Восток-Запад: проблемы взаимодействия. Исторический и культурологический аспекты материалы Региональной научно-практической конференции, г. Новосибирск, 28-29 мая 2010 г

пу

МИНОБРНАУКИ РОССИИ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ «НОВОСИБИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ»

Восток – Запад: проблемы взаимодействия. Исторический и культурологический аспекты Материалы региональной научно-практической конференции

нг

г. Новосибирск, 28–29 мая 2010 г.

НОВОСИБИРСК 2010

УДК 94(063)+008(064) ББК 63.3(0)я43+71я43 В 78

Печатается по решению Редакционно-издательского совета НГПУ

пу

Редакционная коллегия: доктор исторических наук, профессор К.Б. Умбрашко (ответственный редактор); доктор исторических наук, профессор О.И. Ивонина; доктор исторических наук, профессор О.Н. Катионов; кандидат исторических наук, доцент А.В. Запорожченко

Рецензенты: доктор исторических наук, профессор Новосибирского государственного педагогического университета Н.Н. Родигина; кафедра всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ

нг

В 78 Восток – Запад: проблемы взаимодействия. Исторический и культурологический аспекты: материалы региональной научнопрактической конференции. Новосибирск, 28–29 мая 2010 г. / отв. ред. К.Б. Умбрашко. – Новосибирск: Изд. НГПУ, 2010. – 252 с.

ISBN 978-5-85921-815-8

В сборник включены материалы региональной научно-практической конференции, проходившей на базе Института истории, гуманитарного и социального образования Новосибирского государственного педагогического университета 28–29 мая 2010 г. Книга предназначена для историков, аспирантов и студентов, а также для всех читателей, интересующихся современными проблемами гуманитарного знания. Издание посвящено 75-летию исторического факультета (ИИГСО) НГПУ.

УДК 94(063)+008(064) ББК 63.3(0)я43+71я43

ISBN 978-5-85921-815-8 © ГОУ ВПО НГПУ, 2010 2

I ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ СОВРЕМЕННЫХ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИХ И ИСТОЧНИКОВЕДЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ НА ЗАПАДЕ И НА ВОСТОКЕ

Е.К. Лейбова Новосибирский государственный педагогический университет

пу

К ВОПРОСУ О ТИПОЛОГИЗАЦИИ УСТНЫХ ИСТОРИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКОВ

нг

Исторические источники – фундамент исторического познания. Именно на основе информации, полученной в результате анализа источников, историк создает и удерживает образ прошлого в разных вариантах его интерпретации. В современной исторической науке к историческим источникам принято относить все свидетельства прошлого, запечатлевшие культурные смыслы своего времени и попавшие в сферу внимания исследователя [1, с. 30–38; 14, с. 82–84; 18, с. 31–34 и др.]. Минувшее ХХ столетие стало веком профессиональных размышлений историков о предмете, принципах и методах исторической науки. В обобщающих работах по методологии истории, изданных в последние десятилетия, подчеркивается взаимосвязь между историческими источниками, исследовательскими вопросами историка и устанавливаемыми им на основе источников историческими фактами. Отмечается необходимость активной позиции историка в постановке исследовательских задач, выборе источников для их решения и формулировании вопросов к историческим источникам. Р. Коллингвуд пишет: «Из всех вещей, воспринимаемых историком, нет ни одной, которую бы он не смог в принципе использовать в качестве свидетельства для суждения по какому-либо вопросу, при условии, что он задает правильный вопрос. Обогащение исторического знания осуществляется главным образом путем отыскания способа того, как использовать в качестве свидетельства для исторического доказательства тот или иной воспринимаемый 3

нг

пу

факт, который историки до сего времени считали бесполезным» [7, с. 235]. В исторической науке имеет место множество различных вариантов классификации исторических источников. Устные источники как особая группа выделены лишь в некоторых из них: 1) в классификации исторических источников на основе принципа хранения и кодировки информации [16, с. 191]; 2) в классификации по методам и формам отражения действительности [6, с. 135]; 3) по способу передачи информации [29, с. 86–89]. В первом случае они именуются «устными», во втором – «фонетическими», в третьем – «словесными». Факт отсутствия устных исторических источников во многих классификациях [4; 22] объясняется как многовековым авторитетом письменной традиции, так и ориентацией историков на предпочтительное использование письменных источников, заслуживающих большего доверия. Хотя устные исторические свидетельства активно собирались, например, в СССР в 1920-е гг. для изучения истории фабрик, заводов, истории революций и Гражданской войны [2], в годы Великой Отечественной войны [9, с. 118–132; 20, т. 10, с. 478–497], при работе с ними доминировала установка на получение точных ответов на точные вопросы, что противоречит природе устных источников. Кроме того, устные свидетельства участников или очевидцев событий, зафиксированные в результате деятельности специалистов, использующих современные технические приемы, являются достижением лишь последних десятилетий [29, с. 126]. Современная историческая наука отказалась от построения иерархии источников по степени их значимости для исследователя. Сегодня устные свидетельства рассматриваются как необходимый источник и для изучения истории бесписьменных народов, и «живой истории» ХХ в., истории конкретных людей с их опытом и образом поведения, обусловленными культурой [18, с. 33, 275; 19, с. 31]. Более того, в конце 60-х гг. ХХ в. начало формироваться самостоятельное методологическое направление, реконструирующее историческую действительность на основе устных источников и получившее название «oral history» (в переводе с английского – «устная история»). Классические работы в русле данного направления выполнены английским историком П. Томпсоном [23], бельгийским ученым Я. Вансиной [28, с. 66–109], итальянским исследователем А. Пор4

нг

пу

телли [28, с. 32–51] и др. Показателем усиления внимания отечественных историков к устной истории, помимо публикации работ по теоретическим проблемам устной истории, можно считать проведение регулярных научных конференций [15; 27], а также деятельность региональных исторических обществ, центров, кафедр и лабораторий вузов по изучению местной истории на основе устных исторических источников. Среди таких организаций особенно заметны во Всероссийском масштабе научноинформационный и просветительский центр «Мемориал», центр визуальной антропологии и устной истории Российского государственного гуманитарного университета, центр Устной истории института дополнительного профессионального образования «Европейский университет в Санкт Петербурге», лаборатория исторического краеведения Барнаульского государственного педагогического университета (ныне – академия). Такая работа ведется и на кафедре отечественной истории Новосибирского государственного педагогического университета. Организатор и руководитель работы студентов с устными историческими источниками – заместитель заведующего кафедрой, доктор исторических наук, профессор В.А. Зверев. Специалист по методике работы с устными историческими источниками – кандидат педагогических наук, доцент Е.К. Лейбова. Изначально интерес к устным источникам был обусловлен усилением внимания историков к «истории снизу» – историческим свидетельствам простых людей, чей жизненный опыт не был описан в письменных исторических источниках (крестьян, рабочих, рядовых солдат, представителей религиозных меньшинств, детей, домохозяек и т. д.). Так, П. Томпсон подчеркивал, что устная история «позволяет найти героев не только среди вождей, но и среди безвестного большинства народа» [23, с. 34]. Кроме того, ученые, работающие в русле устной истории, используют устные источники и для изучения субъективного мира людей, индивидуальных образов (интерпретаций) исторических событий ХХ в. [3; 13; 26]. П. Томпсон пишет: «С помощью устной истории мы узнаем людей такими, какими они сами представляют себя, мы видим вещи (конкретные предметы, события, места) через внутреннее мировосприятие каждого человека как непосредственного участника исто5

нг

пу

рического процесса» [23, с. 20]. Таким образом, устные исторические источники могут использоваться как для изучения исторической реальности как таковой (исторической повседневности, быта, важнейших событий истории), так и для изучения ее отражения в массовом историческом сознании. В работах П. Томпсона, Р. Страдлинга предложены возможные темы для групповых и исследовательских проектов по устной истории [21, 260–261; 23, с. 195–251]. Среди них «Строительство Берлинской стены», «Запуск спутника в космос», «Попытка осуществления путча против Горбачева», «История домашнего хозяйства и материнства», «История детства» и другие. Авторы подчеркивают, что устные источники незаменимы при описании истории своего города, его конкретных жителей или событий [23, с. 189]. Проблеме типологизации устных источников большое внимание уделено отечественными лингвистами [10, с. 67; 12, с. 3] и социологами [5, с. 202–214; 17, с. 276;]. В работах отечественных историков они ассоциируются преимущественно с фольклором [11, с. 165–175]. В классификациях зарубежных исследователей [8, с. 15; 21, с. 249–267; 24, с. 57] устные источники занимают равное место с письменными и другими исторические источниками. Все многообразие устных исторических источников можно разделить на три группы: 1) отражающие индивидуальную историческую память (свидетельства конкретных участников и современников событий, их ближайших потомков); 2) отражающие групповую, коллективную память (семейные предания и легенды, слухи и т. п.); 3) отражающие общественную, общенародную память (фольклор). Обобщая работы отечественных и зарубежных исследователей [21, с. 251; 24, с. 261; 28, с. 66–69; 25, с. 5], можно выделить следующие группы устных исторических свидетельств, отражающих индивидуальную и групповую историческую память: – сведения о прошлом, передаваемые из уст в уста от поколения к поколению (устная традиция); – рассказ о событиях из жизни отдельного человека, который может охарактеризовать эту жизнь и придать ей значение (устная биография); – свидетельства очевидцев, участников и современников истори6

нг

пу

ческих событий (устная история). Каждая группа устных источников различается содержанием исторических сведений и назначением (ролью) в культуре, помогает наиболее полно изучать какой-либо аспект жизни людей. Устная традиция находит свое применение в первую очередь в семейной истории. Устная биография незаменима при написании биографии отдельного человека или многих лиц, объединенных общим делом. Устная история широко применяется в историческом краеведении, при описании конкретных объектов города или края, а также при описании исторических событий, участниками, очевидцами или современниками которых являются опрашиваемые историком люди. Однако, помимо свидетельств о событиях личной и «большой» истории, все группы устных источников воплощают духовный мир человека, его ценности, традиции, стереотипы, страхи, надежды и позволяют искать ответы на вопросы об особенностях мировоззрения людей. Таким образом, исторические источники – это все свидетельства прошлого, запечатлевшие социокультурные смыслы своего времени и попавшие в сферу внимания исследователя, и, следовательно, устные источники должны занимать отдельное самостоятельное место в классификации исторических источников. Что касается устных исторических свидетельств, отражающих индивидуальную историческую память, то они, в свою очередь, делятся на устную традицию, устную биографию и устную историю. Они могут быть востребованы историками и для изучения исторической реальности и для изучения субъективного мира людей, индивидуальных и коллективных образов (интерпретаций) исторических событий ХХ в. Библиографический список

1. Блок, М. Апология истории, или ремесло историка / М. Блок. – М.: Наука, 1986. – 254 с. 2. Голоса, зазвучавшие вновь: аудиодиск / рук. проекта и сост. Л. Шилов. – М., 2004. 3. Граница и люди: воспоминания современных переселенцев Приладожской Карелии, Карельского перешейка / ред. Е.А. Мельникова. – СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт Петербурге, 2006. – 484 с. 7

нг

пу

4. Источниковедение: теория, история, метод: источники российской истории / И.Н. Данилевский, В.В. Кабанов, О.М. Медушевская, М.Ф. Румянцева. – М.: РГГУ, 1998. – 701 с. 5. Ковалев, Е.М. Качественные методы в полевых социологических исследованиях / Е.М. Ковалев, И.Е. Штейнберг. – М.: Логос, 1999. – 384 с. 6. Ковальченко, И.Д. Методы исторического исследования / И.Д. Ковальченко. – М.: Наука, 2003. – 486 с. – ISBN 5-02-008893-5. 7. Коллингвуд, Р.Дж. Идея истории: автобиография / Р.Дж. Коллингвуд. – М.: Наука, 1980. – 386 с. 8. Кроче, Б. Теория и история историографии / Б. Кроче. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. – 192 с. 9. Курносов, А.А. Воспоминания-интервью в фонде Комиссии по истории Великой Отечественной войны Академии наук СССР: организация и методика собирания / А.А. Курносов // Археографический ежегодник за 1973 год. – М., 1974. – С. 118–132. 10. Левицкий, Ю.А. Проблема типологии текстов / Ю.А. Левицкий. – Пермь, 1998. – 288 с. 11. Матюшин, Г.Н. Историческое краеведение : учеб. пособ. – М.: Просвещение, 1987. – 207 с. 12. Михайлов, В.Г. Информационные и статистические характеристики параметров устной речи / В.Г. Михайлов. – М., 1992. – 195 с. 13. Память о блокаде: свидетельства очевидцев и историческое сознание общества / отв. ред. М.В. Лоскутова. – М.: Новое издательство, 2006. – 392 с. 14. Про, А. Двенадцать уроков по истории / А. Про. – М.: Российский гос. гуманит. ун-т, 2000. – 336 с. 15. Проблемы устной истории в СССР: тезисы научной конференции. – Киров, 1990. – 40 с. 16. Пушкарев, Л.Н. Классификация русских письменных источников по отечественной истории / Л.Н. Пушкарев. – М.: Наука, 1975. – 281 с. 17. Рабочая книга социолога / под общ. ред. и с предисл. Г.В. Осипова. – 3-е изд. – М.: Едиториал УРСС, 2003. – 480 с. 18. Репина, Л.П. История исторического знания: пособ. для вузов / Л.П. Репина, М.Ю. Зверева, М.Ю. Парамонова. – М.: Дрофа, 2004. – 288 с. 19. Савельева, И.М. История как знание о социальном мире / И.М. Савельева, А.В. Полетаев // Социальная история: ежегодник, 2001/2002. – М.: «Российская политическая энциклопедия», 2004. – 624 с. 20. Симонов, К.М. История одного киноинтервью / К.М. Симонов // Собрание соч. в 10-ти т. – Т. 10. – М., 1985. – С. 478–497. 21. Страдлинг, Р. Преподавание истории Европы ХХ в.: мат-лы к семинару «Подготовка учителей истории для работы в поликультурной среде» / Р. Страдлинг. – Томск: Изд-во Том. пед. ун-та, 2005. – 262 с. 8

пу

22. Стрельский, В.И. Источниковедение истории СССР: период империализма, конец XIX – 1917 г. / В.И. Стерльский. – М.: СОЦЭКГИЗ, 1962. – 603 с. 23. Томпсон, П. Голос прошлого: устная история / П. Томпсон. – М.: Весь мир, 2003. – 368 с. 24. Тош, Д. Стремление к истине: как овладеть мастерством историка / Д. Тош. – М.: Изд-во «Весь мир», 2000. – 296 с. 25. Урсу, Д.Н. Методологические проблемы устной истории / Д.Н. Урсу // Источниковедение отечественной истории, 1989 г. – М.: Наука, 1989. – С. 3–28. 26. Устная история и биография: женский взгляд / ред. и сост. Е.Ю. Мещеркина. – М.: Невский Простор, 2004. – 270 с. 27. Устная история (oral history): теория и практика: материалы всерос. науч. семинара (Барнаул, 25–26 сентября 2006 г.) / Сост. и науч. Ред. Т.К. Щеглова. – Барнаул: БГПУ, 2007. – 374 с. 28. Хрестоматия по устной истории / пер., сост., введение, общ. ред. М.В. Лоскутова. – СПб.: Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2003. – 396 с. 29. Шмидт, С.О. Путь историка: изб. тр. по источниковедению и историографии / С.О. Шмидт. – М.: Рос. гуманит. ун-т, 1997. – 612 с.

К.Б. Умбрашко Новосибирский государственный педагогический университет

нг

ИДЕЯ СВЯЗИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ И ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ В РУССКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX в.

Идея связи русской и всеобщей истории – одна из основных в научном поиске русских историков первой трети XIX в. Понятно, что эта тема часто обсуждалась в исторических изданиях этого периода. Важные выводы по этой проблеме были сделаны М.Т. Каченовским – главой «скептической школы». В начальной части одного из своих главных трактатов «О кожаных деньгах» автор, доказывая существование «белых» монет, приводил главные аргументы, сравнивая русские исторические реалии с европейскими. Он писал о том, что во всей Европе были известны и употребительны «белые гроши», «белые пенязи» (пфенниги), белая монета; здесь всегда различали серебро белое и черное. Сохранились даже монеты с надписью: albus (белый). Они по сути являются ничем иным, как теми же «белыми пенязями», т.е. монетами хорошего качества. Их отличали от монет, со9

нг

пу

держащих в себе большую примесь меди. Отсюда происходят названия старинных французских монет: Gros blanc, Grand blanc, Оbоlе blanche, Blancs, Blancs а la соurrone. В Богемии «белыми пенязями» (penniz bily) назывались монеты лучшей пробы, в которых находилось больше серебра, а те, которые содержали большую часть меди, назывались черными. В Польше также знали различие между монетами хорошего и плохого качества, а словами «белые» и «белки» назывались металлические монеты [1, с. 45–46, 48]. Каченовский искал примеры названий европейских монет, соответствующие отечественным, на материале всеобщей истории. Куньи шкурки дали название мелкой металлической монеты «куна» так же, как эстонская «нагата» дала название металлической монете «ногата», известной по отечественным и ливонским источникам, как лапландское слово «рага» (шкуры) перешло к финнам, в значении денег [1, с. 73]. Таким образом, автор использовал здесь прием сравнения явлений русской истории с аналогичными явлениями в других регионах. В статье «О способе узнавать век и значение старинных монет русских», которую мы считаем составной частью первой редакции трактата «О кожаных деньгах», Каченовский уточнил степень влияния соседей России на ее историю. Металлические монеты хорошего качества (под названием бели, векошей, денег) начали производить в Новгороде с 1420 г., в Пскове с 1424 г. А вот в Твери, Москве, Рязани начали бить собственную монету гораздо раньше, с XIV в., «не смотря на преимущества торговли северных наших республик». Но и в том, и в другом случае, по мнению Каченовского, это было внешнее заимствование: на северо-западе на производство монет влияла Ганза, на северо-востоке – монголы [2, с. 102]. В трактате «О Русской Правде» Каченовский, придерживаясь того же сравнительно-исторического метода, привел примеры позднего появления законов в Западной Европе (текст соответствует первой редакции). Акты и «деловые бумаги» в Литовском княжестве писались кириллицей, заимствованной из западных областей Руси, вошедших в состав Литвы. Судебник Казимира Ягеллона составлен для Великого Княжества Литовского в ХV в. В XI в. ни в Исландии, ни в Скандинавии не было писаного законодательства. Христианство, 10

нг

пу

распространявшееся на севере с IХ в., лишь в ХI в. утверждается здесь более или менее прочно. Кнуд Великий, король Англии, Дании и Норвегии, первым пустил в ход монету со своим изображением и стал первым законодателем для военного общества. Его Vitterlags Ret (1053 г.) не имеет сходства с земскими законами Датских провинций при Валдемаре I (1163, 1173) и при Валдемаре II (1240). В Швеции областные законы появились лишь в конце ХIII–ХIV вв. Кроме того, римско-католическое духовенство участвовало в составлении законов с использованием Римского права и законы составлялись на латинском языке. Что касается начала ХI в., то, как считал Каченовский, в это время «весь Север скрывался еще в густой, непроницаемой мгле невежества, соль же мало благоприятствующей языкознанию, как и законодательству». Даже северная Германия тогда не знала еще постоянных законов, не было «Зерцал Саксонских» (Specula), появившихся лишь во второй половине ХII в. [1, с. 107–109]. После этого Каченовский использовал свой любимый прием – сформулировал исследовательскую проблему в виде вопросов. Если «сравнительная дипломатика» не доказывает древности Русской Правды, то откуда Ярослав I мог взять пример для написания своих законов на кириллице? С какой целью действовал законодатель? Какие имел побудительные причины к созданию писаных законов в начале XI в. для жителей Новгорода, который тогда, утверждал Каченовский, еще не был великим? Для ответов на эти вопросы, хотя они уже заранее подразумевались отрицательными, автор и решил показать ход главных событий в Европе в кратком очерке, таким образом, чтобы «видна была и взаимная связь между ними, и зависимость от них событий прочих, которые озарят лучами света предмет, доселе скрывающийся для нас под завесою мрака». И представил «Справку историческую». Южная Европа, по его мнению, уже не раз была «позорищем круговращений в жизни великих обществ», юные народы «преходили там возрасты бытия гражданского» и человечество «как бы возрождалось в их преемниках». «Наш далекий Север» представляет совершенно другую картину: его жители, не изнеженные климатом, «проходят в первый раз долгое поприще национальной жизни», еще не достигли «до предела старости» и их гражданская история начинается позднее, по 11

нг

пу

сравнению с историей южных народов [1, с. 109–110]. Мы видим очень важный исследовательский прием, используемый Каченовским – прежде чем приступить к собственно рассмотрению вопроса, касающегося отечественной истории, он обрисовывал внешний исторический фон, чтобы сравнить ход отечественной и всеобщей истории и затем, на основании этого сравнения, сделать весомые доказательные выводы. Особенно существенным для развития цивилизации в Восточной Европе, считал историк, было принятие христианства. Но «дело образованности гражданской» замедлялось на побережье Балтийского моря из-за упорной борьбы между христианством и язычеством [1, с. 114]. В отличие от предыдущих, следующее рассуждение Каченовского весьма оригинально. Автор предложил свой очерк возникновения городов в Западной Европе. После падения Западной Римской империи города в Европе исчезли. Существовали замки и укрепленные места, в которых жили владельцы; существовали дворы и деревни. При церквах и монастырях местные жители собирались для молитвы и для мелкой торговли; вокруг замков и крепостей селились служители владельца, пользовавшиеся его покровительством. Некоторым местам от правителей были дарованы привилегии на право торговли: здесь возникали цеховые организации, ремесленные общества и гильдии. Император Генрих V даровал вольность торговцам и ремесленникам разных городов и освободил их от налогов. Фридрих I продолжил эту политику для ослабления могущества феодалов, тогда «беспокойных, неукротимых, беспрерывно посягавших на спокойствие и собственность ближнего, на успехи промышленности полезной и благодетельной». Эти вольные города имели городовое право, совет, или магистрат, цеха и гильдии, земли и угодья. Не только короли и императоры, но и другие феодалы жаловали подобные права. Не все пользовались одинаковыми преимуществами, но все были обязаны платить дань владельцам или покровителям, в защите которых нуждались городские общества. Для Каченовского очевидна разность между двумя категориями населения Западной Европы. Первая – это люди, «совокупными силами» трудящиеся для своего благосостояния, имеющие собственность, свободно занимающиеся разными отраслями промышленно12

нг

пу

сти, управляемые избираемыми из своего круга старейшинами, охраняемые собственным законом. Это «члены градских обществ, беспрестанно усиливаемых новыми пришельцами не только свободного звания, но и благородного». Вторая категория – это беззащитные люди, не пользующиеся гражданскими правами, облагаемые неограниченными налогами, находившиеся как бы вне закона. Показав где, когда и каким образом возникли в Европе города, Каченовский указал, что в них появилось свое правительство, самоуправление, суд. В Италии это случилось одновременно с началом Крестовых походов, но четко проявилось в XII в., когда в городах вводилось муниципальное правление. Некоторые города присваивали независимость силой; другие покупкой. Во Франции Людовик VI (Толстый), не ранее 1108 г. предоставил право местечкам своих удельных земель учредить свободные общества – для ослабления сильных вассалов и увеличения казны. Примеру короля следовали вельможи, нуждавшиеся в деньгах для Крестовых походов, и за 200 лет жители бoльшей части французских городов стали гражданами в прямом смысле слова: города были свободны и имели различные преимущества, а горожане имели право вооружаться для собственной обороны от внешних вторжений. Такими же были города и в Северной Германии и у балтийских вендов, когда герцог Баварии и Саксонии Генрих Лев покорил славян, ввел христианскую веру и учредил епископские кафедры – «не без насилия жителям, которых потомство с той поры начало перерождаться в немцев». В 1158 г. он овладел Любеком с гаванью, предоставил городу право свободной торговли, учредил монетное дело, таможню, дал «Любское право», которое впоследствии часто заимствовалось другими городами. Пожаловать городу «право» значило даровать ему основания политической свободы. Такие процессы на Севере автор относил к ХIII в. (Рига – 1225 г., Колберг – 1255 г.) [1, с. 118–122]. Переходя к отечественной истории, Каченовский на примере Великого Новгорода попытался показать, что подобных общественных отношений, характерных для Руси этого времени не существовало. При текстологическом разборе Русской Правды главной идеей автора становится доказательство внешнего заимствования иностранных слов и терминов. В первых статьях Русской Правды определяет13

нг

пу

ся взыскание с виновного за убийство. При этом «голова» – это человек, «постигнутый насильственною смертью и за которого должно взыскивать налагаемые законом пени». Отсюда: «головник» – убийца, «головничество» – убийство, также, как и в законодательствах польском, литовском: «головник», «головщизна». Слово «голова» изначально обозначало просто человека. Находя в латинских документах слово «caput» в значении «человек» (в отечественной традиции – «голова»), автор не удивился, что «разноплеменные люди попадали на один троп в выражении одной и той же идеи». Но когда в законодательстве средних веков он встретил те же слова, уже в качестве устоявшихся канцеляризмов, то пришел к другому выводу: более поздние составители слово в слово перевели термины предшественников. У Каченовского сразу возник вопрос: «техническое слово наше не почерпнуто ли из одного общего источника, разумеется такого, который постарее Правды?» [1, с. 127–129]. Вира, мытник, смерд, тиун – это иностранные заимствования, причем в XI в. еще не существовали даже протографы этих терминов. От кого их могли заимствовать северные славянские племена? «Вира» – немецкое название «wehrgelu», т.е. пеня или штраф за убийство, за «голову»; «мытник» (mauthner, от maut – мыто) – это название собирателя пошлин; «смерд» происходит от балтийских славян, покоренных немцами и обозначает людей, попавших в рабство, т.е. умерших в гражданском и политическом отношении; «тиун» – от термина салических франков «tunginus» – значительная особа (в отечественной традиции тиуны потеряли свою значительность, или никогда ее не имели) [3, с. 275–277]. Если эти термины были заимствованы новгородцами у немцев, то никак не в XI в., потому что в германских землях они появились позднее. В Скандинавии также нельзя искать корней отечественной истории, поскольку она сама подверглась внешнему влиянию, «законы ее жителей, обычаи, вера, образованность гражданская, знания – все у них было принятое, как у нас и как у всех народов европейских» [3, с. 278]. Сравнительноисторические построения Каченовского следует понимать так, что он подразумевает гораздо более позднее, по сравнению с общепринятой точкой зрения, составление Русской Правды и других источников древнейшего периода. Но прямо такой вывод не проговаривался. 14

нг

пу

Следовательно, связь отечественной и всеобщей истории является для Каченовского вспомогательной в его источниковедческих построениях. Не отставали от «великого скептика» и его ученики. Они обнародовали недосказанные выводы учителя, провозглашая необходимость сравнивать однохарактерные явления отечественной и всеобщей истории. В частности, И.П. Ключников в сравнительном аспекте изучения всеобщей истории подчеркивал необходимость сравнивать русскую и всеобщую истории. «Следует теперь рассмотреть, – писал он, – степень важности и достоверности известий о первых временах существования какого-нибудь народа, встречающихся в летописях других государств, или современных его младенчеству, или только близких к первой эпохе его деятельности». Ключников первым обозначил эту исследовательскую линию, которую потом подхватили С.М. Строев и В. Шеншин. Но Ключников подчеркивал значимость показаний именно иностранцев-современников и приводил примеры недостоверных представлений соседей о каком-либо народе, если авторы были несовременниками («повествования Геродота о делах скифов, случившихся за 1000 лет до нашествия на их землю Дария», баснословные данные Иорнанда о ненавидимых им гуннах). И далее уточнял, что хотя народ «тогда только обращает на себя внимание современников, когда достигает известной степени могущества», просвещенные соседи повествуют лишь о том, что имело на них непосредственное влияние. Что касается происхождения и первого периода существования народа, то иностранцы «узнают о сем из его же преданий, или сами составляют нелепые понятия, сообразно различным видам своим и отношениям» [5, 274–276]. Другой ученик Каченовского – Н.И. Сазонов – в историографическом трактате о Миллере сделал такое наблюдение: «Миллер, как все почти современные исследователи, не чувствовал необходимости изучения истории одного государства в связи с историей всеобщей; потому, описывая события в России, не почитает он за нужное наблюдать за тем, что происходило в это время в государствах соседственных». Это, по мнению автора, является важным недостатком научной позиции Миллера, усугубляющимся чрезмерным доверием к 15

нг

пу

русским летописям, что привело к односторонности и несообразности выводов. То же доверие к летописям «доводило самого Шлецера до странностей, которые теперь кажутся непонятными» [6, с. 307–308]. Несомненно, главными текстами в этом аспекте, помимо текстов самого М.Т. Каченовского, являются трактаты С.М. Строева и В. Шеншина «О пользе изучения отечественной истории в связи со всеобщей». Остановимся на них подробнее. В своем сочинении В. Шеншин писал, что великое переселение народов стало причиной основания новых государств, возникших на развалинах Римской империи, но, несмотря на разрозненность, было сходство «в главнейших пунктах». В Европе IХ в. христианство еще не укрепилось, возник феодализм. Далее, Х в. – развитие феодализма, упадок светской власти – монархии. В конце ХI в. – крестовые походы, рыцарство, романтизм, города, появление третьего сословия. Это происходило и в Германии, и во Франции, и в Испании, и в Англии. В конце ХIII – начале ХIV вв. «гражданство начинает играть главную роль в государстве». Города, торговые республики становятся сильными и влиятельными. Далее следуют войны и «утверждение единства в государствах». Вскоре «является дух Реформации». Но здесь автор заканчивает «сравнение сходства», поскольку после Реформации «с установлением политической системы сообщение народов сделалось непрерывно и часто». Он разделил европейскую историю до ХV в. на следующие периоды: I. Смешанный до Х в.; II. Религиозный до ХIV; III. Гражданский до ХVI; IV. Монархический. «Европа, – указывал Шеншин, – с самого начала своего, идет ровным, последовательным ходом; таким образом все истории европейских народов связаны между собою теснейшими узами: и французский историк не заговорит о Генеральных Штатах в ХII веке; и немецкий писатель не заговорит о единстве законов и государственного правления прежде Фридриха II (1248); и англичанин не отнесет начала городов к Х столетию» [7, № 11, с. 131–135]. Характерно, что Шеншин не столь прямо цитировал своего учителя, как, например, С.М. Строев, в чем мы убедимся ниже. В постановочной части он сформулировал следующие вопросы. «К которой стороне склоняется преимущественно наша история: к Востоку или 16

нг

пу

Западу, к Азии или Европе? Какого семейства словене: семиты или яфетиды, пришельцы ли в Европу авангардом гуннов или исстари родичи скифов, которые древнее даже египтян?». «Куда направляется последующий ход наших событий? Приковали ли их цепи монгольские к ориентализму или свободная жизнь новгородцев всегда принадлежала Европе?». Эти вопросы могут быть сведены к одному: «где Россия?», «в Киеве или Новгороде, на юге или на севере?». Ответ на эти вопросы покажет, что те же «законы необходимости», те же «степени жизни» должны быть и в нашей истории, что «жизнь русская, как младшая по времени, должна непременно иметь все явления позднее, нежели Запад, опередивший оную несколькими веками» [7, № 11, с. 143–144]. Идея об историческом отставании России от Запада звучит здесь совершенно ясно и отчетливо. Древнюю русскую историю нельзя отделять от всеобщей, нельзя на нее смотреть «как на китайскую, совершенно отдельную». Это – часть, «хотя второстепенная», «член всеобщей жизни». Некоторые обстоятельства (язык, вера, географическое положение, этнический фактор) замедлили ход исторического развития. Особую роль в русской истории играла Византия, давшая образец «нашей иерархии». Запад же «объяснит нам явления гражданской жизни». Автор предложил в качестве рабочего плана следующие тезисы. I. «Разъединенная» до ХV в. Южная и Северная Россия, находилась в религиозном отношении под влиянием Византии, в гражданском – Запада. II. «Представителем» жизни южной, духовной, можно считать Киев; северной, гражданской – Новгород; соединением той и другой стала Москва. III. Без всеобщей истории «наша непонятна, как ветвь, отрезанная от дерева». Шеншин при этом не верил, что Россия должна «войти в синхронизм европейской истории», но она рано или поздно подчиняется тем же законам, которым «следовала прочая европейская история», и пойдет «обок с сею последнею». IV. Жизнь духовная или религиозная составляет особый предмет истории; «отдельно от оной» рассматривается гражданская история. V. Преимущественно история Запада объясняет «ход наших событий». VI. «Польза изучения отечественной истории в связи со всеобщею неоспорима и неопровержима» [7, № 12, с. 195–196, 202–204]. Эти тезисы, по мнению Шеншина, оправдывают «новейшую сис17

нг

пу

тему». Имеется в виду «скептическая школа», но прямо сказать об этом автор не решился. Каким образом можно объяснить отечественные события, не прибегая к сравнению с западноевропейскими? – задал вопрос Шеншин. Ответ подразумевается один – никаким. В выводах автор весьма категоричен. Сравнительное изучение русской и европейской истории, по его мнению, «покажет характер восточного элемента всеобщей жизни материка; ибо Россия должна выразить сей характер, как представительница оного». «Без России нет истории Европы; без Европы, история России представляет неясное, странное развитие жизни». Сравнительно-историческое изучение «представит все невыгоды обстоятельств нашей страны и по неучастию во всемирных событиях и по языку и по предрассудкам, непреложным следствиям причин предшествовавших»; «покажет, что до ХV столетия, за исключением весьма редких и частных сношений с германскими народами, Россия была отделена совершенно и не участвовала ни в одном всеобщем событии»; «что феодальная и удельная системы, как две части одного целого, разнствуют между собою тем, что первая есть органически образованное правление, следствие нужды и завоевания, вторая – естественное правление, следствие не завоевания, но может быть призвания и проч.» [7, № 12, с. 211–215, 220–222]. Как нам представляется, главным для автора стала не собственно проблема связи отечественной и всеобщей истории, а скорее сомнительность традиционной точки зрения на раннюю русскую историю. Другой трактат на ту же тему принадлежит С.М. Строеву. «В каких же отношениях необходимо изучение всеобщей истории для каждой истории частной, а след[овательно] и для русской?» – задает вопрос автор. «Всеобщая история должна быть представлением жизни всего человечества в ее действительности», – таков ответ. Поэтому предметом всеобщей истории являются такие события, которые имели непосредственное влияние на историю человечества и в них проявился характер не какого-нибудь одного народа, государства, а дух всего человечества. При изучении событий всеобщей истории, по мнению автора, необходимо показать их причинно-следственные связи. Следовательно, к всеобщим историческим событиям «примыкаются» частные про18

нг

пу

исшествия, которые их «породили и приуготовили», и те, которые от них произошли. «Итак, – писал Строев, – всеобщая история рассматривает между бесконечными происшествиями, во-первых, те всеобщие события, которые имели решительное влияние на образование всеобщей жизни человеческой – события, из коих виден и общий дух времени, и те общие законы, по коим развивается жизнь человечества; во-вторых, частные происшествия, коими всеобще-исторические события порождены, явились и соделались обильными в следствиях». Общим для исторических сочинений должно быть наличие философской и фактической составляющих. Эта позиция означала развитие теории истории в духе позитивизма. Кроме того, применение философского подхода к русской истории предполагало необходимость соотнесения событий с общим духом времени. К примеру, договоры Олега и Игоря с Византией не соответствуют общему духу эпохи, а значит могут считаться поддельными. Здесь мы вновь видим непосредственное отражение влияния шеллингианства на теорию «скептической школы». Соответствует ли общему «духу времени» высокий уровень развития цивилизации в Руси Х в.? – задал вопрос Строев. И сам дал однозначный ответ: нет! В Восточной Европе не существовало тогда регулярных армий, а германские императоры в Х в. не имели столиц и дворов с придворными. Рассматривая историю соседей России, Строев заметил, что в Пруссии, например, «регулярное правительство и цивилизация начинаются с XIII столетия, со времени появления Немецкого ордена и переселения немцев». В Курляндии «цивилизация начинается в одно время с Ливонией», т.е. примерно с конца XII в., а постоянное правительство в начале XIII в., при учреждении ордена Меченосцев. Польша в X в. еще не имеет даже определенных границ, «едва только в XIV столетии видим мы Польшу на степени значительного образованного государства». А далее «благотворные действия цивилизации распространялись от нее и на Литву, присоединенную к ней в 1386 году, по случаю вступления на польский престол Ягеллонова дома». Появление Русской Правды в XI в., «на заре христианства», в самом начале развития письменности невозможно, поскольку означает «невероятные успехи в письменности». Здесь автор приводит прямую 19

нг

пу

цитату из трактата своего учителя «О Русской Правде», не ссылаясь на первоисточник. Даже в странах Западной Европы, где была достаточно широко распространена латинская письменность, «словесность отечественная не вдруг появилась». Законодательство, несмотря на активное участие в законотворческом процессе католического духовенства и использование Римского гражданского и канонического права, появилось позднее, чем в России, где православная церковь фактически не принимала никакого участия в этом процессе. В Богемии законодательство возникло только в XIII в., в Польше в XIV в., в Литве в XV в., в Швеции в конце XIII в. «Что же касается до начала XI века, – указал Строев, – то весь север скрывался тогда в непроницаемой мгле невежества, столь же мало благоприятствовавшей языкознанию, как и законодательству». Автор сделал здесь ссылку на трактат Каченовского «О Русской Правде», без указания автора и названия. «Достаточно приведенных нами примеров, – заключил Строев, – дабы видеть, сколь необходимо для русской истории изучение истории всеобщей в отношении философическом». Далее «по начертанному» порядку, он решил показать необходимость ее изучения в отношении «собственно фактическом». Поскольку каждое государство, по мнению Строева, находит о себе сведения «в частных историях тех стран, с которыми приходило в соприкосновение и которые предупредили его в успехах разума и гражданской образованности», он задал следующие исследовательские вопросы: «С какими государствами с ранних времен приходили в соприкосновение руссы?»; «В частных историях каких народов должно искать о них сведений?»; «Какие частные истории необходимы для русской?». Проводя фактическое сравнение русской истории с всеобщей, Строев привел данные из истории Византии, Польши, Литвы, Венгрии, Швеции, Дании, Германии, имеющие отношение к русской истории. Особо подробно он рассмотрел историю Польши и Литвы. Автор заметил, что, «начиная с XI столетия Польша является беспрестанно в связях с Россией». Польские источники являются важными, поскольку именно из них, по мнению автора, черпали отечественные летописцы информацию о событиях в юго-западной Руси. Шлецер и Карамзин считали иначе, «будто бы поляки большую часть 20

нг

пу

оных заимствовали из так называемой летописи Нестора». «Не было ли наоборот?» – высказал сомнение Строев. Сравнение русской истории с византийской, венгерской, шведской, датской, германской, финской сделано Строевым поверхностно и бегло. Автор, отметив, что эти истории «для нас необходимы», просто перечислил события в этих странах, которые, по его мнению, могли иметь отношение к России. К примеру, история Византии, «особенно VIII, IX, X, XI и XII столетий приносит существенную пользу истории нашего отечества; ибо руссы находились в частых сношениях с Византией, и даже в зависимости от нее по духовной власти». Далее перечислены французские и итальянские издания византийских источников. Необходимо, считал Строев, также знание истории и этнографии народов, которые были соседями России и имели с ней отношения, или «производили в ней опустошения и оставили следы своих завоеваний и своего владычества». Автор перечислил такие народы (латышские племена, волжские и дунайские болгары, авары, хазары, печенеги, половцы, монголы и др.), никак не прокомментировав необходимость изучения каждого из них в отдельности. Общий вывод по всему трактату звучит достаточно категорично. «Показав всю необходимость и важность изучения истории всеобщей для истории русской, как в отношении философическом, так и в отношении собственно фактическом, – писал С.М. Строев, – можем теперь смело сказать, что не должно надеяться иметь достоверной отечественной истории, достойной могущественного и сильного народа русского, доколе не запасемся всеми указанными сведениями из истории всеобщей» [8, с. 64–65, 78–93]. В тоже время, используя вывод «ученого геттингенского критика» (Шлецера) об иностранных источниках, в частности об исландских сагах, Строев полагал, что им нельзя слепо доверять. В «Критическом взгляде» автор, в упрек О.И. Сенковскому, писал, что даже если и можно поверить показаниям летописи, то показаниям Эймундовой саги доверять ни в коем случае нельзя. Иначе не объяснить незнание Нестором такого «знаменитого мужа», как Эймунд, который одерживал победы, замышлял «столь дивные хитрости», «столь славившийся в России», смерть которого «с такою горестью принял народ» [9, с. 21

нг

пу

52–53]. Строев здесь противоречил сам себе, доказав недостоверность саг недостоверными же, по его мнению, летописями. Особым образом ставилась Строевым проблема феодализма. Он, не согласившись с Н.М. Карамзиным о существовании феодализма на Руси в период правления Рюрика, связал происхождение феодального строя с частным землевладением, возникшим после раздела варварами завоеванных земель. Поскольку частное землевладение стало возможным лишь в результате захвата одного варварского народа другим, то главной целью феодального общества стала защита захваченных земель от новых пришельцев. Поэтому феодальное правление Строев сблизил с военной, а не гражданской формой организации общества, и как следствие – оно неизбежно «заключало в себе видимые зародыши беспорядка и растления, которые не замедлили вполне развиться и обнаружиться во всем политическом его составе» [8, с. 70–71]. В результате возникшей из феодальных отношений анархии начались кровопролитные войны, приведшие европейские народы к рабскому состоянию. Избавление от подобных крайних проявлений феодализма Строев, под влиянием Каченовского, связывал с появлением вольных городов и торговли. Молодой ученый развивал мысль о существовании в средневековье в Северной Италии, Франции, Германии, Прибалтике антифеодальных городских обществ. Те же процессы он прослеживал в Новгороде, Пскове, Смоленске. Но здесь феодальная система отсутствовала и городские общества складывались под влиянием уже возникших в Европе городских обществ. Подобные идеи, несмотря на некоторую односторонность, стали новым шагом в развитии исторической науки России, поскольку означали отказ от монархической концепции истории, идущей от А.И. Манкиева. Можно согласиться с мнением М.Б. Свердлова, что взгляды скептиков на феодализм «отражали теории французской романтической школы, но привлекались они для противопоставления феодального Запада архаизированному общественно-экономическому и политическому строю Руси IX – XIII вв.». В свете размышлений С.М. Строева, нам представляется вполне правомерным вывод М.Б. Свердлова, что «скептики выступили против идеи феодализма в России в русской романтической историографии», не замечая прогрессивного значения 22

нг

пу

ее идей [11, с. 73]. Одновременно с этими работами А.З. Зиновьев, не являющийся сторонником «скептической школы», похожим образом трактовал понятие «феодализм». Не соглашаясь с тезисом М.П. Погодина, что монгольское иго, заменив у нас европейский феодализм, усилило Москву, он подчеркнул, что «феодализм, разрушая целость, обессиливал государства, служил препятствием для возвышения одного какоголибо вассала или владетеля». К тому же нет никакого сходства «между монголами, поработившими руссов, и феодализмом, который уничтожил servitutem, изменив оное в обязательство (obligatio)» [10, с. 497]. В магистерской историографической диссертации А.З. Зиновьев выносил сравнительно-историческую тему в качестве первого положения. «Российская история, – писал он, – существенно важна для истории других европейских государств: древняя объясняет происхождение многих народов и их историю; новая по влиянию на политическую систему Европы» [13, с. 71]. Бросая общий взгляд на указанные точки зрения, можно отметить, что у авторов «скептической школы» выявляются два аспекта изучения проблемы отечественной и всеобщей истории – сравнительноисторический и описательный. Признавая наличие закономерности в русской истории, скептики доказывали главный тезис, подтверждающий это положение – существование тесной связи отечественной и всеобщей истории, утверждая, что отечественная история – часть всемирно-исторического процесса. Поэтому, к примеру, С.М. Строев высоко оценил неподписанную статью «Новая сравнительная наука древностей» (Библиотека для чтения. 1835. № 9), где сделан вывод о том, что «всякий народ, как бы он ни был отдален, имел на прочие народы какое-нибудь влияние и в свою очередь был подвержен их действию» [12, с. 169]. Таким образом, идея тесной взаимосвязи отечественной и всеобщей истории в первой трети XIX в. возникла органично и закономерно и в дальнейшем стала общепринятой в отечественной исторической науке. Но нельзя забывать, что именно в этот период она впервые развивалась специально, целенаправленно и последовательно. В этом заключается одно из главных достижений русской историографии первой трети XIX в.. 23

Библиографический список

нг

пу

1. Каченовский, М.Т. Два рассуждения: о кожаных деньгах и о Русской Правде / М.Т. Каченовский. – М., 1849. 2. Каченовский, М.Т. О способе узнавать век и значение старинных монет русских / М.Т. Каченовский // Вестник Европы. – 1828. – № 14. 4. Каченовский, М.Т. Мой взгляд на Русскую Правду / М.Т. Каченовский // Вестник Европы. – 1829. – № 16. 5. Ключников, И.П. О баснословном времени в Российской истории / И.П. Ключников // Ученые записки Московского университета. – 1833. – № II. 6. Сазонов, Н. Об исторических трудах и заслугах Миллера / Н. Сазонов // Ученые записки Московского университета. – 1835. – № II. 7. Шеншин, В. О пользе изучения отечественной истории в связи со всеобщею / В. Шеншин // Телескоп. – 1834. – Ч. 20. 8. Строев, С.М. О пользе изучения отечественной истории в связи со всеобщей / С.М. Строев // Ученые записки Московского университета. – 1834. – № II. 9. Строев, С.М. Критический взгляд над статью под заглавием: Скандинавские Саги, помещенную в первом томе Библиотеки для чтения / С.М. Строев. – М., 1834. 10. Зиновьев, А.З. Взгляд на русскую историю / А.З. Зиновьев // Телескоп. – 1833. – Ч. 17. – № 20. 11. Свердлов, М.Б. Общественный строй Древней Руси в русской исторической науке XVIII–ХХ веков / М.Б. Свердлов. – СПб., 1996. 12. Строев, С.М. Обозрение русских газет и журналов за вторую половину 1835 года / С.М. Строев // ЖМНП. – 1836. – Ч. XII. – № 10. 13. Зиновьев, А.З. О начале, ходе и успехах критической Российской истории / А.З. Зиновьев. – М., 1827.

24

Томаш Матленгевич Поморский государственный университет им. М.В. Ломоносова, г. Архангельск МЕСТО РОССИИ СРЕДИ СЛАВЯН И В ЕВРОПЕ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ СТАНИСЛАВА СТАШИЦА В КОРОЛЕВСТВЕ (ЦАРСТВЕ) ПОЛЬСКОМ

нг

пу

Станислав Сташиц на протяжении 18 лет занимал пост председателя Общества друзей науки (ОДН) в Варшаве, которое в течении трех десятилетий (1800–1832) являлось главным центром польской культуры и науки, объединяя элиту народа, лишенного собственного государства. Политические события подтолкнули членов Общества к историософским размышлениям об отношениях между государствами и народами того времени. Особое место в этой области занимают работы Станислава Сташица, который пользовался большим авторитетом среди членов ОДН. Свое политическое мышление он выразил, прежде всего, в работах: «Мысли о политическом равновесии в Европе» (1815), политическом завещании «Последние мои слова к соотечественникам» (1816) и историософской поэме «Человеческий род» (1796–1819). Все они были написанные Сташицом уже после Венского Конгресса и возникновения Королевства (Царства) Польского, конституционного государства, объединенного с Россией на основе личной унии, с царем Александром I во главе. Эта новая политическая ситуация заодно требовала от польской элиты переосмысления отношений с Россией. ОДН стало наиважнейшим центром польского славянофильства (под этим термином в Польше подразумевается славянская идея в целом) этого периода. Сташиц рассматривал вопрос о существовании баланса сил в Европе, который на протяжении веков должен был якобы регулировать отношения между государствами континента. Он отмечал в истории некие элементы равновесия как стабильность границ, но они были краткосрочны и ограничены только западной частью Европы. Тем не менее, рассматривая Европу в целом, он категорически утверждал: «такого баланса сил в принципе никогда не было и не будет» [4, с. 132]. Это было логичным последствием отвержения мысли о разделе25

нг

пу

нии нашего континента на часть западную и восточную и утверждения, что он является одним целым. Европа была для Сташица обществом многих народов и государств. Неустойчивость границ, конфликты и войны, возникновение новых и исчезновение прежних государств – все это были признаки преображения Европы. По мнению Сташица, в данной ситуации нельзя было говорить о каком-либо равновесии, если стабильная, казалось бы, система может рассыпаться за короткое время. Сташиц считал, что в политике действуют законы Природы, значит, решительное значение имеет сила. Из этого вытекало, что успех является доказательством правильности, которую он понимал как выполнение задач Природы. Политику он оценивал не с точки зрения нравственности, а эффективности – победа оправдывала сама себя, доказывая тем самым свою справедливость. Итак, например победители Наполеона были вправе устроить Европу по-своему. Сташиц сделал вывод, что государства – это временные, недолговечные политические явления, которые не играют большой роли в историческом процессе. Европейские народы разделены на три великие общности, которые называл «племенами» и существовали три такие группы – народы латинские, германские и славянские. Однозначно была ним решена проблема России: она является частью Европы по причине своего славянского происхождения. Эти «племена» поделили Европу между собой, объединившись в три различные, не смешивающиеся между собой общности. Результатом этих влияний являлось появление и исчезновение народов и государств, но три «племени» постоянно существовали, порождая новые народы и государства. В результате Сташиц пришел к выводу, что не отдельные государства и народы, но именно эти «племена» являются настоящими субъектами истории. Он противопоставил мгновенность существования государств постоянству «племен», государства могли возникать и приходить к упадку, но все эти события не имели большого влияния на исторический процесс. «Племена» играли роль действительной основы истории, тогда как народы и страны – это лишь «временными ее творениями» [1, т. 2, с. 302]. Вместо баланса сил между странами Сташиц заметил равновесие трех «племен», реально действующих в историческом процессе. Существенный для историософии вопрос отношений между народом и «племенем» Сташиц решал в пользу выс26

нг

пу

шей общины. Народ или государство были для него всего лишь временными актуализациями скрытого потенциала данного «племени». Политика Европы опиралась на последствиях действий «племен», а не отдельных народов или государств. Развитие истории в представлении Сташица имело тем самым характер динамичный, наполненный цепью взаимных акций и реакций. Он утверждал, что первоначальная общность данного «племени» разделялась на народы и государства, чтоб помогать более быстрому росту цивилизации. Заодно этот процесс способствовал образованию государства, которое должно объединить всех членов своего «племени». В этом воссозданию единства Сташиц видел цель, к которому должны стремиться народы, принадлежавшие одному «племени». Это было логичное последствие признания того, что «племена» стоят выше, чем отдельные образующие их народы. Сташиц многократно подчеркивал, что имел в виду объединение народов, а не о брутальное завоевание. Весь этот процесс должен иметь добровольный характер, вытекая из самой потребности в объединении. Сташиц считал, что в течение многих веков славяне играли важную роль в жизни Европы, являлись щитом, за которым остальные европейские страны могли свободно развиваться. С этой ролью и была связана их цивилизационная отсталость по отношению к западной части континента. Между славянскими народами, особенно Польшей и Россией, исчезло историческое противостояние, наоборот – они дополняют друг друга. Среди славянских народов они имели основное значение и создали два самые большие государства в этой части Европы, вместе защищая ее перед азиатской угрозой. Сташиц думал, что исторические события поставили Россию во главе славян как величайшую среди них державу. Уния Королевства Польского с Россией была, таким образом, первым видимым проявлением возникающей славянской общности и доказательством окончания многолетнего спора двух самых великих славянских народов. Он был уверен, что пришло время мирного согласия обоих народов, обращаясь к россиянам со словами: «Поляки не способны быть вашими рабами, но готовы стать братьями» [2, т. 4, с. 15]. Сташиц большую надежду возлагал на развитие образования, усматривая в нем возможности постепенного сближения поляков и русских, а в будущем всех славян. Согласно 27

нг

пу

принципам Просвещения, видел в этом надежду на построение в будущем лучшего мира. Поэтому обращался к народам со словами: «Соединяйтесь и просвещайтесь!» [2, т. 4, с. 16]. Поляки и русские были, по его мнению, необходимы друг другу: политическое могущество России должно было соединиться с польской культурой, которая расцвела в эпоху Просвещения. Политическая гегемония в унии и потом общеславянском государстве принадлежала бы России, так как в ее пользу Натура решила долгую польско-русскую борьбу за первенство в славянском мире. Однако Польша сохранила бы свое большое значение преимущественно в области культуры. Сташиц надеялся, что будет возможным гармоничное существование польско-русского государства, как Греко-Римской Империи в античные времена. От сближения поляков и русских должно было начаться объединение всех славян, причем путем не завоевания, а мирного соединения. По мнению Сташица, будущая славянская федерация должна была образоваться как конституционная монархия. Это соединяло бы российские традиции сильной власти с польскими традициями свободы и послужило бы гарантом автономии отдельных народов, входящих в состав федерации. Монарха должен являться заодно главой церкви – отсюда и вытекало доброжелательное отношение, религиозно индифферентного Сташица, к православию. Однако монарх не должен издавать прав. Законодательную власть имел бы парламент, но правитель сохранял бы санкцию. Отношения между народами опирались бы на взаимном уважении и равенстве. Описываемый Сташицом строй напоминал идеальное государство, эффективное и четкое благодаря сильной позиции монарха, свободное и стабильное благодаря конституции и федеральной структуре. Необходимым условием его осуществления являлось гарантирование всем народам собственных прав, законов, систему образования и обычаев, обеспечивая каждому народу максимально широкую автономию. Только тогда остальные славянские народы могут захотеть присоединиться. В итоге славянская федерация стала бы гарантом постоянного мира в измученной войнами Европе, что придавало идеи Сташица немножко утопичный характер. Таким образом, историософские рассуждения стали для Сташица фундаментом для политической программы с ярко выраженной панс28

лавистской окраской. «Поляки, потеряв независимость, хотели сыграть важную культурную роль в славянском мире, и подготовить его сближение или даже объединение» [3, с. 169]. Библиографический список

пу

1. Staszic, St. Myśli o równowadze politycznej w Europie / St. Staszic // Pisma filozoficzne i społeczne. – Warszawa: PWN, 1954. 2. Staszic, St. Ostatnie moje do spółrodaków słowa / St. Staszic // Dzieła. – Warszawa, 1815–1820. 3. Skowronek, J. Antynapoleońskie koncepcje Czartoryskiego / J. Skowronek. – Warszawa: PIW, 1969. 4. Żylski, K. Poglądy społeczno polityczne Stanisława Staszyca / K. Żylski // Prawnik. – 1913. – № 4.

