Социогенез в Северной Азии

Министерство образования и науки Российской Федерации ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ ИРКУТСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

СОЦИОГЕНЕЗ В СЕВЕРНОЙ АЗИИ

Материалы 3-й научно-практической конференции (Иркутск, 29 марта — 1 апреля, 2009 г.)

Иркутск, 2009

УДК 930.26 ББК Т4 (2Р55) - 434

Рецензенты: доктор ист. наук, профессор М.В. Константинов доктор ист. наук, профессор Г.И. Медведев Ответственный редактор: доктор ист. наук, профессор А.В. Харинский Редакционная коллегия: канд. ист. наук В.С. Николаев науч. сотр. А.В. Луньков

Социогенез в Северной Азии: материалы 3-й научно-практической конференции (Иркутск, 29 марта — 1 апреля, 2009 г.) — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2009. — 241 c. Сборник охватывает широкий круг проблем археологии, древнейшей истории, этнологии и культурной антропологии Северной Азии. Хронологический диапазон публикаций от эпохи палеолита до периода средневековья. Особое внимание уделено категории «Археологическая культура» в формировании научного знания и исследованиям знаково-символических аспектов в археологии и этнологии. Издание предназначено археологам, этнологам, историкам, культурологам, краеведам и всем интересующимся проблемами формирования общества в Северной Азии.

ISBN 978-5-8038-0564-9 © Иркутский государственный технический университет, 2009

© Коллектив авторов, 2009

Содержание Археологическая культура Н.П. Гуляева О методике палеодемографических реконструкций . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6 Е.М.Данченко Об археологической культуре. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 Б.Б. Дашибалов Культура Хори (Курыкан) и Хунну: к вопросу о Дунхусских корнях . . . . . . . . . 12 Д.А. Иванова Эволюция социальной структуры в эпоху Дземон по данным археологии. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17 Инешин Е.М. О практике использования понятия «археологическая культура»в археологических исследованиях . . . . . . . . . . . . . . 21 Н.Н.Крадин Археологические культуры, этнические общности и проблема границы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23 П.В. Мартынов Неолит Тибета: особенности генезиса и эволюции культур . . . . . . . . . . . . . . . . . 27 Н.Н. Серегин Проблема выделения локальных вариантов тюркской культуры Саяно-Алтая. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 28 А.В. Табарев Северо-восточная Азия и заселение американского континента: современное состояние проблемы и новые подходы. . . . . . . . . . . . 33 А.В.Тетенькин К вопросу о культурных механизмах трансляции артефактов в пространстве. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37 С.А. Федосеева Биокультурная адаптация человека к экстремально холодным условиям Северо-восточной Азии . . . . . . . . . . . . . . . 44 А.В. Харинский Курумчинская культура: миф и реальность. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49 А.Д. Цыбиктаров Хэнтэйская культура эпохи раннего металла севера центральной Азии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 62 Д. Эрдэнэбаатар, А.А. Ковалев Археологические культуры Монголии в Бронзовом веке. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70

Знаково-символические аспекты в археологии С.А. Васютин Социальная атрибутика тюркского «мужа-воина» по археологическим источникам . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84 С.А. Васютин, А.С. Васютин Состав оружия как маркер военно-социальной иерархии (по материалам погребений с кремациями верхнеобской культуры). . . . . . . . . 88 В.М. Ветров Ложечковидная подвеска из Иркутска. Некоторые проблемы интерпретации, определения возраста и культурной принадлежности предметов и археологических комплексов. . . . . . . . . . . . . . . . . 92 А.В. Гарковик Неутилитарные артефакты в комплексах позднего неолита — раннего палеометалла Приморья и их значение для реконструкции древних социумов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 101 О.И. Горюнова, А.Г. Новиков Образ змеи в изображениях Бронзового века Прибайкалья. . . . . . . . . . . . . . . . 107 С.В.Данилов Стационарные городища и поселения хунну (к вопросу о типологии поселенческих комплексов) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113 П.К. Дашковский Начальный этап формирования религиозной элиты у кочевников Центральной Азии: к постановке проблемы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 119 П.К. Дашковский, И.А. Усова Реконструкция женского головного убора из могильника Пазырыкской культуры Ханкаринский дол . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125 П.В. Дриевский Ориентировочные знаки — указатели охотников в тайге . . . . . . . . . . . . . . . . . . 129 Ю.А. Емельянова К проблеме изучения керамики Северобайкальского типа. . . . . . . . . . . . . . . . . 131 Томор-Очир Идерхангай «Стелы в оградках» Западной Монголии. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 137 А.М. Илюшин Погребальный обряд как символический язык культуры средневекового населения кузнецкой котловины. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 149 А.А. Кильдюшева Семантика керамического сосуда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 154 Д.Е. Кичигин Шнуровая керамика периода позднего бронзового — раннего железного веков западного побережья озера Байкал. . . . . . . . . . . . . . . 158 Н.А. Клюев, Я.Е. Пискарева Открытие ритуального комплекса раннего железного века в Приморье. . . . . 165

Е.В. Ковычев О некоторых знаковых аспектах изучения Шилкинских городищ. . . . . . . . . . . 170 А.М. Коростелев Хронология и типология изделий, выполненных в зверином стиле, с территории Прибайкалья. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 177 А. А. Крупянко Культурно-сырьевая стратиграфия литокомплексов эпохи камня долины реки зеркальной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 183 А.А. Кубан Престижные технологии и социальная структура древних сообществ северной Азии и тихоокеанского бассейна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 188 П.В. Мандрыка, Е.В. Князева, П.О. Сенотрусова Использование речных галек древним населением красноярской лесостепи (по материалам городища Пакуль). . . . . . . . . . . . . . . . 192 Л.В. Мельникова Шишкинская писаница: семантика образов, сюжетов и объекта в целом (неолит, бронзовый век). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 196 В.С. Николаев, Л.В. Мельникова Погребальные комплексы xii – xiv вв. н.э. как отражение мировоззренческих взглядов кочевников Предбайкалья в эпоху средневековья. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 201 Ю.И.Ожередов, А.Ю.Ожередова, Ч. Мунхбаяр Древнетюркский поминальник со скульптурой в долине реки Улан-Даваны в баянульгийском аймаке Западной Монголии.. . . . . . . . . . . . . . 207 Л.К. Полоцкая Территориальные маркеры в культуре эвенков Байкальской Сибири . . . . . . . 213 Г.М. Саввинова Палинологическая характеристика палеолитической стоянки Тимир-Хая. . . 217 В.И. Ташак Проявления символизма в каменных артефактах Подзвонкой. . . . . . . . . . . . . . 218 А.А. Тишкин, В.В. Горбунов, Н.Н. Серегин Металлические зеркала как показатели археологических культур Алтая поздней древности и средневековья (хронология и этнокультурные контакты). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224 Г.В.Туркин Культурные процессы в Приольхонье в течение позднего бронзового – раннего железного веков: современное состояние проблемы и перспективы исследований. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 231 И. Фрайзер-Шапиро Пересмотр образов на петроглифах Саган-Забы, динамическое взаимодействие между экологией и образами. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235

5

Археологическая культура Н.П. Гуляева Сибирский федеральный университет, г.Красноярск, Россия

О методике палеодемографических реконструкций В настоящее время накоплен массовый материал, полученный в результате раскопок погребальных памятников, специалисты все более проявляют интерес к построению социальных реконструкций на его основе. Однако разнообразие применяемых методик, отсутствие единого алгоритма приводит к тому, что для сопоставления результатов исследований, проведенных различными авторами, необходимо проведение дополнительных корреляций. При этом необходимость междисциплинарного подхода осознается весьма отчетливо. Первым шагом при построении моделей социальной структуры древних обществ, как правило, является реконструкция половозрастной структуры населения, проводимая по антропологическим данным, полученным при исследовании погребальных комплексов. Однако, к сожалению, достаточно часто встречается прямая экстраполяция результатов половозрастных определений на демографическую структуру древних обществ. То есть, зафиксировав среди костных останков долю населения в возрасте Х равную n процентов, исследователь полагает, что и в структуре изучаемого древнего общества население соответствующего возраста составляло указанные n процентов. Увы, но это не соответствует действительности, так как первичные половозрастные определения показывают только соотношение возрастов смертности, но отнюдь не демографическую структуру живых. Для того чтобы получить хотя бы приближенную модель половозрастной структуры, необходимо выполнить ряд преобразований. В первую очередь следует помнить, что антропологические определения по полу и возрасту дают лишь числа умирающих в возрасте х (в демографии этот параметр обозначается как dх). В то же время dх есть разница между двумя смежными lx-числами доживающих до возраста х и х+1. Соответственно, с переходом от возраста х к возрасту х+1 число доживающих lx будет последовательно уменьшаться на величину числа умирающих в возрасте х, т.е. dx: lx + 1 = lx-dx. Если суммировать все dx от некоторого возраста и старше, то мы получим совокупность всех доживших до этого возраста и умерших в более старших возрастах (до предельного), что и будет составлять lx. Таким образом, w−1

l x = ∑ dj ,

(1)

j=x

Где w-1 — возраст, предшествующий предельному. Точно так же считаются все последующие возрастные группы: lx+1, lx+2… lx(w-1). Показатель lx, таким образом, определяет числа доживающих до возраста х. Понятно, что при таком подходе, lx всегда больше lx+1, а lx+1 больше, чем lx+2 6

и т.д., так как дожившие до возраста х умирают и в этом возрасте, и в последующих возрастах. Для того чтобы определить количество людей в возрасте х (Lx) необходимо «отсечь» верхние этажи возрастной пирамиды, то есть тех, кто миновал возраст х и дожил до следующих возрастов lx+1, lx+2 и т.д. То есть

Lx = l x −

w−1

∑d

i = x +1

i

.

(2)

При этом следует помнить, что в итоге мы получим не реальную проекцию населения, фактически проживавшего на некоторой территории и оставившего тот или иной археологический памятник, ту или иную археологическую культуру, а лишь приближенную модель половозрастной структуры, априорно приняв зафиксированный порядок вымирания как нормальный.

Е.М.Данченко Омский государственный педагогический университет, Г. Омск, Россия.

ОБ АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ Судя по выходящим публикациям, интерес к обсуждению теоретикометодологических аспектов использования такой категории как «археологическая культура» в отечественной археологии непостоянен, и большинство ученых предпочитает заниматься конкретными исследованиями, нежели дискутировать по данному поводу. Тем не менее, наверное, любому, даже самому закоренелому практику рано или поздно приходится задумываться над тем, ради чего в ходе раскопок уничтожаются памятники, насколько получаемые результаты соответствуют первоначальным целям, что стоит за выделяемыми «культурами» и какова в целом достоверность археологических реконструкций. Ранее, по разным поводам, мне доводилось обращаться к данной проблематике, однако тема нынешней конференции дает основания собрать воедино высказанные до этого соображения, что трудно сделать без некоторых повторов. Не имея возможности непосредственно наблюдать объект изучения, исследователи прошлого вынуждены пользоваться информацией доступных источников. В археологии ими служат материальные остатки, сохранившиеся до наших дней в процессе превращения некогда «живых» культур в ископаемые «мертвые», то есть археологические. Основанием для выделения последних обычно становится фиксируемое на определенной территории сходство типов поселений, жилищ, погребального обряда, инвентаря, керамики и т. п. И хотя в силу целого ряда факторов процессы археологизации на каждом конкретном памятнике могли протекать по-своему, многие полагают, что однородность и повторяемость их результатов в локальных ареалах отражает реально существовавшие в прошлом культурные общности. Главным средством упорядочивания непрерывно растущего объема археологических данных является их систематизация, подразумевающая оценку морфологических признаков исследуемых объектов, их группировку в типы, эволюционные ряды, а также выделение культур с локальными вариантами и хронологическими этапами. Такая стратегия в археологии формировалась с се7

редины XIX в. в условиях господства естественнонаучного подхода и позитивистской философии, главным постулатом которой была идея единства законов развития природы и общества. Применение методов естествознания призвано было поставить социальные науки на прочный фундамент доказательности, придать выводам необходимую строгость, избавить от произвольного теоретизирования и умозрительных оценок. Взаимодействие с естественными науками позволяет получать из источников намного больше информации, что в 1960 – 1970 гг. в США и Великобритании убедительно показал опыт «новой археологии», сторонники которой ставили целью реконструировать по материальным остаткам различные сферы жизни и модели поведения представителей изучаемых сообществ (Binford, 1972; 1983; Clarke, 1978). Сложности, возникающие при создании подобных реконструкций, отмечались неоднократно (Клейн, 1995; Шнирельман, 2002). Прежде всего, археологические источники являются незначительной по объему и репрезентативности выборкой элементов древних культур. При их оседании в грунт нарушаются взаимосвязи, ранее придававшие им системную целостность. Факторы, влияющие на процессы отложения в почве остатков растений и животных, системно изучает тафономия, являющаяся разделом палеонтологии. Возможности реконструкций и здесь напрямую зависят от имеющихся в распоряжении данных: одно дело исследовать полный скелет ископаемого, залегающий in situ, и совсем другое – ничтожно малый набор костей, не сохранивших анатомического порядка, включающих останки особей разного возраста вперемешку с костями животных других видов. Второй вариант более всего сопоставим с элементами «давно умершей», то есть археологической культуры, которая, по сравнению с живой, «…гораздо менее системна, или, другими словами, ее «системность» имеет совершенно другой характер, чем у первой, а ее облик гораздо более случаен» (Шнирельман, 2002: 20). «Видовая идентификация» изучаемых явлений в подобной ситуации становится крайне сложной задачей и обычно осуществляется на уровне гипотез. В 1980-е недостатки позитивистского подхода стали подвергаться критике со стороны представителей контекстуальной археологии, сформировавшейся под влиянием философии постмодернизма. Одним из главных упреков стало то, что опора на внешние, морфологические признаки элементов культуры не учитывает многозначности, которая присуща вещественным источникам в не меньшей степени, чем языковым. В различных ситуациях назначение и смысл элементов культуры могут меняться, подобно тому, как в зависимости от контекста изменчивы значения одних и тех же слов. Это многократно отмечалось этнографами, которые благодаря непосредственному общению с носителями «живых» культур имеют возможность оценить многофункциональность предметов, орнаментов, обрядовых действий и т. п. при неизменности их внешней формы (Данченко, 2008). Согласно современной постмодернистской антропологии, культура чутко реагирует на смену обстановки. Ее носители, адаптируясь к изменяющимся природным и социально-историческим условиям, а также с учетом позиции сторонних наблюдателей, постоянно «обыгрывают» имеющийся природный фон и элементы «культурного фонда», создавая различные «экспозиции» культуры, чтобы представить ее в наиболее выгодном для данной ситуации свете. При этом стремление подчеркнуть свою самобытность может оцениваться как 8

способ самосохранения и альтернатива растворению в инокультурной среде (Шандыбин, 1998: 20-25). Подобная «комбинаторика» элементами культуры, в ходе которой то одни из них, то другие способны обретать культурно-показательное значение, означает, что диагностирующие маркеры изменчивы и носят не абсолютный, а скорее относительный, ситуативный характер. Археологи, обычно лишенные знания историко-культурного контекста, вынуждены опираться на выделяемые ими самими типологические характеристики, а не на представления носителей изучаемых сообществ о классификациях и маркерах, обозначающих социальные, культурные или этнические границы. В результате происходит искусственное конструирование типов, вариантов, этапов, выделяемых на основе весьма субъективно выбранных критериев. Наиболее радикальные высказывания против подобной практики принадлежат Я. Ходдеру, который утверждал, что археологическая культура – «глубоко реакционная концепция» (Долуханов, 2000: 24). Именно критика позитивистской методологии, причем, во многом справедливая, является наиболее сильной стороной контекстуального подхода. Гораздо сложнее для его представителей оказалось избежать недостатков при разработке альтернативной стратегии исследований. Думается, мало кому придет в голову отрицать значение историко-культурного контекста, но в большинстве случаев он безвозвратно утрачен. Отношение к археологическому источнику, как к тексту, заставляет задуматься над выводом специалистов о том, что при разрушении последнего более чем на треть он становится невразумительным (Клейн, 1995: 114). Остается добавить, что, по подсчетам Д. Кларка, до археологов может дойти не более 15% элементов изучаемых культур (Clarke, 1978: 377). Кроме того, безграничное следование принципу релятивизма делает чересчур зыбкой почву под ногами, а спастись в такой ситуации, как известно, можно не иначе, как вытягивая себя за косу собственного парика. При попытке определить, какую часть методологического спектра сегодня занимает западносибирская археология, складывается неоднозначное впечатление. Подавляющее большинство специалистов, на мой взгляд, прочно остается на позициях традиционного позитивистского подхода, который, однако, далеко не всегда реализуется последовательно, особенно на этапе выявления и обработки источников. Примерами могут служить попытки классификации оборонительных систем городищ, не подвергавшихся раскопкам; определение границ микрорайонов на основании одних лишь топографических съемок; констатация сходства керамических комплексов без опоры на результаты статистического или технологического анализа; гендерные исследования по материалам погребений без должных половозрастных определений костных останков и т. п. Повседневная, рутинная источниковедческая работа не всегда проводится в достаточном объеме, значительно отставая от темпов накопления полевых материалов. Вместе с тем, сказанное порой нисколько не мешает широким обобщениям, основанным на допущениях, а не фактах, то есть вопреки важнейшему принципу позитивистов: «Когда молчат тексты, молчит историк». Причем, именно на интерпретационном уровне влияние позитивистской, естественнонаучной методологии ощущается особенно сильно. Об этом, в частности, свидетельствует убежденность многих археологов в том, что по внешним, морфологическим признакам или с помощью трасологического анализа можно безошибочно определить назначение элементов культу9

ры, несмотря на то, что, как показывает опыт этнографии, им могли быть присущи различные функции – как утилитарные, так и сакральные. В этом смысле не только поделки бронзового литья, но и любые предметы, обряды, орнаменты, жилые или погребальные сооружения можно рассматривать как «перевертыши» (Труфанов А.Я., Труфанова Ж.Н., 2002), подразумевая их многофункциональность. Еще одной показательной чертой является представление о том, что археологические типы и культуры имеют четко определяемые по морфологическим признакам пространственные ареалы и периоды бытования. Вместе с тем, уже в работах М.П.Грязнова и В.Н.Чернецова обращалось внимание на сохранение «антикварных» элементов в культурах Западной Сибири на протяжении длительных периодов (Грязнов, 1956: 113, 114; 137; Чернецов, 1957: 136, 137). Придавая тем или другим элементам значение культурно-показательных, а тем более этнических маркеров, нельзя забывать об уже упоминавшейся способности представителей традиционных обществ подчеркивать то одни, то другие черты своей культуры в зависимости от того, кому адресована ее очередная «презентация». Хотя археология, казалось бы, преодолела характерное для более ранних этапов своего развития отождествление исследуемых памятников и культур с древними этносами, термины «этнический», «этнокультурный», «этногенез» можно без труда встретить едва ли не в каждом археологическом сборнике. Современная этнология не знает универсальных и надежных этнопоказательных признаков, отводя наибольшую роль этническому самосознанию, хотя и оно не у всех людей выражено достаточно четко. Что касается элементов культуры, религии, языка, антропологического типа и т. п., то они могут становиться этническими маркерами лишь в том случае, если представители этноса сами осознают их таковыми. Поскольку этничность проявляется только в условиях межэтнических контактов, всякий раз при разграничении «своих» и «чужих» в качестве отличительных критериев могут использоваться разные черты. Следовательно, этнические признаки являются не абсолютными, объективно определяемыми, а относительными, субъективными категориями, функции которых не вытекают напрямую из формальных особенностей элементов культуры и зависят прежде всего от того, какой смысл вкладывают в них ее носители. Применяемые в традиционной археологии методы, включая типологию и статистику, дают лишь внешнюю оценку некоторым культурным элементам, не раскрывая их внутреннего смыслового содержания и функций. Это ставит под сомнение попытки этнической интерпретации археологических комплексов. Археологи нередко рассматривают процесс формирования культур как некую механическую сумму компонентов, существовавших в предшествующее время. Такой гипертрофированно «естественнонаучный» подход едва ли можно принять, поскольку известно, что даже в генетике природный механизм наследования может приобретать весьма разнообразные и причудливые формы, при которых передача определенных признаков происходит через несколько поколений. В археологии же можно привести достаточно примеров временного исчезновения и последующего возрождения культурных традиций, наподобие некой синусоиды. В некоторых случаях это может объясняться реинтерпретацией традиций и символики более ранних культур, при которой традиционные значения могут приписываться новым культурным элементам, а новые цен10

ности способны изменять смысл прежних форм. Наглядными образцами при этом могут выступать орнаменты на керамике с заброшенных поселений предшественников, стилистика их культового литья и т. п. В сочетании с историческим фольклором и религиозными представлениями такой «подъемный материал» мог становиться образцом для воссоздания ушедшей «старины» на свой лад. Поэтому истоки некоторых культурных традиций, по-видимому, следует искать не только в комплексах, непосредственно предшествовавших формированию изучаемой культуры (Данченко, 2007: 93, 94). Одним из примеров может служить распространение орнаментальных мотивов степной по происхождению андроновской культуры до таежной зоны Западной Сибири и их сохранение в культуре обских угров вплоть до современности – речь, таким образом, идет о явлении огромного пространственновременного масштаба. Трудно допустить, что оно не повлекло за собой переосмысления семантики андроновских геометрических узоров таежным населением, в силу чего попытки напрямую связать этногенез хантов с андроновскими миграциями лишь на основании внешнего сходства орнаментальных композиций нельзя считать оправданными (Данченко, 2007: 94). Подводя итог, следует сказать, что западносибирская археология, на наш взгляд, твердо стоит на позитивистских позициях, хотя потенциал позитивизма неодинаково используется на разных этапах исследования. На источниковедческом уровне порой явно ощущается недостаток позитивистской методологии, в то время как на интерпретационном, когда особенно важно учитывать различные варианты объяснения фактов, — ее избыток. Думается, между позитивистским и контекстуальным подходами нет непреодолимых противоречий, если рассматривать их не как взаимоисключающие явления одного уровня, а как последовательные этапы исследовательской процедуры. Это согласуется с провозглашаемым постмодернистами плюрализмом методологических подходов, интегрированных для решения конкретных исследовательских задач. Литература Грязнов М.П. История древних племен Верхней Оби по раскопкам близ с. Большая Речка. — М.; Л.; Изд-во АН СССР, 1956. — 227 с. Данченко Е.М. К изучению процессов культурной динамики по археологическим данным // Интеграция археологических и этнографических исследований. — Одесса; Омск, 2007. — С. 93-95. Данченко Е.М. Проблемы изучения процессов культурных изменений в археологии Обь-Иртышья // Время и культура в археолого-этнографических исследованиях древних и современных обществ Западной Сибири и сопредельных территорий: проблемы интерпретации и реконструкции: Материалы ЗападноСибирской археолого-этнографической конференции. — Томск: Аграф-Пресс, 2008. — С. 239-243. Долуханов П.М. Истоки этноса. — СПб., 2000. Клейн Л.С. Археологические источники. — СПб.: ФАРН, 1995. — 352 с. Чернецов В.Н. Нижнее Приобье в I тыс. н. э. // Культура древних племен Приуралья и Западной Сибири // МИА — 1957 — № 58. — С. 136-245. Шандыбин С.А. Постмодернистская антропология и сфера применимости ее культурной модели // ЭО. — 1998. — № 1. — С. 14-30. 11

Шнирельман В.А. Археологическая культура и социальная реальность (проблема интерпретации керамических ареалов) // Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Т. 5. — Омск, 2002. — С. 19-38. Труфанов А.Я., Труфанова Ж.Н. Кулайские перевертыши // Барсова гора: 110 лет археологических исследований. — Сургут: МУ ИКНЦП «Барсова гора», 2002. — С. 133-140. Binford L.R. An archaeological perspective. — New York, 1972. Binford L.R. In Pursuit of the Past. Decoding the Archaeological Record. — New York, Thames and Hudson, 1983. Clarke D. Analytical Archaeology. — New York: Columbia University Press, 1978.

Б.Б. Дашибалов Институт монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН, г.Улан-Удэ, Россия

Культура Хори (Курыкан) и Хунну: к вопросу о Дунхусских корнях1 Вопросы этнической интерпретации курумчинской культуры и ее связи с предшествующими археологическими древностями постоянно находятся в центре внимания исследователей (Харинский, 2001: 43-58). Г. Н. Румянцев считал, что кури и фури арабских сочинений не что иное, как племена хори; современные хоринские буряты — это потомки средневековых хори (1962). К этому можно добавить: граница распространения курумчинской культуры входит в земли расселения племен хори; поздние археологические памятники курумчинской культуры датируются ХI–ХIV вв., а средневековые хори упоминаются в источниках этого же времени (Дашибалов, 2005: 75-80). И.В. Кормушин, занимаясь вопросами тюрко-монгольских языковых связей, выявил сильный монгольский субстрат в тюркских языках Средней Азии и Сибири, причем этот субстрат имеет более древнее происхождение, чем влияния «монгольского времени» XIII–XIV вв. Ставя проблему этнической принадлежности данного субстрата в Прибайкалье, Туве, Алтае и Западной Монголии, высказывается в плане предположения идея, весьма созвучная мыслям, излагаемыми выше. Этимологизируя название курыкан, И.В. Кормушин пишет: «…очень соблазнительно сопоставление их с бурятами-хоринцами». Далее исследователь указывает на древний этноним тоба, имеющийся в названиях народов региона, и связывает его с монголами сяньби. Им же высказана мысль: «…нельзя ли думать, что первоначальным субстратом протоякутов и прототувинцев были именно монголоязычные племена Западного Прибайкалья?» (2000: 61). Синолог Ю.А. Зуев также признает тождество имен курыкан и хори. Он пишет: «Вместе с тем это тождество позволяет, кажется, найти «третий» эркин (эркин — это род или племя. — Б.Д.) курыкан, отмеченный в тексте памятника в честь тюркского князя Тоньюкука и «потерянный» в Танхуйяо; им мог быть род ________________________________ 1 Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ № 08-01-00390а и Программы фундаментальных исследований Президиума РАН.

