Очерки по русской филологии Essays on Russian Philology

СОДЕРЖАНИЕ Предисловие (Б. А. Успенский) .................................................7 Несколько слов от автора ...

Author: Дин Ворт (Dean S. Worth)

240 downloads 1019 Views 6MB Size Report

This content was uploaded by our users and we assume good faith they have the permission to share this book. If you own the copyright to this book and it is wrongfully on our website, we offer a simple DMCA procedure to remove your content from our site. Start by pressing the button below!
Report copyright / DMCA form

DOWNLOAD PDF

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие (Б. А. Успенский) .................................................7 Несколько слов от автора ...................................................... 11

Современный русский язык Условия образования множественного числа на -а! в современном русском языке ........................................... 15 О циклических правилах в деривационной морфонологии. ....... 21 О фонологии русского инфинитива ......................................... 36 Грамматическая функция и русское ударение.......................... 42 О понятии основы в русском словообразовании и словоизменении............................................................ 55 К типологии усечения ........................................................... 86 Падение редуцированных и беглые гласные в современном русском литературном языке ............................................ 96 О морфонологии славянского глагола ................................... 103 Еще раз о втором родительном и втором предложном падежах ....................................................................... 115 Квантифицирующее при- ..................................................... 126

История русского языка Существовал ли “литературный язык” в Киевской Руси?........ 137 О “диглоссии” в средневековой Руси..................................... 148 К социальной истории русского языка.................................. 176 Просторечие и славянизмы в языке Киевской Руси................ 204 Повторение предлога в древнерусском .................................. 216 Зеркальные написания в новгородской палеографии .............. 233 Берестяные грамоты во времени и пространстве..................... 242

Лингвистика и историография. К проблеме датировки Галицко-Волынской летописи ......................................... 254 Одушевленность и позиция прилагательного: случай новъгородьскъ (опыт микроисследования) ......................... 269 Место “второго южнославянского влияния” в истории русского литературного языка (материалы к дискуссии).... 286 Об окончаниях -am, -ami, -ax в русском языке XVI—XVII веков ............................................................ 321 Церковнославянизмы в посланиях русских дипломатов 1567—1667 гг. ............................................................... 330 Порядок в хаосе: глоссы на полях памятника XVIII века (“Книга Сυстiма” Дмитрия Кантемира) ............................ 343

Поэтика Вертикальная образность в “Слове о полку Игореве” .............. 365 Эротический мотив в "Слове о полку Игореве”....................... 374 Лексико-грамматические повторы как стилистический прием в “Задонщине” .............................................................. 384 Фразеология как ключ к метрической структуре (на материале русской причети) ...................................... 397 Библиография работ Дина Ворта ........................................ 419

П Р Е Д И С Л О В ИЕ Дин Ворт (Уорт) родился в 1927 г. в Нью-Йорке. После окончания Дартмутского колледжа (1949 г.) он отправился в Сорбонну, где ему посчастливилось учиться у таких выдающихся филологов, как Андре Вайан и Пьер Паскаль. Вернувшись в Америку, он поступил в Гарвардский университет, и здесь его учителями были Р. О. Якобсон, Г. В. Шевелев и Г. Лант; наибольшее влияние оказал на него, несомненно, Роман Осипович Якобсон. В Гарварде он защитил магистерскую диссертацию в 1953 г. и затем докторскую – в 1956 г. После этого вся научная жизнь профессора Ворта была связана с одним университетом и одним городом – Калифорнийским университетом в Лос-Анжелесе, где он проработал около 40 лет (до выхода в отставку в 1995 г.). Такова несложная академическая биография профессора Ворта. Важно отметить, что он принадлежит к первому послевоенному поколению американских славистов. Война и последующая перекройка политической карты мира определили его интерес к России: он хотел стать дипломатом и поэтому начал учить русский язык. Он был убежден, что конфликтующие стороны могут договориться и мир может быть достигнут путем дипломатических переговоров. Это оказалось иллюзией, но интерес к русскому языку и русской культуре остался на всю жизнь: мы потеряли дипломата, но приобрели ученого. И вместе с тем война принесла в Америку иммиграционную волну европейских ученых, которым суждено было существенно изменить облик американской науки; по понятным причинам это в первую очередь сказалось на славистике. Одним из этих ученых и был Р. О. Якобсон. Сказанное позволяет понять особое место профессора Ворта в американской лингвистике и прежде всего его связь с европейской лингвистической традицией: как и его учитель, он продолжает традицию пражской лингвистической школы. На

8

Предисловие

фоне американской науки с присущим ей элементом авангардизма Ворт выглядит как европеец, на самом же деле он космополитичен. В нем полностью отсутствует тот налет изоляционизма, который, к сожалению, нередок у американских ученых. В академическом мире принято обсуждать достоинства или недостатки коллег. Когда Р. О. Якобсон присутствовал при такого рода дискуссиях, он обычно спрашивал: “Что он сделал?” Как ни странно, этот вопрос часто ставит в тупик участников дискуссии: на этот простой вопрос бывает трудно ответить – по крайней мере, в филологии. С профессором Вортом дело обстоит иначе, и в этом легко может убедиться читатель данной книги. Едва ли не каждая его статья начинается с постановки проблемы; после того, как проблема сформулирована, нам предлагается ее решение. Заимствуя термин, принятый в медицине, его работы можно было бы определить как “case-studies”: он идет от частного к общему, рассмотрение конкретных случаев предстает как путь к общей картине. Внимательный читатель, несомненно, оценит оригинальные мысли и тонкие наблюдения, которыми изобилует лежащий перед ним том. Дин Ворт впервые попал в Россию в 1957 г.; он приехал как турист всего на несколько дней, но за эти дни ему удалось познакомиться с такими разными людьми, как В. В. Виноградов и К. П. Богатырев, за полгода до того вернувшийся из воркутинских лагерей. В. В. Виноградова нет необходимости представлять читателю-русисту. Что же касается Константина Петровича Богатырева, знатока немецкой литературы и выдающегося переводчика, то он был сыном Петра Григорьевича Богатырева, знаменитого фольклориста, ближайшего друга и сподвижника Р. О. Якобсона; К. П. Богатырев восстановился тогда на филологическом факультете МГУ, где учился в это время и автор этих строк; мы познакомились и подружились. Он был близок к диссидентам и в 1976 г. был убит в подъезде своего дома. Сын К. П. Богатырева, Константин Константинович Богатырев, является переводчиком этой книги; так расходятся и сходятся жизненные нити... Я познакомился с профессором Вортом в 1963 г., когда он стажировался в Московском университете (в течение 1963— 1964 академического года). Нас объединял тогда – как это ни

Предисловие

9

странно звучит сегодня – интерес к палеоазиатским языкам: он занимался ительменским языком, я – кетским. Такое было время: в центре интересов была общая лингвистика, и считалось полезным заниматься каким-либо экзотическим языком для расширения лингвистического кругозора и понимания общих закономерностей языковой структуры. Помню, как 29 января 1964 г. мы вместе с нашими женами ужинали в ресторане “Прага”, и Дин сказал: “Сегодня день рождения Пастернака”. Я сразу перевел разговор на другую тему: в ресторане, конечно, были установлены микрофоны, и имя Пастернака было одиозным. В этом небольшом предисловии я хотел сказать сразу о многом: о непростом времени, в которое мы жили; о трудностях контактов между учеными и о том, как мы преодолевали эти трудности; о том жизненном пути, который мы выбрали, и о месте общей лингвистики в выработке нашего мировоззрения; словом, обо всем том, что объединяло автора предисловия и автора самой книги в течение 40 лет научного и дружеского общения. Б. Успенский

Несколько слов от автора В эту книгу вошли двадцать семь статей, написанных в течение примерно тридцати лет, с 1963 по 1992 год. Мною двигало желание сделать доступными для русских коллег некоторые из моих работ, существующих только в английском варианте, и к тому же опубликованных в изданиях, которые не всегда легко найти в России. Для книги выбраны статьи, содержавшие, как кажется, новые для своего времени идеи. Я сознательно отказался от соблазна привести старые работы в соответствие с современным состоянием науки, переписать их или, например, добавить обзор литературы, появившейся после их опубликования: подобная «модернизация» представляется мне сомнительной с точки зрения научной этики. Поэтому я предпочел более автобиографический (и более легкий) подход. Пользуюсь случаем выразить признательность тем, без чьей помощи это издание не могло бы осуществиться. В первую очередь – моей жене, профессору Эмили Кленин: по ее инициативе (и при ее финансовой поддержке) началась работа над переводом. Я благодарен д-ру Т. А. Агапкиной, организовавшей редакционную подготовку издания в издательстве “Индрик”; М. Н. Толстой, дочери моего старого друга, покойного профессора Н. И. Толстого, которая совместила работу над сложным оригинал-макетом с научным редактированием перевода; профессору Б. А. Успенскому, любезно согласившемуся написать предисловие. Однако более всего я обязан д-ру Константину Константиновичу Богатыреву, который перевел подчас трудный английский текст на литературный русский язык и за годы работы над книгой сделал несколько редакций перевода. Посвящаю эту книгу памяти его отца, моего первого и лучшего друга в России, Константина Петровича Богатырева. Дин С. Ворт 10 марта 2005 года

Условия образования множественного числа на -à! в современном русском языке ножественное число существительных мужского рода на ударное -а! (дома!, адреса!, учителя!) появилось в русском языке, по-видимому, в начале XVI века (Унбегаун 1935, 212). До конца XVIII века такие формы встречались редко, в XIX веке – несколько чаще, а в последнее время они получили широкое распространение, особенно в профессиональных жаргонах: Иванова (1967) приводит список из 648 слов, образующих множественное число на -а!. Для сравнения, у Болье (1913) и Чернышева (1915) подобных слов немногим более двухсот, у Востокова (1831) – около 70, а у Ломоносова (1757) – только 10. С учетом слов, для которых множественное число на -а! указано в АГ 70, и тех, которые Иванова (1967, 69—77) относит к “общелитературным”1, в современном русском литературном языке насчитывается 224 существительных, относящихся к этой группе. Хотя существование значительного числа форм с окончанием -а! общеизвестно, структурные условия, способствующие или препятствующие их образованию, пока не установлены. Некоторые из новых грамматик (например, Барнетова и др. 1979) вообще не касаются этой темы, в то время как другие (АГ 60, АГ 70, Гард 1980) считают условием, допускающим образование множественного числа на -а!, начальное ударение в единственном числе и относят основы с неначальным ударением типа дире!ктор, реда!ктор, профе!ссор, учи!тель к исклю-

М

Conditions on а!-plural formation in Russian // Wiener slawistischer Almanach, Band 11, 1983. Gewidmet Igor’ A. Mel’cuk zum fиnfzigsten Geburtstag, S. 257—262. 1

Принципы отнесения слов к категориям литературных, ненормативных, профессиональных и т. д. несколько различаются у разных авторов, но не настолько, чтобы повлиять на общую картину.

Современный русский язык

16

чениям. Лишь АГ 80 обусловливает появление мн. ч. на -а! предконечным ударением (что на наш взгляд правильно), но при этом приводит в перечислении слов с многосложной основой такие лексемы, как ко!локол, о!корок, пе!репел, те!терев, про!мысел и до!говор, без каких-либо объяснений. Некоторые авторы учитывают фонологию основы, а именно, роль полногласий (АГ 60) и конечных -ор, -ктор (Зализняк 1967; Гард 1980); кроме того, в книге А. А. Зализняка (1967) дается серьезный и интересный анализ таких факторов, как консонантизм, вокализм, фонетические аналогии и т. п., однако и здесь автор считает, что образование форм мн. ч. на -а! связано с начальным ударением во всех случаях, кроме директор, профессор и подобных. По нашему мнению, это явление можно объяснить несколько иначе. Ниже приводится предварительная версия такого объяснения. Возможность образования форм мн. ч. на -а! обусловлена, как кажется, следующими двумя факторами: ударением и фонологической структурой основы. Условия первой группы почти обязательны, условия второй группы – несколько менее жестки. Ударение. Ударение в исходном представлении основы (то есть в основе ед. ч.) должно быть на предпоследнем слоге. Это справедливо для следующих категорий слов: двусложные основы же!мчуг, о!ткуп, по!езд, а!дрес, па!рус, о!рден, бу!фер, пе!карь, кле!вер, ште!псель и еще около 130 подобных, исключения: обшла!г 2, рука!в; многосложные основы дире!ктор, конду!ктор, профе!ссор, учи!тель, проже!ктор и еще 11 слов, исключения: разговорные варианты множественного числа слов до!говор, го!спиталь, парохо!д (последний пример, строго говоря, нельзя считать исключением: это, скорее, сложное слово со вторым компонентом ход, ср. мн. ч. хода!); часто приводимая форма инженера! ненормативна. В словах с односложной основой ударение по необходимости падает на единственный слог (бог, мех, том, глаз, край, ше"лк, гроб, корм и еще 37 слов). Определение места ударения должно предшествовать разрешению чередования беглой гласной с нулем, иначе гово2

Впрочем, Обнорский (1931, 23—25) предполагает первоначальное о!бшлаг, сохраняющее ударение немецкого источника заимствования.

Условия образования мн. числа на -а!

17

ря, полногласные сочетания на этой стадии записываются как пред-полногласные: о!корок = *o!kork, те!терев = *te!terv, ко!локол = *ko!lkol, пе!репел (структурно, но не этимологически) = *pe!rpel. Двусложные основы с полногласием в структурном отношении оказываются тождественными словам с односложной основой: бе!рег = *be!rg, го!лос = *go!ls, че!реп = *ce!rp, бо!ров = *bo!rv и еще семь подобных лексем. При этом запись типа *be!rg, *go!ls не следует считать искусственным приемом, пригодным лишь для объяснения данного явления: как правило, такая запись (или аналогичные ей вроде BER%G, GOL%S и т. п.; см. Ворт 1968) необходима также и для правильного выбора между полногласными и неполногласными сочетаниями в словообразовании (безбрежный, огласить и т. п.). Структурная односложность основы берег = *berg следует также из ее способности образовывать второй предложный падеж (на берегу!); заметим, кроме того, что определение места ударения (оттянутого с окончания на конечный слог основы) на стадии, предшествующей вокализации морфонемы {#}, требуется в формах род. мн. типа бёдер = {b’o!d’#r-∅}, мётел {m’o!t’#l-∅} и т. п. Аналогично, на словоизменительном уровне слово про!мысел = *pro!mis’#l имеет двусложную основу и, следовательно, не является исключением из правила ударения на предпоследнем слоге; ср. двусложное ве!тер = *vet’#r, мн. ветра! со структурно односложной основой типа *be!rg. Если принять предложенную выше формулировку, то правила, учитывающие позицию ударения, оставляют только 4 исключения (обшла!г, рука!в, разг. до!говор, го!спиталь) из 224 слов, то есть работают в 98,2% случаев; даже если добавить к этому списку конечноударные основы леме!х, соко!л ( ~ ле!мех, со!кол), коки!ль, перёд, поста!в, приводимые в книге Зализняка (1967, 224), объяснительная сила правил составит 96,1%. К тому же в этом случае не приходится относить к исключениям достаточно продуктивные образования на -ктора!. Фонология основы. Сегментно-фонологические условия возможности образования мн. ч. на -а! менее строги, но по-своему любопытны. Ограничения, обусловленные консонантизмом, касаются, в первую очередь, распределения плавных в отношении к длине основы: чем длиннее основа, тем больше вероятность того, что


18

основа содержит плавный сонант, в особенности – на конце. Как следует из приводимой ниже таблицы, лексемы с односложной основой никогда не оканчиваются на плавные и могут их вообще не содержать; двусложные основы могут не содержать плавных, хотя, как правило, плавный в них присутствует, обычно – в конечной позиции; плавный всегда входит в состав многосложных основ, причем почти всегда – в конечной позиции. Тип основы (в поверхностной записи)

Без плавных

Односложные

20 (44%)

25 (56%)

0 (0%)

Двусложные

21 (13%)

50 (32%)

87 (55%)

0 (0%)

2 (9,5%)

Многосложные

Неконечный плавный

Конечный плавный

19 (90,5%)

Любопытная связь между числом слогов и частотой появления плавных заслуживает более детального исследования (заметим, кстати, что ни одна из девяноста с лишним односложных основ мужского рода на {-r}, приводимых Зализняком [1977], не встречается с окончанием -а!). Вокалические условия относятся главным образом к соотношению распределения гласных среднего и не-среднего подъема: ударных {e!}, {o!} : {a!}, {i!}, {u!} и безударных [ь], [э] : [i], [u], иначе говоря – к противопоставлению менее специфичных и более специфичных сегментов. Для 100 двусложных основ, приводимых в АГ 60, ударные гласные распределяются следующим образом: {e!} – 26%, {o!} – 41%, {a!} – 14%, {i!} – 8%, {u!} – 11%; гласные среднего подъема составляют 67% от общего числа. Добавив заударные гласные, получаем следующее распределение:

e!

+

i ь э u

0 15 10 1

} 25

o!

+

i ь э u

0 7 27 7

} 34

Условия образования мн. числа на -а!

а!

u!

+

i ь э u

0 8 5 1

} 13

+

i ь э u

0 6 5 0

} 11

i!

+

i ь э u

19

0 6 2 0

}8

Как можно видеть, диффузные гласные почти не встречаются в заударной позиции, единственное заметное исключение составляют приставочные образования на {o!-}: о!ткуп, о!мут, о!круг, о!труб, про!пуск; ср. также ко!рпус, ко!нсул. Более того, 59% от общего числа основ имеют структуру, напоминающую полногласные сочетания: бе!рег, го!лос, жёлоб, ...; жёрнов, о!стров, про!вод и т. п. Распределение гласных среднего подъема и обнаруженная ранее неожиданная роль плавных свидетельствуют о том, что сегментно-фонологические условия образования множественного числа на -а! можно определить как присутствие в основе своего рода нео- или псевдо-полногласия. Такие основы образуют особый структурный класс (хоть и не имеющий пока адекватного лингвистического описания). В него входят три группы лексем разного происхождения, а именно: (1) основы с восточнославянским полногласием (берег, голос, тетерев, колокол); (2) русские основы, отчасти повторяющие фонологическую структуру полногласных сочетаний: по!трох, тормоз; (3) исконные или заимствованные (обычно из немецкого языка) слова с основами на плавные, которым предшествуют смычные (порядок, обратный расположению согласных в полногласии): ве!чер, то!поль, со!боль, ште!псель, шо!мпол. Очевидно, что это явление тесно связано со слоговой структурой основ, и что нео- или псевдо-полногласия, наряду с типом ударения, определяют появление множественного числа на -а!. Их детальный анализ должен стать предметом дальнейшего изучения.

20

Современный русский язык СОКРАЩЕНИЯ

АГ 60 – Грамматика русского языка. Т. 1. Фонетика и морфология. М., 1960. АГ 70 – Грамматика современного русского литературного языка. М., 1970. АГ 80 – Русская грамматика. Т. 1. Фонетика. М., 1980. Барнетова и др. 1979 – Vilma Barnetova!, Helena Be#lic#kova!-Kri$z#kova!, Oldrich Leska, Zdena Skoumalova!, Vlasta Strakova!. Русская грамматика, 1. Praha, 1979. Болье 1913 – L. Beaulieu. L’extension du pluriel masculin en -a, -ja en russe moderne // Me!moires de la Societe! de linguistique de Paris, 18, 1913. P. 210—218. Ворт 1968 – D. S. Worth. Vowel-zero alternations in Russian derivation // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 11, 1968. P. 110—123. Востоков 1831 – А. Х. Востоков. Русская грамматика. СПб., 1831. Гард 1980 – Paul Garde. Grammaire russe. Tome premier. Phonologie – morphologie. Paris, 1980. Зализняк 1967 – А. А. Зализняк. Русское именное словоизменение. М., 1967. Зализняк 1977 – А. А. Зализняк. Грамматический словарь русского языка. М., 1977. Иванова 1967 – Т. А. Иванова. Именительный множественного на -а! (рода!, тенора!, госпиталя!) в современном русском языке // Развитие современного русского языка после Великой Октябрьской социалистической революции. Л., 1967. С. 55—78. Ломоносов 1757 – М. В. Ломоносов. Российская грамматика. СПб., 1757 (= Полн. собр. соч. Т. 7. Труды по филологии 1739—1758 гг. Л.; М., 1952). Обнорский 1931 – С. П. Обнорский. Именное склонение в современном русском языке. 2-е изд. Л., 1931. Унбегаун 1935 – Boris Unbegaun. La langue russe au XVI sie"cle (1500—1550). I. La flexion des noms. Paris, 1935. Чернышев 1915 – В. И. Чернышев. Правильность и чистота русской речи. 2-е изд. Пг., 1915.

О циклических правилах в деривационной морфонологии ингвист, стоящий перед выбором между двумя вариантами описания, считает удачей возможность обосновать свое решение методологическими требованиями избранного им описательного подхода. Хуже, если различные положения одного и того же дескриптивного метода требуют разных, противоречащих друг другу решений. Простая ссылка на методологические правила игры здесь не годится: исследователю придется сравнить оба варианта и выбрать тот, который представляет бо!льшую теоретическую ценность. Поскольку сравнение теоретических принципов основано на довольно абстрактных понятиях (например, “объяснительная сила”), которым очень трудно дать точное определение, не говоря уже о количественной оценке, приходится признать, что подобные решения зависят от субъективных предпочтений исследователя. Такая ситуация далека от научного идеала, но лингвист так или иначе стоит перед необходимостью выбрать один из вариантов и, сделав выбор, защищать его по мере возможности. Ниже мы столкнемся с этой проблемой на примере русской деривационной морфонологии. Конкурирующие варианты описания в нашем случае основаны, с одной стороны, на принципе экономии описания (более конкретно: предпочтение отдается меньшему числу правил) и, с другой стороны, на несколько модифицированном варианте запрета на смешение элементов разных уровней (более конкретно: словообразование и словоизменение представляют собой автономные, хотя и взаимосвязанные подсистемы морфологического уровня). Одной из характерных черт морфонологии русского словоизменения является существование так называемых беглых

Л

On cyclical rules in derivational morphophonemics // Phonologie der Gegenwart. Vortrаge und Diskussionen anlаâlich der Internationalen Phonologie-Tagung in Wien, 30.VIII.—3.IX.1966. (Wiener Slavistisches Jahrbuch, Ergаnzungsband VI). Bоhlau, Graz—Wien—Kоln, 1967.

22


гласных, то есть морфонологических чередований гласной с фонетическим нулем. В русском именном словоизменении беглые гласные появляются обычно перед нулевым окончанием, например: – в им. ед. муж. рода: день, дня, дат. дню; аналогично сон, сна; солове!й, соловья!; наём, на!йма; – в род. мн. ср. рода и у имен женского рода первого склонения: письмо!, род. мн. пи!сем, аналогично: ребро!, рёбер; земля!, земе!ль; статья!, стате!й; – в им. вин. и твор. ед. нескольких существительных женского рода третьего склонения: им.-вин. ложь, род.-дат.предл. лжи, твор. ложью; аналогично: любо!вь, любви!, любо!вью; це!рковь, це!ркви, це!рковью; – в краткой (предикативной) форме муж. р. Прилагательных: муж. ду!рен (вариант дурён), жен. р. дурна!; аналогично: зно!ен, знойна!; све!тел, светла!. Беглая гласная также появляется перед окончаниями, начальный сегмент которых представляет собой аналогичное чередование гласной с нулем, иначе говоря – нулевую морфонему, а именно: – в супплетивных формах множественного числа, т. е. перед суффиксом {#j} у некоторых существительных муж. и ср. рода: ка!мень, род. ка!мня, им.-вин. мн. каме!нья, род. мн. каме!ньев; аналогично: у!голь, у!гля, уго!лья, уго!льев; дно, дна, до!нья, до!ньев; звено!, звена!, зве!нья, зве!ньев. Поведение морфонемы {#} можно, таким образом, описать с помощью следующих правил: (1) {#} → ∅ в контексте: CV

C (2) {#} → V в контексте: C  # ∅ Нулевое окончание или нулевая морфонема {#} – необходимое, но не достаточное условие появления беглой гласной в основе; следовательно, символ чередования гласной с нулем – нулевой морфонемы {#} – должен присутствовать во всех основах, содержащих беглые гласные: например, поскольку фонемное сочетание /lk/ допустимо у русских существительных (полк, полка!; шёлк, шёлка и т. п.), основа существительного стрелок, род. ед. стрелка! должна быть записана в форме {strel#k-}. Необходимость включения символа {#} в основы с

О циклических правилах в деривационной морфонологии

23

беглыми гласными наглядно доказывается существованием таких пар, как ве!тер, род. ед. ве!тра ({ve!t’#r-}) vs. метр, мет!ра ({me!tr-}); судьба!, род. мн. су!деб ({sud’#b}) vs. про!сьба, просьб ({pro!z’b-}); тюрьма!, тю!рем ({t’ur’#m-}) vs. па!льма, пальм ({pa!l’m-}); ядро!, я!дер ({jad’#r-}) vs. не!дра, недр ({ne!dr-}); существует даже несколько минимальных пар, например, ла!ска, ласк ({la!sk-} ‘нежность’) vs. ла!ска, ла!сок ({la!s#k-} животное); бобр, бобра! ({bobr-} животное) vs. бобёр, бобра! ({bob’#r-} ‘мех, воротник’). Дескриптивная проблема, решению которой посвящена настоящая работа, возникает, когда за основой, содержащей морфонему {#}, следует суффикс, начинающийся с этой же морфонемы. Чаще всего это происходит при образовании уменьшительных форм с суффиксом {#k}, который встречается с существительными как мужского, так и женского рода, причем морфологический род производной основы совпадает с родом производящей основы. Для начала приведем несколько примеров основ, не содержащих {#}: дом → домо!к, дочь → до!чка; заметим, что суффикс {#} может вызывать палатализацию некоторых согласных на конце основы: нога! → но!жка, род. мн. но!жек; пух → пушо!к; части!ца → части!чка, но такие чередования несущественны для решения нашей задачи. Примеры основ с морфонемой {#} и суффиксом {#k}: кусо!к, куска! ({kus#k-}) → кусо!чек, кусо!чка ({kuso!c#k-}); руче!й, ручья! ({ruc#j-}) → ручеёк, ручейка! ({rucej#k-}); бу!лка, бу!лок ({bu!l#k-}) → бу!лочка, бу!лочек ({bu!loc#k-}); семья!, семе!й ({sem’#j-}) → семе!йка, семе!ек ({seme!j#k}). Подобные уменьшительные образования чрезвычайно продуктивны в современном русском языке. Проблема, связанная с образованием этих уменьшительных производных, состоит в следующем: в отличие от суффиксального {#}, поведение которого соответствует ожидаемому, т. е. следует правилам (1) и (2), морфонема {#} в составе основы неизменно представлена гласной полного образования, независимо, как может показаться, от фонетического окружения. Действительно, хотя русский язык допускает сочетание /m’j/ на границе морфем (ср. зази!мье = /zaz’i!m’ja/ = {zaz’i!m’j-o}, разду!мье = /razdu!m’ja/ = {razdu!m’j-o}, род. падеж мн. числа слова семе!йка (/s’im’e!jka/) – семе!ек (/s’ime!jik/), а не *се!мьек (/s’e!m’jik/). Аналогично, им. ед. уменьшительной формы от слова руче!й (/ruce!j/) – ручеёк (/rucijo!k/), а не *ручьёк (/rucjo!k/), – несмотря на отсутствие чисто фонетических основа-

24


ний для вокализации {#} глубинной основы (ср. примеры сочетания /cj/ перед ударным /o!/ на границе морфем в таких словах, как дурачьё (/duracjo!/), мужичьё (/muzicjo!/) и т. п.). В целом причина происходящего очевидна: словообразовательный процесс приводит к тому, что морфонологические чередования в некоторой производящей основе оказываются фиксированными в одном из состояний (отметим, что аналогичное явление характерно для акцентной системы: подвижное ударение слова голова! – головы! – голове! – го!лову – голово!й – голове!; го!ловы – голо!в – голова!м и т. д. становится неподвижным в уменьшительном голо!вка). Однако принципы описания фиксации альтернантов, в особенности при выборе между гласной и нулем в словоизменении, остаются неясными. Первое, на что обращает внимание славист, – это возможность описания последовательностей вида {#...#} с помощью того же правила, которое описывает поведение редуцированных гласных (еров), падение или прояснение которых привело к появлению беглых гласных в современном русском языке. Если не касаться некоторых частностей, традиционное объяснение “падения редуцированных” сводится к тому, что редуцированные гласные делятся на сильные и слабые в зависимости от их положения в слове и вне всякой связи с морфемными границами: редуцированные в ауслауте или перед гласными полного образования считаются слабыми, редуцированные перед слабыми редуцированными – сильными, а перед сильными редуцированными – слабыми, т. е. слоговые цепочки с редуцированными образуют чередующуюся последовательность вида “сильный – слабый – сильный – слабый”; сильные редуцированные стали гласными полного образования, а слабые исчезли. К сожалению, нетрудно убедиться в том, что аналогичный подход к последовательностям морфонем {#} в современном русском языке приводит к появлению незаконных образований. Например, присоединив к основе {bu!l#k-} слова бу!лка уменьшительный суффикс {#k}, мы получим формы {bu!l#c#ka} (им. ед.) и {bu!l#c#k#} (род. мн.). Применение регрессивного (т. е. действующего справа налево) правила, заимствованного из исторической модели падения редуцированных, приводит к порождению правильной формы бу!лочка (правое вхождение {#} переходит в нуль перед гласной полного образования, предшествующее ему вхождение оказывается перед сочетанием из двух согласных и вокализуется), однако форма


25

род. мн. *бу!лчек (вместо бу!лочек) – неправильна, поскольку промежуточная форма {bu!l#cek}, полученная в результате применения правил (1) и (2) к конечному и предконечному {#} соответственно, требует замены {#} на нуль вместо ожидаемой вокализации. Таким образом, регрессивный порядок применения правил (1) и (2) противоречит наблюдаемым языковым данным и, следовательно, должен быть отвергнут1. Поскольку такие регрессивные правила, повсеместно и некритически принятые в славянском историческом языкознании, могут оказаться, как мы сейчас убедились, неправильными, представляется полезным более детально изучить формальные операции, являющиеся их глубинным эквивалентом, а затем сравнить их с другими, возможно, более эффективными правилами. Правила с регрессивным порядком применения задают в сущности два типа морфонологических условий: морфонема {#}, если она удовлетворяет первому условию, переходит в гласную полного образования, а при выполнении второго условия становится фонетическим нулем, т. е.: (1) # → V в контекстах C#, CC (2) # → ∅ в контекстах CV, (C)&,

где ∅ – фонетический нуль, а & – конец слова. В любой словоформе каждое вхождение {#} рассматривается по порядку, начиная с крайней правой позиции, и, соответственно, переходит в V или ∅ в зависимости от контекста, заданного правилами (1) и (2). Результат применения этих правил к глубинной записи форм им. ед. бу!лочка и род. мн. бу!лочек может быть записан следующим образом: bul#c#ka& (2)

bul#c∅ka& (1)

buloc∅ka&

bul#c#k#& (2)

bul#c#k∅& (1)

bul#cok∅& (2)

bul∅cok∅&,

что и приводит к порождению правильной фонетической записи [bu!lэckэ] наряду с неправильной формой *[bu!lcьk]. При1

Это наблюдение указывает на необходимость пересмотра традиционной формулировки правила падения редуцированных.


26

чина, по которой эти правила не работают, понятна: применение правил, зависящих от морфонологического контекста, справа налево ставит словоизменительную систему в преимущественное положение по отношению к словообразованию, что предполагает зависимость деривационной морфонологии от морфонологии словоизменения. Иными словами, если выводить поведение {#} в словообразовательной основе {bu!l#k-} (корень слова бу!лка) выводится из наличия или отсутствия гласной в окончании производного бу!лочка, то в качестве производной основы придется принять структуру типа *{bu!l#c#k-}, вместо правильного {bu!loc#k-}. Таким образом, регрессивные правила приводят не только к размыванию границы между словообразовательным и словоизменительным уровнями, но и к инверсии иерархических отношений. Короче говоря, преимущество правил с регрессивным порядком применения состоит в использовании единого набора правил, а их недостатками являются описательная неадекватность, а также смешение и инверсия языковых уровней. Наиболее серьезный недостаток регрессивных правил можно устранить, применяя их слева направо, то есть прогрессивно. Действительно, применение тех же самых правил к тем же глубинным формам в обратном порядке позволяет получить правильные результаты: bul#c#ka& (1)

buloc#ka& (2)

buloc∅ka&

bul#c#k#& (1)

buloc#k#& (1)

bulocok#& (2)

bulocok∅&

Поверхностным эквивалентом полученных форм являются фонетически адекватные формы [bu!lэckэ] и [bu!lэcьk]. Однако, несмотря на адекватность конечного результата, эти правила не соответствуют нашим интуитивным представлениям о принципах деривационной или словоизменительной морфонологии: было бы естественно ожидать, что первое {#} переходит в нечередующееся {o} в процессе образования основы слова бу!лочка от бу!лка – то есть, что правила должны порож-


27

дать производную основу {buloc#k-} с гласной полного образования между {l} и {c}. Сходства и различия между словоизменением и деривацией таким образом не проясняются, а запутываются. Однако поверхностная адекватность конечного результата здесь не случайна: применение правил вокализации слева направо отражает, пусть в недостаточно эксплицитной и несколько замаскированной форме, словообразовательную структуру слова бу!лочка. Эти отношения станут более наглядными, если добавить к глубинным представлениям информацию об НС-структурах соответствующих форм2: бу!лочка (bu!l#k + #k) + a

бу!лочек (bu!l#k + #k) + #

Применение правил слева направо, таким образом, отражает, хоть и неявно, то обстоятельство, что фиксация альтернанта {o} в первом вхождении {#} является результатом конкатенации сегментов {bu!l#k} и {#k}, а чередование {∅} (им. ед.) с {o} (род. мн.) отражает конкатенацию образования {(bu!l#k + #k)} и сегментов {a} и {#} соответственно. Иерархическая структура деривационного процесса станет более очевидной, если правила вокализации будут применяться не прогрессивно (слева направо), а, так сказать, изнутри вовне, то есть циклически: от более ранних этапов порождения к более поздним. Как будет показано ниже на примере рассмотренных ранее форм, циклические правила, впервые предложенные Морисом Халле (1963), порождают фонологически корректные результаты. Для полноты описания мы добавим к нашей системе упрощенный вариант правила палатализации: [+низкий] → [—низкий] в контексте [—гласн., +согласн.] + {#k}3,

которое мы условимся называть правилом “k → c”. “Деривационная история” словоформ (в синхронном понимании) отражается их НС-структурами, “+”обозначает границу морфем. Далее, мы можем воспользоваться тем, что порядок применения 2

Морфемные границы обозначаются знаком +, структуры более высокого [внутреннего] уровня заключаются в скобки. 3 Более корректная формулировка потребовала бы учесть смену значения признака [—непрерывн.] на [+непрерывн.] при переходе {g} → {z"}, а также заменить морфонему {#} матрицей различительных признаков.


28

правил позволяет упростить формулировки контекстных условий и переписать их в следующем виде: (3) # → ∅ в контекстах C + V, & (4) # → V в контексте C

а затем применить их сначала к меньшему образованию (производящая основа + суффикс), а после этого – к большему (производная основа + окончание). Фонологически корректные формы слов бу!лочка и бу!лочек будут образованы следующим образом: Им. ед.

Род. мн.

Первый цикл: k→c (3) (4)

bu!l#k+#k bu!l#c+#k без изм. bu!loc+#k

bu!l#k+#k bu!l#c+#k без изм. bu!loc+#k

Второй цикл: k→c (3) (4)

bu!loc#k+a& без изм. bu!loc∅k+a& без изм.

bu!loc#k+#& без изм. bu!loc#k+∅& bu!locok+∅&4

Устранение знаков морфемных границ и применение правил фонетического уровня приводит к порождению адекватных фонетических представлений [bu!lэckэ] и [bu!lэcьk]. Преимущество подобных правил состоит в корректности наблюдаемых конечных результатов и в соблюдении приоритетов описания: операции, относящиеся к деривационной морфонологии, предшествуют морфонологическим процессам словоизменения, поскольку результатом первого цикла является словоизменительная основа слова бу!лочка: {bu!loc#k+}, а второй цикл определяет морфонологические явления, относящиеся к этой производной основе. Циклические правила позволяют, по крайней мере, приблизиться к функциональному различению словообразования и словоизменения, правда – ценой введения в алфавит, используемый для записи основ, дополнительных сим4

Символ {V} в наших правилах соответствует сегменту со следующим набором различительных признаков: [+гласн., —согласн., —диффузн., —компактн., +низк.] – т. е. {o}; в безударной позиции фонетические правила превращают эту морфонему в редуцированные сегменты [^], [э], или – после мягких согласных или на морфемной границе – в [ь].


29

волов, а именно скобок и знака “+”. При более внимательном рассмотрении, однако, приходится заключить, что циклические правила не позволяют избежать существенного смешения уровней. Вернемся к предыдущему примеру: глубинные представления им. ед. бу!лочка и род. мн. бу!лочек записываются соответственно как {(bu!l#k+#k)+a} и {(bu!l#k+#k)+#}. Каждое из них содержит символ (первое вхождение {#}), представляющий чередование гласной с нулем в основе бу!лка, но совершенно избыточный в словоизменительной основе слова бу!лочка. Иначе говоря, маркировка морфемных границ и указание НС-структуры помогает замаскировать, но не устранить недостаток, присутствовавший в рассмотренных выше регрессивных правилах: производная основа, содержащая обычную, нечередующуюся гласную, записывается (пусть и на более глубинном уровне) с морфонемой, представляющей чередование гласной с нулем. На самом деле эта чередующаяся морфонема относится к другой (производящей) основе. Это не просто деталь морфонологической нотации: циклические правила не делают различия между словообразовательными и словоизменительными основами и лишь изредка порождают основы производных слов – в качестве побочного продукта на пути от наиболее глубинных уровней к деталям поверхностно-фонетического представления. Нельзя сказать, что циклические правила полностью игнорируют словообразовательные основы, так как последние все же появляются на промежуточных ступенях деривации, но правила такого рода игнорируют их значимость и, собственно говоря, значимость слова как лингвистической единицы. Более того, затемняется бинарный характер процесса деривации, и в более сложных случаях приходится прибегать к неуклюжему дублированию правил (например, правило k → c оказывается нерелевантным во втором цикле). Эти недостатки становятся еще более заметными, если рассмотреть образование многокомпонентных производных, таких, например, как льди!ночка. Деривационная история слова льди!ночка сводится к следующему: от слова лёд, род. ед. льда (основа {l’#d+}) образован сингулятив льдина ({l’d’i!n+}), от которого с помощью упоминавшегося выше суффикса {#k} в свою очередь образовано уменьшительное льди!нка ({l’d’i!n#k+}). К его основе вновь присоединяется суффикс {#k}, образуя производное с уменьши-


30

тельно-ласкательным оттенком: льди!ночка ({l’d’i!noc#k+}). Таким образом, НС-разбиения глубинных представлений основы форм им. ед. и род. мн. слова льди!ночка можно записать следующим образом: Им. ед. +a

Род. мн. +#

Для порождения правильных фонетических форм [l’d’i!nэckэ] и [l’d’i!nэcьk] нам понадобятся три правила, уже использованные выше для циклического порождения форм бу!лочка и бу!лочек, и, кроме того, новое правило смягчения, которое можно условно назвать правилом “d → d’ ” (что-нибудь вроде: [—диезн.] → [+диезн.] в контексте: {+i})5: Им. ед. Цикл 1: d → d’ k→c (3) (4)

Род. мн.

+a +# l’#d+i#n l’#d+i!n l’#d’+i#n l’#d’+i#n без изм. без изм. l’∅d’+i#n l’∅d’+i#n без изм. без изм.

Цикл 2: d → d’ k→c (3) (4)

l’d’i#n+#k без изм. без изм. без изм. без изм.

l’d’i#n+#k без изм. без изм. без изм. без изм.

Цикл 3: d → d’ k→c (3) (4)

l’d’i#n#k+#k без изм. l’d’i#n#c+#k без изм. l’d’i#noc+#k

l’d’i#n#k+#k без изм. l’d’i#n#c+#k без изм. l’d’i#noc+#k

Цикл 4: d → d’ k→c (3) (4)

l’d’i#noc#k+a& без изм. без изм. l’d’i#noc∅k+a& без изм.

l’d’i#noc#k+#& без изм. без изм. l’d’i#noc#k+∅& l’d’i#nocok+∅&

[l’d’i#nэckэ]

[l’d’i#nэcьk]

Фонетич. правила: 5

Это, возможно, разновидность правила k → c: ср. {ze!mc"ug} → {zemc"u!z"ina}, {goro!x} → {goro!s"ina} и т. п.


31

Эти правила несомненно “работают” в том смысле, что их применение приводит к порождению корректных фонетических цепочек. Очевидно, однако, что количество морфонологических операций неоправданно велико по сравнению с количеством возможных результатов: в четырех циклах из четырех правил, применяемых к двум глубинным формам, в двадцати одном случае изменений вообще не происходит, в восьми случаях результаты оказываются одинаковыми для обеих форм, и только в трех случаях (правила 3 и 4 в четвертом цикле) применение правил к двум различным формам дает неодинаковые результаты. Принимая во внимание то, что парадигма русских существительных состоит не из двух, а из двенадцати падежных форм, и, следовательно, всего потребуется 92 морфонологические операции, приходится признать, что гора морфонологических правил родила очень маленькую фонетическую мышь. Правила такого рода повторяют деривационную историю слова для каждой словоформы – крайне неэффективный подход, поскольку словоизменительные правила всегда работают с основами словоизменительного уровня, иначе говоря – деривационная история слова совершенно нерелевантна для морфонологии словоизменения; нет никакой надобности записывать {#} между {l’} и {d’} в слове льди!ночка, точно так же как не требуется правила смягчения (типа d → d’) для того, чтобы отразить в описании тот факт, что в форме им. ед. Этого слова содержится сочетание /ck/, а в форме род. мн. – /cьk/. Другой недостаток такого подхода, о котором здесь нет возможности говорить подробнее, вытекает из представления о том, что такие слова, как льди!ночка, полностью определяются морфемным составом и структурой непосредственных составляющих. Таким образом, значение любого глубинного представления должно иметь эквивалентную структуру, например, значение слова льди!ночка следует записать как < [(‘лед’ + ‘сингулятив’) + ‘уменьшит.’] + ‘уменьшит.-ласк.’> , к чему добавляются конкретные числовые и падежные значения, специфические для данной формы. Даже если принять сомнительное положение о возможности существования семантической НС-структуры, очевидно, что значения большинства производных слов не сводятся к упорядоченной сумме значе-


32

ний их компонентов; циклические правила вновь неспособны адекватно представить бинарную природу словообразовательного процесса. Можно, таким образом, заключить, что хотя циклически применяемые морфонологические правила адекватны на уровне наблюдаемых результатов и в большей степени отражают различия между словоизменением и словообразованием, чем нециклические правила, они механистичны в семантическом отношении, навязывают деривационную историю слов словоизменительной морфонологии и, что наиболее серьезно, крайне неэкономны: требуют большого количества морфонологических операций при минимальном количестве результатов. Рассмотренные выше три типа правил имеют одно общее методологическое свойство: единый набор правил применяется к каждой парадигматической словоформе по отдельности, что представляет собой попытку одновременного описания деривационного и словоизменительного процесса. Поскольку каждый из трех типов оказался в разной степени и по разным причинам неадекватным, можно предположить, что более приемлемое описание можно получить лишь в принципиально ином методологическом контексте. Методологический принцип, лежащий в основе всех трех рассмотренных ранее правил, опирается в первую очередь на критерий экономности; критерий несмешения уровней занимает подчиненное положение. Иными словами, все три типа правил исходят из представления о том, что существует (или должен существовать) единый набор правил, и пытаются навязать этот набор правил как деривационному, так и словоизменительному уровням. Если, однако, мы примем за основу другой принцип, состоящий в том, что словообразование и словоизменение представляют собой два различных, хотя и взаимосвязанных уровня6, а затем сформулируем самостоятельные морфонологические правила, работающие в каждой из этих подсистем, результирующее описание получит больше шансов на успешное выявление как сходств, так и различий. Поскольку некоторые теоретические соображения и формальное описание такой системы были детально рассмотрены ранее (Ворт 1968), мы ограничимся повторением их основных 6

Ср. Станкевич 1962, 1 сл.


33

положений, обратив основное внимание на описание вокализации {#}. Морфологическая система русского языка (и, как можно ожидать, морфология большинства языков) включает две основные подсистемы: деривационную и словоизменительную. Дескриптивный приоритет принадлежит первой: выход деривационной системы является входом для системы словоизменения. Выход словоизменительной системы поступает на вход системы фонетических правил, определяющих окончательную фонетическую форму высказывания. Например, к словообразовательной основе слова бу!лка {bu!l#k} присоединяется аффикс {#k}, и морфонологические правила словообразовательной системы позволяют получить в результате основу {bu!loc#k}, т. е. словоизменительную основу производного слова бу!лочка. Выход словообразовательной системы далее поступает на вход словоизменительной системы, которая обеспечивает конкатенацию основы {bu!loc#k} с несколькими падежными окончаниями: {a} в им. ед., {e} в дат. ед., {#} в род. мн. и т. д., после чего морфонологические правила системы словоизменения определяют результаты этой серии конкатенаций, а именно: им. ед. {bu!locka}, дат. ед. {bu!locke}, род. мн. {bu!locok}, и т. д. Эти морфонологические конструкты низшего уровня являются входом фонетической системы, которая обеспечивает их перевод в окончательные фонетические цепочки [bu!lэckэ], [bu!lэck’ь] и [bu!lэcьk] соответственно. При этом выход любой словообразовательной операции может служить входом для любого этапа порождения слова. Например, результат конкатенации {l’#d} и сингулятивного суффикса {i#n}, а именно {l’d’i!n}, может быть исходным материалом не только для системы склонения, определяющей падежные формы слова льдина, но и для дальнейших словообразовательных модификаций: например, {l’d’i!n} + {#k} порождает структуру {l’d’in#k}, которая служит как словоизменительной основой слова льдинка, так и словообразовательной основой для следующего шага деривации: {l’d’inok#k} → {l’d’inoc#k} – т. е. словоизменительную основу последнего элемента в словообразовательной цепи. Такая система устраняет избыточное повторение правил типа d → d’ внутри словоизменительной системы и, в целом, допускает различение морфонологических процессов, относящих-

34


ся только к деривационному уровню, только к словоизменению или к обеим системам (например, чередования типа k → c характерны только для словообразования, а чередования типа k → c встречаются как в словообразовании, так и в спряжении, но не в регулярных формах склонения). Легко видеть, что поведение морфонемы {#} в обеих системах описывается с помощью единого правила: морфонема {#} всегда переходит в нуль перед слоговым сегментом или морфемной границей, а в остальных позициях переходит в гласный полного образования. Это, разумеется, неформальный эквивалент сформулированных выше правил (3) и (4), которые для системы словообразования можно переписать следующим образом: (3a) # → ∅ в контексте C + V (4a) # → V

По сравнению с (3) и (4) такая запись содержит меньше контекстных условий. Применение тех же формулировок к системе словоизменения потребует лишь небольшой коррекции: так называемое “нулевое окончание” в им. ед. муж. р. и подобные ему следует интерпретировать как фонетический (и морфонологический) нуль, иначе говоря, считать его особой морфонемой {∅}, отличной от морфонемы {#}, отражающей чередование гласной с нулем. Форма род. мн. слова бу!лка записывается в этом случае как {bu!l#k+∅}, что по правилу (4a) дает {bu!lok}, или, при переходе к фонетической записи, [bu!lэk]. Эти правила проще, чем любые из рассмотренных ранее, позволяют избежать неуклюжей искусственности циклического порождения и сохраняют интуитивно очевидный приоритет словообразования перед словоизменением. Иначе говоря, они обладают объяснительной силой, общностью и экономностью. Нам остается заключить, что методологический запрет на смешение результатов операций с морфонологическими объектами разных уровней приводит к исходу, не только более приемлемому интуитивно, но – как это ни парадоксально – более ясному и более экономичному, чем описание, основанное на приоритете принципа дескриптивной экономии.


35

СОКРАЩЕНИЯ Ворт 1968 – Dean Worth. The notion of ‘stem’ in Russian flexion and derivation // To Honor Roman Jakobson. The Hague, 1968. P. 2269—2288. [ = О понятии основы в русском словоизменении и словообразовании. Наст. изд., с. 55—85.] Станкевич 1962 – E. Stankiewicz. The interdependence of paradigmatic and derivational patterns // Word, № 18. P. 1 ff. Халле 1963 – Моррис Халле. О правилах русского спряжения (предварительное сообщение) // American Contributions to the Fifth International Congress of Slavists. Vol. I. The Hague, 1963. P. 113—132.

О фонологии русского инфинитива

Р

усский инфинитив обладает несколькими фонологическими особенностями, отсутствующими или редко встречающимися у других глагольных и именных категорий. Помимо хорошо известных и чисто фонетических правил ассимиляции по признакам глухости—звонкости и палатализации, например, в глаголах везти! (корень {v’oz-})1 = [v’is’t’i!], ползти! = [pals’t’i!], лезть = [l’es’t’], или грызть = [grys’t’], русский инфинитив обнаруживает несколько нефонетических морфонологических чередований (их иногда называют также “морфологическими”, “комбинаторными” или “историческими”). Например, перед окончанием инфинитива {-t’i}2: (1) Зубные смычные согласные чередуются с фрикативными: {-d-} – вести! = [v’is’t’i!] (основа {v’od-}, ср. 3 л. мн. ч. [v’idu!t], муж. р. прош. вр. [v’o!l]), аналогично: брести! ~ бреду!т, класть ~ кладу!т, красть ~ краду!т, прясть ~ пряду!т, сесть ~ ся!дут, блюсти ~ блюду!т, грясти ~ гряду!т, пасть ~ паду!т3; {-t-} – гнести ~ гнету!т, мести ~ мету!т, расцвести! ~ расцвету!т, цвести! ~ цвету!т, обрести! ~ обрету!т, проче!сть ~ прочту!т. (2) Губные смычные чередуются с зубными фрикативными: грести = [gr’is’t’i!] (основа {gr’ob-}, ср. муж. р. прош. [gr’op]), 3 мн. [gr’ibu!t], аналогично ведет себя глагол скрести! ~ скребу!т и производные от обеих основ. On the phonology of the Russian infinitive // Slavica Slovaca, r. 5, 1970, № 3. P. 320—323. 1

Морфонологическая транскрипция приводится в фигурных скобках; примеры в квадратных скобках представляют фонетическую транскрипцию довольно абстрактного уровня (например, не различается первая и вторая степень редукции гласных). 2 Окончание {-t,i} переходит в {-t,} после всех основ, кроме “безударных” (Якобсон 1948). 3 Грамматика 1960, 563—564.


37

(3) Задненебные смычные в сочетании с последующим {-t’i} переходят в [c]: [-g-] – беречь = [b’ir’e!c] (корень [b’ir’og-], ср. 3 мн. [b’ir’igu!t], муж. р. прош. [b’ir’o!k]), аналогично стере!чь ~ стерегу!т, жечь ~ жгут, лечь ~ ля!гут, мочь ~ мо!гут, пренебре!чь ~ пренебрегу!т, запря!чь ~ запрягу!т, стричь ~ стригу!т; [-k-] – печь ~ пеку!т, влечь ~ влеку!т, обле!чь ~ облеку!т, обре!чь ~ обреку!т, сечь ~ секу!т, толо!чь ~ толку!т и т. д.4 Нам предстоит рассмотреть следующие морфонологические чередования: {dt’} → [s’t’], {tt’} → [s’t’]; {bt’} → [s’t’]; {gt’} → [c], {kt’} → [c]. Подобные чередования встречаются и в других славянских языках (напр. в словацком: piect’ ~ piekol). Происхождение их хорошо известно, и здесь нет надобности возвращаться к обсуждению этого вопроса. В современных славянских языках такие чередования выглядят достаточно случайно, не обнаруживая структурного сходства (в самом деле, что может быть общего между чередованиями {bt’} → [s’t’] и {kt’} → [c]?). С другой стороны, поскольку они являются частью фонологической системы, которой каждый носитель современного русского языка пользуется автоматически, можно предположить, что между этими разнородными, как кажется, явлениями (например, чередованиями {dt’} → [s’t’] и {gt’} → [c]) может существовать структурное сходство. Действительно, применение якобсоновской системы различительных признаков и иерархической системы фонологических правил5 позволяет установить, что они не так бессистемны, как может показаться на первый взгляд. Если не касаться поверхностно-фонетических явлений ассимиляции по глухости—звонкости (включая оглушение конечных согласных), то для описания чередований (1)—(3) достаточно четырех фонологических правил. Эти правила должны применяться в установленном порядке и только для описания чередований на границе между основой и окончанием инфинитива (иначе мы можем получить такие, например, формы, 4

Мы не касаемся здесь правила устранения глайда, которое, вообще говоря, играет очень важную роль в образовании русского инфинитива и всех других форм с консонантными окончаниями (ср. Якобсон 1948, passim): {čitaj+t,} → [čitat’]; {roj+t’} → [ryt’]; {pliv+t’} → [plyt’] (ср., однако, сноску 8). 5 Якобсон, Халле 1956; необходимость введения порядка применения правил в фонологии и других разделах грамматики является общепринятой в современной лингвистике.


38

как *кочи вместо когти и *ласти вместо лапти; иными словами, эти правила относятся к морфонологическому, а не фонетическому уровню. Правило диссимиляции смычных: [—непрерывн.] → [+непрерывн.] / __ {+inf.} [—непрерывн.] Применение этого правила к приведенным выше пяти классам сочетаний согласных дает следующие результаты: dt’ → zt’ 6 tt’ → st’ bt’ → vt’ gt’ → gt’ kt’ → xt’

(вести) (мести) (грести) (мочь) (печь)

Все эти чередования, за исключением {bt’} → {vt’}, встречаются и в других частях русской морфонологической системы – ср., например, владеть ~ власть, чтить ~ честь, простореч. ногти = [no!xt’i], кто = [xto!] и т. д. Если бы правило ассимиляции по глухости—звонкости применялось на этой стадии, мы получили бы менее “аллофоническое” представление ({st’} вместо {zt’}, {ft’} вместо {vt’}, {xt’} вместо {gt’}), но существуют важные системные соображения, по которым применение чисто фонетических правил желательно отложить до конечной стадии процесса порождения, и пока эти правила применяются корректно (т. е. пока они порождают только правильные формы и не порождают неправильных), порядок применения фонетических правил, таких как ассимиляция по глухости— звонкости, малозначим. Правило тональной ассимиляции: [+низк.] → [—низк.] / __ {+inf.} [—низк.]. Применяя это правило к результатам действия правила диссимиляции смычных, получаем: zt’ без изменений st’ без изменений vt’ → zt’ (NB!) gt’ → zt’ xt’ → st’ 6


Для наглядности примеры записываются без скобок и обозначений морфемных границ; используемую здесь транскрипцию следует понимать как сокращенный (и более удобный) способ представления полных матриц различительных признаков.


39

Зубные согласные {z} и {s} – высокие (то есть не-низкие), и правило ассимиляции их не затрагивает; меняются согласные, периферийные по месту образования: велярные {g} и {x} смещаются в направлении палатальной артикуляции, а губной согласный {v} становится зубным7. Наиболее важное из этих чередований, очевидно, – переход {vt’} в {zt’}: на этой стадии результаты преобразования исходных {bt’} и {dt’} записываются одинаково, т. е. грести! и скрести! оказываются в той же категории, что и вести! и мести!. Следует заметить, что если бы наше описание относилось к старославянскому (а не современному русскому) языку, то правила тональной ассимиляции было бы достаточно для описания старославянских инфинитивов, таких как бр]шти ~ бр]гйтъ, пешти с\ ~ пекйтъ с\ и т. п.8 Оставшиеся два правила относятся только к основам на велярный в восточнославянских языках; для западнославянских языков эти правила имеют несколько иную формулировку (ср. польск. piec, mo!c, чешск. pe!ci, moci, словацк. piect’ и т. д.); для ранних этапов эволюции южнославянских диалектов они вообще не требуются. Правило ассимиляции компактных смычных:

+компактн.  +компактн.    —компактн.    →   /– +inf.      —непрерывн.  +непрерывн. —непрерывн.  Если применить это правило к результатам действия правила тональной ассимиляции, получаем следующие сочетания: 7

Строго говоря, данные фонологические правила никак не связаны с артикуляцией – они относятся к абстрактным фонологическим единицам, а не к речевым органам; однако параллелизм перехода от низкой к высокой тональности у фонем с задним ({x} → {s"}, {g} → {z"}) и передним ({v} → {z}) фокусом артикуляции хорошо иллюстрируется этой артикуляторной аналогией. 8

Здесь следует отметить, что применение правила устранения глайда (см. сноску 4) после правила диссимиляции смычных, но до правила тональной ассимиляции приведет к устранению {v} из сочетания {vt,}, – т. е. к образованию старославянского и древнерусского инфинитива грети из {grev+ti} ( < {greb+ti}) – как и в случае рыти из {ryj + ti} (ср. 3 мн. ры/тъ и т. д.). Поскольку правило устранения глайда требуется в обоих случаях, очевидно, что современный русский язык отличается от старославянского и древнерусского порядком применения правил.


40

zt’ без изменений st’ без изменений zt’ без изменений zt’ → yt’ st’ → ct’


Правило устранения Т: после рассмотренных выше преобразований нам потребуется еще одно правило для того, чтобы убрать конечное {t’} из форм, содержащих сочетания {yt’} и {ct’} (не затрагивая {zt’} и {st’}!). Это правило, как и предыдущие, можно сформулировать в терминах фонологических различительных признаков9, но поскольку единственным результатом его применения является исчезновение {t}, в этом нет особого смысла. Применяя его после правила ассимиляции компактных смычных, получаем: zt’ без изменений st’ без изменений zt’ без изменений yt’ → y ct’ → c


Это правило, очевидно, отсутствует в современном словацком (piect’) и разговорном чешском (pe!ct, moct) языках. Никаких других морфонологических правил для порождения инфинитивных форм не потребуется; фонетические правила ассимиляции по глухости—звонкости и палатализации, применяемые к результатам действия правила устранения Т, порождают следующие звуковые сочетания: zt’ → [s’t’] st’ → [s’t’] zt’ → [s’t’] y → [c] c → [c]


Итак, применение четырех упорядоченных правил к глубинным фонемным цепочкам приводит к порождению всех правильных грамматических форм и не порождает неправильА именно, {t,} устраняется только после компактных {c"} и {x"}, но не после диффузных {s} и {z}. 9


41

ных. Наиболее важным из этих правил представляется правило тональной ассимиляции, поскольку оно не только сводит два исходных сочетания, {bt’} и {dt’}, к одному ({zt’}), но и точно воспроизводит южнославянское по происхождению чередование: {st’} из {xt’} (< {kt’}). Чередования в глагольных формах грести! ~ гребу!т, вести! ~ веду!т, мести! ~ мету!т, мочь ~ мо!гут и печь ~ пеку!т оказываются намного более однородными и регулярными, чем можно было думать, судя по их поверхностно-фонологическим проявлениям. Можно ожидать, что систематическое применение этого подхода ко всему диахроническому и географическому спектру славянских диалектов окажется не менее продуктивным, однако решение этой задачи выходит за рамки настоящей работы.

СОКРАЩЕНИЯ Грамматика 1960 – Академия Наук СССР. Грамматика русского языка. Т. I. М., 1960. Якобсон 1948 – R. Jakobson. Russian conjugation // Word, 4, 1948. P. 155—167. Якобсон, Халле 1956 – R. Jakobson, M. Halle. Fundamentals of Language. s’Gravenhage, 1956.

Грамматическая функция и русское ударение

Д

ля развития славистики в США характерны разработка и продолжение функционального подхода к описанию языковых явлений, начало которому было положено в трудах Пражского лингвистического кружка. Эта тенденция в значительной степени обусловлена педагогической деятельностью Р. О. Якобсона и проявляется в работах многих его учеников. Например, Е. Станкевич (1966, 505) подчеркивает, что предсказуемые морфонологические правила определяют не только фонологические чередования, но также их взаимоотношения и их грамматические функции в конкретной языковой системе (ср. также Ворт 1968). Внимание к соотношению формы и функции и в особенности к иерархической организации языковых категорий и их формальному выражению позволяет в некоторых случаях по-новому взглянуть на кажущуюся немотивированность и прихотливость фонологических чередований, включая некоторые виды подвижности ударения в славянских языках (Шевелев 1963, 73). Ниже мы применим этот подход к часто пренебрегаемому исследователями типу подвижности ударения в русском склонении, представленному, в частности, у слов сестра и кольцо1. Наиболее продуктивный тип подвижности ударения у русских существительных характеризуется противопоставлением множественного числа единственному, например, нос, но!са, ... – мн. ч. носы!, носо!в, носа!м; долгота!, долготы!, ... – долго!ты, долго!т, долго!там; по!ле, по!ля – поля!, поле!й, поля!м и Grammatical function and Russian stress // Language, 44, 1968. P. 784— 791. 1

Примеры в орфографической записи выделяются курсивом; фонологическая транскрипция приводится в прямых скобках, морфонологическая – в фигурных. Символ # обозначает морфонему, принимающую значения !гласная" и !нуль" (последнее передается также символом ∅). Акцентные типы задаются минимальным набором диагностических форм.


43

т. д. Как видно из этих примеров, у существительных данного класса наблюдается акцентологическое противопоставление субпарадигм единственного и множественного числа: в единственном числе основа безударная, во множественном – ударение падает на основу (или наоборот): sg. {no!s-}, {dolgot-}, {po!l’-} – pl. {nos-}, {dolgo!t-}, {pol’-} и т. д. Если считать грамматически немаркированные формы единственного числа словарно заданными (с указанием акцентного противопоставления единственного и множественного числа в словарных статьях), то процедура порождения грамматически правильных основ множественного числа сводится к следующему á-правилу: [á ударн.] → [— á ударн.] /__ {Plur.}

Отсюда следует, в частности, [no!s-] → [nos-], [dolgot-] → [dolgo!t-] и т. д.2 Акцентные противопоставления возможны также и внутри субпарадигм, а в некоторых случаях – в обеих субпарадигмах одновременно, но независимо друг от друга: одна (и только одна) из падежных форм может отличаться от прочих местом ударения и, тем самым, противопоставляться другим членам субпарадигмы3. Хорошо известны три типа такой подвижности: (1) Винительный падеж единственного числа у имен женского рода склонения на -а может быть противопоставлен прочим падежам единственного числа, например, рука!, руки! – ру!ку; сторона!, стороны! – сто!рону. (2) Именительный падеж множественного числа у имен мужского рода, а также женского рода на -а и -ь может противопоставляться косвенным падежам множественного числа (при совпадении именительного и винительного падежей у не2

Слог, на который падает ударение, можно определить без привлечения дополнительной информации: противопоставление по числу всегда маркируется сдвигом ударения с основы (на какой бы слог оно ни падало) на окончание или с окончания на конечный слог основы. Заметим также, что правила, относящиеся к акцентологическому противопоставлению единственного и множественного числа, должны применяться раньше, чем правила, управляющие беглой гласной (# → {∅, V}, подробнее об этом ниже). 3 При этом, конечно, подразумевается, что форма винительного падежа совпадает с формой именительного или родительного падежа у неодушевленных и одушевленных имен соответственно и, следовательно, не рассматривается как особая фонологически самостоятельная форма.


44

одушевленных имен), например, род. мн. волко!в, дат. волка!м, ... – им. во!лки; свече!й, свеча!м, ... – све!чи; пече!й, печа!м, ... – пе!чи4. (3) Так называемый второй предложный падеж может быть отмечен сдвигом ударения на окончание у имен мужского рода с ударением на основе (избыточный признак), а также – у имен женского рода на -ь (релевантный признак): нос, но!са – на носу!; степь, сте!пи – в степи!. Существует, однако, еще один, значительно менее известный тип акцентного выделения, о котором и пойдет речь ниже: (4) родительный падеж множественного числа маркируется переносом ударения с начального на (фонологически) конечный слог у примерно пятнадцати существительных, например, им. мн. сёстры, дат. сёстрам, ... – род. сестёр; ко!льца, ко!льцам, ... – коле!ц. Почти у всех существительных этой группы сдвиг ударения в родительном падеже множественного числа накладывается (как это показано в примечании 4) на предшествовавший ему сдвиг ударения на основу; таким образом, словарные формы для слов !сестра" и !кольцо": {s’ost’#r-} и {kol’#c-}, которые превращаются в {s’o!st’#r-} и {ko!l’#c-} в соответствии с приведенным выше правилом образования множественного числа5. Перед тем как мы попытаемся определить морфонологическую позицию ударения для таких форм, как сестёр и коле!ц, рассмотрим, как эта группа существительных описывается в лингвистической литературе. 4

Отметим, что сдвиг ударения, выделяющий именительный падеж, может совпадать со сдвигом ударения, выделяющим всю субпарадигму множественного числа. Так, словарная форма слова !волк" – [vo!lk-] превращается в [volk-] в соответствии с приведенным выше á-правилом. Таким образом, внутри субпарадигмы множественного числа именительный падеж выделяется сдвигом ударения в противоположном направлении, т. е. с окончания на основу; правило [—уд.] → [+уд.] /__ [Nom.], как будет видно из дальнейшего, представляет собой особый случай того же á-правила. Тем самым, наосновное ударение в формах во!лк, во!лка и т. д., с одной стороны, и во!лки, с другой, имеет разный морфонологический статус: в форме во!лки ударение на основе возникло в результате двойного сдвига ударения, сначала с основы на окончание (противопоставление множественного числа единственному), а затем – с окончания на основу (маркированный статус именительного падежа). 5 Во избежание недоразумений заметим, что морфонологическая транскрипция типа {s’ost’#r-} представляет собой всего лишь удобный способ сокращенной записи матрицы различительных признаков.


45

Перенос ударения представлен у четырех существительных женского рода и у трех существительных среднего рода: сёстры, сёстрам – сестёр се!мьи, се!мьям – семе!й зе!мли, зе!млям – земе!ль о!вцы, ов!цам – ове!ц ко!льца, ко!льцам – коле!ц кры!льца, кры!льцам – крыле!ц я!йца, я!йцам – яи!ц6

Еще несколько слов, относящихся к этому типу, обнаруживают варьирование: например, существительное второго склонения судья!, род. судьи! допускает наряду с регулярной схемой ударения во множественном числе: су!дьи, суде!й, су!дьям (ср. се!мьи, семе!й, се!мьям) тип с неподвижным ударением на начальном слоге основы во всех формах множественного числа: су!дьи, су!дей, су!дьям. Существительное свинья! обычно склоняется как семья! и сестра!: сви!ньи, свине!й, сви!ньям, с вариантом дательного падежа свинья!м. Три существительных среднего рода – гумно!, окно! и ружьё – обычно имеют постоянное ударение на начальном слоге основы во всех формах множественного числа (гу!мна, гу!мен, гу!мнам и т. д.), но допускают также более редкие варианты гумён, око!н, руже!й; таким образом, тип кольцо! представлен у них в виде более редких вариантов. Plurale tantum хло!поты, по-видимому, приближается к типу сестра!, хотя словари в этом случае не единодушны: словарь Ушакова (1934—1940) и первые три издания словаря Ожегова (1949, 1952, 1953) указывают тип хло!поты, род. хлопо!т, дат. хлопота!м и т. п., т. е. конечное ударение во всех падежах множественного числа, кроме именительного (ср. по!хороны, похоро!н, похорона!м); но словарь Академии Наук (1953, § 276), орфографический словарь Ожегова и Шапиро (1959), четырехтомный Академический словарь, пришедший на смену словарю Ушакова (АН СССР, 1961), и, наконец, семнадцатитомный словарь Академии Наук (1950—1965), а также – любопытным образом – четвертое издание словаря Ожегова (1960) – указывают парадигму хло!поты, хлопо!т, хло!потам, по образ6

В морфонологической записи – {jaj#c-}; здесь, как и в нескольких других случаях, морфонема {#} в позиции прояснения представлена фонемой /i/.

46


цу сёстры, сестёр, сёстрам, от которого слово хло!поты отличается только тем, что имеет “полную”, а не беглую подударную гласную в форме родительного падежа. Как показывает эволюция слова хло!поты, тип ударения, представленный у слов сестра! и кольцо!, нельзя считать совершенно непродуктивным. Наконец, супплетивные образования лю!ди и де!ти обнаруживают тот же акцентный тип, что и сестра! и кольцо! (лю!ди, люде!й, лю!дям, ... и де!ти, дете!й, де!тям и т. д.), за исключением нерегулярного конечного ударения в творительном падеже: людьми!, детьми!; но если учесть, что конечное ударение является в этом случае избыточным признаком усеченного окончания творительного падежа ({-m’i!} вместо {-am’i}), эти два существительных также можно отнести к рассматриваемому типу. Грамматические описания и словари, имеющиеся в нашем распоряжении, либо вообще не отмечают тип сестра и кольцо, либо считают некоторые из слов этой группы особыми случаями других, более распространенных классов; например, в Академической грамматике 1953 г. конечные ударения в формах коле!ц, крыле!ц, яи!ц, а также земе!ль, ове!ц, свине!й, семе!й, сестёр, суде!й считаются исключениями; однако там же существительные судья! и земля! приводятся среди имен женского морфологического рода, у которых ударение переходит с окончания на основу в именительном и винительном падежах множественного числа (с. 169), т. е. ошибочно считаются принадлежащими тому же классу с конечным ударением во множественном числе (кроме им.-вин. падежа), например, све!чи, свече!й, свеча!м. Исаченко (1962, 111), очевидно из педагогических соображений, несколько упрощает ситуацию, приводя крыльцо! и яйцо! в одном ряду с плечо! (мн. пле!чи, род. плеч или плече!й, дат. плеча!м и т. д.) в качестве слов, имеющих “Mehrfacher Akzentwechsel im Plur.”, а также помещая слова овца!, свинья!, семья! и сестра! вместе с существительным трава! среди имен с неподвижным ударением во множественном числе; аналогично, земля! приводится рядом с рука! и вода! как пример выделения винительного падежа единственного числа переносом ударения на основу, но его множественное число при этом не упоминается. Унбегаун (1957, 61), отмечая нерегулярный характер /i/ в форме яи!ц, вообще не упоминает акцентные особенности типа кольцо!. Джурович (1964, 126 сл.) при-


47

водит формы ове!ц, сестёр, свине!й, суде!й в качестве исключений из типа трава!, а форму земе!ль считает исключением из типа земля!, что выглядит несколько неуклюже. Исследование Зализняка (1963), ориентирующееся на практические приложения, объединяет формы земе!ль, ове!ц, свине!й, семе!й, сестёр, суде!й, гуме!н, коле!ц, яи!ц и хлопо!т в единую группу исключений из предложенных им правил акцентуации; таким образом, Зализняк – в отличие от других цитируемых авторов – признает, что по крайней мере две трети слов этого класса имеют общие акцентологические характеристики. Однако в другой работе того же автора (Зализняк 1964), посвященной теоретическому анализу ударения русских существительных, слова этой группы даже не упоминаются, хотя, как будет видно из дальнейшего, они не лишены теоретического интереса. Исследование Гарда (1965), посвященное анализу русского ударения с точки зрения соревнующихся акцентологических морфемных “сил”, несомненно является, как и упомянутая выше работа Зализняка, важным и оригинальным вкладом в морфологическую теорию. Но и оно, к сожалению, не рассматривает исследуемый в нашей работе морфологический класс. Наконец, глава, посвященная ударению в проспекте Академической грамматики (Редькин 1966), подробно обсуждает акцентуацию прилагательных и глаголов, но, по непонятным причинам, едва упоминает акцентные системы существительных. Это же можно сказать и о других работах того же автора: хотя в работе 1967 года и делается попытка связать некоторые акцентные классы с грамматическими значениями, рассматриваемый материал не включает слов данной группы. Те немногочисленные авторы, которые, вслед за Зализняком, признают особый тип ударения в словах сестра и кольцо, не пытаются описать “исключительный” характер переноса ударения у этих слов с точки зрения их отношения к другим акцентным чередованиям русских существительных и не рассматривают вопрос о позиции ударения с точки зрения морфонологии (а не фонологии). Однако лишь различение между морфонологическими и фонологическими акцентными чередованиями с точки зрения грамматической значимости – т. е. корреляции между фонологическими и семантическими понятиями на морфонологическом уровне – позволяет установить системную значимость фонологических чередований в таких,

48


например, областях, как русское склонение. Оставаясь на поверхностно-фонологическом уровне, мы не можем продвинуться дальше утверждений о том, что, например, в случае сёстры — сестёр ударение, как пишет Зализняк, перемещается “на один слог вправо”, или, как определяет это Джурович, “переходит на беглую гласную” (кстати, как тогда объяснить форму хлопо!т, где беглая гласная отсутствует?), или, как утверждают авторы Академической Грамматики, что ударение переходит на последний слог основы (как тогда объяснить конечное ударение в случае дете!й, люде!й?). Далее мы попытаемся показать, что описание подобных случаев переноса ударения с помощью правил морфонологического уровня (принадлежащих, как известно, к относительно поверхностным уровням грамматики) позволяет достичь довольно высокого уровня абстракции и, следовательно, акцентные чередования – вопреки утверждению Трубецкого (1934, 34) – не всегда “лишены всякого смысла” (ganz sinnlos). Системный морфонологический подход к акцентуации, разрабатываемый в работах Куриловича на протяжении более трех десятилетий (в дополнение к хорошо известным книгам этого автора, см. также Курилович 1938; 1946), к сожалению, не оказал существенного влияния на большинство исследований, посвященных русскому ударению, что, в частности, подтверждается приведенным выше обзором. Единственная известная нам попытка такого анализа (не считая работ самого Куриловича) предпринята мимоходом в работе Ланта (1963) и, к сожалению, не может считаться удачной. В подстрочном примечании к обзору работ по балто-славянской акцентологии Лант вслед за Куриловичем справедливо отличает маргинальный тип подвижности ударения (вода!, вин. во!ду; сковорода!, мн. ско!вороды) от перехода ударения с окончания на предшествующий слог, противопоставляющего единственное число множественному (война!, во!йны, ...; мн. во!йны, во!йнам; ср. также сирота!, мн. сиро!ты [а не *си!роты], и колесо!, мн. колёса [а не *ко!леса]). Однако он неосторожно расширяет сферу действия проницательного наблюдения Куриловича на класс существительных, представленный словами сестра и кольцо: “Таким образом, мы можем объяснить даже «нерегулярное» ударение на беглой гласной в форме род. мн. коле!ц (ед. ч.


49

кольцо!) и земле!й [sic!] (ед. ч. земля!)” 7. Такая интерпретация может, конечно, “объяснить” ударение в формах типа коле!ц, сестёр и подобных, но в обмен на это придется пожертвовать всеми именами женского и среднего рода, которые мы привыкли считать регулярными, поскольку ударение во множественном числе (переходящее с окончания на основу в соответствии с бинарным правилом, рассмотренным выше) падает на один и тот же слог б е з правого сдвига в родительном падеже (ср., например, сосна!, им. мн. со!сны, род. со!сен; весна!, вёсны, вёсен; метла!, мётлы, мётел; число!, чи!сла, чи!сел; письмо!, пи!сьма, пи!сем; полотно!, поло!тна, поло!тен; ремесло!, ремёсла, ремёсел и т. д.); следовательно, потребуется специальное правило, объясняющее переход от *сосён к со!сен и подобным формам. Предложенное Лантом правило приходится отклонить из-за крайней неэффективности8. Тип, представленный словами сестра и кольцо, следует признать небольшим, но важным самостоятельным классом, не идентичным классу, к которому относятся лексемы сосна и число, – несмотря на то, что у 7

См. Лант 1963, 96—97; приведенная выше форма земле!й очевидно ошибочна: род. падеж мн. числа от земля! может быть только земе!ль. Но даже если бы форма *земле!й и существовала, гласный е нельзя было бы считать “беглым”: это, разумеется, часть окончания {-ej}. В морфонологической транскрипции форма земе!ль записывается как {zem’#l’+∅#}, а форму *землей следовало бы записывать как {zeml’+e!j}. 8 Труднее понять логику автора при обсуждении другого случая, который, по его мнению, иллюстрирует различие между маргинальной подвижностью (начальный слог / окончание) и передвижением ударения между окончанием и слогом, предшествующим окончанию (с. 97): “Формы прошедшего времени дал – дала! (м. р. – ж. р.) представляют чередование ударения на начальном слоге с ударением на окончании, ср. пе!редал – передала!. Но бесприставочные глаголы, а также такие приставочные формы, как по!дал, при!дал ~ подала!, придала!, могут также рассматриваться как примеры противопоставления ударения, предшествующего окончанию, и ударения, падающего на окончание; эта интерпретация приводит к возникновению ненормативного ударения в форме пере!дал”. Для нас остается неясным, каким образом ударение в формах типа по!дал, при!дал можно считать предшествующим окончанию. Столь же загадочным представляется утверждение о том, что предшествующее окончанию ударение могло привести к возникновению формы пере!дал, где ударение н е падает на предшествующий окончанию слог. Возможно, автор не совсем точно называет “предшествующим окончанию” ударение, отстоящее от окончания на два слога (pre-predesinential): это, действительно, помогло бы объяснить переход пе!редал → пере!дал аналогией с по!дал и при!дал. Трудно, однако, представить себе уровень морфонологической акробатики, позволяющий считать ударение в форме да!л предшествующим последнему слогу основы.

50


обоих групп представлена маргинальная подвижность, описываемая á-правилом. Как же должно быть устроено морфонологическое описание форм типа сестёр и коле!ц? И как следует определить место ударения в родительном падеже множественного числа по отношению к границе между основой и окончанием? Однозначный ответ на эти вопросы даст анализ взаимоотношений между формой и функцией в более очевидных случаях подвижности ударения. При этом следует учесть, что здесь, как и в любой грамматике, важную роль играет порядок применения правил. Как уже было сказано, акцентные противопоставления в русском словоизменении нельзя рассматривать с точки зрения индивидуальных падежных форм; более оправдано сравнение полупарадигм единственного и множественного числа друг с другом, а затем – сравнение падежей внутри каждой из полупарадигм. Исходным фонологическим представлением, т. е. словарной формой, считается грамматически немаркированная (merkmallos) основа единственного числа; правила типа “основа → основа + Plur.” вместе с относящимися к ним морфонологическими преобразованиями типа рассмотренного выше áправила должны предшествовать правилам типа “основа → основа + Nom.” или “основа (Plur.) → основа (Plur.) + Nom.” и т. п. вместе с соответствующими морфонологическими преобразованиями (типа [—уд.] → [+уд.]/ __ {Nom.}). Иначе говоря, падежно-обусловленные сдвиги ударения относятся к наиболее поверхностному уровню в иерархии морфонологических правил русского склонения и, следовательно, должны применяться после более глубинных правил, управляющих выбором числа. Грамматически значимые типы акцентной подвижности подвержены ограничениям, различным для словоизменения и словообразования; в этих различиях и содержится решение нашей задачи. В русском словообразовании сдвиги ударения возможны как внутри основ, так и внутри корней (в синхронном понимании), например: бе!рег → побере!жье ({be!reg-} → {pobere!z#j-}), хо!лод → холо!дный ({xo!lod-} → {xolo!d’#n-}), навы!кнуть → на!вык ({navi!knu-} → {na!vik-}); возможен также перенос ударения через границу между основой и окончанием, например, бревно! → бреве!нчатый ({brev#n-} → {breve!ncat-}), бе!-


51

рег → уменьш. бережо!к и прилагательное берегово!й ({be!reg-} → {berez#k-}, {beregov-}). В русском склонении, однако, сдвиги ударения внутри основы (типа инф. переда!ть, прош. множ. пе!редал) встречаются редко, а перемещение иктуса внутри корня не встречается вообще. Таким образом, единственный допустимый тип подвижности ударения в русском склонении – это перенос ударения через границу между основой и окончанием. Данное утверждение справедливо как для противопоставления по числу ({no!s-/nos-}, {sirot-/siro!t}), так и для падежных оппозиций (голова!, вин. ед. го!лову; дат. мн. волка!м, ед. мн. во!лки; предл.1 сте!пи, предл.2 в степи!). Все мыслимые исключения из этого правила устраняются на уровне морфонологической записи: формы сто!л, стола! и т. п. получают неподвижное ударение на окончании ({stol+∅#, stol+a!} и т. д.), ср. также ме!сто, места!, ме!ст, места!м ({mest+a!, mest+∅,# mest+a!m}): морфонологическое ударение на нулевом окончании транслируется в фонологическое ударение на основе в формах /sto!l/, /me!st/ в результате применения фонетических правил поверхностного уровня, не имеющих отношения к грамматическому значению9. Аналогично, кажущийся внутрикоренной сдвиг ударения у слова ко!лос, мн. коло!сья и т. д. сопутствует присоединению субморфа {-#j-} (как известно, некоторые формы множественного числа в славянских языках ближе к суффиксальным дериватам, чем к флективным падежным формам); однако аффиксация никогда не используется для образования собственно падежных форм. Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что падежные оппозиции в русском языке маркируются одним и только одним типом акцентологического чередования: ударение на начальном слоге основы ~ ударение на окончании (или наоборот). В субпарадигме единственного числа винительный падеж у имен женского рода на -a маркируется сдвигом ударения влево (переход ударения на основу в винительном падеже): {borod-} → {bo!rod-}; во множественном числе такой же сдвиг маркирует именительный падеж имен мужского и жен9

Отметим, что морфонологическая конечноударность в форме /m’e!st/ = {mest+∅#} проявляется и в нерегулярной форме /m’isto!f/ = {mest+o!v}, обнаруживающей ту же тенденцию, что и формы {det’+e!j}, {xlopot+∅#}, которые рассматриваются в заключительной части статьи.

52


ского рода: {volk-} → {vo!lk-}, {svec-} → {sve!c"-}, {pec-} → {pe!c-}. Сдвиг ударения вправо (при котором основа становится безударной) характерен также для второго предложного падежа: {no!s} → {nos-}, {ste!p’-} → {step’-}. Наконец, тот же самый процесс переноса ударения с начального слога основы на окончание выделяет родительный падеж множественного числа у слов сестра и кольцо. Таким образом, грамматически значимый сдвиг ударения у слов этого класса описывается тем же самым правилом ([á уд.] → [—á уд.]/...), что и сдвиг ударения, маркирующий множественное число, а также три более известных типа подвижности в склонении. На морфонологическом уровне ударение в формах сестёр, сёстрам, ... переносится на нулевое окончание в случае сестёр, т. е. в результате применения á-правила получаем: {s’o!st’#r-} → {s’ost’#r#∅#}, {ko!l’#c-} → {kol’#c+∅#}, {xlo!pot-} → {xlopot+∅#} и т. д. Этот и только этот сдвиг ударения следует считать грамматически релевантным. На поверхностном уровне фонетические правила более низкого ранга автоматически сдвигают ударение с {∅}# на конечный слог: {stol+∅#} → /sto!l/, ср. род. ед. {stol+a!} → /stala!/; прош. ед. {v’od+ l+∅#} → /v’o!l/, ср. жен. р. {v’od+l+a!} → /v’ila!/; это одно из основных правил русской грамматики, не нуждающееся в дополнительных комментариях. Отметим также, что рассматривая акцентный сдвиг вида сёстры → сестёр как перенос ударения с основы на окончание, мы автоматически включаем в этот класс формы де!ти → дете!й и лю!ди → люде!й, имеющие в родительном падеже “настоящее”, а не нулевое окончание: {de!t’-}, ... → {det’+e!j}, подобно {xlo!pot-} → {xlopot+∅#}, что позволяет избежать введения особых правил. Итак, можно заключить, что морфонологическая позиция ударения в формах родительного падежа сестёр, коле!ц, суде!й, хлопо!т и подобных – нулевое окончание, причем правило, описывающее перенос ударения, идентично правилу, которое (разумеется, в другом морфонологическом контексте) описывает все прочие сдвиги ударения, маркирующие число и падеж у русских существительных. Фиксированный порядок применения правил и, в частности, приоритет правил, управляющих образованием основы субпарадигм единственного и множественного числа, перед правилами образования отдельных падежных форм, а также использование морфонологических представлений для выявления грамматической значимости по-


53

зволяет значительно упростить и обобщить правила фонологического уровня. Этот подход не только позволяет создать более эффективную систему грамматического описания, но и увеличивает ее объяснительную силу: об этом свидетельствует возможность ее интерпретации в терминах маркированности грамматических категорий и применимость теории общих падежных значений (Якобсон 1936; 1958), что, впрочем, должно стать предметом отдельного исследования.

СОКРАЩЕНИЯ АН СССР 1953 – Академическая грамматика русского языка. Т. 1. Фонетика, фонология. М., 1953 (2-е изд.: 1960 г.). АН СССР 1950—1965 – Словарь современного русского литературного языка в 17 томах. М., 1950—1965. АН СССР 1961 – Словарь русского языка в 4-х томах. М., 1961. Ворт 1968 – D. S. Worth. [Рец. на Stankiewicz 1966] // Current Anthropology, 9, 1968. P. 155—60. Гард 1965 – P. Garde. Pour une the!orie de l’accentuation russe // Slavia, 34. Prague, 1965. P. 529—559. Джурович 1964 – L. D’urovic. Paradigmatika spisovnej rustiny. Bratislava, 1964. Зализняк 1963 – А. А. Зализняк. Ударение в современном русском словоизменении // Русский язык в национальной школе, 1963, № 2. С. 7—23. Зализняк 1964 – А. А. Зализняк. “Условное ударение” в русском словоизменении // Вопросы языкознания, 1964, № 1. С. 14—29. Исаченко 1962 – A. V. Isacenko. Die russische Sprache der Gegenwart. T. 1: Formenlehre. Halle (Saale), 1962. Курилович 1938 – J. Kurylowicz. Struktura morfemu // Biuletyn Polskiego Towarzystwa J\zykoznawczego, 7, 1938. S. 10—28. Курилович 1946 – Е. Курилович. Система русского ударения // Науковi записки Львiвського державного унiверситету. Т. 3 (серiя фiлологiчна, 2). Львiв, 1946. С. 75—84. Лант 1963 – Horace G. Lunt. On the study of Slavonic accentuation // Word, 19, 1963. P. 82—99. Ожегов 1949 – С. И. Ожегов. Словарь русского языка. М., 1949 (последующие издания: 1952, 1953, 1960). Ожегов, Шапиро 1959 – С. И. Ожегов, А. Б. Шапиро. Орфографический словарь русского языка. 4-е изд. М., 1959. Редькин 1962 – В. А. Редькин. Система ударения суффиксальных полных прилагательных в современном русском языке // Учен. зап. Ин-та славяноведения АН СССР, 23. М., 1962. С. 204—211.

54


Редькин 1963 – В. А. Редькин. К ударению имен прилагательных с суффиксом -н- // Славянская филология. М., 1963. Вып. 5. С. 69—84. Редькин 1964 – В. А. Редькин. К акцентологическому закону Хартмана // Краткие сообщения Института славяноведения. М., 1964. Вып 41. С. 55—69. Редькин 1965 – В. А. Редькин. О понятии продуктивности в акцентологии // Русский язык в национальной школе, 1965, № 2. С. 6—12. Редькин 1966 – В. А. Редькин. Акцентология // Основы построения грамматики современного русского литературного языка. М., 1966. С. 19—49. Редькин 1967 – В. А. Редькин. О вариантности акцентных единиц в формах склонения русского языка // Československa! Rusistika, 12. Praha, 1967. С. 94—99. Станкевич 1966 – E. Stankiewicz. Slavic morphophonemics in its typological and diachronic aspects // Current trends in linguistics, 3: Theoretical foundations / Ed. by T. A. Sebeok. The Hague, 1966. P. 495—520. Трубецкой 1934 – N. S. Trubetzkoy. Das morphonologische System der russische Sprache. (Travaux du Cercle linguistique de Prague, 5, part 2.) Prague, 1934. Унбегаун 1967 – B. O. Unbegaun. Russian grammar. Oxford, 1967. Ушаков 1934—1940 – Ушаков и др. Толковый словарь русского языка в четырех томах. М., 1934—1940. Шевелев 1963 – G. Y. Shevelov. Speaking of Russian stress // Word, 19, 1963. P. 67—81. Якобсон 1936 – R. Jakobson. Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre: Gesamtbedeutungen der russischen Kasus // Traveaux du Cercle linguistique de Prague, 6. Prague, 1936. P. 240—288. Якобсон 1958 – Р. О. Якобсон. Морфологические наблюдения над славянским склонением (состав русских падежных форм) // American contributions to the Fourth International Congress of Slavists. ’s-Gravehage, 1958. P. 127— 156.

О понятии основы в русском словообразовании и словоизменении

В

своей пионерской работе о русском спряжении Роман Якобсон впервые предложил понятие базовой основы для описания морфонологических аспектов русского словоизменения (Якобсон 1948). Это исследование не только послужило отправным пунктом для целого ряда описаний системы спряжения в других славянских языках1, но и в значительной степени способствовало последующему развитию порождающей фонологии в работах М. Халле и других2. Окончательная оценка новых направлений в морфонологии остается делом будущего, но плодотворность наблюдений Якобсона не подлежит сомнению и сейчас. Задача других исследователей – развитие этих идей, или, как выразился Павле Ивич, “уточнение деталей и проведение границ”3. The notion of ‘stem’ in Russian flexion and derivation // To Honor Roman Jakobson. The Hague, 1968. P. 2269—2288. 1 Имеются в виду, в частности, исследование М. Халле о старославянском и древнерусском языках (Халле 1951), использованное в книге Х. Ланта (1955 и последующие издания), работа Г. Рубинштейна о чешском языке (Рубинштейн 1951) и важные поправки к ней с приведением дополнительного материала в работе Кучеры (1952); исследования Х. Ланта о македонском (Лант 1951, 1952) и словенском (Лант 1966) языках; А. Шенкера о польском (Шенкер 1954) и Ван Схонефельда о сербохорватском (Ван Схонефельд 1959). 2 Новый подход к этой проблеме был предложен в докладе М. Халле на V съезде славистов (Халле 1963). Ср. также работы А. В. Исаченко (1964) и Т. Лайтнера (1966) с подробной библиографией вопроса. 3 Ивич 1965 (рецензия на первый том избранных трудов Якобсона: R. Jakobson. Selected writings, I: Phonological studies. The Hague, 1962). Заметим, однако, что работы М. Халле нельзя считать простым “уточнением деталей”: предложенная им система циклически упорядоченных правил для основ с определенными типами НС-структуры является, несмотря на спорность некоторых деталей, оригинальным и стимулирующим вкладом в морфонологическую теорию.


56

До настоящего времени новые идеи в славянской морфонологии относились в основном к словоизменению, причем в первую очередь – глагольному. Невозможно, однако, рассматривать словоизменение в отрыве от словообразования; представление о том, что словообразование относится скорее к области лексикологии, чем морфологии, выдвигаемое, в частности, в работах Исаченко4, на наш взгляд, неприемлемо. Оба уровня имеют дело с правилами построения морфемных цепочек и значением возникающих в результате структур. Действительно, на словообразовательном уровне структурные отношения между морфемами и морфемными цепочками оказываются более сложными и менее очевидными – но это лишь указание на бо!льшую сложность задачи, а не повод для того, чтобы переложить ответственность за деривацию на лексикологов. По справедливому замечанию Е. Станкевича, “словообразовательный и парадигматический уровни взаимозависимы как в синхроническом, так и в диахроническом отношениях, и их понимание возможно лишь с учетом того, как каждый из этих уровней воздействует на другой и определяет его границы” (Станкевич 1962a, 3; ср. Виноградов 1952). Эта взаимосвязь особенно очевидна на примере перехода словоформ из одной части речи в другую, иначе говоря, в лексикализации парадигматических противопоставлений (формы типа домой, круго!м, сдуру, столовая – это явление нельзя считать чисто диахроническим)5, и отчетливо проявляется в почти полной невозможности проведения границы между двумя уровнями в таких, например, образованиях, как причастия, уменьшительно-ласкательные формы существительных, видовые пары и т. п. 4

“Die Bildung neuer Wоrter hat mit der Morphologie, welche die Bildung von Formen ein und desselben Wortes untersucht, nichts zu schaffen” (Исаченко 1962, 9). Это же мнение высказывается в более ранней его работе (Исаченко 1953); ср. также статью К. А. Левковской (1952). 5 Ср., например, трудности, связанные с определением того, к какому морфологическому классу относятся формы ночью или вечером. В советской грамматической традиции такие формы принято считать наречиями, если они находятся в изолированной позиции, и существительными в творительном падеже при наличии согласованных определений: ранней ночью, поздним вечером. Очевидно, однако, что слова, способные к согласованию с прилагательными, нельзя считать наречиями; с другой стороны, набор согласующихся с такими формами прилагательных весьма ограничен, что указывает на частичную адвербиализацию падежных форм.

О понятии основы в словоизменении и словообразовании

57

Станкевич определил две противоположные точки зрения на предмет, принадлежащие соответственно Сепиру и Трубецкому, как “континуальную” и “полярную” (Станкевич 1962, 4), но, как нам кажется, ни одна из них не может объяснить всего разнообразия фактов; иначе говоря, для адекватного объяснения грамматической реальности необходим синтез “континуального” и “полярного” подходов. Если мы рассмотрим все возможные типы морфологических преобразований в русском языке, т. е. явления, традиционно относимые как к словообразованию, так и к словоизменению, то одним из возможных методов их описания будет последовательное применение следующих трех операций над грамматическими категориями или их сочетаниями: добавления, устранения и замены. Совокупность категориальных различий между двумя словами, имеющими общую основу, может быть названа “грамматическим расстоянием”. Кратчайшее грамматическое расстояние – т. е. набор категориальных различий “чисто словоизменительного” типа – соответствует замене одного из членов ряда коррелирующих субкатегорий на другой член того же ряда, например, дательного падежа на винительный, внутри одной и той же подкатегории падежа, или первого лица на третье. Наибольшее грамматическое расстояние, или, иначе говоря, “чисто словообразовательный” набор отношений, характеризуется наибольшим количеством различающихся категорий. Примером здесь может служить образование отыменных глаголов, связанное с устранением категории падежа, трансформацией рода из классифицирующей в согласовательную категорию с ограничением сферы релевантности и с добавлением категорий вида, наклонения, залога, лица и времени. Таким образом, типы образования слов в русском языке нельзя считать ни непрерывным континуумом вариаций от чисто словоизменительных до чисто деривационных (точка зрения Сепира), ни строгим разбиением на два противопоставленных класса (точка зрения Трубецкого); скорее, типы образования слов можно считать конечным набором шагов между минимальным и максимальным грамматическим расстоянием – “наиболее словоизменительным” и “наиболее словообразовательным” в терминах традиционной дихотомии, причем каждая точка шкалы расстояний представляет собой набор категориальных различий, допускающих грамматическое описа-

58


ние и определяющих ее отношение как к полюсам системы, так и к дискретному набору промежуточных состояний. Этот подход не только позволяет преодолеть односторонность крайних точек зрения, но и создает более объективные предпосылки для определения границ между словоизменением и словообразованием в терминах грамматического расстояния, которое, в свою очередь, можно рассматривать как более строгую интерпретацию интуитивного представления о существовании в славянских языках двух частично перекрывающихся подсистем. Заметим кстати, что для субкатегорий одной грамматической категории грамматическое расстояние можно, по-видимому, считать функцией от количества коррелирующих субкатегорий: чем больше их число, тем меньше грамматическое расстояние между любыми двумя из них, что и определяет близость таких образований к “словоизменительному” полюсу шкалы. Например, если принять, что отношение вида “категория : субкатегории” для категории падежа составляет 1 : 6 – т. е. данная категория включает шесть субкатегорий (если не касаться проблемы второго родительного и второго предложного), то замена одной субкатегории на другую ощущается скорее как парадигматическое явление (= более грамматикализованное/словоизменительное = менее словообразовательное/лексикализированное), чем аналогичная замена в системе из двух субкатегорий. Можно предположить (это утверждение требует, впрочем, более детальной проверки с привлечением текстов), что процесс лексикализации образования форм множественного числа в русском языке, т. е. усиления словообразовательных параметров у маркированного члена оппозиции “единственное число”/“множественное число”, ускорился после утраты субкатегории двойственного числа, т. е. совпал с увеличением отношения “категория : субкатегория” с 1 : 3 до 1 : 2. В этой связи было бы любопытно сравнить данные о лексикализации противопоставленных по числу форм в русском языке с данными словенского языка, где субкатегория двойственного числа сохранилась до настоящего времени. В системе глагола образование форм внутри парадигмы времени (читает/читал/будет читать: 1 : 3) и лица (читаю/читаешь/читает: 1 : 3) находится на большем расстоянии от словообразовательного полюса, чем противопоставление по виду (прочи-


59

тать/прочитывать: 1 : 2). Разумеется, грамматическое расстояние определяется не только количеством, но и качеством категориальных противопоставлений; например, коррелирующие противопоставления в таких категориях, как падеж, число, лицо и время, более грамматикализованы, чем дизъюнктивные оппозиции, такие как, например, наклонение; механический подсчет категорий позволяет объяснить лишь один из аспектов различия между словообразованием и словоизменением. Словообразование можно определить как совокупность формальных операций, изменяющих состав смысловых грамматических категорий, в то время как словоизменительные операции приводят к изменению состава несамостоятельных синтаксических категорий, примером чего может служить добавление синтаксической категории рода при переходе от настояще-будущего к прошедшему времени глагола. Этот критерий, нуждающийся, конечно, в дополнительной разработке, требует безусловного отнесения таких операций, как образование видовых пар (прочитать — прочитывать, нести — носить), причастий (прочитать — прочитанный, любить — любимый) или сравнительной степени (далеко — дальше, богатый — богатейший) к словоизменению, в то время как переход причастий в прилагательные, не связанный, казалось бы, с формальными изменениями ([любить] > прич. любимый > прил. любимый), следует отнести к словообразованию, поскольку он приводит к утрате категории вида и добавлению противопоставления положительной, сравнительной и превосходной степеней. Особую проблему представляют формальные изменения, характеризующиеся нулевым грамматическим расстоянием: такие, например, пары, как градус → градусник; крикнуть → вскрикнуть, и, в особенности, экспрессивные или “оценочные” (в широком смысле) производные, связанные с количественной или качественной оценкой, например, домище ← дом; беленький, беловатый ← белый; толкануть ← толкнуть6. Для правильной интерпретации таких образований, которые, если судить только по грамматическому расстоянию, должны быть чисто словоизменительными (с чем, кстати, согласны некоторые исследователи), потребуются, очевидно, дополнитель6

Проблема производных с оценочным значением подробнее рассматривается в работе Ворт 1964. Вопросы, связанные с экспрессивными образованиями, разбираются в статьях Е. Станкевича (1954 и 1962b).


60

ные критерии, характеризующие, например, характер семантических сдвигов, сопутствующих формальным преобразованиям, изменения синтаксического статуса, ограничения, налагаемые на другие типы изменений, и т. п. Противопоставление словоизменения и словообразования, основанное на понятии грамматического расстояния, совпадает с противопоставлением простых и сложных парадигм (или “парадигм” и “гиперпарадигм”) как на морфологическом, так и на синтаксическом уровне7. Итак, словообразование следует считать составной частью морфологической системы, тесно связанной со словоизменением. Последующие разделы настоящей статьи будут посвящены анализу понятия основы на каждом из этих уровней и обсуждению некоторых методологических проблем, возникающих в связи с описанием деривационной морфологии. Ниже будет предложена формальная система морфологического описания, позволяющая объединить словоизменение и словообразование в единое целое. Взаимосвязь словоизменения и словообразования следует понимать иерархически: словообразование в синхроническом смысле предшествует словоизменению, поскольку словоизменение часто оперирует конечными результатами словообразовательного процесса; можно сказать, что словоизменение начинается там, где словообразование останавливается. Привилегированное положение словообразования в лингвистическом описании не означает, однако, что единицы морфонологического уровня – морфонологические представления основы и аффиксов, а также правила и порядок их применения – могут быть заданы без учета структуры словоизменительного уровня. Напротив, эти объекты, как и описания процессов, в которых они участвуют, должны выбираться исходя из структуры обоих уровней и с оглядкой на наиболее экономный способ описания системы в целом8. В качестве примера деривационного описания, выбранного с учетом факторов словоизменительного уровня, можно привести избыточность обо7

Подробнее об этом см. в работе Ворт 1963. Стоит, пожалуй, повторить, что критерий экономности описания должен занимать подчиненное положение по отношению к адекватности и объяснительной силе (Ворт 1963, 373, сноска 23). Детальное обсуждение принципов сравнения дескриптивных систем в грамматике читатель может найти в книге Хомский 1965, 37 сл. 8


61

значения мягкости парных согласных перед морфонемой {-e}9 в словообразовательных парах белый → белеть, место → местечко и т. п., поскольку идентичное правило описывает смягчение согласных перед {e} в форме предложного падежа единственного числа в склонении. На словоизменительном уровне значение термина “основа” очевидно: каждое изменяемое слово10 состоит из основы, набора окончаний и правил, описывающих фонологические аспекты взаимодействия основы с окончаниями. Как объекты, так и процессы – основы и окончания, с одной стороны, и морфонологические правила, с другой – могут формулироваться с разной степенью подробности. Проблема отнесения элементов морфонологического описания к конкретным уровням (и связанная с ней проблема соотношения достоверности, специфичности и экономности описания в различных компонентах системы – например, выбор между экономностью записи и простотой системы морфонологических правил) лишь недавно привлекла серьезное внимание, и поэтому было бы полезно остановиться на ней подробнее. Традиционные грамматические описания русского языка, наиболее представительным из которых является Академическая грамматика (АГ 1960), приводят парадигмы в орфографической записи, как правило – с обозначением ударения. Например, парадигма лексемы вол записывается следующим образом: вол, вола!, волу!, вола!, воло!м, воле!. Эта запись не позволяет обнаружить явлений, связанных с соотношением фонетики, фонологии и морфонологии или с принципами графического представления основы. Фонологи скептически относятся к орфографии, предпочитая более конкретное представление, отражающее первичность устной речи по отношению к письменной. В фонологической 9

Морфонологическая транскрипция дается в фигурных скобках, фонологическая транскрипция – в косых, фонетическая транскрипция – в квадратных; формы в орфографической записи выделяются курсивом. Набор знаков фонетической транскрипции заимствован из книги Р. И. Аванесова (1956), за исключением редуцированного гласного среднего подъема, который передается символом [э]; {#} обозначает морфонему, представляющую чередование гласной с нулем, [∅] – ее нулевой альтернант. 10 В данной статье рассматриваются только изменяемые слова; о проблеме неизменяемых слов в русском языке см. Унбегаун 1947, Мучник 1964 и Ворт 1967.


62

транскрипции приведенная выше парадигма записывается следующим образом: /vol, vala!, valu!, vala!, valo!m, val’e!/. Такое представление, однако, не передает аллофонические варианты, обнаруживаемые фонетической транскрипцией: [vol, v^la!, ., v^lu!, v^la!, v^lo!m, v^ l .e!]. С другой стороны – и это особенно важно для нашего исследования, – фонологическая запись содержит множество деталей, не менее избыточных с морфологической точки зрения, чем явления фонетического уровня: к ним относятся, например, фонологически релевантные, но морфонологически предсказуемые правила редукции гласных, смягчение согласных перед [e!] и т. п. Лишь морфонологическая транскрипция, представляющая основы и окончания в форме, фонетическая интерпретация которой зависит от применения морфонологических правил, например, {vol+#11 — vol+a! — vol+u! — vol+a! — vol+o!m — vol+e !}, свидетельствует о том, что традиционное орфографическое представление оказывается не таким “ненаучным”, как иногда кажется: как известно, морфонологические правила современного языка оперируют представлениями форм, напоминающими скорее их запись в древнерусской орфографии, чем современное поверхностно-фонологическое или фонетическое представление12. 11

В контексте определения символа #, приведенного в сноске 9, будет полезно объяснить смысл понятия “нулевое окончание”. Морфонема {#}, появляющаяся в формах им. падежа ед. числа мужского рода, необходима для описания чередований гласной с нулем в производящей основе, например, скорбный/скорбен < {skorb#n+#j#/ skorb#n+#}; заметим, что правила, описывающие данное чередование, близки по понятным причинам к правилам прояснения редуцированных в древнерусском языке; более подробное обсуждение этого сходства, а также связанных с этим проблем морфонологии см. в работе Ворт 1967a (наст. изд., с. 21—35); {#} обычно переходит в {∅} у существительных и кратких прилагательных, но проясняется в [o!] в полных формах под ударением (молодой) или в [э]/[y] в безударной позиции. В диалектах {#} может проясняться перед энклитическими частицами, например, [do!mot] < {dom#+t#}, по тем же правилам, что и для полных форм прилагательных. 12 Почти единодушное сопротивление, с которым сталкиваются попытки орфографических реформ в литературных языках, сводящиеся обычно к фонологизации орфографии (характерный пример – дискуссия об орфографической реформе в СССР в 1964—65 гг.), нельзя объяснять лишь упрямством лингвистически неграмотного населения; по-видимому, носители языка обладают грамматическими навыками, основанными на структурах более глубинного уровня, чем фонологический, и, следовательно, “архаическая” орфография оказывается более адекватным, хотя и не всегда точным способом их отражения.


63

Очевидно, что чем больше дистанция между записью основы и фонетической реальностью, тем сложнее морфонологические правила. Вместе с усложнением правил увеличивается вероятность того, что эти правила можно будет организовать так, что они позволят хотя бы приблизительно обозначить стоящие за ними регулярные явления. Бо!льшая часть недавних работ по порождающей фонологии характеризуется поисками широких обобщений в той части морфологического описания, которая фиксирует процессы – т. е. морфонологические правила, – но не обращает серьезного внимания на объекты (основы и аффиксы), которыми эти процессы оперируют. В некоторых случаях морфонологические представления основ оказываются близкими к реконструкциям, отражающим более ранние состояния языка, хотя они и не были специально выбраны с этой целью (см. Лайтнер 1966, 23 сл.). В этом совпадении, которому, кажется, так радуются некоторые исследователи, нет ничего удивительного, поскольку сегодняшние морфонологические явления – это вчерашние фонетические изменения (быть может, несколько модифицированные аналогиями); нет ничего удивительного и в том, что адекватное описание явлений современного состояния языка в определенном смысле связано с его происхождением. Если область порождающей фонологии будет расширена за счет включения деривационных явлений славянских языков, то можно ожидать, что объекты и правила, ими оперирующие, будут отчасти напоминать индоевропейский аблаут и ларингалы. Есть, однако, случаи, когда глубинные представления основ, используемые в порождающей фонологии, не обнаруживают диахронических параллелей. Например, глубинным представлением формы пишу! оказывается ((p’is+’a+o)+u) (Халле 1963, 120), а глагол несовершенного вида обижа!ть в той же системе оказывается образованным от парного глагола оби!деть с помощью глубинной операции присоединения имперфективного аффикса: o+=+b’id+e+O+’aj (ibid., 129). Если “o” в форме ((p’is+’a+o)+u) еще можно считать обобщением тематического гласного, то “O” в форме o+=+b’id+e+O+’aj (где “O” – лабиальная гласная архифонема, не требующая дальнейшего описания, поскольку она неизбежно будет элиминирована правилами более поверхностного уровня) не имеет соответствия ни в одном из славянских языков в прошлом или настоящем;


64

элемент “O” появляется в морфонологической записи, поскольку без него правила смягчения в спряжении (s → s и т. п. перед последовательностью вида “нелабиальная гласная + лабиальная гласная”) не будут работать в образовании видовых пар. Иначе говоря, “O” в сущности представляет собой попытку замаскировать под элемент основы исключение из правила (или признание его недостаточной общности). Можно, пожалуй, усомниться в целесообразности обобщений, получаемых за счет таких искусственных приемов. В этой связи интересны замечания Станкевича, высказанные в его работе о славянской морфонологии (1966). Независимо от того, как записываются основы и аффиксы – в виде цепочек фонем, морфонем или частично заданных описаний различительных признаков (с морфонологическими правилами, которые, соответственно, описывают фонемные чередования, выбор чередующихся элементов, или дополнительно уточняют различительные признаки), формы, получающиеся в результате применения правил, имеют более высокий уровень фонетической конкретности, чем формы, к которым эти правила применяются. Иначе говоря, все виды описания имеют дело с цепочкой символов, которой сопоставлены с одной стороны семантическая константа (“значение” слова), а с другой стороны – фонетическая переменная и правила, работающие с жестко ограниченным набором вариантов ее значений и позволяющие, например, выбрать нужный фонетический вариант основы при заданном окончании. Следует при этом отметить, что аналогия с переменной и ее значениями несколько условна, поскольку окончательная фонетическая реализация морфонологических объектов подвержена значительным вариациям, определяемым индивидуальными или социальными особенностями говорящего13. Например, у основы {stol-} конечное {-l-} может быть представлено значениями /l/ и /l’/, в то время как {-o-} может реализоваться в виде /o!/ или /a/ на фонемном уровне, что соответствует поверхностно-фонетическим вариантам [o], [^] в словоизменении, или [o], [^] и [э] в словообразовании (столова!ться); морфонема {-#-} в основе {bu!l#k-} получа13

Например, реализация морфонемы {j} в заударной позиции после согласных: {j} → [j] или [i ] (Аванесов 1956, 188), {delaj + om} → [d’e!lэi ьm] или " дела = [b’iez-d’e!lэ] или [b’iez’-d’e!lэ], и т. п. (там " [d’e!lэim] (там же, 191); без же, 179).