Д.В. Карнаухов Новосибирский государственный педагогический университет

ПРОБЛЕМА РУССКИХ ЛЕТОПИСНЫХ ИСТОЧНИКОВ ЯНА ДЛУГОША В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ И ЗАРУБЕЖНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ * TPF

FPT

нг

Восточнославянские летописные памятники являются наиболее важным источником «русских» известий польских авторов позднего Средневековья и эпохи Возрождения. Именно они позволили получить представление о политической истории славянского востока, а также значительно дополнить представления средневековых польских анналистов об отношениях Польши и средневековых русских княжеств. Вместе с тем отношение польских историков конца XV–XVI вв. к летописям не всегда было корректным. Ссылки на русские летописные памятники в польских хрониках являются большой редкостью, заимствованные из них известия зачастую переносились со значительными искажениями, допускались многочисленные ошибки при *

Статья подготовлена при финансовой поддержке Фонда им. Юзефа Мяновского (Kasa im. Józefa Mianowskiego) и Фонда поддержки польской науки (Fundacja na Rzecz Nauki Polskiej). TP

PT

29

нг

пу

транслитерировании хоронимов и имен собственных, а также хронологические неточности обусловленные погрешностями, связанные с переводом дат из летоисчисления «от сотворения мира» в летоисчисление «от Рождества Христова». Отчасти данные недостатки можно отнести на счет плохого знания польскими авторами русского языка, а также опосредованным характером восприятия русских летописных памятников. Вопросу использования летописных памятников «чисто» русского и литовско-русского происхождения польскими средневековыми и ренессансными авторами в качестве источника формирования представлений о прошлому русских земель посвящена обширная литература. Эта проблематика привлекла внимание отечественных и зарубежных исследователей И. Даниловича, К.Н. Бестужева-Рюмина, Х. Зайсберга, И.А. Линниченко, А. Семковича, А.А. Шахматова, Е. Перфецкого, И.А. Тихомирова, М.Н. Тихомирова, Н.Н. Улащика, А.И. Рогова, Ю. А. Лимонова, Ю. Раджишевской, Ф. Щелицкого, Б.М. Клосса, Н.И. Щавелевой, А.В. Назаренко, Р.А. Наливайко и др. Эти ученые выявили объем и структуру заимствованных польскими хронистами сведений по истории средневековых русских земель из летописных памятников различного происхождения. Наибольшее внимание привлек вопрос заимствований свидетельств из русских летописей в фундаментальной хронике Яна Длугоша (Jan Długosz, 1415–1480), содержавшей описание истории русских земель, поскольку польский автор владел русским языком и имел возможность непосредственно использовать материалы русского летописания. Соображения о русских источниках хроники Длугоша высказывались как отечественными, так и зарубежными учеными уже в первой половине XIX в. – Н.М. Карамзиным, Р. Роепелем и др. Однако глубокая проработка данного вопроса была осуществлена лишь исследователями второй половины XIX столетия, продолжена в XX в., также сохраняется к нему интерес научного сообщества и в наше время. Впервые выборка «русских» известий Длугоша (охватившая период с древнейших времен до 1386 г.) была осуществлена К.Н. Бестужевым-Рюминым, который опубликовал в приложении к своей монографии «О составе русских летописей до конца XIV в.» (1868) фрагменты хроники этого польского историка, заимствован30

нг

пу

ные из летописных памятников, нашел соответствия этим фрагментам в русских летописных памятниках, а также частично перевел их на русский язык [1, с. 64–378]. Вместе с тем в работе К.Н. БестужеваРюмина не было проведено глубокого источниковедческого анализа «русских» известий Длугоша и даже не давалось их общей характеристики. Этим вопросам в своих работах уделили внимание польский исследователь А. Семкович и русский источниковед А.А. Шахматов. А. Семкович был автором «критического разбора» первых десяти книг хроники Длугоша (доведен до 1384 г.), в котором были подробно проанализированы источники «русских» известий этого польского историка. Комментариям погодных статей Длугоша предшествовала обстоятельная характеристика важнейших групп источников этого историка. Летописные памятники вызвали у А. Семковича наибольшие сложности: он не берется определить происхождение всего комплекса русских источников хроники, ограничившись констатацией того, что «все они восходят к одному и тому же основанию, а именно к хронике Нестора» [2, s. 52]. Аргументы своих предшественников, называвших в разное время источниками Длугоша Ростовскую (Н.М. Карамзин), «Пушкинскую» (Р. Роепель), Троицкую и Радзивилловскую (Х. Зайсберг) летописи, А. Семкович считает неубедительными и, со своей стороны, приводит доводы в пользу невозможности достоверно определить происхождение летописных сводов, которые были источниками «русских» известий польского хрониста. Польский ученый называет в качестве причин затрудняющих работу исследователя этого вопроса искажения летописных свидетельств Длугошем вследствие плохого знания им русского языка, произвольных сокращений летописных свидетельств и объединений в одних и тех же фрагментах описания событий разного времени, а также полного незнания летописной хронологии. Польский исследователь приходит к выводу об использовании Длугошем «собственно» летописи Нестора в качестве источника «русских» известий о событиях произошедших до 1112 г., который, по его оценке, «сознательно изменяя или утаивая детали невыгодные для Польши», а также соединяя в своей хронике ее свидетельство со свидетельствами польских источников, нередко соединял в единой целое события, которые «ни хронологически, ни логически не могли 31

нг

пу

быть соединены». Период с 1117 по 1239 гг., как полагает А. Семкович, Длугошем освещался по памятникам, созданными «продолжателями» Нестора, в числе которых выделяются Лаврентьевская, Троицкая и Радзивилловская летописи, а после 1239 г. в качестве важнейшего летописного источника ученым характеризуется летописный памятник, «близкий Ипатьевскому и Волынскому сводам» [2, s. 54]. Детально влияние этих памятников прослеживается в комментариях к «погодным» статьям хроники. Вместе с тем, польский исследователь также особо выделяет те «русские» известия, которые не находят отражение ни в одном из известных в его время (работа А. Семковича была опубликована в 1877 г.) летописном памятнике, характеризуя его как «Перемышльскую» летопись (latopis przemyski), и относит такие свидетельства к неразрешимым загадкам хроники Длугоша [2, s. 53]. Влияние русских летописей на Длугоша, по заключению А. Семковича, прослеживается лишь в первых семи книгах хроники (последнее летописное известие датируется 1288 г.). В дальнейшем этот польский исследователь констатирует наличие огромного почти 100-летнего разрыва между представленными Длугошем свидетельствами, заимствованными из «чисто» русских летописных памятников и «летописей литовских». Влияние последних на польского хрониста А. Семкович отмечает лишь при описании событий двух заключительных десятилетий XIV в. и последующего времени. Во всей IX книге сочинения Длугоша польский исследователь не находит «ни одной детали, которая бы была заимствована из русских хроник». А. Семкович предпринимает попытку соотнести известия по истории восточнославянских земель, заимствованные из литовских летописей с двумя памятниками введенными в научный оборот польскими учеными в первой половине XIX в., называемыми по именам их издателей «хрониками» Даниловича (иначе: Супрасльская летопись) и Нарбута (иначе: Хроника Быховца). При этом исследователем высказывается предположение о том, что «Длугош использовал неизвестную летопись, происходящую с того же самого источника, что и летописи открытые Даниловичем и Нарбутом», так как не обнаруживает прямых соответствий заимствований из литовских летописей его хроники с текстом какого то одного из открытых в XIX в. памятников 32

нг

пу

[2, s. 55]. Вопрос литовского летописного источника «русских» известий Длугоша А. Семкович также оставляет открытым. Русский источниковед А.А. Шахматов в монографии «Разыскания о древнейших русских летописных сводах» (1908) критически относится к достижениям своих предшественников и подробнейшим образом анализирует летописные источники Длугоша, предпринимает попытку определить взаимное отношение друг к другу отдельных списков и сводов имевшихся в распоряжении этого польского историка. Исследователь приходит к выводу о том, что Длугош ограничился использованием лишь нескольких, «трех или четырех русских летописей» [3, c. 341]. Основным источником польского хрониста А.А. Шахматов называет «общерусский по содержанию и составу своему свод», включавшем как статьи восходившей к Повести временных лет, так и включал известия вошедшие в состав киевской и суздальской летописей [3, с. 342]. При этом ученый не берется указать на определенный летописный памятник, «вполне соответствовавший тому составу, который предполагается общерусским источником Длугоша», однако предполагает что основным источником его «выборки» мог быть общерусский свод 1423 г. [3, с. 343]. Вместе с тем «русские» известия в пределах XII и начала XIII в. А.А. Шахматов склонен возводить к своду сходному с Лаврентьевской летописью [3, с. 345], которая признана ученым главным источником представлений Длугоша о событиях русской истории до XI в. включительно. Вторым по значимости летописным источником Длугоша А.А. Шахматов считает летопись XIII в., названную им «Галичской» (соотнесена с Перемышльским летописцем А. Семковича), которая, по мнению ученого, частично вошла в состав Ипатьевской летописи и общерусского свода начала XIV в. Именно к этому источнику А.А. Шахматовым отнесены «русские» известия неизвестные составителям общерусского свода 1423 г., главным образом касавшиеся событий в истории русско-польских приграничных отношений XII и XIII вв. Русский ученый также высказывает гипотезу о влиянии «Галичской» летописи на «русские» фрагменты Длугоша IX–XI вв., и объясняет именно привлечением этого источника расхождения со свидетельствами Лаврентьевской летописи [3, с. 352]. 33

нг

пу

Таким образом в заслугу А.А. Шахматову можно поставить прежде всего попытку определения летописного источника Длугоша, альтернативного Повести временных лет и продолжавших ее памятников, что нашло выражение в выдвижении интересных предположений, впрочем не подтвержденных открытием конкретных памятников (каких либо памятников указывавших на существование «Галичской» летописи не было открыто и потому этот памятник так и остался лишь «гипотетическим» сводом). Впрочем, сам А.А. Шахматов отмечал вводный характер своих «замечаний», полагая изучение Длугоша «со стороны русских источников» делом будущего, видел в этом задачу последующих поколений исследователей. Изыскания в интересующем нас направлении были значительно активизированы в связи с переизданием оригинального латинского текста и современного польского перевода хроники Длугоша, а также публикацией «русских» фрагментов первых шести книг его сочинения в России. Изучению вопроса использования Длугошем особого русского летописца были посвящены работы Е. Перфецкого и М.Н. Тихомирова. Украинский историк Е. Перфецкий предпринял попытку реконструировать этот памятник посредством сравнения «русских» известий, содержавшихся в хронике Длугоша, Повести временных лет и Новгородской I летописи, при этом называет его, следуя А. Семковичу, «Перемышльским» сводом [4, s. 105–110; 5, с. 31–45]. Результаты изысканий Е. Перфецкого, определившего «Перемышльский» свод как памятник производный от Повести временных лет и Новгородской I летописи были поставлены под сомнение М.Н. Тихомировым, который со своей стороны высказал предположение об использовании Длугошем более раннего по времени возникновения по сравнении с вышеупомянутыми памятниками летописного источника, содержавшего сведения о древнейшей истории Руси, который был доведен до смерти Владимира Святого. Попытка реконструкции этого предполагаемого источника Длугоша была осуществлена М.Н. Тихомировым посредством выявления в тексте хроники тех «русских» известий, которые содержательно не согласуются с «русскими летописными данными», прежде всего с открытыми летописными памятниками, восходящими к Повести вре34

нг

пу

менных лет. Эти расхождения, которые скрупулезно перечислены в работе М.Н. Тихомирова, для исследователя являются свидетельством наличия у Длугоша источника, заключавшего в себе «особую традицию», но в то же время состоявшего в непосредственной связи с Повестью временных лет и Новгородской I летописью. Тем самым отрицается сама возможность заимствования Длугошем свидетельств из этих памятников и на этом основании пересматривается ключевой тезис гипотезы Е. Перфецкого о производности «Перемышльского» свода, хотя и соглашается с высказанным этим ученым предположением об использования польским историком этого памятника не в первоначальном виде, а в составе более поздней компиляции. При этом М.Н. Тихомиров не сомневается в южнорусском, а точнее киевском происхождении предполагаемого русского летописца, использовавшегося Длугошем, считая основанием для такого вывода особое внимание хрониста к событиям в южной Руси, прежде всего основанию Киева, о котором упоминается раньше, нежели описывается сюжет призвания варяжских князей в Новгород, отсутствие упоминаний об Олеге и ряд других особенностей [6, с. 235]. Еще одним основанием для выделения русского летописца Длугоша в качестве особого памятника М.Н. Тихомиров называет игнорирование польским хронистом хронологии Повести временных лет: датировка описываемых событий, как замечает исследователь, появляется достаточно поздно (с 968 г.) и при этом не совпадает с датировкой сохранившихся до нашего времени летописных памятников. Этот аргумент для концепции советского ученого крайне важен, поскольку подкрепляет высказанную в свое время А.А. Шахматовым гипотезу об искусственности внесенных в текст русской начальной летописи погодных дат. Таким образом летописный источник Длугоша, реконструкция которого могла быть осуществлена посредством анализа его «русских» известий относящихся к X в., по мнению М.Н. Тихомирова, мог послужить основанием для пересмотра многих устоявшихся взглядов на историю русского летописания в целом [6, с. 237]. Спектр летописных источников, рассматривавшихся в качестве вероятных источников «русских» известий Длугоша, был существенно расширен в результате изысканий, проведенных Ю.А.Лимоновым: 35

нг

пу

помимо Лаврентьевской (Троицкой), Ипатьевской и западнорусских летописей этот исследователь также был склонен относить к их числу Софийскую I летопись, в которой отразились своды 20-х гг. XV в. и Московский свод 1480 г., содержавший наиболее полное собрание известий о событиях XII–XIII вв., а также Ермолинскую летопись [7, с. 11]. Этот ученый полагал наиболее вероятным использование Длугошем не множества летописей, а одного памятника созданного в современную ему эпоху, на что, по его мнению, указывали случаи объединения не только в одном «погодном» сообщении, но в одной фразе свидетельств, заимствованных из разных летописных памятников. Ю.А. Лимонов высказывает предполагает, что «русский источник Длугоша уже соединял чтения многих памятников, был сложным по своему составу» и включал различные заимствования из летописей в зависимости от освещаемой эпохи. Так, текст хроники до XII в., согласно выводам Ю.А. Лимонова, основывался на Повести временных лет третьей редакции «с некоторыми дополнениями из юго-западных сообщений». Текст за XII в. – на известиях близких сообщениям Московского летописного свода 1480 г., а также Лаврентьевской и Ипатьевской летописям с добавлением цикла юго-западных галицких известий. Текст за XIII в. помимо все тех же Лаврентьевской и Ипатьевской летописей также содержал заимствования относящиеся к русской летописи, посвященной Галичу, которые не находили себе параллелей в каких-либо сохранившихся памятниках [7, с. 94]. Наконец, «русские» известия Длугоша XIV и XV вв., как полагает Ю.А. Лимонов, были близки сообщениям западнорусских летописей и свода 1480 г. Выводы Ю.А. Лимонова были подвергнуты критике Б.М. Клоссом, автором вводной статьи к публикации современного перевода на русский язык известий Длугоша об истории русских земель, содержавшихся в первых шести книгах его труда. Этот исследователь также высказал свои предположения о составе русских источников польского хрониста. По его мнению, Длугошу могли быть доступны памятники четырех типов: (1) летопись типа Лаврентьевской, (2) памятник из семейства Софийской I – Новгородской IV летописей (вероятно одна из переработок относящегося к нему свода митрополита Фотия, оказавшихся на территории Литвы [8, с. 43]), (3) южнорус36

нг

пу

ский источник XIII в. сходный с Ипатьевской летописью и отражающий южнорусскую (галицко-волынскую) традицию, а также (4) западнорусская летопись, которая была привлечена для описания событий конца XIV в. Б.М. Клосс в своем исследовании настаивает на использовании Длугошем смоленских редакций упомянутых русских летописей, что относится как к южнорусскому источнику, так и летописному своду новгородско-софийского происхождения [8, с. 52]. Гипотезы упомянутых нами выше авторов, несмотря на критические замечания, высказанные в их адрес, несомненно обогатили научные представления о летописных памятниках, использовавшихся Длугошем при написании хроники, однако не позволили окончательно ответить на вопрос о происхождении «русского» протографа, ставшего источником его сочинения. Идентификация источников «русских» известий польского хрониста, по ряду позиций вызывала и будет вызывать сомнения прежде всего потому, что его хроника не была компилятивным произведением, в связи с чем отдельные ее свидетельства вовсе не подтверждаются русскими источниками, а в иные польский историк произвольно вносил изменения, существенно изменяя летописное сообщение. Прежде всего, мы имеем в виду те сообщения польского историка, которые не согласуются с общепринятыми трактовками описываемых событий в русских летописях. Эти реляции, как правило, были результатом амплификаций Длугоша, литературного «развертывания» им того или иного конкретного сюжета, в основу которого могли быть положены заимствованные из источников упоминания о фактах или событиях, но при этом фабула сюжета нередко претерпевала значительные изменения вследствие подчинения описания задаче доказательства тех или иных конъюнктурных идей. Библиографический список

1. Русские известия Длугоша до 1386 г. (по изданию 1711 г.) // БестужевРюмин, К.Н. О составе русских летописей до конца XIV в. Приложения / К.Н. Бестужев-Рюмин. – СПб, 1868. 2. Semkowicz, A. Krytyczny rozbiór «Dziejów Polski» Jana Długosza (do roku 1384) / A. Semkowicz. – Kraków, 1887. 37

пу

3. Шахматов, А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах / А.А. Шахматов. – СПб., 1908. 4. Perfecki, E. Historia Polonica Jana Długosze a ruské letopisectvi / E. Perfeckij // Práce Slovanského ustavu v Praze. – 1932. – Sv. 7. 5. Перфецький, Є. Перемишльский лiтописний кодекс першоi редакцiї в складi Хронiки Яна Длугоша / Є. Перфецький // Записки Наукового товариства iм. Шевченка. – Львiв, 1928. – Т. 149. 6. Тихомиров, М.Н. Русский летописец в «Истории Польши» Яна Длугоша / М.Н. Тихомиров // Исторические связи России со славянскими странами и Византией. – М., 1969. 7. Лимонов, Ю.А. Культурные связи России с европейскими странами в XV– XVII вв. / Ю.А. Лимонов. – Л., 1978. 8. Клосс, Б.М. Русские источники I–VI книг Анналов Яна Длугоша / Б.М. Клосс // Щавелева, Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша (книги I–VI): текст, пер., коммент. – М., 2004.

В.И. Баяндин Новосибирский государственный педагогический университет

нг

ЖУРНАЛ «ВЕСТНИК ВОЕННОГО ДУХОВЕНСТВА» КАК ИСТОЧНИК ПО ИСТОРИИ ВОЕННОЙ ЦЕРКВИ И АРМИИ РОССИИ

Среди военных журналов дореволюционной России свое особое место занимает журнал, который предназначался для священнослужителей военного ведомства – «Вестник военного духовенства» позднее переименованный в «Вестник военного и морского духовенства». По инициативе главного священника военного духовенства А.А. Желобовского в ноябре 1889 г. Синодом было принято решение об издании периодического журнала посвященного деятельности военной церкви в России, и с января 1890 г. этот журнал стал выходить дважды в месяц, то есть 24 выпуска в год [4]. Журнал сразу же оказался в центре внимания военнослужащих русской императорской армии, и не столько потому, что попал в списки разрешенных изданий для чтения нижних чинов, а прежде всего потому, что руководство военным духовенством стало активно привлекать военных 38

нг

пу

священников к участию в подготовке материалов, которые затем появлялись на страницах этого издания. На собрании военного духовенства в феврале 1890 г. А.А. Желобовский предложил военным священникам не менее одного раза в год представлять в канцелярию протопресвитера одну проповедь, из тех, с которыми эти священники выступали перед нижними чинами и одну из внебогослужебных бесед, которые регулярно обязаны были проводить в своих воинских частях военные священники. Каждый номер журнала состоял из двух частей: официальной и неофициальной. В первой части номера помещались приказы, распоряжения, предписания высшего духовного руководителя военной церкви – протопресвитера. Здесь же можно было найти сведения о назначениях и перемещениях военного духовенства в воинские части и гарнизоны, списки награжденных священников за выслугу лет или за героические подвиги. В этой же части помещались некоторые распоряжения правительства и высшего военного руководства. Вторая часть журнала была предназначена для текстов проповедей, поучений, и статей посвященных деятельности военного духовенства, в ней также помещались статьи, письма, присланные священниками с мест их служения в разных военных округах страны. Так в одном из первых номеров этого нового периодического издания, весной 1890 г. были опубликованы речи и проповеди разных священнослужителей сказанные ими по разным случаям: речь полкового священника, сказанная им при освящении пожалованных Георгиевских знамен 11 пехотному Псковскому полку генерала-фельдмаршала Кутузова и речь военного священника произнесенная им перед арестованными нижними чинами содержащимися в Петербургской военной тюрьме. [1, 1890, № 3]. Иногда в журнале печатались фрагменты произведений известных русских писателей ХIХ в. В одном из первых номеров «Вестника» главный священник русской армии, так определил одну из важнейших задач стоящих перед военными священниками: «Одним из важнейших средств для религиозно-нравственного воспитания русского воинства, кроме проповеди слова Божия, должно служить благоговейное и чинное совершение Богослужения в полковых церквях. На неудовлетворительное и не привлекательное состояние Богослужения и в частности церковного пения в полковых церквах указы39

нг

пу

валось уже в литературе».[1, 1891, № 1]. В другом номере журнала подчеркивалось, что накануне принятия присяги молодыми воинами с ними должна быть проведена специальная беседа военным священником о роли и значении принимаемой присяги. Проблема взаимоотношений между старослужащими и молодыми солдатами существовала и в царской армии, поэтому, в одном из номеров за 1898 г. была помещена статья, посвященная тому, как необходимо организовать в воинской части встречу молодых людей/новобранцев принятых на военную службу: «добрая, родная встреча их и товарищеская поддержка на первых шагах знакомства их с военной жизнью … – залог успеха боевой сознательной подготовки и физического здоровья будущего воина»[1, 1898, № 3]. Но большинство сложных вопросов внутренней жизни военного коллектива, вряд ли можно было решить, обращаясь с призывами к нижним чинам и офицерам, как правило, требовалась более серьезная, продолжительная и основательная работа как со стороны высшего военного руководства и ближайших командиров. Поэтому подобные призывы адресованные военному сообществу, чаще всего определяли проблему и могли в способствовать ее решению в ближайшей или отдаленной перспективе. И все же роль и значение военного духовенства в поддержании воинского духа и лояльности русского воинства престолу, весьма высоко оценивалась российскими императорами, которые понимали насколько необходима и важна деятельность военной церкви по укреплению религиозных, патриотических и монархических взглядов в военной среде. Это хорошо иллюстрирует следующий факт: В апрельском номере журнала за 1890 г. был помещен текст Высочайшей царской грамоты, выданный руководителю военной церкви. На наш взгляд, имеет смысл привести текст этой интересной грамоты полностью:

«Главному Священнику Гвардии, Гренадер, Армии и Флотов протоиерею Александру Желобовскому. Быв нами призваны к управлению духовенством военного и морского ведомств, вы вполне оправдали Наше доверие отличноусердным служением вашим и заботливостью о водворении порядка и благочиния во вверенном вам управлении. В изъявлении Монаршего внимания к трудам вашим Всемилостивейше сопричисляем Мы вас к Императорскому ордену Святыя Анны первой степени, знаки коего при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению. 40

Пребываем к вам императорскою милостию Нашею благосклонности. Александр 1 апреля 1890 г.» [1, 1890, № 8].

нг

пу

Хотя большая часть статей и материалов этого издания предназначалась для военных священников и нижних чинов, но иногда на страницах журнала можно было найти материалы которые были адресованы офицерам, так в 1891 г., в одном из номеров появилась большая статья под названием «Дуэль с нравственной точки зрения». Автор указанной статьи выступал против дуэлей в офицерской среде, считая их «остатком жестоких средневековых времен» [1, 1891, № 12]. Нередко на страницах Вестника можно было найти интересные и важные факты из жизни воинских частей находящихся в военных округах Сибири и Дальнего Востока. Так в официальной части одного из номеров сообщалось, что высочайшая благодарность объявлена «Чинам 2-го Восточно-Сибирского стрелкового батальона, которые приобрели для батальонной церкви икону-складень, в серебряном окладе с ликами святых соименных Августейшему Семейству, а также чествуемых 17 октября – неугасимую лампаду и колокол весом в 6 пудов» [1, 1891, № 7]. Для укрепления позиций военного духовенства в борьбе с сектантами и прочими противниками православной церкви регулярно проводились братские собрания военного и морского духовенства, на которых рассматривались и обсуждались разные вопросы повседневной жизни и деятельности военного священника, и как правило, материалы этих собраний находили место на страницах журнала. Так, в Вестнике в 1891 г., был помещен текст «Беседы с новобранцами о сектантах духоборах, молоканах и штундистов» [1, 1891, № 20]. В конце того же года в официальной части Вестника появилась информация о решении Военного Совета, которое было принято в сентябре 1891 г.: «Учредить при Штабе Владивостокской крепости церковный притч, в составе одного священника, с жалованием 549 руб., столовых 366 руб. в год с вычетами, квартирными и казенной прислугой по положению, и одного церковника (из нижних чинов) с жалованием 7 руб. 80 коп за вычетами и с прочим довольствием по положению на церковные потребности сему причту отпускать ежегодно 71 руб. 50 коп.» [1, 1891, № 23]. 41

нг

пу

Начавшаяся в январе 1904 г. война с Японией стала фактически первой войной, основные события которой получили свое освещение в материалах, статьях указанного издания. С этого времени на страницах Вестника стали регулярно появляются сведения о событиях на Дальнем Востоке: подвигах и потерях среди военного духовенства, о награждении отличившихся священнослужителей, а также и о перемещениях военных священников в воинских частях Манчжурских армий. В связи с начавшейся войной в журнале значительную часть публикаций предназначали для священников находящихся на театре военных действий: «Внебогослужебная беседа о православном воине и его обязанностях», «Внебогослужебная беседа пастыря с воинами о высоком значении воинского звания», «Поучение готовящимся к исповеди и Св. Причащению» и целый ряд других подобных материалов. В первом номере журнала за 1905 год, было опубликовано информационное сообщение об определении Святейшего Синода, что на должность Главного священника при Штабе Главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами, действующими против Японии назначен протоиерей С. Голубев, ранее занимавшего должность полевого Главного священника 1-й Манчжурской армии [1, 1905, № 1]. В годы русско-японской войны продолжался сбор пожертвований в фонд церквей военного и морского духовенства, поэтому регулярно появлялись краткие обзоры таких пожертвований. Так в февральском номере за 1905 г. отмечалось, что в сентябре 1904 г. поступило пожертвование от подполковника Стретенской конвойной команды В.Х. Лебедева в церковь Стретенского резервного батальона: «облачение на престол, жертвенник и два аналогия из голубой бархатной парчи, стоимостью 150 руб., икона преподобного Серафима Саровского с серебряным венцом и лампадою о трех стаканниках, стоимостью 120 рублей и деньгами 75 рублей…» [1, 1905, № 4]. В годы русско-японской войны в нескольких номерах журнала «Вестник военного духовенства» были напечатаны фрагменты дневника военного священника 51-го драгунского Черниговского полка протоиерея М. Сребрянского, который с лета 1904 г. находился на театре военных действий. В этих дневниковых записях содержалось немало интересных сведений о трудностях военной службы в Манчжурии и о мужестве и героизме солдат русской императорской ар42

нг

пу

мии сражающейся с японской армией. В дневниковых записях священник отмечал, что на войне сильно поднялось религиозное чувство. «Церковь полна: офицеры и солдаты всех родов оружия, запыленные, загорелые; на всех лицах печать какой-то серьезности, немножко грусти; каждый как будто к чему-то великому готовится… Как сильно поднято у всех религиозное чувство! Вон в углу вместе с солдатами стоят два генерала и усердно молятся! Один почти половину простоял на коленях. Рядом солдат, смотрит на генерала, кладет земные поклоны…» [1, 1904, № 21]. После завершения русско-японской войны воспоминания этого священника были изданы отдельной книгой. Автор дневника не приводит описания боев и не рассказывает о планах военного командования, он лишь фиксирует события, которые происходят вокруг него, и, конечно же, эта оценка увиденного зачастую весьма эмоциональна: «5 августа (1904 г. – В.Б.). –… Прошли мимо нас на позиции Воронежский и Козловский пехотные полки. Господи, что это за зрелище! Это было прохождение шести тысяч мучеников; они уже больше года здесь: обносились, оборвались, пагонов нет ни у кого, ни шинелей, ни сумок, ни белья: что на себе только, остальное бросили на позициях при отступлении; многие в старых шляпах вместо фуражек, в шапках, поддевках драных; у некоторых головы обязаны тряпками; много босых, в опорках; лица бледны; в одной руке ружье, в другой палка … Они уже не раз сражались. Уныния не заметно: идут, шутят, шагают под проливным дождем, переходят по пояс в воде. …Истинные герои! Часа три продолжалось это прохождение; офицеры идут тут же, наравне с солдатами …Тяжело!» [3, 1904, с. 65]. Такие достоверные описания очевидца и участника русско-японской войны позволяют увидеть то, о чем обычно не попадало в рапортах, донесениях направленных командованию и не сообщалось в официальных отчетах представленных в Военное Министерство, но эти мемуары рисуют картину войны хотя и мрачными красками, но объективно, без лакировки и глянца. После окончания войны провожая нижних чинов в запас, военные священники стремились предостеречь от тех опасностей, с которой им придется столкнуться в мирной жизни – вся страна в конце 1905– начале 1906 гг. была охвачена революционными событиями. Вот фрагмент одного из таких напутствий, которое дал священник 33-го 43

нг

пу

Восточно-Сибирского стрелкового полка: «…Быть может дорогой вас встретят личности подозрительные, с прокламациями в руках и льстивыми словами на языке. Не слушайте их, это волки в овечьей шкуре; цель их принести воину не пользу, а вред, вызвать беспорядок, сбить с толку, смутить честную доверчивую душу русского солдата. Во всех таких случаях обращайтесь за разъяснениями к сопровождающим вас офицерам…» [2, 1906, № 9]. На страницах журнала регулярно появлялись статьи, автором которых являлся руководитель военного духовенства в эти годы – А.А. Желобовский. Так, в «Поучении на новый год», опубликованном в январском номере журнала за 1906 г. протопресвитер описывал случай, который произошел с ним в самом начале русско-японской войны: «…Живо припоминается мне молодой (35 лет) священник Г.Ш., занимающий в Петербурге почетное место, любимый и уважаемый своею паствою, который на другой день после объявления войны, явился ко мне с просьбою назначить его в действующую армию. Я был удивлен, даже поражен, воинские чины, среди которых служил этот батюшка, не шли на войну, сам он не обладал крепким здоровьем … оставлял малолетнюю дочь в институте … (он вдовец). Изъявил желание отправиться рядовым священником, чтобы с нижними воинскими чинами разделить походную, полную неудобств, лишений и опасностей жизнь. Увещевания мои не подействовали: самоотверженный пастырь, напутствуемый сердечным благожеланием, отбыл на поле брани…» [2, 1906, № 1]. Хотя в статье не называется полное имя этого священника, но исследователям военной церкви известно, что речь шла о военном священнике Георгии Шавельском, который в годы русско-японской войны нес свою службу в одном из сибирских полков, а позже, после смерти А.А. Желобовского, занял освободившуюся тогда должность протопресвитера и оставался на ней в годы Первой мировой и Гражданской войны, находясь в составе белой армии. Оказавшись в эмиграции, Г. Шавельский написал свои воспоминания, которые уже после его смерти были изданы в НьюЙорке [5]. В своих мемуарах Г. Шавельский весьма высоко оценивал качества солдат из сибирских губерний и областей, с которыми ему пришлось пройти через ряд боев и сражений той войны. 44

нг

пу

В годы революции 1905–1907 гг., когда заметно активизировались революционные организации и политические партии, развернувшие масштабную пропаганду в русском обществе, в том числе и в среде военных, военному духовенству пришлось спешно перестраивать свою деятельность, что естественно отразилось и на характере публикуемых материалов в официальных изданиях. В «Вестнике военного духовенства» (вскоре название этого журнала изменится на «Вестник военного и морского духовенства». – В.Б.) отражено новое направление деятельности военных священников – борьба с революционными изданиями и революционными идеями, которые получили широкое распространение среди не только нижних чинов русской армии, но и в среде младших офицеров. В официальной части журнала стали печататься распоряжения и приказания высшего руководства военного ведомства и протопросвитера, в которых от военного духовенства требовали более активной работы против революционных лозунгов и революционной литературы. Одновременно и неофициальной части «Вестника» в эти годы появляются публикации и материалы, которые должны были помочь батальонным, полковым священникам вести работу среди нижних чинов армии и флота. В качестве примера назовем некоторые темы, которые встречаются на страницах этого издания: «Внебогослужебная беседа, сказанная по поводу появившихся в полку разного рода прокламаций» автор – священника 83-го Самурского полка В. Пальмов; «Пастырское слово о праве собственности по учению христианскому и социал-демократическому» автор; «Беседа священника с воинскими чинами по поводу появившейся и распространяемой темными путями брошюры «Солдатской памятки» [2, №№ 15, 17]. Иногда авторы этих материалов называли свои имена, а в ряде случаях публиковались статьи без обозначения авторства. Влияние и роль главного священника армии и флота на содержание публикуемых на страницах журнала статей и материалов было весьма значительно. И поэтому с приходом на должность военного протопресвитера русской армии и флота Георгия Шавельского, содержание журнала заметно преобразилось. Появились новые разделы, стала более доступной форма изложения публикуемых материалов, стали более широко печататься сообщения, статьи, материалы полученные редакцией от военных священников из отдаленных военных 45

нг

пу

округов и гарнизонов. По-прежнему официальный раздел (официальная часть журнала) занимала небольшую часть номера, как правило несколько первых страниц, в то же самое время неофициальная часть журнала состояла из нескольких десятков страниц. В журнале появился раздел библиография, в котором давалась краткая характеристика новых книг, имеющих отношение к военной церкви и военному духовенству, объявления о новых газетах и журналах, предназначенных для чтения в казарме, стали публиковаться статьи по сельскому хозяйству, что имело цель сделать журнал более привлекательным для чтения нижними чинами армии и флота. В 1912 г. Россия торжественно отмечала 100-летний юбилей со времени окончания войны с Наполеоном. На протяжении всего года, с января по декабрь этого года в разных номерах печатались статьи посвященные этому памятному и знаменательному событию. В январском номере журнала была опубликована статья, посвященная манифесту императора Александра I о сборе внутри государства земского ополчения для борьбы с вторжением на территорию страны наполеоновских войск [2, 1912, № 1]. В нескольких номерах «Вестника…» в тот год печаталась большая статья под названием: «Исторические сведения о священниках служивших в воинских частях участвующих в Отечественной войне 1812 года» [2, 1912, №№ 1, 3–4, 6, 8, 12, 15, 18]. В названной статье перечислялись все священнослужители того периода времени и давалась краткая биографическая справка содержащая сведения о том, в каких воинских частях они несли свой пастырский долг, отмечались сражения в которых эти военные священники принимали то либо иное участие. В апрельском номере за 1912 г., было напечатано поучение священника В. Рыбакова, посвященное столетней годовщине Отечественной войны 1812 г. [2, 1912, № 4]. И последующих номерах журнала стали регулярно появляться различные публикации, связанные с событиями войны с Наполеоном: Смоленским и Бородинским сражениями, освобождением от французов Москвы, изгнание наполеоновской армии из России, заграничного похода русской армии в 1813– 1814 гг. и т.п. «Вестник военного и морского духовенства» выходил почти четверть века – с 1890 до 1917 гг., и на страницах этого журнала можно 46

пу

найти немало описаний значимых событий из деятельности военного духовенства, а также интересные сведения о занятиях и военной службе нижних чинов русской императорской армии в предреволюционный период. Поэтому обращение к этому журналу позволяет создать более полную и более объективную картину тех событий, в которых участвовали военная церковь и русская армия в эти годы. К тому же, среди опубликованных в этом журнале материалов, можно найти сведения не только столичных гарнизонов, но и статьи, присланные в журнал из отдаленных мест империи: из Сибирского (Омского), Иркутского и Приамурского военных округов. Конечно же, сведения и материалы публикуемые на страницах этого журнала, нуждаются в определенной проверке и по другим источникам, не всегда может быть принята за основу точка зрения авторов этих публикаций, но все же значимость опубликованных материалов, уровень компетенции и широкий спектр фактического материала, высоко цениться исследователями, которые занимаются вопросами истории военной церкви дореволюционной России и истории русской армии конца ХIХ – начала ХХ вв. Библиографический список

нг

1. Вестник военного духовенства. 2. Вестник военного и морского духовенства. 3. О. Митрофан Сребрянский. Дневник священника 51-го драгунского Черниговского Ее Императорского Всочества Великой Княгини Елизаветы Феодоровны полка Митрофана Васильевича Сребрянского с момента отправления его в Манчжурию 11 июня 1904 года по день возвращения г. Орел 2 июня 1906 года / О. Митрофан Сребрянский. – М., 1996. 4. Столетие Военного Министерства. Управление церквями и православным духовенством военного ведомства. Исторический очерк. Т. 13. Составил А.А. Желобовский. – СПб., 1902. 5. Шавельский, Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота / Г. Шавельский. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова,1954. – Т. 1–2.

47

А.В. Запорожченко Новосибирский государственный педагогический университет ПЕХЛЕВИЙСКИЕ «АРТАВАНЫ»

нг

пу

Проблема поиска следов шаманских практик и верований в доисламском Иране имеет долгую историю. Впервые шаманский характер и дозороастрийской иранской религии и зороастризма предположил шведский исследователь Хенрик Самюэль Нюберг [1]. Однако вскоре эта точка зрения стала предметом острой критики со стороны корифея тогдашней иранистики – В.Б. Хеннинга [2]. И только в 70–80 гг. XX века к ней вернулись вновь, прежде всего, благодаря деятельности отечественных исследователей Г.М. Бонгард-Левина и Э.А. Грантовского [3], а также французского ученого Ф. Жинью [4]. Одним из аспектов этой проблемы является анализ смысла древнейших религиозных зороастрийских терминов. Что особенно трудно в связи известной зороастрийской тенденцией смешивать наследие различных исторических эпох в рамках одного произведения. К таким терминам относится «артаван», часто встречающийся в авестийских текстах и надписях ахеменидского времени [5]. В пехлевийских источниках артаванами («Ahlav») называют истинных зороастрийцев - праведников, достигших блаженство после смерти [6]. В тоже время, по мнению И. Гершевича, это слово является производным от древнеиранского «artavan» – «человек, который живет по закону Ахеменидов и поклоняется Ахура Мазде в соответствии с Артой, и поэтому является счастливым при жизни и артаваном после смерти»[7, с.127–138]. Ключ к такой доктрине ученый обнаруживает в Авесте Y.XVI.7 – «мы поклоняемся сияющим четвертям Аша, в которых живут души умерших, фраваши Ашаванов (артаванов)». Другой точки зрения придерживался Ф.Б.И. Кейпер, который утверждал индоиранское происхождение этого термина и связывал его с ведийским rtavan, который употреблялся в ведах в качестве эпитета богов, предков и инициированных мудрецов – кави [8, с. 212–216]. Мировой космический порядок, Рита (rtā), с которой связана деятельность артаванов, является важнейшей, и, в тоже время, очень загадочной категорией ведийской космологии. Знание Риты является 48

нг

пу

особенностью избранных богов и людей, и требует прохождения особой инициации смерти. Рита всегда связана с миром мертвых: «она постоянно скрыта, когда они распрягают коней солнца» (РВ. V.62). Аналогичные жрецы огня существовали и в Иране, где с ними связывалась практика магических полетов. Здесь термин имеет значение «владелец Правды» и употребляется по отношению к истинным праведникам, которые еще при жизни вступили в контакт с духами Фраваши и познали суть жизни в верхнем мире – «светящихся жилищах Aša». В основном подобный термин использовался по отношению к душе умершего, однако он мог обозначать и особую категорию священнослужителей, которые достигли блаженного состояния души еще при жизни в результате искусственной смерти, вызванной употреблением специальных средств наркотического плана и уподобившихся таким образом божественным персонажам, например Срошу, который также имеет титул Artai. По мнению Л.А. Лелекова, в Гатах термин «артаван» употребляется в качестве синонима термина «кави» для обозначения враждебного пророку архаического жречества кровавых жертвоприношений и культа хаомы [9, с. 258–259]. Таким образом, выявляется противоречие. В поздних текстах (Stayišn I sih rozag) все члены зороастрийской общины являются «инициатами», в то время как в древних, речь явно идет об избранных, одиночках, медиаторах, превзошедших смерть, близких богам и предкам. Объяснение на первый взгляд очевидно. Сам термин, безусловно, является наследием индоиранского прошлого, но стечением времени изменил свое значение. Общим осталась связь с миром мертвых и с Артой (Ашей), дарующей счастье [10, с. 361]. Правда если изначально речь шла о счастье знания Риты (Арты), полученного в результате инициации и используемого в этой жизни, то позже данная концепция свелась только к счастливому пребыванию в загробном мире, которым наслаждаются умершие праведники. Таким образом, смысловая мутация, отражающая характер религиозной эволюции изменила значение термина. Однако развитие зороастризма не является столь однозначным, внутри учения имелось множество направлений, активность которых особенно усиливалась в периоды политических и социально-экономических кризисов. Индоиранская концепция неожиданно проявляет себя в ряде пехлевийских 49

нг

пу

сочинений, доказывая определенный ренессанс индо-иранизмов в религиозной теории и практике Средневекового Ирана. Важнейшим является сочинение Arda Wirāz Nāmag, в котором после долгого перерыва термин arda (артаван) употребляется в древнем значении. Так называют божественные Срош и Адур мудреца Вираза (Вирафа), посещая его в первую ночь временной смерти (инициационного испытания), когда он в состоянии наркотического транса преодолевает барьер между миром мертвых и живых [11]. Свой титул Вираз получает из рук Сроша, что позволяет предположить соотнесение термина артаван с такими праведниками, которые специализируются на экстатических опытах внеземных путешествий и являются носителями особой древней техники экстаза [11, с. 111–112]. Еще более важным представляется употребление этого термина по отношению к самому себе магупатом Кирдером, после совершения им внеземного путешествия в другой мир [12, с. 41–79]. По мнению Ф.Жинью, данная практика имеет шаманский характер и отражает архаичные индоиранские верования [13]. Тот факт, что термин артаван, первоначально означавший ритуального деятеля шаманского типа, не только устойчиво сохранялся в зороастрийских текстах Ахеменидского, Селевкидского, Парфянского, Сасанидского времени, но и использовался в качестве обозначения истинного верующего, настоящего зороастрийца, достойного благодати и счастья в ином мире, говорит об его сакральном авторитете и значимости. Возрождение индоиранской концепции в Сасанидском Иране доказывает успешное сохранение шаманских идей и практики в неофициальных направлениях зороастризма. Библиографический список

1. Nyberg, H.S. Die Religionen des alten Iran / H.S. Nyberg. – Leipzig: J.C. Hinrichs Verlag, 1938. 2. Henning, W.B. Zoroaster: politician or witch-doctor? / W.B. Henning. – London: Oxford University Press, 1951. 3. Бонгард-Левин, Г.М. От Скифии до Индии. / Г.М. Бонгaрд-Левин, Э.А. Грантовский. – М.: Мысль, 1974.

50

4. Gignoix, Ph. «Corps osseux et Ame osseuse»: essai sur le Chamanisme dans l’Iran ancien / Ph. Gignoix // Journal Asiatique. V. 279. № 1. P. 70. – Paris, 1979. – P. 41–79. 5. Buyaner, D. The myth of the Bridge of Separator / D. Buyener // Journal of indo-european studies. V. 35. N 3–4. – Washington: Institute for the Study of Man, 2007. – P. 357–370. 6. Bailey, H.W. Zoroastrian problems in the ninth century books / H.W. Bailey. – London: Oxford University Press, 1971. 7. Gershevitch, I. Word and Spirit in Ossetic / I. Gershevitch // Philologia Iranica. N. Sims-Williams (ed.). – Wiesbaden: Dr. Ludwig Reichert Verlag, 1985. –S. 127– 138. 8. Kuiper, F.B.J. Review of Ugo Bianchi. Zamān I Ohrmazd (Storia e Scienza della Religioni, Collezione diretta da Georgio Castellino), Torino, 1958 / F.B.J. Kuiper // Indo-iranian journal. V.3. – Leiden: Brill, 1959. – P. 212–216. 9. Лелеков, Л.А. Авеста в современной науке / Л.А. Лелеков. – М.: Государственный НИИ реставрации, 1992. – С.258–259. 10. Buyaner, D. The myth of the Bridge of Separator / D. Buyener // Journal of Indo-European studies. V. 35. N 3–4. – Washington: Institute for the Study of Man, 2007. – P. 361. 11. Belardi, W. The Pahlavi Book of the Righteous Viraz / W. Belardi. – Rome: University Department of linguistics and Italo-Iranian Cultural Centre, 1979. 12. Gignoix, Ph. «Corps osseux et Ame osseuse»: essai sur le Chamanisme dans l’Iran ancien / Ph. Gignoix // Journal Asiatique. V. 279. № 1. P. 70. – Paris, 1979. – P. 41–79. 13. Gignoux, Ph. Le Livre d’Ardā Virāz / Ph. Gignoux. – Paris: Editions Recherché sur les Civilisations, 1984. T

пу

T

нг

T

T

И.А. Дураков Новосибирский государственный педагогический университет

ВОЗНИКНОВЕНИЕ «АНАЛИТИЧЕСКОГО» НАПРАВЛЕНИЯ ИЗУЧЕНИЯ ЦВЕТНОГО МЕТАЛЛА В РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ

Аналитическое направление исследования обедняет комплекс методов, направленных на изучение химического состава древнего металла. В процессе своего становления это направление пережило несколько периодов развития, связанных с изменением комплекса методов исследова51

нг

пу

ния и, как следствие, смены общей концепции исследования. За это время несколько раз менялось и название самого направления. В первой половине XIX в. его чаше всего называли химико-антикварным (chemischantiquarische). В начале XX в. применяли термины химико-аналитическое или историко-химическое направление, подразумевая под этим область археологии, использующую химические методы исследования [4, с.11– 21]. В конце 40-х годов XX в. американским химиком и археологом Е.Р. Клеем был предложен термин «археологическая химия», под которым он понимал отрасль прикладной химии, занимающейся исследованием археологических материалов с целью установления их химической природы [24, р. 1–14]. Термин был принят частью советских химиков и историков науки [6, с. 258]. Однако с начала 1960-х гг. в связи с широким использованием методов спектрального анализа металла это направление науки называют спектрально-аналитическим [19, с. 7]. В настоящее время спектр применяемых физико-химических методов намного расширился и не ограничивается только спектральным анализом, поэтому чаще всего используют термин «аналитическое» направление [14, с. 6–10]. Вышеописанные терминологические изменения отражают глобальные процессы становления методологии и методики как самого аналитического направления, так и всей археологической наука в целом. Возникновение этого направления, возможно, было только при сочетании определенных условий. Во-первых, необходимо было возникновение аналитической химии, разработка и научное обоснование схем анализов различных объектов. Другая предпосылка вытекала из развития самой археологической науки, когда она превратилась в научную дисциплину с конкретными целями, задачами и методами исследования. Наиболее ранние химико-аналитические работы появились в конце XVIII в. и касались в основном химического состава археологических материалов. Начало систематических химических исследований древнего металла связано с именем М.Г. Клапрота. Первой работой на эту тему следует считать его доклад о химических анализах 6 греческих и 8 римских монет, прочитанный на заседании Королевской академии наук и изящной словесности в Берлине 9 июля 1795 г. [6, с. 262]. Впоследствии эти материалы им были значительно расширены и опубликованы [27, s. 227–244]. Первые исследования бронз Дальнего Восток так же связаны с именем М.Г. Клапрота. Подвергнув анализу старые китайские монеты, он 52

нг

пу

установил, что они изготовлены из сплава меди, свинца и цинка [25, р. 242–247]. Вклад М.Г. Клапрота в ранний этап развития науки трудно переоценить, достаточно сказать, что им впервые были применены четкие и научно обоснованные аналитические схемы, причем они или впервые им были разработаны или значительно усовершенствованы. В дальнейшем химическое изучение антикварных вещей становится довольно модным занятием. В.В. Данилевский, со ссылкой на сводку Вибеля, сообщает, что в XVIII в. химическими исследованиями древнего цветного металла занимались так же Дизе и Де' Аркет [3, с. 216]. В начале XIX в. в эту работу включились Д.Д. Берцелиус, Л. Феленберг, Е. Бибра. О масштабах исследований можно судить по изданной в 1869 г. Е. Бибра сводке, в которой он приводит имена 82 химиков занимающихся анализами древних бронз в первой половине XIX в. [24]. Основной целью этих исследований было установление рецептуры сплавов, особое внимание уделялось соотношению пары медь–олово, остальные элементы либо вообще не выделялись, либо выявлялись выборочно. Впоследствии за этот методический подход ранние исследователи металла подверглись резкой критике со стороны своих последователей [3, с. 216–218; 15, c. 9–14; 17, с. 21–22]. Однако следует учитывать, что исследователи конца XVIII–XIX вв. не пытались определить происхождение металла по примесям. Общее состояние металловедения в этот период не позволяло ставить перед собой такие широкие задачи. Например, только к 60-м гг. XIX в. было выявлено влияние нормальных примесей на литейные свойства металла [11, с. 15]. Основной задачей историкохимического исследования являлось восстановление рецептуры сплава и его изменение во времени. Следующий этап развития науки относится к началу XX в. В этот период постепенно меняется подход к химическому изучению металла. Опираясь на разработанные к этому времени методики количественного химического анализа, исследователи ставят более широкие задачи, пытаясь определить не только состав сплавов, но и происхождение его компонентов. Первая серьезная попытка определить происхождение металла путем сопоставления анализов металлических изделий из южной Месопотамии с серией определений медных руд из окружающих стран была предпринята Британской Ассоциацией [31, p. 452–457]. 53

нг

пу

К началу тридцатых годов XX в. происходит осознание недостатков применяемых методов химического анализа и несоответствие их поставленным исследователями задачам выявления источников происхождения металла. Для преодоления намечающегося кризиса исследователи пошли по пути расширения спектра применяемых методик, широкому использованию методов спектрального анализа. Приоритет в применении этого метода в археологии принадлежит группе немецких специалистов, возглавляемых физиком Й.Р. Винклером и металлургом В. Виттером, начавших свои изыскания в самом начале тридцатых годов. Первую работу эта группа опубликовала в 1933 г. Позднее к их научному коллективу присоединился Г. Отто [29]. К этому моменту в мировой археологической науке сложилось два основных направления изучения химического состава древнего металла. Основные положения первого направления были сформулированы в работах Г. Песты и в дальнейшем развиты Ф. Маером, Р. Питтиони и Г. Нейнигером [29; 30]. В дальнейшем эта научная школа получила название Венской группы, так как начинала свою работу при Венском университете. Исследования этой аналитической группы с момента ее возникновения в 1935 г., сосредоточились на изучении руды из древних разработок и металлических находок из их окрестностей. Основной принцип работы этой научной группы включает исследование связи готовых изделий с месторождениями. Исследования начинаются с изучения руд и шлаков с последующим сравнением состава древних бронз с полученными образцами. Суть работы состоит в том, чтобы выявить сходные комбинации набора примесей в руде и исследуемом предмете. Полное совпадение таких комбинаций будет определять источник металла. Следует отметить, что химическая характеристика исследуемого материала Р. Питтони и его коллегами производилась с помощью качественного спектрального анализа, который как выяснилось впоследствии, был мало пригоден для решения поставленных ими задач [12, с. 48; 14, с. 8]. Второе направление исследований значительно отличалось от первого. Основателями его, видимо, следует считать З. Юнгханса и Е. Зангмайстера [26]. В научной литературе она известна как Штудгардская группа. Основной метод работы этого научного направления: выделение на основе количественных спектральных анализов групп, сходных между собой по происхождению. Выделенные группы привязываются к определенным 54

нг

пу

районам путем картографирования находок. Для определения происхождения металла сравнение ведется между такими группами без привлечения материала по медным рудникам. При обработке спектроаналитических данных представители этой научной школы впервые начинают широко применять метод математической статистики [28]. К 1933 г. относятся и первые опыты применения методов спектрального анализа в советской археологии, связанные с исследовательской группой под руководством В.В. Данилевского [3, с. 216]. Группа работала в рамках созданного при Государственной академии материальной культуры Института исторических технологий. Основным принципом работы В.В. Данилевского было сочетание химического «капельного», весового, объемного количественного и спектрального качественного анализов [3, с. 219; 10, с. 90–100]. В мае 1933 г. под руководством академика И.И. Мещанинова была создана особая комиссия металлов при ГАИМК, в которую вошли А.А. Иессен, Т.С. Пассек, М.П. Грязнов, А.В. Шмидт. В своей работе она широко сотрудничала с группой В.В. Данилевского. Ее основной задачей было, кроме разрешения общеисторических вопросов, ведение поисков древних месторождений олова и золота [5, c.160]. Комиссия пыталась построить свои работы на основе четкой программы, изложенной и А.А. Иессеном и В.В. Данилевским [5, с. 159–160; 4, с. 12]. Основными задачами своих исследований они считали: проработку геологических данных о месторождениях, изучение письменных источников о древних разработках, изучение техники древних горных работ и металлообработки, исследование сохранившихся изделий и выделение их хронологических и морфологических групп с целью выявления районов их распространения, историко-химическое изучение археологических материалов, привлечение языковых и этнографических данных для сопоставления с историческими фактами. Целью химического анализа провозглашалось выяснения химического состава металла изучаемых изделий и определение по нему единства или различия их происхождения, а в некоторых случаях сопоставление производилось с анализом руд. Методика была заимствована у Британской Ассоциации [5, с. 160]. Однако круг поиска рудных источников ограничивался территорией распространения изучаемых изделий, так как исследователями отрицалась возможность в древности значительного перемещения металла от мест добычи [2, с. 193]. 55

нг

пу

Определенной вехой в исследовании древней металлургии стала работа Ф. Томпсона [32]. Основной идеей было положение о невозможности определения происхождения металла по примесям. Известно, что разнообразные условия, при которых происходит плавка, способны изменить долю примесей переходящих из руды в металл. К таким условиям относятся сортировка руды, температура плавки, состав шихты, дутье, многократные повторные переплавки и т.д. Все эти параметры не могут быть учтены современным исследователем, следовательно, ими не может быть сделана верная оценка происхождения сплава. Таким образом, Ф. Томсон считал невозможным решить спектроаналитическими методами основной задачи поставленной перед этим направлением. С критикой работы Ф. Томпсона выступает Е.Н. Черных [22, с. 17–21]. Опираясь на проведенные в СССР к тому времени исследования поведения редких и рассеянных элементов при переработке медных руд он полагает, что условия выплавки не могут исказить исходное сочетание компонентов настолько, что отличия, наблюдающиеся в рудах, будут совершенно сглажены в металле. Таким образом, внедрение методов спектрального анализа начинается в самом начале 1930-х гг. почти одновременно в нескольких научных центрах. Следует отметить, что одновременно в археологической науке продолжали широко использовать методы химического (мокрого) анализа. В целом сложившуюся в это время ситуацию можно охарактеризовать следующим образом. В методике сосуществуют два направления. Первое объединяет сложившиеся в XIX – начале XX вв. методы химического анализа и микроанализа. Второе направление опирается на разработанные к этому времени в геохимии методы спектрального анализа [9; 13]. Противостояние этих двух направлений вылилось в острую дискуссию по поводу работ научной группы при Московском инженерноэкономическом институте, возглавляемой виднейшим химиком проф. Л.И. Каштановым. Основным методом, применяемым этой группой, является количественный химический (мокрый) анализ. На основании полученных результатов был сделан ряд выводов о происхождении изученного металла и связях отдельных культур. Во-первых, был сделан вывод о существовании древних искусственных алюминиевых бронз. Во-вторых, о полном тождестве северокавказского и нижнекамского металлов [7, с. 101–134; 8, 3–13]. Работы Л.И. Каштанова были подвергнуты критике ря56

нг

пу

дом исследователей, возглавлявших спектрологические лаборатории [15, с. 15–19; 1, с. 114–115; 22, с. 13]. В начале 1960-х гг. в изучении древней металлургии начинается новый этап, связанный с внедрением количественного спектрального анализа и постепенным вытеснением чисто химических методов. Этот этап развития науки характеризуется не только введением новой методики исследования, но и возникновением ряда новых исследовательских центров. Начинает работу группа Института металла и горного дела АН Грузинской ССР и химическая лаборатория Государственного музея истории Грузии под руководством Ф.Н. Тавадзе [20]. Основными методами работы этой группы были качественный спектральный анализ с широким применением методов химического количественного анализа. В 1952 г. создается лаборатория археологической технологии Института истории АН АзССР под руководством И.Р. Селимханова [18, с. 4]. С 1953 г. она начинает систематические исследования древнего цветного металла. В лаборатории уделялось большое внимание методическим аспектам аналитической работы [16, с. 138–142]. В эти же годы появляется и лаборатории спектрального и структурного анализа при Ленинградском отделении Института археологии АН СССР и при кафедре археологии исторического факультета МГУ. В 1967 г. начинает работать лаборатория естественнонаучных методов Института Археологии АН СССР под руководством Б.А. Колчина. Таким образом, с начала 1960-х гг. начинается интенсивное изучение химического состава бронз СССР и складывается советская научная школа. Интенсивность научной работы в этот период можно представить по тому, что даже согласно приблизительным подсчетам, к 1967 г. в СССР всеми исследовательскими лабораториями и группами произведено около 20 тыс. спектральных анализов [23, с. 75]. К середине 1960-х гг. сложились основные принципы исследования металла в СССР. В 1966 г. их сформулировал Е.Н. Черных [28]. В сущности, они объединили все положительные теоретические наработки обоих европейских исследовательских школ. Основным методом становится количественный спектральный анализ. Первоначально за основу был взят метод приближенного количественного анализа М.М. Клера, в последствии он был адаптированный для археологического материала [21, с. 364]. 57

пу

В качестве источников использовались как материалы с горных выработок, так и статистически выделенные химические группы. Таким образом, в зависимости от применяемых методов исследования, целей и задач, решаемых в рамках аналитического направления, можно выделить три значительных этапа изучения древнего металла. Первый существовал с момента возникновения изучаемого направления науки в конце XVIII в. до начала 30-х гг. XX в. Он характеризуется использованием методов количественного химического анализа. Основной задачей исследования является установление химического состава металлических изделий. Второй период начинается с 30-х и продолжается до начала 60-х гг. XX в. и характеризуется сосуществованием мокрого химического и спектрального анализов. Начиная с 1960-х гг. начинается новый третий период обусловленный, господством спектральных методов исследования. Библиографический список

нг

1. Акопова, М.К. Могли ли древние мастера выплавлять алюминиевую бронзу? / М.К. Акопова, В.А. Пазухин, В.А. Чижов // КСИА. – 1963. – Вып. 93.– С.114–115. 2. Грязнов, М.П. Золото Восточного Казахстана и Алтая / М.П. Грязнов // Археологические работы на новостройках в 1932–33 гг. ИГАИМК. Т. II. Вып. 110. – М.-Л.: ОГИЗ Соцэкгиз, 1935. – С. 192–193. 3. Данилевский, В.В. Историко-технологическое исследование древних бронзовых и золотых изделий с Кавказа и Северного Урала / В.В. Данилевский // Археологические работы на новостройках в 1932–33 гг. ИГАИМК. Т. II. Вып. 110. – М.-Л.: ОГИЗ Соцэкгиз, 1935. – С.215–252. 4. Данилевский, В.В. О методике исследования древних бронз / В.В. Данилевский // Методика химико-аналитического исследования древних бронз. ИГАИМК. Вып. 121. – М.-Л.: Соцэкгиз, 1935. – С.11–21. 5. Иессен, А.А. Работы Комиссии металлов. Общий отчет / А.А. Иессен // Археологические работы на новостройках в 1932-33 гг. ИГАИМК. Т.II. Вып.110. – М.-Л.: ОГИЗ Соцэкгиз, 1935. – С.158–162. 6. Капустинская, К.А. К истории возникновения археологической химии / К.А. Капустинская // История химических наук. Труды института истории естествознания и техники. – М.: АН СССР, 1962. – Т.39. – С. 258–265. 7. Каштанов, Л.И. Химический состав древних цветных сплавов на территории СССР / Л.И. Каштанов // Труды московского инженерно-экономического института. – М.: «Советская наука», 1954. – Вып.1. – С. 101–134. 58

нг

пу

8. Каштанов, Л.И. Из истории металлургии Среднего Поволжья и Урала / Л.И. Каштанов, А.П. Смирнов // КСИИМК. – М.: АН СССР, 1958. – Вып. 72. – С. 3– 13. 9. Клер, М.М. Приближенный количественный спектральный анализ минерального сырья, основанный на ослаблении интенсивности спектральных линий на три порядка. Краткое руководство / М.М. Клер. – М.: Госгеологтехиздат, 1959. – 58 с. 10. Лаптев, А.А. Микроэлектроанализ древних бронз (Медь и свинец) / А.А. Лаптев // Методика химико-аналитического исследования древних бронз. ИГАИМК. Вып. 121. – М.-Л.: Соцэкгиз, 1935. – С. 90–100. 11. Моделевич, Д.М. Развитие техники и научных представлений в литейном производстве Ленинграда (дореволюционный период) / Д.М. Моделевич. – Л.: Ленинградский политехнический институт, 1962. – 20 с. 12. Перницка, Е. Състояние на природонаучните изследвания върху найдревните метали / Е. Перницка // Проблеми на найранната металургия. – София, 1994. 13. Прокофьев, В.К. Фотографические методы количественного спектрального анализа / В.К. Прокофьев. – М.: ГИТТЛ, 1951. 14. Рындина, Н.В. Древнейшее металлообрабатывающее производство ЮгоВосточной Европы / Н.В. Рындина. – М.: Эдиториал УРСС, 1998. – 288 с. 15. Селимханов, И.Р. Историко-химические и аналитические исследования древних предметов из медных сплавов / И.Р. Селимханов. – Баку: АН АзССР, 1960. – 184 с. 16. Селимханов, И.Р. О практике спектрального анализа в Институте истории АН АзССР / И.Р. Селимханов // Известия АН АзССР. № 6. – Баку: АН АзССР, 1965. – С.138–142. 17. Селимханов, И.Р. Разгаданные секреты древней бронзы / И.Р. Селимханов. – М.: Наука, 1970. – 78 с. 18. Селимханов, И.Р. Древнейший металл Азербайджана / И.Р. Селимханов. – Баку: ЭЛМ, 1986. – 15 с. 19. Сергеева, Н.Ф. Древнейшая металлургия меди юга Восточной Сибири / Н.Ф. Сергеева. – Новосибирск: Наука, 1981. – 152 с. 20. Тавадзе, Ф.Н. Бронзы древней Грузии / Ф.Н. Тавадзе, Т.Н. Сакварелидзе. – Тбилиси: Институт металла и горного дела АН Груз.ССР, 1959. – 85 с. 21. Черных, Е.Н. Спектральное исследование медных изделий из могильников балановского и фатьяновского типов / Е.Н. Черных // Бадер, О.Н. Балановский могильник. – М.: АН СССР, 1963. – С.363–369. 22. Черных, Е.Н. История древнейшей металлургии Восточной Европы / Е.Н. Черных. МИА. № 132. – М.: Наука, 1966. – 142 с. 23. Черных, Е.Н. Изучение истории древнейшей металлургии в СССР за 50 лет / Е.Н. Черных // К 50-летию советской археологии. КСИА. Вып.118. – М.: Наука, 1969. – С.69–82. 59

пу

24. Caley, E.R. Application of chemistry to archaeology / E.R. Caley // The Ohio Journal Science. – 1948. – № 48. – P. 1–14. 25. Caley, E.R. Klaproth as a pionttr in the chemical investigation of antiquites / E.R. Caley // J. Chem. Educ. – 1949. – № 26. – P. 242–268. 26. Junghans, S. Metallanalysen kupferzeitlicher und frühbronzezeitllicher Bodenfunde aus Europa / S. Junghans, E. Sangmeister. – Berlin, 1960. 27. Klaproth, M.H. Beitrag zur numismatische Docimasie / M.H. Klaproth // Allgtm. J. Chtm. – 1801. – S. 227–244. 28. Mayer, F.X. Spektrografische Reihenuntersuchungen von urgeschichtlchen Metallfunden / F.X. Mayer, G. Machata // Osterreich. Chemischer Zeitung. – № 54. – 1953. 29. Klein, H. Statistische Auswertung der Analysenergebnisse einer spektralanalytischen Untersuchung vjugeschichtlicher Funde aus Kupfer und Kupferlegierung / H. Klein // Berichcht der Römisch-Germanischen Kommission, 1951–1953. – Berlin, 1954. 30. Pesta, H. Spektralanalytische Untersuchungen der Lagerstätte Kelchalpe und der bisher vorliegenden Metallfunde aus dem Bereich des urzeitlichen Bergbaues auf der Kelchalpe bei Kitzbűhel / H. Pesta // Mittwoche der PreHistorischen Kommission. – 1937. – № 3. 31. Peake, H. The Copper Mountain of Magan / H. Peake // Antiquity. – 1928. – № 8. – P. 452–457. 32. Thompson, F.C. The early metallurgy of copper and bronze / F.C.Thompson // Men. – 1958. – № 58.

нг

В.А. Спесивцева Новосибирский государственный педагогический университет МАРЧИН БЕЛЬСКИЙ – ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ПОЛЬСКОЙ РЕФОРМАЦИОННОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ

Марчин Бельский внес большой вклад в развитие польской исторической науки. Он является одним из наиболее ярких историков XVI в. Его жизнь пришлась на неоднозначный период в истории Польского государства. Многие события политической и общественной жизни наложили свой отпечаток на все творчество Марчина Бельского. Первые три четверти XVI в., на которые приходятся годы жизни Бельского, были значительными как для истории Восточной Европы вообще, так и для польской истории в частности.