12

кэ-ли (кори), вошедший впоследствии, по словам Гу Цзу-юя, в состав киданей» (1960: 102, 103). Опыт реконструкции древних этнонимов в иероглифической надписи был предпринят Э.В. Шавкуновым. Применяя фонетико-семантический метод, он предлагает такое чтение имени «гулигань»: «Этому этнониму весьма созвучны древнетюркское qoriyan — «стан, военный лагерь» — и монгольское xoriya(n) xoruya(n) в том же значении. Перевод иероглифов, с помощью которых транскрибирован этноним, может быть примерно таким: «остов из заостренных стволов». Если принять во внимание то, что военный лагерь мог обноситься частоколом из заостренных плах, то перевод будет вполне соответствовать понятию «стан, военный лагерь» (1976: 54, 55). Исследователь проводит параллель между названиями курыкан и кориган и полагает, что соответствия имени кориган обнаруживаются как в тюркском, так и монгольском языках, поэтому вопрос о происхождении этого этнонима требует дальнейшей разработки (Шавкунов, 1976: 63). Г.Н. Румянцев привел материалы и о древних хорах. Он согласен с Миньчжул Хутухта, который писал, что этноним хор «испорчен» китайцами в ху (Румянцев, 1962: 127). Это же подтверждает российский востоковед В. П. Васильев, указывающий на то, что ху это есть хор — название, издавна служившее в Китае для обозначения монгольских племен (по Грумм-Гржимайло, 1926: 91, 144). Ю.Н. Рерих по этому поводу писал: «Тибетское племенное название хор — не что иное, как тибетская транскрипция китайского ху — названия, которым обозначались центральноазиатские племена иранского и тюрко-монгольского корней» (1999: 89). Таким образом, монголовед Г.Н. Румянцев, синолог В. П. Васильев и тибетолог Ю.Н. Рерих выявили общность и связи между этнонимами ху, дунху и хор. Родственные связи дунху (хор) и хунну отчетливо просматриваются в письменных источниках (Дашибалов, 2003). Мнение о близости и родственности этих народов и принадлежности их к монгольским языкам отстаивали в своих работах Г. Сухбаатар (1976) и М.В. Воробьев (1994: 182). В изучении древней истории тюрко-монгольских народов также могли бы помочь тибетские исторические сочинения, в которых довольно много информации по интересующей нас проблеме. Известный тибетолог Р.Е. Пубаев писал: «Однако, то обстоятельство, что Сумба-Хамбо (Сумба-Хамбо — тибетский историк XVIII века. — Б.Д.) под этнонимом «хор» подразумевает гуннов (сюнну), заслуживает исключительного внимания, ибо это, насколько известно, впервые встречается в тибетской историографии» (1981: 204). Теперь рассмотрим археологические данные, указывающие на связи курумчинской культуры хори монголов с хуннскими древностями. Важным для понимания сложения дальневосточных элементов в культурном комплексе курумчинской культуры являются связи с хуннскими традициями. Надо отметить, что в Прибайкалье еще не известны хуннские поселения и могильники, все они в основном исследованы в южных районах Бурятии. Но находки вещей хуннского облика отмечены. В 1981 г. иркутским археологом В.И. Смотровой на Ангаре были найдены типично хуннские ажурные бляхи: одна со сценой борьбы зверей, вторая с геометрическим орнаментом (1982). Нами в 1988 г. при обследовании дюнных стоянок Баргузинской долины в урочище Хасхал были обнаружены фрагменты серой хуннской керамики (1989). 13

Отметим характерную черту, сближающую захоронения хуннов и населения курумчинской культуры. Обеим культурам присущи грунтовые могильники, причем, по нашему мнению, совершенно не случайно, что грунтовые могильники хунну и курумчинской культуры располагались на песчаных почвах. Выбор места для могильников у населения этих культур определялся общими принципами, возможно, когда-то сложившимися на песчаных лессах Южной Маньчжурии. Не случайно, что хунну копали глубокие могильные ямы — царские захоронения более 10 м глубиной и рядовые до 3 м. Данный обычай мог сложиться в основном на мягких для копания грунтах лессового происхождения. Поэтому, когда хунну вышли в области Цетральной Азии и Сибири, они по возможности старались подобрать под могильники соответствующие почвы. Хотя это не всегда соблюдалось. Если в Забайкалье хуннские памятники преимущественно связаны с песчаными почвами и сосновыми борами, то знаменитая Ноин-Ула, исследованная экспедицией П.К. Козлова в Монголии, находится совершенно в других условиях — это влажные почвы с березовыми лесами. С хунно-уйгурскими традициями связаны некоторые планиграфические особенности ряда курумчинских городищ. Мы имеем в виду городища с оборонительными сооружениями в виде четырехугольников. Особенностью курумчинских городищ является то, что они чаще всего сооружались на мысах, хотя имеется одно городище четырехугольной формы — Барономухинское, сооруженное в пойме р. Куды. Хуннские и уйгурские городища, как правило, воздвигались в поймах рек (Кызласов, 1969: 59; Давыдова, 1985: 10). Ряд вещей, характеризующих облик курумчинской культуры, имеет аналогии в инвентаре хуннских памятников. Некоторые типы курумчинских наконечников зародились, видимо, в хуннской среде. В частности, это трехлопастные ромбовидные, удлиненно-ромбовидные, пятиугольные узкие стрелы. Длинные концевые накладки курумчинских луков весьма схожи с подобными накладками, полученными при раскопках хуннских памятников в Ильмовой и Черемуховой падях; некоторые отличия наблюдаются в изогнутости накладок — хуннские накладки менее изогнуты, чем курумчинские. Колоколовидные бронзовые подвески, распространенные у курыкан, известны в материалах Дэрестуйского могильника. Сближает эти подвески и то, что сбоку у них пробиты небольшие отверстия. В курумчинских погребениях и поминальниках были найдены предметы из кости, которые имеют признак, сближающий их, это наличие круглых высверленных лунок. Внешне они очень похожи на хуннские детали прибора для разжигания огня (Коновалов, 1976: табл. XVIII, 11, 12). Весьма своеобразны курыканские серьги и височные кольца, украшенные спиральным орнаментом. Серьги в виде проволочной спирали известны и у хуннов (Коновалов, 1976: 193). Спиральный орнамент обнаружен на хуннском войлочном ковре в кургане № 6 Ноин-Улы, хуннском головном уборе и подушечной наволочке (Руденко, 1962: 57. табл. IX, XVII, 1). На хуннской керамике довольно часто встречается арочный узор, который в дальнейшем получил широкое распространение на курумчинской посуде. Находят аналогии среди хуннской керамики и вазовидные сосуды, найденные в курумчинских могилах и поминальниках. Дальневосточные истоки культуры хунну и близость ее к оседлым центрам Южной Маньчжурии выявлены достаточно убедительно (Миняев, 1987). Значительная часть приведенных нами аналогий, сближающих культуру хунну с 14

курумчинской, в основном связана с восточноазиатскими древностями. Предметы курумчинской и бурхотуйской культур типологически сопоставимы с корейскими и японскими древностями (Tian Likun, 1998: 334, 339; Pak Yangjin, 1996: 46). Среди находок курумчинской культуры с солярным культом связаны бронзовые подвески с шестью бубенчиками. Они напоминают сходные бронзовые бубенчики «пхальджурен» в древностях Кореи (Воробьев, 1961: Рис. XIV, 10; Тихонов, 2003: 84. ил. 26). Профессор отделения археологии Пекинского университета Shuicheng Li, ознакомившись с нашими находками, подтвердил, что подобные подвески считаются типично корейскими вещами. Аналогичные подвески-бубенчики известны в материалах зоргольской культуры Восточного Забайкалья (находка была показана нам Е.В. Ковычевым). Традиция этих бубенчиков в пережиточном виде доживает до XIX в. в культуре ульчей (Ульчи: Каталог 2004: 73). Следует сказать, что антропология курумчинского населения сопоставима с хунну Монголии и Забайкалья (Бураев, 2000: 69). По мнению исследователей, в антропологическом облике хунну присутствуют примеси дальневосточной расы (Алексеев, Гохман, 1984). Возможно, эти примеси проявляются в антропологии населения курумчинской культуры, так как отмечается их сходство с современными народами Нижнего Амура — ульчами и негидальцами (Бураев, 1993: 17, 18; 2000: 91, 92). Таким образом, мы имеем основания рассматривать курумчинскую культуру в одном ряду с дальневосточными археологическими комплексами средневекового времени, но хочется подчеркнуть, что это и центральноазиатское явление, включающее в себя традиции степного юга. В этом она схожа с культурой хунну и является естественной ее преемницей. Культура любого народа — сложное явление, включающее в себя множество пластов, отражающих противоречивую и непростую историю ее развития, ведь абсолютно изолированных «чистых» народов не было (Арутюнов, 1989). Выделение дальневосточного или, если рассматривать широко, восточноазиатского субстрата в курумчинской культуре позволяет видеть в них монгольские корни. Литература Алексеев В.П., Гохман И.И. Антропология азиатской части СССР. — М., 1984. — 208 с. Арутюнов С.А. Народы и культуры: развитие и взаимодействие. — М., 1989. — 243 с. Бураев А.И. Краниология средневекового населения Прибайкалья и Забайкалья: Автореф. дис... канд. ист. наук. — М., 1993. Бураев А.И. Средневековое население Прибайкалья и Забайкалья по данным краниологии. — Улан-Удэ, 2000. — 128 с. Воробьев М.В. Древняя Корея: Историко-археологический очерк. — М., 1961. — 147 с. Воробьев М.В. Маньчжурия и Восточная Внутренняя Монголия (с древнейших времен до IX в. включительно). — Владивосток, 1994. — 408 с. Грумм-Гржимайло Г.Е. Западная Монголия и Урянхайский край. — Л., 1926. — Т. 2. — 416 с. Давыдова А.В. Иволгинский комплекс (городище и могильник) — памятник хунну в Забайкалье. — Л., 1985. — 111 с. 15

Дашибалов Б.Б. Археологические исследования в Прибайкалье // Вопросы социально-экономического и культурного развития общества: исторический опыт и современность. — Улан-Удэ, 1989. — С. 27-29. Дашибалов Б.Б. О происхождении этнонима «хори» // Язык. Миф. Этнокультура. — Кемерово, 2003. — С. 67 — 68. Дашибалов Б.Б. На монголо-тюркском пограничье (этнокультурные процессы в Юго-Восточной Сибири в средние века) .— Улан-Удэ, 2005. — 202 с. Зуев Ю.А. «Тамги лошадей из вассальных княжеств» // Тр. Института истории, археологии АН Казахской ССР. — 1960. — Т. 3. — С. 93 — 140. Коновалов П.Б. Хунну в Забайкалье. — Улан-Удэ, 1976. — 221 с. Кормушин И.В. О тюрко-монгольских связях древнего периода // Владимирцовские чтения IV. — М., 2000. — С. 58 — 62. Кызласов Л.Р. История Тувы в средние века. — М., 1969. — 211 с. Миняев С.С. Происхождение сюнну: состояние проблемы // Проблемы археологии степной Евразии. — Кемерово, 1987. — Ч. II. — С. 124 — 125. Пубаев Р.Е. «Пагсам-чжонсан» — памятник тибетской историографии XVIII века.— Новосибирск, 1981. Рерих Ю.Н. Тибет и Центральная Азия. — Самара, 1999. — 359 с. Руденко С.И. Культура хуннов и Ноинулинские курганы. — М.; Л., 1962. — 205 с. Румянцев Г.Н. Происхождение хоринских бурят. — Улан-Удэ, 1962. Сухбаатар Г. К вопросу об этнической принадлежности хуннов // Проблемы Дальнего Востока. — 1976. — № 1. Тихонов В.М. История Кореи. С древнейших времен до 1876 года. — М., 2003. — Т. 1. — 461 с. Ульчи: Каталог коллекции Музея истории и культуры народов Сибири и Дальнего Востока Института археологии и этнографии СО РАН. — Новосибирск, 2004. — 86 с. Харинский А.В. Предбайкалье в кон. I тыс. до н.э. — сер. II тыс. н.э.: генезис культур и их периодизация. — Иркутск, 2001. — 199 с. Шавкунов Э.В. Опыт реконструкции древних этнонимов в иероглифической записи // Новейшие археологические исследования на Дальнем Востоке СССР. — Владивосток, 1976. Pak Yangjin. Archaeological evidence of Puyo society in Northeast China // Korea Journal. — 1996. — Vol. 36, № 4. Tian Likun. The Comparison between Three Yans Cultures and the Archaeological Remains of Gaogoliao // Collected works for the Tenth anniversary of the archaeology department of Jilin University. — Jilin University, 1998. — P. 328 — 341.

16

Д.А. Иванова Новосибирский государственный педагогический университет, г.Новосибирск, Россия

Эволюция социальной структуры в эпоху Дземон по данным археологии Эпоха Дземон была названа так после обнаружения керамики, декорированной веревочным орнаментом, которая изготовлялась в огромном количестве по всему архипелагу. Она датируется временем от конца последнего ледникового периода, примерно 15 тыс. лет назад, и до начала культивирования риса, около 3 тыс. лет назад. Однако в датировках периода дзёмон существует определенный разнобой, связанный со спорами об абсолютном возрасте первых образцов керамики. Так, согласно результатам радиоуглеродного анализа, наиболее ранние образцы фрагментов японской керамики имеют возраст 13 тыс. лет, что делает японскую керамику самой древней в мире (в Китае — 10 тыс. лет). В японской исторической науке принято выделять в эпохе Дземон следующие периоды: изначальный (Incipient), начальный (Initial), ранний (Early), средний (Middle), поздний (Late) и финальный (Final). С началом эпохи Дземон связывают изменения в образе жизни людей на Японских островах — проживание их на равнинах и строительства домов. Эти изменения были связаны с развитием первых урегулированных поселений, чьи жители жили на одном месте на протяжении всего года, этот образ жизни археологи называют оседлым или относительно оседлым образом жизни. Он весьма отличался от образа жизни людей, живущих в эпоху палеолита. Вместо того чтобы оставаться на одном месте на длительный срок, они часто перемещались из одного временного лагеря к другому, что было характерно для кочевого образа жизни. Они сооружали простые убежища, биваки и палатки, чтобы защитить себя от природных условий. Использовав все, что у них было из продовольствия, они могли затем быстро перейти на следующее место, при этом экономили время на строительстве, так как не было необходимости в детальной разработке конструкций. Поскольку эти постройки были однодневными, они не оставили каких-либо археологических следов. В эпоху Дземон условия жизни очень отличались от условий жизни палеолита. Казалось, что пещеры, которые до эпохи Дземон не столь часто использовались, стали любимыми местами для обитания. Также среди новых условий данного периода было наличие постоянных ресурсов пищи. Использование керамики позволило людям развивать новые кулинарные навыки, включая варку, которая открыла много новых возможностей, особенно в приготовлении растительной пищи. Все это означает, что люди могли оставаться на одном месте намного дольше, так как не было необходимости в передвижении для поиска еды. К тому же без больших усилий пещеры могли превращаться в более теплые места, вследствие чего они стали более желанными для жизни. Также благодаря такому образу жизни начался демографический рост. В связи с этим пространство пещеры стало непригодным для жизни, так как его было мало. Это заставило людей выйти из пещер на открытое пространство и вернуться к речным террасам, которые были очень популярны у их предшественников эпохи палеолита. Что же касается типов архитектуры данного периода, то в большинстве это 17

были так называемые pit buildings (полуземлянки). Они представляли собой выбранный пол глубиной около 50-60 см с отверстиями под столбы. Столбы изготавливались с помощью каменных топоров. После закрепления столбов между ними устанавливались перекладины и балки, которые служили опорой для крыши. Крыша, в свою очередь, покрывалась соломой. Солома также подготавливалась при помощи каменных орудий. Сооружение такого типа требовало затраты большого количества времени и труда, который во много раз превышал труд обычных охотников и рыболовов. С появлением этих прочных сооружений в эпоху Дземон у людей начинает формироваться понимание различия между внутренним и внешним. Впоследствии это понимание внутреннего и внешнего переросло в традиционную японскую концепцию soto (снаружи) и uchi (дом). Эти первые дома эпохи Дземон очень часто строились 2-3 группами. Вероятно, эти три группы семей жили вместе в пещере, а после того как они ее покинули, эта связь осталась, вследствие чего данная группа имела большую независимость. Все дома в поселении обычно были аккуратно расположены вокруг центральной площади (plaza), открытого пространства в центре поселения, которое, вероятно, имело важное общественное значение. Это пространство в центре было под защитой социальных норм, что обеспечивало его неизменность на протяжении всего существования поселения. Одно из наиболее знаменитых поселений эпохи Дземон — это поселение в Nishida префектуры Iwata. Оно было обнаружено во время строительства скоростной железной дороги Tohoku, в 1970 г., которая создавалась как высокоскоростная железнодорожная связь между Токио и севером Хонсю. Несмотря на то, что была исследована только линия рельсовых путей, включающая участок на другой стороне, археологам все же удалось реконструировать план поселения, который стал новым классическим примером поселения эпохи Среднего Дземона. Внутри и вокруг центральной площади было найдено около двух сотен могильных ям (grave pit), окруженных строениями с приподнятым полом (raised-floor structures), а за ними располагались землянки (pit building) и кладовые (storage pits). Из всего вышесказанного следует, что территория поселения в Nishida представляет собой серию зон, имеющих форму круга. Такая форма устройства деревни эпохи Дземон, являлась основной формой социального объединения. Люди, которые жили в таких деревнях, поддерживали так называемые отношения лицом-к-лицу с членами своей семьи и другими членами общества, возможно через деятельность и общение на площади (plaza), как центре общественной деятельности в деревне. Кроме того в социальных нормах было несколько правил относящихся к строительству жилища. Это способствовало закреплению жилища на определенном участке по отношению к другим постройкам в поселении. Люди эпохи Дземон не ограничивались только строительством полуземлянок (pit buildings). Археологами также были обнаружены постройки, пол у которых располагался на поверхности земли, так называемые наземные дома (surface buildings). Другим архитектурным стилем являются каркасно-столбовые конструкции (post-build). Эта форма становится общераспространенной в период Раннего Дземона, во многих регионах она использовалась в соединении с полуземлянкой. Другой характерной формой здания эпохи Дземон, которая была популярна в регионах Kanto и Chubu в конце Среднего Дземона, это здания с вымощенным плоскими камнями полом и каменной кладкой вокруг очага. Так18

же в некоторых зонах были найдены большие дома, сочетающие в себе как тип полуземлянки, так и каркасно-столбовой конструкции. Многие археологи считают, что эти здания слишком большие, чтобы рассматривать их как обычные жилища. Вероятно, их следует интерпретировать как общественные дома для решения различных вопросов, также они могли использоваться как место исполнения ритуала либо как место для принятия жителей из другого поселения. Также, возможно, что они принадлежали нескольким семьям, которые жили вместе под одной крышей. В этих случаях большие строения, вероятно, были обычным семейным жильем, которое включало братьев-сестер, родителей и кузенов, а не разные семьи, состоящие только из родителей и детей. Как мы видели выше, некоторые поселения включали в себя только полуземлянки или дома каркасно-столбового типа, а другие более поздние поселения были сочетанием разных архитектурных форм. Некоторые поселения были большими, а некоторые маленькими. Имелись два типа поселений: зимние и летние, а также основные лагеря, в которых хранились все ресурсы и которые были пригодны для проживания в различные сезоны. Главный метод, по которому археологи реконструируют поселения, это анализ каменных орудий труда из различных поселений в данном регионе, таких как наконечники стрел, ступки и скребки для приготовления еды и выделки животной кожи, и керамики для приготовления еды. Все орудия эпохи Дземон можно классифицировать по следующим одиннадцати категориям: 1) наконечники стрел (arrowheads), 2) скребки с насадом (stemmed scrapers), 3) шилья (awls), 4) оббитые каменные топоры (chipped stone axes), 5) полированные каменные топоры (polished stone axes), 6) галечные орудия (pebble tools), 7) каменные ступки (stone mortars), 8) камни для шлифовки (grinding stones), 9) грузила (net sinkers), 10) украшения (ornaments), 11) все остальные (others). В основном места поселения были обусловлены наличием определенных продуктов в данном сезоне. Также помимо лагерей имелись охотничьи угодья, и места, где добывались важные ресурсы (обсидиан). Некоторые или все из них были частью поселений эпохи Дземон в разные времена. Еще одним важным структурным принципом социального мира эпохи Дземон было наличие двойственности. Первым поселением, где двойственность стала очевидной, была классическая деревня периода Среднего Дземона в Togariishi в префектуре Nagano, одно из многих мест, которое располагалось на террасе вулканического горного массива Yatsugadake. Это поселение было раскопано археологом-любителем Miyasaka Fusakazu в 1930 г., до начала Второй мировой войны. Во время раскопок он сделал два очень важных наблюдения. Во-первых, полуземлянки, которые он обнаружил, были сформированы двумя индивидуальными группами, северной и южной. Во-вторых, эти две группы домов были разделены открытым пространством, в центре которого находился каменный блок, что, вероятно, являлось общественным центром поселения. Впоследствии на разных территориях Японского архипелага также была прослежена двойственность в пространственной структуре поселений. При этом двойственность наблюдается на протяжении всей эпохи Дземон. Однако этот двойственный принцип не был ограничен лишь миром живых, так как при более глубоком исследовании кладбищ эпохи Дземон можно прийти к феномену двойных похорон. Впервые всесторонние исследования по этому вопросу были проведены Otsuka Kazuyoshi, который исследовал структуру похоронных обрядов от Начального до Финального Дземона. Он выделил две формы 19

погребений — вытянутые и скорченные. Otsuka предположил, что эти две формы погребений указывают на наличие покойников двух социальных групп на одном кладбище. Еще одним примером двойственности может служить наличие разных форм могил. Так, например, выделяются могилы, имеющие овальную форму и квадратную. При этом эти могилы имели разное расположение. Цилиндрические могилы располагались с севера на юг, а квадратные с востока на запад. К тому же они отличались и по богатству инвентаря в могилах. Также в погребальном обряде имеют важное значение каменные круги и земляные насыпи вокруг могил. Из всего вышесказанного можно предположить наличие двух различных групп как в поселениях, так и на кладбищах, образец которых, вероятно, также был повторен в каменных кругах и могилах, огражденных земляными насыпями. Это дуалистический принцип, который лежал в основе существования двух групп внутри одного поселения, и наличие двух особых групп на кладбище также может быть рассмотрено и в других областях. Одним из наиболее поразительных олицетворений этого принципа является появление сосудов двух разных стилей на одной территории. Выделяют два стиля керамики: первый — стиль Kitashirakawa, второй — стиль Moroiso. Эти два стиля заметно отличались друг от друга начиная с формы сосудов и их украшения, толщины стенок и цвета готовых сосудов, даже по типу используемых инструментов для декорирования. Например, отличие по способу нанесения веревочного оттиска: для стиля Kitashirakawa характерен оттиск, выполненный тремя сравнительно короткими скрученными шнурами. В стиле Moroiso оттиск представляет собой два скрученных шнурка, однако они были длиннее, чем те, которые использовались в стиле Kitashirakawa. Заметные различия в способе украшения сосудов говорят об огромной разнице между этими двумя стилями. Еще одним ярким примером поселений данной эпохи является стоянка Sannai Maruyama в префектуре Aomori. Данное поселение занимало довольно большую территорию и датируется периодами Раннего и Среднего Дземона. Стоянка была обнаружена во время строительства стадиона для игры в бейсбол. Раскопки проводили Министерство Образования префектуры Aomori и Министерство Образования города Aomori с 1977 по 1999 г. По данным раскопок было обнаружено более 700 полуземлянок, также огромное количество каркасно-столбовых сооружений и могил двух типов: квадратной и округлой формы. От каркасно-столбовых сооружений осталось лишь по шесть углублений, каждое из которых в глубину около 1,8 — 2 м, а диаметром от 75 до 95 см. В качестве материала для столбов использовался каштан. Кроме сооружений было обнаружено большое количество различных изделий, используемых для охоты и приготовления пищи, таких как наконечники стрел, скребки, каменные ступки. Изобилие находок, сделанных из органических материалов, — кость и дерево, различные типы изделий, сделанных из слоновой кости, украшения, деревянные емкости, изделия покрытые лаком, корзины, канатно-веревочные изделия и текстильные. Наконец, огромное количество экзотических материалов: нефрит, янтарь, битум и обсидиан. Большинство находок представляют собой черепки керамики. Также было найдено около 1500 глиняных фигурок и их фрагментов. Литература Habu J. Ancient Jomon of Japan. — Cambridge University Press, 2004. — 332 p. Kobayashi T. Jomon Reflection. — Oxbow Books, 2004. — 240 p.

20

Инешин Е.М. Иркутский государственный технический университет, г Иркутск, Россия.

О ПРАКТИКЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПОНЯТИЯ «АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА» В АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ Надо давать вещам правильные имена. Конфуций По справедливому замечанию выдающегося логика ХХ и начала ХХI в. А.А.Зиновьева такое определение как «культура», употребляемое в гуманитарных науках, выглядит многозначным и многосмысленным и поэтому не соответствует критериям, предъявляемым к научному понятию с точки зрения логики и методологии науки. Такое положение вещей сложилось не только с понятием «культура», в этот ряд можно поставить и определения, как «капитализм», «демократия», «государство», «общество» и т.д. (Зиновьев, 2000). Более того, в каждом из научных направлений, дающих материал для построения объяснительных моделей в археологии — этнографии, социологии, истории др., сложились свои понимания, свои определения культуры. В таком состоянии понятие «культура» не может эффективно работать в теоретическом плане, какой требуется в нашем конкретном направлении — археологии. Обращаясь к истории появления понятия «археологическая культура», мы неизбежно наталкиваемся на имя выдающегося археолога Гордона Чайлда. Именно им это понятие было сформулировано и введено в практику археологических исследований. Причём введение в практику этого понятия было обусловлено совершенно определённой целью — увидеть за группировками археологического материала конкретные древние общества, народы, этносы. Он писал: «…мы находим, что определенные типы материальных памятников — сосудов, орудий, украшений, похоронных обрядов и форм домов — постоянно воспроизводятся. Такой комплекс связанных между собой черт мы назовем «культурной группой» или только «культурой». Мы предполагаем, что такой комплекс — материальное выражение того, что сегодня мы назвали бы «народ» (цит. по: Клейн Л.С. Археологическая типология, 1991). К понятию, чтобы подчеркнуть его предметную специфику, было добавлено прилагательное «археологическая». Однако это не внесло в его содержание логическую основу, так оно и транспортировало всю неопределённость свойственную родовому определению в новую предметную реальность. Не случайно, что языковая форма понятия максимально близко напоминала понятие «культура», использовавшееся историками, социологами, этнографами и вообще всеми занимающимися изучением человеческих обществ. Вообще для первой половины ХХ в. была характерна некоторая иллюзия, особенно в среде историков-марксистов, что, вооружившись «передовой» научной методологией, они смогут напрямую по материальным остаткам восстановить основные аспекты социальной и этнической истории древних обществ, государств и народов. Позже от таких иллюзий учёные в основной своей массе отказались, но, однако, понятие «археологическая культура» осталось. 21

Таким образом, понятие «археологическая культура» в сущности находится на дологическом или псевдологическом уровне, свойственном обычному, но не научному языку. Оно так и не прошло специальной логической обработки. И это не случайно — ведь само материнское понятие культуры находится в аналогичной ситуации. Представляется, что такое состояние стало возможным благодаря отсутствию онтологической проработки, соответствующей логике и методологии науки той реальности, которую авторы пытаются описать и определить в археологии. Испытывая трудности, связанные с применением понятия АК, научное сообщество неоднократно предпринимало попытки внести ясность, строгость в употребление понятия. Основные попытки в этом направлении принимались в рамках гносеологического подхода. Наиболее ярко и развёрнуто гносеологический подход был реализован Л.С.Клейном в «Археологической типологии» (Археологическая типология, 1991), который писал: «…совершенно очевидно, что археологическая культура — основная ячейка археологической группировки (классификации в широком смысле) на уровне, соответствующем выделению обособленных групп человечества — отдельных обществ, социальных организмов, государств, этносов, религий и т.п.». Однако попытка анализа и суммирования ранее полученных знаний в этом направлении, без логической их обработки, включающей помимо онтологических картин экспликацию применяемых понятий и определений, проверки истинности сделанных умозаключений, не может считаться шагом на пути разрешения проблемы. Часть исследователей, интуитивно или осознанно понимающих всю абсурдность, возникающую с массовым практическим применением понятия АК в археологии, отказывались видеть за ним непременно народы, этносы, древние сообщества и предлагали ограничить содержимое понятия лишь искусственной группировкой каких-либо археологических объектов, отображающей уровень наших знаний (см. например: Сорокин, 2006). Но и на этом направлении не удавалось достигать чёткости и однозначности в определении, а последующие «потребители» археологических знаний поступали с этими искусственными группировками археологических объектов как с некогда существовавшими реальными обществами, народами. Рассуждали о «генезисе и взаимодействии культур», миграциях и т.д. Более того, в археологической практике мы сталкиваемся с явлениями различного класса и различной степени полноты. Одно дело работать с набором простых утилитарных вещей со стоянки или огромным массивом отходов каменного расщепления, другое дело - с остатками ритуала погребения человека определённого социального уровня в виде отдельного захоронения в составе могильника или раскопками дворца или сооружения какого-то вождя или царя. В одном случае это фрагменты орудий, в другом — это фрагменты знаковых систем, сознательно сформированных людьми. Когда мы делаем попытки, как это часто можно прочесть в научной литературе, «…реконструировать древнее общество» по материальным остаткам, то надо понимать, прежде всего, для самих себя, а с каким объединением людей, оставивших вещественные следы мы имеем дело. По разработанной А.А.Зиновьевым социологической теории, общество возникает тогда, когда возникает государство, а то, что мы часто обозначаем понятием «общество», особенно когда мы анализируем догосударственные древние образования, были, в сущности, «предобществами», имеющими другие признаки, другую структуру, 22

другие необходимые условия существования. Осмысление этого ещё ждёт своих исследователей. Интересная практика возникает уже после того, как археологи заканчивают свою работу. Все последующие специалисты, использующие их результаты в своих построениях, напрямую отождествляют описанные и выделенные ими АК с определёнными этносами, народами, реальными или мифическими культурами. Ошибка продолжает удваиваться. Возвращаясь в начало статьи к её эпиграфу — «вещам надо давать правильные имена», следует особо отметить: не привычные, не традиционные, не удобные, а правильные. Правильное определение на основе онтологической проработки ископаемой реальности есть начало предвнесения в археологию логических, а значит, и научных основ. Это путь, ведущий к истинному пониманию сущности древних, исчезнувших, но оставивших нам следы человеческих сообществ, миров. Литература Зиновьев А.А. Логика науки. — М.: Наука, 1972. Зиновьев А.А. На пути к сверхобществу. — М.: Центрполиграф, 2000. – 638 с. Клейн Л.С. Археологическая типология. — Л.: Изд-во АН СССР, 1991. — 447 с. Сорокин А.Н. Мезолит Оки. Проблема культурных различий. Труды отдела охранных раскопок. Т.5. — М.: Институт археологии РАН, 2006. — 312 с.

Н.Н.Крадин Институт истории, археологии и этнографии ДВО РАН, г.Владивосток, Россия

Археологические культуры, этнические общности и проблема границы1 Понятие археологическая культура (далее АК) является одним из ключевых концептов отечественной археологии. Над его разработкой трудились многие выдающиеся отечественные археологи (историографию вопроса см.: Ганжа, 1988; Кудрявцева, 1988; Клейн, 1991; Ковалевская, 1995). Иногда зарубежные (в первую очередь американские) археологи пеняют на то, что российские ученые используют устаревшую чайлдовскую терминологию. Однако дело не только в названии (кстати, термин АК по прежнему используется в Европе; его также нетрудно найти и в произведениях заокеанских коллег [Фаган, ДеКорс, 2007: 550]). Можно перестать употреблять термин и заменить его чем-то более политкорректным. Но менталитет так просто заменить нельзя. Ключевой вопрос понятия АК — это его природа. Существующие точки зрения можно свести в две большие группы. Первая позиция предполагает, что АК есть материальное выражение реальных общественных групп и народов. Сторонников этой точки зрения есть смысл назвать онтологистами. Их среди археологов подавляющее большинство. Согласно другой точке зрения, АК — это ________________________________ 1 Работа выполнена в рамках фундаментальной программы РАН — Программа фундаментальных исследований Президиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России».

23

аналитическая категория, предназначенная для описания типологически близких между собой групп памятников. Иными словами, это интеллектуальная абстракция, продукт мышления исследователя. В известном смысле, это «идеальный тип» в том значении, как использовал данный термин М.Вебер. Наиболее последовательно данная точка зрения была разработана в трудах Л.С.Клейна и его учеников (Клейн 1978; 1991). Сторонников этого подхода можно назвать эпистемологистами. Для онтологистов АК соответствовала конкретным этническим общностям (для примера, см.: Генинг, 1988). Эпистемологисты занимали более осторожную позицию. Согласно эпистемологистам, прежде чем выходить на уровень исторических и этногенетических реконструкций, археологу необходимо разобраться с собственно археологическими источниковедческими вопросами. Однако ни для кого не было сомнением, что эти этнические общности существовали реально. Фактически едва ли не до конца 1960-х было принято считать, что этнические коллективы являются объективным отражением культурных норм — языка, традиций, происхождения, занимаемых территорий. Этническая принадлежность считалась имманентной характеристикой. С тех пор многое изменилось. Мы живем в другой стране. В зарубежной науке прошла постмодернистская революция. На первый план в социальных науках вышли новые темы — гендер, расы, этничность, национализм, мирсистемы. Не обошли эти изменения и археологию. Указанная выше новая тематика быстро вошла в лексикон археологических публикаций (Jones, 1997; Nelson, 1997; Díaz-Andreu et all., 2005; Insoll, 2007; Kardulias, Hall, 2008 etc.). Старый добрый процессуализм (более знакомый отечественным археологам как «новая» археология) оказался в значительной мере потесненным постпроцессуализмом (Hodder, 1991). Однако отечественную археологическую науку эти изменения затронули пока очень мало. В свете данных трансформаций вопрос о применимости археологических источников к изучению этнических процессов следует рассматривать вообще в другой плоскости. Для этого необходимо обратиться к кругу наиболее актуальных и активно обсуждаемых вопросов в современных общественных науках — проблематике этничности и национализма. Эта тематика активно стала разрабатываться с начала 1980-х гг. Интерес к ней были спровоцирован следствием глобализационных процессов. Наиболее важную роль в осмыслении национализма сыграли работы Э. Геллнера, Э. Хоббсбаума, Б. Андерсона. Особенное место в оценке археологических и исторических процессов занимает книга британского антрополога Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» (2001). Согласно Андерсону формирование наций не было обусловлено естественными демографическими и этногенетическими процессами. Нация — это идеологически сконструированное сообщество. На закате средневековья наций не существовало. Существовали, в основном, монархии, в которые в форме различных владений были включены разные народы, этнические и диалектные группы. В Европе предпосылками складывания национальных идеологий послужил кризис латыни и книгопечатание на национальных языках. Это способствовало к формированию общегосударственных языков и увеличению дистанции между разными народами. Далее введение школьного образования на местных языках, пропаганда, милитаризм, переписывание истории привели к тому, что постепенно из воображаемых этнических сообществ появились ре24

альные национальные государства. В Новом Свете национализм возник как следствие политической мобилизации масс местными лидерами и борьбы за независимость против Испанской короны. В результате из вчерашних переселенцев из Европы, насильно вывезенного из Африки негритянского населения и коренных американских жителей сформировались аргентинцы, боливийцы, бразильцы, мексиканцы, уругвайцы и т.д. Можно представить, сколько сложностей у археологов, которые занимаются изучением материальной культуры эпохи колониализма (Voss, 2008). Впрочем, их коллегам, занимающимся дописьменными культурами, едва ли проще. Работа Андерсона стала предметом бурных дискуссий и явилась основой для формирования такого направления как конструктивизм. Становление конструктивизма подтолкнуло к мобилизации противников этой точки зрения, которые считают, что нации сформировались из реально существующих народов. Это направление назывется примордиализмом. Нетрудно заметить, что здесь можно проследить известное сходство с двумя противоположными точками зрения на природу АК и соотношение АК и так называемых этносов. Для историков и археологов конструктивизм значим тем, что он раскрывает одно существенное заблуждение. Люди начинают принимать за реальность схемы, которые были созданы для описания реальности. Отсюда следует важный вывод, который необходимо помнить в ходе любого археологического и/или исторического исследования. Любые этнонимы представляют собой конструкты. Эти конструкты были созданы современниками для описания народов в соответствии с их собственными представлениями. В качестве примера можно сослаться на правила представления кочевых народов в китайских летописях (Крадин, 2002; Di Cosmo, 2002). Китай представлялся ханьцам «Срединным государством», центром мироздания, окруженным со всех сторон варварскими народами. Недобродетельные кочевники, не обладающие качествами благородного человека (цзюньцзы), это силы Тьмы — инь. В китайской астрологической системе им даже была отведена планета Меркурий (чэнь-син), которая ассоциировалась с севером, зимой, с военными действиями. Номады предстают в описаниях китайских хронистов неотесанными и жадными варварами, имеющими «лицо человека и сердце дикого зверя». Они едят сырое мясо и с пренебрежением относятся к старикам, не заплетают волосы по китайскому обычаю и запахивают халаты на противоположную сторону. Наконец, они женятся даже на своих собственных матерях (!) и вдовах братьев. Конструктами являются не только этнонимы, но и выделяемые археологами АК. Археолог не столько выделяет границы АК, сколько создает их. После этого он сам и его коллеги начинают верить в реальность, объективность выделенной культуры. Следующим шагом обычно является наделение АК чертами этнической группы. Границы наносятся на карты. Так создаются народы. Среди археологов широко распространено мнение, что каждый настоящий археолог в своей жизни должен открыть АК. Для некоторых открытые (точнее созданные) АК становятся знаменем всей жизни. Если с течением времени накапливается новый материал, позволяющий сконструировать другие, более корректные на данный момент аналитические категории, они ревностно встают на стражу утвержденных раз и навсегда принципов. Другие, дабы закрепиться на археологическом пространстве, находят свой памятник, объявляют его отдельной культурой и таким образом легитимизируют профессиональную идентичность. 25

Обычно среди наиболее важных признаков народа называют территорию, язык, схожие обычаи и культуру. Однако в конце 1960-х гг. норвежский антрополог Ф. Барт высказал точку зрения, согласно которой этничность имеет ситуационный характер. Только в очень редком случае антрополог имеет дело с изолированной группой (условно говоря, «племенем на острове»). В реальности любая группа связана различными социальными отношениями с другими коллективами. При этом не различия между группами ведут к установлению границ, а создание границ устанавливает различия. «Между этническими единицами также поддерживаются границы, а следовательно, можно определить природу непрерывности и сохранности таких единиц… этнические границы поддерживаются с помощью ограниченного набора культурных признаков. Поэтому устойчивость этнических единиц зависит от устойчивости этих культурных различий» (Барт, 2006: 48). Иными словами, этническая идентичность непостоянна и зависит от наличия или отсутствия культурной границы с соседней этнической группой. Различные отличительные маркеры, которые приписывают той или иной этнической группе (одежда, язык, обычаи и т.д.), в одних ситуациях могут послужить символами идентичности, в других случаях их значимость может быть не настолько велика. Так, саамы арктического побережья Норвегии по своей культуре практически ничем не отличаются от норвежцев. Занимаются теми же видами хозяйственной деятельности, носят ту же одежду, живут в таких же домах, даже публично говорят на диалекте норвежского языка. Их идентичность имеет скрытый характер, что обусловлено наличием негативных этнических стереотипов восприятия саамов со стороны титульной нации — норвежцев (Эйдхейм, 2006: 51-52). По этой причине бессмысленно пытаться установить этническую принадлежность группы на основе разделяемых ей культурных признаков. Казалось бы, если невозможно выявить особые этнические черты отдельных групп, то с археологическими интерпретациями ситуация просто безнадежна. Однако это далеко не так. Там где есть границы, маркерами границы могут выступать различные культурные символы, символизирующие принадлежность к группе (Muller-Scheessel, Burmeister, 2006; Curta, 2007). Однако вероятность их актуализации ситуативна и может зависеть от самых разнообразных факторов. Причем это не значит, что символика идентичности и ее проявление в археологических источниках не поддается осмыслению. Это задача конкретно-исторических интерпретаций, наличия репрезентативных категорий источников и исследовательской удачи. Литература Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. — М.: КАНОН-пресс-Ц, 2001. Ганжа А.И. Историография проблемы «археологической культуры» в отечественной науке: Автореф. дис. … канд. ист. наук. — Казань, 1988. Генинг В.Ф. Этническая история Западного Приуралья на рубеже нашей эры (пьяноборская эпоха III в. до н.э. — II в. н.э.). — М.: Наука, 1988. Клейн Л.С. Археологические источники. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1978. Клейн Л.С. Археологическая типология. — Л.: АН ССР, 1991. Ковалевская В.Б. Археологическая культура — практика, теория, компьютер. — М.: Изд-во НПБО «Фонд археологии», 1995. Крадин Н.Н. Империя Хунну. — 2-е изд. — М.: Логос, 2002. 26

Кудрявцева О.М. Проблема выделения археологических культур: (на примере археологических культур эпохи бронзы юга Восточной Европы): Автореф. дис. … канд. ист. наук. — М., 1988. Фаган Б., ДеКорс К. Археология. В начале. — М.: Тохносфера, 2007. Эйдхейм Х. Когда этническая идентичность становится социальным сигматом? Этнические группы и социальные границы / Отв. ред. Ф. Барт. — М.: 2006. Baxter J.E. The Archaeology of Childhood: Children, Gender, and Material Culture. — Oxford etc.: Altamira Press, 2005. Curta F. Some remarks on ethnicity in medieval archaeology. // Early Medieval Europe — 2007. — 15(2). — р. 159–185. Díaz-Andreu M., S. Lucy, S. Babic, and D. N. Edwards (eds.). The Archaeology of Identity: Approaches to Gender, Age, Status, Ethnicity, and Religion. New York: Routledge, 2005. Di Cosmo N. Ancient China and Its Enemies: The Rise of Nomadic Power in East Asia. — Cambridge: Cambridge University Press, 2002. Hodder I. Reading the Past. 2nd. Ed. — Cambridge: Cambridge University Press, 1991. Insoll T. (ed.) The Archaeology of Identities: A Reader. — New York: Routledge, 2007. Jones S. The Archaeology of Ethnicity. — London: Routledge, 1997. Kardulias N., Hall T. Archaeology and world-systems analysis. // World Archaeology — 2008. — 40(4). — р. 572 583. Muller-Scheessel N., Burmeister S. Soziale Gruppen — kulturelle Grenzen: Die Interpretation sozialer Identitaten in der Prähistorischen Archäologie. Munchen etc.: Waxmann Munster, 2006. Nelson S. Gender in Archaeology: Analyzing Power and Prestige. — London etc.: AltaMira, 1997. Voss B. The archaeology of ethnogenesis: race and sexuality in colonial San Francisco. — Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 2008.

П.В. Мартынов Институт археологии и этнографии СО РАН, г. Новосибирск, Россия

Неолит Тибета: особенности генезиса и эволюции культур На сегодняшний день китайскими специалистами выделяется три неолитических культуры, существовавших на территории Тибета. Кроме того, известен ряд памятников, культурная принадлежность которых пока не определена или вызывает сомнения. На основании этих материалов можно сформулировать следующие выводы: 1. Наиболее ранние датировки неолитических памятников в Тибете колеблются в пределах 5500 лет назад. Это обстоятельство заставляет предположить, что ранненеолитические памятники региона либо ещё не открыты, либо не определены в качестве таковых. 27

2. Первые признаки производящего хозяйства в регионе прослеживаются по материалам культуры кажо. Прососеяние, скорее всего, было заимствовано. Эту гипотезу подтверждают находки крашеной керамики (пусть и весьма немногочисленной) и шлифованных жатвенных ножей, характерных для неолитических культур Ганьсу-Цинхая. В то же время по ряду признаков (преобладание массивных грубо оббитых каменных орудий, наличие морских раковин) можно предположить наличие хоабиньских контактов. 3. В финальном неолите человек обживает район среднего течения р. Цангпо (в том числе и район Лхасы). Начинается доместикация яка, овцы и выращивание эндемичного для региона голозёрного ячменя. Прослеживается сакрализация грифа и обезьяны, что до сих пор сохранилось в духовных представлениях тибетцев. На позднем этапе существования цюйгун вероятен переход к эпохе палеометалла. 4. В Северном Тибете существовала культура, близкая к кругу «микролитических» культур Северного Китая и Сибири. Отсутствие следов жилищ, немногочисленность керамики и небольшие размеры каменных орудий заставляют предположить, что население культуры цзяжитан вело кочевой образ жизни. Вопрос о том, была ли это культура кочевых охотников-собирателей или же в ней существовали зачатки земледелия, остаётся невыясненным.

Н.Н. Серегин Алтайский государственный университет, г.Барнаул, Россия

Проблема выделения локальных вариантов тюркской культуры Саяно-алтая Углубленное изучение различных аспектов существования обществ древности и средневековья приводит к их дроблению, выделению более мелких частей, отличающихся особенностями развития. Подобная специфика может быть обусловлена целым рядом причин природного и исторического характера и находит отражение в погребальном обряде, предметном комплексе, мировоззрении, антропологическом составе населения и т.д. В этом случае в исследовательской практике фиксируется использование таких обозначений, как локальные группы, локально-территориальные общности, региональные варианты, локальные варианты и т.д. Обилие терминов, отражающих своеобразие, особенность развития определенной группы древнего или средневекового населения, не всегда является положительным моментом в описании конкретных явлений и процессов прошлого. Безусловно, у исследователей появляется возможность учета различных нюансов в ходе их характеристики. Однако последнее утверждение справедливо только при условии тщательной проработки и обоснования каждого обозначения. При этом важно учитывать хронологическую и территориальную детерминированность значения дефиниций. В подобной ситуации правомерно целенаправленное рассмотрение конкретных терминов применительно к определенной области и периоду. Обозначение «локальный вариант археологической культуры» по отношению к территории Саяно-Алтая использовалось применительно к памятникам 28

начиная от эпохи энеолита — ранней бронзы и до позднего средневековья. В большинстве случаев авторы не останавливались на осмыслении специфики самого явления, однако имеются и работы теоретического плана (см обзор: Тишкин, Дашковский, 2002). Одним из вариантов решения ряда вопросов можно считать целенаправленное изучение конкретных обществ. Впервые термин «локальный вариант» при рассмотрении раннесредневековых культур кочевников северных районов Азии встречаем в работе М.П. Грязнова (1960: 24). Четыре локальных варианта сросткинской культуры, по его мнению, могут быть соотнесены с конкретными племенными объединениями. Опыт известного специалиста был достаточно широко использован в последующие годы многими авторами. Особенности существования различных этнических образований в рамках одной общности рассматривались исследователями через выделение локальных вариантов сросткинской, кыргызской и верхнеобской культур периода раннего средневековья. Вопрос об обоснованности подобной интерпретации, на наш взгляд, требует отдельного рассмотрения. В настоящей работе остановимся подробнее на опыте выделения локальных вариантов тюркской культуры Саяно-Алтая. Одной из важных особенностей изучения культуры тюрок периода раннего средневековья является то, что в большинстве обобщающих работ памятники различных районов распространения общности, за редким исключением (Овчинникова, 1990; Савинов, 2005), рассматривались отдельно (Кызласов, 1969; Худяков, 2004; Кубарев, 2005; и др.). Поэтому и вопрос о выделении локальных вариантов поднимался по отношению к конкретным территориям. Систематизация материалов раскопок в Туве позволила Г.В. Длужневской и Б.Б. Овчинниковой (1980: 81) выделить четыре локальных варианта памятников тюрок. В основу подобного разделения было положено рассмотрение характеристики внутримогильных конструкций объектов. Зафиксированные отличия в их оформлении, по мнению авторов, свидетельствуют о специфике обряда конкретных групп племен. Подчеркнув своеобразие погребальных объектов тюркской культуры в рассматриваемом регионе, Д.Г. Савинов (2005: 227) согласился с выделением центрально-тувинского варианта погребений с конем, характерным признаком которого является наличие подбоя. Другие памятники, упомянутые в работе Г.В. Длужневской и Б.Б. Овчинниковой, исследователь посчитал возможным обозначить как «локальный вариант культуры алтае-телеских тюрков» (Савинов, 2005: 227). Упоминались также особенные черты памятников тюркской культуры на территории Горного Алтая. А.П. Бородовский обратил внимание на своеобразие погребальных объектов Центрального Алтая. Автор отметил, что обозначенную территорию следует рассматривать как локальный район расселения определенной группы тюрок. В качестве основной характеристики памятников различных хронологических этапов исследователь назвал специфику надмогильных сооружений, представляющих собой кольцевые конструкции (Бородовский, 1992: 21–22). Пристальное внимание археологи обращали на особенности памятников тюркской культуры в Минусинской котловине. Подробная историография основных аспектов изучения и интерпретации раннесредневековых комплексов на обозначенной территории приведена в монографии Ю.С. Худякова (2004). Среди различных суждений, в научной литературе представлен и опыт рассмо29

трения памятников Среднего Енисея в рамках локального варианта тюркской культуры. Возможность подобной интерпретации обозначена в автореферате кандидатской диссертации О.А. Митько (1996: 20–21). Отметив этническую целостность тюрок на территории Минусинской котловины, археолог предположил, что их памятники можно отнести «к локальному варианту кочевнических культур второй половины I тыс. н.э. — курайской либо кимако-сросткинской» (Митько, 1996: 21). Впоследствии эти наблюдения были представлены в расширенном виде в совместной статье указанного автора с Ю.В. Тетериным (1998). Воздержавшись на этот раз от каких-либо точных определений, исследователи обратили внимание на отличительные черты памятников тюрок Среднего Енисея. Наиболее существенными, по мнению авторов, являются такие признаки, как почти полное отсутствие «поминальных» объектов, особенности планиграфии курганов, специфика надмогильных сооружений, западная ориентация умерших, использование огня в погребальной практике, наличие сопроводительных захоронений по обряду трупосожжения, а также частое нахождение глиняных сосудов (Митько, Тетерин, 1998: 403). В монографии Ю.С. Худякова (2004: 89) погребения с конем на Среднем Енисее четко обозначены как «минусинский локальный вариант культуры древних тюрок». Автор представил развернутое обоснование своей позиции по поводу особенностей появления и существования группы номадов на территории Минусинской котловины, а также расширил перечень характерных признаков памятников, обратив внимание на такую черту обряда, как частая замена в погребении лошади на овцу (Худяков, 2004: 48). Кроме того, исследователь подчеркнул периферийность «минусинского варианта культуры тюрок», что, по мнению Ю.С. Худякова (2004: 78), нашло отражение в отсутствии оригинальных сюжетов в орнаментации предметов торевтики. Соглашаясь с заключениями, приведенными в работах О.А. Митько, Ю.В. Тетерина и Ю.С. Худякова, представим некоторые дополнительные наблюдения, связанные с рассмотрением специфики погребальных памятников тюрок на территории Минусинской котловины. В рамках изучения основных характеристик погребального обряда тюркской культуры нами учитывалось около 300 объектов, исследованных на территории Горного Алтая, Тувы и Минусинской котловины. В связи с тем, что необходимые признаки известны далеко не для всех памятников, на различных этапах работы в анализ было включено от 257 до 267 погребений. Основной причиной подобной ситуации стало отсутствие необходимых сведений в связи с сильной ограбленностью памятника. Кроме того, многие комплексы не введены в научный оборот или опубликованы лишь частично. Ниже в кратком виде изложены основные наблюдения, дополняющие выводы археологов о специфике развития культуры тюрок на Среднем Енисее. Среди памятников Минусинской котловины достаточно высок процент впускных погребений (16,5%). Распространение подобных объектов может иметь различное объяснение. К примеру, отмечена концентрация впускных погребений в периоды, характеризующиеся сложной политической обстановкой. Среди других причин называется такой фактор, как стремление пришлого населения утвердиться на новой территории (Матренин, 2001: 101–102). Приведенные возможные трактовки вполне согласовываются с представлениями о 30