65

ет значения [∅] и [э] в склонении (ср. бу!лка, род. мн. бу!лок), а в словообразовании она представлена только одним значением: [э] (бу!лочка, род. мн. бу!лочек). Вторая гласная {e} в слове бе!рег в склонении представлена значениями [ie] и [ь] (бе!рег, им. мн. берега!), к которым в словообразовании добавляется [e!] (прибере!жье). Различие между наборами фонетических реализаций морфонем в словообразовании и словоизменении осложняет задачу выработки правил записи основы и, в частности, определение нужной степени фонетической детальности для разных уровней. Так, у глагола вести корневые гласные в формах настоящего времени, инфинитиве и императиве могут быть описаны с помощью одной морфонемы {i}: {v’id-} → [v’iedu!], ...; [v’ies’t’i!]; [v’ied’i!], ...14, но если мы обратимся к формам прошедшего времени (например, вёл), то основа должна будет содержать морфонему {o}: {v’od-}. Если в дополнение к этому мы хотим включить в описание такие причастные формы, как ведший и подобные (мы не касаемся пока что вопроса о том, следует ли считать образование причастий словообразованием или словоизменением), то нам придется определить гласный основы в виде пучка различительных признаков: [+вокал.], [—конс.], [—диффузн.], [—компактн.]15 без указания признака тона; иначе говоря, данный сегмент характеризуется как гласный среднего подъема без указания ряда. Альтернативный подход состоит в том, чтобы обозначить гласную основы как {e} и добавить правило, меняющее признак [—низкий тон] на [+низкий тон] в контексте /{Прош. вр.}; но в этом случае начальная форма основы не будет соответствовать реальному набору фонетических вариантов вокализма основы. Аналогичный пример можно обнаружить в правилах образования парных видовых форм, которые, как уже отмечалось, 14

Речь идет, разумеется, о том варианте русской фонетики, где отсутствует различие между предударными {e} и {i}. Заметим также, что морфонема {e} позволит столь же успешно образовать формы настоящего времени, а кроме того – объяснить ударное [e!] а причастиях, но, как и в случае {i}, не даст возможности избежать затруднений с [o!] прошедшего времени. 15 Различительные признаки русских звуков даются в соответствии с матрицей, предложенной М. Халле (1959, 45). Этот способ описания выглядит громоздким по сравнению с традиционной транскрипцией в применении к конкретным объектам фонологического описания, но оказывается чрезвычайно наглядным в приложении к более абстрактным морфонологическим единицам, таким, например, как чередование /e!/ — /o!/ после мягких согласных.


66

ближе к словообразованию, чем временны!е противопоставления. Начальным согласным в глаголе вести (и в парных формах совершенного вида провести, увести и т. п.) является диезный согласный {v’}, но если мы попытаемся использовать единую основу для порождения некратного водить (а также проводить, уводить и т. п.), то нам придется либо указать, что {v’-} утрачивает диезность при переходе от вести к водить, что не позволит достигнуть нужного уровня обобщения в исходной форме, либо значение данного признака должно отсутствовать в исходной форме, в результате чего мы получим запись основы, не содержащую указания на весь спектр фонетических вариантов морфемы, но представляющую больший уровень абстракции, поскольку глубинное представление основы не соответствует какой-либо из реально существующих фонемных цепочек, сопоставимых с данной глубинной записью. Следовательно, такой абстрактный вариант записи приведет к усложнению морфонологических правил, на которые в этом случае ложится ответственность за конечный статус сегмента: [—диезн.] в случае водить и [+диезн.] в случае вести. Бо!льшая общность системы достигается за счет существенно меньшей конкретности по крайней мере некоторых ее компонентов 16. Обратимся теперь к понятию основы в словообразовании. Большинство современных грамматик приводят производящую основу в обычной орфографической записи (единственной уступкой фонологической правильности бывает использование латинской буквы j для /j/). Производная основа, возникающая в результате присоединения аффикса, дается в той же записи, позволяющей вывести все словоизменительные формы вновь образованной лексемы17. Аффиксы представляются в виде “каталогов” (по выражению Станкевича)18; главный недостаток 16

Противопоставление [+диезн.]/[—диезн.] грамматикализовано по крайней мере у некоторых глаголов движения: везти/возить, нести/носить, брести/бродить; ср. также вертеть, но воротить и чередование палатализованных/непалатализованных конечных согласных основы в таких парах, как провозить/провоз, глубокий/глубь. 17 Лучший из существующих (хотя все еще далекий от удовлетворительного) подход к деривационной морфологии представлен в книге Н. М. Шанского (1959). Следует также отметить более поздние работы, рассматривающие словообразовательный процесс с нетрадиционных позиций, например статьи Н. А. Янко-Триницкой (1964) и Е. А. Земской (1964). 18 Станкевич 1962a, 6.


67

такого подхода, однако, заключается не в том, что он ориентирован в первую очередь на НС-структуру основы (хотя в литературе время от времени появляется несколько поверхностный взгляд на НС-структуру производных основ19), а в том, что в рамках этого подхода не делается попытки точного описания основы и не проводится разграничение понятия основы словоизменительной – т. е. единицы, необходимой для порождения парадигматических форм лексемы, – и основы словообразовательной – т. е. единицы, требующейся для порождения вторичных, производных основ. Очевидно, однако, что совпадение этих двух типов, хотя и встречается достаточно часто, представляет собой лишь частный случай и не может считаться общей закономерностью. Например, основа {ruk-}, используемая в описании падежных форм [ruka! – ruk’i] и т. п., может быть также использована для описания производной основы {ruc#k-} и, в конечном итоге, – падежных форм [ru!ckэ, ru!ck’i, ..., ru!cьk], но словоизменительная основа лексемы игра! {igr-} (ср. род. мн. [i!gr]) непригодна для порождения производной основы {igo!r#k-} уменьшительного иго!рка, род. мн. иго!рок (а также прилагательного иго!рный); точно так же ведут себя существительное игла!, род. мн. игл, и производное иго!лка, род. мн. иго!лок. Словоизменительная основа лексемы бе!рег {b’er’ig-} позволяет образовать падежные формы [b’e!r’ьk, b’e!r’ьgэ], им. мн. [b’ьr’iega!], а также некоторые, хотя и не все, производные от этого слова, – бережо!к и на!бережная (но не побере!жье или безбре!жный). Основа {v’os’#n-} с морфонемой {o} позволит породить падежные формы [v’iesna!], род. мн. [v’o!s’ьn] и т. п., а также производное прилагательное весе!нний, но, по-видимому, не годится для прилагательного вешний = {v’e!sn’-}. (Заметим, что последний пример представляет ту же морфонологическую проблему, что и рассмотренный выше ряд вести! — вёл — ве!дший.) Как и в случае приведенных выше примеров из системы словоизменения (вести, ..., водить), более общее представление основы достигается за счет меньшей специфичности в других компонентах системы и/или большей сложности морфонологических правил. Рассмотрим в качестве примера словообразовательное гнездо берег: если в качестве исходного принять не 19

Шанский 1959, 6.


68

“узкое” {b’er’ig-}, а “широкое” морфонологическое представление {bereg-} без указания редукции гласных или смягчения согласных, мы сможем обеспечить порождение таких производных, как побере!жье, бережо!к, на!бережная (= {pobere!z#j-}20, {berez#k-}, {na!berezn-}). Однако и такая запись не позволит объяснить неполногласие в производном безбре!жный. (Под “узким” мы понимаем морфонологическое представление, приближающееся к фонологической транскрипции настолько, насколько это позволяют требования к порождению словоизменительных форм, например, в “узкой” записи {b’er’ig-} вторая гласная представлена морфонемой {i}, что позволяет породить звуки [ь] и [ie] в формах бе!рег и берега!.) Если отвлечься от этой проблемы, то основной выигрыш от использования более широкого исходного представления основы состоит в возможности записи морфемы в форме, адекватно представляющей разнообразие фонетических вариаций. При этом, однако, теряется связь между морфонологическим представлением основы и реальным фонетическим обликом слова, от которого образуются производные. Например, в узкой морфонологической записи основа {b’e!r’ig} оказывается ближе к им. ед. /b’e!r’ig/ = [b’e!r’ьk], чем к корневому сегменту в производном побережье: /-b’ir’e!z-/ = [-b’ier’e!z-], что соответствует интуитивному представлению о большей близости исходной основы к производящему слову; очевидно и то, что чередование ({i} → {e!}) во втором слоге должно считаться частью словообразовательного процесса. Однако широкая запись (например, {bereg-}) затемняет иерархический характер отношений между берег и побережье, поскольку она не обнаруживает большего сходства с одним из этих слов21. Более того, широкое представление затемняет отношения между правилами словоизменительного уровня, т. е. правилами, определяющими порождение таких форм, как [b’e!r’ьk], [b’e!r’ьgэ] и т. п. от основы {bereg-}, и деривационными правилами, т. е. правилами, определяющими, например, образование {pobe20

Морфонема {#} необходима здесь для одной из возможных форм родительного падежа множественного числа: побере!жий и побере!жьев; см. АГ 60, I, 159. 21 Во избежание недоразумений заметим, что “близость” одной основы (морфонологической) к другой (фонетической или фонологической) определяется количеством и сложностью правил, требующихся для образования второй от первой.


69

rez#j-} от {bereg-}. Например, если при порождении формы /b’e!r’ik/ указывается одно место ударения, а при порождении формы /pab’ir’e!zja/ – другое (возможно, с использованием промежуточной основы {pobere!z#j-}), то различные функции сдвига ударения в словоизменении и словообразовании будет, по меньшей мере, трудно определить (ср. то обстоятельство, что переход ударения с основы на аффикс представляет собой частое явление как в словоизменении, так и в словообразовании, в то время как переход ударения с одного слога основы на другой часто встречается в словообразовании, но исключительно редко в словоизменении, причем даже в этих редких случаях он оказывается избыточным, т. е. сопровождает другие изменения в структуре основы; ср., например, акцентные сдвиги в йотированных формах множественного числа имен существительных мужского рода: ко!лос, род. ед. ко!лоса; мн. ч. коло!сья, род. мн. коло!сьев). Выше было отмечено, что абстрактное представление основы с использованием различительных признаков в качестве элементов записи может обеспечить порождение большего количества производных, чем при использовании традиционных морфонологических представлений в алфавитной записи. Но даже самое широкое представление не годится для всех возможных случаев; имеется несколько типов словообразовательных процессов, где совершенно невозможно породить производные слова, используя основы производящих слов. Многие из случаев, когда производные и производящие слова обнаруживают морфонологические изменения, которые невозможно вывести из рассмотренных выше типов представления основ, относятся к чередованиям гласных с нулем. Этот предмет требует специального исследования; ниже мы попытаемся рассмотреть лишь отдельные стороны этого явления, а именно – некоторые различия в поведении данного типа чередований в словоизменении и словообразовании. Во-первых, имеются примеры типа игра! (род. мн. игр, отыменное прилагательное иго!рный), частично рассмотренные выше; ср. также барахло! (мн. ч. отсутствует, произв. Барахо!лка); икра! (род. мн. икр, произв. ико!рка, ико!рный); ты!ква (род. мн. тыкв, произв. ты!ковка, ты!ковный и ты!квенный); слу!жба (род. мн. служб, произв. служе!бный) и многие подобные случаи. Нам, очевидно, придется принять, что в этих


70

примерах мы имеем дело со “словообразовательной морфонемой {#}”, в отличие от словоизменительной морфонемы {#}. Подобно тому, как нам потребовалось ввести “словоизменительное {#}” для того, чтобы отличать представленное этим символом чередование от чередований вида [o] < {o}, с одной стороны, и от нулевой морфонемы, с другой (иначе говоря, различать тип плато!к, род. ед. платка! и тип поро!к, род. ед. поро!ка; тип сосна!, род. мн. со!сен и тип волна!, род. мн. волн), “словообразовательное {#}” как самостоятельная единица понадобится для того, чтобы отличать тип слу!жба, род. мн. служб, прилаг. служе!бный (ср. также бе!здна, род. мн. бездн, произв. бездо!нный, где появление не только [o!], но и согласного [d] объясняется исключительно морфонологическими аспектами словообразования) от типа ве!рба, род. мн. верб, произв. ве!рбный. Адекватное представление основы должно различать (1) формы без морфонологического чередования гласного с нулем (волна!), (2) формы, содержащие морфонему {#}, представленную как в словоизменении, так и в словообразовании (тип пе!сня, род. мн. пе!сен, произв. пе!сенный), (3) формы, у которых {#} отсутствует в словоизменении, но обнаруживается в словообразовании (игра!, игр, но иго!рный; слу!жба, служб, но служе!бный и т. п.), и, как это ни странно, даже (4) формы, у которых {#} обнаруживается в словоизменении, но не в словообразовании (ма!сло, род. мн. ма!сел, прил. ма!сленый, или число!, род. мн. чи!сел, прил. чи!сленный, в отличие от форм, которые имеют {#} как в словоизменении, так и в словообразовании, например, кре!сло, род. мн. кре!сел, прил. кре!сельный; весло, род. мн. вёсел, прил. весе!льный, т. е. тип (2))22. В заключительной части статьи мы предложим один из возможных путей описания таких явлений. Во-вторых, в русском языке имеется достаточное количество словообразовательных гнезд, в которых корневая морфема обнаруживает чередование полногласия с неполногласием (бе!рег, но безбре!жный; молодо!й, но мла!дший; молоко!, но мле!чный). Причины этого явления хорошо известны, и нет необходимости останавливаться на них подробнее. Такие чередования невозможно описать в чисто фонетических терминах (с 22

Более подробное сравнение чередований гласных с нулем в словоизменении и словообразовании дается в статье Ворт 1968.


71

учетом развития группы *TorT и подобных ей в восточно- и южнославянских языках), поскольку существует немало слов, которые содержат фонетически тождественные цепочки фонем, совпадающие с рефлексами праславянских сочетаний типа *TorT, но имеющие разное происхождение; правила, по которым безбре!жный образуется от бе!рег, позволяют образование таких форм, как *бесцремонный от церемо!ния; правила, определяющие образование слова мле!чный от молоко!, позволяют произвести форму *зле!тный от зо!лото, и т. п. Ясно, что начальное представление основы должно обеспечить различение между словами, которые в сочетании с определенными аффиксами допускают образование только псевдо или настоящих полногласных производных от полногласных основ (типа беспоро!дный), словами, которые допускают образование только неполногласных производных от полногласных (тип безбре!жный), и теми, которые допускают оба типа (например, беспреры!вный и беспереры!вный), разумеется, наряду с соответствующими типами образования производных от неполногласных основ. Этот вопрос должен быть специально исследован до того, как будет установлено точное соотношение между представлением основы и морфонологическими правилами; на данный момент достаточно будет заметить, что адекватная форма записи основы должна учитывать различие между этими словообразовательными типами. Словообразовательные чередования, возникающие у сочетаний гласных с плавными сонантами, осложняются различиями между теми из них, которые восходят к ступеням индоевропейского аблаута, и теми, которые отражают старые редуцированные гласные. В подобных случаях чередования гласных часто сопровождаются чередованием мягких и твердых согласных, например, {b’#j-} [b’ju!, b’e!j] vs. {bo!j-}; собра!ть/собира!ть/собо!р; шить/шью/шей/шов и т. п.23 Корректная клас23

Неадекватность фонемного или квазифонемного представления основы особенно очевидна в тех случаях, где комбинация таких исторических явлений, как апофония, дифтонгические сочетания с плавными и другие подобные, приводит к чрезвычайно широкому разбросу фонетических вариаций корня. Любые сомнения в этом будут развеяны, если мы рассмотрим, например, фонемные представления двадцати с лишним форм, образованных от корня VERT: /v’ir/ (ввернуть), /v’o!r/ (ввернутый), /v’o!rt/ (трубковерт, верткий), /v’irt/ (вертлявый), /v’irt’/ (вертеть), /v’e!rt’/ (вертель), /v’erc/ (вверченный), /v’irc/ (вы!верченный), /vara!c/ (выворачивать), /vo!rat/ (ворот), /varo!t/

72


сификация таких комплексных чередований потребует более четкого разграничения словообразовательных гнезд, что остается делом будущего24. В любом случае очевидно, что запись основы должна различать между апофоническим и неапофоническим словообразованием (типы брести/брод и цвести/цвет). Заметим, далее, что существуют словообразовательные гнезда, в которых ни одна из основ не может считаться исходной производящей основой без помощи системы иерархических правил, которую невозможно вывести из структуры слов, составляющих словообразовательное гнездо. Например, в группе македо!нец = {makedo!n#c-}, македо!нка = {makedo!n#k-}, Македо!ния {makedo!n’ij-}, македо!нский = {makedo!nsk-} ни одно из морфонологических представлений не может быть принято в качестве исходного для образования трех других основ без установления иерархического порядка, который не поддерживается лингвистическим материалом25. В подобных случаях деривационная система должна включать основы типа {makedo!n-}, от которых могут быть образованы все приведенные выше словоизменительные основы (подробнее об этом см. ниже). (водоворот), /varat/ (воротник), /varat’/ (воротить), /varoc/ (заворочать), /vrat/ (возврат), /vrat’/ (возвратить), /vrasc/ (вращать), /ort/ (обертываться), /ara!c/ (оборачивать), /aro!t/ (оборот), /aro!t’/ (оборотить), /aro!c/ (обороченный), /rat’/ (обратить), /rasc/ (обращать); более тщательное изучение может увеличить число таких примеров. Разумеется, многие из этих форм автоматически выводимы путем применения стандартных морфонологических правил к исходной форме: например, {t} → {∅} перед {-nu-}, {v} → [∅] после {-b} на границе с префиксом. 24 Автор совместно с А. С. Козаком работает над созданием словообразовательного словаря объемом примерно в 110000 слов. Исходный массив был перенесен на машинные носители, слова были разбиты на морфы и упорядочены преимущественно по этимологическому принципу. Первая публикация из серии работ в рамках этого проекта, финансируемого исследовательской группой ВВС США (Project RAND) Materials for the Study of Russian Morphology выйдет, как ожидается, в 1967 году. (См. также Ворт и др. 1970. – прим. перев.) 25 Нам придется возразить Станкевичу, который считает, что в таких парах, как македо!нец/македо!нка, женский род всегда образуется от мужского (Станкевич 1962a, 9). Пары вида студе!нт/студе!нтка или поэ!т/поэте!сса нельзя считать доказательством исходности основы мужского рода: если исходить из первичности немаркированного варианта и принимать основу с нулевым аффиксальным морфом за исходную, то та же логика потребует принять форму род. мн. женского рода с нулевым окончанием (например, [ruk∅]) в качестве исходной для образования других форм множественного числа.


73

Словообразовательные классы, рассмотренные ранее, должны были убедительно продемонстрировать, что далеко не всегда словоизменительные основы производных слов могут быть образованы от основ, наиболее удобных для адекватного представления словообразовательных отношений (“производящих” основ). Как же тогда можно формализовать отношения между производящими основами и производными словами? Оригинальное решение этой проблемы было предложено Станкевичем в 1962 г.26 Поскольку, по его мнению (с которым нельзя не согласиться), словоизменение и словообразование представляют собой две различные, но взаимосвязанные системы, Станкевич предлагает постулировать две основы для каждого словообразовательного гнезда – одну для исходного слова и одну для производных (при этом принимается, что все производные имеют одну и ту же исходную основу). Например, для уже упоминавшегося словообразовательного гнезда слова берег Станкевич устанавливает “парадигматическую базовую форму” {b’e!r’ig-} для слова берег (которая записывается в “узкой” морфонологической транскрипции) и, кроме того, “деривационную базовую форму” {b’ir’e!g-}, от которой образуются такие дериваты, как побере!жье. Аналогично, слово борода! имеет парадигматическую базовую форму {bo!rad-} и деривационную базовую форму {baro!d-} (ср. подборо!док). Для слов весна!, де!сять, игра! и игла! предлагаются следующие базовые формы: {v’o!s’#n-} (ср. мн. ч. вёсны) и {v’is’#!n-} (ср. весе!нний), {d’e!s’it’-} и {d’is’a!t-} (ср. деся!тый), {igr-} и {i!g#r-}, {igl-} и {i!g#l-}. Сходным образом объясняются такие случаи, как отобра!ть/отбира!ть vs. отбо!р: {b#!r/b’i!r-} vs. {bor-}. Заметим также, что эта система обеспечивает бо!льшую специфичность описания: действительно, образование видовых пар использует чередования, отличные от тех, которые применяются при образовании отглагольных существительных ({#/i} и {#/o!} соответственно). Следует, однако, помнить, что специфичность может зависеть как от представления основы, так и от морфонологических правил. Предложенный Станкевичем подход несомненно интересен и плодотворен. Однако попытка его применения к описанию большего числа слов обнаруживает целый ряд трудностей, приводящих к выводу о том, что двухосновная система пред26

Станкевич 1962a, 11 сл.

74


ставления – одна основа для системы словоизменения, другая – для словообразования – нуждается в доработке. Далее мы подробнее остановимся на этих проблемах. Во-первых, остаются трудности, связанные со словообразовательными отношениями типа бе!рег → безбре!жный, слу!жба → служе!бный, группой {makedo!n-} и подобными словообразовательными классами, рассмотренными выше. Единая деривационная основа (например, {brez-}) сможет объяснить образование таких слов, как безбре!жный и прибре!жный, но не берегово!й, на!бережная, прибере!жный, а введение более одной деривационной основы противоречит нашей исходной установке. Во-вторых, отвлекаясь от неполногласных форм, можно заметить, что деривационная основа, такая, например, как предложенная Станкевичем форма {b’ir’e!g-}, действительно удобнее для порождения формы побере!жье с ударением на третьем слоге основы, но при этом она так же далека от фонетического облика некоторых других производных, как и парадигматическая основа. Например, такие производные, как набережная = [na!b’ьr’ьzn-], за!береги = [za!b’ьr’ьg’i], берегово!й = [b’ьr’ьg^v-] и бережо!к = [b’ьr’iezo!k], могут быть образованы от парадигматической основы {b’e!r’ig-} с той же легкостью, как и от деривационной основы {b’ir’e!g-}. Аналогично, как парадигматическая основа {bo!rad-}, так и деривационная основа {baro!d-} одинаково подходят для образования таких слов, как борода!тый, борода!ч, борода!стый. Ни одна из двух следующих основ, {v’os’#n-} и {v’is’#!n-}, не позволяет породить ве!шний или вешня!к, но при этом обе одинаково хорошо справляются с образованием слова весня!нка. В некоторых случаях результаты применения этой системы в сочетании с “узкой” морфонологической транскрипцией приводят к совершенно парадоксальным результатам. Например, несмотря на то, что только деривационная основа {d’is’a!t-}, а не парадигматическая {d’e!s’it-}, позволяет породить слово деся!тый, обе одинаково годятся для порождения таких слов, как десятери!к, десяти!на и т. п.; при этом оказывается, что только п а р а д и г м а т и ч е с к а я основа оказывается пригодной для образования де!сятеро и де!сятью! Менее очевидное противоречие, связанное с применением узкой транскрипции в двухосновной системе, состоит в том, что уровень специфичности в описании разных основ меняется произвольным образом. Парадигматические основы выбираются


75

с таким расчетом, чтобы обеспечить максимальное приближение к фонемной записи, насколько это позволяет морфонологическое представление, и в результате записываются в квазифонологической транскрипции, состоящей из фонем (включая такие символы узкой транскрипции, как обозначение мягкости согласных перед {e}) и морфонем (в том числе таких морфонологических абстракций, как {#}). С другой стороны, деривационные основы состоят из того же набора фонемных и морфонемных обозначений, но предназначаются для передачи фонетического облика производных, причем иногда близость к фонемной записи оказывается такой же, как и у парадигматических основ, а иногда – значительно меньшей. Например, в словообразовательном гнезде бе!рег деривационная основа {b’ir’e!g-} меньше связана с вокализмом слова /b’ir’igavo!j/, чем с вокализмом слова /pab’ir’e!zja/, а деривационная основа {i!g#l-} содержит элемент {#}, необходимый для образования слов иго!лка и иго!льник, но совершенно нерелевантный в случае и!глистый, иглова!тый и т. п. Таксономические преимущества, обусловленные использованием узкой квазифонологической записи (обозначение смягчения перед {e}, замена этимологического и деривационно-морфонологического {e} на {i}, если они не оказываются ударными в данной лексеме, и т. п.), теряются в двухосновной системе, где единая деривационная основа соответствует целой группе производных, из которых лишь некоторые обнаруживают фонологическую близость к деривационной основе, а другие оказываются столь же далеки от нее, как и от парадигматической основы. Значительная часть рассмотренных выше трудностей, хотя и не все они, снимается при использовании более широкой транскрипции для парадигматической и деривационной основы, но при этом, однако, теряется смысл использования двухосновной системы (в большинстве случаев): широкая транскрипция слова бе!рег – {bereg-} – оказывается идентичной широкой транскрипции основы, требующейся для порождения таких слов, как побере!жье, за!береги, берегово!й и т. п. Аналогично, единственная основа {v’os’#n-} одинаково подходит для парадигматической основы лексемы весна!, род. мн. вёсен, и для деривационной основы, представленной у слова весе!нний. Преимущества подхода, делающего больший упор на морфонологические правила (например, в случае отнесения смягче-

76


ния согласных или редукции гласных к морфонологическим правилам словоизменения, применяющимся после того, как деривация закончена, иначе говоря, при системе порождения типа {bereg} → {pobere!z#j-} → [pэb’ier’e!zjэ] и т. д.), оказываются очевидными, поскольку таксономические преимущества узкой системы записи основ, теоретически значительные, на практике оказываются иллюзией, как это и было показано выше. Сказанное выше не значит, однако, что мы отвергаем предложенный Станкевичем подход. Лишь двухосновная система способна объяснить типы берег/безбрежный, игра/игорный, брести/брод, словообразовательное гнездо македон- и т. п. Более того, Станкевич совершенно прав в том, что адекватное и полное морфонологическое описание не может обойтись без записи, учитывающей процессы словообразовательного уровня и позволяющей при этом отличать их от явлений, связанных со словоизменением. Далее мы попытаемся установить формальное соотношение двух значений термина “основа” (в применении к парадигматической и деривационной или гиперпарадигматической системе), исходя из двухосновного принципа морфологического описания. Даже если нам удастся устранить все упомянутые выше недостатки двухосновного подхода, обусловленные применением слишком узкой транскрипции, нам все равно придется объяснить существование двух различных исходных форм – парадигматической и деривационной. Эти две основы считаются исходно заданными, формальные отношения между ними никак при этом не объясняются. Таким образом мы возвращаемся, mutatis mutandis, к той же самой ситуации, которая существовала в описании русского спряжения до появления в 1948 году статьи Р. О. Якобсона (Якобсон 1948), позволившей, наконец, отказаться от почтенной традиции задания в грамматике двух глагольных основ, инфинитивной и презентной, каждая из которых могла предсказать лишь часть возможных форм. Традиционно считалось, что ни одна из них не могла быть регулярно образована от другой, – иначе говоря, до 1948 года система спряжения была искусственно разделена на две части. Якобсону удалось показать глубинное единство системы глагольного словоизменения с помощью понятия “базовой” основы и системы морфонологических правил. Столь же искусственное противопоставление существует и в других ком-


77

понентах морфологической системы. Даже двухосновная система Станкевича не позволяет установить связь между словоизменением и словообразованием и, более того, постулирует их независимость друг от друга. В заключительной части данной работы будет предложена – в дискуссионном порядке – схема описания, позволяющего выявить формальные отношения между словообразовательной и словоизменительной системами. Это описание, как будет видно из дальнейшего, состоит в попытке усовершенствования двухосновного подхода с использованием предложенного Якобсоном понятия базовой основы, позволяющей образовать, прямо или косвенно, все грамматически правильные формы, но не обязательно совпадающей с одной из них. Очевидно, что каждое слово имеет свою собственную словоизменительную основу (“парадигматическая базовая основа” по Станкевичу, далее – Ф-основа), от которой с помощью морфонологических правил можно образовать те и только те фонетические последовательности, которые представляют реально существующие в парадигме данного слова формы. Конкретный характер этих правил (далее – Ф-правила) для нас пока не важен, хотя уже сейчас можно предположить, что эти правила составят упорядоченное множество с одним или несколькими циклически применяемыми компонентами. Ф-основы могут записываться в широкой или узкой транскрипции (что, соответственно, и определяет уровень сложности Ф-правил). Хотя это и несущественно для дальнейшего обсуждения, можно для простоты предположить, что используемая для записи Ф-основ морфонологическая транскрипция будет достаточно широкой для того, чтобы оставить такие явления, как редукция гласных, позиционное смягчение или беглые гласные, в компетенции Ф-правил. Словообразовательное гнездо, таким образом, будет состоять из нескольких Ф-основ, например: берег береговой побережье забереги безбрежный безбрежность бережок и т. п.

= = = = = = =

{be!reg-} {beregov-} {pobere!z#j-} {za!bereg-} {bezbre!zn-} {bezbre!znost-} {berez#k-}

78


Упоминавшееся выше гнездо с основой македон- будет состоять из следующих Ф-основ: Македония македонец македонка македонский

= = = =

{makedo!n’ij-} {makedo!n#c-} {makedo!n#k-} {makedo!nsk-}

Задача деривационной морфонологии сводится, таким образом, к выявлению формальных отношений между различными Ф-основами, входящими в данное словообразовательное гнездо. Обратимся теперь к вопросу о том, как лучше всего подойти к решению этой задачи. На примере второй из приведенных выше двух групп однокоренных слов особенно очевидны преимущества базовой основы, поскольку, как мы видим, невозможно образовать первые три из приведенных выше Ф-основ от четвертой, не прибегая к явным ухищрениям. Таким образом, очевидна необходимость введения деривационной базовой основы, определяемой как структура, от которой можно наиболее экономным образом образовать все существующие Ф-основы. Для рассматриваемого гнезда деривационная базовая основа (далее – Д-основа) за! -} (мы используем прописные буквы писывается как {MAKEDÓN для того, чтобы отличать ее от парадигматической основы). Присоединение суффиксов {ij}, {#c}, {#k} и {sk}, а также применение соответствующих морфонологических правил (т. е.: {N} → {n’} в контексте ____{ij}) порождает все четыре Ф-основы данного гнезда. Правила, применяемые к Д-основам, будут далее называться деривационными правилами (или Д-правилами), в отличие от Ф-правил, применяющихся к словоизменительным основам. Д-правила порождают Ф-основы из Д-основ, а Ф-правила порождают фонетические словоформы из Фоснов. Сходства и различия между деривационными и словоизменительными системами определяются сходствами и различиями между Д- и Ф-правилами (а также между Д- и Ф-основами). Лингвистическое описание должно учитывать иерархические отношения внутри словообразовательного гнезда. Хотя некоторые Ф-основы, например, {makedo!n’ij-}, {makedo!n#c-} и подобные? можно считать “одновременно” образованными от ! -}, описание должно содерпроизводящей Д-основы {MAKEDON


79

жать указание на то, что такие Ф-основы, как {beregov-}, {pobere!z#j-}, {za!bereg-} и т. п., образованы от слова берег, а не порождены одновременно с Ф-основой {be!reg-} от общей производящей основы. Иначе говоря, описание должно избегать искусственного введения деривационной иерархии там, где она отсутствует, но при этом не допускать затемнения иерархических отношений там, где они реально существуют. Для этого производящая основа, от которой образованы основы типа {berez#k-}, {bezbre!zn-} и т. п., должна быть помечена как Доснова слова берег, поскольку слова бережок, безбрежный и т. п. на интуитивном уровне отчетливо осознаются как производные от берег, т. е. занимают подчиненное положение в деривационной иерархии. Мы покажем, как эта задача решается в рамках предлагаемой системы, обратившись к процессу образования одного слова от другого. Словообразовательный процесс, как обычно принято считать, состоит из аффиксации и возникающих в результате аффиксации модификаций основы. К этому следует добавить еще и установление набора парадигматических окончаний. Действительно, если принять, что слово служба образовано от служить, то этот процесс не ограничивается присоединением аффикса {-b-} к глагольной основе (мы в данный момент не касаемся конкретного представления морфем). Точнее, следует говорить об аффиксе {-b-} в сочетании с набором окончаний {a — i — e — u и т. д.}. Следовательно, процесс образования одного слова от другого сводится к следующей последовательности операций: (1) аффиксации (включая нулевую аффиксацию, например, в случае песня = {pes#n’-} → песнь = {pesn’-}, и отрицательную аффиксацию (усечение): глубокий = {glubo!k-} → глубь = {glub’-}); (2) добавление или субституция парадигм (или “парадигматизация”), причем во многих случаях выбор парадигмы определяется аффиксом; и (3) модификации основы и/или аффикса, вызванные аффиксацией. Таким образом, если принять, что словообразование состоит из аффиксации (включая нулевую аффиксацию) и парадигматизации (также, возможно, нулевой), порождение слова берег можно описать следующим образом: (1) исходная Д-основа, которая по определению существует у каждого словообразовательного гнезда, должна содержать информацию, достаточную для порождения не только заглав-


80

ного слова берег, но и всех его дериватов. Такой Д-основой является форма {B<E>REG-}. Морфемный состав исходных Д-основ, особенно в случае сложных гнезд с большим количеством слов, должен быть предметом особого обсуждения; (2) слово берег порождается присоединением аффикса (в данном случае – нулевого) и заданием парадигмы (в данном случае – ∅ — a — u и т. д.}: {B<E>REG-} → {B<E>REG-} + {P "} + {∅}27, что и определяет слово берег. Цепочка {B<E>REG-} + {P "} + {∅} является наиболее глубинным или абстрактным представлением слова берег. Это абстрактное представление заглавного слова может быть далее использовано двумя другими процессами, а именно операцией порождения Ф-основы берег: {be!reg-} (и, соответственно, определяемой ею парадигмы) и операцией порождения всех производных слов. Абстрактное представление слова берег, от которого образуется не только его собственная Ф-основа, но и производные основы, мы называем Досновой слова берег. Таким образом, Д-основа заглавного слова в словообразовательном гнезде задается исходной базовой Д-основой этого гнезда и сегментами, определяющими аффиксацию и парадигматизацию. (3) Ф-основа слова берег порождается от Д-основы правилами, которые управляют снятием угловых скобок (запись {BEREG-}, порождающая слово берег), или устранением сегмента внутри угловых скобок: {B<E>REG-} → {B< >REG-} (здесь срабатывает автоматическое правило стирания “пустых” скобок). Последующие операции убирают маркеры морфемных границ и производят морфонологические преобразования основы, входящие в деривационный процесс, что в нашем случае приведет к порождению основы {be!reg-} и его парадигмы. Очевидно, что Д-правила состоят из двух компонентов: первый из них задает аффиксацию и парадигматизацию (и тем самым определяет порождение слова из базовой Д-основы); второй – определяет чередования в основе (включая выбор между {<E>} → {E} и {<E>} → {< >} и т. п.), возникающие в процессе деривации. Эти разновидности Д-правил могут быть названы соответственно Д-Д-правилами (отвечающими за порождение 27

Символ {P "} обозначает нулевую аффиксацию, ∅ – так называемую парадигму “мужского рода”.


81

Д-основ от базовых Д-основ или Д-основ [см. об этом ниже], и Д-Ф-правилами (которые образуют Ф-основы от Д-основ). (4) Ф-правила, оперирующие с Ф-основами, образованными в результате применения Д-Ф-правил, позволяют вывести окончательное фонемное представление всех форм парадигмы данного слова. Порождение производных основ происходит так же, как и порождение Ф-основы заглавного слова. Деривационные правила (например, управляющие образованием таких слов, как береговой и безбрежный от слова берег) должны, разумеется, оперировать не с Ф-основой заглавного слова ({be!reg-}), не обладающей достаточной абстрактностью, которая требуется для образования как полногласных, так и неполногласных вариантов, но с более глубинным представлением морфонологической структуры, а именно – Д-основой. Короче, Д-правила должны работать с Д-основами. Итак, правила порождения слова береговой от берег можно записать следующим образом: Д-основа {B<E>REG} Д-Д-правила → {B<E>REG} + {ov} + {oj}28 Д-Ф-правила Ф-правила

→ →

{beregov + } [b’ьr’ьg^v-]

Выбор чередующихся вариантов, представленных, например, сегментом {<E>} (чередование гласной с нулем), определяется типом аффиксации базовой Д-основы. Например, для неполногласного варианта безбрежный деривационный процесс может быть представлен следующим образом: Д-основа {B<E>REG} Д-Д-правила → {B<E>REG} + {bez ... n-}29 + {oj} Д-Ф-правила 28

→

{bezbre!zn-}

В данном случае {oj} представляет весь набор парадигматических окончаний, а не только им. падеж единственного числа мужского рода. 29 Удобный способ представления так называемой префиксально-суффиксальной деривации состоит в конкатенации цепочек, одна из которых представляет собой интерфикс. При этом мы исходим из того, что место ударения определяется Д-Ф-правилами, поскольку ударение производных зависит как от ударения производящей основы, так и от конкретного процесса аффиксации, однако проблема выбора оптимального метода задания акцентных характеристик остается пока нерешенной. Еще одна весьма существенная проблема, выходящая, однако, за рамки данной работы, состоит в определении отношений между словом безбрежный и предложным сочетанием без берегов. Ее решение, если оно существует, должно, очевидно, находиться на стыке морфологии и синтаксиса.

82


где одно из Д-Д-правил задает переход <E> → нуль, другое – транспозицию элементов, и т. д. В случае свободного варьирования (типа прибрежный/прибережный) Д-Ф-правила, зависящие от сегмента {pri ... n-}, должны включать факультативное правило {<E>} → нуль, что обеспечивает порождение как полногласного, так и неполногласного вариантов. Последующие деривационные процессы (“второй словообразовательный уровень”) описываются правилами, применяемыми к Д-основам главного слова. Из-за недостатка места мы не можем рассмотреть этот этап подробнее. Заметим, однако, что несмотря на то, что основы производных “второго уровня” часто совпадают с Ф-основами производящих слов, имеется достаточно примеров их усечения и других типов чередований (типа зажигательная бомба → зажигалка), чтобы считать совпадения основ явлением поверхностного уровня, возникающим в результате применения сходных правил к одной глубинной структуре. Повторим, однако, что механизм деривации второго (а также третьего и последующих) уровней требует дальнейшего изучения. То, что деривационный процесс оперирует не с “поверхностной” Ф-основой производящего слова (берег), а с “глубинной” Д-основой, не является неожиданностью в свете недавних работ по синтаксису и семантике. Задача, поставленная выше для набора правил деривационной морфологии, а именно, определение отношений между несколькими Ф-основами одного словообразовательного гнезда, оказывается, таким образом, решенной. Связующим звеном между Ф-основой {bezbre!zn-} и Ф-основой {beregov-} являются Д-основы, которые, в свою очередь, связаны набором правил, описывающих их образование от Д-основы производящего слова берег. Ф-основа заглавного слова берег связана с производными теми же наборами правил и дополнительными Д-Ф-правилами, порождающими Ф-основу {bereg-} от Д-основы {B<E>REG} + {P "}... Схематическое представление структуры формального описания этих отношений иллюстрируется таблицей 1.


83

Таблица 1 Д-Д правила

Д-основа производ. слова

Ф-основа загл. слова

Ф-основа производ. слова Ф правила

Д-Ф правила

Д-основа загл. слова Д-Ф правила

Д-Д правила

Ф правила

Базовая Д-основа

Фонетич. форма загл. слова

Фонетич. форма производ. слова

Д-Д правила

другие производ. слова

...

Разумеется, предложенный подход к описанию русской морфологии оставляет нерешенным множество проблем. Очевидно и то, что многие из содержащихся в данной работе предложений могут быть в будущем подвергнуты пересмотру. Можно надеяться, однако, что основная идея работы – необходимость описания деривации и словоизменения с учетом их иерархической взаимосвязанности и с использованием объектов с эксплицитно заданными связями и эксплицитно упорядоченных правил – будет принята. Предложенный выше подход представляет собой синтез разработанного Станкевичем двухосновного метода (с существенными изменениями) и новаторской концепции базовой основы, сформулированной в работах Якобсона. Можно надеяться, что предлагаемая методология окажется (быть может – после серьезной доработки) способной явно и недвусмысленно показать единство и разнообразие, характеризующее взаимоотношения словообразования и словоизменения.

84


Аванесов 1956 – Р. А. Аванесов. Фонетика современного русского литературного языка. М., 1956. АГ 1960 – Грамматика русского языка / АН СССР. М., 1960. Т. 1. С. 134. Ван Схонефельд 1959 – C. H. van Schooneveld. Serbocroatian conjugation // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 1/2, 1959. P. 55—69. Виноградов 1952 – В. В. Виноградов. Словообразование в его отношении к грамматике и лексикологии // Вопросы теории и истории языка в свете трудов И. В. Сталина по языкознанию. М., 1952. С. 99—152. Ворт 1963 – D. S. Worth. The role of transformations in the definition of syntagmas in Russian and other Slavic languages // American Contributions to the Fifth International Congress of Slavists, I: Linguistic Contributions. The Hague, 1963. P. 361—383. Ворт 1964 – D. S. Worth. The suffix -aga in Russian // Scando-Slavica, 10, 1964. P. 174—193. Ворт 1967a – D. S. Worth. On cyclical rules in derivational morphophonemics // Phonologie der Gegenwart. Vortrаge und Diskussionen anlаâlich der Internationalen Phonologie-Tagung in Wien, 30.VIII. — 3.IX.1966. P. 173—186; [= О циклических правилах в деривационной морфологии. Наст. изд., с. 21—35]. Ворт 1967b – D. S. Worth. On the stem/ending boundary in Slavic indeclinables // Зборник за филологиjу и лингвистику, 9. Нови Сад, 1967. С. 11—16. Ворт 1968 – D. S. Worth. Vowel-zero alternations in Russian derivation // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 11, 1968. P. 110—123. Ворт и др. 1970 – Dean S. Worth, Andrew S. Kozak and Donald B. Johnson. Russian Derivational Dictionary. New York, 1970. Земская 1964 – Е. А. Земская. Интерфиксация в современном русском словообразовании // Развитие грамматики и лексики современного русского языка. М., 1964. С. 36—62. Ивич 1965 – P. Iviс!. Roman Jakobson and the growth of phonology // Linguistics, 18, 1965. P. 35—78. Исаченко 1953 – A. V. Isacenko. O vza!jomny!ch vzt’ahoch medzi morfolo!giou a deriva!ciou // Jazykovedny! casopis, 7. Bratislava, 1953. S. 200—213. Исаченко 1962 – A. V. Isacenko. Die Russische Sprache der Gegenwart. Teil 1: Formenlehre. Halle/Saale, 1962. Исаченко 1964 – А. В. Исаченко. The Morphonology of the Slovak verb // Travaux linguistiques de Prague, 1, 1964. P. 183—201. Кучера 1952 – Jindrich Kučera. Notes on the Czech conjugation // Word, 8, 1952. P. 378—386. Лайтнер 1966 – T. M. Lightner. On the phonology of the Old Church Slavonic conjugation // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 10, 1966. P. 1—28. Лант 1951 – Horace G. Lunt. Морфологиjата на македонскиот глагол // Македонски jазик, 26, 1951. С. 123—131.


85

Лант 1952 – Horace G. Lunt. A grammar of the Macedonian language. Skopje, 1952. Лант 1955 – Horace G. Lunt. Old Church Slavonic Grammar. The Hague, 1955. Лант 1966 – Horace G. Lunt. Attempt at a generative description of the Slovene verb // Rado L. Lenček. The verb pattern of Contemporary Slovene. Wiesbaden, 1966. P. 133—187. Левковская 1952 – К. А. Левковская. О словообразовании и его отношении к грамматике // Вопросы теории и истории языка в свете трудов И. В. Сталина по языкознанию. М., 1952. С. 153—181. Мучник 1964 – И. П. Мучник. Неизменяемые существительные, их место в системе склонения и тенденции развития в современном русском литературном языке // Развитие грамматики и лексики современного русского языка. М., 1964. С. 148—180. Рубинштейн 1951 – Herbert Rubinstein. The Czech conjugation // Word, 7, 1951. P. 144—154. Станкевич 1954 – E. Stankiewicz. Expressive derivation of substantives in contemporary Russian and Polish // Word, 10, 1954. P. 457 сл. Станкевич 1962a – E. Stankiewicz. The interdependance of paradigmatic and derivational patterns // Word, 18, 1962. P. 1—22. Станкевич 1962b – E. Stankiewicz. Grammatical neutralization in Slavic expressive forms // Word, 17, 1962. P. 128—145. Станкевич 1966 – E. Stankiewicz. Slavic morphophonemics in its typological and diachronic aspects // Current trends in linguistics, III: Theoretical foundations. The Hague, 1968. P. 495—520. Унбегаун 1947 – B. O. Unbegaun. Les substantifs inde!clinables en Russe // Revue des e!tudes slaves, 23, 1947. P. 130—145. Халле 1951 – Morris Halle. The Old Church Slavonic conjugation (with an appendix on the Old Russian conjugation) // Word, 7, 1951. P. 155—167. Халле 1959 – M. Halle. The Sound pattern of Russian. The Hague, 1959. Халле 1963 – М. Халле. О правилах русского спряжения (предварительное сообщение) // American Contributions to the Fifth International Congress of Slavists, Sofia, September 1963. Vol. 1: Linguistic Contributions. The Hague, 1963. С. 113—132. Хомский 1965 – N. Chomsky. Aspects of the theory of syntax. Cambridge, Mass., 1965. Шанский 1959 – Н. М. Шанский. Очерки по русскому словообразованию и лексикологии. М., 1959. Шенкер 1954 – Alexander Schenker. Polish Conjugation // Word, 10, 1954. P. 469—481. Якобсон 1948 – R. Jakobson. Russian conjugation // Word, 4, 1948. P. 155— 167. Янко-Триницкая 1964 – Н. А. Янко-Триницкая. Процессы включения в лексике и словообразовании // Развитие грамматики и лексики современного русского языка. М., 1964. С. 18—35.

К типологии усечения

Б

ыло бы неожиданностью, если в заведении, которое почешски называется nev|stinec, обнаружилась бы nev|sta (!невеста"), а не nev|stka (!проститутка"). Слово nev|stinec, однако, образовано не от nev|sta, а от nev|stka с усечением конечной морфемы {#k} в основе (Докулил и др. 1967, 464). Подобное явление довольно широко распространено в чешском языке, напр. sladky! → nasla!dly! !сладковатый", и еще чаще встречается в русском, где оно стало предметом оживленной полемики (АГ 70; Исаченко 1972; Ворт 1973а; Лопатин, Улуханов 1974). Основной спор касается соотношения фонологической и морфологической структуры усекаемых сегментов – н, к, ск и под., – исчезающих при словообразовательных процессах типа поздний → опоздать, редкий → редеть, Томск → томичи. Что это – фонологические единицы, “финали” (АГ 70), “субморфы” (Мельчук 1967; Чурганова 1967; 1973), “морфемообразные сегменты” (Ворт 1973а) или нечто иное? Ответ на этот вопрос зависит не только от принятой автором концепции морфемы (Исаченко 1972, 101; 1973, сн. 3; Лопатин, Улуханов 1974, 58), но и от общего грамматического подхода к описанию процесса (Ворт 1973а, 387—389). Достаточно полный обзор столь широкой проблемы в рамках одной статьи практически невозможен; мы попытаемся дать лишь самое общее представление о типах усечения и основных проблемах, связанных с выявлением их морфологического статуса. Факторы, определяющие усечение тех или иных элементов, варьируют от чисто фонологических до чисто морфологических. Фонологические и морфологические факторы не исA typology of truncation // Studia Linguistica Alexandro Vasilii filio Issatschenko Collegis Amicisque oblata / H. Birnbaum, L. Ďurovic", G. Jakobsson, N.-Å. Nilsson, A. Sjоberg, D. S. Worth, eds. Lisse, 1978. P. 501—507. Работа выполнена при поддержке Национального Научного Фонда США, грант № GS-41729.


87

ключают друг друга, но, напротив, обнаруживают взаимозависимость1; в большинстве случаев можно предположить влияние факторов обоих видов, причем один и тот же набор фактов поверхностного уровня можно разумно интерпретировать несколькими совершенно различными способами2. Фонологическое усечение. Усечение можно с полным основанием считать фонологическим только в том случае, когда усекаемый сегмент определенно не является морфемой, иначе говоря, если усекается фрагмент достоверно идентифицируемой морфемы, причем оставшаяся часть сохраняется в производной основе (напр. выпихнуть → выпихнизм [АГ 70, с. 74], где фонема /n/ сохраняется, а фонема /u/ исчезает перед морфемой {’izm}, причем обе фонемы входят в состав суффикса {nu}, имеющего значение однократности). Фонологическое усечение типа VV → V было впервые рассмотрено Якобсоном (1948). Аналогичное правило, по-видимому, работает и в случаях типа наплевать → наплевизм, отозвать → отзовизм, хотя в последних двух примерах усекаемое /a/ нельзя считать частью какой-либо морфемы3. То же самое правило (VV → V) объясняет исчезновение конечной гласной в производных от нескло1

Эта взаимосвязь по необходимости определяется правилами, описывающими морфемную структуру языка. Такие правила, в частности, должны гарантировать, что морфологически обусловленные типы усечения приводят к результатам, имеющим определимые морфологические последствия, и что фонологические правила усечения имеют определимые отношения со структурой соответствующих морфем. 2 Например, в работе Ворт 1973а предлагалось объяснять утрату н в случаях Мирный → миряне, Изобильное → изобиляне и сохранение его в Афины → афиняне, Двина → двиняне тем, что в первом случае н является словообразовательной морфемой {’#n}, а во втором – всего лишь фонологическим сегментом. Лопатин и Улуханов совершенно справедливо указывают на то, что фонема /n/ в первом случае следует за согласной, а во втором – за гласной (Лопатин, Улуханов 1974). Однако установленный ими факт фонологической обусловленности усечения игнорирует то обстоятельство, что морфема {’#n} может следовать лишь за основами с исходом на согласную, и, таким образом, “фонологическая обусловленность” является автоматическим следствием морфологических правил русского языка. 3 Нерегулярность вокализма в данном случае иллюзорна: усекаемое {a} переходит в {∅} (фонологический нуль), создавая тем самым условия, вызывающие вокализацию корневой морфонемы {#}, точно так же, как это происходит в формах звать/зовут, драть/дерут и т. п. (Ворт 1970). Заметим также, что подобные формы не могли быть образованы от основы настоящего времени по правилу типа {otzov-} + {’izm} → {otzov’izm}, поскольку в этом случае мы получили бы не наплевизм, а что-нибудь вроде *наплюизм.


88

няемых существительных типа пальто → пальтецо, чукчи → чукчанка, Чека → чекист и т. п. в тех случаях, когда проблема структуры основы не решается интерфиксацией (ср. случаи вида МГУ → эмгеуевский; ср. Земская 1964; Шапиро 1967; Исаченко 1969 и др.). Разновидностью фонологического усечения следует считать слоговое усечение, в котором основным фактором является не фонологический статус конечной фонемы в производящей основе, а слоговые ограничения, относящиеся к суффиксации. Этот принцип очевиден в случае двусложных производных на -ик типа телевизор → телик, велосипед → велик, фотоаппарат → фотик, шизофреник → шизик, тунеядец → туник (Виноградова 1972; Санджи-Горяева 1972): конечным результатом такой операции – независимо от числа слогов в производящей основе – должна быть основа вида (CC)VCVC: например, производное Алик может быть образовано от имен Алексей и Александр; было бы абсурдом учитывать в формулировке соответствующего правила усекаемые цепочки /eksandr/ и /eksej/; в соответствии с предложенным ранее (Ворт 1973b) объяснением таких случаев, производящая основа усекается непосредственно перед второй по счету гласной: Владимир → Владик, Артур → Артик. Аналогичный принцип, по-видимому, работает для менее многочисленных производных на {a!s}: племянник → племяш, муравей → мураш. С другой стороны, чередования согласных и сочетаний согласных (обычно содержащих /n/) с {s(a)} указывают на существование акцентно-обусловленного усечения: производящая основа усекается непосредственно после ударной гласной исходной формы, независимо от окружения: драко!н → драко!ша, спекуля!нт → спекуля!ша, филармо!ния → филармо!ша, бассе!йн → бассе!ша, воскресе!нье → воскресе!ша, Арка!дий → Арка!ша, Чуко!вский → Чуко!ша, Порфи!рий → Порфи!ша (Земская 1971). Те же словообразовательные процессы происходят и в случае расширенного суффикса {sk(a)}: стипе!ндия → стипе!шка, (высокое) давле!ние → давле!шка; сохранение эпентетического /l’/ в последнем случае указывает на неморфологическую природу данного правила усечения4. 4

Морфологически обусловленное усечение потребовало бы устранения последней морфемы в словообразовательной основе и восстановления основы на уровне предыдущего шага деривационной истории, предшествующего появлению эпентетического /l’/: dav’i + {en’ij} + {s"k} → *давишка.


89

Фономорфологическое (М-Ф) усечение. Особенно продуктивный в современном языке тип усечения является промежуточным между фонологическим и морфологическим типами. Этот тип характерен для случаев, когда результатом словообразовательной операции оказывается бессуфиксальная основа с фонологической структурой, характерной обычно для корневых морфем – например, CVC, CVCVC и т. п., – кибернетическое (устройство) → кибер, магнитофон → маг, трансформатор → транс, шизофреник → шиз, троллейбус → тролл, троля, стипендия → стип, макинтош → макин, специалист → спец, сюрреализм, сюрреалистические (приемы) → сюр; с тремя слогами: пенсионер → пенсион и пенс, термоядерн(ый) → термояд, университет → универ (ср. нем. Uni), ортодоксальный → ортодокс. В некоторых случаях такая операция приводит к появлению в русском языке новых морфем, являющихся своего рода реконструкциями иноязычного прототипа, напр. трансформатор → транс, электричество → электр. Аналогичные образования возможны и для незаимствованных слов, но они менее продуктивны: изысканность, изысканные приемы → изыск, прибалтиец → прибалт, Волго-Балтийский канал → Волго-Балт, что, опять же, приводит к появлению морфем, ранее не существовавших в русском языке (например, корень изыск несомненно не связан с искать)5. В нескольких случаях это правило приводит к результатам, совпадающим с синекдохическим усечением, воссоздающим ранее существовавшие основы, но с новым, переносным значением: Исакиевский собор → Исакий, «Столичная» водка → столица, восклицательные знаки → восклики, артист Художественного театра → художник (эти и прочие примеры взяты из работ Санджи-Горяева 1972; Виноградова 1972; о переносе лексических значений см. Исаченко 1958; Янко-Триницкая 1964). Поскольку синекдохическое усечение основано на метонимических и метафорических отношениях между означаемыми корневых морфем, этот тип, очевидно, следует считать переходным к морфологически обусловленному усечению. 5

Сходный принцип проявляется и в случае рассмотренных выше образований типа телик, велик, Алик, но в последнем случае фонологический фактор оказывается более жестко заданным, поскольку в дополнение к общим правилам морфемеой структуры сегмент, предшествующий {’ik}, должен быть односложным (/vel/, /al/ и т. д.).


90

Морфологическое усечение. То, что морфология играет важную роль в усечении, никем не оспаривается; разногласия объясняются отчасти терминологическими различиями6. Большинство проблем вызвано тем, что конкретная фонологическая цепочка (с диахронической точки зрения это обычно славянский суффикс или, реже, – заимствование, представляющее собой зачаток будущей русской морфемы) может играть семантически различительную или более или менее явно выраженную морфологическую роль в тех или иных контекстах7. Думается, единственной разумной реакцией на это должен быть отказ от жестко заданного однозначного определения морфемности (Тихонов 1972; Лопатин, Улуханов 1973) и принятие морфемности как качества, имеющего разную степень выраженности (в смысле Болинджер 1961), то есть признание того, что конкретная цепочка может быть более или менее морфемной. Общее значение морфемы представляет собой лишь набор параметров с определенной областью возможных конкретных значений – от ярко выраженных и однозначных, типа {’ik} в 6

Например, Лопатин и Улуханов (1974), комментируя академическую грамматику (АГ 70), признают морфологическую значимость того, что они называют “финалями” и “субморфами” (фонологически усекаемые сегменты морфологически релевантны из-за их участия в морфонологических чередованиях, поскольку морфонология – служанка морфологии); к сожалению, однако, морфологически релевантными оказываются в этом случае как “морфемы”, так и “неморфемы”. А. В. Исаченко (1972) наиболее решительно придерживается морфологического подхода, однако – и это, к сожалению, не было отмечено в ответе Лопатина и Улуханова (1974) – исходит при этом из новой, более широкой теории морфемы, включающей не только типы морфем, традиционно признаваемые в советской лингвистике, но и различные разновидности структурных и категориальных маркеров, для обозначения которых ранее использовались такие термины, как “интерфиксы” (Земская 1964), “конкатенаторы” (Шапиро 1967), “формативы основы” (Исаченко 1969), “структемы” (Тихонов 1971) и “классификаторы” (Исаченко 1973). В работе Ворт 1973a, которая, как и данная статья, поддерживает точку зрения Исаченко, основанную, в целом, на морфологическом подходе, для сегментов, сходных по своему поведению (но не по содержанию) с морфемами, вводится термин “морфемообразные сегменты”. 7 Например, суффикс *ьsk в прилагательном ленинградский явно играет роль десубстантивирующего адъективного форманта, а в названии города Томск имеет довольно расплывчатое топонимическое значение, причем обе функции, по-видимому, совмещаются в прилагательном курский. Кроме того, бифонемный сегмент /sk/ в слове Томск имеет более выраженную морфологическую значимость для носителя языка, осознающего, что Томск – это !город на реке Томь", чем для того, кто воспринимает это слово как немотивированный топоним.


91

случае старик → старуха (если согласиться со Станкевичем [1962, 9] в том, что подобные типы словообразования действительно однонаправленны) – до расплывчатых категориальных ассоциаций с неким конкретным классом форм (напр. /l’/ в случае земля → подзе#мок; см. Фрост 1973, 192). Морфемный статус конкретного сегмента или цепочки зависит от двух вещей: (1) системной роли или п о в е д е н и я во всей деривационной системе в целом (англ. ‘type’) и (2) от индивидуальной деривационной функции данного сегмента или ее отсутствия в конкретном контексте, т. е. от его с о д е р ж а н и я (англ. ‘token’). Морфемный статус как системный тип, характеризующийся определенным поведением, можно иллюстрировать принадлежностью к открытому или достаточно широкому набору пересекающихся рядов или “квадрату Гринберга” (Гринберг 1957, Винокур 1946), напр. {’ik} со значением уменьшительности: столик, стулик, французик, президентик, ... или {’#n} “десубстантивирующий адъективный формант” в словах радужный, книжный, снежный, тележный и т. п. Отсюда следует, что такие цепочки, как {’ik}, {’#n}, {#k} (со значением уменьшительности), {’#sk} (адъективный формант) и подобные характеризуются тем, что можно назвать высокой степенью потенциальной системной морфемности, независимо от наличия или отсутствия конкретной деривационной функции в конкретном контексте, в то время как такие хорошо известные из литературы последовательности, как {tux} в пастух и петух или {’arus} в стеклярус, фигурирующие лишь в нескольких изолированных примерах, обладают очень низким морфемным потенциалом. Морфологический статус как индивидуальный образец зависит от того, является ли сама словообразовательная основа, содержащая усекаемый сегмент, производной основой с четко выделяемой словообразовательной структурой. Элемент {’#j}, усекаемый в судья → подсудок, очевидно является аффиксом, который используется для образования слова судья от суд и/ или судить8, в то время как морфологическая функция {’#j} в случае свинья → подсвинок гораздо менее понятна9. 8

Ср. “судья ... 1. человек, который судит ... 2. должностное лицо, разрешающее дело в суде” (Ожегов). 9 Несмотря на очевидность морфемного статуса фонемной цепочки {sv’in} как таковой, ср. свинарь, свинина, свиновод, свинство и т. п. Попутно отме-

92


Из сказанного следует, что морфемный статус конкретного объекта в конкретной словообразовательной операции зависит как от поведения (системной роли), так и от того, используется ли он в конкретных случаях образования производных основ от производящих, – т. е. от конкретного содержания. Таким образом, мы можем выделить четыре уровня морфемности усекаемых сегментов: 1. Если усекаемый сегмент является систематически продуктивным, а производящая основа – мотивированной, то мы имеем дело с полностью морфологическим усечением, например, (труба →) трубка → трубье#, (радуга →) радужный → радужина, (суд →) судья → подсудок, (рог →) рогатый → рогач. 2. Если усекаемый сегмент систематически продуктивен, но производящая основа не мотивирована10, то мы получаем потенциально морфологическое усечение, например тряпка → тряпье, подмышка → подмышник, птица → птаха, свинья → подсвинок, большевик → большевизм, богатый → богач. 3. Если усекаемый сегмент систематически непродуктивен, но производящая основа мотивирована, мы имеем дело с псевдоморфологическим усечением, например, (пасти →) пастух → подпасок; подобные случаи по понятным причинам встречаются редко. 4. Если усекаемый сегмент систематически непродуктивен и производящая основа не мотивирована, получаем неморфотим, что значительная часть дискуссии вокруг проблемы усечения может оказаться беспредметной: главную роль в усечении часто играет не столько взаимоотношение фонологического и морфологического статуса усекаемого сегмента, сколько остающаяся часть основы. Поскольку как {sud}, так и {sv’in} очевидно являются морфемами, поведение цепочки {’#j} в словах судья и свинья нерелевантно. Иначе говоря, многие типы усечения являются не столько операциями на фонемных цепочках (фонологических или морфологических) и суффиксах, сколько “извлечением” глубинных корневых структур из исходных представлений последних, независимо от морфонологической акробатики, применяемой для описания процесса (усечение, диспалатализация, “обратное чередование звуков” и т. п.). Пожалуй, дискуссия между авторами АГ 70 и Лопатиным и Улухановым (1970) с одной стороны и автором данной статьи (Ворт 1968, 1973a) с другой по поводу проезжать → проезд, визжать → визг должна быть пересмотрена с этой точки зрения. 10 Этот термин используется здесь в обычном, поверхностно-морфологическом смысле. В порождающей грамматике все приведенные слова должны считаться “мотивированными” в том смысле, что они являются производными от лексических единиц глубинной структуры.


93

логическое усечение, например, земля → подзе#мок, лошадь → лошак, картофель → картошка. Неморфологическое усечение отличается от фонологического тем, что последнее оперирует с более или менее определяемыми фонологическими правилами (типа VV → V и т. п.), в то время как первое по своей природе менее систематично. Приведенные выше замечания о разных степенях морфемности, разумеется, представляют собою лишь незначительное дополнение к продолжающейся сложной дискуссии о членимости и продуктивности основ (Земская 1966, Мельчук 1968, Янко-Триницкая 1968, Панов 1971, Улуханов 1971 и др.) Неудивительно, что сложности русской морфологии находят отражение в словообразовательном усечении. Итак, выше были установлены условия, характеризующие следующие виды усечения в русском словообразовании: фонологическое (подтипы: слоговое и акцентно-обусловленное), переходное или фономорфологическое усечение (подтипы: полностью морфологическое, потенциально морфологическое, псевдоморфологическое и неморфологическое; терминологическая противоречивость последнего подтипа подчеркивает его несистематический характер). Наиболее существенные теоретические выводы состоят, во-первых, в том, что морфемность следует считать не абсолютным качеством, а континуумом промежуточных состояний, и, во-вторых, в том, что статус усекаемой части часто менее важен, чем статус того, что остается после усечения. Наши замечания даны по необходимости в чрезвычайно сжатой форме и недостаточно детально иллюстрированы. Соображения объема также помешали нам дать адекватный обзор богатой литературы предмета. Тем не менее, автор рад возможности внести скромный вклад в область, столь плодотворно исследованную профессором А. В. Исаченко.

СОКРАЩЕНИЯ АГ 70 – Н. Ю. Шведова и др. Грамматика современного русского литературного языка. М., 1970. Болинджер 1961 – D. L. Bolinger. Generality, gradience, and the all-or-none. s’Gravenhage, 1961.

94


Виноградова 1972 – В. Н. Виноградова. Стилистические средства словообразования // Стилистические исследования на материале современного русского языка. М., 1972. С. 175—244. Винокур 1946 – Г. О. Винокур. Заметки по русскому словообразованию // Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 419—442. Ворт 1968 – D. S. Worth. “Surface structure” and “deep structure” in Slavic morphology // American contributions to the Sixth International Congress of Slavists. I. Linguistic contributions. The Hague; Paris, 1968. P. 395—427. Ворт 1970 – D. S. Worth. On the morphophonemics of the Slavic verb // Slavia, 39, 1970. P. 1—9. Ворт 1973a – Д. С. Ворт. Морфология славянского словообразования // American contributions to the Seventh International Congress of Slavists. 1. Linguistics and poetics. The Hague; Paris, 1973. P. 377—391. Ворт 1973b — D. S. Worth. On irregularities (real and apparent) // Topics in Slavic phonology / D. Koubourlis, ed. Cambridge, Mass., 1973. P. 235—249. Гринберг 1957 – J. H. Greenberg. Essays in linguistics. Chicago; London, 1957. P. 20—22. Докулил и др. 1967 – Milos Dokulil et al. Tvoreni! slov v cestin|. 2. Odvozova!ni! podstatny!ch jmen. Praha, 1967. Земская 1964 – Е. А. Земская. Интерфиксация в современном русском словообразовании // Развитие грамматики и лексики современного русского языка. М., 1964. С. 36—62. Земская 1966 – Е. А. Земская. Понятия производности, оформленности и членимости основ // Развитие словообразования современного русского языка. М., 1966. С. 3—12. Земская 1971 – Е. А. Земская. Чередование или суффиксация? (К изучению словообразования в русской разговорной речи) // Памяти академика Виктора Владимировича Виноградова. М., 1971. С. 79—84. Исаченко 1958 – А. В. Исаченко. К вопросу о структурной типологии словарного состава славянских литературных языков // Slavia, 27, 1958. С. 334— 352. Исаченко 1969 – A. V. Issatschenko (Isacenko). Morpheme classes, deep structure, and the Russian indeclinables // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 12, 1969. P. 48—72. Исаченко 1972 – А. В. Исаченко. Роль усечения в русском словообразовании // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 15, 1972. P. 95—125. Исаченко 1973 – A. V. Issatschenko. Russian derivation in -l- and -tel- // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 16, 1973. P. 59—95. Лопатин, Улуханов 1974 – В. В. Лопатин, И. С. Улуханов. Несколько спорных вопросов русской словообразовательной морфонологии // Вопросы языкознания, 1974, № 3. С. 57—69. Мельчук 1967 – И. А. Мельчук. К понятию словообразования // Известия АН СССР. Серия литературы и языка, 26, 1967. С. 352—362. Мельчук 1968 – И. А. Мельчук. Строение языковых знаков и возможные формально-смысловые отношения между ними // Известия АН СССР. Серия литературы и языка, 27, 1968. С. 426—438.


95

Ожегов 1963 – С. И. Ожегов. Словарь русского языка. М., 1963. Панов 1971 – М. В. Панов. О членимости слов на морфемы // Памяти академика Виктора Владимировича Виноградова. М., 1971. С. 170—179. Санджи-Горяева 1972 – З. С. Санджи-Горяева. Усечение как способ словообразования в разговорной речи // Актуальные проблемы русского словообразования. II. Материалы республиканской научной конференции (12—15 сентября 1972 г.). Самарканд, 1972. С. 242—253. Станкевич 1962 – E. Stankiewicz. The interdependence of paradigmatic and derivational patterns // Word, 18, 1962. P. 1—22. Тихонов 1971 – А. Н. Тихонов. Проблемы составления гнездового словообразовательного словаря русского языка. Курс лекций. Самарканд, 1971. Тихонов 1972 – А. Н. Тихонов. Заключительное слово // Актуальные проблемы русского словообразования. II. Материалы республиканской научной конференции (12—15 сентября 1972 г.). Самарканд, 1972. С. 183. Улуханов 1971 – И. С. Улуханов. Словообразовательная мотивация и ее виды // Известия АН СССР. Серия литературы и языка, вып. 30, 1971. С. 37— 46. Фрост 1973 – H. Frost. Russian prefixal-suffixal substantives with substantival bases. Ph. D. dissertation. University of California, Los Angeles, 1973. Чурганова 1967 – В. Г. Чурганова. О предмете и понятиях фономорфологии // Известия АН СССР. Серия литературы и языка, вып. 26, 1967. С. 363— 373. Чурганова 1973 – В. Г. Чурганова. Очерк русской морфонологии. М., 1973. Шапиро 1967 – M. Shapiro. Concatenators and Russian derivational morphology // General Linguistics, 7, 1967. P. 55—66. Якобсон 1948 – R. Jakobson. Russian conjugation // Word, 4, 1948. P. 55—67. Янко-Триницкая 1964 – Н. А. Янко-Триницкая. Процессы включения в лексике и словообразовании // Развитие грамматики и лексики современного русского языка. М., 1964. С. 18—35. Янко-Триницкая 1968 – Н. А. Янко-Триницкая. Членимость основы русского языка // Известия АН СССР. Серия литературы и языка, вып. 27, 1968. С. 532—540.

Падение редуцированных и беглые гласные в современном русском литературном языке трата и прояснение редуцированных отражаются в современных славянских языках в виде множества количественных и качественных чередований (чеш. bu!h/boha, польск. r\ka/rak, укр. кiнь/коня и т. п.). Среди них особое место занимают чередования гласной с нулем в современном русском языке, которые, как заметил Х. Лант (1977), по-прежнему представляют собой серьезную проблему для исследователей разных научных школ. Одна из проблем, связанных с чередованиями вида V/∅, – вопрос о том, в какой степени их можно считать более или менее прямым продолжением противопоставления сильных и слабых редуцированных, и вытекающий из него (по крайней мере, в рамках некоторых теоретических подходов) вопрос, включает ли фонологическая система современного русского языка сегменты, соотносимые с древними ь и ъ. По словам Ланта, “для описания чередований гласной с нулем исследователи почти всегда оказываются перед необходимостью введения некой глубинной единицы: запись вида s#n- или s∅n- или sъnявляется глубинным представлением форм сон, сна и подобных. Этот сегмент (или сегменты) пока не удалось отделить от исторических ь и ъ. Говорить об утрате редуцированных можно будет лишь тогда, когда чередования поверхностного уровня удастся полностью предсказать без помощи такого рода глубинных единиц” (Лант 1977, 230)1.

У

Jer loss and vowel/zero alternation in CSR // Folia Slavica. Vol. 2, № 1—3. Studies in Honor of Horace G. Lunt on the Occasion of His Sixtieth Birthday. September 12, 1978. Part 1. P. 360—365. 1 Неважно, какие именно обозначения используются для их записи – #, ∅, ъ/ь, или i!/u!, – поскольку все они имеют один и тот же смысл, а именно, указывают на то, что в данной позиции слова происходит нечто, не предсказуемое независимо.

Падение редуцированных и беглые гласные

97

В настоящей работе мы исходим из возможности предсказания почти всех чередований этого типа в современном русском литературном языке, н е прибегая к глубинным аналогам редуцированных гласных. Для этого потребуется система правил, оперирующих морфологической и фонологической информацией, независимой от существования редуцированных гласных или их глубинных представлений. Эти правила должны, однако, учитывать принадлежность лексемы к определенному словоизменительному классу. Иначе говоря, нам придется смириться с существованием различных фонологических систем для разных частей речи; кроме того, наряду с сегментными фонологическими свойствами сочетаний согласных, потребуется учитывать характер ударения2. Материал работы ограничен непроизводными субстантивными основами в современном русском языке; ряд исследований указывает на то, что материал более многочисленных, но и более регулярных производных основ не противоречит приводимым ниже результатам3. С самого начала очевидно, что присутствие беглой гласной нельзя предсказать исходя из чисто фонологических критериев. Например, конечное -гл невозможно у существительных мужского рода (у"гол/угла", щего"л/щегла"), однако встречается в кратких формах прилагательных мужского рода (нагл, кругл, смугл); ср. также хохо"л/хохла", чехо"л/чехла", но чахл, дохл, рыхл и т. п.; дя"тел/дя"тла, котёл/котла", но утл, оду"тл и подобные примеры4. Аналогичные различия возможны также 2

Мы будем оперировать сравнительно поверхностной фонологической системой, в которой различаются обычные и палатализованные согласные и не различаются соотносимые с ними пары “твердых” и “мягких” гласных. Принимая, что противопоставление /C/ и /C’/ позволяет определить, какая гласная окажется в позиции вокализации – [o] или [e], автор признает, что фонологически мотивированные правила в каком-то смысле “выгоднее” правил, основанных на морфологическом окружении, но не видит причины стыдиться признания многообразных связей между фонологией и грамматикой. 3 Структура чередований этого типа у производных сложна, но в целом достаточно регулярна. Обширный материал приводится в работах Чурганова 1973 и Ворт 1967; 1968. Работа А. В. Исаченко (1970) является лучшим обзором ранней истории редуцированных в восточнославянских языках. См. также Зализняк 1963, Чурганова 1971, Невекловский 1975. 4 Примеры проверены по академической грамматике (Грамматика 1960), книге В. Г. Чургановой (1973) и блестящей работе А. А. Зализняка (1977). Судя по отсутствию указаний на обратное, все приведенные слова имеют множественное число.

98


между глаголами и прилагательными. Наиболее наглядны в этом случае примеры с одинаковыми корневыми морфемами: ср. чах, ча"хла; дох, до"хла (прошедшее время) и чахл, ча"хла; дохл, до"хла (краткие прилагательные). Иллюзия нерегулярности объясняется в данном случае морфологической иерархией: адъективная форма {caxl} образована от глагольной основы {cax-nu} после того, как операция выбора времени свела {caxnu-l} к {cax-l}, но до того, как операция выбора рода устранила морфонему {l} перед нулевым окончанием мужского рода (отметим при этом, что правило усечения конечной согласной специфично для глагольного словоизменения). Правила, отвечающие за чередования гласной с нулем, сводятся к следующему: сочетаемость согласных контекстнообусловлена, т. е. зависит от морфологического класса лексемы; сочетания согласных, недопустимые в некоторых морфемах, устраняются путем вставления морфонемы {V}; вставные гласные появляются также в некоторых допустимых сочетаниях, при условии, что эти сочетания находятся в конечноударных словах (или в словах, имеющих на поверхностном уровне подвижное ударение); у лексем с ударением на основе вставная гласная в этом случае не появляется. Эти правила относятся к им. ед. существительных мужского рода и род. мн. существительных женского и среднего рода; для некоторых классов конкретные детали могут несколько различаться. Им. ед. муж. р. Помимо очевидно недопустимых сочетаний, таких как {lb}, {d’n’}, переходящих в {lob}, {d’on’} перед окончанием именительного падежа {∅}, беглая гласная появляется также в им. ед. нескольких основ вида (C)VCC, оканчивающихся на сонанты или {t’}: {gl} – у"гол/угла", щего"л/щегла"; {xl} – хохо"л/хохла", чехо"л/чехла"; {pl} – пе"пел/пе"пла; {tl} – дя"тел/дя"тла, котёл/котла"; {zl} у"зел/узла", козёл/козла" (исключение составляет архаичное или специализированное же"зл/ жезла"); {sl} – посо"л/посла", осёл/осла", о"кисел/о"кисла, вы"мысел/вы"мысла, за"мысел/за"мысла (наряду с ро"змысл, про"мысл, смы"сл, которые в рамках этого подхода следует считать исключениями); сочетание {rl} само по себе допустимо, ср. перл, шерл, ерл, эрл, ярл, но гласная появляется в конечноударном орёл/орла". Менее очевидна ситуация с конечным мягким {l’}: сочетание согласных {sl’} устраняется благодаря морфонеме {V} в случае ка"шель/ка"шля и, аналогично, – {ml’} в ко"мель/


99

ко"мля, но кремль/кремля", где вставная гласная не появляется, противоречит правилу ударения. Сочетание {bl’} в большинстве корней остается без изменений независимо от ударения: дирижа"бль, нота"бль, консте"бль, анса"мбль, дубль, кора"бль, рубль, из чего следует, что сте"бель/сте"бля следует считать исключением. Сочетание {gl’} обнаруживает варьирование: мангль (без вариантов), но у"голь и угль, ке"гель и кегль. Корни на {-r}: в основах, содержащих {gr}, гласная появляется у лексем с ударением на окончании: баго"р/багра", буго"р/ бугра", но отсутствует у слов, имеющих постоянное ударение на основе: она"гр, негр, тигр, венгр; то же относится к существительным акр, фиа"кр, шанкр (исключение: свёкор/свёкра). Сочетание {xr} встретилось только в вихо"р/вихра". Сочетания {br, pr, vr} в основах лексем с ударением на окончании разделяются беглой гласной: бобёр/бобра", шабёр/шабра", копёр/копра", ковёр/ковра"; те же сочетания остаются без изменений в словах с постоянным ударением на основе: бабр, кали"бр, тембр, зубр, изю"брь, канделя"бр, лавр, мавр, севр, ливр, мане"вр, шеде"вр; лексема бобр/бобра" (наряду с ожидаемым бобёр/бобра") – исключение. Аналогичное распределение наблюдается у основ на {tr, dr}: шатёр/шатра", костёр/костра", одёр/одра", но кадр, кедр, сидр, олеа"ндр, метр, осётр, титр, центр, -смо"тр и т. д.; исключения: ве"тер/ве"тра, где беглая гласная не ожидается (ср. архаичное ветр), и одр/одра", где, напротив, {V} вопреки ожиданию отсутствует (ср. одёр). В сочетаниях на {n’} морфонема {V} появляется независимо от ударения: ще"бень/ще"бня, пе"рстень/пе"рстня, сби"тень/сби"тня, плете"нь/плетня", ка"мень/ка"мня, реме"нь/ремня", ко"рень/ ко"рня, слепе"нь/слепня", се"лезень/се"лезня, па"рень/па"рня, по"ршень/по"ршня и т. д.5 Из шести основ на {jm} две, имеющие подвижное ударение, получают беглую гласную: заём/за"йма, наём/на"йма, четыре основы с неподвижным ударением остаются неизменными: тайм, гейм, сейм, дюйм. Сочетания, оканчивающиеся на {j}, неизменно разделяются вставной гласной: воробе"й/воробья", мураве"й/муравья", репе"й/репья", руче"й/ручья", солове"й/соловья", чире"й/чирья", у"лей/ у"лья, и"рей/и"рья; то же относится и к основам на {t’}: дёготь/ 5

Заметим, что сочетание {rn’} допустимо у существительных женского рода в третьем склонении: зернь, чернь, стернь.

100


дёгтя, ко"готь/ко"гтя, но"готь/но"гтя, ло"коть/ло"ктя, ла"поть/ ла"птя, ломо"ть/ломтя" и на {t}: хребе"т/хребта" и архаичное оце"т/оцта". Таким образом, за исключением нескольких слов (за"мысел, вы"мысел, сте"бель, свёкор, ве"тер, где появление {V} не ожидается, и жезл, кремль, бобр, одр, где ожидаемое {V} не появляется), появление чередования V/∅ у существительных мужского рода полностью предсказуемо. В род. мн. существительных среднего рода чередование возникает в сочетаниях с сонантами. Здесь следует различать несколько подклассов. Беглая гласная обнаруживается в сочетаниях с {l} после фрикативных и после смычных в лексемах с подвижным ударением: число"/чи"сел, весло"/вёсел, кре"сло/кре"сел, ма"сло/ма"сел, пря"сло/пря"сел, коромы"сло/коромы"сел, перевя"сло/перевя"сел, ремесло"/ремёсел или ремёсл, ру"сло/ру"сел или русл, дупло"/ду"пел или дупл, стекло"/стёкол, тягло"/тя"гол или тя"гл, ср. слова с постоянным ударением на основе: пе"кло/пекл, ти"тло/титл. Сочетания {jl} и {rl} не меняются: кайло"/кайл, по"йло/пойл, сто"йло/стойл; сверло"/свёрл, жерло"/жерл, го"рло/горл, мурло"/мурл. В сочетаниях с {r} вставная гласная появляется у основ с подвижным ударением: ребро"/ рёбер, бедро"/бёдер, ведро"/вёдер, ядро"/я"дер (исключения: тавро"/тавр, [устар. нъдро] / недр) и, насколько можно судить по изолированному примеру у"тро/утр, отсутствует у слов с постоянным ударением на основе. Гласная в форме род. мн. появляется у всех сочетаний с {n}: бревно"/брёвен, гумно"/гумён, полотно"/поло"тен, пятно"/пя"тен, су"дно/су"ден, зерно"/зёрен, волокно"/воло"кон; сочетания с {m}, напротив, остаются неизменными: ярмо"/ярм, бельмо"/бельм (исключение: письмо"/пи"сем). Итак, чередование V/∅ вновь оказывается, за вычетом нескольких исключений, фонологически предсказуемым внутри каждого из рассмотренных парадигматических классов. У существительных женского морфологического рода (включая имена общего рода и синтаксического мужского рода) вставные гласные регулярно появляются в сочетаниях, оканчивающихся на {k}: а"рка/а"рок, ла"вка/ла"вок, бе"лка/бе"лок, про"бка/про"бок и т. д. (большинство из них – производные). То же относится к сочетаниям на {c}: овца"/ове"ц, две"рца/две"рец. В сочетаниях на {n} и {n’} чередования возникают, если носовому сонанту не предшествует плавный: гри"вна/гри"вен, де-


101

сна"/дёсен, княжна"/княжо"н, копна"/копён, сосна"/сосён, ба"рышня/ба"рышень, дере"вня/дереве"нь, ба"сня/ба"сен, ста"вня/ста"вен и т. п., ср. се"рна/серн, волна"/волн, у"рна/урн (исключения: спа"льня/спа"лен с чередованием и бе"здна/бездн без чередования). Сочетания с {m} подчиняются правилу ударения: гласная появляется у слов кайма"/каём, тюрьма"/тю"рем, корчма"/ корче"м, кошма"/ко"шем (но кошм у Ожегова), тьма/тем и отсутствует в словах обо"йма/обо"йм, про"йма/пройм, па"льма/ пальм, ве"дьма/ведьм и т. п. Сочетания с плавными в основах женского рода ведут себя по-разному: гласная, за редкими исключениями, появляется перед {l} и {l’}: ветла"/вётел, метла"/ мётел, ку"кла/ку"кол, свёкла/свёкол, ва"фля/ва"фель, земля"/земе"ль, кро"вля/кро"вель, огло"бля/огло"бель, петля"/пе"тель, но игла"/игл (ср., однако, разговорное произношение [i"gэl]), ка"рла/ карл (архаизм, вытесненный современным ка"рлик). За единственным исключением – сестра"/сестёр – вставная гласная не появляется в сочетаниях с {r}: шва"бра/швабр, жа"бра/жабр, зе"бра/зебр, вы"дра/выдр, ми"тра/митр, а"стра/астр, мы"мра/ мымр, до"мра/домр, ци"фра/цифр, ка"йра/кайр, о"хра/охр. Неясно, объясняется ли отсутствие {V} конечным {r} или тем, что все эти слова имеют ударение на основе. Поскольку правило ударения, как мы убедились, применимо к различным морфологическим классам, представляется разумным распространить его действие и на данный. В последнем случае высокочастотное слово сестра"/сестёр перестает быть исключением, но требуется отдельное объяснение для лексем икра"/икр и игра"/игр (ср., однако, разговорное произношение [i"kэr], [i"gэr]). В любом случае чередования вида V/∅ снова оказываются предсказуемыми при немногочисленных исключениях6. Таким образом, на достаточно поверхностном фонологическом уровне, включающем обозначение мягкости согласных, но не имеющем парных гласных типа {a}/{а}, чередования гласной с нулем у непроизводных субстантивных основ можно, за немногочисленными исключениями, предсказать исходя из чи6

В. Г. Чурганова (1973, 137—138) делит существительные на мужской и средний род, у которых чередование появляется, и женский, где чередование отсутствует; роль ударения она не рассматривает. Заметим мимоходом, что многие, хотя и далеко не все рассмотренные слова, являются заимствованными. На наш взгляд, следует подумать о том, как можно учесть это обстоятельство, не прибегая к тривиальным приемам вроде маркировок типа “[+ иностр.]”.

102


сто фонологических соображений, с помощью системы фонологических правил, учитывающих морфологический контекст. Иными словами, редуцированные в современном русском языке действительно утрачены и, быть может, не так уж недавно.

СОКРАЩЕНИЯ Ворт 1967 – Dean S. Worth. On cyclical rules in derivational morphophonemics // Phonologie der Gegenwart / Ed. by Josef Hamm. Hermann Bоhlaus Nachf. Graz—Wien—Kоln, 1967. P. 173—186. [ = О циклических правилах в деривационной морфонологии. Наст. изд., с. 21—35.] Ворт 1968 – Dean S. Worth. Vowel-zero alternations in Russian derivation // International Journal of Slavic Linguistics and poetics, 11, 1968. P. 110—123. Грамматика 1960 – Грамматика русского языка. Т. I. Фонетика и морфология. М., 1960. Зализняк 1963 – А. А. Зализняк. Беглые гласные в современном русском словоизменении // Русский язык в национальной школе, 1963, № 5. С. 3—16. Зализняк 1977 – А. А. Зализняк. Грамматический словарь русского языка. М., 1977. Исаченко 1970 – A. V. Issatschenko. East Slavic morphophonemics and the treatment of the jers in Russian: a revision of Havli"k’s Law // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 13, 1970. P. 73—124. Лант 1977 – Horace G. Lunt. On the relationship of Russian spelling to phonology // Studia Linguistica Alexandro Vasilii Filio Issatschenko a Collegis Amicisque oblata / Ed. by H. Birnbaum, L. D# urovic, G. Jacobsson, N.-A$ . Nilsson, A. Sjоberg, and D. S. Worth, de Ridder, Lisse, 1977. P. 225—230. Невекловский 1975 – G. Neweklowsky. Песик vs. псина: a minor contribution to vowel-zero alternations // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 19, 1975. P. 67—76. Чурганова 1971 – В. Г. Чурганова. Вокализация именной основы в русском языке // Известия АН СССР. Серия литературы и языка, вып. 30. М., 1971. C. 531—541. Чурганова 1973 – В. Г. Чурганова. Очерк русской морфонологии. М., 1973.

О морфонологии славянского глагола 0. Сила научного описания является функцией от степени его общности: чем больше фактов способна объяснить теория, тем она сильнее; так, в лингвистике слабее та грамматика, в которой больше “исключений”. Одно из проявлений научного прогресса состоит в устранении кажущихся нерегулярностей, в выявлении системности аномалий. В данной работе мы попытаемся показать, что небольшая группа славянских глаголов, традиционно считающихся нерегулярными, на самом деле вполне систематична1.

1. Одним из наиболее ярких свойств славянской морфонологической системы является необычное разнообразие вокалических чередований в именном и глагольном словоизменении и словообразовании (напр. чеш. vů!z ~ vozu, польск. miasto ~ w miescie, укр. швець ~ шевця", рус. нести" ~ носи"ть, словацк. peciem ~ piect’, словенск. lэga"ti ~ la"zem, болг. ля"то ~ лета" и т. п.). Эти чередования, возникшие в результате хорошо известных фонологических процессов, происходивших на протяжении тысячелетий (количественный и качественный аблаут, падение и прояснение редуцированных и т. д.), неизбежно отражаются в системе морфонологических правил современных On the morphophonemics of the Slavic verb // Slavia, 39, 1970. P. 1—9. 1

Идея настоящей статьи возникла в результате бесед с моим учителем Романом Якобсоном и моей ученицей Дж. Гарднер, которым автор глубоко признателен за содействие в работе. Пользуюсь случаем также выразить благодарность Х. Бирнбауму и А. Исаченко, ознакомившимся с первым вариантом статьи и высказавшим ценные замечания. Далее будут использованы следующие обозначения: /x/ = фонологическая транскрипция, [x] = широкая фонетическая транскрипция, {x} = морфонологическая транскрипция, {#} = морфонема, представляющая чередование гласной с нулем, {∅} = нулевое окончание или любой нулевой фонетический сегмент, → означает “переписывается как”, ___ следует читать как “в контексте”.


104

языков – правил, определяющих языковую компетенцию носителей. В некоторых случаях относительно простое правило может, с незначительными модификациями, использоваться для описания морфонологических чередований в нескольких языках. Например, многочисленные чередования гласных, возникшие в результате утраты конечных слабых редуцированных, возместительное удлинение предшествующего слога (переходящее впоследствии в качественные изменения) и другие связанные с этим процессы (напр., чеш. ku!n# ~ kon|, vi"tr ~ v|tru, польск. bo"g ~ boga, r\ka ~ rak, укр. рiг ~ ро"гу, пiч ~ пе"чи, рус. нёс ~ несла" (/n’o"s ~ n’isla"/), день ~ дня, сербохорв. sa$n ~ sna$ и т. п.2) могут быть представлены в виде правила типа X → Y / __ ∅, где ∅ = нулевой аффикс, появляющийся в различных морфологических категориях, а X и Y принимают значения, различные для разных языков (напр., для старопольского X = /\/, Y = /o/, для чешского и польского X = /o/, Y = /u/, для украинского X = /o/ или /e/, Y = /i/ и т. п.); эти правила обладают тем большей простотой и общностью, чем они ближе к описанию исторических процессов, вызвавших их появление3. В других случаях (напр., рус. нести" ~ носи"ть, везти" ~ вози"ть и т. п.) трудно или почти невозможно описать контекстные условия для появления чередующихся вариантов в чисто фонологических терминах, т. е. без использования морфологической информации 4. Далее, корреляция между исторически обусловленными морфонологическими чередованиями и глубинной фонологической структурой морфемы (т. е. матрицей различительных признаков, представляющей данную морфему в словаре) неодинакова для разных языков. Например, праславянскому *su!lni%ce в современном русском языке соответствует слово солнце, причем фонема /l/ отсутствует во всех парадигматических формах этой лексемы; однако производные лексемы (со"лнечный, со"лнышко), содержащие /l/, требуют включения соответствующей морфонемы ({l}) в глубинную за2

Не все эти чередования являются прямым следствием удлинения гласной в новом закрытом слоге, но большинство из них так или иначе связано с утратой или вторичным изменением слабых редуцированных, ср. рус. неслъ" > не"сл > не"с, где сдвиг ударения обусловил возможность перехода *e > o. 3 О некоторых проблемах, связанных с формулированием этих правил, см. Ворт 1968, в особенности с. 402. 4 См. об этом Станкевич 1966, 500 сл. и Ворт 1967, 2274 сл.

О морфонологии славянского глагола

105

пись корневой морфемы: {soln#c-}. С другой стороны, в украинском языке поверхностная фонологическая структура оказала большее влияние на глубинную, в результате чего морфонема {l} исчезла как из словоизменительной парадигмы, так и из глубинного представления корня: укр. со"нечко, со"нячний5.

2. Случаи, когда конкретные примеры чередований оказываются исторически не мотивированными (т. е. возникшими в результате аналогических изменений), не представляют особой проблемы для морфонологического описания, если задающие их контекстные условия не отличаются от условий для исторически обусловленных проявлений того же чередования. Таким образом, чередование гласной с нулем в современных русских формах лёд ~ льда, ого"нь ~ огня", ве"тер ~ ве"тра, не связанное с падением и прояснением редуцированных (ср. древнерусск. ледъ ~ леду, огнь ~ огня, вътръ ~ вътра), может быть описано теми же самыми правилами, что и исторически закономерные сон ~ сна и день ~ дня. Однако ситуация не всегда бывает столь очевидной. Иногда конкретные случаи чередований в некотором контексте могут по тем или иным причинам отличаться от ожидаемых (например, форма род. мн. от слова яйцо" в современном русском языке – яи"ц, а не *яец, как можно было бы ожидать) или вообще отсутствовать (чеш. hri&ch, hri&chu, польск. rzad, rzadu "правительство#, ср. rzad ~ rz\du "ряд#). Наконец, существует еще одна возможность, о которой и пойдет речь далее: частотный и регулярный тип чередования может возникать в неожиданных условиях (напр., чеш. mi&ra, тв. п. m|rou). Такие чередования представляются совершенно немотивированными с точки зрения грамматики современного языка и обычно приводятся в списках исключений. Именно так обстоит дело с небольшой группой славянских глаголов, обнаруживающих, как кажется, немотивированные чередования гласной с нулем, где беглая гласная появляется в неожиданных условиях. К этой группе относятся такие глаголы, как чеш. bra"ti ~ beru, словацк. zrat’ ~ zeriem, польск. zwac" ~ zowi\ (но также и zw\), рус. срать ~ серу", словен. stla"ti ~ ste"ljem и др., у которых появление беглой гласной в формах 5

См. Ворт 1968, 425—426; перестройка морфонологических правил в результате морфонологической обратной связи (воздействия поверхностного уровня на глубинный) заслуживает более детального изучения.


106

настоящего времени кажется не мотивированным морфонологической структурой современного языка6.

3. Тип чередований, о котором пойдет речь ниже, восходит к общеславянским количественным и качественным чередованиям между основами инфинитива и настоящего времени. В старославянском языке существуют по крайней мере четыре типа чередований гласных, для каждого из которых имеется от одного до четырех примеров: i% ~ e: u% ~ o: i% ~ i: u% ~ e:

бьрати ~ берй, дьрати ~ дерй пьрати ~ перй, стьлати ~ стел/ зъвати ~ зовй жьдати ~ жидй, пьсати ~ пишй гънати ~ женй

Другие глаголы, у которых инфинитивная основа, как кажется, идентична основе глагола зъвати, не обнаруживают подобных чередований в основе презенса: съсати — съсй, тъкати — тъкй, ръвати — ръвй 7. На протяжении столетий, прошедших со времени возникновения старославянского языка, в этих глаголах произошли различные аналогические изменения. Сохранение исходных чередований на всей славянской территории – случай достаточно необычный. Именно это, однако, имеет место в случае рус. брать ~ беру", укр. бра"ти ~ беру", белорус. браць ~ бяру", польск. brac" ~ bior\, чеш. bra"ti ~ beru, словацк. brat’ ~ beriem, в.-луж. brac" ~ bjeru, н.-луж. bras" ~ bjeru, полаб. *bra%t ~ bere% 8, болг. брах 9 ~ бера, макед. брал ~ бере, сербо6

“Нерегулярное чередование «гласный ~ нуль» наблюдается у четырех глаголов: zva- ~ zav-u"-t; bra- ~ b’ir-u"-t; dra- ~ d’ir-u"-t; tolok- ~ talk-u"-t [...] наиболее сложные расхождения между видом основы в позиции перед гласным и согласным наблюдаются у глаголов: 3-е л. мн. ч. наст. вр. go"n’-u-t ~ жен. р. прош. вр. gna-l-a"; st’e"l’-u-t ~ stla-l-a"” (Якобсон 1985, 209 [= Якобсон 1948, 163]). 7 Мы не рассматриваем здесь несколько типов чередований, которые не приводят к появлению беглых гласных в современных славянских языках (чисти ~ чьтй, лешти ~ л\гй, мр]ти ~ мьрй). Метатеза плавных привела к появлению беглых гласных в южнославянских и западнославянских языках: ст.-сл. клати ~ кол/, мл]ти ~ мел/, брати ~ бор/; ср. словен. mle"ti ~ meljem; чеш. mli"ti ~ melu, kla"ti ~ (kolu >) koli и т. д. 8 Полабский инфинитив не засвидетельствован, см. Поланьски, Сенерт 1967. 9 Чередования в болгарском и македонском языках, не имеющих инфинитива, иллюстрируются формами прошедшего времени.


107

хорв. бра$ти ~ бе$ре'м, словен. бра"ти ~ бе"рем, где первоначальное чередование i% ~ e отражается в виде чередования гласной с нулем во всех славянских диалектах. Сохранение регулярных ареальных соответствий также скорее исключение, чем правило, однако отражение *di%rati ~ *dero соответствует ожидаемому в южно- и восточнославянских языках: ст.-сл. дьрати ~ дерй, болг. драх ~ дера", макед. драл ~ дере, сербохорв. дриjе(ти ~ де$рем, словен. dreti ~ de"rem; рус. драть ~ деру", белорус. драць ~ дзяру", укр. дра"ти (наряду с де"рти, что свидетельствует о начале аналогического выравнивания) ~ деру"; в большинстве западнославянских языков это чередование было регуляризовано за счет устранения беглой гласной в основе настоящего времени: чеш. dri&ti ~ dru, польск. drzec" ~ dr\, в.-луж. drjec" ~ dru, н.-луж. dres" ~ dru; полаб. *drat ~ der| и словацк. driet’ ~ deriem – исключения. Географическое распределение аналогических изменений у большинства глаголов не совпадает с регулярными изоглоссами. Например, нерегулярное чередование непереднего редуцированного с передним гласным *gъnati ~ *zeno было устранено в русском и белорусском языках в результате заимствования основы настоящего времени глагола *goniti: рус. гнать ~ гоню" (ср. др.-рус. гънати ~ жену), белорус. гнаць ~ го"няць, а в польском языке – благодаря использованию инфинитивной основы: gnac" ~ gnam (наряду с goni\ < gonic"); первоначальная система сохранена (mutatis mutandis) в других языках: ср. укр. гнати ~ жену, чеш. hna"ti ~ zenu, н.-луж. gnas" ~ zenu (zeno"m), полаб. gnot ~ zin|, сербохорв. гна$ти ~ же$не'м и т. п. Корневой гласный в форме *zovo утрачен в чешском: zva"ti ~ zvu (но ср. старочеш. zovu), словацком: zvat’ ~ zvem и частично в украинском: звати ~ зву (наряду с более редким зову"), но сохранился в других языках: рус. звать ~ зову", польск. zwac" ~ zowi\, полаб. zu)ve%, болг. зова", макед. зове, сербохорв. зва$ти ~ зо(ве'м, словен. zva"ti ~ zo"vem. С другой стороны, в случае *sьrati "cacare# корневой гласный в основе настоящего времени исчез только в русском и польском языках: рус. срать ~ сру, срёшь (также серу", се"решь), польск. srac" ~ sram (наряду с редким sior\, sierzesz [Фасмер]), в то время как все остальные зафиксированные в источниках формы сохраняют этимологически ожидаемое чередование гласной с нулем. Ожидаемый результат такого аналогического изменения состоит в объединении двух основ и как следствие этого – в упрощении мор-

108


фонологических правил за счет модификации инфинитива по образцу презентной основы: укр. стели"ти ~ стелю" и де"рти (наряду с дра"ти) ~ деру", болг. зова"х ~ зова", или основы настоящего времени по образцу инфинитива: словацк. zvat’ ~ zvem, польск. gnac" ~ gnam, рус. срать ~ сру (также серу"), – что, в свою очередь, должно привести к сокращению этого очевидно нерегулярного класса. Лишь в редких случаях размеры класса увеличиваются за счет аналогических изменений в глаголах, первоначально не входивших в данный класс. Именно это, однако, произошло в западнославянских языках (за исключением лехитских) с рефлексами *zr|ti/*zьrati: чеш. zra"ti ~ zeru (< ст.-чеш. zrieti ~ zru), словацк. zrat’ ~ zeriem, в.-луж. zrac" ~ zeru "есть# и zrjec" ~ zru "пить#, аналогично в н.-луж. zras" ~ zeru и zres" ~ zru.

4. Однако наибольшую дескриптивную проблему представляет описание тех глаголов, которые не подверглись аналогическому выравниванию. У этой проблемы два аспекта: (а) С одной стороны, беглая гласная появляется в основе настоящего времени некоторых глаголов, но не появляется у других, казалось бы, структурно идентичных: рус. звать ~ зову"т, драть ~ деру"т, брать ~ беру"т, срать ~ се"рут (также срут), грать ~ го"нят, стлать ~ сте"лют; ср. глаголы без гласной в основе настоящего времени: рвать ~ рвут, врать ~ врут, лгать ~ лгут, ждать ~ ждут. Аналогично, в чешском языке находим zra"ti ~ zeru, bra"ti ~ beru с беглой гласной, но zva"ti ~ zvu, lha"ti ~ lzu – без нее. Конкретные случаи наличия или отсутствия гласной различаются для разных языков, но сама проблема присутствует во всех славянских языках. (b) Вторая сторона проблемы связана с обстоятельствами появления беглой гласной: во всех славянских языках падение редуцированных привело к возникновению ситуации, когда беглая гласная появляется перед окончаниями, не содержащими гласных, напр. чеш. sen перед нулевым окончанием им. падежа муж. рода (в морфонологической транскрипции – {s#n+∅}), но snu с вокалическим окончанием; рус. окн- перед вокалическими окончаниями, но око*н перед нулевым окончанием род. падежа мн. числа. Но в этой группе глаголов беглая гласная появляется перед вокалическим окончанием: чеш. beru, zeru, рус. зову, деру и т. п. Если ограничиться анализом


109

этих глаголов на фонетическом или фонологическом уровне, то их действительно придется считать аномальными, поскольку основы одного и того же типа ведут себя по-разному: рус. звать = рвать, но зовут ≠ рвут. Ниже мы попытаемся показать, что эта нерегулярность не выходит за рамки фонологической поверхности; мы убедимся в том, что на более абстрактном уровне – в морфонологической транскрипции основ и правил, оперирующих этими основами, – они вполне регулярны. Более того, хотя мы согласны с Р. Якобсоном в том, что консонантизм основы не дает никакой реальной информации, которая позволила бы предсказать появление беглых гласных (Якобсон 1948, в особенности с. 163)10, именно введенное Якобсоном понятие “базовой основы” поможет нам упорядочить эти глагольные формы.

5. Наша аргументация основывается на трех положениях. Вопервых, все глаголы, в основе которых гласная чередуется с нулем, должны быть соответствующим образом помечены в глубинной морфонологической записи (иначе говоря, невозможно предсказать беглую гласную, исходя из чисто фонетических критериев). Во-вторых, морфонология глагола может быть эффективно и объяснительно описана в терминах якобсоновской “базовой основы” и правил усечения (т. е. она позволяет вывести все разновидности любой глагольной основы). Втретьих, морфонологические правила должны применяться в определенном порядке. Рассмотрим каждый из этих пунктов подробнее. 10

Заметим, что было бы совсем нетрудно создать чисто фонологические правила, способные предсказать появление корневых гласных в таких современных формах, как зову", беру" и т. п.: если считать фонему /v/ глайдом (а в пользу этого имеются независимые аргументы, например, параллелизм “твердых” и “мягких” окончаний род. мн. мужского рода -ов и -ей), то вставная гласная появляется в сочетаниях вида “шумный + сонорный” (т. е. zv, dr, br, sr, gn, stl), но не между двумя сонантами (vr, rv), двумя шумными (zd) или между сонантом и шумным (lg). Однако поверхностный и искусственный характер этих правил становится очевидным, если учесть, что (1) подобные чередования могут не встречаться в других славянских языках (ср. чеш. zvu, польск. gnam и т. п.) и (2) что фонологически тождественные сочетания в других русских словах не обнаруживают вставной гласной в фонологических контекстах, идентичных приведенным выше (ср. формы род. мн. игл, язв, жабр; им. ед. зубр, кедр, волхв, и т. п.).


110

5.1. Имеются убедительные данные в пользу того, что появление беглой гласной, например, в русском языке невозможно предсказать, опираясь только на информацию о фонетическом контексте. Например, род. п. мн. ч. у слова ку"кла – ку"кол, а у слова игла" – игл; другие примеры: я"дра — я"дер, но не"дра — недр, ла"ска — ла"сок (животное), но ла"ска — ла"ск (нежность), све"тлый — све"тел, но по"длый — подл, ведро" — вёдер, но му"дрый — мудр, сестра" — сестёр, но бы"стрый — быстр. Соображения внутренней непротиворечивости и экономности описания требуют, таким образом, чтобы каждая основа, в которой появляется чередование гласной с нулем, была соответствующим образом помечена в словаре. Сочетание различительных признаков, соответствующее этому чередованию, графически обозначается символом {#}11. Этот символ вписывается в основы, в парадигме которых появляется беглая гласная (например, имена {ku"k#l-}, {jad’#r-}, {sve"t’#l-}, глаголы {z#va-}, {b’#ra-}, {d’#ra-} и т. д., ср. имена без беглой гласной: {igl-}, {ne"dr-}, {po"dl-}, глаголы: {rva-}, {gla-}, {vra-} и т. п.) Иными словами, первая часть поставленной выше задачи – различение между двумя классами глаголов – решается простым введением маркировок. Очевидно, однако, что такое “решение” иллюзорно – оно сводится к переформулированию проблемы, поскольку даже после того, как мы обозначим чередования в основах {z#va-}, {b’#ra-} и т. п. по аналогии с {ku"k#l-}, {jad’#r-} и подобными, вторая часть задачи остается нерешенной: мы по-прежнему не знаем, почему беглая гласная в формах ку"кол, я"дер и т. п. регулярно возникает перед нулевым окончанием, а в формах зову"т, деру"т и т. д. поведение вставной гласной нерегулярно, а именно, она появляется перед слоговыми окончаниями. Здесь нам понадобится введенное Якобсоном понятие базовой основы и правила усечения. 5.2. Влияние работы Якобсона о русском спряжении на дескриптивные методы славянской лингвистики хорошо извест11

Пока не установлено, какую именно матрицу различительных признаков представляет этот символ. Мы будем исходить их того, что {#} – это сегмент, имеющий следующие характеристики: [—согласн.], [—диффузн.], [—компактн.]; в позиции вокализации он приобретает также признаки [+слог.] и [+низк.], а в позиции отсутствия гласной – [—слог.]; сочетания признаков [—согласн.] и [—слог.] (т. е. нулевые гласные) устраняются правилами более низкого уровня. Конкретные сочетания признаков, соответствующие символам {#} и {∅}, однако, несущественны для дальнейшего анализа.


111

но12. Стоит, однако, подчеркнуть, что эта работа была первым в мировой лингвистике чисто генеративным описанием морфонологии языка, опередившим другие работы этого направления на полтора десятилетия (существенные изменения как в формате описания, так и в его фундаментальных принципах были позднее предложены М. Халле [1963], ср. Исаченко 1964 и Лант 1966). Фундаментальное морфонологическое правило, лежащее в основе якобсоновской системы описания спряжения, – закон устранения фонологически сходных сегментов; грубо говоря, оно сводится к тому, что основы, оканчивающиеся на согласные, теряют их перед окончаниями, начинающимися на согласные: {cita"j+t’} → {cita"+t’}, {sta"n+l-} → {sta"+l-} и т. п. Точно так же ауслаутные гласные исчезают перед вокалическими окончаниями: {kupi&+at} → {ku"p’+at}, {krica"+i+s} → {kric+i&+s} и т. п. В несколько более наглядной нотации глубинная морфонологическая структура основы настоящего времени глагола рвать записывается следующим образом: рву рвёшь рвёт

рвём рвёте рвут

≡

 rva+u"  rva+o"+s  rva+o"+t

rva+o"+m rva+o"+t’i rva+u"t

  

Правило устранения гласной превращает {rva+u"} в {rv+u"}; вместе с рядом других правил, выходящих за рамки предмета данного обсуждения, правило устранения гласной приводит к порождению правильных фонетических форм: [rvu"], [rv’o"s] и т. д. Далее, мы можем записать все глаголы с нерегулярными беглыми гласными в одном и том же формате, например: зову зовёшь

зовём зовёте

зовёт

зовут

≡

 z#va+u"  z#va+o"+s  z#va+o"+t

z#va+o"+m z#va+o"+t’i z#va+u"t

  

5.3. Нам предстоит теперь более подробно рассмотреть правило усечения и, в особенности, его отношения с другими правилами, касающимися образования основ глаголов данного класса; мы опускаем здесь все правила, не имеющие прямого 12

Ср. исследования Халле о старославянском и древнерусском языках (1951), Рубенштейна и Кучеры о чешском (1951, 1952), Ланта о македонском (1951) и словенском (1966), Шенкера о польском (1954) и Ван Схонефельда о сербохорватском (1959).