60

нг

пу

О жизни Марчина Бельского до наших дней сохранилось лишь несколько достоверных сведений. Вопросу биографии этого польского хрониста уделили свое внимание польские исследователи XIX в., например, такие как М. Оссолиньский, Л. Голембиовский, Я. Залуский, И. Ходыницкий, М. Вишневский, Я. Мучковский, В. Мачейовский, А. Павиньский, В. Неринг и др; в XX столетии эта тема нашла свое отображение в работах И. Хжановского, С. Пташицкого, Б. Надольского, Х. Барыча, А. Дзюбы, Я. Тазбира, Д. Щнежко и др. К сожалению, биографических сведений о Марчине Бельском в русскоязычной литературе очень мало, они скудны и труднодоступны. Вопросами исторического наследия Марчина Бельского в нашей стране занимались такие ученые как С.Л. Пташицкий и А.И. Соболевский (историографы XIX столетия), О.В. Творогов, Е.В. Чистякова, А.И. Рогов, Ю.А. Мыцык, Н.А. Казакова, Д.В. Карнаухов. Однако, как и в случае с Яном Длугошем, никто из этих исследователей не рассматривал биографию Бельского через призму его религиозных убеждений, которые проявились в описаниях библейских сюжетов в «Хронике всего мира» (далее «Хроника»). В данной работе мы попробуем рассмотреть биографию Марчина Бельского с этих позиций. Но для этого необходимо ознакомиться с событиями его жизни. Из слов сына Марчина Бельского – Иоахима, известно, что хронист родился приблизительно в 1495 г. Эти сведения Иоахим Бельский приводит в своей хронике, где под 1575 г. пишет следующее: «В это время, то есть 18 ноября 1575 г. отец мой, Марчин Бельский, историю свою продолжавщий до самой смерти, умер. Лет ему было почти восемьдесят» [1, c. 2]. Даты рождения и смерти этого польского историка мы знаем только приблизительно. Происходил Бельский из Великопольши – об этом он сам упоминает в своем произведении «Жития философов» [1, c. 3]. В «Комедии Юстина и Констанции» хронист снова упоминает о своем великопольском происхождении – «…и там много родни у меня». Местом его рождения было село Бяла под Пайенчем «в земле серадзкой». Однако этот вопрос тоже до конца не прояснен – Собешчаньского, которому принадлежит это утверждение, попытался опровергнуть А. Павиньски. В своей статье «О Марчине Бельском несколько новых подробностей», которая была 61

нг

пу

опубликована в № 216 иллюстрированного еженедельника за 1880 г. [1, c. 26], опираясь на то, что гнездом рода Правдзич (к которому принадлежал Марчин Бельский) является главным образом Мазовия. Однако, по мнению Игнация Хжановского, это противоречит собственным словам Бельского. Бельский был земляком Анджея Глабера из Кобылина и Амброзия Бжезевского, который называл хрониста «шляхтичем земли мазовецкой». Бельский знал Мазовию, он бывал при дворе мазовецкого князя – о чем сам писал в своей «Хронике» под 1526 г.: «своими глазами видел, будучи там, как без меры пил князь Януш с дворянами своими, тройник с мускателем смешивая» [1, c. 26]. Где Бельский учился в школе и как продолжал свое обучение дальше – вопрос остается дискуссионным. Существует гипотеза, согласно которой, Бельский был студентом краковского Ягеллонского университета. Это известие обычно основывается на том, что в списках Ягеллонского университета за 1509 г. значится некий «Мartinus Nicolaj de Volija». Некоторые исследователи полагают, что под этим именем фигурирует Бельский. Однако, доказать этот постулат пока не представляется возможным, впрочем, как для того чтобы опровергнуть – тоже. Нет также веских оснований для того, чтобы утверждать, что Бельский получил образование за границей, как считает, например, А. Павиньски [1, c. 26]. И. Хжановски в своей работе, посвященной Марчину Бельскому, приводит против позиции Павиньского следующие аргументы: «Латинские предисловия, посвященные Сигизмунду Августу в третьем издании “Хроники всего света” и Войцеху Ласкому в “Деле рыцарском” – еще не довод. За отца их мог написать сын (Иоахим Бельский – прим. автора), так как он прекрасно знал латинский язык. Что до умений и познаний в разных науках и языках, то биограф (имеется в виду А. Павиньски – В.С.) оказался бы в весьма затруднительном положении, если бы кто-нибудь поинтересовался, что это за языки и науки» [1, c. 5]. Бельский обладал достаточным объемом научных сведений, но ни в какой науке, даже в истории, которую он так любил, он не был специалистом. Он был знаком с латынью, просмотрел множество фолиантов на этом языке. Знал чешский язык, достаточно хорошо понимал 62

нг

пу

по-русски, как сам он пишет «так-сяк» по-литовски, потому как литовский знают все», возможно по-немецки. Вот и все «многие языки», о которых говорит А. Павиньски. Но для изучения этих языков во времена Бельского не нужно было ездить за границу – как отмечает И. Хжановски «по-немецки научиться говорить в начале XVI столетия можно было в Кракове (а Бельский там бывал, о чем будет сказано ниже), а чешские книги еще и сейчас легко читаются поляками, даже теми которые имеют только «сельское образование» [1, c. 5–6]. Можно допустить, что никакого «заграничного» образования Бельский не получал. Бельский был обязан своими знаниями, своим кругозором самообразованию. Этим он похож на другого великого поляка, своего современника Николая Рея. Рей получил образование не в школах Скалмижа и Львова, не во время краткого пребывания в краковском университете, а при магнатском дворе. Это не было чем-то необычным для того времени. При дворах магнатов, начинали, как сказал Тжечевски «…не только кушать потрошки, но и читать латинские писания» [1, c. 7]. Эту же судьбу разделил и Бельский – он также был при дворе знатного магната. По словам И. Хжановского, он постигал там ученость «сильнее и глубже Рея». В «Хронике всего света» видны не столько возможности и особенности его натуры, сколько его прилежание и трудолюбие. Это отмечает и такой исследователь как Тжечевски, который хвалит его за то что «дни и ночи читал он ученые книги» [1, c. 7]. Магнатом, при дворе которого подвизался Марчин Бельский был Петр Кмита – староста пшемысский. В пшемысской земле Бельский провел свою юность, об этом он пишет в своих стихах. То, что Бельский действительно был при дворе Кмиты, известно из его «Хроники всего света». В этом произведении Бельский называет Кмиту «своим господином». Более того, в предисловии к «Житиям философов» ему выделен отдельный фрагмент. Нет таких слов благодарности, которых бы не адресовал Кмите Бельский. Он благодарит его за то, что магнат помогал ему «приобщиться к наукам, за что уже не может быть выдумано большей благодарности». И далее: «господину моему любимому, которому всегда служить бы хотел… Я знал от него только милость великую, ничем мной не заслуженную, любовь и ласку к 63

нг

пу

друзьям моим, которую оказывал ясновельможный мой господин, господин милостивый, который мог бы приказывать мне и того достаточно бы было (когда бы хоть одна моя заслуга к тому была пригодна)». Как и когда, при каких обстоятельствах Бельский попал на двор Кмиты – старосты пшемысского, а затем и коронного маршала, воеводы сандомирского и краковского, в каких его жизненных неурядицах помог Бельскому Кмита – тоже до сих пор неизвестно. Хжановски выделяет несколько версий – возможно, что магнат выручил Бельского из какой-то беды, поддержал его в судебной тяжбе, либо избавил его от инфамии – почти ничего не известно. Гораздо интереснее узнать, чем же был обязан Бельский своей службой, что получил за нее. В польской литературе достаточно много сказано о том, кем был Петр Кмита и из каких людей складывался его двор. Он кишел разбойниками, негодяями и убийцами. Помимо них там также было много боевых рыцарей, ученых и людей искусства. Его двор был таким, так как и сам Кмита был личностью далеко неоднозначной. Его характеризовали как пьяницу, скандалиста и распутника, но в то же время как образец рыцаря, воина, покровителя искусства и науки. Он любил книги, ученых людей и знания. При дворе Кмиты было из чего выбирать – как из дурного, так и из хорошего. Заслуга Бельского в том, что он выбрал «хорошее». Он не стал, по примеру своего господина, буяном и скандалистом, или, по примеру дворян Кмиты, распутником. Как сказал о Бельском Анджей Чисельски – «он оставил Купидона и приобщился к Минерве». Но при дворе Кмиты Бельский обратился не только «к Минерве» но и «к Марсу». Он выучился рыцарскому ремеслу, военному делу. Это было время столкновений с молдавскими войсками, татарских набегов и Кмита не жалел сил и средств на обучение войска, выставление вооруженных постов. В 1531 г. Бельский принял участие в боях с молдавскими войсками в битве при Обертыне под командованием Яна Тарновского. При дворе Кмиты Марчин Бельский мог не только приохотиться к наукам и проникнуться рыцарским духом, но и приобщиться к религиозным новшествам, которые стали проникать в Польшу уже во 64

нг

пу

времена правления Сигизмунда Старого (1506–1548 гг.). Кмита, как пишет его биограф Станислав Гурски, занял твердую позицию приверженца «святой католической апостольской веры» и «защитника древней церкви римской» [1, c. 7]. Кмита постился, исповедался причащался по католическому обряду, возносил молитвы, поминал всех святых, ходил к мессе, построил костел в Вищьнице и «брезговал еретиками». Но при всем этом привечал при своем дворе не только «еретиков», но и атеистов, а его секретарем был никто иной как Якуб Пшилуцкий. Какого рода службу выполнял Бельский при дворе Кмиты, действительно ли магнат собирался «письменно узаконить какие-то его права» [1, c. 7] – неизвестно. Можно предполагать, что служба эта была со стороны Бельского добросовестной и верной и будущий хронист вправе был рассчитывать на какую-либо награду. Но эти его надежды не оправдались. В 1533 г. Петр Кмита умер. Он ничего не завещал своему давнему слуге – Бельскому. Хронист сетовал на это в своих стихах, говоря: W obce ręce skarby dali, A na nas odpust poslali… Но Бельский не держал зла на Кмиту, наоборот, до глубокой старости хронист отзывался о нем очень сердечно, восхвалял заслуги магната. Он так писал о Кмите: «В год 1533 Петр Кмита из Вищьница, господин мой, воевода и староста краковский, пшемысский, Кольский, списский, который с молодых своих лет воспитывался при дворе императора Максимилиана, последний потомок этого знатного дома, умер в канун дня Всех Святых. Он любил родину великой любовью, всегда радел о том, чтобы королевство никакого упадка не терпело, а только выгоды и пользу, замки свои в большом порядке содержал, шляхту любил и от неправд всяких защищал и старался об их (шляхетском) благе…» [2, c. 422 – 425]. Служба при дворе Кмиты, маршала и старосты краковского, позволяла Бельскому часто бывать в Кракове. Все происходящее там живо интересовало Бельского. В своих произведениях он описывал картины городской жизни, бытовавших нравов и обычаев. В это время Краков был сосредоточием мыслительной жизни Польши. Сюда 65

нг

пу

уже доходили волны реформационного движения. Уже в 30-х годах XVI в. в столице Польского королевства начались процессы о ереси. Некий Марчин Байер был заключен в башню за прославление Лютера. Краковские мещане представали перед судом – за несоблюдение постов, за богохульство, за переводы с немецкого св. Иеронима, за сожительство с замужней женщиной, которая «в канун Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии блудила, говоря, что в день этот поститься необязательно, что Дева Мария – обычная женщина» [1, c. 9]. В 1528 г. предстал перед судом Якуб из Илжи, магистр Краковского университета и казначей костела святого Щепана. Он обвинялся в распространении учения Лютера. Через семь лет дело было вновь возбуждено, сказано, что Якуб из Илжи «был и есть еретик» и подлежит «всяким карам, святыми канонами и провинциальными статутами предписанными ему и ему подобным» [1, c. 9]. В 1538 г. в Краков прибывает Лисманини. Вскоре в доме Яна Тжечиевского проходит теологический диспут, где выступают Бернард Войевудка, уже упоминавшийся нами Якуб Пшилуски, Адам Джевецки, Якуб Уханьски. По словам Хжановского, в этом диспуте принимал участие и историк Деций, но, будучи человеком осторожным и практичным «громко о том не говорил». Митрополит Макарий (Булгаков) в «Истории Русской Церкви» так характеризует религиозные настроения в Кракове: «В самой столице Польши – Кракове, при тамошнем университете публично продавались сочинения Лютеровы, и многие читали их, увлекались ими, даже открыто принимали, проповедовали и защищали лютеранское учение, так что в 1523 г. король Сигизмунд I нашелся вынужденным издать краковскому воеводе Криштофу Шидловецкому универсал, в котором, указывая на все это, строго подтверждал, чтобы «никто не вносил в королевство книг Лютера или кого-либо из его последователей... никто под страхом смертной казни и конфискации всего имущества не осмеливался одобрять, а тем более проповедовать и распространять его зловредное и уже осужденное учение». Наконец, в 1541 г. Сигизмунд издал общее постановление для всей Польши, которым запрещал приглашать в нее учителей из Германии и отпускать юношей в германские университеты, а всех заразившихся какою-либо ересью повелевал лишать дворянского достоинства и наказывать как 66

нг

пу

виновных в оскорблении королевского величества и в измене отечеству. Через два года юношам разрешено было ездить для науки в заграничные академии, но с тем, чтобы они по возвращении на родину не привозили сюда запрещенных книг и не смели разглашать здесь новых учений» [3]. Священник Алексий Хотеев отмечает, что «реформационные идеи проникали в Польшу и ВКЛ разными путями. Культурные и политические связи с Чехией открывали дорогу для влияния религиознонационального движения гуситов. Учеба в университетах Германии знакомила молодых отпрысков магнатских фамилий с новыми реформационными веяниями. Торговые отношения немецких мещан из городов ВКЛ связывали их с немецкими партнерами. При самом королевском дворе появлялись ловкие и образованные итальянцы из свиты королевы Боны Сфорца, пропитанные идеями просвещенного гуманизма» [4]. Попав в водоворот реформационного движения, Бельский не мог оставаться в стороне. То, что Бельский дал себя увлечь идеями реформации – это видно и из его письменного наследия, и из того, что сторонники религиозных реформ считали его своим человеком. Но следует ли из этого, что Бельский, как и Рей, отступил от католицизма и стал протестантом? Игнаций Хжановски считает, что нет – и приводит некоторые доводы. «Хроника всего света», хотя и содержит острые выпады против католической церкви и сокращенный перевод Слейдана, который использовал труды всех доступных ему авторов для критики политики католицизма, но «от трансляции таких взглядов до действительного убеждения еще далеко. И хотя он не был в душе правоверным католиком, хотя его книги были помещены в список запрещенных изданий… не может служить это доводом. Он похоронен в местечке Пайенче, в католическом костеле и по свидетельству сына Иоахима был католиком всегда» [1, c. 9]. Но Хжановски приводит сведения прямо противоречащие предыдущему своему сообщению. Он говорит, что Бельский, вслед за Слейданом, сообщает о том как «жители Византии, выбравши между собой мужей числом 260, которые следя за выполнением приказа сената, выбросили из всех церквей иконы и дали бедным заместо дров. 67

нг

пу

Сенат приказал собрать их (иконы) и сжечь. Произошло это в пепельную среду. А также и мессы запретили служить в костеле». Слейдан, сообщая об этом событии, пишет в заглавии «Спор религиозный в Византии. Месса в Византии запрещена», т.е. описывает только сами события. Бельский поступает иначе. В заглавие он выносит свое суждение о поступке византийцев – «Византия приняла евангелие», т.е. запретить отправление мессы, согласно Бельскому, значит принять евангелие, истинную христианскую веру. «Католик не мог сказать такого» [1, c. 10]. Однако, как сообщает Хжановски, официально Бельский никогда не отказывался от католицизма. Основным доводом Хжановского является сообщение сына Марчина Бельского – Иоахима Бельского, который говорит о том, что его отец всегда был католиком [1, c. 11]. Но эти попытки Иоахима защитить память отца не увенчались успехом – несмотря на то, что он подкорректировал все, что могло выдавать прореформистские симпатии отца. Произведения Марчина Бельского, как и многих его современников, не нашли поддержки и понимания у идеологов Контрреформации. И это вполне объяснимо – Тридентский собор, на котором были сформулированы основные постулаты католицизма, завершился в 1563 г., а третье издание «Хроники всего света» вышло в 1564 г., и в нем по-прежнему сохранялись протестантские воззрения хрониста. Все книги Марчина Бельского, в том числе и изданные в Кракове за шесть лет до его смерти (например, книга «Дело рыцарское», посвященная истории военной техники) уже в 1603 г. попали в индекс запрещенных книг. Этим и объясняется почти полное забвение текстов Бельского в XVII и XVIII вв. Его произведения удалялись из библиотек, уничтожались. Очень характерно дополнение на полях на копии «Хроники всего света»: «Лютер был не выше всякого дурака, а ты, господин Бельский, врешь, как последователь лютеров и друг…» [5, c. 448]. Все это является косвенным подтверждением того, что хронист действительно был протестантом. В противном случае католическая церковь могла использовать католицизм Бельского в своих интересах. Ведь он был персоной известной и уважаемой. Этот вопрос – о вероисповедании Марчина Бельского, до сих пор не решен окончательно 68

нг

пу

и сам по себе является темой для отдельного исследования. Только в XIX в. работы Бельского были извлечены из забвения и переизданы. В Кракове Бельский нашел обширный круг друзей, с которыми его соединяли как товарищеские, так и литературные отношения. Наиболее плодотворными стали его сношения с краковским обществом печатников и книготорговцев, которые сделали возможной в будущем публикацию его произведений. Но Бельского не прельщали соблазны выгодной придворной жизни, протекции и должности. Незадолго перед смертью своего покровителя Бельский поселился на постоянное жительство в своей родной Бялой в Серадзкой земле. Около 1540 г. он женился на женщине из семейства Семеновских герба Окшич (имя ее неизвестно). Благодаря этому браку он стал свойственником знаменитых Окшицов тех времен – Николая Рея и Станислава Ожеховского. Так из придворного Бельский стал землевладельцем, помещиком (именно тогда он сменил фамилию с Вольского на Бельский – т.е. «хозяина из Бялой») [1, c. 17; 5, c. 442]. В браке с Семеновской у Бельского родились сын Иоахим и три дочери – Хелена, Зофья и Констанция. Хоть Бельский и поселился в Бялой, но он часто наезжал в Краков, расположенный всего лишь в сутках верховой езды. Хронист делил свою жизнь между хозяйственными заботами и литературноиздательской деятельностью. Это известно из автобиографических стихов самого Бельского: W każdym domu Trzeba statków, trzeba plonu, Trzeba na żonę, na dzieci, Przeto z mieszka grosz wyleci. Zapłać dziewkom, zapłać chłopom, Niesporo w stodole snopom, Bo się do nich ubiegamy, Kiedy mieszki próżne mamy. A gdy zasię nie dostanie, Będzie żonki narzekanie: „Aniś ty mistrz, ni bakałarz, Ani kapłan, ni gospodarz, Wszytko nad księgami leżysz, Do roboty nie dobieżysz, Ani ze psy, ani z ptaki; Nie chcę cię mieć między żaki, Ani też między doktory; Pódź z widłami do obory, Boć lepak księgi popalę, Swoje imienie oddalę; Musisz często ruchać nogą, Boś mię wziął w kuczę ubogą [5, c. 443].

Не известно о величине имущества, земельного надела в Бялой, но все-таки вряд ли дом Бельского напоминал конуру (kuczę), а сам он был беспомощным до такой степени, что его жена грозила «забрать приданое» (imienie oddalę). Но она часто обещала Бельскому «спалить

69

нг

пу

все его книги», так как, по ее мнению, они препятствовали тому, чтобы хронист занимался хозяйством [1, c. 18]. Бельский отдавал предпочтение городскому образу жизни. Он считал, что в городских условиях гораздо лучше сохраняются «добрые обычаи» и «ученость», а «деревенская» жизнь способствует «меланхолии» [1, c. 17–19]. Чтобы «не впасть в меланхолию» Бельский довольно часто ездил в Краков. Однако поездки эти не были слишком частыми, так как имение требовало постоянного присутствия хозяина. Людей Бельский избегал, чтобы они не мешали ему писать (в стихотворении «Майский сон» хронист называет себя «пустынником, отшельником») [1, c. 19]. В связи с первым изданием «Хроники всего света» произошло неприятное для автора событие. В 1552 г. Бельскому пришлось предстать перед судом Петрковского сейма. В часть касающуюся истории Польши под 1505 г. закралась опечатка – среди фамилий злоумышленников и убийц значился некий «Мышковский». Обиженные этим представители влиятельного рода Мышковских предъявили писателю иск, а в повестке на суд потребовали, чтобы Бельский «был примерно наказан на всю жизнь, за то, что почтенную семью Мышковских в своих книгах бесчестьем покрыл» [6, c. 225–232; 5, c. 446]. Вызванный к королевскому суду Бельский представил рукопись своей «Хроники всего света», где стояла фамилия «Мысовски». Хронист принес монарху присягу, что печатная ошибка была результатом случайности. Все время, свободное от забот по имению, он посвящал чтению и работе с источниками. Уже через три года после выхода в свет первого издания «Хроники всего света», появилось второе [2]. Помимо исторических изысканий Бельский работал также и над другими книгами. В 1556 г. Николай Шарфенбергер издал «Новый Завет» на польском языке. Кто был переводчиком, кто приготовил к печати старый, безымянный, еще средневековый перевод, кто вычитал его и осовременил – до сих пор неизвестно. Кое что сказано в предисловии о замене латинского языка на польский. Игнаций Хжановски, проанализировав все эти данные, пришел к выводу, что переводчиком этим был Марчин Бельский. Имени его, по мнению Хжановского, Шарфенбергер не упомянул по причине того, что Бельский считался «ере70

пу

тиком». Хжановски рассматривает также вопрос возможного соавторства Бельского с неизвестным автором, в соавторстве с которым были написаны «Комментарий или пояснение к пророчествам Хозии пророка», изданные в Литве в 1559 г. [1, c. 19–22]. Хронист становился все более зрелым, приближалась старость. Он много размышлял о смерти, тосковал о детях. Сын Иоахим отучившись в краковской академии жил в Кракове. Все три дочери вышли замуж: Констанция за Якуба Чисельского, наследника Подстола и Чиселя; Хелена за Кшиштофа Киетлиньского; Зофья за Станислава Кжетковского, наследника Кжеткова, Рог и Щредзиня [1, c. 19]. Чтобы отвлечься от грустных мыслей хронист занимается драматургией – в 1557 г. выходит «Комедия Юстина и Констанции». В 1564 г. выходит третье издание «Хроники всего света» [8]. В 1569 г. издается «Дело рыцарское», посвященное серадзкому воеводе Войцеху Ласкому [1, c. 25]. С 1552 г. нет ни одного упоминания Бельского в официальных документах, кроме некоторых записей финансовых сделок. В 1571 г. хронист приобрел у некоего Войцеха Кробановского на сумму 1000 злотых земельной собственности в Бялой, значительно увеличив свой майонтек [5, c. 447]. Умер хронист 18 декабря 1575 г.

нг

Библиографический список

1. Chrzanowski, I. Studium literackie / I. Chrzanowski. – Warszawa, 1906. 2. Kronika Wssythyego swyata na ssesc wieków a na cżwory księgi takież Monarchie rozdzielona, rozmaitych historij, tak w swyętym piśmye yako w prostym, s Kosmografia nową y rozmaitemi krolestwy, tak pogańskimi żydowskimi, yako krzesciyanskimi: w ktorey też żywoty Papyeskye, Ceserskye, y królów inych takyeż Ksyażat, od początku swyata aż do tego roku który sye pisse 1554. Myedzy ktoremi też nassa Polska yest z osobna położona, y swyata nowego wypisanye. Dostatecznyey niż pirwssa s pisana y pilnyey figurami ochędożnemi. Cum gratia et privilegio. – Drukowano w Krakowye przez Hieronima Scharffenberga, 1554. 3. Макарий (Булгаков) Митрополит Московский и Коломенский. История Русской Церкви / Макарий (Булгаков). Режим доступа: http://www.sedmitza.ru/ text/435711.html 4. Свящ. Алексий Хотев. Реформация в Беларуси и неохаризматические чаяния / Свящ. Алексий Хотев. Режим доступа: http://sobor.by/hoteev-reformation. php UTH

HTU

UTH

71

HTU

5. Korolko, М. Pioner sarmatskiego dziejopisarstwa – Marcin Bielski / М. Korolko // Pisarze staropolscy. T. I. pod red. St. Greszczuka. – Warszawa, 1991. 6. Pawiński, А. Marcin Bielski przed sądem królewskim w Piotrkowie 1552 roku / А. Pawiński // Biblioteka Warszawska. – 1872. – T. II. – S. 225–232. 7. Kronika, tho iesth, Historya swiata na sześć wieków, a cżterzy Monairchie, rozdzielona z rozmaitych Historyków, tak w świętym piśmie krzescijanskim, żydowskim, iako y Pogańskim, wybierana y na Polski ięzyk wypisana dosthathecżniey niż pierwey, s przydanim wiele rzeczy nowych: Od początku świata, aż do tego roku, który się pisze 1564 s figurami ochędożnymi y własnymi. – Drukowano w Krakowie u Mattheusza Siebeneychera, 1564.

пу

М.С. Ермолаев Новосибирский государственный педагогический университет ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЕ РЫНКА В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

нг

История развития регионального рынка Западной Сибири середины XIX – начале XX вв. не являлась объектом целостного рассмотрения, хотя отдельные ее стороны не раз затрагивались в работах историков. Актуальность тематики и отсутствие комплексных исследований стимулирует исследователей перейти к рассмотрению существующей историографии по проблематике рынка, и выяснению степени разработанности данного вопроса. Приступая к подобному историографическому исследованию, автор столкнется с большим количеством работ, так или иначе затрагивающих тематику регионального рынка, и с еще большим количеством публикаций, рассматривающих общероссийский рынок данного периода. При этом, работы общероссийской тематики, как правило, являются более важными для понимания историографического процесса, в силу своего определяющего и направляющего значения. Помимо значительного объема работ исследователь сталкивается с неопределенностью самого предмета исследования. Понятие «рынок» остается неразработанным в отечественной историографии. Учитывая то, что данный вопрос является дискуссионным и в экономической 72

нг

пу

теории, его разрешение полностью зависит от методологических позиций авторов. Данная публикация ставит целью коротко осветить основные моменты развития различных методологических подходов к определению термина «рынок» и критериям его исследования в отечественной дореволюционной историографии. В дореволюционной литературе изучение отдельных вопросов торговли и рынка определялось спецификой процесса развития экономики страны. Так, в начале пореформенного периода внимание исследователей привлекала ярмарочная торговля, прежде всего крупные оптовые ярмарки и отчасти ярмарки регионов страны [1], а также различные актуальные аспекты внешней оптовой торговли [2]. Авторы приводили разнообразные сведения о товарооборотах, ассортименте товаров, приводили цены на различные категории товара. Хозяйственное развитие Западной Сибири, как активно колонизируемой окраины, также получило свое освещение. Начав изучение региона с информационно-публицистических работ, примером которой является «Статистическое обозрение Сибири» Ю.Ф. Гегенмейстера [3], исследователи начали сбор разнообразной информации, характеризующей региональный рынок. В своих публикациях авторы приводили разнообразные и разрозненные сведения об ассортименте товаров, характере спроса, действии организационных форм торговли. Под рынком авторы понимают торговлю (деятельность по обмену товарами), в работах эти термины употребляются равнозначно, при этом второй значительно чаще. По мере освоения Сибири появляются труды, более обстоятельно освещающие торговлю в Сибири. Примером таких публикаций может служить работа М.И. Боголепова и М.Н. Соболева, посвященная внешней торговли региона [4] или публикация В.И. Штейнфельда [5]. Здесь авторы приводят более системные сведения о товарооборотах и товаропотоках, ассортиментах и ценах, формах торговли, появляются попытки обобщения экономического материала. В.И. Штейнфельд рассматривает взаимосвязь между уменьшением крупных капиталов и оптовой торговли и быстрым ростом мелкой сельской торговли, проявившейся в увеличении числа ярмарок и мелких лавок [5, с. 98]. Но рынок неизменно сводился к торговле – процессу обмена товарами и услугами. 73

нг

пу

Несмотря на информативность публикаций о Сибири, интерес для выяснения теоретических подходов к рынку представляет другой круг дореволюционных работ. В начале 90-х годов XIX века в отечественной историографии начался период борьбы идеологических взглядов на страницах популярных изданий и в исторических исследованиях. Авторы, отстаивая свои политические взгляды, аргументировали их исследованиями современности, давая теоретические трактовки современной им экономической ситуации. В современной историографии существует мнение, что выявить последовательную позицию по вопросу о рынке дореволюционных авторов трудно. Объясняется это тем, что исследователи данного периода в теоретических экономических вопросах «использовали в качестве основы дискуссий работы одних и тех же западных авторов: А. Смита, Д. Рикардо, Д.С. Милля, К. Маркса и представителей «австрийской школы» [6, с. 7]. Несомненно, эти труды оказали серьезное влияние на исследования этого периода, но такой подход излишне категоричен. В.П. Воронцов [7] и Н.Ф. Даниельсон [8] (представители либерального народничества) рассматривали рынок как сферу обращения, не зависящую от какой либо экономической формации. В работах авторов рынок (обмен) представляется как процесс функционирования субъектов в обществе, воплощение хозяйственной жизни. При натуральном хозяйстве рынок представляется как обмен, основанный на простых биологических потребностях человека. По мере продвижения к капиталистической формации в эту цепочку включаются посредники, тем самым усложняя деятельность по обмену. Авторы рассматривали и разнообразные экономические закономерности данной деятельности (например, капитализацию доходов), и влияние рынка на становление капитализма, привлекая в своих исследованиях различные экономические показатели товарооборотов и стоимости, однако решающее значение в характере рынка отводили функционированию субъектов. Иных взглядов на рынок придерживались «легальные марксисты» П.Б. Струве [9], М.И. Туган-Барановский [10], С.Н. Булгаков [11]. В их воззрениях рынок представляется как сложная экономическая система, совокупность социально-экономических отношений в сфере 74

пу

обмена существующих параллельно со сферой производства, способ связи между обособленными производителями на основе общественного разделения труда. Роль производства и рынка в экономике общества оценивалась авторами по-разному, а, следовательно, поразному оценивалась значимость изучения фактов экономической жизни. М.И. Туган-Барановский в труде «Русская фабрика в прошлом и настоящем» [10] пишет об определяющем значении рынка, который обозначает общественную полезность товаров и указывает направления изменения производственных программ. Наиболее ярко эта мысль выражена в его высказывании, что «и при социалистическом хозяйстве продукты будут покупаться и продаваться по рыночной цене, диктуемой соображением спроса и предложения» [12, с. 63]. Иной позиции придерживался С.Н. Булгаков. Рассматривая роль рынков в развитии капиталистической формации, он приходит к выводу, что «единственным рынком для капиталистического производства является само это производство» [11, с. 238]. Производство само создает себе внутренний рынок сбыта (внешней рынок рассматривался автором преимущественно как сфера необходимого обмена). Изучение развития сферы производства, как ведущего фактора экономики, будет отражать и расширение рынка, как зависимой категории [11, с. 168]. Особо пристального внимания заслуживают теоретические положения, разработанные В.И. Лениным. Обширность трудов, эволюция взглядов и значительные «нарост» идеологизации его работ последующими авторами, делает невозможным целостное рассмотрение его взглядов в рамках данной статьи. Остановимся лишь на некоторых основных теоретических положениях. Представляя рынок как сложную экономическую систему по обмену товарами, В.И. Ленин подчеркивал ее второстепенность по отношению к сфере производства. Появление рынка обусловлено общественным разделением труда и товарным производством, тогда как ключевым аспектом жизни общества является способ производства материальных благ [13, т. 1, с. 513]. Сформулированные Лениным положения, а также цитаты, «вырванные» из контекста его работ (например, «вопрос о внутреннем рынке, как отдельный самостоятельный вопрос, не зависящий от воPT

нг

TP

75

проса о степени развития капитализма, вовсе не существует» [13, т. 1, с. 94]), определили отношение советских историков к рынку. На долгие годы внимание исследователей оказалось прикованным к процессу развития промышленности. Библиографический список

нг

пу

1. Гурвич, Н.А. Ярмарки. К истории ярмарок вообще и статистике ярмарок в Уфимской губернии / Н.А. Гурвич. – Уфа: Губернская типография, 1884. 2. Шилов, А.О. О значении внутренней и внешней торговли вообще и особенно в России / А.О. Шилов. – СПб., 1861. 3. Гагемейстер, Ю.Ф. Статистическое обозрение Сибири, составленное по высочайшему Его Императорского Величества повелению / Ю.Ф. Гагемейстер. – СПб.: Типография II отделения собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1854. – Т. 1–3. 4. Боголепов, М.И. Очерки русско-монгольской торговли / М.И. Боголепов, М.Н. Соболев. – Томск: Сибирское т-во «Печатное дело», 1911. 5. Штейнфельд, В.И. Бийский уезд Томской губернии. Топографический, экономический и этнографический очерк уезда / В.И. Штейнфельд. – Бийск: типография «Товарищество», 1910. 6. Алиев, Э.Г. Формирование основ «национально-окраинных рынков» в структуре всероссийского рынка (На примере Азербайджана, 1810–1917 гг.): Дис. ... д-ра экон. наук. – СПб., 1999. РГБ ОД. 71:00-8/144-X. 7. Воронцов, В.П. Экономика и капитализм: избранные сочинения / В.П. Воронцов. – СПб.: Астрель, 2008. 8. Николай – Онъ. Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства / Н.Ф. Даниельсон. – СПб.: Типография А. Бенке, 1893. 9. Струве, П.Б. Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России / П.Б. Струве. – СПб.: Типография И.Н. Скороходова, 1894. 10. Туган-Барановский, М.И. Русская фабрика в прошлом и настоящем / М.И. Туган-Барановский. – М.: Наука, 1997. 11. Булгаков, С.Н. О рынках при капиталистическом производстве: Теоретический этюд / С.Н. Булгаков. – М.: Астрель. 2006. 12. Туган-Барановский, М.И. Социализм как положительное учение / М.И. Туган-Барановский. – М.: Едиториал УРСС, 2003. 13. Ленин, В.И. Полное собрание сочинений. Издание пятое / В.И. Ленин. – М.: Государственное издательство политической литературы, 1958. – Т. 1.

Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О.Н. Катионов.

76

М.Е. Давыдов Новосибирский государственный педагогический университет ДИСКУССИЯ О СУЩНОСТИ И ПРИЧИНАХ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ И ЗАПАДНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

нг

пу

Современная историография холодной войны на Западе и в России занимает важное положение в ряду других исторических тем, так как здесь очень наглядно прослеживается непосредственная связь прошлого с настоящим. Противостояние СССР и США породили в свое время и противостояние в научной среде, относительно вопросов виновности той или другой стороны в развязывании конфликта. Сегодня для Запада и для России холодная война завершилась с противоположным результатом, и это имеет существенное значение в тенденциях развития историописания холодной войны. Тем не менее, в современной историографии, появление которой можно связать с распадом СССР и окончанием холодной войны, на первый план выходят другие научные проблемы. Такие вопросы как датировка начала холодной войны, генезис самого конфликта, периодизация, и наконец, его движущие силы, являются общими как на Западе, так и в отечественной науке. Однако существует и разница в определении предмета, степени детализации отдельных сюжетов холодной войны, в методологии научных исследований и наконец, в количественном и качественном уровне самих исследований. Важной задачей является сравнительный анализ уровня развития такой дисциплины как «история холодной войны» на Западе и в России, в особенности подходов к определению сущности конфликта, его причин и движущих сил. А.М. Филитов справедливо указывает на то что, процесс научного познания един и не знает границ [14, c. 5]. Однако региональные особенности, а так же местоположение и политические взгляды объективно оказывают влияние на содержание и научные выводы ученых историков холодной войны. С этой точки зрения сегодня уместно рассмотреть, что достигнуто в истории по77

нг

пу

знания холодной войны в России и как далеко в этих вопросах продвинулись западные исследователи. Многие российские исследователи (А.О. Чубарьян, И.В. Быстрова) отмечают, что и в России и за рубежом после распада СССР начался качественно новый этап изучения холодной войны, который связан в первую очередь с получением исследователями доступа в 1992– 1994 гг. к материалам отделов ЦК КПСС, Секретариата и Политбюро, а так же архивным фондам секретариата Министерства Иностранных Дел, характеризующим внешнюю политику СССР до середины 1960х гг. В этот же период постепенно становились доступны некоторые документы из архива И.В. Сталина. Начиная с 1993 г. сайт Центра Вудро Вильсона регулярно публикует документы из архивов бывшего СССР, стран восточного блока, а так же Китая. Еще начиная с 1986 г. проблемы истории холодной войны стали активно обсуждаться на международных конференциях. В 1990-х гг. количество таких конференций резко возросло, и в ходе исторических дискуссий в России и на западе сформировался ряд центров по изучению холодной войны. В России есть две ведущие группы исследователей. Первая группа была создана в 1995 г. в Институте всеобщей истории РАН, которую сегодня возглавляет Н.И. Егорова, а так же в нее входят А.М. Филитов, А.О. Чубарьян, М.М. Наринский и другие. Вторая группа работает в Институте российской истории, и туда входят И.В. Быстрова, В.С. Лельчук и др. Так же ряд центров по изучению данного конфликта работает в институтах Славяноведения, МГИМО, Институте российской истории и Институте США и Канады. На западе ведущим центром по изучению холодной войны является Лондонская Школа Экономической и Политической Науки, где работает группа ученых под руководством О.А. Вестада и М. Кокса. Серьезные позиции в историографии биполярности занимает так же Дж.Л. Гэддис. М. Леффлер, Р. Саулл, М. Калдор, В.К. Вохлфорв, Н. Лебоу и многие другие историки на западе, даже представляя абсолютно противоположные концепции, в той или иной мере сотрудничают с издательством Франка Кааса. Существенный вклад в изучение холодной войны сделан учеными из Европы, среди которых мож78

нг

пу

но назвать Г. Лундерстада, директора Норвежского нобелевского института, и проректора Флорентийского университета Э. Ди Нольфо. Современная отечественная историография достаточно хорошо разобрана в статье Быстровой и ее главные сюжеты это Сталин и холодная война, советская реакция на Пражскую весну 1968 г., советская политика в Восточной Европе 1945–1953 гг., советскогерманские отношения в 1940-е гг., роль СССР в Венгерском кризисе 1956 г. и т.п. [9, с. 297]. Однако главным дискуссионным вопросом на сегодняшний день является вопрос об истоках холодной войны. В Российской историографии пока не представлено классификаций авторов в зависимости от их взглядов на причины биполярности. В основном российские исследователи (В.О. Печатнов, М.М. Наринский, А.М. Филитов) отрицают односторонний подход к определению причин холодной войны как попытке СССР реализовать свои имперские амбиции. Данных взглядов на сегодня придерживается Р. Пайпс, В. Зубок, а так же о том, что СССР играл более существенную роль в развязывании холодной войны, чем США говорит Дж.Л. Гэддис. Современные российские подходы к определению сущности и причин холодной войны наиболее полно отражены в сборнике «Холодная война 1945–1963. Историческая ретроспектива», изданный под редакцией Н.И. Егоровой. По вопросу генезиса конфликта в данной работе представлены два направления анализа В.О. Печатного и Д.Г. Наджафова. Печатнов рассматривает процесс зарождения конфликта с точки зрения борьбы различных подходов к международным отношениям в правящей элите СССР и США. Основной проблемой приводящей к неопределенности в отношении со стороны соединенных Штатов к Советскому Союзу была громоздкая система сдержек и противовесов в США [11, с. 21]. Таким образом, уже рузвельтовская политика в отношении сферы влияния СССР после войны носила двойственный характер и представляла собой компромисс между «советскими потребностями безопасности и западными интересами» [11, с. 27]. Главным противоречием внутри американской элиты было то, что эта политика Рузвельта шла вразрез с укоренившимся антикоммунистическими и антисоветскими настроениями в конгрессе, общественном мнении и дипломатическом ведомстве [11, с. 23–24]. Для СССР опыт 79

нг

пу

сотрудничества с США во время войны не был на сто процентов положительным. Сталин и Молотов, по мнению автора, смотрели на союз как на временное соглашения с «одной фракцией буржуазии» на смену которому может придти соглашение с «другой» [11, с. 31]. Итак, Печатнов выдвигает политический фактор на первое место и рассматривает взаимосвязь между внутренней политикой и международными отношениями в конце второй Мировой войны. Наджафов же видит истоки конфронтации в 1917 г. и связывает их со структурными противоречиями между двумя социально – политическими системами. Наджафов ставит в один ряд две мировые войны и холодную войну как «стержень исторического развития в новейшее время». Далее автор указывает, что во всех трех случаях «конфликты зародились в недрах тоталитарных систем, а победителями из них выходили более передовые системы» [10, с. 98]. Похожую теорию выдвигает Дж.Л. Гэддис, речь о котором пойдет ниже. Оба автора уделяют существенное внимание идеологическому противостоянию – Гэддис как борьбе за претворение в жизнь различных пониманий свободы [1, p. 84], а Наджафов как борьбе между демократией и тоталитаризмом [10, с. 94]. Однако важно отметить что, Гэддис ставит понимание свободы в основу расходящихся путей двух цивилизаций, в то время как Наджафов говорит в первую очередь о социально-политических противоречиях, а затем уже об идеологической конфронтации как проявлении этих противоречий. Еще одним походом к определению причин холодной войны» отличающимся от вышеуказанных, являются взгляды А.И. Уткина, который ставит во главу угла «интересы и позиции наций – государств, являющихся базовым фактором международной системы» [13, с. 1]. Опираясь на Ф.В. Хинсли, Уткин отталкивается от того что, международная система состоящая из независимых государств в первую очередь является площадкой для реализации интересов «своего общества конкурирующего с другими государствами». Далее автор развивает достаточно распространенную еще на рубеже 1980–1990-х гг. в западной историографии концепцию вакуума силы возникшего в Европе в период перехода к конфронтации. Автор указывает на возросшую мощь России после второй Мировой войны и оценку ее Рузвельтом не в качестве социалистического авангарда, а качестве гео80

нг

пу

политической силы имеющей свои интересы. При этом Уткин указывает что, Рузвельт подчеркивал «важность государственных императивов, а не роль идеологии» [13, с. 1–2]. Таким образом, переход к биполярности не был предопределен, однако явился следствием «специфической дипломатии отчудившихся друг от друга сторон» [13, с. 5]. Итак, Уткин выделяет в качестве главного дипломатический аспект и государственные интересы, отводя идеологии вторичную роль. Другой подход, изучающий влияние общественного мнения на процесс возникновения конфликта, развивает В.О. Рукавишников. Исследователь говорит, что в данной конкретной области – общественном мнении США, движущие силы холодной войны существовали в двух измерениях: «Первое – отношение к СССР как военной угрозе», при этом автор подчеркивает, что идеологическое противостояние до второй мировой войны не сопровождалось геополитическим. «Второе измерение – это взаимосвязь антисоветизма во внешней политике и антикоммунизма во внутренней политике стран Запада». На основе богатого фактического материала автор обосновано приходит к выводу, что целью американской политики являлась «не столько пропаганда демократических принципов и либеральных принципов, сколько оправдание американской империалистической внешней политики, включая вмешательства во внутренние дела других стран ... под предлогом защиты свободы, демократии и прав человека» [12, с. 5–6]. Итак, можно увидеть, что определение самих движущих сил конфронтации во многом определяется методологическим подходом авторов. В основание мысленной модели в любом случае ложится, какой либо важнейший постулат, на основании которого строится понимание происходивших процессов. Чубарьян, подводя итоги развития российской историографии, говорит о возникновении новой дисциплины под названием история холодной войны и указывает на тот факт, что накопление эмпирических знаний о конфликте, происходившее в первые годы после окончания холодной войны сменяется интересом к вопросам теории и осмысления биполярности в общеисторическом контексте [15, с. 623]. О вопросах совершенствования теории холодной войны говорят и западные историографы, такие как О.А. Вестад и Н. Лебоу. 81

нг

пу

В вводной статье к сборнику «Пересматривая Холодную Войну: подходы, интерпретация и теория» Вестад подробно раскрывает содержание и концепции современных исследований наиболее признанных на западе. Автор указывает на то, что сегодня холодную войну изучают две больших группы ученых – это собственно историки, и исследователи занимающиеся историей и теорией международных отношений [7, p. 3]. На западе в исторической науке сейчас господствует нео-позитивизм (Лебоу так же говорит об интерпритаторском подходе), а в теории Международных Отношений (МО) – реализм и конструктивизм [7, p. 8]. Приводя соответствующую классификацию Вестад, а так же и Лебоу избегают называть конкретные фамилии исследователей, либо делают это очень редко, однако налицо конкретная классификация авторов в соответствии с тем, с какой точки зрения они смотрят на холодную войну. С этой точки зрения, учитывая единство научного процесса, мы можем воспользоваться данной классификацией хотя бы в общем виде и применительно к российским авторам при обнаружении аналогий с западными сюжетами. Так подход близкий к взглядам Печатнова говорившего о политических элитах и системах принятия решений, разрабатывал еще в 1993 г. В.К. Вохлфорв. В монографии «Иллюзорный баланс: власть и восприятие в период Холодной Войны» автор обращает внимание на то, что «невозможно рассматривать международную политику, не рассматривая вопрос о власти». Вохлфорв выявляет закономерность в том, что сохранение власти политической элитой во многом зависит от ее способности сохранить баланс сил во внешней политике и наоборот. При этом Вохлфорв говорит: «главным фактором, определяющим международные отношения после Второй мировой войны был баланс сил». Так изменение баланса внутри властных элит или в международных отношениях приводило к развитию и расширению конфликта вширь и вглубь [8, p. 2, 28]. Можно отнести подходы Печатнова и Вохлфорва к историкополитическому направлению, где доминирует рассмотрение процесса принятия решений правящей элитой в контексте международных отношений. Выше уже говорилось об аналогии в позициях Гэддиса и Наджафова – это общие хронологические рамки противостояния и взгляд на 82

нг

пу

конфликт как на борьбу цивилизаций у западного историка и как на борьбу социально-экономических систем у отечественного исследователя. Если детально рассмотреть взгляды Гэддиса то надо отметить, что историк постепенно систематизировал свое видение холодной войны перейдя чисто от вопросов виновности СССР в развязывании конфликта, к сравнительно-историческому анализу развития двух стран и затем уже перешел к изучению биполярности с позиций того или иного понимания свободы и безопасности. Отвечая на вопрос о внутренних пружинах противоборства, автор говорит, что холодная война была не просто геополитическим противостоянием атомных супердержав, а соревнованием в ответе на вопрос: «Как лучше организовать человеческое общество?» [1, p. 84]. Гэддис видит в идеологии причину, а Наджафов относит ее к следствиям. Однако этим не исчерпываются различия во взглядах, ведь Гэддис все же продолжает обвинять СССР советскую идеологию и Сталина в экспансионистских планах [1, p. 11, 14] и в одной из последних монографий «Холодная Война. Новая История» даже сравнивает Сталина с художественным образом «Большого Брата» Оруэлла в романе «1984» [1, p. 2]. Другой подход, более относящийся к теории международных отношений и в некоторой степени перекликающийся как со взглядами Уткина, так и со взглядами Печатнова, разрабатывается М. Леффлером. В отечественной историографии хорошо известна дискуссия между Леффлером и Гэддисом по принципиальному вопросу о том что лежало в основе противостояния – идеология и ценности или факторы геополитики и реальной политики [15, с. 628]. Леффлер выделяет в качестве основных предпосылок к возникновению холодной войны убежденность американских «политмэйкеров в том, что безопасность США в первую очередь зависит от баланса сил в Европе», и «объективные социально-экономические причины, а так же вакуум силы после Второй Мировой войны» послужили основными причинами и движущими силами зарождающегося противостояния в равной степени, как «политика и действия Советского Союза» [4, p. 3]. Итак, мы видим пересечение с отечественными историками по таким позициям как вакуум силы и убеждения политической элиты (политмэйкеров). 83

нг

пу

Если продолжать смотреть на холодную войну с точки зрения международных отношений необходимо так же сказать и о взглядах Г. Лундестада который говорит: «Ряд особенностей [конфликта] был предопределен системой международных отношений, в то время как многие другие черты холодной войны были связаны с идеологиями, нациями и индивидами» [5, p. 8]. Необходимо сказать что А.О. Чубарьян определяет холодную войну как «следствие и наиболее существенный элемент той международно-политической системы, которая сложилась в результате итоге второй Мировой войны и получила название Ялтинско-Потсдамской» [15, с. 627]. В целом данный обзор подтверждает верность выводов Филитова в 1991 г. о единстве историографического процесса. Можно в целом применить систематизацию, предложенную Вестадом и к российской историографии и выделить ученых рассматривающих причины холодной войны с точки зрения исторической – например Гэддис и Наджафов, и с точки зрения международных отношений Печатнов, Уткин, Леффлер, Лундестад, Вохлфорв. Конечно, такое деление лишь условно, но оно необходимо для развития наших представлений о холодной войне, потому что позволяет выявить методологические основы в работах ученых. Нетрудно заметить что, например Рукавишников не был отнесен ни к одному из направлений, так как его исследование носит междисциплинарный историко-социологический характер. О необходимости изучения сегодня холодной войны именно в ее общественном измерении говорит Н. Лебоу в своей работе «Социальная Наука, История и Холодная Война: проводя связующую линию» Лебоу подвергает критике «чисто» исторические взгляды на холодную войну, где объяснение причинно-следственных связей построено на каком-либо одном положении. Называя такой подход нерепрезентативным, автор говорит о том, что «такие работы хороши на индивидуальном уровне анализа…» и лишь в том случае если мы рассматриваем их в контексте подобных исследований, где изучаются другие аспекты холодной войны [3, р. 114]. Таким образом, и перед западной и перед российской историографией сегодня стоят общие задачи по совершенствованию методологии изучения биполярности. И одним из таких перспективных направлений, по мнению Лебоу, может быть 84

изучение обществ и социальных групп как основы конфликта. Отличие западной историографии от российской заключается как раз в том, что на западе, например Р. Саулл уже издал монографию, в которой комплексно исследует холодную войну с точки зрения исторического материализма и на основе изучения обществ противоборствующих держав. Холодная война, по его мнению, «будучи конституированной двумя различными антагонистическими социальными системами, регулировалась измененной природой военностратегических сил» [6, p. 21]. Несмотря на схожесть формулировки с подходом Гэддиса и Наджафова о социальных системах, Саулл во главу угла ставит именно общественные отношения как основу исторического процесса. В России перспективные направления исследований обозначил А.О. Чубарьян, который указал на большой потенциал исследований в области идеологии и формирования стереотипов холодной войны применительно к разным странам, а так же видит большой эвристический потенциал для выявления движущих сил холодной войны в сравнении Ялтинско-Потсдамской системы с Венской и ВерсальскоВашингтонской [15, с. 627]. Следует сказать, что вопросами сравнения истории холодной войны с другими историческими эпохами с точки зрения военной социологии на Западе занимается Мэри Калдор. И хотя это не совсем то, о чем говорит Чубарьян, Калдор пришла к достаточно интересным выводам, которые устанавливают взаимосвязь между типом политической системы, вооружением, а так же экономикой и целями войны [2, p. 16]. Потому такой анализ и необходим в более широком масштабе, что он позволит глубже раскрыть механизм принятия решений в руководстве двух стран в период конфронтации. Рассмотрев историографию Запада и России как единый процесс накопления и систематизации знаний о холодной войне необходимо сказать о том, что движущие силы конфликта занимают ключевое место для любого автора в его анализе. Именно здесь проявляется методология используемая исследователем, и при наличии общих сюжетов и подходов в определении сущности биполярности можно говорить о двух важнейших на сегодня моделях – цивилизационной, рассматривающей как саму биполярность, так и ее корни в особенностях T

нг

пу

T

85

пу

формирования социально экономических систем и цивилизаций, и о модели, основанной на анализе международных отношений, соотнесения внутренних и внешних факторов политики и их комплексном анализе. При этом в силу неослабевающего интереса ученых к истории холодной войны и в России и на Западе уже сегодня возникают такие новые направления как анализ общественного мнения, сравнение холодной войны и других исторических эпох и анализ общественных отношений как основы конфликта. Необходимо отметить что, на Западе издается большее количество монографий чем в России, в то время как российские исследователи в основном публикуют свои исследования в периодической печати. Доступность литературы и источников в интернете на Западе и в России так же разнится – в основном информационном поле доминирует западная литература. Потому общие цели и задачи стоящие перед историографией холодной войны для России должны быть дополнены задачей повышения доступности работ по данной проблеме и увеличения количества самих исследований, в силу большой актуальности проблем истории холодной войны и по сей день. Библиографический список

нг

1. Gaddis, J.L. The Cold War. A New History / J.L Gaddis. – N.Y.: Penguin Book, 2005. – 334 с. 2. Kaldor, M. New & old wars / M. Kaldor. – Cambridge: Stanford University Press, 2006. – 231 с. 3. Lebow, N. Social Science, History and the Cold War: Pushing the Conception Envelope / N. Lebow // Reviewing the Cold War: approaches, interpretations, and theory. Edited by Odd Arne Westad. – L.: Routledge, 2000. – 382 с. 4. Leffler, M.P. Painter David S. Introduction: the international system and the origins of the Cold War / M.P. Leffler // Origins of the Cold War. – Abingdon Oxon: Routledge, 2005. – 352 с. 5. Lundestad, G. East West North South. Major developments in international relations since 1945 / G. Lundestad. – Trowbridge: SAGE Publications Ltd, 2005. – 290 с. 6. Saull, R. Rethinking theory and history in the cold war: The State Military Power and Social Revolution / R. Saull. – L.: Routledge, 2001. – 238 с. T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

T

86

T

T

7. Westad, O.A. Introduction: Reviewing the Cold War / O.A. Westad // Reviewing the Cold War: approaches, interpretations, and theory. Edited by Odd Arne Westad. – L.: Routledge, 2000. – 382 с. 8. Wohlforth, W.С. The elusive balance: power and perceptions during the Cold War / W.С. Wohlforth. – N.Y.: Cornell University Press, 1993. – 317 с. 9. Быстрова, И.В. Современная отечественная историография холодной войны / И.В. Быстрова // Новый исторический вестник. – 2004. – № 10. – С. 295–306. Режим доступа: http://elibrary.ru/item.asp?id=12889717 10. Наджафов, Д.Г. К вопросу о генезисе холодной войны / Д.Г. Наджафов // Холодная Война 1945–1963 гг. Историческая ретроспектива. Под. ред. Н.И. Егоровой, А.О. Чубарьяна. – М.: Олма-Пресс, 2003. – 640 с. 11. Печатнов, В.О. От союза к вражде (советско-американские отношения в 1945–1946 гг.) / В.О. Печатнов // Холодная Война 1945–1963 гг. Историческая ретроспектива. – М.: Олма-Пресс, 2003. – 640 с. 12. Рукавишников, В.О. Холодная война, холодный мир. Общественное мнение в США и Европе о СССР/России, внешней политике и безопасности Запада / В.О. Рукавишников. – М.: Академический Проект, 2005. – 864 с. 13. Уткин, А.И. Мировая холодная война / А.И. Уткин. – М., 2005. 736 с. 14. Филитов, А.М. Холодная Война: историографические дискуссии на Западе / А.М. Филитов. – М.: Наука, 1991. – 198 с. 15. Чубарьян, А.О. Послесловие / А.О. Чубарьян // Холодная Война 1945– 1963 гг. Историческая ретроспектива. – М.: Олма-Пресс, 2003. – 640 с. T

T

T

T

T

TH

HT

TH

HT

TH

пу

HT

T

T

T

T

T

T

T

нг

Научный руководитель: д-р. ист. наук, проф. К.Б. Умбрашко.

87

А.С. Полетаев Новосибирский государственный педагогический университет К ВОПРОСУ О РАБСТВЕ У ДРЕВНИХ ГЕРМАНЦЕВ В СВЕТЕ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

нг

пу

Проблема рабства в традиционных обществах всегда была одной из сложнейших, особенно когда это касалось тех регионов, где количество документальных источников не позволяло делать однозначные выводы. К таким исторически сложным регионам можно отнести и неримскую Германию. Основные сведения о древнегерманской истории в допереселенческую эпоху мы можем почерпнуть из весьма тенденциозных работ античных писателей (в первую очередь Цезаря и Тацита). Археологические памятники, число которых увеличивается в последнее время, в силу их специфики мало что могут рассказать о социальном строе древних германцев. Несмотря на всю относительную скудность и субъективность сохранившихся источников, социальная природа и структура древнегерманских племен вызывает неутихающие дискуссии в отечественной и зарубежной историографии, – это и извечные споры германистов и романистов, и полемика относительно универсальности германской общины, которую критиковали разные поколения медиевистов. Все исследователи, изучающие древнегерманское общество, так или иначе обращались к институту рабовладения у германцев, а советская историография с ее особым вниманием к социальноэкономический стороне жизни неоднократно поднимала эту сложнейшую проблему. Как мы помним, в основе марксистского понимания истории лежит формационный подход, где рабовладение как формация отождествляться в первую очередь с историей античного общества. Вот поэтому к институту рабовладения у древних германцев изначально было весьма осторожное отношение специалистов по истории раннего средневековья. Игнорировать данный институт было довольно сложно, но в рамках марксистского понимания истории, особенно в его сталинской интерпретации, ему отводилась вспомогательная роль уклада, незначительного эпизода в сюжете феодального 88

нг

пу

нарратива. Однако, не взирая на идеологический пресс упрощенного понимания типологических признаков феодализма в рамках формационного подхода, советскими историками была создана довольно обширная историография социальной жизни Германии в допереселенческую эпоху. Переходя к более детальному описанию интересующей нас историографической проблемы, необходимо кратко охарактеризовать ее хронологические рамки и круг основных источников. Нас интересуют исторические исследования германского общества в допереселенческую эпоху, т.к. именно эти временные рамки позволяют судить о социальной структуре варварского общества в его чистом виде, то есть не подверженном существенной трансформации, которое оно претерпело в последующую за падением Римской империи эпоху. В 1920-е годы в работах отечественных медиевистов достаточно сильно проявлялись методологические подходы и оценки русской дореволюционной исторической науки – многие советские историки обучались в дореволюционных университетах, и это не могло не сказаться на взглядах молодой советской науки в целом и медиевистики в частности. Одним из выдающихся ученых первой половины XX в. был А.И. Неусыхин. Лучший ученик Д.П. Петрушевского, он много позаимствовал из исторической концепции своего учителя, но все же в первую очередь он был марксистом, что существенно отличало его взгляды от воззрений учителя. А.И. Неусыхин был автором первой в Советском Союзе монографии по истории древних германцев [8]. Автор, изучая социальную структуру древнегерманского общества, выделяет в нем особую, низшую его страту – рабов и других лично зависимых членов древнегерманского общества. Рабы делились на две основные категории: рабов домашних (челядь) и сервов, посаженых на землю и плативших оброк своему господину. Хотя домашних рабов, по утверждению автора, было значительно меньше и об их наличии можно было судить лишь по косвенным данным [8, с. 247]. Основной причиной распространения такой системы рабства стало, по мнению автора, возвышение нобилитета, одновременно представлявшего собой земельную и военную аристократию. Именно на их землях работали сервы, платившие оброк. Рабов имели и рядовые 89

нг

пу

общинники [8, с. 249], но домашнее патриархальное рабство было в среде германцев крайне редким явлением. Почему же, германское рабовладение не пошло по пути античных обществ Греции и Рима? Отсутствие барщинной запашки у германской знати, жившей, в основном, за счет оброков и военной добычи, и малая заинтересованность рядовых общинников в использование рабского труда, были тому причиной. Основным правовым отличием рабов от свободных был запрет сервам носить оружие и участвовать в общественной жизни племени [8, с. 246]. Резюмируя вышесказанное, можно сделать следующие выводы: рабство возникло у германцев вследствие выделения военной знати, владевшей земельной собственностью, за пользование которой рабы платили оброк ее владельцу. Монография А.И. Неусыхина в последующие годы вызывала бурю критики, особо негативно оценивались его идеи о наличии собственности и сословного деления у германцев. В первую очередь А.И. Неусыхина обвиняли в увлечениях антимарксискими теориями Допша и Д.М. Петрушевского. С начала 1930-х гг. в советской науке окончательно укореняется примат марксистко-ленинской модели историописания при в ее жесткой пятичленной интерпретации, в особенности после окончания споров об «азиатском способе производства». В изучении проблем генезиса феодализма и социального развития древнегерманского общества большое значение имеет коллективная работа «Основные проблемы генезиса и развития феодализма» [11]. А.Д. Удальцов, признавая наличие рабовладения у германцев, согласился с А.И. Неусыхиным в сосуществовании двух основных способах эксплуатации рабов, а именно как слуг (челяди) и в качестве крепостных, посаженых на землю. Свои выводы автор подтверждает в большей степени не источниками древнегерманской истории, а на этнографическом материале, который описывает различные доэгалитарные общества, где формы эксплуатации зависимого населения, в первую очередь рабов, были тождественны древнегерманскому [11, с. 41–42]. Такая интерпретация и использование отвлеченного этнографического материала является, на наш взгляд, весьма неточной и спорной при описании классовой структуры древних германцев. Иллюстрация исторических реалий одного традиционного общества этнографическим материалом другого, как нам кажется, была необхо90

нг

пу

дима для подтверждения всеобъемлющего и неоспоримого доказательства универсальности материалистического понимания истории. А.Д. Удальцов вслед за А.И. Неусыхиным приходит к выводу о том что, древнегерманское рабство не эволюционировало в сторону античного, но причины этого он ясно не называет, аргументируя свои выводы не ссылками на источники, а посредством обращения к авторитету классиков формационной теории. При сравнении научного аппарата работ А.И. Неусыхина и А.Д. Удальцова бросается в глаза различие в выборе ссылок на источники: в отличие от А.И. Неусыхина, исследование А.Д. Удальцова пестрит обращениями к работам классиков марксизма, подтверждая усиливающуюся идеологизированость советской историографии социальной истории древнегерманского общества. Из более поздних работ, в целом тождественных этой тенденции, можно отметить книгу «Возникновение классового общества у древних германцев и славян». По мнению ее авторов, первой формой эксплуатации у германцев и славян было рабство, возникшее благодаря появившийся материальной возможности содержать рабов. Сервов, как правило, садили на землю, и они отдавали часть продуктов своего труда господину. Но, несмотря на все, это рабство имело вспомогательное значение [1, с. 34]. Более развитым рабство было у германцев, которые жили в непосредственной близости от границ Римской империи, и вступали с ней в тесные экономические отношения. Рабство у германцев и славян было более мягким по сравнением с античным – оно имело патриархальную природу, и в дальнейшем способствовало возникновению категорий феодально-зависимого населения [1, с. 35]. Похожие выводы делает один из ведущих советских медиевистов С.Д. Сказкин. Говоря о патриархальном характере германского рабства, автор объясняет причины его отсталости по сравнению с античным следующими факторами: невозможностью получения рабов в большом количестве (что спорно в виду многочисленных войн германцев); примитивностью нобилитетного правления, которому не требовалась большого количества рабов в условиях натурального хозяйства [9, с. 50]. 91

нг

пу

В.Н. Дряхлов, анализируя социальное развитие древнегерманского общества в указанный период, говорит о постепенном увлечении числа рабов, которых по прежнему садили на землю, за пользование которой они платили оброк. Увеличение количества рабов автор связывал с возросшей потребностью знати в предметах античного импорта, подтверждая свои выводы данными археологических раскопок на Рейне («княжеские погребения» в Любашево). В условиях, когда общее количество рабов было невелико, особой ценностью стали пользоваться рабы, необходимые для сложных ремесленных производств (оружейные мастера, кузнецы) [5, с. 155–156]. Основными производителями в древнегерманском обществе по-прежнему являлись свободные общинники, зависимые же категории составляли небольшой процент по отношению к основному населению. А.Р. Корсунский, как и В.Н. Дряхлов, замечает увеличение количества рабов у вестготов и связывает это в первую очередь с постоянными военными походами готов, т.к. при переселении на новые территории германцы всегда брали с собой своих рабов и в военной добыче рабы занимали не последнее место [7, с. 61–62]. Автор делает вывод о том, что готы в своем социальном развитии далеко опережали другие германские племена, что способствовало их быстрой романизации [7, с. 68]. С начала 1970-х гг. в советской медиевистике появляется все больше исследований, которые более взвешенно и объективно подходят к истории докапиталистических обществ. Работы А.Я. Гуревича, Л.С. Васильева, И.А. Стучевского [2] указывали на начавшийся отход историков от жесткой марксисткой методологии в анализе доклассовых и раннеклассовых обществ Древности и Средневековья. А.Я. Гуревич, говоря о рабстве, не сомневается в его патриархальности, но отождествляет эту стадию развития древнегерманского общества не с зарождающимся феодализмом, а с последней стадией развития родового общества, которая еще не знала классового деления. Автор пишет о минимальном воздействии римского влияния на основную массу германских племен, как в социальном, так и культурном плане [6, с. 49–51]. Похожие выводы можно найти у В.П. Будановой, полагающей, что «примитивное германское рабство вполне 92

нг

пу

соответствовало потребностям примитивного германского общества» [2, с. 12]. М.Я. Сюзюмов, говоря о социальном строе древних германцев, доказывает, что германцы шли не к феодализму, а как раз, наоборот, к рабовладению, и в своем развитии проходили те же стадии, что и Рим при царях и в период ранней республики. В своих выводах он опирается на сравнительный анализ древнегерманских «варварских» правд и «Законов 12 таблиц», приходя к выводу о том, что в «Салической правде» титулы, в которых речь идет о рабах, были более жесткими по сравнению со статьями римских законов. Другим доказательством своей гипотезы исследователь называет бесконечные войны германцев, главной целью которых был как раз захват военнопленных и их обращение в рабство. Посаженые на землю невольники не были, с его точки зрения, примитивным патриархальным институтом, а, наоборот, по своей природе напоминали римских рабов, работающих на пекулии [11, с. 36–37]. По мнению автора, древнегерманское рабовладение не получило дальнейшего развития по причине того, что германцев окружали не греческие и пунийские городагосударства, а рабовладельческая империя с уже деградировавшим и изжившим себя институтом рабовладения. Переселения германцев на территорию империи надолго затормозили естественное развитие античного государства в направлении феодализма [10, с. 38]. Подводя итоги, попытаемся выделить этапы эволюции проблемы рабства у древних германцев в интерпретации отечественной медиевистики. В 1920-е гг. были сильны традиции либеральной дореволюционной историографии, заложенные Д.М. Петрушевским и П.Г. Виноградовым. Эти авторы отводили рабству роль важного, но не основного социального института, объясняли его неразвитость недостаточным развитием земельной собственности, но не отрицали наличия рабов как класса древнегерманского общества. С 1930-х до конца 1960-х гг. в древнегерманском рабстве отечественные историки видели прежде всего институт родового доклассового общества, который в дальнейшем эволюционировал в крепостничество и другие формы личной внеэкономической зависимости. С начала 1970-х гг. в советской историографии вновь поднимаются вопросы о многолинейности развития традиционных обществ, обсуждаются проблемы «азиатско93

го способа производства», инвариантности путей генезиса феодализма европейских и неевропейских народов. На этом методологическом фоне исследователи оценивали древнегерманское рабовладение иногда диаметрально противоположно, от его совершенной неразвитости до тождественности античному. В последнее десятилетие дискуссии вокруг форм зависимости в обществах, стоявших на пороге государственности, стали наиболее острыми. Это связано как со сменой методологической парадигмы, так и с попытками более взвешенного подхода к истории докапиталистических сообществ.