появлении носителей традиции «погребения с конем» на Среднем Енисее (Нестеров, 1985; Худяков, 1979; 2004). При этом можно уверенно утверждать, что впускной характер погребений в нашем случае не является признаком низкого социального статуса умерших. Напротив, некоторые подобные объекты на территории Минусинской котловины отличаются богатством сопроводительного инвентаря (Савинов, Павлов, Паульс, 1988). Характерной чертой погребального обряда тюрок во всех районах распространения культуры является приступка по одной из стенок могильной ямы. Этот конструктивный элемент зафиксирован при исследовании памятников раннесредневековых номадов Горного Алтая (23,7%), Тувы (14,3%) и Минусинской котловины (35,4%). Отличие обряда тюрок на Среднем Енисее в том, что приступка почти в половине случаев (15%) сооружалась для помещения туда человека, в то время как на других территориях она предназначалась для лошади. Подобная ситуация не зафиксирована в Туве, единична в Горном Алтае и встречается в погребальной практике тюрок Тянь-Шаня (Табалдиев, 1996: 21). Другим вариантом оформления могильной ямы являлся подбой, традиционно считавшийся отличительным признаком погребений тюркской культуры Тувы (Овчинникова, 1983, 1984; Савинов, 2005). Подобный элемент встречен в 20% погребений на указанной территории. Однако, как оказалось, почти столь же часто (около 18%) подбой сооружался номадами тюркской культуры в Минусинской котловине. Интересным компонентом обряда кочевников было помещение в могилу каменной «подушки». Подобная ситуация характерна для погребальной практики кочевников раннего железного века, а в период раннего средневековья наиболее часто фиксируется в памятниках тюрок Среднего Енисея (9%). Важными показателями ритуала населения тюркской культуры являлась ориентация умершего и сопровождавшего его животного, а также соотношение их расположения в могиле. При изучении особенностей обозначенных компонентов погребальной практики раннесредневековых номадов Саяно-Алтая было выделено две группы памятников, различающихся по ряду показателей, причем выявлена их территориальная обособленность. Для первой группы характерна ориентация человека в восточный сектор горизонта, противоположное направление лошади (овцы) и расположение животного слева от погребенного. Подобный набор признаков можно считать стандартом погребального ритуала для тюрок Горного Алтая (53%) и Тувы (60,8%). К первой группе также относится большинство памятников, исследованных на территории Монголии. Вторая группа отличается тем, что человек и животное ориентированы на запад с отклонениями, причем лошадь (овца) находится справа от погребенного. Подобная ситуация является характерной для кочевников Минусинской котловины (49,25%). Особенностью погребальной практики тюрок на Среднем Енисее является отсутствие «классических» кенотафов (Серегин, 2008). При этом на отдельных памятниках зафиксированы объекты, которые могут быть отнесены к «пустым» могилам либо условно обозначены как ритуальные сооружения (Поселянин, Киргинеков, Тараканов, 1999: 97). По сравнению с другими территориями распространения тюркской культуры, в Минусинской котловине зафиксировано большое количество детских погребений. Редкость подобных объектов в Горном Алтае и Туве может объясняться сложностью их фиксации в связи с осо31

бенностями ритуала для членов общества, еще не получивших социальный статус (Кубарев, 2005: 21–22). Отдельного рассмотрения заслуживает предметный комплекс тюрок на Среднем Енисее. При очевидной унификации материальной культуры кочевников в эпоху средневековья, специальный анализ сопроводительного инвентаря позволяет выявлять особенные черты, характерные для отдельных групп номадов. Важность подобной работы применительно к памятникам Минусинской котловины определяется также необходимостью прояснения вопросов, связанных с дискуссионностью датировки комплексов. Итак, в период раннего средневековья существовала единая тюркская культура. Это было сложное, полиэтничное объединение, что нашло отражение, в том числе, в специфике погребальных и поминальных комплексов на различных территориях и в отдельных районах. Интерпретация фиксируемых своеобразных черт в развитии общности будет способствовать реконструкции сложных этногенетических и историко-культурных процессов, происходивших во второй половине I тыс. н.э. В настоящее время представляется возможным рассматривать погребальные комплексы тюрок на Среднем Енисее в рамках локального варианта тюркской культуры. Литература Бородовский А.П. Территориальное распространение «древнетюркских» погребальных сооружений с кольцевой конструкцией и проблема этнических особенностей населения Центрального Алтая // Этническая история тюркоязычных народов Сибири и сопредельных территорий (по данным археологии). — Омск: Изд-во ОмГУ, 1992. — С. 19–24. Длужневская Г.В., Овчинникова Б.Б. Кочевое население Тувы в раннем средневековье // Новейшие исследования по археологии Тувы и этногенезу тувинцев. — Кызыл: ТНИИЯЛИ, 1980. — С. 77–94. Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. — СПб: Филологический факультет СПбГУ, 2005. — 346 с. Кубарев Г.В. Культура древних тюрок Алтая (по материалам погребальных памятников). — Новосибирск: Изд-во ИАиЭ СО РАН, 2005. — 400 с. Кызласов Л.Р. История Тувы в средние века. — М.: Изд-во МГУ, 1969. — 211 с. Матренин С.С. Впускные погребения Горного Алтая // Историко-культурное наследие Северной Азии. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2001. — С. 98–106. Митько О.А. Население территории Среднего Енисея в эпоху средневековья (VI–XVI вв.) (по данным погребальной обрядности): Автореф. дис. … канд. ист. наук. — Новосибирск, 1995. — 23 с. Митько О.А., Тетерин Ю.В. О культурно-дифференцирующих признаках древнетюркских погребений на Среднем Енисее // Сибирь в панораме тысячелетий. — Новосибирск: Изд-во ИАиЭ СО РАН, 1998. — Т. I. — С. 396–403. Нестеров С.П. Таксономический анализ минусинской группы погребений с конем // Проблемы реконструкций в археологии. — Новосибирск: Наука, 1985. — С. 111–121. Овчинникова Б.Б. К вопросу о захоронениях в подбоях в средневековой Туве // Этногенез и этническая история тюркских народов Сибири и сопредельных территорий. — Омск: Изд-во ОмГУ, 1983. — С. 60–68. Овчинникова Б.Б. Древнетюркские захоронения в подбоях в Центральной Туве 32

// Древний и средневековый Восток. История, филология. — М.: Наука, 1984. — С. 215–223. Поселянин А.И., Киргинеков Э.И., Тараканов В.В. Исследование средневекового могильника Белый Яр-II // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. — Новосибирск: Изд-во НГУ, 1999. Вып. 2. — С. 88–116. Савинов Д.Г., Павлов П.Г., Паульс Е.Д. Раннесредневековые впускные погребения на юге Хакасии // Памятники археологии в зонах мелиорации Южной Сибири (по материалам раскопок 1980–1984 гг.). — Л.: Наука, 1988. — С. 83–103. Серегин Н.Н. Традиция сооружения кенотафов кочевниками тюркской культуры // Археология степной Евразии. — Кемерово: Изд-во КузГТУ, 2008. — С. 144– 153. Тишкин А.А., Дашковский П.К. К вопросу о выделении локальных вариантов пазырыкской культуры // Степи Евразии в древности и средневековье. — Кн. II. — СПб: Изд-во ГЭ, 2002. — С. 166–168. Худяков Ю.С. Древние тюрки на Енисее. — Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2004. — 152 с. Худяков Ю.С. Кок-тюрки на Среднем Енисее // Новое в археологии Сибири и Дальнего Востока. — Новосибирск: Наука, 1979. — С. 194–206.

А.В. Табарев Институт археологии и этнографии СО РАН, г. Новосибирск, Россия

Северо-восточная Азия и заселение американского континента: современное состояние проблемы и новые подходы1 Проблема первоначального заселения Американского континента, без преувеличения, один из наиболее интригующих и сложных научных вызовов. Постоянно нарастающий объем самой разнообразной информации (археологической, антропологической, палеогенетической, палеогеографической, лингвистической) сопровождается огромным количеством научно-популярных статей, регулярных сообщений о «сенсационных» находках, острыми дискуссиями, полемикой и поиском все новых направлений для решения этой загадки. Основные аспекты этой проблемы — к какому времени (до 12 тыс.л.н. или после) относится начальный этап заселения, по какому маршруту оно происходило, является ли культура кловис древнейшей на Американском континенте, сформировались ли ее технологические основы уже в Новом Свете или их истоки реально зафиксировать в Азии или Европе? Ход дискуссий, построение аргументации, ответы на критику, терминологическая полемика, соотношение значения прямых и косвенных доказательств — все это представляется исключительно интересным и касательно самой проблемы, и в общетеоретическом плане в целом. На сегодняшний день существует несколько основных гипотез (моделей) ________________________________ 1 Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ (проект № 07-01-00417а) «Генезис и периодизация стратифицированных верхнепалеолитических комплексов Северной Монголии и Забайкалья».

33

о времени и путях первоначального заселения Нового Света (Табарев, Гнесь, 2007). Все они основаны на обновляющемся комплексе археологических и палеогеографических данных, все отличаются оригинальностью, все, без исключения, уязвимы для критики, и все имеют реальные перспективы для дальнейшей разработки. Берингийская модель (внутриконтинентальная) предполагает продвижение групп мигрантов из Северо-Восточной Азии по сухопутному перешейку на территорию Аляски и далее, по т.н. свободному ото льда коридору (Free Ice Corridor) в глубь североамериканского континента (Табарев, Стрикалов, 2007). Физическая возможность такого маршрута, однако, не вполне стыкуется с хронологией — если воспользоваться перешейком можно было лишь в периоды низкого уровня океана во время похолоданий, то пройти через коридор на юг — лишь в период потепления (не ранее 11,5 тыс.л.н.), что несколько позднее датировок по стоянкам культуры кловис в Северной Америке и памятников на тихоокеанском побережье Южной Америки. Более того, наиболее ранние комплексы на Аляске (например, Ненана) не обнаруживают сходства с археологическими материалами Чукотки или Камчатки, оно проявляется уже позднее — около 11,2 — 11 тыс.л.н. (Vasil’ev, 2008). И наконец, на Крайнем Северо-Востоке Азии пока нет данных о памятниках древнее 11,5 тыс.л.н. Весьма любопытной в этой связи представляется версия о том, что свободный ото льда коридор мог преодолеваться не с севера, а с юга, или — во встречном направлении. Прибрежно-островная модель в качестве исходного района также предполагает северо-восток Азии, но с движением не по внутренней части, а по южной кромке Берингии с выходом на тихоокеанское побережье Аляски, Британской Колумбии и далее — Калифорнии, Мексики и Южной Америки. Привлекательность этой модели в большей комфортности (отсутствие оледенения, разнообразие ресурсов, температурные параметры) для мигрантов (Табарев, 2003; Dixon, 1999; Erlandson et al., 2002; Fladmark, 1979). Однако фактических следов этого процесса — стоянок древнее 11 тыс.л.н. на побережье или свидетельств использования водного транспорта в это время — в Северной Америке пока не выявлено. Это может быть, в первую очередь, связано с мощной трансгрессией уровня Мирового океана в постледниковье. Тем не менее, целый ряд финальноплейстоценовых (11,5 — 10,5 тыс.л.н.) памятников в прибрежной части Эквадора (культура Лас-Вегас), Перу (Кебрада Хагуай), Чили (Монте Верде) явно связан с использованием акватических ресурсов (Табарев, 2002, 2006). Увеличение числа ранних памятников на тихоокеанском побережье Южной Америки даже позволило ряду исследователей предложить т.н. южнотихоокеанскую версию — заселение через южную часть Тихого океана из Австралии. Никаких реальных археологических подтверждений этой гипотезе пока нет. Наибольший резонанс среди археологов вызвало появление в конце 1990-х гг. атлантической (солютрейской) модели. Ее авторы — американские археологи Д. Стэнфорд и Б. Брэдли эффектно (статьи, интервью, лекции, фильмы) презентировали широкой публике версию о том, что носители солютрейской культуры на ее позднем этапе (18-17 тыс.л.н.) могли из прибрежных районов Иберийского полуострова мигрировать в Северную Америку вдоль кромки Гренландского ледника (Bradley, Stanford, 2004). По мнению авторов гипотезы, финальнопалеолитические каменные индустрии северо-восточной Азии не обнаруживают никакого технологического сходства с индустриями палеоин34

дейцев (в Сибири — микропластины, а в Северной Америке — бифасиальные наконечники), тогда как изготовление тонкоретушированных наконечников у солютрейцев практически аналогично технологии изготовления наконечников с желобком у носителей культуры кловис (Not from Siberia but from Iberia!). Гипотеза разделила специалистов на два лагеря, и скептики активно критикуют Д. Стэнфорда и Б. Брэдли за «умозрительность» и «поверхностность» представленной модели (Straus, 2000). К чести авторов атлантической версии отметим, что они вполне успешно выдерживают удар, методично отвечают на вопросы и скрупулезно наращивают свою аргументацию (Bradley, Stanford, 2006). Наиболее существенным (если не единственным) возражением против данной гипотезы является большой хронологический разрыв между самыми древними датировками культуры кловис (11, 5 тыс.л.н.) и самыми «молодыми» датами по солютре (около 17 тыс.л.н.). В то же время, именно на восточном побережье Северной Америки известно наибольшее число т.н. «пре-кловисных» памятников (Мидоукрофт, Кактус Хилл и др.), возраст которых по радиоуглероду 19-16 тыс.л.н. Эти даты вызывают полемику, стратиграфическая ситуация на памятниках неоднозначна, но число таких памятников неуклонно растет. Момент перехода количества в качество близок. По нашему убеждению, есть все основания внимательно следить за дальнейшим развитием атлантической модели и не впадать сразу в категоричное отрицание. С другой стороны, было бы грустно ограничиться лишь ролью наблюдателей в этой интереснейшей проблеме. Она в не меньшей степени актуальна для отечественной (сибирской, в первую очередь) археологии, чем для североамериканской. К сожалению, после пика публикаций и информации, сопровождавшей совместные советско-американские исследования на Алеутских островах (Табарев, 2008; Okladnikov, 1979) в середине 1970-х гг., принципиально нового прорыва в этом направлении в последующие годы не наблюдалось. Количество статей по данной тематике существенно сократилось, а монографические исследования вообще единичны (Березкин, 2007; Васильев, 2004). Традиционный интерес американских специалистов к территориям Чукотки, Камчатки и Якутии как возможных районов для поиска истоков ранних миграций через Берингию в последние десятилетия в должной мере не удовлетворялся, бесспорных стоянок древнее 12-11 тыс.л.н. в последние годы там так и не было обнаружено. Отсюда и скепсис ряда североамериканских коллег относительно самой перспективы позднеплейстоценовых связей Азии и Америки (Bradley, Stanford, 2004; Seonbuk, Clark, 1985). Вместе с тем, еще в 1970-1980-х гг. именно сибирские археологи (А.П. Окладников, А.П. Деревянко, Р.С. Васильевский) неоднократно указывали в своих работах на то, что географическая зона поиска корней ранних миграций в Новый Свет значительно шире, она включает в себя не только Крайний СевероВосток Азии, но и Дальний Восток (Приамурье, Приморье, Сахалин, Японский архипелаг). В этой связи, по нашему мнению, особый интерес представляют такие районы, как Хоккайдо, север Хонсю и юг Сахалина. Именно там известно значительное число памятников с развитой каменной индустрией, широчайшим орудийным диапазоном, следы сезонных поселений и крупных жилищ, источники обсидиана. В период постледниковья (17-14 тыс.л.н.) на этих территориях развивались самобытные культуры охотников-рыболовов, шел интенсивный 35

обмен сырьем и технологиями, активное освоение островной части и акватории океана в широтном и меридиональном направлениях. Не менее интересен и вопрос об истоках самих дальневосточных культур. Судя по последним археологическим находкам в Северной Монголии (стратифицированные памятники Толбор-4, Толбор-15) мощные индустрии пластинчатого типа существовали там уже около 40-38 тыс.л.н. (Derevianko et al., 2007). Именно этот очаг мог стать источником периодических технологических импульсов в районы Среднего Амура, а оттуда на Нижний Амур, в Приморье и на островную часть (Gillam, Tabarev, 2006). Именно островная часть в таком случае оказывается конечной точкой серии таких импульсов (пластинчатая техника, микропластинчатая техника, ранняя керамика) и благодаря благоприятным климатическим условиям, а также исключительно богатой сырьевой базе районом формирования культур с высочайшим уровнем приморской адаптации и потенциальными возможностями для дальних миграций. Таким образом, прибрежно-островная модель заселения Америки в лице дальневосточной версии обретает более конкретную «стартовую площадку». Естественно, что дальневосточная версия нуждается в детализации, всесторонней аргументации и наполнении фактическим материалом (палеогеографическими данными, технологическими реконструкциями, анализом новейших археологических материалов), но само ее выдвижение по сравнению с берингийской или солютрейской моделями абсолютно корректно. Литература Березкин Ю.Е. Мифы заселяют Америку. — М.: ОГИ, 2007. — 360 с. Васильев С.А. Древнейшие культуры Северной Америки. — СПб.: Петербургское востоковедение, 2004. — 144 с. Гнесь А.А., Табарев А.В. Последние сибиряки — первые американцы: к дискуссии о первоначальном заселении Нового Света // Российско-американские связи: схожие проблемы — различные взгляды. — СПб.: Академический проект, 2007. — С.9-16. Табарев А.В. Древнейшие памятники тихоокеанского побережья Южной Америки: истоки приморской адаптации // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий: Материалы итоговой годовой сессии в ИАЭТ СО РАН.— Новосибирск, 2002.- С.203-206. Табарев А.В. Водный транспорт в древнейших культурах маргинальной Пасифики // Проблемы археологии и палеоэкологии Северной, Восточной и Центральной Азии: Материалы междунар. конф. «Из века в век».- Владивосток, 2003. — С. 453-456. Табарев А.В., Стрикалов И.Ю. Древняя Берингия // Сибирь. Атлас Азиатской России. — Новосибирск; М.: Изд-во Феория, 2007. — С.388-389. Табарев А.В. Академик А.П. Окладников и отечественная американистика // Окно в неведомый мир. — Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СОРАН, 2008. — С.87-90. Табарев А.В. Введение в археологию Южной Америки. Анды и тихоокеанское побережье: Учеб. пособие. — Новосибирск: Изд-во «Сибирская научная книга», 2006. — 244 с. Bradley B., Stanford D. The North Atlantic Ice-Edge Corridor: a Possible Paleolithic Route to the New World // World Archaeology. — 2004. — Vol.36 (4). — P.459-478. 36

Bradley B., Stanford D. The Solutrean-Clovis Connection: Reply to Staraus, Meltzer and Goebel // World Archaeology. — 2006. — Vol.38 (4). — P.704-714. Derevianko A.P. et al. The Technology of Early Upper Paleolithic Lithic Reduction in Northern Mongolia: The Tolbor-4 Site // Archaeology, Ethnology and Anthropology of Eurasia. — 2007. — N.1 (29). — P.16-38. Dixon E.J. Bones, Boats and Bison: Archaeology of the First Colonization of Western North America. — Albuquerque, NM: University of Mew Mexico Press, 1999. — 322 p. Gillam J.C., Tabarev A.V. Geographic Information Systems and Predictive Modeling: Prospects for Far East Archaeology // Archaeological Education of the Japanese Fundamental Culture in East Asia. — 21 COE Program Archaeology Series. — 2006. — Vol. 7. — P.63-72. Erlandson et al. Anatomically Modern Humans, Maritime Voyaging, and the Pleistocene Colonization of the Americas // The First Americans: The Pleistocene Colonization of the New World. — Ed by N. Jablonski. San Francisco, CA, 2002. — Memoirs of the California Academy of Sciences. — V. 27. — P.59-92. Fladmark K.R. Routes: Alternate Migration Corridor for Early Man in North America // American Antiquity. — 1979. — Vol. 44. — P.55-69. Okladnikov A.P. The Ancient Bridge // The Alaska Journal. — 1979. — Vol.9 (4). — P.42-45. Straus L.G. Solutrean Settlement of North America? A Review of Reality // American Antiquity. — 2000. — Vol.65. — P.219-26. Vasil’ev S.A. Asia-America: The Oldest Alaskan Assemblages Variability //The Current Issues of Paleolithic Studies in Asia. — Novosibirsk: Institute of Archaeology and Ethnography, 2008. — P.159-164. Yi Seonbok, Clark G.A. The «Dyktai Culture» and New World Origins // Current Anthropology. — 1985. — Vol. 26. — N.1. — P.1-20.

А.В.Тетенькин Иркутский государственный технический университет, г.Иркутск, Россия

К вопросу о культурных механизмах трансляции артефактов в пространстве Изучение всякого нового археологического объекта включает в себя такую обязательную процедуру как типологическая характеристика входящих в него артефактов. Она имеет специфику отнесения к морфологически соответствующим культурным типам и далее к выделенной на их основе археологической культуре (АК). В результате происходит известная ориентация объекта во временной и территориальной позициях. Объект становится координированным в региональной культурно-хронологической схеме, и происходит перенос на него научной проблематики, соответствующей позиции в целом. При этом выявленные корреляционные связи предметов, как правило, территориально и хронологически неравнозначны. Широко известно, например, бытование в каменном веке чопперов, бифасов, торцовых микронуклеусов. С другой стороны, есть примеры узколокальных типов: усть-каренгская керамика 37

Верхнего Витима и др. Собственно, сами археологические объекты редко бывают полностью тождественны друг другу в типологии артефактов. Обычно берутся во внимание какие-то отдельные, «руководящие» типы. Степень тождества уменьшается по мере удаления от классического ядра АК. Четко очерченных границ смены ареалов АК не существует. Рассмотрение каждого из типов вещей даст ряд ареалов их проявления, лишь частично совпадающих друг с другом и взаимоналагаемых в точке местонахождения артефактов. Этнический смысл, вкладываемый в содержание АК, особенно в археологии поздних разделов, является, по сути, самым употребимым. Это происходит, во-первых, потому что за всякой АК стоит некое множество или группа людей — ее носителей. Во-вторых, потому что в случаях выделения АК (или «традиции») по типам погребальных комплексов, за ней стоит ископаемая человеческая популяция. Имя собственное для АК становится собственным именем для ее носителей. Например, так появились китойцы, глазковцы, пазырыкцы. Употребление собственных имен стирает видимые различия между ними (глазковцами и прочими) и собственно этносами — кетами, эвенками и др. Происходит перенос на глазковцев, китойцев всей суммы отношений, свойственных этносусоциуму. Это, в частности, отношения социальной стратификации, брачные, хозяйственные, идеологические. Но прежде чем приложить к АК социологические схемы, следует обратиться к определению самого социума. Для археологии принципиальным будет определение социума как территориальной человеческой группы, популяции, самодеятельной в воспроизводстве ряда обязательных отношений: а)демографическом воспроизводстве, б)воспроизводстве в сфере власти и управления, в)экономической сфере, в)идеологической сфере, обеспечивающей осознание людьми естественной легитимности социума, которому они принадлежат (Зиновьев, 2000). Эта легитимация происходит благодаря фиксации коллектива в мифологической, религиозной, космогонической картинах мира. Этой же цели служит механизм идентификации социума, определяющий границы «свойчужой», закрепляемый этнонимами и политонимами. Но совпадают ли, тождественны ли названные сферы в территориальных границах своего проявления? Если взять во внимание идеологическую сферу, то можно увидеть существование различных — и локальных, и трансрегиональных уровней. Таковы, например, религии, в том числе и первобытные шаманистические верования. Они, по сути, не удерживаются политическими, этническими границами, границами локальных социальных групп. Если говорить о локализации экономического воспроизводства, то следует вспомнить, что единые национальные рынки и экономики возникают на очень позднем уровне политического и социально-экономического развития обществ. Так, например, известно, что натуральное хозяйство было одним из факторов феодальной раздробленности, то есть поля политических и экономических отношений в этом случае не совпадали. Применительно к археологии Сибири должен быть поставлен вопрос о том, что следует считать единицей экономического воспроизводства, скажем, таежных охотников-собирателей? Должна ли это быть кочующая группа из одной или нескольких малых парных семей, группа, к которой принадлежат охотники, входящие в кооперацию в коллективных видах охоты? В любом случае следует признать несовпадение полей реализации сфер экономического воспроизвод38

ства и этнического идентифитета. Тождественны ли в территориальных границах сферы хозяйственная и политическая (власти и управления)? В аспекте управления экономическим воспроизводством субъекты хозяйствования самостоятельны. Но кроме этого сфера власти и подчинения-управления включает в себя также военные отношения, брачные отношения. И те и другие шире экзогамных хозяйственных коллективов и часто являются элементом политики увеличения престижа. Этой же цели служит престижная, символическая торговля, устанавливающая межэтнические связи (Hayden, 1995). Эти сравнения можно продолжить с тем же результатом: очевидно, что поля демографических, политических, хозяйственных, идеологических отношений на догосударственном уровне развития обществ территориально не совпадают и не образуют закрытой системы. Лишь государство становится собирателем этих связей в рамках своего политического поля. Какой же тип социальных связей фиксирует АК? Очевидно, что все типы социальных отношений, так или иначе, проявлены в материальной культуре и в ее археологических остатках. Применительно к археологическим ансамблям приходится констатировать разницу и несовпадение большей части ареалов обнаружения тех типов артефактов, которые были найдены в данном ископаемом случае. И отталкиваясь от этого обстоятельства, следует вопрос: каковы механизмы трансляции вещей в пространстве, каким образом могут быть они обусловлены различием полей социальных отношений в культуре? Какую роль в них играют барьеры идентичности, удерживающие в рамках этноса «все русское» или «все бурятское»? Описание существующих в культуре процессов для археологии есть онтологическая работа, определяющая характер конечных знаний-интерпретаций. Наши онтологические представления охватывают культурные остатки и их генезис, взятые в процессуальном представлении. Конкретные знания, дающие частные процессуальные изображения объекта как статичного, остаточного результата некогда осуществленного события, по характеру модельны и ретроспективны, поскольку в археологии, как и вообще в науках исторического типа, эти процессы в живую не наблюдаемы. Их онтологические картины берутся с современных — аналоговых процессов. На этом стоит принцип актуализма. Знания этого типа всегда предположительны относительно собственных ископаемых объектов оперирования. Во-первых, потому что априори был сделан допуск тождественности идеального объекта современного и древнего (и, в частности, однозначности процессов, их формировавших). Во-вторых, поскольку сами ущербные объекты оперирования (культурные остатки) не могут дать целостного знания, и последнее, напротив, не выведено из них, а сконструировано и введено в ситуацию с целью объяснения объекта — интерпретации, объяснения его возникновения и развития. Отсюда модельный, конструктивный или инженерный характер знания (Тетенькин, 2003б). Попытаемся очертить в общем виде механизмы трансляции артефактов в культуре. Трансляция артефактов происходит как аспект поведения людей в пространстве либо в рамках процессов коммуникации-обмена (коммуникативная трансляция), либо как следствие территориальной мобильности носителей (мобильная трансляция). В пространстве транслированы могут быть: а)собственно вещи, б) люди, носители и создатели вещей, в) идеи, то есть типы и технологии изготовления вещей — технологии воспроизводства типа. Вещи могут быть транслированы такими путями (каналами) как: а) торговля, обмен 39