112

отношения к рассматриваемым ниже проблемам (палатализация, сдвиг ударения и т. п.). Порядок применения правил будет, очевидно, следующим13: 1. Устранение конечной гласной основы перед начальной гласной окончания:

—согласн.  → +слог. 

—согласн.  —слог. 

/__ +

—согласн.  +слог. 

2. Вокализация {#} перед нулевыми окончаниями (то же правило работает в случаях типа сон ~ сна)14:

—согласн.   /__ +согласн.  + —согласн.  —согласн.  → +слог. —слог.  —слог.  —диффузн.  —диффузн.  —компактн.  —компактн.  +низк.  3. Устранение символа {∅}, т. е. всех сегментов вида:

—согласн.  —слог.  5.4. Теперь мы можем применить правила из раздела 5.3 к двум глагольным классам, описанным в разделе 5.115: 1 л. наст. вр.:

(1) устранение гласной (2) вокализация {#} (3) стирание {∅} 2 л. наст. вр.:

(1) устранение гласной (2) вокализация {#} (3) стирание {∅} 13

z#va+u" z#v∅+u" zov∅+u" zov+u"

b’#ra+u" b’#r∅+u" b’or∅+u" b’or+u"

vra+u" vr∅+u" – vr+u"

z#va+o"+s z#v∅+o"+s zov∅+o"+s zov+o"+s

b’#ra+o"+s vra+o"+s b’#r∅+o"+s vr∅+o"+s b’or∅+o"+s – b’or+o"+s vr+o"+s

zda+u" zd∅+u" – zd+u" zda+o"+s zd∅+o"+s – zd+o"+s

Правила даются в предварительных, рабочих формулировках; возможные коррекции не должны повлиять на порядок их применения или на приводимую ниже аргументацию. 14 Добавление признака [+низк.] предполагает, что беглая гласная в глубинной форме записывается как {o} и что /e/, появляющееся в некоторых основах (например, /d’e"n’/, /sinav’e"j/), образуется из {o} по особым правилам, применяемым после данного. 15 Те же правила с тем же порядком применения работают и с более общей системой морфонологической нотации, используемой в работе Халле 1963: z#va+o+u z#va+o+s# ...


113

После применения правила палатализации и стирания {+} получаем: zov’o"s

b’or’o"s

vr’o"s

zd’o"s

что при переводе в фонетическую запись дает: [z^v’o"s]

[b’ier’o"s]

[vr’o"s]

[zd’o"s]

Таким образом, глаголы типа врать и ждать не содержат морфонемы {#} в глубинном представлении и, следовательно, правило (2) их не касается. Глаголы звать, брать и подобные содержат морфонему {#}, которая после устранения конечной гласной основы {a} по правилу (1) оказывается в позиции вокализации, одинаковой для всех беглых гласных. В поведении беглых гласных перед гласной основы настоящего времени у этих глаголов нет ничего нерегулярного, поскольку гласной основы предшествует нулевая гласная морфонема (возникшая в результате устранения гласной в базовой основе), приводящая к появлению беглой гласной в других областях русской грамматики.

6. Наша единственная уступка концепции “нерегулярности” глаголов брать, звать и подобных состояла в том, что их основы должны получать специальную маркировку ({#}), однако необходимость введения морфонемы {#} является, как было показано в разделе 5.1, общим для русской фонологии условием и, следовательно, не может считаться проявлением нерегулярности. Корректное применение дескриптивных принципов, разрабатывавшихся Якобсоном, доказывает, что глаголы этого класса полностью регулярны, поскольку исчезновение гласной морфонемы {a} из базовой основы приводит к тому, что в основе остается только нулевая гласная, перед которой морфонема {#} вокализуется. Более того, как заметил в устной беседе Кеннет Нейлор, простота решения проблемы звать vs. рвать сама по себе может быть дополнительным аргументом в пользу якобсоновской системы единой основы. Вновь, как это часто бывает в славянской морфологии, под фонологической поверхностью, наполненной противоречиями и нерегулярностями, скрывается глубинная регулярность морфонологического уровня, систематическая простота которого остается постоянной во всем историческом и географическом разнообразии славянских языков.

114


Ворт 1967 – D. S. Worth. The notion of "stem# in Russian flexion and derivation // To honor Roman Jakobson. The Hague, 1967. P. 2269—2288 [наст. изд., с. 55—85]. Ворт 1968 – D. S. Worth. Surface structure and deep structure in Slavic morphology // American contributions to the Sixth International Congress of Slavists. The Hague, 1968. Vol. 1. P. 395—427. Исаченко 1964 – A. V. Isacenko. The morphology of the Slovak verb // Travaux linguistiques de Prague, 1, 1964. P. 183—201. Кучера 1952 – Jindřich Kučera. Notes on the Czech conjugation // Word, 8, 1952. P. 378—386. Лант 1951 – Horace G. Lunt. Морфологиjата на македонскиот глагол // Македонски jазик, 2, 1951. С. 123—131. Лант 1966 – Horace G. Lunt. Attempt at a generative description of the Slovene verb // Rado L. Lenček. The verb pattern of Contemporary Slovene. Wiesbaden, 1966. P. 133—187. Поланьски, Сенерт 1967 – K. Polan"ski and J. A. Sehnert. Polabian—English Dictionary. Slavistic Printings and Reprintings, 61. The Hague, 1967. Рубенштейн 1951 – Herbert Rubenstein. The Czech conjugation // Word, 7, 1951. P. 144—154. Станкевич 1966 – E. Stankiewicz. Slavic morphophonemics in its typological and diachronic aspects // Current trends in linguistics, III: Theoretical foundations. The Hague, 1966. P. 495—520. Ван Схонефельд 1959 – C. H. van Schooneveld. Serbocroatian conjugation // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 1—2, 1959. P. 55—69. Фасмер – Max Vasmer. Russisches etymologisches Wоrterbuch. Bd. I—III. Heidelberg, 1950—1958 [в русском переводе О. Н. Трубачева: М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка. М., 1964—1973. Т. 1—4]. Халле 1951 – Morris Halle. The Old Church Slavonic conjugation (with an appendix on the Old Russian conjugation) // Word, 7, 1951. P. 155—167. Халле 1963 – М. Халле. О правилах русского спряжения // American Contributions to the Fifth International Congress of Slavists. The Hague, 1963. Vol. 1. P. 113—132. Шенкер 1954 – Alexander Schenker. Polish conjugation // Word, 10, 1954. P. 469—481. Якобсон 1948 – R. Jakobson. Russian conjugation // Word, 4, 1948. P. 155—164 (русский перевод: Якобсон 1985, с. 198—209). Якобсон 1985 – Р. Якобсон. Избранные работы. М., 1985.

Еще раз о втором родительном и втором предложном падежах

В

настоящей работе подвергается пересмотру концепция второго родительного и второго предложного падежей, разработанная Р. О. Якобсоном (1936, 1958), и делается вывод о том, что более ранний подход к этой проблеме был более удачным, а именно что gen2 и loc2 следует считать маркированными категориями, а gen1 и loc1 – немаркированными. Кроме того, ниже будет предложена несколько иная трактовка понятия маркированного падежа. Наши выводы основываются в первую очередь на анализе примеров, заимствованных из упомянутых выше работ Якобсона, опираясь на строго якобсоновское понимание маркированности, без учета более широкой интерпретации этого понятия, предлагаемой, например, в работе Нейдле 1982.

Исходные положения В работе Якобсон 1936 gen2 и loc2 считаются маркированными падежами с общим значением “формативности” (оформления, Gestaltendes или zu Gestaltendes) и противопоставляются немаркированным gen1 и loc1, денотаты которых считаются “формами” (Gestalt). “Формативность” может пониматься как чисто реляционное значение, т. е. как информация, целиком относящаяся к слову, управляющему данным (синтаксическому хозяину), и ничего о нем самом не говорящая. Например, в сочетаниях с предлогами gen2 и loc2 указывают на то, что единственной или главной функцией существительного является, соответственно, функция количества и функция вместилища. Russian gen2, loc2 revisited // Signs of Friendship. To Honour A. G. F. van Holk, Slavist, Linguist, Semiotician (Liber amicorum presented to Andre! G. F. van Holk on the occasion of his 60th birthday and in celebration of 20 years of Slavic studies under his direction at Gronigen University) / ed. J. J. van Baak. Amsterdam, 1985. P. 295—306.

116


Как всегда, Якобсон иллюстрирует это утверждение яркими и убедительными примерами: gen2 употребляется с существительными, не поддающимися счету или обозначающими абстрактные понятия, причем только в тех случаях, когда контекст не предполагает пояснения, оценки или эмоциональной реакции: рюмка / сколько / напился / не осталось коньяку, но: запах / качество / крепче / разговор коснулся / опасаюсь / не люблю коньяка. Пограничные случаи могут интерпретироваться аналогичным образом: не пил коньяку представляет собой констатацию факта, не содержащую оценки, в то время как не пил коньяка указывает на то, что денотат подлежащего не любит этот напиток, считает его вредным и т. п. Если существительное, обычно не поддающееся счету, употребляется в перечислении, возможен только gen1: нет чаю, но: в продаже нет ни китайского, ни цейлонского чая; цветы без запаху, но в букете не было цветов без сладкого или горького запаха. (Далее мы вновь обратимся к рассмотрению этих примеров с несколько иной точки зрения.) Противопоставление loc1 и loc2 оказывается еще более наглядным: loc2 невозможен у имен с “известными свойствами” (gewisse Eigenschaften): сколько красоты в лесу (= !сколько красоты можно обнаружить, находясь в лесу"), но: сколько красоты в лесе (= !как красив лес"); в степи! меня раздражает мошкара (= !мошкара раздражает меня, когда я нахожусь в степи"), но в сте!пи меня раздражает однообразие (= !меня раздражает однообразие степи"); на пруду лодки, но: на пруде ряска (речь идет о неотделимой части пруда, а не о предметах, там находящихся), и т. д. Слегка упрощая ситуацию, Якобсон констатирует, что функция вместилища несовместима с существительными в сочетании с прилагательными: в песку, но в золотом песке, на возу, но на чудовищном возе, свиньи купаются в грязи!, но: больной купается в целебной гря!зи. Аналогично ведет себя и родительный падеж: и!з лесу, но из темного леса. В сочетании с другими семантическими признаками, введенными в работе Якобсон 1936, а именно – направленностью (или относительностью, Bezugskorrelation), квантификацией (значением объема) и периферийностью, отношение маркированных gen2 и loc2 со значением формативности к другим падежам можно символически передать следующей двумерной схемой:

Еще раз о втором родительном и втором предложном падежах 117 неквантифицирующие

квантифицирующие

непериферийные

NOM

ACC

GEN1

GEN2

периферийные

INST

DAT

LOC1

LOC2

ненаправл.

направл.

неформативн.

формативн.

Признаки квантификации и периферийности релевантны как для левой, так и для правой половины схемы, что наводит на мысль о возможности объединения направленности и формативности в одну категорию, как это и было сделано Якобсоном в “Морфологических наблюдениях” (Якобсон 1958). Эта работа посвящена анализу разнообразия падежных оппозиций, выраженных в именных парадигмах, и распределения фонологических признаков в окончаниях; gen2 и loc2 рассматриваются вскользь (с. 173—175); gen1 и loc1 считаются на этот раз маркированными в отношении той разновидности признака направленности, которую Якобсон называет наделительной, поскольку как gen1, так и loc1 “наделяет предмет свойством или состоянием, вытекающим из направленного на данный предмет действия, и собственно может быть назван падежом наделительным” (с. 174). Таким образом, gen1 и loc1 оказываются в одной категории с винительным и дательным падежами, маркированными в отношении “сигнализованной направленности действия на предмет”, и противопоставляются немаркированным gen2, loc2, а также именительному и творительному падежам. Эти отношения могут быть переданы диаграммой, объединяющей две плоскостные схемы значений признаков, введенных в работе Якобсон 1936, в одну трехмерную схему – так называемый “куб”: G1

G2 N

A

L2 I

Передняя сторона: неквантифицирующая Задняя сторона: квантифицирующая

L1 D

Левая сторона: Правая сторона:

ненаправленная направленная

Верхняя сторона: Нижняя сторона:

непериферийная периферийная


118

Эта фигура стала неотъемлемой частью многих грамматических описаний и подверглась углубленной разработке в работе ван Схонефельд 19781. Интересные общие рассуждения содержатся также в работах Чвани 1984a и 1984b.

Куб и маркированность Куб как иллюстрация падежных оппозиций несомненно привлекателен благодаря зрительной и логической симметрии. Неясно, однако, действительно ли эта пространственная метафора является оптимальным, или хотя бы адекватным представлением значений русских падежей2. На наш взгляд, при всей ее внешней элегантности, идея куба все же ошибочна. Интерпретация gen2 и loc2 как немаркированных форм лишь затрудняет поиски адекватного общего значения этих падежей и, более того, трудно совместима с понятием маркированности по Якобсону. Рассмотрим для начала относительно простую проблему. Модель, представленная в работе Якобсон 1958, рассматривает наделение как субкатегорию направленности, поскольку она “наделяет предмет свойством или состоянием, вытекающим из направленного на данный предмет действия”. Это утверждение – явная ошибка. В таких предложениях, как пугался снега, опасаюсь снега (где направленность, если она и присутствует, имеет аблативный смысл), или запах коньяка, на пруде ряска, сколько красоты в лесе (где вообще отсутствует движение, а в некоторых случаях – и глагол), нет и следа “направленного на предмет действия”. Куб мог бы быть ближе к реальности русского языка, если бы направленность имела подчиненное отношение к наделению (отношение главного [Hauptbedeutung] к общему [Gesamtbedeutung]), в особенности если учесть, что второй из этих признаков имеет достаточно расплывчатый смысл, позволяющий включить в него многие ти1

Сохранившийся у автора конспект лекции Р. О. Якобсона по русской морфологии от 12 марта 1954 года содержит упоминание о том, что прототипом куба послужила элегантная четырехмерная модель системы французского спряжения; к сожалению, невнимательный студент не потрудился записать, кто был автором этой конструкции – сам Якобсон или кто-то другой. 2 Вообще говоря, нет никакой уверенности в том, что подобные пространственные аналогии (если отвлечься от чисто педагогических упрощений) могут служить хорошим способом передачи грамматических значений.

Еще раз о втором родительном и втором предложном падежах 119

пы винительного падежа, не связанные с движением (Чвани 1984a, сноска 4). Главная сложность, однако, состоит в том, что значение наделения настолько расплывчато, что его можно с одинаковым успехом применять к самым разнообразным типам синтагматических отношений, например, к атрибутивным прилагательным (в золотом песке), к словосочетаниям с отрицательным значением признака направленности (золотым песком и золотой песок) или к двойным предикатам типа двойного творительного падежа в примере я знал ее еще красоткой, где референт местоимения ее наделяется признаком !красоты". Пожалуй, трудно было бы ожидать, что один признак может быть достаточен – если не прибегать к явным натяжкам – для того, чтобы объяснить, хотя бы метафорически, многообразие всех четырех значений падежей с признаками наделения/направленности. Обсуждение этих вопросов выходит, однако, за рамки данной работы. Имеются серьезные основания для того, чтобы считать gen1 и loc1 немаркированными падежами, а gen2 и loc2 – маркированными. По настоятельному утверждению самого Якобсона (1936, с. 65), грамматическая маркированность сама по себе является отрицательной категорией, иначе говоря, маркированные категории всегда оказываются более узкими, конкретными, ограниченными по сравнению с соответствующими немаркированными признаками. Именно это и наблюдается в случае gen2 и loc2 в сравнении с gen1, loc1. Последние сочетаются со всеми существительными, первые – с ограниченным списком (причем ограничения могут быть как лексическими, так и фонологическими). Первые возможны почти во всех нефразеологизированных контекстах, вторые – в жестко ограниченных, и, заметим, негативно определяемых окружениях: gen2 – только с именами, которые н е могут рассматриваться как конкретные объекты/субстанции/явления, которые можно определить, оценить, или на которые можно реагировать (ср. рюмка коньяку и т. п. vs. запах/качество/опасаюсь коньяка); loc2 – только если у существительного о т с у т с т в у ю т “известные свойства” (gewisse Eigenschaften), как это видно, например, в случае сколько красоты в лесу (где?) / сколько красоты в лесе (в чем?/у чего?). Как gen2, так и loc2 могут употребляться только в отсутствие прилагательного (из лесу / из темного леса; в гробу / в деревянном гробе).


120

Наконец, и это особенно важно, значения gen2 и loc2 узко специализированы (функция обозначения количества и вместилища соответственно), в то время как значения gen1 и loc1 чрезвычайно широки, диффузны и покрывают, как и следует ожидать, широкий спектр морфосинтаксических и лексических контекстов. Иными словами, gen1 и loc1 обладают типичными характеристиками маркированных категорий, подобно совершенному виду или прошедшему времени в противопоставлении несовершенному виду и настоящему времени. С другой стороны, “наделение”, которым характеризуются gen1 и loc1 в работе Якобсон 1958, оказывается слишком широким и расплывчатым понятием для того, чтобы его можно было считать маркированной категорией по Якобсону. Остается заключить, что более ранняя интерпретация, основанная на работе Якобсон 1936, оказывается более удачной, чем подход, предложенный в “Морфологических наблюдениях”. Это, в свою очередь, приводит к выводу о том, что куб – слишком симметричная фигура для того, чтобы быть адекватной пространственной метафорой семантики русских падежей. Несмотря на удобство, эта модель оказывается неприменимой; нам остается разложить ее на два квадрата, из которых она и выросла.

Значения gen2 и loc2 Если мы считаем gen2 и loc2 маркированными категориями, то возникает вопрос о том, в чем эта маркированность состоит, – иначе говоря, что является общим значением данного фрагмента русской падежной системы3. Лучше всего начать поиски ответа на этот вопрос с рассмотрения выводов, сделанных в работе Якобсон 1936. Наши собственные построения хоть и отражают несколько иную, более общую точку зрения, в целом вполне совместимы с выводами Якобсона. 3

Остается неясным, существует ли общее значение у любого набора падежей. Общим значением gen2 и loc2 можно было бы считать “деиндивидуализацию” (deindividuation), о которой подробнее говорится в конце настоящей работы. Внутри этого общего значения главными значениями (Hauptbedeutungen) gen2 и loc2 будут, соответственно, квантификация и внутреннее расположение. Однако логическое расширение такой точки зрения не только на ребра, но и на стороны куба приведет к столь сложной метаструктуре, что было бы наивным надеяться на возможность разумного соотнесения ее с конкретными падежными формами и их значениями.


Как уже говорилось выше, Якобсон рассматривал gen2 и loc2 как “формативные” падежи (Gestaltendes или zu Gestaltendes), в то время как gen1 и loc1 имеют в качестве референта “форму” (Gestalt). За пределами этого весьма общего утверждения значения gen2 и loc2 приходится выводить из нескольких более конкретных различий между ними и их немаркированными соответствиями. Обычно эти различия определяются заданием контекстов, в которых gen2 и loc2 не могут употребляться. Так, gen2 невозможен там, где денотат представляет собой конкретный объект, который может быть определен, оценен или вызывает эмоциональную реакцию (рюмка коньяку / запах коньяка, напился коньяку / не люблю коньяка), а также – с несчетными существительными, которые употребляются в перечислении (нет чаю / в продаже нет ни китайского, ни цейлонского чая). Употребление loc2 исключено, если существительное определяет объект с gewisse Eigenschaften (и в грязи! можно найти алмаз / в гря!зи можно найти своеобразную прелесть). Если функция вместилища оказывается второстепенной и значение при этом нацелено на объект, содержащийся внутри денотата, loc2 не употребляется (она появилась в шелку / в шелке появилась моль). Кроме того, loc2 не употребляется, если объект, содержащийся внутри денотата, для него нетипичен и требуется дополнительная информация помимо указания на функцию вместилища (в гробу мертвец / на гробе венок; в грязи! [чистая локализация] / на гря!зи тонкий слой снега [грязь стала “менее грязной”]. Наконец, употребление gen2 и loc2 по меньшей мере затруднительно в сочетании с прилагательными (из лесу / из темного леса, в гробу / в разукрашенном гробе). В работе 1936 года Якобсон не пытался найти общую смысловую составляющую всех этих ограничений. Однако такое общее значение не только существует, но и может, на наш взгляд, помочь в понимании данной проблемы. Действительно, во всех примерах существительных в gen2 и loc2, приводимых в работе Якобсон 1936, о т с у т с т в у е т в н у т р е н н я я с е м а н т и ч е с к а я д и ф ф е р е н ц и а ц и я . Функциональные ограничения на употребление gen2 и loc2 являются прямым следствием этого. Рюмка коньяку указывает лишь на количество, в то время как запах коньяка информирует нас о том, что коньяк характеризуется определенным запахом (и – имплицитно –

122


о том, что он имеет характерный запах, способен воздействовать на психику и т. п.) Напился коньяку указывает лишь на источник опьянения и не идет дальше этого, в то время как не люблю коньяка предполагает наличие набора конкретных качеств, из которых хотя бы одно неприятно для говорящего. Несчетные имена по определению не обладают свойством внутренней дифференциации, хотя в таких словосочетаниях, как различные чаи и всяческие запахи, представлено внутреннее различение сортов чая и видов запаха. В словосочетании цветы без запаху не возникает вопроса о качестве отсутствующего запаха, в силу чего употребление gen2 допустимо, но если мы хотим отличать сладкий запах от горького, то возможен лишь gen1: в букете не было цветов без сладкого или горького запаха. В примере сколько красоты в лесу лес – это место, где находится нечто красивое, но в случае, если используется loc1: сколько красоты в лесе, существительное лес обладает собственной внутренней семантической структурой, одним из признаков которой является !красота". В одном из наиболее выразительных примеров, приводимых Якобсоном: но и в тени! путник не нашел спасения, существительное тень обозначает место, где путник не смог избавиться от вредного или опасного окружения (очевидно – жары), а в предложении, отличающемся от предыдущего местом ударения в одном-единственном слове: но и в те!ни путник не нашел спасения, тень – это объект, обладающий рядом свойств или концептуальных признаков, ни один из которых не смог спасти путника от угрожающих ему бед, например – безумия. В предложении: она появилась в шелку местоимение она относится к женщине, одетой в шелк; в шелке есть бумажные волокна указывает на физический состав, а не признак или свойство. В примере лепешки испечены на меду! мед не подвергается воздействию или изменениям, несмотря на кулинарный союз с мукой, но в случае на мёде показалась плесень качественное изменение, связанное с переходом из съедобного состояния в несъедобное, указывает на существование конкретной внутренней дифференциации. Дуб в предложении отверстие в дубе отличается от других дубов, без отверстий, а в случае сидит ворон на дубу! такое сравнение отсутствует. Наличие прилагательных в атрибутивной функции представляет собой наиболее очевидный из всех случаев. Присут-


ствие прилагательного препятствует употреблению gen2 и (в особенности) loc2 (в гробу! / в деревянном гробе; на возу! / на чудовищном возе и т. п.) именно потому, что атрибутивное прилагательное указывает на существование внутренней семантической дифференциации, несовместимой с употреблением маркированного падежа: если существуют деревянные гробы, значит, бывают и другие, сделанные из иных материалов; если некоторый воз оказался чудовищным, значит – другие могут быть обыкновенными, красивыми, и т. д. Заметим в этой связи, что особым образом ведут себя прилагательные чужой и родной, имеющие чисто дейктическое значение, не препятствующее употреблению маркированных форм: в чужом краю!, в родном краю!, но в экзотическом крае. Причина этого – чисто реляционные значения этих прилагательных, не предполагающие наличия внутренней семантической структуры и не модифицирующие собственное значение существительных. Критерий отсутствия внутренней семантической дифференциации, применяемый в данной работе к маркированным характеристикам gen2 и loc2, представляет собой, в сущности, более общее название для нескольких определений, уже использованных в литературе. Он антонимичен предложенному Якобсоном понятию gewisse Eigenschaften (“известные свойства”), которые препятствуют употреблению loc2 в приводимом Якобсоном примере и в гря!зи можно найти своеобразную прелесть, перифразирует “отсутствие индивидуального значения” (Шахматов 1941, 100 сл., 122 сл.) и согласуется с “тенденцией к адвербиализации” (Унбегаун 1935, 123). Это, в сущности, обратная сторона “формативной” медали: gen2 и loc2 нельзя было бы определить как чисто реляционные падежи, если бы не то обстоятельство, что они полностью лишены внутренней семантической дифференциации (именно внутренней; нельзя сказать, что они вообще лишены семантической дифференциации: предложно-падежное сочетание в гробу! все-таки обозначает гроб). Отсутствие внутренней семантической дифференциации во многих, хотя и не во всех отношениях совпадает с “отсутствием индивидуализации” (individuation) – термином, который используется в недавних работах по синтаксису русских падежей (Тимберлейк 1975/1977; Кленин 1978, 1980); можно, пожалуй, утверждать, что говорящий, используя gen2 и loc2, указывает на “деиндивидуализированный” (deindividu-


124

ated) объект4. Проблема индивидуализации в противопоставлении gen1/gen2 и loc1/loc2 и их отношение к роли индивидуализации в случае родительного/винительного падежей и родительного падежа отрицания заслуживает отдельного рассмотрения, что, однако, выходит за рамки настоящей работы. Итак, наши главные выводы состоят в следующем: gen2 и loc2 являются маркированными членами оппозиции gen1/gen2 и loc1/ loc2; качество, характеризующее маркированные члены этой оппозиции, состоит в отсутствии внутренних семантических различий.

СОКРАЩЕНИЯ Кленин 1978 – Emily Klenin. Quantification, partitivity, and the genitive of negation in Russian // International Review of Slavic Linguistics, 3.1—2, 1978. P. 163—182. Кленин 1980 – Emily Klenin. Individuation: a historical case study // Morphosyntax in Slavic / Ed. by Catherine V. Chvany and Richard D. Brecht. Columbus, 1980. P. 62—78. Нейдле 1982 – Carol Neidle. Case agreement in Russian // The mental representation of grammatical relations / Ed. by Joan Bresnan. Cambridge; London, 1982. P. 391—426. Ван Схонефельд 1978 – C. H. Van Schooneveld. Semantic transmutations. Prolegomena to a calculus of meaning. Vol. 1: The cardinal semantic structure of prepositions, cases, and paratactic conjunctions in contemporary standard Russian. Bloomington, 1978. Тимберлейк 1975/1977 – Alan Timberlake. Hierarchy in the genitive of negation // Slavic and East European Journal, 19.1—2, 1975. P. 123—138. [Перепечатано в: Soviet American Russian language contributions / Ed. by Richard D. Brecht and Dan E. Davidson. Urbana, 1977. P. 123—138.] Унбегаун 1935 – B. O. Unbegaun. La langue russe au XVIe sie#cle (1500—1550). I. La flexion des noms. Paris, 1935. Чвани 1984a – Catherine V. Chvany. Jakobson’s fourth and fifth dimensions (on reconciling the cube model of case meanings with the two-dimensional matrices for case forms) // Case in Slavic. Studies dedicated to the memory of R. O. Jakobson / Ed. by Richard O. Brecht and James S. Levine. Ann Arbor, 1984. 4

Ср. Тимберлейк 1977, 133: “В иерархии партиципантов очевидно, что чем более индивидуализирован партиципант, имеющий функцию объекта, тем менее он поддается квантификации”; это утверждение столь же справедливо для случая выбора между gen2 и gen1, как и для родительного/винительного падежей с отрицанием.

Еще раз о втором родительном и втором предложном падежах 125 Чвани 1984b – Catherine V. Chvany. The cube as work of art and as scientific model // International journal of Slavic linguistics and poetics, 29, 1984. Шахматов 1941 – А. А. Шахматов. Очерк современного русского литературного языка. 4-е изд. М., 1941. Якобсон 1936 – R. Jakobson. Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre. Gesamtbedeutungen der russishen Kasus // Traveaux du Cercle linguistique de Prague, 6 (= E$tudes de$die$es au Quatrie#me Congre#s de Linguistes), 1936. P. 240—287. [Перепечатано в: R. Jakobson. Selected Writings, II. The Hague, 1971. P. 23—71; русский перевод А. А. Холодовича: Р. Якобсон. Избранные работы по языкознанию. М., 1985. С. 133—175.] Якобсон 1958 – Р. О. Якобсон. Морфологические наблюдения над славянским склонением (состав русских падежных форм) // American contributions to the Fourth International Congress of Slavists. The Hague, 1958. P. 127— 156. [Перепечатано в: R. Jakobson. Selected Writings, II. The Hague, 1971. P. 154—181; см. также: Р. Якобсон. Избранные работы по языкознанию. М., 1985. С. 176—197.]

Квантифицирующее ïðè-

Н

астоящая работа посвящена анализу и попытке систематизации различных квантифицирующих (вторичных, непространственных) значений русского глагольного префикса при-. Рассмотрим для начала одно конкретное, хоть не общепризнанное значение при-. Приблизительно его можно определить как !X до смерти", где X – значение соответствующего бесприставочного глагола. Например, в словаре Ушакова находим: приколоть ... Умертвить, добить каким-н. колющим оружием. п. раненого штыком; прикончить ... Умертвить, добить окончательно. Пленных казачьих офицеров на месте прикончили (Фурманов); прирезать ... Умертвить окончательно, добить холодным оружием, перерезая горло. П. подстреленную птицу; пристрелить ... застрелить, убить выстрелом. П. больную собаку; пристукнуть ... Убить ударом (простореч.). Пристукнули прохожего; прихлопнуть ... Убить, умертвить (простореч.); пришибить ... Убить, довести до смерти (простореч.) Исправника чуть паралич не пришиб (Салтыков-Щедрин). Уж пришибут его, моего голубчика (Тургенев)1.

У Даля отмечены все эти значения, кроме прихлопнуть2, и, кроме того, прикокошить кого. Убить исподтишка; приконать кого ... Покончить, сгубить, добить; прилощить ... кого. Прибить; прилечить ... кого. Залечить, уморить леча; прилапать ... кого. Прибить; приспать или заспать младенца. Положив с собою, навалиться на него в беспамятном сне и задушить; притрепать ... (стар.). Избить, изQuantifying pri- // Linguistische Arbeitsberichte, 54/55, Festschrift fиr R. Růzicka. Leipzig, 1987. P. 138—144. 1 В цитируемых источниках приводимые здесь значения могут быть не единственными; примеры из словарей Даля и Ушакова воспроизводятся с незначительными изменениями в пунктуации и шрифтовом оформлении. 2 Однако Даль упоминает прихлопнуть в аугментативном значении (см. ниже).

Квантифицирующее при-

127

рубить в драке; прищелкать ... кого. Прибить, приколотить; прищучить. Прибить, доконать; приутолочить ... Убить (!перебить, скосить". – Д. В.3).

“Летальное” значение при- представляет собой конкретную семантическую специализацию более распространенного значения, которое можно назвать “аугментативным” при-4. Аугментативное значение отмечается, пусть и в несколько ином контексте, большинством словарей. Например, дефиниция при- в словаре Ушакова включает, в частности, следующие значения: при- ... 7. Указывает на полноту, исчерпанность действия, на доведение его до конечной, желательной цели, напр. приучить, приохотить, ... 10. Обозначает в простореч. и обл. речи полную исчерпанность объекта действия, уничтожение чего-н. в результате действия, напр. приесть (весь хлеб), прирезать (всех кур), приглодать (все кости).

Аугментативное значение при- (а также его разговорные и диалектные модификации) можно проиллюстрировать несколькими примерами из словаря Ушакова: приделать ... 2. Окончить делать (многое; простореч.). Все дела приделал, можно и погулять; припалить ... 2. Сжечь без остатка (обл.). Все дрова припалили; припахать ... (обл.) ... 2. Вспахать все. Все полюшко припахал; 2. припить ... (простореч.) Выпить все, до конца. Приели все, все припили, что господа оставили (Некрасов); прирубить ... Вырубить (все, многое; обл.) Весь лес прирубил; притравить ... 2. Вытравить, извести всех травлей (обл.) П. всех зайцев.

Даль, как и следовало ожидать, приводит множество других примеров, из которых ниже дается небольшая выборка: привешать привесить во множестве; пригрызть ... приесть, изгрызть или съесть все, что было, весь запас; пригубить погубить, сгубить во множестве, поголовно; придержать деньги; истратить 3

В оригинале – !mow down" (прим. перев.) Можно предположить (хоть и бездоказательно), что “летальное” при- первоначально возникло в результате сочетания одного из пространственных значений этого префикса, а именно !близкий, тесный контакт/соединение" (иначе говоря, окончание или логический результат процесса, например прикрепить), и лексических значений глаголов “насилия”, вроде резать или колоть. В результате семантической индукции префикс при- мог сам приобрести “летальное” значение и передать его другим глаголам, не обязательно относящимся к насилию (например, лечить). 4

128


все, извести; придрать ... изодрать, разодрать, подрать во множестве; прикосить ... траву, луга выкосить, скосить все без остатку; прикупить ... На пристанях весь хлеб прикупили закупили, выкупили, нет его в продаже; приладить ... исправить, приготовить, припасти все в исправности. Приладь все к утреннему выезду; примолоть ... весь хлеб, покончить, перемолоть; припечь ... всю муку, извести все на хлебное; приплатить ... все долги свои, погасить, уплатить; припеть все песни, спеть все сряду, сколько знаешь; присечь ... Весь таволжник на метлы приcекли, вырубили сплошь.

Во всех этих примерах обращает на себя внимание почти постоянное употребление квантификаторов весь, во множестве, без остатку – как в примерах, так и в дефинициях. Во всех приведенных выше примерах “летального” и аугментативного при- присутствуют переходные глаголы, а объектом квантификации оказывается прямое дополнение. Действительно, это наиболее частый, но вовсе не единственный синтаксический вариант аугментативного при-; квантификации может также подвергаться субъект пассивных, возвратных и непереходных глаголов, например: На свадьбу все прилажено; Чайничок-от у тебя весь прилюкан; Вся земля приорана, обувь приносилась (Даль); умереть (о многих), привянуть ... 2. Завянуть (о многом). Цветы все привяли (Ушаков).

Более того, аугментативная функция при- может относиться не только к глагольным актантам, но и к значению самого глагола; в этом случае глагольная приставка играет роль квантифицирующего наречия: припечь ... 1. ... Сильно поджарить, подпалить на огне (разг.); пригнить ... сгнить вовсе; пригонить лошадку (арх.) притомить, замучить ездой; придавить ... давить сильно; призябать ... вост. Примерзать, крепко приставать; прикатать ... кого, больно прибить; примерзить, примерзеть ... стать противным кому-либо в высшей степени; припускать ... Припусти-ка коней! пусти во весь дух; приустареть ... одряхлеть изрядно.

Аугментативная квантификация с ее общим значением !на грани или за пределами некоторого состояния" легко приобретает пейоративное значение. “Летальные” глаголы, с рассмотрения которых началась данная статья, представляют самый крайний случай пейоративного значения при-, однако это значение может иметь и другие проявления. Некоторые из них


129

очевидны из приведенных выше примеров; к их числу можно добавить такие, например, как прискучить ... (разг.) Надоесть, наскучить. Эти упреки ему окончательно прискучили (Ушаков); придержаться посуда придержалась: перебита и попорчена; призорить кого сев. вост. урочить или портить сглазом; прикушаться ... Барину уж прикушался этот суп, приелся, прискучил, надоел (ср. выше примерзить, где пейоративное значение содержится в самом глагольном корне. – Д. В.); приносить ... одежду, обувь износить, носить до ветхости; присушить ... кого, притомить, заставить изнывать и сохнуть любовью, страстью (Даль);

ср. причитать в литературном языке. Это пейоративное значение при- может также проявляться в ограничениях на лексическую сочетаемость: можно причинить кому-либо неприятности, убытки, беспокойство и т. п. (Ушаков), но не *радость, *пользу, *прибыль, *блаженство. Аугментативное при-, как в общем квантифицирующем, так и в более конкретных пейоративном и “летальном” вариантах, контрастирует с противоположными ему уменьшительным значением или значением незаконченности. Последнее намного лучше известно в литературном языке, чем аугментативное значение, представленное в основном в просторечии и диалектах; например, у Ушакова находим: при- ... 8. Указывает на действие, совершающееся не в полном объеме, в нек-рой степени, напр. притушить, притворить, приотворить, приспустить, приуныть, притомить, приглушить, придержать.

Еще несколько примеров из Ушакова: привернуть ... 2. Немного уменьшить, закручивая (простореч.); прикольнуть ... кого-что (разг.) Уколоть немного. Шевельнул донец уздою, шпорой прикольнул (Пушкин); присолить ... немного посолить; притемнить ... Сделать немного темнее, затемнить немного.

Даль приводит несколько десятков примеров, указывающих на существование двух разновидностей значения смягчения, выражаемого приставкой при-. В первом случае смягчение относится к самому! глагольному действию, которое в данном случае не осуществляется в максимальной возможной степени (!X немного, несколько, не совсем и т. д."), например, прибелить ... белить понемногу; привздремать ... задремать немножко; привосстать ... восстать, возмутиться несколько против

130


власти; привстать ... встать несколько, несовсем; пригнусить ... гнусить несколько; придержать ... держать слегка; прикартавить ... картавить ... несколько, немного; примрачить ... омрачить, помрачать немного, несколько.

Во втором случае выражение смягчения имеет специфически временной характер: действие совершается с перерывами (“иногда”) или кратковременно (“на время, ненадолго и т. п.”), например, прибранить ... бранить иногда, побранивать; приворожить ... ворожить иногда, тишком, между дела; прикозыривать ... козырять или играть в карты иногда; прикорнуть ... прилечь отдохнуть, уснуть на короткое время; прилекаривать ... браться иногда за леченье.

Любопытная и, насколько мне известно, до сих пор не описанная разновидность этого типа возникает в результате взаимодействия временно!й незавершенности и категории вида: речь идет о парах, где вариант совершенного вида представлен семельфактивом (“однажды”), а второй член оппозиции – глаголом со значением прерываемого действия, например: привскипеть однажды – привскипать иногда; привскочить (вскочить) однажды – привскакивать вскакивать по временам; привстряхнуть однажды – привстряхивать что встряхивать по временам.

Несколько глаголов выражают как временно!е, так и невременно!е смягчение: приглушить ... оглушить несколько или на время; прижмурить глаза жмурить несколько, жмурить на время; призанимать ... чего занять немного или на короткий срок5.

Как мы убедились, некоторые глаголы обнаруживают как невременно!е, так и временно!е смягчение. Аналогично, некоторые глаголы с аугментативным при- обладают значением как нейтральной (непейоративной, нелетальной), так и специфичной (пейоративной или летальной) аугментации; ср. у Даля: прикончить ... все дела ... versus добить, умертвить; прищелкать все орехи перещелкать, покончить versus прибить, приколоть.

В обоих случаях мы имеем дело с отсутствием или присутствием семантической специализации внутри более широких ка5

Следует помнить, что при нехватке примеров Даль позволял себе довольно творческое отношение к лексикографии; поскольку рассмотренные здесь противопоставления основаны на примерах из словаря Даля, необходима их дополнительная проверка.


131

тегорий аугментативного и смягчающего значений, т. е. – с привативной оппозицией. Однако в русском языке есть немало глаголов, значение которых само по себе включает квантификационный компонент как в аугментативном, так и в смягчающем варианте, т. е. обнаруживает эквиполентную оппозицию, например, привянуть ... 1. Завянуть немного. 2. Завянуть (о многом). Цветы все завяли; приглушить 1. Немного заглушить ... 2. Ударом оглушить (простореч.), ... убить ударом (крупную рыбу) (Ушаков); придушить ... душить несколько, до беспамятства (! – Д. В.) – задушить, удушить до смерти; примять ... При, как и по, выражает здесь (встарь и сев.) все, вовсе, сплошь, без остатку, либо (ныне) несколько, немного; припереть запереть некрепко, слегка, немного или на время ... – Прижать сильно, плотно, крепко; приумыть кого, умыть несколько или старательно.

В одном случае значения смягчения и аугментации оказываются связанными с двумя разными суффиксальными парами: припугать, припужать ... кого, испугать, перепугать, распугать, запугать – припугивать, припугнуть кого, пугнуть немного.

Такие глаголы, выражающие не просто различные, но диаметрально противоположные значения, представляют собой яркий пример явления энантиосемии, впервые описанного Шерцлем в незаслуженно забытой работе 1883 г.6 Можно предположить, что первой семантической дихотомией приставки при- было различие между первоначальным дейктически-пространственным значением !по направлению, вплоть до" и вторичным, чисто квантификационным (т. е. непространственным, процессуальным) значением; далее этот изначально единый квантификатор пережил энантиосемию, в результате которой образовались два значения – аугментации и смягчения, далее развившиеся в пейоративный, летальный, временно!й и т. п. подтипы. Даль отмечает, что аугментативное при- характерно, главным образом, для “старинного и народного языка”; бо!льшая часть его примеров заимствована из “Слова о полку Игореве”: Сам подъ чрълеными щиты на кровавъ травъ притрепанъ 6

Шерцль приводит такие примеры, как лат. altus !высокий" и !глубокий" (altus mons, alta arbor – altum flumen, с. 1); чеш. bridky! !сладкий" и !горький" (16), и то, что русское жжет может относиться как к огню, так и к морозу (15). Об аналогичных явлениях в семантике суффиксов со значением эмоциональной оценки см. Ворт 1964.


132

Литовскыми мечи. Поскольку примеры из “Слова” и аналогичный материал из северновеликорусской погребальной причети были рассмотрены в другой работе (Ворт 1988), мы ограничимся несколькими представительными примерами из других памятников древнерусской литературы, заимствованными у Срезневского: пригоръти ... 2. сгореть, высохнуть; Стоя всъ л[ът]о ведромь и пригоръ всъ жито (Новг. I л. 6669 г.); приготовить ... 2. Вечеръ въ пьто[к] все приготови[т], заутра ясти (Fеод. Печ., Паис. сб.); приконьчати ... 4. прикончить, добить. Оувъдъвше же се wканьныи С[вь]тополкъ, яко еще дышеть, посла два Варьга прикончатъ єго (Пов. вр. 6523); припитати ... вм. пръпитати (? – Д. В.) – в изобилии напитать: Гладомъ обьтъ бы[стъ], и самъ Г[оспод]ь припита мь (Пал. 1406 г., 97); присвьнўти ... – высохнуть, засохнуть ... присвяноухъ яко съно (Панд. Ант. XI в., л. 19).

Хотя историческая эволюция квантифицирущего при- изучена недостаточно, развитие рассмотренных выше значений происходило еще в киевские времена. В заключение приведем схему, иллюстрирующую семантические категории квантифицирующего при- (разновидности неквантифицирующего при- здесь не рассматриваются).

ПРИ

неквантифицирующее привести смягчающее невременное привстать прикартавить прерывное прибранить прилекаривать

временно#е

краткостное прикорнуть прижмурить

квантифицирующее

аугментативное непейоративное припить приесть нелетальное призорить прикушаться

пейоративное

летальное прихлопнуть примереть


133

СОКРАЩЕНИЯ Ворт 1964 – D. S. Worth. The suffix -ага in Russian // Scando-Slavica, 10, 1964. P. 174—193. Ворт 1988 – Д. Ворт. Лирический элемент в “Слове о полку Игореве” // Слово о полку Игореве: комплексное исследование / Под ред. А. Н. Робинсона. М., 1988. С. 38—45. Даль – В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 1—4. Срезневский – И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка. Петербург, 1893—1912. Т. 1—3. Ушаков – Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1935. Т. 1—4. Шерцль 1883 – В. Шерцль. О словах с противоположными значениями (или о так называемой энантиосемии) // Филологические записки, 1883. № 5—6. С. 1—39.

Существовал ли “литературный язык” в Киевской Руси? опрос о происхождении русского литературного языка занимает особое место в русской филологической науке: трудно найти другую тему, которая была бы предметом столь эмоционального обсуждения при столь скромных результатах. Различные ее аспекты (обычно соотношение церковнославянских и собственно восточнославянских элементов в словаре литературного языка) привлекали внимание Лудольфа в XVII веке (Лудольф 1696), Ломоносова – в XVIII веке (Ломоносов 1758), Шишкова (1811), Добровского (1820), К. С. Аксакова (1846), Булича (1893), Срезневского (1849) и других – в девятнадцатом, а в двадцатом – Шахматова (1925), Обнорского (1934), Виноградова (1958), Унбегауна (1965), Исаченко (1963) и многих других. Рамки настоящей статьи не позволяют нам дать полный обзор сложной истории этого вопроса1. Мы ограничимся рассмотрением основных контроверз и попытаемся выявить методологические недостатки некоторых теорий, осложняющие – чаще, чем хотелось бы – дискуссию о происхождении русского литературного языка. Главный предмет споров о киевском происхождении русского литературного языка хорошо известен и связан в первую очередь с именами Шахматова и Обнорского. Позиция Шахматова, как показал Шевелев (1960), в значительной мере опирается на более ранние взгляды Аксакова. Этот подход разви-

В

Was there a “Literary Language” in Kievan Rus’? // The Russian Review. Vol. 34, January 1975, № 1. P. 1—9. (Статья представляет собой переработанный вариант доклада, прочитанного в ноябре 1973 года на симпозиуме Ассоциации славистов Дальнего Запада США.) 1

Лучший обзор литературы по состоянию на конец девятнадцатого столетия принадлежит С. Буличу (1893). Основные направления последующих исследований удачно показаны в работе Шевелева (1960). Из работ на английском языке можно рекомендовать хорошее изложение теоретических взглядов двадцатого столетия в статье Хенрика Бирнбаума (1975).

138

История русского языка

вается, в частности, в работах Унбегауна и Шевелева. По мнению этих исследователей, первым литературным языком древней Руси был церковнославянский, пришедший с принятием христианства в конце X века, который на протяжении многих столетий вбирал в себя восточнославянские элементы; этот сплав и привел к появлению в XVIII веке того, что принято считать русским литературным языком. Исходные положения школы Обнорского в точности противоположны: русский литературный язык существовал до крещения Руси и состоял исключительно из восточнославянских элементов; этот собственно русский язык подвергался все возрастающему влиянию церковнославянского, пока, опять же в XVIII веке, эта диалектная смесь не стала основой современного литературного языка. Несколько усложненный вариант теории Обнорского был предложен в 1953 году Якубинским (1953), по мнению которого имеются указания на существование двух литературных и деловых языков, а именно, заимствованного церковнославянского языка в Киеве и собственно восточнославянского в Новгороде. Взгляды Обнорского повторяются в работах Черных (1952), Ефимова (1954) и других. Виноградов попытался примирить эти два взгляда, предположив, что в Киевской Руси был один литературный язык, существовавший в двух вариантах – один использовался в церковном обиходе и агиографической литературе, а другой использовался в миру (Виноградов 1958). Работы Толстого (1961), Хюттль-Ворт (1968), Аванесова (1973), Улуханова (1972) и других авторов содержат обширный материал об истории славянизмов в русском языке, но не предлагают принципиально новых подходов к проблеме его возникновения. Исключением следует считать радикальные взгляды Исаченко (1973), который полностью отрицает преемственность исторической эволюции русского литературного языка до XVII века и подчеркивает роль насыщенного галлицизмами языка русского дворянства в его новейшей истории. Если взгляды Шахматова можно упрекнуть в поверхностной прямолинейности, то позиция школы Обнорского граничит с абсурдом: понятие “литературного языка” искусственно растягивается для того, чтобы включить не только такие тексты, как “Слово о полку Игореве” и “Моление Даниила Заточника”, но и “Поучение” Владимира Мономаха и даже такой явно нелитературный памятник, как “Русская правда”, с его

Существовал ли “литературный язык” в Киевской Руси?

139

лапидарными формулировками, восходящими, очевидно, к традиции устной кодификации юридических норм, ничего общего не имеющими с понятием “литературы” (Обнорский 1946). Парадоксальным образом абсурдно расширительная трактовка понятия литературного языка оказала положительное влияние на последующие исследования в этой области: впервые филологи должны были задуматься над самым фундаментальным понятием: что, собственно, означает термин “литературный язык” применительно к столь различным хронологическим и социальным ситуациям, как домонгольская Русь, стагнация времен так называемого “второго южнославянского влияния” (XV в.), лингвистический хаос петровского времени или современное многонациональное государство? Где проходит граница между литературой и другими формами письменности? Существовало ли в Киевской Руси наддиалектное койне? Есть ли возможность (и необходимость) различения между генетическими и функциональными церковнославянизмами, или между церковнославянскими заимствованиями и более поздними имитациями? Работы последующего времени смело обращаются к этим и подобным вопросам, часто предлагая оригинальные и информативные ответы (см., например, Успенский 1973). Вызывают сожаление слишком частое повторение общеизвестного (ср. Унбегаун 1970) или продолжающееся появление работ, в которых трудно отличить полемику от исследования (ср. Соколова 1971, Жуковская 1972). Кроме того, многие специалисты по истории русского литературного языка страдают от упрощенного взгляда на объект исследования, от стремления видеть в языке поляризованные абстракции, лишь косвенно связанные с реальными данными текстов. Фундаментальная дихотомия – “церковнославянский” vs. “русский” – не принимает во внимание того факта, что старославянский язык сам по себе был чрезвычайно сложным и неоднородным образованием еще до того, как он достиг Киевской Руси (смесь восточноболгарских, македонских, моравских, а также в меньшей степени старочешских и польских элементов), причем этот язык мог появиться на Руси в нескольких вариантах, например – глаголический македонский вариант в Новгороде и кириллический болгарский извод в Киеве. Попав на восточнославянскую территорию, церковнославянский язык постепенно изменялся на


140

протяжении столетий, вбирая в себя некоторые собственно русские элементы, а затем – в эпоху так называемого второго южнославянского влияния в XV веке – элементы болгарского и сербского происхождения, точный состав которых еще предстоит установить2. Церковнославянское влияние сказалось и на развитии собственно русского языка. Хорошо известно, например, использование церковнославянизмов наряду с собственно русскими элементами в текстах такого смешанного жанра, как летописи (см. Хюттль-Ворт 1973), но влияние церковнославянского языка проникло и в ткань разговорной речи: до сего дня русские диалекты обнаруживают множество несомненных славянизмов, часто отсутствующих в литературной норме (Порохова 1969, 1972). Более того, сама идея о том, что церковнославянский язык был на Руси чуждым, противоположным исконным восточнославянским диалектам, игнорирует то обстоятельство, что старославянский язык в Восточной Европе (и, в более позднее время, национальные изводы церковнославянского языка), подобно средневековой латыни на Западе, был языком межнациональным, как и сообщество образованных православных славян, которое он обслуживал. Разделение мира на “своих” и “чужих”, столь характерное для национальных государств эпохи Ренессанса, было совершенно чуждым Средневековью (Хеер 1969, 1—13). Этот искусственно дихотомический подход влияет на дискуссию о соотношении письменного и разговорного языка, которые иногда приравниваются к “литературному” и “нелитературному”, хотя имеется немало данных о взаимопроникновении разговорных и книжных форм. Улуханов (1972, 57) приводит пример из Начальной летописи: и рече ему Волга : погребъ мя, иди же яможе хочеши; но можем ли мы поверить, что в Киевской Руси разговорный русский язык (даже язык княгини) допускал употребление действительных причастий прошедшего времени? Все, кому приходилось всерьез заниматься изучением древнерусских текстов, знают, что противопоставленность литературного и нелитературного языка далеко не всегда очевидна. В пределах одного жанра язык допускает широкое варьирование в отношении синтаксиса и словаря. 2

Подробнее об этом периоде см. в работе Хенрика Бирнбаума (Бирнбаум 1975).


141

Например, изысканные построения в “Слове о законе и благодати” митрополита Иллариона имеют мало общего с лаконическим поучением северянина Луки Жидяты, а древнерусские грамоты, которые иногда считаются характерными примерами чисто восточнославянского языка, в действительности включают как собственно русские, так и церковнославянские элементы, используемые в зависимости от обстоятельств их написания (договоры, предсмертные завещания и т. п.). Или, если говорить о более позднем времени, можно сравнить новославянское плетение словес в посланиях Ивана Грозного к Курбскому (если считать их подлинными) с его же грубоватыми, лишенными всякой изысканности отповедями незадачливому царедворцу Василию Грязному. Даже летописи, которые часто считаются примерами древнерусского литературного языка, различаются в зависимости не только от места написания (более простой язык в северных летописях, более изысканный – в южных) и от жанра (от простого перечисления событий, происшедших в течение года, до хорошо построенных литературных повествований, как, например, ослепление Василия Теребовльского), но и от темы в пределах одного жанра (три части “Поучения” Владимира Мономаха). Подчас языковые различия проявляются на уровне отдельных слов, например, в выборе между полногласием и неполногласием (страна/сторона), причем выбор между восточнославянскими формами и церковнославянизмами иногда определялся такими факторами, как желание писца выровнять правый край страницы, выбирая в зависимости от оставшегося на строке места более длинный или более короткий вариант (Кандаурова 1968). Несколько столетий спустя Ломоносов выбирал между славянскими и русскими формами, следуя требованиям метра или рифмы, и игнорировал при этом собственную теорию распределения этих слов по “трем штилям”. Короче говоря, чрезмерно упрощенный биполярный подход к истории русского литературного языка не позволяет ожидать серьезных результатов. Ответ на вопрос в заголовке этой статьи очевидно зависит от того, как мы определяем термин “литературный язык”. Одно из немногих ясных и убедительных определений этого понятия, немало пострадавшего от злоупотреблений, принадлежит Исаченко (1958): (1) литературный язык поливалентен, то есть доступен всем членам общества и пригоден для раз-

142


личных типов коммуникации; (2) в литературном языке существуют нормативная орфоэпия, орфография, грамматика и лексика; (3) употребление литературного языка обязательно для всех членов данного общества; и (4) в нем существует стилистическая дифференциация. Эти четыре требования представляют собой различные аспекты единого состояния, при котором литературный язык имеет, с одной стороны, нейтральное ядро, систему эксплицитных норм, внутренняя организация которой является отправной точкой для характеризации стилистических отклонений. Действительно, когда мы говорим, что Шолохов употребляет диалектизмы, язык Сахарова отличается сложностью синтаксиса и обилием именных конструкций, что характерно для научной прозы, Маяковский склонен к игре слов и употреблению неологизмов, а студенческий жаргон ярко эллиптичен, мы имеем в виду, что каждая из этих стилистических разновидностей отличается от стандартной, нейтральной речи, которая – если прибегнуть к несколько тяжеловесному определению – служит нормализованной основой большей части речевой коммуникации в русском обществе двадцатого века. Иначе говоря, литературный язык моноцентричен: в нем установлена единая норма, и восприятие носителей, ощущающих стилистическое богатство и многообразие его употреблений, направлено, так сказать, изнутри наружу, основано на способности воспринимать отклонения от нейтрального ядра. Заметим, что речь здесь идет не о филологическом или лингвистическом, а о социолингвистическом явлении: современное общество считает стилистические вариации своего языка именно вариациями, т. е. отклонениями от стандартной, нейтральной нормы. В этом отношении современное общество отличается от древнерусского. У нас нет абсолютно никаких оснований утверждать, что нейтральное ядро существовало на всем протяжении истории древнего Киева. Напротив, материалы сохранившихся памятников и предположения, основанные на анализе других стилистических разновидностей языка, не сохранившихся в старых записях (например, былин), приводят нас к совершенно противоположному заключению: в древней Руси существовало несколько видов языковой нормы, причем допустимая степень отклонений зависела от конкретного жанра. Для иллюстрации этого положения достаточно будет привести


143

несколько примеров. Так, языковая норма для юридических текстов, установленная первоначально устной традицией и зафиксированная в текстах начиная с 1282 года, характеризовалась лаконичностью, афористичностью и паратаксисом и, конечно, отличалась от разговорного языка того времени. Стилистической нормой агиографических текстов и проповедей является употребление рамочных конструкций, ассоциативность, риторические вопросы и восклицания, и, разумеется, обилие церковнославянизмов. Не будет особой смелостью утверждение о том, что народный эпос Киевской Руси имел свои собственные нормы, возможно, отличные от тех, которые проявляются в былинах, впервые записанных лишь в семнадцатом столетии (синтаксический параллелизм, обилие уменьшительных форм, дактилическая клаузула и т. п.), но, несомненно, близкие к ним. Аналогично, тексты договоров, завещаний, возможно – частной переписки, если судить по новгородским берестяным грамотам, имели свои собственные стилистические условности. Языковые нормы существовали применительно к конкретному стилю, и хотя они, разумеется, могли пересекаться, стиль различных жанров невозможно было считать отклонением от некоего нейтрального ядра, общего для всех стилистических разновидностей и не зависящего от конкретного жанра. Наиболее яркие доказательства этого утверждения можно найти в языке летописей: согласно общепринятому мнению, многообразие жанровых и стилистических особенностей этих памятников представляет собой смесь нескольких языковых норм, чистые примеры которых можно найти в юридических текстах, проповедях или житиях, народном эпосе, сказках и т. д. Насколько мне известно, никому из исследователей не приходило в голову считать язык древнерусских летописей примером “стандартного языка” – нейтральной нормы, а язык, скажем, юридических документов или церковных сочинений – отклонениями от этой нормы. Таким образом, мы приходим к следующему бесспорному выводу: в отличие от нашего времени, социолингвистическая ситуация в Киевской Руси была полицентричной. Существовало несколько типов языка, каждый из которых функционировал в определенной социальной ситуации и обладал собственными фонетическими, морфологическими, синтаксическими и лексическими нормами. В определенной степени отличия


144

этих норм определялись происхождением формальных средств их выражения (восточнославянские полногласия типа город vs. церковнославянизмы типа град; славянский паратаксис vs. заимствованный из греческого гипотаксис), и, конечно, стилистические типы могли перекрывать друг друга (язык грамот близок к языку юридических текстов; проповеди содержат множество элементов, которые можно также обнаружить в переводах патристических текстов, и т. д.3). Поскольку мы определили литературный язык как моноцентричную структуру, состоящую из нейтрального ядра и жанровых отклонений, и поскольку, как было показано выше, социолингвистическая ситуация в древней Руси отличалась полицентричностью, остается признать, что в Киевской Руси не было литературного языка. Существовал язык литературных произведений (причем весьма утонченный – достаточно вспомнить об Илларионе, Кирилле Туровском, авторе “Слова о полку Игореве”, “Молении” Даниила Заточника и др.), и были другие нормализованные, утонченные и социально обусловленные формы речи и письма, – но стандартный литературный язык как таковой не существовал. Лишь позже, на протяжении столетий, по мере того как взаимоотношения жанров менялись вместе с социальной и экономической структурой общества, у полицентрической структуры древнерусского языка стал образовываться единый центр: старые жанровые нормы стали ослабевать, формы и формулы, характерные для одних жанров, начали проникать в другие (ср., например, постепенное проникновение церковнославянских написаний и грамматических окончаний в язык русского права4), стали появляться новые жанры, не связанные традицией и заимствующие лингвистический материал из разных источников (например, дипломатическая переписка, переводные газеты, драматургия). Этот долгий и сложный процесс сопровождался расширением запаса форм, не принадлежавших к конкретным жанрам, в результате чего и возникло нейтральное ядро, без которого не существует литературного языка (иначе говоря – стандартного языка, Hochsprache). История любого литературного языка – это история 3

Подробнее о сложной иерархии и взаимосвязи жанров см. в работе Толстой 1961. 4 Ворт 1974; 1975.


145

его нормы. Современный русский литературный язык возник в результате постепенного перехода от полицентрической нормализации к моноцентрической.

СОКРАЩЕНИЯ Аванесов 1973 – Р. И. Аванесов. К вопросам периодизации истории русского языка // Славянское языкознание. VII Международный съезд славистов. Варшава, август 1973 г. Доклады советской делегации. М., 1973. С. 5—24. Аксаков 1846 – К. С. Аксаков. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка. СПб., 1846. Бирнбаум 1975 – Henrik Birnbaum. On the significance of the second South Slavic influence for the evolution of the Russian literary language // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 21, 1975. Булич 1893 – С. Булич. Церковнославянские элементы в современном литературном и народном русском языке. Ч. 1. Зап. ист.-филол. факультета имп. Санкт-Петербургского ун-та. Вып. 32. СПб., 1893. Виноградов 1958 – В. В. Виноградов. Основные проблемы изучения образования и развития древнерусского литературного языка. М., 1958. Ворт 1974 – D. S. Worth. Slavonisms in the Ulozhenie of 1649 // Russian Linguistics, 1, № 3, 1974. Ворт 1975 – Д. С. Ворт. О языке русского права // Вопросы языкознания, 1975, № 2. С. 68—75. Добровский 1820 – J. Dobrovsky!. Vorrede. “Literatur der russischen Sprachlehren” // A. J. Puchmayer. Lehrgebаude der Russischen Sprache. Prague, 1820. S. ix-xii. Ефимов 1954 – А. И. Ефимов. История русского литературного языка. Курс лекций. М., 1954. Жуковская 1972 – Л. П. Жуковская. О некоторых проблемах истории русского литературного языка древнейшего периода // Вопросы языкознания, 1972, № 5. С. 62—76. Исаченко 1958 – А. В. Исаченко. Какова специфика литературного двуязычия в истории славянских народов? // Вопросы языкознания, 1958, № 3. С. 42— 45. Исаченко 1963 – А. В. Исаченко. К вопросу о периодизации русского языка // Вопросы теории и истории языка. Сборник в честь профессора Б. А. Ларина. Л., 1963. С. 149—158. Исаченко 1973 – А. В. Исаченко. Если бы в конце XV века Новгород одержал победу над Москвой (Об одном несостоявшемся варианте истории русского литературного языка) // Wiener Slavistisches Jahrbuch, 18, 1973. С. 48—55. Исаченко 1974 – A. V. Issatschenko. Vorgeschichte und Entstehung der modernen russischen Literatursprache // Zeitschrift fиr slavische Philologie, 37, 1974. S. 235—274.

146


Кандаурова 1968 – Т. Н. Кандаурова. Случаи орфографической обусловленности слов с полногласием в памятниках XI—XIV вв. // Памятники древнерусской письменности. Язык и текстология. М., 1968. С. 7—18. Ломоносов 1758 – М. Ломоносов. Предисловие о пользе книг церковных в российском языке. СПб., 1758. Лудольф 1696 – H. W. Ludolf. Grammatica Russica. Oxford, 1696. Обнорский 1934 – С. П. Обнорский. Русская Правда как памятник русского литературного языка // Известия АН СССР. Отд-ние общественных наук. 1934, № 10. С. 749—776. Обнорский 1946 – С. П. Обнорский. Очерки русского литературного языка старшего периода. М.; Л., 1946. Порохова 1971 – О. Г. Порохова. О лексике с неполногласием в русских народных говорах. 1. Варьирование // Диалектная лексика 1969. Л., 1971. С. 27—48. Порохова 1972 – О. Г. Порохова. О лексике с неполногласием в русских народных говорах. 2. Слова с корнями град- и город- // Вопросы изучения лексики русских народных говоров. Диалектная лексика 1971. Л., 1972. С. 14—31. Соколова 1971 – М. А. Соколова. К вопросу о славянизмах // Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти академика Виктора Владимировича Виноградова. Л., 1971. С. 337—343. Срезневский 1849 – И. И. Срезневский. Мысли об истории русского языка и других славянских наречий. СПб., 1849. Толстой 1961 – Н. И. Толстой. К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян // Вопросы языкознания, 1961, № 1. С. 52—66. [Перепечатано в кн.: Н. И. Толстой. Избранные труды. Т. II. Славянская литературно-языковая ситуация. М., 1998. С. 66—89.] Улуханов 1972 – И. С. Улуханов. О языке Древней Руси. М., 1972. Унбегаун 1965 – B. O. Unbegaun. Le russe litte!raire, est-il d’origine russe? // Revue des e!tudes slaves, 44, 1965. P. 19—28. Унбегаун 1970 – Б. О. Унбегаун. Происхождение русского литературного языка // Новый журнал, 1970, № 100. С. 306—319. Успенский 1973 – Б. А. Успенский. История русского литературного языка. Проект пространной программы. (Машинопись). М., 1973. [См. также: Б. А. Успенский. История русского литературного языка (XI—XVII вв.) 3-е изд., испр. и доп. М., 2002.] Хеер 1969 – F. Heer. The Medieval World. Europe from 1100 to 1350. New York, 1969. Хюттль-Ворт 1968 – Г. Хюттль-Ворт (G. Hиttl-Worth). Роль церковнославянского языка в развитии русского литературного языка. К историческому анализу и классификации славянизмов // American Contributions to the Sixth International Congress of Slavists. Prague, 1968, August 7—13. Vol. 1. Linguistic Contributions. The Hague, 1968. С. 95—124. Хюттль-Ворт 1973 – G. Hиttl-Worth. Спорные проблемы изучения литературного языка в древнейший период // Wiener Slavistisches Jahrbuch, 18, 1973. С. 29—47.


147

Черных 1952 – П. Я. Черных. Историческая грамматика русского языка. М., 1952. Шахматов 1925 – А. А. Шахматов. Очерк современного русского языка. Л., 1925. Шевелев 1960 – G. Y. Shevelov. Die kirchenslavischen Elemente in der russischen Literatursprache und die Rolle A. Shakhmatovs bei ihrer Erforschung // A. Shakhmatov, G. Y. Shevelev. Die Kirchenslavischen Elemente in der modernen russischen Literatursprache. Wiesbaden, 1960. S. 43—107. Шишков 1811 – А. С. Шишков. Рассуждение о красноречии Священного Писания и о том, в чем состоит богатство, обилие, красота и сила Российского языка. СПб., 1811. Якубинский 1953 – Л. П. Якубинский. История древнерусского языка. М., 1953.

О “диглоссии” в средневековой Руси

М

ноголетние споры о том, что! легло в основу современного русского языка – церковнославянский язык или автохтонные диалекты, – хорошо известны читателю и не нуждаются в подробном изложении1. Энергичная дискуссия об этом продолжается в Советском Союзе и за его пределами и включает, наряду со вполне разумными аргументами2, ура-патриотические прокламации в духе Обнорского, утверждавшего, например, что восточные славяне произошли от антов3 и что Остромирово Евангелие написано на “русском народном языке” (Жуковская 1972). Многое здесь кажется курьезным, кое-что – прискорбным, но, во всяком случае, оригинальности в этом немного. В течение последних пяти лет, однако, появились две новые гипотезы о происхождении русского литературного языка и об отношениях между церковнославянским языком и исходными восточнославянскими диалектами. Первая из них, предложенная Александром Исаченко, основывается на отрицании всякой преемственности между языком средневековой Руси (XI— XVII вв.) и зарождением общенационального языка в XVIII в. (Исаченко 1974, 1978). Взгляды Исаченко в высшей степени неортодоксальны и несомненно послужат предметом плодотворной дискуссии, но их обсуждение целесообразно отложить до выхода в свет его двухтомной монографии об истории русского литературного языка (Исаченко 1980, 1983). On ‘diglossia’ in medieval Russia // Die Welt der Slaven, 23, 1978. P. 371— 393. 1

Лучшим обзором литературы вопроса по-прежнему остается книга В. В. Виноградова (1958). См. также Ворт 1975, 1—9; Исаченко 1975 (и рецензия Х. Бирнбаума [1976]); Ковалевская 1978, 26—37 и др. 2 Хюттль-Ворт 1973; Филин 1974. 3 Самсонов 1973 (рец. Исаченко 1975b и Лант 1975a).


149

Вторая гипотеза представляет собой попытку применить введенное Чарльзом Фергюсоном понятие диглоссии (Фергюсон 1959) к социолингвистической ситуации средневековой Руси. Эта идея, впервые высказанная Б. А. Успенским в неопубликованном проспекте курса по истории русского литературного языка (Успенский 1973) и получившая развитие в его более поздней статье (Успенский 1976), подробно разрабатывается в работе Г. Хюттль-Фольтер (1978b). Термин “диглоссия” используется также в работах А. Исаченко (1974, 1978), но в рамках совершенно иного подхода4. Диглоссия, как ее определил Фергюсон, представляет собой сосуществование в одном языковом коллективе двух родственных, но функционально противопоставленных языков или разновидностей одного языка: например, немецкий Hochsprache и швейцарский диалект немецкого языка, литературный французский язык и креольский язык Гаити, или функционально противопоставленные варианты греческого и арабского языков. Таким образом, диглоссия представляет собой особый случай билингвизма, где функциональная специализация приводит к возникновению дополнительно распределенных разновидностей языка. Престижный, “более высокий” вариант часто связан с религиозной функцией и обычно имеет долгую и стабильную литературную традицию, в то время как “низкий”, повседневный разговорный вариант не связан ни с традицией, ни с престижем. Престижный вариант нормализован и имеет длительную историю изучения, традицию грамматических описаний и стандартизации, и для того, чтобы его освоить, требуется формальное образование. “Низкий” вариант не стандартизован и свободно развивается по своим собственным внутренним законам, что часто приводит к парадигматическим упрощениям и утрате грамматических категорий, сохраняющихся у его более престижного родственника; повседневный язык усваивается не в школе, а в семейном окружении. Диглоссия обычно возникает в тех культурах, где существует богатая литературная традиция на языке, близко родственном повседневному, причем литературные тексты связа4

Исаченко 1974, 1975a, 1978; термин “диглоссия” встречается и в более ранней работе (Исаченко 1961), однако в этом случае автор, возможно, не проводит терминологического различения между диглоссией по Фергюсону и обычным билингвизмом.

150


ны с фундаментальными нравственными ценностями общества; грамотность в таких культурах обычно является достоянием узкого элитарного круга. Диглоссия, как правило, исчезает с широким распространением грамотности и улучшением взаимопонимания между различными слоями общества, а также в тех случаях, когда социальное развитие требует создания единого, стандартного национального языка (Фергюсон 1959, 339). Для тех, кто знаком со сложными отношениями между церковнославянским и разговорным русским языком, такая ситуация действительно покажется знакомой. Ко времени официального крещения Руси в X веке существовала значительная литературная традиция на церковнославянском языке, а грамотность в Киеве была доступна лишь крайне немногочисленной элите. С распространением грамотности в восемнадцатом веке началась кристаллизация стандартного национального языка из первоначальной смеси славянских и русских форм и западноевропейских заимствований, причем роль церковнославянского языка была сведена к чисто литургической; вне церкви церковнославянский язык изучается (обычно без энтузиазма) студентами немногочисленных славянских кафедр. Таким образом, понятие диглоссии может стать, хотя бы в качестве рабочей гипотезы, отправной точкой для анализа сложной истории развития русского языка и, в особенности, отношений между восточнославянским просторечием и заимствованным, эллинизированным церковнославянским языком и его более поздним русским изводом. С другой стороны, следует избегать слишком поспешных обобщений и механического сближения разнородных социолингвистических ситуаций. Средневековая Русь имела свои особенности, о которых нельзя забывать, применяя типологические обобщения, справедливые для греческого, арабского и проч. к истории русского литературного языка. Далее некоторые свойства диглоссии будут рассмотрены с точки зрения их применимости к языковой ситуации русского средневековья. Фергюсон называет девять определяющих свойств диглоссии. Некоторые из них несомненно обнаруживаются в древнерусской языковой ситуации. В области фонологии для “высокого” (В) и “низкого” (Н) вариантов должна существовать общая фонологическая база, в


151

которой В представляет собой суб- или парасистему Н. Эта формулировка, действительно, довольно хорошо описывает отношения между церковнославянским языком и восточнославянским просторечием. Исходный вариант “высокой” разновидности – старославянский язык – имел носовые гласные и аффрикаты (или чередующиеся бифонемные сочетания) /x/, /zd/ и /st/. В древнерусском языке не было носовых гласных, а вместо приведенных выше согласных употреблялись /z/, /z/ и /c/. Церковнославянский язык заимствовал несколько греческих фонем (или по крайней мере букв), таких как /и/ и /ps! / (c); фонема “ять” в старославянском реализовывалась как [а], а в восточнославянском – как [e"] или [ie]. Однако бо!льшая часть существенных различий между двумя языками носила морфонологический или дистрибутивный характер: начальные /a/, /ju-/ в старосл. – /ja-/, /u-/ в вост.-сл.; старосл. мел/ — мл]ти ~ вост.-сл. мелю — молоти и т. д. Со временем количество системных различий, естественно, увеличилось: достаточно назвать такие изменения в вост.-сл. диалектах, как падение и прояснение редуцированных, возникновение дифтонгов в новом закрытом слоге, утрата чередований, вызванных второй палатализацией, – при искусственном сохранении архаичных черт в церковнославянском. Дивергенция В и Н была наиболее активной в период с конца XIV по конец XVI в. 5 В области лексики для диглоссии характерно существование словесных пар с одинаковым исходным значением. Они могут состоять как из этимологически различных слов, напр. греч. В: οι"κος ~ Н: σπίτι, так и из слов, восходящих к одному корню, но различающихся по фонологическому составу: нем. В: klein ~ Н: chly. В языке Киевской Руси существовали пары обоих типов: истина ~ правьда, градъ ~ городъ; встречались и смешанные пары, например, извлъщи ~ выволочити и т. п. Ученые могут спорить о том, в какой степени выбор лексем зависел от жанра и темы6, или о том, к какому классу следует 5

Заметим, что степень дифференциации зависит от уровня абстрактности фонологического описания: если исходить из существования в современном русском языке глубинных морфонем {i#} и {u# }, определяющих чередование беглых гласных с нулем, то поведение “редуцированных” в русском и старославянском языках оказывается тождественным. Подробнее об этом см. в работе Ворт 1978 (наст. изд., с. 96—102). 6 Успенский 1976; Хюттль-Фольтер 1978.


152

отнести оппозиции такого рода – привативному или эквиполентному, – но само их существование бесспорно. В целом наличие противопоставленных лексических пар нельзя считать главным различием между церковнославянским языком и просторечием. Скорее, главное лексическое различие между В и Н состоит в том, что в церковнославянском лексиконе было множество слов с абстрактным значением, отражающих влияние греческого языка, а восточнославянская лексика была более конкретной семантически и более простой морфологически. Овладение церковнославянским языком несомненно требовало школьного образования, в то время как “низкий” вариант усваивался в семейном окружении. Поскольку, однако, нам почти ничего не известно о системе образования до конца XVII в., наши суждения об обучении грамоте на протяжении первых столетий истории восточнославянской письменности опираются на гипотезы (пусть и хорошо обоснованные). Можно предположить, в частности, что в киевские времена школ в современном понимании не было, обучение было индивидуальным, а учителей можно было найти лишь в монастырях, в богатых семьях или среди профессиональных писцов. Разумеется, грамотность нужна для любых форм письменности и образование не следует автоматически приравнивать к умению читать и писать на церковнославянском языке (хотя это, несомненно, было его главной задачей): авторы новгородских берестяных грамот, по-видимому, имели тех же учителей и те же учебники, что и монахи, переписывавшие Евангелие7; подобно тому как литература могла существовать вне письменности (например, народный эпос), письменность могла существовать вне литературы и церковнославянской стилистики (грамоты, договоры и т. п.) Четвертая особенность диглоссии – стабильность языковой ситуации – трудноопределима в условиях средневековой Руси. Несомненно, функциональное противопоставление церковнославянского и восточнославянского (позднее – отдельных восточнославянских языков) непрерывно существовало вплоть до XVIII в. Однако отношения между “высоким” и “низким” 7

Ср. в этой связи деревянный алфавит начала XIV в. (Арциховский 1956, 20—21) и упражнения мальчика Онфима, датируемые началом XIII в. (Арциховский 1957, 215—223).


153

вариантами постоянно менялись: в ранние киевские времена заметна тенденция к их сближению; это сближение остановилось, или во всяком случае замедлилось, в XIV—XVI вв. и вновь стало заметным в XVII в. Поэтому говорить о стабильности следует осторожно, не забывая о том, что, хотя фундаментальная функциональная оппозиция В и Н сохранялась на протяжении столетий, ее конкретные проявления постоянно менялись. Иначе говоря, в языке средневековой Руси было и единство, и разнообразие. С другой стороны, историки русского языка без труда могут найти примеры описанной Фергюсоном “коммуникативной напряженности, возникающей при диглоссии”, которая приводит к появлению “относительно ненормативной, нестабильной промежуточной формы языка (греч. µικτή, арабск. al-lug$ah-al-wusta%&, или cre!ole de salon на Гаити)”8. Все же критерий стабильности можно считать применимым к языковой ситуации русского средневековья. Говоря о грамматических различиях В и Н, Фергюсон утверждает, что “в грамматической структуре В и Н всегда существуют значительные расхождения” (Фергюсон 1959, 333; курсив оригинала), причем “низкий” вариант отличается от “высокого” более простой системой морфонологических правил, более симметричной организацией парадигм и более простыми моделями управления (напр., все предлоги управляют одним падежом). Применимость этого критерия к сосуществованию церковнославянского языка и восточнославянского просторечия зависит от конкретного периода. Последнее утверждение, впрочем, в какой-то степени относится ко всем девяти характеристикам диглоссии. В качестве примера грамматических различий церковнославянского и повседневного вариантов Хюттль-Фольтер приводит утрату звательного падежа, двойственного числа и категорий прошедшего времени в “низком” варианте при их сохранении в церковнославянском. Это справедливо, но только в довольно узких хронологических рамках. С конца XIV и до конца XVI в., т. е. в эпоху так называемого “второго южнославянского влияния”, церковнославянский язык действительно сохранил (или, точнее, восстановил) некоторые грамматические категории и окончания, исчезнувшие или находившиеся на грани исчезновения в просторечии (однако в некоторых не8

Фергюсон 1959, 332.


154

церковнославянских текстах этого времени архаические формы сохранялись вплоть до XVI и даже XVII столетий, например, им. мн. послуси, твор. мн. товарищи и т. п.9). В Киевской Руси ситуация была иной: с X по конец XIII в. нельзя найти церковнославянскую грамматическую категорию, которой не было бы в восточнославянских светских памятниках10. Словоизменительная система повседневного языка была ненамного проще церковнославянской (склонение s-основ, неразличение условного наклонения и аориста: бимь, би, би ~ быхъ, бы, бы). Морфонологические чередования в восточнославянском несколько отличались от церковнославянских (т/щ ~ т/ч и т. п.), но не в сторону упрощения. Исчезновение чередований, вызванных второй палатализацией (к/ц, г/з, х/с), часто приводимое в качестве примера упрощения парадигматической системы, в действительности сопровождалось возникновением системы новых чередований, не менее сложной, чем старая. Различные типы дифтонгизации в новом закрытом слоге приводят к чередованиям типа укр. кiнь ~ коня; впервые в истории славянских языков возникают чередования согласных с нулем – например, в формах прошедшего времени могла ~ мог, – отсутствующие у прилагательных: смугла (ж. р.) ~ смугл (м. р., краткая форма), появляются новые, морфонологические разновидности чередований гласных с нулем (поскольку выбор чередующихся вариантов зависит от морфологического класса, например, сестра ~ сестёр, но быстра ~ быстр11). Как это часто бывает в истории языка, более ранние фонетические и словоизменительные морфонологические чередования оказываются сдвинутыми на один уровень в глубину деривационной системы, приобретая способность маркировать некоторые словообразовательные суффиксы или становясь единственными манифестантами словообразовательного процесса: чередование k ~ c' является фонетическим в древнерус9

Подобно многим другим дихотомиям, противопоставление церковнославянского языка и восточнославянского просторечия основано на упрощении: в действительности начиная с XIV в. можно говорить о трихотомии: язык церковных текстов ~ язык светских памятников ~ разговорные диалекты. 10 Следует согласиться с точкой зрения Ланта (1975b), утверждающего, что формы причастий изначально существовали в восточнославянских диалектах, хотя в дохристианские времена их употребление было ограничено; на мой взгляд, это справедливо также для дательного абсолютного и имперфекта. 11 Подробнее о таких чередованиях см. Ворт 1978.


155

ском и старославянском: рука ~ ручька, кънига ~ кънижьнъ, и морфонологическим в современном русском языке: рука ~ ручка, книга ~ книжный. Короче, нет никаких оснований считать, что восточнославянские диалекты XV века были в какомто отношении проще, чем церковнославянские тексты того же времени. Точно так же утрата старой системы прошедшего времени сопровождалась развитием новой, не менее сложной системы видовых противопоставлений (совершенный – несовершенный – итеративный – однократный – определенный – неопределенный и т. п.), частично компенсирующей утрату простых прошедших времен, плюсквамперфекта и т. п. Конечно, не существует способа вычисления сравнительной сложности утраченных и вновь возникших категорий, который позволил бы вывести индекс грамматической простоты, однако говорить об утрате одних категорий, не упоминая о появлении других, было бы недопустимым упрощением. Далее, не следует преувеличивать степень сохранения грамматических категорий в церковнославянских текстах. Если языковая ситуация XV века и удовлетворяла этому критерию, то к XVII веку ситуация существенно изменилась: трудно поверить, что в это время можно было найти писца (и, пожалуй, грамматика), который знал бы разницу между аористом и имперфектом или мог с уверенностью сказать, какую из форм, скажем, именительного падежа множественного числа слова #волк$ – вълци, вълцы, вълки, вълкы, волки, волкы (или влъци, влъцы и т. д.) – следует считать правильной (см. также замечания в разделе “Стандартизация”). Итак, рассматриваемый признак диглоссии применим к древнерусской языковой ситуации на протяжении не более чем одной четверти периода между X и XVII веками, после чего можно говорить лишь о частичном соответствии. Необходимость хронологической дифференциации столь же очевидна применительно к литературной традиции. Для диглоссии следует ожидать существования длительной письменной традиции для “высокого” варианта и ее отсутствия для “низкого”. Заимствования из В в Н возможны, но они обычно ограничиваются отдельными фразами. Если отвлечься на минуту от различий между “литературной традицией” и “письменной традицией” (для Фергюсона эти понятия равнозначны), то Киевская Русь вполне удовлетворяет критериям ди-


156

глоссии. Старославянская традиция начинается в 863 г. и может быть продолжена на несколько веков в глубину истории, поскольку во многих отношениях старославянский язык представляет собой славянизированный вариант византийского греческого. С другой стороны, если не считать нескольких надписей на могильных камнях и керамике, которые никак не могут считаться “письменной традицией” и, тем более, автохтонным литературным языком12, письменной традиции у “низкого” варианта не было: даже самые древние договоры написаны на церковнославянском языке – насколько можно судить по существующим спискам, сделанным на четыре с половиной века позже. Однако другие факты ограничивают применимость понятия диглоссии к русскому средневековью. Во-первых, приравнивание “литературной традиции” к “письменной традиции” по меньшей мере искусственно. Ни в коем случае нельзя считать все жанры церковнославянской письменности “литературными”, т. е. написанными с эстетической целью, – ср., например, памятники канонического права, литургические тексты и др., а с другой стороны, нельзя считать, что все устные жанры были лишены эстетического содержания (например, героический эпос). Иначе говоря, в X в. на Руси существовала церковнославянская письменная традиция, которая не была обязательно “литературной”, и наряду с ней – несомненно литературная устная восточнославянская традиция. Со временем появляются и другие промежуточные жанры, например, сочинения о каноническом праве, написанные на церковнославянском языке, нецерковные юридические тексты, существовавшие первоначально в устной традиции, а затем записанные, по преимуществу на “низком” языке, – древнейшие образцы обоих типов относятся к XIII в., – или проповеди и поучения, произносившиеся главным образом на церковнославянском языке с примесью восточнославянских элементов и противостоящие военно-политической риторике на повседневном языке13. Во-вторых, если ограничиться собственно русской письменной традицией, исключив из рассмотрения южнославянские тексты, то такие памятники, как тьмутараканский ка12 13

Ср., например, Ефимов 1975, 75—76 (глава “Эпистолярный стиль”). Лихачев 1973, 47—48.


157

мень (если принять его подлинность), Мстиславова грамота и, пожалуй, некоторые новгородские берестяные грамоты, древнее почти всех известных русских церковнославянских рукописей14; к концу XIII в. существовал значительный корпус светских сочинений, имевших собственную кодифицированную традицию (различные виды грамот, юридические тексты). Таким образом, нельзя утверждать, что для средневековой Руси характерна длительная церковнославянская письменная традиция при отсутствии какой-либо традиции собственно восточнославянской письменности. В-третьих – и это, пожалуй, важнее всего – письменная или литературная традиция (как бы мы их ни определяли) с самого начала существовала не только в рамках дихотомического противопоставления славянского языка повседневному, но и в многочисленных смешанных вариантах. Уже в ранних памятниках – грамотах (Исаченко 1975) и юридических документах (Селищев 1957; Ворт 1975) – обнаруживается примесь церковнославянизмов. Оригинальные памятники восточнославянской литературы, такие как “Слово о полку Игореве” и “Моление Даниила Заточника”, или – если мы позволим 14

Воспользуемся случаем для того, чтобы прояснить распространенное, как кажется, недоразумение, касающееся новгородских берестяных грамот. Эти документы, при всей их исключительной важности, никак не могут служить доказательством широкого распространения грамотности (ср., например, следующее утверждение: “Берестяные грамоты ... свидетельствуют о том, что на Руси умели писать и читать люди, различные по социальному положению: торговые, ремесленные жители Новгорода, ростовщики, управляющие хозяйством новгородских землевладельцев и т. д.” – Ковалевская 1978, 43). Напротив, то обстоятельство, что бо!льшая часть грамот обнаружена в одном районе Новгорода и лишь немногие – за его пределами, может объясняться только тем, что многие грамоты писались и читались профессиональными писцами, которые, подобно членам других средневековых гильдий, предпочитали заниматься своим ремеслом в одном месте. Неграмотный крестьянин в одном городе или деревне приходил к одному из таких профессионалов, который и процарапывал его мысли на бересте. Получив грамоту, адресат, в свою очередь, нес ее к местному писцу; прочитанные грамоты утрачивали всякую ценность и выбрасывались на улицу, где их столетия спустя и обнаружили археологические экспедиции Арциховского (см. Арциховский, Тихомиров 1953 и последующие выпуски). Сверхлаконичный, требующий дешифровки стиль берестяных грамот может объясняться тем, что профессиональные писцы выработали телеграфный язык условных сокращений, причем при чтении грамот писцы, возможно, восстанавливали полный вариант текста. Мы вернемся к этой проблеме в отдельной работе. [См. также примечание на с. 162. – Прим. ред.]


158

себе несколько расширительное понимание “литературы” – “Поучение” Владимира Мономаха, смешивают элементы обоих уровней, часто создавая тонкий стилистический эффект, в то время как летописи переходят с одного уровня на другой в зависимости от жанра и темы15. Наконец, для диглоссии характерны постоянные заимствования из В в Н, но заимствуются обычно отдельные фразы. Это несомненно справедливо для русского языка на всем протяжении его истории: в современном языке по-прежнему сохраняются изолированные формы аориста или имперфекта, например, в выражениях “Христос воскресе” или “ничтоже сумняшеся”, но, как известно любому студенту-филологу, взаимодействие славянских и разговорных элементов было намного сложнее и глубже, чем простое заимствование фразеологизмов. Церковнославянское влияние затронуло все без исключения уровни русского языка; особенно ярко оно проявилось в словообразовании и синтаксисе – т. е. в наиболее важных компонентах языковой структуры16. Более того, можно предположить (хотя доказать это пока невозможно), что заимствования и субстратные явления были возможны в обоих направлениях, т. е. восточнославянское влияние на церковнославянский язык существовало наряду с церковнославянским влиянием на русский. Нетрудно найти фонетические и лексические заимствования, как будто подтверждающие это предположение, например, Божиею помочью или святыя Софiи в первой Новгородской летописи17, полногласия типа колокол и другие подобные, однако полная картина выяснится лишь после того, как будет написана история русского церковнославянско15

Шевелев 1968; ср. Хюттль-Ворт 1973. См., например, Исаченко 1975; Хюттль-Ворт 1973. 17 Цитируется по Ефимов 1975, 74. Заметим в этой связи, что учебные грамматики, предназначенные для обучения писцов церковнославянской грамоте, сами по себе написаны отчасти на повседневном языке. См., например, следующий пассаж из грамматики Доната в переводе Герасимова: “И суть многи книги ко учению граматикиi( кто похочет гораздо знати силу в книгах и чюжих языковъ различных пословицъ” (Ягич 1895, 817). Как можно заметить, в девятнадцати словах – шестнадцать ошибок с точки зрения классических норм церковнославянского языка, включая такие грубые русизмы, как кто, похочет, чюжих и языковъ. Можно заподозрить, что строгое различение церковнославянского и русского языков, принятое в нынешней филологической литературе, могло не существовать в XVI и XVII веках, вопреки знаменитой формуле Лудольфа. 16


159

го языка. В любом случае очевидно, что взаимопроникновение славянских и просторечных элементов было намного глубже, чем односторонние фразеологические заимствования, предписываемые определением Фергюсона. Итак, из-за проблемы литературного наследия и заимствований языковая ситуация средневековой Руси с трудом укладывается в рамки диглоссии. Наиболее важная характеристика диглоссии – ф у н к ц и о н а л ь н а я с п е ц и а л и з а ц и я двух языковых вариантов. “Высокий” вариант обычно связан с религией или иными фундаментальными ценностями общества; это язык п р е с т и ж н ы х жанров; “низкий” вариант, лишенный социального престижа, предназначен для повседневного использования (Фергюсон 1959, 323, 338). Функционально обусловленное дополнительное распределение В и Н – главное свойство диглоссии, отличающее ее от обычного двуязычия. В условиях русского средневековья роль престижного, церковно-ориентированного члена пары принадлежала, естественно, церковнославянскому языку, в то время как местное восточнославянское наречие оставалось в роли провинциального родственника: “Церковнославянский язык русской редакции применяется во всей духовной сфере, а народный русский во всех других (светских) ситуациях”; “церковнославянский как культовый язык пользовался особым почтением... Его престижное положение в качестве литературного языка продолжалось до второй половины XVII в.” (Хюттль-Фольтер 1978b, 100, 111). Такие утверждения в большой степени справедливы, хотя и основаны отчасти на сомнительной логике: церковнославянский язык сначала приравнивается к неопределяемому “литературному языку” – без обсуждения и вопреки мнению некоторых авторов (Исаченко 1974, 235—274; 1975, passim; 1978, 124—136), – а затем статус литературного языка используется в качестве доказательства престижного положения церковнославянского. Однако в них не упоминается (по-видимому, изза недостатка места) ряд усложняющих ситуацию факторов, которые, на наш взгляд, необходимо изучить до того, как будет вынесено окончательное решение о применимости концепции диглоссии к языковой ситуации русского средневековья. Начнем с аргументов в пользу гипотезы диглоссии. Церковнославянский язык был несомненно связан с христианст-


160

вом, и в Киевской Руси несомненно существовала значительная функциональная специализация. Однако это было справедливо в первую очередь по отношению к жанрам, сформировавшимся до крещения Руси и появления славянской грамоты в X веке. Подчеркнем, что эти жанры могли возникнуть как на Руси, так и в моравском или болгаро-македонском ареалах распространения церковнославянского языка. Если говорить о собственно русской традиции, то к таким дохристианским жанрам относятся по крайней мере светское законодательство, восходящее к общеславянской устной юридической традиции (его ранний письменный вариант известен под названием “Ярославова Устава”, а более поздний – как Русская Правда), а также некоторые фольклорные жанры, такие как героический эпос, причеть и сказка18. Эти автохтонные жанры были кодифицированы и передавались из поколения в поколение на чисто разговорных вариантах восточнославянских диалектов задолго до прихода христианства и славянской грамоты, но и после этого они были в значительной степени независимы от церковнославянского влияния19. Аналогично, бо!льшая часть текстов религиозного содержания (Библия, Псалтырь, литургические тексты и, отчасти, жития святых) появились на Руси в окончательной, кодифицированной церковнославянской (или старославянской) форме и были, в свою очередь, защищены от проникновения восточнославянских лингвистических элементов (за исключением мелких фонетических корректировок типа жд → ж или -тъ → -ть в окончаниях глаголов)20. Таким образом, на этих двух полюсах присутствует значительная функциональная специализация и, как следствие этого, – сильное сопротивление проникновению элементов, 18

Следует признать, что нет прямых текстологических доказательств существования последней в киевские времена, однако трудно усомниться в существовании этого жанра, принимая во внимание данные более поздних записей и родственных традиций, в особенности – сербского фольклора. 19 Многочисленные церковнославянизмы в фольклорных текстах, записанных в недавнее время, – результат их постепенного накопления на протяжении многих веков, по-видимому, под влиянием духовных песен; аналогичный процесс в языке юридических документов хорошо прослеживается по текстам. 20 Но и здесь существовало заметное лексическое варьирование, как можно видеть на примере повторяющихся пассажей в Евангелии-Апракосе (Жуковская 1972).


161

характерных для противоположного полюса. В этом отношении сторонники древнерусской диглоссии несомненно правы. В другой группе жанров, однако, ситуация намного менее очевидна. К этой категории относятся жанры, не существовавшие в лингвистически кодифицированной форме до крещения Руси и появления связанной с этим литературы, или жанры, менее связанные с религиозным миром и, следовательно, менее кодифицированные. В таких случаях авторы, не имевшие готового образца для подражания, могли более свободно выбирать как церковнославянские, так и восточнославянские элементы. Выбор, очевидно, часто зависел от темы: новые жанры стремились подражать языку старых, близких к ним тематически. Юридические документы (договоры и различные виды грамот) часто писались на изобилующем формулами языке, напоминающем язык “Русской Правды” и достаточно близком к повседневному21. Берестяные грамоты, которые не могли опираться на какую-либо ранее существовавшую модель, выработали “телеграфный” стиль, основанный на повседневном языке без каких-либо следов церковнославянского влияния (см. также сноску 14*). Тексты религиозного содержания – проповеди, полуагиографические сочинения, подобные летописному сказанию о свв. Борисе и Глебе, поучения (например, дидактическая переписка Поликарпа и Симона) и подобные им – естественно тяготели к церковнославянскому языку ранее существовавших христианских жанров. Однако эти новые жанры киевского времени обнаруживают бо!льшую терпимость к смешению церковнославянских и повседневных элементов, 21

Иногда можно встретить утверждения о том, что “Русская Правда” была написана на повседневном языке своего времени. Это крайне маловероятно по типологическим причинам: язык юридических документов по своей природе архаичен и, пожалуй, даже изотеричен. Язык древнейшего текста “Русской Правды”, датированного 1282 годом, был несомненно архаичным как для этого времени, так и для времени появления первого письменного варианта (XI в.). Архаичностью текста объясняются и многие труднопонимаемые места. Здесь абсолютно прав Ф. П. Филин, говоря, что “«Русская Правда» уходит своими корнями в древнее обычное право с его многовековой историей, устными традиционными формулами... Когда «Русская Правда» была зафиксирована на письме, ее язык был уже традиционен, обработан, заключал в себе многовековую языковую культуру” (Филин 1974, 7). * Этот текст, а также сноска 14, как мы знаем сегодня (через 25 лет), не отражает истинную ситуацию. Но пусть эта моя неправильная догадка останется как свидетельство ненадежности научных размышлений.


162

причем тексты одного уровня свободнее используют элементы лингвистического инвентаря другого уровня. Как показал Якубинский (1953, 289—290), начало договора Александра Невского с тевтонскими рыцарями написано книжным стилем, а конец – разговорным. В духовных (и, реже, некоторых других) грамотах церковнославянизмы употребляются чаще и более систематически, чем в “Русской Правде”, например, в ритуальных зачинах и концовках, а проповеди демонстрируют более гетерогенный стиль, чем Евангелие или Псалтырь: для этого жанра, в отличие от чисто библейских текстов, не существовало жесткого канона, и, к тому же, проповеди следовало приспосабливать к местным реалиям. “Слово о законе и благодати” митрополита Иллариона – образец почти безукоризненного церковнославянского языка, а более скромные проповеди Луки Жидяты обнаруживают значительный восточнославянский субстрат22. Наконец, существовали и такие смешанные жанры, где элементы обоих уровней присутствовали в равной мере. Их возникновение могло быть обусловлено двумя типами обстоятельств. Во-первых, сами тексты могли касаться как религиозных, так и светских предметов (например, летописи и, отча22

Говоря о различиях между текстами такого типа, не следует смешивать две связанные, но ни в коем случае не идентичные дихотомии: между церковнославянской и восточнославянской языковыми системами, с одной стороны, (гипотаксис — паратаксис; trat — torot и т. п.), и, с другой стороны, – между риторической (или, в более широком контексте, эстетической) сложностью и ее отсутствием (ср. Якобсон 1970, 350—377). Сочинения Иллариона и Серапиона Владимирского определенно выдержаны в церковнославянском регистре, но “Слово о законе и благодати” в дополнение к этому – шедевр утонченного антитетического параллелизма. Иначе говоря, этот текст отличается сложной риторической организацией, в то время как язык Серапиона менее изыскан. Можно привести и другие хорошо известные примеры – три версии гибели свв. Бориса и Глеба в “Сказании”, “Чтении” и летописи, или описание событий 1185 г. в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях – и в “Слове о полку Игореве”. Древнерусские тексты можно, таким образом, классифицировать по обоим признакам: Илларион Серапион Героический эпос Берестяные грамоты

{+ цсл. } {+ цсл. } {— цсл. } {— цсл. }

{+ риторич. } {— риторич. } {+ риторич. } {— риторич. }

Следует учесть, что признак “риторичности” включает в себя как собственно русские, так и византийские риторические приемы и что значения “+” и “—” имеют относительный, а не абсолютный смысл.


163

сти, сборники). Во-вторых, авторы могли чередовать заимствованные византийско-славянские риторические приемы с традиционно восточнославянскими, восходящими к местным фольклорным традициям (“Слово о полку Игореве”, “Моление Даниила Заточника”, сказание об ослеплении Василька Теребовльского и др.). Авторы таких текстов должны были полагаться на собственные литературные способности и эстетический вкус, подчас создавая сложные, стилистически дифференцированные комбинации автохтонных и церковнославянских элементов – подлинные произведения искусства23. Эти же свойства, однако, исключают их из диглоссической схемы, поскольку вместо функциональной оппозиции в них присутствует функциональное взаимодействие церковнославянских и восточнославянских элементов. Тексты, имеющие по замыслу создателей несомненную эстетическую функцию, можно разбить на три категории: на одном полюсе находятся псалмы и риторически организованные проповеди на чистом (или почти чистом) церковнославянском языке, на другом – героический эпос и народные сказки с их чисто повседневным языком; промежуточное положение занимают сочинения, подобные упомянутым выше, в которых сочетаются элементы обеих групп, причем количество таких текстов со временем возрастает. Две первые группы соответствуют требованиям к диглоссической ситуации, но третья, промежуточная группа – а она чрезвычайно важна – не обнаруживает важнейшего свойства диглоссии: функциональной специализации. Несколько слов о понятии “престижа”. Трудно определить степень престижности письменных жанров почти тысячелетней давности, избежав при этом ретроспективных искажений. В действительности нет никаких оснований утверждать, что христианские жанры киевского периода или церковнославянский язык соответствующих текстов “пользовались особым престижем”. Религиозный характер наиболее ранних из записанных и сохранившихся текстов доказывает лишь то, что 23

Восхищение литературным вкусом предков вообще типично для авторов современных русских учебных пособий. В одном из недавних изданий на двух смежных страницах можно найти утверждения о том, что “Слово о полку Игореве свидетельствует о большой культуре древнерусского литературного языка...” и что “О высокой культуре древнерусского языка свидетельствует и «Моление Даниила Заточника»” (Ковалевская 1978, 71—72). Более серьезное обсуждение предмета см. в работе Хюттль-Фольтер (1980).

164


средства и навыки книгописания (и, в конечном итоге, материальное положение, позволявшее покупать пергамен, строить каменные здания и оставлявшее свободное время для подобных занятий) принадлежали небольшой группе людей – правящей христианской элите. На протяжении многовекового периода двоеверия официальная церковь с ее впечатляющими, но лишенными занимательности обрядами конкурировала с более свободной, менее связанной ограничениями контркультурой. Свидетельства этого время от времени прорываются сквозь ограничительный покров, наброшенный на традиционную культуру православием, в особенности – в песнях, танцах и юморе скоморохов (Лихачев, Панченко 1976). И, хотя у нас и нет объективных доказательств, естественно предположить, что нехристианские жанры, такие как героический эпос (и его канонизированные варианты – “Слово о полку Игореве”, “Задонщина”, “Сказание о Мамаевом побоище” и др.) пользовались не меньшим престижем, чем, например, Октоих или Откровение Мефодия Патарского. И можно ли сомневаться в престижности “Русской Правды”, в лаконических и совершенно не церковнославянских формулах которой заключалась разница между жизнью и смертью? Итак, в средневековой Руси существовали разные виды текстов – церковные и светские по тематике, церковнославянские, разговорные или смешанные по языку; существовали, несомненно, и разные виды “престижности”. С точки зрения применимости диглоссии к древнерусской ситуации лишь некоторые из этих жанров удовлетворяют критерию функциональной специализации. Теория диглоссии принесет намного больше пользы, если мы откажемся от идеи об эквивалентности понятий “церковнославянский” и “высокий” и перестанем автоматически приравнивать религиозное содержание к “престижности”. Неразличение этих категорий – недопустимое и анахроническое упрощение, затемняющее сложную картину изучаемой реальности. Наконец, мы должны обратиться к другой важнейшей стороне диглоссии, а именно – стандартизации и грамматической традиции. По Фергюсону, диглоссия характеризуется высокой степенью нормализации престижного варианта, что предполагает сильную и длительную грамматическую традицию, наличие нормативных грамматик, словарей и т. п. “Низкий”


165

вариант, напротив, либо не имеет грамматической нормы, либо приобретает ее намного позже, чем его престижный родственник, причем первые грамматические описания обычно принадлежат иностранцам (Фергюсон 1959, 331). По мнению некоторых ученых, это вполне соответствует фактам истории русского литературного языка: “Очевидно, что языковая ситуация на Руси в древнюю эпоху и последующие века идентична описанной языковой ситуации: церковнославянский представлял собой нормированный, обработанный язык. Для этого языка грамматические пособия появлялись на века раньше, чем для народной речи” (Хюттль-Фольтер 1978b; курсив мой. – Д. В.). На наш взгляд, однако, возможна несколько иная интерпретация. Как уже было сказано при обсуждении других свойств диглоссии, древнерусская языковая ситуация кардинально менялась со временем. Применительно к нормализации (под которой мы понимаем как единообразие и “правильность” самих текстов, так и существование и компетентность нормативных грамматик и словарей) “древняя эпоха” имела мало общего с “последующими веками”. Например, в XI и XII веках церковнославянский язык не был особенно нормализованным: достаточно упомянуть разнобой в написаниях сильных и слабых редуцированных, смешение назальных и неназальных гласных букв, путаница в употреблении окончаний -ъмь и -омь в формах творительного падежа единственного числа o-основ, -тъ и -ть в глагольных окончаниях 3 л. ед. числа, -ааше и -ашеть в окончаниях имперфекта, -а и -ы у кратких форм им. ед. действительных причастий настоящего времени и т. п., не говоря уже о проблемах с “правильным” и “неправильным” употреблением дательного абсолютного. Хорошей иллюстрацией могут служить варианты окончаний род. ед. женского рода в двух следующих отрывках из Успенского сборника, выбранных более или менее наугад: ст)ы)я и славьныя мч)ницъ и чюдотворицъ Fеодосиъ (143a, 16—18); ст)ы)я и славьныя и пр)п)дбьныя мч)нць Fеодосиъ (143б, 5—6). Все это не свидетельствует о существовании общепринятой нормы; скорее мы видим здесь не всегда удачные попытки писцов воспроизвести грамматическую систему, чуждую их языковым навыкам. В то же самое время (т. е. на протяжении примерно двух столетий после принятия христианства) собственно восточнославянские тек-


166

сты вовсе не были хаотичными. Хорошо известный факт, недавно вновь подчеркнутый Лантом (1975d, 271—272), состоит в том, что наиболее ранние нецерковнославянские памятники почти не обнаруживают диалектного варьирования: хотя диалектные особенности новгородских и псковских памятников известны с древнейших времен, а для текстов юго-восточного ареала – с конца XII в., диалектные различия этим исчерпываются; более того, одна из серьезных проблем восточнославянской исторической диалектологии состоит именно в отсутствии диалектной дифференциации ранних памятников. Например, из-за отсутствия диалектных различий в текстах южновеликорусского происхождения определение древности и истории распространения аканья сводится в основном к спекулятивным рассуждениям. При обсуждении длительности и устойчивости грамматической традиции следует помнить и о различиях между ранним и поздним периодами в истории языка. В древнейшие времена грамматической традиции eo ipso не существовало: в Киеве XI века грамматические сочинения сводятся к нескольким лексическим глоссам в Изборнике 1073 г. (качьство, количьство, змарагдъ, анфраксъ и т. п.), трактату Херобоска о тропах и фигурах, посвященному, однако, риторике, а не грамматике, и, возможно (хотя прямых доказательств у нас нет), – азбуковникам, по которым монахи в Лавре и дети правящей элиты учились грамоте. Можно предположить, что несколько позже стали известны (насколько широко?) краткие и малозначительные замечания болгарина Иоанна Экзарха о различиях между греческим и церковнославянским языками в предисловии к переводу Иоанна Дамаскина (например, о том, что греч. âá!ôñá÷ïò мужского рода, а сл. жаба – женского), а также, возможно, так называемые “рассуждения о восьми частях речи” – сербский текст XIV в., служивший прототипом для почти всех рукописных трактатов, известных начиная с XVI в.24 Называть эти поздние и редкие памятники “грамматической 24

Булич 1904, 149—150. Именно этому источнику русские обязаны сведениями о том, что в их языке было всего пять падежей: именительный, родительный, винительный, дательный и звательный; прискорбное отсутствие творительного и местного отчасти восполнялось неожиданным богатством родительного, который на протяжении двух столетий являлся русскому читателю в форме притяжательных прилагательных: чловъкъ – чловъковъ, жена – женина и т. п.


167

традицией” было бы явным преувеличением. В середине XVII века ситуация была иной – для этого времени уже можно с некоторой осторожностью говорить о зачатках грамматической традиции (о ее качестве пойдет речь ниже). Обратимся теперь к периодизации появления текстов нормативного характера – грамматик и словарей. Несомненно, существовала тенденция к более ранней и более полной нормализации церковнославянского языка, хотя бы потому, что он ассоциировался с письменностью, в отличие от повседневного языка, который был ближе к устной речи25. Из этого, однако, не следует, что “грамматические пособия (для церковнославянского) появились на века раньше, чем подобные же сочинения для народной речи”. В доказательство приоритета нормализации церковнославянского языка Хюттль-Фольтер ссылается на то, что “средневековые глоссарии [встречаются] в церковнославянских рукописях на Руси начиная с XIII в.”, в то время как грамматика Лудольфа появилась только в 1669 г.26 Справедливость этого сопоставления зависит от того, что! следует считать “грамматическими пособиями”: “Речь жидовскаго языка преложена на русскую...” в новгородской Кормчей 1282 г. представляет собой краткое (174 статьи в древнейшей редакции; в более поздних списках их число увеличивается до 344) и довольно хаотическое собрание глосс библейских собственных имен, несколько эллинизмов (хризма, олтарь), несколько слов из неизвестного составителю славянского диалекта: ковъ = лесть, бритва = стригольникъ (Булич 1904, 162), а также объяснение отдельных метафор (гусли = языкъ, псалтырь = умъ)27. Некоторые лексические пары представляют собой церковнославянские переводы эллинизмов (подиръ = риза)28, в других случаях церковнославянские слова поясняются восточнославянскими (тина = грязь), иногда смысл лексических соответствий остается загадочным (степень = лествица, рогъ = сила). Можно ли назвать это “грамматическим пособием”? 25

См. обсуждение литературной традиции в настоящей работе (с. 156—159). Хюттль-Фольтер 1978b, 112—113; ср. Лудольф 1959 (издание Б. О. Унбегауна). 27 Этот памятник, кстати, нельзя считать чисто церковнославянской рукописью, поскольку наряду с церковнославянским изложением канонического права он содержит текст Русской Правды. 28 Цейтлин 1958, 6—7; более детальное исследование средневековой лексикографии можно найти в работах Л. С. Ковтуна (1963; 1975). 26


168

Аналогичные сомнения вызывает второй по древности список слов – “Тлъкование неудобь познаваемомъ въ писаныхъ речемъ...” (1431 г., наиболее ранний вариант содержит 61 слово), в котором даются переводы сербских форм, неизвестных новгородскому переписчику (пъвание = дрьзновение, узрокъ = вина). “Сборникъ старца Васьяна Кошки” (Вассиана Возмицкого) воспроизводит бо!льшую часть слов из “Толкования”, с добавлением нескольких иностранных имен, титулов и литературных терминов (патерикъ, алфавитъ). Потребуется немалое воображение для того, чтобы присвоить этим кратким и бессистемным лексическим спискам статус грамматической традиции. Лишь с появлением трудов Лаврентия Зизания (1569) и Памвы Берынды (1627) можно говорить о зачатках нормативной лексикографии, но и тогда “нормативность” этих памятников весьма условна: Берында, например, приводит русизм колоколъ и полонизм дзвонокъ в колонке церковнославянских слов, а церковнославянизм грядущии и полонизмы немочныи и владза – в разделе “проста мова” (содержащем украинскую лексику – не обязательно “простую” в нашем понимании)29. В то же время нельзя считать, что кодификация повседневной речи начинается с грамматики Лудольфа (1696 г.), несмотря на всю важность этого памятника. С одной стороны, ни одно из упомянутых выше лексических или грамматических “пособий” по церковнославянскому языку не было опубликовано до конца XVI в. С другой стороны, “Руководство по разговорному русскому языку” Тенниса Фенне (Фенне 1962—1970) было написано во Пскове в 1607 г., почти за столетие до выхода в свет грамматики Лудольфа, а Джером Хорси составил свою грамматику “склавенского” языка (что бы ни значило это название) в конце XVI в. (Исаченко 1961). Вместо того чтобы сравнивать грамматику Лудольфа с малозначительными и маловразумительными лексическими глоссами 1282 г., на наш взгляд, было бы куда разумнее сопоставить, скажем, “Руководство” Фенне – первую попытку систематического описания разговорного русского языка – с первой более или менее систематической церковнославянской грамматикой: “Кграматыка словеньска языка з газофилакии славнаго града Ост29

См. Булич 1904, 165—166.