пу

Библиографический список

нг

1. Бромлей, Ю.В. Возникновение классового общества у древних германцев и славян / Ю.В. Бромлей, А.Я. Гуревич // Преподавание истории в школе. – 1957. – № 4. 2. Буданова, В.П. Великое переселение народов: Этнополитические и социальные аспекты / В.П. Буданова, А.А. Горский, И.Е. Ермолова. – М., 1999. 3. Васильев, Л.С. Три модели возникновения и эволюции докапиталистических обществ / Л.С. Васильев, И.А. Стучевский // Вопросы истории. – 1965. – № 5. 4. Гуревич, А.Я. К дискуссии о докапиталистических общественных формациях: Формация и уклад / А.Я. Гуревич // Вопросы философии. – 1968. – № 2. 5. Дряхлов, В.Н. Война германских племен с Римом в III веке и их влияние на развитие древнегерманского обшества на Рейне / В.Н. Дряхлов // Вестник древней истории. – 1987. – № 2. 6. История крестьянства в Европе: эпоха феодализма. В 3-х томах. – М., 1985. – Т. 1: Формирование феодально-зависимого крестьянства. 7. Корсунский, А.Р. О социальном строе вестготов / А.Р. Корсунский // Вестник древней истории. – 1965. 8. Неусыхин, А.И. Общественный строй древних германцев / А.И. Неусыхин. – М., 1970. 9. Сказкин, С.Д. Избранные труды по истории / С.Д. Сказкин. – М., 1973. 10. Сюзюмов, М.Я. Закономерный переход к феодализму / М.Я. Сюзюмов // Античная древность и средние века. – Свердловск, 1975. – Вып. 12. 11. Удальцов, А.Д. Родовой строй древних германцев / А.Д. Удальцов // Из истории западноевропейского феодализма. – М.-Л.,1934. Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О.И. Ивонина. 94

И.В. Прокопьева Новосибирский государственный педагогический университет НАУЧНАЯ ЖИЗНЬ РОССИИ И ЗАПАДА XVIII ВЕКА В ТРУДАХ ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ИСТОРИКОВ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX – НАЧАЛА XX вв. (ИСТОРИОГРАФИЯ 1970 – 1980-х гг.)

нг

пу

Проблема взаимоотношений русских и западных ученых XVIII в., отраженная в трудах отечественных историков второй половины XIX – начала XX вв., вызывала интерес в русской историографии 1970 – 1980-х гг. Это исследования Ф.Я. Приймы, Е.А. Княжецкой, Л.П. Белковец, М.А. Алпатова, Е.С. Кулябко, В.С. Люблинского, Л.И. Деминой и др. Цель данной работы – рассмотреть научные связи ученых России и стран Западной Европы в трудах отечественных историков второй половины XIX – начала XX вв. на основе изучения русской историографии 1970–1980-х гг. К изучению научной деятельности в Петербургской Академии наук XVIII в. обращались такие историки второй половины XIX – начала XX вв. как С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, П.Н. Милюков и др. Научная жизнь XVIII в. характеризуется ограниченностью печатания научной литературы, сравнительной трудностью пользования ею. Это восполнялось «живыми научными связями», частной и официальной перепиской [10, с. 307]. Рассмотрим аспекты данной проблемы, связанные с изучением и использованием указанными историками источников личного происхождения. Основываясь на сведениях источников личного происхождения, С.М. Соловьев создал отдельные работы, посвященные М.В. Ломоносову, ученым иностранного происхождения Г.-Ф. Миллеру, А.-Л. Шлецеру и др., к творчеству которых обращались последующие исследователи. В.О. Ключевский, освящая деятельность ученых, работавших в Академии наук в XVIII в., ссылался на труды С.М. Соловьева [14], П.П. Пекарского [12], написанные по материалам источников личного происхождения XVIII в. Ключевский рассматривал взаимоотношения русских и зарубежных ученых XVIII в., их исторические взгляды, 95

нг

пу

проблемы, которые они обсуждали, в частности, варяжский вопрос и «происхождение народа и имени Российского», а также проблему написания русской истории. В.О. Ключевский, указывая на записку Ломоносова, представленную немецким членам Академии наук, отмечал, что Ломоносов не одобрял написание русской истории иностранцами (говоря о А.-Ф. Шлецере) и был против вывоза из России письменных источников. В то же время Шлецер в записке Екатерине II просил разрешение разработать русскую историю [7, с. 228–229]. Обращаясь к переписке Вольтера с Екатериной II и И.И. Шуваловым, С.М. Соловьев и В.О. Ключевский подчеркивали французское влияние, оказанное на русскую историческую науку XVIII в. [14, с. 55; 7, с. 157]. Другой историк XIX в. – К.Н. Бестужев-Рюмин – характеризовал исследовательскую, преподавательскую и издательскую деятельность Шлецера, ссылаясь на личные источники (в частности, автобиографию и письма) [4]. П.Н. Милюков, рассматривая вопросы, касающиеся истории России, также использовал сведения из источников личного происхождения, таких как переписка Миллера с М.М. Щербатовым и Голицыным, которая велась по поводу составления и издания «дипломатического корпуса» источников [11]. Для советской историографии 70–80-х гг. характерно господство марксистской идеологии, ограниченность проблематики историографических работ. Но и в этот период были опубликованы обстоятельные исследования, рассматривающие отечественную историографию второй половины XIX – начала XX вв. Это обобщающая работы Р.А. Киреевой, М.В. Нечкиной, В.Е. Иллерицкого, В.И. Дурновцева и др. [5]. Исследуя вопросы возникновения русско-французских научных связей на основе источников личного происхождения, в частности, переписки Петра I с представителями Французской Академии наук (авторами которых были президент Королевской Академии наук Франции аббат Биньон, президент Петербургской Академии наук Блюментрост и др.). Е.А. Княжецкая обращает внимание на то, что «Петр I во время визита в Европу собирал сведения о научных учреждениях европейских стран, в первую очередь Франции, с тем, чтобы 96

нг

пу

применить их опыт при создании Академии наук в России» [9, с. 262– 272]. Ф.Я. Прийма затрагивая вопросы оценки взаимоотношений России и стран Западной Европы в научной жизни XVIII в. на материале источников личного происхождения (переписки Ломоносова и Шувалова 1757 г. по поводу обеспечения Вольтера материалами по истории России, письма Вольтера Екатерине II и Шувалову и др.) [13, с. 59, 62–63], рассматривал, в частности, факты, связанные с отношением петербургских ученых к написанию Вольтером «Истории Российской империи при Петре Великом». Ф.Я. Прийма указывал на то, что Ломоносов, говоря о написании иностранцами русской истории, пришел к выводу, что история России должна быть написана «не иностранцами, изучающими незнакомую им страну» вне России, а «хорошо знающими прошлое и настоящее русского народа» отечественными историками. Изучая взаимоотношения Вольтера и петербургских ученых через «покровительственное» посредничество Шувалова по материалам их переписки, Ф.Я. Прийма писал о существовании «культурной зависимости России» от западноевропейских государств. Это подтверждает письмо И.И. Шувалова Вольтеру от 19 ноября 1760 г., в котором приводится факт отправления последнему копий писем Петра I [13, с. 74–76]. М.А. Алпатов отмечал, что петровские преобразования «оживили связи России с Западом», которые «стали более тесными … по научной линии» [1, с. 5]. Ссылаясь на П.П. Пекарского (исследования которого связаны с изучением источников личного происхождения), он приводил слова Миллера о том, что всякая русская история, изданная вне России, «будет наполнена промахами и недостатками, даже в том случае, если сочинитель знает русский язык и жил некоторое время в России» [1, с. 22, 40]. По свидетельству Алпатова, Миллер «был постоянным рецензентом иностранных сочинений о России», наряду с М.В. Ломоносовым ему было поручено помогать Вольтеру в его работе над «Историей Петра Великого». Миллер и Ломоносов снабдили Вольтера источниками по Петровской эпохе, хранившимися в русских архивах. М.А. Алпатов приводит цитату Миллера, содержащуюся в исследовании С.М. Соловьева, которая касалась замечаний Миллера и всеобщего неодобрения «Истории Петра Великого» Вольтера 97

нг

пу

[1, с. 25, 26]. Работы исследователей советской историографии 70–80х гг. Ф.Я. Приймы, М.А. Алпатова посвящены также изучению русско-французских научных отношений и связанны, в том числе, с деятельностью Вольтера по созданию русской истории и изучением его переписки с учеными петербургской Академии наук. Исследовательница Л.П. Белковец, ссылаясь на работы Соловьева о Миллере [14, с. 5, 28, 111], Пекарского [12, с. 62, 63], Милюкова [11, c. 23], созданные на основе мемуарных и эпистолярных источников XVIII в., писала о том, что со времени создания Академии наук в Петербурге и Берлине возникает оживленный литературный обмен между Россией и Германией, обязанный, прежде всего, деятельности в Петербургской Академии наук историков немецкого происхождения. У истоков тесных немецко-русских связей в области истории XVIII в. был петербургский академик Миллер [3]. В результате нашего исследования можно сделать следующие выводы. Научная жизнь России и Запада XVIII в. связана с деятельностью Петербургской Академии наук и отражена в трудах отечественных историков второй половины XIX – начала XX вв.: С.М. Соловьева, П.П. Пекарского, К.Н. Бестужева-Рюмина, В.О. Ключевского, П.Н. Милюкова и др. Труды этих историков созданы на основе, в том числе, источников личного происхождения XVIII в., авторами которых были русские и зарубежные ученые. Деятельность Академии наук была ориентирована на западные традиции. Ученые, работавшие в этом учреждении в XVIII в., были в большинстве своем иностранцы. Представители Петербургской Академии наук вели постоянную переписку с учеными стран Западной Европы, в частности, Германии и Франции. Проблему взаимоотношений России и Запада в научной жизни XVIII в. освящали в своих работах исследователи 1970–1980-х гг.: Е.А. Княжецкая, Ф.Я. Прийма, М.А. Алпатов, Л.П. Белковец и др. Они использовали труды историков второй половины XIX – начала XX вв., написанные на основе изучения источников личного происхождения. Историки приходят к выводу о том, что европейская историческая наука оказала существенное влияние на развитие отечественной исторической науки. 98

Библиографический список

нг

пу

1. Алпатов, М.А. Академия наук и русская историография. Рождение варяжского вопроса / М.А. Алпатов // Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII – первая половина XIX вв.). – М.: Наука, 1985. – С. 9–81. 2. Алпатов, М.А. Французские современники о России XVIII в. / М.А. Алпатов // Там же. – С. 109–141. 3. Белковец, Л.П. Россия в немецкой исторической журналистике XVIII в. Г.Ф. Миллер и А.Ф. Бюшинг / Л.П. Белковец. – Томск: Изд. Томск. ун-та, 1988. 4. Бестужев-Рюмин, К.Н. Биографии и характеристики / К.Н. БестужевРюмин. – М., 1997. 5. Киреева, Р.А. Изучение отечественной историографии в дореволюционной России с середины XIX в. до 1917 г. / Р.А. Киреева. – М., 1983; Нечкина, М.В. Василий Осипович Ключевский: История жизни и творчества / М.В. Нечкина. – М., 1974, Иллерицкий, В.Е. Сергей Михайлович Соловьев / В.Е. Иллерицкий. – М., 1980. 6. Ключевский, В.О. Курс русской истории / В.О. Ключевский // Соч. в 9 томах / под ред. В.Л. Янина. – М.: Мысль, 1989. – Т. V. 7. Ключевский, В.О. Лекции по русской историографии / В.О. Ключевский // Соч. в 9-ти томах / под ред. В.Л. Янина. – М.: Мысль, 1989. – Т. VII. 8. Ключевский, В.О. Курс лекций по источниковедению / В.О. Ключевский // Русская история в пяти томах. – М.: Рипол классик, 2001. – Т. V. 9. Княжецкая, Е.А. Начало русско-французских научных связей / Е.А. Княжецкая // Французский ежегодник. Статьи и материалы по истории Франции. 1972. – М.: Наука, 1974. – С. 260–273. 10. Князев, Г.А. Вольтер – почетный член Академии наук в Петербурге / Г.А. Князев // Вольтер. Статьи и материалы / под ред. В.П. Волгина. – М.-Л.: Изд. Академии наук СССР, 1948. – С. 305–313. 11. Милюков, П.Н. Главные течения русской исторической мысли / П.Н. Милюков // Очерки истории исторической науки / отв. ред., сост. и автор предисл. М.Г. Вандалковкая. – М.: Наука, 2002. – С. 17–331. 12. Пекарский, П.П. История императорской Академии наук в Петербурге / П.П. Пекарский. – СПб., 1823. 13. Прийма, Ф.Я. Ломоносов и «История Российской империи при Петре Великом» Вольтера / Ф.Я. Прийма // Русская литература на Западе. Статьи и разыскания. – Л.: Наука, 1970. – С. 58–77. 14. Соловьев, С.М. Герард Фридрих Мюллер (Федор Иванович Миллер) / С.М. Соловьев // Соч. в 18 книгах. – М., 2000. – Кн. XXIII. – С. 39–69.

Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор К.Б. Умбрашко. 99

Е.Ю. Черная Новосибирский государственный педагогический университет ПЕРВАЯ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКАЯ РАБОТА АКАДЕМИКА МИЛИЦЫ ВАСИЛЬЕВНЫ НЕЧКИНОЙ

нг

пу

Без имени Милицы Васильевны Нечкиной (1899–1985) невозможно представить развитие отечественной исторической науки прошлого столетия. Она внесла существенный вклад не только в изучение истории России, русского освободительного и общественного движения, но и в изучение истории исторической науки. М.В. Нечкиной принадлежит определяющая роль в развитии историографии в 1950– 1970-е годы в СССР. Большое внимание она уделяла разработке теоретико-методологических проблем истории исторической науки. Первым научным трудом М.В. Нечкиной по историографии стало студенческое сочинение, опубликованное в 1922 г. «Русская история в освещении экономического материализма (историографический очерк)». Судьба этого исследования была печальна, на него обрушились волны критики. А.Н. Гребенкина объясняет это тем, что шел процесс становления марксистско-ленинской методологии, поэтому теория экономического материализма была несостоятельной. В сложившейся ситуации книга Милицы Васильевны Нечкиной была обречена на небытие, так и произошло. Она и сама публично отречется от нее, хотя в своих дневниках напишет: «Просматривала-читала свою книгу об экономическом материализме – с очень многим до сих пор согласна, и книга, в конце концов, не так уж плоха» [1, с. 129]. Нас в большей степени будет интересовать первая глава книги «Историографическое изучение исторических работ», так как она посвящена методологическим и теоретическим вопросам историографических исследований. В ней представлен своеобразный планрекомендация, разработанный М.В. для будущих исследователей, занимающихся вопросами историографии. Автор задается следующими вопросами: какие требования надо ставить перед историографическим исследованием, какие проблемы надо разрешать в процессе изучения? По мнению Милицы Васильевны, первым этапом историографического изучения трудов какого-либо автора, является изложение 100

нг

пу

его биографии, так как особенности миросозерцания обусловливают очень многое в исследованиях. В связи с этим она отмечает проблему психологии творчества, а именно какая связь существует между жизнью историка и его научными трудами. Далее необходимо исследовать историка с точки зрения философии истории, разрешить следующие вопросы: как определяет этот исследователь историю? Какова, по его мнению, цель изучения истории? Как смотрит он на причинную связь событий, на закономерность исторического процесса? Принадлежит ли он к определенной философско-исторической школе? Только после этого стоит начинать изучение практического применения историком своих теоретических установок. При этом М.В. Нечкина особенно отмечает тот факт, что у многих историков теория одно, а практика исторического исследования – другое, «...нельзя особенно поддаваться уверениям авторов... Сказать – они многое скажут, но это еще не значит, что они проведут это в свои труды» [2, с. 13]. Необходимо сделать обозрение всех исторических трудов конкретного автора, разделив их на основные и второстепенные. На основании этого сделать следующие выводы: какие новые вопросы истории выдвинуты исследователем, и как они разрешены? Нет ли оригинальных новых ответов на старые вопросы, и каковы они, если они есть? Следующим важным этапом историографического исследования является определение отношения историка к источникам и к его предшественникам. В связи с этим Милица Васильевна поднимает мало изученные проблемы, а именно, влияния и заимствования одного историка от другого. Постановка вопроса, должна быть, прежде всего, психологической, так как каждый историк живой человек, имеющий свои особенности психики. Вопрос о влиянии и заимствовании очень интересен и сложен, но при этом наука очень мало сделала для научных исследований в этой области. Автор указывает на следующий факт: часто в человеческой психике вполне мирно уживаются рядом два совершенно несовместимых логически положения и отражаются на всей научной деятельности. Исходя из этого, М.В. Нечкина делает следующий вывод: «Вся историография – русская или какая-нибудь иная, представляет из себя сложную и непре101

нг

пу

рывную сеть, влияний заимствований, исправлений, новых изобретений, отрицательных влияний – прямых и косвенных... т. е. представляет из себя ряд фактов психологического порядка» [2, с. 20]. В этом утверждении нашло свое отражение ее увлечение психологией. Вернемся к проблеме историографического изучения исторических работ. Последнее, что необходимо рассмотреть при исследовании отдельного историка, это его особенности мыслить и излагать свои мысли. На этом заканчивается план изучения отдельного автора, по мнению Милицы Васильевны, и начинается изучение его труда, который с момента выхода в свет, живет своей независимой жизнью. Задача занимающегося историографией доходит лишь до половины своего выполнения. Таким образом, надо исследовать каждого историка и после этого выяснить общую картину развития истории. В связи с этим М.В. Нечкина задается вопросом – можно ли рассматривать историографию как отдельный, самостоятельный процесс? Отмечает, что не решается на него ответить, а лишь высказывает некоторые свои соображения на этот счет. Особенно они интересны по отношению к экономическому материализму. «Это теория так тесно связана с определенным миросозерцанием, что является вопрос: был ли экономический материализм приложен к русской истории оттого, что этого требовал ход развития исторической мысли, разочаровавшийся в известных идеалистических построениях русской истории, или экономический материализм был приложен к русской истории просто в результате развития известной общественной идеологии, и интересы чистого знания здесь не играли ни малейшей роли?» [2, с. 21]. Примечательно, что уже в следующем абзаце М.В. Нечкина делает следующий вывод: «влияние на историка общественных настроений важно, что, пожалуй, и лишает права говорить о процессе работы над русской историей, как о процессе самостоятельном» [2, с. 22]. М.В. вводит типологию работ по историографии. Один из возможных вариантов написания историографической работы является – изучение «истории исторической мысли» с психологической точки зрения. При этом необходимо обрисовывать связь между отдельными историками такою, какою она действительно была, в результате чего должна получиться очень сложная и интересная картина. Но автор отмечает, что эта работа прямо невозможна, потому что нет твердой 102

нг

пу

научной почвы для изучения вопроса о влияниях. Второй тип работ по историографии, М.В. определяет как формальную историографию. Когда, изучая историю развития исторической мысли, можно отвлечься от отдельных историков и следить только за сменой выводов одних трудов выводами других. Таким образом, в первой главе работы М.В. Нечкина формулирует свой метод исследования исторических трудов с точки зрения историографии. Она разрабатывает план изучения исторических работ, которого будет придерживаться на протяжении всего научного творчества. М.В. обращает внимание на проблемы, которые мало изучены в науке. А именно, ее интересуют вопросы о влияниях одного историка на другого, о заимствованиях одного историка от другого. Исходя из своих рассуждений, М.В. Нечкина дает определение историографии с позиции психологии, вводит типологию будущих историографических работ. М.В. рассматривает проблему независимости историографии от общественной идеологии на примере экономического материализма, как нового направления исторической мысли. М.В. Нечкиной предпринята попытка организовать свою научную работу над темой по развернутому ею плану историографического исследования. При этом она смело пишет о том, что ее работа является первым обзором, который позволит позже более подробно разработать направление исторического материализма в отечественной историографии и применить сформулированный ее план историографического изучения. Библиографический список

1. Дневники академика М.В. Нечкиной // Вопросы истории. – 2005. – № 2. 2. Нечкина, М.В. Русская история в освещении экономического материализма (историографический очерк) / М.В. Нечкина. – Казань, 1922. Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор К.Б. Умбрашко.

103

Е.А. Александрова Новосибирский государственный педагогический университет «МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ИЗУЧЕНИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОГО БЫТА ГОСУДАРСТВЕННЫХ КРЕСТЬЯН И ИНОРОДЦЕВ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ» КАК ИСТОЧНИК ДЛЯ ИЗУЧЕНИЯ КОНТРАКТНОЙ ПОЧТОВОЙ ГОНЬБЫ

нг

пу

В конце XIX в. по поручению Министерства земледелия и государственных имуществ в Сибирь были отправлены экспедиции с целью изучения жизни местного населения. Итогом их деятельности стало издание в Санкт-Петербурге сборника исследований под названием «Материалы для изучения экономического быта государственных крестьян и инородцев Западной Сибири», описывающего различные стороны жизни сибирского населения. Одной из проблем, поднимаемой в исследованиях, – являлась проблема повинностей, взимаемых с сибирского населения. Большое внимание материалы уделяют вопросу развития контрактной почтовой гоньбы на территории Сибири. Источник представляет для нас интерес с точки зрения предоставления информации об определении условий осуществления почтовой гоньбы, ее формах, принципах распределения между крестьянским населением различных волостей, а также статистические данные о суммах необходимых для содержания гоньбы, протяженности почтовых дорог, количестве почтовых лошадей и объемах перевозимой почты. Контрактная почтовая гоньба представлена авторами в исследованиях в двух формах: 1) принудительное выставление крестьянскими обществами почтовых лошадей за определенную плату; 2) открытые публичные торги по сдаче в содержание почтовых станций и лошадей за счет губернского земского сбора. Для того чтобы содержать почтовую гоньбу, надо было иметь почтовые станции. Они строились по особым чертежам подрядчиками за счет земских средств или помещения снимались у трактовых крестьян. На чертеже имелись: 1) двор для приезжих; 2) навес для поставки ямских повозок; 3) крыльцо; 4) сени с очагом; 5) горница с перегородкой для проезжавших; 6) изба для ямщиков; 7) заднее крыльцо; 8) 104

нг

пу

нужное место; 9) чулан; 10) амбар с ледником; 11) задний двор; 12) поветы для поклажи сена и под ними двор для лошадей. Исследователи отмечают, что содержанием почтовой гоньбы в основном занимались крестьяне селений, где находились станции, в этом заключается ее основное отличие от земской обывательской гоньбы. Количество почтосодержателей, т.е. лиц, выставлявших почтовые пары, зависело от числа лиц, вступивших в подряд и от конкурентной борьбы на торгах, а, к примеру, земская гоньба определялась числом имеющихся ревизских душ [1, вып. 4, с. 142]. Она требовала значительных затрат как на первоначальное обзаведение, так и на содержание лошадей, экипажей и необходимого инвентаря. По-мнению А.А. Кауфмана: почтовая гоньба сосредотачивалась в руках зажиточной части населения. Почтовая лошадь требовала качественного корма, обычно для этого использовали овес. Поэтому стоимость их содержания зависела от урожаев овса и сена. Повышала стоимость этих лошадей необходимость наличия особого инвентаря. Основными требованиями, выдвигаемыми к таким лошадям были: выносливость и способность к быстрому бегу. Стоимость такой лошади составляла 40–90 рублей. Он приводит факты о том, что годовое содержание одной почтовой лошади в Сибири за вторую половину XIX в. изменилось от 148 руб. 23 коп. до 705 руб., причем их содержание в Восточной Сибири было гораздо выше, из-за более высокой стоимости овса. Развитие почтового сообщения привело к необходимости применения дополнительных лошадей, которые в основном содержались за казенный счет [2, вып.11, с. 197].

Округ Томский Каинский Итого

Таблица 1

Годовая стоимость 14 лошадей в Томском и Каинском округах [3, вып. 9, с. 335–337] Обывательские лошади Почтовые лошади 3938 руб. 80 коп. 4532 руб. 67 коп. 1527 руб. 34 коп. 4174 руб. 85 коп. 5466 руб. 14 коп. 8707 руб. 52 коп.

Данные приведенные в таблице, являются подтверждением мнения А.А. Кауфмана о том, что стоимость почтовых лошадей, гораздо превышала стоимость обычных в 1,5 и более раз, одна такая лошадь обходилась в 300–400 руб., следовательно за почтовую пару крестья105

нг

пу

нину приходилось отдавать 600–800 руб. Источник свидетельствует, что право на содержание данного вида гоньбы сдавалось с торгов. Подряд заключался во время торгов, о которых объявлялось заранее. Торги проводились при окружном полицейском управлении ил на месте расположения почтовой станции. Для участия в торгах следовало предоставить ручательство односельчан (доверителей), где говорилось о том, что данное лицо или группа лиц могут содержать на станции необходимое число лошадей со всей упряжью и оснасткой для провоза почты и пассажиров. Оно подтверждалось всеми участниками схода, затем фиксировалось в волостном правлении и заверялось окружным исправником и участковым земским заседателем. Таким образом, право содержания почтовых лошадей на станциях получали лица, вступившие в подряд с казной и заключившие контракт на определенное время, обычно на трехлетие. Эти люди обязывались возить почту и пассажиров. С.П. Каффка приводит сведения о том, что если крестьяне не могли выполнять контракт, власти имели право его отобрать, при этом налагая штраф в размере 93 руб. 50 коп., что чаще всего составляло невыполненную часть контракта, а почтосодержание передавалось по контракту на торгах другим крестьянам [4, вып. 5, с. 135–138]. В связи с развитием почтового сообщения крестьянин, вступивший в контракт с казной по содержанию почтовой гоньбы, не имел возможности заниматься домашним хозяйством, и почтовая гоньба становилась для него главным делом. Доходность крестьян определялась не только подрядной суммой за пару почтовых лошадей, но и числом подрядчиков на каждой станции. Выгода содержателей почтовой гоньбы состояла в прогонных деньгах, которые они взимали с проезжавших по этим дорогам. К выгодам почтосодержания относилась возможность сразу получать крупные суммы денег и пользоваться кредитом. С.С. Пчелин обращал наше внимание на то что, несмотря на запрет властей сдавать подряд другим лицам за более низкую цену это происходило практически во всех волостях [5, вып. 2, с. 435]. А.А. Кауфман, проанализировав имеющуюся информацию, сделал вывод о том, что причины увеличения содержания почтовой гоньбы могли быть следующими: 1) плохое состояние дорог; 2) отсутствие в селах ветеринаров, коновалов; 3) отсутствие хороших мастеров по из106

пу

готовлению и ремонту экипажей; 4) отсутствие хороших ямщиков, так как в большинстве случаев по-мнению авторов, люди данной профессии, обладали порочными наклонностями. Количество нанимаемых ямщиков зависело от количества почтовых пар на станции. Они получали ежемесячное жалование (от 12 до 40 руб. в месяц), хозяйское содержание и одежду [6, вып. 11, с. 212–213]. Н.О. Осипов писал, что к концу XIX в., почта из Томска уходила четыре раза в неделю: по понедельникам, вторникам, четвергам и субботам, а приходила с запада ежедневно, с Иркутского тракта четыре раза в неделю. Развитие почтового сообщения приводило к увеличению объемов перевозимых грузов: если в середине XIX в. по Тобольской губернии за неделю перевозилось 32,5 пудов, то к концу века объемы перевозимого увеличились 560 пудов почты [7, вып. 8, с. 311]. Статистические данные, представляющие развитие почты по четырем сибирским губерниям мы можем представить в таблице: Таблица 2

Губерния

нг

Томская Енисейская Иркутская Тобольская Итого

Состояние почтового дела в четырех сибирских губерниях [8, вып. 16. Т. 2, с. 206] Почтовых дорог Количество Перевозы Лошади поч(в верстах) станций товые (пар) 2267 138 85 796 3186 57 284 2521 176 273 7511 167 69 902 15485 538 154 2255

Данные таблицы подтверждают сведения П.И. Соколова, что к концу XIX в., в четырех сибирских губерниях протяженность почтовых дорог составляла 15485 верст, на них было построено 538 почтовых станций, объем перевозимой почты составлял 154 пуда в неделю, а использовалось для этих нужд 2255 пар почтовых лошадей. Статистические данные показывают нам неравномерность развития почтовой сферы, которая определялась не только плотностью проживающего населения, но и значимостью проходящих почтовых дорог для органов власти, а так же экономическим благосостоянием проживающего населения, которое должно было содержать почтовые пары. Проанализировав, имеющуюся у нас информацию, мы можем сделать следующие выводы: 1) почтовой гоньбой занимались в основном 107

пу

зажиточные крестьяне, так как необходимо было иметь средства на первоначальные (покупка лошадей, экипажей, инвентаря) и текущие (содержание лошадей) затраты; 2) гоньба могла осуществляться в двух формах: принудительная и публичные торги; 3) выгода содержателей почтовой гоньбы состояла в прогонных деньгах; 4) число пар имеющихся у почтосодержателя зависело от его экономической состоятельности; 5) развитие почтового сообщения приводит к увеличению почтовых дорог, станций, почтовых пар. В заключение отметим, что рассмотренный нами источник уже использовался крупнейшими исследователями истории Сибири Е.И. Соловьевой, О.Н. Катионовым, изучавшими проблемы контрактной почтовой гоньбы, в рамках проводимых ими исследований [9]. Новизной нашей работы является стремление обобщить имеющийся опыт в данном вопросе и показать развитие почтовой контрактной гоньбы к концу XIX в. Библиографический список

нг

1. Материалы для изучения экономического быта государственных крестьян и инородцев Западной Сибири. – СПб, 1889. – Вып. 4. 2. Кауфман, А.А. Экономический быт государственных крестьян и оседлых инородцев Туринского округа Тобольской губернии / А.А. Кауфман // Материалы для изучения экономического быта... – СПб, 1891. – Вып. 11. 3. Кауфман, А.А. Экономический быт государственных крестьян и оседлых инородцев Туринского округа Тобольской губернии / А.А. Кауфман // Материалы для изучения экономического быта... – СПб, 1890. – Вып. 9. 4. Каффка, С.П. Экономический быт государственных крестьян и оседлых инородцев юго-западной части Томского округа Томской губернии / С.П. Каффка // Материалы для изучения экономического быта... – СПб, 1892. – Вып. 5. 5. Пчелин, С.С. Экономический быт государственных крестьян Антроповской, Еланской, Липчинской и Тавдинской волостей Тюменского округа Тобольской губернии / С.С. Пчелин // Материалы для изучения экономического быта... – СПб, 1889. – Вып. 2. 6. Кауфман, А.А. Экономический быт государственных крестьян и оседлых инородцев Туринского округа Тобольской губернии / А.А. Кауфман // Материалы для изучения экономического быта... – СПб, 1891. – Вып. 11.

108

пу

7. Осипов, Н.О. Экономический быт государственных крестьян Курганского округа Тобольской губернии / Н.О. Осипов // Материалы для изучения экономического быта... – СПб, 1890. – Вып. 8. 8. Соколов, П.И. Экономический быт государственных крестьян и инородцев Тарского округа Тобольской губернии / П.И. Соколов // Материалы для изучения экономического быта... – СПб, 1892. – Вып. 16. – Т. 2. 9. Соловьева, Е.И. Извозный промысел во второй половине XIX в. (1861– 1893 гг.) / Е.И. Соловьева // Из истории Сибири. – Новосибирск: НГПИ, 1972. – Вып. 64; Катионов, О.Н. Московско-Сибирский тракт как основная сухопутная транспортная коммуникация Сибири XVIII–XIX в / О.Н. Катионов. – Новосибирск: НГПУ, 2008. Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О.Н. Катионов.

Р.Ю. Смагин Новосибирский государственный педагогический университет ВОЕННАЯ КАРТА, КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК

нг

В современном мире, не смотря на научную географическую изученность даже самых отдаленных уголков ойкумены, по-прежнему остро стоит ряд следующих вопросов: укрепление границ, освоение и рациональное использование земель и ресурсов, улучшение социально-экономической жизнь населения и ряд других. Во многом эти вопросы разрешаются политико-административными мерами, основанными на владении экономическими, статистическими, демографическими и другими данными. Не последнее место среди этого списка занимают картографические материалы, используемые и для решения современных проблем, и как исторический источник для изучения прошлого. Обозначение перспектив использования в исторических исследованиях одного из видов картографических материалов – военной карты является целью данной работы. Сопутствующими задачами являются анализ понятия «военная карта» и классификация данного вида источника. В XX в. начинается активное изучение картографического материала с целью его применения в исторических исследованиях. Среди 109

нг

пу

основателей данного направления выдающиеся источниковеды, историки и профессиональные картографы: А.И. Андреев, Л.С. Багров, М.И. Белов, Л.С. Берг, Л.Г. Бескровный, А.В. Гедымин, Л.А. Гольденберг, О.М. Медушевская, А.В. Постников, К.А. Салищев, С.И. Сотникова, Ф.А. Шибанов. Вопросы картографического источниковедения значительно проработаны и исследованы в трудах О.М. Медушевской и Л.А. Гольденберга. Ярким примером анализа картографического материала, как исторического источника является работа А.В. Постникова [10], в которой автор описывает основные достижения исторической науки в области изучения карт и возможности их применения в исследованиях. А.В. Постников выделяет четыре основных блока проблем, с которыми сталкивается исследователь. Автором охарактеризованы методы анализа картографического материала и выделены основные параметры, на которые нужно обращать внимание при анализе данного типа источников. Интерес представляет выделение шести категорий картографических материалов, основанием которого послужили исторические свидетельства, присутствующие в этих материалах. Кроме того автором сделана попытка выделить основные направления использования старых карт в исторических исследованиях. На наш взгляд, добавление к этим трем направлениям четвертого, связанного с особенностями изучения и применения именно военной карты было бы вполне оправданным. В рамках данного направления возможно изучение карты (а именно военной), как источника для реконструкции истории развития военной мысли и искусства, военной техники, а также истории отдельных структур военного ведомства. А.В. Постников формулирует цели источниковедческого анализа карт: установление авторства, обстоятельств, подлинности, точности, методика создания и использования, анализ отличительных особенностей картосоставления той или иной эпохи [10, c. 13]. Можно согласиться с автором, что цели и задачи источниковедческой критики карт сходны с оценкой содержания и критики любого другого исторического источника. Несомненную роль в анализе любого картографического материала играет палеография. Вопросы, которые уместно задавать к военным картам: как создавалась карта? какие этапы создания она прошла? каково ее назначе110

нг

пу

ние? какие производные и базовые карты легли в ее основу? каковы временные затраты на производство карты? Вопросы, связанные с определением авторства, места и времени издания военных карт, в связи с наличием жестких нормативных требований к созданию такого типа картографических материалов возникают довольно редко. Для рассмотрения специфики источниковедческого анализа военной карты необходимо разобраться с понятийно-терминологическим аппаратом. Историки картографии и источниковеды единодушны в определении старой карты как картографического документа, не отражающего современную нам действительность и потерявшего оперативно-справочное значение [10, с. 13]. Любая карта устаревает сразу же после (а иногда и во время) ее создания ввиду ряда причин (геологических, экономических, политических и др.). Для военной карты современность отражения рельефа и диспозиций противника наиболее актуальна. Свое понимание карт предлагают и профессиональные картографы, для которых разножанровость исторических карт не представляет особого интереса. По их мнению, карты исторические отображают исторические события и явления. Они могут показывать местонахождение древних культур и государств, историю классовой борьбы, революционные и национально-освободительное движение, а также торговые пути, военные события и географические открытия в прошлом и т.д. [9, с. 245]. Но ситуация меняется. В последнее время историки и картографы находят все больше точек соприкосновения в вопросах изучения и использования картографического материала не только в исторических исследованиях, но и для понимания эволюции современного состояния картографии. Одним из примеров взаимодействия является создание на базе программ современных геоинформационных систем своего рода мультимедийных ресурсов с использованием оцифрованного картографического материала и дополнительных исторических источников (например, карты Тверской губернии 1860 г.) [8]. Взаимодействие наук прослеживается в попытках отработки понятийно-терминологического аппарата: поиск сходства и различий. Анализ справочной дореволюционной и современной литературы [3, 4, 5, 6, 7, 9, 10, 11, 12] позволяет дать общее определение понятию 111

нг

пу

«военная карта». Это тематическая карта специального назначения, составленная на топографической основе военными специалистами или при помощи их данных, отображающая особенности местности для военных целей и фиксирующая непосредственно боевые действия. Отсутствие четкого определения в литературе, нам видится в частично рассмотренной выше проблеме – сложность и запутанность использования – данного понятия разными теоретическими и прикладными науками: историей, исторической картографией, военной топографией, географией и картографией. Попытка создания классификаций карт, проведение анализа и оценки географических карт и атласов, разработка картографических методов исследования встречается нам в работе К.А. Салищева [12]. Военные карты не входят в какуюлибо из предложенных автором классификаций, в силу того, что карты данного типа могут включать и данные о населении, экономике, административном делении. Ниже представлена попытка создания условной классификации военных карт, основанная на анализе содержания данного вида картографических материалов. Военные карты можно разделить на военно-топографические (общегеографические карты специального назначения) и военноисторические (тематические карты специального назначения). Последние предназначены для изучения истории военного искусства и истории войн, и включают в себя также подлинные карты военного времени, разработанные органами управления. Военно-историческую карту от военно-топографической непосредственно отличает цветное оформление. Так, например, в XIX в. военно-топографические карты печатались в монохромном оформлении, тогда как на военноисторических картах условные обозначения пунктов, объектов, направлений движения воюющих сторон оформлялись с раскраской в отличные друг от друга цвета [1]. Военно-топографические карты предназначены для подготовки, организации и ведения боевых действий. В зависимости своего от назначения в данных картах выделяются маршрутные и рекогносцировочные, позиционные и карты обстановки, квартирные, военнодорожные, карты походов, карты для специальных целей (развитие 112

военной тактики и техники требовали внесения своих особенностей на военные карты), разведывательные, военно-хозяйственные и др. Значение классификации и наличие четких стандартов в картографическом деле понимали уже в начале XIX в. Представляет интерес впервые изложенная А.И. Хатовым (штабс-капитан 1-го кадетского корпуса) детальная классификация топографических планов и карт по масштабам, географическому охвату и назначению, использовавшаяся Депо карт (создано в 1797 г.) и Квартирмейстерской частью русской армии. Основы для данной классификации были взяты А.И. Хатовым из «Кратких наставлений о съемке мест геометрическим столиком…» немецкого картографа И.Г. Лемана (1812 г.) со значительными дополнениями и адаптацией для русской армии. Выделялись следующие группы планов и карт: 1) «Планы городов (со всеми подробностями в кварталах), деревень и местечек, также планы по лагерям и крепостям с атакой оных», масштаб 50 саженей в 1 дюйме (в 1 см. 42 метра); 2) «Планы военным позициям с окружающим местоположением на 5 верст», масштаб 250 саженей в 1 дюйме (в 1 см. 210 метров); 3) «Топографическая карта целого края со всею ситуациею», 500 саженей в 1 дюйме (в 1 см. 420 метров); 4) «Малые или семи-топографические карты целого края с показанием рек, лесов, болот, дорог и деревень с числом дворов оных», масштаб 3 версты в 1 дюйме (в 1 см. 1 км. 260 м.); 5) «Генеральныя карты целых губерний или государств с показанием одних больших дорог между городами», масштаб 15 и более верст в дюйме (в 1 см. 6 км. 300 м.) и менее» [10, c. 89]. Введение подробной классификации масштабов карт, объема их содержания, методов составления свидетельствует о значительном выпуске, о роли применения карт в мирное и военное время, а также о значительных достижениях военной мысли в осуществлении желания связать теорию ведения военных действий на бумаге и непосредственно на поле битвы. Внимание к военным картам обусловлено спецификой их роли в истории становления картографической науки, поставленной в про-

пу

T

T

T

T

нг

T

T

T

113

шлом многих странах (Франция, Германия, Англия и Россия) на службу государству и политике не только в военных целях [4]. История военной карты нераздельно связана с развитием гражданской карты. Невозможность четкого выделения из всего массива картографического материала (до второй половины XVIII в.) карт гражданских и карт военных обоснованно доказал А.В. Постников. Вопервых, исследователь видит выделение научных школ топографического картографирования по признаку появления самодостаточных «административных, научно-методических и учебных центров: Межевая экспедиция Сента (с Чертежной и Училищем при ней) и Московская межевая канцелярия (с Землемерной школой)» для межевого (гражданского) направления крупномасштабной картографии и «Сухопутный шляхетский кадетский корпус, Генеральный штаб, Депо карт и Квартирмейстерская часть» для военно-топографического направления. Во-вторых, А.В. Постников указывает, что несмотря на сходство главной цели двух школ: общегеографического крупномасштабного картографирования, оба научно-технических направления, «исходя из специфики своих задач, акцентировали большое внимание на разных группах картографируемых показателей и использовали соответственно разные методы получения информации о местности» [10, с. 91]. Например, военное ведомство больше интересовали данные о проходимости местности и ее рельефе, почвенно-растительный покров и гидрография. Наиболее приемлемым для военных был графический метод съемки с непосредственным вычерчиванием ситуации в поле на геометрическом столике. Гражданские ведомства в это время занимались разработкой ресурсного и экономикогеографического направления в картографировании местности (объемы и качество земельных угодий, наличие природных ресурсов и т.д.). Разработка военным ведомством в конце XVIII в. научнометодических пособий по военным съемкам, знакомство с опытом зарубежных коллег (перевод зарубежных трудов по крупномасштабной картографии), развитие методики картографического отображения рельефа, а также существенный опыт применения картографического материала в Отечественной войне 1812 года предопределили понимание, что военным «нельзя далее заниматься лишь вопросами карто-

нг

пу

T

T

114

графирования в процессе боевых действий, а в отношении исходных материалов для карт внутренних губерний России целиком полагаться на межевые источники» [10, с. 92]. Таким образом, XIX в. – расцвет военной картографии. В Российской империи военная картография, основанная на развитии и совершенствовании использования административных, научно-технических, научно-методических и социально-культурных ресурсов, явилась существенной помощницей государства при решении политических, экономических и общественных задач. Военные карты, помимо основного содержания предназначенного для военных целей, включали в себя экономические, статистические, демографические, этно-археологические, общегеографические и исторические данные. Карты составлялись на основе инструментальных, полуинструментальных, глазомерных съемок и рекогносцировок в масштабах: 1, 2, 3 версты в дюйме. Для картографирования территории Сибири и создания сводных карт применялись чаще десяти- и сорока-верстные масштабы. Весьма очевидным является факт, что военному историку, изучающему ход военных действий, особенности тактики и стратегии определенного времени и места, роль личности в военной истории никак не обойтись без использования картографического материала. Значительный интерес для историков, в том или ином объеме применяющих военно-исторические карты, представляет «Атлас офицера» [2]* . Атлас состоит из пяти разделов: вводного, географического, военно-исторического, указателя географических названий, географических справок и справочно-статистических таблиц. Непосредственный интерес представляет военно-исторический раздел, который включает карты, отображающие в хронологической последовательности события военной истории от античного периода до современных дней (в зависимости от года редакции). При анализе карт данного Атласа, а также печатных общероссийских и сибирских военнотопографических карт XIX в. можно выделить общегеографическую основу и специальное содержание наполнения данных карт. Объем и наличие разных картографических показателей в части специального

пу

T

нг

T

TPF

FPT

*

Нами рассматривается редакция 1974 г., также имеются редакции 1947, 1959, 1976, 1984, 2006, 2008 гг. Отличия редакций заключаются в обновлении списка карт и научносправочного аппарата. TP

PT

115

нг

пу

содержания варьируется в зависимости от состояния теории и практики стратегии/тактики, уровня развития техники, наличия родов войск в конкретную историческую эпоху, к которой принадлежит карта. Условные обозначения для военных карт XIX–XX вв. в общегеографической основе показывают: населенные пункты (в зависимости от масштаба карты), границы (в зависимости от масштаба карты), пути сообщения (железные дороги, караванные пути и тропы, морские каналы и др.), а также прочие условные знаки (леса, болота и др.). Специальное содержание карт включает обозначение пунктов управления воюющих сторон (штаб дивизий, штаб полка и др.), расположение сухопутных войск (линии фронтов по периодам, разграничительные линии по фронтам, армиям, район сосредоточения войск и др.), оборудование театра военных действий (оборонительные полосы, полевые укрепления, редуты, форты и др.), боевые действия сухопутных войск (направления ударов, преследование войск, боевые порядки и др.), флот (указание типов судов, военно-морских баз и сооружений поддержки). Отдельной небольшой группой являются прочие условные знаки: районы восстаний, освободительных или партизанских движений, даты начала наступления, блокады, обороны, заключения перемирия, оккупированные территории [2, с. 92]. Профессиональному картографу военные карты будут интересны с точки зрения технического обеспечения картографических работ и их исполнения на материальных носителях. Рассмотрение историком картографии проблем, связанных с организацией картографических работ, с выявлением их целей и задач, с применением методов и способов их решения в XIX в. – веке расцвета военной топографии, фактически невозможно без применения военных карт. Значительными плюсами использования именно военных карт в исторических исследованиях, освещающих сюжеты отечественной истории XIX в. являются: точность, масштаб, понятность и полнота. Наиболее важными картографическими источниками являются отчетные схемы сражений, отображающие ход боевых действий. По кампании 1806–1812 гг. до нашего времени дошли все основные отчетные материалы. Особенно интересные графические материалы о сражениях у Рущука и окружении турецкой армии под Слободзеей [3, с. 346]. Проблема заключается лишь в том, что, в силу ряда факторов 116

пу

самого существования Российской империи, обозначенные плюсы не действуют равнозначно при изучении всех регионов страны. Стоит отметить, что серьезной проблемой для изучения военных карт и истории военно-топографической службы является их размещение в центральных архивах нашей страны. Региональные архивы содержат не более 20% материала (в основном карты меньшего масштаба). Еще одной из проблем изучения военных карт является их повышенная секретность. Даже сейчас в центральных архивах хранятся пограничные карты, не доступные для выдачи простым исследователям. Поиск, каталогизация и систематизация военно-топографических карт позволит исследователям использовать новый исторический источник, проливающий свет на проблемы управления, администрирования, изучения и развития территорий страны, стоящие перед обществом и государством. Анализ и понимание механизмов решения данных проблем могут быть полезны и в современных российских реалиях.

Библиографический список

1. Атлас исторический, хронологический и географический Российского государствава / сост. на основании Карамзина И. Ахматовым. – СПб., 1831. – 43 л. 2. Атлас офицера. – М.: ВТУ Генштаба, 1974. – 474 с. 3. Бескровный, Л.Г. Очерки по источниковедению военной истории России / Л.Г. Бескровный. – М.: Изд-во АН СССР, 1957. – 454 с. 4. Браун, Л.А. История географических карт / Л.А. Браун. – М.: ЗАО ЦЕНТРПОЛИГРАФ, 2006. – 418 с. 5. Военный энциклопедический лексикон. Изд. 2-е. – СПб.: Тип. Главного штаба, 1857. – Т. 12. 6. Военный энциклопедический словарь / под ред. С.Ф. Ахромеева. – М.: Военное издательство, 1986. – 863 с. 7. Военный энциклопедический словарь / под ред. Горкина А.П., Золотарева В.А., Манилова В.Л. и др. – М.: Большая Российская Энциклопедия – Рипол Классик, 2002. – 1664 с. 8. Геодезия и картография. – 2010. – № 1. T

нг

T

T

T

T

T

T

T

117

9. Картография с основами топографии: уч. пособие для ст. пед. ин-ов по спец. «География» / Г.Ю. Грюнберг и др. – М.: Просвещение, 1991. – 368 с. 10. Постников, А.В. Развитие крупномасштабной картографии в России / А.В. Постников. – М.: Наука, 1989. – 230 с. 11. Российская историческая картография (XV – нач. ХХ вв.): Крат. слов.справ. / А.Н. Ерошкина, В.И. Решетников, М.В. Никулин. – М.: Науч. кн.: ВНИИДАД, 1997. – 206 с. 12. Салищев, К.А. Картоведение. Изд. 2-е. / К.А. Салищев. – М.: Изд-во МГУ, 1982. – 408 с. Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О. Н. Катионов. T

T

T

нг

пу

T

118

II ВОСТОК И ЗАПАД: ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЕ, КУЛЬТУРНЫЕ, ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫЕ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ И.В. Олейников Новосибирский государственный педагогический университет

пу

СОЗДАНИЕ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ СУДЕБНОГО АППАРАТА В ПОЛОСЕ ОТЧУЖДЕНИЯ КВЖД В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

нг

Февральская революция, ликвидировавшая в России монархию, не разрушила ее аппарата государственного управления и оставила его для созданного ею Российского Временного правительства без особых организационных изменений. Иркутская судебная палата, в округ которой входил погранично-окружной суд на КВЖД, встретила известие о падении самодержавия относительно спокойно: 6 марта состоялось общее собрание всех департаментов палаты, которое без прений постановило: «Отречение Николая II от престола принять к сведению. Правосудие отправлять от имени Российского Временного правительства. Удалить из помещения суда портреты Николая II и членов его семьи. О принятом данном собранием палаты решении уведомить окружные суды»[5, ф. 245, оп. 3, д. 366, л. 7]. Окружные суды, в том числе и пограничный, получив постановление собрания департаментов палат, на своих общих собраниях механически принимали его к сведению, не останавливая работы судебной машины[5, ф. 245, оп. 3, д. 366, л. 9–21]. Только собрание пограничного окружного суда добавило к обычному решению вопрос о судейской цепи как эмблеме царского суда. В связи с падением монархии и отсутствием по этому поводу указаний от судебной палаты, было решено: «Цепь одевать обязательно, впредь до особого о том указания Российского Временного правительства»[5, ф. 245, оп. 3, д. 366, л. 19]. И старый николаевский суд стал продолжать свою работу 119

нг

пу

дальше, причем на КВЖД вел ее и в 1920-х гг. Октябрьская революция на территории КВЖД в силу особой международной обстановки на дороге не могла развернуться в полной мере. Достаточно обремененный работой Совет рабочих и солдатских депутатов не имел ни сил, ни времени, ни возможности, ни тем более опыта по организации суда на новых началах, установленных декретом о суде № 1 СНК и оставил в действии дореволюционную судебную систему [5, ф. Р-127, оп. 1, д. 5, л. 97–103]. Пограничный окружной суд, в свою очередь, никогда не признавал Совет депутатов за представителя государственной власти и отправлял свои судебные функции от имени Российского Временного правительства[5, ф. 245, оп. 1, д. 1500, л. 34–36]. Отрезанные революционным движением от Иркутской судебной палаты и правительствующего сената (последний был уже отстранен, а судебная палата существовала до 08 января 1918 г.) при захвате большевиками политической, а, следовательно, и судебноисполнительной власти, пограничный окружной суд в полосе отчуждения КВЖД, так обезглавленный и обрезанный, не только не умер, как суд, но и стал развивать свою деятельность. Недаром прокурор пограничного суда в своей позднейшей (при Колчаке) переписке с судебной палатой о деятельности суда за время революции отметил работу его «как единственного учреждения, отправляющего свои функции закономерно, чем привлекал к себе внимание и уважение всей сознательной части населения полосы отчуждения КВЖД» [5, ф. 245, оп. 1, д. 1552, л. 42–44]. Нижеследующие цифровые данные из отчета прокурора пограничного окружного суда за декабрь 1917 г. свидетельствуют, что мировые судебные участки своей работы не прекращали. Отчет о деятельности одиннадцати мировых судебных участков в округе пограничного окружного суда приводится в нижеследующей таблице [5, ф. 245, оп. 1, д. 1552, л. 45]. Статистические данные о делообороте пограничного окружного суда в декабре 1917 г.

Уголовных 1543 422 395 1570

Было дел на 1 декабря 1917 г. Поступило за месяц Разобрано за месяц Осталось не разобранных

120

Гражданских 616 83 98 611

нг

пу

Мировые участки находились в самой гуще населения. Интересно было бы установить, как они проводили свою деятельность, как в свою очередь относилось к ним население, как исполнялись решения и т.д., однако, к большому сожалению, за отсутствием подлинных дел не предоставляется возможным сейчас дать нужного анализа сводки. Тем не менее, заметно сильное преобладание уголовных дел, очевидно, вследствие усиления мелкой преступности «в связи с наблюдавшимся тогда наплывом из России уголовного элемента» [7, c.41]. Что же касается описания и анализа работы самого окружного суда за этот период времени, то здесь также основная трудность в отсутствии большей части архивных материалов пограничного суда. Но в архивных данных Иркутской судебной палаты сохранились четыре принципиально важных гражданских дела, разобранных пограничным окружным судом в декабре 1917 г. и позже перенесенными в порядке обжалования в Иркутскую судебную палату. Далее, хотя в отчетах прокурора пограничного окружного суда за 1918 г. в отношении деятельности самого окружного суда не приведены цифровые данные даже в таком порядке, как они приведены в отношении мировых участков, но зато есть указания, что суд решал от 12 до 16 дел в месяц по своей прямой подсудности, как суд первой инстанции [5, ф. 245, оп. 1, д. 1552, л. 50]. Указанное число 12–16 дел в месяц объединяет в себе дела гражданского и уголовного характера. Преобладали ввиду большой вероятности уголовные дела, за вычетом которых общая цифра разобранных судом дел значительно уменьшится, и тогда имеющиеся у нас четыре важных (восходивших по инстанциям) гражданских дела к этому остатку составят некоторую величину, на которую можно обратить внимание в порядке выборочного исследования. На основании данных дел можно сделать следующие выводы: 1) нарастание революционных событий на КВЖД не было ярко выражено, почему и не разрушило гражданский оборот в полосе отчуждения дороги, а особенно в г. Харбине как крупном торговом центре. Суд же, как видно из его решений, стремился всеми мерами гражданский оборот поддержать (все эти примеры достаточно убедительно говорят об энергии пограничного окружного суда в его работе); 121

нг

пу

2) Невзирая на то, что размаха и глубины Октябрьская революция на КВЖД не получила, политические события сильно беспокоили буржуазию, она не верила в свои силы, боялась за свое имущество, которое могла потерять каждый день, и поэтому была требовательна в срочных расчетах в гражданской деятельности. Суд это учитывал и по удовлетворенному иску спешил вынести решение так же, как по обеспечению этого иска. Например, иск Лукьянова к мукомольному товариществу: суд вынес решение в обеспечение этого иска, наложив арест на мельницу последнего, которая, как это следует из дела, стоила несколько миллионов рублей, причем, казалось бы, у суда не было никаких оснований сомневаться в платежеспособности этой фирмы (то же самое можно увидеть и в других делах: иск Фельдбаума к Алкунович, иск «Камова и К°« к «Кунсту и Альберс»); 3) Наличие в окружном суде жалобы на неправильное решение третейского суда дает основание предполагать (но не утверждать), что буржуазия в революционной обстановке делала попытки разбирать свои даже крупные дела, имущественные споры в частном порядке в третейских судах, но это, как видно, не всегда удавалось. Что касается таких гражданских дел, где бы одной из сторон было государство, трудно сейчас сказать, были ли они вообще в суде, можно предположить, что в декабре 1917 г. – нет. Интересы Совета рабочих и солдатских депутатов в столкновениях с буржуазией скорее решались в революционном порядке, силою вооруженного пролетариата (например, ситуация с революционным налогом). В отношении мелких гражданских дел, где истцом мог бы быть, например, рабочий, следует думать, что дела в волне революционных событий, по всей вероятности, вовсе не возбуждались или же были сосредоточены в мировых участках. Наряду со старыми судебными учреждениями на КВЖД появились и новые. Наиболее далеко пошел в деле организации таких учреждений атаман Г.М. Семенов. Претендуя на роль правителя, он приказом № 63 в марте месяце 1918 г. создал при штабе своего Маньчжурского отряда «особый юридический отдел»[5, ф. 600, оп. 1, д. 908, л. 13]. На самом деле это был скорее не «юридический отдел», а специальная часть штаба. Заметим также, что этот «юридический 122

нг

пу

отдел» не имел под собой никакого юридического обоснования. Его единственная база – вооруженная сила. Тем не менее, творцы «юридического отдела» создали его «для всего населения дороги», без всякого на то с его стороны согласия. Соответственно приказу по Маньчжурскому отряду Семенова «юридический отдел» прикреплялся непосредственно к штабу отряда и состоял из одного начальника, трех помощников и одного секретаря. Работа состава «юридического отдела» велась не коллегиально, а единолично начальником и его помощниками по усмотрению первого. Функции надзора за деятельностью этой организации отнесены к атаману отряда и начальнику его штаба. Таким образом, по своей структуре «юридический отдел» не подходит ни к одной из форм дореволюционного военного судоустройства (главный военный суд, военно-окружной суд, постоянный полковой или временный полевой суд). В нем есть что-то общее с контрразведкой, но функциями последней он не ограничивался, поэтому и на данной форме целиком остановиться нельзя. Решения «юридического отдела» никакому обжалованию не подлежали, никакой кассационной или апелляционной инстанции над ними не было предусмотрено. Начальник «юридического отдела» подчинялся атаману Семенову и только к нему входил с докладами и отчетами о работе. В приказе Семенова, где говорится об организации «юридического отдела», нет четких указаний на то, что же он должен делать. Редакция соответственных параграфов эластична. Параграф четвертый снабжает «юридический отдел» правом (правом семеновским) и обязанностью производить надзор на линии КВЖД за выполнением учреждениями, воинскими частями и лицами законов Российского Временного правительства. Здесь важно отметить, что, так как для проведения этой работы имелся прокурор при пограничном суде и функции надзора у прокурора не были отняты, возникала потребность в согласовании работы и, как увидим, согласование получилось (§ 16). Параграф пятый относит к компетенции «юридического отдела» такие вопросы, как, например, производство дознаний обо всех подозрительных лицах, военных и штатских, и производство следствий 123

нг

пу

по военным и политическим делам (фактически, как увидим ниже и разбор их). Этот параграф является особенно важным и для характеристики согласованных действий Семенова с пограничным окружным судом. Предполагалось, что «юридический отдел» усиливает следственный аппарат округа погранично-окружного суда, оттягивает к себе политические дела, которые по дореволюционному законодательству входили в компетенция судебных палат. Этим самым ограничивалось творчество пограничного суда по части создания при нем разных присутствий, заменяющих по политическим делам судебную. Параграф шестой «юридического отдела» дополняется тем, что относит в его ведение производство обысков, арестов, заключение под стражу подозрительных лиц, независимо от того, имеют ли они отношение к маньчжурскому отряду или нет. Из этого параграфа видно, что «юридический отдел» имел целью заменить собой полицию, жандармерию и контрразведку. Параграф седьмой относит к ведению отдела вопросы по выдаче разрешений на въезд и выезд с КВЖД, решение таможенных дел и тому подобное. Далее, «юридический отдел» ведает организацией военных судов, надзором за выполнением их решений. Отдел ведает всеми делами, связанными с содержанием тюрем и заключенных в них. «Юридический отдел» обладает правом допрашивать должностных лиц гражданских учреждений по делам их службы. Если к этому добавить §§ 1, 2, 13, 14, по которым он вникает во все отрасли государственной, хозяйственной и общественной жизни на КВЖД, оказывает в этих вопросах содействие органам управления и имеет право требовать беспрекословного выполнения своих распоряжений, то из всего этого будет ясно видно, что через свой «юридический отдел» Г.М. Семенов мыслил провести сращивание военной власти с гражданской и сосредоточить таким образом в своих руках все бразды правления на КВЖД, с характером неограниченной военной диктатуры. В отношении пространственного действия «юридического отдела» нет никакого ограничения. Первое время он действовал в окрестностях станции Маньчжурия, позже попытался распространить свою власть по всей дороге, в декабре 1918 г. он переселился из Маньчжу124

нг

пу

рии на станцию Чита и действовал на всей протяженности КВЖД до г. Верхнеудинска включительно. В это время на крупных узловых железнодорожных пунктах он создавал что-то вроде политических отделов «юридического отдела», а на менее населенных пункта имел своих специальных агентов – семеновских следователей. Кроме упомянутого «юридического отдела», Семенов тем же приказом № 63 от 23 марта 1918 г. учредил у себя в отряде «особый военный суд». Этот суд, точно также как и «юридический отдел», согласно очертаниям, данным ему вышеуказанным приказом, не походит ни на один из дореволюционных военных судов. Последнее обстоятельство, видимо, учитывал и Семенов, поэтому в приказе прямо оговорил, что «отрядный суд» организуется применительно к ст. 45 военно-судного устава. Ст. 45–52 военно-судного устава говорят об организации временных судов в случаях особо важных и местах отдаленных от военно-окружного суда[4, с. 22–25]. Правом организации этих судов дореволюционное законодательство снабжало начальство военных округов. Причем постоянный член такого временного суда, он же председатель суда, обязательно назначался из членов военно-окружного суда, два остальных члена назначались на месте соответствующим командованием. Правомерность организации атаманом Семеновым «отрядного суда» также не выдерживает никакой критики (даже с точки зрения ст. 45 устава), во-первых, Семенов не являлся ни начальником военного округа, ни лицом, приравненным к нему в правах, во-вторых, «отрядный суд» создан как постоянный суд (ст. 45 говорит о временных военных судах, создаваемых для решения конкретных фактов в воинских частях), в-третьих, «отрядный суд» был обязан руководствоваться не столько законами Временного правительства, сколько приказами атамана отряда, которые впоследствии суд приводил в сомнительное соответствие с законом. Надзор за деятельностью «отрядного суда» в части выполнения его приговоров возлагался на «юридический отдел», технический персонал которого пользовался «отрядным судом» в своей работе по отправлению правосудия. «Отрядный суд» был сценой, где разыгрывались судебные комедии, где формализовалась определенная часть решений начальников «юридического отдела». Подсудность «отряд125