экономического и престижного характера, б) военный захват, добыча, в) переселение людей-носителей вещей. Люди-носители вещей могут быть перемещены в результате: а) брачных связей, б) как военнопленные, г) маргиналы-изгои, д) как торговые и политические агенты, е) в результате переселения социальной группы, становящейся на новом месте е-1) большинством, е-2) меньшинством, е-2.1) меньшинством господствующим, е-2.2) меньшинством подчиненным. Идеи могут быть заимствованы: а) через контакты людей в пограничных районах, б) через контакты с людьми, перемещенными на данную территорию, в) в обществах с развитыми средствами передачи информации через знаковые носители идей-технологий. Общение, знакомство с чужим опытом, обучение через совместную деятельность являются механизмами передачи технологий изготовления артефактов. Распространение вещей собственно и опосредованно через людей и идеи имеет диффузный характер. Можно вновь вспомнить примеры широкого трансрегионального бытования вещей и технологий их изготовления. Это, например, торцовые нуклеусы для снятия микропластин. Широкое распространение артефактов пронизывает, проходит сквозь культурные границы локальных человеческих популяций. Иначе эти границы можно определить как барьеры на пути трансляции технологий и артефактов. Суть этих культурных границ лежит в механизме идентифитета: выставлении для своего поля границ «свой — чужой». Наибольшее предпочтение стать «своими» имеют те артефакты, что стали интериоризованы. Это возможно, повидимому, когда: а) артефакты данного типа здесь изобретены либо модифицированы, б) стали «своими» в силу длительного их обращения в деятельности, в) имеют знаково-символический характер в культуре, играют определенную роль в идеологической сфере, по А.К. Байбурину (1989) обладают высоким семиотическим статусом. Для иноэтничного окружения артефакты становятся «чужими» в обстоятельствах восприятия их как символов, репрезентирующих собой чужой этнос, социальную группу. Это могут быть намеренные маркеры-индексы либо ненамеренные символы — вещи, исторически ассоциирующиеся с данной чужой группой. Большую вероятность стать таковыми имеют, по-видимому, предметы экстраутилитарного, знаково-символического назначения. Перевод артефактов через границу «свой — чужой» происходит благодаря ряду условий. А) Оценка получаемой с употреблением артефакта пользы, которая перевешивает все возможные негативные последствия и которая выше эффективности собственных, местных аналогов. Б) В результате предпринятых мер по интериоризации артефакта. Например, это может быть модификация его формы. Сохраняя свойства артефакта, необходимые для выполнения основной его функции (денотат), люди изменяют форму, имеющую дополнительные значения (коннотат). Часто такая модификация выражается в нанесении на форму знака-индекса, маркирующего принадлежность к новой социальной группе. В) Экспорт артефакта в иную социальную среду возможен также, если получатели способны к восприятию и воспроизводству технологий получения артефактов и их употребления. Чем ближе уровни развития культуры обоих, принимающей и транслирующей сторон, тем больше шансов для реализации этого условия. Отсутствие надлежащей сырьевой базы может стать препятствием для усвое40

ния инновации. Г) Какая-то группа предметов имеет своей основной функцией обеспечение пограничной коммуникации. По-сути, это артефакты — коммуникативные медиаторы. Это, например, верительные грамоты, подарки. Д) Импортные предметы рассматриваются как средства поднятия социального престижа новых обладателей. Большинство артефактов в каждом ансамбле местного происхождения, произведено и употреблено в местной системе жизнедеятельности, являются элементами локальной культуры. Исходя из этого утверждения, можно, повидимому, полагать, что воспроизводство импортированных артефактов есть технологическое воспроизводство типа. Сам процесс коммуникативной трансляции, следовательно, имеет два этапа: 1) знакомство с самим артефактомвещью, 2) воспроизводство типа. Единичные, экзотичные предметы в комплексе свидетельствуют об остановке трансляции на первом этапе. Напротив, признаки местного производства заимствованных вещей, например, китайских бронзовых зеркал в Южной Сибири, свидетельствуют о завершенном процессе трансляции. Успешность заимствования может также выражаться в использовании элементов технологии, приемов, шаблонов в изготовлении совершенно иных артефактов, т.е. в распредмечивании технологии. Трансляция артефактов внутри единого поля социальных отношений проходит легче, чем через поля, вынужденно пересекая их границы — преодолевая барьеры идентичности. Описав различные пути трансляции вещей и их технологий, мы должны подчеркнуть, что в культуре они работают одновременно, и в той или иной мере могут рассматриваться как причины появления каждого из артефактов. На разных этапах трансляции задействованы могут быть различные механизмы территориальной и временной трансляции. Обозначим это явление как редетерминация. Существует также ряд случаев конвергентного происхождения вещей. Так, постулируется, что сходные социокультурные условия жизни могут стать основой для возникновения независимо друг от друга в разных регионах сходных орудийных форм. Таковы, например, ориньякоидные скребки высокой формы, зубчато-выемчатые скребла мустьерского облика, разного рода орудия «с черешком», «с ушками», «с обушком» и т.п. Как правило, эти явления объясняются сходством технического уровня рассматриваемых разных культур, сходством свойств сырья, однотипностью хозяйственной деятельности в рамках одного хозяйственно-культурного типа. Первый вывод, который мы должны сделать из предпринятых рассуждений, состоит в том, что археологическое восприятие АК как гомогенной, цельной социальной группы — этноса значительно редуцировано или упрощено против мыслимой действительности. Однако, может быть, это имеет резон, потому что социология доисторических обществ эволюционно и логически проще нынешнего ее состояния? Можем ли мы отсюда редуцировать наши построения до уровня существования гомогенных одноклеточных групп-этносов? На наш взгляд, фактором, ведущим к гомогенизации культурного пространства, то есть к соответствию границ различных полей социальных отношений (идентификационного и идеологического, политического, хозяйственного, демографического), является политогенез, в пределе ведущий к образованию закрытого в государственных границах общества с самодеятельной единой эко41

номикой и с национально-государственно ориентированной идеологической сферой. Оседлость населения является перспективным условием развития политогенеза. По сути, это процесс обратный нашему предположению в смысле этно-культурного развития от простого к сложному. Следующий вопрос на тему факторов диверсификации / гомогенизации границ культурных полей — роль в них плотности населения. В первобытных обществах с присваивающей экономикой плотность населения есть величина производная от концентрации пищевых ресурсов на территории. Чем большими пищевыми ресурсами обладает экологическая ниша, тем выше плотность населения. Рост ее идет как за счет воспроизводства автохтонного населения, так и за счет пришлых групп, привлеченных благоприятными условиями жизни. Собственно большая плотность населения вместе с оседлостью и правами доступа и контроля за пищевыми ресурсами всегда являлись факторами социальной стратификации и политогенеза (Hayden, 1995). Возникающие вслед за этим конкуренция и конфликты в борьбе за ресурсы становились барьером для свободного обмена культурным опытом. Межгрупповые браки и трансрегиональная престижная торговля, являясь способами мирного решения конфликтов интересов, наоборот, становились каналом обмена вещами, технологиями, людьми. Низкая плотность населения, обусловленная низкой пищевой продуктивностью территории, порождает такие особенности социальной жизни как территориальная рассредоточенность популяции (этнической группы). Отсюда напряженность поддержания экзогамных брачных отношений побуждает к открытому и толерантному отношению к пришельцам. Дисперсное расселение группы становится причиной низкой сопротивляемости к инокультурным инновациям. Сопутствующим и побуждающим мотивом здесь должен быть низкий барьер идентифитета, слабая степень осознанного противопоставления этнически «своего» «чужому». Индивидуальное, в течение значительного времени года изолированное хозяйствование побуждает в борьбе за существование к активному заимствованию эффективных адаптационных, технологических инноваций. Отсутствие четких политических, родовых границ для населения территорий низкой продуктивности, кочевые миграции значительного диапазона также ведут к культурной открытости, прозрачности культурных границ для инноваций. В целом, можно утверждать, что низкая плотность населения является фактором, благоприятствующим культурному обмену. Кроме того, следует также признать, что описанный выше полиморфизм полей социальных отношений облегчает трансляцию артефактов, имеющую характер диффузии. Факторами, замедляющими культурный обмен, очевидно, являются также такие географические особенности, как изрезанность береговой линии, орографические или пустынные барьеры, границы различных ландшафтноклиматических зон и агрегативность биоресурсов, концентрированных в дискретных экологических нишах. Мы полагаем, что уже одно только введение категории АК в научную практику канализирует познание в определенном направлении реконструкции социокультурных феноменов, стоящих за ней в каждом случае. Этническая версия лишь одна из немногих возможных для объяснения. И вслед за дискуссией «Чем АК не этнос?» неизбежно встает вопрос: а каковы в принципе существующие механизмы трансляции артефактов, их типов (технологий)? Что приводит к территориально широкому распространению типов артефактов? Описание 42

этих процессов, наблюдаемых в живой культуре, во-первых, задаст эпистемологические пределы для реконструкций-моделей. Во-вторых, стимулирует развитие в искомом направлении научных методов. В-третьих, обеспечит методологическую легитимность исследованиям. Приведенные рассуждения носят эскизный характер. Но их постановка, мы считаем, должна показать перспективы для детальных исследований в означенном направлении и поиска в научном культурно-антропологическом багаже таких разработок, что могут быть с успехом применены в интерпретации социокультурного содержания формальных археологических культур. Во всяком случае, следует признать, что бытующая в археологии точка зрения существования артефактов подобно биологическим организмам, а типов — биологическим видам, ошибочна. (Например: «как в процессе эволюции живого, так и в процессе эволюции вещей сохранение или изменение набора признаков определяется закономерностями, общими для всех процессов многоэтапной передачи информации» (Маршак, Маршак, 1981: 35). «При рассмотрении характера связи вещей внутри системы культуры может оказаться полезным изучение структуры отношений организмов внутри системы природы» (Лихтер, 1994: 34). Более ранним примером этой точки зрения является работа «Типологический метод» В.А. Городцова (1927).) Употребление термина «археологическая культура» или иных понятий аналогичных по смыслу оперирования археологическим материалом востребовано и необходимо в задаче описания групповой специфики и единства археологических ансамблей, т.е. в суждениях регионального масштаба. При этом процесс познания лишь начинается с выделением АК, поскольку готовых, предзаданных социокультурных значений термина нет. А значит, путь научного исследования должен лежать в направлении поиска конкретного содержания в каждом случае выделения АК. С одной стороны, следует признать, что фрагментированность культурных остатков, помноженная на фрагментарность их изученности, плюс множественность путей трансляции артефактов и технологий стоят преградой, подчас непреодолимой, на пути реконструкции социокультурного содержания АК. С другой стороны, возможности для реконструкции появляются с пониманием существования стадиальной и географической (хозяйственно-культурной, экологической) специфики трансляции, развития культурных полей и проецирования их в феномене АК. Проработка схем онтологии культуры должна идти в ногу с конкретной археологической практикой. Оценки ситуаций по типу текущей недостаточности количества полевых материалов для обобщений и теоретической работы должны быть признаны неудовлетворительными. Пока не будут сформированы, прописаны и схематизированы предметные онтологические представления, знания в искомом ключе или парадигме не возникнут. Литература Байбурин А.К. Семиотические аспекты функционирования вещей // Этнографическое изучение знаковых средств культуры. — Л.: Наука, 1989. — С.63-88. Городцов В.А.Типологический метод в археологии. — Рязань, 1927. — 10 с. Зиновьев А.А. На пути к сверхобществу. — М.: Центрполиграф, 2000. — 638 с. Лихтер Ю.А. Логическая система знания о вещи // История и эволюция древних вещей. — М.: Изд-во МГУ, 1994. — С.33-43. 43

Маршак Б.И., Маршак М.И. Сходные информационные процессы в развитии вещей и эволюции живых организмов // Количественные методы в гуманитарных науках. — М., 1981. — С.35-42. Тетенькин А.В. К вопросу о выборе способа изображения объекта археологического исследования // Известия Лаборатории древних технологий. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2003б. — Вып. 1. — С.26-33. Hayden B. 1995. Pathways to Power Principles for Creating Socioeconomic Inequalities Foundations of social inequality. Edited by T.D.Price, G.M.Feinman. — New York; London: Plenum Press. — P. 15-86.

С.А. Федосеева Центр арктической археологии и палеоэкологии человека АН РС(Я), г. Якутск, Россия

Биокультурная адаптация человека к экстремально холодным условиям Северо-восточной Азии Основными проблемами якутской археологии являются изучение механизмов биокультурной адаптации человеческих коллективов к экстремально холодным условиям окружающей среды, изучение различных этапов расселения человеческих коллективов по дискомфортной зоне обитания, проблема внетропической прародины человечества. С этой точки зрения крайне важно понять, какое содержание нами вкладывается в понятие «Северо-Восточная Азия». Это понятие следует воспринимать не только как географическое, по направлению стрелки компаса, а скорее, как особую природную зону, отличную от других природных зон своеобразными условиями существования всего живого. Наиболее показательными природными факторами этой зоны являются минусовые среднегодовые температуры и распространение ископаемой вечной мерзлоты (рис. 1, 2). Территория Якутии, входящая составной частью в понятие «СевероВосточная Азия», по мнению крупнейшего географа современности И.П. Герасимова (Герасимов, 1985), сохранила вплоть до настоящего времени послеледниковый характер во многих особенностях своей современной природы — в климате, геоморфологии, почвах, растительности. В Якутии отмечается несколько своеобразных природных феноменов, помогающих определить влияние холода на всю органическую эволюцию. Эта территория являлась центром формирования арктических флор и фаун, в том числе формирования арктического адаптивного типа человека. Адаптивный тип представляет собой норму биологической реакции на комплекс условий окружающей среды. По В.П. Алексееву и Т.И. Алексеевой (Алексеев, 1979; 1989; Алексеева, 1975; 1977; 1986) адаптивные типы не являются экологически специализированными формами. Они выражаются в виде тенденции к изменению физиологических и морфофизиологических черт в направлении, наиболее благоприятном для существования в опреде44

ленной среде, и не препятствующих возможности существования в других экологических нишах. Адаптивный тип — это биологическая форма приспособительной реакции у человека. Адаптивные типы, судя по их географической приуроченности, формировались на протяжении всей истории человечества. Адаптация человека к условиям среды обитания состоит из двух равноправных частей: физиологической и социально-культурной адаптации. Явление биологической адаптации наследственно обусловлено и представляет собой длительный исторический процесс.

Рис. 1. Тундролесье и смежные зоны СССР (по Ю.П. Пармузину, 1981: с 51; с добавлениями). Условные обозначения: 1: 1 — холодные пустыни и льды, 2 — тундра, 3 — тундролесье, 4 — тайга; 2: I — умеренноконтинентальная зона, II — континентальная, III — резко-континентальная, IV — экстраконтинентальная, V — муссонная зона; 3: криолитозона У коренного населения Арктики, независимо от этнической принадлежности, выявляется много общих физиологических черт. Есть основание считать эти особенности нормой реакции на воздействие климатических условий Крайнего Севера (Бартон, Эдхолм, 1957; Данишевский, 1968). В числе определяющих характеристик этой нормы такие как особая плотность тела, большое развитие костно-мускульной массы, прочный скелет, почти полное отсутствие астенического типа телосложения, повышенное содержание гемоглобулина крови, усиленные энергетические и терморегуляционные процессы, более высокая стабильность уровня метаболизма в условиях переохлаждения. По мнению ряда ведущих российских антропологов (Золотарева, 1969; Шереметьева, Рычков, 1978), коренное население Арктики, обладающее повышенной способностью к терморегуляции и окислению жиров, повышенной скоростью кроветворения, специфическими признаками тела, уменьшающими теплоотдачу в условиях арктического климата, имеют преимущества перед теми, кто не отличается этими качествами. 45

Рис. 2. «Области, в которых человек либо совсем не может жить, либо живет в очень тяжелых условиях» (по Дж. Хоррабину, 1924: с. 12) Реконструкция палеогеографических условий Северо-Восточной Азии свидетельствует, что природные условия, способствующие развитию холодоустойчивых арктических флор и фаун, хорошо фиксируются уже в плиоцене (Ю.П. Баранова, С.Ф. Биске, Гончаров и др., 1968). Г.И. Лазуков (1973) уточняет, что временем формирования арктических флор и фаун надо считать вторую половину плиоцена — начало плейстоцена. Своеобразие континентальной области Якутии состоит в том, что она не покрывалась сплошными ледниками, не затоплялась и обладала наиболее низкими температурами. Именно эта область и могла быть основным центром формирования голарктических флор и фаун (Шер, 1976). С открытием древнейшего палеолита на Диринг-Юряхе и подобных ему памятников дирингской культуры древнейшего палеолита, ашельских и мустьерских памятников на территории Якутии и постановкой на их фактической основе проблемы внетропической прародины человечества, мы склонны считать, что наиболее древним, исходным адаптивным типом является арктический тип, который исторически сформировался с конца эоплейстоцена в экстремально холодной среде Северо-Восточной Азии. Важную роль в адаптации человека к условиям Северо-Восточной Азии играет питание, так как увеличиваются энергетические затраты организма (Агаджанян, Петрова, 1996). Фактор питания сыграл решающую роль в эволюции человека, поскольку осуществлял прочную связь между организмом и окружающей средой. Суровые климатические характеристики диктуют необходимость создания хозяйства с высокой калорийностью питания, что должно способствовать сохранению гомеостаза популяции в экстремальных условиях среды. Сложение соответствующего хозяйственно-культурного типа — это социальная реакция популяции на воздействие экологических факторов. В условиях повышенного холодового стресса сформировался тип хо46

зяйства с высококалорийной диетой, высоким содержанием белков и жиров в рационе. Такими типами хозяйства являлись охотничье хозяйство, рыболовство, охота на морского зверя, позднее — оленеводство. С понижением холодовой экстремальности среды обитания в рационе питания увеличивается удельный вес продуктов с высоким содержанием углеводов. Такой рацион характерен для земледельческих типов хозяйства. Одним из основных направлений изучения формирования адаптивного типа является соотнесение адаптивного типа как нормы биологической реакции на среду обитания с хозяйственно-культурным типом, как нормы социальной реакции. Чем совершеннее хозяйственно-культурный тип, тем большее число связей со средой осуществляется через социальные каналы. В.П. Алексеев (1989) связал в первобытной истории популяционное деление человечества с его хозяйственной деятельностью и определенными природными условиями, объединив их в понятие антропогеоценоза. Что же касается социально-культурной сферы, то видное место в культуре как основном механизме внебиологической адаптации занимает этнически специфическая культура, присущая тому или иному этносу. Определяя место этноса в экологии, С.Н. Артановский (1975) утверждал: «В отличие от экологии других живых существ в экологии человека основными единицами выступают не популяции, зависящие от условий места обитания, а этнические сообщества, взаимодействие которых с окружающей средой в ходе истории приобретает все более активный и выгодный для человека смысл. Придав этносам значение экологических единиц, зависящих от экологической среды, легко впасть в биологизацию процессов этногенеза и всей этнической истории, как это произошло с Л.Н. Гумилевым.» Жизнеобеспечение человека как социально-биологического существа означает удовлетворение его социальных и биологических потребностей. При рассмотрении соотношения хозяйственной деятельности людей с природной средой обращают на себя внимание сильные адаптационные способности человека, обеспечиваемые развитием и дифференциацией его материальной культуры, чаще всего в ее этнических вариантах. Именно в результате этой небиологической адаптации люди смогли приспособиться к самым разнообразным условиям, в том числе и к экстремально холодным условиям Арктики. К настоящему времени в результате полувековой деятельности Приленской археологической экспедиции открыто и исследовано более тысячи археологических памятников различных эпох, особенно многослойных стоянок, погребений, могильников, наскальных изображений, материалы которых несут громадную информацию как о природной среде обитания, так и хозяйственно-социальной направленности отдельных человеческих популяций, территориально и хронологически объединенных в самобытные археологические культуры. На территории Якутии открыта последовательная цепь из десятка археологических культур, хронологически распространенных от древнейшего палеолита (3/2,5 — 1,8 млн лет) до периода раннего железа включительно (2,5 — 0,5 тыс. лет). За понятием «археологические культуры» стоят этнические сообщества. Опираясь на конкретные археологические материалы, можно утверждать, что на протяжении большей части истории человечества до 10,5 тыс. 47

л. т. н. население Якутии развивалось автохтонно и не отставало по уровню культуры от остальных заселенных регионов Земли. Литература Агаджанян Н.А., Петрова П.Г. Человек в условиях Севера. — М.: Кроун, 1996. Алексеев В.П. Адаптация и наследственность // Окружающая среда и здоровье человека. — М., 1979. Алексеев В.П. Историческая антропология и этногенез. — М.: Наука, 1989. Алексеева Т.И. Биологическая адаптация населения Арктики к экстремальным условиям Крайнего Севера (антропологический аспект) // Географические аспекты экологии человека. — М., 1975. Алексеева Т.И. Географическая среда и биология человека. — М.: Мысль, 1977. Артановский С.Н. Общественно-культурные аспекты экологии человека // Вопр. философии. — М., 1975. — № 3. Баранова Ю.П., Биске С.Д., Гончаров В.Ф. и др. Кайнозой Северо-Востока СССР. — М., 1968. Бартон А., Эдхолм О. Человек в условиях холода. — М., 1957. Герасимов И.П. Экологические проблемы в прошлой, настоящей и будущей географии мира. — М., 1985. Данишевский Т.М. Патология человека и профилактика заболеваний на Севере. — М., 1968. Золотарева И.М. Распределение групп крови у народов Северной Сибири // VII МКАЭН. — М., 1969. Т. I. Лазуков Г.И. Берингия и проблема формирования холодовыносливой (арктической) флоры и фауны // Берингийская суша и ее значение для развития голарктических флор и фаун в кайнозое. — Хабаровск, 1973. Мочанов Ю.А. Древнейший палеолит Диринга и проблема внетропической прародины человечества. — Новосибирск, 1992. Мочанов Ю.А., Федосеева С.А. Археология, палеолит Северо-Восточной Азии, внетропическая прародина человечества и древнейшие этапы заселения человеком Америки. — Якутск, 2002. Пармузин Ю.П. В холодном коридоре планеты // Химия и жизнь. — 1981. — № 11. Хоррабин Дж.Ф. Очерк историко-экономической географии мира. — М., 1924. Шер А.В. Роль Берингийской суши в формировании фауны млекопитающих Голарктики в позднем кайнозое // Берингия в кайнозое. — Владивосток, 1976. Шереметьева В.А., Рычков Ю.Г. Популяционная генетика народов СевероВосточной Азии. — М., 1978.

48

А.В. Харинский Иркутский государственный технический университет, г. Иркутск, Россия

Курумчинская культура: миф и реальность Впервые вопрос о выделении самобытной археологической культуры «ранней железной эпохи» Прибайкалья был поставлен в статье Б.Э. Петри «Доисторические кузнецы в Прибайкалье» (1923). Источниковую основу работы составили материалы, полученные в результате археологических раскопок 1912, 1913 и 1915 гг. в окрестностях улуса Шохтой Курумчинского ведомства в долине р. Мурин. Практически весь комплекс находок Б.Э. Петри отнес к выделенной им «культуре курумчинских кузнецов», которая предшествовала «поздней железной эпохе», датируемой XII-XVI вв. Курумчинскую культуру Б.Э. Петри соотнес с предками якутов, что вызвало серьезную критику со стороны некоторых ученых (Стрелов, 1926). В 1937 г. А.П. Окладников первым из исследователей определяет время существования «курумчинской культуры» VI-X вв. н.э., однако обходит стороной вопрос о ее сближении с древними гулиганями-курыканами (1937). Развитие идеи о соотношении курумчинцев с курыканами отмечается лишь в последующих его работах (Окладников, 1948, 1955). Время существования культуры определяется им на основании датируемых событий, зафиксированных в письменных источниках, в контексте которых упоминались курыканы. Современный анализ археологических материалов, полученных Б.Э. Петри во время раскопок в долине р.Мурин, позволяет говорить о их смешанном характере. Время бытования муринских артефактов определяется VIII-XIV вв. (Дашибалов, 1994), а если учесть, что в состав коллекции вошли также курительная трубка-ганза и подкова, то верхнюю дату муринских находок можно отодвинуть до XVII в. (Харинский, 1995). Провести достоверную хронологическую дифференциацию этих вещей затруднительно. На этом основании однозначно выделить среди них комплекс вещей, имеющих культуроопределяющее значение, невозможно. Его «расплывчатость» поставила под сомнение правомерность употребления понятия «курумчинская культура» в существовавшем до 90-х гг. XX в. контексте (Харинский, 1997). Во многом облик вещевого комплекса, на основании которого Б.Э. Петри и была выделена «культура курумчинских кузнецов», определяет керамика с пальцевыми защипами (Харинский, 2001б). Именно эту керамику и было предложено считать культуроопределяющим элементом «курумчинской культуры» (Харинский, 2001: 58). Основным районом ее распространения была АнгароЛенская область, где она появляется вместе с погребениями долоновского типа в VIII в. Поэтому период в истории Ангаро-Ленской области, соотносимый с VIII-XII вв., было предложено именовать курумчинским этапом (Харинский, 2001: 114). Несмотря на значительное расширение за последние двадцать лет фактологической базы по древней истории Прибайкалья, однозначного представления о «курумчинской культуре» среди археологов до сих пор не сложилось. Основываясь на высказываниях некоторых из них, попытаемся разобраться в том, что же такое «курумчинская культура»? С этой целью обратимся к монографиям И.В. Асеева (2003) и Б.Б. Дашибалова (2005), затрагивающим эту проблематику. 49