169

рога...”, изданной в Вильно в 1586 г.30 – менее чем за двадцать лет до “Руководства” Фенне. Разумеется, выбор в этом случае (как и в случае многих других спорных проблем в этой области) зависит от личных вкусов и индивидуального подхода исследователя, и всякий волен считать разбросанные по средневековым текстам списки слов или столь же случайные и бессистемные грамматические заметки Иоанна Экзарха и Максима Грека “грамматической традицией”. Все же предположение о том, что нормативная традиция церковнославянского языка ненамного старше собственно русской, выглядит допустимой альтернативой. Далее, качество первых попыток нормализации церковнославянского языка никак не заслуживает столь лестных определений, как “прочная традиция грамматической стандартизации” (Хюттль-Фольтер 1978b, 112). Принято считать, что идея нормализации появилась в восточнославянском ареале вместе со “вторым южнославянским влиянием” в конце XIV – начале XV в. Иностранные учителя, в основном выходцы из Сербии, принесли с собой “нормализованный” церковнославянский язык, который был не только архаичным, но – с точки зрения стандартов восточного (= древнерусского) церковнославянского языка – просто неправильным. Попытки внедрить “правильные” написания сочетаний trat и trъt привели к появлению смешанных форм и неоварваризмов типа клаколъ. Восточнославянским писцам, уже немало пострадавшим от чередований, вызванных падением редуцированных, и сочетаний с плавными (ср. такие формы, как чстить, чстять в “Слове Георгия Богослова” XIV в. и мертвъца в Триоди 1311 г.31), пришлось столкнуться с сербским ь вместо этимологически правильного ъ, не говоря уже о возвращении большого юса – жестокая несправедливость для тех, чьи предки расстались с носовыми гласными примерно за шесть столетий до этого. Результатом такой “кодификации” стала, как и следовало ожидать, смесь разнородных элементов, реально не существовав30

См. Булич 1904, 150. “Кграматыка” появилась на пять лет раньше, чем “Adelphotes”, и является, следовательно, первой в России печатной церковнославянской грамматикой. В ней впервые встречаются некоторые грамматические термины (причастие, предлог, наречие), хотя “Adelphotes” в этом отношении важнее. 31 Соболевский 1904, 49—50.


170

шая ни в одной из разновидностей церковнославянского языка. Как показал в свое время Буслаев, говоря о различиях между редакциями жития Мефодия XII и XVI в., формам словъньскъ, словъньскыя из ранней версии соответствуют в “нормализованной” орфографии XVI века такие написания, как словенескь, словеньскiа – с тремя ошибками против канонической старославянской нормы в каждом32. Такой процесс правильнее было бы назвать абнормализацией церковнославянского языка. Нельзя говорить и о том, что качество грамматических описаний улучшается со временем. Рукописные и ранние печатные грамматики выросли из традиции, основанной первоначально на греческой, а затем частично на латинской модели (Иоанн Экзарх, “восемь частей речи”, Константин Грамматик, Максим Грек, Герасимовские переводы Доната), которые механически накладывались на славянский материал, какого бы насилия над языком это ни требовало. Более того, происхождение многих ранних грамматик связано с так называемой Юго-Западной Русью, и, следовательно, сам нормализуемый язык был в основном среднеукраинским вариантом церковнославянского. Отождествление их с нормативной грамматической традицией русского церковнославянского языка (= русского литературного языка?) приводит к комическим результатам: перевод Доната называет четыре грамматических рода: мужской, женский, средний (“посредний”) и смешанный, например: сеи и сия человък, орел, лисица (Булич 1904, 158). В “Адельфотес” (1591 г.) их уже пять: общий (смешанный) род распадается на общий (человъкъ) и преобщий (орел)33. К счастью, здравый смысл в конце концов восторжествовал, и в грамматике Зизания (Зизаний 1972) их опять всего четыре. Поскольку в греческом языке различались долгие и краткие гласные, их обнаруживают и в славянском. Об этом говорится не только в рукописях XVI—XVII вв. (Булич 1904, 155), но и в грамматике Зизания: и, ], w, \ – долгие, е, о, у – краткие, а, 1, \ (sic!) имеют переменную длительность (“двоевременные”). 32

Цит. по: Ковалевская 1978, 106; ср. “Тогда же [т. е. в конце XIV – начале XV в. – Д. В.] некритически заимствуются на некоторое время графика и орфография этих [сербских. – Д. В.] книг, подчас идущая вразрез с фонетикой и грамматикой русского языка и его диалектов” (Жуковская 1972, 67). 33 См. Адельфотес 1973; в этом издании “Кграмматика” не упоминается.


171

Не лучше обстоит дело со склонением и спряжением: в рукописи XVI в., приписываемой Максиму Греку, встречается новое слово дифтонг с формой множественного числа дифтонгти (Булич 1904, 152), а слово корабль в “Adelphotes” имеет во множественном числе два именительных падежа: корабли и кора!бе, а в винительном приводится форма кораблъ с совершенно нецерковнославянским окончанием. Судьба церковнославянских глагольных форм повергла бы в отчаяние Кирилла и Мефодия: “Adelphotes” приводит, среди прочих, следующие формы 1 л. единственного числа: полагаю, положихъ, полагахъ, пологаахъ, положи*хъ, положу, да полагаю, да полагахъ, да положихъ и т. д. (Адельфотес 1973, 110—118). Все это больше напоминает плохую грамматику болгарского языка, чем хорошую грамматику церковнославянского. Да и что можно ожидать от “грамматической традиции”, неспособной – за четыреста лет существования нормативной лексикографии – определить этимологию слов равви и алекторъ34, и при этом решительно утверждающей, что монс и инсула заимствованы из немецкого, бротъ и фишъ – из латыни35, а слово французскии означает “галатиискии, рекше немецкии” 36? Впрочем, похоже, в те времена грамматика на Руси не пользовалась популярностью – как пожаловался переводчик Доната: “Здъ се того и не питаютъ” 37. Заключительное замечание: действительно, в полном соответствии с определением диглоссии, первые грамматики повседневного русского языка были написаны иностранцами: Джером Хорзи (если принять его авторство) был англичанином, Теннис Фенне – носителем нижненемецкого диалекта, Х. В. Лудольф – немцем, живущим в Англии, Элиас Копиевич – по-видимому, поляком, жившим в Амстердаме, а Михаэл Гренинг – финским шведом38. Но, с другой стороны, авторы нормативных описаний церковнославянского языка и, вообще говоря, авторы, связанные с так называемой “прочной 34

“Равви толкуется учителю, а еже по коему языку глаголется сие, не вездъ обрътается; и паки алекторъ толкуется пятелъ, а которымъ языкомъ, сего не обрътохъ”, – пример из так называемого “Азбуковника Пискарева”, цит. по Булич 1904, 168—169. 35 Булич 1904, 169. 36 Булич 1904, 169. 37 Из поздней рукописи (XVI в.), цит. по Булич 1904, 158. 38 О Лудольфе, Копиевиче и Гренинге см. Унбегаун 1969, с. v—xiv.

172


грамматической традицией”, были иностранцами в не меньшей степени: Иоанн Экзарх Болгарский, Константин Грамматик, служивший при дворе сербского короля Стефана Лазаревича, Максим Грек, римлянин Донат. Добавим к этому, что создатели русской церковнославянской грамматической нормы в XVII веке пришли с Юго-Западной Руси, т. е. тоже были в каком-то смысле иностранцами, а первая школа в Москве была основана греками братьями Лихуди. Столь долгое обсуждение средневековой нормативной и грамматической традиции объясняется тем, что оно хорошо иллюстрирует проблемы, возникающие при попытке втиснуть в рамки одной логической схемы, подобной фергюсоновскому определению диглоссии, несколько веков истории языка, на протяжении которых единая диалектная группа разделилась на три самостоятельных языка, а литературный язык пережил несколько волн иноязычного влияния, как славянского, так и неславянского. Наши выводы относятся и к более общему вопросу о применимости понятия диглоссии к древнерусской языковой ситуации в целом. На наш взгляд, понятие диглоссии чрезвычайно плодотворно, и исследователи, приложившие его к русскому средневековью (Успенский, Хюттль-Фольтер), создали концептуальный подход, более широкий и намного более интересный, чем тот, что возможен в узких рамках традиционной “истории русского литературного языка”. С другой стороны – как это обычно бывает с большинством внешне элегантных дихотомий и слишком общих теорий – реальные факты не всегда укладываются в абстрактную схему. История русского литературного языка могла бы стать классическим случаем диглоссии, если бы у повседневного языка не существовало письменной традиции, а попытки нормализации церковнославянского языка были менее неуклюжими. Однако граница между двумя языковыми вариантами начала размываться с самых древних времен из-за постоянного смешения элементов обоих уровней (тем более, что, как было показано выше, различие между “высоким” и “низким” вариантами не тождественно различию между церковнославянским языком и просторечием). Существование на протяжении нескольких столетий несомненно “высокой” литературной традиции на смешанном славяно-русском (церковнославянско-восточнославян-


173

ском) языке прямо противоречит фундаментальному принципу диглоссии. То же самое можно сказать и о многих других (но далеко не всех) рассмотренных выше фактах. Для средневековой Руси диглоссия всегда была скорее потенциальной возможностью, чем реальной ситуацией, однако исторические обстоятельства не позволили этому потенциалу развиться в классический вариант диглоссии. Итак, наш ответ на вопрос “была ли на Руси диглоссия?” будет однозначно двусмысленным: и да, и нет.

СОКРАЩЕНИЯ Адельфотес 1973 – Adelphotes. Die erste gedruckte griechisch-kirchenslavische Grammatik, L’viv – Lemberg, 1591, herausgegeben und eingeleitit von Olexa Horbatsch. Frankfurt am Mаin, 1973. Арциховский 1956 – А. В. Арциховский. Труды новгородской археологической экспедиции, I. Материалы и исследования по археологии СССР, 55. М., 1956. Арциховский 1957 – А. В. Арциховский. Берестяные грамоты мальчика Онфима // Советская археология, 1957, № 3. С. 215—223. Бирнбаум 1976 – H. Birnbaum. [Рец. на Исаченко 1975a] // Russian Linguistics, 3, 1976. P. 167—180. Булич 1904 – С. Булич. Очерк истории языкознания в России. СПб., 1904. Виноградов 1958 – В. В. Виноградов. Основные проблемы изучения образования и развития древнерусского литературного языка. М., 1958. Ворт 1975a – Д. С. Уорт. О языке русского права // Вопросы языкознания, 1975, № 2. С. 68—75. Ворт 1975b – D. S. Worth. Was there a “literary language” in Kievan Rus’? // The Russian Review, 34, 1975. P. 1—9. [= Существовал ли “литературный язык” в Киевской Руси? Наст. изд., с. 137—147]. Ворт 1978 – D. S. Worth. Jer loss and vowel-zero alternations in CSR // Folia Slavica, Vol. 2, № 1—3. Studies in Honor of Horace G. Lunt. On the Occasion of His Sixtieth Birthday. Sept. 12, 1978. Part 1. P. 362—365 [= Падение редуцированных и чередования гласной с нулем в современном русском литературном языке. Наст. изд., с. 96—102]. Ефимов 1957 – А. И. Ефимов. История русского литературного языка. Курс лекций. М., 1957. Жуковская 1972 – Л. П. Жуковская. О некоторых проблемах истории русского литературного языка древнейшего периода // Вопросы языкознания, 1972, № 5. С. 62—76. Зизаний 1972 – Лаврентий Зизаний. Грамматика словенска, съвершенаго искуства осьми частей слова и иныхъ нуждныхъ, ново съставлен Л. З. ... Вильно (фотомеханическое переиздание: Frankfurt am Main, 1972, herausgegeben von Gerd Freidhof).

174


Исаченко 1961 – А. В. Исаченко. Два важных источника по истории русского языка // Slavia, 30, 1961. С. 630. Исаченко 1974 – A. V. Issatschenko. Vorgeschichte und Entstehung der modernen russischen Literatursprache // Zeitschrift fиr slavische Philologie, 37, 1974. S. 235—274. Исаченко 1975a – A. V. Issatschenko. Mythen und Tatsachen иber die Entstehung der russischen Literatursprache. Оsterreichische Akademie der Wissenschaften, Phil.-Hist. Klasse. Sitzungberichte, 298, Band 5. Abhandlung. Wien, 1975. Исаченко 1975b – A. V. Issatschenko. [Рец. на Самсонов 1973] // Russian Linguistics, 2, 1975. P. 338—341. Исаченко 1978 – А. В. Исаченко. Когда сформировался русский литературный язык? // Wiener slavistisches Jahrbuch, 24, 1978. С. 124—136. Исаченко 1980—1983 – A. V. Issatschenko. Geschichte der russischen Sprache. 1—2. Heidelberg, 1980—1983. Кайперт 1977 – Helmut Keipert. Die Adjektiva auf -telьnъ // Studien zu einem kirchenslavischen Wortbildungstyp. I. Wiesbaden, 1977. Ковалевская 1978 – Е. Г. Ковалевская. История русского литературного языка. М., 1978. Ковтун 1963 – Л. С. Ковтун. Русская лексикография эпохи средневековья. М.—Л., 1963. Ковтун 1975 – Лексикография Московской Руси XVI – начала XVII в. Л., 1975. Лант 1975a – H. Lunt. [Рец. на Самсонов 1973] // Slavic and East European Journal, 19, 1975. P. 361—363. Лант 1975b – H. Lunt. On the language of Old Rus: some questions and suggestions // Russian linguistics, 2, 1975. P. 274—275. Лихачев 1973 – Д. С. Лихачев. Развитие русской литературы X—XVII веков. Л., 1973. Лихачев, Панченко 1976 – Д. С. Лихачев, А. М. Панченко. “Смеховой мир” Древней Руси. Л., 1976. Лудольф 1959 – Henrici Wilhelmi Ludolfi Grammatica Russica, A. D. MDCXCVI. Oxford, 1959. Самсонов 1973 – Н. Самсонов. Древнерусский язык. М., 1973. Соболевский 1904 – А. И. Соболевский. Лекции по истории русского языка. СПб., 1904. (Фотомеханическое переиздание: ’s-Gravenhage, 1962.) Унбегаун 1969 – Boris O. Unbegaun. Drei russische Grammatiken des 18. Jahrhunderts. Mиnchen, 1969. Успенский 1973 – Б. А. Успенский. История русского литературного языка. Проект пространной программы. (Рукопись.) М., 1973. [Эта работа, содержащая первую попытку определить древнерусскую языковую ситуацию как ситуацию диглоссии, по вненаучным причинам не появилась в печати; некоторые ее тезисы в сильно сокращенном виде вошли в работу: Б. А. Успенский. Эволюция понятия “просторечия” (“простого” языка) в истории русского литературного языка // Совещание по общим вопросам диалектологии и истории языка. Тезисы докладов и сообщений (Ереван, 2—5 октября 1973 г.). М., 1973. С. 218—220; см. также: Б. А. Успенский.


175

История русского литературного языка (XI—XVII вв.) 3-е изд., испр. и доп. М., 2002.] Успенский 1976 – Б. А. Успенский. К вопросу о семантических взаимоотношениях системно противопоставленных церковнославянских и русских форм в истории русского языка // Wiener slavistisches Jahrbuch, 22, 1976. С. 92—100. Фенне 1962—1970 – Tоnnies Fenne’s Low German Manual of Spoken Russian, Pskov 1607 / edited by L. Hammerich, R. Jakobson. I—II. Copenhagen, 1962— 1970. Фергюсон 1959 – Charles A. Ferguson. Diglossia // Word, 15, 1959. P. 325—340. Филин 1974 – Ф. П. Филин. Об истоках русского литературного языка // Вопросы языкознания, 1974, № 3. С. 3—13. Хюттль-Ворт 1973 – Г. Хюттль-Ворт. Спорные проблемы изучения литературного языка в древнерусский период // Wiener slavistisches Jahrbuch, 18, 1973. С. 29—47. Хюттль-Ворт 1978a – G. Hиttl-Worth. Zum Primat der Syntax bei historischen Untersuchungen des Russischen // Studia linguistica Alexandro Vasilii filio Issatschenko collegis et amicus ablata. Lisse, 1978. S. 187—190. Хюттль-Фольтер 1978b – Г. Хюттль-Фольтер. Диглоссия в древней Руси // Wiener slavistisches Jahrbuch, 24, 1978. S. 108—123. Хюттль-Фольтер 1980 – G. Hиttl-Folter. Zur Sprache der Nestorchronik: Russisch kirchenslavische-altrussische lexicalische Wechselbeziehungen // Zeitschrift fиr slavische Philologie, 41, 1980. S. 34—57. Цейтлин 1958 – Р. М. Цейтлин. Краткий очерк истории русской лексикографии (словари русского языка). М., 1958. Шевелев 1968 – G. Y. Shevelev. On the lexical make-up of the Galician-Volynian Chronicle // Studies in Slavic linguistics and poetics in honor of Boris O. Unbegaun. New York, 1968. P. 195—207. Ягич 1895 – И. В. Ягич. Рассуждения южно-славянской и русской старины о церковно-славянском языке // Исследования по русскому языку. I. СПб., 1895. Якобсон 1970 – R. Jakobson. Closing statement: linguistics and poetics // Style in language / ed. T. A. Sebeok. Cambridge, Mass., 1970. P. 350—377. Якубинский 1953 – Л. П. Якубинский. История древнерусского языка. М., 1953.

К социальной истории русского языка

Н

ынешние взгляды на происхождение и развитие русского литературного языка складывались постепенно, под влиянием средневековых грамматических трактатов, споров между Тредиаковским, Ломоносовым и Сумароковым в восемнадцатом веке и Шишковым, Карамзиным и их последователями в начале девятнадцатого1. Более или менее научное исследование предмета началось с трудов Востокова в двадцатых годах XIX века. На протяжении последних полутора столетий основным предметом ученых дискуссий был вопрос о соотношении восточнославянских и заимствованных элементов в структуре того, что стало впоследствии национальным литературным языком. Две наиболее известных точки зрения на этот счет обычно связывают с именами Шахматова и Обнорского: по мнению Шахматова, литературный язык возник в результате постепенной русификации церковнославянского языка, по мнению Обнорского – в результате постепенной славянизации русского. Здесь, конечно, есть немалая доля исторического упрощения: в действительности, теория Шахматова восходит к идеям Востокова (1820; 1831) и складывалась под влиянием Максимовича (1880, passim), К. С. Аксакова (1846) и частично Срезневского (1849—1850)2. Идеи Обнорского обнаруToward a social history of Russian // Medieval Russian Culture / eds. H. Birnbaum, M. Flier. California Slavic Studies, 12. Berkeley — Los Angeles, 1983. P. 227—246. 1

О рукописной традиции см. Ягич 1896; некоторые из памятников трактуются несколько иначе в работе Ворт 1983. Наиболее важные историографические обзоры содержатся в работах Булич 1904; Карский 1926; Кузнецов 1958; Виноградов 1946; 1961; 1958; Левин, Григорьева 1956. 2 Взгляды Шахматова, сами по себе мало оригинальные, изложены в его работах 1910—1911, 1941, 1916a и 1916b.


177

живают более сложную эволюцию, уходящую корнями в 30-е годы XIX века (Надеждин 1836; 1841) и продолженную в трудах Ламанского (1903—1904)3. В различных комбинациях и с различными модификациями эти две линии прослеживаются в трудах Якубинского, Унбегауна, Виноградова, Исаченко, Филина, Успенского, Хюттль-Фольтер и многих других4. Однако, несмотря на значительный объем проделанной работы и немалые достижения, в науке об истории литературного языка, как это ни странно, до сих пор нет согласия в отношении самых фундаментальных понятий. Даже сам предмет дискуссии – “русский литературный язык” – не имеет общепринятого определения. Нет и общей системы понятий, в рамках которой любой здравомыслящий исследователь мог бы интерпретировать одни и те же факты по крайней мере сходным образом. В данной работе будут рассмотрены некоторые из причин прискорбного отставания нашего ремесла и будет предложена концепция, которая, как можно надеяться, позволит устранить некоторые из имеющихся в этой области проблем. В описании языковой ситуации средневековой Руси немало важных вопросов, остающихся пока без ответа; например: каким был уровень грамотности до 988 г.? Следует ли считать церковнославянский и русский одним или двумя языками? Можно ли назвать язык юридических текстов разговорным? Существовало ли киевское разговорное койне, и если да, то было ли оно основано на церковнославянской норме? Является ли язык берестяных грамот “литературным”? В чем реально состояло болгарское и сербское влияние на русский язык в XV и XVI веках? Применимо ли к русскому средневековью понятие диглоссии? Несмотря на обилие литературы, обсуждающей эти и подобные проблемы, убедительных аргументов в пользу тех или иных точек зрения по-прежнему мало; более того, подчас непонятно, в чем, собственно, может состоять доказательная ар3

Первоначально Обнорский был близок к идеям Шахматова (ср. Обнорский 1927); его более поздние взгляды были высказаны в серии работ 30-х — 40-х годов и суммированы с некоторыми модификациями в “Очерках по истории русского языка” (Обнорский 1946). 4 Отсылаем читателя к таким наиболее представительным работам, как Якубинский 1953; Унбегаун 1970; 1973; Виноградов 1938; 1969; Исаченко 1974; 1975; Филин 1981; Успенский 1973; 1984; Хюттль-Фольтер 1968; 1973.


178

гументация. На наш взгляд, это объясняется двумя изначальными недостатками традиционных подходов к изучению истории русского литературного языка, отрицательное влияние которых стало особенно заметным на протяжении последних десятилетий. Первый из них – семантическая расплывчатость термина “русский литературный язык”, в который разные авторы вкладывают разный смысл. Для одних он близок к понятию “языка литературы” и относится в первую очередь к текстам, имеющим определенную эстетическую ценность, и, следовательно, исключает множество светских и некоторые религиозные памятники5. Другие относят к памятникам литературного языка практически все, что дошло до нас в письменной форме, например, новгородские берестяные грамоты, употребляя при этом сомнительные терминологические образования вроде “эпистолярный стиль древнерусского литературного языка” 6 (не следует ли тогда отнести знаменитую дохристианскую надпись: “горуня [кърчага]” – если мы правильно установили ее функцию7 – к “эпиграфическому стилю [древнерусского литературного языка]”)? Некоторые советские авторы безоговорочно принимают наличие у своих предков в киевские времена литературного языка – очевидно, считая отсутствие такового признаком некультурности, – но редко берут на себя труд определить смысл этого понятия. Так, на протяжении первых 22 страниц книги Ф. П. Филина (1981, 3—25), несмотря на трезвый и в целом разумный стиль обсуждения, термин русский литературный язык употребляется 63 раза без какой-либо дефиниции. Единственное четкое определение понятия “литературный язык”, принадлежащее А. В. Исаченко (1958, 42) (нормализованность, поливалентность, стилистическая дифференцированность, обязательность), явно неприменимо к догосу5

Ср., например, следующее высказывание: “Хотя «деловой язык» имел, несомненно, весьма большое значение в культурно-историческом развитии Киевского государства, он тем не менее не входил в систему литературного языка этой эпохи” (Горшков 161, 43). 6 Например, Ефимов (1957, 51—52) называет язык юридических документов “документально-юридическим стилем (древнерусского литературного языка)” (1957, 57, ср. также 51—52); этот подход оспаривают В. Д. Левин и В. В. Виноградов. 7 Подробнее об этой надписи см. Авдусин, Тихомиров 1950; Черных 1950; Якобсон 1952.


179

дарственному периоду, но ничего лучшего пока предложено не было. Эти замечания не следует считать терминологическими придирками: они указывают на фундаментальную научную проблему. Само существование древнерусского литературного языка – понятия, исходя из которого мы определяем и оцениваем все прочие явления и процессы, – до сих пор не доказано. Если древнерусский литературный язык в самом деле существовал, то почему после двухвековых усилий ученых до сих пор нет его описания? Имеются, например, синтаксические описания отдельных грамот, летописей, текстов другой жанровой принадлежности8 – нет только книги под названием “Синтаксис древнерусского литературного языка”; существуют списки фонетических и морфологических славянизмов и их восточнославянских соответствий, но нет описания фонологии и морфологии самого литературного языка. При отсутствии “Грамматики древнерусского литературного языка” простая осторожность подсказывает, что это понятие может быть анахронической проекцией в прошлое современной языковой ситуации. Заметим, что не следует приравнивать сомнения в существовании литературного языка в древнем Киеве к попытке принизить уровень культурного или социального развития киевского общества. Факты остаются теми же самыми: тот же набор текстов (религиозных и светских, эстетических и утилитарных, интересных и скучных) и тот же набор проблем (грамотность, взаимодействие славянских и автохтонных элементов, система жанров и т. д.). Если термину “древнерусский литературный язык” невозможно дать конкретное определение, основанное на неопровержимых данных памятников, то от этого термина следует отказаться и вместо этого продолжить работу по описанию реально существующих и поддающихся изучению предметов: проповедей, юридических сводов, переписки, летописей, сказаний и т. п. Лишь установив степень близости фонологии, словоизменения, словообразования, синтаксиса и лексики разных жанров, можно, основываясь на фактах и здравом смысле, всерьез рассуждать о лингвистическом объекте, который можно назвать древнерусским литературным языком. Но поскольку это время еще не наступило, 8

А именно, Борковский 1949, Истрина 1919—1923, Синтаксис 1969 и другие издания из той же серии.

180


нам придется на время забыть о древнерусском литературном языке. Вместо этого предметом нашего обсуждения станет социальная история русского языка (более подробное определение этого понятия дается ниже). Вторая проблема, периодически возникающая на протяжении всей истории изучения предмета, менее очевидна и более серьезна. Она состоит в тенденции к уравниванию дескриптивных дихотомий, которые на самом деле совершенно нетождественны. К ним относятся, в частности, противопоставление церковнославянского и восточнославянского (древнерусского) языков, религиозных и светских текстов, письменного и разговорного, нормализованного и ненормализованного языка, литературной и практической функции и т. д. Конкретное содержание каждого из противопоставляемых понятий менялось со временем, и материал памятников указывает скорее на континуум, чем на бинарные оппозиции, но эти противопоставления имеют несомненную ценность в качестве системы полярных координат, необходимых для объективного анализа текстов. К сожалению, даже лучшие исследователи время от времени объединяют несколько разнородных дихотомий, в результате чего понятие “славянский” приравнивается к понятиям “литературный”, “нормализованный”, “престижный”, “религиозный” и т. п., а “восточнославянский” или “древнерусский” оказывается терминологическим эквивалентом таких определений, как “нелитературный”, “ненормализованный”, “светский” и других подобных. Примеров такого смешения множество, но мы ограничимся здесь двумя. По словам Бориса Унбегауна, “эпическая поэзия, лирические песни и волшебные сказки относились к устному литературному творчеству и могли выражаться лишь разговорным русским языком”, который он определяет как язык “юридических документов, дипломатической переписки и частных писем” (Унбегаун 1950). В этом утверждении почти все вызывает возражение. Во-первых, совершенно недопустимо объединение столь далеких друг от друга жанров, как устная эпическая традиция и берестяные грамоты, или волшебные сказки и юридические документы, под любым общим названием, будь то “разговорный язык” или что-нибудь иное. Наши знания об “устном литературном творчестве” древности целиком основываются на косвенных данных, причем все, что мы мо-


181

жем предположить о языке, скажем, эпических былин (фиксированное число слогов, дактилическая клаузула, синтаксические повторы, устойчивые эпитеты и проч.), не имеет никакого отношения к разговорному языку. С другой стороны, язык юридических документов крайне афористичен, насыщен формулами (куда соха ходила, а послуси на то... и т. п.), что относится и к некоторым видам частной переписки XVII— XVIII вв. (пиши мне, государе, о своем многолетнем здоровье и т. п.). Лишь язык дипломатических посланий можно считать более или менее близким к разговорному – в зависимости от вкусов корреспондентов и сложности предмета9. Короче, столь широкие обобщения неизбежно оканчиваются тупиком. Борис Успенский утверждает, что “применительно к языковой ситуации Древней Руси, дело идет о существовании литературно обработанного (нормированного) церковнославянского языка и литературно не обработанного (ненормированного) языка древнерусского” (Успенский 1976). Отождествление “славянского”, “нормализованного” и “литературного” языков трудно обосновать материалом памятников: митрополит Илларион и Серапион Владимирский писали на безукоризненном церковнославянском языке, однако “Слово о законе и благодати” литературно обработано (иначе говоря, представляет собой “литературное произведение” в том смысле, что Илларион сознательно употребляет риторические приемы, в особенности антитетический параллелизм, с эстетической, а не просто информативной целью), т. е. “Слово” является поэтическим текстом по Якобсону (1960); более скромное в эстетическом отношении сочинение Серапиона, хотя и обнаруживает не меньший уровень грамотности, все же намного менее литературно. Внутри древнерусского языка (в узком смысле, т. е. применительно к текстам с отсутствием или минимальным употреблением церковнославянского элемента) существует широкий спектр литературных и нелитературных произведений, от героического эпоса с одной стороны до берестяных грамот с другой. “Русскую правду” нельзя считать ни славянским, ни литературным памятником, но ее язык явно нормализован (иначе он 9

Из шести донесений, опубликованных в издании “Путешествия русских послов XVI—XVII вв.” (Путешествия), письма русского посланника в Грузии Ельчина обнаруживают существенно более широкое использование церковнославянизмов, чем прочие (см. Ворт 1978).


182

вряд ли мог бы передаваться из поколения в поколение в дописьменные времена), в то время как даже в переводах псалмов – несомненно церковнославянских и, очевидно, литературных – обнаруживается широкое варьирование, т. е. отсутствие нормализованности, по крайней мере лексического состава10. Не следует к тому же забывать, что любое обсуждение языковой нормы применительно к текстам, написанным до XVI века, может быть только предположительным: нет сколько-нибудь надежных указаний на то, что в это время писцы имели представление о нормативной грамматике. Нет доказательств и того, что писцы осознавали церковнославянский и древнерусский языки как две самостоятельные и противопоставленные друг другу сущности: даже эта фундаментальная дихотомия вполне может оказаться анахронизмом, проекцией в прошлое оппозиции, возникшей лишь в конце XVII – XVIII веках. Распространенная тенденция представлять историю “русского литературного языка” в виде многовековой дуэли церковнославянских и исконно восточнославянских элементов, возможно, обязана своим происхождением популярному высказыванию Лудольфа: “Adeoque apud illos dicitur, loquendum est Russice [et] scribendum est Slavonice” (Унбегаун 1952). Этот пассаж обычно цитируется вне контекста; лишь прочитав всю грамматику, можно понять, насколько сложнее была осознаваемая автором ситуация. Лудольф несомненно понимал важные генетические различия между церковнославянским и русским языками, о чем свидетельствуют, например, такие приводимые в его грамматике пары, как голова/глава, один/един, хочет/хощет и правда/ истина. При этом, однако, как примеры, так и грамматический комментарий насыщены историческими славянизмами: глава, единородный, среда, умръти, власть, сладко, в дополнение к многочисленным цитатам из Св. Писания, естественно изобилующим формами вроде аще, хощет, благочестие, телесные сласти и просвъщающий, – что указывает на существование большой свободы в интерпретации славянских и собственно русских элементов. Роль грамматики Лудольфа в историографии русского языка еще предстоит определить11. 10

Об этом и связанных вопросах см. Жуковская 1976. Исследователи часто забывают, что грамматика Лудольфа замышлялась как введение в церковнославянский и русский языки одновременно, что сле11


183

Роль названных выше дихотомий в описании русского литературного языка чрезвычайно сложно определить. Все они (возможно, за исключением противопоставления нормативности/ненормативности), по-видимому, реальны, но степень их пересечения (т. е. степень близости понятия “церковнославянский” к понятиям “престижный”, “письменный” и т. п.) в каждый период истории менялась в зависимости от жанра, а для каждого жанра – в зависимости от исторического периода. Если, как можно думать, эти дихотомии составляют важную часть общей концепции изучаемого предмета, к ним следует подходить с осторожностью и без поспешных обобщений. Эти и подобные проблемы свидетельствуют о желательности методологического подхода, независимого от понятия литературного языка и достаточно гибкого для того, чтобы можно было избежать смешения дескриптивных дихотомий. Такой концепцией может стать то, что я предлагаю назвать социальной историей русского языка12. Социальная история отличается от истории языка в традиционном смысле тем, что она изучает прежде всего социальную функцию языковых форм; в отличие от истории русского литературного языка социальная история не ограничивается событиями, приведшими к возникновению национального языка. Ниже дается краткий обзор проблем, относящихся к обсуждаемой области, и примеры возможных объектов исследования. Разумеется, подобная задача должна быть предметом по меньшей мере монографии; жанр статьи позволяет коснуться – в дискуссионном порядке – лишь наиболее общих ее аспектов; более того, нам не удастся избежать по необходимости широких и подчас недоказательных обобщений, которые, конечно, не могут заменить детального изучения памятников. Можно, однако, надеяться, что они помогут создать методологические предпосылки для более плодотворного исследования конкретных текстов. дует из ее полного названия: “Grammatica Russica quae continet non tantum praecipia fundamenta Russiae linguae, verum etiam manuductionem quandam ad grammaticam Sclavonicam”. 12

Я остановился на этом названии, предпочтя его социолингвистической истории русского языка, поскольку последнее может ассоциироваться с уровнем методологической точности, недостижимым в данной области.

184


Любое обсуждение социальной истории языка предполагает существование социолингвистической системы, включающей три компонента. На одном полюсе находится социальная структура общества, меняющаяся во времени – т. е. обладающая социальной историей. Социальная история, к которой относятся экономика, интеллектуальная история и прочие аспекты исторического развития, может (но не обязана) влиять на эволюцию языка в каждый исторический период. На другом полюсе – языковая структура общества, которая также меняется во времени, т. е. обладает языковой историей. В определенные исторические периоды языковая история может оказывать влияние на социальную. Роль посредника между этими двумя полюсами – социальной и лингвистической историей – играет система жанров; благодаря ей оказывается возможным взаимодействие первых двух компонентов социолингвистической системы: система жанров позволяет обществу использовать языковые структуры и позволяет языку удовлетворять языковые потребности общества. Каждый жанр имеет социальную функцию – культовую, эстетическую, юридическую или иную, и, следовательно, является частью социальной истории. Однако у каждого жанра есть собственная языковая форма, свой функциональный стиль, и поэтому каждый жанр является, кроме того, частью языковой истории. Именно здесь, в области формально-функциональных отношений системы жанров, и происходит взаимодействие языковых структур. Именно в этой области история и язык оказывают влияние друг на друга. История этих взаимовлияний составляет социальную историю языка. Из приведенных выше определений следует, что социальный и лингвистический компоненты социальной истории языка намного у!же социальной и языковой истории в целом. Лишь те факты социальной истории, которые затрагивают типы, варианты и взаимодействия жанров (и, следовательно, по необходимости связаны с языком), а именно – функциональные стили этих жанров, – относятся к социальной истории языка. Лишь те факты языковой истории, которые касаются эффективности системы жанров (т. е. те, которые способствуют или препятствуют осуществлению социальной функции языка), относятся к области социальной истории языка. Например, с точки зрения истории русского языка, победа на


185

Куликовом поле несущественна, а вхождение Украины в состав Московского государства в 1667 году – существенно, поскольку оно ускорило приток украинцев в Москву и, следовательно, взаимодействие юго-западного и северо-восточного изводов церковнославянского языка. Развитие семи- и шестичленных вокалических систем не имело выраженного воздействия на социальную функцию языка, а переход е в о привел к появлению в XVIII веке стилистических дублетов (связанных с высоким и низким стилем) и до наших дней накладывает ограничения на выбор рифмы. Социальную историю языка можно, по-видимому, считать диалектическим процессом взаимодействия сил, стремящихся к стабильности, равновесию формы и функции в системе жанров, и сил разрушительных, стремящихся разбалансировать эти отношения и в результате снизить социальную эффективность системы. Мы принимаем за аксиому то, что любое общество, опирающееся на собственные ресурсы, т. е. не испытывающее нарушающего стабильность давления извне и не переживающее слишком быстрого внутреннего языкового развития, стремится к состоянию социолингвистического равновесия – состоянию покоя, в котором есть время для возникновения системы жанров (у каждого из которых – свой функциональный стиль), адекватной имеющимся социальным функциям. Языковые формы и их социальные функции находятся в состоянии относительного равновесия. Это равновесие, однако, может быть нарушено внешними или внутренними событиями, в результате которых язык теряет способность обслуживать общество. Причиной этого может быть возникновение новых гибридных жанров, для которых пока не возникло новых функциональных стилей, или внутреннее языковое развитие, делающее ранее адекватные функциональные стили архаичными или иным образом непригодными к выполнению своей задачи. Примером первого могут быть социальные изменения конца XVII века, приведшие к появлению первого московского театра. В отсутствие лирического стиля, способного адекватно передать характерное для драматургического жанра эмоциональное напряжение, возникали любовные сцены, подобные приводимой ниже: Олоферн: О! садися, победительницо храбрости моея, обладательницо сердца моего! Садися возле мене, да яси и пиеши со мною, ве-


186

селящеся. Ибо, яко ты едина мое непобъдимое великодушие обладала еси, тако имаши милость мою сама, ни чрез кого же иного, совершенно употребляти. Юдифь: Ей, господине мои! Аз возвеселюся усердственно; никогда же еще такой чести восприях13.

Социальная неадекватность подобной смеси церковнославянского и повседневного стилей очевидна; для того чтобы пройти путь от ранних литературных опытов до пушкинского “Я вас любил...”, т. е. для того чтобы выработать функциональный стиль, адекватный лирической функции, русскому языку понадобилось полтора столетия. Аналогичный дисбаланс возник в результате революции 1917 года, когда пролетарские писатели стали вводить в литературный язык диалектные и нелитературные формы в ранее существовавшие жанры; понадобился авторитет Горького, чтобы напомнить, что русским писателям подобает писать на русском, а не “нижегородском” языке14. В обоих случаях нарушение равновесия между формой и функцией вызвало к жизни силы противодействия, в конце концов восстановившие прежний баланс. Нарушение баланса, вызванное внутренним языковым развитием, встречается реже (во всяком случае в истории русского языка), чем нарушение баланса под воздействием внешних исторических событий. Русификация пришедшего извне старославянского языка, т. е. создание церковнославянского языка русского извода, эволюция которого увела его в сторону от исходной греческой модели, сделало культовый язык – во всяком случае с точки зрения ревнителей “исправления книг” – непригодным для осуществления сакральной функции. Постепенная утрата аориста и замена его бессвязочным l-причастием привела к частичному разрушению стилистического единства дипломатических трактатов в конце XIII века, как можно видеть на примере договора Александра Невского с тевтонскими рыцарями, текст которого вначале изобилует традиционными аористами, а затем сползает к более естественным причастным формам прошедшего времени (Якубинский 1953). И, разумеется, многие компоненты ломоносовского “высокого штиля” были “высокими” вовсе не из-за церковнославянского 13

Сцена из драмы “Комедия из книги Юдифь” или “Олоферново действо”, впервые поставленной в феврале 1673 г. См. Первые пьесы, 447. 14 А. М. Горький. “О языке”, цит. по Горшков 1961, 190.


187

происхождения: некоторые чисто древнерусские формы становились, по выражению Аванесова (1973), “функциональными славянизмами” в силу своей архаичности. Таким образом, роль внутреннего лингвистического развития в нарушении социолингвистического равновесия несомненна, но все же менее значительна, чем роль внешних событий. Независимо от причин нарушения стилистического равновесия, реакция социолингвистической системы состоит в восстановлении баланса любыми внутренними или внешними средствами; например, в современном русском языке на месте утраченных старых возникают новые вокативные формы с усечением (по крайней мере в а-склонении: Мам! Сонь! Лень!); для адекватной передачи стилистических оттенков в научной прозе появляются сложные причастные и деепричастные конструкции; лексический состав пополняется семантическими заимствованиями и кальками, и т. д. Все это может происходить спонтанно (во всяком случае – без видимой причины) либо в результате сознательного вмешательства авторитетной фигуры (Максим Грек, Петр Первый, Ломоносов и т. п.). Социолингвистическая система смещается в направлении равновесия. Разумеется, реальная социолингвистическая ситуация намного сложнее приведенной выше упрощенной схематической модели. Во-первых, изменения функциональных стилей или социальной функции жанров, направленные на восстановление гармонии формы и функции, могут сами по себе нарушить равновесие, создать новые очаги напряжения, требующего разрешения. Например, принятие христианства потребовало новых функциональных стилей – литургического, агиографического и подобных; для удовлетворения этого нового спроса потребовался массовый приток южнославянских лексических заимствований (по преимуществу – греческих калек) и синтаксических элементов, чуждых подавляющему большинству населения средневековой Руси. Для ассимиляции этого потока понадобились столетия. В эпоху Петра Первого научное и техническое развитие страны потребовало нового лексикона, отсутствовавшего в тогдашнем русском языке. Пробел был заполнен потоком европеизмов (иностранных слов, калек, семантических заимствований)15, но эта масса новых слов создала 15

См. Хюттль-Ворт 1956; 1963.


188

серии семантически пересекающихся и неполноценных терминологических рядов, на стабилизацию которых ушли десятилетия. После Октябрьской революции русский язык наводнили сотни сокращенных названий новых учреждений в таких количествах, что некоторые тексты этого времени едва понятны для неспециалиста16. Бо!льшая их часть со временем выпала из литературного обихода, и в наши дни читателю современных текстов не приходится страдать от их избытка: акронимические образования сводятся к сравнительно немногочисленным сокращениям типа КПСС или МГУ. Во всех этих случаях, как и во множестве других, осознанная необходимость реакции на некоторый лингвистический дисбаланс послужила толчком к нарушению равновесия в других областях. Периоды нарушения и восстановления равновесия не обязательно чередуются. Нарушение равновесия в одной части системы может сопровождаться полной гармонией в другой области. Например, изобилие варваризмов в лексическом составе языка может вызвать неудовольствие властей17, но другие компоненты языковой системы продолжают функционировать без осложнений. Орфография, фонология, морфология, синтаксис и лексика реагируют на внешние стимулы с неодинаковой скоростью и силой, как, например, можно судить по тому обстоятельству, что орфографическая реакция на так называемое второе южнославянское влияние была быстрой, но недолгой по сравнению с более медленными, но и более долговечными изменениями в системе словообразования18. Можно заключить, что хотя конкретные случаи нарушения и восстановления равновесия могут восприниматься как локальные возмущения с последующим возвратом к энтропической эволюции, система в целом не может считаться энтропически ориентированной. Вопреки высказываниям некоторых ученых, социолингвистическая система не может “совершенствоваться”, не может постоянно развиваться в направлении инертной однородности, 16

Подробнее о языке этого периода см. Якобсон 1921, Мазон 1920, Селищев 1928. 17 “К чему говорить дефекты, когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы?” – В. И. Ленин. ПСС. Т. 30. С. 274, цит. по Горшков 1961, 190. Нужно ли говорить, что слово дефект и его производные общеприняты в советском лексиконе. 18 См. в этой связи Кейперт 1977.


189

идеального равновесия между лингвистической формой и социальной функцией. Напротив, она обнаруживает постоянное динамическое взаимодействие между инновацией и консерватизмом, происходящее одновременно, но не координированно, в разных ее частях. Социальная история языка представляет собой самопроизвольное и самообновляющееся диалектическое взаимодействие формы и функции. Такова в краткой схематической форме общая концептуальная схема, предлагаемая для анализа социальной истории языка. Обратимся теперь, с учетом приведенных выше оговорок, к социальной истории русского языка. Ниже будут рассмотрены лишь некоторые из важнейших внешних событий, вызвавших нарушение равновесия социолингвистической системы. На протяжении тысячелетней истории русского языка выделяются два (теперь, быть может, три) основополагающих события. Первое из них – принятие христианства и византинизация восточнославянской культуры в X и последующих веках. Второе – это секуляризация и европеизация (или, если угодно, девизантинизация) русской культуры в XVII и в особенности XVIII веках. Помимо этих двух событий, на наших глазах, возможно, разворачивается еще одно, которое все еще находится in medias res и не допускает корректного внешнего наблюдения; оно состоит в “техникализации” и интернационализации современной советской цивилизации. Другие события, такие, например, как основание Киевского государства скандинавскими купцами и полководцами в IX веке, растянувшееся на четверть тысячелетия татарское иго или революция 1917 года, сколь ни важны они были с исторической точки зрения, не оказали заметного влияния на эволюцию языка: результаты их воздействия сводятся к нескольким десяткам заимствований в первых двух случаях и многочисленным, но недолговечным сокращениям и некоторым изменениям журналистского стиля в третьем. У этих событий (во всяком случае, у первых двух) много общего. Их можно назвать космополитическими, поскольку они повернули Россию (Русь) в сторону контакта с другими, преимущественно неславянскими цивилизациями, более развитыми технологически и более утонченными культурно (последнее менее очевидно примени-


190

тельно к техникализации языка, поскольку советская наука и техника в целом весьма высоко развиты). Для первых двух процессов, принятия христианства и секуляризации общества, главным источником нарушения языкового равновесия было внезапное возникновение новых жанров и столь же внезапный наплыв заимствованных языковых форм, в которых эти новые жанры должны были проявляться: церковнославянский и едва скрытый за славянскими формами византийский греческий язык для древнейшего периода, польский, украинский и западноевропейские языки в более новое время. В процессе техникализации главным источником влияния является английский язык, или, точнее говоря, пришедшая при его посредничестве интернациональная лексика и псевдоклассические заимствования. Разумеется, помимо перечисленных выше сходств между этими процессами существует немало различий, в особенности в том, что касается количества и типа новых жанров и степени однородности (или неоднородности) функциональных стилей, в которых эти жанры проявляются19. Для того чтобы несколько конкретизировать нашу схематическую модель, обратимся теперь к более детальному анализу социолингвистической ситуации в Киевской Руси. Конечно, любое описание событий этого периода лишь частично опирается на текстовые данные, и сами эти данные часто основаны на интерпретации. Наши знания о языке долитературного периода целиком опираются на реконструкцию, за исключением редких неславянских источников (Фотий, Аль-Масуди и т. п.). Однако приводимые ниже рассуждения исходят из хорошо известных фактов, а в тех случаях, когда приходится оперировать предположениями, они опираются на документально подтвержденные данные более позднего времени или на типологически оправданные обобщения. Все серьезные проблемы ранней социальной истории русского языка связаны с реакцией Киева (в широком смысле) на принятие христианства. Поэтому наш обзор стоит начать с рассмотрения социолингвистической ситуации, непосредственно предшествовавшей этому поворотному моменту. Для начала напомним, что крещение Руси было не событием, а процессом, 19

Существует мнение, что стандартный национальный литературный язык обязан своим возникновением прежде всего увеличению лингвистической однородности системы жанров по мере ее развития (см. Ворт 1975).


191

причем процессом длительным: более чем за сто лет до официального крещения на Руси проповедовали миссионеры, пришедшие непосредственно из Византии (по свидетельству Фотия и Константина Багрянородного: см. Дворник 1926, 143 сл.; 1956, 197), причем в Новгороде могли также действовать миссионеры богемского происхождения (ср. глаголические граффити на стенах Софийского собора [Медынцева 1978] и факт служения там литургии в честь св. Вацлава). Княгиня Ольга крестилась за несколько десятилетий до своего внука Владимира (если не считать этот факт апокрифической параллелью с богемской легендой о Вацлаве и Людмиле: см. работы Никольского [1933] и Н. Ингама [1965, 1973]). Миссионерская деятельность могла привести к возникновению некоторого, пусть и ограниченного, уровня грамотности среди восточных славян, хотя свидетельства этого весьма фрагментарны: известно о существовании по крайней мере одного могильного камня с именем покойного и правившего в это время князя (хотя совершенно непонятно, на каком языке сделана эта надпись20); имеется один дохристианский сосуд с кириллической надписью (см. сноску 7); самые ранние договоры восточных славян с Византией (911, 944) были, по-видимому, составлены на языке, близком к старославянскому, судя по рукописям, датируемым на полтысячелетия позже (см. Обнорский 1936, Свенцицкий, и в особенности Ларин 1975, 24—54). С другой стороны, можно, по-видимому, принять, что все еще загадочные чръты и р]зы, которые, по словам черноризца Храбра, употреблялись для ворожбы, не были, судя по всему, ни кириллическими, ни глаголическими знаками: в самом деле, трудно применить это описание к глаголице, где основную роль играют знаки округлой формы; что же касается кириллицы, то Храбр опознал бы ее без затруднения. В любом случае, можно принять, что немногочисленное меньшинство восточных славян 20

Свидетельство Ибн-Фалдана, приведенное Срезневским (1882). Оптимистический взгляд на развитие грамотности среди восточнославянских язычников высказан Д. С. Лихачевым (1951). Как и многие советские ученые, он не подвергает сомнению значение слова “Русь”: когда Аль-Масуди пишет о русском святилище с надписью на стене, речь идет, по мнению Д. С. Лихачева, о чисто восточнославянском храме. Однако все имеющиеся данные указывают на то, что термин “Русь” в этот ранний период относился исключительно к скандинавам; таким образом, надпись, о которой идет речь, была скорее рунической, нежели глаголической или кириллической.


192

владело церковнославянским (старославянским) языком до 988 года. В то же время не следует забывать, что дихотомическое противопоставление церковнославянского и восточнославянского языков не имело большого смысла в эпоху, когда письменность использовалась главным образом для указания владельцев горшков, прялок и обитателей могил. Следовательно, не будет слишком большой смелостью предположить, что некоторые из восточных славян действительно владели грамотой, но, за возможным исключением двух договоров, знание которых не выходило за рамки княжеского двора, письмо употреблялось только для примитивных целей; в это время ктото, возможно, умел читать и писать, но почти никто (или вообще никто) не обладал широким культурным кругозором. Практическое использование письма в повседневном обиходе не было нарушением социолингвистического равновесия. Баланс был нарушен лишь после 988 года, когда на Киевскую Русь обрушился поток византийского культурного влияния. На наш взгляд, все рассуждения о собственно восточнославянском языке могут быть только предположительными. Данные сравнительно-исторического анализа указывают на существование таких народных жанров, как героический эпос, повидимому также погребальный плач (хотя результаты сравнительного анализа сербского и русского материала здесь менее убедительны, чем для эпоса21) и, возможно, сказка. Трудно отрицать факт существования устной традиции юридического законодательства, унаследованного от праславянских времен, хотя оно и было впервые записано лишь в начале XI в. и дошло до нас в списках не ранее конца XIII в. Свидетельства о существовании других кодифицированных форм речи (других “функциональных стилей”) крайне немногочисленны; можно назвать военные и дипломатические формулы, упоминаемые Лихачевым (1952, 90 сл.). Наконец, естественно ожидать существование магических формул или заклинаний, связанных с языческими культами, но прямая информация об их существовании напрочь отсутствует. Вся имеющаяся у нас ограниченная информация указывает на то, что дохристианская Киевская Русь находилась в состоянии социолингвистического равновесия. Существовали срав21

См. Якобсон 1952.


193

нительно немногочисленные кодифицированные жанры (эпос, свод законов, возможно – магические формулы языческих культов); славянизмы, появляющиеся лишь в текстах ранних договоров, вряд ли достаточны для того, чтобы видеть в них самостоятельный функциональный стиль. Деятельность первых христианских миссионеров и появление нескольких письменных текстов не могли сколько-нибудь существенно нарушить социолингвистическую стабильность языческого общества. События, вызванные к жизни официальным крещением Киевского государства в 988 г., в княжение Владимира, хорошо известны. Существовавшее ранее равновесие формы и функции было разрушено внезапным появлением десятка ранее неизвестных жанров: четвероевангелий и апракосов, псалтырей, различных литургических текстов (некоторые из них – с музыкальной нотацией), сочинений о каноническом праве, житий, проповедей, сочинений отцов церкви, – и ряда светских текстов, например, исторических повествований (Иоанн Малала, Георгий Амартол, Иосиф Флавий), трудов по естественной истории (бестиарии, географические трактаты) и художественной прозы (Девгениево деяние, Повесть об Акире Премудром, Сказание о Варлааме и Иоасафе и проч.). Язык этих памятников, восходящих к оригиналам непосредственно византийского или ближневосточного происхождения, был частично или полностью церковнославянским. В синтаксическом и словообразовательном плане он в значительной степени повторял структуру греческого языка, а в отношении фонологии и морфологии мало отличался от восточнославянского. Можно предположить, что славянская грамота довольно быстро привилась в киевском обществе, во всяком случае среди высшего духовенства и княжеских семей, причем в последнем случае грамотность, включая хотя бы частичное владение письмом, распространялась и на женщин (Анна Ярославна). Киевские писцы, которые могли теперь гордиться принадлежностью к семье христианских народов и, следовательно, к мировой истории (Чижевский 1948, 105 сл.), обратились к новым формам литературной деятельности; княжеские архивы, устные легенды и переводные сочинения по истории церкви стали составными частями первых русских летописей, свод законов был пересмотрен и зафиксирован в письменной форме, церковные ораторы стали записывать тексты своих проповедей, монахи по-


194

ложили начало русской агиографической традиции (Антоний Печерский, Феодосий Печерский, Борис и Глеб), коммерческие сделки начали сопровождаться письменным контрактом; Мстиславова грамота, ок. 1131 г., является древнейшей из дошедших до нас княжеских жалованных грамот, но, по-видимому, не первой; древнейшая из полностью сохранившихся берестяных грамот, найденная в Неревском конце Новгорода, могла быть написана уже в 1025 г., и во всяком случае не позднее 1096 г.22 Лишь поэтические и культовые жанры языческой сферы, которые православная церковь считала антихристианскими, оставались в области устной традиции, чем объясняется скудость письменных свидетельств о языческих обрядах. По-прежнему остается загадкой, однако, почему не сохранилось ранних (до XVII—XVIII в.) записей старин. Результатом внезапного взрыва литературной деятельности было появление группы разнородных жанров, часть которых была чистыми, а часть – смешанными. Языком некоторых был чисто восточнославянский (который, кстати, не обязательно совпадал с разговорным языком того времени; юридический язык, например, почти наверняка был архаичным), другие использовали различные комбинации восточно- и церковнославянского. Именно в эту эпоху началось многовековое соперничество церковнославянских и автохтонных языковых элементов, которое более или менее разрешилось лишь в пушкинскую эпоху. Классификация жанров по языковому признаку – занятие рискованное. Главная опасность заключается в отсутствии четких методологических принципов классификации материала, поскольку предварительный анализ памятников с этой точки зрения пока не закончен. В частности, изучение церковно- и восточнославянских дублетов все еще находится в начальной стадии и ограничивается в основном так называемыми фонетическими славянизмами (Хюттль-Фольтер 1980). По-настоящему пристальное изучение некоторых фактов приводит к неожиданным результатам: например, выбор формы личного местоимения азъ вместо язъ определяется, как выяснилось, синтаксическим контекстом (Ворт 1985), а в некоторых частях 22

Грамота № 246, Арциховский, Борковский 1963, 67—69; наиболее полная на данный момент дендрохронологическая таблица приводится в публикации Арциховский, Янин 1978, 5.


195

летописных текстов родительный-винительный падеж его (вместо нейтрального и) оказывается функциональным церковнославянизмом (Кленин 1983). Другая проблема состоит в том, что слишком многие памятники дошли до нас в поздних списках, часто обнаруживающих следы так называемого второго южнославянского влияния, и трудно определить степень их адекватности в передаче языка оригинала: как известно, Шахматов реконструировал первоначальный текст “Слова о полку Игореве” с неполногласиями, в то время как Якобсон (1948)23 склоняется к выводу о том, что оригинальный текст содержал полногласные варианты. Наконец, серьезная проблема заключается в самом понятии “жанра”: мы не можем с полным основанием говорить о “системе жанров”, пока не доказано реальное существование объективно определимых жанров в том лингвосоциальном смысле, в котором мы употребляем это понятие (нелегко найти общие стилистические элементы в текстах Иллариона и Луки Жидяты), не говоря уже о проблеме доказательства того, что они составляли систему24. Для того чтобы наполнить термин “система” реальным содержанием, потребуется большая предварительная работа по выявлению того, что можно считать стилистическими вариантами. Помимо хорошо известных соответствий из области фонологии (TRAT/TOROT) или морфологии (род. ед. жен. р. на -*\/-*|), мы недостаточно знаем о словообразовательных типах, процедурах образования сложных предложений, порядке синтаксических элементов (SVO/VSO) и т. д. Все же даже при нынешнем предварительном состоянии знаний можно позволить себе риск нескольких обобщений. Для Киевской Руси можно предположительно говорить о трех группах жанров и соответственно о трех уровнях языковой стабильности и трех уровнях взаимодействия восточнославянских и церковнославянских элементов. (Попутно заметим, что последние были довольно рано ассимилированы, так что уже применительно к XIII веку бессмысленно говорить о славянизмах как об “иностранных” или “заимствованных” сло23

Якобсон сохраняет церковнославянские чтения там, где они употребляются в смысле, соответствующем их функции в XII веке, но добавляет в скобках восточнославянские формы как возможные исходные варианты. 24 Относительно системы жанров Киевской Руси см. Ягодич 1958; Лихачев и др. 1973.


196

вах; они стали всего лишь элементами определенной группы функциональных стилей.) На одном полюсе находятся те жанры, как автохтонные, так и заимствованные, которые существовали в хорошо кодифицированной форме до крещения Киевской Руси. На другом (церковнославянском) полюсе – Библия (Новый Завет, Псалтырь и, возможно, некоторые части Ветхого Завета), некоторые литургические тексты и, частично, патристическая литература. Эти жанры, которые, в большинстве случаев, уже существовали на протяжении столетия в рамках церковнославянской традиции в Моравии, Богемии и болгаро-македонском регионе, были перенесены в Киев в качестве сложившихся форм с установившимся функциональным языковым стилем, и поэтому они были практически полностью застрахованы от проникновения восточнославянских элементов (за исключением малозначительных фонетических аккомодаций типа zd → z и -tъ → -tь). Это же, по-видимому, относится (хотя у нас и нет прямых доказательств) к исконно восточнославянским жанрам, имевшим длительную традицию, а именно – к законодательству и фольклору (о чем уже говорилось выше), которые были слишком прочными и, в некоторых случаях, слишком престижными для того, чтобы хоть сколько-нибудь поддаться церковнославянскому влиянию25. Итак, на каждом полюсе мы находим группу хорошо кодифицированных жанров с высоким уровнем функциональной специализации и, соответственно, с сильной сопротивляемостью лингвистическому вмешательству противоположного полюса. В другой группе жанров ситуация была намного менее устойчивой. Эти жанры либо не существовали как таковые в кодифицированной форме до прихода христианства, либо не были столь прямо связаны с Божественным откровением и по определению были менее кодифицированы. В таких случаях писец, не имевший готового образца для подражания, мог свободнее выбирать между восточнославянскими и церковнославянскими формами, следуя собственной стилистической интуиции. Этот выбор часто определялся содержанием: новые жан25

Славянизмы в “Русской Правде”, отмеченные Селищевым (1957) в работе, написанной в 1941 г., но опубликованной лишь 16 лет спустя, немногочисленны и были скорее всего добавлены писцом Кормчей 1282 г.; взаимодействие церковнославянского и восточнославянского элементов насчитывало к этому времени более трех веков.


197

ры имели тенденцию подражать языку тех жанров, к которым они были ближе всего тематически. Так, юридические документы – грамоты, договоры, политические соглашения – были в языковом отношении близки к “Русской Правде”, но свободнее использовали церковнославянские элементы, особенно в зачинах и концовках (“Се азъ Мьстиславъ” и т. п.). Проповеди и полуагиографические тексты, типа летописного повествования о гибели Бориса и Глеба, обнаруживают склонность к употреблению сильно славянизированного языка, имитирующего язык ранее существовавших христианских жанров, но с большей свободой варьирования в употреблении исконных восточнославянских элементов: С[вя]тополкъ же ... посылая к Борису гл[агола]ше яко съ тобою хочю любовь имъти ... С[вя]тополкъ же приде ночью Вышегороду ... и т. д. (ПВЛ, 1015 г.). Существует, наконец, третья группа жанров, возникшая по преимуществу на восточнославянской территории, хотя и не без влияния византийских прототипов: эти жанры либо были смешанными по своей природе (например, летописи, если мы согласны считать их особым жанром), либо опирались одновременно как на местную, так и на иноязычную традицию, например, в случае военно-исторического жанра (Иосиф Флавий). Сюда же следует отнести два произведения, жанровую принадлежность которых, при всей их художественности, трудно определить. Это “Моление Даниила Заточника”, построенное на сознательном смешении церковнославянской и исконно восточнославянской просодии (Тарановский 1968) и, в целом, представляющееся пародийным сочетанием простонародного и книжного стилей, и “Слово о полку Игореве”. В текстах этой третьей группы писец был относительно свободен от ограничений, накладываемых обеими традициями, и поэтому мог использовать языковые и поэтические ресурсы каждой, полагаясь на собственный художественный вкус и воображение. Именно здесь мы встречаем наиболее широкий спектр просторечных и славянских форм и наиболее изощренные приемы, применяемые для того, чтобы создать из их сочетания новый кодифицированный стиль, соответствующий этим новым жанрам. Неудивительно и то, что в “Молении Даниила Заточника” или “Слове о полку Игореве” мы время от времени находим темное место – не более, чем стилистические странности в сочинениях пастора Григория столетия спустя. Эта третья,

198


смешанная группа жанров представляла собой ту социолингвистическую лабораторию, где существовала возможность взаимодействия и конвергенции противоположных полюсов, – так же как в более позднее время другие нетрадиционные жанры – дипломатические донесения, поэзия и драма, историография и социальные комментарии, романы и повести – создали условия для взаимодействия и взаимной ассимиляции западноевропейских и славянских элементов, в результате чего и возникло то, что мы сейчас называем современным русским литературным языком. Развитие этой третьей группы было, как известно, прервано вторым южнославянским влиянием. Итак, несмотря на различие деталей для разных исторических периодов, основные линии развития социальной истории русского языка остаются неизменными. Новые социальные явления требуют (или допускают) развития новых жанров, которые, в свою очередь, нуждаются в новых функциональных стилях. Новые стили допускают гармоническое сочетание элементов, невозможное в ранее существовавших жанрах. Форма и функция стремятся к равновесию; это равновесие, однако, сохраняется лишь до тех пор, пока изменения социальных условий не потребуют нового витка диалектического развития.

СОКРАЩЕНИЯ Аванесов 1973 – Р. И. Аванесов. К вопросам периодизации истории русского языка // Славянское языкознание. VII Международный съезд славистов. Варшава, август 1973 г. Доклады советской делегации. М., 1973. С. 5—24. Авдусин, Тихомиров 1950 – Д. А. Авдусин, М. Н. Тихомиров. Древнейшая русская надпись // Вестник АН СССР, 1950, № 4. С. 76. Аксаков 1846 – К. С. Аксаков. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка. М., 1846. Арциховский, Борковский 1963 – А. В. Арциховский, В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.). М., 1963. Арциховский, Янин 1978 – А. В. Арциховский, В. Л. Янин. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1962—1976 гг.). М., 1978. Борковский 1949 – В. И. Борковский. Синтаксис древнерусских грамот. Простое предложение. Львов, 1949.


199

Булич 1904 – С. К. Булич. Очерк истории языкознания в России. Т. 1 (XVIII в. – 1825 г.) // Зап. Ист.-филол. факультета Имп. Санкт-Петербургского унта. СПб., 1904. Т. 75. Виноградов 1938 – В. В. Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв. 2-е изд. М., 1938. Виноградов 1946 – В. В. Виноградов. Русская наука о русском литературном языке // Роль русской науки в развитии мировой науки и культуры. Т. 3, ч. 1. Учен. зап. Московского гос. ун-та, № 106. М., 1946. С. 22—147. Виноградов 1961 – В. В. Виноградов. Основные проблемы образования и развития древнерусского литературного языка // Исследования по славянскому языкознанию. М., 1961. С. 4—113 (также в предварительных материалах к IV Международному съезду славистов, М., 1958). Виноградов 1969 – В. В. Виноградов. Основные вопросы и задачи изучения истории русского языка до XVIII века // Вопросы языкознания, 1969, № 6. С. 3—34. Ворт 1975 – D. S. Worth. Was There a “Literary Language” in Kievan Rus’? // The Russian Review. Vol. 34, January 1975, № 1. P. 1—9 [= наст. изд., с. 137—147]. Ворт 1978 – D. S. Worth. Slavonisms in Russian Diplomatic Reports 1567—1667 // Slavica Hierosolymitana 2.. Jerusalem, 1978. P. 3—12 [= наст. изд., с. 330— 342]. Ворт 1983 – D. S. Worth. The Origins of Russian Grammar: Notes on the State of Russian Philology Before the Appearance of Printed Grammars // UCLA Slavic Studies, vol. 5. Columbus, Ohio, 1983. Ворт 1985 – D. S. Worth. Vernacular and Slavonic in Kievan Rus’ // The Formation of the Slavonic Literary Languages. Proceedings of a Conference Held in Memory of Robert Auty and Anne Pennington at Oxford 6—11 July 1981. Columbus, Ohio, 1985. P. 233—241 [= наст. изд., с. 204—215]. Востоков 1820 – А. Х. Востоков (Остенек). Рассуждение о славянском языке, служащее введением к Грамматике сего языка, составляемой по древнейшим оного письменным памятникам. СПб., 1820. Востоков 1831 – А. Х. Востоков (Остенек). Русская грамматика, по начертанию сокращенной грамматики, полнее изложенная. СПб., 1831. Горшков 1961 – А. И. Горшков. История русского литературного языка. М., 1961. Дворник 1926 – F. Dvorni!k. Les Slaves, Byzance et Rome au IXe sie"cle. Travaux publie!s par l’Institut d’e!tudes slaves, 4. Paris, 1926 (2nd ed. Hattiesburg, Mississippi, 1970). Дворник 1956 – F. Dvorni!k. The Slavs: Their Early History and Civilization. Boston, 1956. Ефимов 1957 – А. И. Ефимов. История русского литературного языка. Курс лекций. М., 1957. Жуковская 1976 – Л. П. Жуковская. Текстология и язык древних памятников. М., 1976. Ингам 1965 – N. Ingham. Czech Hagiography in Kiev: The Prisoner Miracles of Boris and Gleb // Die Welt der Slaven, 10, 1965, № 2. P. 166—182.

200


Ингам 1973 – N. Ingham. The Sovereign as Martyr, East and West // Slavic and East European Journal, 17, 1973. P. 1—17. Исаченко 1958 – А. В. Исаченко. Какова специфика литературного двуязычия в истории славянских языков? // Вопросы языкознания, 1958, № 3. Исаченко 1974 – A. V. Issatschenko. Vorgeschichte und Entstehung der modernen russischen Literatursprache // Zeitschrift fиr slavische Philologie, 37, 1974. S. 235—274. Исаченко 1975 – A. V. Issatschenko. Mythen und Tatsachen иber die Entstehung der russischen Literatursprache // Оsterreichische Akademie der Wissenschaften, Philologisch-historische Klasse, Sitzungsberichte. Vol. 298, № 5. Wien, 1975. Истрина 1919—1923 – Е. Истрина. Синтаксические явления Синодального списка I-й Новгородской летописи // Известия ОРЯС, 1919. Т. 24; 1921. Т. 26; отд. издание: СПб., 1923. Карский 1926 – Е. Ф. Карский. Очерк научной разработки русского языка в пределах СССР // Сборник ОРЯС. Л., 1926. Т. 101, № 1. Кейперт 1977 – H. Keipert. Die Adjektive auf -telьnъ. Studien zu einem kirchenslavischen Wortbildungstyp, vol. 1 // Verоffentlichungen der Abteilung fиr slavische Sprachen und Literaturen des Osteuropa-Instituts (Slavisches Seminar) an der Freien Universitаt Berlin, № 45. Wiesbaden, 1977. Кленин 1983 – Emily R. Klenin. The Genitive-Accusative as a Slavonicism in the Laurentian Manuscript: The Problem of Text Segmentation // American Contributions to the Ninth International Congress of Slavists, Kiev, September 7—14, 1983. Vol. 1: Linguistics / Ed. by Michael S. Flier. Columbus, Ohio, 1983. P. 161—170. Кузнецов 1958 – П. С. Кузнецов. У истоков русской грамматической мысли. М., 1958. Ламанский 1903—1904 – В. И. Ламанский. Славянское житие св. Кирилла как религиозно-эпическое произведение и как исторический источник // Журнал Министерства народного просвещения, 346 [1903], 345—385; 347 [1903], 136—161; 348 [1903], 350—388; 350 [1903], 370—405; 351 [1904], 137—173. Ларин 1975 – Б. А. Ларин. Лекции по истории русского литературного языка (X – середина XVIII в.). М., 1975. Левин, Григорьева 1956 – В. Д. Левин, А. Д. Григорьева. Вопрос о происхождении и начальных этапах русского литературного языка в русской науке XIX в. // Учен. зап. Московского городского пед. ин-та им. В. П. Потемкина, 51. Кафедра русского языка. № 6. М., 1956. Лихачев 1951 – Д. С. Лихачев. Исторические предпосылки возникновения русской письменности и русской литературы // Вопросы истории, 1951, № 12. С. 30—54. Лихачев 1952 – Д. С. Лихачев. Возникновение русской литературы. М.; Л., 1952. Лихачев и др. 1973 – Д. С. Лихачев и др. Жанры и виды древнерусской литературы // Развитие русской литературы X—XVII веков. Эпохи и стили. Л., 1973. С. 49—62.


201

Мазон 1920 – A. Mazon. Lexique de la guerre et de la re!volution en Russie (1914—1918). Bibliothe"que de l’Institut franсais de Petrograd, № 6. Paris, 1920. Максимович 1880 – М. А. Максимович. Полн. собр. соч. Киев, 1880. Т. 3. Медынцева 1978 – А. А. Медынцева. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора XI—XIV века. М., 1978. Надеждин 1836 – Н. И. Надеждин. Европеизм и народность // Телескоп, 31, 1836. № 1. С. 5—60; № 2. С. 206—264. Надеждин 1841 – Н. И. Надеждин. Mundarten der russischen Sprache // Jahrbиcher der Literatur. Wien, 1841. S. 181—240. Никольский 1933 – Н. К. Никольский. К вопросу о следах моравско-чешского влияния на литературных памятниках домонгольской эпохи // Вестник АН СССР, 1933, № 8—9. С. 5—18. Обнорский 1927 – С. П. Обнорский. К истории словообразования в русском литературном языке // Русская речь. Новая серия, № 1. Л., 1927. С. 75— 89. Обнорский 1936 – С. П. Обнорский. Язык договоров русских с греками // Язык и мышление, 1936, № 6—7. С. 79—103. Первые пьесы – Первые пьесы русского театра. Ранняя русская драматургия XVII – первой половины XVIII в. М., 1972. Т. 1. Путешествия – Путешествия русских послов XVI—XVII вв. Статейные списки. М.; Л., 1954. Свенцицкий 1949 – И. С. Свенцицкий. Питання про автентичнiсть договорiв Руси з греками в X вiцi // Вопросы славянского языкознания. Т. 2. Львов, 1949. С. 103—122. Селищев 1928 – А. М. Селищев. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917—1926). 2-е изд. М., 1928. Селищев 1957 – А. М. Селищев. О языке Русской Правды в связи с вопросом о древнейшем типе русского литературного языка // Вопросы языкознания, 1957, № 4. С. 57—63. Синтаксис 1969 – Сравнительно-исторический синтаксис восточнославянских языков. Типы простого предложения / Под ред. В. И. Борковского. М., 1969. Срезневский 1849—1850 – И. И. Срезневский. Мысли об истории русского языка и других славянских языков. СПб., 1849—1850. Срезневский 1882 – И. И. Срезневский. Древние памятники русского письма и языка. СПб., 1882. Тарановский 1968 – К. Ф. Тарановский. Формы общеславянского и церковнославянского стиха в древнерусской литературе XI—XIII вв. // American Contributions to the Sixth International Congress of Slavists. Prague, 1968, August 7—13. Vol. 1: Linguistic Contributions / Ed. Henry Kucera. The Hague; Paris, 1968. С. 377—394. Унбегаун 1950 – B. O. Unbegaun. Colloquial and Literary Russian // Oxford Slavonic Papers, 1, 1950. P. 26—36. Унбегаун 1952 – B. O. Unbegaun. Henrici Wilhelmi Ludolfi Grammatica Russica, A. D. MDCXCVI. Oxford, 1952.

202


Унбегаун 1970 – Б. О. Унбегаун. Происхождение русского литературного языка // Новый журнал, 1970, № 100. С. 306—319. Унбегаун 1973 – B. O. Unbegaun. The Russian Literary Language: A Comparative View // The Modern Language Review, 68, 1973. P. XIX—XXV. Успенский 1973 – Б. А. Успенский. История русского литературного языка. Проект пространной программы. М., 1973 (машинопись). [См. также: Б. А. Успенский. История русского литературного языка (XI—XVII вв.) 3-е изд., испр. и доп. М., 2002.] Успенский 1976 – Б. А. Успенский. К вопросу о семантических взаимоотношениях системно противопоставленных церковнославянских и русских форм в истории русского языка // Wiener Slavistisches Jahrbuch, 22, 1976. С. 94. Успенский 1984 – Б. А. Успенский. The language situation and linguistic consciousness in Moscovite Rus’: The perception of Church Slavic and Russian // Medieval Russian Culture / Ed. H. Birnbaum and M. S. Flier / California Slavic Studies, 12, 1984. P. 365—385. Филин 1981 – Ф. П. Филин. Истоки и судьбы русского литературного языка. М., 1981. Хюттль-Ворт 1956 – G. Hиttl-Worth. Die Bereicherung des russischen Wortschatzes im 18. Jhd. Wien, 1956. Хюттль-Ворт 1963 – G. Hиttl-Worth. Foreign Words in Russian: A Historical Sketch. 1550—1800. University of California Publications in Linguistics, № 28. Berkeley; Los Angeles, 1963. Хюттль-Фольтер 1968 – G. Hиttl-Folter. Роль церковнославянского языка в развитии русского литературного языка. К историческому анализу и классификации славянизмов // American Contributions to the Sixth International Congress of Slavists. Prague, 1968, August 7—13. The Hague; Paris, 1968. С. 95—124. Хюттль-Фольтер 1973 – G. Hиttl-Folter. Спорные проблемы изучения литературного языка в древнерусский период // Beitrаge оsterreichischer Slavisten zum VII. Slavistenkongress, Warschau, 1973. Wiener Slavistisches Jahrbuch, 18, 1973. С. 29—47. Хюттль-Фольтер 1980 – G. Hиttl-Folter. Zur Sprache der Nestorchronik: Russisch-kirchenslavisch-altrussische lexikalische Wechselbeziehungen // Zeitschrift fиr slavische Philologie, 41, № 1, 1980. S. 34—57. Черных 1950 – П. Я. Черных. К вопросу о гнездовской надписи // Известия ОЛЯ, 1950, Вып. 9, № 5. С. 398—405. Чижевский 1948 – Dm. Tschizewskij. Geschichte der altrussischen Literatur im 11., 12., und 13. Jhd. Kiever Epoche. Frankfurt a. M., 1948. Шахматов 1910—1911 – А. А. Шахматов. Курс истории русского языка. СПб., 1910—1911. Шахматов 1916a – А. А. Шахматов. Очерк древнейшего периода истории русского литературного языка // Энциклопедия славянской филологии / Под ред. В. И. Ягича. СПб., 1916. № 11. Шахматов 1916b – А. А. Шахматов. Русский язык, его особенности. Вопрос об образовании наречий. Очерк основных моментов развития литератур-


203

ного языка // История русской литературы до XIX в. / Под ред. А. Е. Грузинского. М., 1916. Т. 1. (= Шахматов 1941, с. 223—224 [Приложение]). Шахматов 1941 – А. А. Шахматов. Очерк современного русского литературного языка. 4-е изд. М., 1941. Ягич 1896 – В. Ягич. Codex slovenicus rerum grammaticarum. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковно-славянском языке. Берлин, 1896. Ягодич 1958 – R. Jagoditsch. Zum Begriff der ‘Gattungen’ in der altrussischen Literatur // Wiener Slavistisches Jahrbuch, 6, 1957/1958. S. 113—137. Якобсон 1921 – R. Jakobson. Vliv revoluce na rusky! jazyk. Praha, 1921. Якобсон 1948 – La geste du Prince Igor’. Epope!e russe du douzie"me sie"cle. Texte e!tabli, traduit et commente! sous la direction d’Henri Gregoire, de Roman Jakobson et de Marc Szeftel, assiste!s de J. A. Joffe // Annuaire de l’Institut de philologie et d’histoire orientales et slaves, № 8. New York, 1948. Якобсон 1952a – R. O. Jakobson. Vestiges of the Earliest Russian Vernacular // Word, 8 (= Slavic Word 1), 1952. P. 350—351. Якобсон 1952b – R. Jakobson. Studies in Comparative Slavic Metrics // Oxford Slavonic Papers, 1952. P. 21—66. Якобсон 1960 – Roman Jakobson. Closing Statement: Linguistics and Poetics // Style in Language / Еd. T. A. Sebeok. Cambridge, Mass., 1960. P. 353—358. Якубинский 1953 – Л. П. Якубинский. История древнерусского языка / Под ред. и с предисловием В. В. Виноградова. М., 1953.

Просторечие и славянизмы в языке Киевской Руси роблема происхождения и развития русского литературного языка заключает в себе тысячелетие социальной и лингвистической эволюции. Неудивительно, что ее исследователи часто прибегают к свободным аналогиям (киевское êïéíç!), смелым метафорам (слияние русского и церковнославянского потоков), и широкому набору всеобъемлющих, но недостаточно четких дихотомий (диглоссия/билингвизм, предыстория/история, полицентризм/моноцентризм, церковнославянский язык / русский язык и т. д.). Эти внехронологические противопоставления могут быть полезными при создании концептуальной модели, помогающей интерпретировать данные памятников, однако их создатели слишком часто оказываются в плену у собственных концепций, что в свою очередь иногда приводит к избирательному использованию материала и вырабатывает привычку находить в текстах только то, что подтверждает их взгляды. В настоящей работе будут рассмотрены некоторые дихотомические противопоставления, привлекаемые для описания взаимоотношений между церковнославянским и разговорным языком Киевской Руси. После краткого обзора проблемы избирательного подхода к материалу мы рассмотрим противопоставления прямой и авторской речи, языка князей и “представителей народа”, и самое важное из них – противопоставление церковнославянских и собственно русских языковых элементов. Мы ограничим наш анализ материалом “Повести временных лет”. Взаимоотношения между церковнославянским языком и русским просторечием, обсуждение которых обычно сводится

П

Vernacular and Slavonic in Kievan Rus’ // The Formation of the Slavonic Literary Languages. Proceedings of a Conference Held in Memory of Robert Auty and Anne Pennington at Oxford 6—11 July 1981. Slavica Publishers, Columbus, Ohio, 1985. P. 233—241.

Просторечие и славянизмы в языке Киевской Руси

205

к так называемым фонетическим славянизмам, напр. TraT/ ToroT, рефлексы *tj, азъ vs. я[зъ] и т. п., изучались почти всеми исследователями со времен Шахматова: достаточно напомнить о работах Пашена, Виноградова, Хюттль-Фольтер, Успенского, Улуханова и других. Т. Н. Кандаурова (1968) посвятила целое исследование проблеме полногласия и неполногласия в словах, используемых в “Повести” для передачи чужой речи. Эта работа послужит отправной точкой для нашего комментария. Т. Н. Кандаурова полагает, что в тексте “Повести” полногласие встречается при передаче чужой речи чаще, чем в авторском повествовании; в свою очередь, в прямой речи полногласие чаще употребляют те, кого она называет “представителями народа”, чем князья и члены княжеских семей; церковнославянизмы встречаются в речи горожан чаще, чем у сельских жителей. Насколько нам известно, работа Кандауровой представляет собой первую попытку социолингвистической интерпретации древнерусских памятников и несомненно окажет стимулирующее влияние на исследователей. Работа содержит много полезных наблюдений, однако избирательный подход к материалу и некритическая опора на приведенные выше дихотомические обобщения отрицательно сказываются на достоверности выводов автора. Выборочное использование текстовых данных. Приводя примеры из “Повести”, Кандаурова обнаруживает склонность игнорировать фрагменты, которые противоречат ее выводам или ослабляют их. Например, на с. 78 говорится, что если слово существует в полногласном и неполногласном вариантах и появляется как в прямой речи, так и в примыкающем к нему авторском тексте, “следует отметить как повторяющийся факт, что в подобных примерах полногласное слово будет отмечаться в прямой речи, а неполногласное – в речи от автора: и рече володимеръ: се не добро, еже малъ городъ wколо кiева ... и поча нарубати муж] лучши] от словень. и от кривичь. и от чюди. и от в\тичь. и от сихъ насели грады” (988). Однако, обратившись к исходному тексту, мы обнаруживаем, что невинное на первый взгляд троеточие скрывает следующий фрагмент: и нача ставити городы (выделено мной. – Д. В.) по десн], и по востри, и по трубежеви, и по сул] и по стугн] (цит. по Чижев-


206

ский 1969, 119). На той же странице утверждается, что если слово в тексте памятника появляется несколько раз в неполногласном варианте и только один раз в полногласном, то “в подавляющем большинстве случаев этот единственный пример употребления в памятнике полногласного слова-варианта отмечается в составе прямой речи”. Автор приводит только три примера “подавляющего большинства случаев”, включая следующий: слово древо употребляется в памятнике 16 раз, а дерево только один, в предложении и рече вар\гъ: не суть то бози ... не яд\ть бо ни пьють, ни молв\ть, но суть д]лани руками в дерев] (983); здесь автор заменил точками отрывок: но древо; днесь есть, а утро изъгнееть (Чижевский 1969, 80; выделено мной. – Д. В.) Можно согласиться, что в обоих случаях опущенный материал не опровергает авторского тезиса; очевидно однако, что в результате избирательного цитирования выводы автора производят более убедительное впечатление 1. Дихотомии (1): прямая и авторская речь. Все, кому приходилось всерьез заниматься чтением древнерусских текстов, знают, как трудно порой отличить авторское повествование от чужой речи и, в особенности, провести границу между прямой и косвенной речью. Рассмотрим, например, следующие три предложения (Чижевский 1969): (1) мстиславъ же приде на волгу, и пов]даша ему, яко олегъ всп\тилс\ к ростову (1096); (2) два волъхва ... туже нарекаста лучьшиъ жены, глаголюща, яко си жито держить, а си медъ, а си рыбы, а си скору (1071); 1

Более того, на расстоянии нескольких страниц имеется еще один пример употребления слова древо в прямой речи (немецких миссионеров): бози ваши древо суть; следовательно, две трети случаев употребления этого слова в прямой речи оказываются неполногласными. Второй из трех приводимых Кандауровой примеров также подозрителен, но по другой причине: он иллюстрирует единственный случай полногласия веремя при 17 случаях употребления формы время: они же рекоша: не верем\ нын] погубити смерьды от рольи. Этот отрывок по словам Кандауровой взят из Ипатьевской летописи, где – если я правильно понял ссылку – цитированный текст отсутствует (в тексте Ипатьевской летописи находим: и начаша гл!ти дружина с!тополча. не верем\ весн] воевати. хочемь погубити смерды и ролью имъ, ПСРЛ 2, 1962, ст. 252; ср. в Лаврентьевской летописи: негодно нын] весн] ити, хочемъ погубити смерды и ролью ихъ). Таким образом, две трети материала, приводимого автором в качестве иллюстрации “подавляющего большинства” примеров, страдает от текстологических неточностей.


207

(3) 1 приде мстиславу в]сть, яко “послалъ ти отець брата в\чеслава с половци” (1096). Каждая из этих фраз содержит verbum dicendi или эквивалентную ему конструкцию (приде ... в]сть), и в каждой из них придаточное предложение вводится союзом яко. Пример (1) со сказуемым в прошедшем времени и с отсутствием дейксиса может интерпретироваться как авторское повествование или как косвенная речь. Более того, здесь возможна и прямая речь, хотя предложение и не содержит прямых лингвистических указаний на это. Предложение (2) с отсутствием прошедшего времени и дейктическим местоимением си может быть либо прямой, либо косвенной речью, но не авторским повествованием. Предложение (3), где кавычки были добавлены издателями, содержит немаркированную глагольную форму, но анафорическое местоимение второго лица ти указывает на участника ситуации, о которой идет речь (Якобсон 1971). Присутствие анафоры первого или второго лица En действительно представляется наиболее надежным формальным признаком прямой речи в древнерусском языке, но это вопрос личного предпочтения; с равным успехом границу можно провести между (1) и {(2) (3)}, основываясь на отсутствии или наличии дейктических форм. Эти трудности заметны в некоторых примерах прямой речи, приводимых в работе Кандауровой. Например, следующий текст по замыслу автора должен демонстрировать употребление полногласных и неполногласных форм в прямой и авторской речи соответственно: и мол\аше ст!оплъка да быша перенесли ст!ая мч!ка въ съзьданоую цр!квь ... (ничего существенного не пропущено. – Д. В.) он же ... не хот\ше ею пренести зане не самъ б\ше е] съзьдалъ (с. 78). Нет, однако, никаких объективных оснований для того, чтобы считать сочетание да быша ... прямой речью. Хуже того, в другом примере, демонстрирующем корреляцию между полногласием и прямой речью (с. 78), 1 другу моему опочивающю передъ пещерою ... и взложьше 1 на вариманътью вынесоша 1 предъ пещеру (1091), автор заменил точками 21 строку текста; по-видимому, длина пропущенного куска помешала Т. Н. Кандауровой заметить, что вторая часть цитаты продолжает авторский текст, то есть написана от лица того же самого монаха, что и первая. Весь отрывок представ-


208

ляет собой историческое повествование от первого лица и не обнаруживает противопоставления между авторской и цитируемой речью. Другая проблема, связанная с прямой речью, и особенно важная для атрибуции церковнославянизмов и разговорных форм членам различных социальных классов, таким, как князья и “представители народа”, состоит в том, что в древнерусском языке не было способа различения между простыми глаголами и каузативными конструкциями типа нем. sagen – sagen lassen. Собираясь сжечь Искоростень, Ольга уговаривает древлян сдаться: ольга ... посла ко граду, глаголющи: “что хочете дос]д]ти? а вси гради ваши предашас\ мн], и ялис\ по дань, и д]лають нивы своя и земл] своя; а вы хочете изъмерети гладомъ, не имучес\ по дань” (946; Чижевский 1969, 57). Приведенный отрывок содержит как церковнославянизмы (гради, предашас\, своя 2×, гладомъ), так и русизмы (хочете 2×, земл], изъмерети, имучес\), но откуда мы знаем, кому эти слова принадлежат – самой княгине, парламентерам, которые могли быть выходцами из простонародья, или, быть может, этого не знает сам летописец? Кандаурова, как, кстати, и Улуханов, обсуждающий сходные вопросы (1972), этой проблемы не касается. Еще важнее, чем споры о конкретных примерах, признание того, что передачу чужой речи в древнерусском языке н и к о г д а нельзя полностью принимать на веру. Чужая речь всегда имеет двоякий смысл: она направлена и на высказывание, и на описываемое им событие, и первое накладывает свой отпечаток на второе. В лучшем случае данные текста могут служить лишь доказательством того, что некий писец в определенном месте и в определенный момент времени, имея определенный набор симпатий и антипатий по отношению к тем, о ком он писал, считал данный вариант передачи речи персонажей адекватным2. Если при этом вспомнить, сколько раз переписывался текст “Повести” до того, как он принял окончательную форму в Лаврентьевском списке, становится ясным, насколько далеки могут быть цитируемые в тексте “речи” от высказываний реальных исторических персонажей. 2

Это объясняет появление таких очевидно книжных форм, как действительные причастия прошедшего времени в “речах” русских князей, см. Ворт 1975.


209

Это вовсе не значит, что мы должны избегать социолингвистического анализа, подобного тому, что был предпринят Кандауровой, – просто необходимо быть очень осторожным в оценке его социальной составляющей: текст, с которым мы имеем дело, очевидно принадлежит не князьям или “представителям народа”, а князьям и “представителям народа” в восприятии монахов. Дихотомия (2): князья и “представители народа”. В работе Т. Н. Кандауровой утверждается, что полногласные формы чаще встречаются в речи тех, кого она называет “представителями народа”, чем в речи князей. Это интригующее утверждение должно остаться в области предположений, поскольку Кандаурова не объясняет, кого она называет “представителями народа”, и не приводит никаких статистических обоснований своей гипотезы. Выборочная проверка по тексту “Повести” позволяет заключить, что Кандаурова подходит к древнерусскому плебсу расширительно, включая в эту категорию княжескую дружину и воевод, демократизм которых можно подвергнуть сомнению (Кандаурова 1968, 79—80, 84). Еще один из этих персонажей – молодой человек из Херсонеса, предавший город в руки Володимира, объяснив ему, как перекрыть подачу воды (“Повесть”, sub 988), был, судя по всему, представителем другого народа, а именно – греческого 3. Некритическое разделение общества на князей и плебс неубедительно, в особенности, если обратить внимание на личность тех, чьи слова цитируются в тексте. По моим подсчетам, в “Повести” имеется 318 случаев передачи чужой речи, идентифицированных Чижевским (1969). Из них 128 приписываются князьям и княгиням – непосредственно или в передаче послов (см. выше), среди которых однако есть мудрые и 3

Неосторожность Т. Н. Кандауровой при цитировании источников не способствует доверию и к ее умению реконструировать социальный статус персонажей в исторических текстах многовековой давности. Так, обсуждая корреляцию между полногласием и прямой речью (с. 78), Кандаурова приводит отрывок из Кирилло-Белозерского списка “Задонщины”: всплакашас\ горко жены въ красн] град] москв]:... уже наша слава пониче в славн] город] москв]. Эта цитата действительно имеет отношение к противопоставлению прямой и авторской речи. Вызывает однако недоумение то, что здесь фигурируют не просто “жены”, а жены бол\рыни по своих осподар]хъ, что требует поместить скорбящих москвичек на верхние ступени социальной лестницы.

210


демократичные правители (Ольга), тираны (Святополк), и чужие, не киевские, князья, например Рогволод. Еще 72 цитаты относятся к народу, людям, этническим группам (новгородцы, киевляне), языческим жрецам, и, в одном случае, к повару. И в этой группе не все цитируемые персонажи могут считаться представителями народа (в Новгороде, например, от имени города говорили влиятельные купцы). Еще 34 цитаты приписываются лицам, которых можно несколько условно назвать верхушкой среднего класса: дружина, воеводы, бояре и проч., 30 цитат относятся к духовенству (Антоний, Феодосий, Исакий, другие монахи), 27 – к мирянам иностранного происхождения (греки, булгары, немцы, печенеги), 15 – к иноплеменным дворянам (Болеслав, Редедя), 5 – к иностранному духовенству (включая Апостола Андрея) и 7 – к различным персонажам, социальную принадлежность которых определить затруднительно, в их числе один философ и несколько демонов. Неясно, можно ли установить связь между употреблением сочетаний TraT/ToroT и столь сложной матрицей социальных различий. В порядке эксперимента мы проверили распределение церковнославянских и русских рефлексов *tj для глагола хотъти по упрощенной системе социальных категорий. Результаты подсчетов приводятся в следующей таблице: õîù-

õî÷-

Русские князья и княгини

23

21

Дружина, воеводы, послы

0

5

Апостолы, патриархи, священники

8

1

Греки: императоры, послы и др.

9

0

Народ, люди, племена, иностранцы негреческого происхождения

6

8

Социальная принадлежность говорящего

По упомянутым выше причинам мы не решаемся брать на себя риск обобщений, основанных на столь жалкой статистике; можно, пожалуй, заметить, что в передаче речи персонажей, специфически связанных с христианской верой (группы


211

3 и 4), преобладают славянские формы с хощ-, а в остальных случаях распределение выглядит в основном случайным 4. Однако построение социолингвистических классификаций для столь давнего прошлого остаются в основном предметом конъектур. Обратимся к более достоверным лингвистическим характеристикам, а именно – к статусу церковнославянских форм. Дихотомия (3): Церковнославянские и русские формы. Не подлежит сомнению тот факт, что смысл термина “церковнославянизм” меняется во времени и в пространстве: все мы слышали об исторических славянизмах, функциональных славянизмах, неославянизмах и т. п. Для раннего киевского периода, однако, противопоставление церковнославянских и русских форм считается установленным фактом с тех пор, как Шахматов впервые составил список фонетических и морфологических славянизмов. Принято считать, что парные формы типа градъ/городъ, хощу/хочу, юноша/уноша, азъ/я(зъ), происходящие соответственно из южнославянских и восточнославянских диалектов, воспринимались писцом как независимо существующие варианты, которые он мог употреблять по своему выбору, в зависимости от лексических нюансов, ассоциирующихся с тем или иным вариантом, от стилистического регистра данного отрывка, высокого или низкого статуса описываемого события и т. п. Ниже я попытаюсь продемонстрировать, что по крайней мере для одной из таких пар эти исходные положения неверны, или, если и верны, то в существенно ином, более тонком смысле, чем принято считать. Пара, о которой пойдет здесь речь, – это варианты местоимения первого лица: азъ и язъ или я. Считается, что форма азъ имеет южнославянское происхождение и была заимствована в древнерусский язык вместе с 4

Это впечатление усиливает явно свободное варьирование в следующем отрывке из “Повести” (969, Чижевский, 66): рече ему волге: “видиши мя болну сущу; камо хощеши отъ мене ити?” б] бо разбол]лася уже; рече же ему: “погребъ мя иди, яможе хочеши”. В целом вполне возможно, что выбор между TraT и ToroT в древнерусском языке отчасти определялся такими идентифицируемыми факторами, как стилистический регистр, предмет обсуждения, и даже, быть может, социальным статусом говорящего; в других отрывках распределение приходится признать чисто случайным; в третьих (например, в случае хорошо известного противопоставления забрал-/заборол- в “Слове о полку Игореве” и “Задонщине”) варьирование имеет стилистический смысл.


212

другими церковнославянизмами, в то время как язъ и я – продукты чисто восточнославянского развития5. Кандаурова (1968, 76) проецирует это генетическое противопоставление на функциональный уровень, утверждая, что азъ – книжная форма, характерная для городского населения, а форма язъ была более типична для сельских жителей6: “Или же, например, читающаяся там же под 1093 г. в описании людей, угоняемых половцами в плен: нази ход\ще и боси. ногы имуще сбодены тернье(м). со слезами в]щеваху7 другъ къ другу гл!юще. азъ б]хъ сего города и други. а язъ сея вси (азъ – форма книжная, в речи горожанина, язъ – народная, восточнославянская, в речи негорожанина)”. Оставив в стороне уместный, вообще говоря, вопрос, почему горожанин употребляет восточнославянскую форму городъ, а крестьянин – явно славянский родительный падеж сея, обратимся к употреблению личных местоимений. Во-первых, сразу обращает на себя внимание то, что как азъ, так и я появляются в тексте “Повести” в устах одного и того же лица и, как может показаться, свободно варьируют: володимеръ же посла къ блуду, воевод] ярополчю, съ лестью глагол\: “... не язъ бо почалъ братью бити, но онъ; азъ же того убоявъс\ придохъ на нь” (980). мстиславъ ... посылаше къ олгови, мира прос\, глагол\: “азъ есмь мнии тебе, слис\ къ отцю моему, а дружину, юже еси заялъ, вороти; а язъ тебе во всемъ послушаю” (1096). Распределение азъ и язъ в этих примерах выглядит случайным и трудно совместимым с гипотезой о связи между распределением местоименных форм и происхождением цитируемых персонажей. Дальнейший анализ позволяет, однако, обнаружить фактор иной природы: в обоих примерах азъ появляется после паузы, а йотированная форма язъ следует в 5

Существует также мнение о том, что язъ представляет собой контаминацию азъ и я. В контексте данной работы это различие несущественно. 6 Предположение о том, что городское население в целом, независимо от классового происхождения, могло употреблять церковнославянские формы, восходит в конечном итоге к утверждению Шахматова о том, что киевляне говорили на наддиалектном койне. Этот взгляд, как показал Алексеев (1980, 163), основывался на незнании того, что ранний восточнославянский был диалектно недифференцирован. 7 В тексте источника: шв]щеваху (75а.22).


213

одном случае за безударной частицей не, а во втором – за союзом а, то есть в позициях максимально возможной синтаксической близости с предшествующим словом. Попробуем теперь понять, имеем ли мы здесь дело с проявлением закономерности. Анализ всех случаев употребления азъ, язъ и я в тексте “Повести” (всего 94 примера)8 приводит к результатам несколько более сложным, чем простое дополнительное распределение, но все же полностью меняющим наше представление о причинах, стоящих за распределением азъ и язъ. Это распределение в первую очередь определяется синтаксическими факторами, а именно: йотированные формы язъ и я не употребляются после существенных синтаксических границ и появляются только в позициях с минимальной синтаксической автономностью – после клитик и союзов (се язъ, а язъ, то язъ, не язъ и т. п.), в то время как нейотированная форма азъ не знает подобных синтаксических ограничений и появляется как в контекстах с минимальной автономностью (се азъ, то азъ, не азъ и т. п.), так и на границах слов, а также главных компонентов сложных предложений и целых фраз9, где йотированные варианты невозможны. Единственное разумное объяснение этому состоит в том, что форма я(зъ) не была автономной, а употреблялась в качестве факультативного варианта, позволявшего устранить зияние в позициях, где азъ имел минимальную синтаксическую независимость. Если мы, несмотря ни на что, настаиваем на сохранении возможности выбора между церковнославянским и русским вариантами, то позиция, допускающая подобный выбор, обнаруживается лишь в одном случае – когда местоимение {azъ} употребляется в позиции минимальной синтаксической автономности (то есть после се, а, то, не и т. п.). Только в этой ситуации писец мог по собственному выбору применять или не применять факультативное правило устранения зияния: правило не использовалось, если писец выбирал церковнославянский стиль (или, быть может, по какой-либо иной причине), и в этом случае в 8

Здесь автор опирается на неопубликованный конкорданс “Повести”, составленный Э. Кленин. 9 Различие между двумя последними категориями предположительно, поскольку в древнерусской орфографии границы обоих типов обозначаются точкой.


214

тексте появляется форма азъ; если же предпочтение отдавалось собственно русскому стилю (или по другой причине), то употреблялась форма язъ. Форма я очевидно представляет собой результат применения сходного правила, устраняющего конечное {зъ}. Единственным исключением из сформулированных выше ограничений являются случаи употребления я не после клитик или союзов. Все три случая подобного употребления я обнаружены в конце текста “Повести”: дес\ть я есмъ послалъ 84A25; не сочью я лиха 84B28; . я с\ самъ бо ялъ 90A09. Можно заметить, что в первых двух примерах я находится на границе слова и только в третьем – на границе фразы. Распределение форм местоимения первого лица во всем тексте иллюстрируется следующей таблицей: Тип синтаксической границы Форма местоимения

предложение

слово

клитика/союз

азъ

36

14

21

язъ

0

0

11

я

1

2

9

Вернемся к приведенному ранее примеру из работы Кандауровой. Из-за синтаксических ограничений на выбор между азъ и язъ “городской житель” после фразовой границы (verbum dicendi гл!юще) мог употребить только форму азъ, а его деревенский собеседник мог выбрать любой из вариантов, поскольку местоимение появляется в речи крестьянина после нерестриктивного союза а. Если бы их речь цитировалась в другой последовательности, то сельский пленник оказался бы перед необходимостью употребления азъ, а горожанин, не связанный ограничениями, мог бы свободно выбрать любую из возможных форм. Этим же объясняется часто упоминаемое варьирование в Мстиславовой грамоте, датируемой примерно 1130 г.: се азъ мьстиславъ володимерь сн!ъ дьржа роусьскоу землю ... а язъ далъ роукою своею ... а се я всеволодъ далъ есмь блюдо серебрьно. Торжественный, афористический стиль зачина действительно определяет использование местоименных форм первого лица, однако не в результате прямого выбора, а за счет


215

отказа от применения факультативной операции, устраняющей зияние. Это правило, однако, применяется в последующих, менее официальных пассажах. Во всех трех случаях местоимению предшествует безударная частица или союз, что образует синтаксически слабую границу, где возможно употребление любого варианта. Наш анализ третьей бинарной оппозиции позволяет сделать два вывода. Первый их них непосредственно вытекает из анализа материала: противопоставление славянского и русского уровней функционирует в данном случае при строгих и ранее неизвестных синтаксических ограничениях. Второй, более общий вывод состоит в том, что эти результаты указывают на желательность критического анализа других традиционно принятых дихотомий.

СОКРАЩЕНИЯ Алексеев 1980 – см. Соболевский 1980. Ворт 1975 – D. S. Worth. Was there a literary language in Kievan Rus’? // The Russian Review, Vol. 34, January 1975, № 1. P. 1—9. Кандаурова 1968 – Т. Н. Кандаурова. Полногласная и неполногласная лексика в прямой речи летописи // Памятники древнерусской письменности. Язык и текстология. М., 1968. С. 72—94. Соболевский 1980 – А. И. Соболевский. История русского литературного языка / Под ред. А. А. Алексеева. СПб., 1980. Улуханов 1972 – И. С. Улуханов. О языке древней Руси. М., 1972. Чижевский 1969 – D. Tschizevskij. Die Nestor-Chronik. Eingeleitet und kommentiert von Dmitrij Tschizewskij. Slavistische Studienbücher, VI. Wiesbaden, 1969. Якобсон 1971 – R. O. Jakobson. Shifters, verbal categories, and the Russian verb // Selected Writings. II: Word and Language. The Hague — Paris, 1971. P. 130—147.

Повторение предлога в древнерусском

К

ак известно, в древнерусских словосочетаниях, состоящих из существительного и прилагательного в атрибутивной позиции или существительного и приложения, возможно повторение предлога перед подчиненным компонентом, например: ко князю к великому; в станех в Московских; за княгинею за Мариею; по реку по Оку и т. д.1 Повторение предлога (ПП) особенно часто встречается в текстах договоров (Шахматов 1903, 139—140; Борковский 1944, 22; 1949, 239— 240, 319—328), в новгородских берестяных грамотах (Борковский 1958, 134—135; АН СССР 1955, 153) и изредка – в памятниках других жанров, например, в летописях (Истрина 1919, 146—147; Карский 1929, 44) и в “Хожении” Афанасия Никитина (Булаховский 1959, 404—405). Кроме того, ПП обычно для таких фольклорных жанров, как былины и плачи (Евгеньева 1940; Джонс 1972, 146—149), и встречается в сказках (Зеленин 1915, passim). ПП также замечено в северновеликорусских диалектах (Мансикка 1912, 142; 1914, 171; Гринкова 1948, 91—103; ср. работы, цитируемые Борковским – 1944, 60; 1949, 237) и проникло даже в русскую литературу XIX века (“... да при сестре при девке...”, “Гроза”, I акт, цит. по Шахматов 1941, 288). Примеры ПП известны в других славянских и балтийских языках: старочешском, старосербском и литовском (Потебня 1941, 289; Вондрак 1928, 299). Несмотря на значительный интерес к этому явлению, было предпринято лишь несколько попыток расшифровки его синPreposition repetition in Old Russian // Slavic Linguistics and Poetics. Essays in Honor of Edward Stankiewicz. International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 25/26, 1982. P. 495—507. Автор выражает признательность Хеннингу Андерсену, Эмили Кленин и Майклу Шапиро за обсуждение первого варианта статьи. 1 Древнерусские примеры даются в упрощенной орфографии.


217

таксической функции. Из известных нам исследований наиболее подробным и документированным является работа Борковского (1963, 413), опирающаяся на статью Гринковой (1948, 299), где ПП рассматривается как способ выделения подчиненного компонента словосочетания (“логическое ударение”), а также, хотя и в меньшей степени, главного слова, смысл которого в данном контексте хочет подчеркнуть говорящий2. Заключения Борковского основаны на анализе более чем трехсот примеров, и к ним следует отнестись серьезно. Все же нелегко найти объект логического выделения в случаях, когда, например, предлог повторяется несколько раз в одной фразе. В предложении а на сем на всемь ... целуи, господине, крест, и за свои дети, за князя за Ивана, и за князя за Юрья, и за князя за Ондрея, ко мне, к вашему брату к молодшому, ко князю к Василью к Ярославичю (ДДГ 1950, 137) предлог на встречается дважды, за – семь раз, а ко или к – шесть раз (причем всегда – в группе косвенного дополнения). Невозможно поверить, что даже самый эмоциональный носитель языка захочет поставить логическое ударение на шести из семи лексем в одной синтаксической группе! Вопреки мнению Борковского, мы считаем, что ПП не имеет никакого отношения к логическому выделению или другим явлениям коммуникативного уровня. Анализ более 500 примеров ПП из древнерусских договорных грамот XIV—XV вв.3 в 2

“Предлог повторяется тогда, когда определение (или приложение) и определяемое слово имеют большой удельный вес в контексте. Такое повторение служит цели подчеркнуть данные слова, обратить на них особое внимание. При повторении предлога логическим ударением наиболее заметно подчеркнуто второе слово (первое тоже подчеркнуто)” (Борковский 1963, 413); “в примере от дверей-то у нас от куфельных дует” подчеркивается тот факт, что из трех дверей, имеющихся в комнате, в которой происходит в данный момент беседа, дует именно от одной, именно от кухонной” (Гринкова 1948, 98). Климовская (1964, 59—66) полагает, что ПП было унаследовано от праславянского языка, – точка зрения, идущая от Потебни (1941, 287), отраженная также в работе Спринчак 1960, 158; ср., однако, контраргументы Филина (1972, 510— 512) с дальнейшей библиографией вопроса. Андерсен (1971, 950—951) предлагает элегантное, но недоказуемое синтаксическое объяснение: ПП является реликтом той стадии эволюции языка, на которой утраченные древние падежные формы были заменены предложными сочетаниями, причем ПП выполняло роль факультативного эквивалента утраченного падежного согласования. 3 Документы 1—60 (ок. 1339—1459), ДДГ 1950. Подчеркнем, что выводы относятся только к указанному жанру в рассматриваемый период. Роль повторения предлога, например, в народном стихе совершенно иная. Полный ана-

218


основном московского происхождения приводит нас к заключению о том, что ПП относится к явлениям того же типа, что и согласование подлежащего и сказуемого или, скажем, выбор падежа. Мы начнем наш анализ со структурной классификации конструкций с повторением предлога, а затем попытаемся сформулировать правила, задающие эту классификацию.