нг

пу

ным судом» не ограничивалась ни по пространству и времени его действий, ни по характеру вопросов, подлежащих его разрешению. Пограничный окружной суд, как и его прокурор, были прекрасно осведомлены о нелепой, с точки зрения закона, природе «семеновской юстиции» и ее расправах, но действия Семенова как творца юридических актов даже не опротестовывали. Может быть, суд не имел для борьбы с деятельностью Семенова достаточно силы, соответствующей поддержки, но он мог бы декларативно отмежеваться от такой «юстиции», как «отрядный суд» Семенова, как его «юридический отдел», вошедший в роль «семеновского министерства юстиции». Такой декларации не было, более того, были попытки молчаливо «ужиться». Прокурор и погранично-окружной суд не делали даже попыток по расследованию явно антизаконных, а порой и уголовных дел, совершаемых семеновцами. В сохранившейся части архивных материалах бывшей Иркутской судебной палаты в ее переписке с пограничным судом есть указания на несколько случаев жестокой семеновской расправы над работниками дороги. Так, на станции Бухэду семеновские юристы схватили участкового врача Григорьева, «заподозренного в «большевизме», привезли его на ст. Маньчжурия, предварительно избили бамбуковыми палками, потом умертвили, изрубив саблями, не производя даже своего следствия»[5, ф. 245, оп. 1, д. 1552, л. 141]. Прокурор пограничного окружного суда об этом факте знал, и в своей переписке с судебной палатой отметил: «... правда, все это зло тут заключается не в том, что они сделали, а в том, что это делают не подготовленные к таким операциям люди...» [5, ф. 245, оп. 1, д. 1552, л. 141]. В самые первые дни своего господства на ст. Маньчжурия Семенов «выпорол надзирателей первого отделения милиции Литвинова и Зыкова, подверг телесному наказанию начальника депо инженера Васильева за ослушание приказа Семенова...» [5, ф. 245, оп. 1, д. 1552, л. 142, 164, 167]. Необходимо отметить, что в данном случае не ставится задача собрать полный материал о разбоях Семенова. Достаточно привести несколько примеров, чтобы отметить пассивную позицию суда (наблюдавшуюся в равной мере в отношении Орлова и Калмыкова). 126

нг

пу

Единственный, кто сразу же стал в оппозицию к атаманскому произволу, был Д.Л. Хорват, который через печать сразу же попытался отмежеваться от Г.М. Семенова. Хотя, конечно, Д.Л. Хорват предпринял эту попытку едва ли движимый только чувством справедливости. Скорее всего, он просто понимал, что невозможно передать власть кому-либо из атаманов, но подавить их движение он не мог, да и, может быть, не хотел. 09 января 1918 г. генералом Хорватом была послана на ст. Маньчжурия есаулу Семенову нижеследующая телеграмма: «Управление в полосе отчуждения КВЖД находится в моем полном распоряжении, между тем вы распоряжаетесь, производите аресты, чем лишаете меня возможности поддерживать спокойствие в полосе отчуждения и правильную работу на дороге. Прошу Вас не распространять вашу власть на территории КВЖД и для успокоения населения освободить всех арестованных вами. Хорват» [1, 1918, 11 января; 6, ф. 323, оп. 1, д. 1074. л. 159]. Через «Вестник Маньчжурии» был получен и ответ: «На заседании комитета железнодорожников с делегатами казачьего отряда постановлено: Принимая во внимание, что инцидент ограничился арестом только трех лиц, которые на другой день были освобождены; принимая во внимание, что делегация казачьего отряда принесла как от есаула Семенова, так от всего отряда и от себя лично глубокое извинение, заявляя, что подобных инцидентов не повториться с их стороны, комитет считает инцидент ликвидированным. Стоя на страже защиты Родины, порядка и законностей, защиты единственного хозяина на земле Русской – Учредительного Собрания – и поддержания русского престижа на Дальнем Востоке, районный железнодорожный комитет ст. Маньчжурия, обсудив неоднократно в своих заседаниях совместно с представителями казачьего отряда, выяснил позицию и стремление этого отряда, в основу которого положены те же начала, какие преследует и комитет, в виде этого комитет не считает возможным и нужным препятствовать выполнению стремлений и осуществлению казачьим отрядом этих задач... Но не допустимы выступления, направленные к нарушению общественного спокойствия, законности, порядка, насилия, к самосудам над отдельными гражданами полосы отчуждения» [1, 1918, 14 января]. 127

нг

пу

Из этого постановления можно сделать следующие выводы: собрание железнодорожников в данном случае поддерживало Семенова в его «борьбе с большевизмом»; на данном этапе также поддерживается идея формирования отряда, как единицы русской военной силы. Хотя в дальнейшем все получилось с точностью да наоборот. Как писал А. Будберг, «Вред атаманщины, это – мое credo; я считаю, что она работает на большевизм лучше всех проповедей и пропаганды товарищей Ленина и Троцкого... если они (атаманы и их отряды) без разбора и удержа насильничают, порют, грабят, мучают и убивают, то этим они насаждают такую ненависть к представляемой ими власти, что московские хамодержцы могут только радоваться наличию столь старательных, ценных и благодетельных для них сотрудников» [3, с. 119–120]. Поэтому можно отметить, что в 1917–1918 гг. пограничноокружной суд мало, что изменил в своей деятельности. Но вместе с традиционными институтами судебной власти стали появляться и новые, основанные по законам смутного времени, контрреволюционные судебные системы. Возникают они для подавления революционной активности населения в районах присутствия крупных вооруженных контрреволюционных формирований. Можно отметить их полную юридическую несостоятельность. Поэтому традиционный представитель судебной власти был вынужден самостоятельно перейти к процессу усовершенствования и изменения своих полномочий в связи с изменившейся обстановкой. Как результат, в период 1918–1920 гг., период оторванности от иркутской судебной палаты, начинается процесс направленный на изменение сложившийся ситуации судебного многовластия, который приводит к самостроительству традиционной судебной власти в регионе погранично-окружного суда. Иркутская судебная палата и правительствующий Сенат, как высшие инстанции для пограничного окружного суда, с Октябрем оказались вне пределов досягаемости. Таким образом, даже по гражданским делам судебная система в полосе отчуждения была разорвана революцией, с устранением из нее высших замыкающих судебную цепь звеньев. Окружной суд на одном из общих собраний работников суда, создал специальную комиссию для выработки проекта «Временного положения» о судоустройстве и судопроизводстве на КВЖД 128

нг

пу

на период политической неустойчивости и оторванности от центра. Цель реформы была, прежде всего, дать суду возможность обойтись без недостающих звеньев. Проект был закончен и, представленный комиссией на утверждение общего собрания суда, последним был принят полностью без дополнений 15 апреля 1918 г. [5, ф. 600, оп. 1, д. 718, л. 74]. Часть первая определяет, что «единственной судебной властью на КВЖД, как для русских, так и для иностранцев кои не имеют своих представительств в Маньчжурии, являются мировые судьи, окружной суд и вновь созданное апелляционное присутствие» [5, ф. 600, оп. 1, д. 718, л. 76]. В отношении китайцев в полосе отчуждения КВЖД «Положение...» не предусматривает исключений из подсудности русского суда на русском языке. В штатах суда вводится специальная должность присяжного китайского переводчика, определяемого на службу по решению суда. Из этой части «Положения...» достаточно четко вырисовывается политическое лицо суда, как неотделимой от государства части, в данном случае от дореволюционной России, судебную политику которой на китайской территории суд продолжал, опираясь на старые договоры и, очевидно, чувствуя за собой определенную поддержку со стороны иностранных государств, которые в свою очередь стремились ограничить друг друга, создавая таким образом системы международного контроля. Дела дисциплинарного производства «Положение...» относило к компетенции общего суда и прокуратуры. Вопросы определения на должности в суде относились также к прокуратуре, а вопросы отстранения от службы тех или иных лиц, отнесены к компетенции общих собраний, решение которых считается окончательным и никакому обжалованию не подлежит. Общее собрание при этом надлежит понимать ни как собрание работников суда, а как общий пленум его, с представителями прокуратуры, следственных и нотариальных органов, под председательством председателя апелляционного присутствия. Политическая обстановка на КВЖД к этому времени была такова, что работники суда из боязни рисковать своей жизнью могли просто бросать службу [5, ф. 600, оп. 1, д. 717, л. 40–67]. Возникала необхо129

нг

пу

димость в их замене, а для этого необходимо было упростить условия приема и отстранения от службы. Вот почему окружной суд включил в свое «Положение...» права, которые по закону дореволюционного времени, как в части определения на службу, так и устранения от нее, а также и по дисциплинарному производству, принадлежали к высшим судебным инстанциям. При этом, стремясь спасти привычное положение юриспруденции «о независимости суда», окружной суд создал систему кооптации и сменяемости судей, формально осуществляемую им же самим, как бы «без внешних предписаний». Роль прокурорского надзора «Положение...» очертило следующим образом: по пространству прокурорская власть распространяется на всю территорию КВЖД, т.е. осталась без изменения; по содержанию прокурорский надзор поддерживает обвинения, дает заключения в судебных делах и вообще охраняет дореволюционное законодательство со всеми изменениями, внесенными в него Российским Временным правительством. В этом и заключается первый раздел «Положения...», дополнивший обычное положение о суде содержанием перечисленных выше параграфов. Характерным содержанием второго раздела «Положения...» было определение формы и функций вновь созданного при окружном суде «апелляционного присутствия». «Апелляционное присутствие» образуется из двух членов и одного председателя с одним секретарем и соответствующим штатом канцелярских работников. Члены апелляционного присутствия являются членами окружного суда. Порядок комплектования определен следующим образом: кандидаты, согласованные с прокуратурой, рассматриваются общим собранием; после утверждения последнего, выбранные судьи освобождаются от своих прямых обязанностей судей отделений окружного суда и приступают к новой работе. В части процессуальных прав «апелляционного присутствия», «Положение...» предусматривает объем прав, предоставляемых судебными уставами 1864 г. судебными палатам, как высшей инстанции для мировых судей. Почему суд не пошел дальше в своем правотворчестве и не создал особого присутствия для апелляции против своих решений, подобно тому, как создал самокооптацию и самосменяемость? Дело, как нам кажется, заключается в следующем: революционная волна, прока130

нг

пу

тившись по КВЖД, серьезно пошатнула старый уклад социальных отношений, и это не могло отразиться на деятельности юстиции, вообще гибкой и чуткой части любой системы. Такое отражение могло получиться, например, в области исков о выселении за невнесение квартирной платы. Здесь нужен был хотя бы кустарный контрольный аппарат, и он был создан. Сам же окружной суд занимался в части своего гражданского отделения преимущественно разбором дел крупной буржуазии, которая, естественно, не могла поставить свои интересы в зависимость от какого-то несовершенного «апелляционного присутствия», которая по существу повторяла бы тот же суд. Далее мы подходим к весьма важному аспекту нового положения о суде – об отсутствии указания в «Положении...», как быть с вопросом о подсудности политических дел, которые ранее были подсудны судебным палатам. Казалось бы, окружной суд, занимаясь правотворчеством в области судоустройства, и во многом заменив своим временным положением судебную палату, должен был и здесь создать соответствующую инстанцию или просто отнести эти вопросы к своей компетенции. Но окружной суд предпочел вовсе не рассматривать этот вопрос. Что это? Молчаливая передача судебных функций в руки атаманов, учитывая наличие соответственного приказа. Напомним, что в приказе № 63 от 23 марта 1918 г. по особому Маньчжурскому отряду Семенова в положении о «юридическом отделе» в § 5 было буквально сказано: «...в отделе сосредотачиваются все дела по подозрениям и опросам лиц подозрительных и следственное производство по преступлениям воинским и политическим» [5, ф. 600, оп. 1, д. 718, л. 85]. В § 12-м того же приказа говорится: «...отдел оказывает содействие властям гражданским в вопросах управления и отправления правосудия...» [5, ф. 600, оп. 1, д. 908, л. 13–14]. Необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что «юридический отдел» Семенова, созданный уже в январе 1918 г. (объявлен приказом в марте) родился чуть ранее проекта «Положения...» о погранично-окружном суде и, вполне возможно, нет никакой случайности в том, что эти функции суда по политическим делам не вошли в компетенцию окружного суда, а отнесены во введение «юридического отдела», о формировании которого суду уже было известно и который, естественно, имел в своем распоряжении значительные вооруженные силы. 131

нг

пу

Таким образом, окружному суду не было никакой необходимости развивать свою деятельность в данном направлении только в одном случае, если он был согласен предоставить поле деятельности созданному отделу «семеновской юстиции». Трудно сейчас сказать, как долго продолжалось бы это внешне несогласованное, но по существу дружное сотрудничество Семенова и окружного суда, какие приняло бы оно формы. Возможно, что семеновский «юридический отдел», его приказная юстиция, закрепили бы данный порядок судопроизводства и привели бы его в более очевидную и понятную систему, но обстоятельства сложились иначе. Генерал Хорват, объявив себя временным правителем России 09 июля 1918 г., обратился со специальным воззванием к населению полосы отчуждения КВЖД с изложением своей политической платформы. 11 июля в Харбине это объявление, как декларация от имени Временного правительства, было уже обсуждено на общем собрании суда, где было решено официально признать Хорвата временным правителем [5, ф. 600, оп. 1, д. 908, л. 15]. Принятое собранием суда решение о признании Хорвата временным правителем в циркулярном порядке было разослано судам для руководства по участкам мировых судей и по службам КВЖД [5, ф. 245, оп. 1, д. 1500, л. 14]. С этого момента суд стал отправлять функции от имени нового временного правителя [6, ф. 323, оп. 1, д. 1075, л. 5]. В июле 1918 г. восстановила свою деятельность от лица Сибирского Временного правительства Иркутская судебная палата и уведомила о том все окружные суды, в том числе пограничный [5, ф. 245, оп. 1, д. 1500, л. 5]. Последний, как только получил известие от судебной палаты о возобновлении ее деятельности, механически перешел на службу к Колчаку [5, ф. 245, оп. 1, д. 1344, л. 179–181]. С возобновлением деятельности Иркутской судебной палаты «временное положение» о пограничном окружном суде было отменено [5, ф. 245, оп. 1, д. 1344, л. 209]. В декабре 1919 г. оно вновь было принято и вновь без каких-либо изменений [5, ф. 245, оп. 1, д. 1344, л. 211]. Таким образом, принципиальных изменений самой системы судоустройства в данный период практически не происходит. Китайское руководство, видя неразбериху в системе управления полосы отчуждения КВЖД, предпринимает попытку захвата власти в 132

нг

пу

данном регионе. В исторической литературе немало сюжетов, раскрывающих эту ситуацию. До сих пор остается слабо изученной такая важная страница истории КВЖД, как переход полиции в ведение китайского правительства в полосе отчуждения дороги. Приступая к освещению условий и порядков, принятых китайцами в полицейской службе, а также результатов администрирования, необходимо коснуться обстоятельств, при которых появилась сама возможность узурпации китайцами прав России в полосе отчуждения и сформировалась их позиция в отношении борьбы революционных элементов с русской властью. Непосредственной причиной революционных выступлений в полосе отчуждения являлся приказ генерала Розанова о перемирии с партизанами и амнистии красноармейцев. Когда телеграмма с текстом приказа была принята в Харбине, она немедленно получили широкую огласку. В эту ночь приказ о прекращении гражданской войны обсуждался в Главных механических мастерских «при огромном стечении публики» [6, ф. 323, оп. 3, д. 534, л. 107]. На другой день организовалось ядро Конференции и стал действовать комитет партии коммунистов. Эсеры и эсдеки объединились с коммунистами в интересах единого демократического фронта. Появились прокламации и информационные бюллетени Конференции. Предполагались уличные демонстрации с участием китайских рабочих, готовых выступить против интервенции Японии. Как отмечается в материалах совещания по вопросам правонарушений, совершенных китайцами по отношению к Обществу КВЖД «уличные демонстрации, хотя и были запрещены китайскими властями, тем не менее, в закрытых помещениях не только не запрещались, но даже поощрялись и велись большевистскими деятелями в самых широких масштабах» [6, ф. 323, оп. 4, д. 64, л. 4]. В качестве представителя Владивостокского правительства в Харбин прибыл управляющий местным отделением Центросоюза Пумпянский, член учредительного собрания от Забайкалья по списку эсеров. 17 февраля вышел первый номер органа объединенной Конференции газета «Вперед». В центральных статьях газеты настойчиво проводился принцип, что дорога есть достояние русского народа, а последний отождествляется с демократией в полосе отчуждения дороги. 133

нг

пу

Таким образом, дорога есть собственность рабочих, которую необходимо отобрать у кучки буржуазии [7, с. 29]. Попутно с созданием газеты Конференция прилагала все усилия к организации новых профессиональных союзов и укреплению существующих. В результате все отрасли наемного труда образовали союзы. Конференция была переизбрана с применением принципа советских выборов. Необходимо заметить, что члены Конференции вряд ли могут считаться представителями профсоюзов, так как в одних случаях в выборах участвовало незначительное меньшинство, как, например, в союзе служащих «Т/Д И.Я. Чурин и К°», где из 400 человек принимало участие 60 [2, 1920, 17 февраля, 18 февраля, 20 февраля]; в других же случаях захватывались функции представителя самочинно, о чем члены организации узнавали лишь в последствии, как, например, в союзе служащих полиции [6, ф. 323, оп. 4, д. 72, л. 15–17]. 03 марта начал свою деятельность организованный Конференцией «Рабочий Красный Крест». Его негласной задачей, видимо, было изыскание средств для стачечного фонда, предвидевшейся забастовки. Официально же объявлялось оказание врачебной и культурнопросветительной помощи нуждающемуся населению. Сразу же было предложено профессиональным союзам отчислить в распоряжение «Рабочего Красного Креста» однодневный заработок своих членов. 08 и 12 апреля был организован сбор по городу. Служащие всех учреждений и промышленных предприятий отчислили однодневный заработок. Сборщики являлись и в торговые фирмы. Например, заведующий хозяйственной частью редакции газеты «Вперед» Хаим Гринец пришел в контору Скидельского. В ответ на просьбу сделать пожертвование Скидельский предложил оборудовать лечебницу на 40 кроватей, снабдив ее всем необходимым. Предложение это было отклонено, и Х. Гринец заявил, что «Рабочий Красный Крест нуждается именно в деньгах, а не в другом каком-либо виде помощи» [6, ф. 323, оп. 4, д. 86, л. 73–74]. Однако собранные средства были направлены на совершенно иные цели (частные), в результате чего в кассу «Рабочего Красного Креста» поступил лишь остаток от собранной суммы, равный 100 иенам. Энергичная деятельность Конференции и местного комитета коммунистов в связи с политикой китайских властей привела события к 134

нг

пу

их логическому завершению. 12 марта Конференция предъявила Директору-Распорядителю ультиматум с требованием о передаче всей власти над русскими учреждениями и гражданами Приморскому Земству. Ответ требовался в течение 24 часов. В случае неудовлетворения требования, Конференция объявляла политическую забастовку. 13 марта в 11 часов дня по гудку Главных механических мастерских началась забастовка. Роль китайцев в происходивших событиях не может быть охарактеризована иначе, как провокация. Они, безусловно, способствовали развитию революционного процесса и деятельности революционных кругов, опирающихся на их поддержку. Китайские власти, издавая воззвания к населению о недопустимости борьбы политических партий, в тоже время допускали существование Конференции и ее органа газеты «Вперед», все время призывавшей к перевороту. Делегация Конференции во главе с товарищем председателя Щеголевым была принята китайскими властями и провела совместное заседание с Гиринским бюро [6, ф. 323, оп. 4, д. 64, л. 5–6.]. Между тем, русская администрация имела полную возможность самостоятельно произвести ликвидацию Конференции и наиболее активных деятелей революции. Однако этого не произошло в результате противодействий китайских властей, не допустивших никаких арестов со стороны русской власти и работавших в полном контакте с Конференцией. Поэтому русские власти не могли осуществить своих планов в области подавления революционных выступлений. На заседаниях Конференции, а впоследствии стачечного комитета, присутствовали китайские власти. Таким образом, несомненно, что революционное движение никогда не приняло бы таких размеров без содействия и покровительства китайских властей. 16 марта, на четвертый день забастовки был расклеен по городу приказ Бао Гуй Цина, в котором сообщалось, что «принятие генералом Хорватом власти в полосе отчуждения вызвало волнение населения, достигшее больших размеров» [6, ф. 323, оп. 4, д. 172, л. 96–99]. Поэтому Д.Л. Хорвату предлагалось в кратчайший срок сложить с себя власть. Отстранение Хорвата от власти нужно было только китайцам, стремившимся к захвату дороги путем свержения законной власти, к уничтожению вообще русской государственной власти в полосе отчуждения. Этим и объясняется полная поддержка китайскими 135

нг

пу

властями революционных элементов и совместная работа с Конференцией. 16 марта наряду с охранной стражей была разоружена и городская стража. Управление и участки были окружены китайскими войсками, у находившихся в помещении чинов стражи было отобрано оружие. «На улицах по 4–5 человек китайских полицейских набрасывались на русских стражников и срывали с них оружие» [6, ф. 323, оп. 4, д. 64, л. 6–7]. Когда по этому поводу было выражено удивление назначенному начальником полиции полковнику Чжан Цзей Цзюну и указано, что этого можно было бы избежать, если бы китайская администрация раньше предупредила о разоружении, то он ответил, что бумага была послана. Этот документ имеет дату 16 марта 1920 г. и, естественно, был получен уже после разоружения. По донесениям чинов охранной стражи по поводу событий 16 марта 1920 г. «были захвачены служебные помещения, цейхгаузы, оружие, вещественные доказательства и др.» [6, ф. 323, оп. 4, д. 64, л. 70–87]. Например, в сыскном отделении было взято неизвестными воинскими частями 12 маузеров. При всех указанных действиях не было соблюдено необходимых формальностей, что и дает основания приравнять их к насильственному захвату. Несение стражниками службы, как наружной, так и канцелярской по распоряжению китайских властей прекратилось. Вслед за этим было предложено остаться на китайской службе всем классным чинам, стражникам и служащим в канцеляриях за исключением «начальника стражи» и «заведующих участками». Поступление русских на службу к китайцам было продиктовано угрозой потерять место, а вместе с этим лишиться квартиры и быть выброшенным с семьями на улицу. 23 марта полковник Чжан Цзей Цзюн объявил о своем вступлении в должность начальника Главного Харбинского полицейского управления. Тем же приказом предлагалось оставшимся на китайской службе приступить к исполнению обязанностей [6, ф. 323, оп. 4, д. 64, л. 7]. С первого момента начались сложности. В циркулярном распоряжении от 23 марта № 804 начальник полиции констатирует, что служащие полиции к работе не приступили, посещают Конференцию и предъявляют китайским властям разные требования. «Такое пове136

нг

пу

дение служащих объявляется недопустимым» [6, ф. 323, оп. 4, д. 64, л. 7]. Ответственные работники и люди, хорошо знающие полицейскую службу в лице начальника Харбинской городской стражи (Полицмейстера) и заведующих участками (Приставов), на которых держалось все дело, хотя и были оставлены китайцами в роли советников и инспекторов, но отстранялись от непосредственного руководства делом. Китайские начальник полиции и заведующие участками, ревниво оберегая свои права, начальников распорядителей, сделали роль вышеуказанных русских чиновников чисто декоративной, не только не допуская их к делам, но даже не желая использовать их служебный опыт и знания. (Дело дошло до того, что в Китайском коммерческом училище лекции по полицейскому праву читал писарь Усынин [6, ф. 323, оп. 4, д. 75, л. 76]). Уровень дисциплины в полиции был невероятно низок, можно сказать, что ее не было вообще. Низшие чины отказывались идти в наряд, сопровождать арестованных и т.д. В соответствии с этим совершенно замерла наружная служба. Постовую службу китайские полицейские осуществляли очень плохо. «После 24 часов полицейские обыкновенно уходят с постов спать» [6, ф. 323, оп. 4, д. 79, л. 100]. Высшие чины полиции (китайцы), очевидно, не могли и не умели упорядочить дело, так как приставы-китайцы не знали русского языка и не были знакомы с элементарными требованиями полицейской службы. В связи с этим главную роль играли переводчики. Прекрасным образчиком действий китайской полиции служат меры, принимаемые для проведения в жизнь приказа Бао Гуй Цина о приеме ветхих романовских денег. В случаях заявлений об отказе в принятии этих знаков полиция препровождала обе стороны в участок, связывая веревкой руки. Та же практика применялась и в случае заявления о краже. Китайцы арестовывали и потерпевшего, и вора, и свидетелей, сажая всех вместе. Способ этот быстро получил огласку, и заявления прекратились [6, ф. 323, оп. 4, д. 64, л. 132–135]. Общий развал полицейского дела не мог не отразиться на порядках, введенных китайцами в Харбинском арестном доме. Солдаты, караулившие арестный дом, на «сторожевых вышках спят как днем, 137

нг

пу

так и ночью, самовольно оставляют посты» [6, ф. 323, оп. 4, д. 64, л. 144] и т.д. Взаимоотношения полиции с судебными установлениями прекратились. Местный прокурор в докладе доводит до сведения консула, что «китайская полиция, вопреки требованиям статей 250–255 Установления уголовного судопроизводства, не сообщает судьям о преступлениях, совершаемых в пределах их участков и подлежащих обследованию в следственном порядке, а так же не представляет дознаний по этим делам. Более того, распоряжением китайских властей воспрещено приведение в исполнение судебных приговоров» [6, ф. 323, оп. 4, д. 79, л.150]. Таким образом, целый ряд дел преступного характера, совершенных в пределах Харбина, оставались не обследованными, что, конечно, не могло не влиять на рост преступности. За первые три дня после разоружения зарегистрировано 12 вооруженных грабежей и краж на несколько млн. руб. Никто даже не приступил к розыску преступников. За период с 16 марта по 1 мая число крупных краж и ограблений составило цифру 168. Из них было разбойных нападений и грабежей 28, ограблений церквей 3, убийства 3. Вообще с переходом полиции в руки китайцев преступность возросла в 7 раз[6, ф. 323, оп. 4, д. 93, л.19-22], как отмечалось в отчете Главного полицейского управления. В мае 1920г. к прокурору и генералу Бао обратилась группа граждан города Харбина с просьбой передать полицейские функции в руки русской власти. С подобным же заявлением обратилось и правление Общества КВЖД. «Переживаемое в настоящее время русскими и иностранным населением г. Харбина состояние полной необеспеченности личной и имущественной безопасности, вследствие чрезвычайного роста преступности, обусловленного переходом полиции в ведение китайцев, что ставит на очередь вопрос о форме дальнейшего функционирования этого института. Невозможность существования в условиях, созданных китайской властью, делается очевидной... и властно диктует необходимость возвращения к прежнему порядку...». Сейчас трудно сказать, что, в конечном счете, больше подействовало на китайское руководство – общая разруха полицейского дела или массовые протесты против роста преступности (вокруг Харбина, при перевороте открывались настежь двери тюрем), но так или иначе, 138

нг

пу

китайское правительство ограничивалось захватом прав на охрану КВЖД, что позволило ему держать в полосе отчуждения несколько дивизий. Полицейские функции практически вернулись к русскому административному аппарату, хотя руководящие посты с этого момента неизменно занимали китайские подданные. Это привело к установлению относительно стабильного правового положения рабочих и служащих КВЖД, хотя правовое положение русских граждан в полосе отчуждения дороги оказалось намного хуже, чем положение кого-либо из иностранцев. Это привело к следующим последствиям: 1) так называемая полоса отчуждения КВЖД в административном положении была выделена в Особый район восточных провинций (ОРВП); 2) подданные бывшей Российской империи – согласно декрету Президента Китайской Республики от 23 сентября 1920 г. (утвержден Советом Министров Китая от 30 октября 1920 г.); проживающие в Китае русские граждане были лишены прав экстерриториальности (консульской юрисдикции); 3) в конце 1920 – начале 1921 гг. в ОРВП стали вводиться китайские административно-полицейские и судебные учреждения: Управление железнодорожной полиции, Управление по делам городского и поселкового хозяйства, Управление Главноначальствующего, Земельное управление, судебная палата ОРВП[6, ф. 323, оп. 4, д. 46, л.45]. Создание и последующее реформирование судебно-полицейского аппарата в полосе отчуждения КВЖД в период 1917–1920 годов приводит к следующим результатам. Погранично-окружной суд за все время революционных событий на КВЖД далеко не был чужд политике. Здесь важно отметить, что с одной стороны, никакой внутренней действительной независимости суда не было. Судебные функции погранично-окружного суда перерастали в самозаконодательные, которые были удобны и нужны в данный момент. Суд быстро ориентировался в политической обстановке на КВЖД и, очевидно, поэтому вошел в блок с «семеновским министерством юстиции», так как по сути дела делил с ним свою работу, безусловно учитывая военную силу (исполнительную власть) последнего. Но, с другой стороны, трудно представить какой бы то ни было административный или су139

нг

пу

дебный аппарат, который в это время, даже гипотетически, смог бы выполнять функции беспристрастно. Тем более, что помимо внутренней (российской) нестабильности на функционирование центральных органов власти, постоянно оказывала давление внешняя сила, что проявлялось в противостоянии между европейскими державами и Китайской Республикой. Как показали события, опасения были не напрасны. Инспирируя новый политический переворот, китайское правительство ввело свои административно-полицейские и судебные учреждения в полосе отчуждения КВЖД. Этим самым подтверждается наш тезис о невозможности победы любых революционных сил в полосе отчуждения КВЖД в исследуемый период. В области судебно-правового положения необходимо отметить, что до февраля 1918 г. все оставалось без изменений относительно дореволюционного периода. После организационного оформления особого Маньчжурского отряда Семенова погранично-окружной суд фактически стал делить с «семеновским министерством юстиции» права в области отправления правосудия. Хотя, такое положение характеризует в основном политические дела. С переходом административно-полицейской и судебной власти в ведение Китая произошли серьезные изменения в правовом положении Российских подданных, так как было отменено право внеземельности (консульской юрисдикции). Библиографический список

1. Вестник Маньчжурии. 2. Вперед. 3. Будберг, А. Дневник белогвардейца / А. Будберг // Гражданская война в Сибири и Северной области. – М.-Л., 1927. 4. Военно-судебный устав 15-го мая 1867 г. с извлечениями из судебных уставов 20-го ноября 1864 г. и других томов свода законов, на которые содержатся в уставе ссылки. С приложением: Положения о введении в действие военносудебного устава, Наказа военно-судебным местам. Неофиц. изд. – М.: Издание А. Павлова,1867. 5. ГАИО. 6. РГИА. 7. Кудрявцев, П. Управление и суд на Китайской Восточной железной дороге в 1917–1918 гг. / П. Кудрявцев. – Иркутск, 1930. 140

С.А. Нелюбов Новосибирский Областной комитет Общероссийского профсоюза образования ОБУЧЕНИЕ РУКОВОДИТЕЛЕЙ ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫХ УЧРЕЖДЕНИЙ В СОВРЕМЕННЫХ УСЛОВИЯХ: ПОДХОДЫ. ПРИНЦИПЫ. СОДЕРЖАНИЕ

нг

пу

В современных условиях дискуссионной является проблема подготовки и обучения управленческих педагогических кадров. В этой связи одной из важнейших методических задач в организации обучения руководителей образовательных учреждений (РОУ) должен стать переход от традиционной технологии обучения, базирующейся на знаниево-репродуктивном подходе к личностно-деятельностному подходу. При традиционном подходе обучающиеся «нагружаются» необходимым набором знаний, умений, навыков. Как правило, не они учатся, а их учат. В свою очередь, личностно-деятельностный подход ориентирован на качественный результат, самостоятельное и мотивированное развитие способности и готовности слушателей эффективно выполнять поставленные задачи с учетом складывающейся ситуации, успешно справляться с новыми проблемами. При этом следует учитывать, что в данной статье мы не противопоставляем личностнодеятельностный подход традиционному знаниевому или «ЗУНовскому подходу», а дополняем его практическую (деятельностную) ориентированность и содержание собственно личностными составляющими. Это определяет его гуманистическую направленность. Поэтому, в целом, меняется подход к содержанию, организации и результату обучения, который выражается в форме сформированности личностных и профессиональных качеств и способностей, показателей компетентности, становления субъектности и др. Кроме того, личностно-деятельностный подход направлен на изменение роли слушателей в учебном процессе. Обучаемые ориентируются на активную познавательную деятельность, принимают на себя ответственность за результат обучения. Ценность личностно-деятельностного подхода к обучению заключается в том, что он позволяет обеспечить сдвиг в личности руково141

нг

пу

дителя образовательного учреждения в сторону запросов современного общества, экономики, образования (повышение адаптируемости руководителя образовательного учреждения к условиям изменений рынка; развитие умений мыслить различными сценариями, находить пути, принимать решения, генерировать идеи; способность проектировать и реально обеспечивать новое качество образования), а также осуществлять подготовку руководителей как активных субъектов управления в условиях новой образовательной парадигмы «образование для обучения в течение всей жизни». Следует сказать, что в современной ситуации особую роль приобретает образование взрослых – андрагогика. Ее конечная цель заключается в становлении и развитии профессиональной позиции руководителя образовательного учреждения, активно, компетентно и эффективно участвующего в экономической, социальной и личной жизни. При разработке модели обучения руководителей, мы основывались на различных точках зрения исследователей (С.И. Змеёв, К. Ноулиджу, Р.М. Смит и др.). Ведущая идея организации профессионального обучения заключалась в следующем: каждый руководитель образовательного учреждения должен иметь ясное представление об особенностях организуемого процесса обучения, собственных потребностях, способностях, возможностях в процессе обучения; о целях, методах, видах и формах организуемого обучения и самообучения; используемых программах обучения и его результатах. Знание вышеуказанных характеристик, с нашей точки зрения, является принципиально важным, потому что позволяет каждому руководителю образовательного учреждения сознательно выбирать и выстраивать собственную траекторию обучения, выступая при этом активным субъектом учения. Обучающиеся могут выбрать такое содержание, которое для них наиболее личностно- и субъектно важно, и которое востребовано в собственной профессиональной управленческой деятельности. В таблице представлены характеристики андрагогического подхода к профессиональному обучению руководителей образовательных учреждений, основанному на модели Н.Ш. Ноулза, и адаптированному нами с учетом современных требований к личности управленца. 142

нг

пу

Характеристики андрагогического подхода к профессиональному обучению руководителей образовательных учреждений Параметры Особенности организации обучения РОУ Самосознание слушателей Осознание собственных возможностей в самообучении и саморазвитии Опыт слушателей Источник саморазвития и самообразования Готовность слушателей к Определяется желанием слушателя обучаться, обучению выполнять роль преподавателя Применение полученных Сиюминутное знаний в управленческой практике Ориентация в процессе На решение существующих проблем, возникаюобучения щих противоречий Психологическая обста- Благоприятная обстановка, основанная на взаимновка в обучении ном уважении и понимании между слушателем и преподавателем Планирование и организа- В совместной деятельности слушателя и препоция учебного процесса давателя Определение потребностей В совместной деятельности слушателя и препои мотивации в обучении давателя Формулирование целей В совместной деятельности слушателя и препообучения давателя Организация учебного Исходя из существующих в реальной управленпроцесса ческой практике проблем, требований к современному качеству образования Учебная деятельность Технология поиска новых знаний на основе опыта, проектирование работ, авторских моделей, реально обеспечивающих новое качество образования; защита собственных проектов. Оценка и анализ получен- Совместно со слушателем и преподавателем ных результатов

Из таблицы видно, что в процессе обучения учитывается практический опыт и профессиональный стаж руководителей, их готовность и стремление к самореализации, самоуправлению во всех сферах жизни и деятельности, к достижению поставленных целей. Ценность получаемых знаний в том, что руководитель рассчитывает на их сиюминутное применение в управленческой практике. Важным условием организации обучения РОУ является ее совместный характер между слушателем и преподавателем, основанный на взаимном ува143

нг

пу

жении и понимании. В процессе такой организации совместно планируется учебный процесс, определяются потребности в обучении, формулируются его цели; проектируются и оцениваются результаты обучения. При этом каждый этап процесса обучения рассматривается нами как условие развития профессионализма и субъектных качеств руководителя образовательного учреждения, переосмысления системы отношений к объектам управления, к себе, своему месту, своей управленческой роли и т.д. Психолого-педагогический подход к реализации субъектно-профессиональной направленности обучения руководителей основывается на идеях рефлексивной психологии и педагогики, позволяющих выстраивать различные практические технологии, обеспечивающие профессиональный рост РОУ в профессиональной управленческой деятельности. Таким образом, происходит смещение акцента с передачи нормативного содержания знаний на развитие индивидуальных качеств и способностей руководителя образовательного учреждения, его профессиональной позиции. В процессе этого осуществляется перестройка сознания руководителей: от репродуктивного восприятия информации, деятельности к внутреннему осмыслению и осознанию профессиональной управленческой деятельности, творческому конструированию авторских технологий управления образованием. Поэтому существенным условием для развития профессиональной позиции руководителя образовательного учреждения, способного к адаптации в быстроизменяющемся социуме и жизненной самореализации, является вариативный процесс обучения, обеспечивающий выбор информационных источников, форм, методов обучения, контроля и др. Основными принципами такого обучения должны стать: • многоуровневость программ, их вариативность; • преемственность всех звеньев его системы; • обязательность и непрерывность обучения руководителей на протяжении всего периода пребывания в должности «руководитель»; • гибкость организационных форм; 144

нг

пу

• принципы сознательности, активности и самостоятельности слушателей; • принцип опоры на опыт обучающегося; • принцип совместной деятельности; • принцип модульного обучения; • принцип системности обучения; • принцип стимулирования и мотивации интереса слушателей в обучении; • принцип сочетания контроля и самоконтроля в обучении. Реализация этих принципов может быть достигнута только в комплексной взаимосвязи с другими общепринятыми дидактическими принципами. Профессиональное обучение направлено на повышение уровня развития профессиональной позиции руководителей образовательных учреждений, включая: • развитие положительной мотивации у руководителей образовательных учреждений к обучению и выполнению профессиональной управленческой деятельности; • овладение ключевыми профессиональными компетенциями; • освоение руководителями РОУ функций управления; • принятие и переосмысление полученных знаний и опыта (как жизненного, так и профессионального) с позиций применения в собственной профессиональной управленческой деятельности; • освоение и осмысление совокупности общечеловеческих ценностей и управленческих ценностей, формирование на этой основе профессионального мировоззрения и миропонимания; • осознание выполняемой управленческой роли, собственного предназначения как руководителя; • анализ современной образовательной ситуации в нашем обществе и на этой основе определение миссии образовательного учреждения; • овладение эффективными средствами коммуникации, диалогического общения; 145

нг

пу

• формирование управленческой, информационной, рефлексивной культуры руководителя; • овладение современными информационными технологиями; • развитие способности к проявлению надситуативной активности, выхода за пределы ситуации; • поиск новых творческих путей, способов, механизмов решения управленческих проблем, индивидуальной траектории профессионального и личностного развития; • развитие навыков профессиональной рефлексии, активизация рефлексивных управленческих способностей, в том числе и собственного управленческого опыта, потребностей и возможностей саморазвития и самообучения. Успешность профессионального обучения достигается: • оптимизацией и актуализацией различных методов и форм обучения, которыми являлись овладение методами научного познания и анализа реальной практики; • активным использованием инновационных управленческих и педагогических технологий (проектная деятельность, управление проблемными ситуациями, поиск нестандартных путей решения), обеспечивающих свободу выбора слушателями образовательного маршрута в соответствии с их способностями, возможностями, интересами; • созданием благоприятной образовательной атмосферы, в которой поддерживалось творчество, свобода выбора; • учетом индивидуальных интересов, потребностей слушателей, уровня их подготовленности, особенностей профессиональной управленческой деятельности; • предоставлением возможности обучающимся вносить свои предложения в планирование хода обучения, свободу выбора образовательных траекторий и путей решения задач профессионального становления и развития; творчества, ориентированного на выработку каждым слушателем осознанных планов, прогнозов и сценариев своей профессиональной управленческой деятельности в будущем; 146

нг

пу

• использованием приемов и способов гибкого индивидуализированного построения организации обучения, включая проектную деятельность. Проектное образование сочетает целевую ориентацию с включенностью в пространство смысловых ориентиров личности, помогая выстроить личностно значимую линию «сюжетного» жизненного движения человека; • внедрением в процесс обучения эффективных адаптивных систем индивидуализированной подготовки руководителей образовательных учреждений; • проектированием и активным использованием механизмов обратной связи в системах «слушатель (руководитель) – преподаватель» и др.; • модульным формированием содержания обучения; • включением слушателей в учебный и исследовательский процессы; • предоставлением возможности слушателям осуществлять рефлексию, самоконтроль и самооценку своей профессиональной управленческой деятельности, уровня собственного образования и т.д.; • диалогом и эффективным, субъектно-профессиональным взаимодействием преподавателей и обучающихся, их взаимообогащение и взаимопонимание; • переосмыслением роли и функций преподавателей: от традиционной передачи учебной информации к практикоориентированному, проблемному обсуждению с целью организации познавательной, творческой, проектной деятельности слушателей. Принципиально изменилась роль преподавателя: от транслятора знаний к организатору практико-ориентированной исследовательской деятельности и др.; • преемственностью обучения с учетом имеющегося образовательного потенциала и навыков профессиональной деятельности; • опережающим характером обучения; • проведением мониторинга на протяжении всего хода обучения и его постоянной корректировкой в соответствии с инди147

пу

видуальными особенностями слушателей. Содержание профессионального обучения руководителей должно характеризоваться открытостью процесса познания, которое предполагает свободное обращение к мировоззренческим и смысловым моделям образования и др. Моделирование содержания обучения слушателей, из числа руководителей образовательных учреждений, должно осуществляться на основе системного анализа социальных, экономических, культурных требований и изменений функциональных обязанностей руководителя в условиях модернизации системы образования. Интеграция двух этих направлений позволит представить современный инновационный тип руководителя, который должен обладать знаниями и умениями, отличными от традиционных форм управления. Он должен в совершенстве владеть ключевыми профессиональными компетенциями, быть конкурентоспособным, успешно реализующим образовательные стратегии, заложенные в основу государственной политики нашей страны, и направленные на повышение нового качества образования.

А.В. Харламов Новосибирский государственный педагогический университет

нг

НОВАЯ РЕЛИГИОЗНОСТЬ И КУЛЬТУРНЫЙ СИНКРЕТИЗМ

Феномен распространения в современном мире религиозности совершенно нового типа в своих самых различных проявлениях, начиная от нетрадиционных форм магии и знахарства и заканчивая эзотерическими течениями ставит ряд проблемных вопросов перед различными гуманитарными науками. И хотя понятие «новой религиозности» используется в них достаточно часто, нередко смешиваясь с другими сходными обозначениями (такими, как «нетрадиционные религиозные движения», «новые религии» и т.п.), его общепринятого обозначения так до сих пор и не было выработано ни в рамках культурологии, ни в рамках религиоведения. Среди различных пониманий новой религиозности наиболее последовательным представляется то значение данной категории, кото148

нг

пу

рое представлено в работе Ю.В. Рыжова. Характеризуя специфическую социокультурную ситуацию нашего времени, данный автор обозначает данный феномен понятием «неведомого Бога» (ignoto Deo), которого ищет и к которому обращается современный человек [3]. Справедливо связывая возникновение данного явление с процессами культурной модернизации, разрушения традиционных систем ценностей и появлением нового информационного пространства, Ю.В. Рыжов определяет новую религиозность как эклектическую смесь отдельных элементов традиционных религий, восточной мистики, популярных псевдонаучных теорий, многочисленных мифов и суеверий. В значительной мере такое же понимание встречается в работах Е.Г. Балагушкина и В.К. Шохина, выделивших среди особенностей новых религиозных движений такие особенности, как акцентирование внимания на иных формах связи со сверхъестественным началом, создание новой «священной» литературы (оригинальных священных писаний, либо комментариев к новому прочтению «старой»), экстравагантные ритуалам и особая роль основателей учения [1]. Вполне естественно, что причин появления в обществе различных по своей направленности духовных движений существует великое множество. Но несомненно, что одной из них является особенность коммуникационных и информационных процессов, составляющих суть современной глобальной цивилизации. Дело заключается не столько в таких периодически встречающихся в культуре явлениях, как мода на все необычное (в том числе и на оригинальные формы религиозности) или протест против монолога традиционных конфессий (будь то православие, католицизм или буддизм). Эти и подобные им явления встречались и раньше и обычно не вызывали в научной среде таких дискуссий, какие вызывают современные религиозные движения и культы. Чаще всего подобные «увлечения» охватывали очень немногочисленные группы населения (как, например, увлечение масонством в среде русского дворянства XIX в. или эзотерическими течениями в Европе начала XX в.). Современную же ситуация отличает уже то, что подобные формы «новой», нетрадиционной религиозности охватывают широкие слои населения и самые различные по своему общественному статусу, языку и мировоззрению группы людей. 149

нг

пу

Хотелось бы обратить внимание на высказываемое М. Кастельсом мнение о том, что одним из факторов современной религиозной сегментации и интеграции выступает кризис социальной идентичности. «Социальные группы и индивиды, – пишет М. Кастельс, – отчуждаются друг от друга и видят в другом чужака, а затем и врага. В этом процессе, по мере того как идентичности становятся все более специфическими и их все труднее разделять, растет социальная фрагментация» [2, c. 27]. Как известно, именно религиозное сознание (наряду с этническим, национальным, языковым) обладает наибольшей силой воздействия на формирование группового самосознания индивида. Как отмечает М. Кастельс, «религиозный фундаментализм – христианский, исламский, иудаистский, индуистский и даже буддийский (что едва ли не выглядит терминологическим нонсенсом) – стал, вероятно, самой внушительной силой, обеспечивающей личностною безопасность и коллективную мобилизацию в эти беспокойные годы. В мире, пронизанном глобальными потоками богатств, власти и образов, поиск идентичности коллективной или индивидуальной, приписанной или сконструированной, становится фундаментальным источником социальных значений…» [2, c. 27]. Таким образом, одним из способов, позволяющих несколько поновому взглянуть на идеологию и практику новых религиозных движений может служить попытка проанализировать их бытование в культуре через призму процесса взаимодействия и взаимовлияния различных культур. Чаще всего такое взаимодействие осуществляется не на основе равноправного диалога или культурного синтеза, а через осуществление отдельных культурных заимствований, приводящих к формированию специфического культурного синкретизма. Поскольку наиболее прочным и традиционным базисом любой культуры всегда выступали религиозные установки и обычаи, то именно их деформация, вызванная процессом заимствования, представляет в подобном случае наибольший научный интерес. Не секрет, что именно изменение в структуре религиозной самоидентификации, происходящее у отдельных групп населения, вызывает наибольшее раздражение у представителей традиционных религиозных конфессий, нередко сопровождающееся проявлением экстремизма и откровенной вражды. 150

нг

пу

Рассмотрим подробнее, как складывается подобная религиозность в процессе взаимодействия западных и восточных религиозных движений. В качестве примера можно взять одну из форм новой религиозности – возникшее в XX в. на территории Кореи движение, получившее название Церкви Объединения или Ассоциации Святого Духа за объединение Мирового Христианства. В данном контексте подобный пример интересен, прежде всего, своей синкретичной структурой. Возникнув в 1954 г. в Корее, данное движение в 1970-е гг. активно проникает в США и другие страны мира, постепенно адаптируясь к новым условиям и, при этом, адаптируя языковые формы своей коммуникации с совершенно иной аудиторией. Принимающие идеологию данного движения «западные» люди не столько меняют свою самоидентификацию, сколько скорее «наслаивают» на базовые начала своей (иудео-христианской и эллинистической) культуры новое содержание, включающее в себя практики традиционной корейской культуры. И наоборот, с корейцами, распространяющими данную идеологию, происходит не менее интересный процесс. Впитав через христианских миссионеров отдельные идеи христианства, нередко поверхностно познакомившись с библейскими сюжетами и установками, они сращивают данные идеи с традиционным религиозным спиритизмом. В результате возникает идеология, которая при условии ее принятия, кажется последователю вполне органично совмещающей в себе совершенно различные самобытные черты. Так, на протяжении всего периода самоизоляции в XVII–XIX вв., основной чертой корейской культуры в самых различных сферах (экономической, социально-политической, религиозной и т.п.) становится самовоспроизводство, культивируемое конфуцианством как следование традиционным идеалам, сохранение самобытности. Оно напрямую было связано с представлением об «уникальности», «богоизбранности» Кореи, что еще более способствовало этноцентризму. Интересно, что даже окружающие их моря корейцы воспринимали как отделяющие их от мира, а не связывающие с ним, как, например, англичане или древние греки. На данном этапе наблюдается такое состояние культуры, когда традиция, достигшая определенного предела, стадии самоидентификации, стремится к самовоспроизводству и препятствует внедрению чужеродных элементов (что, в конечном 151

нг

пу

итоге, приводит к ее устарению, самоисчерпанию, упадку). Именно следствием этих процессов становится яростное неприятие христианства (как инокультуры), как «верхами» (правительственные акты антихристианской направленности, воздействие силовых структур), так и «низами» корейского общества (многочисленные жалобы и нападения на миссионеров). В XIX веке ситуация в Корее начинает стремительно меняться, отражением чего может служить появление религиозных новообразований. Примером подобного религиозного явление может служить движение Тонхак. Как нетрадиционное религиозное движение, упоминаемое в научной литературе, данное движение представляет особый интерес, поскольку многие процветающие ныне в Корее движения, объединяемые под названием «новые религии» своими истоками в значительной мере восходят к движению Тонхак, возникшему в 60-х гг. XIX в. Первоначально данное движение являлось скорее движением религиозно-политическим, но впоследствии оно перерастает в движение национально-религиозное, ставшее известным под новым названием Чхондоге. Религиозно-идеологическую основу движения Тонхак составляли такие черты, как религиозный синкретизм в рамках традиционной культуры, антагонизм к христианству (название движение переводится как «восточное учение» в противове «западному», как называли в Корее католицизм), мессианизм и харизматичность лидера, претендующего на сакральную озаренность, антропоцентризм, этноцентризм, утопичность и аскетизм. Само учение Тонхак эклектично соединяло в себе ряд положений буддизма, даосизма и конфуцианства, что с готовностью признавалось и самими сторонниками данного учения. Впоследствии, ряд причин обусловили то, что в Корее начинает расти значимость христианства. От состояния чуждой, отвергаемой населением религии христианство переходит на передовые позиции. До аннексии Кореи христианство в лице миссионеров выступало в качестве агента идеологической экспансии, чем вызывало у большей части населения жесткое неприятие. После аннексии Кореи, оно начинает играть значительную роль в национально-освободительной 152

нг

пу

борьбе, тем самым способствуя возникновению и росту симпатий к себе. Христианство выступало в Корее в этот период в роли проводника западной культуры, носителя знаний, заполняющих информационный вакуум, стимулирующих проведение реформ, активизацию научной и культурной деятельности, что способствует росту уважения к христианству среди прогрессивно настроенной части населения. Способствуя росту образования в Корее (миссионерские школы, возможность обучения за рубежом на Западе), оно формировало образованную, прохристиански настроенную группу общества, отождествляющую с христианством всю западную культуру со всеми ее плодами, включая социальные теории, научные знания и технические достижения). Именно из этой группы вышла значительная часть корейских реформаторов, политических лидеров, деятелей науки и культуры. Кроме того, в период аннексии Кореи Японией христианство, в отличие от собственно корейских религиозных традиций, считалось официально разрешенным, наравне с буддизмом, который также не был запрещен, а подвергался реформации по японскому образцу и использовался в качестве инструмента ассимиляции корейского народа. Таким образом, включение Кореи в систему международных отношений, встреча с западной культурой, вернее в христианством, выступающим в качестве ее проводника, носителя и репрезентанта, стимулировало, делало необходимым переосмысление собственной культуры в международном контексте. Естественно, что результатом этого процесса становится расширение традиционного мировидения, глобализация мировосприятия, формирование нового типа религиозного сознания, стремящегося к осознанию значимости своей страны, места и роли своей культуры в рамках мировой. Складывается отчетливая потребность использования инокультурного багажа и распространения за рубежом собственного религиозного комплекса. В результате, традиционные духовные механизмы, определяющие характер протекания религиозных процессов, оценку и принципы взаимовлияния «старого» и «нового», «своего» и «чужого», оказывают непосредственное влияние на религиозную систему Кореи, обусловив ее современное состояние. Одним из главных последствий подобных изменений становится интенсивное возникновение в XX веке в Корее религиозных новооб153

нг

пу

разований, призванных решить ряд поставленных временем, обусловленных современным им состоянием корейского общества задач. Этим и объясняется наличие в них специфических черт, отличающих их от аналогичных нетрадиционных движений прошлого. Среди этих задач было стремление компенсировать разрушение традиционной религиозной системы, традиционного мировоззрения, сформировать новую, вернее обновленную, отвечающую требованиям времени и потребностям различных (в том числе и новых) слоев общества. Кроме этого, необходимо было отреагировать на проникновение западной культуры и определить характер их взаимоотношений с национальным. В решении этой задачи новые религиозные движения Кореи следуют общей тенденции, в результате чего христианские идеи интерпретируются и ассимилируются в соответствии с традиционными параметрами религиозного сознания, причем все, что не вписывалось в характеристики корейской религиозной традиции, отбрасывалось, а инкорпорация элементов европейской культуры и религиозных традиций получала при этом неизменную трактовку как «подчиненных» по отношению к возникшим на национальной почве представлениям. Также перед открывшейся для активного культурного взаимодействия Кореей стояла задача определить роль и значение своей национальной культуры в рамках мировой. Здесь также позиции неотрадиционных религий определяются традиционными представлениями об «уникальности Кореи» и «корейском превосходстве», результатом чего становится сакрализация страны, массовое распространение национальных мессианских идей, носители которых отождествляют свой собственный этнос с неким провиденциальным космическим проектом. Некоторые подобные движения доходят до заявлений, что Корея будет следующей Великой Мировой Империей, а корейский язык – международным и что на землю будет послан кореец, назначенный божественными силами спасителем всего человечества. Поэтому небезынтересно, что родоначальник Движения Объединения Сан Мен Мун перед организацией своего собственного движения вошел в одну из подобных групп, ожидавших близкого прихода нового мессии. Ассимиляция христианских идей (в основном протестантского, пятидесятнического толка) приводит к тому, что в Корее получают 154

нг

пу

распространение более двухсот различных направлений новых религиозных движений, большинство из которых малочисленны и выросли в основном из движения Тонхак. По данным корейской статистики, на конец XX в. общая численность этих движений составляла около 1 млн. 600 тыс. человек. Наиболее известными среди них являлись такие, как Ильсимге, Тэчжонге, Мурен Чхондо, Поннам, Тодокхве и Чонильхве. А среди движений прохристианской направленности выделялись две самые многочисленные религиозные организации: «Оливковое дерево церкви» и «Объединенная церковь»(«Церковь Объединения»). На примере Движения Объединения можно видеть, как распространение новой религиозности становится причиной взаимной ассимиляции различных религиозных доктрин и формирования культурного синкретизма. В данном случае, на основе даосской космогонии и корейских (шаманских) народных верований отчетливо видно, как некоторые малые группы в Корее пришли к синкретической шаманизированной версии христианского богословия. А позднее эта версия, в особенности в случае движения Муна, встраивается в оригинальную концепцию. Движение Муна, с самых его истоков, правильнее рассматривать как самостоятельную спиритическую религию нового откровения с корейскими корнями и христианской надстройкой, а не как христианство с элементами шаманизма. В качестве же источников религиозных идей Муна можно констатировать: − построения даосизма касательно ин и янь, представленные у Муна не только в обрисовке Бога, но и в описании полярности мужчины и женщины; − корейские хилиастические мессианские традиции, в которых нередко содержится прорицание о том, что в конце времен истинный человек должен появиться из южного океана, то есть из Кореи; − картину мира и практику корейской веры в духов и шаманизма; − этические построения конфуцианства; − элементы учения и практики христианских или носящих следы влияния христианства сект. Самым интересным в данном примере является то, что постепенно новое религиозное движение начинает перерастать свои истоки, фор155

пу

мулируя «новое откровение», замещающее установки составивших его первоначально доктрин. Например, часто переоценивают тот факт, что в писаниях Сан Мен Муна встречается множество цитат из Библии. Однако библейские традиции употребляются здесь сугубо иллюстративно, вне сущностной соотнесенности и лишь ради того, чтобы показать новое учение в выгодном свете. Не скрывается, что все сколько-нибудь значительные отсылки на другие источники должны всего лишь объяснять самостоятельное, новое полное откровение. Таким образом, использование богословских понятий иудейско-христианской традиции в учении Муна о Божественном Принципе – не что иное, как попытка привить дальневосточные верования на почву христианской традиции и западной культуры. Но это представляет собой вовсе не пример укоренения христианства в Азии, а скорее пример христианизации шаманизма как примера культурного синкретизма в результате религиозного взаимодействия Востока и Запада. Библиографический список

нг

1. Балагушкин, Е.Г. Религиозный плюрализм в современной России / Е.Г. Балагушкин, В.К. Шохин // Мир России. – 2006. – № 2. – С. 62–78. 2. Кастельс, М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура / М. Кастельс. Пер. с англ. под науч. ред. О.И. Шкаратана. – М.: ГУ ВШЭ, 2000. – 608 с. 3. Рыжов, Ю.В. Ignoto Deo: Новая религиозность в культуре и искусстве / Ю.В. Рыжов. – М.: Смысл, 2006. – 328 с.