И.В. Асеев о курумчинской культуре По мнению И.В. Асеева какая-то часть «северных гуннов» в III-II вв. до н.э. проникла в пределы западного побережья озера Байкал и в Прибайкалье, где были обнаружены памятники с вещами, идентичными гуннским. «Однако погребения по своему устройству и положению костяков резко отличались от гуннских, сохраняя, видимо, местные обрядовые традиции» (Асеев, 2003: 120). К числу этих погребений И.В. Асеев отнес захоронения Куркутского комплекса с обрядом трупоположения — КI-133; КII-4; КII-19. По мнению исследователя, гунны, проникшие в Прибайкалье, растворились в общей массе носителей курумчинской культуры — курыкан, потомков культуры плиточных могил и местных племен (Асеев, 2003: 122). Следовательно, истоки курумчинской культуры следует искать во взаимодействии носителей культуры плитчных могил и местных племен. В результате их взаимодействия сформировались курыкане, с которыми и связывается курумчинская культура. В наиболее ранних погребениях курумчинской культуры, как считает И.В. Асеев, умерший располагался на боку с подогнутыми ногами и был ориентирован головой на юго-юговосток, восток или север. Надмогильная конструкция сложена из каменных плит в виде шатра или юрты. «Шатровые погребения относятся к культуре кузнецов-скотоводов под этнонимом курыкан, или уч-курыкан в средневековых летописях. В связи с находками в них гуннских вещей можно определенно говорить о каком-то влиянии гуннов на материальный и духовный мир курыкан…» (Асеев, 2003: 125). Судя по всему, представления И.В. Асеева за более чем двадцатилетний срок не изменились, о чем признается и сам автор, отсылая читателей к своей монографии 1980 г. Рассматривая этническую принадлежность носителей курумчинской культуры, И.В. Асеев приходит к выводу, что этнический союз трех племен, или уч-курыкан, в орхонских надписях могли составлять: — местные племена, потомки глазковцев; — забайкальская группа племен — носителей культуры плиточных могил; — часть гуннских племен, которая под ударами сяньби-хунну или южных хунну, в начале I тыс. н.э. продвинулась далеко на запад, включая Прибайкалье. В ходе взаимодействия различных по своему происхождению общностей, в I тыс. н.э. в Прибайкалье складывается племенной союз Уч-Курыкан, т.е. три курыкана тюркских надписей. «Этот племенной союз, видимо, был достаточно сильным, если в 552-553 гг.н.э. курыканские послы в числе представителей других народов явились на погребальное торжество в честь родоначальника орхонских ханов Бумын-Кагана. Курыканы вели комплексное хозяйство: занимались скотоводством, земледелием с применением искусственного орошения, рыболовством, охотой (Асеев, 2003: 173). Активно привлекая данные антропологии для решения вопросов, связанных с формированием курыканской «этнической общности», исследователь, тем не менее, указывает, что при рассмотрении происхождения и генезиса средневекового населения Прибайкалья и Забайкалья, основной упор им делается на сходство в материальной культуре носителей сопоставимых культурных традиций, но не их генетических контактов, как это принято в палеоантропологических исследованиях (Асеев, 2003: 166). 50

Рис. 1. Сравнительная схема плиточных могил и елгинских захоронений

51

Б.Б. Дашибалов о курумчинской культуре По мнению Б.Б. Дашибалова, курумчинская культура является естественной преемницей культуры хунну, причем, ее следует рассматривать в одном ряду с дальневосточными археологическими комплексами средневекового времени. Носителями курумчинской культуры были гулигани (курыканы). В дальнейшем этот термин трансформировался в кури и фури арабских сочинений, которые являлись не кем иным, как племенем хори — предками современных хоринских бурят (Дашибалов, 2005: 80). Рассматривая вопросы расселения гулигань, Б.Б. Дашибалов приходит к выводу, что «переводы (китайские. — А.Х.) дают основания для определения местонахождения гулиганей и южнее Байкала. Исходя из этого, думается, что следует согласиться с теми исследователями, которые размещают их вокруг Байкала» (Дашибалов, 2005: 81). Подробно рассматривая историю изучения памятников курумчинской культуры, Б.Б. Дашибалов заключает, что «…материалы Б.Э. Петри не могут служить аргументами для выделения курумчинской археологической культуры…» (Дашибалов, 2005: 60), тем не менее, сам исследователь не указывает, что может быть основой для ее выделения. В связи с этим, становится непонятным, какие археологические объекты, исследованные Байкальской археологической экспедицией, организованной в 1984 г., являются курумчинскими и на основании чего. Правда, останавливаясь на особенностях погребального обряда, распространенного в Прибайкалье во второй половине I — первой половине II тыс. н.э., автор относит к курумчинской традиции каменные ящики, сооруженные в могилах; способ положения на правом боку с поджатыми ногами; северовосточная ориентировка умерших (Дашибалов, 2005: 182). Курумчинские захоронения Б.Б. Дашибалов разделил на содержащие каменные надмогильные конструкции и погребения без надмогильных конструкций. В захоронениях без надмогильных конструкций большая часть умерших укладывалась в яму без всяких внутримогильных сооружений. В остальных случаях фиксируются остатки гроба-рамы. Умершие лежали на спине с разворотом на правый бок; на спине, ноги согнуты и завалены направо; на правом боку, скорчено. Головой умершие ориентированы на север и северо-восток. В погребениях с кладками умершие чаще всего находились в каменных ящиках или же над покойниками сооружалась двускатная деревянная крыша, покрытая сверху камышом. Трупоположение скорченное, на правом боку, реже вытянутое на спине с подогнутыми и заваленными направо ногами (могильники Черенхын I, Бодон I). Преобладает северо-восточная ориентировка захоронений (Дашибалов, 2005: 64). Курумчинская культура датируется V-XIV вв. (Дашибалов, 2005: 178).

Генезис погребальных традиций обитателей Предбайкалья в конце I тыс. до н.э. — начале I тыс. н.э. Любая культура предполагает наличие носителей. И если есть представители одной культуры, то должны быть и представители других культур. Разница между ними заключается, прежде всего, в идентификации. Для «живых» культур основную роль играет самоидентификация носителей, то есть приписывание себе тех черт, которые характеризуют ту культуру, представителем которой ты являешься. Для «мертвых» культур структурирующую роль играет внешняя 52

идентификация. При этом, чем старше культура, тем меньше шансов у исследователей представить ее в целостном виде со всеми слагающими ее компонентами. Зачастую эти недостающие компоненты приходится реконструировать, основываясь на исторических и этнографических параллелях. Дошедшие до археологов компоненты одной культуры не всегда сопоставимы с компонентами другой культуры, поэтому реконструируя ту или иную общность, исследователь основывается на данных разного порядка. Это приводит к тому, что территориальные и временные границы создаваемых археологами культур зачастую не совпадают с ареалом общности, культурный компонент которой использовался для исторических построений. Понимая это несоответствие, исследователи все равно продолжают работу по созданию новых культур, объясняя этот процесс необходимостью систематизации археологического материала. Обращаясь к проблеме генезиса курумчинской культуры, вначале определимся с вопросом ее временной и территориальной локализации. В зону распространения курумчинской культуры И.В. Асеев и Б.Б. Дашибалов включают лесостепное Предбайкалье, побережье озера Байкал и низовья р.Селенги. Относительно начальных этапов культуры у исследователей нет единого мнения. И.В. Асеев определяет их III-II вв. до н.э., основываясь на материалах захоронений КI-133; КII-4; КII-19, и связывает с вторжением хунну. Б.Б. Дашибалов датирует начало культуры V в., подтверждая их материалами с могильника Черенхын I и Баянгол. Разобраться в правомерности предложенных исследователями хронологических рамок курумчинской культуры было бы проще, если бы они четко определили один или несколько компонентов (элементов), являющихся для неопределяющими. Но такая процедура в работах И.В. Асеева и Б.Б. Дашибалова не проведена, что создает определенные сложности в отнесении тех или иных археологических объектов к курумчинской культуре. Процесс сопоставления предполагает наличие у каждой из сторон хотя бы по одному компоненту, имеющему схожие по объему и содержанию показатели. В археологических культурах такими показателями может быть керамика, оружие, конское снаряжение, погребальный обряд и т.д. Какие же компоненты выбрать для сопоставления курумчинской культуры с ее окружением? Обратимся к мнению Б.Б. Дашибалова. Он считает, что погребальный обряд — достаточно консервативная и медленно меняющаяся черта культуры. «Сопоставительные аналоги здесь в методическом плане более правомерны, чем, например, выявление сходства предметов материальной культуры, которое может быть обусловлено территориальной близостью, торговыми или иными контактами. А схожесть погребальных обрядов свидетельствует о более существенных и глубоких связях и общности духовных представлений, очевидно, имевших единые истоки» (Дашибалов, 2005: 63). Разделяя точку зрения исследователя, остановимся на погребальном обряде как на компоненте (элементе) культуры, который можно использовать для межкультурных сопоставлений. По мнению И.В. Асеева, курыкане, носители курумчинской культуры, являлись потомками культуры плиточных могил и местных племен. Следовательно, погребальный обряд, фиксируемый у них по большинству показателей, должен совпадать. Самые ранние захоронения курыкан, отмеченные И.В. Асеевым, сверху перекрывались конструкцией, сложенной из каменных плит в виде шатра или юрты. Умерший располагался на боку с подогнутыми ногами и был ориентирован головой на юго-юго-восток, восток или север. Наличие «шатровой 53

конструкции» над могилами, вероятно, способствовало тому, что исследователь отнес эти погребения к курумчинской культуре. По мнению И.В. Асеева, во второй половине I тыс. н.э. курыканские племена сформировались как этническая общность с самобытной материальной и духовной культурой (1980: 143). Их захоронения представлены «шатровыми» могилами с обрядом трупосожжения. Правда, ни в одной из них не обнаружены остатки человеческих захоронений, что привело к тому, что в настоящее время большинство исследователей, занимающихся средневековой археологией Прибайкалья, считают, что шатровые конструкции Приольхонья не являются захоронениями (Свинин, Зайцев, 1982; Зайцев и др., 1986; Дашибалов, 1992, 1995; Бердникова, Яковлева, Горюнова, 1989; Харинский, 2002а; Бородина, Сукнева, 2005; Авраменко, 2007). Эти сооружения трактуются или как ритуальные, или как поминальные конструкции. Какое же тогда отношение имеют захоронения, датируемые концом I тыс. до н.э. — началом I тыс. н.э., к поминальным кладкам VI-X вв.? Если основываться на материалах И.В. Асеева, то никакого. Исследования последних лет сняли завесу таинственности с периода, датируемого II-IV вв., и долго остававшегося белым пятном в истории лесостепного Предбайкалья. В это время в регионе распространяются захоронения елгинского типа, характеризующиеся расположением умершего на боку, с подогнутыми ногами и ориентированного головой на юго-восток (Горюнова, 1993; Горюнова, Пудовкина, 1995; Харинский, 2001, 2002, 2003). Одной из характерных черт елгинского погребального обряда является плоская каменная кладка, перекрывающая сверху могильную яму. Преобладают четырехугольные и овальные кладки, но встречаются и конструкции, имеющие обрамление из крупных плит и внутреннее заполнение из мелких камней. К их числу относятся захоронения Куркутский комплекс II — 4 и Цаган-Хушун II — 14 и 15. По периметру их кладок располагались крупные камни размером от 0,3 х 0,9 м до 0,8 х 1,0 м. В центре надмогильной конструкции Цаган-Хушун II — 14 и 15 уложены более мелкие камни, такие же, как и в большинстве елгинских кладок. Единичным пока является и случай сооружения над могилой кладки шатрового типа (Куркутском комплексе I — 133), наличие которой позволило И.В. Асееву сопоставить елгинские захоронения с шатровыми поминальными конструкциями и отнести их к курумчинской культуре (Асеев, 1980). Следовательно, считать шатровые конструкции характерной чертой курумчинских погребений не правомерно. В захоронении рубежа эр они являются единичными, а среди археологических объектов второй половины I тыс. они сооружались только над поминальниками. Каким же образом елгинские захоронения, к которым относятся и погребения КI-133; КII-4, раскопанные И.В. Асеевым, связаны с плиточными могилами? Исследователь прямо указывает на то, что носители курумчинской культуры являются потомками культуры плиточных могил. Так ли это? Имеющиеся к настоящему времени данные позволяют считать, что елгинский погребальный обряд начал формироваться в Южном Забайкалье в V-III вв. до н.э. на основе культурной общности, оставившей захоронения сотниковского типа (Харинский, 2006). Сотниковцы хоронили умерших на боку с подогнутыми ногами. Погребенные располагались, преимущественно, на правом боку (два захоронения на левом боку), головой на восток или северо-восток. Захоронения были впущены в плиточные могилы (Цыбиктаров, 1998: 107). В III-II вв. до н.э. сотниковцы мигрируют в Предбайкалье, Баргузинскую 54

котловину, район Еравнинских озер, в долины Онона и Ингоды. С конца I тыс. восточнозабайкальская и предбайкальская группы сотниковцев развиваются самостоятельно. Первая из них становится основой для формирования носителей дарасунского погребального обряда, а вторая — для елгинцев и пришедших им на смену на побережье Байкала черенхынцев (Харинский, 2001: 106-107). Изменение погребального обряда, фиксируемое у потомков сотниковцев в Предбайкалье, вероятно, было обусловлено влиянием на них со стороны носителей бутухейских погребальных традиций (Туркин, Харинский, 2004), с которыми они в Приольхонье соседствовали около ста лет. Под их воздействием восточная ориентировка сотниковцев меняется на юго-восточную, а надмогильные кладки тех и других стали практически одинаковыми — овальная или подпрямоугольная плоская конструкция из камней. Изменения, произошедшие с сотниковцами на западном берегу Байкала, привели к формированию новой культурной общности — елгинской. Попробуем сравнивать погребальный ритуал культуры плиточных могил и елгинских захоронений по трем основным показателям (табл. 1). Таблица 1. Сравнения элементов погребального ритуала плиточных могил и елгинских захоронений Элемент погребального ритуала Надмогильная кладка

Положение погребенного Ориентировка погребенного

Плиточные могилы оградка из вертикально или наклонно установленных плит, укрепленных с внешней стороны кладкой из горизонтально уложенных камней вытянуто, на спине головой на юго-восток

Елгинские захоронения плоская каменная кладка четырехугольной или овальной формы; единичные случаи обрамления кладки крупными плитами на боку, с подогнутыми ногами головой на юго-восток

Из проведенного анализа видно, что погребальный ритуал предбайкальских плиточных могил и елгинских захоронений совпадает только по одному показателю — ориентировка погребенного (рис. 1). Это сходство является примером влияния на елгинцев бутухейских погребальных традиций, с носителями которых они на протяжении значительного периода времени сосуществовали (Харинский, 2004, 2005). Взаимодействие же с плиточниками у елгинцев было минимальным. Оно практически никак не повлияло на передачу погребальных традиций от одних другим. В настоящее время елгинские захоронения отмечены в четырех районах Предбайкалья: в Ангарской долине; на Верхней Лене; на Северном Байкале; в Приольхонье. Время существования елгинских захоронений на побережье Байкала можно определить III в. до н.э. — IV в. н.э. Для других районов Предбайкалья верхняя граница елгинского этапа пока остается открытой. Предварительно время бытования погребений елгинского типа в Приангарье определяется II в. до н.э. — VII в. н.э. (Харинский, 2006а) Возвращаясь к работам И.В. Асеева и Б.Б. Дашибалова, хотелось бы отметить, что оба автора, обобщая материалы по истории Прибайкалья, подходят к 55

Рис. 2. Сравнительная схема хуннуских могил и черенхынских захоронений

56

их подбору выборочно. В монографии И.В.Асеева совершенно не упоминается огромный пласт данных, полученный Б.Б. Дашибаловым во время раскопок на могильниках Черенхын I, Баянгол, Бодон I. В свою очередь, Б.Б. Дашибалов обходит молчанием ранние захоронения Куркутских комплексов I и II, как и остальные елгинские погребения. Складывается впечатление, что авторы игнорируют отдельные археологические материалы, которые не вписываются в их концепцию культурно-исторического развития Прибайкалья в I-II вв. н.э. Чтобы не создавать дополнительные трудности в понимании исторических перипетий, происходивших на территории Предбайкалья, предлагаю, как и ранее, именовать курумчинским этапом или культурой период в истории АнгароЛенской области, соотносимый с VIII-XII вв, так как именно материал из этого региона послужил основой для выделения Б.Э. Петри культуры курумчинских кузнецов. Для побережья Байкала можно выделить два этапа, соотносимые с концом I тыс. до н.э. — I тыс. н.э. — елгинский (III в. до н.э. — IV в.н.э.) и черенхынский (V-VIII вв.) (Харинский, 2005), тем более, что в археологической литературе пока не публиковались критические высказывания по поводу этой периодизации.

Этническая интерпретация погребений второй половины I тыс. н.э. с западного побережья озера Байкал И.В. Асеев и Б.Б. Дашибалов считают, что носителями курумчинской культуры являются гулигани (курыканы) — представители одного из телеских (гаогюйских) племен. В дальнейшем, по мнению Б.Б. Дашибалова, этот этноним трансформировался в «кури» и «фурии», которые явились не кем иным, как племенем хори. Если обратиться к китайским хроникам, из которых исследователи черпают основную долю информации об обитателях Южной Сибири в I тыс. н.э., станет ясно, что до III в. до н.э. теле жили к западу от Ордоса. В конце IV в. они переселились на север (Бичурин, 1950: 213-214) и в V-VI вв. кочевали на обширных пространствах от Большого Хингана до Тянь-Шаня. Вероятно, к V в. следует отнести проникновение теле на юг Сибири — в верховья Енисея, Тункинскую долину, низовья Селенги и Поононье. В этих районах поселились племена дубо, гулигань, хусье и байегу. Появление в Приольхонье представителей одного из телеских племен — гулигань (курыкан), вероятно, относится лишь к VIII в. и знаменуется распространением на западном берегу Байкала нового типа захоронений — куркутского (Харинский, 2001: 114). Исходя из исторических реалий, гулигань не могли быть носителями елгинских погребальных традиций, в том числе и захоронений КI-133; КII-4; КII-19, исследованных И.В. Асеевым. Как мы выяснили. елгинский погребальный ритуал сформировался задолго до их появления в Южной Сибири. В V в. он претерпевает определенную трансформацию на западном побережье Байкала. Юго-восточная ориентировка погребенных сменяется на северо-восточную, исчезают четырехугольные надмогильные кладки. В регионе распространяется новый погребальный обряд — черенхынский, генетически связанный с захоронениями елгинского типа. О причинах, повлиявших на изменение елгинского погребального обряда в Приольхонье, можно только догадываться. Возможно, они связаны с культурным влиянием, распространявшимся из Баргузинской долины, где умерших уже в начале I тыс. н.э. хоронили головой на северо-восток. Но вполне вероятны и другие факторы, способствовавшие формированию черенхынского погребального обряда (Харинский, 2001: 113). 57

Если черенхынцы, которых Б.Б. Дашибалов относит к числу носителей курумчинской культуры, явились продолжателями елгинских погребальных традиций, то тогда они не имеют никакого отношения к гулиганям (курыканам). Обращаясь к происхождению курумчинской культуры, Б.Б. Дашибалов считает, что она является естественной преемницей культуры хунну. В чем же заключается эта преемственность? Чтобы разобраться в этом вопросе попытаемся сравнить захоронения рядовых хунну с черенхынскими захоронениями Приольхонья (табл. 2). Таблица 2. Сравнение элементов погребального ритуала хунну и черенхынцев. Элемент погребальЗахоронения хунну ного ритуала Надмогильная плоская каменная кладка кладка круглой кольцевой формы Внутримогильная конструкция Положение погребенного Ориентировка погребенного

Захоронения черенхынцев

сплошная плоская каменная кладка круглой или овальной формы иногда встречается обкладка ямы деревянный гроб вертикально установленными плитами (каменный ящик) на правом боку, с подогнутыми вытянуто, на спине ногами головой на север, иногда на головой на северо-восток или северо-восток северо-восток-восток

Практически ни по одному из показателей погребальный ритуал хунну и черенхынцев не совпадает, что свидетельствует об отсутствии преемственности между этими погребальными традициями (рис. 2). В конце I тыс. до н.э. — начале I тыс. н.э. на территории Предбайкалья не фиксируются захоронения с хуннуским погребальным ритуалом. Распространенные в это время на территории лесостепного Предбайкалья могилы относятся к елгинской группе погребений, характеризующейся расположением умершего на боку, с подогнутыми ногами и ориентированного головой на юго-восток. В формировании елгинских погребальных традиций также не отмечается хуннуского влияния. Обращаясь к погребальному ритуалу черенхынцев, хотелось бы обратить внимание и на использование в нем каменного ящика, по мнению Б.Б. Дашибалова, являющегося одним из важнейших элементов курумчинской погребальной традиции. Каменные ящики не встречаются в захоронениях Баргузинской котловины, относимых исследователем к курумчинской культуре. Они фиксируются лишь в Приольхонье на могильнике Черенхын I. Из 19 погребений могильника, датируемых второй половиной I тыс. н.э., они встречены только в 8 (могилы № 13, 16, 18, 34, 35, 41, 43. 54), т.е. меньше, чем в половине. Поэтому этот элемент погребального ритуала не может быт возведен в число признаков, характеризующих черенхынские захоронения, а лишь как фиксируемый в них. Он имеет значительное распространение как в хронологическом, так и в культурном отношении (Харинский, 2001а: 39).

Выводы До настоящего времени среди археологов нет единого мнения о том, что же такое курумчинская культура. От ее первоначального толкования исследователи отошли так далеко, что настало время вновь возвращаться к первоисточнику. Культуру курумчинских кузнецов Б.Э. Петри сопоставляет с ранней железной эпохой Прибайкалья, прекратившей свое существование под нати58

ском монголов. К памятникам этой культуры он отнес поселения, в том числе и пещерные, а также стоянки. Но для этого периода в истории края не выделены никакие типы захоронений. Лишь с поздней железной эпохой Б.Э. Петри связывает шатровые конструкции Приольхонья, которые он считает захоронениями по обряду трупосожжения (Петри, 1928). После повторных анализов материалов Б.Э. Петри из долины р. Мурин предложено остановиться на керамике уту-елгинского типа как на определяющем элементе культуры курумчинских кузнецов, ареал культуры ограничить АнгароЛенской областью, а возраст — концом I тыс. н.э. (Харинский, 2001: 114). Погребальные и ритуальные комплексы I тыс. н.э. на побережье озера, для предотвращения путаницы, предлагается исключить из числа объектов курумчинской культуры. В зависимости от их датировки, они могут рассматриваться в рамках елгинского, черенхынского и харанцинского этапов Прибайкалья. Данные археологии не дают оснований включать побережье Байкала и Приангарье в состав хуннуской державы. Если в этот регион и заходили хунну, то ненадолго, возможно, для сбора нерегулярной дани и совершения торговых операций. Наличие в материалах археологических памятников Предбайкалья вещей, имеющих центральноазиатское происхождение или их прототипов, свидетельствует о тесных культурно-экономических связях его обитателей с державой хунну (Харинский, 2004а). Распространенный в конце I тыс. до н.э. — начале I тыс. н.э. в лесостепном Предбайкалье елгинский погребальный обряд, вопреки мнению И.В. Асеева (Асеев, 2002: 11; Асеев, 2003: 125), не мог принадлежать ни гуннам, ни курыканам, так как сформировался до того, как эти народы появились на юге Сибири. Елгинский погребальный ритуал оформился в V-IV вв. в Забайкалье, откуда в III в. до н.э. проникает на западный берег Байкала. С завоеванием хуннами Южного Забайкалья процесс миграции предков елгинцев на север и северо-запад усилился. Но в него не были вовлечены потомки плиточников, бурхотуйцы и раннемонгольские племена (Асеев, 2002: 11). Первые из них к этому времени уже растворились в Южном Забайкалье среди предков елгинцев — протодарасунцев. А бурхотуйская и раннемонгольская культуры лишь находились в стадии сложения, формируясь на территории Восточного Забайкалья и Барги. Следы их влияния не отмечаются на западном берегу Байкала в конце I тыс. до н.э. Хунны не оказали влияния на елгинский погребальный ритуал, как и на формирование погребальных традиций последователей елгинцев — черенхынцев. Ни носителей елгинского погребального ритуала, ни черенхынцев нельзя сопоставлять с гулиганями (курыканами). Их появление в Приольхонье относится лишь к VIII в. и связано с появлением на западном берегу Байкала новых типов захоронений — куркутских. Районами, из которого в Приольхонье переселяются носители куркутского погребального обряда, вероятно, были Тункинская долина и низовья Селенги. Именно в этой области проживал с середины I тыс. н.э. народ гулигань-курыкан. Своих умерших куркутцы хоронили вытянуто, на спине, головой на восток — северо-восток. Иногда могила перекрывалась камнями или продольными жердями. Надмогильная конструкция представляла собой плоскую каменную кладку овальной или круглой формы. Каждый год наши знания о далеком прошлом Прибайкалья пополняются новыми материалами, полученными в результате археологических исследований. Порой эти данные подтверждают уже сформировавшиеся в умах ученых 59

гипотезы, но зачастую заставляют по-новому взглянуть на устоявшиеся в науке взгляды. Этого процесса не стоит бояться, так как только благодаря постоянной работе мысли мы сможем приблизится к истинному пониманию прошлого. Литература Авраменко В.Н. К вопросу о «шатровых могилах» Этноистория и археология Северной Евразии: теория, методология и практика исследования: Сб. науч. тр. — Иркутск; Эдмонтон: Изд-во ИрГТУ, 2007. — С.124-125. Асеев И.В. Прибайкалье в средние века. — Новосибирск, 1980. — 149 с. Асеев И.В. Этнокультурные процессы в Юго-Восточной Сибири в раннее средневековье // Народы Байкальского региона: древность и современность. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2002. — С.4-18. Асеев И.В. Юго-Восточная Сибирь в эпоху камня и металла. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2003. — 208 с. Бердникова В.И., Яковлева В.В., Горюнова О.И. Жертвенные комплексы Приольхонья ( VI-XIX вв. ) // Этнокультурные процессы в Юго-Восточной Сибири в средние века. — Новосибирск, 1989. — С.71-78. Бичурин Н.Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. — Ч.1. — М.; Л., 1950. — 381 с. Бородина М.Л., Сукнева С.В. Шатровые сооружения Елги II // Социогенез в Северной Азии: Сб. науч. тр. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2005. — Ч.1. — С.205211. Горюнова О.И. Ранний железный век на территории Предбайкалья: (современное состояние проблемы) // Этносоциальные общности в регионе Восточной Сибири и их социально-культурная динамика: Тез. и материалы науч. конф. — Улан-Удэ, 1993. — С.76-80. Горюнова О.И., Пудовкина Е.А. Могильник Елга VII и его место в периодизации железного века Приольхонья // Байкальская Сибирь в древности. — Иркутск, 1995. — С.154-174. Дашибалов Б.Б. Поминальные сооружения курумчинской культуры в Прибайкалье // Археологические памятники эпохи средневековья в Бурятии и Монголии. — Новосибирск, 1992. — С.56-87. Дашибалов Б.Б. Находки культуры «курумчинских кузнецов» из раскопок Б.Э.Петри // Этнокультурные процессы в Южной Сибири и Центральной Азии в I-II тыс. н.э. — Кемерово, 1994. — С.190-207. Дашибалов Б.Б. Археологические памятники курыкан и хори. — Улан-Удэ, 1995. — 189 с. Дашибалов Б.Б. На монголо-тюркском пограничье: (Этнокультурные процессы в Юго-Восточной Сибири в средние века). — Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2005. — 202 с. Зайцев М.А., Свинин В.В., Харинский А.В. Археологические исследования ритуальных комплексов железного века на северо-западном побережье Байкала // Археологические и этнографические исследования в Восточной Сибири (итоги и задачи). — Иркутск, 1986. — С.123-126. Окладников А.П. Очерки из истории западных бурято-монголов. — Л., 1937. — 481 с. Окладников А.П. Древняя тюркская культура в в верховьях Лены // КСИИМК. — 1948. — № 19. — С.3-11. 60