Классификация конструкций с ПП Существует два типа конструкций с ПП. В первом случае существительное сопровождается одним или несколькими согласующимися с ним прилагательными4. Во втором случае зависимый синтаксический элемент представлен существительным, причем оба имени, главное и зависимое (приложение), могут поясняться прилагательными, создавая таким образом более сложные конструкции с адъективными и субстантивными зависимыми компонентами. Конструкции с местоименными прилагательными, личными именами и сочетаниями из нескольких именных групп, требующие специального изучения, будут рассмотрены отдельно. ПП с адъективными зависимыми элементами подразделяются на простые и сложные типы в зависимости от количества прилагательных, относящихся к главному субстантивному компоненту. В простых адъективных конструкциях прилагательное обычно обнаруживает очень слабый уровень семантической самостоятельности, образуя единую лексическую единицу или, по крайней мере, фразеологический оборот, включающий поясняемое существительное и поясняющее прилагательное: князь великий, дети боярские, грамота перемирная и т. д. В этом случае повторение предлога возможно только в тех случаях, когда прилагательное следует за существительным; в нашем материале встретились сочетания вида у князя у великого, но не *у великого у князя; в грамоте в перемирной, но не *в перемирной в грамоте, и т. д.; единственное исключение составлиз происхождения и функций этого явления должен быть предметом отдельной монографии. 4 Обычно это прилагательное считается определением, но, как мы увидим далее, повторение предлога тем более вероятно, чем слабее атрибутивная функция (= семантическая независимость) прилагательного.


219

ляют местоимения-прилагательные. Далее мы подробнее обсудим это любопытное ограничение на порядок слов 5. Лексическая фразеологизация особенно заметна у сочетаний с собственными именами: у Ивана у Друцкого, у Семена у Новосильского. Степень фразеологизации варьируется у географических названий: некоторые образуют сочетания столь же сильно связанные, как и собственные имена: в Новегороде во Великом, в Юрьеве в Польском, а другие несколько свободнее: в землю в Рязанскую, из волостей из Дмитровских. С другой стороны, географические названия, в которых главное слово не является топонимом, приближаются к свободным словосочетаниям: из тамги из Коломенское, с записи со Тверские, в станех в Московских, во князи в рязанские. Если ни один из компонентов не является собственным именем или географическим названием, связь между существительным и прилагательным может варьировать: ко князю к великому, у детей у боярских, к брату к старейшему (!старшему князю"), ко княжению к великому, по грамоте по душевной, по грамотам по докончальным, в пошлинах в городских, в станех в городских, под двором под старым, из судов из серебряных, по поясу по золоту6, в отчине в своей, у сына у своего, с селы с своими, от детей от моих, на матерь на мою, в селех во всех. Почти всегда существительное предшествует прилагательному, однако имеется насколько примеров с местоименными прилагательными тъ и сь, где порядок слов всегда противоположный: по тому же по розочту, в сей в грамоте; если же оба компонента являются местоимениями, то возможны оба варианта: у твоих у кого, у кого у моих. Других случаев, когда прилагательное предшествует существительному, почти не обнаружено (см., однако, сноску 10). В сложных конструкциях от главного существительного зависит более одного прилагательного. Во многих примерах 5

Без ПП ограничение на относительное расположение субстантивного и адъективного компонентов отсутствует: князь великий / великий князь; городские пошлины / пошлины городские. Однако ограничения на порядок слов усиливаются по мере возрастания лексикализации: как показал Борковский (1949, 230—231), словосочетание князь великий встречается примерно так же часто, как и великий князь (51% : 48%), но более лексикализованное сочетание – топоним Новгород Великий гораздо более распространено, чем Великий Новгород (88% : 12%). 6 Единственная краткая форма в нашем материале.

220


таких конструкций второе прилагательное, независимо от его позиции по отношению к подчиняющему существительному, не сопровождается повторяющимся предлогом и, следовательно, представляет для нас лишь косвенный интерес: из моих судов из серебрьных, со своей братьею с молодшею, по первой грамоте по перемирной, на смоленьского князя на великого, с братом своим с молодшим представляют собой тривиальные расширения конструкций из судов из серебрьных, по грамоте по перемирной, на князя на великого и т. п. Заметим, однако, что повторение предлога невозможно между прилагательным и следующим за ним существительным, иначе говоря, допустима конструкция со своею братьею с молодшею, но не *со своею со братьею с молодшею; у князя у великого, но не *у великого у князя. С другой стороны, если оба прилагательных следуют за существительным, ПП часто встречается с каждым из них: с братом с своим с молодшим, из конь из своих из ездовых, с грамоты с крестной с тверской и т. д. Если хотя бы одно из прилагательных – местоименное, оба адъективных члена могут предшествовать существительному, причем предлог может повторяться перед вторым прилагательным: со всего с своего удела, во всей в моей отчине, со всех с Звенигородских волостей и т. п. Однако, как и ранее, мы находим в этом случае абсолютный запрет на ПП между прилагательным и следующим за ним существительным: *со всего с своего с удела, *со всех с Звенигородских с волостей и т. д. Конструкции с тремя атрибутивными прилагательными, два из которых обычно являются местоименными, следуют ранее рассмотренному образцу: предлоги могут повторяться перед каждым из них: во всем в моем великом княжении или во всем в моем в великом княжении (но не *во всем в моем великом во княжении); по сей по моей грамоте по душевной (но не *по сей по моей по грамоте по душевной, хотя простой тип по грамоте по душевной встречается часто; значение этого будет рассмотрено ниже в разделе “Обсуждение”). Несколько иначе ведут себя конструкции, в которых оба прилагательных являются притяжательными образованиями от сочетаний, состоящих из титула и собственного имени. Титул в этом случае обычно предшествует существительному, а собственное имя следует за ним: во княгинине уделе в Ульянине < княгиня Ульяна; из княжа удела из Петрова < князь


221

Петр; у княжих детей у Володимеровых < князь Володимер; ср. современное у детей князя Володимера (Владимира). В случае, если значение существительного выводимо из предшествующего контекста, возможны эллиптические конструкции: изо княжа [пропущено: удела] из Юрьева; список с духовные [пропущено: грамоты] со княжи с Володимеровы. То же самое происходит в случае сочетания главного существительного с подчиненным собственным именем: по Ондрееву розъезду по Горохову < Ондрей Горох. Конструкции с ПП, в которые входят собственные имена, титулы и отчества, обнаруживают любопытную связь между словообразованием и поверхностным синтаксисом: атрибутивные прилагательные в родительном падеже могут быть членами последовательности, предположительно управляемой предлогом, который обычно требует другого падежа. Например, в конструкции с брата моего судьею, со княжим с Дмитреевым Юрьевича Меньшего (т. е. !с судьей моего брата, князя Дмитрия Юрьевича Меньшого") посессивность у слов !князь" и !Дмитрий" маркируется словообразовательно (> княж-, Дмитреев-). Однако для отчества Юрьевич и прозвища меньший, которые сами по себе являются отыменными образованиями, притяжательность невозможно выразить средствами словообразования; единственным способом ее выражения остается родительный падеж: Юрьевича Меньшего, и в результате творительный падеж, которым управляет предлог с, не манифестируется. Аналогично, значение !с селом Ивана Храброго" передается как с Ивановым селом с хороброго, т. е. притяжательный дериват от словосочетания Иван Хоробрый опять демонстрирует грамматическое раздвоение: Иван получает посессивный суффикс и становится прилагательным Иванов-, а Хоробрый – прилагательное, которое, естественно, не допускает повторной адъективизации, – окончание родительного падежа, несовместимое с творительным падежом. В результате предлог с управляет аномальной конструкцией из существительного в творительном падеже и “неуправляемого” прилагательного в родительном. Идентичная ситуация наблюдается в примере А что яз, князь великий, взял на поручнике на князе на Дмитриеве на Ряполовского, на Петре, пятьдесят рублев, где предлог на, управляющий предложным падежом, входит в конфликт с “неуправляемым” родительным падежом Ряполовского. В по-

222


добных случаях функция предлога сводится к избыточному для обычных предложных конструкций указанию на синтаксическую принадлежность слова именной группе. Неизбыточное употребление ПП для обозначения синтаксической принадлежности, возможно, объясняет несколько редких примеров с атрибутивным существительным в родительном падеже, предшествующим главному слову: в твоей братьи в вотчинах, где первое в указывает на принадлежность словосочетания в родительном падеже твоей братьи именной группе в предложном падеже и определяет необходимость употребления второго в, которое управляет предложным падежом: вотчинах. Данный пример, однако, может оказаться двусмысленным изза омографического твоей братьи. Подобные “неуправляемые генитивы” требуют дальнейшего изучения. Эти более сложные адъективные конструкции обнаруживают те же самые семантические и структурные особенности, что и простые словосочетания, а именно, тенденцию к лексикализации словосочетаний, постпозицию большинства неместоименных прилагательных (причем прилагательные, образованные от собственных имен и титулов, располагаются по обе стороны от главного существительного), свободный порядок слов для местоименных прилагательных и, прежде всего, полное отсутствие ПП между главным именным компонентом и предшествующим ему прилагательным. Замечание о структуре синтаксических компонентов и порядке слов. Для ненарицательных посессивных конструкций характерен жесткий порядок, отражающий относительное расположение производящих основ, но позволяющий главному существительному вклиниться в последовательность поясняющих его прилагательных: из ([удел] [князь Петр]) > из княжа удела из Петрова, по ([розъезд] [Ондрей Горох]) > по Ондрееву розъезду по Горохову. Во всех остальных конструкциях прилагательные принадлежат двум различным непосредственным составляющим: например, предложение по первой грамоте по перемирной нельзя разбить на составляющие первая перемирная и грамота: составляющая, которой принадлежит одно из прилагательных, как правило, не может вклиниваться в составляющую, содержащую главное существительное и второе прилагательное: ([все] [Звенигородские волости]) > со всех с


223

Звенигородских волостей, о ([новые] [Лужские свободы]) > о Лужских свободах о новых, на ([смоленский] [великий князь]) > на смоленского князя на великого. Лишь притяжательные местоимения мой и свой имеют тенденцию к нарушению этого порядка: с ([мой] [молодший брат]) > либо с моим братом с молодшим, либо с братом моим с молодшим. ПП с существительными в роли подчиненного компонента также могут разделяться на простые и сложные подтипы. Простые субстантивные конструкции состоят из двух существительных, каждому из которых предшествует предлог. Первое существительное всегда является общим названием титула, термином родства, словом “река”, “город” и т. п., а второе – конкретным собственным именем или географическим названием (исключение составляют двойные имена собственные). Примеры сочетаний с титулами: с князем с Иваном, за княгиню за Марью, при царице при Таидуле, перед архимандритом перед Филимоном, перед игуменом перед Сергием (в одном примере собственное имя само по себе разбито на два именных словосочетания: ко царем к Кици-Махметью и к Сиди-Ахметью). Примеры топонимов: под городом под Тверью, по реку по Оку, с сельцем с Гвоздною. Термины родства: с братом с Юрием. Высокая степень лексикализации таких субстантивных словосочетаний находит отражение в тенденции к тому, чтобы склонять только одно из них; ср. более позднее У князь-Григория (“Горе от ума”, IV, 5), Петр-Иванычу, от Павел Михалыча (Шахматов 1941, 288), а также аналогичные примеры ограничений на манифестацию падежных значений внутри именной группы в предложениях типа Мы читаем роман “Анна Каренина”. Устойчивые местоименные словосочетания типа на сем на всем тоже, пожалуй, могут быть отнесены к этому типу, хотя их субстантивная (а не адъективная) природа не бесспорна7. Примеры: на том на всем, с тем со всем (реже в противоположном порядке: со всем с тем), у иного у кого, о ином о чем, ни с иными ни с кем и т. п. 7

Возможность повторения предлога перед вторым компонентом не может считаться однозначным указанием на то, что оба компонента являются существительными, поскольку, как мы уже видели, местоименные прилагательные (в отличие от всех прочих) могут предшествовать существительному: по тому же по розочту и т. п.


224

Как уже говорилось, двойные личные имена образуют особую категорию, для которой невозможно установить, какое из двух имен является главным, а какое – подчиненным. С этой синтаксической и семантической эквиполентностью соотносится свободный порядок слов в таких конструкциях, как у Овци у Ивана, с одной стороны, и у Федора у Свибла или за Михаилом за Вязем, с другой. Более сложные именные конструкции возникают в случае, когда оба существительных поясняются прилагательными. Если прилагательное предшествует первому из двух существительных, как, например, в случае от великого князя от Ольгерда, в моей вотчине во Москве, у своего отца у митрополита, в результате появляется достаточно тривиальное распространение простой именной конструкции, рассмотренной ранее (от князя от Ольгерда и т. п.), хотя и в этом случае обращает на себя внимание невозможность поместить предлог между прилагательным и следующим за ним существительным: *от великого от князя от Ольгерда. Отметим также, что, в отличие от более простых конструкций этого типа, сложные конструкции не всегда состоят из существительного с общим значением, поясняемого более конкретным существительным: в таких примерах, как в моей вотчине в Москве и у своего отца у митрополита, сочетания вида “прилагательное + существительное” (моя вотчина) и второе существительное (Москва) полностью эквиполентны: ни одно из них нельзя считать подчиненным другому. Это напоминает ситуацию с местоимениями, например, с моим недругом ни с кем. Прилагательное также может следовать за первым существительным, например: у отца своего у Олексея. В таких случаях, однако, повторение предлога возможно: со князем с великим с Семеном, на князя на великого на Ольга и т. п.8 Если прилагательное в атрибутивной функции следует за вторым существительным, повторение предлога допускается с отчествами и прозвищами, но, по-видимому, реже встречается 8

Повторение предлога перед Ольга возможно потому, что прилагательное великого относится к существительному князя (а не к Ольга); иначе говоря, НС-структура этой синтаксической группы должна записываться как (князь великий) (Олег); запрет на повторение предлога между существительным и прилагательным действует только внутри именной группы, непосредственными составляющими которой они являются.


225

у прилагательных, образованных от географических названий: мы находим как с князем с Володимером Ондреевичем, при князи при Василие Михаиловиче, так и со князем со Юрием с Митреевичем, со князем с Иваном и с князем с Василием с Михаиловичи; предлог, однако, не повторяется перед топонимом в случаях перед игуменом перед Сергием спасским, со князем с Федором с Ольговичем рязанским. ПП перед топонимическими прилагательными при этом не исключено (со князем с Семеном с Романовичем с новосилским). Почему-то предлог обязательно повторяется перед прозвищем меньший: со князем с Дмитрием с Меншим, подо князем под Дмитреем под Меншим, со князем с Дмитрием Юриевичем с Меншим9. Как и можно было ожидать, существуют различные варианты сочетаний атрибутивных прилагательных с обоими существительными, допускающими ПП (с учетом ранее указанных ограничений): к нашей вотчине к Великому Новугороду, с великим князем с Василием с Васильевичем, ко князю к великому к Ольгу Ивановичу и т. п.; но, разумеется, не *к нашей вотчине к Великому к Новугороду. Наконец, следует обратить внимание на существование заметного количества однородных именных групп с повторением предлога10, в которых существительные более или менее эквиполентны, т. е. не могут быть отнесены к отношениям типа “общее—частное”, характерным для большинства рассмотренных выше субстантивных словосочетаний. Такие последовательности именных групп кажутся более независимыми друг от друга в синтаксическом и семантическом отношении, чем большинство разобранных выше субстантивных конструкций. Формальную интерпретацию этой независимости найти довольно трудно. Можно заметить, что одно из главных имен может быть местоимением (ко мне, ко князю великому), а также что трехчленные конструкции встречаются несколько чаще, чем у субстантивных сочетаний, рассмотренных ранее (целуй ко мне крест, к своему брату старейшему, к велико9

См. также приведенные выше данные о ПП в конструкциях с собственными именами. 10 Мы имеем в виду примеры, в которых предлог повторяется только перед каждым из однородных словосочетаний (а не внутри них), например, к своему брату старейшему, к великому князю Василию Васильевичу. Повторение предлога внутри именных групп относится к категориям, рассмотренным выше.


226

му князю Василью Дмитриевичу)11. Прочие характеристики этой группы целиком основываются на субъективном восприятии носителя современного русского языка: можно заметить, например, что издатели ДДГ разделяют их запятыми (со своей отчины, с великого княженья) и что ПП в этом случае не кажется столь же необычным, как другие его примеры: фраза с своей отчины, с великого княженья интуитивно воспринимается как более “естественная”, чем ко князю к Дмитрию. Несмотря на то, что эти факты указывают на особый статус конструкций данного типа по сравнению с обычными субстантивными сочетаниями с повторением предлога, они не имеют прямого отношения к самой проблеме ПП и могут не рассматриваться в ходе дальнейшего обсуждения12.

Обсуждение Анализ конструкций с повторением предлога обращает наше внимание на два важных обстоятельства – семантическое и синтаксическое. Во-первых, ПП связано преимущественно с сильно лексикализованными именными словосочетаниями, в которых прилагательное в атрибутивной функции или существительное-приложение имеют очень слабую семантическую независимость. Иначе говоря, такие именные группы можно считать не свободными синтаксическими конструкциями, а прочно связанными фразеологическими словосочетаниями, например: князь Иван, мой брат, перемирная грамота. Во-вторых, в конструкциях с ПП можно выделить ядерную структуру, включающую предлог, существительное, падежная форма 11

Трехчленные конструкции, вообще говоря, встречаются чрезвычайно редко (ср., однако, на кого на нашу братью на князей; ДДГ 1950, 9). 12 Последние два примера были выбраны специально из-за их лексического сходства (синтаксические различия, если они существуют, должны быть особенно хорошо заметны у лексически сходных пар). Контраст особенно ярок, например, при сравнении фраз при моем пращуре, при великом князе Михаиле Ярославиче и перед игуменом перед Сергием. Различие между этими примерами, по-видимому, объясняется тем, что однородные именные группы возникают в результате синтаксического варьирования, в то время как субстантивные конструкции с ПП являются результатом не синтаксических, а лексических процессов. Различие между синтаксической и лексической деривацией (эти понятия употребляются здесь в несколько ином значении, чем у Куриловича [1960]), очевидное для приведенных примеров, к сожалению, затемняется большим количеством промежуточных случаев.


227

которого определяется предлогом, а также одно или несколько зависимых слов (прилагательных или существительных), причем предлог, входящий в ядерную структуру, может повторяться перед каждым из них при одном важном ограничении: в случае, когда неместоименное прилагательное-определение предшествует определяемому существительному, число предлогов не может превышать N — 1, где N – число именных лексем (существительных и прилагательных) в данной конструкции: например, допускается в моем княженье, но не *в моем в княженье; в моем в великом княженье, но не *в моем в великом в княженье; во всем в моем в великом княженье, но не *во всем в моем в великом в княженье. Условимся называть это правило pN-запретом. На прилагательные в постпозиции к определяемому слову pN-запрет не распространяется: из судов из моих из серебрьных, у князя у великого у Ольгерда и т. п. Оба эти обстоятельства следует считать аргументом против интерпретации ПП как способа логического выделения. С одной стороны, чем выше степень фразеологизации именной группы (семантическое слияние, лексикализация), тем меньше вероятность речевых ситуаций, где она может быть объектом операции логического выделения, которая, подобно отрицанию или вопросу, применяется к синтаксическим узлам, а не к отдельным лексическим единицам (Ворт 1964). С другой стороны, если считать основной функцией ПП логическое выделение, pN-запрет оказывается совершенно необъяснимым: почему “логическое выделение” возможно в конструкции у князя у великого, но не в *у великого у князя? Все рассмотренные факты указывают на то, что ПП скорее всего никак не связано с логическим выделением, а представляет собой чисто автоматический, хотя и факультативный процесс грамматического маркирования. Перейдем к более подробному разбору этой гипотезы. Типологические характеристики древнерусского языка являются сильным аргументом в пользу грамматической природы ПП. В древнерусском языке грамматические и лексические маркеры, управляющие синтаксическими узлами, часто дублировались подчиненными узлами, что могло проявляться и на поверхностном уровне. Иначе говоря, различные виды эллипсиса и нулевых синтаксических операций встречались в


228

древнерусском языке гораздо реже, чем в современном литературном языке. Разумеется, здесь невозможно сколько-нибудь детальное обсуждение этой темы, и мы ограничимся лишь несколькими иллюстративными примерами. Склонность древнерусского языка к многочленным сложносочиненным предложениям хорошо известна: изгнаша Варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами собе володети и не бе в ни правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся (“Повесть временных лет”, 862 г.). Сходные случаи повторения союза и, сопровождающиеся повторением предлога, часто встречаются внутри фразы: дал есмь ему Серпухов с тамгою, и с мыты, и с селы, и с бортью, и со всеми пошлинами. Даже в современном литературном русском языке грамматические маркеры отрицания могут встречаться со всеми поверхностно-синтаксическими компонентами синтаксической группы: я ничего никому ни о чем не говорил. Напротив, отсутствие редупликации отрицания характерно для церковнославянских текстов13. Не менее хорошо известна в древнерусском языке и лексически эксплицитная анафора: поехать ему с темь княземь, которому êíÿçþ служит, или экспликация различных вариантов актуального членения: А сыну, князю Ивану, дал есмь åìó на Москве Зворыкин двор. Лексическая редупликация присутствует и в именных словосочетаниях с числительными: в пять тысяч ðóá. триста ðóáëåâ и двадцать ðóá. Разумеется, наиболее яркое проявление избыточности – это повторение окончаний у всех согласующихся падежных форм в именных словосочетаниях: Я знаю вашего брата Петра; Он пришел со своим младшим сыном Иваном и т. п.14 Выражаясь более технически, можно заключить, что в современном русском языке именная группа, являющаяся частью главного предложения и состоящая из предлога (p), вершины синтаксического поддерева (NP) и падежной формы (c), управляемой предлогом, на поверхностном уровне может 13

Ср. не допускающиеся литературной нормой разговорные английские обороты типа I ain’t seen nobody do nothin’. 14 В литературном языке такое повторение не распространяется на сочетания глаголов и наречий или на сложные слова, что, однако, возможно в диалектах, ср. Я жила в машиннîì-дорожном (Гринкова 1948). С другой стороны, современная тенденция к устранению морфологического дублирования в разговорной речи проявляется еще сильнее, чем в литературном языке: с Петр-Ивановичем [sp’o!tr-yvanyc"эm], за Москва-рекой и т. п.


229

выглядеть, например, как последовательность из двух прилагательных и одного существительного с одним предлогом но с полным набором падежных морфем, манифестирующих падеж, которого требует предлог: p Ac Ac NC (с моим младшим братом и т. п.). Таким образом, единственная особенность древнерусского языка заключается в том, что предлог может повторяться в следующих последовательностях: pNc, pAc, pAc (с братом с моим с молодшим и т. п.). Итак, мы привели существенные основания для того, чтобы считать ПП чисто грамматической процедурой, но мы пока еще не объяснили одну из самых интересных структурных его особенностей, а именно – pN-запрет. Если ПП действительно является автоматической (хотя и факультативной) операцией, то как тогда объяснить тот факт, что конструкции типа *у моего у брата невозможны, в то время как повторение предлога в случае у брата у моего допускается без ограничений? Иначе говоря, почему порядок слов может влиять на способность согласующегося прилагательного принимать как падежное окончание, так и предлог? Во-первых, можно предположить, что в конструкциях с постпозитивным прилагательным ПП может указывать на принадлежность прилагательного к данной именной группе, несмотря на его нестандартное расположение. В этом случае конструкция вида p ... Nc обозначает границы именной группы, и любое постпозитивное прилагательное может факультативно обозначать принадлежность к этой группе с помощью повторения предлога, в то время как препозитивное прилагательное в этом не нуждается. Есть, однако, по крайней мере два обстоятельства, указывающие на иллюзорность этой гипотезы. Во-первых, постпозитивное расположение прилагательных в древнерусском языке встречается не менее часто, чем препозитивное (см. сноску 6), так что ПП не может быть средством выражения инверсии. Во-вторых, эта гипотеза не позволяет объяснить случаи повторения предлога с препозитивными прилагательными, где единственным ограничением является правило N — 1, т. е. примеры типа во всем в моем в великом княженье (с запретом на *... в княженье). Транспозиция прилагательного нерелевантна для проблемы, связанной с pN-запретом, а обозначение фразовых границ имеет к ней прямое отношение, и объяснение этого до очевид-

230


ного просто: предложная конструкция маркируется предлогом, который определяет начало структуры p ... Nc. Это значит, что у начального предлога есть только один “синтаксический слуга”, а именно – существительное, следующее за предлогом без учета прилагательных и других подчиненных слов. Например, начальное в в примере в моем княженье не имеет синтаксической связи с прилагательным моем, но управляет существительным княженье (точнее – именной группой, в которой княженье является главным словом), и поскольку княженье уже управляется начальным в, повторение в между прилагательным и существительным невозможно. Если добавить к этой конструкции второе прилагательное, предлог может повторяться перед ним: во всем в моем княженье. Это правило применимо ко всем последующим прилагательным: во всем в моем в великом княженье и т. д. Отсюда следует, что предлог пропускается не перед существительным, поскольку именно предлог определяет его падеж, а перед первым прилагательным. Это в свою очередь показывает, что запрет, о котором шла речь выше, следует называть не pN-, а pp-: начальный предлог управляет существительным княженье, а его повторение перед первым прилагательным невозможно потому, что в этом случае два одинаковых предлога будут следовать один за другим: *в в моем княженье, *в во всем в моем княженье и т. п. Переформулируем это утверждение следующим образом: принадлежность подчиненного атрибутивного компонента управляемой предлогом именной группе может быть выражена несколькими способами. Наиболее очевидный из них – это совпадение морфологических маркеров у существительного и прилагательного: в Новегороде великом, у князя Ивана и т. п. Повторение предлога представляет собой дополнительный, избыточный способ выражения принадлежности к словосочетанию: в Новегороде в великом, у князя у Ивана. Функциональная избыточность объясняет как факультативный статус ПП в древнерусском языке, так и его последующее исчезновение (или – в случае народного стиха – переосмысление: превращение в метрический прием, сохраняющий дактилическую клаузулу и проч.). В древнерусских конструкциях ПП возможно с любым атрибутивным элементом в постпозиции, поскольку за предлогом в начале предложения следует вклинившееся (по отношению к постпозитивному определению) существи-


231

тельное, которым этот предлог управляет (например, из судов из моих из серебряных). С другой стороны, при препозитивном расположении атрибутивного компонента ПП невозможно перед первым из серии определений, поскольку этот предлог – управляющий существительным – уже присутствует во фразе: *в в моем в великом княженье. Итак, повторение предлога в древнерусском языке имеет прямое грамматическое объяснение, столь же естественное, как и правило N — 1.

СОКРАЩЕНИЯ АН СССР 1955 – Палеографический и лингвистический анализ берестяных грамот. М., 1955. Андерсен 1971 – Henning Andersen. [Рец. на:] Владимир Георгиев. Основни проблеми на славянската диахронна морфонология // Language, 47, 1971. P. 949—954. Борковский 1944 – В. И. Борковский. О синтаксических явлениях новгородских грамот XIII—XIV века. Ч. 2 // Учен. зап. Ярославского пед. ин-та, 1944. Вып. 4. С. 3—61. Борковский 1949 – В. И. Борковский. Синтаксис древнерусских грамот (Простое предложение). Львов, 1949. Борковский 1958 – В. И. Борковский. Лингвистические данные новгородских грамот на бересте (из раскопок 1955 г.) // А. В. Арциховский, В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.). М., 1958. Борковский 1963 – В. И. Борковский, П. С. Кузнецов. Историческая грамматика русского языка. М., 1963. Булаховский 1958 – Л. А. Булаховский. Исторический комментарий к русскому литературному языку. Киев, 1958. Вондрак 1928 – W. Vondra!k. Vergleichende Slavische Grammatik. II. Formenlehre und Syntax. Vandenhoek und Ruprecht. Gоttingen, 1928. Ворт 1964 – Dean S. Worth. Suprasyntactics // Proceedings of the Ninth International Congress of Linguists. The Hague, 1964. Гринкова 1948 – Н. П. Гринкова. Некоторые случаи повторения предлогов в кировских диалектах // Язык и мышление, 1948, № 11. С. 91—103. ДДГ 1950 – Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV—XVI вв. Л., 1950. Джонс 1972 – Roy G. Jones. Metrical conditioning of syntactical repetition: prepositions in the bylina // International journal of Slavic linguistics and poetics, 15. 1972. P. 148—159. Евгеньева 1940 – А. П. Евгеньева. О языке былин // Русский язык в школе, 1940, № 1. С. 46—49; № 4. С. 27—31.

232


Зеленин 1915 – Д. К. Зеленин. Великорусские сказки Вятской губернии // Зап. географического об-ва по отд-ию этнографии. Пг., 1915. Т. 12. Истрина 1919 – Е. С. Истрина. Синтаксические явления Синодального списка I Новгородской летописи // Известия ОРЯС, № 24, 1919; № 26, 1921. (Отдельное изд.: Петроград, 1923.) Карский 1929 – Е. Ф. Карский. Наблюдения в области синтаксиса Лаврентьевского списка летописи // Известия по РЯС, II, № 1. 1929. С. 1—75. Климовская 1964 – Г. И. Климовская. К вопросу о предложном режиме внутри группы согласованных слов в истории русского языка // Лингвистический сборник. Томск, 1964. С. 59—66. Курилович 1960 – J. Kuryłowicz. De!rivation lexicale et de!rivation syntaxique. Equisses linguistiques // Prace j\zykoznawcze, № 19, 1960. S. 41—50. Мансикка 1912 – В. Мансикка. О говоре Шенкурского уезда Архангельской губернии // Известия ОРЯС, № 17.2, 1912. С. 86—144. Мансикка 1914 – В. Мансикка. О говоре северо-восточной части Пудожского уезда // Известия ОРЯС, № 19.4, 1914. С. 143—173. Онучков 1909 – Н. Е. Онучков. Северные сказки. СПб., 1909. Потебня 1941 – А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике. 4. Глагол. Местоимение. Числительное. Предлог. М.; Л., 1941. Спринчак 1960 – А. Я. Спринчак. Очерк русского исторического синтаксиса (простое предложение). Киев, 1960. Филин 1972 – Ф. П. Филин. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалектологический очерк. Л., 1972. Шахматов 1903 – А. А. Шахматов. Исследование о двинских грамотах XV в. Ч. 1—2. СПб., 1903. Шахматов 1941 – А. А. Шахматов. Синтаксис русского языка. Л., 1941.

Зеркальные написания в новгородской палеографии дной из важнейших и наиболее актуальных задач русской филологии следует считать полное и детальное изучение языка новгородских берестяных грамот и, в первую очередь, их сопоставление с пергаменными текстами и граффити того же времени. Несмотря на значительный рост числа работ, посвященных этой теме, лишь очень немногие из них воспринимают берестяные грамоты как нечто большее, чем несовершенная разновидность более изученных пергаменных грамот1. Однако детальное и систематическое изучение примерно 550 документов, найденных к настоящему времени в Новгороде, Старой Руссе и нескольких других местах, со всей очевидностью показывает, что берестяные грамоты невозможно считать простыми подражаниями церковным текстам или княжеским грамотам. Напротив, тексты на бересте содержат в себе информацию о древнерусском языке, которая качественно отличается от всего, что можно найти в текстах на пергамене 2. Таким образом, изучение новгородских берестяных грамот как самостоятельного феномена следует начинать с анализа их структуры на всех языковых уровнях, и лишь затем возможно их сравнение с другими типами текстов – именно сравнение, а не объяснение по аналогии. Ниже мы попытаемся применить такой подход к относительно мелкому палеографическому феномену, который мы далее условимся называть зеркальными написаниями букв древнерусского алфавита.

О

Mirror reversals in Novgorod paleography // Language and Literary Theory. In Honor of Ladislav Matejka. University of Michigan, Papers in Slavic Philology, 5. Ann Arbor, 1984. P. 215—222. 1

См. Аванесов, Борковский 1955; Жуковская 1959; Кузьмин 1952; Курашкевич 1955, 1956, 1957, 1981; Матвеенко 1956; Мелин 1966; Меттьюс 1957; Мещерский 1958, 1962, 1963, 1970; Пикьо 1980; Поппе 1954; Чичагов 1954; Якобсон 1952; см. также комментарии к работам, перечисленным в сноске 8. 2 См. в этой связи Зализняк 1984.


234

При поверхностном чтении зеркальные варианты (a вместо а, и вместо н, d вместо ц, ™ вместо ю) могут показаться проявлением неумения или спешки полуграмотных авторов. Однако, как будет видно из дальнейшего, это далеко не всегда справедливо. В берестяных грамотах встречаются четыре типа графических ошибок или описок: 1. Пропуски: къ мтафèю (по-видимому, т было сначала пропущено, а затем неправильно вписано) 146.23, поклно 148.1 и пклонъ 339.1, цереленого 288.2 и церелена\ 439.5, рукусанèе 307.7, цетвете 348.2, полъра роубл\ 500.1, съ хроустаю 500.2; 2. повторы: чвьтвьрт 219, переп]сyсyсyваютъ 307.5—6, резазанъ 320.4, цецетверте 348.4, граммота 364.6—7 (возможно – результат знания писцом греческого gñáììáôá; ср. грамата 397.2), намамъ 370.5, гоородо 415.2; особую подгруппу составляют удвоения, возможно, объясняемые влиянием финского субстрата: \ккуну 257.1, господда 248.4, толкко 312.1, ппозовнèцè 307.4, ллудèе 419.4 verso 5—6; 3. замены: сьрьвра 222.3, прèсълещè (bis) 246.3, сторовè 424.4, вс\ло 445.1, \со 445.6, д]дмè 519.6; 4. перестановки: смедрè 99.2, ргèгорьè 162 verso 1, ткоб] 243.2, wцтèна 248.3, жрè 299.1, пролèваюст\ 317.1—2, вyзь]жьноè (= вy]зьжьноè) 366.5, нмого 391.2, грèнво 395.2, клан\есме 406.24. Из этих четырех категорий только последняя связана с нарушением линейного порядка элементов, и, следовательно, только она может иметь отношение к проблеме зеркальных написаний. Действительно, перестановки возможны и внутри отдельных букв. Например, известен один случай, когда вместо z написано 1ъ: в б1ъръз] 176.2, и один пример е–1 вместо 5: у èе–1лее 348.7 (ср. похожее написание в у ратш е–1 348.2, где вертикальный штрих после е служит началом цифры). Несколько сложнее вопрос о статусе написаний уо вместо оу, поскольку это явление представлено намного бо!льшим числом примеров: 3

Цифры слева от точки обозначают порядковый номер грамоты, цифры справа от точки – номер строки (в данном случае: грамота 146, строка 2); ссылки, состоящие из трех чисел, указывают на номер грамоты, номер фрагмента и номер строки. 4 Типы ошибок иллюстрируются представительными, но неполными списками примеров.

Зеркальные написания в новгородской палеографии

235

ко èванокуо 80, к оцèфоруо 99.1, без руоба 99.2 (но грамотоу 99.3 и оу тебе 99.4 в той же грамоте), къ нестьруо (= къ нестероу) 120.1, в]къшуо 120.2, грамотуо 422.5, уо павла 422.6, уо в берестяной азбуке 460.1, томуо 480.2, уо 5вшH, друогy, уосопо (= оусъпy) 482.3—4, молуо (?) 503.4. Если уо следует считать опиской вроде 1ъ или е–1, то по какой-то причине непроизвольная перестановка графических элементов в этом случае происходила намного чаще. Наиболее вероятное объяснение этого состоит в том, что фонема /u/ могла также передаваться буквой у, и неопытный писец мог сначала написать у и только после этого, вспомнив, что графическое представление /u/ состоит из двух частей, добавить о, получив таким образом диграф, пусть и неправильный. В любом случае, уо – это все-таки перестановка графем, а не зеркальное написание. В новгородских берестяных грамотах известны следующие виды зеркальных написаний (в порядке возрастания частотности): ™ вместо ю, a вместо а, и вместо н и d вместо ц. Рассмотрим их более подробно. В нашем материале имеется девять случаев написания ™ вместо ю: клан\™ся 147.4, коробè™ 191.3, ко г™[ргèю?] 225.1, клaн\™ тè с\ 296.2, страстè™ (следующее слово: твоею) 419(6) verso 1, мафè™ (= матфею?) 463 recto 2—3, жèвотèно™ 463 verso 4— 5, гост\то™ и къ кън\з™ 527.4. Заметим, что лишь в одном из семи цитируемых текстов ™ встретилось вместе с ю, в остальных шести присутствует только ™. Значительно чаще встречаются a вместо а и и вместо н (23 примера). Примеры зеркального a: a (союз; в том же тексте 5 примеров обычного а) 225.3, н]гa и брaтьею 240, дрaжьниць, пьсaнa, грèвьнa и [...]ьнa 240, къ брaту, a, водaе, богa 296.1, [к]лaн\™ тè с\, a (2×) 296.2, водa 296.3, , мèкèфорa 346.1, рaтемèру 346.1—2, , мèхaл \, кaтdевè (= къ отьцевè) 404.1, a, оу Fедорa, a 404.2. Во всех цитированных текстах, кроме первого, где a встретилось только один раз, а обычное а – пять, последнее вообще не встречается. Этот факт позволяет предположить, что зеркальное a – не случайная описка, а, возможно, альтернативное (хотя и более редкое) написание буквы “а”. Наше подозрение усилится, если мы обратимся к шести грамотам, где на месте н обнаруживается и (24 примера): къ иестьруо 120.1, ие плат\це 131.3, и]ту, иy ие (= нy н]), с и]мè (= съ нèмè) 131.4, осподèие, иèие 131.5, иè (= нè) (bis) 131 verso,


236

осподèию, сèию, посадиèdу 301.1, осподèие 301.2, половèи\ 301.3, осподèие 301.1, idem 301.5, осподèию 301.6, поклоио 415.1 (но три примера обычного н в том же тексте), иашего 497.5 (но четыре примера н), къ дьмь\иу, ие с]ль (= не сълè) Ст. Р. 6.1, грèвьи] Ст. Р. 6.2. Ситуация здесь та же, что и в случае а/a: в грамотах 415 и 497 зеркальное и кажется случайным отклонением от стандартного написания, но во всех остальных грамотах обычное н вообще не встречается. Отношение и к н в этих текстах составляет 1 : 0, 11 : 0, 8 : 0 и 3 : 0. Грамоты 131 и 301 содержат в общей сложности 19 написаний и и ни одного н. Приходится, таким образом, признать, что зеркальное и было не случайной ошибкой, а, по крайней мере у некоторых писцов, законным вариантом н. Намного более частым примером зеркальных графем в новгородских берестяных грамотах является написание d вместо ц (а в грамотах, отражающих цоканье, – и вместо *c). Примеров зеркального d почти в два раза больше, чем всех остальных зеркальных написаний: 107 примеров из 48 различных грамот, от одного до тринадцати на грамоту, т. е. в среднем 2,25 примера на грамоту. Зеркальное d довольно равномерно распределено по времени: самый древний пример (гр. 526) стратиграфически датируется 1080—1090 гг.5; самые поздние примеры содержатся в четырех грамотах, относящихся ко второй четверти XV столетия (гр. 11, 300 и 301 из третьего яруса, 1429—1446, и гр. 465 из Суворовского яруса 2 или 3, 1416— 1440-е гг.)6. Среднее арифметическое этих датировок указывает примерно на 1340 г., т. е. находится между ярусами 10 и 9, что лишь ненамного позднее средней датировки для всех 550 известных на данный момент грамот (1313, между ярусами 11 и 10). Примеры: кунèdа (разные падежи, 13×) 2. passim, dо 11.1, Воdь 11.2, dто 25.2, у н]мdèна 25.3, н]мdèне 25.3, съ \ковьdемъ 69.2, оуглèdане 69.5, до углеdа 69.6, èсполо:внèdоу, те:лè:dоу 112.1, соболеdеву 124.4, полотретè\наdате 130.2, [...]гонадdате 133.6, ко влdькоу 139.2, dеломо . бь5ть 140.1, dто 140.2, 2лèцан] 140.4, поdта 147.3, соdксоса (?) 211.2, поdте 215.2, поповèd\ 215.3, полоdетве 218.4, поdте 218.5 (но также поцтy, 5

Также в грамоте 384, условно относимой к тому же ярусу по методике, описанной в работе Ворт 1987. 6 О соотношении номеров ярусов и датировок см. Арциховский 1978 и Ворт 1987.


237

цело, пшенèце в той же грамоте), ,тороdèна 225.1, d\стy 232.2, хоdет (?) 232.3, ...dа 232 verso.2, мравгèdè 273.1—2, новгороdде му 281.1, к новгородdамо, 281.1—2, èзгодèдdе 281.2, dе лов] к ] 281.2, уdèнèлъ 283.1, попеdалус\ 283.2, уdèнè 283.2, dерленого 288.2, [...]рьевèdю 300.2, юрьвèdу 301.1, посадиèdу (= посаднèцу) 301.5, dоло бè5 301.2, dобè (= чьтобy) 301.5, dоломè бèю 301.6, меdе 317.2, бороdе 318.2, кузнеd\ 318.3, ротковèdè 318.4, кодраd\ 318.4, семнèdа 349а.1, dеревахо 349а.1—b.1, беспеdалè 351.3, лèсèднdè 355.1, семенdи 355.3, dто 357.1, wнdифороdю 362.1, dоло б5 362.1—2, dоломъ 370.6 (но цто, клуцка в той же грамоте), лъжèdè 384.2, dестèе 387.3, катdевè (= къ отьцевè) 404.1, .г. кунèdè 406.3 (но поцне7 406.3), dто 414.3, dеркове 414.4, dто 414.4, поdèва5мо 419.3.2, вьdерьн\\ 419.3.4, отоdка 429.2, съ dьльdьмо 429.2, гоубèdь 429.3, свèнеdе 439.2, dетyрè 439.4, полотенеdа 439.5, dерелена 439.5, хwdчщ 460.2 (азбука; там же уо вместо оу), пос\днèdè 463.3, борdа 463.5, борèdь 463.6, борèdь 463 verso.1, dолобèтье 465.1, патьнаdа 482.1, dто 482.3, dето 483.1, ср"т"d"е 521.1.2, dетверотк е (bis) 521.3.3, dет 521.3.4, пшенèd] 521.3.5, 1 еd ! 521 (фрагмент), пръжневèdè 526.3, отоdè (= отъ отьца) 528.1, м]лèdю 534.1, воdкую 534.4, [...]dебе 534.5, с трèd\ Ст. Р. 2.3. Вновь, как и в случае грамот, содержащих ™, a и и, только три из 48 грамот с зеркальными написаниями d содержат также и обычное ц (гр. 218, 270 и, возможно, 406). Грамота № 2 содержит 14 вхождений d и ни одного случая ц; гр. 521 – 6, 301 – 5, 281, 317, 429, 439 и 463 – по 4, остальные – от одного до 4 вхождений d (и ни одного ц). Итак, наш материал неопровержимо доказывает, что зеркальное d – это не ошибка писца, но, напротив, приемлемый, хоть и менее распространенный вариант буквы ц. Палеографический комментарий. Берестяные грамоты представляют собой весьма сложный объект для палеографического описания как из-за техники письма – буквы продавливались или процарапывались на бересте слегка заостренным инструментом, например, шилом или острием ножа, – так и в силу условий их создания: авторы грамот были иногда малограмотными, сами тексты почти никогда не предназначались для длительного хранения. Более того, в распоряжении иссле7

В букве ц отсутствует правая вертикальная черта:

.


238

дователя имеются лишь прориси или фотографии, опубликованные в изданиях8. Обо всем этом следует помнить при чтении приводимого ниже комментария. Для классификации вариантов написаний зеркального d нам понадобятся два палеографических “различительных признака”, вроде тех, что используются в фонологии: (1) высота нижней перекладины и (2) длина левого нижнего хвостика. Горизонтальная перекладина может находиться над “строкой” (мы берем это слово в кавычки, поскольку строка в берестяных грамотах часто бывает неровной): (+Высота) либо (примерно) на строке (—Высота); хвостик может быть длинным (+Длина) или сравнительно коротким (—Длина). Из четырех возможных комбинаций значений этих двух признаков реально встретилось только три: Таблица 1 высота

длина

образец

Примеры

+

+

429.2 (1100—1150) 147.3 (1234—1238) 288.2 (1313—1340) 2.2 (1390—1409)

+

—

примеров нет

—

+

526.3 112.1 318.4 301.1

(1080—1090) (1238—1268) (1340—1369) (1429—1446)

—

—

384.2 140.4 534.5 300.2

(XII в.) (1313—1340) (1350—1400) (1429—1446)

Как видно из таблицы, рассмотренные тексты не позволяют обнаружить какой-либо связи распределения этих признаков с хронологией грамот. В этом отношении зеркальное d отличается от обычного ц в пергаменных грамотах: в более старых текстах горизонтальная перекладина в букве ц пишется 8

Арциховский 1953; 1954; Арциховский, Борковский 1958а; 1958б; 1963; Арциховский, Тихомиров 1953; Арциховский, Тихомиров 1953.


239

над строкой, а правый хвостик (который либо продолжает правую вертикальную черту, либо несколько смещен вправо) доходит до строки, но не пересекает ее 9; в более поздних текстах горизонтальная перекладина находится на строке, а правый хвостик – под строкой. В зеркальном d берестяных грамот смещение левого хвостика по отношению к левой перекладине отсутствует, горизонтальная перекладина может быть заметно приподнята над строкой, а левый хвостик при этом часто опускается ниже уровня строки. Однако наиболее яркая особенность зеркального d состоит в том, что на протяжении всего 350-летнего периода эта графема часто пишется со сравнительно маленькой верхней частью при довольно длинном левом хвостике, что более напоминает младшее полууставное ч XV века, чем зеркальное отражение ц в любой период его истории. Итак, зеркальное d как формой, так и отсутствием графической эволюции сильно отличается от ц из других текстов 10; утверждение Л. П. Жуковской (1955, 71) 11 о том, что, за исключением вариантов д, в берестяных грамотах отсутствуют написания букв, не известные из современных им текстов на пергамене или на бумаге, следует пересмотреть. Заключительные замечания. Частое употребление зеркальных написаний является яркой особенностью новгородских берестяных грамот. Мы нашли около 167 примеров зеркальных ™, a, и и d (причем этот список может быть неполным), в то время как в документах, написанных на пергамене и бумаге, графические инверсии встречаются чрезвычайно редко12. Зеркальные написания встречаются на протяжении всей истории берестяных грамот, без особых изменений формы или частотности. За редкими исключениями, зеркальные и незеркаль9

Карский 1928, 201. Ср. также хронологические таблицы в книге Черепнина (1956, 155 и 245). 11 Следует заметить, что в то время в распоряжении исследователей было лишь несколько берестяных грамот. 12 Йозеф Вайс (1932) не упоминает о зеркальных написаниях в исследованных им глаголических рукописях; Карский (1928, 186, 205—206) упоминает об употреблении э вместо е в южнославянских рукописях XIII—XIV вв., в особенности в качестве выносных букв, и вместо 5 новгородских житиях сербских святых (без конкретных ссылок); кроме того, он упоминает несколько старославянских и южнославянских текстов с ™ вместо ю. Лишь И. А. Шляпкин (1913, 62—80), цитируемый Л. П. Жуковской (1955, 42), зафиксировал единственный случай зеркального d в не указанном памятнике XIV века. 10

240


ные написания не встречаются в одной и той же грамоте. Существование инверсных графем можно объяснить лишь тем, что они были не случайными ошибками, но допустимыми вариантами обычных, незеркальных написаний. Гораздо более частое употребление зеркального d по сравнению с другими обращенными буквами объясняется распространением цоканья в новгородском ареале: писец, уже привыкший к тому, что другие пишут и ц, и ч там, где он слышит только одну фонему, был психологически более подготовлен к графическому варьированию и поэтому употреблял оба написания – ц и d – чаще, чем ™, a или и. СОКРАЩЕНИЯ Аванесов, Борковский 1955 – Палеографический и лингвистический анализ новгородских берестяных грамот / под ред. Р. И. Аванесова и В. И. Борковского. М., 1955. Арциховский, Тихомиров 1953 – А. В. Арциховский, М. Н. Тихомиров. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1951 г.). М., 1953. Арциховский 1954 – А. В. Арциховский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1952 г.) М., 1954. Арциховский, Борковский 1958а – А. В. Арциховский, В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1953—1954 гг.). М., 1958. Арциховский, Борковский 1958б – А. В. Арциховский, В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.). М., 1958. Арциховский, Борковский 1963 – А. В. Арциховский, В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.). М., 1963. Арциховский, Янин 1978 – А. В. Арциховский, В. Л. Янин. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1962—1976 гг.). М., 1978. Вайс 1932 – Josef Vajs. Rukov|t hlaholske# paleografie. Uvedeni$ do knizni$ho pi$sma hlaholske#ho // Rukov|ti slovanske!ho u!stavu v Praze. Sv. II. Praha, 1932. Ворт 1987 – D. S. Worth. The chronology of the Novgorod birchbark letters // Studia Slavica Mediaevalia et Humanistica Riccardo Picchio dicata. Napoli, 1987. P. 89—100. Жуковская 1955 – Л. П. Жуковская. Раздел “Палеография” в книге: Аванесов, Борковский 1955. Жуковская 1959 – Л. П. Жуковская. Новгородские берестяные грамоты. М., 1959. Зализняк 1984 – А. А. Зализняк. Наблюдения над берестяными грамотами // История русского языка в древнейший период. Вопросы исторического языкознания. Вып. 5. М., 1984. С. 36—153. Карский 1928 – А. Ф. Карский. Славянская кирилловская палеография. Л., 1928. Кузьмин 1952 – Ф. Ф. Кузьмин. Новгородская берестяная грамота № 9 // Вопросы языкознания, 1952, № 3. С. 138—140.


241

Курашкевич 1955 – Wl. Kuraszkiewicz. Uwagi paleograficzne i j\zykowe na marginesie wydania gramot nowogrodzkich pisanych na brzozowej korze // Kwartalnik Institutu Polsko-Radzieckiego, 1955, No. 4. S. 83—95. Курашкевич 1956 – Wl. Kuraszkiewicz. Polska lekcja najstarszego listu ruskiego od Gostiaty do Wasyla // J\zyk polski, 36, No. 3. S. 186—190. Курашкевич 1957 – Wl. Kuraszkiewicz. Gramoty nowogrodzkie na brzozowej korze. Zeszyt A: Opracowanie j\zykowe. Zeszyt B: Fotografie i przerysy. Warszawa, 1957. Курашкевич 1981 – Wl. Kuraszkiewicz. Trzy najstarsze brzozowe gramoty nowogrodzkie: Gostiaty, Z%iznomira i Z%irowita // Rocznik slawistyczny, 41, 1981. No. 1. S. 17—21. Матвеенко 1956 – В. А. Матвеенко. Заметки о языке новгородских берестяных грамот // Вопросы языкознания, 1956, № 4. С. 82—91. Мелин 1966 – E. Melin. Einige Birkenrinde-gramoty aus Novgorod // Acta universitatis Lundensis, Sectio I, Theologica — Juridica — Humaniora, 3. Lund, 1966. Меттьюс 1957 – W. K. Matthews. [Рец. на Аванесов, Борковский 1955] // Slavonic and East European Review, 35, 1957. P. 608—610. Мещерский 1958 – Н. А. Мещерский. Новгородские грамоты на бересте как памятники древнерусского литературного языка // Вестник Ленинградского ун-та, 2, 1958. Серия: История. Язык. Литература. Вып. 1. С. 93— 108. Мещерский 1962 – Н. А. Мещерский. К изучению языка и стиля новгородских берестяных грамот // Учен. зап. Карельского пед. ин-та, 12, 1962. С. 82—115. Мещерский 1963 – Н. А. Мещерский. Существовал ли эпистолярный стиль в Древней Руси? (Из заметок о грамотах на бересте) // Вопросы теории и истории языка. Сборник в честь профессора Б. А. Ларина. Л., 1963. С. 212— 217. Мещерский 1970 – Н. А. Мещерский. К филологическому изучению берестяных грамот // Вестник Ленинградского ун-та, 20, 1970. Серия: История. Язык. Литература. Вып. 4. С. 121—127. Пиккьо 1980 – R. Picchio. The Slavonic and Latino-Germanic background of the Novgorod texts on birch bark // Eucharisterion. Essays presented to Omeljan Pritsak on his sixtieth birthday by his colleagues and students. Harvard Ukrainian Studies, 3/4, 1979—1980. Cambridge, Mass., 1980. P. 650—661. Поппе 1954 – A. Poppe. Zabytki staroruskiej kultury pismennicznej na korze brzozowej w Nowogrodzie Wielkim // Kwartalnik historiczny, 61, 1954, № 2. S. 365—374. Черепнин 1956 – Л. В. Черепнин. Русская палеография. М., 1956. Чичагов 1954 – В. К. Чичагов. Филологические заметки (к выходу в свет первого научного издания новгородских грамот на бересте) // Вопросы языкознания, 1954, № 3. С. 77—92. Шляпкин 1913 – И. А. Шляпкин. Русская палеография. СПб., 1913. См. с. 62—80. Якобсон 1952 – R. Jakobson. Vestiges of the earliest Russian vernacular // Word, 8, 1952, № 4 (Slavic Word, 1). P. 353—357.

Берестяные грамоты во времени и пространстве 0. К настоящему времени1 известно около 700 новгородских берестяных грамот; кроме того, несколько грамот было найдено за пределами Новгорода. Наиболее ранние из них датируются первой половиной XI в., наиболее поздние – второй половиной XV в., покрывая, таким образом, период продолжительностью примерно в 450 лет2. Не удивительно, что языковые и стилистические характеристики берестяных грамот со временем меняются. Далее мы попытаемся установить связь между лингвостилистическими изменениями и переменами в социальной и географической ориентации средневекового Новгорода на одном конкретном примере. Лингвистический микроанализ приведет нас к гипотетическим, но, как можно надеяться, достаточно обоснованным выводам о социально-экономической макроистории древнего Новгорода.

1. Основной материал исследования составляют начальные адресные формулы (инципиты) – древненовгородские аналоги более поздних “глубокоуважаемый коллега” или “милостивый государь” 3. Начальные фразы приводимых ниже примеров содержат слова грамота, челобитие, приказъ, покланяние, поклонъ или начинаются со знака креста: грамота ,тъ жизномира къ микуле (№ 109, 1096—1116)4, + , сьмъка къ коулотък] (№ 105, The birchbark letters in time and space // Wiener Slavistischer Almanach 25/26 (Festschrift Ljubomir Ďurovic zum 65. Geburtstag), 1990. P. 439—449. 1

Статья написана в 1989 г. Янин, Зализняк 1986, 7—8 (последний из опубликованных обзоров к моменту написания данной работы). 3 Материал расширен по сравнению с работой Ворт 1983 за счет 74 текстов, опубликованных в издании Янин, Зализняк 1986. 4 Берестяные грамоты датируются по данным дендрохронологии и других достаточно надежных методов (Янин, Зализняк 1986, 3—7); в нескольких случаях возраст грамот с неизвестной датировкой был установлен нами по методу, описанному в работе Ворт 1986, 787—792. 2

Берестяные грамоты во времени и пространстве

243

1134—1161), цолобить5 , 5сиfа брату сво5му фом] (№129, 1396—1409), приказъ косарик2 , есифа (№144, 1313—1340), , дрочке , папа пъклан\ние ко деме\ну (№87, 1177—1197), поклоно , подвоискаго ко fилипу (№147, 1224—1238). Хронологическое распределение этих формул показано на рис. 1 и 2. В верхней части временно!й шкалы на рис. 1 точки, соединенные сплошной линией, относятся к формуле со словом грамота, а пунктирная линия – к знаку креста. В нижней части графика значки “×”, соединенные сплошной линией, показывают распределение формулы со словом челобитье, а те же значки, соединенные штриховой линией, – формулы со словом приказъ. Очевидно, что грамота и знак креста в целом архаичны – грамота встречается до 1225 г., крест – по преимуществу в это же время, однако его употребление продолжается до начала XIV в.5, в то время как приказъ и челобитье являются, в целом, инновациями – они употребляются по преимуществу с XIV до конца XV в. На рис. 2 показано распределение формул со словами покланяние и поклонъ. Несмотря на краткий период варьирования, общий характер распределения очевиден: церковнославянизм покланяние употребляется в основном до середины XIII столетия, а поклонъ, как правило, встречается в более поздних грамотах. Короче говоря, формула со словом покланяние, так же как грамота, и знак креста – архаизм, а поклонъ, а также отсутствие креста, приказъ и челобитье, – инновация. Данные рис. 1 и 2 можно объединить в один график (рис. 3), демонстрирующий распределение старых (крест, грамота, покланяние) и новых (челобитье, приказъ, поклонъ) формул. Несмотря на некоторые пересечения, граница между архаизмами и инновациями несомненно приходится на середину XIII столетия: 86,9% старых формул употребляются до середины XIII в.; 96,3% новых формул приходятся на более позднее время. Первое появление инновации отмечено в 1197 г., 5

Грамота 576 воспроизводится издателями с начальным знаком креста (Янин, Зализняк 1986, 41—42), однако мы не включили ее в наши подсчеты, поскольку крест в этом тексте (азбуке) поднят примерно на 1 см и смещен примерно на 3 см влево по отношению к первой букве начальной строки; во всех других случаях крест непосредственно, без пробела предшествует первой букве. Кроме этой грамоты, пока не обнаружено ни одного случая употребления начального креста в текстах столь позднего времени (1420-е годы).


244

Д а т и р о в к а

( я р у с ы )

К о личество г р а мо т 2 4 6 8

К о личество гр а мо т 2 4 6 8

1025

1025

1055

1055

1076

1076

1096

1096

1116

1116

1134

1134

1161

1161

1177

1177

1197

1197

1224

1224

1238

1238

1268 1281

1268 1281

1299

1299

r

1313

r

1313

1340

r

1340

1369 1382

1369

r

1382

r

r

1396

r

1409 1422 1429

r

1446

r

r r

1462

r

r

r

1396

r

1409 1422 1429

r

1446

r

1462

r

r

r

r

грамота начальный крест челобитие приказъ

Рис. 1

покланяние поклонъ

Рис. 2

10


245

К о л ичест во г р а мо т 5

10

15

20

25

1025 1055 1076 1096 1116


( я р у с ы )

1134 1161 1177 1197 1224 1238 1268 1281 1299 1313 1340 1369 1382 1396 1409 1422 1429 1446 1462

архаизмы инновации

Рис. 3


246

последнее употребление архаизма – в 1299 г.; хронологическую границу между двумя стилистическими периодами можно, таким образом, условно провести по середине этого интервала – 1248 г.6 2.1. Эта условная граница любопытным образом соотносится с распределением количества грамот по хронологическим слоям. Всего, как известно, выявлено 24 дендрохронологических яруса – со второй половины одиннадцатого века до последней трети пятнадцатого. Рис. 4 показывает среднее число берестяных грамот, найденных за год, для каждого из этих слоев7. Как и можно было ожидать, среднее число грамот, относящихся к одному году, постепенно увеличивается с одной десятой (начало XI столетия) до двух с половиной (начало XIII) грамот в год. Затем, в середине тринадцатого века, среднее число находок резко уменьшается до примерно 0,5 грамоты в год – иначе говоря, тексты этого периода встречаются почти в четыре раза реже, чем тексты предшествующих шестидесяти лет. Вслед за этим, в конце XIII и начале XIV веков, частота грамот увеличивается в три раза и для последующих 45 лет составляет примерно 1,85 грамоты в год. Таким образом, в середине тринадцатого века Новгород пережил своего рода эпистолярный кризис: объем переписки уменьшился до уровня полуторавековой давности. Разумеется, наши построения основаны на предположении о том, что число находок, относящихся к определенному времени, пропорционально общему количеству грамот, в это время написанных. Вообще говоря, можно предположить, что количество дошедших до нас текстов зависит, например, от демо6

Как уже отмечалось (Ворт 1983, 329—330), ранние берестяные грамоты обнаруживают церковнославянские черты (знак креста, покланяние), не встречающиеся в более позднее время (отсутствие креста, поклонъ), что может служить косвенным аргументом в пользу точки зрения Шахматова (и против взглядов Обнорского) на происхождение русского литературного языка. 7 Материал включает 74 грамоты из недавней публикации (Янин, Зализняк 1986; см. там же подробные сведения о датировке и локализации документов), не вошедшие в корпус текстов, использованный в нашей более ранней работе (Ворт 1986). На горизонтальной оси показан период, соотносимый с каждым слоем, по вертикальной – среднее число грамот, найденных за один год, для данного слоя.


247

С р еднее число г р а мо т за го д 1

2

3

4

5

1025

0.07 1055

0.33

1076

0.35

1096

0.85

1116

1.06


( я р у с ы )

1134

0.96

1161

1.69

1177

1.75

1197

2.44

1224

1.86

1238

0.57 1268 1281

2.08 1.39

1299

2.07

1313

1.56

1340

1.28 1369

4.54

1382

3.36

1396

1.78

1409 1422 1429 1446 1462

2.23 2.43 0.84 0.25 0.06

Рис. 4


248

графических и климатических факторов, хотя такая гипотеза не кажется нам вероятной. Кроме того, реальность корреляции подтверждается материалом другого древненовгородского жанра – летописей. 2.2. Оценкой активности летописцев (пусть приблизительной и неполной) может служить средняя длина годовых записей8. Рис. 5 показывает длину записей для последовательных пятилетних периодов в Синодальном списке первой Новгородской летописи по фотокопиям Дитце (1971) и Насонова (1950). Как и в случае берестяных грамот (рис. 4), активность летописцев, первоначально невысокая, плавно возрастает на протяжении XII и начала XIII столетий. Затем, примерно в середине века, длина записей резко уменьшается. Так, к 1246— 1250 годам относятся только 8 строк, причем 1248 г. вообще отсутствует в летописи (заметим, что для берестяных грамот граница между старыми и новыми адресными формулами приходится именно на 1248 год). Для сравнения заметим, что после 1121 г. не было пропущено ни одного года, причем после 1104 не было ни одного пятилетнего промежутка, для которого длина записи составила бы менее десяти строк (6 строк для 1100—1104 гг.). Иначе говоря, активность летописцев уменьшилась до уровня, предшествующего данному на 150 лет. Поразительное совпадение данных берестяных грамот и летописи вряд ли можно считать случайным. Очевидно, середина XIII столетия была временем упадка письменности, периодом культурной стагнации. Попытаемся теперь выяснить причину этого явления.

3. Столь заметный упадок письменности можно объяснить только двумя причинами: уменьшением числа пишущих или уменьшением числа поводов для этого занятия. По-видимому, в данном случае оба фактора сыграли свою роль (хотя, конечно, здесь не может быть однозначного ответа): заморозки весной 1230 г. погубили бо!льшую часть урожая, и в результате 8

Разумеется, длина записи может быть лишь очень грубой оценкой: в некоторых случаях пространные записи представляют собой пересказ сведений, полученных летописцем из вторых рук, например, рассказ о взятии Константинополя sub anno 1204 или о разгроме Рязани татарами sub 1238. К тому же записи могли дополняться или сокращаться при переписывании летописи, и, наконец, некоторые годы просто могли быть богаче событиями, чем другие.

Берестяные грамоты во времени и пространстве Длина 50

249

за писей (ко личест во ст р о к) за 5 лет 100

150

1 07 6–8 0 1 08 0– 85 1 08 6–9 0 1 09 1–9 5 1 09 6–0 0 110 0 –0 5 110 6 –1 0 1111 –1 5 111 6–2 0 112 1 –2 5 112 6 –3 0 113 1 –3 5 113 6 –4 0 114 1 –4 5 114 6 –5 0 115 1 –5 5 115 6 –6 0 116 1 –6 5 116 6 –7 0 117 1 –7 5 117 6 –8 0 118 1 –8 5 118 6 –9 0 119 1 –9 5 119 6 –0 0 1 20 1–0 5 1 20 6–1 0 1 211 –1 5 1 21 6–2 0 1 22 1–2 5 1 22 6–3 0 1 23 1–3 5 1 23 6–4 0 1 24 1–4 5 1 24 6–5 0 1 25 1–5 5 1 25 6–6 0 1 26 1–6 5 1 26 6–7 0 1 27 1–7 5 1 27 6–8 0 1 28 1–8 5 1 28 6–9 0 1 29 1–9 5 1 29 6–0 0 1 30 1–0 5 1 30 6–1 0 1 311 –1 5 1 31 6–2 0 1 32 1–2 5 1 32 6–3 0

Рис. 5

200

250


250

несколько тысяч новгородцев погибло от голода9, а многие из уцелевших бежали из Новгорода10. Несомненно, в последующие годы уменьшилось число авторов и адресатов грамот, политических коллизий и экспедиций по сбору дани с окружающих племен, бывших основными темами ранних летописей. Но источником бед были не только местные события: татарское нашествие 1237—1240 гг. хоть и пощадило Новгород, но разорило значительную часть русских земель и привело к огромным человеческим жертвам, что не могло не сказаться на экономике Новгорода. Поскольку содержание большинства берестяных грамот относится к коммерческой деятельности, можно предположить, что новгородцы, пережившие голод 1230 года, существовали в условиях экономического спада и не имели достаточно поводов для деловой переписки. К тому же, хотя летопись об этом прямо не пишет, Новгород должен был платить дань Орде – дополнительное бремя для и без того ослабленной экономики. Наконец, именно в середине века князю Александру (Невскому) пришлось провести четыре года в ставке Батыя11; его отсутствие оставило город без руководства и без событий, заслуживающих упоминания в летописях. Итак, ослабление переписки и активности летописцев объясняется депопуляцией, экономическим спадом и политическим застоем в отсутствие сильного руководителя.

4. Как было показано выше, середина XIII века была временем необычайного упадка эпистолярного и летописного жанров, что, по нашему мнению, было вызвано голодом 1230 года и татарским нашествием 1237—1240 годов. После выхода из кризиса и восстановления прежнего уровня переписки стиль грамот заметно меняется (челобитие, приказъ, поклонъ вме9

Точные данные о числе жертв отсутствуют; известно, что архиепископ Спиридон приказал выкопать три общие могилы, в первой из которых было похоронено 3030 человек; этого, однако, оказалось недостаточно: “И кто не просльзиться о семь, видяще мьртвьця по уличамъ лежаща, и младънця от пьсъ изедаемы” (Дитце 1971, 200; sub anno 1230). 10 “И разидеся градъ нашь и волость наша, и полни быша чюжии гради и страны братье нашеи и сестръ” (Дитце 1971, 199). 11 Он покинул Новгород в 1246 г. (“Поеха князь Олександръ в Татары”) и вернулся только в 1250 (“Приъха князь Олександр изъ Орды, и бысть радость велика в Новъгородъ”; Дитце 1971, 209—210). Любопытно, что 1248 год, столь существенный для истории распределения адресных формул и для активности летописцев, приходится точно на середину отсутствия Александра Невского.


251

сто более старых грамота и покланяние). Обратимся теперь к географическому аспекту нашего исследования и попытаемся понять, что! эти хронологические факты могут сказать о пространственной ориентации новгородского общества до и после кризиса. Изменения инципитов, показанные на рис. 2 и 3, позволяют выдвинуть две гипотезы. Во-первых, исторически церковнославянское покланяние (ср. вост.-сл. поклонъ) и знак креста в начале текста – архаические формулы – были по происхождению религиозными и, следовательно, отражали влияние языка церкви на этом достаточно поверхностном, формальном уровне – очевидно, из-за того, что большинство людей в то время училось грамоте у священников. Во-вторых, старые грамоты часто начинаются словом покланяние, которое, как и более поздний поклонъ, является социально немаркированным обращением, а более новые тексты используют такие формы, как челобитие и приказъ, явно указывающие на иерархические отношения автора и адресата. Таким образом, эгалитарные формы обращения сменились иерархически ориентированными, устанавливающими отношения между господином и слугой. Сравним это обстоятельство с тем, что Новгородская летопись, которая в начале XIII века отражает интересы веча и “меньших людей”, к концу столетия смещается в сторону точки зрения бояр12: как можно видеть, в XIII веке социальная стратификация новгородского общества усиливается. Если к тому же предположить, что слово челобитье восходит к обычаю, который был по происхождению не славянским, а татарским, можно заключить, что появление этой формулы в грамотах начала XIV века отражало косвенное влияние подчиненного положения Руси на языковую стилистику. Это, в свою очередь, свидетельствует об изменении географической ориентации Новгорода в направлении от чисто местных, локальных интересов (столкновения с чудью, отношения с Псковом и т. п.) к более широкой политической перспективе. Географическая переориентация новгородского общества подтверждается двумя другими видами текстовой информации. Во-первых, появление новых начальных формул в XIII веке – не единственное изменение в русском языке этого времени. Как 12

Лихачев 1945, 41—42.


252

показал А. А. Зализняк, примерно в это же время ряд древненовгородских (в некоторых случаях – северновеликорусских) диалектных черт в берестяных грамотах13 сменился более распространенными элементами владимиро-суздальского происхождения (характерными и для района Москвы). Иначе говоря, XIII столетие было временем лингвистической переориентации от местных к “национальным” (или, во всяком случае, к владимиро-суздальско-московским) интересам – процесс, который обычно связывают с намного более поздним периодом политической экспансии Москвы. Во-вторых, лингвистическая “национализация” была сама по себе частью более широкой политической переориентации от чисто местных новгородских интересов к более широким интересам северо-восточных княжеств, главной особенностью которых была, конечно, зависимость от Орды. Это обстоятельство хорошо отражено в Новгородской летописи. По словам Лихачева, “начало XIII в. приносит существенный перелом в новгородском летописании. К XIII в. значительно расширяется обычная тематика летописных записей. Летописца начинают интересовать события вне стен его родного города. Появляется понятие русской земли, до того почти совершенно отсутствовавшее в новгородском летописании. Этот интерес новгородского летописания к общерусским событиям возникает в связи с политикой новгородского князя Мстислава Удалого, вмешавшего Новгород в дела северо-восточных княжеств. Последующая зависимость Новгорода от северо-восточных княжеств окончательно закрепляет внимание летописца к общерусским событиям”14. Таким образом, в это время Новгород устанавливает политические связи с северо-восточными княжествами, которые со временем переросли в политическую зависимость, в то время как сами эти княжества оказались в зависимости от Орды. 13

К числу таких локальных особенностей относится отсутствие второй и третьей палатализации (кълъ вместо цълъ, вхоу вместо вьсю), им. ед. муж. рода о-основ на -е вместо -ъ (дале Варламе вместо далъ Варламъ), утрата -в- в сочетаниях -вл- (Ярослаль вместо Ярославль) и т. д.; см. Зализняк 1982а; Янин, Зализняк 1986. 14 Лихачев 1945, 40.


253

5. Можно заключить, что распределение таких сравнительно второстепенных характеристик, как эпистолярные формулы типа покланяние, поклонъ, грамота, челобитие, приказъ и знак креста прямо указывает на социальную и географическую эволюцию Новгорода от общества, погруженного в локальные проблемы и к тому же относительно эгалитарного, где церковные традиции могли влиять на стилистические детали грамот, к обществу с более высоким уровнем социальной стратификации и с экзоцентрическими интересами, направленными прежде всего на северо-восточные княжества Владимиро-Суздальского региона (а затем и на Москву) и ко всей Русской земле с ее мучительной зависимостью от Золотой Орды. СОКРАЩЕНИЯ Ворт 1983 – D. S. Worth. Incipits in the Novgorod birchbark letters // Semiosis. Semiotics and the History of Culture. In honorem Georgii Lotman. Ann Arbor, 1983. P. 320—332. Ворт 1984 – D. S. Worth. Mirror reversals in Novgorod paleography // Language and Literature Theory. In Honor of Ladislav Matejka (University of Michigan, Papers in Slavic Philology, 5). Ann Arbor, [1985]. P. 215—222. [Наст. изд., с. 233—241]. Ворт 1986 – D. S. Worth. The chronology of the Novgorod birchbark letters // Studia Slavica Mediaevalia et Humanistica. Riccardo Picchio Dicata. Roma, 1986. P. 89—100. Дитце 1971 – Joachim Dietze. Die erste Novgoroder Chronik nach ihrer аltesten Redaktion (Synodalhandschrift) 1016—1333/1352. Mиnchen, 1971. Зализняк 1982а – А. А. Зализняк. К исторической фонетике древненовгородского диалекта // Балто-славянские исследования 1981. М., 1982. С. 61—80. Зализняк 1982б — А. А. Зализняк. Противопоставление книжных и “бытовых” графических систем в древнем Новгороде // Finitis duodecim lustris. Сборник статей к 60-летию проф. Ю. М. Лотмана. Таллин, 1982. С. 82—85. Зализняк 1984 – А. А. Зализняк. Наблюдения над берестяными грамотами // История русского языка в древнейший период. М., 1984. С. 36—153. (Вопросы русского языкознания, вып. 8.) Лихачев 1945 — Д. С. Лихачев. Новгород Великий. Очерк культуры Новгорода XI—XVII вв. Л., 1945 Насонов 1950 – А. Н. Насонов. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950. Янин, Зализняк 1986 – В. Л. Янин, А. А. Зализняк. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977—1983 гг.). Комментарии и словоуказатель к берестяным грамотам (из раскопок 1951—1983 гг.). М., 1986.

Лингвистика и историография К проблеме датировки Галицко-Волынской летописи ревнерусские летописи представляют интерес не только для историка, хотя, конечно, их значение в качестве драгоценных, подчас уникальных источников сведений о ранней истории восточных славян трудно переоценить. С лингвистической точки зрения эти памятники, написанные, в отличие от западноевропейских хроник, на языке, близком к повседневному, представляют собой важнейший источник сведений о литературном, юридическом и даже разговорном языке Древней Руси. Историк литературы, в свою очередь, найдет в них широкий и многообразный набор литературных приемов и стилей: далекие от сухих перечней исторических событий, древнерусские летописи обнаруживают влияние славянского и неславянского эпоса, батальных жанров, агио- и биографических повествований, обрядовых текстов (например плачей и молитв), пословиц и панегириков. Неудивительно, что летописи предоставляют особые возможности для междисциплинарного сотрудничества: нечасто ученые могут применять специализированные методы своей отрасли на благо развития других областей науки. Как будет показано ниже, исследование, предпринятое для решения чисто лингвистической задачи, привело к побочному результату, небезынтересному для историков и литературоведов. Речь далее пойдет о так называемой Галицко-Волынской рукописи, которая, вслед за Начальной и Киевской летописями, составляет третью и последнюю часть Ипатьевского сво-

Д

Linguistics and historiography: A problem of dating in the Galician-Volhynian Chronicle // Indiana Slavic Studies, 3, 1963. P. 173—185. Статья представляет собой переработанный вариант доклада, прочитанного на VII съезде Международной федерации современных языков и литератур в Льеже (Бельгия) 2 сентября 1960 года.

К проблеме датировки Галицко-Волынской летописи

255

да1. Галицко-Волынская летопись представляет собой почти единственный источник сведений2 о событиях, происходивших на русском юго-западе в бурном тринадцатом столетии, в особенности о периоде 1201—1292 гг.3 Более того, в литературном отношении Галицко-Волынская летопись – наиболее художественная из ранних древнерусских хроник. Как и следует из названия, летопись состоит из двух главных частей, первая из которых содержит жизнеописание галицкого князя Даниила Романовича (1245—1264)4, а вторая повествует в основном о правлении его племянника, волынского князя Владимира Васильковича (1272—1288). Задача нашего исследования состоит в максимально точном определении границы между этими двумя частями. Мнений о том, где проходит граница между галицкой и волынской частями, почти столько же, сколько было исследователей у летописи. Историк М. Грушевский (Грушевский 1901; ср. Грушевский 1905) считал границей 1254 год, а Л. Черепнин (1941) – 1256/1257 или 1260/1261. Литературовед Д. С. Лихачев (1947, 256), как и Черепнин, предлагает 1256/1257 г., Д. Чижевский (1953, 88, 99) – 1260/1261, а также менее определенный период 1260—1263; А. Орлов (1937, 119) предпочитает 1267 г. Два автора предположили, что текст летописи состоит из нескольких перекрывающих друг друга редакций, что, очевидно, требует отказа от традиционного мнения о единственной границе: историк В. Т. Пашуто (1950, 21—133) считает, что границы редакций приходятся на 1238, 1246, 1263, 1269 (?) и 1289/1290 гг. (критику методологии и результатов Пашуто см. в работе Еремин 1957, 102—117); с другой стороны, лингвист А. И. Генсорский (1957, 68—72), опираясь в основ1

Подробнее о рукописных оригиналах и изданиях Ипатьевской летописи см. в работе Лихачев 1947, 431—433. 2 Конечно, некоторые из событий, описанных в Галицко-Волынской летописи, упоминаются и в других источниках, например, в Воскресенской летописи (ПСРЛ 1856). По мнению В. Т. Пашуто (1950, 26 сл.), польский летописец Я. Длугош пользовался той же пространной редакцией Киевской летописи (по 1238 г.), что и первый писец Галицко-Волынской летописи. 3 Как известно, эти даты отсутствовали в протографе; они появились в более поздних копиях летописи и, возможно, недостоверны: хронологическая погрешность может достигать четырех лет. Наиболее подробное исследование этой проблемы читатель может найти в работе Грушевский 1901. 4 См. генеалогические таблицы в приложении к книге Д. Чижевского (1948).


256

ном на лингвистические данные, а не на исторические события (и конъектуры), предполагает, что границы следует провести по 1266, 1285/1286 и 1292 г. Нельзя не обратить внимание на почти полное отсутствие корреляции между этими разбиениями (табл. 1) 5. Далее будет показано, что данные лингвистического анализа могут быть истолкованы как сильный аргумент в пользу лишь одного из названных четырнадцати вариантов; кроме того, языковые данные допускают еще одну возможную датировку. Таблица 1 Предполагаемые границы редакций Галицко-Волынской летописи стр. 155 —

160 —

165 —

170 —

175 —

180 —

185 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

190 —

195 —

200 —

205 —

— 1234 Генсорский

210 —

— 1238 Пашуто

215 —

— 1246 Пашуто

220 —

225 — — 1254 Генсорский

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

— 1256/7 Черепнин, Лихачев

— 1260/1 Черепнин, Чижевский — — — —

1263 Пашуто, Чижевский 1266 Генсорский 1267 Орлов 1269 (?) Пашуто

— 1285/6 Генсорский

— 1289 Пашуто, Генсорский — 1290 Пашуто — 1292 Генсорский

Предлагаемый метод анализа основан на очень простом, по сути дела механическом приеме. Он использует результаты лин5

Номера страниц даются по ПСРЛ 1843; более поздние издания остались для автора недоступными.


257

гвистического анализа текста летописи на нескольких уровнях: фонологическом, морфологическом, лексическом и т. п. По мере накопления данных, предназначавшихся первоначально для лингвистического описания текста, стало ясно, что некоторые формы или конструкции (например, dativus absolutus: см. Чижевский 1953, 83—84) более или менее равномерно распределены по тексту летописи, некоторые другие связаны с определенными тематическими областями (например, словосочетание “в силъ тяжцъ”; ср. Ворт 1960, 55—69), а третьи появляются лишь в отдельных участках текста. Именно этот третий тип распределения и представляет интерес в связи с проблемой установления границ галицкой и волынской частей. В соответствии с образцом, приведенным Чижевским при разборе абсолютных конструкций с дательным падежом (Чижевский 1953, 82 сл.), элементы с ограниченным употреблением обозначены на графике в отношении к датам, указанным в летописи6. Резкие изменения частоты появления конструкций могут указывать на важные хронологические границы. Этот метод можно назвать “дистрибутивной стилистикой”, где термин “стилистика” понимается в расширительном смысле, включающем разные языковые уровни. Примеры, иллюстрирующие его применение, относятся к областям морфологии, синтаксиса, лексики и фразеологии (последний уровень можно считать областью стилистики в более узком смысле).

Морфология: ðåêà vs. ðåêû Хорошо известно, что именительный падеж единственного числа действительных причастий настоящего времени у большинства глаголов имел окончание -ы (или -ыи у членных форм) в южнославянских диалектах, к которым относится и старославянский язык, и -а (-аи) в диалектах восточнославянского ареала, к которому относятся, в частности, Галиция и Волынь: например, неса или несы !несущий", дада или дады !дающий" и т. п.7 В тринадцатом веке писец, говоривший на восточнославянском диалекте, должен был употреблять формы на -а; но по6

Даты приводятся лишь для привязки форм к тексту, что не следует понимать как указание на их историческую достоверность; ср. выше, сноска 4. 7 См. Дилс 1932, 232—233 (старославянский материал); Дурново 1959, 254—256 (древнерусские данные с приведением чешских параллелей).


258

скольку его образование было связано с церковной по преимуществу литературной традицией, отражающей глубокое влияние старославянского языка, где преобладали формы на -ы, мы, естественно, обнаруживаем в тексте летописи оба типа причастий. Далее, поскольку Галицко-Волынская летопись (как и предшествующая ей по времени создания Киевская летопись) широко использует прямую и косвенную речь, придающую повествованию непосредственность (Чижевский 1953, 81), оба окончания чаще всего встречаются у причастий, образованных от глагола “говорить”: река/рекы 8. Несмотря на то, что оба типа встречаются во всем тексте летописи, церковнославянские формы на -ы несомненно преобладают в галицкой части, в то время как восточнославянские формы на -а заметно чаще встречаются в волынской части. Распределение этих форм показано в таблице 2; “×” справа от номера страницы обозначает форму река(и), а “×” слева от номера страницы – форму рекы(и). Кроме того, таблица показывает распределение форм именительного падежа множественного числа тех же причастий, где праславянское *tj имеет двоякое отражение: старославянское -st- (рекуще; носители восточнославянских диалектов произносили его как -sc-) и собственно восточнославянское -c- (рекуче). Эти формы обозначаются знаком “!” справа или слева от номера страницы. Наиболее очевидный сдвиг в распределении приходится на страницу 196, где количество старославянских форм резко уменьшается, а количество восточнославянских вариантов заметно возрастает. Точнее говоря, формы рекы(и) и рекуще употребляются в галицкой части 30 раз и только 3 раза – в волынской; формы река(и) и рекуче употребляются 17 раз в галицкой части и 49 – в волынской. Это позволяет нам выдвинуть предварительное предположение о том, что основная граница между двумя редакциями проходит по странице 196 (ниже нам придется слегка скорректировать эту гипотезу). Более равномерное распределение по тексту восточнославянских форм река(и) и рекуче по сравнению со старославянскими рекы(и) и рекуще объясняется, очевидно, тем, что писец волынской лето писи копировал галицкую часть и тем самым имел возмож8

Разумеется, ограничив материал одной лексемой, мы уменьшим количество пригодных для анализа форм на -ы/-а, но зато сможем избежать трудностей, связанных с особенностями распределения индивидуальных слов.


259

Таблица 2 Распределение причастных форм ! •

×× ×××

!××

×

!!

××× ! !

× !×× ×× ×

!

× ×

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

стр. — 155 —

— 160 —

— 165 —

— 170 —

— 175 —

— 180 —

— 185 —

— 190 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

×

! •

×

×

!

× × ×× ×

× ×× ×× × × ×

×

!

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

— 195 —

— 200 —

— 205 —

— 210 —

— 215 —

— 220 —

— 225 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

× ×× ××× ×××× ×××× !

×× ×! ×× ×! × × ×× ××× ×××××××! ×× ×××× ! !

××××

рекы(и) = × слева, рекуще = ! слева река(и) = × справа, рекуче = ! справа

ность заменять (скорее всего бессознательно) церковнославянские формы на привычные ему восточнославянские в первой части текста, в то время как галицкий писец, естественно, не мог повлиять на волынскую часть. Любопытно также отметить, что единственное употребление старославянской формы рекы в волынской части приходится на страницу 219: именно в этом месте часто встречавшиеся формы на -а внезапно исчезают и не появляются на протяжении нескольких страниц. Можно предположить, что по этой странице проходит еще одна граница; обсуждение этого вопроса следует, однако, отложить до тех пор, пока в нашем распоряжении не будет достаточного материала.


260

Синтаксис: íà÷àòè, ïî÷àòè + инфинитив Одной из наиболее ярких отличительных черт волынской летописи является частое употребление аориста глаголов начати и почати с инфинитивом глагола несовершенного вида9. Эта конструкция используется, как кажется, для образования аналитической формы прошедшего времени, которая заменяет формы имперфекта или конструкции с dativus absolutus, более обычные в галицкой части, например, (Василько) нача отдавати дщерь свою за Андреа княза (198.8—9); конечно, во многих случаях контекст не позволяет установить, используются ли эти формы в качестве вспомогательных глаголов или в лексическом значении; однако семантическая неопределенность для нас не слишком существенна, поскольку объективные характеристики текста определяются статистикой употребления этих форм, а не субъективной (и допускающей возможность ошибки) интерпретацией их значения10. Распределение этих составных форм прошедшего времени показано в таблице 3; знак “×” справа от номера страницы относится к сочетаниям с нача(ша), слева от номера страницы – к сочетаниям с поча(ша). Как можно видеть из таблицы 3, хронологическая граница обозначает себя намного более четко, чем в случае река/рекы: сочетания с нача(ша) и поча(ша) до 198-й страницы встречаются спорадически, а на протяжении 14 страниц, начиная со стр. 198, очень часто – в среднем 5,5 примеров на одну страницу, после чего их частотность несколько уменьшается. Резкое увеличение частотности приходится на то место Галицкой летописи, которому в протографе (или, точнее, в копии, с которой переписывалась рукопись, воспроизведенная в издании) предшествовал текст неизвестной длины, пропущенный переписчиком. Этот пропуск, относящийся к периоду с 1260 по 1261 год и находящийся между строками 6 и 7 на стр. 198 использованного нами издания, сам по себе важен для определения границы частей, поскольку это единственная достоверная ку9

Всего замечено около 50 таких инфинитивов, включая быти; чаще всего (более пяти раз) встречаются глаголы повъдати, молвити, думати, воевати и княжити. 10 Содержательное и интересное в других отношениях исследование А. И. Генсорского (1957), к сожалению, не упоминает об этих конструкциях.


261

Таблица 3 Распределение аналитических форм прошедшего времени типа íà÷à(øà) или ïî÷à(øà) + инфинитив

×

×

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

стр. — 155 —

— 160 —

— 165 —

— 170 —

— 175 —

— 180 —

— 185 —

— 190 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

×

× × × ×××× ××××× ××

× ××× ×

×

××

× × ××

×

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

— 195 —

— 200 —

— 205 —

— 210 —

— 215 —

— 220 —

— 225 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

× ×××××× ×××××× ×××× ××××××× × × × ×× ×××××× ×××× ×××× ××××× ×× ××××× ××× ×××××× ×× ×××× × ×××× × × ×× × × ××× ×

нача(ша) = × справа поча(ша) = × слева

пюра во всем тексте Галицко-Волынской летописи. Все это указывает на то, что главная граница между галицкой и волынской частями приходится скорее всего на стр. 198, а не 196; как видно из таблицы 2, распределение причастий река и рекы этому не противоречит; единственный пример формы река на странице 197 можно считать поздним добавлением, так же как и другие случаи употребления этой формы, изредка встречающиеся в галицкой части; точно так же редкие примеры нача(ша) и поча(ша) следует, по-видимому, считать изменениями, которые внес волынский писец при копировании галицкого оригинала. Следует также отметить отсутствие оборотов с этими формами на страницах 220—223, почти полностью совпадающее с уже упоминавшимся отсутствием форм река: до-


262

полнительное указание на то, что данный фрагмент в какомто смысле отличается от окружающего текста.

Лексика: ÿêî vs. îæå и àêû (àêè) Еще более ярко проявляется распределение двух подчинительных союзов: яко в галицкой части и оже в волынской. Например, в галицкой части находим: Княгиня ... рече: яко “сына ми поими ко дщери” (194.27), а в волынской: рати же пришедши к городу, познаша, оже Руская рать (217.34—35). Союз яко в галицкой части встречается также в сравнительных оборотах: [Скомонд] борз же бъ яко звърь (182.21); в волынской части используется союз акы (аки): сташа около города, аки борове велицъи (209.38). Как и в случае причастий рекы/река, противопоставление подчинительных союзов яко и оже связано с различением церковнославянских и восточнославянских форм. Однако противопоставление яко и акы (аки) в сравнительных оборотах отражает, скорее всего, ареальные различия в русском изводе церковнославянского языка11. Распределение этих союзов показано в таблице 4: яко как в подчинительных, так и в сравнительных конструкциях обозначается знаком “×” слева от номера страницы, оже – тем же знаком справа от номера страницы, и сравнительный союз акы – знаком “!” справа. Шесть случаев, когда союз оже записывается как аже, на страницах 215 и 224, и четыре примера на стр. 155, 158, 173 и 185 галицкой части, где значение оже не вполне понятно, обозначены звездочкой12. Вновь обращает на себя внимание то, что яко исчезает там, где впервые появляются оже и акы, а именно, на границе меж11

Оба союза зафиксированы в старославянских текстах, причем яко встречается чаще, чем акы; более подробную информацию и литературу вопроса можно найти в словаре Садник—Айтцетмюллер 1955; 3, 7, 211, 247. 12 В двух случаях оже употребляется в значении 'если’: пой же ему пъсни Половецкия; оже ти не восхочет, дай ему поухати зелья, именем евшан (емшан – Хлебников [далее Х], Ермолаев [далее Е]; 155), Рекшу ему: “Данило! чему еси давно не пришел, а ныне оже еси пришел, а то добро же” (184—185); в двух других случах, по-видимому, в значении !еще": Половци же узръвши ъ, кръпци налегоша на ня, онъм же ъдущим напреди ими к Лютой ръцъ, оже быша не приъхалъ Ляхове и Русь, и сошедше одва препровадиша ръку Лютую (158); люто бо бъ бой (люто бъ бо Х, Е) и Чернигова, оже и таран на н’ (на ны Х, Е) поставиша, меташа бо каменем полтора перестръла (173).


Таблица 4

Распределение форм ÿêî и àêû (àêè) ××××× ××× ×××× × ×× × × × ××××××× ×××××××××× ×× ×××× ××× ×××××× ×××××× ××××× ×××× × ××× ×××××××××× ×××××× ×××× ××××××× ×××××× ××××××× ×××× × ×××××××× ××× ××××× ×××××××× ××××××× ××× ××××× ××× ×××× ××× ×××××× ××××××××××××

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

стр. — 155 —

— 160 —

— 165 —

— 170 —

— 175 —

— 180 —

— 185 —

— 190 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

*

××××××× ××××××× ××× ×

*

!

× ×

*

!

*

××××××× ×××× × ××× × ×

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

— 195 —

— 200 —

— 205 —

— 210 —

— 215 —

— 220 —

— 225 —

263

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

×

!!!!

×

× !! ××× ! × ××× ×× ×××× ! !

×××× !!! × ×× ×××× ×× ×××*** ×××× !! ×× ××× ! ! !! !!

×! ××××××*** ×× ! ×

яко = × слева оже/аже = ×/* справа акы/аки = ! справа

ду 1260/1261 (стр. 198). Более того, единственный пример яко на странице 198 находится до, а единственный пример оже – после пропущенного текста между 6 и 7 строками; в галицкой части яко появляется почти 200 раз и только 19 раз – в волынской, а оже (аже) и акы (аки) появляется только 6 раз в галицкой части и почти 80 раз в волынской. Кроме того, из 19 примеров яко в волынской части 16 находятся на страницах 219—224, что согласуется с уже упоминавшимися морфологическими и синтаксическими аномалиями в этой части текста. Этот стилистически отличающийся от окружающего текста фрагмент повествует о болезни и смерти в 1288 году волынского князя Владимира Васильковича и включает пространную похвалу Владимиру и список его многочисленных за-


264

слуг13. Отрывок начинается в начале стр. 219 и заканчивается в конце стр. 223, где летописец переходит к краткому повествованию о правлении его брата, князя Мстислава Васильковича. Согласование лингвистических и тематических границ служит сильным аргументом в пользу того, что отрывок, рассказывающий о болезни, смерти и заслугах Владимира, должен считаться самостоятельной частью летописи, написанной, скорее всего, другим писцом; во всяком случае, этот писец владел стилем настолько, что автоматически употреблял более торжественные и, следовательно, более уместные в таком контексте церковнославянские формы. Можно, таким образом, заключить, что имеются лингвистические данные, подтверждающие предположение Пашуто и Генсорского о том, что 1289 год (стр. 223) является границей внутри текста Волынской летописи, хотя ни один из них не обратил внимания на столь же явную границу, обозначающую начало этого отрывка (стр. 219).

Фразеология (1): пояснения с формами типа ðåêøå Как уже было замечено, в галицкой части значение необычных слов (как, впрочем, и некоторых слов, которые, видимо, были знакомы писцу) часто объясняется с помощью синонима, которому предшествует форма рекше !то есть", рекомый !называемый" и подобных14, например, вратишася в страны 13

Этот отрывок, как было отмечено Чижевским (1948, 312), обнаруживает сильное влияние похвалы Владимиру в Слове о законе и благодати митрополита Иллариона. И. П. Еремин (1957, 113—114) показал, что писец последней части Волынской летописи был вообще склонен к такого рода заимствованиям. 14 Иногда этот прием используется для пояснения диалектизмов, например: стюденец, рекомый кладязь, близ ея бъ (196—197); Володислав (в Ипатьевской летописи добавлено послав) возьже (пожже Х, Е) вся окрестьная вси (веси Х, села Е), рекомая околная (190). В других случаях объясняются заимствования, характерные для ученого языка: рикс ти Угорьскый, рекше король (194), или необычно смелые метафоры: Судислав же во злато пръменися, рекше, много злата дав избавися (159). Этот же прием может демонстрировать дистанцию между православием писца и языческими взглядами персонажей: [литовцы] вся богы своя поминаяще, рекомыя бъсы (195). Наконец, в нескольких случаях пояснение состоит из собственного имени или прозвища (175, 184, 190). Как правило, такие пояснения являются скорее всего литературным приемом, своего рода остранением, придающим повествованию определенный стилистический колорит.


265

своя, рекше в поле (196.10)15. Все 26 примеров с этими конструкциями находятся в галицкой части летописи (табл. 5). Заметим, что последний из этих примеров находится на странице 197, непосредственно перед границей, проведенной на основании данных из предыдущих разделов. Таблица 5 Распределение пояснений, содержащих ðåêøå, ðåêîìûé и т.п. • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

— 155 —

— 160 —

— 165 —

— 170 —

— 175 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

× × × × ×

××

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

— 180 —

— 185 —

— 190 —

— 195 —

— 200 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

× × ×× × × × ××× × × ×× × ×× ×

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

— 205 —

— 210 —

— 215 —

— 220 —

— 225 —

• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •

Фразеология (2): устойчивые сочетания Текст летописи содержит значительное количество устойчивых или полуустойчивых фразеологических сочетаний, например, от мала до велика, с побъдою и честью великою и т. п. Как и в других подобных случаях, некоторые из этих сочетаний встречаются только в определенных местах текста. Поскольку распределение фразеологизмов подробно рассматривается в другой работе (Ворт 1960, 64—66), мы ограничимся здесь повторением лишь наиболее существенных выводов. Таблица 6 показывает распределение трех фразеологических сочетаний, часто встречающихся в галицкой части летописи, и восьми со15

Мы предпочитаем приведенное чтение (Х, Е) варианту Ипатьевского списка (в станы), поскольку в последнем случае писец, по-видимому, спутал это пояснение с двумя другими, где значение слова колымаг поясняется словом стан (158, 186).


266

четаний, характерных для волынской части. Следует отметить, что некоторые из дополнительно распределенных фразеологизмов чрезвычайно похожи и отличаются лишь такими второстепенными чертами, как порядок слов (с великою честью – в галицкой части и почти идентичное с честью великою – в волынской), – лишнее напоминание о том, что анализ текста, опирающийся на фразеологизмы, требует особого внимания к деталям. Таблица 6 Распределение фразеологизмов, характерных для галицкой и волынской частей летописи •

Галицкая часть •

3

•

— 155 —

•

2

• •

— 160 —

•

•

•

•

•

— 165 —

• •

•

•

•

•

• •

•

— 170 —

3 2 3 2 2 21

•

•

•

2

•

•

•

2

•

• •

•

•

•

3

•

•

• •

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

• •

— 185 —

•

•

•

•

•

•

•

•

•

• •

— 190 —

• •

1

— 210 —

• •

•

•

•

•

•

•

•

•

•

— 215 —

• •

•

•

•

•

•

•

1

•

•

•

•

•

3

•

•

•

•

•

•

•

•

•

— 195 —

2 2

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

2

•

Волынская часть •

— 200 —

• •

14 33456 116 567 337 6

•

— 220 —

•

3

•

•

•

— 225 —

45 15 38 24 1125588 115 11112 125

•

•

•

3

•

•

•

31

— 205 —

•

•

— 175 —

•

•

•

•

•

3 3

•

32

•

•

3

— 180 —

• •

•

•

•

•

•

•

•

•

•

•

4 2 4

4 1 1124557

Фразеологизмы, характерные для галицкой части (цифра слева от номера страницы): 1. многое множество 2. плън велик 3. с великою честью и во велицъ чести Фразеологизмы, характерные для волынской части (цифра справа от номера страницы): 1. бесчисленое множество 2. со множеством + родительный падеж 3. полона много 4. от мала и до велика 5. с (побъдою и) честью великою 6. и тако бысть конець 7. не мало бо показа мужьство свое 8. сложити с себе сором


267

Вновь мы видим, что важная стилистическая граница приходится на стр. 198, и вновь специфически волынские черты не обнаруживаются на страницах 219—223. Итак, лингвистические данные с очевидностью указывают на существование в тексте Галицко-Волынской летописи только одной кардинальной границы, проходящей там, где ее провели Черепнин и Чижевский, а именно между 1260 и 1261 годами. Какие бы исторические аргументы ни приводились в пользу других разбиений, мы не нашли для них убедительных лингвистических оснований16.

СОКРАЩЕНИЯ Ворт 1960 – D. S. Worth. Phraseology in the Galician-Volynian Chronicles // Annals of the Ukrainian Academy of Arts and Sciences in the U.S., VII, 1—2. New York, 1960. Генсорский 1955 – А. И. Генсьорський. Редакцiї Галицько-Волинського лiтопису и спостереження над вживанням повноголосних i неповноголосних форм у Галицько-Волинському лiтописi. [Вопросы славянского языкознания. Кн. 4.] Львiв, 1955. Генсорский 1957 – А. И. Генсьорський. Значення форм минулого часу в Галицько-Волинському лiтопису. Київ, 1957. Генсорский 1957а – А. И. Генсьорський. Редакцiї Галицько-Волинського Лiтопису // Дослидження з мови та литератури. Акад. Наук Укр. ССР. Институт суспильных наук. Київ, 1957. Грушевский 1901 – М. Грушевськiй. Хронольогiя подiй Галицько-Волинської лiтопiси // Зап. Наукового Товариства iм. Шевченка. Львiв, 1901. Т. 16, № 3. Грушевский 1905 – М. Грушевський. История України—Руси, III. 2-е изд. Львiв, 1905. (Фототипическое переиздание: Нью-Йорк, 1954.) Дилс 1932 – Paul Diels. Altkirchenslavische Grammatik, I. Heidelberg, 1932. Дурново 1959 – Н. Дурново. Очерк истории русского языка. s’-Gravenhage, 1959. (Фототипическое переиздание.) Еремин 1957 – И. П. Еремин. Волынская летопись 1289—1290 годов // Труды Отдела древнерусской литературы. Л., 1957. Т. 13. Лихачев 1947 – Д. С. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. 16

Дополнительная информация приводится в работе Генсорский 1955, (с. 82—83 и далее). Справедливость требует отметить, что Генсорский говорит не только о “редакции 1265 года”, но и называет 1260 год в качестве основной границы между Галицкой и Волынской частями летописи, и следовательно, вместе с Черепниным и Чижевским правильно (с точки зрения нашего материала) определяет главную границу в тексте летописи.

268


Орлов 1937 – А. Орлов. Древняя русская литература XI—XVI вв. М.; Л., 1937. Пашуто 1950 – В. Т. Пашуто. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950. ПСРЛ 1843 – Полное собрание русских летописей. II. Ипатьевская летопись. СПб., 1843. ПСРЛ 1856 – Полное собрание русских летописей. VII. Воскресенская летопись. СПб., 1856. Садник-Айтцетмюллер 1955 – L. Sadnik and R. Aitzetmиller. Handwоrterbuch zu den altkirchenslavischen Texten. ’s-Gravenhage, 1955. Черепнин 1941 – Л. Черепнин. Летописец Даниила Галицкого // Исторические записки, 1941, № 12. Чижевский 1948 – D. Tschizewskij. Geschichte der altrussischen Literatur im 11., 12. und 13. Jahrhundert. Kiever Epoche. Frankfurt a. M., 1948. Чижевский 1953 – D. Tschizewskij. Zum Stil der Galizisch-Volynischen Chronik // Sиdostforschungen, 12, 1953.

Одушевленность и позиция прилагательного: случай íîâúãîðîäüñêú Опыт микроисследования 0. Литература о порядке слов в древнерусском языке не слишком обширна, а работы о порядке слов в атрибутивных словосочетаниях и вовсе немногочисленны: единственным известным мне монографическим исследованием является книга Виднес 1953 (см. кроме того Борковский 1944, 1949; Котляренко 1965; Лаптева 1959a, 1959b; Спринчак 1960). Настоящая статья посвящена анализу жестко ограниченной выборки атрибутивных конструкций из стилистически однородного корпуса текстов: первых 168 страниц собрания новгородских и псковских грамот (ГВНП 1949)1. 1. Простые словосочетания типа AN, NA. В результате анализа 120 примеров – 63 словосочетаний вида прилагательное + существительное (далее AN) и 57 сочетаний вида существительное + прилагательное (далее NA) Виднес (1953, 45—46) приходит к заключению, что древнерусские прилагательные на -ьскъ предшествуют существительному, если они указывают на происхождение или принадлежность к какому-либо классу, и следуют за существительным, если их значение определяет принадлежность к одному из нескольких “перечислимых” (т. е. различных. – Д. В.) классов. По данным Борковского (1949, Animacy and adjective order: The case of Новъгородьскъ. An exploratory microanalysis // Slavic linguistics, poetics, cultural history. In honor of Henrik Birnbaum [= International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, XXXI— XXXII, 1985. P. 533—545]. 1

Выражаю глубокую признательность Майклу Флаеру и Эмили Кленин, ознакомившимся с первым вариантом работы и высказавшим важные замечания.

270


260—271), из 1584 словосочетаний с прилагательными на -ьскъ 746 (47,1%) относятся к типу AN, а 838 (52,9%) – к типу NA, хотя в названиях должностей и титулах (типа князь новгородскыи) порядок NA определенно преобладает (379 = 92,9% : 27 = 7,1%). К сожалению, Борковский пытается объяснить это явление исходя из того, что он называет “логическим ударением” или “полупредикативной” функцией постпозиции прилагательных. Изученные нами 317 словосочетаний (корпус примеров больший по объему, чем у Виднес, меньший, чем у Борковского, и намного более однородный, чем у обоих) не подтверждают ни объяснения Виднес – происхождение или принадлежность к какому-либо классу, принадлежность к одной из нескольких групп, – ни функциональной гипотезы Борковского – постпозиция как средство выражения полупредикативности и логического ударения: изучение однородной выборки обнаруживает намного более сложную ситуацию. В частности, наш материал позволяет установить выраженное противопоставление одушевленности/неодушевленности существительных, различия между предложными и беспредложными словосочетаниями, а также – у атрибутивных конструкций с предлогами – различия, обусловленные наличием или отсутствием адъективного местоимения (типа весь и т. п.). Данная работа посвящена главным образом анализу взаимосвязей между одушевленностью или неодушевленностью существительного и наличием или отсутствием предлога, с одной стороны, и порядком слов, с другой, – предмету, ранее не привлекавшему внимание исследователей. Обратим внимание читателя на подзаголовок статьи: настоящее исследование является предварительным и не может претендовать на окончательные выводы. Ниже будут рассмотрены следующие три типа словосочетаний с прилагательным новъгородьскъ: (1) простые именные словосочетания (AN, NA), (2) предложные словосочетания (pAN, pNA) и предложные конструкции с местоименными прилагательными (paAN, paNA). 1.2. Всего в нашем материале имеется 121 пример простых словосочетаний с порядком AN и NA, например: А новогородцкiе послове цъловаша крестъ (грамота 77, страница 132 [далее сокращенно 77: 132]); А тобъ, господине, новгородьскымь хлъбомь не кърмити его (8: 18—19); а то довъдаетче местерь или

Одушевленность и позиция прилагательного

271

его кумендери новгородчкого товара в своеи земли (60: 100); оже не поиметь нашего посла, ни новгородцьскыхъ купець из Новагорода (29: 57); приехавъ въ село, Новгородьскую волость пусту положилъ (8: 18); тотъ товаръ князю Михаилу подавати новгородьскымъ купцамъ и новторскымъ (18: 34); Оже убьють таль или попъ новгороцкое (28: 56); А учинится пеня гостю новгородскому в Литвъ (70: 116). Примерно 5/8 от общего числа примеров (75 = 62%) содержат одушевленные существительные, и 3/8 (46 = 38%) – неодушевленные; важность этого противопоставления станет очевидной в дальнейшем (см. в особенности раздел 2). Примерно четверть примеров (28 = 23,1%) относится к типу AN и три четверти (93 = 76,9%) – к типу NA: Таблица 1

Таблица 2

Одушевл.: 75 = 62,0% Неодуш.: 46 = 38,0%

Порядок AN: Порядок NA:

121 = 100%

28 = 23,1% 93 = 76,9% 121 = 100%

1.3. Из 75 словосочетаний с одушевленными существительными к типу AN относится менее 1/5 (13 = 17,3%), более 4/5 (62 = 82,7%) – к типу NA; из 46 словосочетаний с неодушевленными существительными примерно треть (15 = 32,6%) относится к типу AN и две трети (31 = 67,4%) – к типу NA: Таблица 3 AN 75 одушевл. (100%): 46 неодуш. (100%):

13 = 17,3% 15 = 32,6%

NA 62 = 82,7% 31 = 67,4%

1.4. Из 28 примеров с порядком AN несколько менее половины (13 = 46,4%) – одушевленные, более половины (15 = 53,6%) — неодушевленные; из 93 примеров с порядком NA две трети (62 = 66,7%) содержат одушевленные имена и только одна треть (31 = 33,3%) – неодушевленные: Таблица 4 Тип AN: 28 примеров (100%) Тип NA: 93 примера (100%)

Одуш. 13 = 46,4% 62 = 66,7%

Неодуш. 15 = 53,6% 31 = 33,3%

272


1.5. Как видно из таблиц 3 и 4, несмотря на то, что порядок NA всегда преобладает, у сочетаний с одушевленными существительными это преобладание намного заметнее (82,7%), чем у сочетаний с неодушевленными (67,4%), – факт, не имеющий очевидного объяснения. 1.6. Синтаксические аспекты проблемы. Во многих случаях варьирование порядка слов в словосочетаниях обусловлено синтаксическими факторами фразового или текстового уровня (порядок SVO vs. VSO, функциональный контекст предложения, актуальное членение и т. п.), информация о которых недоступна в рамках нашего микроанализа. Поскольку, однако, влияние этих более фундаментальных факторов сказывается на поверхностно-синтаксических характеристиках конкретных синтаксических единиц, анализ локальных явлений может дать важные сведения об их структуре. 1.6.1. Примеры с именительным падежом подразделяются на четыре типа – три частых и один редкий. В предложениях типа SV(O) группа подлежащего с прилагательным новъгородьскъ возможна в обеих последовательностях – как AN, так и NA. Порядок AN возможен как при одушевленном, так и при неодушевленном подлежащем: или новогородская воина была надъ великихъ князеи волостьми 23: 42; А новогородцкiе послове цъловаша крестъ 77:132; порядок NA – только при одушевленном: посадникъ новгородчкыи Васълии Микитинъчь [...] послаша 60: 99. В предложениях типа VS возможен только порядок NA, причем всегда с одушевленным подлежащим: А приъдутъ к намъ к великимъ княземъ от Великого Новагорода послы новогородскые 23: 42; А прiехаша [...] и от всего Великого Новагорода мужеи волныхъ посадникъ новогородцкiи Офонос Остафьевичь 77: 130. Статистические данные для этих двух типов подлежащего приводятся в таблице 5. Таблица 5

Одушевл. Неодушевл.