К.Д. Давыдова Новосибирский государственный педагогический университет

ЗАПАДНО-СИБИРСКАЯ ХРИСТИАНСКАЯ МИССИЯ: СИБИРСКИЙ ВАРИАНТ ЛЮТЕРАНСТВА РУБЕЖА ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

Лютеранство для Сибири, при всем ощущении «чужести», «экзотичности», достаточно традиционная для строго определенной части населения Сибири деноминация. Литература, посвященная россий156

нг

пу

ским лютеранам, (в частности – лютеранам Сибири), «растворена» в работах о российских немцах (начиная с XV в.), далее – блок исследований по проблеме российских немцев в советское время (депортация, трудармия). Авторы и проблематика определилась уже до 1990 г. И во всем этом (не очень большом) массиве практически не нашлось места религиоведческому аспекту. В 1990-е гг. стали появляться работы по немцам-лютеранам, защищаться диссертации [3; 4; 5; 6; 9]. Общие работы по религиоведению не дают отчетливого представления о лютеранстве как конфессии вообще, тем более – российского лютеранства. Обычно составители справочников и учебников ограничиваются изложением истории протестантизма (включая лютеранство), излагают социальную доктрину (неразличимую, как правило, от кальвинизма), при этом догматическая и каноническая специфика не выявляется [7; 10; 1; 13; 14; 15]. Погружение в среду лютеран, представленных и в Новосибирске, и в Новосибирской области, приводят к любопытным «открытиям» в идеологии и практике лютеран. Это будут открытия как по России, так и (не исключено, что) по ближнему зарубежью. Истории лютеранства, его появление в России и Сибири, структура движения, – нет смысла останавливаться подробно на этом здесь, поскольку это есть во всех справочных религиоведческих изданиях [13; 14; 15]. В справочнике «Религии России» статья о протестантизме в России – только история и характеристика ситуации [10]. Наиболее толковое в этом отношении издание – бюллетень ЦКСИиМ [12]. Подробно аспекты истории немцев-лютеран Сибири, а также особенности их вероучения и культовой практики исследованы в дипломной работе И. Мейсар на материале общины немцев-лютеран с. Октябрьское Карасукского района [8]. Лютеран сегодня делят на консервативных (строго придерживающихся догматики Книги Согласия 1580 г.) и либеральных (так или иначе отклоняющихся от нее) [2]. Подавляющее большинство лютеран – порядка 9/10 – либеральные. В России численное соотношение между консервативными и либеральными лютеранами примерно такое же. Либеральное лютеранство представляла Единая Евангелическо-лютеранская Церковь России (объединяла прихожан главным образом этнических немцев или австрийцев, после 1987 г. прекратила P

P

B

B

157

нг

пу

свое существование как структура). По данным Министерства юстиции на 1999 г. [11], в России было зарегистрировано 72 общины лютеран этой деноминации. Этот вид лютеранства уже традиционен для Сибири, и судя по ситуации в г. Новосибирске и НСО, ограничен этнокультурными (этноконфессинальными) рамками. Следует отметить, что для немцев Сибири характерна в определенной степени этнокультурная обособленность, и этому есть свои исторические причины (переселение, трудармия, другой язык, другая религия). Вообще это особая тема, требующая большого комплексного исследования в предмете социологии, социальной психологии, этнокультурной истории. Тенденция к миссионерству в этих группах практически отсутствует. Консервативное лютеранство представлено ЕЛЦИ – Евангелическо-лютеранской Церковью Ингрии в России. В России 28 общин, принадлежащих к Церкви Ингрии [11]. В Сибири ЕЛЦИ предположительно может быть представлена единичными представителями (эстонцами?), организации нет (в теории). Кроме указанных лютеранских церковных организаций в России с начала 1990-х гг. действуют Миссури Синод и Висконсин Синод – американские лютеранские организации, которые ведут миссионерскую деятельность [11]. Эти миссии выпускают для России журналы «Благая Весть» (Ежеквартальный журнал. С.-Луис: Миссури-Синод. Выходит с июля 1995 г.) и «Благая Весть» (Христианский ежемесячный журнал. СПб.: Издание Апостольской Лютеранской Церкви Америки в сотрудничестве с финской миссией «Слово мира». Выходит с авг. 1992 г.). Активность этих миссий внесла новую ноту в российское лютеранство. По данным на 1 февраля 2001 г. (это дата регистрации общин в соответствии с «Законом Российской Федерации о религиозных объединениях» 1997 г.) в г. Новосибирске были зарегистрированы 5 организаций лютеран, из них только «Евангельско-Лютеранская община» (Председатель – Кейлер Христиан Григорьевич, канонически относится к Омской епархии ЕЛЦ) традиционна, и является частью церкви, к которой относится и община лютеран с. Октябрьское Карасукского района НСО. Члены организации – этнические немцы, и здесь явно немецкая традиция лютеранства (либерального). Представители 158

нг

пу

этой группы идентифицируют себя как потомки немцев Поволжья, не миссионерствуют, церковная структура традиционна и сегодня занимается восстановлением структуры церкви. Сегодня идет реставрация этноса со всеми ее признаками (немецкие имена и фамилии, возрождение семейных и общинных праздников, создание культурных центров типа «Немецкий дом» и т.п.). Относятся к юрисдикции Омского епископата ЕЛЦ. Новосибирская городская община мирно уживалась с баптистами в одном помещении в советское время (на Серафимовича, 58 служба лютеран проводилась после собрания ЕХБ и исключительно на немецком языке). В 1985–1992 гг. в Новосибирске (и в Академгородке) возникли группы, декларирующие себя как лютеране. Позже они зарегистрировались под разными наименованиями: «Христианская Евангелическая Лютеранская Церковь», «Христианский Информационный Центр, «Западно-Сибирская Христианская Миссия», «Конфессиональная евангельская лютеранская церковь», Новосибирская христианская миссия «Евангельское Лютеранское Служение» Необычным для этих лютеран было а) активная миссионерская деятельность и б) отсутствие «этнической компоненты». Представители «Христианского Информационного Центра» организовали однажды встречу со студентами НГПУ, во время которой подарили книги из «Лютеровского наследия». Вероятно, сработал «географический фактор» – ХИЦ расположен в одном районе с НГПУ. Кроме того, среди миссионеров были и его выпускники. Среди христианских страниц сети Интернет нас привлекли материалы Западно-Сибирской Христианской Миссии (ЗСХМ). Привлекли знакомой фамилией лидера группы, – РОДОНовцы (члены студенческого религиоведческого клуба на историческом факультете НГПИ) встречались с ним в процессе общения с баптистами в период 1985–1990 гг. По чтении материала Интернет-страницы сложилась картинка из фрагментов, к которым в свое время мы прикасались. Всеволод Лыткин, фактический начинатель и лидер этого движения, дает его самоопределение: «Канонически мы являемся Новосибирским приходом Эстонской Евангелическо-Лютеранской Церкви (ЭЕЛЦ). Мы – это лютеране в Новосибирске, Хакасии, Бурятии, Том159

нг

пу

ске, Екатеринбурге и Чите, имеющие служителей, рукоположенных в Эстонской Церкви» [16]. ЗСХМ канонически причисляет себя к Консервативному лютеранству, представленному Евангелическо-лютеранской Церковью Ингрии в России. Однако эта группа очень нетрадиционна для лютеранства: а) составляют ее исключительно неофиты, без семейной традиции (она появится только у их детей); б) акцент на интеллектуальный аспект веры, в) миссионерство рассматривается как главный смысл членства в общине, веры, жизни вообще… Выросла эта группа психологически как своеобразная форма диссидентства, сопротивления официальной идеологии марксистского атеизма в период 1985–1993 гг. В «Краткой истории и описании деятельности ЗСХМ» [16] Всеволод Лыткин связывает историю общины с процессом своего личного поиска «правильного вероисповедания», и потому История возникновения Новосибирского прихода этой церкви практически является описаним «христианского пути» основателя прихода о. Всеволода Лыткина. Западно-Сибирская Христианская Миссия – название, под которым община зарегистрирована в 1992 г. Неофициальное название – Библейская лютеранская церковь. Локальная история: В самом начале девяностых годов группа верующих собралась для изучения Писания. Эта группа со временем стала называть себя «Библейская церковь», что позднее было заменено на «Библейская лютеранская церковь». О. Всеволод Лыткин родился в Новосибирске в 1967 г. в типичной академгородковской «диссидентской» семье. «Антинастрой» государственной идеологии проявился уже в школьные годы. Юношеский протест «против устоев общества», столь характерный для рубежа «подросток-юноша», да и для молодежи того времени. Поиски альтернативы пошли в русле религиозных исканий (антиатеистическим=антимарксистским), и по его признанию, большую роль в этом сыграла атеистическая литература. Поиск «правильного вероисповедания» привел Всеволода к лютеранству, что произошло не в результате личных контактов с лютеранами, но «книжным путем», по прочтении Краткого катехизиса Лютера. Лютеранскую Церковь в Сиби160

нг

пу

ри, в то время (1987) он не нашел (Честно говоря, кривит душой. В 1985 г. община немцев-лютеран в Новосибирске была, но они Новосибирска не имели собственного помещения для коллективных собраний и проводили богослужения по воскресеньям в доме общины ЕХБ по ул. Серафимовича «во вторую смену». Собственно, в обществе проповедника этой общины ЕХБ мы и познакомились с В. Лыткиным. Дело, видимо, в том, что эти лютеране богослужения и пр. вели на немецком языке, в то время уже «неходовом» в студенческой среде. – К.Д.) и отправился в Прибалтику (по доступным в тот период литературным источникам, Прибалтика традиционно придерживалась лютеранского исповедания). В Таллинне сдал экзамен по Краткому Катехизису, крещен в сентябре 1987 г. в приходе ЭЛЕЦ. По возвращении в Новосибирск принял участие в организации христианской работы в городе (по нашим наблюдениям, тесно сотрудничал с активной молодежью общины ЕХБ). В 1992 г. собрал группу по изучению Библии, преимущественно из студентов НГУ и физматшколы НГУ. В работе принимали участие и баптисты Новосибирска, заезжие американские миссионеры из группы Навигаторов. Вскоре» «легковесная» манера Навигаторов перестала устраивать «фемешат» и студентов НГУ, жаждавших «глубокого церковного познанию Бога и Его Слова», «вне контекста английского языка и американской культуры» [16]. В этот период сложился основной костяк общины (близкие родственники и друзья, примерно одного возраста, до 30 лет): Всеволод Лыткин, Павел Бутаков, Дарья Лыткина, Юлия Вебер (впоследствии Бутакова), Борис и Оксана Мамлины, Павел Храмов… Часть имен ассоциируется с молодыми активистами Новосибирской общины ЕХБ на ул. Серафимовича в 1985 г. Баптисты в это время переживали своеобразный кризис: правовая ситуация либерализовалась, наметилась тенденция гражданской активности и активного миссионерства. Не исключено, что кому-то из молодых и образованных могло стать тесно в рамках устоявшейся общины с традициями пассивной лояльности по отношению к государству. Главными неформальными принципами организации общины стали: вера, а не культура, богословие, а не «тусовка», благовестие как работа с людьми, а не «евангелизация на улицах с буклетами», серьезное отношение к учению о спасении и к христианской жизни, а не 161

нг

пу

принцип «спасен раз – спасен навсегда», столь популярный у заезжих «свободных евангельских» миссионеров. В этом смысле именование их «русско-американской студенческой общиной», в отчетном докладе Георга Кречмара [3], В. Лыткин считает некорректным: «…группа, …была создана в попытке создать по-настоящему русское сообщество верующих. Ни в какое время своего существования община не была «американской», у нас всегда было местное, не навязываемое никем сверху руководство…» [16]. В феврале 1993 г. Всеволод Лыткин рукоположен в сан священника (пастора) в Таллинне архиепископом Эстонской Евангелическо-Лютеранской Церкви Куно Паула. Группа является приходом ЭЕЛЦ. На протяжении нескольких лет, последовавших за рукоположением, по оценке Лыткина, «лютеранское самосознание пастора все еще опережало самосознание общины» [16], поскольку практически никто из членов прихода не вырос в лютеранской семье, некоторые были крещены в детстве в Русской Православной Церкви, т.е. подавляющее большинство прихожан обрело веру и пришло в Церковь в уже зрелом возрасте. Это была действительно миссионерская обстановка, достаточно обычная для России начала девяностых годов. Но необычная для лютеранства России, не ориентированного на миссинерскую практику, ограниченного рамками семьи… После нескольких лет лютеранских проповедей на воскресных богослужениях и ряда занятий по Библии и догматике с прихожанами Церкви почти вся община органично вошла в лютеранство (кроме вернувшихся в баптизм). В 1994 г. приход официальное стал называться «Библейская лютеранская церковь» (до этого была «Библейская церковь», возглавляемая лютеранским пастором). В 1994–1995 гг. лидеры общины пастор Всеволод Лыткин и диакон Павел Храмов прошли учебные программы в Семинарии «Конкордия» (г. Сент Луис штата Миссури в США). В 1995 г. уже около двадцати человек Новосибирского прихода посетили учебную программу в г. Форт Уэйн (штат Индиана) для мужчин и в г. Сьюард (штат Небраска) для женщин. В 1996/1997 учебном году несколько человек начали обучение в Богословской Семинарии «Конкордия» в Форт Уэйне. 162

нг

пу

К этому времени несколько рукоположенных в ЭЕЛЦ служителей было в Новосибирском приходе, в Хакасии и Бурятии. Состав диаконов и проповедников – бывшие студенты (Юрий Поддельский – НГУ и НГПИ). В результате их деятельности там, где вообще не было христиан, образовались общины, ведется миссионерская работа, раздается лютеранская литература, читаются проповеди. В Томске создана община лютеран, в 1999 г. открыты миссии в Екатеринбурге и Иркутске. В Екатеринбурге трудится миссионер Сергей Глушков, студент Богословской Семинарии «Конкордия» в Форт Уэйне. По мере роста прихода и формирования миссий, удаленных от Новосибирска, возникла острая нужда в богословски обученных служителях. С 1995 г. Лютеранская церковь – Синод Миссури помогает в подготовке пасторов и диаконов для Сибирских миссий: Ежегодные летние богословские семинары для служителей церкви и мирян-активистов, или просто желающих повысить свое богословское образование в целом. Первый семинар такого рода был проведен в июле 1996 г., продолжался он три недели, учителямиамериканцами. С 1997 г. периодически работает однонедельный семинар в г. Екатеринбурге, на Байкале – для лютеран Иркутской и Читинской областей и Республики Бурятия. В американской семинарии получили образование 8 студентов из ЗСХМ. Семинария в Новосибирске, призванная стать своего рода центром лютеранского образования в Сибири, да и в целом в России, освящена в июле 1997 г. о. Дином Венте, президентом Богословской Семинарии «Конкордия» (г. Форт Уэйн, США). В 2001 г. был первый выпуск. В 1999/2000 учебном году была набрана группа не только из Западной и Восточной Сибири, но и из Европейской части России и даже из других государств: Украины, Казахстана, Киргизии. В семинарии обучаются студенты из общин Сибири, а также из Церкви Ингрии (ЕЛЦИ) и Евангелическо-Лютеранской Церкви в России, на Украине, в Казахстане и в Средней Азии (ELKROS). Обучение рассчитано на четыре года. Специалисты из Лютеранской Церкви – Синод Миссури приезжают преподавать в семинарии. О. Алан Людвиг постоянно проживает в Новосибирске и преподает курсы по Ветхому и 163

нг

пу

Новому заветам, древнееврейский и древнегреческий языки, а также догматические дисциплины. В 1999 г. открылась Библейская школа в Хакасии, выполняющая функцию предсеминарского образования. Программа школы рассчитана на два года; далее выпускники поступают в Новосибирскую семинарию для продолжения образования и приготовления к диаконскому и пасторскому служению в церкви. Обучение строится на очно-заочной основе. В школе обучаются студенты из Хакасии и из других мест Сибири, есть студенты из Бурятии. Общее число студентов превышает 20 человек. В 2002 г. в Новосибирском приходе было уже около 100 членов. Молодежь – самая представительная возрастная группа. Богослужения проводятся на русском языке. Каждое воскресенье совершается евхаристическая литургия. Каждый день проводятся вечерние службы для всех желающих, а в семинарии, кроме того, утрени каждый будний день. Еженедельно - занятия по Священному Писанию, а также по Краткому катехизису либо Аугсбургскому исповеданию. Каждую неделю священник принимает частные исповеди прихожан. Будучи выражением традиционного лютеранства, Новосибирский приход наряду с тем вносит нечто новое в достаточно пеструю картину лютеранства в России. Миссионерская деятельность – приоритетное направление развития общины. «Мы вовлечены в миссии потому, что мы просто не можем не проповедовать и не основывать миссии. …Невозможно оторвать жизнь прихода от миссионерства. …ЗСХМ понимает миссию строго по-лютерански: люди обращены, когда они воцерковлены», – подчеркивает В. Лыткин [16]. И это, следует отметить, принципиально отличает ЗСХМ от ЕЛЦ. Подведем итоги нашим наблюдениям. Западно-Сибирская Христианская Миссия г. Новосибирска как община идентифицирующих себя как лютеране отличается нескольколькими характерными особенностями, выделяющих ее из традиционных для России лютеран: • Местоположение. Новосибирский Академгородок – уникальный научный центр с более чем 35 научно-исследовательскими институтами и одним из лучших университетов в России. Это обуславливает 164

нг

пу

сравнительно высокий в среднем уровень образования членов прихода в Академгородке. • Новосибирский приход ЗСХМ построен не вокруг этнической культуры, а вокруг исповедания веры. Связи с Миссури Синод и Висконсин Синод свидетельствует о формировании внеэтнического движения. • Внимание к вероучению. И священники, и миряне придают большое значение богословию и вероучению лютеранской церкви. • Сравнительно молодой в целом возраст членов церкви. • Ориентация на активное миссионерство среди неверующих и невоцерковленных людей. Таким образом, на примере одной лютеранской общины ЗСХМ города Новосибирска мы можем говорить об изменении конфессиональной карты города, области, региона, появлении новых тенденций. Можно предположить, что изменения затронули и другие конфессиональные движения и группы (и обыденная практика это подтверждает). Но на обыденных наблюдениях нельзя основывать выводы, экспертные заключения. Сегодня мы осознаем недостаточность, неполноту религиоведческой исследовательской базы (отчасти и устаревшей). Необходим постоянный мониторинг меняющейся ситуации. Для этого следует создавать исследовательские религиоведческие коллективы, и опыт такого рода работы с включением в нее талантливых студентов уже есть на ИИГСО. Библиографический список

1. Виммсааре, К.А. Современное лютеранство / К.А. Виммсааре. – Таллинн, 1985. 2. Исаев, С.А. Ереси и расколы в раннем лютеранстве / С.А Исаев. – СПб.: «Светоч» 2000; http://www.krotov.info/libr_min/l/leaflets/2000isae.html 3. Кречман, Г. Евангелическо-лютеранская Церковь в России, на Украине, в Казахстане и Средней Азии / Г. Кречман, Г. Ратке. – СПб., 1996. 4. Курило, О.В. Лютеране в России (XVI–XX вв.). Дис. ... канд. ист. Наук / О.В. Курило. – М., 1995. 5. Лиценбергер, О.А. Евангелическо-лютеранская церковь св. Марии в Саратове (1770 – 1935) / О.А. Лиценбергер. – Саратов, 1995. 165

пу

6. Лиценбергер, О.А. Евангелическо-Лютеранская Церковь и Советское государство / О.А. Лиценбергер. – М., 2000. 7. Лютеранская Церковь // Религии России. Справочник. – М., 1999. 8. Мейсар, И.Е. Лютеранская Евангелическая Церковь в Сибири: история, конфессиональные особенности, система социализации (на материале Октябрьской общины лютеран Карасукского района НСО). Дипломная работа. НГПУ, ИИГСО / И.Е. Мейсар. – Новосибирск, 2002. 9. Плохотнюк, Т.Н. Положение Евангелическо-лютеранской церкви в России (конец XIX – начало XX вв.) / Т.Н. Плохотнюк // Российские немцы: Проблемы истории, языка и современного положения: материалы междунар.науч.конф., Анапа, 20–25 сент. 1995 г. – М., 1996. 10. Протестантизм в России // Религии России. Справочник. – М., 1999. 11. Религии России. Справочник. – М., 1999. 12. Религиозные объединения в современной России. Центр комплексных социальных исследований и маркетинга. Серия: «Социология» Выпуск 4'96 (18). Авторский коллектив: С.И. Иваненко… Ответственный редактор: Л.А. Беляева. – М., 1996. 13. Христианство. Словарь. – М., 1994. 14. Христианство. Энциклопедический словарь в 2-х томах. – М., 1994. – Т. 2. 15. Чанышев, А.Н. Протестантизм / А.Н. Чанышев. – М., 1969. 16. http://www.lutheran.sib.net HTU

UTH

нг

Е.Е. Тихомирова Новосибирский государственный педагогический университет

ПОБЕДА НАД ВАВИЛОНСКОЙ БАШНЕЙ: ДИАЛОГ КЛАССИЧЕСКОЙ АНТИЧНОСТИ И МАССОВОЙ КУЛЬТУРЫ

Вербальная коммуникация, будучи средой обитания человека, формирует личность человека, создает условия для развития его интеллекта, воспитания, образования, то есть формирования его человеческого образа, «окультуривает». Сам предмет, содержание текстов дает возможность осмыслять повседневную жизнь. Человек, являясь существом наделенным созданием, чтобы оставаться таковым должен обращаться к фундаментальному знанию, искать смысл жизни, стремиться к добру и избегать зла (или хотя бы их отмечать), не просто 166

нг

пу

жить, а строить свою жизнь. Сегодня особенно остро (впрочем, как и в другие эпохи) заметен недостаток таких думающих людей. В. Соловьев писал о реформе XIX в., предвосхищая реформы XX в.: «как известно, древние языки, были изгнаны из наших гимназий и философия из наших университетов. Результаты двойного изгнания не замедлили обнаружиться и в жизни, и в науке. Трудно опровергнуть, что понижение образовательного уровня гимназий и университетов послужило весьма благоприятствующим условием для развития того поверхностного радикализма, который овладел значительной частью нашего общества с начала 60-х годов. С изгнанием классицизма и философии из нашей общеобразовательной школы русская наука стала обогащаться массою случайных произведений без цели и плана в общем, без логической связи в частностях…» [1, с. 95]. Поэтому важнейшие задачи, стоящие перед гуманитарными науками состоят в том, чтобы воспитывать независимость, привычку жить внутренней жизнью, воспитывать индивидуальную ответственность (вместо «навалимся всем миром»). Необходимо приложить усилия к изменению способа существования субъекта, превращению его из запоминающего и обучающегося автомата в живую личность. А ведь античная педагогика называлась paideia (органическая связь воспитания и образования). Результатом ее является живой человек в полном смысле этого слова, способный к любому виду деятельности, а не просто образованный специалист. Как воздух необходима философская и филологическая критика языка. Современный человек в массе своей говорит на тоталитарном языке, языке упрощенном и не жизнеспособном. За многие годы добились вавилонского смешения языков – снижено разговорного с абсценным и маргинальным, поэтического с канцелярским. А за этой пестротой и смешением – наш уклад сознания, сформированный массовой пропагандой. Язык заслоняет реальность, она является преломленной сквозь призму искусственных, сконструированных категорий, неких симулякров. Гуманитарное, культурологическое образование и, в первую очередь обучение классическим языкам необходимо как средство против мощного влияния массовой культуры, прежде всего, средств массовой информации. Такие например, феномены как политика, преступность, сексуальность, настолько прочно вписаны в «ре167

нг

пу

альность», называемую «масс-медиа», что отделить «вымысел» от «действительности», и то, что обязано своим существованием «самой жизни», от того, что существует «только на экране», почти невозможно. Сам же человек приобретает виртуальный характер, он «сделан» СМИ. Они навязывают ему ценности и стандарты потребления, превращают его в некоторое подобие поверхности – или набор чистых поверхностей (tabularum rasarum) – на которых они могут наносить любые письмена в виде марки джинсов, модели сотового телефона, эстетических и идеологических предпочтений. Он подвержен «сборке» и «разборке» в зависимости от действующей в настоящий момент власти, а в образовании он создается с помощью «технологии» по «технологической карте». Поэтому преподавание философии, культурологии, классических языков должно дополняться рассуждением о мире, сознании, познании себя и мира. Возможен ли диалог между классической античностью и носителями массовой культуры? Рассуждая о глубинных механизмах построения диалога культур, М.М. Бахтин заметил: «Нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и безграничное будущее). Даже прошлые, то есть рожденные в диалоге прошедших веков, смыслы никогда не могут быть стабильными (раз и навсегда завершенными, конченными) – они всегда будут меняться (обновляться) в процессе последующего, будущего развития диалога. В любой момент развития диалога существуют огромные, неограниченные массы забытых смыслов, но в определенные моменты дальнейшего развития диалога, по ходу его они снова вспомнятся и оживут в обновленном (новом контексте) виде. Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет праздник возрождения» [2, с. 137–138]. К сожалению, десятилетия обучения новым европейским языкам в советской школе и в вузе, целью которого было практическое овладение ими, умение «говорить, понимать, читать», по сути дела, не принесло никаких плодов. Образовательная программа до сих пор остается обезъязыченной, лингвистически ненагруженной. И с результатами такой языковой политики мы встречаемся на каждом шагу. Люди, получившие казалось бы фундаментальное образование, говорят языком «зоны», они затрудняются найти правильное слово и 168

нг

пу

употребляют уголовную лексику: «сдать», «подставить», «замочить», «наехать». Общество и нация теряют ценностные и нравственные ориентиры и соответственно язык – ориентацию в стиле. «Высокое» и «низкое» легко меняются местами, любая ценность становится относительной. Нивелируются исконные концепты русского менталитета, исчезают и их оппозиции (истина – грех, честь – предательство), несущие нормативную составляющую. К сожалению, и сиюминутная погоня за «языковой компетенцией», особенно в области английского языка, а, следовательно, американизированного варианта видения и восприятия мира, приводит к экспансии американской культуры, что уже произошло в Европе. Вместе с наплывом иноязычных, инокультурных компонентов, зачастую намеренно насаждаемых в неадаптированных, а сегодня и в отечественных учебниках, видео-, аудиоматериалах зарубежного производства, вымываются прежние ценности, характерные для русской ментальности, носителями которой была элита, интеллигенция. На смену долго бытовавшим в России собственным стереотипам приходят социальные мифы, господствующие в американском постиндустриальном обществе, которые занимают приоритетные позиции в качестве носителя значимых для личности ценностей. Они становятся для личности ключевыми единицами ее картины, иерархически подчиняющими себе остальные языковые единицы, значение и смыслы (например, изменение сущности концепта «деньги» и «власть» в современном русском языке). Элементы языковой картины мира перестают адекватно отображать в знаках связи и отношения реальной действительности и универсальные общечеловеческие ценностные ориентиры. В этом случае можно говорить о мифологизации картины мира языковой личности, причем личность может не осознавать этого, одна из причин – целенаправленные действия господствующих социальных институтов по манипулированию общественным сознанием. Своеобразие российской ситуации еще Г.П. Федоров видел в том, что сама культурная элита оказалась разделенной по отношению к продуктам собственного творчества. Сторонники «высокой» – и потому избыточной для масскультуры – столкнулись с теми, кто требовал прагматически ориентированной культуры. Г.П. Федоров писал: 169

нг

пу

«Создание элиты или духовной аристократии, есть задача прямо противоположная той, которую ставила себе русская интеллигенция. Интеллигенция нашла готовым культурный слой, главным образом дворянский по своему происхождению и отделенный от народа стеной полного непонимания. Она поставила целью разрушить эту смену любой ценой, хотя бы уничтожением самого культурного слоя, ради просвещения масс» [3, с. 211]. По существу «масскультура» предполагала исчезновение самого своего источника – свободной, творческой интеллектуальной деятельности, – и замену ее репродуктивной деятельностью: «Народная школа была созданием интеллигенции, ее гордостью. Академия наук казалась роскошью, излишеством. Звание народного учителя и было самым почетным в России. Звание профессора было – и осталось – почти бранным словом» [3, с. 213]. М.М. Бахтин показывает, что «обучение словесным дисциплинам знает два основных школьных модуса усвояющей передачи чужой речи (текста, правила, образа): «рассказ наизусть» и «пересказ своими словами». Модус переложения текста «своими словами», в свою очередь, ставит ближайшую «художественно-стилистическую задачу: рассказ текста своими словами есть в некоторой степени двуголосый рассказ о чужом слове, ведь «свои слова» не должны растворять до конца своеобразие чужих, рассказ своими словами должен носить смешанный характер, в нужных местах воспроизводя стиль и выражения передаваемого текста». Второй школьный модус передачи чужой речи, по М.М. Бахтину «включает в себя целый ряд разновидностей усвояющей передачи чужого слова в зависимости от характера усвояемого текста и педагогических установок в его понимании и оценке» [4, с.113–114]. Поэтому поиск способов присвоения, усвоения чужих, иных смыслов через работу со Словом, Текстом, обыгрывании и проигрывании его смыслов – один из путей приятия чужого слова. Несомненно, что «авторитет слова, и внутренняя убедительность его, несмотря на глубокие различия между этими двумя категориями чужого слова, могут объединяться в одном слове – одновременно и авторитарном, и внутренне убедительном. Но такое объединение редко бывает данным, и – обычно идеологический процесс становления характеризуется именно резким расхождением этих категорий: авто170

нг

пу

ритарное слово (религиозное, политическое, моральное, слово отца, взрослых, учителей и т.п.) лишено для сознания внутренней убедительности, слово же внутренне убедительное лишено авторитарности, не поддерживается никаким авторитетом, часто вовсе лишено социальной признанности (общественным мнением, официальной наукой, критикой) и даже легальности. Борьба и диалогические взаимоотношения этих категорий идеологического слова обычно определяют историю индивидуального идеологического сознания» [4, с. 114]. Осознавая и воспринимая текст, человек постоянно мобилизует индивидуальную смысловую систему, включающую различные виды знаний и мировоззрения, структурно организованные в схемы, сценарии ситуаций, стереотипы и т.д. Эта система предметно ориентирована в силу специализированности человеческого сознания, что обязательно выражается в содержании создаваемого своего, личного, индивидуального текста, так в нем реализуются общезначимые стратегии и правила. Внутренне убедительному для нас слову «принадлежит определяющее значение в процессе идеологического становления индивидуального сознания: для самостоятельной идеологической жизни сознание пробуждается в окружающем его мире чужих слов, от которых первоначально оно себя не отделяет; различие своего и чужого слова, своей и чужой мысли наступает довольно поздно. Когда начинается работа самостоятельной испытующей и избирающей мысли, то прежде всего происходит отделение внутренне убедительного слова от авторитарного и навязанного и от массы безразличных, не задевающих нас слов» [4, с.116]. Приобщение к философии и культуре через классические языкам способствует гуманитаризации образования, позволяет избежать ограничения кругозора (со всеми вытекающими социальными последствиями), избежать появления «узкого» специалиста. В этих манифестациях латинских крылатых выражений скрывается мощнейший воспитательный потенциал, который всегда осознавался классической гимназией: «Почести меняют нравы», – учил Плутарх; «Честная смерть лучше позорной жизни», – наставлял Тацит; «Изящество – не мужское украшение», – увещевал Сенека. Пословицы в соответствии с принципом схоластики – manifestation «вы171

нг

пу

явление, демонстрация» моделируют поведение посредством мысли, полной и самодостаточной внутри своих пределов и все же определяющей себя с помощью особым образом организованного письменного изложения, которое должно прояснить сам процесс разворачивания мысли. Это и есть культура, понимаемая как организация пространства (П. Флоренский), мысленная модель действительности, которая позволяет задуманное сделать видимым (Леонардо да Винчи). Результат этого стремления – та стройность, упорядоченность и всеобъемлющий, универсальный характер текстов, которые обусловлены необходимостью соблюсти упорядоченность и логику мысли, поведения, мира, вселенского универсума. «В отличие от внешне авторитарного слова слово внутренне убедительное в процессе его утверждающего усвоения тесно сплетается со «своим словом». Ведь свое слово постепенно и медленно вырабатывается из признанных и усвоенных чужых, и границы между ними в начале почти не ощущаются. В обиходе нашего сознания внутренне убедительное слово – полусвое, получужое. Творческая продуктивность его заключается именно в том, оно побуждает самостоятельную мысль и самостоятельное новое слово, изнутри организовывает массы наших слов, а не остается в обособленном и неподвижном состоянии. Оно не столько интересуется нами, сколько свободно развивается дальше, применяется к новому материалу, к новым обстоятельствам, взаимоосвещается новыми контекстами. Более того, оно вступает в напряженное взаимодействие с другими внутреннеубедительными Словами. Наше идеологическое становление и есть такая напряженная борьба в нас за господство различных словено-идеологических точек зрения, подходов, направлений, оценок. Смысловая структура внутренне убедительного слова не завершена, открыта, в каждом новом диалогизирующем его контексте оно способно раскрывать все новые смысловые возможности» [4, с. 117]. Осознание морализаторских, а корректнее сказать, воспитательных функций классических языков, их нравственная сила в Европе является общим местом. Еще Эгидий Римский в конце XIII века отмечал: «...следует знать грамматику, чтобы понимать язык письменности – латинский язык, на котором легче и удобнее передаются как моральные, так и другие науки». Латинский язык изначально был но172

пу

сителем высокой нравственной нормы и рычагом передачи греческой философской традиции. Прежде всего таких нравственных категорий, как любовь к родине, святость долга, презрение к преходящим благам, укрощение силой рассудка низменных страстей, обязанность согласовывать личное поведение с общим благом. Форма трансляции знаний через латинский и древнегреческий языки – это решение проблемы переводимости и создание условий для диалога культур – античной и массовой. Классические языки повлияли на формирование самой культуры через переводимые христианские тексты, а через переводную литературу – на все уровни русского языка, начиная от фонетики и заканчивая синтаксическими конструкциями и сегодня через латиницу, универсальные семиотические модели и международную терминологию позволяют сделать шаг к победе над вавилонской башней. Библиографический список

нг

1. Бахтин, М.М. К методологии гуманитарных наук / М.М. Бахтин // Человек в мире слова. – М.: Изд-во Российского открытого университета, 1995. – С. 129–139. 2. Бахтин, М.М. Говорящий человек в романе / М.М. Бахтин // Человек в мире слова. – М.: Изд-во Российского открытого университета, 1995. – С.107– 124. 3. Соловьев, В.С. Русская идея // В.С. Соловьев. Русская идея. – М., 1992. 4. Федоров, Г.П. Судьба и грехи России / Г.П. Федоров. – СПб., 1991. – Т. 2.

Т.П. Мозговая Новосибирский государственный педагогический университет T

ВОССТАНОВИТЕЛЬНЫЕ ТЕХНОЛОГИИ КАК СРЕДСТВО УРЕГУЛИРОВАНИЯ СОЦИАЛЬНЫХ И ПРАВОВЫХ КОНФЛИКТОВ: КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ АСПЕКТ H

H

Во все времена общество стояло пред необходимостью урегулирования конфликтов, возникающих между его членами. В эпоху первобытнообщинного строя способы решения конфликтов, в основном, 173

нг

пу

были направлены на примирение и достижение соглашения между сторонами. С появлением государства приоритет был отдан карательной парадигме реагирования на отклоняющееся поведение, в рамках которой конфликты решались посредством принуждения и наказания. С развитием гуманистической идеологии постепенно оформилась критика карательного подхода к решению конфликтов. В ее основе лежали три принципиальных положения: неэффективность карательного способа в плане его превентивного потенциала; пренебрежение к нуждам и потребностям пострадавшей стороны; ценностная и этическая неприемлемость этого способа для общества [1, с. 27]. На этой основе в 70-е годы XX в. на Западе сформировалась концепция восстановительного правосудия, которое является альтернативой карательному как в идейном, так и в практическом плане. Суть правосудия с точки зрения восстановительного подхода – в том, чтобы помочь сторонам конфликта разрешить их ситуацию мирными средствами. При этом решение ситуации считается возможным лишь в случае истинного осознания ее участниками своей ответственности за происходящее. Практическая реализация восстановительного подхода к решению конфликтов осуществляется посредством восстановительных технологий. Восстановительные технологии («восстановительная медиация», «программа примирения в семье», «круг заботы», «круг правосудия», «школьная конференция», «семейная конференция» и др.) представляют собой совокупность приемов и способов организации и упорядочения практической деятельности по решению конфликтов непосредственно самими их участниками с помощью независимого посредника, с ограниченным вмешательством правоохранительных органов и судов [2, с.13]. Восстановительные технологии в качестве исторического прототипа используют общинные формы разрешения конфликтов, ориентированные на переговоры и возмещение ущерба. Именно эти формы были адаптированы для разрешения сложных социальных и криминальных ситуаций и с успехом стали применяться в конце прошлого столетия в западных странах. 174

нг

пу

В настоящее время в различных регионах мира (Европа, Северная Америка, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка и др.) действуют программы, позволяющие разрешить социальные и правовые конфликты посредством реализации восстановительных технологий [2, с. 12]. Большая часть этих технологий сформировалась на основе культурных традиций решения конфликтов народа Маори («семейные конференции») и коренных народов Северной Америки («миротворческие круги») [4, с. 83]. Процедура разрешения конфликта с применением традиционных практик предполагала определенный алгоритм действий. Под руководством старейшины рода участники конфликта и все заинтересованные в его решении лица (родственники, соседи и др.) по очереди излагали свои точки зрения на случившееся. После выяснения сути произошедшего, старейшина предлагал присутствующим выработать вариант мирного разрешения конфликта с учетом интересов всех заинтересованных лиц, при условии, что каждый внесет посильный вклад в устранение его последствий. Данные практики позволяли не только установить социальную справедливость, но и распределить ответственность за решение конфликта между всеми членами общины, что способствовало ее сплочению [4, с. 85]. Россия присоединилась к мировому движению за переориентацию правосудия с карательной модели на восстановительную в 1990-е годы XX в. К середине 2000-х гг. идеи использования восстановительных технологий как средства правосудия в Российской Федерации нашли свое отражение и в официальной доктрине. Так в разделе II постановления Правительства РФ от 21 сентября 2006 г. N 583 «О федеральной целевой программе «Развитие судебной системы России» на 2007–2011 годы» говориться о необходимости внедрения «…в качестве механизмов реализации положений законов Российской Федерации, предусматривающих возможность примирения сторон, примирительных процедур (восстановительной юстиции), внесудебных и досудебных способов урегулирования споров, что будет способствовать снижению нагрузки на судей и, как следствие, экономии бюджетных ресурсов и повышению качества осуществления правосудия…». 175

нг

пу

Несмотря на успешную практическую деятельность по использованию восстановительных технологий для решения социальных (семейных, трудовых, имущественных) и криминальных конфликтов, в России существует немало противников их применения. Основным аргументом при этом является указание на несовместимость практик, лежащих в основе этих технологий, с культурно-историческими традициями русского народа, что, в свою очередь, расценивается как очередная попытка навязать чуждый российской культуре западный опыт. Однако следует отметить, что механизмы, составляющие сущность восстановительных технологий и формы их реализации не являются новыми для русской культуры и имеют свои аналоги в отечественной истории. Речь идет о таких формах общественного самоуправления как сход и суд общины, существовавших в России со времен Древней Руси до XIX в. Сходы в качестве внутриобщинной организационной структуры осуществляли функции, связанные с разрешением конфликтов и споров между домохозяйствами и отдельными крестьянами, поэтому, в сущности, общинные сходы в различных ситуациях могли действовать как суды, но нередко для осуществления определенных судебных задач сходы выбирали из числа уважаемых общинников, стариков особые «коллегии», которые должны были, прежде всего, примирить спорщиков и сделать все необходимое для прекращения спора, а если это не удавалось, то принять решение по существу [3, с. 29]. Общинное судопроизводство являлось альтернативой государственному и основывалось на местных обычаях, вере и доверии между общинниками. На суд общины выносились земельные, семейные, наследственные и иные споры имущественного характера, а также уголовные дела, отнесенные законом к компетенции общины (кража, побои и увечья во время ссор, драк, мошенничество, поджог стогов сена, истязание жены, детей и т.п.) [3, с. 31]. Процессуальная сторона общинного судопроизводства была сравнительно простой. Прежде всего, предполагалось, что обе стороны в процессе должны быть активными, охотно давать пояснения, признавать очевидные, хотя и невыгодные, неприятные для них факты. Раз176

нг

пу

бор дела начинался с выяснения всех подробностей и обстоятельств спора, затем начиналась процедура примирения. Большую часть времени судьи тратили на увещевания, уговаривание сторон с тем, чтобы склонить их к прекращению тяжбы и разойтись с миром. Если во время рассмотрения дела конфликт между сторонами обострялся, судьи прекращали процедуру и откладывают дело на некий срок, чтобы дать спорщикам время успокоиться, одуматься, прийти в себя. Этот прием улаживания конфликтов являлся очень древним по своему происхождению и успешно применялся даже в делах о кровной мести. В любом случае сельские сходы и суды не считали для себя возможным отпустить спорщиков врагами. Примирение могло состояться в форме взаимного отказа сторон от своих претензий, после чего в разрешении спора, по существу, не было надобности. Но чаще всего примирение в суде достигалось без отказа от претензий с чьей-либо стороны, путем компромисса, мировой сделки [3, с. 33]. Из вышесказанного следует, что современное стремление общества к поиску мирных способов урегулирования конфликтных ситуаций не является новым ни для Запада, ни для России. Однако современные примирительные практики, в частности восстановительные технологии, не являются тождественными древним механизмам разрешения конфликтов. Они оформляются и применяются с учетом современного уровня социально-экономического и политико-правового развития общества и государства. При этом следует помнить, что восстановительные технологии не предполагают отката к первобытнообщинному строю и его порядкам, а воплощают в себе забытые идеалы справедливости и ответственности. Сами же процедуры восстановительных технологий не воспроизводят примитивные практики, а представляют собой сложные методически выверенные и научно обоснованные техники работы с людьми, оказавшимися в сложной ситуации. Таким образом, использование восстановительных технологий как средства решения и урегулирования социальных и правовых конфликтов имеет глубокие корни в западной и российской историкокультурной традиции примирения и, вместе с тем, соответствует современному уровню развития общества и государства. 177

Библиографический список 1. Карнозова, Л.М. Включение программ восстановительной ювенальной юстиции в работу суда: Методическое пособие / Л.М. Карнозова. – М.: ООО «Информполиграф», 2009. – 108 с. 2. Максудов, Р.Р. Роль восстановительных процедур в профилактике социального сиротства / Р.Р. Максудов // Восстановительные процедуры и технологии в профилактике социального сиротства / Под ред. Т.А. Дуганской. – М.: МОО Центр «Судебно-правовая реформа», 2002. – 97 с. 3. Мальцев, Г.В. Крестьянская община в истории и судьбе России / Г.В. Мальцев // Национальные интересы. – 2009. – № 4. – С. 26–36. 4. Пранис, К. Восстановительное правосудие, социальная справедливость и возвращение полномочий маргинальным группам населения / К. Пранис. Пер. с англ. // Вестник восстановительной юстиции. – 2003. – №5. – С. 79–90. T

T

пу

T

Ю.С. Аристов МБОУ СОШ «Диалог»

нг

ФАКТОРЫ ДИНАМИКИ ПОДАТНОГО ОБЛОЖЕНИЯ НАСЕЛЕНИЯ СИБИРИ В ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ ХVIII в. КАК КОНСТРУКТЫ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОГО АНАЛИЗА ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОШЛОГО ОБРАЗА СИБИРСКИХ ГУБЕРНИЙ

Констатация роста ставок налогов в последней трети XVIII – первой четверти XIX в. стала общим местом в трудах по истории крестьянства и посадского населения Сибири. Означал ли рост суммы подушного оклада усиление налогового гнета, ухудшение реального положения налогоплательщиков? В прошлом веке ряд исследователей истории Сибири отмечали его гораздо меньшее увеличение, не равное прибавлению сумм налога. М.М. Громыко в 1965 г. замечала, что с 60-х гг. XVIII в. начинается рост цен на продукты, который определяется не только падением курса рубля, но и увеличением спроса на хлеб [4, c. 254]. Н.А. Миненко, характеризуя прямое обложение Березовского и Сургутского уездов, писала о номинальном характере роста налогов вследствие обесценивания рубля [10, c. 284] Н.И. Павленко в статье, посвящен178

нг

пу

ной причинам волнений приписных крестьян в 50–60-х гг. ХVIII в., пишет, «что реальная тяжесть оброка (в связи с увеличением c 40 копеек до рубля) для всех крестьян, вносивших его деньгами, не соответствовала его абсолютному увеличению в 2,5 раза, т.к. в это время значительно снижается курс рубля» [12, c. 123]. С.С. Лукичев, полемизируя с Г.П. Жидковым, который отождествил рост подушного оклада у приписных алтайской деревни со степенью усиления эксплуатации, определяет реальное повышение налогового гнета лишь на 29% [8, c. 143]. Н.Ф. Емельянов для томских крестьян также замечает, что при уплате подушных окладов они эксплуатировались государством почти на постоянном уровне [5, c. 197]. После анализа ситуации о хлебными ценами в России за ХVIII– ХIХ вв., проведенного Б.Н. Мироновым, можно считать вполне доказанным положение об отставании роста налогов от роста цен на основной комплекс продуктов сельскохозяйственного производства. Автор формулирует мысль о том, что благодаря революции цен податное население было ограждено от разорения налогами, т.к. перераспределение прибавочного продукта между казной и крестьянином произошло в ущерб казне [11, c. 95]. Реально это должно означать, что поселянин для уплаты налогов продает меньшее количество произведенного хлеба, мяса и других продуктов. Сопоставим рост официальных окладов и изменение цен согласно данных для сибирских губерний из работ Б.Н. Миронова. Соотношение динамики роста ставок основных налогов податного населения сибирских губерний и индекса цен (1762–1824 гг.) Динамика Годы Крестьянский Мещанский Индекс Реальное измероста нение кр. мещ. оклад (руб.) оклад (руб.) цен окладов

1762 1783 1794 1797 1810 1812

1,7 3,7 4,0 4,76 7,5 10,5

1,2 1,2 2,0 2,5 5,0 8,0

2,2/1,0 2,35/1,7 2,8/2,1 4,4/4,4 6,2/6,7

1,1/1,49 2,1/2,3 1,67/2,0 2,2/2,0 1,9/1,9

110% - 47% 11% - 2% 67% - 40% 200% - 220% 326%

Самое существенное повышение налоговых ставок пришлось на 1810 г. Вот как объясняет эти изменения Манифест от 2 февраля: «настоящие подати и налоги при первоначальном их установлении были 179

весьма умерены…, в продолжении многих лет подать сия всегда оставалась в одинаковом положении, тогда как возвышением цен прибытки сельские вдвое и втрое увеличились, а доход казны уменьшался» [14, т. 31, N 24116]. По данным таблицы видно, что вместо формального увеличения в 6 раз налогообложение выросло за 50 лет чуть более чем в 3 раза. Попытаемся из имеющихся архивных данных, собранных автором из архивов Новосибирской области, Алтайского края, Томской области, по разным районам юга Западной Сибири сопоставить через цены на зерно и муку реальное значение налогообложения.

пу

Натуральное выражение суммы подушного оклада на юге Западной Сибири 1765 1771 1792 1796 1810 1815 Цена пуда ржаной муки 7–10 7–10 20 45 50 55 (коп.) Количество пудов на сум- 24–17 39–27 18,5 9 15 19 му оклада

нг

При всей недостаточности информации таблица свидетельствует о сложной траектории движения показателя тяжести податного налогообложения сибирского крестьянства. Понимание связи платежеспособности крестьянского двора – основного объекта налогообложения – с неустойчивой ситуацией на хлебном рынке порождало у местных чиновников рецидивы попыток «натурализации» податей. Иркутская казенная палата в 1788 г. сформулировала набор предложений по преодолению недоимок в губернии и представила их на рассмотрение наместническому правлению. Главной мерой по ликвидации податных неплатежей предлагался возврат к хлебному сбору: «…удобнее крестьянам хлеб свой, так как оной первый плод их трудов, чем они все подлежащие в казну подати платить имеют, отдавать вместо податей их». При этом предполагалось открыть магазины для закупки хлеба на воинский провиант и для винокурения, где бы сдавался и хлеб «за недоимки и подати». Причем оценка хлеба при приеме в качестве налога предлагалась рыночная – «по ценам таким, какие при новом урожае между крестьянами в селениях будут». Поскольку введение таких изменений выходило за рамки полномочий Иркутского наместнического правления,

180

нг

пу

оно, одобрив все предложения, просило рассмотреть их Сенат [16, ф. 248, оп. 80, д. 6586, л. 384об–385] Другой пример административного усердия в налоговых вопросах на более низком уровне административного управления содержится в приказе Бийского земского исправника Никиты Цыганкова из Колыванского наместничества. Он 3 октября 1788 г., «строжайше» предписав Тальменской земской избе о взыскании всех недоимок и положенных податей, предлагает составить списки недоимщиков. Но на этом не остановился «рьяный ревнитель казенного интереса» из далекого Бийского уезда. Он задумал – в случае «неуспеха» сборов – добиться у губернатора Б.И. Меллера позволения вместо денег принимать от крестьян хлеб. А для реализации этой придуманной им меры следовало предварительно «сочинить» по селениям ведомости «о продающемся разного рода хлебе…, показывая настоящую цену» [3, ф. 141, оп. 1, д. 2, л. 333–333об.]. Видимо такого рода предложения сыграли свою роль на принятие решений о введении сбора хлеба и круп в 1794 г. при повышении подушного оклада на 1 рубль. Именной указ от 23 июня 1794 г. предписывал «в губерниях, достаточно большею частию земледелие, отчасти же и водяные пути, имеющие» собирать с поселян казенного ведомства только по 85 коп. деньгами, а остальные – рожью либо крупами [14, т. 23, N 17222]. В Сибири «Правила хлебного сбора» были из трех губерний распространены только на Тобольскую – наиболее развитую в сельскохозяйственном отношении. В сенатском указе от 26 сентября 1795 г., который был издан в разъяснении накопившихся вопросов при реализации первого указа, совершенно определенно выясняется целевая установка хлебного сбора в Тобольской губернии: «собираемый хлеб… обращать на тамошние штатские и прочие воинские команды» [14, т. 23, N 17388]. В виду обширности Тобольской губернии законодатели отказались распространять на все ее уезды хлебную подать: «…округи Березовскую, Сургутскую, Туруханскую да четыре селения в Нарымской, три селения в Тобольской округах от сбора хлебной подати освободить по недостатку хлебопашества». На жителей этих административных единиц, как и на всех остальных сибирских податных, распространилось денежное одно рублевое повышение по181

нг

пу

дати. Частичное «возвращение» хлебного сбора как раз не коснулось тех регионов, власти которых обсуждали подобные варианты, – Иркутского и Колыванского наместничеств. Однако указы от 23 июня 1794 г. и от 26 сентября 1795 г. действовали недолго. Павел I именным указом от 10 декабря 1796 г. – через два месяца после восшествия на престол – предписал сенату отменить «хлебную» подать. Причиной отмены указ называет «отяготительность в практическом исполнении». В тех губерниях, где отменялся этот натуральный сбор, добавлялись 15 коп. к существующим сборам подати [14, т. 24, N 17628]. Современники оставили свидетельства отрицательного отношения к этому нововведению. Нам же хотелось обратить внимание на позицию А.Т. Болотова, который, комментируя современные ему события, замечает: «Прибавка подушных не произвела ничего и ропота никакого, а желали хоть бы более, но чтобы не платить хлеба» [1, c. 9]. Думается, в последних словах зафиксированы значимость реального товара – зерна и неустойчивость денежной системы в последние годы правления Екатерины II. Как известно, рост цен на продукты сельскохозяйственного производства в аграрных обществах происходит за счет несколько иных механизмов, чем в индустриальных рыночного типа. Можно представить несколько условий для такого роста. Прежде всего, это резкое сокращение объема производства даже при стабильной численности населения при сохранении прежнего соотношения между занятыми в сельскохозяйственном производстве и теми, кто напрямую не работает на земле. Мы не имеем в виду время от времени случающиеся неурожайные годы, ибо повышение цен в этом случае не было тенденцией нескольких десятилетий и преодолевалось на протяжении 2–3 лет. Исследователи сибирской истории убедительно доказали, что на протяжении XVIII и XIX вв. шел нарастающими темпами рост сельскохозяйственного производства [7, c. 198]. Следовательно, первое условие следует исключить. Другим основанием для роста цен – в условиях устойчивого роста производства сельскохозяйственной продукции – могли стать опережающие тенденции потребления, которое определялось как изменением в соотношениях производящего и по182

нг

пу

требляющего населения в пользу последнего, так и использованием зерна в иных целях, например, для винокурения. Наконец, одним из факторов роста цен является и рост предложения другого товара – «денег», инициатором которого является само государство с постоянным бюджетным дефицитом. Причем уникальность Сибири состояла и в том, что выпуск медной монеты производился тут же – на Сузунском монетном дворе, одном из предприятий Колывано-Воскресенского металлургического комплекса. Рассмотрим на примере Колыванской губернии, охватывающую юг Западной Сибири, соотношение этих показателей. Достаточно многочисленная группа непроизводящего населения определялась наличием здесь металлургических предприятий Кабинета, прохождением части Московско-Сибирского тракта, которые по разным основаниям «отвлекали» от сельскохозяйственного производства большую группу населения. В 1786 г. по данным официальной статистики на 59 тыс. мужского пола официальных крестьян приходилось 16 тыс. душ мужского пола не занятых в сельскохозяйственном производстве. Через 10 лет соотношение выражалось в цифрах 40 тыс. д. м. п. на 74 тыс. д.м.п. [13, c. 65–67]. Коэффициент, характеризующий это соотношение, за этот период изменился с 0,79 до 0,69. Следовательно, при общем росте населения количество потребителей сельскохозяйственной продукции увеличилось в 2,5 раза при прибавлении крестьянского населения в 1,25 раза, т.е. давление на хлебные цены должно усилится вдвое. Какой же объем зерна производился в губернии? Из отчета за 1789 г. он составлял: рожь 231,9 тыс. четв, ярица 210 тыс. четв, пшеница 175 тыс. четв, овес 133 тыс. четв [16, ф. 24, оп. 1, д. 64, ч. 1, л. 118об]. К сожалению, в нашем распоряжении нет данных за другие годы. Однако эта информация в совокупности с цифрами из отчетов о деятельности горной администрации дает некоторые возможности для оценки потребления хлебов в губернии. В 1785 г. на заводах хранилось 150 тыс. пудов провианта [16, ф. 19, оп. 1, д. 90, л. 173], в переводе на зерно этот объем равен не менее 20 тыс. четв. В последние годы исследователи обращали внимание на характер потребления хлеба у населения в начале XIX в. Учитывая отсутствие кардинальных изменения в агротехнологии, образе жизни, а, следовательно, в 183

нг

пу

структуре потребления, мы вслед за Т.С. Мамсик [9, c. 105] принимаем норму потребления в 15 пудов зерновых на едока. Если идти за формальными данными статистики, учитывающей только ревизское население, то незанятое в сельскохопроизводстве население должно потребить в 1796 г. около 80 тыс. четв. При пересчете на все наличное население при минимальном коэффициенте 2 эта цифра вырастает до 160 тыс. четв., что составит около пятой всех сборов по урожаю 1789 г., который мы можем принять за некоторую базу, учитывая аргументы отсутствия резких скачков в выращивании зерна, а год 1789 не был неурожайным или чрезвычайно благоприятным. Колыванская губерния имела и особые условия с точки зрения предложения монеты для закупок зерна. Ежегодно тратящаяся сумма в размере 200 тыс. руб. на организацию всех работ дополнялась также и расходами по содержанию губернского управления в 80 тыс. руб. Если пересчитать это на на объемы зерна при цене около 0,3 руб. за 1 пуд, то это будет равняться 120 тыс. четв. Наконец, денежные налоговые платежи крестьянского населения составляли около 200 тыс. руб. или 75,8 тыс. четв. Причем недостатка монеты в Сибири не наблюдалось. Тобольская казенная палата в 1789 г. сообщает о наличии в ликвидируемой банковской конторе 756 тыс. руб. сибирской монеты. Ее следовало использовать на финансирование Кабинетских заводов. Оказалось, что по взаиморасчетам заводы были «ассигнованы» в начале 1789 г. уже по весь 1790 г. включительно [2, ф. 130, оп. 1, д. 67, лл. 31–32]. За 14 лет штамповки сибирской монеты ее было выпущено на 3779 тыс. руб. [6, c.16]. По мнению современника В. Хвостова, дешевизна продуктов в конце 70 – начале 80-х гг. XVIII в. – по сравнению с тем временем, когда он писал свой труд в начале XIX в. – связана с малым обращением денег [17, c. 60]. Для другого сибирского региона – Иркутска – рост цен на хлеб зафиксирован знатоком сибирской истории И.В. Щегловым. Он пишет, что до 1801 г. ржаная мука в Иркутске продавалась по 2–3 коп. за пуд. В 1822–1835 гг. она уже стоила от 16 до 49 коп. [18, c. 65]. Для полноты анализа сравним затраты в западносибирских губерниях в последней трети XVIII в. В начале 60-х гг. вряд ли расходы на управление и воинские команды в Тобольской губернии вместе с фи184

пу

нансированием Кабинетских предприятий превышали 120 тыс. руб. [16, ф. 213, оп. 1, д. 6, лл. 510об.–515об.]. К концу века ежегодные затраты на содержание управления Тобольской и Колыванской губерний по тем же основаниям достигли не менее 430 тыс. руб. [15]. Рост составил более чем в 3,5 раза. Обратим внимание на совпадение динамики роста некоторых показателей: величины суммы налога – формальное в 2,8 раза, затрат на управление, роста незанятого населения в сельскохозяйственном производстве – в 2 раза. При всей недостаточности статистических данных думается этот факт подтверждает тезис, высказанный разными исследователями о неоднозначности выводов по поводу «тяжести» налогового пресса в указанный период. Предложенный нами метод комплексного учета факторов фискально-финансового характера в рамках проявившегося в последнее время интереса к поуездному изучению регионов Сибири позволит определить внутрисибирскую специфику и отказаться от ряда упрощенных оценок в сибирской историографии. Библиографический список

нг

1. Болотов, А.Т. Памятник претекших времян, или Краткие исторические записки о бывших происшествиях и о носившихся в народе слухах / А.Т. Болотов // Записки очевидца: Воспоминания, дневники, письма. – М.: Современник, 1989. 2. ГАНО. 3. ГАТО. 4. Громыко, М.М. Западная Сибирь в XVIII в.: Русское население и земледельческое освоение / М.М. Громыко. – Новосибирск, 1965. 5. Емельянов, Н.Ф. Население среднего Приобья в феодальную эпоху. ( Состав, занятия и повинности) / Н.Ф. Емельянов. – Томск, 1980. 6. Краткий исторический очерк Алтайского округа (1747–1897 гг.). – СПб.,1897. 7. Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. – Новосибирск, 1982. 8. Лукичев, С.С. Государственные повинности приписных крестьян Колывано-Воскресенского горного округа первой половины XIX в. / С.С. Лукичев // Из истории Сибири. – Томск, 1970. 9. Мамсик, Т.С. Бердская волость: По материалам массовой статистики 20-х гг. XIX в. / Т.С. Мамсик. – Новосибирск, 2004.

185

пу

10. Миненко, Н.А. Северо-Западная Сибирь в XVIII–XIX в. / Н.А. Миненко. – Новосибирск,1975. 11. Миронов, Б.М. Хлебные цены в России за два столетия / Б.М. Миронов. – Л., 1985. 12. Павленко, Н.И. К вопросу о причинах волнений приписных крестьян в 50–60-х гг. ХVIII в. / Н.И. Павленко // Вопросы аграрной истории Урала и Западной Сибири. – Свердловск, 1966. 13. Переписи населения России. Итоговые материалы подворных переписей и ревизий населения России (1646–1858 гг.). – М.,1972. – Вып. 4–5. 14. Полное собрание законов Российской империи. – СПб.,1830. 15. Рабцевич, В.В. Государственные учреждения дореформенной Сибири. Последняя четверть XVIII – первая половина XIX в.: Справ. / В.В. Рабцевич. – Челябинск, 1998. – Таблица 2.3. 16. РГАДА. 17. Хвостов, В. О Томской губернии и о населении большой Сибирской дороги до Иркутской границы / В. Хвостов. – СПб., 1809. 18. Щеглов, И.В. Хронология истории Сибири / И.В. Щеглов. – Новосибирск, 2006.