Окладников А.П. История Якутской АССР. Якутия до присоединения к русскому государству. — М.; Л., 1955. — Т.1. — 432 с. Петри Б.Э. Доисторические кузнецы в Прибайкалье. К вопросу о доисторическом прошлом якутов // Изв. Ин-та нар. образования. — Чита, 1923. — № 1. — С.21-39. Свинин В.В., Зайцев М.А. К вопросу о так называемых «шатровых могилах» // Проблемы археологии и перспективы изучения древних культур Сибири и Дальнего Востока: Тез. докл. — Якутск, 1982. — С.138-140. Стрелов Е.Д. К вопросу о доисторичесом прошлом якутов (по поводу брошюры проф. Б.Э.Петри «Доисторические кузнецы в Прибайкалье») // Сб. тр. / Исследовательское общество «Саха Кескиле». — Якутск, 1926. — Вып. 3. — С.525. Г.В.Туркин, А.В.Харинский Могильник Шаманка II: к вопросу о хронологической и культурной принадлежности погребальных комплексов неолитабронзового века на Южном Байкале // Известия Лаборатории древних технологий. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2004. — Вып. 2. — С. 124-158. Харинский А.В. О появлении курительных трубок и табака в Прибайкалье // Байкальская Сибирь в древности. — Иркутск, 1995. — С.207-217. Харинский А.В. Культурно-историческая обстановка в Предбайкалье в I тыс. н.э.: от общего к конкретному // Дуловские чтения 1997 года: Секция археологии и этнографии: Мат. докл. и сообщ. — Иркутск, окт. 1997. — Иркутск, 1997. — С.96-98. Харинский А.В. Предбайкалье в кон. I тыс. до н.э. — сер. II тыс. н.э.: генезис культур и их периодизация. — Иркутск, 2001. — 198 с. Харинский А.В., 2001 Приольхонье в средние века: погребальные комплексы. — Иркутск, 2001а. — 238 с. Харинский А.В. Погребальный обряд населения Приольхонья на рубеже эр // Археология и культурная антропология Дальнего Востока и Центральной Азии. — Владивосток, 2002. — С.112-125. Харинский А.В. Поминальные конструкции приольхонья I тыс. н.э.: некоторые вопросы типологии и хронологии // Центральная Азия и Прибайкалье в древности: Сб. науч. тр. — Улан-Удэ — Чита, 2002а. — С.161-166. Харинский А.В. Могильник Цаган-Хушун-II на западном побережье Байкала // Археология и социокультурная антропология Дальнего Востока и сопредельных территорий. Третья междунар. конф. «Россия и Китай на дальневосточных рубежах». — Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2003. — С. 248-254. Харинский А.В. Погребальный ритуал населения Северного Прибайкалья в середине I тыс. до н.э. — начале I тыс. н.э.: по материалам могильника Байкальское XXXI // Центральная Азия и Прибайкалье в древности. — Вып. 2. — УланУдэ: Изд-во БГУ, 2004. — С.134-150. Харинский А.В. Престижные вещи в погребениях байкальского побережья конца I тыс до н.э. — начала II тыс н.э. как показатель региональных культурно-политических процессов // Комплексные исследования древних и традиционных обществ Евразии: Сб. науч. тр.. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2004а. — С.108-114. Харинский А.В. Западное побережье озера Байкал в I тыс. до н.э. — I тыс. н.э. // Известия Лаборатории древних технологий. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2005. — Вып. 3. — С. 198-215. Харинский А.В. Лесостепное Предбайкалье в хунну-сяньбийское время // 61

Народы Внутренней Азии: этносоциальные процессы в геополитической и цивилизационной динамике. — Улан-Удэ: Изд. Бурят. гос. ун-та, 2006. — С.11-15. Харинский А.В. Население лесостепного Предбайкалья и его соседи в конце I тыс. до н.э. — начале I тыс. н.э. // Современные проблемы археологии России: Сб. науч. тр. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2006а. — Т.2. — С.96-98. Цыбиктаров А.Д. Культура плиточных могил Моноголии и Забайкалья. — Улан-Удэ, 1998. — 286 с.

А.Д. Цыбиктаров Бурятский государственный университет, г. Улан-Удэ, Россия

Хэнтэйская культура эпохи раннего металла севера центральной Азии Южное Забайкалье располагается на стыке Центральной Азии с горнотаежными районами Восточной Сибири. На его территории степи центральноазиатского типа по долинам рек вклиниваются далеко на север, а таежные массивы восточносибирского типа уходят по горным системам региона на территорию Монголии. Одной из таких систем является Хэнтэй-Чикойское нагорье на стыке Бурятии, Забайкальского края и Монголии. Если памятники степных культур начали изучаться еще со времен Великих академических экспедиций XVIII в., то культура таежного населения была выявлена лишь в 70-х гг. XX в. благодаря исследованиям М.В. Константинова и его коллег. Обследованная ими область Хэнтэй-Чикойского нагорья получила название Чикойско-Мензенской провинции. Материалы памятников II — первой половины I тыс. до н.э. были освещены в работах М.В. Константинова, Л.В. Семиной и других исследователей. Л.В. Семина разработала региональную периодизацию ЧикойскоМензенской провинции. Она выделила этапы ранней и поздней бронзы, которые датировала XVIII-VIII и VIII-III вв. до н.э. Ею были охарактеризованы основные особенности этих периодов: каменная индустрия, металлургическое и керамическое производство, хозяйственные занятия, связи обитателей региона (Семина, 1986: 7, 10-15). Этап «ранней» бронзы Чикойско-Мензенской провинции представлен на следующих памятниках. На поселении Студеное около с. Нижний Нарым Красночикойского района Забайкальского края к нему относится горизонт 1 б. Обнаружены капельки бронзы, бронзовая бляшка-пуговица, многочисленные фрагменты орнаментированной и неорнаментированной керамики, разнообразный каменный инвентарь (скребки разных форм с дугой рабочего края от 90° до 360°, наконечники стрел, микропластинки, торцовые клиновидные нуклеусы, крупные скребла, рубящие орудия и т.д.). Жилищно-хозяйственные объекты представлены остатками очагов. Материалы опубликованы (Константинов, Немеров, 1978; Константинов, Семина, 1980; Константинов, 1994; Семина, 1985, 1986). На поселении Нижняя Еловка в устье р. Нижняя Еловка, левого притока Чикоя, в Красночикойском районе Забайкальского края раннебронзовое время представлено слоями 1, 2. Выявлены остатки двух жилищ полуземляночно62

го типа, яма для обжига древесного угля, мотыгообразное орудие для добычи руды, фрагменты керамики и каменный инвентарь (микропластинки, скребки, фрагмент абразива и др.). Материалы опубликованы (Семина, 1984, 1986; Семина, Грешилова, 1988; Филимонов, Непомнящих, 1989; Константинов, 1994). В устье р. Мензы, левого притока Чикоя, в Красночикойском районе Забайкальского края было выявлено несколько многослойных памятников. На поселение Усть-Менза 1 материалы ранней бронзы залегали в слоях 2, 2б, 2д. Находки представлены фрагментом литейной формы для отливки шила, абразивным инструментом, многочисленными фрагментами керамики, нуклеусами, вкладышами, остриями, проколками, сверлами, резцами, наконечниками, изготовленными из микропластинок, орудиями на отщепах — скребками, скобелями, проколками, ножами, сверлами. Среди находок присутствовали крупные рубящие орудия. Обнаружены хозяйственные ямы, очажные галечные выкладки, прокаленные углистые сажистые пятна. Материалы опубликованы (Семина, 1985, 1986; Семина, Пинскер, 1986; Константинов, 1994). На Усть-Мензе 2 к эпохе ранней бронзы относится слой 2. Коллекция находок представлена абразивными инструментами для заточки металлических предметов, многочисленными фрагментами орнаментированной и неорнаментированной керамики, фрагментом керамической плитки, клиновидными, карандашевидными нуклеусами, микропластинками, скребками разных форм, наконечниками стрел, остриями, резцами, скреблами, долотовидными инструментами, отбойником. Материалы опубликованы (Семина, 1985, 1986; Константинов, Князева, 1986; Константинов, 1994; Гребенщикова, Сухопарова, 1989). В поселении Усть-Менза 3 к раннебронзовому периоду относится слой 2. Выявлено 10 очагов в виде неглубоких ямок, обложенных камнями. В зоне очагов найдены микронуклеусы, микропластинки, скребки, угловые резцы, проколки, скобели, долотовидные инструменты, грузила, чопперы, фрагменты орнаментированной и неорнаментированной керамики. Материалы опубликованы (Семина, 1985, 1986; Базарова, Васильев, Конюхов, 1986; Семина, Пинскер, 1988; Константинов, 1994). Поселение Алтан в Красночикойском районе Забайкальского края в устье одноименной реки, правого притока Мензы, содержало 5 культурных горизонтов эпохи бронзы, слои 4-8. Выявлены очаги, обложенные камнями, сажистые прокаленные пятна. Коллекция находок представлена кусочками окислившейся руды, небольшим оселком со следами заточки металлических предметов, абразивным инструментом, разнообразным каменным инвентарем, изготовленным как на пластинах, так и на отщепах (скребки разных типов, резцы, проколки, микропластинки, скобели, клиновидные нуклеусы, крупные орудия на гальках, на одном из которых имелись следы заточки металлического изделия), многочисленными фрагментами орнаментированной и неорнаментированной керамики. Материалы опубликованы (Семина, 1985, 1986; Базарова, Семина, Сурин, 1987; Семина, Грешилов, 1988; Константинов, 1994). В Кристинкиной пещере в Красночикойском районе Забайкальского края в окрестностях одноименного села на левом берегу р. Мензы были выявлены остатки захоронения двух человек, бронзовые изделия, тщательно оформленные каменные орудия, абразивный инструмент, костяной инвентарь и фрагменты двух сосудов. Материалы опубликованы (Семина, 1983, 1985; Семина, Филатова, 1982). Два погребения бронзового века были выявлены при обследовании местности рядом с раскопом поселения Усть-Менза 3. Остатки одного из них 63

находились в яме овальной формы внутри кольцевой выкладки из камней. Другое представляло собой вторичное захоронение в неглубокой ямке, засыпанной охрой. Инвентарь в погребениях был бедным. Материалы опубликованы (Базарова, Васильев, Конюхов, 1986). При вскрытии верхней части отложений на памятнике Усть-Менза 5 было выявлено еще одно погребение. Под разреженной каменной выкладкой в могильной яме, засыпанной охрой, лежал костяк женщины среднего возраста с явными монголоидными признаками. Инвентарь отсутствовал. Материалы опубликованы (Родникова, Селин, 1986). На северной окраине Хэнтэй-Чикойского нагорья в Хилокском районе Забайкальского края в окрестностях с. Дуты на р. Арей, притоке р. Хилок был выявлен петроглиф Шаман-гора. В ландшафтном отношении местность представляет собой участок горной тайги с высотной отметкой около 1000 м над уровнем моря. Наскальные рисунки обнаружены в 5 пунктах скального массива, один из них располагается в гроте. Все изображения нанесены красной охрой. Сюжеты представлены антропоморфными фигурками разных типов, в том числе одна из них с бубном (вероятно изображение шамана), вертикальными прямыми и дугообразными линиями (многие из которых группированы в ряды), рисунком кабана (Константинов, Константинов, Васильев, Екимова, Разгильдеева, 2003). Авторы публикации предварительно датировали рисунки временем позднего неолита — ранней бронзы (Там же: 7-8). Таким образом к эпохе «ранней» бронзы Чикойско-Мензенской провинции относится по одному горизонту поселений Студеное, Нижняя Еловка, УстьМенза 2, 3, три культурных горизонта Усть-Мензы 1, пять слоев Алтана, а также несколько погребений из Кристинкиной пещеры и из Усть-Мензы 3, 5. Материалы поселений демонстрируют облик материальной культуры, хозяйственные занятия, образ жизни лесного населения горнотаежных районов севера Центральной Азии. Немногочисленные пока захоронения и петроглифы характеризуют некоторые стороны погребального обряда и духовной культуры таежного населения. Л.В. Семина, как было отмечено выше, датировала эпоху бронзы на ХэнтэйЧикойском нагорье XVIII-II вв. до н.э., разделив ее на два периода: ранний, в пределах XVIII-VIII вв. до н.э., и поздний — VIII-II вв. до н.э. Обращает внимание сильно растянутое во времени определение хронологических границ эпохи бронзы в целом и раннего его периода в частности. Хронологически этап поздней бронзы в интерпретации Л.В. Семиной относится, по существу, к эпохе раннего железа. Ее периодизация отчасти напоминает устаревшую хронологию бронзового века Забайкалья Н.Н. Дикова, ошибочность которой в настоящее время стала очевидной. Поскольку материалы раскопок перечисленных выше памятников опубликованы пока недостаточно полно, то с разрешения М.В. Константинова и Л.В. Семиной мы познакомились с ними в лаборатории археологии и палеоэкологии Забайкальского ГГПУ (г. Чита), за что приносим им глубокую благодарность. Знакомство с материалами позволяет отметить следующее. В коллекциях памятников «ранней бронзы» Чикойско-Мензенской провинции в металлическом инвентаре хорошо просматриваются типологические особенности изделий времени как ранней, так и поздней бронзы. Как справедливо отметила Л.В. Семина, два пластинчатых наконечника стрелы треугольной формы из Кристинкиной пещеры, изготовленные методом ковки, поразительно напоминают свои каменные прототипы. Методом ковки были изготовлены и два фрагмента ножей 64

(Семина, 1983: 67; 1986а: 153). Этими особенностями перечисленные изделия близки к изделиям глазковской культуры времени энеолита и ранней бронзы соседнего таежного Прибайкалья. Наряду с ними в коллекциях Усть-Мензы 1 (горизонт 2 д), Студеного (горизонт 1 б) имеются фрагмент литейной формы, полушарная бляшка-пуговица с петелькой на обороте, фигурная нашивная бляшка карасукского типа с петелькой на обороте. Оба последних изделия отлиты в двустворчатых формах (Семина, 1983: 67; 1986а: 153, рис. 23 — 17; 59 — 9; коллекции материалов поселений Усть-Менза I и Студеное в лаборатории археологии и палеоэкологии ЗабГГПУ). Такие изделия характерны для эпохи поздней бронзы. Приведенные примеры дают, как нам представляется, возможность для более дробной периодизации бронзового века Хэнтэй-Чикойского нагорья, по крайней мере, на два, ранний и поздний, периоды. При этом ранний период, судя по немногочисленным металлическим предметам, характеризующимся типологическими особенностями энеолитическо-раннебронзовых изделий, изготовленных методом ковки, следует, вероятно, синхронизировать с раннеглазковским временем таежного Прибайкалья и временем раннего металла лесостепного Забайкалья, т.е. концом III тыс. — сер. II тыс. до н.э., а поздний, по аналогиям из инвентаря карасукского типа, — XII-VIII вв. до н.э. При этом каменный инвентарь и керамика обоих периодов бронзового века обнаруживают значительную типологическую близость, что, собственно, и послужило, видимо, для Л.В. Семиной основанием для объединения их материалов в один этап «ранней» бронзы. Однако это обстоятельство не должно служить препятствием для выделения двух периодов в бронзовом веке Чикойско-Мензенской провинции. Такая своеобразная «законсервированность» и чрезвычайно слабая изменчивость во времени вообще характерна для многих памятников бронзового века лесной зоны Восточной Сибири. Отмеченная особенность является лишь дополнительным подтверждением закономерности, выявленной при обобщении огромных в целом материалов по бронзовому веку таежной зоны Восточной Сибири. Так, Л.П. Хлобыстин отмечал: «Бронзовый век лесной полосы Восточной Сибири, будучи обязан своим развитием влиянию южных культур II — начала I тыс. до н.э., не смог достичь сколько-нибудь высокого расцвета. Несмотря на существование у восточносибирских таежных групп собственного бронзолитейного производства, последнее не подавило изготовление орудий из других видов сырья и не определило в должной мере колорит эпохи. … Охотники и рыболовы восточносибирской тайги и тундры вынуждены были в основном довольствоваться получением готовых бронзовых изделий от южных соседей. Поэтому здесь нет возможности выделить развитой период бронзового века. Однако исторические процессы, обусловленные этническими передвижениями и контактами, позволяют наметить два периода в развитии восточносибирских культур бронзового века: ранний, в общем синхронный культурам турбинско-сейминской эпохи (XVI-XIII вв. до н.э.), и заключительный, совпадающий со временем распространения бронзовых изделий карасукского облика (XIIVII вв. до н.э.)» (Хлобыстин, Студзицкая, 1987: 340). Таким образом своеобразная законсервированность культуры лесного населения Хэнтэй-Чикойского нагорья, выразившаяся в слабой изменчивости, пережиточности черт предшествующих эпох, объясняется спецификой протекания культурно-исторических процессов в среде таежного населения. Исследования памятников глазковской культуры в Прибайкалье показали, что эта энеолитическо-раннебронзовая культура продол65

жала существовать и в период развитой бронзы (см., например, Горюнова О.И., Воробьева, 1993). Таким образом можно заключить, что археологическая культура лесного населения Хэнтэй-Чикойского нагорья развивалась в контексте общих закономерностей бронзового века зоны восточно-сибирской тайги. Обнаруженные при раскопках памятников Чикойско-Мензенской провинции немногочисленные изделия из металла были изготовлены только из бронзы, изделия из меди отсутствовали. На этом основании вопрос об энеолитическом периоде был оставлен открытым (Семина, 1986: 10,13). Слои бронзового века содержали разнообразные изделия из камня, керамику и другие находки. Каменный инвентарь был представлен торцовыми, клиновидными, призматическими нуклеусами, микропластинками, вкладышами, пилками, проколкамиостриями, наконечниками стрел с прямым, вогнутым или выгнутым основанием, скребками разных типов, скреблами, ножами, долотами, топорами, теслами, пестами и др. изделиями (см. Семина, 1986а). Орудия характеризовались высоким качеством и мало чем уступали неолитическим аналогам. Но, вместе с тем, в технике обработки камня в эпоху ранней бронзы произошли некоторые изменения, обусловленные вступлением в новую эпоху. Падает количество изделий на пластинах, хотя по-прежнему ведущая роль остается за ними, и, соответственно, увеличивается количество орудий на отщепах. Доля пластинчатых изделий составляет 59,1 %, а орудий на отщепах — 35,7 %. Растет число крупных инструментов, пестов, молотков, отбойников, чопперов, часть которых была связана, видимо, с бронзолитейным производством (Константинов, Семина, 1980: 98-102; Константинов, Семина, Константинов, 1986: 62; Семина, 1984: 129130; Семина, 1986: 10-11; Семина, 1986а: 146; Семина, Пинскер, 1988: 64; Семина, Пинскер, 1988: 67-68; Сухопарова, Непомнящий, Семина, 1990: 189, рис. 19). Глиняная посуда изготавливалась техникой выколачивания колотушкой, обмотанной нитями. Появляется стремление к заглаживанию и легкому лощению внешней поверхности сосудов. Наряду с посудой, имеющей округлое и приостренное дно, начинает использоваться плоскодонная посуда. Венчики стали слегка отгибаться наружу, обозначая зону шейки. Используется овальное оформление среза венчика или дополнение его карнизиками. Более разнообразным и богатым становится орнамент. Он покрывает зону венчика и тулова, а иногда и донышко. Украшается внутренняя сторона венчика и его торец. Орнаментальные пояса располагаются в линию, чередуясь со свободными пространствами, или под углом друг к другу. Орнамент наносится накольчатой, отступающей и прочерченной техникой. Используются лопаточки с разными конфигурациями рабочего конца, гребенчатые штампы. При орнаментировании некоторых сосудов практикуется использование нескольких видов штампа. Кроме глиняной посуды встречаются фрагменты плоских керамических плиток подпрямоугольной формы с заоваленными концами длиной 15-20 см (Семина, 1985: 113-119; 1986: 11; Семина, Пинскер, 1988: 64, 68; Гребенщикова, Семина, 1990). Костяные изделия представлены предметами охотничьего вооружения (заготовка наконечника дротика), инструментами для плетения или вязания сетей, украшениями. Судя по публикациям, в целом изделий из кости найдено немного (см. Константинов, Семина, 1980; Семина, 1986а). Это объясняется, видимо, плохой сохранностью кости в поддерновой супеси, залегающей на небольшой глубине и повышенной увлажненностью почв в горнотаежных районах Забайкалья. Культурные горизонты рассматриваемого времени поселений Алтан, Студеное 1, Усть-Менза 2, Нижняя Еловка содержали материалы, указывающие на добычу 66

руды, выплавку металла и изготовление изделий из бронзы. Они включали кусок окисленной медной руды (малахит), кусочки шлака и капельки бронзы, каменную мотыгу, использовавшуюся как кирка при добыче руды, фрагмент литейной формы для отливки орудий типа шильев. Была расчищена яма глубиной до 1,5 м, предназначенная для обжига древесного угля. Не раз встречались абразивные инструменты, которые могли употребляться для заточки металлических изделий. Таким образом здесь мог существовать очаг бронзолитейного производства, основанный на местной сырьевой базе (Константинов, Семина, 1980: 98; Семина, 1984: 130; Семина, 1986: 10, 13; 1986а; Семина, Пинскер, 1986: 64; Семина, Пинскер, 1988: 67; Константинов, Князева, 1986: 67; Базарова, Семина, Сурин, 1987: 177; Филимонов, Непомнящих, 1989: 33; Сухопарова, Непомнящий, Семина, 1990: 188-189). Однако среди редких металлических изделий не оказалось ни одного, изготовленного из чистой меди. Даже кованые пластинчатые наконечники стрел из Кристинкиной пещеры были изготовлены из оловянистой бронзы (Семина, Филатова, 1982: 77). Это указывает, возможно, на то, что первые навыки металлургического производства обитателями Чикойско-Мензенской провинции были получены от соседей-степняков. В целом, как справедливо отмечают Л.В. Семина и ее коллеги, металлические орудия лишь в незначительной степени потеснили камень, который по-прежнему играл ведущую роль в сфере производства в рассматриваемое время (Семина, 1986: 10; Константинов, Семина, 1980: 102, 104; Сухопарова, Непомнящий, Семина, 1990: 189). Поэтому можно полагать, что бронзолитейное производство в горнотаежных районах Южного Забайкалья и Северной Монголии не получило широкого распространения и развития. Металла было очень мало, и вещи, изготовленные из него, очень берегли. В силу этого они чрезвычайно редко попадали в культурные слои поселений. При раскопках были найдены лишь полушарная бляшка-пуговица и фигурная бляшка карасукского типа. Пластинчатые треугольные наконечники стрел, фрагменты ножей и шило происходят из погребения. По культурно-хозяйственному типу обитатели Хэнтэйского нагорья являлись охотниками, рыболовами и собирателями. Объектами охоты и рыбной ловли служили представители богатейшей фауны горной тайги, рек и озер. Таежные пространства и прибрежные угодья изобиловали дикорастущими съедобными растениями. По сравнению с неолитом увеличивается толщина культурных слоев на поселениях, более сложной становится планировка памятников. Наряду с жилищами легкого переносного типа, наподобие шалашей и чумов, на Нижней Еловке выявлены две полуземлянки. Это свидетельствует о более длительном характере оседлости (Семина, 1984: 130; 1986: 12; 1986а: 156). На это же указывает увеличение толщины культурного слоя на поселениях. О погребальном обряде лесных жителей Хэнтэй-Чикойского нагорья бронзового века можно судить по материалам нескольких погребений. Одно из них было выявлено при раскопках поселения Усть-Менза 5. Оно было обозначено однорядной неплотной каменной выкладкой овальной формы размерами 1,7 х 2,45 м. Под ней находилось могильное пятно размером 1,1 х 0,64 м, глубиной 1,05 м. Костяк женщины монголоидного типа среднего возраста лежал на левом боку1 в скорченном положении с сильно подогнутыми, почти перпендикулярно ________________________________ 1 Авторы публикации Е. А. Родникова и В. В. Селин указывают на плотную каменную кладку и положение костяка на спине (Родникова, Селин, 1986: 74). Однако на приведенных в публикации рисунках хорошо видно, что кладка неплотная (см. Родникова, Селин, 1986: рис. 8-а), а костяк лежит на левом боку (Родникова, Селин, 1986: рис. 8-б).