AN

NA

1 2

24 0


273

Номинативы, являющиеся именными компонентами дефинитивных сказуемых2, обнаруживают прямо противоположное распределение: все примеры в нашем материале (21) относятся к типу NA и все они содержат неодушевленные существительные. Это единственная часть корпуса примеров, обнаруживающая явную корреляцию между неодушевленностью и порядком NA (в других случаях с типом NA была связана одушевленность). По предположению М. Флаера, эта корреляция объясняется предикативным характером прилагательного в конструкциях вида SV(связка)A. Как бы то ни было, такие конструкции ярко контрастируют с остальной частью корпуса примеров и исключаются из дальнейших статистических подсчетов. Наконец, в двух случаях прямые дополнения в именительном падеже при инфинитивах содержат одушевленные существительные в неожиданном порядке AN (возможно – для того, чтобы подчеркнуть противопоставление, напр. а в город[е] позывати князеи великихъ подвоискiи, а новогородскои подвоискiи так[о]же 23: 423). 1.6.2. Примеры с родительным падежом встречаются реже, чем номинативные сочетания (всего 13 примеров по сравнению с 50 примерами именительного падежа). Родительный падеж дважды встречается с дополнениями (напр. а новгородьскои ти души блюсти 15: 30; оже не поиметь нашего посла, ни новгородцьскых купець из Новагорода 29: 57), дважды – с именами, зависящими от других имен (напр. попуща[ти] ... и [чорн]ыхъ людъи, и сиротъ Новгородскои волости и Новоторьскои волости 17: 33), и девять раз – с именами, зависящими от местоимений (напр. А что будетъ новгородчкого товара поиманъ 60: 99—100; А что селъ или людии новгородьскыхъ в сю замятню заложилося за князя 11:23). В отличие от номинативных конструкций, большинство словосочетаний с родительным падежом содержит неодушевленные существительные: 2

К этой категории мы относим как собственно дефинитивные предложения типа А се волости новгородьские, так и топикализирующие конструкции типа А что волости новгородьские. 3 Примеры, приводимые Лаптевой (1959б, 105), в этом отношении аналогичны.

274

История русского языка Таблица 6 Одушевл. Неодушевл.

AN 1 4

NA 1 7

Хотя число примеров здесь совершенно недостаточно для сколько-нибудь обоснованных выводов, можно предположить, что функции родительного падежа плохо совместимы с одушевленностью и что в данном случае между типами AN и NA нет серьезных различий. 1.6.3. Винительный падеж, как и родительный, встречается редко, в 9 примерах из 317, причем всегда – в функции прямого дополнения. Примеры: приехавъ въ село, Новгородьскую волость пусту положилъ 8: 18; А силою ти гостя новгородчкого и новоторжкого во Тферь не переимати 20: 38; А что взялъ князь Михаило городъ Торжокъ или волости новъгородьскыи 18: 34; Аже братью нашю попуща[ти] без окупа, новгородскихъ бояръ 17: 32—33. Примеров слишком мало для каких-либо обобщений: Таблица 7 AN NA Одушевл. Неодушевл.

1 2

4 2

1.6.4. Дательный падеж встречается в нашем материале в три раза чаще, чем винительный. Это объясняется тем, что примеры заимствованы в основном из юридических текстов, устанавливающих обязательства и интересы сторон, что обычно выражается дательным падежом, в особенности – в инфинитивных конструкциях с субъектом в дательном падеже: а новгородскымъ посломъ по Литовьскои волости не имати подводъ 70: 116; ихъ бояромъ земли и воды новгородчкои и новоторжскои не купити 20: 37; а также в конструкциях с dativus ethicus: А учинится пеня гостю новгородскому в Литвъ 70:116; Аче будетъ судъ князю новгороцкъму Новъгородъ 28:55; А новгородскому послу и гостю по Юръевъскои земли путь чыстъ 78:133. Кроме того, дательный падеж встретился в двух


275

зачинах (обращениях к адресату в начале грамот), напр.: Господину посаднику новгородцкому Василью Микитину 89: 146. Одушевленные существительные здесь явно доминируют; кроме того, заметно преобладание порядка NA: Таблица 8 Одушевл. Неодушевл.

AN

NA

8 3

24 0

1.6.5. Творительный падеж представлен двумя группами примеров. В трех случаях творительный падеж со значением средства представлен у словосочетаний типа AN с неодушевленными существительными: А тобъ, господине, новгородьскымь хлъбомь не кърмити его 8: 18—19; и вы имъ велите ъхати новгородчкимъ путемъ 50: 88—89. В 15 случаях это постпозитивные одушевленные существительные с агентивным значением (глубинные субъекты) и с порядком NA: не держати своими мужи, нъ дьржати мужи новгородьскыми 2: 104: Таблица 9 Одушевл. Неодушевл.

AN 0 3

NA 15 0

1.6.6. Приведенный выше обзор синтаксических функций показывает, что одушевленность явно связана с порядком NA. Таблица 10, объединяющая подсчеты из таблиц 5, 8 и 9, позволяет обобщить данные для существительных в агентивной (в широком понимании) синтаксической роли; таблица 11 содержит обобщенные данные для неагентивных падежных значений – а именно, сочетаний с родительным (табл. 6) и винительным (табл. 7) падежами: 4

Значимость последней группы, однако, сомнительна, поскольку все входящие в нее примеры представляют собой варианты одного-единственного словосочетания: держати мужи (мужми) новъгородьскими; в этом одно из неудобств ограничения исходного материала сочетаниями с одним прилагательным: частотные фразеологизмы могут нарушить статистический баланс и повлиять тем самым на достоверность выводов.


276 Таблица 10

Таблица 11

Агентивные значения

Неагентивные значения


AN 9 8

NA 54 0


AN 2 6

NA 5 9

Сочетания типа NA с агентивным значением (табл. 10) всегда содержат одушевленное существительное; более того, они составляют 54/63 = 85,7% от общего числа агентивных словосочетаний с одушевленными именами; тип AN не обнаруживает связи с одушевленностью/неодушевленностью; тип NA вообще не встречается с неодушевленными существительными. В неагентивных сочетаниях (табл. 11) неодушевленные существительные (как и одушевленные) встречаются в сочетаниях типа NA несколько чаще, чем в сочетаниях типа AN, однако примеров с неодушевленными существительными почти в два раза больше, чем примеров с одушевленными. Итак, наш материал подтверждает хорошо известную взаимосвязь между агентивностью и одушевленностью, но при этом обнаруживает неожиданную корреляцию между одушевленностью и постпозитивной позицией прилагательного5. 1.7. Отдельные слова. Особенно интересны для нас те существительные, которые встречаются в конструкциях обоих типов – NA и AN. Помимо слова волость в позиции подлежащего в дефинитивных предложениях, только одно существительное – посълъ – встретилось не менее пяти раз с каждым из двух типов, но и в этом случае данные недостаточны для сколько-нибудь определенных выводов. В качестве глубинного субъекта в дательном падеже, предшествующего глаголу, существительное посълъ встречается четыре раза в конструкциях с порядком AN: а ново[гор]одскимъ [послом]ъ по Литовскои [волости подв]одъ не имати 63: 106; также и новугородскимъ 5

Класс агентивных форм, для которого характерен порядок NA с именительным, дательным или творительным падежом (имеющими, судя по всему, общие глубинные характеристики), не укладывается в рамки морфологически ориентированной классификации Якобсона (Jakobson 1936—1958); таким образом, чисто морфологическая классификация падежей не обязательно изоморфна морфосинтаксической.


277

посломъ ъздити черезъ Пьсковскую землю 27: 50; а новгородскымъ посломъ по Литовьскои волости не имати подводъ 70: 116; А новгородскому послу и гостю по Юръевъскои земли путь чыстъ 78: 133; и только два раза с типом NA: А посламъ новгородчкымъ, и гостемъ, ... ъздити къ князю 72: 118; А посломъ новгородьскымъ и новгородьцемъ ъздити сквозъ Михаилову волость 13: 26. В позиции подлежащего, предшествующего глаголу, это слово встретилось один раз – в сочетании типа AN: А новгородцкiе послове цъловаша крестъ 77: 132; в качестве постпозитивного подлежащего слово посълъ встретилось пять раз в конструкциях с порядком NA: А приедутъ к намъ ... от Великого Новагорода послы новугородские 27: 50; А приъдутъ к намъ к великимъ княземъ от Великого Новагорода послы новогородскые 23: 42; А ... крестъ человалъ ...; такоже и послы новгородскыи Есифъ Васильевичь 70: 116; язъ ... крьстъ цело[валъ], такоже и послове новогородскии Борисъ 63: 106; Что имуть молвити посъло великогъ князя и Новгоръдескыи 35: 64. Таблица 12 AN ... Inf.: NA ... Inf.: AN ... V. pers.: V. pers ... NA:

4× 2× 1× 5×

В 10 из 12 примеров существительное примыкает к сказуемому (выраженному инфинитивом или личной формой), т. е. именная и глагольная группы не разделены прилагательным, но количество примеров недостаточно для того, чтобы можно было считать это явление правилом. 1.8. Заключение. Наиболее важным результатом нашего анализа простых словосочетаний с порядком слов AN и NA следует считать наличие очень сильной корреляции между одушевленностью и порядком слов NA. С синтаксической точки зрения этот факт можно интерпретировать как существование столь же сильной связи между типом NA и агентивным значением существительного (в широком понимании этого термина, включающем номинативные субъекты, глубинные субъекты, выраженные дательным падежом при инфинитиве, и


278

агентивный творительный падеж). Естественно предположить, что зависимость между одушевленностью и порядком NA связана со значением прилагательного новъгородьскъ, а также с тем обстоятельством, что большинство словосочетаний с одушевленными существительными являются названиями должностей и званий (посадникъ, архиепискупъ и т. п.). Для писца, живущего в Новгороде и пишущего о новгородских делах, прилагательное новъгородьскъ, по-видимому, в значительной мере утратило независимый семантический компонент и превратилось в дейктическое указательное слово, близкое по значению к местоимению нашь6, что, в свою очередь, усилило сопротивляемость таких конструкций (особенно в случае официальных формул типа посадникъ новгородьскии) изменению порядка слов под влиянием противопоставления темы и ремы, старой и новой информации и т. п. В результате прилагательное новъгородьскъ становится стандартным компонентом словосочетаний, содержащих названия должностей и титулы. Устойчивость к воздействию коммуникативных факторов окажется существенной и в других случаях (см. раздел 2). Без учета дефинитивных конструкций типа NA (а се волости новгородские) можно заметить слабую корреляцию между неодушевленностью и порядком слов AN, но при учете дефинитивных сочетаний тип NA оказывается преобладающим. Иначе говоря, наш материал не обнаруживает заметной связи между неодушевленностью и порядком слов. Одушевленные (функционально агентивные) имена имеют в данном случае более выраженные свойства, чем неодушевленные. В следующем разделе мы столкнемся с прямо противоположной ситуацией. 2. Предложные словосочетания pAN, pNA. Всего в нашем распоряжении имеется 134 примера предложных словосочетаний с прилагательным новъгородьскъ, например: А ряду, княже, въ Новгородьскои волости тобъ и твоимъ судьямъ не посужати 15: 30; ни мытъ на Новгородьскои волости не ставити 3: 13; А на кого възговорятъ из Новгорочкыхъ волостеи на тферьского татя 20: 37; А вывода ти, княже, межи Суждальскою землею и Новгородьскою не чинити 10: 22; А что 6

Борковский (1949, 260) замечает, что прилагательные на -ьскъ часто обнаруживают функциональное сходство с притяжательными.


279

воина была князеи великихъ надъ Новогородскою волостiю 23: 42; По благословению преподобнаго священноинока Еуфимья, от посадника ноугородьскаго Михаила Ивановичя 19: 34; А про послы и про купци ноугородцкыи, тъхъ вамъ не приимати 22: 40—41. Связь между одушевленностью и порядком слов здесь совершенно иная, чем в случае простых сочетаний типа AN и NA. 2.1. Примерно четверть из 134 предложных конструкций (34 = 25,4%) содержит одушевленные существительные и три четверти (100 = 74,6%) – неодушевленные; примерно 3/4 от общего числа словосочетаний (102 = 76,1%) обнаруживают порядок слов вида pAN, одна четверть (32 = 23,9%) – порядок pNA. Таблица 13

Таблица 14

Одушевл.: 34 = 25,4% Неодушевл.: 100 = 74,6%

Порядок pAN: Порядок pNA:

134 = 100%

102 = 76,1% 32 = 23,9% 134 = 100%

Для сравнения воспроизведем соответствующие данные из таблиц 1 и 2: Таблица 1 Одушевл.: Неодушевл.:

Таблица 2

75 = 62,0% 46 = 38,0%

Порядок AN: Порядок NA:

121 = 100%

28 = 23,1% 93 = 76,9% 121 = 100%

Различия между простыми (не предложными) и предложными словосочетаниями становятся еще заметнее, если сопоставить данные таблиц 1 и 13, с одной стороны, и 2 и 14, с другой: Таблица 15

Одушевл.: Неодушевл.:

простые

предложные

75 = 62% 46 = 38%

34 = 25,4% 100 = 74,6%

121 = 100%

134 = 100%


280

Таблица 16 простые Порядок (p)AN: Порядок (p)NA:

28 = 23,1% 93 = 76,9% 121 = 100%

предложные 102 = 76,1% 32 = 23,9% 134 = 100%

Таким образом, распределение для предложных словосочетаний оказывается обратным ситуации у непредложных конструкций (в случае таблицы 16 отклонение от строго симметричного распределения составляет менее одного процента!): у простых конструкций преобладает одушевленность и порядок NA, а у предложных – неодушевленность (причем в большей степени, чем одушевленность у простых словосочетаний) и порядок AN. 2.2. Из 34 предложных сочетаний с одушевленными существительными менее одной шестой (6 = 17,6%) имеют порядок pAN и почти 5/6 (28 = 82,4%) – порядок pNA, в то время как из 100 сочетаний с неодушевленными именами почти все (96 = 96%) относятся к типу pAN и лишь небольшая часть (4 = 4%) – к типу pNA: Таблица 17 pAN 34 одушевл.: 100 неодуш.:

6 = 17,6% 96 = 96%

pNA 28 = 82,4% 4 = 4%

Сравним данные таблицы 16 с аналогичными подсчетами для простых сочетаний: Таблица 3 AN 75 одушевл. (100%): 46 неодуш. (100%):

13 = 17,3% 15 = 32,6%

NA 62 = 82,7% 31 = 67,4%

Очевидно, что признак одушевленности/неодушевленности по-разному влияет на поведение простых и предложных словосочетаний: у сочетаний с одушевленными существительными порядок слов никак не связан с наличием или отсутствием предлога (AN – 17,3%, pAN – 17,6%; NA – 82,7%, pNA – 82,4%); у неодушевленных существительных наблюдается яр-


281

кое противопоставление по этому признаку: в простых конструкциях тип NA заметно преобладает (67,4% : 32,6%), а в предложных тип pAN оказывается господствующим (96% : 4%). Таблица 18 объединяет процентные данные таблиц 3 и 17 (без указания абсолютных количеств): Таблица 18

Одушевл.: Неодуш.:

(p)AN простые предложные 17,3% 17,6% 32,6% 96,0%

(p)NA простые предложные 82,7% 82,4% 67,4% 4,0%

2.3. Если обратиться к распределению типов pAN и pNA среди сочетаний с одушевленными и неодушевленными существительными, можно видеть, что класс pAN почти исключительно состоит из неодушевленных (96 = 94,1%), а в классе pNA наблюдается почти столь же сильное преобладание одушевленных (28 = 87,5%):

102 pAN: 32 pNA:

Таблица 19 одушевл. 6 = 5,9% 28 = 87,5%

неодуш. 96 = 94,1% 4 = 12,5%

Сравнив эти соотношения с данными для простых словосочетаний из таблицы 4, получаем:

(p)AN: (p)NA:

Таблица 20 одушевл. простые предложные 46,4% 5,9% 66,7% 87,5%

неодуш. простые предложные 53,6% 94,1% 33,3% 12,5%

Как видно из таблицы 20, для типа (p)NA одушевленные существительные, преобладающие среди простых словосочетаний (66,7%), еще чаще встречаются в предложных словосочетаниях (87,5%). Однако среди сочетаний типа (p)AN распределение значительно более неровное: одушевленные и неодушевленные существительные более или менее одинаково представлены в простых словосочетаниях, в то время как предложные конструкции почти всегда содержат неодушевленные существительные.

282


2.4. Поиски объяснения этой необычной дистрибуции полезно начать с анализа предлогов, встречающихся в сочетаниях pAN и pNA. Приводимые ниже данные относятся только к предлогам, встретившимся в сочетаниях обоих типов, и обнаруживают лишь косвенную связь с порядком слов. Предлог по встречается только в словосочетаниях с неодушевленными существительными, почти исключительно (29 раз) в конструкциях pAN, например: А селъ ти не ставити по Новгородьскои волости 7: 17; хотя три примера, не имеющих каких-либо заметных отличий, относятся к типу pNA, напр.: А позовъ по волостемъ новогородскимъ позывати позовникомъ великихъ князеи 27: 49. Предлог съ оказался несколько более информативным: он трижды встретился в словосочетаниях типа pAN, причем в двух случаях из трех существительные в этих конструкциях оказываются одушевленными: А тиуну твоему судити в ордiнъ с новогородцкiми приставы 77: 130; судити судъ с новогородцкимъ посадникомъ 77: 132; в одном примере этот предлог встретился с неодушевленным существительным: нашь братъ Есифъ приъхалъ в Колывань, а с новгорочкою грамотою 56: 95. Кроме того, имеется пять случаев употребления съ в сочетаниях pNA – всегда с одушевленными именами, обозначающими должности и звания: А дворецкому твоему пошлiны продавати с посадникомъ новогородцкiмъ по старiнъ 77: 130; приславъ своего посла в Новгородъ Михаила Костянтиновица, съ архиепископомъ новгородьскымъ съ владыкою съ Олексъемъ 18: 33. Предлог къ встретился один раз в сочетании типа pAN и три раза в конструкции типа pNA, причем всегда – с одушевленными существительными, обозначающими звания и должности: А приведуть тферитина с поличнимъ к новгорочкому посаднику или к новоторжкому 20: 37; Се приъхаша послове ..., и ко архъепискупу новгородчкому владычъ Семеону 60: 99; и к посаднику новгородчкому Есифу Григорьевичю 77:118; и к тысячкому новгородчкому Карпъ Савиничю 77: 118. Предлог безъ встретился один раз в конструкции pAN при неодушевленном существительном: А без новгородьского ти слова, княже 15: 30 и один раз с типом pNA с одушевленным существительным-титулом: А намъстнику твоему без посадника новогородцкого суда не судити 77: 130. Таким образом, предлоги, встретившиеся в словосочетаниях обоих типов, возможно, тяготеют к типу pAN при неодушевленном существитель-


283

ном и к типу pNA – при одушевленном, хотя имеющийся материал совершенно недостаточен для определенных выводов. 2.5. Общие выводы. Данные для предложных словосочетаний позволяют обратить внимание на два обстоятельства. Вопервых, словосочетания с неодушевленными существительными, для которых в случае простых (не предложных) конструкций преобладает порядок слов NA, в предложных сочетаниях почти всегда имеют обратный порядок (pAN). Во-вторых, порядок слов у сочетаний с одушевленными существительными совершенно не зависит от наличия или отсутствия предлога. Единственное разумное объяснение этого различия состоит, на наш взляд, в следующем: преобладание порядка pAN у сочетаний с неодушевленными существительными вызвано жестким синтаксическим единством предложных конструкций, начальная граница которых обозначается предлогом, а конечная – управляемым существительным (отметим тенденцию к повторению предлога в тех редких случаях, когда неодушевленные существительные встречаются в конструкциях типа pNA, например: А позовъ по волостемъ по новогородскымъ позывати позовникомъ князеи великихъ 23: 42; повторяющийся предлог указывает на то, что словосочетание еще не окончено). Сочетания одушевленных существительных с прилагательным новъгородьскъ, однако, сопротивляются этой тенденции (в особенности – в конструкциях, обозначающих звания и должности) по причинам, указанным в разделе 1.8. Таким образом, прилагательное новъгородьскъ оказывается устойчивым не только к воздействию рассмотренных выше коммуникативных факторов, но и к правилам, определяющим порядок слов, столь ярко выраженным у сочетаний с неодушевленными существительными. 3. Словосочетания с местоименными прилагательными. В нашем распоряжении имеется 41 пример конструкций с местоименными прилагательными (обозначаемыми далее строчной буквой “а”, например, paAN, paNA), например, Такоже и новгородчемъ изо всеи Новгородскои волости торговати бес пакости 70: 115; и на всихъ путехъ во всеи Новгородскои волости пути не переимати гостя никакоже 70: 115; людеи не

284


выводити въ свою волость, ни из ыныхъ волостеи ноугородскыхъ 19: 35; А выводъ ти, княже, въ всеи волости Новогородьскои не надобе 1: 10. Во всех примерах существительные неодушевленные. Лишь шесть из них (= 14,6%) обнаруживают порядок paAN, остальные (35 = 85,4%) paNA: Таблица 21 paAN Одушевл.: Неодушевл.:

0 = 0% 6 = 14,6%

paNA 0 = 0% 35 = 85,4%

Таким образом, распределение предложных словосочетаний с местоименными прилагательными оказывается обратным рассмотренному выше: предложные конструкции без местоименных компонентов встречаются с порядком pAN в 96% случаев, в то время как 85,4% конструкций с местоименными прилагательными имеют порядок paNA. По-видимому, в языке новгородских грамот существовало правило, требующее, чтобы определения непосредственно примыкали к определяемому существительному (однако, как показывают шесть примеров типа paAN, это правило не было абсолютным). 4. Выводы. Наш микроанализ позволил обнаружить существование ранее не замеченной сильной корреляции между одушевленностью (агентивностью) и порядком слов NA как в простых, так и в предложных словосочетаниях. С другой стороны, неодушевленные существительные, явно имеющие склонность к порядку NA в конструкциях без предлогов, в предложных словосочетаниях почти неизменно относятся к типу pAN. Если, однако, предложная конструкция содержит местоименное прилагательное типа вьсь, инои, порядок слов вновь меняется на paNA. Еще раз подчеркнем, что наши выводы относятся только к словосочетаниям, содержащим прилагательное новъгородьскъ. Его особая роль в текстах новгородского происхождения требует крайней осторожности в обобщении этих выводов на случай прочих прилагательных с суффиксом -ьскъ, не говоря уже о древнерусских определительных конструкциях в целом.


285

СОКРАЩЕНИЯ Борковский 1944 – В. И. Борковский. О синтаксических явлениях новгородских грамот XIII—XIV вв. // Учен. зап. Ярославского пед. ин-та. 1944. Вып. 4. Русское языкознание. С. 39—46. Борковский 1949 – В. И. Борковский. Синтаксис древнерусских грамот (простое предложение). Львов, 1949. С. 131—142. Виднес 1953 – M. Widnаs. La position de l’adjectif e!pithe"te en vieux russe. Helsinki, 1953. ГВНП 1949 – Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Под ред. С. Н. Валка. М.; Л., 1949 (Факсимильное переиздание: Vaduz, Liechtenstein, “Europe Printing”, 1970). Котляренко 1965 – А. Н. Котляренко. О расположении главных членов предложения в древнерусском языке (по памятникам XIV—XV вв.) // Учен. зап. Ленинградского гос. пед ин-та, 1965. Т. 268. С. 211—265. Лаптева 1959а – О. А. Лаптева. О некоторых изменениях порядка слов в древнерусском языке // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. М., 1959, № 3. С. 55—66. Лаптева 1959b – О. А. Лаптева. Расположение древнерусского одиночного атрибутивного прилагательного // Славянское языкознание. Сборник статей. М., 1959. С. 98—112. Спринчак 1960 – А. Я. Спринчак. Очерк русского исторического синтаксиса (простое предложение). Киев, 1960. С. 229—237. Якобсон 1936 – R. O. Jakobson. Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre. Gesamtbedeutungen der russischen Kasus // Travaux du Cercle linguistique de Prague, 6, 1936. S. 240—287. Якобсон 1958 – Р. О. Якобсон. Морфологические наблюдения над славянским склонением (состав русских падежных форм) // American Contributions to the Fourth International Congress of Slavists. The Hague, 1958. С. 127— 156.

Место “второго южнославянского влияния” в истории русского литературного языка (Материалы к дискуссии)

Т

ермин “второе южнославянское влияние” встречается в литературе по крайней мере начиная с 1929 г.1 Наиболее широкое распространение он получил благодаря докладу Д. С. Лихачева (1958/1960) и обзору Х. Бирнбаума (1958). Однако, несмотря на обилие публикаций (библиография, приводимая Йовин [1977], насчитывает более 700 позиций), до сих пор не существует согласия даже в том, что! составляет значение этого термина и к каким именно культурно-историческим событиям конца XIV – XVI вв. он должен применяться. Широко распространенная точка зрения, присутствующая в той или иной форме не только в учебниках, но и в таких серьезных теоретических исследованиях, как Щепкин 1967, Вздорнов 1968 и Филин 1981, сводится примерно к следующему: турецкое завоевание Балкан в конце XIV века вызвало массовую эмиграцию болгарских и сербских книжников в Россию, оставшуюся единственным православным государством, где они приняли участие в “исправлении книг”, т. е. приведении испорThe “Second South Slavic Influence” in the History of the Russian Literary Language (Materials for a Discussion) // American Contributions to the Ninth International Congress of Slavists, Kiev, September 1983. Vol. 1. Linguistics / ed. Michael S. Flier. P. 349—372. 1

Наиболее раннее известное мне его употребление находится в работе М. Н. Сперанского (1929): “... в связи с так наз. «вторым» югославянским влиянием в русской письменности ...” (с. 65); в той же форме (“югославянское”) термин появляется в более поздней работе (Сперанский 1932, 59). Судя по тому, что в обоих случаях автор говорит о “так называемом югославянском влиянии”, впервые этот термин был, очевидно, употреблен кем-то другим. Принятый сейчас вариант – “второе южнославянское влияние” – принадлежит, повидимому, Д. С. Лихачеву (1958/1960, passim).

Место “второго южнославянского влияния”...

287

ченных, как считалось, церковнославянских текстов в состояние, близкое к изначальному, следуя болгарским и отчасти сербским образцам. Южнославянские эмигранты были особенно хорошо подготовлены к этому занятию, благодаря опыту реформ, проведенных ранее тырновским патриархом Евфимием и его болгарскими и сербскими последователями2. Правда, участие в этом процессе южнославянских книжников и его связь с реформами Евфимия неоднократно подвергались сомнению: отметим в особенности работы Талева (1973) и Исаченко (1980, 211 сл.), Ларин (1975) и Филин (1981) подчеркивают внутренние, собственно русские факторы, оказавшие влияние на культурно-историческое развитие в этот период; действительно, “массовый” характер эмиграции и ее связь с турецким завоеванием остаются недоказанными. В это время на Руси известны три южнославянских эмигранта, причем ни один из них не был беженцем от турецкого завоевания: митрополит Киприан, появившийся в 1375 г. – задолго до Косова поля, Григорий Цамблак (ок. 1416 г.) и Пахомий Логофет (“Пахомий серб”), пришедший в Россию до 1438 г.; едва ли в истории отыщется другая столь скромная по размерам массовая эмиграция. Немногое известно и о самой деятельности этих книжников3. 2

“Именно с этого времени [1390-е годы. – Д. В.] началась массовая эмиграция южных славян, причем в первую очередь бежали, конечно, люди умственного и вообще творческого труда” (Вздорнов 1968, 171); “... конец XIV в. и первые десятилетия XV ознаменованы в России наплывом югославянских выходцев” (Щепкин 1967, 129); “... в связи с этим [турецким завоеванием. – Д. В.] уже с конца XIV в. и в начале XV в. в Россию направилось значительное количество эмигрантов из славянских стран Балканского полуострова... Многие из эмигрантов заняли в Русском государстве видное положение в качестве иерархов и известны как политические деятели и деятели феодальной культуры” (Черепнин 1956, 213). Филин (1981, 286) упоминает “приток болгарских и сербских духовных деятелей ... [причиной которого было] завоевание Балкан турками”; аналогичные формулировки встречаются в большинстве учебников, например Ковалевская 1978, 104. Лишь Левин (1964) выражается более осторожно: “в это время в связи с турецкими завоеваниями ... в Россию переселились некоторые [курсив мой. – Д. В.] высокоодаренные южнославянские писатели”. 3 Филин (1981, 286) упоминает также Максима Грека, который, однако, родился четверть столетия спустя после падения Константинополя и появился в Москве лишь в 1518 г. Его деятельность была, несомненно, важным событием в долгой истории греческого культурного влияния (митрополит Феогност, 1328 г., Феофан Грек, 1378 г., митрополит Фотий, 1410 г., митрополит Исидор, 1436 г., брак Ивана III с Софией Палеолог, 1472 г., и т. д.), но нет никакого смысла связывать ее с турецким завоеванием Балкан.


288

Можно с полным основанием утверждать, что большинство важных культурно-исторических вопросов, связанных со “вторым южнославянским влиянием”, пока не решено4. Для лингвиста или историка культуры, изучающего развитие русского литературного языка, особое значение имеют две группы проблем. Во-первых, необходимо отделить строго лингвистические компоненты “второго южнославянского влияния” от риторических приемов, с которыми они обычно объединяются: первые относятся к истории создания стандартного литературного языка, а вторые принадлежат лишь к одному из ее компонентов – языку литературных произведений, – т. е. относятся к области исторической стилистики (любопытно, что в учебниках стилистические аспекты “второго южнославянского влияния” обычно иллюстрируются изощренными риторическими построениями Епифания Премудрого, которые, однако, представляют собой развитие риторической традиции киевских времен талантливым русским писателем, не имевшим никаких южнославянских связей5). Вторая группа проблем связана с различными типами влияний, обнаруживающихся в текстах этого периода: собственно русским (архаизирующие имитации киевского периода), с одной стороны, и иностранным, с другой; последнее можно разделить на южнославянское (болгарское и сербское) и греческое, проводником которого мог быть как собственно Константинополь, так и афонские и другие монастыри и/или окружение болгарских и сербских князей. Проблемы, связанные с тем, что можно назвать “культурным треугольником” Византия – Афон – Русь (где, с течением времени, особо выделяется Москва), достаточно сложны, и, несомненно, пройдет немало времени, прежде чем можно будет рассчитывать на более ясное их понимание6. Тем временем остается на4

См. Лихачев 1958/1960, 95—96; Ларин 1975, 237; Филин 1981, 287. Это тем более удивительно, что неизменно цитируемое в таких случаях житие Стефана Пермского было написано одним Епифанием, а гораздо менее “типичное” житие Сергия Радонежского подверглось правке серба Пахомия Логофета. Ларин (1975, 248) был абсолютно прав, считая Епифания русским архаистом, а не проводником южнославянского влияния. 6 Здесь в первую очередь необходимы детальные исследования памятников, которые позволят определить, какие из заимствованных характеристик реально засвидетельствованы в текстах, когда, в каких комбинациях, с какой частотой и т. д. Есть все основания ожидать, что детальные исследования приведут к сюрпризам: рассмотрим, например, параллельные отрывки из “Служебника” патриарха Евфимия и Требника № 367, переписанного непосредст5


289

деяться на постепенное накопление данных, полученных в результате конкретного анализа отдельных характеристик “второго южнославянского влияния”, которые, возможно, лягут в основу будущей теории или хотя бы помогут установить, на какие вопросы эта теория должна ответить. Настоящий обзор посвящен строго лингвистическим аспектам “второго южнославянского влияния”; мы не собираемся затрагивать такие проблемы, как исихазм, влияние палеологского периода на иконопись, сербские мотивы в архитектуре, а также чисто декоративные аспекты письма, такие как вязь, воронка, тератологическая или геометрическая орнаментация и т. д. Все приводимые ниже явления, относящиеся к графике, фонологии, морфологии, синтаксису и лексике 7, считаются характерными для исследуемого периода. Список не претендует на оригинальность: напротив, наша задача состоит в том, чтобы взглянуть свежим взглядом на “общепринятые мнения” о приводимых ниже явлениях; материал был свободно заимствован из таких источников, как Соболевский 1894, Щепкин 1967, Карский 1928, Лихачев 1958/1960, Талев 1973, Бирнбаум 1980, Филин 1981 и др. Автор попытался сделать список по возможности полным; кроме того, насколько нам известно, впервые, признаки “второго южнославянского влияния” даются в разбиении на группы в зависимости от их предполагаемовенно с киприановского текста (эти памятники были опубликованы Й. Ивановым [1958], который показал, что Киприан дословно скопировал Требник с оригинала, написанного Евтимием). Сопоставление параллельных текстов действительно обнаруживает отчетливые следы “южнославянского влияния”, но совсем не такого, которое можно было ожидать: Киприан, как выясняется, довольно последовательно модернизирует и русифицирует протограф, например, заменяя й на у или о: бжс "твънйй > бжс "тве!ною, сл2!жбй > слоуж "б2, силой > силою, дроугоуй просфорй > др2г2ю просфо!р2; иногда он пропускает присутствующие в оригинале ъ и ь, которые у Евтимия могут употребляться неэтимологически: въземъ > взем, въс]комъ > вс\ком, или исправляет неэтимологические употребления: ктиторь (gen. pl.) > ктиторъ. В Служебнике, приписываемом Киприану, но не отражающем прямое влияние болгарского образца, можно встретить как архаичные русские церковнославянизмы, так и русские инновации; нет, однако, никаких указаний на попытки последовательной болгаризации или архаизации (Иванов 1958, 58—59); в тексте встречаются такие русизмы, как достоить, будеть и т. п.; преже; пам\ть преблгс "н]и влдчци нашеи бц#и; wставлении гр]ховъ; свершати и др. подобные. Хотя этот небольшой список изолированных примеров не может заменить систематического обследования, он хорошо иллюстрирует важность прямого анализа текстов. 7 Риторические приемы будут рассмотрены в отдельной работе.

290


го происхождения. Подчеркнем, что присутствие того или иного явления в списке не означает, что автор настоящего обзора согласен с общепринятой интерпретацией. Следует предупредить читателя о том, что во многих случаях явления, приводимые ниже в качестве характерных для “второго южнославянского влияния”, могут встречаться, хоть и с меньшей частотой, в текстах более ранних или намного более поздних; в особенности, некоторые важные свойства “позднего” русского полуустава обнаруживаются и в старом полууставе (см. Жуковская 1981, цит. по Филин 1981, 287). Иногда неясно, следует ли считать некоторый набор фактов проявлением одного свойства или несколькими связанными явлениями: например, в позднем полууставе заметна общая тенденция к удлинению боковых вертикальных штрихов, в результате чего некоторые элементы достигают (в отличие от старого полуустава) основания строки: }, Ъ и Т превращаются в ª, ¯ и Q; что это – один признак или три? Точно так же тенденция к правому наклону в позднем полууставе превращает } в º и – в “; вновь возникает вопрос о том, с чем мы имеем здесь дело – с одним явлением или с двумя? Далее, сами лингвистические явления, относимые ко “второму южнославянскому влиянию”, настолько разнородны – от приемов письма до синтаксиса сложноподчиненных предложений, – что любые попытки единого подхода к их изучению, и в особенности механические подсчеты, кажутся недопустимо искусственными – однако именно это и будет сделано ниже. Выводы из такого исследования, и особенно результаты подсчетов, следует воспринимать с осторожностью: это не более чем весьма грубая количественная оценка параметров, относящихся к происхождению изучаемых явлений. Все же подсчеты представляют собой некую, пусть и весьма грубую, меру изучаемых свойств, а всякая мера, даже грубо-оценочная, лучше, чем ее отсутствие. Лингвистические признаки “второго южнославянского влияния” разбиты на следующие шесть категорий в соответствии с их наиболее вероятным происхождением: эллинизмы, архаизмы, южнославянизмы, глаголические заимствования, русские инновации и явления неизвестного происхождения. Разумеется, происхождение конкретного признака часто бывает трудно определить: большая их часть в конечном итоге восходит к греческой традиции и впервые появилась в славянском


291

мире во времена Кирилла и Мефодия, но этот исторический факт никак не связан с функциональной ролью рассматриваемых явлений столетия спустя. Многое в этой системе спорно; ее не следует рассматривать как попытку дать окончательный ответ на все вопросы: скорее, это попытка заложить фундамент для будущей дискуссии. Для удобства ссылок признаки пронумерованы последовательно; буква, предшествующая номеру, указывает на одну из шести категорий.

Эллинизмы Шестнадцать лингвистических признаков “второго южнославянского влияния” имеют греческое происхождение. Эти явления, часто отражающие эволюцию современного греческого курсива, возникли, как полагают, в скрипториях славянских монастырей Константинополя (см. Вздорнов 1968) и Афона, где близкое сотрудничество славянских и греческих монахов и культурный престиж греческой традиции неизбежно приводили к тому, что славянские писцы перенимали греческие приемы. Из монастырей инновации распространились на другие центры религиозной и светской культуры, сначала на славянском Юге (Тырново, где служил Евфимий, двор Стефана Лазаря), а затем – на возрождающемся Востоке. То обстоятельство, что некоторые из них сначала появились на Юге и лишь потом – на Востоке 8, возможно, объясняется более ранним возрождением интереса к литературной культуре у южных славян, но само по себе не доказывает болгаро-сербского происхождения русских инноваций 9. Южнославянские культурные центры действительно могли быть проводниками греческого влияния – категорические утверждения здесь неуместны, – но это никак не следует из временно!й последовательности событий: следует остерегаться логических ошибок типа “post hoc ergo propter hoc”. К греческому влиянию следует отнести следующие признаки: 8

Собственно говоря, это утверждение пока остается недоказанным (см. Жуковская 1982). 9 В особенности если учесть, что контакты между русскими и греками стали более интенсивными в конце XIV – XV веках: греки появляются в Москве и в Троице-Сергиевой лавре, а русские – на Афоне и в Константинополе (Сперанский 1932, 60—61).

292


(Э-1) “Широкая альфа” (á) сменяет старые а, А и подобные написания (Карский 1928, 181—182; Ларин 1975, 238). (Э-2) Эпсилон (E) начинает писаться на месте старых Є, å; новая графическая форма сохранялась на протяжении всей дальнейшей эволюции полуустава и перешла в скоропись (Карский 1928, 186; Щепкин 1967, 130; Ларин 1975, 238); ср. Н-85, Н-86. (Э-3) Меняется форма ижицы: сначала У переходит в V, а затем начинает напоминать греческий ипсилон (õ); кроме того, в отличие от старого полуустава, (Э-3a) õ начинает использоваться фонетически, а не только для обозначения числа 400 (Соболевский 1894, 3—4; Щепкин 1967, 130; Карский 1928, 172; Ларин 1975, 238—239). (Э-4) Десятеричное є, ранее употреблявшееся редко – в основном для обозначения чисел, в конце строки и в слове jисоусъ, начинает употребляться фонетически (Э-4a) и появляется перед гласными (а не только после гласных), что отражает бо!льшую частотность дифтонгов éç и çï, çå, çá в греческом языке по сравнению с дифтонгами çé и ïç, åç, áç; старое i начинает писаться с диерезисом, что, возможно, отчасти объясняется влиянием глаголицы (Э-4b = Г-79: см. Щепкин 1967, 131—132; Карский 1928, 193; Тихомиров, Муравьев 1966, 32; Ларин 1975, 240; Талев 1973, 61—62). (Э-5) Омега, почти исчезнувшая в старом полууставе, вновь появляется как в греческих, так и в исконных славянских словах (Талев 1973, 61) в новом начертании: центральный элемент, который в старом полууставе имел среднюю высоту (w), или оказывается в новом варианте намного выше верхнего края буквы (‚), или почти исчезает (») (Щепкин 1967, 130; Сперанский 1932, 53 сл.; Ларин 1975, 238—239). Аналогичная эволюция замечена в сербских текстах того же периода: w характерно для рукописей XIV в., а ‚, » появляются в XV в. (Джорджич 1970, 109). (Э-6) Старое “ломаное” или “острое” В сменяется “круглым” в, восходящим к греческому курсиву и просуществовавшим до XVIII в. (оно было изъято из гражданской азбуки по личному указанию Петра I в 1710 г.: В. А. Истрин 1961, 308); несколько позднее, в XV в., изредка начинает появляться че-


293

тырехугольное Ì, получающее распространение лишь в XVII в. В обоих случаях инновация заключается не столько в новом начертании, сколько в частоте употребления: например, круглое в встречается как в старом, так и в новом полууставе (Щепкин 1967, 129—130; Карский 1928, 182—183; Сперанский 1932, 53 сл.; Ларин 1975, 239). (Э-7) Старое [ с ломаной верхней частью (более округлая нижняя часть появляется уже в листках Ундольского и становится обычной к XIII в.: см. Карский 1928, 191—192) сменяется округлым З, напоминающим греческий курсив (Щепкин 1967, 130; Карский 1928, 191—192; Сперанский 1932, 53 сл.; В. А. Истрин 1961, 262). (Э-8) Фита, ранее использовавшаяся только для обозначения числа 9, начинает употребляться фонетически; кроме того (Э-8a = Г-80), горизонтальная перекладина становится шире (q > f), возможно, под влиянием глаголицы (см. Г-80), что может быть всего лишь архаизмом, восходящим к старославянскому языку (Соболевский 1894, 4; Щепкин 1967, 130; Карский 1928, 172). (Э-9) На смену диграфу КС приходит греческое g, по крайней мере в греческих именах (Талев 1973, 62); ранее эта буква использовалась только для обозначения числа 60 (Щепкин 1967, 130; Ларин 1975, 239; Исаченко 1980, 215). (Э-10) Аналогично, диграф ПС сменяется греческим C, по крайней мере в греческих именах (Талев 1973, 62; Ларин 1975, 239; Исаченко 1980, 215). (Э-11) Бифонемное сочетание /ng/ записывается на греческий манер: ГГ вместо НГ, ср. á$ggåëëïò (Соболевский 1894, 5). (Э-12) Прогрессивная ассимиляция по звонкости, характерная для византийского греческого: /nt/ > /nd/ и /mp/ > /mb/, отражается в таких написаниях, как андон1 и, Олумбъ (Соболевский 1894, 5). (Э-13) Надстрочное т записывается как Í, Î (Сперанский 1932, приложение). (Э-14) Появляется множество новых лигатур, причем второй компонент часто записывается не над, а под первым, например, Ï = да, Ð = аще и т. п. (Сперанский 1932, 63 и приложение).

294


(Э-15) Стиль письма в целом становится более округлым, напоминающим греческий курсив; это затрагивает как те буквы, которые были упомянуты выше, так и некоторые другие, упоминаемые в последующих разделах (õ, в, K; см. Н-94; Сперанский 1932, passim). (Э-16) Единственное явление, не относящееся к графике, которое может объясняться греческим влиянием, – это употребление генитива в восклицательных предложениях, напр. Оле в]ры добры\! – что является калькой с соответствующих греческих оборотов: ср. ”Ù Ðï!óåéäïí, ôç%ò ôå!÷íçò! (Исаченко 1980, 221). Такие конструкции населяли русские грамматики от Смотрицкого до Ломоносова (Кьеллберг 1959). Ларин (1975, 238) упоминает также изменения формы букв М и Л под влиянием греческого языка, не приводя, однако, никаких подробностей. Поскольку эти буквы конкретно не фигурируют в других источниках, мы считаем подобные изменения проявлением общей тенденции к округлению букв, упомянутой в разделе Э-15.

Архаизмы Наиболее существенные особенности русских текстов исследуемого периода связаны не с болгарским или сербским влиянием, а с массовой тенденцией к восстановлению фонологических и морфологических (в меньшей степени – синтаксических и лексических) норм, характерных для религиозных текстов киевского времени, т. е. – с попыткой (разумеется, не всегда успешной) игнорировать четыре столетия русификации языка, некогда пришедшего на Русь от южных славян. Важно признать, как это делает Ларин (1975, 240—241), что “второе южнославянское влияние” в России затронуло в первую очередь религиозные памятники и княжеские указы, но не основную массу светских писаний. Ученые могут спорить о том, что легло в основу русского литературного языка – местный восточнославянский или заимствованный церковнославянский (так называемый спор между Шахматовым и Обнорским, см. Ворт 1983b; наст. изд., с. 176—203), – но все согласны в том, что к концу XIV в. произошло значительное смешение и стабилизация обоих уровней. Для религиозных жанров это означало заметное проникновение восточнославянских элементов в изна-


295

чально южнославянский язык; кроме того, наиболее яркие южнославянизмы, особенно чуждые русским писцам, были устранены или приспособлены к местным условиям (връхъ > вьрхъ или верхъ; връмя > время; рождьство > рожьство или рожество и т. д.). Сказанное выше приводит нас к одному из центральных положений данной работы: массовое увеличение числа “славянизмов” вроде TRAT, TRЪT, щ вместо ч < *tj, *kti; род. ед. ja-основ на -я вместо -ъ и т. д. вовсе не обязательно должно пониматься как подражание южнославянским текстам предшествующего периода (XIII—XIV вв.). С точки зрения русского писца XV века такие этимологически южнославянские формы были всего лишь попыткой возврата к более высоким и более правильным нормам его собственного, русского прошлого. То обстоятельство, что нормативный язык церковной литературы Киевской Руси был исторически южнославянским, мало что значило на практике даже в киевские времена, учитывая наднациональный характер церковнославянского языка (Толстой 1961; Пиккьо 1963; Мещерский 1975), и во всяком случае не имело значения для писца XV в.: средневековый русский писец, опиравшийся на четырехвековую русскую традицию, мог с полным правом считать себя продолжателем языковой и интеллектуальной традиции Нестора и Иллариона. Насколько мне известно, нет и тени сомнения в том, что русские писцы воспринимали письменный язык как XI, так XV в. как родной, иначе говоря, они пребывали в счастливом неведении относительно его южнославянского происхождения; южнославянский выходец Константин Костенечский даже считал, что Кирилл и Мефодий создали старославянский язык, опираясь в первую очередь на русский материал (Ягич 1896, 108; Ворт 1983a)! Заменяя время на връмя или вьрхъ на връхъ, русский писец обращался не к евфимиевской Болгарии, а к своему собственному русскому прошлому. Всего известен 31 архаизм такого рода; две трети от этого числа составляют чисто восточнославянские явления, вообще не связанные с историческими различиями между языком восточных и южных славян, и лишь треть имеет отношение к явлениям южнославянского происхождения (что, впрочем, для нас несущественно). Для простоты обсуждения и в особенности для тех читателей, которые могут не согласиться с нашей точкой зрения, эти две подгруппы приводятся раздельно. По-

296


скольку большая часть рассматриваемых ниже явлений хорошо известна и подробно рассматривается в стандартных описаниях (Соболевский 1907; Борковский, Кузнецов 1963; Филин 1972 и др.), мы не пытаемся дать полные ссылки на литературу. (А-17) Этимологические *| и *e, не различавшиеся в московском говоре XVI в., начинают искусственно противопоставляться в произношении и на письме, что отражает влияние как церковного, так и диалектного произношения (Успенский 1968, passim; Ларин 1975, 244—245). (А-18) Юго-западная по происхождению тенденция записывать ъ на месте *e в новом закрытом слоге в XV в. подавляется. (А-19) Появление в XIV—XV вв. o! на месте ударного e! не перед мягкими согласными (и графические манифестации более сложных изменений) игнорируется или устраняется на письме. (А-20) Устраняются акающие написания, что может отражать влияние северновеликорусских диалектов (Ларин 1975, 245). (А-21) Апокопа -i в окончании второго лица единственного числа -ши не отражается в текстах (Ларин 1975, 245). (А-22) Не отражается апокопа безударного -ти в инфинитиве. (А-23) Возвращаются написания кы, гы, хы, задолго до того сменившиеся на ки, ги, хи (Исаченко 1980, 216). (А-24) В окончаниях им. ед. полных форм прилагательных на месте великорусских рефлексов напряженных редуцированных -ои, -еи начинают писаться сочетания -ыи, -ии, обычные для других славянских языков; это одно из немногочисленных явлений эпохи “второго южнославянского влияния”, дожившее до новейших времен. (А-25) Сочетания смычных и плавных в конце слова сохраняются (вътръ, угль и т. п.) без утраты плавного или svarabhakti; этот архаизм, устраненный в отдельных словах (ветер), в ряде случаев способствовал сохранению сочетаний смычных с плавными (рубль при диалектном рубель, рупь).


297

(А-26) Сохраняется конечное -лъ в формах прошедшего времени муж. р.: пеклъ, моглъ, везлъ и т. п. (однако, в отличие от предыдущего, это явление морфологически мотивировано). (А-27) Восстанавливаются чередования k ~ c, g ~ z, x ~ s, вызванные второй палатализацией велярных, например, у Епифания Премудрого находим: в’ тузъ, мнозъ, стисъ (Ларин 1975, 248; Исаченко 1980, 221). (А-28) Окончания косвенных падежей o-основ -омъ, -ы, -ъхъ, которые начали было сменяться окончаниями a-основ -амъ, -ами, ахъ, восстанавливаются в исходной форме, возможно, не без влияния делового языка, имевшего склонность к сохранению старых окончаний. (А-29) Восстанавливается старое окончание родительного падежа множественного числа -ъ вместо нового -овъ, возникшего в результате переосмысления форманта u-основ -ov- (Исаченко 1980, 221). (А-30) Восстанавливается совершенно искусственное окончание ū-основ -ы, например, любы (Епифаний; см. Ларин 1975). (А-31) Вновь появляются формы винительного падежа местоимений мене, тебе, себе, вытесняющие меня, тебя, себя. (А-32) Возвращаются направительные клитики мя, тя, ся и ми, ти, си, до этого вышедшие из употребления или, в случае ся, переосмысленные как глагольная частица; кроме того (А-32a), полная (двухфонемная) форма ся начинает употребляться там, где разговорный язык сократил ее в /s’/ (Ларин 1975, 246). (А-33) Вновь появляется супин, ставший искусственной формой еще до “второго южнославянского влияния” (Исаченко 1980, 220). (А-34) Входит в употребление имперфект, до этого встречавшийся редко и ставший к XV в. вполне искусственной формой; Епифаний употребляет его правильно: желаше, вхожаше, даже в форме 3 л. мн. числа: бываху, моляхуся (см. Ларин 1975, 248). (А-35) Dativus absolutus, синтаксическая конструкция, бывшая на грани исчезновения еще в киевские времена, возвра-

298


щается и доживает, по крайней мере в воображении грамматистов, до ломоносовских времен. (А-36) Подавляется тенденция к замене конструкций с двойным винительным (постави мя попа) конструкциями с творительным падежом (постави мя попомь), наметившаяся к концу рассматриваемого периода; употребление двойного винительного искусственно поддерживается (Ларин 1975, 246). (А-37) Хотя многие древнерусские лексемы вышли из употребления задолго до начала “второго южнославянского влияния” (Ларин 1975, 246), тексты этого времени обнаруживают тенденцию к архаизации лексикона: например, в летописях просторечные слова заменяются архаическими славянизмами (умре > преставися, успъ; порты > ризы; прозвашася > нарекошася; речи, молвити > глаголати и т. п.; Филин 1949, 38— 56). Исторически южнославянские (но функционально восточнославянские) архаизмы (А-38) Сочетания *TоrT отражаются на письме как неполногласия (TрaT), за исключением русизмов типа верещати, солома; неполногласные формы встречаются в XVI в. в 2,5 раза чаще, чем в XIV (Винокур 1971, 76), причем среди них встречаются искусственные образования типа клаколъ, млание (Щепкин 1967, 130; Мещерский 1978, 29—30, 47, цит. по Мещерский 1981, 109—110; Исаченко 1980, 223). (А-39) Сочетания *TъrT записываются как TръT: плъкъ, или на сербский манер – плькь [ср. Ю-48], вместо полкъ, пълкъ; эти написания, однако, не всегда соблюдаются последовательно, ср., например, свершенъ, чернеческыя в житии св. отца Варлаама Пустынника (Ларин 1975, 250; ср. Соболевский 1894, 5; Щепкин 1967, 130; Тихомиров, Муравьев 1966, 32; Талев 1973, 61; Ларин 1975, 239—240; Исаченко 1980, 215). (А-40) Сочетания *TerT, *TelT записываются в старославянской (а не русской церковнославянской) орфографии: дръво вместо древо и т. п.; однако архаичные написания такого рода, никогда не соблюдавшиеся последовательно, быстро исчезают, за исключением неизменного плънъ вместо полонъ (Шахматов 1941, 74; ср. Ларин 1975, 240, 249; Исаченко 1980, 216).


299

(А-41) Увеличивается частота употребления форм со щ вместо ч на месте *tj, *kti, что является чисто русским архаизмом, в отличие от замены звонкого рефлекса *dj ж на жд; ср. Ю-59 (Ларин 1975, 240; Исаченко 1980, 223). (А-42) Для общесл. *ъ3 южнославянское написание -я < -*\ восстанавливается у ja-основ в род. ед., им.-вин. мн., у *jo-основ в вин. мн. и в соответствующих местоименных и адъективных формах, сменяя как старые восточнославянские окончания (-ъ у существительных, -оъ у местоимений и прилагательных), так и новое русское окончание -ои. (А-43) У прилагательных мужского и среднего рода в род. ед. местоименное окончание -ого сменяется окончанием -аго, просуществовавшим до 1917 г. (Исаченко 1980, 221). (А-44) Появляются превосходные степени прилагательных на -аиш-, -еиш-. (А-45) Возвращаются конструкции с одним отрицанием; напр., и никого же видъ вместо и никого же не видъ (Исаченко 1980, 221). (А-46) Вновь начинают употребляться перифрастические “прогрессивные” формы прошедшего времени, состоящие из личной формы глагола и подчиненного ему действительного причастия, напр. бъ крьстя (Исаченко 1980, 220) или и бяше умъя глаголати тремя языки (Ларин 1975, 249). Как и большинство архаизмов, перечисленных в данном разделе, это явление пришло из греческого языка при посредничестве старославянского (ср. греч. ç& äéäáóêá!ëùí и т. п.) (А-47) Возрастает частота употребления этимологически старославянских наречий типа вельми, присно, зъло, что согласуется с общей архаизацией лексики, упомянутой выше в пункте А-37 (Ларин 1975, 248). Некоторые из приведенных в этом разделе архаизмов оказали длительное влияние на русский литературный язык: сопротивление аканью, переходу e > o и неразличению | ~ e продолжали сказываться на развитии русской рифмы в XIX веке. Неполногласные рефлексы сочетаний *TorT образовали серии стилистических дублетов, причем обилие неполногласных корней, в особенности в сложных словах и суффиксальных образо-

300


ваниях, привело к их продуктивному использованию в словообразовательных моделях современного русского языка (ср. в словаре Ожегова: вратарь – тот, кто защищает ворота). Адъективные окончания -ои, -ыи до сих пор сохраняются в русской орфографии и оказали влияние на русскую рифму пушкинской эпохи (род. ед. жен. р. нежной рифмуется с мятежный и т. п.). В целом, за исключением нескольких недолговечных экспериментов типа восстановления дательного абсолютного или второй палатализации, явления, рассмотренные в данном разделе, оказали наибольшее влияние на развитие русского литературного языка.

Собственно южнославянские явления Как уже говорилось, южнославянскими мы считаем лишь те инновации, появление которых можно убедительно объяснить подражанием языковым и графическим приемам, появившимся в южнославянских текстах в период, непосредственно предшествующий эпохе “второго южнославянского влияния”. Этимологически южнославянские явления (напр., *tj > sc и т. п.), ставшие частью жанровой системы русского литературного языка задолго до начала “второго южнославянского влияния”, рассматриваются здесь как чисто русские архаизмы. Судя по всему, именно так воспринимал ситуацию русский писец в XV веке, намного лучше знакомый с важнейшими текстами киевского периода (“Слово о законе и благодати” Иллариона, житие Феодосия Печерского, “Чтение о житии и погублении Бориса и Глеба” и др.), чем с литературной продукцией тырновских книжников времен Евфимия. Иначе говоря, ко второму южнославянскому влиянию можно отнести лишь те явления, которые, по выражению Аванесова (1973), были южнославянскими не только исторически, но и функционально. Всего установлено 26 таких признаков. (Ю-48) Вместо Ъ на конце слова появляется Ь. Использование одной буквы (Ъ или Ь в зависимости от орфографической школы) вместо двух было обычным для болгарских памятников (Карский 1928, 203); в средневековых сербских текстах, как известно, в таких случаях преобладает Ь. Тенденция писать Ь на конце слова вступает в конфликт с архаическим, исторически южнославянским употреблением -тъ на месте


301

русского -ть в окончаниях третьего лица глаголов (исключения: есть, нъсть, см. Исаченко 1980, 216), а также с наметившимся в это время отвердением конечных согласных в творительном падеже единственного числа мужского и среднего рода (Соболевский 1894, 5; Щепкин 1967, 130; Тихомиров, Муравьев 1966, 32). (Ю-49) Напротив, Ъ сменяет Ь (или, в некоторых случаях, Е < ь) внутри слов (Соболевский 1894, 5) и в особенности на границе приставок, где он дожил до наших дней (Исаченко 1980, 216). Карский (1928, 317—318) объясняет такое распределение (Ь в ауслауте, Ъ в инлауте) влиянием реформ Евфимия. (Ю-50) Буква еры начинает писаться как Ы (вместо Z), явно под влиянием замены Ъ на Ь в сербской орфографии. Ларин называет это явление “лишенным всякого оправдания” (1975, 239), в отличие от Щепкина, который считал его полезной инновацией (1967, 131). Вопрос о его происхождении довольно запутан: с одной стороны, написание Z хорошо известно по южнославянским текстам, в особенности до XIV в. (Карский 1928, 203—205); с другой стороны, Ы встречается в древнерусских рукописях XII—XIII вв., включая “Изборник” 1076 г. (Соболевский 1908, 52; Карский, ibid.); таким образом, переход Z > Ы мог быть в той или иной степени мотивирован как чисто русской архаизирующей тенденцией, так и изменениями в южнославянской орфографии. Все же решающим фактором, как кажется, следует считать сербское влияние (Соболевский 1894, 4; Карский 1928, 172; Тихомиров, Муравьев 1966, 31). (Ю-51) Фонетически неожиданное прояснение слабого ь в е в суффиксах -*ьск- и -*ьств-, засвидетельствованное начиная с XIII в., в XV в. становится обычным для наиболее славянской части словаря (человъческии, существо и др.). Исаченко (1980, 219—220) считает это проявлением того, что он называет “Rebulgarisierung der Hochsprache”, но не приводит серьезных аргументов в пользу собственно южнославянского, а не церковнославянского происхождения этого явления. (Ю-52) Йотированное Я исчезает, на его месте появляется А или |. Собственно говоря, здесь следует различать два явления: во-первых (Ю-52a), графическую замену Я на | по крайней мере внутри слова (Карский 1928, 206); и, во-вторых

302


(Ю-52b), фонетическую дейотацию /aja/ > /aa/, возникшую под влиянием болгарских диалектов (Щепкин 1967, 130) и проявляющуюся в таких написаниях, как своа, долгаа и т. п. (Соболевский 1894, 5; Тихомиров, Муравьев 1966, 32; Талев 1973, 60—61; Исаченко 1980, 215). Нейотированные написания распространились на формы типа всеа, которые в болгарском языке никогда не писались с Я или А, ср. ст.-сл. вьсе', позднейшее болг. вьсеь, въсеу, вьсею и вост.-сл. вьсеъ (Щепкин, ibid.), гибридная форма всеа не имеет отношения ни к южнославянской, ни к восточнославянской орфографии. Ларин называет такие написания “совершенно чужды[ми] русскому произношению” (Ларин 1975, 240), что может показаться некоторым преувеличением, если вспомнить о хорошо известных из северных диалектов стяженных формах типа [do!bra! zona!]. (Ю-53a) Возвращение юса большого (Й), особенно в юго-восточных и западных рукописях, а также – реже и ненадолго – в рукописях московского происхождения (Соболевский 1908, 55; Щепкин 1967, 131), очевидно, объясняется влиянием болгарской орфографии; его нельзя считать восточнославянским архаизмом, поскольку Й и ?, изредка встречавшиеся в текстах XI – начала XII вв. (Соболевский 1908, 52), практически вышли из употребления к XIII в. (Ларин 1975, 239). Юс большой получил повсеместное распространение в среднеболгарских текстах, отчасти из-за совпадения рефлексов *o и *\ (Соболевский 1894, 6), а затем начал употребляться внутри корня и на конце слова, независимо от этимологии (богородицу, но также и сыну, ему), по выражению одного писца, “красоты ради, а не истины” (Щепкин 1967, 130; Ларин, ibid.). Графическая сторона этого изменения (Ю-53b) менее понятна: в новом русском полууставе верхняя часть Й увеличивается, что не соответствует характерной для этого периода общей тенденции к “снижению центра тяжести” (см. Н-87—Н-92), однако графическая эволюция болгарской письменности, по-видимому, шла в противоположном направлении: верхняя часть юса уменьшалась или вовсе исчезала (Карский 1928, 208); Ю-53b следует, по-видимому, считать собственно русской инновацией, а не южнославянским заимствованием. (Ю-54) Все более частое употребление юса малого вместо Я (см. признак Ю-52) было отчасти вызвано смешением | и


303

Й, распространенным в болгарских текстах предшествующего периода (Ю-52; Карский 1928, 206). С палеографической точки зрения здесь следует обратить внимание на сдвиг горизонтальной перекладины (старое Ñ, новое "), отражающий упомянутое выше “снижение центра тяжести” (Ларин 1975, 239). Относительно | в окончании 1 л. наст. вр. глаголов см. раздел Ю-64. (Ю-55) С двумя предыдущими разделами связано вызванное неразличением | и Й в среднеболгарском смешение Я (|) и Ю в русском языке того же времени (Соболевский 1894, 6). (Ю-56) Начинает употребляться ) (“о очное”) и его удвоенный вариант )), в особенности в иконических написаниях типа )ко, ))чи. Графема ) появилась первоначально в греческом языке и употреблялась в древних старославянских рукописях (Будилович 1871, цит. по Карский 1928, 196), )) засвидетельствовано начиная с XIV в. Константин Костенечский употреблял ) в единственном числе слова )к), а )) во множественном числе: ))чи, по аналогии с употреблением О и W: вода, но вwды (Ягич 1896, 120; Ворт 1983a; см. также Карский 1928, 195—197; Талев 1973, 61; Исаченко 1980, 215). (Ю-57) Этимологическое *ja записывается как } (инновация, пришедшая из болгарских диалектов: Соболевский 1894, 5—6). (Ю-58) Буква Ю заменяет У в начальной позиции, что отражает южнославянский, а не восточнославянский рефлекс *i"eu и подобных сочетаний. Это явление можно отчасти объяснить стремлением к архаизации языка, поскольку Ю и симметричное написание ™ нередко встречались в наиболее древних русских рукописях (Карский 1928, 205—206; со ссылкой на Срезневский 1885, 113). В палеографическом отношении эволюция ю от Ò XIII в. к Ю XIV в. отражает упоминавшуюся ранее тенденцию к “снижению центра тяжести”, хотя написание Ю можно объяснять и возвратом к архаическому стилю письма, поскольку приподнятая горизонтальная перекладина у Ò была нововведением в старом полууставе. (Ю-59) Сочетание жд – южнославянский рефлекс *dj – начинает употребляться на месте восточнославянского ж, до этого принятого даже в чисто религиозных текстах. Неясно, однако, следует ли считать жд на месте *dj южнославянским,

304


а не собственно русским явлением: с одной стороны, утрата редуцированных внутри слова привела к появлению сочетаний /zd/ в жьдати > ждати и тришьды > трижди, что, как принято считать, обусловило допустимость жд в русском языке; но, с другой стороны, даже в наиболее тщательно славянизированных текстах этого периода жд употребляется непоследовательно (например, у Епифания находим преже, рассужая, заблужаяся, во 2-й Софийской летописи – чюжимъ, чюжие и т. д.; см. Ларин 1975, 242—243). По-настоящему распространенным жд становится лишь в XVI в., слишком поздно для того, чтобы это явление можно было приписывать южнославянскому влиянию, в отличие от архаизирующей тенденции, продолжавшейся еще в XVII в. (см. Ларин 1975, 240; Исаченко 1980, 223). (Ю-60) В косвенных падежах множественного числа u-основ появляется формант -ov-: сыновомъ, сыновъхъ вместо сынъмъ, сынъхъ; эта инновация, болгарская по происхождению (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63), была, по-видимому, усилена собственно русской тенденцией к аналогическому выравниванию структуры основ. (Ю-61) У собственных имен мужского рода появляется болгарское окончание им. п. ед. ч. -ие, напр. Василие (Соболевский 1903, цит. по Талев 1973, 63). (Ю-62) Числительные приобретают болгарское окончание -х в род. (= местн.) п. мн. ч., напр., триехъ, пятихъ вместо три(и), пятъ (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63). (Ю-63) Притяжательные местоимения-существительные его, того приобретают болгарский формант в: еговъ, тоговъ (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63). Однако эта инновация могла быть отчасти вызвана чисто русской тенденцией к адъективизации посессивных слов, ср. просторечные формы типа ихний, егоный и т. п. (Ю-64) В русской версии грамматического трактата Константина Костенечского формы 1 л. ед. ч. наст. вр. получают окончания -ь, -а вместо -ю, -у. Это, очевидно, объясняется смешением | и Й в среднеболгарском (см. пп. Ю-53—55), ср., напр., в так называемых “восьми частях речи”: твор\!, твориши, ... бjа!с\, бjе!шис\, ...; см. Ворт 1983a; пока не установлено, смогла ли эта странность проникнуть из грамматик в тексты.


305

(Ю-65) Аналогично, средневековые грамматические трактаты, восходящие к “восьми частям речи”, проводят различие между обычным, немаркированным будущим временем, образуемым с помощью вспомогательного глагола имамь и инфинитива, и особым, маркированным “близким” будущим (по малъ бывающе), которое состоит из личной формы глагола хотъти и инфинитива; однако неясно, проводилось ли это различие на практике (Ворт 1983a). (Ю-66) Близко связано с предыдущими двумя признаками следующее различие, на которое указывает Талев (1973, 8): утвердительные формы будущего времени образуются с помощью глагола хотъти, а отрицательные – с помощью не имъти. Можно заподозрить, что все три инновации (Ю-64—66) были грамматическими химерами, никак не сказавшимися на реальных текстах. (Ю-67) Учащается употребление причастных оборотов, которые с этого времени становятся одним из двух наиболее распространенных способов образования конструкций со вставными предложениями. Причастные обороты характерны для “плетения словес”, пришедшего с Юга и скорее всего зародившегося в Тырнове евфимиевских времен. В немалой степени, однако, риторические приемы эпохи “второго южнославянского влияния”, в том числе и употребление причастных конструкций, можно рассматривать как продолжение риторических традиций Киевской Руси; остается по-прежнему неясным, в какой степени возрастающая сложность утонченных синтаксических конструкций в текстах XV—XVI в. отражает болгарское и сербское влияние (Иванов 1958, passim; Ларин 1975, 248). (Ю-68) Второй важнейший способ образования вставных конструкций – придаточные предложения, вводимые славянским союзом иже, увеличение частотности которых отметил Исаченко (1980, 221). Это и предыдущее (Ю-67) явления могут отчасти свидетельствовать о возврате к (русской) церковнославянской риторике киевского периода. Однако другая разновидность таких конструкций (Ю-68a), где сочетание союза иже и действительного причастия настоящего времени образует своего рода финитную подчинительную конструкцию: кый тъ есть младеньць, иже гласомъ проверещавый (Исаченко 1980, 221), ублажають тъхъ, иже тогда умръшихъ (Первая

306


Софийская летопись, см. Ларин 1975, 243), напоминает скорее кальку с греческого, чем южнославянскую конструкцию. (Ю-69) Другая синтаксическая характеристика периода “второго южнославянского влияния”, приводимую А. В. Исаченко (1980, 21) в качестве примера “реболгаризации”, – номинализация единственного числа причастий, напр. трепещу, не въдущи бываемого (ibid.), однако Исаченко при этом не дает никаких указаний на южнославянский прототип. (Ю-70) Замена инфинитивных конструкций личными формами, вводимыми частицей да, по-видимому, была мотивирована процессами балканского происхождения, возможно, усиленными архаизирующими реминисценциями аналогичных конструкций в старославянском. (Ю-71) Из лексических явлений этого времени южнославянскому “пристрастию к сложным словам” (Ларин 1975, 247; ср. Исаченко 1980, 221—222) приписывается значительное увеличение их числа в русских памятниках, но и это явление могло быть вызвано возвратом к переводческим приемам киевского времени (см., например, В. М. Истрин 1922). (Ю-72) Болгарское пръзъ начинает употребляться вместо русского церковнославянского чрезъ, чръзъ (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63). (Ю-73) Аналогично, болгарская форма 1 л. ед. ч. цъфту заменяет русское цвьту (Соболевский 1894, 6; Талев 1973, 63), но это явление, как и предыдущее (Ю-72), – не слишком важная инновация. Из 26 признаков, которые обязаны или могли быть обязаны своим происхождением южнославянскому влиянию, многие оказываются маргинальными. Лишь 10 из них оказали продолжительное воздействие на развитие русского литературного языка, а именно: ы на границе приставок (Ю-49), Z > Ы (Ю-51), стилистические дублеты, возникшие в результате различного отражения слабого редуцированного в суффиксах -ьsk-, -ьstv- (дурацкий vs. гносеологический и т. п); более частое употребление |, от которого впоследствии произошло нынешнее Я (Ю-54); начальное ю в словах юноша, юг и под.; стилистические дублеты, возникшие из-за различной рефлексации *dj в южно- и восточнославянских языках: возбуди!ть – возбуждён-


307

ный, но перебуди!ть – перебу!женный (Ю-59); формант -ov- в формах сыновья, кумовья и т. п. (если это не чисто русское выравнивание; ср. рус. диал. дядевья) (Ю-60); конечное х в формах двух, трех и т. п. (Ю-62); причастные конструкции как важный синтаксический прием, особенно заметный в языке научной литературы (Ю-67); сложные слова, все более частые в научно-техническом словаре. Из перечисленных выше десяти признаков лишь два последних (причастные обороты [Ю-67] и сложные слова [Ю-71]) оказали важное и продолжительное влияние на развитие русского литературного языка, но их происхождение нельзя безоговорочно считать южнославянским.

Глаголические признаки Один из наиболее загадочных и наиболее интересных аспектов позднего русского полуустава – возможное глаголическое происхождение некоторых букв; принято считать, например, что буква Э произошла от глаголического å, Э (Щепкин 1967, 131; Карский 1928, 186—187: см. раздел Г-74). При этом, однако, не объясняется, каким именно образом глаголица могла оказать влияние на графическую систему русской письменности в XV в.; более того, Э – лишь один из более чем полудюжины случаев, позволяющих предположить глаголическое влияние. Глаголица, в особенности округлого “болгарского” типа, изредка встречается в рукописных и эпиграфических памятниках Киевской Руси (Высоцкий 1966; Медынцева 1978), однако она вышла из употребления к XIV в. Глаголица вновь появляется на Руси в конце XV – начале XVI в., на этот раз в качестве приема тайнописи, наряду с греческим, латинским и пермским алфавитами (Сперанский 1929, 58 сл., 65); Сперанский (1929, там же) приписывает возвращение глаголицы южнославянскому влиянию. Эту точку зрения нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, но, по крайней мере, она не может быть уверенно поддержана хронологическими данными, поскольку это произошло более чем через сто лет после прибытия в Москву Киприана. В поисках источника нового интереса к архаической системе письма нельзя забывать об афонских монастырях, в особенности если обратить внимание на довольно необычное сочетание округлых “болгарских” и угло-

308


вых хорватских элементов, которые, по-видимому, оказали влияние на поздний русский полуустав; пока что эта проблема остается в области предположений. Все же можно с полным основанием обсуждать гипотезу о том, что возрождение глаголицы могло быть связано с эволюцией греческого курсива в афонских монастырях. Оттуда она могла распространиться на светские центры православной культуры и достигнуть России, прямо или при южнославянском посредничестве (поскольку глаголица никогда не выходила из употребления на славянском юге – в Болгарии и, в особенности, в Хорватии). В любом случае, влияние глаголицы на поздний русский полуустав могло быть, как кажется, более серьезным, чем принято было считать до сих пор. Отметим, что последующие рассуждения весьма спекулятивны; важно, однако, помнить, что даже если глаголическое происхождение тех или иных явлений будет опровергнуто, их все равно нельзя будет отнести к южнославянской категории, а скорее – к группе признаков неустановленного происхождения. Тринадцать особенностей позднего полуустава могут быть связаны с влиянием глаголицы; более или менее прямое влияние может быть предположено в семи случаях, которые ниже трактуются как самостоятельные явления (Г-74—80). В остальных шести случаях вероятность глаголического влияния варьирует от умеренной до минимальной; эти явления не считаются независимыми и приводятся под номерами, отсылающими к другим разделам, которые даются не в круглых, а в квадратных скобках. (Г-74) Входит в употребление буква Э (“э оборотное”), явно происходящая от глаголического å, – в основном – в западных и юго-западных рукописях (Щепкин 1967, 131). Вариант с одной перекладиной отмечен еще в части “B” Пражских отрывков (Вайс 1932, 80); эта графема пришла в Западную Русь из Сербии в XVI в. и сначала использовалась в иностранных словах для обозначения непалатализующего /e/ (Карский 1928, 186—187; Ларин 1975, 239). (Г-75) Удлинение вертикальных элементов в Т проявляется уже в “Изборнике” 1076 г., но оканчивается переходом в Q и становится общепринятым лишь в XV в. (Щепкин 1967, 130; Карский 1928, 198—199; Тихомиров, Муравьев 1966, 31; Ла-


309

рин 1975, 238); одновременно оно начинает доминировать в сербских текстах (Джорджич 1970, 109). Это может быть частью общей тенденции к удлинению вертикальных линий до уровня строки (Ъ > ¯, } > ª), но, с другой стороны, вряд ли можно считать простым совпадением то, что новое “трехногое” Q так близко к глаголическому ò, особенно к его ломаному хорватскому варианту: Ó (Вайс 1932, 91—92). Наши рассуждения не ослабляются тем обстоятельством, что русская графика подверглась в первую очередь влиянию глаголицы округлого болгарского типа: существуют указания на то, что хорватская глаголица в XIV—XVI вв. была известна на Буковине (Сперанский 1929, 8), и, к тому же, смешение двух стилей обнаружено по крайней мере в одной хорватской рукописи XV в. (ibid.). (Г-76) Для обозначения числа 900 в позднем полууставе начинает употребляться буква Ц (вместо |, принятого в старых русских рукописях). Буква Ц в этом значении впервые появляется в южнорусском Евангелии 1427 г., переписанном с южнославянского оригинала (Карский 1928, 216—217; ср. Щепкин 1967, 131; Тихомиров, Муравьев 1966, 31); трудно сомневаться в том, что это произошло под влиянием глаголического ö = 900 (Дильс 1932, 23). (Г-77) Буква “зело”, которая в русском уставе и старом полууставе использовалась только для передачи числа 6 и писалась как курсивное Ô, в новом полууставе приобретает форму Õ и начинает употребляться как в цифровом значении, так и фонетически. Карский (1928, 172) усматривает здесь южнославянское влияние, но, как показал Джорджич (1970, 113), аналогичные изменения в сербских текстах происходили одновременно, что ставит под сомнение возможность причинноследственных отношений между двумя процессами. Карский (1928, 189) возводит курсивное “зело” (Ô) к глаголической букве Ö (ср. также Соболевский 1894, 4, 8, сноска 1; Щепкин 1967, 130). (Г-78) В новом полууставе появляется новое распределение графем, передающих фонему /u/: вместо У (реже ОУ) начинает писаться округлый диграф 2 (“ук”), почти идентичный одной из разновидностей соответствующей глаголической буквы (Вайс 1932, 93). Для нового полуустава важен не столько сам

310


факт употребления новой графемы – поскольку 2 с древнейших времен употреблялось как средство экономии места в конце строки и в музыкальных текстах, чтобы избежать двухнотной интерпретации ОУ (Карский 1928, 199—200), – сколько высокая частота его употребления и специфическое распределение (ОУ в анлауте, 2 в других позициях). Можно предположить, что глаголическое курсивное × (Вайс, ibid.) было возможным, но не единственным фактором, способствовавшим более частому употреблению 2 (Соболевский 1894, 3—4; Щепкин 1967, 130; Карский 1928, 172; Тихомиров, Муравьев 1966, 31—32). (Г-79) Диерезис, появляющийся в это время над десятеричным j, вполне мог отражать влияние # # в глаголической букве Ø (Вайс 1932, 83); более того, поскольку десятеричное i само по себе редко встречалось в старых рукописях (Карский 1928, 193; Ларин 1975, 24), есть основания предположить, что новая система, использующая два контекстно-распределенных альтернанта, представляет собой возврат к принятому в глаголице различению “иже” (Ø) и “и” (è). (Г-80) Длинная горизонтальная черта у “фиты” (f вместо q) слишком похожа на глаголический “ферт” (ô), чтобы это можно было считать случайным совпадением (Вайс 1932, 93). Приводимые ниже явления в совокупности могут быть аргументом в пользу глаголического влияния на поздний полуустав, но по отдельности ни одно из них не может быть убедительным доказательством его существования. [Н-87] Изменение формы горизонтальной перекладины в букве }, которая начинает писаться как ª, напоминает курсивное глаголическое Ù или угловое Ú (Вайс 1932, 99). [Э-15] Общая тенденция к округлым написаниям, заметная в новом полууставе, отражает в первую очередь влияние греческого курсива (Сперанский 1932, passim). Однако в какойто степени она могла быть усилена криптографическим использованием округлого глаголического письма болгарского типа в конце XV – XVI в. (Сперанский 1929, 58 сл.). Поскольку глаголица сама по себе существенно опиралась на греческий курсив (Вайс 1932, 37 сл.), это явление можно интерпретировать как непрямую эллинизацию.


311

[Э-14] Более частое использование сокращений (аббревиатур и лигатур) было обычным в поздних глаголических текстах, напр. Û = кирилл. ма = маша (= мьша?), misa (Вайс 1932, 108), а также – в некоторых русских рукописях XV и особенно XVI в. (Сперанский 1932, 63 и приложение; см. также раздел Э-14). Хорошо известно широкое использование лигатур в хорватской глаголице. Однако параллельное развитие хорватской и русской письменности указывает скорее на одновременное влияние афонской традиции, чем на взаимовлияние.

ш

[Н-95] Изменение “чашечного” Ч, Ü в Ч (“одностороннее” или “получашу”; Карский 1928, 201—202 и др.; подробнее см. ниже в этом же разделе) может напоминать сходные написания в позднем глаголическом письме: Ý, Þ, приводимые Вайсом (1932, 96). Однако, поскольку Ч “получаша” начинает появляться уже в старом полууставе (Карский 1928, 201—202), нет необходимости приписывать это явление влиянию глаголицы. [Э-5] Омега (W), вновь появляющаяся в русских текстах, состоит почти из тех же компонентов, что и глаголическое î, с ротацией на 90°, но эту связь следует признать весьма проблематичной. [Г-77] Аналогично, курсивное написание Ô буквы “зело” в старом русском полууставе (см. выше) отчасти напоминает глаголическое ö и подобные написания (Вайс 1932, 79), но это все же более похоже на случайное совпадение. Можно заключить, что глаголическое влияние на новый полуустав, которое нельзя считать ни всеобъемлющим, ни – за вычетом Q, Э и Ч – длительным, оказывается все же более заметным, чем было принято считать до сих пор. Это влияние могло прийти на Русь при посредничестве южных славян, но могло быть и прямым воздействием афонской письменной традиции.

Собственно русские инновации В нескольких случаях явления, традиционно связываемые со “вторым южнославянским влиянием”, следует скорее считать русскими инновациями. Это не значит, что они были совершенно независимыми от явлений, происходивших в дру-

312


гих частях славянского мира: важно, что их конкретные проявления или роль в развитии литературного языка специфичны для восточнославянской территории. Во всех случаях, кроме первого, эти явления можно почти с той же уверенностью отнести к архаизмам, а в случае суффикса -тельн- – считать проявлением южнославянского влияния. (Р-81) Южнорусское и/или украинское фрикативное произношение *g как [g] или [h] приводится Лариным (1975, 245) как пример “южнославянского влияния”. Однако нет указаний на то, что [g] могло предпочитаться [g] еще в XV в. (Р-82) Архаическое произношение слабых редуцированных способствовало появлению самостоятельного префикса со-, соответствующего гр. óõí-, лат. con-, co- (Исаченко 1980, 217), что в свою очередь привело к возникновению лексических дублетов типа сбор/собор (Мещерский 1981, 109). (Р-83) Аналогичным образом и по той же причине появляется самостоятельный префикс воз-. В обоих случаях можно принять, что возникновение новых самостоятельных суффиксов было связано с новой, поморфемной техникой перевода (Кейперт 1977, 84 сл. с дальнейшей литературой). (Р-84) Необычайно широкое распространение прилагательных на -тельн-, не связанных более с существительными на -тель, убедительно и детально описано Кейпертом (1977, passim). Такие прилагательные во многих случаях оказываются кальками с греческого (землемърительнъ < gåùìåôñéêï!ò, обоежительнъ < 'αµφίβιος, нестрадательнъ < 'áðáèç!ò), но факт появления самостоятельного -тельн-, несомненно имевший огромное значение для последующей истории русского литературного языка, представляется в первую очередь русским феноменом. Собственно русские инновации при всей их немногочисленности оказали существенное влияние на словарь русского литературного языка.

Явления неустановленного происхождения Остается нечетная дюжина явлений, в основном палеографических, источники которых пока не установлены. Они, как кажется, не могут быть прямым следствием эволюции грече-


313

ского языка или славянских языков Балканского региона, хотя было бы неосторожным исключить возможность такого влияния a priori. В целом эти явления связаны с последующей эволюцией письма в направлении скорописи и, возможно, должны считаться русскими инновациями. (Н-85, 86) Наиболее сложные явления в данной группе связаны с графической передачей /e/ и /je/. Общепринятое изложение связанных с этим событий состоит в том, что йотированное % исчезает (Н-85a), и на смену ему приходит (Н-85b) широкое (“большое”) Э. Одновременно (Н-86a) наклоненное влево “якорное” – исчезает и сменяется (Н-86b) наклоненным вправо (“опрокинутым”) “. Конкретные факты, в той степени, в какой удается их извлечь из вторичных источников, оказываются сложнее. Старые тексты употребляют широкое Э наравне с узким å, хотя первое иногда передает /je/, особенно в южнославянских рукописях. Частота употребления широкого Э начинает возрастать с конца XIII в., за столетие до начала “второго южнославянского влияния”; это широкое Э иногда бывает наклонено влево: – и вытесняет йотированное %, которое, однако, не исчезает полностью, встречаясь в рукописях вплоть до XVIII в. В сербских рукописях йотированное % сохраняется до XVII в., откуда следует, что (частичная) утрата % в позднем русском полууставе вряд ли была вызвана сербским влиянием. Ситуация осложняется тем, что при передаче фонемы /e/ E греческого стиля (см. Г-2) и Э оборотное могли, по-видимому, использоваться в качестве факультативной замены как для широкого –, так и для узкого å. Все эти явления нуждаются в более убедительном объяснении; но с точки зрения проблем, рассматриваемых в данной работе, достаточно отметить, что они вряд ли были результатом внешнего влияния (Соболевский 1894, 3; Щепкин 1967, 129; Карский 1928, 172, 184—187; Тихомиров, Муравьев 1966, 31, 91; Ларин 1975, 239). Вторую группу характеристик можно назвать “снижением центра тяжести” графем. В качестве общей тенденции это явление было впервые описано Лариным (1975, 239); известно два конкретных его проявления: продление вертикальных элементов вниз до уровня строки и изменения в относительной высоте левых и правых окончаний горизонтальных и квазигоризонтальных элементов.

314


(Н-87) Левая вертикальная черта в букве Ъ удлиняется до уровня строки: ¯. (Н-88) Аналогичным образом меняется форма буквы }, которая начинает писаться как ª (ср. сходные явления, объясняемые выше влиянием глаголицы). [Г-75] Переход Т в Q под влиянием глаголического письма несомненно является частью той же общей тенденции. (Н-89) Завершается переход Н в И, начавшийся еще в 1220 г. (и, следовательно, не умещающийся в хронологические рамки “второго южнославянского влияния”). В сербских рукописях Н преобладает в XIV в., а И употребляется редко вплоть до XV в. и начинает доминировать лишь в XVI в., что, как можно думать, исключает возможность южнославянского происхождения данной инновации (Щепкин 1967, 130; Карский 1928, 192—193; Ларин 1975, 239; Джорджич 1970, 109). (Н-90) Высокое расположение горизонтальной перекладины в Ò, что само по себе было инновацией в старом полууставе XIII в., сменяется центральным: Ю (Щепкин 1967, 130). (Н-91) Точно такое же изменение переживает йотированный юс малый: Ñ переходит в " (разумеется, лишь в тех редких случаях, когда эта буква употребляется). (Н-92) Диагональная черта в старом Н превращается в горизонтальную, образуя современное Н. Этот процесс, однако, начался еще в XIII в., и, следовательно, не специфичен для нового полуустава (Щепкин 1967, 130; Карский 1928, 195). Оставшиеся пять инноваций не могут быть отнесены ни к какой из прочих рубрик. (Н-93) У буквы ять появляется правый наклон (так называемый “хромой” ять): º, что напоминает переход – в “ (Н86a—b; см. Щепкин 1967, 129; Ларин 1975, 239). (Н-94) Перераспределение графем, передающих фонему /u/, вполне может объясняться особым вниманием к этой букве, характерным для трудов Константина Костенечского. Нет, однако, прямых доказательств сербского влияния на эту часть нового полуустава. Старые рукописи повсеместно используют ОУ в начале слова и У, которое может заменяться на 2 (Г-78), – в других позициях. Буква “ук”, использовавшаяся ранее для


315

экономии места в конце строки или в музыкальных текстах для обозначения односложного /u/ (которое следовало петь на одну ноту), становится более обычной в новом полууставе, часто в позициях, где до этого использовалось ОУ (Соболевский 1894, 3—4; Щепкин 1967, 130; Карский 1928, 199—200; Тихомиров, Муравьев 1966, 31—32). (Н-95) Расстояние между вертикальными компонентами буквы Ж продолжает увеличиваться, что приводит к появлению написаний типа g; этот процесс начался еще в XI в.; в период “второго южнославянского влияния” асимметричное g с уменьшенной верхней частью – инновация XIII в. – сменяется “нормальным”, старым Ж, что, по мнению Карского (1928, 188—189), может объясняться южнославянским влиянием. (Н-96) Старая симметричная “чаша”, Ч или Ü, продолжает меняться в направлении асимметричной “получаши” Ч. Последнее, однако, замечено еще в “Минее” 1097 г. (Срезневский 1885, 122; цит. по Карский 1928, 201—202) и становится более частым в XIV в., иногда полностью утрачивая основание (n); в сербском языке асимметричное Ч появляется только в XV в., что исключает возможность существенного южнославянского влияния (Щепкин 1967, 130—131; Карский 1928, 201—202; Тихомиров, Муравьев 1966, 31; Ларин 1975, 239; Джорджич 1970, 109—110). (Н-97) Единственное непалеографическое явление в этом списке – написание страдательных причастий с двумя н, которое Исаченко считает результатом южнославянского влияния (Исаченко 1980, 215), не приводя, однако, прямых доказательств. Некоторые из рассмотренных в этом разделе явлений оставили след в графике и орфографии русского литературного языка (Q, Ч, причастия с -нн-), но сами по себе они находятся, скорее, на периферии системы литературного языка.

Выводы Всего выше было рассмотрено 97 языковых признаков. Это число, разумеется, можно несколько увеличить или уменьшить, разбив некоторые группы на более мелкие или, наоборот, объединив их в более общие категории (например, “тенденция к округлому письму”, “тенденция к наклону” и т. п.), что может повлиять на некоторые детали описания, но вряд ли изменит


316

выводы о происхождении конкретных явлений. Разумеется, во многих случаях наши выводы о происхождении рассмотренных явлений остаются предположительными; принятие альтернативных гипотез может изменить детали, но не общую картину, обозначившуюся в результате нашего обзора. Распределение лингвистических признаков, относимых ко “второму южнославянскому влиянию”, можно суммировать следующей таблицей: Количество

% от общ. числа

Эллинизмы (1—16)

Группа признаков, №№

16

16,5

Архаизмы (17—47)

31

31,9

Южнославянизмы (48—73)

26

26,8

Глаголические (74—80)

7

7,2

Русизмы (81—84)

4

4,1

13

13,4

Неясного происхождения (85—97)

Итак, лишь немногим более четверти лингвистических характеристик, традиционно относимых ко “второму южнославянскому влиянию”, можно связать с событиями в Болгарии и Сербии XIII—XIV вв., то есть считать “южнославянскими” в прямом значении этого слова. (Разумеется, в более широком смысле почти всё в истории русской письменности можно возводить к “южнославянскому влиянию” кирилло-мефодиевского периода, но такой чисто генетический подход малопродуктивен в применении к конкретным событиям XV в.) Можно заключить, что “второе южнославянское влияние” нельзя считать рабским подражанием болгарским и сербским инновациям: это, скорее, чисто восточнославянское явление, а именно – реакция на вновь обретенную независимость от Орды и на возрастающее влияние Москвы (“третьего Рима”), вызванная стремлением найти собственное место в истории, типичная для государств, недавно обретших независимость. В качестве образца Московское государство обращается в первую очередь к собственному прошлому, а не к иностранным образцам, следуя в первую очередь киевскому и византийскому (а не болгарскому и сербскому) прошлому. Молодое государство и его культурная элита пытаются заложить духовный фундамент нации, опираясь на сложную, часто искусственную концепцию обнов-


317

ления культуры, основанную главным образом на идее возврата к прошлому. Роль южнославянского мира в этом процессе оказывается второстепенной. Postscriptum. Выражаю признательность моим коллегам проф. Хенрику Бирнбауму и проф. Майклу Флаеру за обсуждение (иногда – весьма горячее) многих вопросов, поднятых в данной работе. Их внимание помогло автору устранить несколько явных ошибок, но не заставило отказаться от некоторых, подчас довольно рискованных гипотез.

СОКРАЩЕНИЯ Аванесов 1973 – Р. И. Аванесов. К вопросам периодизации истории русского языка // VIII Международный съезд славистов. Варшава, август 1973 г. Доклады советской делегации. М., 1973. С. 5—24. Бартошевич 1979 – A. Bartoszewicz. История русского литературного языка. Варшава, 1979. Бирнбаум 1958 – H. Birnbaum. Untersuchungen zu den Zukunftsumschreibungen mit dem Infinitiv im Altkirchenslavischen (= Acta Universitatis Stockholmiensis. E!tudes de philologie slave, 6). Stockholm, 1958. Бирнбаум 1975 – H. Birnbaum. On the significance of the Second South Slavic Influence for the evolution of the Russian literary language // International journal of Slavic linguistics and poetics, 21, 1975. P. 23—50. Борковский, Кузнецов 1963 – В. И. Борковский, П. С. Кузнецов. Историческая грамматика русского языка. М., 1963. Будилович 1871 – А. С. Будилович. Исследование языка древнеславянского перевода XIII слов Григория Богослова, по рукописи Имп. публ. Библиотеки XI в. СПб., 1871. Вайс 1932 – J. Vajs. Rukov|t’ hlaholske! paleografie. Uvedeni$ do knizni$ho pi$sma hlaholske!ho. Rukov|(ti Slovanske!ho U!stavu v Praze, 2. Praha, 1932. Вздорнов 1968 – Г. И. Вздорнов. Роль славянских монастырских мастерских письма Константинополя и Афона в развитии книгописания и художественного оформления русских рукописей на рубеже XIV—XV вв. Литературные связи древних славян // Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1968. Т. 23. С. 171—198. Винокур 1971 – G. O. Vinokur. The Russian Language. A brief history. Cambridge, 1971 [Английский перевод изд.: Г. О. Винокур. Русский язык. М., 1945]. Ворт 1983a – D. S. Worth. The origins of Russian grammar. Notes on the state of Russian philology prior to the advent of printed grammars. UCLA Slavic Studies, 4. Columbus, Ohio, 1983.

318


Ворт 1983b – D. S. Worth. Toward a social history of Russian. Medieval Russian Culture / Ed. H. Birnbaum and M. S. Flier / California Slavic Studies, 12, 1983. [Наст. изд., с. 176—203]. Высоцкий 1966 – С. А. Высоцкий. Древнерусские надписи Софии Киевской XI–XIV вв. Киев, 1966. Вып. 1. Горшков 1969 – А. И. Горшков. История русского литературного языка. М., 1969. Григорян 1976 – В. М. Григорян. Второе южнославянское влияние и некоторые вопросы литературного процесса на рубеже XV—XVI вв. // Slavia, 45, 1976. С. 151—158. Дильс 1932 – P. Diels. Altkirchenslavische Grammatik, I. Sammlung slavischer Lehr- und Handbиcher, hg. von A. Leskien und E. Berneker, 1, 6. Heidelberg, 1932. Джорджич 1970 – П. Ђорић. Историjа српске ћирилице. Палеографско-филолошки прилози. Београд, 1970. Жуковская 1963 – Л. П. Жуковская. Развитие славянорусской палеографии (в дореволюционной России и в СССР). М., 1963. Жуковская 1982 – Л. П. Жуковская. К вопросу о южнославянском влиянии на русскую письменность (Житие Анисьи по спискам 1282—1632 гг.) // История русского языка. Исследования и тексты. М., 1982. С. 277—287. Исаченко 1980 – A. V. Issatschenko. Geschichte der russischen Sprache. 1. Bd. Von den Anfаngen bis zum Ende des 17. Jhd. Heidelberg, 1980. Истрин 1961 – В. А. Истрин. Развитие письма. М., 1961. С. 258—318 (Гл. 4. Возникновение и развитие славяно-русского письма). Истрин 1922 – В. М. Истрин. Книгы временьныя и образныя Георгия Мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славянском переводе. Текст, исследования и словарь. Пг., 1922. Иванов 1958 – Й. Иванов. Българското книжовно влияние в Русия при митрополит Киприан (1375—1406) // Известия на Института за българска литература, 6, 1958. С. 25—79. Йовин 1977 – M. S. Iovine. The history and the historiography of the Second South Slavic Influence. (Ph. D. dissertation, Yale University). Ann Arbor, Michigan, 1977. Карский 1928 – Е. Ф. Карский. Славянская кирилловская палеография. Л., 1928. Кейперт 1977 – H. Keipert. Die Adjektiva auf -telьn. Studien zu einem kirchenslavischen Wortbildungstyp. I. Teil. Verоffentlichungen der Abteilung fиr slavische Sprachen und Literaturen des Osteuropa-Instituts [Slavisches Seminar] an der Freien Universitаt Berlin, 34. Wiesbaden, 1977. Ковалевская 1978 – Е. Г. Ковалевская. История русского литературного языка. М., 1978. Кьеллберг 1959 – L. Kjellberg. L’interjection o + ge!nitif, un calque grec dans la langue russe // Scando-Slavica, 5, 1959. P. 121—131. Лант 1949 – H. G. Lunt II. The orthography of eleventh century Russian manuscripts (Columbia University dissertation). Ann Arbor, Michigan, 1949. Ларин 1975 – Б. А. Ларин. Лекции по истории русского литературного языка (X—XVIII в.). М., 1975.


319

Левин 1964 – В. Д. Левин. Краткий очерк истории русского литературного языка. 2-е изд. М., 1964. Лихачев 1958/1960 – Д. С. Лихачев. Некоторые вопросы изучения второго южнославянского влияния в России // Исследования по славянскому литературоведению и фольклористике. Доклады советских ученых на IV Международном съезде славистов. М., 1960. С. 95—151. (1-е изд. отдельной брошюрой, М., 1958.) Медынцева 1975 – А. А. Медынцева. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора XI—XIV века. М., 1975. Мещерский 1975 – Н. А. Мещерский. Древнеславянский – общий литературно-письменный язык на раннем этапе культурно-исторического развития славян // Вестник Ленинградского ун-та, 1975, № 8. С. 132—140. Мещерский 1978 – Н. А. Мещерский. Источники и состав древней славянорусской переводной письменности. Л., 1978. (Автор не имел возможности ознакомиться с этим изданием.) Мещерский 1981 – Н. А. Мещерский. История русского литературного языка. Л., 1981. Пиккьо 1963 – R. Picchio. A proposito della Slavia Ortodossa e della communita) linguistica slava ecclesiastica // Ricerche slavistiche, 11, 1963. P. 105—127. Соболевский 1894 – А. И. Соболевский. Южно-славянское влияние на русскую письменность в XIV—XV веках. Речь, читанная на годичном акте Археологического Института 8 мая 1894 года. СПб., 1894. Соболевский 1903 – А. И. Соболевский. Переводная литература Московской Руси. М., 1903. Соболевский 1907 – А. И. Соболевский. Лекции по истории русского языка. М., 1907 (Репринт: Slavistic printings and reprintings, 37. ’s-Gravenhage, 1962.) Соболевский 1908 – А. И. Соболевский. Славяно-русская палеография. Лекции А. И. Соболевского. С 20 палеографическими таблицами. 2-е изд. СПб., 1908. Сперанский 1929 – М. Н. Сперанский. Тайнопись в юго-славянских и русских памятниках письма. (Энциклопедия славянской филологии, 4, вып. 3.) Л., 1929. Сперанский 1932 – М. Н. Сперанский. “Греческое” и “лигатурное” письмо в русских рукописях XV—XVI веков // Byzantinoslavica, 4, 1932. С. 55—64. Сперанский 1960 – М. Н. Сперанский. Из истории русско-славянских литературных связей. М., 1960. С. 160—197. [Раздел: Из наблюдений над сложными словами (композита) в стиле литературной русской школы XV—XVI вв.] Срезневский 1885 – И. И. Срезневский. Славяно-русская палеография XI— XIV вв. Лекции, читанные в Имп. С.-Петербургском университете в 1865— 1880 гг. СПб., 1885. Талев 1973 – I. Talev. Some problems of the Second South Slavic influence in Russia // Slavistische Beitrаge, 67. Mиnchen, 1973. Тихомиров, Муравьев 1966 – М. Н. Тихомиров, А. В. Муравьев. Русская палеография. М., 1966. Толстой 1961 – Н. И. Толстой. К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян // Вопросы языкознания, 1961, № 1. С. 52—66.

320


Успенский 1968 – Б. А. Успенский. Архаическая система церковнославянского произношения (Из истории литургического произношения в России). М., 1968. Филин 1949 – Ф. П. Филин. Лексика древнерусского литературного языка древнекиевской эпохи (по материалам летописей). Ленинградский Государственный педагогический институт им. А. И. Герцена. Ученые записки, 80, кафедра русского языка. Л., 1949. Филин 1972 – Ф. П. Филин. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалектологический очерк. Л., 1972. Филин 1981 – Ф. П. Филин. Истоки и судьбы русского литературного языка. М., 1981. Черепнин 1956 – Л. П. Черепнин. Русская палеография. М., 1956. Шахматов 1941 – А. А. Шахматов. Очерк современного русского литературного языка. 4-е изд. М., 1941. Щепкин 1967 – В. Н. Щепкин. Русская палеография. М., 1967 (1-е изд.: 1918—1920 гг.) Ягич 1896 – В. Ягич. Codex slovenicus rerum grammaticarum. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковно-славянском языке. Slavische Propylаen, 25. Berlin. (Фотомеханическое переиздание, Mиnchen, 1968.)

Об окончаниях -am, -ami, -ax в русском языке XVI—XVII веков Посвящается профессору Антонину Досталю1 ервые сведения о проникновении окончаний -am, -ami, -ax в парадигмы o- и jo- основ мужского и среднего рода относятся к концу XIII в.2 На протяжении последующих трех столетий сфера их употребления постепенно расширялась. Этот процесс, однако, был неоднородным: его скорость, разная для различных лексем и окончаний, зависела от сложного взаимодействия таких факторов, как род, падеж, мягкая или твердая разновидность склонения, жанр и т. д. Например, дательный падеж на -am у имен среднего рода получает распространение на два поколения раньше, чем у имен мужского рода (Кипарский 1967, 75); старый творительный падеж на -y/-i хорошо засвидетельствован еще в XVIII столетии (Обнорский 1931, 304—305) и в качестве стилистического приема встречается у Пушкина (Кипарский 1967, 76) и Судовщикова (Булаховский 1958, 157), а старые формы дательного и предложного падежей на -om и -|x/-ех исчезли задолго до этого; окончание -ami появляется у твердых основ мужского рода на несколько веков раньше, чем окончание -jami у мягких, причем до этого существительные мягкой разновидности стали употребляться с окончанием -mi (Кипарский 1967, 58— 59); старое окончание творительного падежа -y преобладает в

П

On the endings -am, -ami, -ax in 16th—17th c. Russian // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, XXXIII, 1986. P. 63—69. 1

Статья написана в 1977 году для сборника в честь проф. А. Досталя, у которого автору посчастливилось учиться во время стажировки в Праге. 2 Ср. такие формы, как египтянамъ, безакониямъ, съ клобуками и подобные в новгородском Паремийнике 1271 г.; къ латинам в Рязанской Кормчей 1284 г. (Соболевский 1907, 177).

322


“Уложении” Алексея Михайловича (Черных 1953, 287—295), датируемом 1649 г., в то время как “Учение и хитрость ратного строения пехотных людей” (1647 г.) содержит в два раза больше форм на -ami, чем на -y (Станг 1952). Колебания обнаруживаются даже в Библии, например, между формами на -om и на -am (Булич 1893, 218—220), и в ранних нормативных грамматиках (воины и воинами, клевръты и клеврътами у М. Смотрицкого, ср. Булич 1893, 220). Существует множество различных объяснений этого явления – почти каждый автор, обращавшийся к проблеме причин неравномерности смены окончаний, предлагает собственную гипотезу; в дополнение к упомянутым выше именам назовем Ягича (1889, 116), Шахматова (1911, 424), Унбегауна (1935, 195 сл.), Серенсена (1959), Махароблидзе (1959), Эриксона (1960), Кокрона (1962, 89), Борковского и Кузнецова (1963, 196), Андерсена (1969) и Коткова (1974, 226 сл.)3. Сложность исследуемого процесса, противоречивость показаний текстов одного и того же периода и относительная немногочисленность детально обследованных памятников не позволяют делать уверенных обобщений. Несомненно, однако, что старые формы oоснов доминировали на протяжении по крайней мере части XVI века (Унбегаун 1935, 193 сл.; Куликов 1959; Соколова 1961, 38 сл.), а к концу XVII столетия в разговорном и литературном языке преобладали, хотя и в разной степени, новые окончания (Кокрон 1962, 77—90; Котков 1974, 226—236; Лудольф 1696, цит. по: Булаховский 1958, 155). Недостаточно изученным остается материал памятников, относящихся к периоду между примерно 1550 годом – на котором останавливается фундаментальный труд Унбегауна – и 1650, с которого начинает свое исследование Кокрон. Ниже будет рассмотрен материал некоторых текстов этого периода. Нами были обследованы все формы косвенных падежей множественного числа из так называемых статейных списков – донесений русских дипломатов, датируемых периодом между 1567 и 1667 годами. Тексты, написанные (или продиктованные) И. М. Воронцовым в Швеции (1567) [далее сокращенно В], И. П. Новосильцевым в Турции (1570) [Н], Ф. А. Писемским в 3

Более полный обзор, включающий работы, опубликованные после того, как была написана данная статья, содержится в работе Дж. Дингли (1983).

Об окончаниях -am, -ami, -ax в XVI—XVII вв.

323

Англии (1582—1583) [П], Г. И. Микулиным в Англии (1600) [М], Ф. Ельчиным в Грузии (1639—1640) [Е] и П. И. Потемкиным во Франции (1667) [П2], цитируются по изданию Путешествия 1954. Несмотря на некоторые различия в языке отдельных авторов (Ельчин, например, испытывает явную склонность к употреблению церковнославянизмов, ср. Ворт 1977), все рассматриваемые тексты относятся к одному жанру, причем жанру достаточно новому, не связанному традицией, которая могла бы предписывать употребление определенных форм (в отличие, скажем, от “Уложения” 1649 года, стиль которого в целом консервативен; ср. Черных 1953 passim; Ворт 1974 passim). Такой материал особенно важен для истории русского литературного языка. Далее мы ограничимся лишь общим обзором данных. Детальное обсуждение отдельных лексем станет предметом отдельной работы о русском языке XVII века. Местный падеж. В трех наиболее ранних текстах (Воронцов 1567, Новосильцев 1570, Писемский 1582—1583) окончание -ax встречается лишь у нескольких существительных среднего рода и у одной jo-основы мужского рода: государствахъ В, П; колънкахъ Н, подворьяхъ Н, дълахъ (но гораздо чаще дълъхъ) П, коняхъ (но также конъхъ) Н. Лексема государство – единственное частотное слово, встретившееся только с новым окончанием: М 8×, Е 3×, П2 9×. У Микулина (1600) находим также воротахъ и доспъхахъ (но и доспъсъхъ – единственная основа на велярный с эффектом второй палатализации), а также i-основу чъпяхъ. Ельчин (1639—1640) употребляет слонавшикахъ, стихоряхъ и влостяхъ (= властяхъ); это – первый текст, где частота употребления новых и старых форм примерно одинакова. Окончания -ax и -|x равномерно распределены и у Потемкина (1667), причем -ax встречается у многих о-основ мужского рода: посланникахъ, разговорахъ, товарахъ, садахъ и т. п.; ср., однако, формы посланникъхъ, разговоръхъ, товаръхъ, садъхъ, встречающиеся несколько чаще, чем формы с новыми окончаниями. Кроме того, дълъхъ употребляется в несколько раз чаще, чем дълахъ, а корабляхъ (4×) – в четыре раза чаще, чем кораблъхъ (1×). В приводимой ниже таблице указывается количество форм с окончаниями каждого типа, а также процентное отношение


324

форм с новыми окончаниями к общему числу слов. Следует отметить, что в четырех более ранних текстах частота употребления старых форм намного выше, что усиливает впечатление общей консервативности. Лишь у Ельчина и Потемкина формы с окончанием -ax употребляются так же часто, как и формы на -|x. ОКОНЧАНИЯ МЕСТНОГО ПАДЕЖА МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА

В

Н

П

М

Е

П2

8

14

16

24

4

15

-ax

1

3

3

4

4

15

%

11

18

16

14

50

50

-e!x

Конечно, статистические данные, основанные на столь малом объеме материала, не могут считаться вполне надежными. Однако можно с уверенностью утверждать, что первые четыре текста (1567—1600) заметно отличаются от двух позднейших (1639—1667), где ровно половина локативных форм множественного числа употребляется с новым окончанием -ax. Дательный падеж. Новое окончание -am чаще встречается у существительных среднего рода, в особенности у -jo-основ: подворьямъ В, имъньямъ и устьямъ П, государствамъ М, дъламъ, воротамъ и селамъ П2, – ни одно из этих слов не встретилось со старыми окончаниями. У существительных мужского рода (независимо от типа основы), встретившихся с окончанием -am, как правило возможно и старое окончание -om (-em): боярямъ (но чаще бояромъ) и людямъ (но чаще людемъ) В, туркамъ Н, совътникамъ (но чаще совътникомъ) П, инородцамъ и гостямъ (но чаще гостемъ) М, князьямъ, холмамъ, монастырямъ и отписямъ (i-основа) Е, державцамъ и посламъ (но чаще посломъ) П2. Из существительных среднего рода с окончанием -om встретилось только два: мъстомъ Н, П, М и гнъздомъ Е (последний пример сомнителен, поскольку в тексте Ельчина много примеров аканья: катаржная высылка, нашева царя и т. п.) Самый поздний из текстов, Потемкин 1667, более консервативен в употреблении нового окончания дательного падежа, чем в употреблении нового окончания местного: -om


325

используется более чем в три раза чаще, чем -am, причем старое окончание встречается и у недавних заимствований: бургумистромъ 7×, курфирстомъ, ратманомъ. Поскольку текст Потемкина написан корректным, несколько книжным языком, можно предположить, что если локатив на -ax в середине XVII века уже стал частью литературной нормы, то новый вариант дательного падежа на -am использовался в основном в разговорной речи или в менее формальном письменном стиле. Как и в предыдущем случае, хронологическую границу, повидимому, можно провести между текстами Микулина (1600) и Ельчина (1639—1640), хотя данные для дательного падежа менее очевидны, чем для местного. ОКОНЧАНИЯ ДАТЕЛЬНОГО ПАДЕЖА МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА

В

Н

П

М

Е

П2

13

9

17

27

5

17

-am

4

1

3

3

4

5

%

24

10

15

10

44

23

-om

Творительный падеж. Новые формы творительного падежа на -ami встречаются в ранних текстах еще реже, чем формы на -am и -ax. У Воронцова формы на -ami вообще отсутствуют (хотя у него встречается варьирование типа сторожи/сторожми). В тексте Новосильцева, написанном тремя годами позже, встретилась одиночная форма турками; Писемский (1582—1583) использует две пары конкурирующих форм: совътниками, при гораздо более частом совътники, и гостями (но чаще – гостьми). Язык Микулина (1600) более архаичен: единственная встретившаяся у него форма на -ami – городами (ср. городы в более раннем документе В, но городами в более позднем П2). У Ельчина (1639—1640) формы на -ami встречаются даже чаще, чем на -y (3 : 2), но их число недостаточно для сколько-нибудь определенных заключений. Можно, впрочем, заметить, что слова, встретившиеся с окончанием -y, обозначают церковный сан: епискупы и митрополиты, ср. стръльцами, караблями, казаками. Потемкин (1667) охотнее употребляет формы на -ami, чем на -am (ср. выше): в дополнение к вариантам дара-


326

ми/дары и сахарами/сахары он дважды использовал новый вариант у слов, встретившихся в более ранних текстах только с окончанием -y (овощами, ср. овощи М 5×; дворами, ср. дворы П). Вслед за Микулиным он употребляет новую форму городами (ср. городы в самом раннем из наших текстов, Воронцов 1576). Как и в случае дательного, старое окончание творительного падежа встречается в тексте Потемкина и у недавних заимствований, и у исконных слов, и, следовательно, в это время оно еще не могло быть чисто книжным: съ бургумистры, съ мушкеты; ср. более традиционные формы типа съ товарищи; последняя, кстати, дожила до наших дней: Кипарский (1967, 57) приводит пример из рассказа, опубликованного журналом “Новый мир” в 1956 г. Распределение окончаний творительного падежа иллюстрируется следующей таблицей: ОКОНЧАНИЯ ТВОРИТЕЛЬНОГО ПАДЕЖА МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА

В

Н

П

М

Е

П2

19

13

14

22

2

22

-àìi

0

1

2

1

3

10

%

0

7

13

4

60

31

-y

Несмотря на возможную статистическую недостоверность материала из текстов Ельчина, эти данные согласуются с подсчетами для окончаний местного и дательного падежей и позволяют предположить, что массовое внедрение окончаний -аоснов в о-склонение началось не ранее середины семнадцатого века. Диаграмма на рис. 1 суммирует данные для всех трех окончаний. Заключение. Эриксон (1960, 90) и Кипарский (1967, 54 [сноска]) несомненно правы, говоря о том, что изучение сложного и неравномерного процесса перестройки системы окончаний косвенных падежей множественного числа в языке XVI—XVII веков не может ограничиваться материалом одного жанра. Но хотя наши наблюдения справедливы только для рассмотренных выше дипломатических донесений, нельзя не отметить важного факта, подтверждаемого материалом других работ:


327

Рис. 1. Экспансия окончаний множественного числа а - основ: 1567—1667 гг.