К.В. Луговой Новосибирский государственный педагогический университет

нг

МЕСТО И ФУНКЦИЯ ГЕРОИКО-ЭПИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ В РИТУАЛЬНОЙ ПРАКТИКЕ (НА МАТЕРИАЛЕ ЭПИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ НАРОДОВ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА)

Вопрос места и функциональной роли героического эпоса в ритуале требует серьезного исследования. Как известно, миф занимал в ритуальной практике беспрецедентное по своей важности положение, являясь «теоретическим» обоснованием как всего действа в целом, так и каждого его отдельного поворота сюжета. Героический эпос важный этап развития народного творчества, его органическая составляющая, возникшая в результате определенных социальных и культурных сдвигов в жизни общества. Он в известном смысле заменил миф (точнее, вышел на передний мировоззренческий план, более адекватно отражая изменившуюся картину мира архаического человека, а миф оставил в качестве глубинной основы, хранителя осново186

нг

пу

полагающего прецедента), и принял практически освободившуюся роль социального стабилизатора, идейно организующего единство человеческого коллектива. Как справедливо отмечал А.Т. Шортанов, «древний фольклор – это преимущественно «работающий» фольклор. Будь то слово, пение, пляска – все они, выступая в своем синкретическом единстве, в конечном итоге преследуют одну общую утилитарную цель – организацию данного коллектива, вызов у его членов определенных чувств, поступков и действий» [22, с. 154]. Любое явление традиционной культуры представляет широкий спектр различных проявлений народного творчества, тесным образом переплетенных между собой. Здесь единым монолитным блоком выступают дифференцированные и в настоящее время совершенно самодостаточные разные народные жанры – песня, танец, пантомима, драма и т.д. Их современный синкретизм – свидетельство утери представлений о гармонизирующем единстве традиционной культуры как целого, не расчлененного на жанры и направления феномена. Фольклор, как устное отражение и проявление традиционности, необходимо понимать, по предложению Б.Н. Путилова, как некое интегрирующее начало [14, с. 34], объединяющее различные аспекты творчества в ту целостность, которая, воздействуя на все органы чувств, и являет собой богатые и разнообразные факты традиционной культуры. «Традиционность касается в фольклоре всего без исключения, – указывает И.И. Земцовский, – начиная от особого склада мышления, от мировоззрения, не подверженного моде, от особой точки зрения на жизнь и историю… и кончая манерой звукоизвлечения» [6, с. 43]. То же относится и к героическому эпосу, где исполнение сказания невозможно отделить от самого сказания. Как пишет Р. Финнеган, «произведение устной поэзии, чтобы достичь своей полной реализации, должно быть исполнено. Один текст сам по себе не может представлять произведение устной поэзии. Момент исполнения лежит в сердце всей концепции устной литературы» [1, с. 28]. Героический эпос, по логике, должен вслед за мифом объяснять и направлять изменившуюся под его воздействием ритуальную практику. И действительно, исполнение эпоса, у многих народов вплоть до недавнего времени, – необходимая составляющая народного праздника (то есть ритуального действия) любого уровня. Связь внутри 187

нг

пу

системы миф – эпос – ритуал всегда оставалась довольно четкой, поскольку «эпические певцы на протяжении веков постоянно осуществляли между эпическим нарративом и мифом, а также ритуалом, осознанную корреляцию» [2, с. 117]. И корреляция эта подразумевает исполнение эпических произведений или отдельных их частей (так же, как в мифологическую эпоху осуществлялась рецитация основных мифов) при отправлении соответствующих обрядов. По справедливому замечанию Б.Н. Путилова, «мы имеем здесь дело с явлениями органическими, весьма древними, которые основываются на специфическом понимании свойств и возможностей эпоса» [16, с. 76]. Традиционные представления о способности слова воздействовать на окружающую действительность, от примитивной первобытной магии до сложного и строго организованного мифо-ритуального комплекса, где миф выступал в качестве словесного обоснования ритуального действия, сохранили свою силу и в эпической среде. Несомненно, наследие мифа в ней подверглось частичной деритуализации и демифологизации, но в целом сохранилось и трансформировалось в иные, определяемые уже героическим эпосом, формы. При этом главное, а именно возможность посредством слова изменять реальность, сохранилось. «В ряде известных нам традиций с эпосом так или иначе связаны представления о его воздействии на природу, на людей, общество, на различные события. Считалось, что самим фактом исполнения сказитель вступал в контакт с духами и божествами и мог воздействовать на них в свою пользу» [15, с. 52– 53]. Это и позволило эпосу играть в ритуальной практике столь же значительную роль, что и мифу. Б.Н. Путилов [15, с. 53–67], проанализировав огромный объем информации, касающейся в основном сибирских и среднеазиатских эпических традиций, приводит целый ряд убедительных фактов о роли героического эпоса в обрядовых действиях, прежде всего в охотничьих и целительных ритуалах. Тот факт, что эпические произведения исполнялись, например, при подготовке к охоте и во время нее (не ограничиваясь охотничьей магической поэзией), позволяет теоретически значительно расширить область ритуального влияния эпоса. Действительно, охота и медицина – достаточно показательные сферы жизни традиционной культуры, и это делает возможным (и даже несомненным) исполнение героических сказаний 188

нг

пу

в других, ритуально значимых ситуациях. Например, на существенную роль эпических памятников в обрядовой жизни коллектива и, шире, в процессе гармонизации социума, указывает С.Ю. Неклюдов на примере одного из известнейших героико-эпических циклов, «Гесериады»: «О Гесере и его сподвижниках рассказывается в тибетских и монгольских книгах... Их чтение лечит от болезней, отгоняет злых духов, смиряет недругов; даже само их нахождение в почетном месте жилища или храма уберегает от несчастий» [12, с. 37]. Кроме того, как отмечает исследовательница японской эпической культуры А.Р. Садокова, «японская эпика… продолжает свою жизнь и сегодня, она исполняется во время храмовых мистерий и народных праздников» [17, с. 212]. То есть героический эпос являлся составной частью не только традиционного ритуального комплекса; он, закрепившись в таком статусе в период архаики, со временем занял соответствующее место и в религиозной ритуальной практике. Как отмечают исследователи, «в народной культуре бытовало осторожное, сакрализованное отношение к самому акту исполнения былины… Иногда с трудом приходилось уговаривать певца спеть былину («Я тебе спою, а меня вон куда унесет» – и жест в сторону печи, которая в доме играла роль своеобразного «канала связи» с миром предков и умерших)» [13, с. 4]. Здесь обращает на себя внимание жесткая связь сказительства и Иного мира, где факт исполнения эпоса продуцирует исчезновение границы между мирами, точно так же, как это происходит и при ритуале. То есть исполняемый эпический текст типологически идентичен тексту ритуальному, а сказитель равен лицу, отправляющему обряд. И так же исполнитель эпоса обладал, по традиционным представлениям, креативной способностью, но создавал он не мифологическое время начала, как отправитель новогоднего ритуала, а время эпическое, героическое: «легенда, объективно реальность не представляющая, в акте исполнения и восприятия фигурирует именно как реальная» [14, с. 126]. Здесь, так же как в ритуальном действии, в процессе контакта певца и слушателей, материализовывалось прошлое, пусть лишь в воображении людей, но оттого для них не менее, а то и более реальное, чем окружающая действительность. 189

нг

пу

Все это подтверждается исключительным общественным положением эпических сказителей, зафиксированным практически во всех традиционных обществах. Знатоков и исполнителей героического эпоса всегда окружала аура глубокого почтения, к их мнению, какой бы сферы оно не касалось – бытовой или сакральной, – всегда охотно прислушивались. «У сказителей было право на внимание и уважение любых слушателей… Они были хранителями памяти о героическом прошлом своего народа, более того – через длинный ряд исполнителей былин они чувствовали живую связь со временем богатырских подвигов» [18, с. 17]. Исключительное положение исполнителей эпоса выражалось и в ряде других параметров, прежде всего, они однозначно воспринимались социумом как «работники непроизводящей сферы», и в таком качестве обеспечивались всем необходимым. Например, у племени монго Центральной Африки «выделялась группа известных исполнителей, находившихся на особом положении (рассказчик эпоса не работал, его обеспечивали едой, оказывали почитание наравне со знатными людьми клана)» [7, с. 251]. Кроме того, знание эпоса автоматически делало эпических сказителей экспертами в областях, так или иначе касавшихся духовной жизни соплеменников. Поэтому не удивительно, что они нередко совмещали свое основное занятие, исполнение эпических произведений, с обязанностями знатоков права, парламентеров, советников и т.д., как это имело месть в дохристианской Ирландии. То же самое справедливо и для исполнителей нартовского эпоса. В Осетии «никакие торжественные собрания, связанные с радостным или горестным событием, не обходились без сказителей и певцов» [21, с. 136]. Осетинские знатоки нартовского эпоса всегда принимали активное участие в общественной жизни и «будучи людьми уважаемыми, нередко выступали в роли судей или посредников при решении, например, вопросов наследства, занимались примирением кровников, им доверяли и общественные деньги» [21, с. 135–136]. Но, конечно, главная сфера самореализации осетинских сказителей – ритуальная; ни обряды жизненного цикла, ни календарные, без них никак не могли обойтись. «До сих пор люди помнят, как Д. Гатуев во время похоронного обряда «сидения мертвых» (когда родственники умершего должны сидеть ночь и оплакивать его) в течение всей ночи ис190

нг

пу

полнял кадаги «Об Одиноком», «Как нарт Сослан побывал в Стране мертвых» и др.» [21, с. 145]. Последний пример, исполнение на похоронах сказания о посещении Иного мира, лишний раз подчеркивает ритуальную роль как эпического текста, так и его сказителя. Кроме того, исследователями подмечено типологическое сходство между языком и исполнением эпических произведений и похоронных причитаний в погребальной обрядности: «Ситнактикостилистические и лексико-семантические особенности языка эпической поэзии и похоронных причитаний во многом сходны. Повидимому, в исполнении причитаний относительно большую роль играет момент импровизации на материале готовых формул по стандартным схемам» [3, с. 76]. Это замечание вполне обосновывает роль и место сказителя в погребальном ритуале, – профессионалисполнитель эпоса, в совершенстве владеющий техникой конструирования текста «по шаблону», используя принцип готовых схем и формул, оказывается и мастером похоронных причитаний. А учитывая возможность совмещения (и даже до некоторой степени замещения) одного жанра другим, доказательством чему является исполнение соответствующих эпических сказаний во время похорон, можно с уверенностью утверждать универсальность фигуры эпического сказителя для ритуальной сферы жизни общества. Обладая информацией об исполнении эпоса на охоте, в медицине и на похоронах, вполне можно экстраполировать участие эпических произведений в других ритуальных областях – инициационной, родильной, свадебной, календарной и т.д. Во всяком случае, материал, рассмотренный при анализе места ритуальной практики в эпических текстах, предполагает наличие двусторонней связи в системе «ритуал – эпос», и роль первого во втором с необходимостью обусловливает обратную зависимость. Интересный пример можно привести из современного мира спорта (сфера общественной жизни, имеющая непосредственное отношение к ритуальной практике): братья – борцы сумо из Осетии Борадзовы имеют имена, соответственно по старшинству, Сослан и Батраз [11, с. 62–64]. К сожалению, не удалось установить, настоящие это их имена или псевдонимы, но это и не принципиально. Поскольку постулируемая двусторонняя связь эпоса и ритуала работает действительно в обе стороны, то не важно, взяли ли 191

нг

пу

братья себе имена эпических героев, став борцами, или героическая эманация персонажей «Нартов» повлияла на их жизненный выбор. Здесь определяющим оказывается не причина, а следствие. Адыгские исполнители нартовского эпоса, джегуако, также играли в общественной жизни особую роль. Помимо обязанностей, характерных для мирного времени, они также «выступали в поход вместе с войском, причем выделялись тем, что ездили на белых и серых конях. Никто не имел право стрелять в них, даже в самом кровопролитном сражении» [23, с. 32]. То есть сакральные функции кавказских сказителей несомненны, подтверждаемые как высоким социальным статусом и исключительными обязанностями, так и неприкосновенностью самой их жизни. Балкарский князь С.-А. Урусбиев пишет об этих народных певцах: «Гегуако в свое время имели громадное значение в среде своего народа и приносили большую пользу… Они восхваляли добродетель и карали порок и проливали свет на самые глубокие вопросы народной жизни… Ни одно пиршество, ни одно народное собрание не обходилось без гегуако, и при них каждый старался держать себя чинно, как бы боясь попасть им на замечание: голосу их все привыкли придавать важное значение» [20, с. 603]. Еще один исследователь, имевший непосредственную возможность наблюдать джегуако в действии, Т. Лапинский, называвший их «бардами», отмечает: «Адыг больше всего на свете боится быть названным трусом в национальных песнях – в этом случае он погиб, ни одна девушка не захочет быть его женой, ни один друг не подаст ему руки – он становится посмешищем в стране. Присутствие популярного барда во время битвы – лучшее побуждение для молодых людей показать свою храбрость» [9, с. 72]. Еще одной социальной функцией джегуако был сбор участников военного предприятия, для чего он отправлялся в селения и воодушевлял там потенциальных волонтеров, собирая их под знамена князя-предводителя. К. Кох пишет по этому поводу: «Слава певца оценивалась так же высоко, как и искусство воина, и особенно она была высока, когда эти качества соединялись» [8, с. 694]. Исследование «Нартиады» З.М. Налоевым [10, с. 121–142] позволяет значительно расширить спектр представлений о северокавказском исполнителе героического эпоса. В этом образе прослеживается 192

нг

пу

весьма архаический пласт обязанностей, он был, по сути, скоморохом, и «его шутки и проделки, создававшие некое смеховое поле, снимали многие из социальных, политических и обрядовых табу». Обладал он и магической силой, приносившей удачу. «Даже став со временем лицом придворного окружения князя, обретя функции «поэта-мыслителя», джегуако не изменил полностью своему амплуа». Эта связь джегуако с магической субстанцией, определявшей успешность княжеских предприятий, заставляет вспомнить скандинавских скальдов, одной из обязанностей которых, наряду с сочинением прославляющих конунга стихов, было «слежение» за удачей правителя, и в случае ее истончения скальд был обязан восстановить ее путем подвластных ему магических (поэтических) формул. Подобная исключительность обнаруживает типологическое сходство эпических певцов не только с «официальными» служителями культа – жрецами и т. д., но и с шаманами, с которыми они имеют довольно много общего. «Приписываемые сказителям качества и функции позволяют ставить вопрос о связях феномена сказительства с шаманством, эпоса – с шаманскими ритуальными текстами, а исполнение эпоса – с шаманским камланием» [15, с. 58]. Действительно, если исполнение героического эпоса предполагало воздействие на окружающий мир, в том числе посредством высших сил, которых эпический текст, воспроизведенный в определенный момент в определенном месте, склонял на сторону исполнителя, то это позволяет утверждать определенную стадиальную преемственность между эпическим певцом и шаманом. Что подтверждается тем, что «шаманы иногда знали и исполняли эпические сказания» [15, с. 62]. В.М. Жирмунский, используя тюркский материал, также подтверждает эту мысль: «Письменные записи средневекового тюркского эпоса сохранили нам в поэтической идеализации древний образ певца, еще объединяющего в одном лице сказителя эпоса и шамана… Патриарх племени, прорицатель и шаман, в то же время создатель и хранитель народного эпического предания, Коркут носит яркие следы того древнего синкретического типа народного певца, из которого в дальнейшем дифференцировался профессиональный сказитель богатырского эпоса» [5, с. 191, 193]. 193

нг

пу

Помимо подтверждения исключительного, несомненно, связанного с ритуальной практикой, статуса эпического певца, наблюдение о параллелизме сказителя и шамана важно еще с одной точки зрения. Дело в том, что ритуально-асоциальная, инспирированная образом мифологического трикстера, функция эпического героя, носителя принципиально иной, отличной от принятой социумом в качестве рабочей, стратегии поведения, также определенным образом пересекается с шаманизмом. Этот иной образ действия предполагает и иное, «особое представление о «причинно-следственной» структуре мира, о его геометрии с точки зрения выбора между удачей и неудачей, «трикстерское» (если говорить о сказке) или… «шаманское» (если говорить о реальности, лежащей за фольклорным текстом) понимание мира» [19, с. 59]. Типичные для трикстера и эпического героя асоциальные действия вполне традиционны и для шаманского мировоззрения. И те, и другие основываются на признании потенциальных возможностей беспорядка. «Силу, необходимую для управления другими, и особую способность исцелять получают те, кто может на время выйти из-под контроля своего разума. Иногда какой-нибудь житель Андаманских островов покидает своих сородичей и блуждает по лесу как безумный. Когда он приходит в себя и возвращается к людям, он уже владеет тайным даром целительства» [4, с. 143]. Таких примеров можно привести множество. Та же схема обретения могущества посредством выхода за пределы социокультурного пространства (куда с необходимостью включается и рациональное, то есть разумное, начало), характерна в целом и для героического эпоса, где она напрямую связана именно с главным действующим лицом произведения. А если еще включить в эту схему глубокое внутреннее типологическое сходство эпического героя и шамана (медиативная функция как одна из основ героической эпической идеализации и уникальная способность к контакту с обитателями Иного мира, власть над стихиями, прежде всего над огненной, героическая инициация и др.), получается система, на всех уровнях, – внутреннем (эпический герой – шаман в эпосе), промежуточном (эпический герой – шаман в ритуале) и внешнем (эпический сказитель – шаман), – замкнутая на шаманизме. Но под шаманизмом здесь, конечно же, подразумевается не конкретный религиозно-мифологический комплекс, характерный для определенных 194

нг

пу

народов, а феномен мировосприятия с присущими именно ему особенностями, такими как тесная связь с ритуальной практикой, действие в одиночку, ориентировка на медиативный акт, принципиальная роль инициации, поиск решения в пограничных ситуациях и др. И героический эпос оказывается, таким образом, органично вплетен в обширное ритуальное поле значений, будучи связан с ним и изнутри, через эпического героя, и снаружи, через эпического сказителя. Подводя итог краткого анализа места эпических сказаний в ритуальной жизни народов Северного Кавказа, хотелось бы отметить следующее. Во-первых, северокавказскую эпическую традицию, воплотившуюся в нартовском эпосе, всегда отличало и объединяло то состояние, которое вполне можно охарактеризовать как «живая традиция». То есть можно с уверенностью констатировать живое бытование традиции, прежде всего именно в функциональном плане, как неотъемлемого и весьма существенного компонента социокультурной жизни общества, как в прошлом, так и в настоящее время (хотя последнее, несомненно, с некоторыми оговорками). Во-вторых, общественная значимость эпической традиции определяется самой природой жанра, отражающего различные этапы этнического и национального самосознания народов Северного Кавказа. В том виде, в каком эта традиция представлена в «Нартиаде», она является неотъемлемой частью духовной и общественной жизни народов – создателей и хранителей эпоса, входит в комплекс их обрядов и церемоний, обеспечивающих и поддерживающих единство данных социальных общностей, и эта стабилизирующая роль эпоса, непосредственно включенного в ритуальный контекст, была исключительно велика. И наконец, эпическая традиция утверждается посредством соответствующих ритуалов, связанных, на «теоретическом» уровне, с эпическим героем (где ее закрепление строится по принципу закрепления традиции мифологической), а на «практическом» – с эпическим сказителем, который, наряду с прочими отправителями культа, обеспечивает непосредственную связь между текстом эпоса и текстом ритуала.

195

Библиографический список

нг

пу

1. Finnegan, R.H. Oral Poetry: Its Nature, Significance and Social Context / R.H. Finnegan. – Cambridge, 1977. 2. Васильков, Я.В. Древнеиндийский вариант сюжета о «безобразной невесте» и его ритуальные связи / Я.В. Васильков // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. – М., 1988. 3. Десницкая, А.В. Наддиалектные формы устной речи и их роль в истории языка / А.В. Десницкая. – Л., 1970. 4. Дуглас, М. Чистота и опасность. Анализ представлений об осквернении и табу / М. Дуглас. – М., 2000. 5. Жирмунский, В.М. Легенда о призвании певца / В.М. Жирмунский // Исследования по культуре народов Востока: Сборник в честь академика И.А. Орбели. – М.-Л., 1960. 6. Земцовский, И.И. Народная музыка и современность (К проблеме определения фольклора) / И.И. Земцовский // Современность и фольклор: Статьи и материалы. – М., 1977. 7. Котляр, Е.С. Эпические традиции Черной Африки / Е.С. Котляр // Эпос народов зарубежной Азии и Африки. – М., 1996. 8. Кох, К. Путешествие по России и в кавказские земли / К. Кох // Адыги, балкарцы и карачаевцы в известиях европейских авторов XIII–XIX веков. – Нальчик, 1974. 9. Лапинский, Т. Горцы Кавказа и их освободительная борьба / Т. Лапинский. – Париж, 1862. – Т. 1. (Цит. по: Налоев, З.М. Этюды по истории культуры адыгов / З.М. Налоев. – Нальчик, 1985). 10. Налоев, З.М. О придворном джегуако / З.М. Налоев // Из истории феодальной Кабарды и Балкарии. – Нальчик, 1981. 11. Наши люди // Inflight Review. – 2003. – № 10. 12. Неклюдов, С.Ю. Героический эпос кочевников Монголии / С.Ю. Неклюдов // Эпос народов зарубежной Азии и Африки. – М., 1996. 13. Новичкова, Т.А. Миф и эпос / Т.А. Новичкова. – М., 2001. 14. Путилов, Б.Н. Фольклор и народная культура; Im memoriam / Б.Н. Путилов. – СПб., 2003. 15. Путилов, Б.Н. Эпическое сказительство. Типологическая и этническая специфика / Б.Н. Путилов. – М., 1997. 16. Путилов, Б.Н. Эпос и обряд / Б.Н. Путилов // Фольклор и этнография. Обряды и обрядовый фольклор. – Л., 1974. 17. Садокова, А.Р. Японский народный эпос / А.Р. Садокова // Эпос народов зарубежной Азии и Африки. – М., 1996. 18. Селиванов, Ф.М. Русский эпос / Ф.М. Селиванов. – М., 1988. 196

пу

19. Топоров, В.Н. О ритуале. Введение в проблематику / В.Н. Топоров // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. – М., 1988. 20. Урусбиев, С.-А. Сказания о нартских богатырях у татар-горцев Пятигорского округа Терской области (Несколько слов от собирателя и переводчика) / С.-А. Урусбиев // Нарты. Героический эпос балкарцев и карачаевцев. – М., 1994. 21. Хамицаева, Т.А. Сказители осетинского нартовского эпоса // Нарты. Осетинский героический эпос / Т.А. Хамицаева. – М., 1991. – Т. 3. 22. Шортанов, А.Т. Адыгские культы / А.Т. Шортанов. – Нальчик, 1992. 23. Шортанов А.Т. Нартский эпос адыгов / А.Т. Шортанов // Нарты. Адыгский героический эпос. – М., 1974.

А.Ю. Ледовских Новосибирский государственный педагогический университет

«ОТ ОМЕРЗЕНИЯ ДО СОСТРАДАНИЯ»: СПЕЦИФИКА ВОСПРИЯТИЯ КОРЕННОГО НАСЕЛЕНИЯ КРАЙНЕГО СЕВЕРА СИБИРИ ПУБЛИЦИСТАМИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX – НАЧАЛА XX в. (ПО МАТЕРИАЛАМ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПУБЛИЦИСТИКИ)* TPF

FPT

нг

В последнее десятилетие в исследовательской среде часто актуализируются вопросы репрезентации имперскими властями и общественным мнением дореволюционной России коренного населения сибирских окраин. В некоторых случаях это связано с изучением истории областнического движения, так как «инородческий вопрос» входил отдельным пунктом в программу областников [1; 2]. Нередко положение аборигенов и государственная политика по включению их в структуру российской империи становятся объектом внимания исследователей занимающихся изучением властного дискурса [3; 4; 5; 6; 7]. В этом направлении открываются перспективы использования ориенталистской методологии, однако вопрос о ее продуктивности до сих пор остается открытым. *

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научноисследовательского проекта «Тема Сибири в русской журнальной прессе второй половины XIX – начала ХХ в.: аннотированный библиографический указатель», грант 10-01-00445а TP

PT

197

нг

пу

Труд Э. Саида с момента своего появления инициирует непрекращающиеся дискуссии в среде историков, культурологов и других специалистов, заинтересованных в изучении процессов формирования образов «Другого». Вопрос о целесообразности применения ориенталистской методологии для изучения российских исторических реалий так же не был обойден вниманием специалистов. В дискуссии между Адибом Халидом, Натаниэлем Найтом и Марией Тодоровой, опубликованной в журнале «Критика» в 2000 г. [8], обсуждались основные теоретические аспекты этой проблемы. Основные выводы исследователей можно свести к следующему. Во-первых, ориентализм, как исследовательская оптика, вполне применим к российской истории, в силу того, что российские исследователи и властные структуры заимствовали ориенталистские установки у европейцев. Это проявлялось, к примеру, в идее культурного превосходства, использовании определенных словесных штампов. Во-вторых, полностью экстраполировать выводы Саида на российскую действительность ошибочно. С точки зрения названных авторов, ключевой особенностью представлений русских о своем взаимодействии с восточными окраинами стало дистанцирование от западной колониальной модели. Русский империализм представал улучшенной версией европейского, его основной целью было не подавление, а благополучие «покоренных народов» [9, с. 328–329]. Причиной появления оксиденталистских ноток в саморепрезентации русских были, по образному выражению А. Халида «неразделенные отношения к Европе» [9, с. 329]. Автор подразумевал постоянное и зачастую безуспешное стремление русских включиться в орбиту западного мира. И действительно, в глазах европейцев русские зачастую сами представляли тот Восток, который мог быть описан в ориенталистских категориях. Несмотря на эти замечания, метод, предложенный Э. Саидом, вполне успешно может быть использован для реконструкции взаимоотношений имперской власти и кочевого населения восточных окраин. В частности, в своем исследовании О. Сухих продемонстрировала, что в отношении представителей кочевых «инородцев», а именно казахов, ориенталистский дискурс был вполне воспринят российскими властными структурами и общественным мнением [10; 11]. 198

нг

пу

Следует отметить, что российские исследователи редко проводят грань между кочевыми аборигенами центральной Сибири и коренным населением Крайнего Севера. Американский историк Ю. Слезкин в своей работе «Арктические зеркала» указывает на принципиальную разницу в восприятии русскими этих двух групп «инородцев». Слезкин считает, что применительно к народам Крайнего Севера нельзя говорить о сугубо ориенталистском дискурсе. С его точки зрения, взгляд русских на «охотников и собирателей» Севера может быть описан как особый, отличный от ориентализма способ восприятия абсолютного «Другого» [12, с. 15–16]. На наш взгляд, исследователь несколько упрощает восприятие аборигенов Крайнего Севера российским образованным сообществом второй половины XIX – начала XX в. К 80-м гг. XIX века в демократической и либеральной прессе сформировались четкие критерии для обсуждения вопросов, связанных с коренным населением Сибири. Несмотря на то, что публицисты настаивали на своем прогрессивном (в отличие от имперской администрации) восприятии проблем «инородцев», отказе от стереотипов, навязанных официальной идеологией, в их текстах явно прослеживаются те же патерналистские нотки, что и у представителей властных структур. Даже непосредственный опыт общения с аборигенами Сибири не всегда способствовал удалению у авторов установок, близких к ориенталистским по своему характеру. В основе этих установок лежало восприятие «инородца» как «дикаря» (нецивилизованного, не приобщенного к культуре человека). Это проявлялось в основном в указаниях на отсталость и пассивность аборигенов. На материальном уровне отсталость – это отсутствие определенных бытовых предметов и навыков [13, с. 10], нечистоплотность, которую, впрочем, авторы часто объясняли особыми климатическими условиями. Духовная и интеллектуальная отсталость, проявлявшаяся в религиозных предпочтениях, «бедности» эпической традиции, склонность к злоупотреблению алкоголем, в меньшей степени становилась предметом внимания авторов либерального и демократического направлений, они, напротив, старались реабилитировать умственные способности «инородцев» в глазах читателей [14, с. 187]. Пассивность аборигенов, прояв199

нг

пу

лялась в различных аспектах их образа жизни: начиная от режима трудовой деятельности и заканчивая способом взаимодействия с колонизаторами (неспособность отстоять свою независимость, смирение перед жестокостью) [15, с. 58]. Новая модель описания взаимоотношений русских и аборигенов начинает проявляться в текстах художественных очерков, описывающих быт приполярных территорий. На рубеже XIX–XX вв. появилось сравнительно большое количество таких произведений, авторами которых были политические ссыльные. Очерки публиковались отдельными изданиями (например, книга «Чукотские рассказы» Владимира Богораза-Тана [16], «Якутские рассказы» Вацлава Серошевского [17]) и на страницах общественно-политических журналов. Практически все авторы художественных очерков были биографически связаны с Сибирью и, что не менее важно, имели непосредственный опыт общения с «инородческим» населением. Причиной этого знакомства была чаще всего длительная ссылка (В.Г. Богораз (Тан), М. Сосновский (М. С-ский), А.Г. Клюге (А.К.), В.Л. Серошевский. Этот факт очень важен для нас, так как личный контакт с представителем «иной» культуры позволяет автору составить свое собственное мнение об этом представителе, и меньше соотносить его с социокультурными установками и этностереотипами. Помимо самих очерков, большое значение для реконструкции представлений о северных «инородцах» имеют рецензии на художественные тексты. Они позволяют проследить реакцию читающего сообщества на транслируемые образы сибирских аборигенов. В художественных очерках появлялись как традиционные характеристики аборигенного населения, которые можно соотнести с ориенталистким дискурсом, так и новые аспекты, демонстрирующие толерантное отношение к «другому» образу жизни, стремление переосмыслить устоявшиеся представления. Желание «увидеть в инородце человека», проявлявшееся в текстах художественных очерков, опубликованных на страницах общественно-политических журналов, было связано с тем, что большинство авторов являлось носителями народнической идеологии. Путешествие по заснеженной тундре вместе с «полудикими» аборигенами становилось эквивалентом «хождения в народ». Ю. Слезкин считает, что носителями народнического мировоззрения 200

нг

пу

были не только ссыльные народовольцы, но и представители областнического движения, которые задавали тон демократическому и либеральному дискурсу [12, с. 139–140]. Эта точка зрения вполне соотносится с комментариями самих областников по поводу их восприятия коренного населения Сибири. В письме Н.М. Ядринцева к жене от 10 июня 1880 г. читаем: «в пустынях я буду… другом бедного несчастного инородца, я подслушаю его вздох, его тихую песню и подмечу последнюю слезу его несчастных глаз» [18]. Сибирский абориген оставался для многих публицистов демократического и либерального направления «ребенком», но «ребенком», жизнь которого требовала активного вмешательства. В то же время, нам хотелось бы обратить внимание на разницу в восприятии «инородцев» Крайнего Севера областниками и народниками. Областнический (и в целом демократический) дискурс четко указывал на превосходство русских, как носителей европейской цивилизации. Несмотря на требования внимательного отношения к коренному населению, оно оставалось для авторов массой забитых и приниженных «дикарей», ленивых и невежественных. Политические ссыльные пытались выйти за границы такого однозначного восприятия «инородцев». Особенно это характерно для таких писателей как В.Г. Богораз-Тан, А.Г. Клюге, В. Серошевский. «Чукотские рассказы» В. Богораза-Тана вызвали заметный резонанс среди русских читателей, рецензии на этот сборник представлены практически во всех ведущих общественно-политических журналах, за исключением консервативного «Русского вестника». Большинство рецензентов давали самые лучшие оценки прочитанному, однако недвусмысленно указывали на экзотичность текстов. С удивлением они констатировали появление «совершенной особой, оригинальной, экзотической литературы», представленной рассказами Короленко, Дионео, Гедеонова и Богораза. Основной задачей этих текстов, с точки зрения читателя было преодоление «непроходимой грани», отделявшей русских и «инородцев», пробуждения интереса и любви к аборигенам [19, с. 82]. Многие авторы рассказов о далекой северной окраине относятся литературоведами к так называемой «сибирской школе писателей» во главе с В.Г. Короленко [20, 22; 21, с. 418–423]. 201

нг

пу

Исследователи считают, что представители этой школы работали в русле критического реализма. Документализм, стремление к максимальной достоверности, вплоть до научности, художественных текстов сочетались с типизацией и обобщением. Персонаж, воплощавший в себе типичные черты конкретной социальной группы, включался в социальную среду, и негативные стороны окружающей его действительности становились иллюстрацией для публицистической риторики, критики тех социальных условий, что привели героя к бедственному положению. Однако любой художник, так или иначе, выходил за рамки конкретного направления, а в случае с сибирскими писателями, определенный отпечаток на тексты накладывала и специфика материала. Для образованного человека, не связанного биографически с Сибирью, и русский крестьянин зачастую становился носителем иной культурной парадигмы, а «дикие» сибирские аборигены и вовсе представляли собой нечто совершенно экзотическое. Иное дело авторы, описывающие реалии сибирского захолустья на основе собственного опыта. Обстоятельства вынуждали их проводить по нескольку лет в тесном контакте с аборигенным населением полярных окраин, находиться с ними в равных условиях. Желание поделиться этим опытом с образованными соотечественниками, для которых мир сибирских «инородцев» оставался совершенно чуждым, обуславливало особое внимание авторов к описанию психологии своих героев. Эта тенденция повлияла и на художественную манеру А.Г. Клюге, он также стремился раскрыть перед читателем внутренний мир своих персонажей, мотивы их поведения, особенности мировосприятия. Однако, сравнивая его произведения, опубликованные в столичных и сибирских периодических изданиях, можно заметить определенную эволюцию, в результате которой его художественные методы уже не вполне вписывались в рамки критического реализма. Взаимодействие между русскими и аборигенами в его рассказе «На озере прокаженных», опубликованном в «Вестнике Европы» в 1896 г., строились по довольно стандартной схеме [15, с. 488–551]. В центре повествования находились два персонажа: политический ссыльный и прокаженный якут. Оба они оказались изолированными от привычной социальной среды, однако, разница их культурных по202

нг

пу

тенциалов обуславливала различные варианты поведения в сложившейся ситуации. Просвещенный русский, оказавшись в ссылке, остро переживая разочарование во всем, что связано с европейской цивилизацией, «где господствует такая утонченная жестокость в отношении людей между собой», не нашел утешения и в приобщении к аборигенной культуре. Столкновение с жесткими нормами традиционного общества, развенчивало в его сознании мифы об абсолютном равенстве и свободе «дикарей». Однако, опираясь на свой социокультурный опыт, он сумел выработать новый вариант поведения и мировосприятия. Актуализируя наиболее приемлемые для него черты европейской культуры, герой воспринял идею о цивилизаторской миссии образованного человека, занял просветительскую позицию, активно вмешиваясь в жизнь коренного населения и приобщая его к прогрессивным (с точки зрения русского) аспектам цивилизованного общества. Такая позиция вполне соответствует ориенталистским установкам, с учетом, русской специфики. В опубликованном спустя несколько лет «Сибирским наблюдателем» рассказе, А.Г. Клюге раскрывал сюжет с изоляцией прокаженного якута в ином свете [22, с. 48–60]. История приобрела трагедийный характер, что с одной стороны, усилило эффект публицистической критики, но, с другой – вывело повествование на другой уровень осмысления проблемы. Автор определил жанр своего произведения как «святочный рассказ», особенностью которого являлся позитивный конец, когда все недоразумения и неприятности разрешались, подчас путем божественного вмешательства. С героем А.Г. Клюге не произошло чуда, он умер в одиночестве, изгнанный из традиционного сообщества и практически обделенный вниманием представителей русской цивилизации. Роль утешителя прокаженного на этот раз сыграл уже не политический ссыльный, а православный миссионер, единственный русский, за все годы изгнания отважившийся посетить изолированного якута. Однако он так и не смог оказать прокаженному действенную помощь, все его благие намерения натолкнулись на бездействие администрации. Для читателя становилось очевидным, что сибирские «инородцы» были оставлены наедине со своими проблемами. Мрачный тон рассказа усугублял представление о безвыходности положения аборигенов. Единственное, что могла им дать 203

нг

пу

русская культура – сомнительное утешение обещаниями осуществления всех надежд после смерти. Для нас важно так же и то, что автор попытался посмотреть на все события рассказа глазами якута, приблизить к читателю этого совершенно чуждого им человека, который, как оказалось, был способен к таким же реакциям и переживаниям, что и они. Здесь стремление к максимальной реалистичности соседствовало с пассажами мистического характера, описание убогого жилища и отталкивающего облика прокаженного перемежались с образами его снов и видений. Несмотря на трагичную развязку, заостряющую публицистический характер текста, автор не предложил читателю своих выводов, не дал оценку действиям и мыслям героев. Раскрывая внутренний мир представителя «чуждой» культуры, он, повидимому, хотел вызвать в читателях не столько жалость и возмущение, сколько сопереживание и понимание «другого». Трагедия, о которой он повествовал в своем произведении, была в первую очередь трагедией человека, а не «инородца». Представить, что же думали аборигены об окружающей действительности на самом деле, автор попытался и в другом рассказе, появившемся в «Сибирском наблюдателе» – «В погоне за черной лисицей» [23, с. 35–58]. Здесь он вернулся к образу беззаботных «детей природы», которые, несмотря на свое, казалось бы, незавидное положение продолжают беспечно радоваться жизни. Не отрицая проблем спаивания и обмана аборигенов в процессе торговых сделок, автор, сравнивая мировоззрение «инородцев» и русских промышленников, подводит читателя к мысли, что юкагиры и чукчи «были гораздо счастливее всех этих Иннокентиев Николаевичей, Иванов Лукичей, которые бегали в это время, высунув языки, из лавки в дом и из дома в лавку, покупали, огорчались, завидовали друг другу и вели неутомимую борьбу за промыслы диких людей…». Автор критиковал аморальное поведение представителей русской культуры не потому, что они эксплуатировали «инородцев», которые, несмотря ни на что, были довольны своей жизнью, а потому, что они совершали поступки несовместимые с принципами гуманизма. С точки зрения автора, казалось бы, обманутый, абориген получал за свою добычу несравнимо больше чем деньги – радость жизни. Таким образом, вопрос взаимоотношений «инородцев» и русских промышленников из публицисти204

нг

пу

ческой проблемы конфликта Западной и Восточной культур перерастал в философскую проблему о смысле жизни. В то же время, Клюге был далек от идеализации «инородческого» быта и мировосприятия. Они по-прежнему оставались для него «чужими», пусть более близкими и понятными, чем для многих образованных русских. «Своими» были представители интеллигенции, которые не были озабочены борьбой за «промысел диких людей», ими двигали совсем иные мотивы. Они понимали и принимали аборигенов такими, какие они есть, старались не осуждать и не жалеть их, тем более, что по своим моральным качествам «инородцы», с их точки зрения, часто оказывали лучше колонизаторов, приобщившихся к европейской культуре. Впрочем, в своих очерках автобиографического характера А.Г. Клюге указывал на то, что отношения между якутами и русскими поселенцами, на первый взгляд, вполне вписывавшиеся в представления об эксплуатации аборигенного населения, на самом деле удовлетворяли обе стороны. По его словам, «всем, кто жил в Колымском округе, бросалось в глаза, что якуты именно таких людей и уважают, которые в торговых делах умеют драть с них шкуру. Случалось, что некоторые из ссыльных, живя в улусе среди якутов, отдавали им товары по той же цене, по какой приобретали у местных городских купцов. Якуты наружно были очень благодарны. Но в душе считали их дураками» [24, с. 62]. Такие сентенции были призваны подчеркнуть, что отношения между русскими и аборигенами в Сибири были гораздо сложнее и многограннее, чем их пытались представить в публицистической схеме «эксплуататор – эксплуатируемый» или «просвещенный человек – дикарь». «Инородцы» выходили из роли невежественных «полузверей», абсолютно не ориентирующихся в изменившейся с приходом русских действительности. В целом, можно отметить, что в своих очерках и рассказах А.Г. Клюге попытался отойти от типизации своих персонажей, иронизируя или сгущая мрачные краски, он старался избежать публицистических штампов и призывал читателя обращать свое внимание в первую очередь на конкретную личность и ее переживания. Художественные тексты и публицистические очерки В.Г. Богораза-Тана, наполненные, с точки зрения рецензентов, любовью к 205

нг

пу

«инородцу», все же, по своему восприятию коренного населения северных окраин были более близки к версии А.Г. Клюге. В художественных очерках Богораз старается не отпугнуть читателя картинами дикости, но внушить уважение к жителям Кранего Северо-Востока Сибири, вынужденным постоянно бороться с экстремальными природными условиями. При этом он ни сколько не приукрашивает быт своих героев, вызывая обвинения критиков в грубости языка и излишней натуралистичности. Богораз-Тан, максимально плотно контактировавший с аборигенами, находившийся в равных бытовых условиях с ними, отмечавший свое дружеское к ним расположение, уважение к их образу жизни, всецело посвященному борьбе с природой за выживание, все же оставался в первую очередь ученым и публицистом. Также как и для А.Г. Клюге, «своими» для него оставались представители демократически настроенной интеллигенции. Главным итогом своего пребывания в Сибири он сам считал результаты проведенных там научных исследований. Несмотря на практически полный отказ от ориенталистских установок, он все еще называл своих героев «дикарями», «странными пустынными жителями». Попытка взглянуть на мир глазами сибирского аборигена представлена в рассказе В. Анучина «Худо есть!», в котором описывался конфликт между традиционным мировоззрением «инородца» и суровой действительностью [25, с. 22–28]. Лень и беспечность, которые многие русские наблюдатели считали негативными качествами сибирских аборигенов, мешавшими их адекватной адаптации к изменившимся условиям, с точки зрения автора, являлись просто особенностями мировосприятия «инородцев», которым сложно было давать моральную оценку. На данном этапе конфликт между этим мировосприятием и новой реальностью был неразрешим – главный герой погибал. В этой трагедии косвенно обвинялись, конечно же, русские, которые воспользовались иным восприятием мира, присущим аборигену, в своих корыстных целях. Невозможность включения аборигена в мир русской (и в более широком смысле – западной) культуры продемонстрировал автор, скрывший свое имя под криптонимом Н.Е.Т. в рассказе «Кусить», повествующем о судьбе «инородческого» мальчика, вырванного из контекста традиционной культуры и помещенного в учебное заведение 206

нг

пу

[26, с. 68–74]. Эта история, по мысли автора, была призвана проиллюстрировать проблемы, существовавшие в деле подготовки просветителей коренного населения Сибири из числа его же представителей. Они проявлялись в том, что в условиях закрытого учебного заведения ученики из числа «инородцев» «чахли и таяли». В чем конкретно заключались причины такого положения автор, правда, и сам не мог четко сформулировать. Он не был склонен искать их в недостаточно внимательном отношении к представителям коренного населения Сибири администрации учебного заведения, или в негативном отношении к «инородцам» их соучеников. Скорее, он предполагал, что, по всей видимости, проблема была в общей несовместимости двух культурных парадигм, чувстве «заброшенности» и одиночества, которое, по мнению автора, должен бы испытывать абориген в чуждых для него условиях. Результатом становилась смерть «маленького, ни в чем не повинного существа». В целом, авторы художественных очерков были ориентированы на то, чтобы выйти за пределы ориенталистских установок, предлагаемых, как ни парадоксально, и властью и общественным мнением, и понять аборигена, увидеть в нем личность, движимую собственными мотивами и представлениями об окружающем мире. Публицистический запал середины века по активному вовлечению «инородцев» в орбиту европейской культуры стал утихать, несмотря на то, что они все еще казались русским образованным людям «детьми», проблема их воспитания в нужном русле больше не представлялась такой простой. Возникал вопрос о путях совмещения двух культурных парадигм, появлялась потребность увидеть в сибирском аборигене человека, а не сырой материал для обработки. Желание авторов максимально непредвзято взглянуть на коренных обитателей Крайнего Севера Сибири привлечь внимание читателей, к их проблемам и возможным перспективам развития, используя, в том числе, и художественные формы, оценивалось не всегда однозначно потенциальной аудиторией. В своей статье «Беллетристы новейшей формации» М. Протопопов, с одной стороны, отмечал талант В.Г. Богораза, с которым тот раскрывал такой «неблагодарный сюжет для художественного воспроизведения» как «полузвериная жизнь дикарей, застрявших в необозримой тундре», но, с другой – критиковал 207

пу

его за безразличное отношение к действиям и понятиям аборигенов, то есть отсутствие авторской позиции [27, с. 237]. Требование от автора четкой позиции по тому или иному вопросу и трансляции этой позиции читателям – следствие восприятия художественного текста как орудия политической борьбы. Попытка выйти за рамки этого восприятия не всегда воспринималась адекватно. Возможно, это и явилось причиной того, что в России не сложилось устойчивой беллетристической традиции, повествующей о жизни аборигенного населения в форме приключенческого романа, как, например, в произведениях М. Рида о коренных жителях Северной Америки: аудитория требовала от писателя «проведения» общественно-политической позиции посредством своих произведений. Это же настоятельное требование зачастую мешало непредвзято взглянуть на аборигенов Крайнего Севера. Не зависимо от того, работали авторы в рамках властного дискурса или критиковали государственную политику, они вынуждены были мыслить категориями, близкими к ориенталистским. Библиографический список

нг

1. Коваляшкина, Е.П. «Инородческий вопрос» в Сибири: Концепции государственной политики и областническая мысль / Е.П. Коваляшкина. – Томск, 2005. 2. Гимельштейн А.В. Образ «инородцев» на страницах сибирской периодической печати / А.В. Гимельштейн, Л.М. Дамешек, Е.А. Сенина. – Иркутск, 2007. 3. Воробьева, Е.И. Христианизация мусульман Поволжья в имперской политике самодержавия / Е.И. Воробьева // Имперский строй России в региональном измерении (XIX – начало XX в.). – М., 1997. – С. 130–148. 4. Горизонтов, Л.Б. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше (XIX – начало XX в.) / Л.Б. Горизонтов. – М., 1999. 5. Миллер, А.И. «Украинский вопрос» в политике власти и общественном мнении (вторая половине XIX в.) / А.И. Миллер. – СПб., 2000. 6. Ремнев, А.В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX – начала XX в. / А.В. Ремнев. – Омск, 2004. 7. Соколовский, С.В. Образы Других в российской науке, политике и праве / С.В. Соколовский. – М., 2001. С. 41–43. 8. Kritika: Extempore: Orientalism and Russia // Kritika. Explorations in Russian and Eurasian History. – 2000. – № 1. – S. 691–728. 208

нг

пу

9. Найт, Н. О русском ориентализме: Ответ Адибу Халиду / Н. Найт // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. – М., 2005. 10. Сухих, О.Е. «Дума на Киргиз-Кайсацкой степи»: опыт ориенталистского разбора одного стихотворения / О.Е. Сухих // Международные отношения: теория, история, практика: Межвузовский сборник научных трудов. – Омск: Изд. ОмГУ, 2005. – С. 141–150. 11. Сухих, О.Е. Как «чужие» становятся «своими», или лексика включения Казахской степи в имперское пространство России / О.Е. Сухих // Вестник Евразии. – 2005. – № 3. – С. 5–29. 12. Слезкин, Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера / Ю. Слезкин. – М., 2008. 13. Шашков, С.С. Сибирские инородцы в XIX столетии / С.С. Шашков // Дело. – 1867. – № 10. 14. Симонова, Л. [Хохрякова, Л.] Голод / Л. Симонова [Л. Хохрякова] // Русское богатство. – 1884. – № 6. 15. А.К. [А. Клюге] На озере прокаженных // Вестник Европы. – 1896. – № 10. 16. Богораз-Тан, В.Г. Очерки и рассказы / В.Г. Богораз-Тан. – СПб., 1900. 17. Cерошевский, В.Л. Якутские рассказы / В.Л. Cерошевский. – СПб., 1898. 18. НБ ТГУ ОРКП. – Ф. 3 (Ядринцев Н.М.). – Оп. 1. – Д. 103. – Л. 32. 19. А.Б. Рецензия на книгу Тана «Чукотские рассказы» // Мир Божий. – 1900. – № 2. 20. Трушкин, В.П. Пути и судьбы / В.П. Трушкин. – Иркутск, 1972. 21. Очерки русской литературы Сибири. – Новосибирск, 1982. 22. Клюге, А. В одинокой избушке (святочный рассказ) / А. Клюге // Сибирский наблюдатель. – 1902. – № 1. 23. Клюге, А. В погоне за черной лисицей / А. Клюге // Сибирский наблюдатель. – 1901. – № 5. 24. Клюге, А. Очерки колымской жизни / А. Клюге // Сибирский наблюдатель. – 1902. – № 2. 25. Анучин, В. Худо есть! / В. Анучин // Сибирский наблюдатель. – 1902. – № 2. – С. 22–28. 26. Н.Е.Т. Кусить // Сибирский наблюдатель. – 1903. – № 7. – С. 68–74. 27. Протопопов, М. Беллетристы новейшей формации / М. Протопопов // Русская мысль. – 1900. – № 4.

209

А.А. Воронина Новосибирский государственный педагогический университет ОРГАНИЗАЦИЯ ЗЕМЛЕУСТРОИТЕЛЬНЫХ И ЗЕМЛЕОТВОДНЫХ РАБОТ В СИБИРИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX – НАЧАЛЕ ХХ вв.

нг

пу

Аграрный вопрос в России всегда имел сложную и многогранную историю. Ошибки, неучтенные аспекты в проведении земельных преобразований до сих пор не позволили выработать оптимального решения аграрного вопроса. Земельный вопрос и сегодня нельзя отнести к категории решенных. В этом случае уместно воспользоваться опытом, полученным царским правительством, межевыми чиновниками, землеустроителями и топографами в ходе подготовки колонизационного фонда, проведения межевания сибирских земель в XIX – нач. ХХ вв. Цель данной работы – раскрыть порядок организации землеустроительных и землеотводных работ в Сибири при переселениях второй половины XIX – начала ХХ вв., осветить какими силами была произведена подготовка земель при переселении крестьян. Весь землеустроительный процесс в Сибири условно включал три направления: землеотводные работы, благодаря которым образовались земельные и лесные дачи единственного владения казны, казенно-оброчные статьи, переселенческие и запасные участки; поземельное устройство крестьян-старожилов, переселенцев и коренного населения; внутринадельное размежевание [1, с. 67–68]. Подготовку же земельного фонда для пребывающих в Сибирь переселенцев нельзя рассматривать отдельно от проводимого здесь землеустройства старожилого и коренного населения – эти работы были неразрывно связаны между собой (отвод участков для переселенцев должен был осуществляться за счет излишков земли, оставшейся после землеустройства старожилого и коренного населения), и проводились они одними же организациями и учреждениями. Межевание и отвод казенных земель с XIX в. входили в компетенцию Министерства Государственных имуществ. В 1837 г. было учреждено «Сибирское межевание», в обязанности которого входило об210

нг

пу

разование так называемых волостных районов (на одного землемера приходилось несколько волостей), наделение землей старожилов по численности их ревизских душ и отвод излишков в особые переселенческие участки, оброчные статьи и казенные лесные дачи. В 1867 г. в состав «Сибирского межевания» входили начальник межевания, помощник начальника, пять старших и четыре младших запасных землемера, три классных гражданских топографа, два чертежника, старший мерщик, мерщик, шесть межевщиков, а также прикомандированные к межеванию из военного ведомства, состоящие по армейской пехоте два подпоручика, 11 военных топографов, из Тобольской казенной палаты – старший землемер, два младших землемера, три младших чертежника и межевой ученик, всего 44 человека [3, оп. 1, д. 7894, л. 2]. За время существования «Сибирского межевания» (до 1871 г.) землемерами по всей Сибири было снято 12 229 171 десятина земли [7, с. 45]. С 1871 г. до 1887 г., в Сибири работали Восточно и ЗападноСибирское съемочные отделения. Количество межевых чинов в составе обоих отделений было увеличено вдвое по сравнению с «Сибирским межеванием». В 1875 г. в составе Съемочного отделения Главного управления Западной Сибири в соответствии с формулярными списками работало 40 человек, это: начальник съемочного отделения, два старших топографа, пять старших межевщиков, пятнадцать межевщиков, четыре межевых ученика, окружной землемер, два младших землемера, семь младших чертежников [2, оп. 22, д. 46, л. 1]. За время работы этих отделений ими было снято 5 299 968 десятин земли [7, с. 45]. С 1887 г. все работы по наделению крестьян и по разграничению их землевладения были прекращены в связи с необходимостью устройства уже прибывших переселенцев [4, с. 225]. Новых сил на это не выделялось, поэтому межевые чины двух отделений были направлены на решение неотложных работ. К началу 90-х гг. XIX в. деятельность по претворению землеустроительной реформы в Сибири была облегчена тем, что уже были завершены землеустроительные работы в Европейской России, и это позволило «перебросить» средства и межевых чиновников. К этому времени был накоплен и определенный опыт деятельности переселенческого отряда и партий [1, с. 69]. Однако, как отмечал А.А. Ка211

нг

пу

уфман, землеустроительные работы с конца 1830-х до середины 1890-х годов были лишены порядка и системы. Томский губернатор, настаивая на проведении межевания, указывал на отсутствие точных сведений о количестве земель, их неразмежеванности, отсутствии границ кабинетских и государственных земель в округах Томской губернии [4, с. 203]. В 1885 г. на основании Высочайше утвержденного мнения Государственного Совета при Западно-Сибирском Управлении государственных имуществ для отвода переселенческих участков из казенных земель прибывающим переселенцам был учрежден ЗападноСибирский переселенческий отряд. Он состоял из заведующего, двухтрех производителей работ (должность была вновь учрежденной) и 15–17 межевых техников. Этот отряд работал в обширном районе: в Тобольской и Томской губерниях, Акмолинской и Семипалатинской областях [7, с. 45]. В помощь ему в 1893 г. также были утверждены временные партии. Наряду с уже организованной Западно-Сибирской межевой партией, в 1893 г. была организована 1-я ВосточноСибирская межевая партия, которая развернула свои работы в Красноярском округе. В 1894 г. была образована 2-я Восточно-Сибирская партия [6, с. 63]. Число партий отводящих участки было увеличено до 4, а число техников до 100 [7, с. 45]. Партии, распределенные по губерниям, состояли из нескольких отрядов, работавших по уездам. В Забайкальской области, например, работало чинов личного состава 62 человека (включая производителей работ, таксаторов, начальников съемочных отделений, топографов) [11, с. 160]. Во всех районах, подлежавших землеустройству, из-за неподготовленности властей работы шли все равно очень медленно. Плановый материал находился в хаотическом состоянии. Фактически, в 1898–1899 гг. даже там, где землеустройство началось раньше, работы землеустроителей не вышли за пределы рекогносцировки с установлением границ фактического землепользования селений или групп селений [5, с. 53]. В начале ХХ в. с увеличением числа прибывающих переселенцев для Главного управления землеустройства и земледелия первостепенной задачей стала организация землеотводных работ. Переселен212

нг

пу

ческое управление торопилось с подготовкой колонизационного фонда. В качестве одной из мер ускорения отвода земель было сокращено число работ по землеустройству старожилов и коренного населения и стала использоваться практика прикомандирования чиновников поземельно-устроительных отрядов к землеотводным партиям [5, с. 63]. Это означало, что для выполнения повседневных трудовых обязанностей в губернских и областных чертежных оставалось гораздо меньше работников, а количество земельных споров росло. В результате губернские и областные чертежные не успевали выполнять задачи по роду своей деятельности. В одном из циркуляров Переселенческого управления заведующим переселенческим делом отмечалось: «…все наличные силы переселенческой организации должны быть обращены на заготовку нового колонизационного фонда, работы же второстепенного характера, как напр., хуторское размежевание и урегулирование землепользования силами землеотводных партий, по необходимости должны быть отложены. Для этих работ заинтересованное население пока должно само приглашать особых вольнонаемных межевщиков, в крайнем случае получая помощь от Правительства в виде ссуды…» [10, с. 236]. При такой ситуации было вполне объяснимо недовольство крестьян, которые помимо уменьшения их земельных владений оплачивали и работу землемеров. В отчетах партий участились сообщения о противодействии населения многоземельных волостей проведению землеустроительных работ. Недовольства возникали и по другим причинам – «проявлялась неосновательность проводимых работ в ряде местностей. Переселенцам нередко отводились громадные и совсем не исследованные земли, лишенные даже годной для питья воды. Техническая сторона землеотводных работ ограничивалась приблизительным обмежеванием» [5, с. 50]. О «халатности» землеустроителей говорит и М.В. Дорофеев [4, с. 221]. Да и чиновники нередко отмечали, что «все недочеты работы [землеустроителей] причинят тяжелый в отдельных случаях ущерб интересам массы безземельного люда» [10, с. 237]. Однако во многом такие ситуации объясняются острой нехваткой межевых чинов. Лишь к 1910 г. их численность в Сибири достигла 1 200 человек. Штат во многом быстро пополнился за счет «ускоренников» – землемерных техников, но они работали в качестве помощников, а специа213

нг

пу

листов, выпускавшихся на всю страну по 350 человек в год, не хватало даже для восполнения ежегодной убыли землемеров [8, с. 25]. Для ускорения работ необходимы были дополнительные кадры. Только в 1909 г. в Сибири были открыты два землемерных училища (в Красноярске и Чите), но они уже не успевали подготовить кадры. Несмотря на меры, принимаемые правительством, работы по заготовке переселенческих участков не соответствовали тому потоку крестьян, который прибывал в Сибирь и с каждым годом все возрастал. Многие неудачи и несоответствия планам правительства по заготовке земель сводились в итоге на самих производителей работ. В одном из циркуляров отмечалось: «Из рассмотрения годовых отчетов партий и отряда одной из причин, отмеченных подготовительной при Комитете Сибирской железной дороги комиссией недостаточной результатности работ по образованию переселенческих участков является слишком позднее начатие полевых работ. Лишь в виде исключения, по-видимому, чины выезжают на работы в первых числах мая» [9, с. 217]. Заведующим наказывалось «следить за тем, когда именно каждый из чинов действительно приступает к полевым работам… и учитывать это при распределении вознаграждений» [9, с. 218]. В другом циркуляре отмечалось, что «нормальное количество рабочих дней у межевых чинов не должно опускаться ниже 100 в таежных районах и ниже 120 в степных» [10, с. 238]. При непрекращающемся потоке переселенцев, ограниченном кадровом составе землеустроителей и постоянном уменьшении колонизационного фонда земель становилось все труднее выполнять поставленные правительством задачи. Даже чиновниками отмечалось, что «ввиду массы переселенцев управление государственными имуществами Западной Сибири при незначительности своего личного состава, обремененного при том массой текущих дел, и при громадности сибирских пространств не может подготавливать нужное количество участков, обмежеванных установленным порядком» [4, с. 212]. Таким образом, при переселениях в Сибирь и землеустройстве старожилов и коренного населения в XIX – нач. ХХ вв. немаловажным фактором была обеспеченность этих процессов межевыми кадрами. Межевание в Сибири на протяжении XIX столетия существо214

пу

вало в разных формах – «Сибирское межевание», съемочные отделения, переселенческие отряды, межевые партии. С увеличением числа переселенцев землемеры службы Министерства государственных имуществ и Губернских чертежных Сибири ускоренными темпами заготавливали переселенческие и запасные участки, проводили поземельное устройство старожилов, переселенцев и коренного населения. Тем не менее, они были не в состоянии обеспечить заготовку участков в условиях отсутствия землемерных планов, постоянном наплыве крестьян в Сибирь и в очень сжатые сроки. Командирование к землеотводным партиям землемерных чинов отодвигало работы по решению земельных споров на второй план. Это вызывало возмущения крестьян и как следствие – противодействие работе землемеров. Качество работ во многом не отвечало необходимому уровню: из-за нехватки кадров, большого наплыва межевых техников, получивших образование «наскоро». Можно сделать вывод, что землеустроительная служба в том состоянии, в котором она существовала в XIX – нач. ХХ вв., оказалась не способной обеспечить переселение и землеустройство в Сибири. Библиографический список

нг

1. Воронов, И.И. Крестьянские переселения и землеустройство в Минусинском уезде на рубеже XIX–XX вв. Дис. … канд. ист. наук / И.И. Воронов. – Красноярск, 2004. – 186 с. 2. ГА г. Тобольска. – Ф.154. – Оп. 22. – Д. 46. – Л. 1. 3. ГАОО. – Ф. 3. – Оп. 6. – Д. 7894. – Л. 2. 4. Дорофеев, М.В. Крестьянское землепользование в Западной Сибири во второй половине XIX века / М.В. Дорофеев / Под ред. В.П. Андреева. – Томск: Томский государственный университет, 2009. – 320 с. 5. Островский, И.В. Аграрная политика царизма в Сибири периода империализма / И.В. Островский. – Новосибирск: Изд. Новосиб. ун-та, 1991. – 311 с. 6. Очерк работ по заготовлению переселенческих участков. 1893–1899. – СПб., 1900. 7. Памятная книжка Томской губернии на 1912 год. – Томск, 1912. – 363 с. 8. Увеличение личного состава землемеров // Топографический и геодезический журнал. – 1911. – № 2. – С. 25–26. 9. Циркуляр Департамента Государственных Земельных Имуществ Заведывающим временными партиями и отрядом для образования переселенческих и 215

пу

запасных участков в районе Сибирской железной дороги, от 26 марта 1903 года, за № 6 // Сборник законов и распоряжений по переселенческому делу и по поземельному устройству в губерниях и областях Азиатской России (по 1 августа 1909 г.). – СПб., 1909. – С. 217–218. 10. Циркуляр переселенческого управления заведующим переселенческим делом от 21 марта 1907 г., за № 5 // Сборник законов и распоряжений по переселенческому делу и по поземельному устройству в губерниях и областях Азиатской России (по 1 августа 1909 г.). – СПб., 1909. – С. 236–238. 11. Штатное расписание личного состава чинов и расходов для составления и предъявления отводных записей в Забайкальской области, 1902 г. //. Сборник законов и распоряжений по переселенческому делу и по поземельному устройству в губерниях и областях Азиатской России (по 1 августа 1909 г.). – СПб., 1909. – С. 158–161. Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О. Н. Катионов.

Ю.В. Дружинина Новосибирский государственный педагогический университет

нг

УЧАСТИЕ ЗАПАДНОСИБИРСКОЙ СЕЛЬСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В МЕРОПРИЯТИЯХ ПО БОРЬБЕ С ЭПИДЕМИЯМИ В КОНЦЕ XIX – НАЧАЛЕ ХХ в.

Изучая сельскую интеллигенцию Западной Сибири второй половины XIX – начала ХХ в., невозможно не исследовать основные формы ее участия в мероприятиях по борьбе с эпидемиями, что и является целью данной работы. Обращение к теме весьма поучительно, так как, несмотря на высокий уровень развития современной медицины, эпидемии остаются бедствием для многих стран мира, требующим разработки новейших лекарственных препаратов, активизации государственных и общественных структур по профилактике и борьбе с ними. Обобщающих трудов по изучаемой проблеме нами не выявлено, что подтверждает актуальность нашей работы. Историография вопроса обширна. Отразим ее основные тенденции.

216

нг

пу

В дореволюционный историографии основной акцент исследователей делался на неудовлетворительную постановку медицинского дела, малочисленность и плохую подготовку медицинского персонала, несоблюдение элементарных правил гигиены и голод крестьянства, способствующие возникновению эпидемий как в Сибири, так и в западносибирском селе (П.М. Головачев, А.А. Кауфман, М. Петров, П. Сущинский, В. Штейнфельд и др.). В это время учеными исследовалось участие в эпидемиях медицинских работников и не получила должного отражения деятельность других отрядов сельской интеллигенции в данном направлении. Советские историки продолжили традиции дореволюционных ученых при изучении исследуемой нами проблемы, также наиболее тщательным образом изучали деятельность именно сельских медиков (Т.Н. Осташко, Н.П. Федотов, П.А. Бова, В.П. Березин и др.). Особо следует отметить «Очерки по истории медицины и здравоохранения Сибири», в которых Г.И. Мендрина, Н.П. Федотов подробно охарактеризовали направления деятельности сельских медиков Западной Сибири в период эпидемий, их преданность своему делу [9, с. 84]. Современный историк В.А. Зверев отмечает проблемы, возникающие при работе с крестьянами у медиков Верхнего Приобья: «Восприятие медицинских и санитарных мер затруднялось неграмотностью большинства крестьян» [7, с. 148]. Е.В. Караваева [8, с. 118] изучает участие в борьбе с эпидемиями и распространению знаний о них православного духовенства Томской епархии. В ее совместной статье с В.А. Зверева исследована деятельность сельского духовенства Томской епархии во время эпидемий начала 1890-х гг. [6]. О.Н. Устьянцевой [14] также изучается деятельность духовенства во время эпидемий. В.С. Сулимов выявляет направления деятельности учителей Тобольской губернии в борьбе с эпидемиями [13]. Итак, в историографии вопроса прослеживается эволюция от констатации плохой постановки медицинского дела – одной из важнейших причин возникновения эпидемий в Западной Сибири – до расширения исследовательских проблем участия разных групп сельской интеллигенции в борьбе с эпидемиями. Хронологические рамки нашей работы – 90-е гг. XIX в. – 1914 г. Эпидемии возникали в Западной Сибири каждый год в связи с недос217

нг

пу

татком медицинской помощи, голодом, не соблюдением крестьянами правил гигиены. Это требовало от сельских интеллигентов определенных знаний об инфекциях и болезнях, выработки конкретных форм борьбы с ними, что неоднократно демонстрировалось интеллигентами на указанном временном промежутке. В исследовании привлечены материалы Государственного архива Томской области (ГАТО), Государственного архива в г. Тобольске (ГУТО ГАТ), материалы периодической печати («Восточное обозрение», «Сибирские вопросы», «Сибирский листок»). Исследовательница Е.А. Дегальцева считает, что в дореволюционной России «трудно развести общественную деятельность и государственную службу. С одной стороны, общественные инициативы составляли сферу негосударственного сектора, а с другой, эта инициатива на первых порах исходила от представителей правящих кругов...» [5, с. 30]. Так и для сельской интеллигенции участие в борьбе с эпидемиями была важным элементом их профессиональной деятельности, что было связано с предписаниями руководящих ими органов, а также являлось одним из главнейших направлений общественной деятельности интеллигенции. Пальма первенства в борьбе с эпидемиями принадлежала медикам. В журнале «Сибирские вопросы» отмечено, что в 1911 г. в Томской губернии врач нередко мог заведовать двумя участками, в его ведении было около 120 тыс. человек [12, с. 85]. Кроме того, врачи осуществляли руководство профилактическими мероприятиями по предотвращению эпидемий: руководили очисткой от нечистот озер и рек, занимались благоустройством сельских улиц и уборкой площадей после ярмарок [4]. Очевидно, эти причины препятствовали своевременному оказанию помощи многим больным. Трудности возникали и из-за отсутствия медикаментов. Так, А.В. Узембло, врач Исетской сельской лечебницы Ялуторовского уезда Тобольской губернии, в 1907 г. писал во врачебное отделение Тобольского губернского управления: «Должен ли я уклоняться от приема больных, или давать им прокипяченную воду, уверяя, что это лекарство, присланное врачебным отделением... ?» [2, оп. 1, д. 1128, л. 9.]. Такое положение медицинского дела способствовало всплеску общественной активности сельской интеллигенции, проявлялось в 218

нг

пу

форме безвозмездной деятельности медиков, учителей, духовенства, как это было, например, в 1902 г. в лечебнице Туринского уезда Тобольской губернии. На свои средства интеллигенты покупали дезинфекционные средства, хлеб, чай, сахар и раздавали их нуждающимся [11, с. 1–2]. Другой способ получения необходимых средств на лекарства и необходимые медицинские инструменты, практиковавшийся сельскими интеллигентами – организация благотворительных вечеров, спектаклей. Медицинские работники признавали важность участия всех представителей сельской интеллигенции в борьбе с эпидемиями, сотрудничали с ними, подтверждением чему являются вышеприведенные примеры. На Первом поуездном съезде сельских врачей Тобольской губернии в 1909 г. говорилось о необходимости устраивать «лекции и собеседования с народом о холере». Признавались эффективными личные беседы интеллигенции с крестьянами [3, оп. 1, д. 1465, л. 23 об.]. Такая форма деятельности подразумевала владение интеллигенцией некоторыми медицинскими знаниями. Е.В. Караваева отмечает, что с конца 90-х г. XIX в. проводились педагогические курсы для духовенства, учителей Томской епархии, в программу которых включались лекции по гигиене. Это способствовало формированию санитарной культуры сельской интеллигенции, распространяющей ее затем среди крестьян [7, с. 117–118]. Так, священнослужители не только активно убеждали во время проповедей и бесед паству в необходимости соблюдения норм гигиены, оспопрививания, но и нередко являлись оспопрививателями [1]. При взаимодействии сельских интеллигентов с больными нередко происходило заражение первых опасными болезнями. Например, в д. Андроновой Туринского уезда в 1902 г. заболели тифом врач Тихомиров, лекарский ученик Морозов, фельдшер Копылов, сестра Зондштрем. Врач де-Кармоно умер от заражения [10, с. 1]. Это далеко не единственные случаи, которые, однако, не останавливали интеллигентов в их стремлениях и действиях по оказанию помощи нуждающимся в ней крестьянам. Итак, сельские интеллигенты Западной Сибири в борьбе с эпидемиями использовали следующие формы профессиональной и общественной деятельности: безвозмездная помощь и уход за больными; 219

проведение чтений, лекций и бесед с крестьянами, способствующих распространению сведений о гигиене и мерах борьбы с болезнями; сбор средств на покупку лекарств; руководство профилактическими мероприятиями; популяризация инъекций против заразных болезней. В целом же мы не можем сказать, что деятельность сельской интеллигенции оказала решающее значение на предупреждение и предотвращение эпидемий в регионе. В данном случае следует говорить о создании ими предпосылок для тех перемен, способствующих успешной борьбе с эпидемиями в сельской местности, которые произойдут в более позднее время.

пу

Библиографический список

нг

1. ГАТО. – Ф. 170. – Оп. 2. – Д. 2947. 2. ГУТО ГАТ. – Ф. 352. – Оп. 1. – Д. 1128. – Л. 9. 3. ГУТО ГАТ. – Ф. 352. – Оп. 1. – Д. 1465. – Л. 23 об. 4. ГУТО ГАТ. – Ф. 352. – Оп. 1. – Д. 740. 5. Дегальцева, Е.А. Общественные неполитические организации Западной Сибири (вторая половина XIX – февраль 1917 г. ) : автореф. дис. …. д-ра ист. наук / Е.А. Дегальцева. – Новосибирск: Институт истории СО РАН, 49 с. 6. Зверев, В.А. «К священнику обращаются все». Деятельность сельского православного духовенства во время эпидемий начала 1890-х гг. (по материалам Томской губернии) / В.А. Зверев, Е.В. Караваева // Гуманитарные науки в Сибири. – 1910. – № 1. – С. 41–45. 7. Зверев, В.А. Холерная эпидемия 1892 г. в Верхнем Приобье и жизнесохранительное поведение крестьян / В.А. Зверев // Страницы истории Новосибирской обл.: люди, события, культура: Первая Обл. науч.-практ. конф. Краеведов / отв. ред.: Л.М. Горюшкин, В.А. Зверев. – М.: Ин-т соц.-полит. исслед. РАН, 1995. – Ч. 1. – С. 147–150. 8. Караваева, Е.В. Деятельность епископов Западной Сибири по формированию санитарно-гигиенической культуры крестьянства в конце XIX – начале ХХ в. (на примере Томской епархии) / Е.В. Караваева // Известия Алтайского государственного университета. – 2008. – 4/3 (60). – С. 115–118. 9. Мендрина, Г.И. Очерки по истории медицины и здравоохранения Сибири / Г.И. Мендрина, Н.П. Федотов. – Томск: Изд-во Том. ун-та, 1975. – 261 с. 10. Сибирские вести // Восточное обозрение. – 1902. – 28 июня. – С. 1. 11. Сибирские вести: Туринский уезд // Восточное обозрение. – 1902. – 16 июня. – С. 1–2. 12. Сибиряк. Врачебный голод // Сибирские вопросы. – 1911. – № 24/25. – 220

С. 85. 13. Сулимов, В.С. Чувства добрые пробуждать. Из истории светской школы Тобольской губернии в конце XIX – начале ХХ вв. // В.С. Сулимов. – Тюмень: Векто Бук, 2004. – 152 с. 14. Устьянцева, О.Н. Роль православного духовенства в борьбе с эпидемией холеры на территории Томской епархии в 1892 г. URL: http://oldwww.history.kemsu.ru/PUBLIC/read/s2/ust.htm (дата обращения: 11.05.2010). Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор В.А. Зверев.

пу

Д.А. Борисов Новосибирский государственный педагогический университет

ШОС: СОСТОЯНИЕ И ПЕРСПЕКТИВЫ ЭНЕРГЕТИЧЕСКОГО СОТРУДНИЧЕСТВА ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ

нг

Целью данной статьи является анализ состояния и перспектив энергетического сотрудничества Центральной Азии в рамках ШОС. На пути к поставленной цели необходимо рассмотреть следующие задачи: - Во-первых, изучить географию евразийской энергетической цепи, определить основных факторов этой системы; - Во-вторых, проанализировать наиболее актуальные точки соприкосновения в энергетической сфере между странами ШОС и определить список наиболее приоритетных сфер совместного энергетического сотрудничества; - В-третьих, рассмотреть перспективы и инициативы ШОС в развитии энергетического сотрудничества. Рассмотрим общемировую обстановку в энергетической сфере. Исторически сложилось так, что развитие мировой энергетической системы тесно переплетается с вопросами обеспечения энергетической безопасности. Впервые концепцию энергетической безопасности сформулировал Черчилль, который понимал под ней обеспечение поставок энергоресурсов из различных источников посредством не

221

нг

пу

только функционирования мирового рынка, но и с помощью активного использования внешнеполитических альянсов. Сегодня термин «энергетическая безопасность» трактуется государствами двояко, в зависимости от положения страны в мировой энергетической цепи. Для Европы, Северной Америки и Японии как стран-импортеров природных ресурсов, «энергетическая безопасность» все еще означает – в соответствии с принципом Черчилля – необходимость диверсификации доступа к различным источникам энергии и поставщикам энергоносителей. Так этот термин определяется в «Зеленой книге по энергетике Европейской комиссии» 2006 г. Быстрорастущие экономики Китая и Индии, которые с каждым годом наращивают свое потребление энергоресурсов, так же заинтересованы в стабильном энергообеспечении для поддержания потенциала экономического роста. Однако такие страны как Россия, Саудовская Аравия и другие страны-экспортеры нефти понимают энергетическую безопасность как предельное расширение рынка потребителей. Теперь обозначим географию энергетической системы и основных игроков Евразийского континента. Можно выделить два основных способа транспортировки энергоресурсов: морской и трубопроводный путь. Морской путь, основываясь на характере географического расположения основных экспортных центров, можно относительно назвать «Южным энергетическим путем». Эта транспортная энергетическая система сформировалось уже давно, все ее ниши распределены и преимущественно контролируются западными компаниями при поддержке американского флота. Второй путь доставки энергоресурсов, по аналогии с первым, условно назовем «Северным энергетическим путем». Что бы понять очертания этой системы, необходимо взглянуть на карту основных трубопроводов и морских путей поставок нефти и газа. Основные элементы этой системы начинаются в России и контролируются российскими трубопроводными монополиями. С помощью этой сети удовлетворяется большая часть европейской потребности в газе и постоянно увеличивается доля нефтяных поставок. В скором времени с вводом в эксплуатацию восточных трубопроводов к этой системе будут подключены Китай, Япония и другие страны Восточной Азии. 222

нг

пу

Необходимо отдельно отметить инициативы США по развитию энергетической системы Евразии. США помимо контроля над «южным энергетическим путем», пытаются инициировать проекты по строительству трубопроводов в Центральной Азии, что, с одной стороны, обеспечит доступ американским компаниям к энергетическим запасам Центральной Азии и Каспийского региона, а с другой, укрепить их геополитическое влияние в ЦАР. В Центрально-азиатской энергетической политике Вашингтона два основных элемента. Первый – это трубопровод Баку – Тбилиси – Джейхан (БТД). Второй – кооперация в энергетической области с Казахстаном. Трубопровод БТД был построен и доставляет нефть Каспийского региона из Баку (Азербайджан) через Грузию в средиземноморский порт Джейхан в Турции. Другой трансконтинентальный газопровод должен пройти из восточной части Казахстана через Узбекистан и Туркменистан и далее по дну Каспийского моря через Южный Кавказ на Запад. Среди ключевых проблем ШОС принципиально важной является экономико-географическая изоляция Центральной Азии (ЦА), а также отдельных регионов России и Китая. Как представляется, именно ее решение должно быть предметом первоочередного внимания в рамках создаваемых в ШОС различных структур и подструктур, в том числе Энергоклуба. Центральная Азия является евразийским внутриконтинентальным центром, который не имеет или практически не имеет доступа к морским торговым путям. В данных условиях строительство системы магистральных газо- и нефтепроводов между крупнейшими мировыми производителями углеводородов (Ближний Восток и Иран) и наиболее динамично развивающимися регионами мира (Китай и страны АТР), с возможностью ответвления в сторону Европы будет способствовать энергетическому сотрудничеству стран членов ШОС. Евразийский транспортно-энергетический мост от Ближнего Востока, как в сторону Китая, так и в сторону Европы обладает рядом экономических преимуществ: энергетический маршрут в обход региона характеризуются наличием крайне сложного (преимущественно горного) рельефа, тогда как ЦАР обладает степными и пустынными районами, а также относительно теплой климатической зоной, что существенно облегчит и удешевит строительство и эксплуатацию 223

нг

пу

всей системы трубопроводов; в регионе уже существует достаточно развитая система трубопроводов и строится новая, как в российском, так и китайском направлениях («Северный поток», китайские проекты в СУАР). Теоретически транспортно-энергетический мост способен окупить себя в короткие сроки, а главное – составить конкуренцию морским маршрутам. Так наполнение трубопроводов достаточными объемами нефти и газа может быть легко обеспечено с учетом наличия огромных углеводородных ресурсов на Ближнем и Среднем Востоке (около 3/4 мировых запасов) и одновременно растущих энергетических потребностей Китая, государств АТР и Европы. Тем более, что зависимость Китая и стран АТР от импорта нефти из арабских стран и Ирана будет возрастать, а, следовательно, будет возрастать заинтересованность крупнейших мировых поставщиков и потребителей углеводородов в обеспечении гарантий безопасности их транспортировки. Атомная энергетика способна стимулировать и налаживание многосторонней кооперации в рамках ШОС, в первую очередь в высокотехнологичных отраслях. Атомные технологии – это потенциально наиболее эффективная сфера взаимовыгодного российско-китайского сотрудничества в отраслях ТЭК, так как именно здесь преимущества России и Китая друг перед другом выражены наиболее ярко. Специфика научно-технического развития Китая вообще и атомных технологий в частности состоит в том, что Китай в приоритетном порядке развивал не столько фундаментальные научные заделы, сколько передовые инновационные производства, опираясь на новейшие научно-технические достижения других стран. В плане создания таких производств Китай уже опережает Россию. В то же время в плане фундаментальных заделов Китай пока заметно отстает от России. Китай по-прежнему вынужден импортировать ряд товаров и изделий, производимых на основе ядерных технологий. В свою очередь, Россия обладает значительными научными и технологическими заделами, однако реализовать их самостоятельно практически не может вследствие слабой развитости инновационнопроизводственной инфраструктуры, равно как и прикладных разработок. В этой связи логично предположить, что двусторонняя кооперация в атомной энергетике, если она будет стимулироваться на поли224

нг

пу

тическом уровне может обеспечить системный технологический прорыв и России и Китая. Под стимулированием российско-китайской кооперации подразумевается создание эффективных межгосударственных механизмов привлечения российских и китайских ресурсов в развитие совместных НИОКР на базе российских фундаментальных разработок и китайской производственно-инновационной инфраструктуры. К российско-китайскому взаимодействию в атомной отрасли могут быть привечены и страны Центральной Азии, т.к. почти все залежи урановых руд СНГ, потенциально рентабельных для промышленного освоения, находятся в Казахстане и Узбекистане. Процесс российско-казахстанской и китайско-казахстанской кооперации по производству ядерного топлива уже начался, но желательно включение в данный процесс и Узбекистана. Учитывая общемировые тенденции развития энергетики и региональные особенности ЦАР, чрезвычайно перспективным выглядит проект создания Энергетического клуба (ЭК) ШОС. Специфику и возможности энергетического пространства ШОС характеризуют следующие черты: 1. Отсутствие третьих стран на пути транспортировки энергоресурсов. 2. Органичное геоэкономическое сочетание групп производителей-экспортеров (Россия, Казахстан, Узбекистан) и потребителей– импортеров энергоносителей (Китай, Киргизия, Таджикистан). С учетом стран-наблюдателей можно говорить о взаимодействии «оси» производителей (Россия – Казахстан – Узбекистан – Иран) и «оси» потребителей энергоресурсов (Китай – Таджикистан – Киргизия – Индия – Пакистан – Монголия). К этим двум «осям» следует добавить «ось» стран-транспортировщиков. 3. Энергетический клуб ШОС способен стать эффективным компенсатором внутренних центральноазиатских энергетических нестыковок, особенно по линиям Узбекистан – Таджикистан или Узбекистан – Киргизия, разрешая двусторонние проблемы в сфере обмена узбекского газа и электричества на водные ресурсы Киргизии и Таджикистана. Впервые идея создание совместной модели ШОС в области энергетики была выдвинута в декабре 2005 г. в Ташкенте, через год ее оз225

нг

пу

вучил В.В. Путин на саммите глав государств ШОС в Шанхае 2006 г. Далее прошли заседания рабочей группы по топливноэнергетическому комплексу, в Москве состоялась первая встреча министров энергетики стран-членов ШОС. Россия представляет ЭКШОС как некий интеллектуально-информационный центр, который призван заниматься вопросами гармонизации подходов и координации долгосрочных программ в области ТЭК. Казахская позиция по ЭКШОС заключается в разработке модели Азиатской энергетической стратегии и превращения ее в механизм реализации. 12 апреля 2010 г. в Москве прошла конференция «Атомное сотрудничество на пространстве ШОС». На данном мероприятии было приято решение о создании механизма энергетического диалога ШОС. Его цель – разработать экспертный проект в сфере энергетического сотрудничества ШОС для дальнейшего обсуждения главами государств-членов ШОС. Не смотря на ужесточение мировой конкуренции за право добычи, переработки и транспортировки энергетических ресурсов, развитие ШОС в энергетической области находится в латентном состоянии. Организация игнорирует выгодные экономикогеографические и геополитические преимущества своей области юрисдикции. На уровне экспертов данная тема уже активно прорабатывается, начиная с 2006 г., но на политическом начала продвигаться только в 2010 г. Можно сделать предположение, что ближайший саммит глав государств ШОС в Ташкенте изменит позицию организации в этой сфере международного сотрудничества. Библиографический список

1. Забанова, Я.И. Энергетическая безопасность: перекройка мира / Я.И. Забанова // URL: http://www.worldenergy.ru/doc_20_51_2707.html 2. Лузянин, С.Г. ШОС: модель образца 2008 года / С.Г. Лузянин // URL: http://www.perspektivy.info/oykumena/politika/shanchayskaya_organisaciya_20083-28.htm 3. Парамонов, В. Энергетический клуб ШОС и потенциал Ирана: проблемы и рекомендации / В. Парамонов // URL: http://www.easttime.ru/reganalitic/2/230. html 4. Сахаров, Е.В. Энергетический клуб ШОС: азиатская стратегия победителей / Е.В. Сахаров // URL: http://www.easttime.ru/analitic/1/3/239.html HTU

UTH

HTU

UTH

HTU

UTH

HTU

UTH

226

5. Синицина, Т. Деловой Совет ШОС открыл двери «Энергетического клуба» / Т. Синицина // URL: http://www.infoshos.ru/ru/?idn=5667 HTU

UTH

Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О.И. Ивонина.

Н.В. Палишева Новосибирский государственный педагогический университет ТРАНСФОРМАЦИЯ КОНЦЕПЦИИ КОЛОНИАЛИЗМА В ПОСТКОЛОНИАЛЬНОМ ДИСКУРСЕ

нг

пу

Во второй половине XX столетия в западной гуманитарной науке произошло переосмысление всей истории взаимоотношений между различными регионами, в результате чего появился принципиально новый подход к изучению колониализма как феномена межгосударственных отношений, межкультурного и межцивилизационного взаимодействия. Одним из отличительных особенностей нового взгляда явился отход от идеи единообразия и единонаправленности исторического процесса и связанного с ней объяснения любых межрегиональных различий нахождением соответствующих обществ на различных стадиях исторического развития. Возникновение постколониального дискурса связано с выходом в свет книги «Ориентализм. Западные концепции Востока» Э. Саида. Введенное им в научный оборот понятие ориенализма послужило основой для большинства последующих исследований колониальной системы. В рамках данного подхода Э. Саид указывал на несколько определений ориентализма. Во-первых, он понимался как традиционная сфера академических исследований в рамках различных направлений западных наук. Иными словами, к ориентализму в его чистом виде были отнесены все западные научные исследования, предметом которых являлось изучение афро-азиатских сообществ. Другое понимание ориентализма имело более широкую трактовку и подразумевало под собой стиль мышления, основанный на онтологическом и эпистемологическом различении «Востока» и «Запада». В рамках третьего варианта ориентализм понимался как специфический корпоративный институт, на котором основывалась западная система 227

нг

пу

доминирования над Востоком, начиная с конца XVIII в.; западный стиль доминирования, реконструирования и осуществления власти над Востоком, который формировался при помощи высказываемых о нем суждений, определенных санкционируемых взглядах, его описания, освоения и управления им [1, c. 10–11]. Раскрывая механизмы европейской колониальной системы, Саид основывался не на изучении собственно институтов колониальной власти, что было свойственно более ранней академической традиции, а на исследовании комплекса лингвистических источников, текстов разного жанра и направленности, которые формировали в сознании европейца «образ Востока». Методологическим основанием работы Э. Саида были идеи о взаимосвязи знания и власти и о зависимости текста от контекста. Саидом было поставлено под вопрос господствовавшее долгое время мнение об объективности научного знания и о независимости результатов исследований от соответствующего пространственно-временного контекста. Идея Э. Саида сводилась не просто к критике всех предшествующих ему востоковедческих и колониальных исследований, а к восприятию их как механизма, направленного на формирование западного доминирования и западной гегемонии. В этом плане Саидом был поставлен знак равенства между научным и ненаучным дискурсом о Востоке. Признавая тот факт, что при восприятии и изучении чужой культуры всегда происходит определенная конверсия, результатом которой становится схематизация, систематизация и трансформация воспринимаемой культуры, Саид акцентировал внимание на том, что данная конверсия является сущностью ориенталистской деятельности, и процесс этой конверсии является упорядоченным, поскольку в его рамках функционируют различные научные школы, выходят периодические издания, формируется соответствующий вокабуляр [1, c. 83]. Саид не ограничивал распространение ориентализма исключительно на период колониального взаимодействия Запада и Востока, а распространял его действие на всю историю взаимоотношений этих макрокультур, начиная с эпохи Древности. Проведя анализ источников различных исторических периодов, автор приходит к выводу, что ориенталистская традиция, в соответствии с которой Восток характе228

нг

пу

ризовался образами иррациональности, женственности и отсталости, существовала на протяжении длительного периода времени и продолжает существовать по нынешний день. Эволюция ориентализма представляется в том, что, начиная с XVIII в. в связи с увеличением военных, торговых и культурных контактов, происходила интенсификация и квантификация научных исследований и художественных произведений о Востоке, что в итоге упрочнило имевшуюся ранее основу для произошедший в колониальный период институализаии ориентализма в виде колониальной системы [1, c. 105]. Таким образом, в системе представления Э. Саида ориентализм являлся вневременным понятием, являющимся скорее постоянной характеристикой западной цивилизации, нежели атрибутом исторического периода. В этом отношении колониальный период рассматривался как одна из фаз развития ориентализма, когда он был наиболее полно материализован. Кроме этого, Саид указывает на особую роль ориентализма в развитии западной цивилизации, в частности в его воздействии на процесс формирования национальной идентичности. В дальнейшем развитие постколониального дискурса во многом базировалось на обсуждении идей Саида и на их жесткой критике. Основными положениями критики были утверждения о том, что его работа является любительской и антинаучной по своей сути. Вопервых, специалистами по арабской истории нередко подвергалась сомнению профессиональная квалификация Саида, в частности его знание материала арабской истории, к которому он очень часто обращается в своем исследовании [2, c. 122]. Наиболее часто «Ориентализм» подвергался чисто методологической критике. Э. Саид не раз обвинялся в том, что он сам непосредственно копировал механизмы ориенталистского дискурса и был по своей сути ориенталистом. Сторонники подобной точки зрения утверждали, что Садом был создан гомогенизированный образ самого Запада вследствие преуменьшения национальных различий между дискурсами, производимыми различными культурами внутри европейской цивилизации. Более поздние исследователи колониального дискурса приходили к выводам о наиболее явных и существенных различиях между «национальными» дискурсами [5, c. 88]. Острой 229

нг

пу

критике подвергались идеи Саида о колонизированном субъекте как пассивном, неспособном к сопротивлению и связанная с этим тенденция к вычеркиванию «оппозиционных голосов» [6, c. 227]. Дальнейшее развитие концепции колониализма осуществлялось на основании исследований становления различных типов идентичностей, в первую очередь, национальной и религиозной как в колонизаторских, так и в колонизируемых сообществах. В 1995 г. Дж. Кэрриер в работе «Оксидентализм: образы Запада», утверждал, что на Востоке существуют такие же во многом мифологические конструкции Запада и стереотипы о Западе, которые сформированы под воздействием соответствующего политического и культурного контекста и воздействуют на процессы формирования и осознания идентичностей разного вида, в том числе национальной [4, c. 15]. Благодаря восприятию методов психоанализа и социальной антропологии, посколониальные исследования стали носить в целом междисциплинарный характер. В частности, сформулированная в рамках социальной антропологии во второй половине XX в. идея о том, что для формирования и сохранения этнической группой собственной идентичности и культуры необходимо постоянное межкультурное и межцивилизационное взаимодействие, позволила воспринять колониальную систему как этап складывания собственной культуры в рамках различных национальных сообществ. В частности, Х. Бабхой было подвергнуто глубокому переосмыслению понятие гомогенной национальной культуры в рамках концепции «гибридности воображаемых сообществ», которыми и являются нации. Проблема «голоса подчиненного» в рамках колониальной системы была актуализирована в работах Г. Спивак, которая уделяла особое внимание проблеме «голоса подчиненного» в системе неравноправия. Один из главных вопросов, поставленный Г. Спивак заключается в поиске той грани, после прохождения которой, подавляемый фактически перестает являться таковым, несмотря на существующую институциональную или иную зависимость [3, p. 118].

230

Библиографический список 1. Саид, Э.В. Ориентализм. Западные концепции Востока / Э. Саид. – СПб.: «Русский мир», 2006. 2. Ashcroft, B. Edward Said / B. Ashcroft, P. Ahluwalia. – N.Y.: Routledge, 2001. 3. Bart, M.G. Postcolonial Theory: Contexts, Practices, Politics / M. Bart. – L.: Verso, 1997. 4. Carrier, J. Occidentalism: Images of the West / J. Carrier. – Oxford: Oxford University Press, 1995. 5. Lowe, L. Critical Terrains: French and British Orientalisms. / L. Lowe. – Ithaca: Cornell University Press, 1991. 6. Pathak, Z. The Prisonhouse of Orientalism / Z. Pathak. – L.: Methuen – 1991. T

T

T

T

T

T

пу

T

T

Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О.И. Ивонина.

Р.И. Фефелов Новосибирский государственный педагогический университет ЭВОЛЮЦИЯ РЕЛИГИОЗНЫХ И СОЦИАЛЬНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ ИРАНСКИХ ИСМА’ИЛИТОВ

нг

Перед современной наукой, по-прежнему ощутима проблема малочисленности, а то и полного отсутствия серьезных исследований по различным вопросам, связанным с исламом. Так, например, серьезное исследование ши’итского течения в исламе – исма’илитов, началось лишь в начале XX века, а меж тем, они сыграли огромную роль в развитии ислама, а также в истории тех стран, на территории которых располагались их общины. Наименее изученной темой в истории исма’илизма является движение исма’илитов-низаритов в Иране XI– XIII вв. В историографии данной проблемы можно выделить два направления. Согласно выводам первой группы, представленной отечественными исследователями (Бартольд, Строева, Петрушевский и др.), движение исма’илитов определялось в большей степени социальноэкономическими аспектами, а религия являлась своеобразной «оболочкой» для решения социальных и политических проблем, стоящих 231

нг

пу

перед восставшими. Вторая группа исследователей, западные исследователи (М. Ходжсон, Ф. Дафтари) сосредоточена на изучении религиозных и философских доктрин исма’илитов, а социальным аспектам уделяется значительно меньше внимания. В данной статье представлена попытка рассмотрения эволюции религиозных и социальных представлений исма’илитов, на основе их равноценности и взаимосвязанности. Сведения о религиозных представлениях исма’илитов-низаритов на начальном этапе движения можно извлечь из учения лидера движения Хасана ас-Саббаха «ад-да’ва ал-джадида». Оно включало в себя старую ши’итскую доктрину «та’лим», содержащую исламское монотеистическое понятие о Боге едином, творце всего сущего; веру в Мохаммеда и его пророческую миссию; уважение к Корану, сунне и шариату; признание того, что истинный смысл Корана Мохаммед открыл только Али, и его знание сохраняется потомками (имамами). Хасан ас-Сабах внес коррективы в эту ши’итскую доктрину по четырем пунктам: указал на неспособность человеческого разума самостоятельно понять религиозную истину и познать Бога; обосновал крайнюю необходимость индивидуума в едином праведном учителе, который действует как духовный лидер людей, в противоположность сообществу ученых, являющихся духовными лидерами суннитов; сформулировал и обосновал логический постулат для объяснения авторитета истинного учителя, который, являющего исма’илитским имамом времени, которому не требуется приводить никаких доказательств абсолютной правоты либо претензий на имамат, помимо самого себя либо факта своего существования. В конечном итоге Хасан ас-Саббах заявлял, что самим своим существованием и силой авторитета истинный имам удовлетворяет человеческие запросы [1, с. 139]. Доктрина та‘лим подчеркивала идею абсолютной верности имаму своего времени, или в отсутствие оного – его представителю, или худжжа, сам Хасан был признан первым из таких худжжа. Она также послужила теологическим основанием низаритского учения в более поздние периоды существования государства исма’илитов. Факт того, что имам времени недоступен и находится в «скрытом» состоянии, должен был логически развернуться в учение о его возвращении и воплощении. Это учение было давно известно и близко 232

нг

пу

народным массам, так как приход скрытого имама ассоциировался ими с установлением всеобщего равенства и социальной справедливости. Эти ожидания, отражали никогда не умиравшую на территории Ирана, социальную доктрину маздакитов – идею общинного владения землей и уничтожения социального и имущественного неравенства. После начала восстания в 483/1090 г. и создания своего государства с центром в Аламуте исма’илиты-низариты попытались воплотить эти взгляды. Доподлинно известно, что военная добыча, распределялась поровну между всеми участниками похода [2, с. 119– 120]. Улучшение ирригационных сооружений, строительство крепостей и т.д. выполнялись исма’илитами совместно и рассматривались как мероприятия направленные на благо всей общины [2, с. 109]. Также необходимо отметить, что четкой сословной градации среди исма’илитов, именовавших друг друга «товарищами» («рафик») не существовало. Любой человек с необходимыми способностями мог достичь высокого поста, например стать комендантом крепости. Преемником Хасана ас-Саббаха, после его смерти в 518/1124 г., стал Кийа Бузург-Уммид, который, сосредоточив в своих руках всю полноту власти, стал основателем династии правителей исма’илитского государства. Во время его правления началось имущественное расслоение исма’илитской общины, вызванное проникновением в нее людей, которые не подверглись экспроприации своего собственности. Уже с 30-х гг. среди низаритов были лица, имевшие «дома, имения и имущество» [2, с. 170]. Данной социальной прослойке были чужды представления о равенстве и социальной справедливости, ее целью стала защита своего имущества и борьба за власть. Это подрывало единство общины, ведущей изнуряющую борьбу с Сельджуками и томящейся в ожидании прихода скрытого имама. Решение проблемы нарастающего внутреннего недовольства было предложено очередным правителем Аламута Хасаном ‘ала зикрихи’ссалам провозглашением в 561/1164 г. новой религиозной доктрины «Воскресения» (Кийама). Отныне все низариты получали доступ к неприкрытой истине (хакика), воплощенной в личности исма’илитского имама времени. С этого момента верующие должны проявлять большее внимание к постижению внутренней духовной реальности (батин), нежели ее внешней интерпретации (захир), заклю233

нг

пу

ченной в шари’а. В эзотерическом смысле кийама являлось окончанием земной жизни низаритов, а неисма’илиты воспринимались как люди духовно несуществующие [1, с. 147]. Хасан ‘ала зикрихи’ссалам стал имамом-ка’им, знаменем грядущей социальной справедливости и аннулировал шари’а, освободив свою общину от соблюдения его заповедей и запретов. Провозглашение кийама также способствовало устранению из общины скрытых сторонников суннизма. Спустя полтора года после провозглашения кийама Хасан ‘ала зикрихи’с-салам был убит и ему наследовал его сын Нур ад-Дин Мухаммад, посвятивший свое правление (561–607/1166–1210) совершенствованию и уточнению доктрины кийама. Наиболее интересным изменением стало деление людей на три идеализируемые категории личностей, определявшиеся в зависимости от их взаимоотношений с низаритским имамом. Первой категорией являлись «люди противостояния» («ахл-и тададд») – к ним относились все люди, находящиеся вне исма’илитской общины, и не признававшие низартского имама. Эти оппоненты не существовали в духовном смысле и не являлись значимыми для эпохи кийама. Вторую категорию составляла основная масса последователей низаритского имама, «люди градации» (ахл-и тарратуб) – элита человечества. Эти низариты постигли шари’а, расширив его понимание от буквального смысла до внутреннего. Однако они получили доступ лишь к частичной истине, поскольку не до конца постигли батин. Как следствие рядовой низарит мог рассчитывать лишь на частичное спасение в земном кийама. Третьей, самой малочисленной, категорией были «люди единства» («ахл-и вахдат»), высшая низаритская элита, познавшая имама в его подлинной духовной ипостаси. Лишь этой категории людей суждено воскреснуть и продолжить духовное существование в эпоху кийама, и, следовательно, только им уготовано полное, вечное спасение в виде рая, сотворенного для них уже в этом мире [1, с. 150]. Предполагается что деление низаритской общины на две группы («люди градации» и «люди единства») закрепляло имущественное расслоение и неравенство и тем самым, легитимизировало лучшие условия жизни высшей низаритской элиты. Следующим этапом эволюции религиозных представлений исма’илитов стала доктрина «Сокрытия» (Сатр). Ее создание низарит234

нг

пу

скими богословами и философами было вызвано необходимостью обоснования деятельности имама Джалал ад-Дина Хасана (607– 618/1210–1221). Вождь низаритов публично отверг доктрину кийама и обязал своих последователей соблюдать шари’а в его суннитской форме. Имам низаритов был официально признан суннитским халифом духовным главой государства исма’илитов. Более того, Джалал ад-Дину Хасану удалось добиться гарантий территориальной неприкосновенности своего государства, мира и прощения своей общине. Согласно доктрине сатр, кийама не обязательно являлось конечным эсхатологическим событием в истории человечества, и по воле имама могло чередоваться с периодами сокрытия истины (давр ассатр), подразумевавший использование принципа сокрытия веры (такийа) [1, с. 150]. Наступление же процесса полного кийама (кийамат-и кийамат), или Великого Воскресения, отныне откладывалось на неопределенное время, но любой низаритский имам имел потенциальную возможность его провозгласить. Эволюция религиозных представлений исма’илитов-низаритов, прерванная уничтожением государства исма’илитов монголами в 654/1256 г., развивалась по пути модернизации старой ши’итской доктрины та’вил о авторитетном обучении имамом, и прошла путь от простого и понятного народным массам учения Хасана ас-Саббаха, до довольно сложного философского и эзотерического религиозного учения позднеаламутского периода. Социальные представления прошли путь от близких маздакизму идей всеобщего равенства, до разделения общины на две неравных группы, по степени близости к имаму, закреплявших имущественное неравенство низаритской общины. Библиографический список

1. Дафтари, Ф. Краткая история исма’илизма: Традиции мусульманской общины / Ф. Дафтари; пер. с англ. Л.Р. Додыхудоевой, Л.Н. Додхудоевой. – М., 2004. 2. Строева, Л.В. Государство исмаилитов в Иране в XI–XIII вв / Л.В. Строева. – M., 1978. Научный руководитель: к.и.н., доцент А.В. Запорожченко.

235

М.А. Багурина Новосибирский государственный университет экономики и управления ЭВОЛЮЦИЯ ПОДХОДОВ К РЕШЕНИЮ ТАЙВАНЬСКОЙ ПРОБЛЕМЫ начала ХХI в.

нг

пу

Цель национального возрождения Китая как великой мировой и региональной державы в настоящее время является главным приоритетом китайского руководства. В этой связи возвращение Тайваня рассматривается в Китае в качестве важного шага на пути ее реализации, поскольку оно не только завершит национальное воссоединение, без которого трудно представить возрождение великой нации, но и даст новый импульс для модернизации страны. В течение 2000–2008 гг. напряженность в отношениях «через пролив» определялась деятельностью администрации Чэнь Шуйбяна – самой яркой фигуры из стана тайваньских сепаратистов. Подтверждением этой репутации стал отказ Чэня от принципа «одного Китая», до того признаваемым на обеих сторонах Тайваньского пролива, хотя и в разных интерпретациях. Он отверг также предложение Пекина признать так называемый «консенсус 1992 г.». Озвучивая программные положения своей партии, Чэнь стал публично отстаивать статус Тайваня как независимого суверенного государством. В 2006 г. Чэнь Шуйбянь, нарушив собственные обещания из числа «пяти нет» (не изменять официального названия государства, не инициировать включения в Конституцию КРК определения взаимоотношений двух стран как особых межгосударственных и проведения референдума об изменении статус-кво, не препятствовать деятельности Совета по национальному объединению и Программе национального объединения») [1, c. 4–5], объявил о прекращении деятельности Совета по национальному объединению. Чэнь Шуйбян выступил с инициативой принятия Закона о референдуме от 2003 г. и разработки новой Конституции для придания политической системе Тайваня признаков легитимности суверенного государства. Он начал энергично внедрять в сознание обитателей острова идею «тайваньской идентичности» в сфере образования, нау236

нг

пу

ки, массовой информации, истории, что было расценено руководством КНР в качестве политики «культурного сепаратизма». Чэнь Шуйбянь уделял серьезное внимание военному строительству, придавая особое значение созданию собственного ракетного оружия, продолжая закупки современных типов вооружения в США. Следуя курсом на дистанцирование от материка, президент вместе с тем не уставал заверять Пекин, Вашингтон, и представителей оппозиции на самом острове, что не будет пытаться изменить статус-кво и каким-либо образом провозглашать независимость. Траекторию действий Чэнь Шуйбяня можно сравнить с асимптотической кривой, которая бесконечно приближается к своему пределу, но не соединяется с ним. Такая политика президента Тайваня повлекла ответные действия со стороны Пекина, который провел несколько военных учений, явно адресованных Тайваню, а в крупнейшем из них, в 2003 г., было задействовано 110 тыс. солдат и офицеров и большое количество современной техники [2]. Венцом в политике давления на Тайбэй стал принятый 14 марта 2005 г. Закон о противодействии расколу государства, излагающий базовые установки правительства КНР по тайваньской проблеме. Статья 8 закона гласит: «Если раскольнические силы – сторонники «независимости Тайваня» под тем или иным названием, тем или иным способом добьются фактического отторжения Тайваня от Китая; или произойдут крупные события, влекущие за собой отторжения Тайваня; или возможности мирного воссоединения будут полностью исчерпаны – государство прибегнет к силовым и другим мерам для защиты своего суверенитета и территориальной целостности» [3]. Китайские руководители проводили в отношении Тайбэя политику жесткого прессинга, стремясь изолировать его на международной арене. К таким действиям можно отнести заключение дипломатических отношений КНР с республикой Науру в 2002 г., с Либерией в 2003 г., сопровождавшиеся разрывом их отношений с Китайской Республикой на Тайване. В 2007 г. прекратила дипломатические отношения с Тайванем Коста-Рика, обменявшаяся официальным признанием с КНР. Пекин возражал против допуска представителя Тайваня во Всемирную организацию здравоохранения ООН. К еще одной от237

нг

пу

ветной реакции Пекина на политику Чэнь Шуйбяня можно отнести поддержку так называемой «Синей коалиции» во главе с партией Гоминьдан, которая выступает против независимости острова. Подтверждением этому было приглашение в 2005 г. лидера Гоминьдана Лянь Чжаня с визитом в Пекин. Однако за последние три года в тайваньской политике Пекина обозначились новые грани, сделавшие ее более реалистичной и гибкой. К ним можно отнести желание материкового Китая завоевать симпатии всех слоев населения острова, что было обозначено формулой «возлагать надежду на народ». Основой этого курса должны были служить идеи национального единства всех китайцев по обе стороны Тайваньского пролива в противовес концепции «тайваньской идентичности». Пекин стал предоставлять тем или иным группам населения острова разного рода льготы, смягчать ограничения на их деятельность в материковом Китае. Раньше подобная тактика касалась, главным образом, тайваньских предпринимателей, работающих на материке. Теперь она в той или иной мере охватывает крестьян, учащихся, аборигенов Тайваня, отставных военных. Отчасти эта перемена, видимо, представляет собой реакцию на вторичное избрание Чэнь Шуйбяня президентом в 2004 г. и его неуклонное движение в сторону отделения Тайваня. С другой стороны, она обусловлена, по всей видимости, сменой руководства в КНР. Ху Цзиньтао, сосредоточив в своем лице посты генерального секретаря ЦК КПК, Председателя КНР и главы Военного совета ЦК КПК, поставил задачу перехода от пассивной к активной политике разрешения тайваньской проблемы. Воплощением обновленной политики Ху Цзиньтао стал упомянутый выше Закон о противодействии расколу от 2005 г. В статье 6 Закона намечены направления, по которым правительство КНР готово развивать связи с тайваньской стороной. Сюда входят: обмен персоналом в интересах лучшего взаимопонимания и укрепления доверия; экономическое сотрудничество, включая налаживание прямых связей через пролив; обмены в области образования, науки, культуры, здравоохранения, спорта и т.д.; совместная работа во имя развития славных традиций китайской культуры. Правительство обязуется защищать права и интересы тайваньских соотечественников [4]. 238

нг

пу

Сразу после принятия Закона премьер Госсовета Вэнь Цзябао конкретизировал и дополнил эти установки. Он предложил организовать на регулярной основе прямые чартерные рейсы между материком и островом, принять меры для продвижения тайваньской сельскохозяйственной продукции на рынки южного Китая, наладить сотрудничество в сфере трудовых услуг, а также решить проблему рыбаков с материка, работающих на тайваньской стороне [5, c. 67]. Долгосрочный курс Пекина в отношении Тайбэя закреплен в «четырех установках» Ху Цзиньтао, сформулированных еще в 2005 г. и опубликованных в полном виде в 2007 г.: сохранять непоколебимую верность принципу «одного Китая»; никогда не прекращать усилий с целью мирного объединения; никогда не изменять принципу «возлагать надежду на народ»; никогда не идти на компромиссы в борьбе против раскольников, добивающихся независимости Тайваня [6]. На XVII съезде КПК в октябре 2007 г. Ху Цзиньтао обратился к тайваньским властям с призывом прекратить состояние вражды и достичь соглашения о мире. По сути дела, впервые было зафиксировано предложение об официальном мирном договоре, способное кардинальным образом оздоровить отношения между двумя берегами Тайваньского пролива. Стоит также отметить, что за первое десятилетие XXI века углубилось сращивание экономик двух берегов Тайваньского пролива, что в той или иной мере повлияло на развитие отношений материка и острова. Так в 2006 г. тайваньские фирмы инвестировали в экономику КНР 2,14 млрд. долл., таким образом, материковый Китай занял первое место среди партнеров Тайваня, обогнав Японию и США [7]. Новый этап отношений между двумя берегами Тайваньского пролива связан с изменением политической ситуации на острове после победы партии Гоминьдан на парламентских выборах 12 января 2008 г., где она получила 51 % голосов против 37 % Демократической Прогрессивной партии, что предопределило победу представителя Гоминьдана Ма Инцзю на президентских выборах 22 марта 2008 г. Переход президентской власти на Тайване в руки «синей коалиции», признающей принцип «одного Китая» должен заметно смягчить напряженность в отношениях через пролив. Ма Инцзю неоднократно 239

нг

пу

заявлял, что основой для конструктивного диалога и обмена между Тайванем и КНР должен оставаться «консенсус 1992» [8]. Еще в своей избирательной платформе Ма Инцзю делал упор на радикальное улучшение отношений с материком. В отношениях с Китаем он предложил дополнить известную политику «пяти нет» принципом «пяти да», направленных на возобновление двухсторонних контактов с Пекином в различных областях [9, c.38]. И действительно, с приходом к власти на Тайване прокитайского политика Ма Инцзю политические контакты между двумя берегами пролива заметно активизировались. В мае 2008 г. в Пекине состоялась историческая встреча Ху Цзиньтао с лидером правящей партии Тайваня Гоминьдан, У Босюном, которая стала первым официальным контактом руководителей обеих сторон на этом уровне за последние 60 лет. Одним из главных достижений в результате улучшения политического климата между Китаем и Тайванем стало возобновление переговоров между Ассоциацией связей через Тайваньский пролив и Фондом обмена между берегами Тайваньского пролива, руководители которых встретились в Пекине в июле прошлого года впервые, почти за последние десять лет. Вторая встреча состоялась в ноябре в Тайбэе. В результате двух раундов переговоров сторонами были достигнуты шесть соглашений, которые сразу же нашли свое практическое применение в сфере транспортного сообщения, торговли и почтовых услуг, было впервые установлено прямое чартерное авиасообщение между Тайванем и Китаем, Тайвань был открыт для туристов из КНР, были ослаблены ограничения на тайваньские инвестиции в китайскую экономику, и приняты меры, которые могут позволить инвестором из КНР покупать активы тайваньских компаний. Следующий, третий, раунд переговоров затронул такие существенные моменты как объединенные усилия по борьбе с преступностью, финансовое сотрудничество, а также регулярное авиасообщение через пролив. Как и в первом случае, по этим вопросам были достигнуты определенные договоренности, которые сразу же вступили в силу. Однако, несмотря на то, что на смену противостоянию сторон пришли прагматизм и экономическая выгода, венцом улучшения отношений между ними стала речь Ху Цзиньтао 31 декабря 2008 г., которая действительно стала новогодним сюрпризом не только для 240

нг

пу

Тайваня, но и для всего мирового сообщества. На смену своим четырем подходам к отношениям через пролив, Ху выдвинул шесть новых тезисов: 1) Непреложно следовать принципу единого Китая; 2) Укреплять коммерческие связи, включая соглашение об экономическом сотрудничестве; 3) Содействовать программам обмена персоналом; 4) Укреплять общие культурные связи между двумя сторонами; 5) Согласиться на «умеренное» участие Тайваня в международных организациях, в том случае если оно не будет способствовать формированию и развитию ситуации «двух Китаев» или «одного Китая и одного Тайваня»; 6) Начать переговоры о мирном соглашении. Речь Ху Цзиньтао и его шесть подходов продемонстрировали решимость китайского руководства приложить необходимые усилия для полной нормализации отношений с Тайванем и положить конец конфронтации между двумя берегами пролива [10]. Лично для Ху Цзиньтао решение проблемы Тайваня является делом принципиальной важности, так как в качестве руководителя КНР XXI века он несет ответственность за решение этого вопроса. Ведь до сих пор он продолжал линию, намеченную предыдущими лидерами Китая, никто из которых не давал обязательства решить ее за время своего правления. Но для Ху, срок полномочий которого истекает в 2013 г., необходимо приложить максимум усилий, чтобы войти в историю человеком, вернувшим остров в «лоно» семьи, либо обозначившим путь к решению проблемы. Поэтому можно предположить, что новые шесть тезисов Ху Цзиньтао не будут его первой и последней инициативой на этом направлении. Подтверждением тому является предстоящее подписание Тайванем с материковым Китаем двух соглашений: Рамочного соглашения об экономическом сотрудничестве (ECFA) и Меморандума о взаимопонимании (MOU). Данные соглашения станут органичным продолжением уже подписанных соглашений о транспортном и почтовом сообщении и будут содействовать продолжению политики сближению Тайваня с материковым Китаем, которую проводит Ма Инцзю. Первый раунд переговоров состоялся 26 января 2010г., а официальное подписание документа намечено на лето 2010 г. Суть первого соглашения заключается в отмене таможенных пошлин на товары и услуги, которыми торгуют Китай и Тайвань. Китай 241

нг

пу

– крупнейший экспортный рынок Тайваня, на него приходится около 33 % всего экспорта острова. Китай обладает несравнимым преимуществом в стоимости рабочей силы, Тайвань же обладает технологиями для производства сложных компонентов и капиталом. Плюс языковая и культурная близость значительно облегчают процесс взаимодействия сторон. Меморандум о взаимопонимании повысит на 60% максимальную сумму, которую тайваньское законодательство разрешает инвестировать в Китай. Теперь китайские предприятия получат право инвестировать в экономику Тайваня и создавать совместные предприятия, что раньше было категорически запрещено [11]. Чэнь Шуйбяню не удалось добиться сколько-нибудь весомых результатов в борьбе за полное политическое отделение Тайваня от материка. Его нововведения этого плана носят, по сути дела, символический характер. Более заметны перемены периода президентства Чэнь Шуйбяня в формировании тайваньской идентичности. Его успех на выборах в 2004 г. показал, как глубоко вросла эта идея в массовое сознание. Однако, это не решающий фактор в будущей судьбе Тайваня. Главный урок эпохи Чэнь Шуйбяня: для независимости Тайваня сегодня нет условий, и в будущем они не предвидятся. Проведение курса на независимость это опасная политика, неизбежно ведущая к дестабилизации обстановки в Тайваньском проливе. Переход президентской власти в руки Гоминьдана, признающего принцип «одного Китая», должен заметно смягчить напряженность в отношениях через пролив. Кроме того, после прихода к власти в КНР Ху Цзиньтао, который главной и первой своей миссией считает воссоединение острова с материком, в решение проблемы появились определенные позитивные сдвиги. Которые уже можно наблюдать, учитывая изменения, произошедшие в политике КНР и Тайваня, а также дальнейшее углубление взаимодействия двух сторон в последнее время. Библиографический список

1. Ларин, А.Г. Тайваньская проблема на современном этапе / А.Г. Ларин // Современный Тайвань. – М., 2008. – Вып. 10. – С. 4–28. 2. http://www.cbs.org.tw. HTU

UTH

242

3. People’s Daily Online. 14.03.2005. 4. http://russian.xinhuanet.com/russian/2006-04/16/contect_241954.htm. 5. Козырев, В. Хронические конфликты и фактор Китая в АТР / В. Козырев // Международные процессы. – М., 2006. – Т. 4. – № 2. – С. 59–77. 6. http://www.fmprc.gov.cn/eng/default.htm. 7. http://news.bbc.co.uk/2/hi/business/6269697/stm. 8. http://russian.people.com.cn/31521/6786296.html. 9. Воронцов, А. Основные тенденции современной международной ситуации в Восточной Азии / А. Воронцов // Проблемы Дальнего Востока. – М., 2007. – № 3. – С. 27–40. 10. http://www.easttime.ru/analitic/3/8/585.html. 11. http://panzer83.livejournal.com/3770.html. HTU

UTH

HTU

UTH

HTU

UTH

HTU

UTH

HTU

UTH

UTH

пу

HTU

Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О.И. Ивонина.

В.В. Пастернак Новосибирский государственный университет экономики и управления ВЬЕТНАМСКИЙ СИНДРОМ АМЕРИКАНСКОЙ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ И ЕГО УРОКИ ДЛЯ ДРУГИХ УЧАСТНИКОВ СИСТЕМЫ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ

нг

В современных условиях взаимосвязь между различными регионами мира настолько тесна, что любой вооруженный конфликт может превратиться в масштабную войну. Эта угроза обуславливается тем, что вооруженные конфликты носят, как правило, коалиционный характер, к ведению боевых действий привлекаются огромные людские, материально-технические и финансовые ресурсы, постоянно присутствует опасность применения оружия массового поражения. Найти аналоги современных проблем можно, обратившись к детальному изучению опыта отдельных стран. Таким, на мой взгляд, представляется анализ одного из самых длительных и жестоких вооруженных конфликтов за последние пятьдесят лет – военного вмешательства США во Вьетнаме. Как показала история, игнорирование чужих ошибок и исторического опыта ведет к собственным не менее тяжелым просчетам. 243

нг

пу

Прямое или опосредованное участие великих держав в локальных конфликтах стало характерной чертой международных отношений второй половины ХХ в. Стремление расширить сферу влияния, как правило, осуществлялось в форме создания «дружественного» режима. В условиях биполярного мира это могло привести страну «третьего мира» к гражданской войне с участием внешних сил. Интерес сверхдержав к Вьетнаму был обусловлен его исключительно выгодным географическим и геополитическим положением, во многом позволяющим контролировать Юго-Восточную Азию в целом. Военные действия, развязанные правящими кругами США во Вьетнаме в 1960–1975 гг. путем ввода в действие американских вооруженных сил, имели целью подавить национально-освободительное движение в Южном Вьетнаме, помешать строительству социализма в Северном Вьетнаме, сохранить Южный Вьетнам в качестве военностратегической базы США в Юго-Восточной Азии. Война, развязанная американцами во Вьетнаме, не была региональным явлением. Вьетнамский конфликт вырос до масштабов одной из самых крупных и сложных проблем 1960–1970-х гг., оказавших огромное влияние на развитие международных отношений ХХ в. Однако и в современных условиях одним из универсальных средств достижения внешнеполитических целей для США был и остается интервенционизм – вмешательство во внутренние дела других государств с применением различных средств вооруженного насилия. Военная сила и военные возможности страны традиционно рассматриваются в качестве важнейшего компонента национальной мощи. Вмешательством во внутренние дела других государств США стремились ограничить завоеванный ими суверенитет, сохранить и усилить контроль над их ресурсной базой и вектором внешней политики, использовать территорию этих стран в качестве плацдармов своей агрессивной глобальной стратегии. Добиваясь этих целей, США использовали методы военного давления и экономического диктата, поддерживали силы внутренней реакции. В конце 1960-х – середине 1970-х гг. американская внешняя политика столкнулась с серьезными трудностями, причиной которых было изменение в соотношении сил на мировой арене. Опыт войны во Вьетнаме демонстрировал бесперспективность дальнейшего ведения 244

нг

пу

военных действий в регионе, ставки на военную силу. Печальный опыт Вьетнама, казалось, должен был подорвать устремления США использовать изменения мировой ситуации в собственных интересах. Однако, недавние внешнеполитические акции Америки свидетельствуют о том, что Соединенные Штаты успешно избавились от «горького опыта» и не испытывают больше болезненных переживаний по поводу своего провала во Вьетнаме. Анализ вмешательства США во вьетнамский конфликт позволяет выявить аналогии в ситуациях, сложившимися в начале XXI в. в отношении США к странам «третьего мира». Как и в 1960-е гг., американское руководство предпочитает решать внешнеполитические проблемы силовыми методами, навязывая западную политическую модель и образ жизни странам иной цивилизации, не учитывая особенностей этнического, конфессионального состава и исторических традиций. Мотивация внешней политики США, наряду с политическими, определяется и экономическими соображениями, в частности, стремлением обеспечить контроль над сырьевыми ресурсами региона. В официальных заявлениях правительства вмешательство во внутренние дела «несостоятельных государств» преподносится как борьба США с угрозой стабильности всего мирового сообщества. Активность американской политики в различных регионах мира позволяет отметить, что исследование формирования американской «стратегии вмешательства» и ее возможных последствий на примере событий Вьетнамской войны является актуальным в настоящее время. Поиск альтернативных вариантов внешнеполитических действий и конечное решение в пользу силового вмешательства оказалось характерным для американской внешней политики не только начала 1960-х гг., но и начала XXI в. Уроки вьетнамской войны продемонстрировали бесплодность политики силы. Вьетнам показал и парадокс эскалации военного вмешательства, которое с каждым шагом становилось все труднее прекратить и все опаснее и дороже продолжать. На каждом этапе эскалации американской агрессии верх одерживали те круги в США, которые призывали к продолжению прежнего курса, несмотря на его очевидную ошибочность и бесплодность. Однако при ретроспективном взгляде на события очевидно, что ущерб для американского престижа 245

нг

пу

был бы гораздо меньшим (не говоря уже о прочих издержках и жертвах войны), если бы США ушли из Вьетнама раньше. Современным государствам необходимо отчетливо представлять концептуальную структуру мира, в котором больше не должно преобладать соперничество Востока и Запада, предопределявшее характер внешнеполитических и оборонных программ. В новом, формирующемся миропорядке отношения между странами должны строиться на следующих принципах: - Гарантированной всем государствам безопасности и защиты от внешней агрессии, недопустимости изменения границ с использованием военной силы; - Уважения прав национальных меньшинств и этнических групп внутри отдельных государств; - Создания механизма разрешения внутренних и межгосударственных конфликтов, исключающего одностороннее вмешательство в ситуацию со стороны какой-либо великой державы; - Расширение технического и финансового содействия странам третьего мира; - Обеспечение всеобщей безопасности как основы устойчивого развития всех стран мира. Соединенные Штаты Америки ничему не научились и ничего не извлекли из печального опыта Вьетнамской войны. Период «вьетнамского синдрома» преодолен, и теперь мы наблюдаем возврат США к политике империалистической экспансии, завуалированной борьбой с терроризмом и политикой нераспространения ядерного оружия. В мире после окончания «холодной войны» США нужно знать, где и как им следует применять военную силу. Это требует четкого определения внешнеполитических целей США, которыми должно стать расширение и укрепление мирового сообщества, доктрину «сдерживания» должна сменить доктрина «расширения» – расширения числа акторов свободного мирового сообщества. Несомненно, такая политика должна проводиться базе принципов взаимного доверительного партнерства и транспарентности с учетом опыта прошлого, как ошибочного, так и победного, для обеспечения успеха в будущем. Научный руководитель: д-р. ист. наук, профессор О.И. Ивонина. 246

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

нг

пу

ВКЛ – Великое княжество Литовское ГАИО – Государственный архив Иркутской области. ГАНО – Государственный архив Новосибирской области ГАТО – Государственный архив Томской области ГИТТЛ – Государственное издательство технической литературы ЖМНП – Журнал Министерства народного просвещения ЗСХМ – Западно-Сибирская Христианская миссия ИГАИМК – Известия государственной академии истории материальной культуры ИИГСО – Институт истории, гуманитарного и социального образования НГПУ ЕЛЦ – Евангелическо-лютеранская Церковь ЕЛЦИ – Евангелическо-лютеранская Церковь Ингрии КСИА – Краткие сообщения Института археологии КСИИМК – Краткие сообщения Института истории материальной культуры НСО – Новосибирская область РГАДА – Российский государственный архив древних актов РГИА – Российский государственный исторический архив. ШОС – Шанхайская организация сотрудничества

247

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

нг

пу

Александрова Е.А. – аспирант кафедры отечественной истории НГПУ Аристов Ю.С. – директор МБОУ СОШ «Диалог», г. Новосибирск Багурина М.А. – студентка II курса Новосибирского государственного университета экономики и управления, специальность «Регионоведение» Баяндин В.И. – канд.ист.н., доцент кафедры отечественной истории НГПУ Борисов Д.А. – аспирант кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Воронина А.А. – ассистент кафедры юридических и социальнополитических наук НГПУ Давыдов М.Е. – аспирант кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Давыдова К.Д. – канд.филос.н., доцент кафедры теории, истории культуры и музеологии НГПУ Дружинина Ю.В. – аспирант кафедры отечественной истории НГПУ Дураков И.А. – канд.ист.н., доцент кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Ермолаев М.С. – аспирант кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Запорожченко А.В. – канд.ист.н., доцент кафедры теории, истории культуры и музеологии НГПУ Карнаухов Д.В. – канд.ист.н., доцент кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Ледовских А.Ю. – канд.ист.н., доцент кафедры теории, истории культуры и музеологии НГПУ Лейбова Е.К. – канд.ист.н., доцент кафедры отечественной истории НГПУ Луговой К.В. – канд.ист.н., доцент кафедры теории, истории культуры и музеологии НГПУ Матленгевич Т. – старший преподаватель Поморского государственного университета им. М.В. Ломоносова в Архангельске; магистр юридического и исторического факультетов Университета им. А. Мицкевича в Познани (Польша) Мозговая Т.П. – старший преподаватель кафедры юридических и социально-политических наук НГПУ Нелюбов С.А. – д-р.пед.н., профессор, председатель Новосибирского Областного комитета Общероссийского профсоюза образования Олейников И.В. – канд.ист.н., доцент кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ

248

нг

пу

Палишева Н.В. – аспирант кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Пастернак В.В. – студент II курса Новосибирского государственного университет экономики и управления, специальность «Международные отношения» Полетаев А.С. – аспирант кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Прокопьева И.В. – аспирант кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Смагин Р.Ю. – студент V курса ИИГСО НГПУ Спесивцева В.А. – старший преподаватель кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Тихомирова Е.Е. – канд.ист.н., доцент кафедры теории, истории культуры и музеологии НГПУ Умбрашко К.Б. – д-р.ист.н., профессор, заведующий кафедрой всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ Фефелов Р.И. – студент V курса ИИГСО НГПУ Харламов А.В. – канд.филос.н., доцент кафедры юридических и социальнополитических наук НГПУ Черная Е.Ю. – аспирант кафедры всеобщей истории, историографии и источниковедения НГПУ

249

СОДЕРЖАНИЕ

3 3 9 25 29

нг

пу

I. Проблемы и перспективы современных историографических и источниковедческих исследований на Западе и на Востоке ………….... Лейбова Е.К. К вопросу о типологизации устных исторических источников ……………………………………………………….…………………... Умбрашко К.Б. Идея связи отечественной и всеобщей истории в русской историографии первой трети XIX в. ……………………………………..... Матленгевич Т. Место России среди славян и в Европе: политическая мысль Станислава Сташица в Королевстве (Царстве) Польском ………. Карнаухов Д.В. Проблема русских летописных источников Яна Длугоша в отечественной и зарубежной историографии ………………….................. Баяндин В.И. Журнал «Вестник военного духовенства» как источник по истории военной церкви и армии России …………..................................... Запорожченко А.В. Пехлевийские «Артаваны» …………………................. Дураков И.А. Возникновение «аналитического» направления изучения цветного металла в Российской археологии …………............................... Спесивцева В.А. Марчин Бельский – представитель польской реформационной исторической науки …………………................................................ Ермолаев М.С. Теоретические аспекты изучение рынка в отечественной дореволюционной историографии …………................................................ Давыдов М.Е. Дискуссия о сущности и причинах холодной войны в современной российской и западной историографии …………………........ Полетаев А.С. К вопросу о рабстве у древних германцев в свете советской историографии …………....................................................................... Прокопьева И.В. Научная жизнь России и Запада XVIII века в трудах отечественных историков второй половины XIX – начала XX вв. (историография 1970–1980-х гг.) …………………..................................................... Черная Е.Ю. Первая историографическая работа академика Милицы Васильевны Нечкиной …………........................................................................ Александрова Е.А. «Материалы для изучения экономического быта государственных крестьян и инородцев Западной Сибири» как источник для изучения контрактной почтовой гоньбы …………............................... Смагин Р.Ю. Военная карта, как исторический источник …………............. II. Восток и Запад: исследовательские, культурные, образовательные и политические традиции ………………………………………………... Олейников И.В. Создание и функционирование судебного аппарата в полосе отчуждения КВЖД в годы гражданской войны ……………………. Нелюбов С.А. Обучение руководителей образовательных учреждений в современных условиях: Подходы. Принципы. Содержание …………….. Харламов А.В. Новая религиозность и культурный синкретизм ………….. 250

38 48

51

60

72

77

10

94 100

104 109 119 119 141 148

Давыдова К.Д. Западно-Сибирская Христианская миссия: сибирский вариант лютеранства рубежа тысячелетий ………………………………...... Тихомирова Е.Е. Победа над Вавилонской башней: диалог классической античности и массовой культуры ……......................................................... Мозговая Т.П. Восстановительные технологии как средство урегулирования социальных и правовых конфликтов: культурно-исторический аспект ……………………………...................................................................... Аристов Ю.С. Факторы динамики податного обложения населения Сибири в последней трети ХVIII в. как конструкты социальноэкономического анализа исторического прошлого образа сибирских губерний .............................................................................................................. Луговой К.В. Место и функция героико-эпической традиции в ритуальной практике (на материале эпических текстов народов Северного Кавказа) Ледовских А.Ю. «От омерзения до сострадания»: специфика восприятия коренного населения крайнего севера Сибири публицистами второй половины XIX – начала XX в. (по материалам художественной публицистики) ……………………………………….............................................. Воронина А.А. Организация землеустроительных и землеотводных работ в Сибири во второй половине XIX – начале ХХ вв. …............................... Дружинина Ю.В. Участие Западносибирской сельской интеллигенции в мероприятиях по борьбе с эпидемиями в конце XIX – начале ХХ в. …... Борисов Д.А. ШОС: состояние и перспективы энергетического сотрудничества Центральной Азии ……………………………………….................. Палишева Н.В. Трансформация концепции колониализма в постколониальном дискурсе ……………………………………………………………. Фефелов Р.И. Эволюция религиозных и социальных представлений иранских исма’илитов ……………………….……………………….................. Багурина М.А. Эволюция подходов к решению Тайваньской проблемы начала ХХI в. ………………………………………………………………... Пастернак В.В. Вьетнамский синдром американской внешней политики и его уроки для других участников системы международных отношений Список сокращений …………………………………………………………... Сведения об авторах …………………………………………………………...

156 166

HT

173

178 186

нг

пу

TH

251

197

210

216

221

227

231 236 243 247 248

пу

Научное издание

Восток – Запад: проблемы взаимодействия. Исторический и культурологический аспекты

Материалы региональной научно-практической конференции

нг

В авторской редакции

Компьютерная верстка А.Ю. Капустина

Лицензия ЛР № 020059 от 24.03.97 г. Гигиенический сертификат № 54. НК.05.953. П. 000149. 12.02 от 27.12.02 г. ____________________________________________________________________ Подписано в печать 17.11.2010 г. Формат бумаги 60×84/16 Печать RISO. Уч.-изд.л. 16,05. Усл.печ.л. 14,9 Тираж 500 экз. Заказ №

Педуниверситет, 630126, г. Новосибирск, 126, ул. Вилюйская, 28

252