328


как было показано ранее (Ворт 1977), первая половина XVII века была периодом стилистической и деривационной дивергенции церковнославянских и восточнославянских форм (по крайней мере в текстах дипломатических донесений; аналогичная, хотя и несколько более медленная эволюция заметна в юридических текстах; см. Ворт 1974). Таким образом, существует любопытная взаимосвязь грамматической нормализации и стилистической дифференциации: если наши наблюдения будут подтверждены материалами других жанров, можно будет утверждать, что грамматическое и стилистическое варьирование находятся в своего рода дополнительном распределении: начало и середина XVII века были временем усиления грамматической стандартизации и, одновременно, – временем ослабления стилистических ограничений. Именно тогда был сделан первый важный шаг на пути к созданию современного русского литературного языка.

СОКРАЩЕНИЯ Андерсен 1969 – H. Andersen. The peripheral plural desinences in East Slavic // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 12, 1969. P. 19—32. Борковский, Кузнецов 1963 – В. И. Борковский, П. С. Кузнецов. Историческая грамматика русского языка. М., 1963. Булаховский 1958 – Л. А. Булаховский. Исторический комментарий к русскому литературному языку. 5-е изд. Киев, 1958. Булич 1893 – С. Булич. Церковнославянские элементы в современном литературном и народном русском языке // Зап. ист.-филол. факультета Имп. Санкт-Петербургского ун-та. СПб., 1893. Т. 32. Ворт 1974 – Dean S. Worth. Slavonisms in the Ulozenie of 1649 // Russian Linguistics, 1, 1974. P. 225—249. Ворт 1977 – Dean S. Worth. Slavonisms in Russian diplomatic reports 1567— 1667 // Studia slavica hierosolymitana, 2, 1977. P. 3—12. Дингли 1983 – John Dingley. The peripheral plural endings of nouns in Petrine sermons // Slavistische Beitrдge, 173. Mьnchen, 1983. Кипарский 1967 – Valentin Kiparski. Russische historische Grammatik. Bd II: Die Entwicklung des Formensystems. Heidelberg, 1967. Кокрон 1962 – Friedrich Cocron. La langue russe dans la seconde moitie!e du XVIIe sie"cle (morphologie) // Bibliothe"que russe de l’Institut d’e#tudes slaves, 33. Paris, 1962. Котков 1974 – С. И. Котков. Московская речь в начальный период становления русского национального языка. М., 1974.


329

Куликов 1959 – В. Б. Куликов. Именное склонение в памятниках письменности северо-восточной Руси конца XIV – начала XVI в. // Труды Узбекского гос. ун-та. Новая серия. Самарканд, 1959. Вып. 95. С. 77—119. Лудольф 1696 – H. W. Ludolf. Grammatica Russica, quae continet non tantum praecipua fundamenta Russicae linguae, verum etiam manuductionem quandam ad grammaticam Slavonicam. Oxford, 1696. Махароблидзе 1959 – Г. А. Махароблидзе. К вопросу об окончаниях ам, ами, ах // Доклады и сообщения Института языкознания. М., 1959. Вып. 18. С. 127—134. Обнорский 1931 – С. П. Обнорский. Именное склонение в современном русском языке. Вып. 2: Множественное число. Л., 1931. Путешествия 1954 – Путешествия русских послов XVI—XVII вв. Статейные списки. М.; Л., 1954. Серенсен 1959 – H. Chr. Sѕrensen. Zur Verallgemeinerung der Endungen am, ami, ax im Russischen // Scando-Slavica, 5. 1959. P. 87—120. Соболевский 1907 – А. И. Соболевский. Лекции по истории русского литературного языка. 4-е изд. М., 1907 (= Slavistic printings and reprintings, 37. [Фотомеханическое переиздание.] ’s-Gravenhage, 1962). Соколова 1961 – М. А. Соколова. О некоторых морфологических и синтаксических данных русского языка начального периода формирования русской нации // Начальный этап формирования русского национального языка. Л., 1961. С. 35—47. Станг 1952 – Christian S. Stang. La langue du livre “Uchenie i khitrost’ ratnago stroeniia piekhotnykh liudei”, 1647: une monographie linguistique. Oslo, 1952. Черных 1953 – П. Я. Черных. Язык Уложения 1649 года. Вопросы орфографии, фонетики и морфологии в связи с историей Уложенной Книги. М., 1953. Шахматов 1911 – А. А. Шахматов. Курс истории русского языка. СПб., 1911. Т. 3. Унбегаун 1935 – Boris Unbegaun. La langue russe au XVIe sie"cle (1500—1550). I: La flexion des noms. Bibliothe"que de l’Institut franсais de Leningrad, 16. Paris, 1935. Эриксон 1960 – Gerd Eriksson. Zur Verallgemeinerung der Endungen am, ami und ax im Russischen // Scando-Slavica, 6, 1960. P. 75—91. Ягич 1889 – В. Ягич. Критические заметки по истории русского языка // Сборник ОРЯС. СПб., 1889. Т. 46, № 4.

Церковнославянизмы в посланиях русских дипломатов 1567—1667 гг. ак принято считать, современный русский язык возник в XVIII веке в результате слияния элементов восточнославянского и церковнославянского происхождения (“делового” и “литературного” языков)1. Его предыстория представляется своего рода филологической волшебной сказкой: едва юный литературный язык достиг отрочества, как злая южнославянская фея погрузила его в глубокий сон, продолжавшийся примерно триста лет и прерванный мановением волшебной палочки ломоносовского учения о стилях. Разумеется, исторические факты с трудом укладываются в эту схему. Вопреки авторитетному мнению ряда серьезных ученых2, взаимопроникновение церковнославянских и восточнославянских элементов началось задолго до восемнадцатого века. Время начала и скорость этого процесса (как и последовавшей за ним лексико-стилистической дифференциации церковнославянских и восточнославянских элементов) зависели от конкретного жанра: в частности, ранее было показано, что проникновение церковнославянизмов в юридические документы стало заметным в конце XVI – начале XVII веков3. В данной работе будет рассмотрено взаимодействие восточнославянского и церковнославянского уровней в языке русских дипломатических донесений этого же периода. Мы ограничимся анализом распределения полногласных и неполногласных сочетаний в текстах из “Путешест-

К

Slavonisms in Russian Diplomatic Reports 1567—1667 // Slavica Hierosolymitana. Slavic Studies of the Hebrew University. Vol. II. Jerusalem, 1978. P. 3—12. 1

См., например, работу В. В. Замковой (1975, passim). Наиболее серьезной и авторитетной представляется точка зрения Бориса Унбегауна, см., например, Унбегаун 1973, xix—xxv. 3 Ворт 1974, 1975; об аналогичном процессе в языке частной переписки см. Ворт 1976. 2

Церковнославянизмы в посланиях русских дипломатов

331

вий русских послов XVI—XVII вв.” (Путешествия) 4. Этот выбор объясняется не столько особой значимостью сочетаний TraT/ToroT (синтаксические и фразеологические кальки в действительности намного важнее), сколько легкостью идентификации и квантификации материала. Кроме того, есть основания предполагать, что поведение сочетаний TraT/ToroT симптоматично для всего спектра отношений между церковнославянским и восточнославянским уровнями, взаимопроникновение которых, хотя бы отчасти, ускорило развитие современного литературного языка5. Для начала мы обратимся к инвариантным метаславянизмам6, то есть к корням, которые встречаются только в полногласном или только в неполногласном варианте, а затем перейдем к рассмотрению более сложных случаев, когда один и тот же корень встречается в обоих вариантах в одном и том же или различных текстах. Для варьирующих морфем мы также попытаемся определить, к какому из трех возможных типов распределения они относятся: лексико-словообразовательному, стилистическому или свободному. Церковнославянские инварианты. Статейные списки содержат в общей сложности 49 метаславянских корней, из которых 11 встречаются только в церковнославянской форме. Как и следовало ожидать, морфема *VERM во всех шести дипломатических текстах употребляется с неполногласием (время); это единственный частотный метаславянский корень, не обнару4

Тексты донесений, посланных в Москву И. М. Воронцовым из Швеции (1567, = В), И. П. Новосильцевым из Турции (1570, = Н), Ф. А. Писемским (1582—1583, = П) и Г. И. Микулиным (1600, = М) из Англии, Ф. Ельчиным из Грузии (1639—1640, = Е) и П. И. Потемкиным из Франции (1667, = П2). 5 А. В. Исаченко, отрицающий всякую преемственность между восточнославянской языковой ситуацией XI—XVII веков и историей русского литературного языка, начинающейся в XVIII веке (Исаченко 1974; 1975), недооценивает важность языковых процессов XVII века, о которых пойдет речь ниже. 6 Автор был вынужден ввести этот термин – за отсутствием более удачного – для морфем, которые существовали или могли существовать как в восточнославянской, так и в церковнославянской форме: например, страна – церковнославянизм, сторона – восточнославянизм, а *STORNA – метаславянизм. Понятие “корня” в настоящей статье включает метаславянизмы с префиксальными и суффиксальными (суб)морфами, напр. *MERT, *ZDORV (Ворт 1974).


332

живающий варьирования. Корень *BOLG, отсутствующий в текстах XVI века, встретился в словах благовърный, -волить, -родный и -честивый (П2). Корень *XOLD появляется только в варианте прохлад-: прохлад, прохладнее (!удобнее": чтоб вам здешнего было прохладнее для зимы; В) и прохлады (idem, М). Остальные 8 корней встречаются один или два раза: *PORPOR – в тексте, датируемом 1567 г.: прапор (В), остальные – в текстах XVII в.: *GOLS: пригласить (М), *PORX: прах (П2), *PORZD: праздник, праздновать (М), *SORK: срачица (Е), *VORG: враг (П2), *XORB: храбрый, храбрость (М), *XORN: хранить (П2). Как видно из таблицы 1, между текстами XVI и XVII веков существует заметная разница:

6 4

1667

1639 –40

1600

1582 –83

1570

2

1567

Церковнослав. корни

Таблица 1

Разумеется, приведенный выше материал сам по себе недостаточен для статистически достоверных выводов, однако, как будет показано далее, общий характер распределения не меняется в последующих разделах и, следовательно, приобретает бо!льшую значимость. Таблица 1a, в которой приведены результаты подсчетов для отдельных слов (а не корней)7, демонстрирует сходное распределение, хотя и с бо!льшим разбросом:

7

Видовые пары считаются за два различных слова; адъективизированные причастия и деепричастия и адвербиализованные глагольные формы считаются отдельными словами.


333

Таблица 1a

8 6 4

1667

1639 –40

1600

1582 –83

1570

2

1567

Церковнослав. слова

10

Ситуация не меняется и с введением поправки на длину текста (таблица 1b)8. Таблица 1b

×

20

×

15

×

Церковнослав. корни

×

1667

1639 –40

×

×

Слова с церковнослав. корнями

1600

×

1582 –83

1567

5

8

×

1570

10

Длина посланий (в страницах): Воронцов: 56; Новосильцев: 36,5; Писемский: 55,5; Микулин: 49; Ельчин: 21; Потемкин: 89. В таблице 1b количество примеров пересчитано из расчета на 100 страниц текста; аналогичные вычисления были проделаны для таблиц 2—7, но не дали существенных отклонений. Поскольку факторы, обусловившие выбор исходного материала, во многих случаях остались нам неизвестными (происхождение и образовательный уровень авторов, выбор текстов для публикации и т. п.), не следует придавать слишком большое значение статистическим деталям: в лучшем случае наш материал позволит выявить общие тенденции развития.

334


Восточнославянские инварианты. 20 метаславянских корней встретились только в полногласной форме (для сравнения напомним, что в нашем материале было обнаружено всего 11 неполногласных инвариантов). Два из них встречаются повсеместно: *BERG2: беречи Н, М; береженье В, Н, П, М; бережно Н; збереженье Е; оберегать П, Е; обереганье П2 и *DORG1: дорога В, Н, П, М, Е, П2; полдорога В; подорожный (!подорожная, laissez-passer") П. Три корня отсутствуют у Ельчина (служившего в Грузии, где у него, очевидно, не было случая рассуждать о береге и королях) – *BERG1: берег В, Н, П, М, П2; *KORL: король В, Н, П, М, П2; королевич В, П2; королевна П, М; королевнин П, М; королевский В, П2; королевство В; *STERG/STORG: стерегут В; остерегаючи, остерегаться, остереганье М; остерегательно П2; сторож В, Н, П; сторожевой П. Корень *VORT употребляется почти столь же часто: ворота Н, П, Е, П2; ворот (!воротник") Е; ворочатца Н; воротиться П; от- и поворотить Н; поваратить, поворотитца Н. Еще два корня встречаются более чем в половине текстов – *MERT: умереть В, Е; помереть Н; *PELN: полон (!плен" и !пленные") Н, М; полоняник В, Н; отполонить (!освободить") М. Остальные церковнославянские инварианты употребляются редко: *BORD: Иван Белобород П; борода Е; *DORG2: дорогой М, П2; *PERK: поперег, поперек П, Е; *POLTN: полотна Е; полотняный П; *VOLS: волосы П, Е; *ZERB1 (‘жребий’): жеребей Н, Е; жеребейки Е; *ZERB2 (‘жеребец’): жеребец В, М. Каждый из оставшихся 5 корней встретился только у одного автора: *KORV коровье (притяж.) Н, *MORK обморок В, *SORM соромиться П, *XOLP холоп, холопство М, *ZORK узорочье М. Таблица 2 показывает распределение восточнославянских инвариантов по временной оси. Как видно из таблицы 2, после небольшого увеличения частотности в конце XVI века количество корней и слов, существующих только в полногласном варианте, заметно уменьшается. Метаславянские варианты. Остальные 18 метаславянских корней в нашем материале представлены как в полногласном, так и в неполногласном вариантах; из них 11 в некоторых текстах употребляются только с полногласием, а в других (обычно более поздних) – в обоих вариантах. Обнаруживается три


335

Таблица 2

20 15

×

×

×

×

× ×

10 5

Восточнослав. корни

×

×

1667

1639 –40

1600

1582 –83

1570

1567

Слова с восточнослав. корнями

три вида варьирования: (1) лексико-деривационное: сторона ~ страна, переделывать ~ пребывать; (2) стилистическое: золото ~ злато (подробнее об этом ниже) и (3) свободное: через ~ чрез. Корень *BORN обнаруживает чисто лексическое варьирование между восточнославянским *boron- !защищать" (оборонити, оборонитися В, оборонять Н, оборон !защита, оборона", оборонитель !защитник" П) и церковнославянским *bran- !ссора" (браниться, брань В). Корень *CERZ встретился в форме через в Н, П, М, П2, но в П2 встречается также и чрез. Распределение вариантов (через появляется на с. 230, 302, 313, 315, в то время как чрез встречается на с. 272—273) наводит на мысль о том, что у Потемкина было более одного писца. *GOLV употребляется в форме голова !голова" В, Н, Р, Е, П2 (также в значениях !предводитель" и !сахарная голова"), а также в сочетании побити наголову и в слове взголовье (Н). Ельчин, однако, употребляет форму глава !голова", свободно варьирующую с полногласным вариантом, причем оба варианта встречаются в отрывках религиозного содержания. Корень *GORD часто встречается в восточнославянской форме: город В, Н, П, М, Е, П2; городок Н, П, М; городовой П, П2; городной, городской Н; городище Н; огород В; Царгород Н; Новгород П, П2; Вышегород М; белогородцкой П; новгородцкий П, П2; Вышегород М; белогородцкои П; новгородцкий П, П2, но в южнославянской форме в Семиградцкая М; ограда Е; виноград Е, П2; виноградный Е; заметим, что тексты XVI века содержат только восточно-

336


славянские формы, в то время как тексты XVII века – как восточно-, так и церковнославянские. Корень *MOLD обнаруживает словообразовательное различение между молод В, Е; молодой Н; моложе П, с одной стороны, и младенчество П (о дочери царя), с другой. Глагольный префикс *PER также обнаруживает деривационно-обусловленное варьирование; восточнославянский вариант встретился в формах Переволока, передаться Н; -делывать, -ехать, -езд П2; -гнать, -кликивать, -коп Н; -ломить П2; -менить Е, П2; -мениться М; -менять П2; -мирье М, П2; -писать П, П2; -правлено П; -пропасти Н; -сечен Е; -шед Н; -вести Н, П, М, Е, П2; -вестись Е; -водить П, Н, П2; -вод П2; -водной П; -водчик М, П2; -ходить П2; церковнославянский вариант обнаружен в формах пребывать, -дел, -кратить, -креститься, -стол Е; безпрестани М, П2. В случае переставить (на другое место) и преставиться !умереть" П2 очевидна лексическая дифференциация. Как и следовало ожидать, превосходная степень встречается только с неполногласием: преблагой М; -высокий, -многое П2; -мудрый М; -светлый М, П2; -святой П2; -славный Е, П2; -лестной П2; -чистый Е, П2. Существенно, что в трех более ранних текстах эта морфема существует только в неполногласной форме, а в трех более поздних – в обоих вариантах. Корень *SERD в слове середа !среда (день недели)" Н, П, Е употребляется только в форме *sered; тот же корень со значением !середина" обнаруживает варьирование, по-видимому деривационно обусловленное: серед П; середь П, Е; середи П, М, Е; середний П2; посередь Н, но посреди Е и посредник П2. Корень *STORN обнаруживает четкое лексическое распределение, совпадающее с современным: сторона В, Н, П, М, Е, П2 и посторонь !в стороне", но страна П, М, Е, П2 и пространнее В. *VOLK стабильно употребляется в восточнославянской форме в словах волочить, волок, Переволока Н и волочит !тянет, откладывает" В (лексически обусловленный выбор), но свободно варьирует в словах оболочась ~ облачась Е. *ZDORV ( < *sъdorv) в двух более ранних текстах появляется только с полногласием: здоров, здоровье В, Н (также М); здорово В (также М); поздорову Н; более поздние тексты содержат и неполногласные варианты, встречающиеся в целом несколько реже: здоровье 10×, но здравье 1× П; здоровье 8×, но здравье 1× П2. У Ельчина, однако, форма здоровье встретилась 4 раза, а здравье – 8 раз; приводимые в статье таблицы


337

показывают, что этот автор вообще имеет склонность к церковнославянизмам. В производных словах встретился только неполногласный вариант: здравствовать М, П2; поздравствовать Е; поздравлять, поздравление М. Наконец, корень *ZOLT обычно встречается с полногласием: золото Н, Е, П2; золотой (название монеты) Н, П2; золотой (прилагательное) П2; золотной !золотой" Н, Е, П2; золотник (название монеты) Н; золочен В, П; отметим, однако, любопытный пример стилистически обусловленного варьирования: две книги обложенны золотом, но приносит дар к богу злато и ливан (М, с. 176). Обилие деталей в предыдущих абзацах не должно затемнять динамики употребления метаславянизмов. Таблица 3 показывает, какие корни употребляются только в полногласном варианте (“n”), а какие – в обоих вариантах (“+”). Таблица 3

*ZDORV

n

n

+

+

+

+

*GORD

n

n

n

+

+

+

*PER

n

n

n

+

+

+

*SERD

–

n

n

n

+

+

*CERZ

–

n

n

n

–

+

*VOLK

n

n

–

–

+

–

*GOLV

n

n

n

–

+

n

*STORN

+

n

+

+

+

+

*ZOLT

n

n

–

+

n

n

*MOLT

n

n

+

–

n

–

*BORN

+

n

n

–

–

–

1567

1570

1582– 83

1600

1639– 40

1667


338

Для первых шести корней (*ZDORV – *VOLK) в более ранних текстах употребляются только восточнославянские формы, а варьирование появляется позже. Единственный случай плюсовой маркировки у корня *GOLV относится к позднему периоду; для корня *STORN маркировка “n” встретилась только в одном раннем тексте; для остальных трех корней материал недостаточен. Данные, таким образом, указывают на эволюцию от господства полногласных вариантов к более дифференцированному использованию метаславянизмов. Четыре корня зафиксированы как в восточнославянской, так и в церковнославянской форме, но оба варианта никогда не встречаются в одном и том же тексте. *GOLD обнаруживает свободное варьирование: голод Н, но глад В, гладный П2; *KORT – словообразовательное варьирование: короткий, но прекратить Е, аналогично ведет себя *NORV: поноровить Н, но нрав П2; *XORM демонстрирует лексическое варьирование: хоромы В, П, М, П2 vs. храм Е (ср. также написания, отражающие аканье в безударных слогах: во хром, в хрому). Распределение этих корней иллюстрируется таблицей 4: Таблица 4

×

2

Восточнослав. варианты

×

×

×

Церковнослав. варианты

1667

×

1639 –40

×

1600

1567

0

1582 –83

×

1570

1

×

Несмотря на то, что материал здесь ограничен восемью корнями, таблица 4, как кажется, свидетельствует о тенденции к более широкому использованию церковнославянизмов: 3/5 от общего числа полногласных вариантов относятся к текстам XVI века; 2/3 форм с неполногласием обнаруживаются в текстах XVII века.


339

Лишь один метаславянский корень, *VOLD, встречается либо только в церковнославянском, либо в обоих вариантах, но ни разу не встречается исключительно в восточнославянской форме: владеть Н, П, Е, завладеть Е, П2, владыка Н, М, область и властодержавный М, Владимир Е и Владимирский П2 и необычное написание облаадатель (также акающее написание облодатель) !правитель" М, Е, П2; лексическое варьирование обнаруживается у двух форм из одного и того же текста: волость (территория) и власть (применительно к церковной иерархии) Е. Последние два корня в нашем материале обнаруживают варьирование всюду, где они появляются. Корень *DERV употребляется в вариантах дерево и древо (также дерево !мачта" П), хотя у Ельчина оппозиция дерево !дерево" ~ древо !крест (распятия)", по-видимому, обусловлена стилистически. Для корня *PERD в первых четырех текстах распределение, по-видимому, имеет деривационную природу: перед, вперед, наперед В, Н, П, М и передний П, М; но преже, прежний В, Н, П, М и попереж Н; однако в двух более поздних посланиях ситуация усложняется: в тексте Е находим перед и наперед vs. преже, прежде, прежний (также В, Н, П, М), а кроме того – свободно варьирующие формы напереди и напреди; в П2 встречается как перед (часто), так и синонимичное ему пред (один раз), а кроме того – вперед (!отныне, впредь"; один раз) и впредь (8×) – с противоположным распределением частотности церковнославянских и восточнославянских вариантов. В тексте П2 встретились также формы преж, попреж, прежний и отсутствующий в других текстах глагольный префикс пред- в слове предложить. Усложнение типов варьирования у этих двух корней характерно для более поздних текстов. Общие тенденции в употреблении метаславянских корней из нашего материала на протяжении ста лет (хронологическая дистанция между наиболее ранним и наиболее поздним текстом из нашего материала) иллюстрируются таблицей 5. Как можно видеть, в XVII веке число восточнославянских форм слегка уменьшилось, но более заметно увеличение числа церковнославянизмов. Следовательно, можно сделать общий вывод о том, что XVII век характеризуется умеренным ростом в использовании метаславянизмов.


340

Таблица 5

25 20 15

×

×

× Восточнослав. варианты

10

×

×

×

1667

1639 –40

1600

Церковнослав. варианты

1582 –83

× 1570

× 1567

5

Таблица 6

50 45 40 35

×

30 25

×

20 15

× ×

10

×

× 1667

1639 –40

1600

× 1582 –83

× × 1570

× 1567

5

×


341

Таблица 6 содержит данные о четырех типах распределения отдельных слов: n---n – слова, зафиксированные только в полногласном варианте; n––n – слова, встретившиеся только в полногласном варианте, при том что в других словах данный корень встретился с неполногласием; ×----× – слова, встретившиеся только с неполногласием; ×––× – неполногласные варианты корней, встретившихся также в полногласном варианте. Главный вывод, который позволяет сделать таблица 6, заключается в том, что более ранние тексты, относящиеся к XVI веку, обнаруживают широкое использование восточнославянских инвариантов при сравнительно небольшом количестве чисто церковнославянских форм и вариантов обоих типов. Более поздние тексты (XVII в.) демонстрируют противоположную тенденцию: уменьшение числа восточнославянских инвариантов при большем количестве церковнославянских инвариантов и варьирующих метаславянизмов обоих типов. В таблице 7 объединены данные для обеих категорий из таблицы 6, что позволит прояснить соотношение вариантных и инвариантных метаславянизмов (n––n – восточно- и церковнославянские инварианты, ×––× – варианты обоих типов). Таблица 7

×

50 40 30 20

1667

1639 –40

1600

1582 –83

× 1570

× 1567

10

Таким образом, мы приходим к следующему выводу: язык дипломатических документов обнаруживает, во-первых, возра-

342


стание частотности церковнославянских вариантов общеславянских морфем, а во-вторых – заметную тенденцию к использованию вариативности морфем в качестве стилистического приема. Наиболее заметная тенденция на протяжении столетия, покрываемого материалом наших источников, – более широкое использование самого принципа дифференциации (лексической, деривационной и стилистической). Поскольку дипломатические донесения, так же как светские повествовательные жанры, поэзия и драматические произведения более позднего времени, были для этого времени новыми и не связанными традиционной дихотомией “литературный” (церковнославянский) vs. “деловой” (восточнославянский) язык, языковая инновация и компромисс оказываются вполне допустимыми. Пожалуй, можно без преувеличения предположить, что стилистическое и лексическое богатство русского литературного языка XIX века, в котором тонкое различение восточнославянских и церковнославянских вариантов играло немалую роль, возникло из экспериментов с использованием варьирующих форм в текстах более ранних маргинальных жанров, подобных статейным спискам.

СОКРАЩЕНИЯ Ворт 1974 – Д. Уорт. О языке русского права // Вопросы языкознания, 1974, № 2. С. 68—75. Ворт 1975 – Dean Worth. Slavonisms in the Ulozenie of 1649 // Russian Linguistics, 1, 1975. P. 225—249. Ворт 1976 – Dean Worth. Slavonic and Russian in 17th-c. epistolary texts // Wiener slavistisches Jahrbuch, 22, 1976. P. 101—108. Замкова 1975 – В. В. Замкова. Славянизм как стилистическая категория в русском литературном языке XVIII в. Л., 1975. Исаченко 1974 – A. V. Issatschenko. Vorgeschichte und Entstehung der modernen russischen Literatursprache // Zeitschrift fиr slavische Philologie, 37, 1974. S. 235—274. Исаченко 1975 – A. V. Issatschenko. Mythen und Tatsachen иber die Entstehung der russischen Literatursprache // Oesterreichische Akademie der Wissenschaften, Phil.-Hist. Klasse, Sitzungsberichte, 298, № 5. Abhandlung. Wien, 1975. Путешествия – Путешествия русских послов XVI—XVII вв. Статейные списки. М.; Л., 1954. Унбегаун 1973 – B. O. Unbegaun. The Russian literary language: a comparative view // The Modern Language Review, 68, 1973. P. XIX—XXV.

Порядок в хаосе: глоссы на полях памятника XVIII века (“Книга Сυстiма” Дмитрия Кантемира) 1. Вместе с лавиной социальных, культурных и военных нововведений Петр Первый обрушил на своих подданных множество лексических инноваций: заимствований из латинского, греческого и западноевропейских языков, трудных для понимания калек, переводных слов и семантических заимствований. Принято считать, что заимствования стали причиной нестабильности и даже “хаоса” в русской лексике1. Во многих случаях такая точка зрения несомненно оправданна. Однако, как показывает более внимательное изучение некоторых текстов, хаотическое употребление заимствований может соседствовать с некоторой долей систематичности2. Как будет показано ниже, по крайней мере один из памятников петровской эпохи обнаруживает неожиданную близость к русской литературной лексике XIX—XX веков. Предметом настоящего исследования является перевод латинского трактата об исламе. Автор перевода, Дмитрий Константинович Кантемир (1674—1723), отец Антиоха Кантемира, долгие годы был заложником турецкого султана в Константинополе, которому в то время подчинялась Молдавия. Став в 1710 году господарем Молдавии, Кантемир в 1711 году принял сторону Петра в неудачной войне с Турцией и был вынуOrder in Chaos: Marginal Glosses in Dmitrij Kantemir’s Книга сυстiма // Доломоносовский период русского литературного языка. Материалы конференции на Фагерудде, 20—25 мая 1989 г. / Editors: Anders Sjоberg, L’ubomi!r D’urovic and Ulla Birgega!rd. Stoсkholm, 1992. P. 325—338. 1

Именно так высказываются, например, Смирнов (1910, 4) и Исаченко (1983, 532). 2 Ср., например, систему языковых правил, введенную Феофаном Прокоповичем для его “Истории Петра Великого” 1710—1720 гг. (Живов 1988, 5 сл.).


344

жден искать убежища в России. Получив от царя княжеский титул, Кантемир провел последние годы жизни при дворе, главным образом в Санкт-Петербурге, где он издал несколько книг, в их числе и ту, о которой пойдет речь ниже. “Кнiга Сυстiма или состоянiе Мухаммеданскiя релiгiи” была отпечатана в Санкт-Петербургской Синодальной типографии в 1722 году, примерно за год до смерти автора; перевод второго тома света не увидел (Пекарский 1862, 5813). Как и следует ожидать, книга написана на смешанном русско-славянском языке и изобилует иностранными словами преимущественно латинского и греческого происхождения, которые в некоторых случаях заимствованы при посредничестве польского языка. “Кнiга Сυстiма” уже не раз была предметом исследований, посвященных иноязычной лексике в русских текстах XVIII века (см., например, Хюттль-Ворт 1956; 1963). Текст перевода сопровождается двумя типами глосс. Глоссы первого типа указывают на содержание относящегося к ним отрывка (как это было принято в то время в европейском книгопечатании). Ко второй категории относятся 476 глосс, объясняющих значение отдельных слов и выражений, например4: 33

въ полiтiческомъ* правленiи

народномъ

93

Богъ первъе создалъ едiнство не въ сопряженiи*

въ отдъленiи или во отлученiи, или внъ субъкта

Эти глоссы представляют собой несколько более элегантный вариант принятых в петровские времена толкований новых заимствований, которые обычно давались в скобках (см. Виноградов 1938, 60 сл.). Глоссы и поясняемые с их помощью слова интересны в двух отношениях. Во-первых, они часто позволяют принять 3

Экземпляр, имевшийся в моем распоряжении, оказался частично дефектным; пользуюсь случаем выразить признательность А. М. Молдовану за предоставленные им фотокопии страниц 375—379. 4 Цифра слева указывает на номер страницы оригинала, в центре дается цитата из основного текста, справа – глосса; поясняемые слова отмечены звездочкой (в оригинале для этого используется несколько разных знаков). При цитировании примеров из “Кнiги сõстiмы” мы стремились как можно точнее воспроизводить орфографию оригинала; единственным существенным исключением является ї десятеричное (с двумя точками), которое передается как обычное i (с одной точкой).

Глоссы на полях памятника XVIII в.

345

более ранние датировки появления в русском языке некоторых лексических инноваций. Во-вторых, если вместо рассмотрения отдельных лексических и деривационных единиц – несмотря на несомненную важность такого подхода – перейти к сравнению лексических категорий поясняемых слов с лексическими категориями поясняющих глосс, мы сможем получить важную информацию о роли, или, точнее, о соотношении ролей разных лексических уровней (заимствования / славянские лексемы, славянизмы/русские слова, архаизмы / инновации и т. п.). Основное внимание в дальнейшем мы уделим именно такому, более общему, хотя, быть может, и менее детальному подходу. Разумеется, лексический материал одной книги не может быть достаточным основанием для слишком общих выводов. Далеко не все имеющиеся в книге глоссы содержат полезную информацию: например, выражение “нъчто слышати* желаше” поясняется глоссой “знати” (50) а “Богъ создалъ человъка, въ своемъ* проiзволенiи” – как “самоiзволна или все цълую волю свою имуща” (91). Некоторые пары оказываются замкнутыми друг на друга: “пургаторiя” поясняется словом “чiстiлiща” на с. 104, а “чiстiлiща” – словом “пургаторiя” на с. 192. Заметим также, что иногда глоссы оказываются не столько пояснениями трудных слов, сколько альтернативными или дополнительными переводами латинских терминов оригинала – если смысл переводимого слова казался переводчику близким, но не адекватным ни одному из переводов. (Латинский оригинал книги не обнаружен.) Далеко не все пояснения на полях пригодны для лексикологического исследования. Некоторые из них, например, дают синтаксические, а не лексические соответствия: 39 84 85

тъмъ* истребленнымъ По часъ съ получасомъ* нощи въ бытiе имъ* проiзведошася

чрезъ того по полуторъ часъ чрезъ него

Во многих случаях глоссы представляют собой фразеологические эквиваленты, а не прямые лексические соответствия (конечно, разница между этими двумя категориями не всегда очевидна):


346

три нощи не взыдетъ*

явiтся

127

74

завоевати* градъ

бранiю взяти

131

*Едiновременна*

въ тъжъ лъта бывша

188

аки свыше*

отъ Бога

212

аще и худъiшiи, за велiкаго* имъется

чести достоiнаго

221

хотя мърно* доволствовать

безъ iзлiшества или посреднему

262

вервоходцовъ* ... нанiмаютъ

по веревкамъ ходящiхъ

271

нанiмати завътомъ* постановляютъ

духовнымъ пiсмомъ

290

въ первомъ или второмъ въцъ*

въкъ сочiсляется по 100 лътъ

306

Султанъ ... со славою* идяше

со множествомъ вослъдствующiхъ

315

запяту бывшу крови обращенiю*

прехожденiю по тълу

315

возшедъ на скалу*

каменiстую гору

317

не совозможны* суть

вкупъ стояти немогущiе

327

Сiе же имя Бога, нъсть ино, развъ равногласное, * или соiменное** тояжде натуры

*подъ едiнымъ названiемъ разныя вещи знаменующее **тожде разными названiями изобразуемое

336

гръхъ дъланiя*, нъсть болiи гръха проiзволенiя

самымъ дъломъ учiненныи

338

то есть блуднiка крови, или кровныхъ*

сроднiцъ по плоти

338

КЪЛБПЕРЕСТЪ, то есть

псам кланяющiися

псослужiтели* 345

чiномъ естественнаго растворенiя*

умъреннаго составляющiхся частеи сложенiя

Наконец, некоторые глоссы представляют собой явные ошибки: 128

трудолюбное* провождаетъ жiтiе

уедiненное

150

оsлобiша*

смiрiша

184

и въ будущемъ въцъ, чуждъ* будеши

безопасенъ


347

2. Несмотря на то, что, как уже говорилось, “Кнiга Сυстiма” неоднократно привлекала внимание исследователей русской исторической лексикологии, внимательное сопоставление глосс с поясняемыми словами позволяет обнаружить несколько не замеченных ранее фактов, касающихся словообразовательных вариантов и более ранних датировок. Нами были рассмотрены все случаи, когда слово в тексте или глосса на полях имеет латинское или греческое происхождение, не упоминаемые ни в одной из следующих работ: Смирнов 1910, ХюттльВорт 1963, Фасмер—Трубачев 1964—1973. 2.1. Бо"льшая часть таких заимствований не пережила петровской эпохи – во всяком случае, они не могут считаться частью современной русской лексики (критерием в данной работе служит их отсутствие в 17-томном Словаре современного русского литературного языка [ССРЛЯ]). Примеры (в нормализованной словарной записи): апостата (125), конклюзiя (211), неотерiкъ (323), парохiалный (182), пiрроней (325), семiстiхонъ (91), ундулата (188). 2.2. В тексте встречаются также деривационные варианты слов, которые упоминаются в работах Смирнов 1910, ХюттльВорт 1963 или Фасмер—Трубачев 1964—1973 с более поздними датировками; например, адептосъ (323, ср. аде"пт Яновский 1803—1806 [ССРЛЯ]), габiтъ (81, ср. га"битус ССРЛЯ), купiдiновый (378, ср. купидон Вайсманн 1731 [ССРЛЯ]), предiкантъ (325, 331, ср. пре"дика ССРЛЯ, пре"дика Нордстет 1782 [ССРЛЯ]). 2.3. В нескольких случаях материал книги позволяет установить более раннюю датировку для общеизвестных заимствований: луцыферъ (99, 243 [лю-], ср. люци"фер Вайсманн 1731 [ССРЛЯ]), нотацiя (127, ср. idem, Яновский 1803—1806 [ССРЛЯ]), тестаментъ (36, ср. idem, Вайсманн 1731 [ССРЛЯ]), эcперiментално (123, 129, ср. экспериментальный Яновский 1803—1806 [ССРЛЯ]). 3. Пожалуй, более интересные результаты дает сравнение слов в тексте с глоссами на полях. Мы рассмотрим две группы таких примеров: в первую группу входят пары, в которых поясняемый текст и/или глосса имеют латинское или греческое происхождение (3.1.); вторую группу составляют пары, в которых оба члена имеют славянское происхождение, но раз-

348


личаются в стилистическом (“высокий” — “низкий” стиль, архаизм — инновация и т. п.), а также, в некоторых случаях, – и в формальном отношении (полногласие — неполногласие) (3.2). 3.1.1. Около 36% глосс (170 примеров) представляют собой слова греческого или латинского происхождения со славянским (как правило) переводом на полях. Во многих случаях греческие и латинские термины вошли в современный русский язык: 33 въ полiтiческомъ* правленiи

народномъ

35 ХОДЖЕТЪ, то есть дiпломами*

грамотами

47 Богъ ... глаголалъ есть рiθмiчески*

стiхамi или вiршамi

95 послъдовати идеамъ* Платонiческiмъ

образомъ

123 яко то эξперiментално* довести можетъ

въ самомъ дълъ

127 всякои вещи отъ практiки* научатiся

дъла

127 отъ едiнои и голои θеорiи*

умствованiя

140 въ патрiаршескiхъ архiвахъ*

пiсмохранiлiщахъ

156 по пропорцiи* беззаконiи мучiтiся будутъ

мъръ

159 толiкожъ градусами* жарчаiша

степенми

182 въ управленiи домовныхъ, или публiчныхъ* дълъ

народныхъ

222 и аппетiтъ* ... возбуждаютъ

хотънiе ясти

236 уставленыхъ днеи каталогъ* ввъряетъ

реестръ или роспiсь

268 моралными* добродътелми украшенныи

къ благонравiю надлежащiми

299 отъ тъхже прiяша Авторовъ*

творцовъ

345 премъняются въ формы,* то есть изъ сего атома въ иныи

образы

348 по орθографiи* пiсати могутъ

правопiсателно

355 съ первыхъ эξемпляровъ* препiсати

обрасцовъ (sic)

372 не одолънныи прiведу аргументъ*

доводъ


349

3.1.2. В нескольких случаях как поясняющее, так и поясняемое слово имеют иноязычное происхождение: 30 едiну лiбру* 102 изъ четырехъ элементовъ*

фунтъ стiхiи

261 то есть судебнаго претора*

канцелярiи и ратуши

346 могутства Сiмметрiческаго* и согласнаго стiхiи

пропорцiоналного

3.1.3. В других примерах поясняемое слово, заимствованное из латинского или греческого языка, сохранилось в современном русском языке, но с иным значением: 26 разрушiлась бы махiна*

зданiе

34 градъ при Сiнусъ* Персiдскомъ

залiвъ

83 Колiко есть кондiцiи*

внъшнiхъ вiнъ

105 о трясенiи земли основалъ фабулу*

басню

115 корабелныя таблiцы* грысти понуждены быша

доски

167 страшная есть бестiя* Куранъ

sвърь

270 при публiчнои* дорогъ

большои

284 Четвертыи, и ордiнарныи* празднiкъ

пятнiчныи день

297 Нiкiи же перiодъ*, паче же нiедiно слово

разумъ слова от точки до точки простiрающiися

321 да прочтетъ Нотацiи* наши

назнаменанiя или краткiе запiски

3.1.4. Ряд заимствованных слов имеют в современном русском языке несколько иное правописание: 47 изряднымъ штiлемъ* 102 Протчее Фυсiки* Арапскiе

сочiненiемъ естествословцы

182 художественно сложенныя υмны*

пъсни

245 нiкая же дается авдiенцiя*

слушанье

3.1.5. Некоторые заимствования из классических языков либо полностью вышли из употребления, либо употребляются в узко специализированном значении; приведем более или менее полный список:

350 29 38 81

97 141

174

182 211 221 255 261 323 371

История русского языка въ лъто Гегiры* своея десятое дополненiе... пентатевха* кратчаiшымъ θеологiи артiкуламъ, или яко нарiцаются суммуламъ* обучати θеологiя, или правъе рещи матеологiя* чiстыи Еυангелскаго ученiя сенсъ* въ Куранъ ихъ весь содержiтся лучи Солнечные первое отъ гυпогеовъ* на нашъ горiзонтъ вынiкаютъ въ парохiалныи* МЕЗЧIДЪ Въ конклюзiи* Подъ сiмъ воздержанiя претеξтомъ* стоiтъ кустодiа* янычаровъ, врата стрегущiхъ то есть судебнаго претора* Реклъ быхъ сiхъ подобныхъ быти Неотерiкамъ* Европскiмъ Греческои... Геомантiи*

бъгства пятi книгъ моiсеовыхъ оглавленiям

суетословiя разумъ

изъ подземныхъ

прiходскои въ постановленiи подлогомъ караулъ канцелярiи и ратуши новiкамъ землеволхвованiю

Неустойчивые заимствования такого типа составляют менее десяти процентов от общего числа латинских и греческих корней в тексте книги; иначе говоря, более девяти десятых латинских и греческих слов в тексте перевода по-прежнему входят в словарь современного литературного русского языка, и, более того, во многих случаях славянские глоссы оказываются менее устойчивыми, чем их иноязычные соответствия: 83

Колiко есть кондiцiи*

внъшнiхъ вiнъ

102

Протчее Фυсiки* Арапскiе

естествословцы

140

въ патрiаршескiхъ архiвахъ*

пiсмохранiлiщахъ

348

по орθографiи* пiсати могутъ

правопiсателно

3.1.6. Глоссы греческого или латинского происхождения, иногда заимствованные при посредничестве других неславянских или славянских языков, используются для толкования слов славянского происхождения примерно в десять раз реже,


351

чем славянские глоссы – для толкования заимствований (точнее, это соотношение составляет 16 : 170). Приведем полный список таких примеров: 34

охраняющее* воиско

гварнiзонное

40

12000 словъ*

сентенцiи

52

отъ пяти Греческiхъ родовъ*

нацii

52

тщалiваго* чiтателя

52

естественныя* хiтрости

курiознаго, или любопытнаго натуралныя

93 143

Богъ первъе создалъ едiнство не въ сопряженiи* надъ нiвами первоначалнiка*

въ отдъленiи или во отлученiи, или внъ субъкта презiдента

[145

нъкiи маловозрастныи* народъ

карлы]

146

пространную обръли себъ гостiннiцу* растворiтелную* имъти будутъ сiлу по прiмъру будущаго чiстiлiща*

квартеру

163 192

сварiтелную стомаха пургаторiя

298

сотворятъ пъсни предiсловiе*

прелюдiумъ

331

слушаючи проповъднiка*

предiканта iлi казнодъю

351

прiдворному глаголанiя образу*

манъру

351

Математiческiмъ равномърствомъ* начертанiя по расположенiю растворенiя*

пропорцiею

360

темперамента

Удивительно, что приведенные выше заимствования были настолько общепринятыми, что их использовали для пояснения слов славянского происхождения, причем некоторые из них оказались долговечнее славянских аналогов. Так, современный русский язык выбрал (в современном значении) слово “нация” вместо “род”, “президент” вместо “первоначальник”, “квартира” вместо “гостиница”, “манера” вместо “образ”, “пропорция” вместо “равномерство”. Кантемир, его переводчик Ильинский и работники Синодальной типографии сумели предвидеть направление лексической эволюции русского языка5. 5

Текст “Кнiги Сõстiмы” содержит также множество слов латинского или греческого происхождения, не поясняемых глоссами. Объяснение этого факта потребует от нас детального анализа истории отдельных слов, что выходит за рамки темы данного исследования.

352


3.2. Перейдем к разбору отношений между различными слоями лексики славянского происхождения. Если рассматривать текст Кантемира с точки зрения лексической стилистики современного русского языка, то можно сравнительно легко выделить два стилистических уровня: (1) слой старых/книжных/церковнославянских слов и (2) слой более новых/разговорных/собственно русских слов. Как будет показано в разделах 3.2.1 и 3.2.2, в большинстве лексических пар слово, принадлежащее к первой, “высокой” группе, находится в тексте, а слово из второй, “низкой” группы дается на полях в качестве глоссы. Не беря на себя смелость рассуждать о стилистическом статусе этих слов в петровские времена, отметим, что принцип, которым Кантемир руководствовался при комментировании текста, в значительной степени предсказывает лексико-стилистическую систему современного русского языка. Ниже будут использованы следующие сокращения: А – архаическое, К – книжное, РА – разговорное, Д – диалектное, НП – народно-поэтическое, И – историческое, Н – нейтральное (стилистически немаркированное), ОФ – официальное, П – поэтическое, ДР – дореволюционное, Ц – церковное/церковнославянское, РИ – риторическое, Т – торжественное, В – вульгарное, 0 – слово отсутствует в основных словарях. Дополнительно использованы следующие словари: У – Ушаков 1935—1940, СЛ – СЦРЯ 1867—1868, Даль – Даль 1955. Стилистические пометы относятся к конкретным значениям, зафиксированным в тексте перевода. Пометы в квадратных скобках относятся к части цитируемых примеров, например, к одному из двух слов глоссы. Если стилистические пометы, относящиеся к одному слову, разделяются тильдой (вместо запятой), то это значит, что они относятся к различным контекстам, например, заточение У:К~А означает, что слово заточение имеет книжный оттенок в одних контекстах и архаический оттенок в других; запись типа жестокосердый У:К,А означает, напротив, что данное слово характеризуется и как книжное, и как архаическое без разграничения контекстов. Примеры, целиком приводимые в квадратных скобках, означают, что стилистическая классификация неясна или сомнительна. Ссылки на сходные примеры, приводимые в круглых скобках, означают, что как в тексте, так и на полях использовано одно и то же слово, причем приведенные в круглых скобках примеры не


353

повторяются под собственными номерами страниц; перекрестные ссылки в квадратных скобках означают, что текст или глосса отличается от предыдущего примера, такие примеры приводятся повторно. Слово считается архаизмом, если оно зафиксировано в Сл, но отсутствует в У. Глоссы, представленные целыми предложениями, не аннотируются. 3.2.1. Примеры, в которых слово в тексте относится к “низкому” уровню, а слово на полях – к “высокому”: въ домъ таяшеся* (У:Н~РА)

крыяшеся (У:A~К)

44

Отъ Бога безмездно* ... получiлъ (У:ОФ,Сл:Н)

туне (У:0,Сл:Ц)

83

Что есть слово* въры? (У:Н)

глаголъ (У:А,П)

89

о предъусмотренiи* божiи (У:Н)

провiдънiи iлi промыслъ (У:Ц)

131

всъхъ старцовъ* ... повелълъ, да всъ отъiдутъ (У:К, РИ)

престарълыхъ (У:К)

8

147

ужасные покажетъ дiвы* (У:РА)

чудеса (У:РА)

184

аще ... предъуставленiя прiити заслужiши* (У:Н~В)

удостоишiся (У:К)

195

умысломъ* тогожде Васiлiя (У:Н)

ухiщренiемъ (У:К)

205

по образу указателя* (У:Н)

оглавленiя (У:К)

209

въ главъ о уставахъ* Мухаммеданскiхъ (У:А~Н)

законопреданiяхъ (У:0, Сл:0)

242

скотство* Пентаполiтановъ (У:В)

скотоподобное обхожденiе [У:К]

245

плънъ* готовъiшiи ... имъя (У: Н,А,К, Сл:Н)

ловъ, или полонъ (У:А,НП)

263

отъ неволи* (У:Н)

изъ полону (У:А,НП)

273

аки плънъ* преiзрядныи (У: Н,А,К)

полонъ (У:А,НП)

285

отъ равнонощiя Весеннаго* (У:Н)

вешняго (У:П,Д)

3.2.2. Примеры, где слово в тексте относится к “высокому” уровню, а глосса – к “низкому”: 29

о странствованiи* Муслiманскомъ (У:К)

хожденiи (У:Н)

46

Еυангелiе искажено* (У:К)

испорчено (У:Н)


354 82

Которому чiну* въ законъ послъдуеши (У:А,Ц)

уставу (У:Н)

95

шарами изображенъ и испещренъ* (У:К)

красокъ цвътами (У:Н)

114

простерши вътрiла* (У:К,Ц,А)

парусы (У:Н)

114

кормiломъ* управляше его (У:П,А)

сопцомъ (У:0, Сл:0, Даль:Д)

115

родiшася бълки* (У:Н)

въкши (У:Д)

117

овна* вмъсто его пожре Богови (У:0,Сл:Ц)

барана (У:Н)

126

знаменоносец* АМАВIИ ХАЛIФЫ (У:0,Сл:Ц)

прапорщiкъ (У:Н,ДР)

128

олiмпiада ... зачала* его отъ смъшенiя съ Iовiшемъ (У:К,А)

понесла (У:В,А,Д)

142

своiмъ преемнiкамъ* ... предаютъ (У:К)

наслъднiкамъ (У:Н)

143

отъ чего пожаръ оныи начало* воспрiялъ (У:К,А)

прiчiну (У:Н)

(Ср. 274 мухаммедовы преемнiки*

наслъднiки)

146

орудiи* желъзныхъ ... неiмеютъ (У:Н)

снастеи (У:В)

147

въ нъкоеи храмiнныхъ* стънъ скважнъ (У:0; храмина К, А)

домовныхъ (У:0; домовый Н, домовой В)

151

мърiло* правосудiя Божiя (У:К)

безмънъ (У:Н)

152

выи* (У:К,А)

шъи (У:Н)

152

за показанныя вамъ полезности* благодарiти (У:0,Сл:Н)

выгоды (У:Н)

153 не въ нъдръ* своемъ (У:К) (Ср. 250 въ нъдръхъ* полагати подобаетъ

пазухъ (У:РА)

153

отверзе ковчегъ* (У:Ц,И)

сундукъ (У:Н)

153

въ церковь ходiти косны* ихъ творяше (У:К)

нескоры (У,Сл:0; < польск. nieskory)

164

извергаемыми непотребствы* Раи осквернiлъбыся (У:К,А)

каломъ (У:Н)

164

во всякои ложнiцъ* (У:0,Сл:Ц)

спалномъ чуланъ (У:Н)

165

Онiже ада отвращающеся* (У:К)

бъгающе (У:Н)

въ пазухъ)

Глоссы на полях памятника XVIII в. 167

чiтателю нашему ... тугу* прiвнесше (У:0,Сл:Ц,А)

скуку (У:Н)

180

аще кто немощенъ* есть [У:К]

боленъ (У:Н)

180

[преглядатели] наблюдаютъ* новомесячiя (У:К)

усматрiваютъ (У:В)

182

по требованiю званiя* и времени (У:ОФ,А)

службы (У:Н)

185

по вся нощи иждiвати* обыкоша (У:0,Сл:Ц)

тратiть (У:Н)

187

образъ или лiце, или прiмъръ* Рая (У: “выдающийся образец”)

образецъ (У:Н)

189

да тако речемъ предпочтенному* (У:К)

началнiку (У:Н)

355

195 въ заточенiе* послася (У:К~A) (Ср. 313 въ заточенiе* посланъ

въ ссылку (У:Н)

195

въ правомъ или шуемъ* разумънiи (У:0,Сл:Ц)

лъвомъ (неточный перевод: слово шуи употреблено здесь в значении “неправильный”)

197

жестосердыи* ШЕIХЪ (У:К,А)

упрямыи (У:Н)

ссылку)

201

каменнодълатели* (У:0,Сл:Ц)

каменщiки (У:Н)

204

просвътiлъ ... благодатiю довлъющею* (У:Ц,А)

доволною (У:Н)

208

просiтелное пiсмо* ... подаетъ (У:К)

челобiтную (У:И)

214

въ едiнои срачiцъ* (У:0,Сл:Ц)

рубашкъ (У:Н)

215

сiи превозносятся* въ брадъ своеи (У:К,РИ,А)

хвастаютъ (У:РА)

220

любодъянiя, татьбы, хiщенiя*, отмщенiя, пiтiя (У:К)

грабежи (У:Н)

242

возбранено есть меншаго брата женъ посягати* за болшаго брата (У:0,Сл:Ц)

за мужъ итти (У:Н)

245

въ рукопiсанiяхъ* (У:К,А)

запiсяхъ (У:Н)

261

въ порабощенiи* (У:К)

неволъ (У:Н)

271

Гробнiцу созiдаютъ изъ камени, или мрамора, изряднымъ изваянiемъ* цвъты (У:К,А)

ръзьбою (У:Н)


356 273

о гробiщахъ ... вiтязеи* (У:П,А)

277

глаголютъ чудеса непотребна* быти (У: А) (Ср. 320 МIНАРЕ ... непотребны* быти глаголютъ

храбрыхъ или сiлныхъ мужеи (У:Н) не нужна (У:Н) ненужны)

283

одного скопленого* агнца* (У:К,Ц)

кладенаго барана [У:Д]

287

публiчное торжiще* (У:Ц,А)

рынокъ (У:Н)

289

своимъ законоположнiкамъ* неповiнующiхся (У:0,Сл:Ц)

основателямъ (У:Н)

291

предпочтенныи* или Архiмандрiтъ (У:К)

началнiкъ (У:Н)

295 возставляетъ распрю* (У:К) (Ср. 319 первая распря*

ссору (У:Н) прънiе или несогласiе)

297

кознодъи (У:0,Сл:Н)

ВАИЗЪ, то есть проповъднiкъ* ихъ (У:К) (Ср. 360 Аще бы кто проповъднiка* Мухаммеданскаго слышалъ

казнодъя)

302

невредно соблюдутъ стыдънiе* (У:0,Сл:Ц)

чiстоту (У:Н)

302

въчное исповъдуютъ сътованiе* (У:К)

исповъданiе ихъ печаль (У:Н)

307

кромъ ... повiновенiя*, протчая вся суетна (У:К)

службы (У:Н)

310

въ копанiи рвовъ, и дъланiи осыпеи* (У:0,Сл:Н)

валовъ (У:Н)

310

УРIАНЪ ... знаменуетъ нагiи*

голыи (У:Н)

(У:К) 311

Нiкiи же человъческiи санъ* (У:К, ОФ)

чiнъ, или состоянiе (У:ДР,Н)

319

первая распря* (У:К)

прънiе или несогласiе (У:Н~K)

326

око глаголютъ прiтворяти шары*, и вещеи образы (У:0,Сл:Ц)

цвъты (У:Н)

337

всъхъ доблественнъишiе* (У:0, Сл:Ц)

храбръишiе (У:Н)

340

чела* своя намазывати (У:А,П,РИ)

лбы (У:Н)


357

345

къ ... исто* натуралнымъ началамъ обращаются (У:0,Сл:Ц)

существенно или совершенно (У:Н)

346

опаснъiшая, тупъiшая*, свiръпъiшая (У:Н)

несмысленнъiшая (У:В)

349

по случаю* прочтетъ (У:Н)

наугадъ (У:РА)

350

еже есть благое, добръ, и унше* (У:0,Сл:Ц)

лучше (У:Н)

353

особь* и въ домъхъ своихъ (У:А)

на уединенiи (У:Н)

355

sъло малочисленiи* суть (У:К)

не многiе (У:Н)

365

оныи всеsлъiшiи хулнiкъ* (У:0, Сл:Н)

клеветнiкъ (У:Н)

372

тогожде имени воздвiженномъ* (У:К)

устроенномъ (У:Н)

372

Сiмеонъ Болгарскiи властiтель* (У:К,А,Сл:Н)

князь (У:Н)

3.2.3. В следующих примерах стилистические различия между словом в тексте и словом на полях отсутствуют: 115

поцълуи въ дiру* заднiцы его, еюже калъ исходiтъ (У:Н)

скважню (У:0, скважина Н)

143

нечаянныи вредъ* пострадавше (У:Н)

убытокъ (У:Н)

146

оплотомъ* Алеξандровымъ нарiцаютъ (У:РИ)

оградою (У:А)

167

совершенно* возмогу повъствовати (У:Н)

безопасно (У:Н)

182

мало снъданiя* ... употребляютъ (У:0, снедать Д, Сл:Н)

завтрока (У: завтракъ Н)

195

Галанская церковь хвалiтся* (У:РА)

хвастаетъ (У:РА)

198

съ велiкiмъ тръскомъ* (У:Н)

шумомъ (У:Н)

224

аще бы то чiнiли, тылбы* врагамъ показывали (У:Н)

задъ (У:Н)

236

въ иномъ опредъленiи* суть [У:Н]

состоянiи (У:Н)

245

съ велiкою лiхвою* взаiмъ дати (У:А,Д)

ростомъ (У:А)

255

положеннои бывшеи ... на главу его шапкъ* (У:Н)

чалмъ (У:Н)

358


263

Неволнiки* же (У:К,А)

полоненiки (У:0,Сл:А)

271

или струною* удавляемы, или мечемъ убiваемы (У:Н)

тетивою или сухою жiлою (У:Н)

279

Вiна* сего есть таковая (У:Н)

прiчiна (У:Н)

307

велiкодушiе, въ немже тiшiнъ* (У:Н)

покою (У:Н)

314

подъ жестокою ... клятвою* (У:Н)

божбою (У:Н)

319

Персы же злочiнность* сiю на Турковъ превращаютъ (У:0,Сл: злочиние Н)

преступленiе (У:Н)

338

за Iдолослужiтелеи вмъняются* (У:ОФ)

имъются, или чiслятся (У:ОФ)

339

долгiмъ недугованiемъ утруждшеся* [У:К]

изнемогше (У:К)

346

коль древенъ* есть всякiи наукъ родъ [У:Н]

старъ (У:Н)

348

простои Турецкои языкъ немало выправляютъ* (У:Н)

вычiщаютъ (У:Н)

349

РЕМЛЕТЪ, знаменуетъ громаду* (У:Н)

кучу (У:Н)

351

то есть пiсцы* и Секретари (У:И)

пiсари (У:ДР)

367

наука ... общая и едiнообразная* (У:К)

неизмънная (У:К)

3.2.4. Нам пришлось исключить из рассмотрения группу примеров, в которых поясняемое и/или поясняющее слово отсутствует в использованных словарях, что не позволило нам установить их стилистический статус в современном русском языке, а также – пары, для которых стилистическое сравнение невозможно из-за слишком большого различия значений. 53

*древо огнь издающее*

крещiво (У:0) или огнiво (У:Н)

181

вкругъ перiлъ* башенныхъ

ганковъ (У, Сл:0; польск. ganek #крыльцо, балкон$)

191

около нырокъ*, и срамныхъ удовъ (У, Сл.:0; нем. Nieren)

почекъ (У:Н)


359

198

sъло кръпкаго чреворъшiтелнаго* лекарства ... употребiлъ (У:0; также другие композиты с корнем чрево- К)

проноснаго (У:РА, А)

206

добрая дъла суть заслужiтелная* (У, Сл:0)

оправдателная или достоiная мздовоздаянiя

212

Не меншiя заповъди есть и распустъ* (У, Сл:0)

розводъ мужа съ женою (У:Н)

215

дъвы руки и ноги Кυною, то есть Хiною, или Iппоселiномъ шаровати* (У, Сл:0)

красiти (У:Н)

215

Запущенiе* брады (У:0)

отрощенiе (У:Н)

221

отъ нашiхъ, торжiщеи прiдержащiхся* (У:0)

волочащiхся (У:0)

224

изъ болъзнеи ЕМРАЗIИ САРИ, то есть заразiтелныхъ* (У:Н)

прiлъпчiвыхъ (У, Сл:0)

269

сiце называютъ одръ*, на немже тълеса мертвыхъ носiмы бываютъ (У:К, А)

носiлiще (У, Сл:0)

275

подъ едiнымъ же тъхъ наметовъ* (У, Сл:0)

шатровъ (У:Н)

288

аки сами себъ ласкающе* (У:Н)

похлъбствующе (У:0; польск. pochlebstwo)

294

Хрiстосъ ... едiнственно* Апостоломъ своiмъ вручiлъ (У:Н)

особлiво (У:0, Сл:Н)

297

едiнократно* (У, Сл:0)

за едiнъ разъ (У:Н)

301

носiти ковшъ, и тыквiцу* (У:0)

сосудъ изъ тыквы содъланныи (У:Н)

332

изъявляется существо* Божiе (У:Н)

бытность (У, Сл:0)

351

пiсмени ... правые и косвенные*, тупые, и острые (У:Н)

крiвые (У:Н) или превращенные

355

Шаропiсанiя* художество (У:0)

жiвопiсное мастерство (У:Н) малярствъ)

(Ср. 26 “о шаропiсанiи”* 356

прiискренно*, и безъ всякаго прiтворства, всегда напiсуетъ (У, Сл:0)

по самой истiннъ (У:Н)

372

сiю хiтрость толiко дъiствовати* утверждаютъ (У:Н)

сiлну быти (У, Сл:0)


360

Рассмотренные в разделах 3.2.1–3.2.3 109 примеров следующим образом распределяются по отношению к их стилистической противопоставленности: Раздел

Стилистический класс

Количество % от общего примеров числа

Текст

Глоссы

3.2.1

“Низкий”

“Высокий”

15

14

3.2.2


“Низкий”

70

64

24

22

109

100

3.2.3

не противопоставлены

Всего:

Ограничив рассмотрение парами примеров, обнаруживающих стилистические различия, получаем следующее соотношение: Раздел

Стилистический класс

Количество % от общего примеров числа

Текст

Глоссы

3.2.1

“Низкий”


15

18

3.2.2


“Низкий”

70

82

85

100

Всего:

Иначе говоря, в пяти из каждых шести случаев слово в тексте имеет архаическую, книжную или (церковно-)славянскую стилистическую окраску, а пояснение на полях оказывается более новым разговорным, и/или незаимствованным. Это соотношение показывает, что Кантемир, его переводчик Ильинский и, возможно, работники Синодальной типографии, где книга набиралась6, использовали поясняющие глоссы на полях в качестве своего рода указателей направления, в котором развивалась русская лексическая стилистика на протяжении более чем столетия. Более того, анализ взаимоотношения глосс и поясняемых лексических единиц обнаруживает высокую степень стилистической организации, которая в 82% случаев соответствует ситуации в современном русском языке. Разу6

Прямое участие Синода в подготовке издания книги подтверждается перепиской, приводимой в работе Пекарский 1862, I: 249, II: 567—570.


361

меется, примеры, приведенные в разделах 3.2.1—3.2.3, составляют лишь 25% от общего числа, а остальные три четверти пар не обнаруживают прямой связи с современной русской лексикой. Это, однако, нисколько не влияет на тот факт, что те 109 примеров, для которых такая связь существует, представляют собой в зародыше состояние русской лексической стилистики в XIX и XX веках. 4. Заключение. Несмотря на то, что последние годы царствования Петра I были временем массовых лексических инноваций, было бы ошибкой считать языковую ситуацию этого времени хаотической. Анализ отношений между латинскими и греческими словами и их славянскими эквивалентами, а также употребления слов “высокого” и “низкого” стиля в языке рассмотренного выше перевода обнаруживает неожиданно высокую степень организации, предвосхищающую лексическую стилистику русского литературного языка послепушкинской эпохи.

СОКРАЩЕНИЯ Вайсманн 1731 – E. Weissmann. Teutsch-Lateinisches- und Russisches Lexicon Samt Anfangs-Grиnden der Russischen Sprache. СПб., 1731 [цитируется по ССРЛЯ]. Виноградов 1938 – В. В. Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков. 2-е изд. М., 1938. Даль 1955 – Владимир Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1—4. М., 1955. Живов 1988 – В. М. Живов. Смена норм в истории русского литературного языка XVIII века // Russian Linguistics, 12, 1988. С. 3—47. Исаченко 1983 – A. V. Issatchenko. Geschichte der russischen Sprache. 2. Band: das 17. und 18. Jahrhundert. Aus dem Nachlass herausgegeben von Henrik Birnbaum, L’ubomir Ďurovic [und] Eva Salnikow-Ritter. Heidelberg, 1983. Нордстет 1780—1782 – И. Нордстет. Российский с немецким и французским переводами словарь сочиненный Иваном Нордстетом. Т. 1—2. СПб., 1780— 1782 [цитируется по ССРЛЯ]. Пекарский 1862 – П. Пекарский. Наука и литература в России при Петре Великом. I. Введение в историю просвещения в России XVIII столетия. II. Описание славянорусских книг и типографий 1698—1725 годов. СПб., 1862. Смирнов 1910 – Н. А. Смирнов. Западное влияние на русский язык в петровскую эпоху // Сборник ОРЯС. СПб., 1910. Т. 88, вып. 2.

362


ССРЛЯ – Словарь современного русского литературного языка в 17 т. М., 1950—1965. СЦРЯ – Словарь церковнославянского и русского языка. СПб., 1867—1868. Ушаков 1935—1940 – Д. Н. Ушаков. Толковый словарь русского языка. М., 1935—1940. Фасмер—Трубачев 1964—1973 – М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка / Перевод и дополнения О. Н. Трубачева. М., 1964—1973. Хюттль-Ворт 1956 – Gerta Hиttl-Worth. Die Bereicherung des russischen Wortschatzes im XVIII Jahrhundert. Vienna, 1956. Хюттль-Ворт 1963 – Gerta Hиttl-Worth. Foreign Words in Russian. A Historical Sketch, 1550—1800. University of California. Publications in Linguistics, XXVIII. Berkeley and Los Angeles, 1963. Яновский 1803—1806 – Н. Яновский. Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту. Т. 1—2. СПб., 1803—1806 [цитируется по ССРЛЯ].

Вертикальная образность в “Слове о полку Игореве” ир этических представлений средневековой Руси отличался от нынешнего. Понятия “добра” и “зла” применительно к людям и поступкам, не обусловленные систематической этикой или хотя бы осознанием сложности и противоречивости природы вещей, прямо соотносились с полярными координатами физического мира, такими, например, как “свет”/“тьма”, “верх”/“низ” или “новизна”/“старина”, – и, следовательно, могли выражаться в терминах этих физических соответствий. В некоторых случаях физические аналогии не имеют постоянного отображения в мире этических представлений, оставляя тем самым простор для интерпретаций, зависящих от точки зрения автора. Например, в противопоставлении “старины” и “новизны” первый элемент имеет отрицательную оценку с точки зрения митрополита Иллариона (XI в.) и Петра Первого (XVII—XVIII вв.), но та же самая пара получает противоположный этический смысл (“старина” : “новизна” = “добро” : “зло”) для автора “Слова о полку Игореве” (XII в.) и протопопа Аввакума (XVII в.). Другие дихотомические противопоставления образуют более стабильные, не зависящие от точки зрения автора этические оценки. Например, несмотря на разнообразие метонимических и метафорических приемов, “свет” и “тьма” в древнерусской литературе всегда однозначно соотносятся с “добром” и “злом”. Настоящая работа посвящена рассмотрению этических соответствий вертикальной оси, т. е. противопоставлению “верха” и “низа”. Как будет показано далее, в тексте “Слова о полку Игореве” этическая оценка определяется сочетанием следующих двух факторов:

М

Vertical imagery in the “Igor’ Tale” // Cyrillomethodianum, 8—9, 1984— 1985. P. 29—36.

Поэтика

366

(1) значение глагольного сказуемого: (1а) движение вверх или высокое расположение, противопоставляемое (1б) движению вниз или низкому расположению; (2) значение именных актантов: (2а) русские или связанные с русскими элементы материального или духовного мира: соколы, деревья, трава, стяги, хвала и т. п., противопоставляемые (2б) половцам и связанным с ними элементам окружения: лебеди, Див, серые вороны, хула и т. д. Этические оценки могут быть более очевидными в одних случаях и менее очевидными в других; не следует, разумеется, забывать, что наши суждения о “хорошем” и “плохом” применительно к тексту двенадцатого века опираются на этические нормы двадцатого столетия.

Типология Положительные образы обычно включают сочетание движения вверх или высокого расположения, с одной стороны, и “русских” именных актантов (обычно подлежащих), с другой. Например: Боянъ ... растъкашется ... шизымъ орломъ подъ облакы (3)1; стоять стязи въ Путивлъ (18), ср. отрицательное падоша стязи Игоревы (70); Высоко плавеши (, Романе) ... яко соколъ на вътръхъ (134); Солнце свътится на небесе: Игорь князь въ Руской земли! (211). В последнем примере, как это часто бывает в других частях “Слова”, положительные образы, связанные с движением вверх, совмещаются с положительным образом “света”, а движение вниз – с образом “тьмы”, например: Стугна ... затвори (князя Ростислава) днъ при темнъ березъ (197). Было бы интересно проследить в качестве отдельной задачи роль этих двух систем биполярных координат в истории древнерусской литературы. В меньшем числе примеров актант, ассоциирующийся с движением вверх, представлен дополнением, а не подлежащим: (Боянъ) пущашеть .і. соколовь на стадо лебедъй (4)2; (Донец) Стрежаше его (Игоря) ... чрьнядьми на ветръхъ (196). В нескольких случаях неясно, как следует интерпретировать пре1

Текст цитируется по изданию Грегуар, Якобсон, Шефтель 1948. Метонимическая роль птиц, возможно, также связана с вертикальной системой этических координат: сокол, как известно, парит высоко в небе, а лебедь скользит по поверхности воды. 2

Вертикальная образность в “Слове о полку Игореве”

367

фикс: как *vъz- или *vъ-, хотя движение вверх всегда очевидно, хотя бы на метафорическом уровне: всядемъ, братiе, на свои бързыя комони (11); въступи Игорь князь въ златъ стремень (26) (с другой стороны, неясно, следует ли считать, что в примере: Игорь князь высъдъ изъ съдла злата [91] изображено движение вниз); въшумъ трава (187). Положительные образы могут также задаваться отрицанием отрицательных образов: не сорокы встроскоташа (200); Тогда врани не граахуть (201) (ср. обсуждаемый ниже пример с отрицательной оценкой: бусови врани възграяху [98]). Наконец, если актант отрицательного предиката, связанного с движением вниз или низким расположением, относится к половцам или враждебному с точки зрения русских объекту, то сочетание двух отрицательных факторов создает положительный образ: тамо лежать поганыя головы Половецкыя (54); падеся Кобякъ въ градъ Кiевъ (89); многы страны [враждебные русским] ... сулици своя повръгоша, а главы своя поклониша подъ мечи харалужныи [т. е. Рускыи] (135). В простейшем случае отрицательные образы создаются сочетанием “русского” подлежащего и/или дополнения с глаголом, выражающим движение вниз или низкое расположение: падоша стязи Игоревы (70); Игор(ь) ... погрузи жиръ во днъ Каялы (90); Уныша бо градомъ забралы, а веселiе пониче (92); два сокола слътъста съ отня стола злата (102); самъ (Изяславъ) падъ [конъектура Р. О. Якобсона] подъ чрълеными щиты (144). Движение вверх или высокое расположение в сочетании с “вражескими” актантами создает отрицательный образ: Дивъ кличеть връху древа (29); невеселая година въстала (75); бусови врани възграяху (98); Готьскыя красныя дъвы въспъша (109). Тот же отрицательный результат наблюдается в случае, когда враждебный субъект движется вниз в направлении “русского” объекта: (Игорь) видъ отъ него (солнца) тьмою вся своя воя прикрыты (8); (Обида) вступила дъвою (антипод Богородицы) на землю Трояню (76); и, в особенности, параллельные триады: Уже снесеся хула на хвалу (106) / Уже тресну3 нужда на волю (107) / Уже връжеса Дивь на землю (108). В нескольких случаях “русские” подлежащие сочетаются с глаголами, имеющими “восходящий” префикс въз-, 3

Упоминание грома представляет собой очевидную метонимию движения молнии вниз.

Поэтика

368

но поскольку глагольные корни сами по себе имеют отрицательные коннотации (плач, стон), результирующий образ также оказывается отрицательным: жены Рускыя въсплакашась (82); въстона бо ... Кiевъ тугою, а Черниговь напастьми (84). Наконец, подобно тому, как отрицание негативного образа создает положительный результат (Тогда врани не граахуть [201]), отрицание или выраженное отсутствие положительного образа создает отрицательный образ: Игорева храброго плъку не кръсити (80, 137); уже дъскы безъ кнъса в моемъ теремъ златовръсъмъ (97); Немизъ кровави брезъ не бологомъ бяхуть посъяни (158) (последний пример непосредственно предшествует более привычному сочетанию “русского” актанта с предикатом, относящимся к движению вниз: ... посъяни костьми Рускихъ сыновь).

Этическая оценка и маркированность Предложенная выше классификация этических оценок позволяет заключить, что отрицательные образы – движение вниз, низкое расположение, люди и предметы, прямо или косвенно связанные с половцами, – являются маркированными по Якобсону, а положительные – движение вверх, высокое расположение, люди и предметы, связанные с русскими, – немаркированными4. Якобсоновское понятие маркированности необходимо для того, чтобы понять оценочное превосходство “плохих” факторов над “хорошими” в “Слове о полку Игореве”. Если “хороший” (= связанный с движением вверх) предикат сочетается с “плохим” (= половецким) субъектом, результирующий образ оказывается “плохим” (бусови врани възграяху [98]); если “плохой” (= связанный с движением вниз) предикат сочетается с “хорошим” (= русским) субъектом, то результат также оказывается “плохим”: падоша стязи Игоревы (70). Если бы оппозиция “плохой” : “хороший” была эквиполентной, мы не могли бы объяснить, почему сочетания “хорошего” 4

Маркированная категория требует наличия особого семантического качества (в данном случае его можно приблизительно определить как “враждебность”, “нежелательность”), в то время как общее значение немаркированной категории определяется отсутствием какого-либо указания на это качество. С другой стороны, наиболее частое специфическое значение немаркированной категории (в данном случае – “желательность”, “добро”) задается отрицанием этого семантического качества.


369

субъекта с “плохим” предикатом или “плохого” субъекта с “хорошим” предикатом создают отрицательный образ. С другой стороны, если бы положительные характеристики были маркированными, а отрицательные – немаркированными, следовало бы ожидать, что рассмотренные выше сочетания “хороших” и “плохих” факторов приводили к созданию положительных образов. Сочетание двух “хороших” факторов создает положительный образ: стоять стязи въ Путивлъ (18), сочетание двух “плохих” образов также создает положительный образ: тамо лежать поганыя головы Половецкыя (54). Маркированная категория обладает способностью обращения оценки; немаркированная категория не имеет такого эффекта (“добро” + “зло” = “зло”; “зло” + “зло” = “добро”; “добро” + “добро” = “добро”).

Дистрибуция Вертикальные образы характерны для всего текста “Слова”, но распределение отрицательных и положительных образов в тексте в высшей степени неравномерно: положительные образы концентрируются в самом начале текста (ст. 3—26) и в самом конце (187—213), в то время как центральная часть состоит преимущественно из отрицательных образов. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что начало “Слова” состоит из ностальгических реминисценций о временах Бояна (положительная оценка прошлого в этической системе автора “Слова”), заключение описывает конец пленения Игоря и его возвращение в Русскую землю, а центральная часть текста описывает трагедию битвы с половцами. Иными словами, начало и конец “Слова” обрамляют цепь отрицательных образов и трагических событий, которым посвящена основная часть текста. Начальная (положительная) часть текста отражает и авторскую тоску по временам Бояна, и наивный оптимизм молодых князей, выступающих в поход: Боянъ ... растъкашется мыслiю по древу ... шизымъ орломъ подъ облакы (3), или (в одном из вариантов) скача ... по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы; рища ... чресъ поля на горы (14). Действия Бояна описываются глаголами с приставкой въз-: своя въщiа пръсты на живая струны въскладаше (5), где “вещие персты” нейтрализуют отрицательный параллелизм предшествующего пущашеть .і. соколовь на стадо лебедъй (4) и, следовательно, срав-

Поэтика

370

ниваются с птицей, олицетворяющей русских. Ср. также: Чили въспъти было, въщей Бояне (17). Когда мы впервые встречаемся с русскими князьями, Игорь възръ (< *vъz-zьr|ti) на свътлое солнце. При этом, однако, он не обращает внимания на один из немногих негативных образов в начале “Слова” – зловещую тень, опускающуюся на воинов: видъ отъ него тьмою вся своя воя прикрыты (8). Отметим, кстати, что к этому времени (ст. 8) автор “Слова” уже успел использовать все три оценочных параметра: время, свет и пространство. Игорь призывает своих спутников: всядемъ (< *vъz-s|sti?), братiе, на свои бързыя комони (11), за чем следует въступи Игорь князь въ златъ стремень (26). Знамена Игоря по-прежнему реют: стоять стязи въ Путивлъ (18), в отличие от: падоша стязи Игоревы (70), а воины Всеволода, как и искусство Бояна, описываются с помощью глаголов на въз-: мои ти Куряни ... подъ шеломы възлълъяни, конець копiя въскръмлени (23). В этой вводной части мы находим только три отрицательных образа: упомянутое выше затмение, похвальба Игоря, едва не оказавшаяся пророчеством: хощу главу свою приложити (13), что предвосхищает сами полегоша за землю Рускую (73), и наиболее зловещее: Дивъ кличеть връху древа (29) 5. На протяжении последующих двадцати пяти стихов (29— 54) вертикальная образность практически отсутствует, за исключением разве что отдельных упоминаний соколов и ветров: Не было оно обидъ порождено ни соколу, ни кречету ... (41); Се вътри, Стрибожи внуци, въютъ съ моря стрълами (48)6. За этой частью следуют два положительных образа, от5

О происхождении и функции этого персонажа см. Иванов, Топоров 1965, 88—109; Ворт 1978. 6 С другой стороны, эта часть особенно богата образами, относящимися к горизонтальным перемещениям: Половци ... побъгоша къ Дону Великому ... Игорь къ Дону вои ведетъ (30); О Руская земле, уже за шоломянемъ еси (32, 47); рассушясь стрълами по полю (37); мосты мостити по болотомъ (38); Олгово хороброе гнъздо далече залътъло (40); Кончакъ ему (Гзаку) слъдъ править къ Дону Великому (42); Чръныя тучя съ моря идуть (44); Се вътри ... въютъ съ моря (48); Половци идуть отъ Дона и отъ моря (50); отъ всъхъ странъ Рускыя плъкы оступиша (51); Дъти Бъсови кликомъ поля прегородиша (52). Горизонтальные образы не обнаруживают, как кажется, оценочных коннотаций, за исключением сочетания с предлогом “за” в значении !слишком далеко’ (уже за шоломянемь еси, далече залътъло). В дополнение к переходной функции, эта часть “Слова” создает эффект замедления повествования; описание движения войска и голоса животных и птиц готовят сцену для надвигающейся битвы.


371

носящиеся к короткой начальной победе в первом послеполуденном бою: тамо лежать поганыя головы Половецкыя (54) и к воспоминаниям: (Олег Святославич) ступаетъ (ср. всядемъ [11], въступи [26]) въ златъ стремень (59). Вся центральная часть текста (ст. 67—166) представляет собой почти непрекращающийся поток отрицательных образов. Бо!льшая их часть описывает движение русских воинов вниз: сами полегоша за землю Рускую (73); Игор(ь) ... погрузи жиръ во днъ Каялы (90); Игорь князь высъдъ изъ съдла злата (91); два сокола слътъста съ отня стола злата (102); оба багряная стлъпа ... въ моръ ся погрузиста (103); Се у Римъ кричатъ подъ саблями Половецкыми, а Володимиръ подъ ранами (121); самъ (Изяслав) подъ чрълеными щиты (144); Святъславъ изрони злато слово (111) и единъ же (Всеволод) изрони жемчюжну душу (147); Уже бо выскочисте (Всеславичи) изъ дъдней славъ (150); Немизъ кровави брезъ не бологомъ бяхуть посъяни, посъяни костьми Рускихъ сыновь (158); ср. также Игорева храброго плъку не кръсити (80, 137). С метонимически “русскими” подлежащими: падоша стязи Игоревы (70) и уже понизить стязи свои (149); ср. потенциально положительные, но на самом деле отрицательные образы в случае: нынъ сташа стязи Рюриковы ... нъ роз’но ся имъ хоботы пашуть (166); Уныша бо градомъ забралы, а веселiе пониче (92); Уныли голоси, пониче веселiе (148). С природными образами: Ничить трава жалощами ... древо с(я) тугою къ земли преклонило (74); На ниче ся годины обратиша (120); древо не бологомь листвiе срони (136) (ср. две приведенные выше фразы с изрони). Многообразное метонимическо-метафорическое падение русских князей сопровождается натиском враждебных сил: (Кости и кровь) тугою взыдоша по Руской земли (67); невеселая година въстала (75); Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука ... въсплескала лебедиными крылы на синъмь море (76); бусови врани възграяху (98); Готьскыя красныя дъвы въспъша (109). С отрицательными глагольными лексемами: жены Рускыя въсплакашась (82); въстона (< vъz-stonati ?) бо, братiе, Кiевъ тугою, а Черниговъ напастьми (84). Эта часть также содержит негативную триаду с яркой структурной организацией: Уже снесеся хула на хвалу (106) / Уже тресну нужда на волю (107) / Уже връжеса Дивь на землю (108), где все три субъекта ассоциируются с половцами и все три дополнения –

372

Поэтика

с русскими, а также два более сложных негативных образа: Святъславь мутенъ сонъ видъ въ Кiевъ на горахъ (93), где русский князь Святослав и его терем, расположенный высоко на холмах, представляют собой положительные образы, глагол видъ и прямое дополнение сонъ нейтральны, и лишь мутенъ – !тревожный" – переносит результирующую оценку в отрицательный план. Точно так же в следующем отрывке: уже дьскы безъ кнъса в моемъ теремъ златовръсъмъ (97) лишь отсутствие опоры превращает златоверхий княжеский терем из положительного образа в отрицательный. В центральной части “Слова” (сто стихов) есть лишь несколько положительных образов, причем все они обнаруживаются в авторских отступлениях, обращенных к другим князьям и призывающих к взаимопомощи и единству. Их задача, очевидно, состоит в том, чтобы противопоставить лучшие времена и более привлекательные места печальной действительности, описываемой в центральной части текста. Например, в отличие от Всеволода, великий князь киевский Святослав: в’змути ръкы и озеры (89); Кобяк, плененный Святославом, говоря со своими боярами о том, как должны были бы обстоять дела (в отличие от того, что на самом деле произошло в апреле-мае 1185 года), замечает: Коли соколъ въ мытехъ бываеть, высоко птиць възбиваеть (118). Автор говорит, обращаясь к Роману и Мстиславу: Высоко плаваеши на дъло въ буести, яко соколъ на вътръхъ ширяяся (134). Половцы и другие враги, столкнувшись с такими противниками, сулици своя повръгоша, а главы своя поклониша [под русскими мечами] (135). В целом, в этой центральной части “Слова” отношение отрицательных образов к положительным составляет примерно 8 : 1. За пространной центральной частью “Слова”, насыщенной отрицательными образами, следует плач Ярославны (168—183), который, помимо прочего, представляет собой переход от глубокой печали центральной части к оптимистическому финалу (187—218), подобно тому как двадцать пять строк, предшествующих описанию битвы (30—54) и не содержащих вертикальных образов, послужили переходом от положительных образов начала (1—29) к центральной части текста. Но в отличие от этого фрагмента плач Ярославны содержит вертикальные образы, причем все они положительные: Полечю ... зегзицею


373

(169); О вътръ, вътрило! (173); Мало ли ти бяшеть горъ подъ облакы въяти (175); Свътлое и тресвътлое слънце! (182). Эти образы, однако, целиком заимствованы из фольклорной традиции плача, и, по-видимому, имеют ту же контрастивную функцию, что и авторские отступления в центральной части текста. Конечные эпизоды “Слова”, повествующие о спасении Игоря из половецкого плена и его возвращении домой, состоят исключительно из положительных образов, связанных с движением вверх: въшумъ трава (187), (Игорь) полетъ соколомъ (190); Коли Игорь соколомъ полетъ (191); (Донец) стрежаше его (Игоря) ... чрьнядьми на ветръхъ (196); не сорокы встроскоташа (200) и сорокы не троскоташа (201) (отрицание негативных образов); врани не граахуть (201), ср. отрицательное: бусови врани възграяху (98); соколъ къ гнъзду летить (204, 206); солнце свътится на небесе: Игорь князь въ Руской земли! (211). Последний пример (восьмой стих с конца) объединяет “свет” и “высоту” в одном предложении – точно так же, как в восьмом стихе с начала: Тогда Игорь възръ на свътлое солнце (8); Игорь ъдетъ по Боричеву (в гору, направляясь к церкви и терему на вершине холма) (213). Лишь в стихах 197—199, где автор обращается к прошлому, говоря о недавнем трагическом событии – гибели молодого князя Ростислава, – находим отрицательные образы: Стугна ... затвори (Ростислава) днъ при темнъ березъ (197) (сочетание “низа” с “тьмой”); Уныша цвъты жалобою; древо с(я) тугою къ земли пръклонило (199). Это – последняя катартическая реминисценция перед тем, как автор возвращает Игоря в Киев, а читателя – в мир христианского оптимизма.

СОКРАЩЕНИЯ Ворт 1978 – Д. Ворт. Див = Симург // Восточнославянское и общее языкознание. М., 1978. С. 127—132. Грегуар, Якобсон, Шефтель 1948 – H. Gre!goire, R. Jakobson, M. Szeftel. La geste du Prince Igor. Epope!e russe du douxie"me sie"cle // Annuaire de l’Institut de Philologie et d’histoire orientales et slaves, VIII (1945—1947). New York, 1948. P. 36—78. Иванов, Топоров 1978 – Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топоров. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. Древний период. М., 1965.

Эротический мотив в “Слове о полку Игореве” Посвящается профессору Б. А. Успенскому

В

настоящей работе мне хотелось бы вернуться к вопросу об интерпретации следующих трех строк из “Слова о полку Игореве”1: 106. Уже снесеся хула на хвалу. 107. Уже тресну нужда на волю. 108. Уже връжеса Дивь на землю.

Работа посвящена доказательству того, что данный отрывок, и в особенности его третья строка: “Уже връжеся Дивь на землю”, содержит то, что ранее было предложено называть “индоевропейским образом сексуальной агрессии” (Ворт 1985b, 527). В первой части работы мы пытаемся определить значение отрывка, не обращаясь к внешним по отношению к тексту данным; во второй части приводится сводка содержащихся в научной литературе сведений о все еще загадочной фигуре Дива; в третьей части, опираясь на данные первых двух, мы выдвинем предположение о том, что рассматриваемый отрывок восходит к мифу, намного более древнему, чем Киевская Русь XII века. 1. Приведенный выше фрагмент отличается от остального текста “Слова” более высоким уровнем поэтической организации; кроме того, он обнаруживает необычную близость к народному поэтическому творчеству, в особенности – к погребальной причети. В реконструкции Романа Якобсона (La Geste A sexual motif in the Igor’ tale // Russian Linguistics, 11, 1987. P. 209—216. 1

Текст “Слова” цитируется по критическому изданию Р. О. Якобсона (La geste 1948, 58); см. также Ворт 1978, 129.

Эротический мотив в “Слове о полку Игореве”

375

1948, 164), к которой мы добавили гипотетическую частицу ся в 107 строке, он записывается следующим образом: 106. Уже сънесе ся хула на хвалу. 107. Уже тръсну [ся] нужя на волю. 108. Уже вьрже ся Дивъ на землю.

Нигде в тексте “Слова” мы не можем найти столь высокой степени морфосинтаксического, фонетического и семантического параллелизма: во всех трех строках порядок слов одинаков (сказуемое – подлежащее – дополнение); каждая строка начинается частицей уже, за которой следует глагольное сказуемое, представленное третьим лицом единственного числа аориста, причем по крайней мере в двух случаях – возвратной формой; все подлежащие – существительные в единственном числе, в двух случаях из трех – -а-основы женского рода; в позиции прямого дополнения находим формы винительного падежа единственного числа -а-основ женского рода с предлогом на. Морфосинтаксические параллели усиливаются фонетической симметрией, как горизонтальной: Уже ... нуж (107), Уже ... вьрже (108), хула ... хвалу (106; здесь можно предположить и этимологическое родство: см. Фасмер, Трубачев IV, 228, 283), так и вертикальной: сънесе ... тръсну (106—107), хула ... нужя (106—107), хвалу .. волю, хвалу ... волю ... землю (106— 108; отметим почти точную рифму в предпоследнем примере). Можно заметить, кроме того, что длина каждой строки составляет от 9 до 11 слогов и, к тому же, вторые полустишия у всех трех строк силлабически (но не тонически) идентичны: хула на хвалу, нужя на волю, Дивъ на землю. Морфосинтаксический, фонологический и силлабический параллелизм создает исключительно высокий уровень поэтической организации, не характерный для остальной части “Слова”. Можно предположить, что формальная организация трехстишия характерна для текстов намного более древних, чем “Слово о полку Игореве”2. Главной функцией столь яркого параллелиз2

Формальное сходство между строками 106 и 107, с одной стороны, и строкой 108 (хвала, нужя vs. Дивъ) слабее, чем между строками 106 и 107. Подобный прием (частичное нарушение формального параллелизма) характерен для русской причети, где, как и в рассматриваемом примере, ослабление формального сходства служит сигналом окончания сегмента с параллельной организацией строк. Примером могут служить следующие отрывки из собрания Барсова (1872, 54):

Поэтика

376

ма, как это видно из приведенного фрагмента, является принудительный контраст далеких по значению лексем в структурно параллельных конструкциях: из-за того, что многие морфемы в смежных строках одинаковы, нетождественные морфемы оказываются семантически выделенными. В структурном отношении такая конструкция представляет собой зеркальное отражение структуры литературного стиха, где не рифмующиеся элементы строк различаются как лексически, так и грамматически, а повторяющиеся элементы (рифмы или аллитерации) используются для усиления семантического контраста3. Перейдем теперь к более подробному рассмотрению содержащихся в отрывке семантических противопоставлений. Грамматическая структура всех трех строк может быть записана следующим образом: 106. уже V/3 Sg Aor [-ся] N1/Nom. Sg на N2/A Sg } 107. уже V/3 Sg Aor [-ся] N1/Nom. Sg на N2/A Sg } 108. уже V/3 Sg Aor [-ся] N1/Nom. Sg на N2/A Sg } 36. Из-за морь птички слетаются, 37. С городов купци съезжаются, 38. С деревень народ сбирается, 39. Как я то умом подумала, – где формы множественного числа птички — купци противопоставлены единственному числу формы народ, а формы 3 л. множественного числа слетаются — съезжаются противопоставлены 3 л. единственного числа сбирается; эта частично параллельная строка сигнализирует переход к непараллельной конструкции в строке 39. Другой пример (Барсов 1872, 155): 12. Вы от темной их ночи сохраните-тко, 13. Вы от частого дождя приберегите-тко, 14. Вы студеной этой зимушкой согрейте-тко, 15. Вы сжалуйтесь-ко народ люди добрыи – – где структура строк 12 и 13 почти одинакова, в то время как в строке 14 отсутствует предложное сочетание, императив имеет окончание /ej/, а не /i/, что предвосхищает переход к 15-й строке, еще более отличающейся от предыдущих. 3

Вновь обращает на себя внимание то, что художественные приемы такого рода характерны для русской причети, где можно найти широкий спектр синонимических, антонимических и метонимических рядов, например: 10. Аль по утрышку да ждать тебя ранешенько, 11. Аль по вечеру да ждать тебя позднешенько? (Барсов 1872, 19; см. также обсуждение в работе Ворт 1987, 284—285). Однако в этом случае, в отличие от примера из “Слова”, синонимические ряды расположены по горизонтали: утро—рано, вечер—поздно, а антонимические – по вертикали: утро—вечер, рано—поздно.


377

Единственными элементами текста, меняющимися от строки к строке, являются корневые морфемы глагольного сказуемого, подлежащего и прямого дополнения. Идентичная в остальном структура строк создает своего рода лексическую парадигму, состоящую из набора глагольных и именных форм: сънести ся — тръснути [ся] — вьргнути ся, хула — нужя — Дивъ и хвала — воля — земля. Таким образом, слушатель или читатель автоматически регистрирует следующие, например, семантические характеристики: (1) глаголы сънести ся, тръснути [ся] и вьргнути ся имеют общее значения резкого движения вниз (нейтральное значение в случае сънести ся, усиление в случае вьргнути ся, метонимический перенос значения !грохотать [о громе]" в случае тръснути [ся]). (2) строки оканчиваются именами хвала, воля и земля (в данном контексте, очевидно, ![наша русьская] земля"), причем их значение имеет очевидную положительную оценку. (3) Эти существительные противопоставлены именам, находящимся внутри строк: хула, нужя, Дивъ; первые два очевидно имеют отрицательное оценочное значение, третье – Дивъ – относится ко все еще загадочному персонажу, значение и функция которого требуют дополнительного изучения. Поскольку имена хула и нужя внутри строк образуют антонимические пары с конечными хвала и воля, структурные соображения подсказывают, что слово Дивъ должно быть противоположным по смыслу слову земля, имеющему ярко положительное значение, т. е. Дивъ является чем-то неприятным, враждебным и, кроме того, высоко расположенным, что, кстати, подтверждается употреблением глагола вьржеся. Поэтическая организация отрывка образует нечто вроде семантического кроссворда, где по вертикали расположены частично синонимичные ряды: хула — нужя (с отрицательными семантическими коннотациями) и хвала — воля — земля (с положительным общим значением), а по горизонтали – пары антонимов: хула — хвала и нужя — воля, что позволяет приблизительно определить значение слова Дивъ как !враждебное существо, бросающееся сверху на землю". Таким образом, поэтическая структура отрывка допускает по крайней мере частичную семантическую интерпретацию слова Дивъ, даже при полном отсутствии внешней информации

Поэтика

378

об этой загадочной фигуре. Более конкретная информация (отчасти, впрочем, гипотетическая) может быть найдена в целом ряде источников. 2. Предположения, основанные на анализе внутренней структуры отрывка, поддерживаются некоторыми внешними данными, которые широко обсуждаются в литературе. Так, связь Дива с высотой находит подтверждение в самом тексте “Слова о полку Игореве”: 29. Дивъ кличеть вьрху древа ...

Другим подтверждением может служить запись, сделанная Барсовым в Олонецкой губернии более ста лет тому назад: “Дивъ ... [с]идит ... на сухом дереве и кличет” (1887, 370). Див связан с лесом не только в “Слове о полку Игореве”, но также и в западнославянской мифологии (Иванов, Топоров 1965, 173). Многие исследователи, включая Веселовского, Потебню, Гудзия и Лихачева, полагали, что Див представляет собой некое зловещее существо. Другие, в их числе Срезневский, Барсов, Перетц и Рыбаков, определенно считают его птицей4. Если Див – действительно птица, то птица весьма необычная, во всяком случае, по мнению крестьян Олонецкой губернии, опрошенных Барсовым (1887, 370): Див – птица-укальница, серая как баран, шерсть на ней как у кошки, ноги мохнатые, как у зверя; птица она вещая – села на шелом – ожидай беду ... свищет она по-змеиному; кричит она по-звериному; с носа искры падают; из ушей дым валит.

Некоторые элементы этого описания вторичны (свищет она по-змеиному и кричит она по-звериному – явные заимствования из былин5), но ассоциация Дива с дымом и искрами инте4

Виноградова (1967, 29—31) приводит обзор многих точек зрения на природу этого персонажа; ее обзор можно дополнить мнениями, приводимыми у Барсова (1887—1890, III, 194—199); Б. Гаспаров (1984, 193—194) выдвигает предположение о том, что Див – одна из ипостасей Вервульфа. 5 Манн (рукопись, 89—90) приводит два примера, относящиеся к Соловьюразбойнику: Закричал он по звериному, Засвистал-то по змеиному (Рыбников, Песни, I, 350) Бьет он свистом соловьиным Покрыком своим звериным (Гильфердинг, Онежские былины, I, 20).


379

ресна в особенности из-за того, что в рассматриваемом отрывке присутствует глагол тръснути !греметь (о громе)" (подробнее об этом см. в разделе 3). Большинство авторов, включая Р. О. Якобсона (La Geste 1948, 356—359), принимают предложенную Мейе и Бенвенистом этимологию *deiwos !бог" (ср. гр. dios, лат. deus и т. п.; Мейе 1921, I, 326 сл.; Бенвенист 1935, 59 сл., 166 сл.) и полагают вслед за Розвадовским (1914—1915, 95 сл.), что значение славянского корня div-, подобно авестийскому daeva-, пережило зороастрийскую трансформацию !бог" → !демон" 6. Иранские коннотации станут более очевидными, если принять гипотезу о том, что Див является функциональным наследником Симаргла, пятого бога восточнославянского пантеона, который, в свою очередь, восходит к иранскому божеству Simurg (Ворт 1978). Выдвинутое М. Гимбутас (1971, 164) предположение о том, что Симаргл был богом-воином в обличии орла, позволяет объяснить, почему в древнерусской литературе Див появляется исключительно в батальных текстах (“Слово о полку Игореве”, “Задонщина”, “Сказание о Мамаевом побоище”). Итак, структурный анализ отрывка и данные других исследований указывают на то, что Див в “Слове о полку Игореве” является враждебной птицей-демоном, мифологическое происхождение которой восходит к божеству, обозначаемому индоевропейским корнем *deiwos. Следовательно, Дива – всемогущего бога-птицу – можно считать своего рода “gesunkenes Kulturgut”. Вернемся теперь к отрывку, с которого началось наше исследование: 106. Уже сънесе ся хула на хвалу. 107. Уже тръсну [ся] нужя на волю. 108. Уже вьрже ся Дивъ на землю.

3. Перейдем к доказательству того, что этот текст, и в особенности его третья строка, Уже вьрже ся Дивъ на землю, представляют собой (разумеется, в искаженной временем фор6

“...при сравнении с иранским вариантом развития соответствующего индоиранского понятия можно предположить, что некогда Див принадлежал к одному из высших уровней [религиозной системы], а затем по мере развития у него черт, позволяющих отождествить его с чернобогом, он переходил на более низкие уровни и был соотнесен с низшими враждебными духами леса...” (Иванов, Топоров 1965, 173).

Поэтика

380

ме и, по-видимому, неосознаваемо для современников “Слова”) исключительно древний фрагмент индоиранского мифа, повествующий о беременности женского божества (земли), которой насильственно овладевает мужское божество в образе птицы. Как известно, боги часто оборачиваются птицами в Илиаде и Одиссее (Ричардсон 1974, 164). В скандинавской мифологии Один соблазняет девушку, а затем улетает, приняв обличье орла (де Врис, 1957, II, 66—67)7. В древнеирландском сказании о рождении Конэйра читаем: Придя туда на следующее утро, она увидела Птицу, летящую к ней с неба, и он, оставив птичье оперение на полу дома, подошел к ней и схватил ее, и сказал: “Идут к тебе посланные от короля, чтобы разрушить твой дом и привести тебя к нему силой. И ты зачнешь от меня, и родишь сына, и твой сын не должен убивать птиц” (Стокс 1901, 20).

В другой кельтской легенде (по-видимому, послужившей основой Песни о Йонеке Мари де Франс) говорится: Буде, сын Дерга и его сводный брат Луан, приняв птичий облик, поют Эстиу и ее хозяину, и усыпляют их; затем, в своем собственном обличье, они “делят ложе Эстиу” (Кросс 1910, 446).

Наиболее известный вариант мифа о боге-птице и женщине (благодаря его популярности в западноевропейском искусстве) – легенда о Леде и лебеде, которая, как известно, повествует о том, как Леда родила Елену и Полидевка от Зевса, обернувшегося лебедем8. Эхо этого же эпизода можно усмотреть в легенде о Деметре, где дочь Деметры Кору (Персефону) похищает Гадес. Наиболее явное соответствие, уже упоминавшееся в этой связи Якобсоном (La Geste 1948, 358), но без учета более широких индоевропейских коннотаций, – фригийская легенда о Семеле и Дионисе, приводимая Кретчмером (1890, 17 сл.; ср. Альтхайм 1931, 37), где, кстати, Семелу также поражает божественная молния (ср. ниже). 7

Любопытно отметить сходство между свидетельством Прокопия (De bello Gothico IV.20 ii; ср. де Врис 1957, I, 428) о том, что у древнегерманских племен крик птицы, сидящей на вершине дерева, имел пророческий смысл, со следующей строкой из “Слова о полку Игореве”: Дивъ кличеть връху древа: велитъ послушати земли незнаемъ — Влъзъ и Поморiю, и Посулiю, и Сурожу, и Корсуню, и тебъ, Тьмутороканьскый блъванъ... (29). 8 В другом варианте мифа Елена вылупилась из яйца, снесенного Ледой (Еврипид, Елена, 257—259; ср. Хаммонд, Скуллард 1970, 591); этот вариант восходит к чрезвычайно древнему, доиндоевропейскому мифу о птице-богине, датируемому периодом не позднее 6000 г. до Р. Х. (Гимбутас 1982, 102—107).


381

Предлагаемая интерпретация строки Уже вьрже ся Дивъ на землю как наследия индоевропейского мифа приводит к более широким обобщениям. Обращаясь ко всем трем тесно связанным строкам этого поэтического фрагмента, мы не можем не обратить внимания на глагол тръснути (строка 107): нужда не просто упала на волю, а обрушилась на нее с грохотом. Это напоминает об упомянутом выше германском мифе, а также о балто-славянском боге-громовержце Перуне/Перкунасе. В русском плаче, записанном Барсовым (Барсов 1872, 245—252), крестьянин, не ходящий в церковь, поражен молнией, которую метнул Илья-пророк, получивший на это разрешение у Бога. Итак, и вторая, и третья строки отрывка обнаруживают связь с мифологическими сюжетами. Опираясь на эти данные, можно задаться вопросом о том, не отражает ли весь рассматриваемый фрагмент некую древнюю мифологическую структуру? В строке 106: Уже сънесе ся хула на хвалу заключающееся в словах хвала и хула оценочное значение может относиться к суду, совершаемому божеством9; в строке 107: Уже тръсну [ся] нужя на волю речь, возможно, идет о военной силе; строка 108: Уже вьрже ся Дивъ на землю, как мы уже видели, восходит к мифу об оплодотворении земли. Будет ли слишком большой смелостью предположение о том, что данный отрывок содержит в форме, искаженной и измененной временем, упоминание трех основных функций индоевропейской мифологии, столь убедительно выявленных Дюмезилем (1958): сил закона, военной мощи и продолжения рода?10

9

Эти понятия прочно вошли в русский обрядовый лексикон, как видно, например, из следующего отрывка, относящегося к свадебному обряду: Если будешь дарити, Станем мы тебя хвалити; А не будешь дарити, Станем мы тебя хулити. (Манн, Рук. 106—107). 10 Заметим, что в упомянутом ранее сюжете о крестьянине, наказанном за непосещение церкви, Илья-пророк получает разрешение поразить грешника молнией от Бога, который Сам в наказании не участвует; Илья-Пророк, таким образом, выполняет функцию воина.

382

Поэтика СОКРАЩЕНИЯ

Адрианова-Перетц 1966 – В. П. Адрианова-Перетц. Фразеология и лексика “Слова о полку Игореве” // Слово о полку Игореве и памятники Куликовского цикла. К вопросу о времени написания “Слова”. М.; Л., 1966. С. 13—126. Альтхайм 1931 – F. Altheim. Terra Mater. Untersuchungen zur altitalischen Religionsgeschichte. Giessen, 1931. Барсов 1872 – Е. В. Барсов. Причитанья северного края. М., 1872. Барсов 1887—1890 – Е. В. Барсов. Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси. М., 1887—1890. 1—3. Бенвенист 1935 – E. Benveniste. Origines de la formation des noms en indo-europe#en. Paris, 1935. Виноградова 1967 – В. Л. Виноградова. Словарь-справочник “Слова о полку Игореве”. Вып. 2. Д – копье. Л., 1967. Ворт 1978 – Д. Ворт. Див = Симург // Восточнославянское и общее языкознание. М., 1978. С. 127—132. Ворт 1985a – D. S. Worth. Slovo o polku Igoreve // Handbook of Russian Literature. Ed. V. Terras. New Haven; London, 1985. P. 425—427. Ворт 1985b – D. S. Worth. Zadonscina // ibidem. P. 526—527. Ворт 1987 – D. S. Worth. Formal and aesthetic functions of diminutives in the Russian lament // New Studies in Language and Literature. In Honor of Bayara Aroutunova. Columbus, Ohio, 1987. P. 279—290. Ворт 1988 – Д. С. Ворт. Лирический элемент в “Слове о полку Игореве” // Слово о полку Игореве: комплексное исследование. М., 1988. С. 38—45. Гаспаров 1984 – Б. Гаспаров. Поэтика “Слова о полку Игореве”. Wien, 1984 (= Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 12). Гимбутас 1971 – M. Gimbutas. The Slavs. London, 1971. Гимбутас 1982 – M. Gimbutas. The Goddesses and Gods of Old Europe, 6500— 3500 BC. Myths and Cult Images. Berkeley; Los Angeles, 1982. Грей 1929 – L. H. Gray. The foundations of the Iranian Religions. Bombay, 1929. Даль 1955 – В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 2. де Врис 1957 – J. de Vries. Altgermanische Religionsgeschichte. II. Berlin, 1957. (2-е изд.). Дюмезиль 1958 – G. Dume!zil. L’ide!ologie tripartite des Indo-Europe!ens. Bruxelles, 1958. Иванов, Топоров 1965 – Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топоров. Славянские языковые моделирующие семиотические системы (древний период). М., 1965. Иванов, Топоров 1974 – Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топоров. Исследования в области славянских древностей. М., 1974. Кречмер 1980 – P. Kretschmer. Semele und Dionysos. Aus der Anomia: archаologische Beitrаge; Carl Robert zur Erinnerung an Berlin dargebracht. Berlin, 1980. S. 17—29.


383

Кросс 1910 – T. P. Cross. The Celtic origin of the lay of Yonec // Revue celtique, 31, 1910. P. 413—471. Манн, Рук. – R. Mann. [Неопубликованная монография о фольклорных элементах в “Слове о полку Игореве”.] Мейе 1921 – A. Meillet. Linguistique historique et linguistique ge!ne!rale. I. Paris, 1921. Мейе 1926 – A. Meillet. Le vocabulaire slave et le vocabulaire indo-iranien // Revue des e#tudes slaves, 6, 1926. P. 165—174. Ниллсон 1950 – M. P. Nilsson. Minoan-Mycenean Religion. Lund, 1950. (2-е изд.) Перетц 1926 – В. Перетц. Слово о полку Iгоревiм, пам’ятка феодальної України—Руси XII вiку. Київ, 1926. Ричардсон 1974 – N. J. Richardson (ed.). The Homeric Hymn to Demeter. Oxford, 1974. Розвадовский 1914—1915 – J. Rozwadowski. Stosunki leksykalne mi\dzy j\zykami slowian!skimi a iran!skimi // Rocznik orientalistyczny, 1, 1914—1915. S. 95—110. Стоукс 1901 – Wh. Stokes. The destruction of Da! Derga’s hostel // Revue celtique, 22, 1901. P. 9—61. Фасмер, Трубачев 1973 – М. Фасмер, О. Н. Трубачев. Этимологический словарь русского языка. М., 1973. Т. 4. Хаммонд, Скаллард 1972 – N. G. L. Hammond, H. H. Scullard. The Oxford Classical Dictionary. Oxford, 1972. Шамбинаго 1906 – С. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище. I. Исследование. II. Тексты // Сборник ОРЯС, LXXXI. СПб., 1906. La Geste 1948 – Henri Gre!goire, Roman Jakobson, Marc Szeftel. La geste du Prince Igor’. Epope!e russe du douzie"me sie"cle. New York, 1948. (= Annuaire de l’Institut de philologie et d’histoire orientales et slaves, 8).

Лексико-грамматические повторы как стилистический прием в “Задонщине” о!льшая часть исследований батального повествования XIV века, известного под названием “Задонщина”, посвящена вопросам реконструкции прототипов и связям между “Задонщиной” и “Словом о полку Игореве”. Значительно меньше внимания уделяется анализу “Задонщины” как самостоятельного художественного произведения1. Настоящая работа не касается вопросов текстологии, атрибуции рукописей или аутентичности; речь в ней пойдет о стилистических особенностях этого часто недооцениваемого литературного памятника, а именно – о систематическом использовании лексических, грамматических и синтаксических повторов в качестве стилистического приема. Этот прием, состоящий в повторении почти идентичных, или, наоборот, противоположных по смыслу слов, хорошо известен по другим произведениям древнерусской литературы: достаточно вспомнить “Слово о законе и благодати” митрополита Иллариона или “Моление Даниила Заточника”. В “Задонщине” стилистический эффект повторов проявляется особенно ярко благодаря высокому уровню ритмической организации, приближающей ее к стихотворному тексту.

Б

Lexico-grammatical parallelism as a stylistic feature of the Zadons"c"ina // Orbis Scriptus. Dmitrij Tschiz"ewskij zum 70. Geburtstag. Mиnchen, 1966. P. 953— 961. 1 Обзор литературы, посвященной анализу “Задонщины”, “Слова о полку Игореве” и “Сказания о Мамаевом побоище”, а также всех связанных с ними рукописей, можно найти в работе Якобсон, Ворт 1963, с. 7—11. Все цитаты из “Задонщины” соответствуют реконструкции, приведенной в той же работе (с. 28—39). В тех случаях, когда источники дают различное место ударения, ударение воспроизводится по более архаичному тексту рукописи Ундольского (там же, с. 15). По техническим причинам ударение на ъ не обозначается; *** обозначает пропуск части текста.

Лексико-грамматические повторы в “Задонщине”

385

Условимся называть лексическим повтором повторение корневых и деривационных морфем, а грамматическим повтором – повторение слов, принадлежащих к сходным грамматическим классам в функционально сходных позициях – например, двойной творительный падеж существительного в позиции обстоятельства образа действия, двойной аорист в позиции сказуемого при одном подлежащем и т. д. (разновидности повторов будут разобраны ниже на конкретных примерах). Возможны чисто лексические или чисто грамматические повторы, но в наиболее очевидных и ярких случаях повторяются как грамматические, так и лексические морфемы. Кроме того, ниже будет показано, что лексико-грамматический параллелизм в “Задонщине” усиливается метрическими повторами, т. е. сходной или идентичной ритмической организацией повторяющихся слов или фраз. Простейшим типом повтора в “Задонщине” является случай, когда дублируется существительное, глагол или прилагательное, например, двойное подлежащее в 147: У! же по Ру!сьскои земли! простре!ся âåñå!ëüå è áó!èñòâî (грамматический параллелизм) или аналогичная конструкция с отрицанием: 90 *** íè ðà!òàè íè ïàñòóñè! не кли!чють *** (грамматический параллелизм, подчеркнутый лексическим сходством). Глагольные сказуемые могут включать удвоенные финитные формы, например, 48 *** пога!ныи Мама!и ïðèøå!ë на Ру!сь и во!е свое! ïðèâå!ë *** (Г, Л;2 отметим также фоническое усиление: ïðèøåë – ïðèâåë), или повторение инфинитивов в 25 *** Тата!рове *** хотя!ть áðåñòè! è ïðåäà!òè живо!т сво!и на!шеи сла!въ (Г). В четвертом стихе подлежащее усилено повторением как определения, так и приложения: *** роди!шася Õû!íîâå ïîãà!íèè, Òàòà!ðîâå áóñîðìà!íîâå (Г, Л), в то время как в стихе 68 повторяется только определение: *** уда!ришася на мно!гая стада! ãóñèíàÿ è ëåáåäè!íàÿ (Г, Л). В основном лексико-грамматические повторы в “Задонщине” состоят из двух слов, но имеется также несколько примеров тройных повторов: 68 У! же бо ñîêîëè! è ÿ!ñòðåáè è Бълозе!рьстии êðå!÷åòè бо!рзо за! Дон 2

Г = грамматический повтор, Г— = частичный грамматический повтор; Л и Л— = полный и частичный лексический повтор, —Л = антонимический лексический повтор. Эти сокращения будут использоваться только в первой части данной статьи, поскольку в дальнейшем типы повторов будут очевидны из контекста.

Поэтика

386

! а ***; встречаются также сочетания из двойных и перелетъш тройных повторов, как, например, в стихах 72 и 73: 72: *** протопта!ша õî!ëìû è ëó!ãû. 73: Възмути!шася ðъ!êû è ïîòî!êû è îçå!ðà. То, что это сочетание не случайно, подтверждается цепочкой повторений 3—2—3—2 в шестом стихе: *** поминаючи: (3) (2) (3) (2)

кня!зъ и боя!ры и уда!лые лю!ди, *** до!мы свое! и бога!тьство, жены! и дъти и ско!т, че!сть и сла!ву ми!ра сего! получи!вши ***

Достаточно часто встречаются пары императивов: 115 Íå óñòàâà!è, *** íå ïîòàêà!è коромо!льником; 26 *** ïî!èäåì та!мо, óêó!ïèì животу! сла!вы; 1783 Ïðîñòè!òå мя, бра!тье, и áëàãîñëîâè!òå ***), – а также сочетания из трех (17 *** âúçëåòè! под си!няя небеса!, ïîñìîòðè! к си!льному гра!ду Москвъ, âúñïî!è сла!ву вели!кому кня!зю ***) и даже четырех форм повелительного наклонения (35 *** âñÿ!äåì, бра!те ***, ïîñìî!òðèì бы!строго До!ну, èñïèåì шеломом Мечъ, èñïûòà!åì мече!в свои!х ***); в одном случае (9) отмечена группа из пяти императивов, распадающаяся на две подгруппы с повторяющимися приставками с(ъ)- и въз-: с-: Ñни!дем, бра!тье и дружи!но, *** ñúста!вим Сло!во к Сло!ву,

въз-: âúçвесели!м Ру!сьскую зе!млю и âúçве!рзем печа!ль на âúсто!чную страну!, *** âúçдади!м пога!ному Мама!ю побъду *** Подобные сочетания напоминают употребление императивных форм в обращении Иллариона к Владимиру из “Слова о законе и благодати”: въстани, о честная главо..., которое, кстати, повторено в конце Волынской летописи. Вокативы, как и императивы, повторяются в виде групп из двух или трех форм, хотя единичные формы бра!те и бра!тье также встречаются достаточно часто. Двойные вокативы обычно организованы в группы со сходной метрической структурой, где в каждом из двух стихов количество ударных слогов одинаково, например: 3

Этот отрывок входит в последние двенадцать стихов (168/180) и мог отсутствовать в архетипе; см. Якобсон, Ворт 1963, 16.


9:

′———′—: ′——′——:

387

бра!тье и дружи!но сы!нове Ру!сьстии

(отметим также совпадение числа слогов); полный метрический параллелизм представлен в ст. 30: 30: ′——′—: О! солове!и, ′——′—: лътьная пти!ца Вокативная пара, состоящая из двух существительных (или из одного существительного, повторенного дважды), уравновешивается другой парой, состоящей из существительного и прилагательного, например, в приведенном выше ст. 9 и в ст. 121, где за одиночным братье следует 121:

—′————′— : —′——′—— :

боя!ре и воево!ды и дъти боя!рьскые

или в традиционном по форме зачине ст. 107 107:

—′—′ ′———′

: :

Москва!, Москва!, бы!страя ръка!!

(ср. 95, До!не, До!не, бы!страя ръка!! с другой метрической структурой). Разновидность этого приема обнаруживается в ст. 176, где за парным вокативом следует два сочетания вида прилагательное + существительное: Бра!тье, боя!ре, кня!зи молоди!и, и дъти боя!рскые! Такие цепочки (существительное + существительное + прилагательное + существительное) представляют собой один из излюбленных приемов предполагаемого автора “Задонщины” Софонии Рязанца: см., например, 6 *** кня!зъ и боя!ры и уда!лые лю!ди ***; 29 *** ни соколу, ни я!стребу, ни бълу кре!чету *** (аналогично 52, 68); 93 *** княги!нъ, и боля!ринъ и воево!дины жены! ***. Параллельное употребление существительных в косвенных падежах встречается часто как с близкими, так и с противоположными значениями. Примером синонимических или близких по значению пар могут служить ст. 6 *** òó!ãîþ земля! и ïå÷à!ëüþ покры!шася *** (ср. 143 *** въстона! земля! Тата!рьская, áъäà!ìè и òó!ãîþ покры!шася ***), 15 ***въсхваля!я ïъ!ñíüìè è гу!сльнми Бо!яни ñëîâåñû! ***, 126 И помоля!ся Áî!ãó и пречистъ его! Ìà!òåðè è всъм ñâÿòû!ì *** и т. д.; примеры антонимических параллелей: 83 Лу!че бы нам ïîòÿ!òûì па!сти, не!жели ïîëîíåíû!ì бы!ти ***, 26 *** ñòà!ðûì по!-

Поэтика

388

въсть, а ìîëîäû!ì па!мять, и т. д. В более сложной форме противопоставление "старого# и "нового# проявляется в ст. 86 и 123, где лексическая морфема molod- представлена дательным падежом существительного во второй части пары и глагольной формой в ее первой части: 86:

*** ста!ру

помолоди!тися,

а молодо!му пле!чь свои!х попыта!ти —Л,

Л

123:

Г

Г

*** ста!ру

помолоди!тися,

а мо!лоду —Л,

Л

чьсти! добы!ти

Г

Г

Антонимические противопоставления, как и следовало ожидать в подобном тексте, особенно часты при сравнении русских с татарами: 74:

Кли!кнуло Ди!во в Ру!сьскои земли! вели!ть послу!шати грозны!м земля!м

—Л Л Этот прием наиболее выразителен в стихах 139—148: 139 Тру!пы Тата!рьскыми поля! насъяше ***, 142 *** в Ру!сь на!м у!же ра!тью не ха!живати, а вы!хода на!м у Ру!сьскых князе!и не пра!шивати! 143 *** въстона! земля! тата!рьская *** (уны!ша) князе!м похвала! на Ру!сьскую зе!млю ходи!ти, и, наконец, разительное сходство трех конструкций с аористом: 145: *** Ру!сьстии сы!нове разгра!биша Тата!рьская узоро!чья *** 146: *** жены! Ру!сьскые въсплеска!ша Тата!рьскым зла!том! 148:

Възнесе!ся сла!ва Ру!сьская Г

Г, Л—

Г, Л

на пога!ных Г—, Л—

ху!лу Г—, Л—


389

Лексико-грамматические повторы в “Задонщине” иногда разрастаются в длинные каталоги; примером этого могут служить серии из пар существительных при перечислении добычи, захваченной русскими князьями после разгрома Мамаева войска: 145 *** доспъхы и конъ, волы! и верблу!ды, и вино! и са!харь, *** Камкы! и насычи ***. Аналогичную конструкцию находим в стихе 31, где описывается воспитание русских воинов: *** на щитъ рожени, крещени в ра!тном вре!мени, под труба!ми повити, под шело!мы! възлелъя!ни, конець копья въско!рмлени, с вострого меча поени ***. Столь же подробное перечисление, включающее на этот раз голоса птиц и животных, обнаруживается в ст. 50: во!рони ча!сто гра!ют, га!лицъ ... говоря!ть, орли! въскле!кчють, во!лци ... вы!ють, и лиси!цъ ... бре!шють. Этот отрывок особенно выразителен в контексте соседствующих стихов (45—52): нельзя не видеть, с каким искусством Софония изображает наполненную тревогой симфонию звуков и движений, передающую беспокойство природы накануне сражения: 45: 47: 48: 49: 50:

притеко!ша сърии во!лци ... ста!вше вы!ють гу!си възгогота!ша и ле!беди крилы! въсплеска!ша ни гу!си възгогота!ша, ни ле!беди крилы! въсплеска!ша пти!цъ ... лъта!ють Во!рони ... гра!ють, га!лицъ ... говоря!ть, орли! въскле!кчють, во!лци ... вы!ють, лиси!цъ ... бре!шють 52: соколи! и я!стреби и ... кре!чети рва!хуся от ... коло!диць ... възлетъша ... възгремъша.

Отметим, что в приведенных выше примерах глагольные формы почти всегда передают звуки или движения: 44 въскрипъ!ли, идуть; 45 притеко!ша, ста!вше, вы!ють, хотя!ть наступа!ти; 46 приидо!ша, хотя!ть проити!; 47—48 възгогота!ша bis, въсплеска!ша bis, прише!л, приве!л; 49 пасу!чеся, лъта!ють; 50 гра!ють, говоря!ть, въскле!кчють, вы!ють, брешють; 52 рвахуся, възлетъша, възгремъша; частое употребление приставки въз-/ въс-, подчеркивающее параллелизм нарастающего шума и движения вверх, помогает объединить многообразие звуковых и зрительных образов в единое целое. Особое внимание Софонии к звукописи сочетается с пристрастием к географическим названиям и личным именам, как это можно, например, видеть в следующем отрывке, состоящем из четырех стихов одинаковой структуры (ст. 19):

Поэтика

390

Кони! ржу!ть на Москвъ, трубы! тру!бять на Коло!мнъ, бу!бни бью!ть в Серпу!ховъ, звъни!ть сла!ва по все!и земли! Ру!сьскои. Фразы, составляющие этот отрывок, объединяются не только лексическим и синтаксическим параллелизмом, но и повторением ударных слогов в подлежащих и глагольных сказуемых: /õ!/ — /u!/ — /õ!/ — /u!/ — /u!/ — /u!/ — /õ!/ (/а!/). Собственные имена и географические названия играют важную роль и в другом перечислении (ст. 63), описывающем снаряжение русских воинов: золоче!ные доспъхы, шеломы! Черка!сьскые, щиты! Моско!вьскые, су!лицъ Нъме!цкые, конча!ры Фря!зьскые, мечи! була!тные; а также в конструкциях с более простой структурой, например, с. 75: Ши!бла сла!ва (за Волгу), по! морю к Желъзным врато!м и к Орна!чи, к Ри!му и к Ка!фъ и к Торно!ву и отто!лъ к Царю! гра!ду; или при перечислении погибших русских воинов в ст. 80 и 173. Помимо перечислений, топонимы встречаются в лексических парах, где часто фигурирует гидроним Дон: Дон соседствует с Москвой в упомянутых выше парах вокативов, с Днепром – в предложных конструкциях: 42 *** на у!сть До!ну и Днъпра! (ср. ст. 45); 176 *** меж До!ном и Днъпро!м; с Куликовым полем в стихе 80: на! поли Кули!ковъ, у До!ну вели!кого [отметим фоническое усиление (/l’ikov/ – /l’ikov/)] и с Непрядвой – в ст. 71: На! поли Кули!ковъ, на ръчьцъ Непря!двъ (idem 110, 176). Еще чаще употребляются пары личных имен: помимо постоянно встречающегося сочетания имен Дмитрий и Володимир (Заглавие, 1, 8, 11, 17, 24, 167 и т. д.), находим также: Борис и Глеб (54), Сим и Яфет (жребии Афетов 3, жребии Симов 4), Бог и Богородица (16, 53, 126), Пересвът и Ослябя (81—89), а также Марья да *** Оксинья (100; женщины, оплакивающие убитых) и даже на Аки!ма и А!ннин день (105; дни календаря). Любопытно, что такое внимание к парным сочетаниям обнаруживается в тексте, который, по проницательному замечанию Р. О. Якобсона4, сам по себе является второй частью диптиха, начинающегося “Словом о полку Игореве”. В “Задонщине” встречаются два типа параллельного употребления предложных словосочетаний. В первом случае, вос4

См. разработку этой гипотезы в работе Якобсон, Ворт 1963, 16 сл.


391

ходящем, по-видимому, к народно-поэтической традиции, повторяется предлог: 5 на ръцъ на Кая!лъ, 25 на ръцъ на Мечи!, 11 о похвальных сих о нынъшних повъстех, 13 в городъ в Киевъ. Фраза за зе!млю Ру!сьскую и за въру христья!ньскую (15, 26, 152), которая, в свою очередь, содержит согласующуюся пару за + Subst. + Adj., повторяет первый из двух предлогов за (6, 37, 65, 89, 177): ′———′——: за! землю за Ру!сьскую (и) —′——′——: за въ!ру христья!нскую. Заметим, что обе половины имеют, если не считать союза и, равное число слогов. Второй тип повтора состоит в употреблении двух противоположных по смыслу предлогов, например, от – до, с – в и т. п., что подчеркивает пространственную и временну!ю напряженность, столь характерную для “Задонщины”: 6 от Кала!цкые ра!ти до Мама!ева побо!ища (idem 15), 159 от въсто!ка и до за!пада, 79 из у!тра до полу!дне, 18 с землъ залъсьскые в поле Полове!цкое (в последнем примере параллелизм усиливается начальным зе- ... за-, пол- ... пол- и неточной рифмой -ëъñüêûå / -âåöêîå). Выше были разобраны различные типы лексико-грамматического параллелизма. Далее мы приведем дополнительный материал, показывающий, что рассмотренные в предыдущих разделах примеры нельзя считать изолированными, и более того, что лексико-грамматический параллелизм является важным, пожалуй, даже важнейшим стилистическим приемом в тексте “Задонщины”. В стихе 64: Доро!ги им въдомы, а перево!зи и!м изготовле!ни грамматические характеристики параллельных форм практически совпадают (за исключением противопоставления настоящего/прошедшего времени причастий), подлежащие близки лексически, а местоимения – идентичны. Аналогичный пример находим в ст. 154: Трубы! и!х не тру!бять, уны!ша гла!си и!х. Ст. 71 обнаруживает – за вычетом прилагательного – почти полный лексический и грамматический параллелизм: костьми! Тата!рьскыми поля! насъяна, кро!вью земля! польяна. Подобные повторы могут находиться внутри предложения, как, например, в ст. 143, где говорится о татарах после битвы:

Поэтика

392

{и князе!м похвала}на Ру!сьскую зе!млю ходи!ти. царем и!х хотъние

уны!ша бо

Приведем еще несколько подобных примеров (число их можно без труда увеличить): 141 (Татарове) побъгоша ***, скре!гчюче зубы! свои!ми, деруче! лица! своя! 116 пога!нии поля! на!ша наступа!ють, а *** дружи!ну у! нас стирають. 70 Уда!риша ко!пьи харалу!жными о доспъхы Тата!рьскые възгремъли мечи! була!тнии о шеломы! Хыно!вьскые. В стихе 126: и прослези!ся го!рько и утер сле!зы, – параллелизм не столь очевиден: на первый взгляд, в этом отрывке заметна лишь словообразовательная пара слеза > прослезитися. Однако более внимательное рассмотрение обнаруживает гораздо больший уровень симметрии: глагол ïðîñëåçèòèñÿ образован от корня слез- с помощью морфем ïðî- и -ñÿ, а словосочетание óòåðåòè ñëåçû образовано от того же корня с помощью морфем ó- и òåð-/òèð-. Семантическое расстояние, связанное с переходом слеза > утерети слезы, не превышает дистанции между членами пары слеза > прослезитися. Впрочем, мы не настаиваем на справедливости этого предположения. Обратимся далее к более сложным примерам лексикограмматического повтора. В ст. 77: Тогда! бо (а из ни!х)

си!льные ту!чъ съступи!шася, сия!ли си!ние мо!лньи, гро!ми гремъли вели!ци.

Помимо лексического параллелизма: òó÷ъ — ìîëíüè — ãðîìè и параномастических созвучий (ñè... ñúñ- ... ñÿ- ... ñè, ãðîì- ... ãðåì-), здесь можно заметить искусное обыгрывание порядка слов: прилагательное, существительное и глагол появляются сначала в последовательности ПСГ (стандартный порядок), затем ГПС (инверсия подлежащего и сказуемого с сохранением стандартного порядка слов в группе подлежащего) и СГП (логическое ударение на определении, оторванном от подле-


393

жащего и помещенном после сказуемого); заметим также, что ритмическая организация отрывка приближается к дактилю: ′——′——′—— —′—′——′— ′——′——′— В ст. 108 находим несколько иной набор стилистических приемов: *** Мо!жеши ли *** веслы! Днъпр запруди!ти, а До!н шеломы! вы!черпати, а Мечю! ръку! тру!пы Тата!рьскыми запруди!ти? Две первые строки полностью параллельны в лексическом и грамматическом отношениях, но отличаются порядком слов; третья строка повторяет порядок слов второй (прямое дополнение + косвенное [инструментальное] дополнение + инфинитив), но, кроме того, содержит слова, поясняющие прямое и косвенное дополнение, удлиняя строку и создавая то равновесие: (1 + 2) + (3), о котором говорилось ранее применительно к именным и адъективным словосочетаниям (князъ и бояры и удалые люди 6 и т. д.). В следующем примере (42), состоящем из четырех компонентов, ритм играет более важную роль, чем порядок слов: —′ ———′ ′——— —′

— — — —

′ ′ ′ ′

— — — —

— — — —

′ ′ ′ ′

— — — —

: : : :

възвъя!ша си!льнии вътри *** прилелъя!ша ту!чю велику *** вы!ступиша крова!вые зо!ръ, *** трепе!щють си!ние мо!лньи.

Параллельные конструкции внутри стихов или предложений помогают воспринимать последовательности строк как единое целое5. Например, инверсия порядка клитик (äà íå – íè äà) подчеркивает фонетический параллелизм двух частей в ст. 125: *** äà íå ïîстыжó!ñÿ âъ âъкы. íè äà ïîсмъþ!ть ми ñÿ âрази! мои! 5

Разумеется, следует помнить о том, что деление на строки (стихи) достаточно условно; в любом случае, однако, рассматриваемые ниже группы превышают по длине ранее рассмотренные.

394

Поэтика

Этот же прием объединяет ст. 66 и 67: 66 Па!øþòü áî ñÿ хорюго!ве 67 Иù ! þòü ñîáъ че!сти и сла!вного и!мени. Здесь, впрочем, присутствует более тонкая фонетическая игра: инверсия бо ся – собъ сохраняет позицию различительного признака мягкости: /bo/ /s’a/ /so b’e"/. В качестве примера лексико-синтаксического параллелизма интересно отметить эпизоды плача о погибших воинах: жена оплакивает мужа (Марья, жена Микулы [ст. 94—96], и Федосья, жена Тимофея [ст. 97—99]), две женщины оплакивают мужей одновременно (Марья, жена Ондрея, и Оксинья, жена Михаила [100, 102]), и – после краткого возвращения к описанию битвы (106—109) – все коломенские жены оплакивают погибших. Как первые три эпизода ([Марья] + [Федосья]) + (Марья + Оксинья), так и четвертый, больший по длине отрывок вводятся параллельными конструкциями с отрицательной стилистической окраской: Въспъли бя!ше пти!цъ жа!лостные пъсни *** (92), *** щю!рове ра!но въспъли жа!лостные пъсни (105—106) и таким образом, могут считаться элементами координированной пары. Заметим также, что первые два эпизода: ([Марья] + [Федосья]) + (Марья + Оксинья) повторяют упомянутую ранее схему (1 + 2) + (3), где (3) = (1 + 2). Структурная координация строк особенно заметна в начале текста, например – при первом сравнении русских с татарами: 3 4 По!идем *** Възы!дем *** в полуно!чную страну!, на въсто!чную страну!, жре!бии Афе!тов, жре!бии Си!мов, сы!на Но!ева, от него! же сы!на Но!ева, от него! же роди!ся Ру!сь пресла!вная роди!шася Хы!нове пога!нии *** В этих примерах параллелизм, достигающий подчас идентичности, усиливается созвучием префиксов: Ïîидем – ïîлуночную : Âúçыдем – âúñточную.


395

Аналогичное противопоставление приставок усиливается лексической антитезой и противопоставлением приставок âúç-/ ñú- в ст. 7—8: 7 Пре!же âúñписа!х Жа!лость землъ Русьскые *** 8 Пото!м же ñписа!х Жа!лость и Похвалу! ***

Противопоставленные префиксы в смежных строках связаны с префиксальной формой възыдем (ст. 4). Этот фрагмент (Възы!дем на! горы Ки!евскые *** [4] – Пото!м же списа!х Жа!лость *** [8]), где Софония обращается в прошлое, как историческое (трагические события 1185 и 1224—40 годов), так и творческое (упоминание о том, что он переписал Слово о полку Игореве “из книг”), в свою очередь противопоставлен ст. 9— 13, где Софония говорит о своих творческих принципах: желании покончить с пессимизмом “Слова”: *** Сни!дем *** възвесели!м Ру!сьскую зе!млю (9), намерении писать о реальных событиях и странах: Не порази!мся мы!сльными землями (13), и, в отличие от автора “Слова”, отвергающего “замышление Бояново”, – о желании продолжать традиции Бояна: похва!лим въщего Бо!яна (13); Яз же помяну!, Софо!ния Ряза!нец, въсхваля!я пъсньми и гу!сльными Бо!яни словесы! (15). Форма възыдем (4) связана с печальными воспоминаниями о прошлом, форма снидем (9) сигнализирует конец печали и торжество победы. Стихи 4—13, служащие введением к “Задонщине”, воспроизводят главный принцип построения всего текста, подобно тому как вступление к музыкальному произведению содержит в себе темы, разрабатываемые впоследствии. Противопоставление печали (4—8) и радости (9—13) предвосхищает пронизывающее весь текст “Задонщины” противопоставление двух сторон исторической реальности – поражения и последующей победы на Куликовом поле. Функции противопоставленных пар в “Задонщине” многообразны, и в этой краткой статье мы могли обсудить лишь небольшую их часть. Надеемся, однако, что даже относительно скромный набор рассмотренных примеров демонстрирует организующую роль координированных повторов на фонологическом, морфологическом, лексическом, синтагматическом, стиховом и строфическом уровнях. На наш взгляд, лексико-грамматические повторы являются главным структурным компо-

Поэтика

396

нентом “Задонщины”, превращающим ее из исторической хроники в поэтическое произведение. В заключение хотелось бы выразить надежду на то, что “Задонщина” перестанет, наконец, считаться слабой тенью “Слова о полку Игореве” и получит признание, достойное выдающегося произведения искусства и захватывающего памятника батального жанра6.

СОКРАЩЕНИЯ Лихачев 1941 – Д. С. Лихачев. Задонщина. О древнерусской повести начала XV века, посвященной Куликовской битве 1380 г. // Литературная учеба, 1941, № 3. С. 87—100. Якобсон 1963 – Р. О. Якобсон. Неопубликованное выступление на V Международном съезде славистов. София, 1963. Якобсон, Ворт 1963 — R. Jakobson, D. S. Worth, eds. Sofonia’s tale of the Russian-Tatar Battle on the Kulikovo Field. The Hague, 1963.

6

В сущности, мы лишь повторяем мнение Д. С. Лихачева (1941) и Р. О. Якобсона (1963).

Фразеология как ключ к метрической структуре (на материале русской причети) 1. Настоящая работа посвящена анализу синтаксической и метрической структуры некоторых фразеологизмов в русской погребальной причети. Этот материал интересен для нас в двух отношениях: во-первых, мы попытаемся создать типологическую классификацию фразеологизмов, а во-вторых – определить их роль в метрической организации текста1. Рассматриваемые ниже фразеологические единицы представляют собой элементы плача на могиле покойника: вдова (дочь, сестра, ...), обращаясь к силам природы, просит ветры сдуть землю с могилы, землю расступиться и гроб открыться, умоляет умершего встать из могилы и т. п., например: (1) Вы сповейте, ветры буйные,

Со низовой со сторонушки; Разнесите, ветры буйные, Все пески да ведь сыпучие И все камешки катучие! Расступись-ко, мать сыра земля! Расколись-ко, гробова доска! Размахнитесь, белы саваны! (Б.055.000—011)2

Разные источники могут различаться употреблением отдельных слов: например, в тексте, опубликованном Барсовым (Барсов 1872), плакальщица, обращаясь к ветрам, употребляет Phraseology as a clue to metrical structure. Evidence from the Russian funeral lament // B. P. Scherr, D. S. Worth (eds.). Russian verse theory. UCLA Slavic Studies, 18. Columbus, 1989. P. 491—507. 1

Автор выражает благодарность Алану Тимберлейку за важные замечания о первом варианте настоящей статьи. 2 Сокращения источников: Б – Барсов 1872; БР – Базанов, Разумова 1962; Е – Ефименкова 1980.

398

Поэтика

слова вейте/вийте и производные от них с приставками по-, раз-, а также свейте, подымитесь, возбушуйте; в публикации Базанов, Разумова 1962: вейте/вийте, не-, за-, повейте, подуйте, потяните[сь], взбушуйте; Ефименкова 1980: свийте, свиньте, (роз-)дуйте, (с)дуньте, поднимитесь, подыните(сь). Однако основная лексика остается относительно стабильной как во времени (период около 100 лет), так и в пространстве (различные районы Русского Севера), в чем можно убедиться, сравнивая, например, фрагмент (1) с примерами, приводимыми ниже (2—8): (2)

Уж повийте, ветры буйные, Раскатите белы камешки, Разступись-ко мать сыра земля, Покажись бела колодушка, Порасшейтесь белы саваны! (Б.070.015—019)

(3)

Подыми-тко-тесь ветры буйныи Со тонким-те вехорёчками! Разнеси-тко-тесь желты пески, Желты пески – мелки камышки! Расступи-тко-сь ты матушка сыра земля, Раскрой-ко-ся гробова доска, Размахни-тко-ся тонкой, бел саван! (Б.163.025—031)

(4)

Столько вийте-тко вы буйны ветероченьки На эту на могилу на умершую! Роскатите-тко катучи белы камешки, Разнесите-тко с могилушки желты пески, Мать сыра земля теперь да разступилась бы, Показалась бы колода белодубова; Распахнитесь тонки белы саватиночки! Покажитесь телеса мне-ка бездушныи! (Б.028.113—120)

(5)

Вы завейте, ветры буйные, Растащите пески желтые, Растаскайте мать-сыру землю Вы на все четыре стороны, Вы раскройте гробову доску, Покажись-ка мне-ка, беднушке, (БР.441.111—116)

Фразеология как ключ к метрической структуре (6)

А завейте стонко буйны ветерочики! Раскиньте-ко катучи сини камушки! Порассыптесь-ко пески да все сыпучие! Расколись-ко гробова доска сосновая! Покажись оттуль родитель моя матушка! (БР.236.032—036)

(7)

Ой, Ой, Ой, Ой, Ой, Ой,

вы роздуйте, буйны! ветра да жёлтыё песочики, да крутыё могильнички! подынись, туча грозная, ты разбей, туча грозная, гробову доску новую! (Е.097.003—008)

(8)

Ой, Ой, Ой, Ой, Ой, Ой, Ой, Ой,

вы роздуйте, ветры буйные, все желты!е песочики, со крутые могилушки, у родимыя мамушки! прилети, стрела пламучая, росстегни, стрела пламучая, гробову доску новую, у родимыя мамушки! (Е.107.006—013)

399

Буйные ветры, сыпучие пески, белый саван, мать сыра земля, гробовая доска и т. д. в различных сочетаниях и последовательностях являются постоянными или почти постоянными элементами причети. Следовательно, мы можем ожидать, что при сравнении фраз, содержащих такие относительно стабильные словосочетания, в текстах разного времени с различной метрической организацией нам удастся отделить постоянные компоненты от варьирующих и создать таким образом классификацию призывов к силам природы. Далее, сравнивая переменные элементы фразы, влияющие на длину строки и метрическую структуру (порядок слов, повторения, использование уменьшительных форм, усилительных частиц и т. п.) в стихах разной длины и считая лексику и синтаксис более или менее постоянными, мы сможем приблизиться к формальному определению различий между длинными и краткими формами причети. Более того, поскольку относительная стабильность

Поэтика

400

некоторых лексических компонентов может указывать на их древнее происхождение, мы попробуем выдвинуть гипотезу о происхождении этих различий. В следующем разделе будет предложена классификация фразеологических сочетаний с призывами к силам природы, от более кратких – к более длинным и сложным3. Далее (раздел 3) мы рассмотрим структуру двух синтагматических единиц в стихах большей длины и их отношение к стихам с двусложными ритмическими элементами; в разделе 4 будут рассмотрены различия между длинными и краткими вариантами строк, в разделе 5 – возможные диахронические объяснения структурной классификации, предложенной в предыдущих разделах.

2. Таксономия Корпус рассматриваемых ниже текстов состоит примерно из ста двадцати обращений, адресатами которых являются ветры буйные, мать сыра земля, гробова доска, пески желтые и белы саваны. Все они имеют достаточно простую структуру: глагольный императив в первом колоне, именная группа (адресат обращения) во втором. Длинные строки отличаются от кратких включением кореферентных местоимений и модальных частиц, относящихся к императивной группе первого колона (например: Вы завейте, Вы завейте-ко, Уж вы завейте, Только завейте-ка вы), использованием более длинных окончаний и уменьшительных суффиксов, включением частицы да, а также дополнительными поясняющими словами и/или инверсными словосочетаниями (буйны! ветры, ветры буйные, да ветры буйные, буйные ветерочики) во втором колоне. Метрическая структура примеров определяется с помощью четырнадцатисложной матрицы, характеризующей стандартную (“длинную”) тринадцатисложную причеть с дополнительной нулевой позицией для возможной гиперанапестической анакрусы. Отметим, что при разбиении строк на слоги слоговая принадлежность согласных (фактор, явно не влияющий на метрическую структуру) определяется исключительно нагляд3

Как станет ясно из дальнейшего, длина строки сама по себе не может быть достаточным таксономическим критерием: например, в некоторых случаях более короткие строки приходится считать сокращенными вариантами более длинных.

Фразеология как ключ к метрической структуре

401

ностью чтения, а не реальными правилами слогоделения, которые в русском языке достаточно свободны 4. Тринадцатисложные строки состоят из трех колонов; строки, содержащие одиннадцать или менее слогов, состоят из двух колонов, причем второй колон краткой строки заполняет те же позиции матрицы, что и третий колон тринадцатисложной строки, – иначе говоря, краткие строки записываются как длинные строки без срединного колона. Из этого не следует делать вывод о том, что мы считаем краткие строки сокращенными вариантами длинных: это скорее технический прием, облегчающий сравнение стихов разной длины. Ритмическая структура тринадцатисложной причети обычно интерпретируется как шестистопный хорей с дактилической клаузулой, ударными константами на третьем, седьмом и одиннадцатом слогах и необязательными ударениями на прочих нечетных слогах (см. пионерские работы Якобсона: 1952, 35—36 и Тарановского 1953, 356, 369; 1954, 350—351; 1956, 554, результаты которых подтверждаются в работе Шерр 1986). По мнению этих авторов, рассматривающих причеть с позиций литературного стиховедения, строки и составляющие их двусложные (как принято считать – хореические) стопы являются основными структурными элементами причети. Не отрицая важности такого традиционно-стиховедческого подхода, отметим, однако, что в дополнение к строке и стопе важнейшим структурным элементом причети является колон. Понятие колона необходимо для правильного понимания метрики и в более широком смысле – поэтики причети. Одна из задач настоящей работы – анализ взаимоотношений между колоном и стопой. 2.1. Восьмисложный стих. Примеры с восьмисложными строками содержатся главным образом в работе Ефименковой (19805). Ниже приводится выборка репрезентативных примеров (табл. 1). 4

Полная матрица должна также включать дополнительную пятнадцатую позицию для гипердактилической клаузулы, но такие примеры в нашем материале не встретились. 5 Исключительно ценная работа Б. Б. Ефименковой существенно отличается от более ранних публикаций. Для нас особенно важно то обстоятельство, что Ефименкова приводит точную нотную запись всех примеров; кроме того, она фиксирует “интрузивные” восклицания, а также помещает некоторые клитики в конце, а не в начале строки, например:

Поэтика

402

Восьмисложные строки регулярного типа (9a—9f) состоят из двух колонов, по 4+4 и 3+5 слогов соответственно, и характеризуются минимальным количеством слогов в колоне II (буйны ветры, сыра земля и желты пески требуют 4 слога, а гробова доска требует пяти). Меньшая длина первого колона в примерах 9g—9j уравновешивается удлинением второго, что особенно заметно в примере 9j со слоговой структурой вида 2+6. В примере 9k силлабическая структура та же, что и в примерах 9a—9f, но первый колон смещен на один слог вправо6. Таблица 1 0 (9a) (9b) (9c) (9d) (9e) (9f) (9g) (9h) (9i) (9j) (9k)

1

2

по Вы Уж Дунь у Раз Рос Рос Дуй

ды роз вы те, не вер ко сту те-

3

ни дуй сдунь винь си нисьлись, пись, ко! Дунь рос сып

4

5

тёсь тё, те, те, те ко

те ли

се,

6

7

8

9

10

буй буй ве буй жёл бе гро бо мать сы ви тё ве тры те сы

11

12

13

ны! ны! тры! ны! ты! лой ва! ра ро буй ра!

ве ве буй ве пес са дос зем чи ны зем

тра! тра, ны, тры, ки! ван, ка, ля, ки, е! ля

2.2. Девятисложная строка представляет собой самый распространенный тип причети. Девятисложные строки встречаются во всех источниках и со всеми возможными лексическими вариантами призывов, например: Дуньте, ветры те бу... ох ...йные! Да Уж вы сдуньте, ветры!... ох ...буйны, да (Е. 167.025—026). 6

Используемая в данной статье система описания принимает за константы сильные ударения обоих колонов, независимо от расстояния между сильными иктами и границей стиха. Задача распределения слогов по клеткам полной слоговой матрицы с позициями, пронумерованными от 0 до 13 (при том, что некоторые из этих слогов считаются “пропущенными” в более коротких строках), строго говоря, некорректна: правильнее было бы обозначить третий слог как X, 2-й – как X—1, 4-й – как X+1, и т. д., с аналогичной системой обозначений для второго колона – 7-й слог – Y, 6-й – Y—1, 8-й – Y+1 и т. д.). Однако такая система усложнит решение нашей основной задачи, заключающейся в сопоставлении колонов и строк.

403


Таблица 2 0 (10a) (10b) (10c) (10d) (10e) (10f) (10g) (10h) (10i) (10j) (10k) (10 l) (10m) (10n) (10o) (10p) да (10q) Да (10r)

1

2

3

4

Вы Уж Вы Ой, Воз По Рас Рас Ты Раз Раз

за вей по вий по вей раз вей бу шуй раз двинь сту писько лисьрас крой не си мах ни Рас кройВы раз дуй Рас та щи Раз ва лисьрос порх ни дунь те, винь Да дунь

те, те, те, ся те, ся, ка, ко, ся, ты тесь, ко тесьтеко тесь, те, те,

5

6

7

8

ся, ко, ко ся

9

10

11

ве ве ве бу ве матьматьгро гро пес бе гро

тры тры те рятры сы сы бо бо ки лы бо жел пе ты, жёл буй те

буй ны буй ны ро чи па да буй ны ра зем ра зем ва дос ва дос жол ты са ва ва дос ты пес со чи мать- зем ты! пес ны! ве буй ны

ве тры

12

13

е, е, ки, ра! и, ля, ля, ка, ка, и! ны! ка, ки, ки, ля, ки! тры! е!

Для этих примеров обычны четыре слога в первом колоне и пять во втором (10a—l); в примере 10 l первый колон смещен на один слог вправо. Если первый колон удлиняется на один слог, то второй сокращается (10m—q), и наоборот (10r). Оба колона в примерах 10a—k образуют стих, который с традиционной точки зрения может восприниматься как четырехстопный хорей с дактилической клаузулой, ударными константами на третьем и седьмом слогах, безударными сильными позициями на первом, пятом и девятом слогах и со слабыми безударными позициями на четных слогах: 1

(10h’)

2 3

4

5 6 7

8

9

Ра"ско#ли!сь-ко#, гро"бо#ва! до#ска",

Однако если учесть, что девятисложный стих содержит всего лишь два сильных ударения и одно слабое, можно заподозрить, что данная интерпретация основана на традиции, а не на лингвистическом анализе, в особенности если рассматривать этот пример вне контекста:

Поэтика

404 1

(10h’’)

2 3

4

5 6 7

8

9

Расколи!сь-ко, гробова! доска",

В окружении других четырехстопных хореических строк мы без колебаний сочли бы этот стих хореическим. Однако в рассматриваемых фразеологизмах (призывы к силам природы) влияние контекста значительно слабее, чем во многих других типах причети или в литературной поэтической традиции (ср. примеры 1—8). Можно, пожалуй, утверждать, что в подобных примерах метрическая структура более ярко проявляется на уровне колонов а не на уровне строк. В примерах 10p, q и r роль колонов еще важнее, поскольку строки здесь вообще не укладываются в схему двусложного метра: так, в примерах 10 l и 10q: 2

3

4

5

7 8 9

10 11

(10 l)

Ра#скро!й-ко#-ся", $$ гро"бо#ва! до#ска",

(10q)

Да# ду!ньте#, ви"ньте#, $$ бу#йны! ве#тры! !

2

3

4

5

6

6a

7

8

9

хореический ритм, который, как было показано выше, достаточно слабо выражен, нарушается на границе колонов сочетанием из двух сильных слогов в примере 10 l (слог 6 “пропущен”) или двумя слабыми слогами в примере 10q (сверхсхемный слог 6a 7). 2.3. Десятисложный стих. Десятисложные строки, рассматриваемые в примерах 11a—f, лишь немного сложнее девятисложных (см. табл. 3). Строка удлиняется либо за счет левостороннего (11a—b) или правостороннего (11c—d) расширения первого колона, либо за счет левостороннего расширения второго колона (11d—f). Как и в случае девятисложного стиха, десятисложные формы причети обнаруживают частичную независимость колонов от структуры стиха: левые колоны, начинающиеся с четного слога (11a, b, d), образуют в сочетании с правыми колонами дву7

По мнению Ефименковой (1980, 61), лишний слог в причети вызывает добавление музыкальной ноты и, следовательно, – удлинение музыкальной фразы, в то время как в свадебном плаче нота в этом случае распадается на две ноты вдвое меньшей длительности, и, таким образом, добавочный слог не меняет музыкальной структуры. Подобные наблюдения указывают на трудности, возникающие при чисто текстуальном анализе этого жанра.

405


Таблица 3 0

1

(11a) Уж вы (11b) И по (11c) Раз (11d) (11e) И (11f) Вы

2

3

4

за раз мах От раз рас

вей вей никрой дуй курь

те, тесь, тко- ся ся тут те те,

5

6

7

8

9

ве ве тон да гро жёл ты да все

10

11

тры буй те ро кой, бел бо ва пе со жел ты

12

13

ны чи са дос чи пес

е, ки, ван! ка, ки, ки

сложный (в данном случае – ямбический) стих; однако в примерах, где левый колон начинается с нечетного слога (11c, e, f), оказывается невозможным представить строку в виде последовательности двусложных стоп, начинающейся с первого колона, какую бы метрическую схему мы ни пытались использовать: девятисложник со сверхсхемным слабым местом или одиннадцатисложник с пропуском слабого икта. 2.4. Одиннадцатисложный стих. В этой группе строки удлиняются за счет добавления двух слогов между колонами. В большинстве случаев (12a—f) каждый колон удлиняется на один слог, хотя в примере (12h) оба добавочных слога относятся к первому колону, а в примере (12g) первый колон смещен влево. Однако бо!льшая часть примеров указывает на тенденцию к частичному заполнению слоговых позиций срединного колона (пятый и восьмой слоги): Таблица 4 0 1 2 (12a) Уж по (12b) Рас ко (12c) Ра зо (12d) Ра зо (12e) Раз ду (12f) Раз мах (12g) Пусть раз мах (12h) Толь ко

3 дуй ли дви!нь кро вай ни нут вей

4 5 6 7 те- ко, ся- ко, ся ко, ет ся тесь тут, тесь- ко, ся те- ка вы,

8 да да да да да да да

9 10 ве тры мать-сы мать-сы гро бо вы жел бе лы бе лы буй ны

11 буй ра ра ва ты са са ве

12 ны зем зем дос дос ва ва тру

13 е, ля, ля, ка, ки, ны, ны, шки,

2.5. Двенадцатисложный стих в рассмотренном материале редок. Нам встретилось всего три примера, причем ни один из них не содержит словосочетания ветры буйные:

Поэтика

406

Таблица 5 0 1 (13a) Раз (13b) Пусть ра (13c) При

2 3 4 сту пи- тко-сь зо дви нет рас сыпь тесь-

5 6 7 ты, ма ся ко, жел ты-

8 туш да мел

9 ка матьки

10 сы сы пе

11 12 13 ра зем ля, ра зем ля, сочки,

Все эти примеры можно считать разновидностями других регулярных типов: строка 13a с ударным сильным местом (слог 7) в слове ма!тушка представляет собой тринадцатисложник с пропущенным шестым слогом; 13b – одиннадцатисложный стих с гиперанапестической анакрусой; 13c – тринадцатисложник с хореической клаузулой (ударение в источнике не указано, однако, судя по восьмисложным строкам в п. 2.1, форма желты может иметь конечное ударение). 2.6. Структура тринадцатисложного стиха иллюстрируется таблицей 6. Значение вертикальных штрихов на границе синтаксических групп будет объяснено ниже. Таблица 6 (14a) (14b) (14c) (14d) (14e) (14f) (14g) (14h) (14i)

0 1 2 А за Толь ко Столь ко Рас пах При от Вы за Раз не Мать сы Вий те

3 вей вей вий ни крой вей си ра буй

4 5 те стон те- ка те- тко тесь,á тон ся, á гро те- ко$с те- тко$с зем ля á ны, вый

6 ко,á вы,á вы,á ки бо буй мо те те

7 8 9 буй ны ве буй ны ве буй ны ве бе лы са ва дос ка на á да буй ги луш ки á перь$ да раз ве тры, столь

10 те те те ва со ны жел сту ко

11 12 ро чи ро чи ро чень ти ноч сно ва ве трыш ты пес пи лась ве труш

13 ки! ки, ки ки! я! ка! ки, бы, ки,

Во всех примерах этой группы седьмой слог приходится на слово с автономным ударением, что увеличивает на единицу число сильных ударных позиций. В результате их можно считать состоящими из трех колонов (а не двух колонов с расширениями). Такие по меньшей мере потенциально трехчленные структуры сохраняют связь с исходными двучленными вариантами: в примерах 14a—14c первый колон расширен до шести, а второй – до семи слогов, что и образует тринадцатисложный стих. “Срединный колон” очевидно возникает в результате удлинения второго колона. То же относится к примерам 14d—


407

14e, в которых второй колон расширен влево и включает слоги 5—13. Примеры 14f—14h содержат также дополнительный синтаксический компонент, который, хотя и может считаться более зависимым от сказуемого, чем от именной группы, все же достаточно автономен (в отличие, скажем, от определений буйны и белы, зависящих от именных групп в примерах 14c— 14d); роль колонов здесь слабее, чем в примерах 14a—14e, а роль стиха – сильнее, в особенности в примерах 14h—14i, где ударный начальный слог в словах ма!ть и вы!й(те) создает хореический ритм, продолжающийся на протяжении всей строки. Наконец, пример 14i представляет собой комбинацию из словосочетания буйны ветры и императивной конструкции; строка в этом случае, хотя и может быть разбита на колоны (Вийте буйны, á выйте ветры, á столько ветрушки), все же никак не соотносится с бинарной структурой более коротких примеров; в этом случае двусложный метр оказывается более адекватной моделью, чем структура, состоящая из трех колонов. 2.7. Строки большей длины. Наш материал содержит несколько примеров большей длины, которые, хотя и не имеют прямого отношения к теме данной работы, приводятся для полноты описания. Таблица 7 (15a) (15b) (15c) (15d) (15e) (15f)

Ой тошнёшенько, да дуньте, виньте, буйны! ветры! Ой тошнёшенько, да сдуньте-ко вы полотёнышко, Раскатись-ко, мать-сыра земля, да по сторонушке, И разорвались бы саваночки тонколяные. И раскололась бы да гробова доска дубовая, Ох раскололась хоть на родной гробова доска,

Примеры 15a—15b, представляющие собой девяти- и десятисложные строки с неметрическим началом, взяты из книги Ефименкова 1980 (см. примечание 4). Пример 15c представляет собой регулярный девятисложник с дополнительным синтаксическим компонентом. Примеры 15d—15e – это девяти- и одиннадцатисложные строки, имеющие как гиперанапестическую анакрусу, так и дополнительный синтаксический элемент, который в одном случае сохраняет ритм остальной части строки (15e), а в другом – обнаруживает лишний слог (15d). Строка 15f состоит из обычного девятисложника: Раскололась гробова доска, к которому добавлены Ох, хоть и разрушаю-

408

Поэтика

щее ритм предложное сочетание на родной. Все эти примеры можно, по-видимому, считать аномалиями.

3. Структура колонов Как было показано выше, более длинные строки обычно могут быть образованы из более коротких за счет добавочных слоговых элементов (как правило, безударных или слабоударных), присоединяемых к одному или двум колонам, которые составляют метрическое ядро строки. Ниже мы подробнее остановимся на двучленной структуре стиха, уделив особое внимание метрике каждого колона. 3.1. Структура первого колона иллюстрируется следующими примерами, представляющими все основные структурные типы (но лишь около половины возможных вариантов); примеры, как и ранее, приводятся в порядке возрастания длины (таблица 8). Минимальный вариант, представленный только примером 16c: 3´ 4, состоит из двух слогов; трехсложные колоны также довольно редки: 2 3´ 4 в примере 16d и 1 2 3´ в примерах 16a—16b; это единственный тип, в котором колон оканчивается на сильноударный слог и, следовательно, не имеет расширения вправо. Примеры 16e—16 l очевидно представляют собой регулярный тип первого колона. Строки этого типа занимают слоговые позиции 1 2 3´ 4 и могут целиком состоять из глагольных форм, благодаря чему устраняется необходимость в метрических заполнителях, которые, впрочем, возможны в случаях, когда глагол занимает слоги 2 3´ 4 (16i—l) или 1 2 3´ (16h). Возможно также расширение стандартного типа за счет анапестической анакрусы (16m—16q). Примеры 16c—16d можно, повидимому, считать усеченным вариантом стандартного типа с нулевой и ямбической анакрусой соответственно. Примеры 16r—16cc демонстрируют различные типы расширения стандартного типа: правое расширение за счет метрического заполнителя (16t—16x), левое усечение (ямбическая анакруса; 16r— 16s) и левое расширение (гиперанапестическая анакруса; 16y— 16z). Наконец, в примерах 16aa—cc представлено расширение вправо на два слога, занимающее слоги 1 2 3´ 4 5 6. В общем, структуру первого колона следует считать нестабильной, поскольку он может быть расширен от нуля до трех слогов как

409


Таблица 8 0 (16a) (16b) (16c) (16d) (16e) (16f) (16g) (16h) (16i) (16j) (16k) (16l) (16m) (16n) (16o) (16p) (16q) (16r) (16s) (16t) (16u) (16v) (16w) (16x) (16y) (16z) (16aa) (16bb) (16cc)

И Пусть И Да Уж

И Пусть

1

2

3

4

5

6

Рос Дуй

сту теДунь Да бу от вер не за рас по раз раз мах ко те, за Рас От ды ва по за рас ко зо ко ко за

пись, ко!, те, дунь шуй крой нисьси вей крой вий вей вей нут лисьвинь вей кройкрой милисьдуй вей сыпь ло дви вей вий вей

те, теся ко ты те, ся, те, ся тесь ся ко те, те, кося ткокотететесьлась нет тетете

ся тут тесь ся, ко, ко ко, бы ся ка ткостон

вы, вы ко

Воз При Раз Раз Вы Ты Уж Ой, по раз рас дунь вы

По Раз Уж Вы При рас ра Толь Столь А

влево, так и вправо от ударного слога. Важно также учесть, что рассмотренные выше правое и левое удлинение сами по себе не влияют на метрическую структуру колонов, поскольку возможны колоны длиной в пять или даже шесть слогов с одним фонологическим ударением: Развали!сь-ко-ся (16u), И поразве!йтесь (16m), И расколо!лась бы (16y). Новый ритм возникает лишь в тех случаях, когда позиции по обе стороны от икта заполняются фонологически ударными слогами, причем степень его выраженности зависит от количества и качества дополни-

Поэтика

410

тельных ударений: Пу"сть размахну!тся (16n; если дополнительное ударение играет здесь какую-либо роль, то оно создает трехсложный ритм), Откро!йся ту"т (16c; ямбический ритм), Пу"сть разодви!нется (16z; аналогично 16n, но с более полным дактилическим ритмом), То"лько ве!йте-ка вы" (16aa; хореическое начало с нарушением метра в слогах 5 6´). Ни в одном из этих примеров расширения не содержат самостоятельно ударных полнозначных слов, которые могли бы потребовать интерпретации ритмической структуры колона как двусложной. 3.2. Структура второго колона существенно более стабильна, поскольку его правая граница почти всегда приходится на 13-й слог. (Это, впрочем, может быть вызвано ограниченным количеством примеров в нашем материале, поскольку гипердактилические и хореические клаузулы, вообще говоря, хорошо известны в текстах этого жанра.) Как бы то ни было, приводимые ниже примеры показывают, что минимальный вариант второго колона может удлиняться влево, заполняя слоговые позиции, которые в последних шести примерах создают тернарную, а не бинарную структуру. Ударение обозначается только в тех случаях, когда оно проставлено в источнике. Второй колон, в отличие от первого, обычно содержит по крайней мере два слова с автономным ударением (за исключением песо!чики 18f и витёрочики 18j), хотя такие слова имеют тенденцию к переносу ударения со слогов 12 и 13 на ударную константу 11-го слога и к появлению второстепенного ударения на 13-м слоге независимо от того, находится ли словарное ударение на данном или на предшествующем слоге: ветры! буйны", сыра! земля" и т. п. Это обстоятельство существенно с точки зрения метрики, поскольку в колонах длиной не менее четырех слогов второе полноударное слово может создать двусложный ритм, например: ве!тры бу!йные (18h), бу!йны ве!трушки (18i), ма"ть-сыра! земля" (18j’; пятисложные колоны), да бу!йны ве!трышка! (18p), да бе"лы са!ваны (18u; шестисложные колоны), то!нки бе!лы савати!ночки! (18aa), гробова! доска! сосно!вая (18bb; девятисложные колоны)8. 8

Здесь и далее все основные части речи, имеющие автономное ударение, рассматриваются как полноударные; ударение в этих случаях обозначается знаком акута. Единственное исключение составляет синтагматически обусловленное второстепенное ударение в словосочетании ма"ть-сыра! земля" (18f). Разумеется, конкретная реализация таких теоретически автономных словесных

411


Таблица 9 5 (18 a) (18 b) (18 c) (18 d) (18 e) (18 f) (18 g) (18 h) (18 i) (18 j) (18 j ) (18 k) (18 l) (18 m) (18 n) (18 o) (18 p) (18 q) (18 r) (18 s) (18 t) (18 u) (18 v) (18 w) (18 x) (18 y) (18 z) (18 aa) (18 bb)

6

7

8

9

да да да да да да да ве жёл ны туш мел лы до

буй ве сы ты, жёл пе бъ ве тры буй ны ви тё мать- сы гро бо пес ки бе лы тон кой, ве тры буй ны мать- сы гро бо все жел вы жел бе лы тры те ты пе ве те ка сы ки пе са ва ска со

´

тон гро

жел ки бо

буй ма тыбе ва

10

11

12

13

ны! тры! ра! матьты! со лой буй ве ро ра ва! жол са бел буй ве ра ва ты ты са буй со ро ра со ти сно

ве буй зем зем пес чи са ны труш чи зем дос ты ва са ны трыш зем дос пес пес ва ны чи чи зем чки, ноч ва

тра! ны, ля, ля, ки! ки, ван, е, ки, ки, ля, ка, и! ны! ван! е, ка! ля, ка, ки ки ны, е! ки, ки! ля, ки! я!

Несмотря на то, что во втором колоне больше ударений, создающих двусложный ритм, имеются примеры, в которых двусложный ритм отсутствует (песо!чики [18f], витёро!чики [18j]) или слабо выражен (буйны ветерочики [18x]). В некоторых случаях ожидаемые ударения противоречат метрической ударений может зависеть от различных комбинаций метрических и музыкальных факторов, многие из которых невозможно выявить на основании приводимой в изданиях информации.

Поэтика

412

схеме, ср., например, дактилический ритм в словосочетании жёлты песо!чики (18w)9.

4. Структура стиха 4.1. Отдельные фразы. Структурные отношения между краткими и длинными формами становятся более очевидными, если сопоставить строки разной длины, содержащие варианты одних и тех же фразеологизмов. Приводимые ниже примеры взяты из разделов 2.1—2.6: Таблица 10 0 (19a) (19b) (19c) (19d) (19e) (19f)

Уж

1

2

3

4

Вы Вы вы Толь Толь Столь

роз за за ко ко ко

дуй вей вей вей вей вий

тё, те, ве те, ве те- ка вы, буй те- ка вы, буй ны ве те- тко вы буй ны ве

5

6

7

8

9

10

11

12

буй тры тры ны те те

ны! буй буй ве ро ро

ве тра, ны е, ны е, труш ки, чи ки, чень ки

13

Таблица 11 0

1

Рос (20a) (20b) Рас (20c) Рас (20d) Рас (20e) Пусть ра (20f) Раз (20g) Мать

2

3

сту сту ко ко зо сту сы

пись, пись- ка, лись- ко, да ли сяко, да дви нет ся да пи- тко-сь ты ма ту ра зем ля те перь да

4

5

6 7

8

9

10

11 12

мать сы мать- сы мать- сы мать- сы мать- сы шка сы раз сту

ра ра ра ра ра ра пи

13

зем ля, зем ля, зем ля, зем ля, зем ля, зем ля, лась бы,

Таблица 12 0 (21a) (21b) (21c) (21d) (21e) (21f) 9

1

2

3

4

У Раз Вы Раз При Раз

не не рас ду рас не

си си курь вай сыпь си

те ты те, тесь тут тесь ко-, жел тыте- тко с мо ги

5

6

7

8

9

10

жёл пес ки да все жел да вы жел мел ки пе луш ки жел

11

12

13

ты! жол ты ты соч ты

пес ты пес пес ки, пес

ки! и! ки ки, ки,

Не исключено, что ударение, не обозначенное в записи, падает на второй слог: жёлты! – так же, как в некоторых более коротких строках.

413


Таблица 13 0 (22a) (22b) (22c) (22d) (22e) (22f)

1

Рос Рас Ты Ра Рас И рас

2

3

ко ко от зо ко ко

лись, лиськрой кро лисьлись

4

5

6

7

8

ко, ся, ет ко, ко,

гро гро да гро ся да гро гро бо ва дос ка гро бо ва дос ка

9

10 11 12

13

бо бо бо бо не ду

ка, ка, ка, ка, на, я,

ва! ва ва ва те бо

дос дос дос дос са ва

Таблица 14 0 (23a) (23b) (23c) (23d) (23e) (23f)

1

2

3

4

Раз Раз Раз Рас Раз Рас

вер мах мах пах мах пах

нисьни нини ни ни

ко, тесь, ткоте тесьтесь,

5

6

7

8

9

ся, ся, ко, тон

бе лой бе лы са тон кой, бел да бе лы са да бе лы са ки бе лы са ва ти

10

11

12

13

са ва са ва ва ноч

ван, ны! ван! ны! ны, ки!

4.2. Комбинированные примеры. Отношения между колонами и строками проявляются особенно наглядно, если привести короткие и длинные строки в одной таблице (табл. 15). Примеры (24) иллюстрируют сложность структурных отношений между колонами и строками. Большая часть коротких строк состоит из лексико-синтаксического ядра (группа сказуемого, выраженная повелительным наклонением, и именная группа, представляющая адресата обращения) с небольшими дополнениями, хотя безударный или слабоударный заполнитель обязателен в первом слоге, в случае если эта позиция не занята глагольным префиксом (ср., однако, примеры 16c—16d). Минимальная структура имеет сильное ударение в третьем слоге первого колона и в одиннадцатом слоге второго колона, например: И поразве!йтесь, ветеро!чики (24k). Такие строки сами по себе не имеют сколько-нибудь выраженной метрической организации; они состоят из двух колонов, в каждом из которых имеется сильноударный слог, окруженный безударными слогами; двусложный метр ощутим здесь только в контексте. Примеры, подобные (24k), наиболее ярко демонстрируют колонный принцип метрической организации. Строки с дополнительными ударениями в одном или обоих колонах обна-

Поэтика

414

Таблица 15 0 (24a) (24b) (24c) (24d) (24e) (24f) (24g) (24h) (24i) (24j) (24k) И (24 l) (24m) (24n) (24o) (24p) (24q) (24r) (24s) (24t) (24u) (24v) (24w) (24x)

1 2 3 Вы роз дуй У не си Раз вер нисьРос сту пись, Рос ко лись, Вы за вей Раз не си Рас ко лисьРас сту письРаз мах ни по раз вей Рас ко лисьВы рас курь Раз ду вай Рас ко ли Ра зо кро Рас пах ни Рас сту пиТоль ко вей Столь ко вий Мать сы ра Раз не си Рас ко лисьРас пах ни

4 тё, те ко,

те, ты ко, ка, тесь, тесь, ко, те, тесь сяет те тко-сь тетезем теко, тесь,

5

6

7

8

9

10 буй жёл бе мать сы гро бо ве тры пес ки гро бо мать- сы бе лы ве те да мать- сы да все жел тут, да вы жел ко, да гро бо ся да гро бо ся, да бе лы ты ма туш ка сы ка вы, буй ны ве те тко вы буй ны ве те ля те перь да рас сту тко с мо ги луш ки жел гро бо ва дос ка не тон ки бе лы са ва

11 12 13 ны! ве тра, ты! пес ки! лой са ван, ра зем ля, ва! дос ка, буй ны е, жол ты и! ва дос ка, ра зем ля, са ва ны! ро чи ки, ра зем ля, ты пес ки ты пес ки, ва дос ка, ва дос ка, са ва ны! ра зем ля, ро чи ки, ро чень ки пи лась бы, ты пес ки, те са на, ти ноч ки!

руживают двусложный ритмический рисунок различной степени выраженности и длины в зависимости от силы и позиции дополнительных ударений. В большинстве строк имеется второе, дополнительное ударение на 13-м слоге. Так, в примере Разокро!ется да гробова! доска" (24p) двусложный ритм однозначно определяется конечной частью строки. Ритм выражен сильнее в тех случаях, когда в девятом слоге присутствует второе сильное ударение (Размахни!тесь, бе!лы са!ваны!). Еще сильнее он проявляется, если первый колон содержит слабое ударение в первом слоге: Вы" заве!йте, ве!тры бу!йные. В таких примерах хореический ритм отчетливо выражен во всей строке, причем стих как метрическая единица играет здесь не


415

меньшую роль, чем колоны. Наконец, как было показано в разделе 2.6, инверсии (24u) и расширения второго колона влево (24x) или вправо (24w), приводящие к возникновению дополнительного срединного колона, ослабляют роль колонов и усиливают значение стиха. Итак, исследование фразеологизмов в русской причети приводит нас к выводу о том, что ее метрическая структура (по крайней мере судя по материалу обращений к природным силам) отражает противоборство двух конкурирующих принципов: колонного и стихового.

5. Диахроническая гипотеза Синхронная классификация типов причети, приведенная в разделах 2—4, показывает, что почти все строки, содержащие призывы к силам природы, состоят из двух колонов, первый из которых содержит глагол в повелительном наклонении, а второй называет адресата (или, реже, объект, выраженный формой винительного падежа). Каждая из двух ядерных структур содержит одно сильное ударение. Исходные структуры могут быть расширены за счет добавления безударных или слабоударных форм слева или справа от первого колона или слева от второго колона. Безударные расширения не приводят к возникновению двусложного размера в строке; слабоударные расширения в некоторых слоговых позициях могут создавать двусложный размер. Левые расширения второго колона могут быть длиннее, чем правые расширения первого колона; если в таком расширенном влево втором колоне в результате добавления слов или инверсии форма с автономным ударением приходится на седьмой слог, возникает третий, срединный колон. Чаще всего это приводит к усилению двусложного ритма и придает более выраженный метрический характер всей строке. В большинстве случаев этот новый срединный колон в лексико-синтаксическом отношении сильнее связан с правым (“первоначальным вторым”) колоном, чем с колоном, находящимся слева. В заключение выдвинем следующую гипотезу: приведенная выше структурная классификация может рассматриваться как синхронная проекция метрической эволюции; более длинные строки в причети выросли из более коротких за счет расшире-

Поэтика

416

ния первоначальной структуры, состоявшей из двух колонов. До тех пор, пока эти расширения содержали только безударные слоги, определяющими метрическими компонентами строк были колоны (иначе говоря, метрическая структура была чисто тонической; ср. сходные замечания о лирических жанрах городского фольклора в работе Позднеев 1971); но по мере того, как длина стиха увеличивалась (возможно, в связи с усложнением музыкального стиля?), добавление слабоударных, а затем и автономно-ударных слов привело к возникновению двусложного размера сначала внутри отдельных колонов, а затем – во всей строке. Этот процесс привел в конце концов к возникновению в тринадцатисложной строке нового срединного колона, образовавшегося, скорее всего, из второго (правого) колона10. В ходе этого процесса роль колонов ослабла, а роль стиха усилилась. К моменту появления первых надежных записей причети (Барсов 1872) в строках преобладал двусложный ритм, который обычно считается хореическим. Однако фразеологизмы, подобные рассмотренным в данной работе призывам к силам природы, позволяют выявить более архаичную метрическую структуру, в которой организующим принципом причети следует считать не стих, а колон.

10

Эта часть гипотезы подтверждается материалом работ о делимитативной функции гипокористиков (Ворт 1986, 282), границах колонов (в тринадцатисложной строке границы между первым и вторым колонами отчетливее, чем между вторым и третьим; см. Ворт 1988), синтаксических структурах (второй колон более длинной строки теснее связан с третьим, чем с первым; см. Роблее 1989) и фонологических повторах в смежных строках (этот материал вместе с другими данными представлен в коллективном докладе на X Международном съезде славистов в Софии: Ворт, Хью, Роблее 1989).


417

СОКРАЩЕНИЯ Барсов 1872 – Е. В. Барсов. Причитанья северного края. Ч. 1. Плачи похоронные, надгробные и надмогильные. М., 1872. Базанов, Разумова 1962 – В. Г. Базанов, А. П. Разумова. Русская народно-бытовая лирика. Причитания Севера в записях В. Г. Базанова и А. П. Разумовой / Вступ. ст. и коммент. В. Г. Базанова. М.; Л., 1962. Ворт 1986 – Dean S. Worth. Formal and aesthetic functions of diminutives in the Russian lament // New studies in Russian language and literature. Slavica. Columbus, 1986. P. 279—290. Ворт 1988 – Dean S. Worth. Colon breaks in the thirteen-syllable lament // Canadian-American Slavic Papers, 22, 1988. (= Festschrift for Еhomas G. Winner.) P. 189—198. Ворт, Хью, Робблее 1989 – D. S. Worth, J. T. Hu, K. Robblee. Synchrony and diachrony in the metrical structure of the folk lament // American Contributions to the Tenth International Congress of Slavists. Vol. 1. Linguistics and poetics. Columbus, Ohio, 1989. P. 423—439. Ефименкова 1980 – Б. Б. Ефименкова. Севернорусская причеть. Междуречье Сухоны и Юга и верховья Кокшенги (Вологодская область). М., 1980. Позднеев 1971 – А. В. Позднеев. Эволюция стихосложения в народной лирике XVI—XVIII веков // Из истории русской народной поэзии. Л., 1971. С. 37— 46 (= Русский фольклор. Т. 12). Роблее 1989 – Karen E. Robblee. Syntax and colon structure in the Russian funeral lament // Slavic and East European Journal, 33, 1989. P. 411—421. Тарановский 1952 – К. Тарановски. Руски дводелни ритмови I—II. Српска Академиjа Наука. Посебна издања, CCXVII (= Одељење литературе и jезика, 5). Београд, 1952. Тарановский 1954 – К. Тарановски. [рецензия на Якобсон 1952] // Прилози за књижевност, jезик, историjу и фолклор. 1954. Т. 20, № 3—4. С. 350—360. Тарановский 1955—56 – К. Тарановски. [Рецензия на Штокмар 1952] // Jужнословенски филолог. 1955—1956. Т. 21, № 1—4. С. 335—362. Тарановский 1956 – K. Taranovski. The identity of the prosodic bases of Russian folk and literary verse // For Roman Jakobson. Essays on the occasion of his sixtieth birthday. Mouton, The Hague, 1956. P. 553—558. Шерр 1986 – Barry P. Sherr. Russian poetry: meter and rhyme. Berkeley; Los Angeles; London, 1986. Штокмар 1952 – М. П. Штокмар. Исследования в области русского народного стихосложения. М., 1952. Якобсон 1952 – R. O. Jakobson. Studies in comparative Slavic metrics // Oxford Slavonic Papers, 3, 1952. P. 21—66.

Библиография работ Дина Ворта 1. [Перевод на англ. яз.:] D. Cizevsky, On Romanticism in Slavic Literature, The Hague, 1957, 63 pp. 2. «Leo Wiener», Dictionary of American Biography, 22, 1958, pp. 716— 717. 3. «Transform analysis of Russian instrumental constructions», Word, 14, 1958, pp. 247—290. [Перевод на рус. яз.]: «Трансформационный анализ конструкций с творительным падежом в русском языке», Новое в лингвистике, 2, 1962, с. 637—683. 4. «Paleosiberian etymologies: I. Kinship terms in Kamchadal. II: Parts of the body in Kamchadal», International Journal of American Linguistics, 25, 1959, pp. 32—40, 105—113. 5. «’Linear contexts’, linguistics and machine translation», Word, 15, 1959, pp. 183—191. 6. «Grammatical and lexical quantification in the syntax of the Russian numeral», IJSLP, 1—2, 1959, pp. 117—132. 7. [Рец.:] «Andrew D. Booth, L. Brandwood, J. P. Cleave, Mechanical Resolution of Linguistic Problems», Word, 15, 1959, pp. 497—501. 8. «Russian kniga, Southwestern Pomo kalikak», International Journal of American Linguistics, 26, 1960, pp. 62—66. 9. «Russian borrowings in Kamchadal», Orbis, 9, 1960, pp. 83—109. 10. [Рец.:] «A. I. Smirnickij, Leksikologija anglijskogo jazyka», Word, 16, 1960, pp. 277—284. 11. «Phraseology in the Galician-Volhynian Chronicle: A study in distributional stylistics», Annals of the Ukrainian Academy of Arts and Sciences in the U.S., 8, 1—2, 1960, pp. 55—69. Abstract: «Distributional stylistics and the analysis of older literary texts», Langue et litte!rature. Actes du VIIIe Congre"s de la Fe!de!ration Internationale des Langues et Litte!ratures Modernes (= Bibliothe!que de la Faculte! de Philosophie et Lettres de l’Universite! de Lie"ge, 161), Paris, 1961, p. 340. 12. Kamchadal Texts Collected by W. Jochelson (= Janua Linguarum, series maior, 2), The Hague, 1961, 284 pp. 13. «Publications on Paleosiberian linguistics», International Journal of American Linguistics, 27, 1961, pp. 353—357; 29, 1963, pp. 55—64.

420

Библиография работ Дина Ворта

14. «Zur Struktur des Vergleichs in der Galizisch-Volhynischen Chronik», Zeitschrift fиr slavische Philologie, 30, 1962, pp. 74—86. 15. «Transformational criteria for the classification of predicative genitive constructions in Russian», International Conference on Machine Translation of Languages and Applied Language Analysis, II, London, 1962, pp. 726—735. 16. «Comments», Problems in Lexicography, Bloomington, Indiana, 1962, pp. 79—82; reprinted 1967. 17. [Рец.:] «Karin Pontoppidan-Sjоvall, A Structural Pattern in Russian», SEEJ, 6, 1962, pp. 272—274. 18. «La place du kamchadal entre les langues soi-disant pale!osibe!riennes», Orbis, 11, 1962, pp. 579—599. 19. [Рец.:] «T. P. Lomtev, Osnovy sintaksisa sovremennogo russkogo jazyka», IJSLP, 6, 1963, pp. 152—155. 20. «Russian and Alaskan Eskimo», IJSLP, 7, 1963, pp. 72—79. 21. «Linguistics and historiography: A problem of dating in the GalicianVolhynian Chronicle», Indiana Slavic Studies, 3, 1963, pp. 173—185. 22. «Russian», Linguistic Reading Lists for Teachers of Modern Languages, Washington, D.C., 1963, pp. 77—99 [в соавт. с: Edward Stankiewicz]. 23. «Paleosiberian», Current Trends in Linguistics, I: Soviet and East European Linguistics, The Hague, 1963, pp. 345—373. 24. «Syntax», Current Trends in Linguistics, I: Soviet and East European Linguistics, The Hague, 1963, pp. 35—59. 25. Sofonija’s Tale of the Russian-Tatar Battle on the Kulikovo Field (= Slavistic Printings and Reprintings, 51), The Hague, 1963, 72 + XLIX pp. [assisting R. Jakobson]. 26. «The role of transformations in the definition of syntagmas in Russian and other Slavic languages», [D. Worth, ed.] American Contributions to the Fifth International Congress of Slavists, v. I: Linguistic Contributions (= Slavistic Printings and Reprintings, 46), The Hague, 1963, pp. 361—383. 27. [Рец.:] «Morris Halle, The Sound Pattern of Russian. A Linguistic and Acoustical Investigation», International Journal of American Linguistics, 29, 1963, pp. 74—79. 28. «Suprasyntactics», Proceedings of the Ninth International Congress of Linguists, The Hague, 1964, pp. 698—704. Preprinted: Suprasyntactics (= Memorandum RM-3161—PR), Santa Monica, 1962. 29. [Рец.:] «O. S. Axmanova, G. B. Mikae"ljan, Sovremennye sintaksiceskie teorii», Word, 20, 1964, pp. 253—258. 30. «The suffix -aga in Russian», Scando-Slavica, 10, 1964, pp. 174— 193. Preprinted: Studies in Russian Morphology, 1: the suffix -aga (= Memorandum RM-3235—PR), Santa Monica, 1962.


421

31. «Об отображении линейных отношений в порождающих моделях языка», Вопросы языкознания, 13, 1964, с. 46—58. Перевод на англ. яз.: № 82, pp. 83—100. 32. «Lexico-grammatical parallelism as a stylistic feature of the Zadonscina», Orbis Scriptus. Dmitrij Tschizewskij zum 70. Geburtstag, Munich, 1966, pp. 953—961. 33. A Selected Bibliography of Slavic Linguistics, I—II, The Hague, 1966—1970, 315, 530 pp. [в соавт. с: Edward Stankiewicz]. 34. A Deep Index of Derivational Morphology (= Memorandum RM-5143— PR), Santa Monica, 1966, X + 28 pp. [в соавт. с: R. Schupbach]. 35. [Рец.:] «Razvitie grammatiki i leksiki sovremennogo russkogo jazyka», IJSLP, 10, 1966, pp. 178—182. 36. «On the stem-ending boundary in Slavic indeclinables», Зборник за филологиjу и лингвистику, 9, Нови Сад, 1966, с. 11—16. 37. [Рец.:] «Peeter Arumaa, Urslavische Grammatik. Einfиhrung in das vergleichende Studium der slavischen Sprachen», SEEJ, 11, 1967, pp. 209—210. 38. «On cyclical rules in derivational morphophonemics», Phonologie der Gegenwart, Vienna, 1967, pp. 173—186. Preprinted: Studies in Russian Morphology, 2: Vowel-Zero Alternations in Derivation (= Memorandum RM-5223—PR), Santa Monica, 1967. 39. [Рец.:] «P. Adamec, Porjadok slov v sovremennom russkom jazyke», Ceskoslovenska! rusistika, 12, 1967, s. 172—174. 40. «The notion of ’stem’ in Russian flexion and derivation», To Honor Roman Jakobson, The Hague, 1968, pp. 2269—2288. 41. «Grammatical function and Russian stress», Language, 44, 1968, pp. 784—791. 42. «Notes on Russian stress, 2: ljubov’, vos’, etc.», Studies in Slavic Linguistics and Poetics in Honor of Boris O. Unbegaun, New York; London, 1968, pp. 279—287. 43. «Notes on Russian stress, 3: naёm, zaёm», SEEJ, 12, 1968, pp. 53—58. 44. [Рец.:] «E. Stankiewicz, ’Slavic morphophonemics in its typological and diachronic aspects’, Current Trends in Linguistics, 3: Theoretical Foundations, pp. 495—520», Current Anthropology, 9, 1968, pp. 155—160. 45. «Vowel-zero alternations in Russian derivation», IJSLP, 11, 1968, pp. 110—123. Preprinted: Studies in Russian Morphology, 2: VowelZero Alternations in Derivation (= Memorandum RM-5223—PR), Santa Monica. Перевод на рус. яз.: Чередования гласных с нулем в словообразовании (Институт русского языка АН СССР, Проблемная группа по экспериментальной и прикладной лингвистике, Предварительные публикации, 18), Москва, 1971, 30 с.

422


46. «Surface structure and deep structure in Slavic morphology», American Contributions to the Sixth International Congress of Slavists, I: The Hague, 1968, pp. 395—427. Abstract: VI Mezina!rodni# sjezd slavistu$ v Praze 1968. Resume! predna!sek, pri#sp|vku$ a sd|leni#, Prague, 1968, s. 26. 47. «O слове futurama в международной лексике (мелкая поправка)», Этимология 1966, Москва, 1968, с. 192—193. 48. [Рец.:] «W. Thиmmel, Das Problem der periphrastischen Konstruktionen, gezeigt am Beispiel des Slavischen», Slavic Review, 28, 1968, pp. 191—192. 49. Dictionary of Western Kamchadal (= University of California Publications in Linguistics, 59), Berkeley; Los Angeles, 1969, 320 pp. 50. [Рец.:] «Josip Matesic!, Rиcklаufiges Wоrterbuch des Serbokroatischen», IJSLP, 12, 1969, pp. 191—192. 51. [Рец.:] «Slavica Pragensia VIII», IJSLP, 12, 1969, pp. 178—181. 52. [Рец.:] «Albert Parry, America Learns Russian: A History of the Teaching of the Russian Language in the United States», Western Humanities Review, 23, 4, 1969, pp. 355—356. 53. [Рец.:] «John Greer Nicholson, Russian Normative Stress Notation», The Modern Language Review, 65, 1, 1970, pp. 235—237. 54. «On the morphophonemics of the Slavic verb», Slavia, 39, 1970, pp. 1—9. 55. Russian Derivational Dictionary, New York, 1970, XXIV + 747 pp. [в соавт. с: A. Kozak and D. B. Johnson]. 56. [Рец.:] «Edward Stankiewicz, The Declension and Gradation of Substantives in Contemporary Standard Russian», SEEJ, 14, 1970, pp. 236—240. 57. «On the phonology of the Russian infinitive», Slavica Slovaca, 5, 1970, s. 320—323. 58. «Prefixal substantives in Russian», Melbourne Slavonic Studies, 5— 6, 1971, pp. 72—78. 59. «Ambiguity in Russian derivation», [D. Worth, ed.] The Slavic Word. Proceedings of the International Slavistic Conference at UCLA, September 11—16, 1970 (= Slavistic Printings and Reprintings, 272), The Hague; Paris, 1972, pp. 120—141. 60. «Морфонология нулевой аффиксации в русском словообразовании», Вопросы языкознания, 1972, 6, с. 76—84. 61. «Морфотактика и морфофонемика», Актуальные проблемы русского словообразования, I, Самарканд, 1972, c. 397—403. 62. «On eighteenth-century Russian rhyme: Kostrov’s translation of the Iliad», [i. a. D. Worth, ed.] Slavic Poetics. Essays in Honor of Kiril Taranovsky (= Slavic Printings and Reprintings, 272), The Hague - Paris, 1972, pp. 120—141.


423

63. «On eighteenth-century Russian rhyme», Russian Literature, 1973, 3, pp. 47—74. 64. «Морфонология славянского словообразования», American Contributions to the Seventh International Congress of Slavists, Vol. 1, Linguistics and Poetics, The Hague, 1973, pp. 377—391. Abstract: «Словообразовательная морфофонемика в славянских языках», VII Mi\dzynarodowy Kongres Slawisto!w, Warszawa, 21—26. VIII. 1973. Streszczenia referato!w i kommunikato!w, Warszawa, 1973, s. 428— 429. 65. [Рец.:] «A. N. Tixonov, Problemy sostavlenija gnezdovogo slovoobrazovatel’nogo slovarja sovremennogo russkogo jazyka», IJSLP, 16, 1973, pp. 197—206. 66. «On irregularities (real and apparent)», [Dm. Koubourlis, ed.] Topics in Slavic Phonology, Moscow, Idaho, 1973, pp. 235—249. Перевод на рус. яз. A. В. Исаченко: «О нерегулярностях (фактических и мнимых)», RL, 3, 1976, pp. 109—120. 67. [Рец.:] «B. O. Unbegaun, Russian Surnames», The Russian Review, 32, 1973, pp. 444—445. 68. «Notes on the prefixal derivation of substantives in the Slovak literary language», Zbornik filosoficke! fakulty University Komenske!ho v Bratislave, 23, 1971 [1974], s. 255—258. 69. [Рец.:] «Gorski vijenac. A Garland of Essays Offered to Professor Elizabeth Mary Hill», IJSLP, 17, 1974, pp. 124—126. 70. «Slavonisms in the Ulozenie of 1649», RL, 1, 1974, pp. 225—249. 71. [Рец.:] «Aktual’nye problemy russkogo slovoobrazovanija, I. Materialy respublikanskoj naucnoj konferencii (12—15 sentjabrja 1972 g.)», IJSLP, 18, 1975, pp. 124—132. 72. «О роли абстрактных единиц в русской морфонологии», [Е. A. Земская, ред.] Развитие современного русского языка, Москва, 1975, с. 53—68. 73. [Рец.:] «I. S. Uluxanov, O jazyke drevnej Rusi», IJSLP, 19, 1975, pp. 118—120. 74. «O языке русского права», Вопросы языкознания, 1975, 2, с. 68— 75. Перевод на англ. яз.: № 82, pp. 257—266. 75. «Was there a ’literary language’ in Kievan Rus’?», The Russian Review, 34, 1975, pp. 1—9. 76. [Рец.:] «F. P. Filin, ed., AN SSSR, Institut russkogo jazyka, Obzor rabot po sovremennomu literaturnomu jazyku za 1966—1969 gg. Slovoobrazovanie», IJSLP, 19, 1975, pp. 120—121. 77. «Slavonic and Russian in seventeenth-century epistolary texts», Wiener slavistisches Jahrbuch, 22, 1976 [1977], pp. 101—108. 78. A Bibliography of Russian Word-Formation, Cambridge, Massachusetts, XLIV + 317 pp.

424


79. «Phonological levels in Russian rhyme», Papers in Slavic Philology, I. In Honor of James Ferrell, Ann Arbor, 1977, pp. 314—319. 80. «Slavonisms in Russian diplomatic reports 1567—1667», Slavica Hierosolymitana, 2, 1977, pp. 3—12. 81. «Roman Jakobson and the study of rhyme», Roman Jakobson: Echoes of His Scholarship, Lisse, 1977, pp. 516—533. 82. On the Structure and History of Russian: Selected Essays [with an Introduction by Henrik Birnbaum], Munich, 1977, X + 276 pp. 83. «Див = Симург», Восточнославянское и общее языкознание, М., 1978, с. 127—132. 84. «A typology of truncation», [i. a. D. Worth, ed.] Studia Linguistica Alexandro Vasilii filio Issatschenko Collegis et Amicis oblata, Lisse, 1978, pp. 501—507. 85. Readings in Czech, Cambridge, Massachusetts, 1978, 271 pp. Revised edition (= UCLA SS, 14), Columbus, Ohio, 147 pp. [в соавт. с: M. Heim and Z. Meyerstein]. 86. «О грамматичности славянской рифмы (на материале “Евгения Онегина” А. С. Пушкина)», American Contributions to the Eighth International Congress of Slavists, Zagreb—Ljubljana, 1978, Vol. I, Columbus, 1978, pp. 774—818. Abstract: «On ’grammaticality’ in Slavic rhyme (on the material of Pushkin’s Evgenij Onegin)», Knjiga Referata Sazeci, II, Zagreb, p. 965. Abbreviated version: «Grammatical rhyme types in Evgenij Onegin», New York University Slavic Papers, 3, 1980, pp. 39—48. 87. «Jer loss and vowel-zero alternations in CSR», Studies in Honor of Horace G. Lunt. On the Occasion of His Sixtieth Birthday, September 12, 1978 (= Folia Slavica, 2, pts. 1—3), Columbus, 1978, pp. 360—365. 88. [Рец.:] «Russia mediaevalis, Tomus III», Die Welt der Slaven, 23, 1978, pp. 394—395. 89. «On ’diglossia’ in medieval Russia», Die Welt der Slaven, 23, 1978, pp. 371—393. 90. «Grammar in rhyme: Pushkin’s lyrics», Russian Romanticism: Studies in the Poetic Codes (= Acta Universitatis Stockholmiensis, 10), Stockholm, 1979, pp. 135—143. 91. «Alexander Vasil’evic Issatschenko, 1910—1978», Slavic Review, 38, 1979, pp. 363—364. 92. «Some ’glide shifts’ in Russian derivation», Linguistic and Literary Studies in Honor of Archibald A. Hill, II, Lisse, 1979, pp. 359—363. 93. [Рец.:] «Henry R. Cooper, Jr., The Igor Tale: An Annotated Bibliography of 20th Century Non-Soviet Scholarship on the Slovo o polku Igoreve», Die Welt der Slaven, 24, 1980, pp. 197—198.


425

94. [Рец.:] «Stephen P. Hill, The N-Factor and Russian Prepositions: Their Development in 11th—20th Century Texts», Slavic Review, 39, 1980, pp. 163—164. 95. [Рец.:] «Helmut Keipert, Die Adjektiven auf tel’n», SEEJ, 24, 1980, pp. 318—320. 96. [Рец.:] «Russia mediaevalis, Tomus IV», Die Welt der Slaven, 25, 1980, pp. 446—448. 97. «Metaphorical phonology in the sixteenth century», Slavica Hierosolymitana, 5—6 [V. Toporov Festschrift], 1981, pp. 69—74. Revised version in № 105, pp. 35—39. 98. [Рец.:] «Rene! L’Hermitte, La phrase nominal en russe», Russian Review, 40, 1981, pp. 89—90. 99. [Рец.:] «Daniel Clarke Waugh, The Great Turkes Defiance. On the History of the Apocryphal Correspondence of the Ottoman Sultan in its Muscovite and Russian Variants», Russian Review, 40, 1981, pp. 56—57. 100. «The French Captain’s Russian», RL, 5, 1981, pp. 199—210. 101. [Рец.:] «A. E. Pennington, Grigorij Kotosixin: O Rossii v carstvovanie Alekseja Mixajlovica. Text and Commentary», Slavic Review, 41, 1982, pp. 125—126. 102. «Preposition repetition in Old Russian», Slavic Linguistics and Poetics. Essays in Honor of Edward Stankiewicz (= IJSLP, 25/26), 1982, pp. 495—507. 103. [Рец.:] «Paul Garde, Grammaire russe. Tome I: Phonologie, morphologie», Revue des e!tudes slaves, 54, 1982, pp. 773—782. 104. «On ’rhyme’ in the Russian lament», [D. Worth, T. Eekman, eds.] Russian Poetics. Proceedings of the International Symposium at UCLA, September 21—26, 1975 (= UCLA SS, 4), Columbus, 1983, pp. 515—529. 105. The Origins of Russian Grammar. Notes on the State of Russian Philology before the Advent of Printed Grammars (= UCLA SS, 5), Columbus, 1983, 176 pp. 106. «The ’Second South Slavic Influence’ in the history of literary Russian (materials for a discussion)», [M. Flier, ed.] American Contributions to the Ninth International Congress of Slavists, Kiev, September 1983, Vol. 1: Linguistics and Poetics, Columbus, 1983, pp. 349— 372. 107. «Syntactic paradigms and the problem of mood in Russian», [V. Markov, D. Worth, eds.], From Los Angeles to Kiev. Papers on the Occasion of the Ninth International Congress of Slavists (= UCLA SS, 7), Columbus, 1983, pp. 237—250. 108. «Toward a social history of Russian», [H. Birnbaum, M. Flier, eds.] Medieval Russian Culture (= California Slavic Studies, 12), Berkeley; Los Angeles, 1983, pp. 227—246.

426


109. «On the draft and final rhymes in Evgenij Onegin», Miscellanea Slavica. To Honour the Memory of Jan M. Meijer, Utrecht, 1983, pp. 535—542. 110. «Incipits in the Novgorod birchbark letters», Semiosis. Semantics and the History of Culture. In honorem Georgii Lotman, Ann Arbor, 1983, pp. 320—332. 111. «Vernacular and Slavonic in Kievan Rus’», [G. Stone, D. Worth, eds.] The Formation of the Slavonic Literary Languages. Proceedings of a Conference in Memory of Robert Auty and Anne Pennington at Oxford 6—11 July 1981 (= UCLA SS, 11), Columbus, 1985, pp. 233—241. 112. «Conditions on a-plural formation in Russian», Wiener slawistischer Almanach, 11 (Festschrift for Igor’ Mel’cuk), 1983, pp. 257— 262. 113. [Рец.:] «F.P. Filin, Istoki i sud’by russkogo literaturnogo jazyka», IJSLP, 28, 1983 [1984], pp. 186—192. 114. «Stylistic variants within Russian Church Slavonic (On the language of the Soloveckij Paterik)», Wiener slawistischer Almanach, 12 (Festschrift for G. Hиttl-Folter), 1984, pp. 323—331. 115. «Russian gen2, loc2 revisited», [J. J. van Baak, ed.] Signs of Friendship. To Honour A.G.F. van Holk, Slavist, Linguist, Semiotician (Liber amicorum presented to Andre! G.F. van Holk on the occasion of his 60th birthday and in celebration of 20 years of Slavic studies under his direction at Groningen University), Amsterdam, 1985, pp. 295—306. 116. «Mirror reversals in Novgorod paleography», Language and literary theory. In honor of Ladislav Matejka (= University of Michigan, Papers in Slavic Philology, 5), Ann Arbor, 1984 [1985], pp. 215—222. 117. [Рец.:] «F. P. Filin, ed., Russkij jazyk, E"nciklopedija», IJSLP, 29, 1984 [1985], pp. 169—177. 118. [Рец.:] [A. Alekseev, ed.] «A. I. Sobolevskij, Istorija russkogo literaturnogo jazyka, Leningrad, 1980», IJSLP, 29, 1984 [1985], pp. 177—188. 119. (a) «Literary language», [V. Terras, ed.] Yale Handbook of Russian Literature, New Haven, 1985, pp. 260—262; (b) «Skazanie o Mamaevom poboishche», ibid., pp. 420—421; (c) «Slovo o polku Igoreve», ibid., pp. 425—427; (d) «Supplication of Daniil the Exile», ibid., p. 455; (e) «Zadonshchina», ibid., pp. 526—527. 120. «Cannibalistic infanticide in Jerusalem», Slavica Hierosolymitana, 7 (Festschrift for Moishe Altbauer), 1985, pp. 265—270. 121. «Vertical imagery in the Igor’ Tale», Cyrillomethodianum, 8—9, 1984—1985, pp. 29—36. 122. «The codification of a nonexistent phrase: ’i veno votskoe’ in the St. George gramota», Annals of the Ukrainian Academy of Arts and


427

Science in the U.S., 15, no. 39—40 (= Studies in Ukrainian Linguistics in Honor of George Y. Shevelov), 1985, pp. 359—368. 123. «Types of metrical filler in the Russian lament», Slavica Gandensia, 12 (Festbundel Prof. Dr. Lothe), 1985, pp. 271—274. 124. «The chronology of the Novgorod birchbark letters», Studia Slavica Mediaevalia et Humanistica Riccardo Picchio dicata, Naples, 1987, pp. 89—100. Revised version included in № 146. 125. «Formal and aesthetic functions of diminutives in the Russian lament», New Studies in Russian Language and Literature. Presented to Bayara Aroutunova, Columbus, 1986, pp. 279—290. 126. [Рец.:] «The Beginning of Cyrillic Printing, Cracow, 1491, by Szczepan K. Zimmer», Slavic Review, 64, 1986, pp. 146—147. 127. «Animacy and adjective order: the case of novgorod’sk». An exploratory microanalysis», [D. Worth, M. Flier, eds.] Slavic linguistics, poetics, cultural history. In honor of Henrik Birnbaum (= IJSLP, 31—32), 1985 [1986], pp. 533—545. 128. «On the endings -am, -ami, -ax in 16th—17th century Russian», IJSLP, 33, 1986, pp. 63—69. 129. [Рец.:] «Peter Brang / Monika Zиllig (unter Mitwirkung von Karen Brang), Kommentierte Bibliographie zur Slavischen Soziolinguistik (= Slavica Helvetica, 17), Bern; Frankfurt a/M., 1981», IJSLP, 33, 1986, pp. 151—153. 130. [Рец.:] «William R. Schmalstieg, An Introduction to Old Church Slavic. Second edition, revised and expanded, Columbus, 1982», Diachronica, III.1, 1986, pp. 119—120. 131. «Quantifying pri-», Linguistische Arbeitsberichte, 54/55 (= Festschrift fиr R. Ru#zicka), Leipzig, 1987, pp. 138—144. 132. «More on Slavic grammatical treatises», RL, 11, 1987, pp. 21—29. 133. [Рец.:] «Peter J. Mayo, The Morphology of Seventeenth-Century Russian (Based on Texts of the Smutnoe Vremja), Columbus, 1985», Canadian-American Slavonic Papers, 22, 1988, pp. 528—531. 134. «Phraseology as a clue to metrical history. Evidence from the Russian funeral lament», [B. Scherr, D. Worth, eds.] Russian verse theory. Proceedings of the 1987 Conference at UCLA (= UCLA SS, 18), Columbus, 1989, pp. 491—507. 135. «Synchrony and diachrony in the metrical structure of the Russian lament», American Contributions to the Tenth International Congress of Slavists, Sofia, 1988, Vol. 1, Linguistics and poetics, Columbus, 1988, pp. 423—439 [в соавт. с: Julie Thomas Hu and Karen Robblee]. 136. «A sexual motif in the Igor’ Tale», Russian Linguistics, 11, 1987 (Festschrift for B. A. Uspenskij), pp. 209—216. 137. [Рец.:] «Tilman Berger, Wortbildung und Akzent im Russischen (= Slavistische Beitrаge, 201)», Slavic Review, 48, 1989, pp. 346—347.

428


138. [Рец.:] «A. V. Issatschenko, Geschichte der russischen Sprache», RL, 12, 1988, pp. 189—201. [Corrected version distributed separately.] 139. «Лирический элемент в “Слове о полку Игореве”», [A. Робинсон, ред.] Слово о полку Игореве. Комплексные исследования, М., 1986, с. 38—45. Condensed version: «Выдающийся лирический шедевр», Литературная газета, 11 декабря 1985. 140. «Lexicometric cliche!s in the Russian folk lament», Filologia e letteratura nei paesi slavi. Studi in onore di Santa Graciotti, Rome, 1990, pp. 905—910. 141. «’Right shifts’ in the Russian funeral lament», IJSLP, 35—36, 1987 [1989], pp. 255—265. 142. «Colon breaks in the 13—syllable lament», Canadian-American Slavonic Papers, 22 (Festschrift for Thomas G. Winner), 1988, pp. 189— 198. 143. [Рец.:] «Barry P. Scherr, Russian Verse», SEEJ, 32, 1988, pp. 448—449. 144. «Preposition repetition in the Russian funeral lament», Words and Images. Essays in honour of Professor (emeritus) Dennis Ward, Edinburgh, 1989, pp. 191—195. 145. «The metrical role of lengthened adjectives in Russian folk verse», «Primi sobran’e pestryx glav». Slavistische und slavenkundliche Beitrаge fиr Peter Brang zum 65. Geburtstag (= Slavica Helvetica, 33), Bern; Frankfurt; New York; Paris, 1989, pp. 379—383. 146. «The Novgorod birchbark letters in time and space», Wiener slawistischer Almanach, 25—26 (Ljubomir Ďurovic zum 65. Geburtstag), 1990, pp. 439—450. 147. «Order in chaos: marginal glosses in Dmitrij Kantemir’s Книга сυстiма», [L. Ďurovic, U. Birgegеrd, eds.] Доломоносовский период русского литературного языка. The pre-Lomonosov period of the Russian literary language. Материалы конференции на Фагерудде, 20—25 мая 1989 г., Stockholm, 1992, с. 325—338. 148. «([Church] Slavonic) writing in Kievan Rus’», [B. Gasparov, O. Raevsky-Hughes, eds.] Christianity and the Eastern Slavs, vol. I, Slavic Cultures in the Middle Ages (= California Slavic Studies, XVI), 1993, pp. 141—153. 149. «The determined adjective in Old Church Slavonic», For Henry Kucera. Studies in Slavic Philology and Computational Linguistics (= Michigan Slavic Publications, Papers in Slavic Philology, 6), Ann Arbor, 1992, pp. 421—436. 150. «Knjazem slava a druzina [cto?]: closure in the Igor’ Tale», Revue des e!tudes slaves, LXIV/3 (in memory of Jacques Le!pissier), 1992, pp. 407—412.


429

151. «The grammar of possessivity in Middle Russian», [M. Giraud-Weber, C. Zaremba, eds.] Linguistique et slavistique. Me!langes offerts а Paul Garde, Aix-en-Provence; Paris, 1992, pp. 173—182. 152. «Слово о полку Игореве как архаическая культурная модель», Philologia slavica. K 70-летию академика Н. И. Толстого, Москва, 1993, с. 31—35. 153. [Рец.:] «[W. Moskovich et al., eds.] In Honour of Professor Victor Levin: Russian Philology and History, Jerusalem, 1992», Slavic Review, 52, 1993, pp. 411—413. 154. «Some Old Russian glosses to Xlebnikov’s ’Usad’ba noch’ju, chingis-xan’!», [R. Vroon, J. Malmstad, eds.] Readings in Russian Modernism. To Honor Vladimir Fedorovich Markov (= UCLA SS, new series, 1), Москва, 1993, pp. 378—389. 155. «Symmetry and asymmetry in a Russian folk song», Slavica in honorem Slavomi#ri Wollman septuagenarii, Praha, 1995, pp. 201—206. 156. [Рец.:] «(1) Kurt Gиnther, Gesamtinhaltsverzeichnis zur Zeitschrift fиr slavische Philologie (= Zentralinstitut fиr Sprachwissenschaft, Sprachwissenschaftiche Informationen, 16), Berlin, 1991; (2) Kurt Gиnther, Gesamtinhaltsverzeichnisse zu russischen philologischen Zeitschriften und Reihen (= Akademie der Wissenschaft der DDR, Zentralinstitut fиr Sprachwissenschaft, Linguistische Studien, Reihe A, Arbeitsberichte, Sonderheft 1989), Berlin, 1989», Slavic Review, 54, 1995, pp. 463—64. 157. [Рец.:] «The Hagiography of Kievan Rus’. Translated and with an Introduction by Paul Hollingsworth (= Harvard Library of Early Ukrainian Literature, English Translations, vol. II)», Slavic Review, 54, 1995, pp. 529—531. 158. «The distribution of metrical fillers in the Russian folk lament», Elementa, 1996, 2, pp. 257—276. 159. «The dative absolute in the Primary Chronicle: some observations», Harvard Ukrainian Studies, 18, 1994 [1996], pp. 29—46. 160. «Omega, especially in Novgorod», Русистика, Славистика, Индоевропеистика. Сборник к 60-летию Андрея Анатольевича Зализняка, Москва, 1996, с. 70—82. 161. [Рец.:] «James Bailey, Three Russian Lyric Folk Song Meters, Columbus, Ohio: Slavica Publishers, Inc., 1993, 429 pp.», IJSLP 41, 1997, pp. 216—219. 162. «Grammatical constraints on orthography: [a], [ja] in a 12th-c. Russian manuscript», Слово и культура. Памяти Никиты Ильича Толстого, Москва, 1998, т. 1, с. 63—77. 163. «Language», The Cambridge Companion to Modern Russian Culture, Cambridge etc. 1998, pp. 19—37.

430


164. «Второй винительный в современном русском литературном языке», Лики языка. К 45-летию научной деятельности Е. А. Земской, Москва, 1998, с. 7—13. 165. [Рец.:] «Hans Rothe and E. Verescagin, eds., Gottesdienstmenаum fиr den Monat Dezember, nach den slavischen Handschriften der Rus’ des 12. und 13. Jahrhunderts. Teil I: 1. bis 8. Dezember (= Abhandlungen der Nordrhein-Westfаlischen Akademie der Wissenschaften, 98 = Patristica Slavica, 2), Opladen, 1996», IJSLP, 42, 1998, pp. 185—188. 166. «Derzavin’s inexact rhymes: a preliminary survey. Part 1: consonants rhyming with zero», [R. Maguire and A. Timberlake, eds.] American Contributions to the Twelfth International Congress of Slavists, Cracow, August-September 1998. Literature, Linguistics, Poetics», Bloomington, Indiana, 1998, pp. 601—631. 167. [Рец.:] «Michael S. Flier and Daniel Rowland, eds., Medieval Russian Culture, vol. II (= California Slavic Studies, 19), Berkeley; Los Angeles; London, 1994», Russian Review, 57, 1998, pp. 472—473. 168. «Language», The Cambridge Companion to Modern Russian Culture, Cambridge etc. 1998, pp. 19—37. 169. «Syntagmatic aspects of Russian rhyme», Πολυτροπον. К 70-летию Владимира Николаевича Топорова, М., 1998, с. 530—536. 170. «Slavonisms and Slavonisms», Поэтика. История литературы. Лингвистика. Сборник к 70-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова, М., 1999, с. 600—613. 171. «Slavonisms in textology», Роман Якобсон. Тексты. Документы. Исследования, М., 1999, с. 761—770. 172. «Philology and Textology. II The incremental structure of the Boris and Gleb Skazanie cudes», Слово в тексте и в словаре. Сборник статей к семидесятилетию академика Ю. Д. Апресяна / Ред. Л. Л. Иомдин, Л. П. Крысин. М., 2000, с. 557—566. 173. «Derzhavin’s inexact rhymes, 2: consonant/consonant mismatches», Формальные методы в лингвистической поэтике. Сборник научных трудов, посвященных 60-летию профессора Санкт-Петербургского государственного университета М. А. Красноперовой / Ред. Б. Шерр и Е. В. Казарцев, СПб., 2001 [2002], с. 57—67. 174. «Microphilology and textology: the Monomax Section of thr Boris and Gleb Skazanie», Laura A. Janda, Steven Franks, Ronald Feldstein, edd., Where One’s Tongue Rules Well: A Festschrift for Charles E. Townsend (Indiana Slavic Studies, 13, 2002), pp. 125—134. 175. «Avvakum as Az and Ja», Jужнословенски филолог, 56, 1—2 [Festschrift for Pavle Ivic!], 2000 [2002], s. 227—233. 176. [Рец.:] «Zep Honselaar. Govor derevni Ostrovcy Pskovskoj Oblasti. Studies in Slavic and General Linguistics, 29. Amsterdam; Atlanta,


431

Rodopi, 2001. XXVI + 440 pp., maps.», Canadian Slavonic Papers, XLIII, 2001, pp. 585—587. 177. «The reluctant relics of Gleb (a preliminary sketch)», Slavic Cultural History. In Memory of Henrik Birnbaum (IJSLP 44/45), Bloomington, 2003. 178. [Рец.:] «Inversionnyj indeks k Slovarju russkix narodnyx govorov. Sostavili F. P. Sorokoletov i P. V. Odekov. Pod redakciej F. Gledni. Okolo 240000 slov, SPb. Izdatel’stvo S.-Peterburgskogo Universiteta, 2000. 607 pp.», IJSLP 46, 2003. 179. [Рец.:] «Vittorio S. Tomelleri, Der russische Donat. Vom lateinischen Lehrbuch zur russischen Grammatik, Bоhlau Verlag, 2000, XVIII + 511 pp.», IJSLP 46, 2003. 180. [Рец.:] «Compendium Grammaticae Russicae (1731). Die erste Askademie-Grammatik der russischen Sprache. Herausgegeban von Helmut Keipert in Verbindung mit Andrea Huterer, Mиnchen, 2002, 219 pp.», Die Welt der Slaven XLIX.2, 2004.

Сокращения IJSLP – International Journal of Slavic Linguistics and Poetics RL – Russian Linguistics SEEJ – The Slavic and East European Journal UCLA SS – UCLA Slavic Studies

Очерки по русской филологии Essays on Russian Philology

Arda Philology 2 Arda philology (Том 2)

Fruits of her plume: essays on contemporary Russian woman's culture

Arda Philology 1

Homer and Classical Philology

American Journal of Philology

English for Philology

L.S.E. Essays on Cost

Essays on Being

Essays on Conrad

Two Essays on Entropy

Essays on Nursing Leadership

Arda Philology 3

Introduction to Altaic Philology

Essays on Transport Economics

Essays on Life Itself

UJAMAA: Essays on Socialism

Essays on Hitler's Europe

Essays on the Characteristics

Essays on Kierkegaard

Essays on Conrad

Essays on Aristotle's Ethics

Essays on Henry Sidgwick

Essays on Otherness

Essays on Pope

Essays on Kant's Anthropology

Three Essays on Kant

Essays on Self-Reference

Essays on Anscombe's Intention

Essays on citizenship

Essays on Plato's Psychology

Очерки по русской филологии Essays on Russian Philology

Arda Philology 2 Arda philology (Том 2)

Fruits of her plume: essays on contemporary Russian woman's culture

Arda Philology 1

Homer and Classical Philology

American Journal of Philology

English for Philology

L.S.E. Essays on Cost

Essays on Being

Essays on Conrad

Two Essays on Entropy

Essays on Nursing Leadership

Arda Philology 3

Introduction to Altaic Philology

Essays on Transport Economics

Essays on Life Itself

UJAMAA: Essays on Socialism

Essays on Hitler's Europe

Essays on the Characteristics

Essays on Kierkegaard

Essays on Conrad

Essays on Aristotle's Ethics

Essays on Henry Sidgwick

Essays on Otherness

Essays on Pope

Essays on Kant's Anthropology

Three Essays on Kant

Essays on Self-Reference

Essays on Anscombe's Intention

Essays on citizenship

Essays on Plato's Psychology

Recommend Documents