67

к позвоночнику, коленями. Руки были согнуты в локтевых суставах. Ориентация головой на восток. Яма густо посыпана красной охрой. Инвентарь отсутствовал (Родникова, Селин, 1986: 74, рис. 8). Еще два захоронения были обнаружены на поселении Усть-Менза 3. Одно из них представляло собой вторичное погребение лицевой части черепа, берцовых и некоторых других костей в неглубокой яме размерами 1,2 х 0,8 м, засыпанной охрой. Другое было обозначено кольцевой кладкой диаметром 5 м, состоящей из небольших камней. В центре находилось пятно овальной формы размерами 1,2 х 0,8 м, ориентированное по линии С — Ю. От костяка сохранились только трубчатые кости. В заполнении был найден обломок шлифованного ножа (Базарова, Васильев, Конюхов, 1986: 69). Как видно из описания, находки в могилах практически отсутствовали. Датировка ранним бронзовым веком была осуществлена на основании стратиграфической привязки залегания кладок в подпочвенных горизонтах, связанных со временем ранней бронзы Чикойско-Мензенской провинции (Родникова, Селин, 1986: 74; Базарова, Васильев, Конюхов, 1986: 69). В погребальном обряде лесного населения раннебронзового времени горнотаежных районов ХэнтэйЧикойского нагорья, с одной стороны, прослеживается сохранение типично неолитических восточнозабайкальских и восточномонгольских черт, а с другой — появление новых особенностей. К числу первых относится помещение невыразительного инвентаря, обильное использование охры, сильно скорченное положение костяка. Новации выразились в сооружении каменных надмогильных выкладок, увеличении размеров могильных ям, появлении богатого инвентаря в некоторых могилах. В Кристинкиной пещере были выявлены остатки разрушенного погребения двух человек. Их сопровождал весьма выразительный и разнообразный по сравнению с неолитом инвентарь: 2 бронзовых наконечника стрелы, 2 фрагмента бронзового ножа, литое четырехгранное шило, 45 каменных наконечников стрел, 4 тщательно обработанных ретушью вкладыша, 11 скребков, 12 орудий из ножевидных пластин, костяные изделия — заготовка наконечника дротика, заколка, вязальный инструмент (Семина, 1983). Единственно известное местонахождение петроглифов на скальном массиве Шаман-гора по набору сюжетов близка петроглифам охотничьего стиля, выделенных А.И. Мазиным, и гармонирует хозяйственным занятиям и образу жизни охотников, рыболовов и собирателей таежной зоны. Таким образом, население горнотаежных районов севера Центральной Азии, судя по материалам исследований памятников Хэнтэй-Чикойского нагорья, в эпоху бронзы, несмотря на вхождение в обиход изделий из металла и зарождение местного очага бронзовой металлургии, сохраняло во многом неолитический уклад. Оно, проживая в условиях таежной зоны, использовало преимущественно каменные орудия труда, занималось присваивающим хозяйством и вело относительно подвижный образ жизни, чередуя его, вероятно, с остановками в некоторых местах на длительное время в зависимости от качества промысловых угодий. Переходу на оседлый образ жизни каких-то групп населения, безусловно, способствовало появление очага бронзолитейного производства, основанного на эксплуатации местной сырьевой базы. Археологическая культура бронзового века Хэнтэй-Чикойского нагорья до сих пор не имеет названия, хотя она была выделена Л.В. Семиной более пятнадцати лет назад (Семина, 1986: 14). Предлагаем назвать ее «хэнтэйской» по наименованию горной системы, расположенной на территории как Забайкалья, так 68

и Монголии. Это обстоятельство, как и в случае с селенгинско-даурской культурой степных и лесостепных районов, позволит избежать двойного названия и параллельного толкования. Возможно, со временем выявятся более многочисленные памятники наскального искусства данной культуры, подобные петроглифам лесного охотничьего стиля Восточного Забайкалья и верховий Амура, выделенным там А.И. Мазиным (Мазин, 1994). Литература Базарова Л.Д., Васильев С.Г., Конюхов А.Ю. Усть-Менза 3: проблемы стратиграфии и поиск палеокультуры // Четвертичная геология и первобытная археология Южной Сибири: Тез. докл. Всесоюз. конф. Ч. 2. — Улан-Удэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1986. Базарова Л.Д., Семина Л.В., Сурин Ю.П. Алтан — многослойный памятник позднего антропогена Забайкалья // Природная среда и древний человек в позднем антропогене. — Улан-Удэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1987. Горюнова О.И., Воробьева Г.А. Археология и палеогеография развитого бронзового века Предбайкалья // Культура народов евразийских степей в древности. — Барнаул: Изд-во Алтайск. гос. ун-та, 1993. Гребенщикова О.И., Семина Л.В. Динамика развития керамического декора в неолите — палеометалле Юго-Западного Забайкалья // Палеоэтнология Сибири: Тез. докл. XXX РАЭСК. — Иркутск, 1990. Гребенщикова О.И., Сухопарова С.А. Новые материалы по эпохе бронзы (поселение Усть-Менза 2) // Археологические исследования в Сибири: Тез. докл. к конф. — Барнаул, 1989. Константинов М.В., Немеров В.Ф. Древности реки Чикой // Археология и этнография Монголии. — Новосибирск: Наука, Сиб. отд., 1978. Константинов М.В., Семина Л.В. Таежные племена на восточной окраине скифо-сибирского мира // Скифо-сибирское культурно-историческое единство. — Кемерово, 1980. Константинов М.В., Семина Л.В., Константинов А.В. Археологические исследования в Западном Забайкалье: достижения и проблемы // Четвертичная геология и первобытная археология Южной Сибири: Тез. докл. Всесоюз. конф. Ч. 2. — Улан-Удэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1986. Константинов А.В., Князева И.И. Усть-Менза 2: возраст и характер культурных горизонтов // Четвертичная геология и первобытная археология Южной Сибири: Тез. докл. Всесоюз. конф. — Ч. 2. — Улан-Удэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1986. Константинов М.В. Каменный век восточного региона Байкальской Азии. — Улан-Удэ; Чита, 1994. Константинов М.В., Константинов А.В., Васильев С.Г., Екимова Л.В., Разгильдеева И.И. Под покровительством Большого Шамана: археологическое путешествие по Забайкалью. — Чита: Экспресс-типография, 2003. Мазин А.И. Древние святилища Приамурья. — Новосибирск: Наука, Сиб. изд/ фирма, 1994. Родникова Е.А., Селин В.В. Усть-Менза 5: погребение бронзового века // Четвертичная геология и первобытная археология Южной Сибири: Тез. докл. Всесоюз. конф. Ч. 2. — Улан-Удэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1986. Семина Л.В., Филатова Т.И. Исследования Кристинкиной пещеры // Проблемы археологии и этнографии Сибири: Тез. докл. регион. конф. — Иркутск, 1982. 69

Семина Л.В. Кристинкина пещера — памятник раннего металла Южного Забайкалья // По следам древних культур Забайкалья. — Новосибирск: Наука, Сиб. отд-ние, 1983. Семина Л.В. Исследования эпохи неолита и бронзы в Юго-Западном Забайкалье // Проблемы исследования каменного века Евразии: Тез. докл. краевой конф. — Красноярск, 1984. Семина Л.В. Керамика эпохи неолита и бронзы Юго-Западного Забайкалья // Древнее Забайкалье и его культурные связи. — Новосибирск: Наука, Сиб. отд., 1985. Семина Л.В. Эпоха неолита и палеометалла Юго-Западного Забайкалья: Автореф. дис. ... канд. ист. наук. — Л., 1986. Семина Л.В. Эпоха неолита и палеометалла Юго-Западного Забайкалья: Дис. ... канд. ист. наук. Рукопись. — Л., 1986а. Семина Л.В., Грешилова Г.И. Металл в жизни обитателей таежной зоны Забайкалья // Проблемы археологии Северной Евразии: Тез. докл. XXXVIII РАЭСК. — Чита: Читин. обл. типография, 1988. Семина Л.В., Пинскер М.П. Усть-Менза I: от финального палеолита до поздней бронзы // Четвертичная геология и первобытная археология Южной Сибири: Тез. докл. Всесоюз. конф. Ч. 2. — Улан-Удэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1986. Семина Л.В., Пинскер М.П. Памятники эпохи ранней бронзы УстьМензенского комплекса // Хронология и культурная принадлежность памятников каменного и бронзового веков Южной Сибири: Тез. докл. — Барнаул: Изд-во ИИФиФ и АГУ, 1988. Сухопарова С.А., Непомнящий А.С., Семина Л.В. Металл и камень ЧикойскоМензенской тайги в эпоху ранней бронзы // Палеоэтнология Сибири: Тез. докл. XXX РАЭСК. — Иркутск, 1990. Филимонов А.В., Непомнящих А.Н. Нижняя Еловка — новый многослойный памятник в долине р. Мензы // Археологические исследования в Сибири: Тез. докл. к конф. — Барнаул, 1989. Хлобыстин Л.П., Студзицкая С.В. Бронзовый век Восточной Сибири // Археология СССР. Бронзовый век лесной полосы СССР. — М.: Наука, 1987.

Д. Эрдэнэбаатар, А.А. Ковалев Улан-Баторский государственный университет, г. Улан-Батор, Монголия Санкт-Петербургский государственный университет, г. С.-Петербург, Россия

Археологические культуры Монголии в Бронзовом веке В соответствии с соглашением о сотрудничестве между Институтом истории АН Монголии, Улан-Баторским университетом и Санкт-Петербургским государственным университетом с 2001 года в рамках проекта «Археологическое исследование Центральной Азии» на территории Монголии ежегодно проводит работы Международная Центральноазиатская археологическая экспедиция под руководством А.А. Ковалева и Д. Эрдэнэбаатара. Работы экспедиции проводились в Кобдоском, Баян-Ульгийском, Завханском, Баянхонгорском, Убсунур70

ском, Южногобийском аймаках. В общей сложности экспедицией раскопано более ста погребальных и поминальных сооружений. Основной целью этих исследований было создание культурно-исторической схемы Западной Монголии и Гобийского региона в III — I тысячелетиях до н.э. В результате работ МЦАЭ были достигнуты следующие основные результаты. 1. В Северо-Западной Монголии (Баян-Ульги аймак) были впервые обнаружены курганы афанасьевской культуры. Один из курганов, относящийся к первой половине III тыс. до н.э., был раскопан. 2. В предгорьях Монгольского Алтая впервые обнаружены памятники чемурчекской культуры (около 2800-1800 гг. до н.э.). Раскопаны 6 курганов в Ховд аймаке и 4 кургана в Баян-Ульги аймаке. 3. Открыта новая культура эпохи средней бронзы (около 1700-1300 гг. до н.э.) — мунх-хайрханская, погребения которой были раскопаны в Ховд, Завхан и Хубсугул аймаках. 4. В Булган сомоне Ховд аймака раскопаны 8 погребений эпохи поздней бронзы (около XII-X вв. до н.э.), относящихся к неизвестной до сего времени культуре, предварительно названной нами байтагской культурой. 5. В результате раскопок погребальных конструкций в Гобийском Алтае (Увэрхангай, Баянхонгор, Южногобийский аймаки) выделена новая культура Тэвш, эпохи поздней бронзы (около XIII-X вв. до н.э.), к которой относятся также ранее исследованные Советско-Монгольской археологической экспедицией несколько «фигурных» могил у горы Тэвш-уул Богд сомона Увэрхангайского аймака. 6. На основе раскопок, радиоуглеродного датирования и картографирования памятников установлены абсолютная и относительная хронология известных ранее типов погребальных сооружений Монгольского Алтая эпохи поздней бронзы и раннего железного века (XIV-III вв. до н.э.). 7. Впервые проведены полные научные раскопки ритуально-погребальных и ритуальных комплексов — «оленных камней» в Ховд и Хубсугул аймаках и выявлены две различные, синхронно существующие на соседних территориях традиции ритуального использования оленных камней — западно-монгольская и центрально-монгольская. 8. Определена территория распространения в Монгольском Алтае памятников пазырыкской культуры (VI-III вв. до н.э.). 9. Атрибутирована крепость Баян-Булак в Номгон сомоне Южногобийского аймака — это крепость Шоусянчэн, построенная по приказу ханьского императора У-ди в 105 г. до н.э. 10. С помощью радиоуглеродного датирования наконец установлено время сооружения т.н. стены Чингисхана длиной около 800 км, идущей с запада на восток по территории Южногобийского аймака Монголии и далее по территории АР Внутренняя Монголия — начало XIII в. н.э. Эта стена была построена тангутским государством Си Ся как рубеж обороны от войск Чингисхана. Основные результаты работ Международной Центральноазиатской экспедиции в Монголии под руководством А.А. Ковалева и Д. Эрдэнэбаатара изложены в следующих работах: Варенов А.В., Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д., 2004; Ковалев А.А., 2005; Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д., 2007; Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д., 2007а; Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д., Зайцева Г.И., Бурова Н.Д., 2008; 71

Ковалев А.А., 2008. Как уже говорилось выше, МЦАЭ были открыты памятники ряда культур бронзового века, до сих пор не выявленных на территории Монголии (алтайская, афанасьевская, чемурчекская), обнаружены памятники неизвестных доселе культур (мунх-хайрханская, байтагская), вперые научно атрибутированы памятники типа «фигурных могил», распространенные в Гобийском Алтае (культура Тэвш). 1. Афанасьевская культура. В 2004 г. нами был раскопан курган афанасьевской культуры Кургак-гови (Хуурай говь) 1, расположенный на первой террасе левого берега р. Кара-Джамат-гол (Уланхус сомон Баян-Ульги аймака). Курган представлял собой плоскую круглую каменную платформу диаметром 16 м, высотой около 1 м с крепидой из вертикальных каменных плит. С восточной стороны кургана, на расстоянии около 2 м от него, была вертикально вкопана еще одна такая плита. В центральной части кургана была устроена подпрямоугольная могильная яма глубиной более 2 м, в которой головой на восток, на спине были погребены мужчина и ребенок. Перекрытием погребения служило днище кузова деревянной повозки, на которое и был уложен инвентарь: бронзовые нож и шило, костяной наконечник стрелы, глиняный сосуд вытянутых пропорций, типичный для алтайского афанасьева, альчики мелкого рогатого скота. Конструкция кузова повозки типична для ямной и новотитаровской культур ранней бронзы восточноевропейской степи. Бронзовый нож аналогичен находке из кургана на р. Тарлышкин в Туве, где такой брозовый предмет был обнаружен в могиле вместе с яшмовым жезлом, увенчанным головой быка. Датировка, проведенная в лаборатории радиоуглеродных исследований ИИМК РАН (здесь и далее ссылки на даты лаборатории ИИМК РАН с учетом калибровки) по углю, дереву и костям погребенных (всего 7 дат), показала, что наиболее вероятное время сооружения кургана — вторая четверть III тыс. до н.э. Два афанасьевских кургана меньших размеров с крепидой из вертикальных плит были обнаружены нами в том же сомоне на первой террасе левого берега р. Согог-гол, близ раскопанного нами чемурчекского кургана Кумди-гови (Хундий говь). 2. Чемурчекская культура. Как установлено работами нашей экспедиции, с середины III тыс. до н.э. на территорию монгольской части Монгольского Алтая начинают проникать чемурчекские племена. Ранее памятники этой культуры исследовались только лишь за пределами Монголии. Нами были раскопаны шесть чемурчекских курганов близ центра Булган сомона Ховд аймака (могильники Ягшийн ходоо, Хэвийн ам, Буурал Харын ар), а также четыре прямоугольные погребальные ограды в Уланхус сомоне Баян-Ульги аймака (Кулала-ула (Хул уул), к. 1, Кургак-гови (Хуурай говь), к. 2, Кумди-гови (Хундий говь), Каратумсик (Хар хошуу) (еще один чемурчекский курган такого типа был обнаружен нами на левом берегу р. Цаган-гол). Исследованные нами курганы в Баян-Ульги представляли собою прямоугольные ограды с земляными ямами, вытянутые по оси запад-восток (Кулалаула — север-юг). Две из четырех оград сопровождались каменными стелами, установленными с восточной стороны, а стела у кургана Кулала-Ула, установленная с южной стороны, была подработана для придания антропоморфности. В кургане Кара-Тумсик одна из таких стел стояла в пределах ограды с восточной 72

стороны могилы и была выкрашена красной охрой. Чемурческие памятники Баян-ульги напоминают раскопанные в собственно Чемурчеке погребальные сооружения, которые также представляли собой прямоугольные ограды, вытянутые, как правило, в направлении восток-запад и реже — север-юг, у середины восточной стороны (либо, соответственно, южной) которых была установлена статуя или стела; в пределах ограды, по ее длинной оси, располагались ящики из крупных плит с коллективными захоронениями. Булганские памятники представляют собой ориентированные длинной осью по линии восток-запад огромные ящики из массивных плит для коллективных захоронений (до 10 человек), в большей или меньшей степени утопленные ниже уровня древнего горизонта. Снаружи ящик укреплен прямоугольной в плане каменной наброской, в свою очередь, окруженной земляной насыпью, прямоугольный периметр которой выложен рядами светлых валунов. С восточной стороны кургана Ягшийн ходоо №3 была установлена лицом на юг типичная чемурчекская статуя, изображающая мужчину с обнаженной грудью в шлеме(?), держащего в руках «посох» и лук, а с востока от кургана Хэвийн ам 1 был прослежен ритуальный «вход», образованный тонкими вертикальными плитками и вымостками из валунов. Стенки булганских склепов были в древности расписаны красной краской. Наши наблюдения говорят о том, что ареал распространения подобных погребальных сооружений охватывал и бассейны нижнего течения р. Ховд и р. Буянт (Ковалев, 2005). В 2006 г. А.А. Тишкиным были обнаружены новые чемурчекские ящики в нижнем течении р. Буянт (Тишкин и др., 2006: 111), один из которых был раскопан в 2007 г., а два — в 2008-м (Тишкин, Грушин, Мунхбаяр, 2008). Раскопки здесь также выявили наличие ритуальной выкладки со стелой с восточной стороны. Такие же погребальные склепы, планиграфически связанные с каменными статуями, обнаружены и в бассейне Черного Иртыша (в том числе осмотрены А. Ковалевым в долине Чемурчека). Более того, аналогичный каменный ящик с периметральными насыпями был обнаружен С.П. Грушиным и раскопан С.П. Грушиным и А.А. Ковалевым в 2006 г. в Третьяковском районе Алтайского края (Россия). Находки из чемурчекских курганов Монголии показывают широкие культурные связи населения Монгольского Алтая этого периода. Керамические сосуды, обнаруженные в курганах Ягшийн ходоо 1, 3, представляют различные традиции керамического производства: причем плоскодонный сосуд, найденный в кургане 3, аналогичен керамике елунинской культуры раннего бронзового века Степного Алтая (??). Аналогичны найденным в елунинских памятниках свинцовым украшениям и свинцовые височные кольца из этих двух курганов. Каменные сосуды, обнаруженные в курганах Ягшийн ходоо 2, Хэвийн ам 1 и Буурал харын ар, представляют собой изделия, типичные для «китайского» чемурчека. Баночный керамический сосуд из кургана Кара-Тумсик, сплошь орнаментированный отпечатками гребенчатого штампа, аналогичен керамике раннего этапа окуневской культуры. Столь же характерны для окуневской культуры и каменные шары с отверстием типа найденных нами в курганах Кулала ула 1 и Кумди гови. Костяные изделия для обработки кожи — так называемые «трепала», найденные нами в курганах Кулала ула 1, Кургак гови 2 и Кумди гови, во множестве обнаружены на поселениях елунинской культуры. Кроме перечисленных находок, из чемурчекских комплексов Баян-Ульги происходят два четырехгранных бронзовых шила и два костяных наконечника стрелы оригинальной формы. 73

Согласно заключению сотрудников кафедры антропологии и археологии Монгольского национального университета, все поддающиеся определению кости черепов из чемурческих погребений проявляют европеоидные черты. Результаты радиокарбонного анализа по костям, углю и дереву из чемурчекских курганов Монголии (всего 27 определений), указывают, что эти памятники сооружались в период как минимум со второй четверти III по I века II тыс. до н.э. Курган Кургак-гови 2 вместе с афанасьевским курганом Кургак-гови 1 образовывал обособленную группу памятников; две радиоуглеродные даты, полученные в лаборатории ИИМК по углю из первоначальной культовой (?) ямы чемурчекского кургана 2 приходятся на тот же период, что и четыре даты по углю из афанасьевского кургана 1, что может указывать на то, что на раннем этапе своего пребывания на Алтае чемурчекское население могло сосуществовать с афанасьевским. В пользу этого свидетельствуют и установленная с восточной стороны афанасьевского кургана стела, а также находка в этом афанасьевском кургане костяного наконечника стрелы, аналогичного обнаруженным в курганах Кулала-ула 1 и Кара-тумсик. К чемурчекской культуре необходимо отнести также и три округлые ритуальные выкладки, исследованные нами в 2001 г. в высокогорном урочище Хар говь (Мунх-Хайрхан сомон Ховд аймака), возле более позднего херексура. Здесь были обнаружены шлифованные каменные орудия, аналогичные найденному в 1999 г. в казахстанском чемурчекском кургане Айна-Булак 1/2. Кроме того, при строительстве ограды херексура была переиспользована каменная стела с выделенной миниатюрной «головой», наподобие стелам из чемурчекских курганов Копа 2 (Казахстан) и Кулала-ула. Полевые исследования памятников ранней бронзы Джунгарии и Монгольского Алтая начались в первой половине 60-х гг. Вслед за разведкой Ли Чжэна 1961 г., в отчете о которой были впервые отображены различные типы погребальных сооружений бассейна Черного Иртыша и связанные с ними каменные статуи, в 1963 г. И Маньбай в долине р. Чемурчек (Чемерчек, Кэрмуци) (уезд Алтай, СУАР) раскопал десять прямоугольных оград с каменными ящиками. В 90-е гг. XX в. памятники этого типа в Северной Джунгарии были предметом исследований Ван Бо и Ван Линьшаня, в результате визуальных наблюдений Ван Бо предпринял попытку классификации и датировки погребальных сооружений, а также различных видов каменных изваяний. В статье 1996 г. Ван Бо впервые предложил термин «чемурчекская культура» для характеристики памятников бронзового века севера Синьцзяна. В 1998 г., в ходе ознакомительной поездки в долину Чемурчека, А. Ковалеву удалось обнаружить остатки раскопанных И Маньбаем сооружений и связать раскопанную И Маньбаем ограду М2 с опубликованной впервые Ван Линьшанем и Ван Бо в 1996 г. статуей «Кайнарл 2 №2» (Kovalev, 2000: 140-141). Это обстоятельство окончательно подвердило вывод А. Ковалева о синхронности большинства каменных изваяний и основных погребений в каменных ящиках чемурчекских могильников, датирующихся по аналогиям в погребальном инвентаре второй пол. III — первой третью II тыс. до н.э. (Kovalev, 2000: 160). В статье, вышедшей в 2000 г. в Германии (Kovalev, 2000: 150, 152, 157, 167), были определены в качестве чемурчекских изображения быков с двумя ногами и S-видными рогами, а также каменный сосуд из Угловского района Алтайского края и стела из окрестностей с. Иня (Горный Алтай), что позволило определить пределы распространения чемурчекского населения. В 74

1998-2000 гг. организованная А. Ковалевым Международная Центральноазиатская археологическая экспедиция (Российско-Казахстанский отряд, совместно с Институтом археологии НАН Республики Казахстан при участии Алтайского госуниверситета) произвела раскопки 12 прямоугольных оград эпохи ранней бронзы в бассейне р. Алкабек (Курчумский район Восточно-Казахстанской области) (могильники Ахтума, Айна-Булак I, II, Копа, Булгартаботы). Исследованные нами курганы из долины р. Алкабек имели подквадратную ограду из плит, от восточной стороны которой внутрь сооружения, к могиле — земляной яме с одним-двумя погребенными, вел каменный коридор, выложенный плоскими плитками. Как правило, стенки этого коридора окружали и могильную яму, либо здесь устраивалась каменная выкладка на заплечиках. Во всех без исключения курганах могильная яма была «сдвинута» в восточную сторону, к вышеописанному входу, от центра кургана на 2-5 м. С востока от ограды кургана 2 мог. Копа была установлена каменная стела, подработанная с одной из сторон в древности для придания сходства с человеческой фигурой. Имеющиеся радиоуглеродные датировки по костям и дереву говорят о синхронности казахстанских памятников вышеуказанным. Результаты работ говорят о большом разнообразии в формах погребальных сооружений, видах погребений и погребального инвентаря в рассматриваемую эпоху. В то же время можно говорить об определенном единстве культуры населения Джунгарии и Монгольского Алтая вследствие проявления культурного компонента, принесенного на эти земли мигрантами из Западной Европы (Франции?) не позднее середины III тыс. до н.э. Все описанные виды погребальных сооружений сохранили основные признаки коридорных гробниц Западной Европы. «Казахстанские» ограды имеют коридор, окружающий погребальную камеру, и асимметричное расположение склепа (наиболее похожее сооружение см. в Plouscat (Бретань); дериватом того же погребального коридора нужно считать и вытянутые пропорции «баянульгийских» и «чемурчекских» оград, а также ритуальные «входы». Конструкция ящиков и периметральных насыпей «булганских» курганов аналогична устройству неолитических памятников бассейна Луары (напр. Tumulus des Musseaux, La Josseliere Dolmen, Le Dolmen des Erves). Восточная ориентация «входов» и традиция установки с той же стороны статуй и стел объединяет как все алтайские, так и западноевропейские мегалитические памятники. Иконография известных чемурчекских скульптур, как было показано А.А. Ковалевым еще в 1998 г., может восходить только лишь к изобразительной традиции европейского неолита-энеолита, причем наиболее близкие каменные статуи обнаружены в Лангедоке (напр., Mas de l’Aveugle, Collorgues). Западноевропейское происхождение имеют также формы и орнамент чемурчекских каменных и частично керамических сосудов, каменных шлифованных орудий (Ковалев, 2005). Росписи красной охрой, сохранившиеся на стенках каменных ящиков Ягшийн ходоо 1, 3, находят аналогии в рисунках на стенах гробниц кеми-обинской культуры, Нальчикской гробницы, из Поднепровья и т.п. Тщательный визуальный осмотр выявил на одной из плит из Ягшийн ходоо 3 рисунок, который можно интерпретировать как композицию копья, овального щита с выступами и лука. Если это действительно так, то напрашивается аналогия с новосвободненским курганом 28 мог. Клады и гробницы из Ляйне-Хелих (Германия). 3. Мунх-хайрханская культура. Эпоха средней бронзы представлена на 75

Монгольском Алтае мунх-хайрханской культурой, памятники которой были открыты впервые нашей экспедицией в 2003 г. на территории Мунх-Хайрхан сомона Ховд аймака. Курганы этой культуры снаружи представляют собой совершенно плоские каменные насыпи, как правило, однослойные. В центре кургана находится могильная яма овальной формы, размерами в плане не более 1,3 х 1 м (рядовая), широтной ориентации. Погребенный уложен в сильно скорченном положении, на левом боку, головой в восточный сектор. Могильная яма над погребенным забита необработанными уплощенными глыбами и плитками камня, образовывавшими в древности некое подобие свода в один или два слоя. Рядовые курганы в алтайском регионе — круглые, около 3 м в диаметре. Нашей экспедицией по берегам р. Дунд-Цэнхэр-гол были раскопаны 4 кургана, определенно относящихся к мунх-хайрханской культуре, с сохранившимися костями взрослых погребенных in situ: Хотуу даваа 1, Артуа, Улаан говийн удзуур 1 и Улаан говийн удзуур 2. В единый комплекс с курганом Улаан говийн удзуур 2 входили детские (?) курганы 3 и 4, погребения в которых не сохранились. Из каждого взрослого погребения были отобраны образцы кости человека для радиоуглеродного анализа. Полученные четыре даты по памятникам на территории Ховд аймака наибольшей вероятностью укладываются в период 1800-1600 л. до н.э. В кургане Хотуу даваа 1 был обнаружен обломок бронзовой булавки (?) с округлым навершием, а в неграбленом кургане Улаан говийн удзуур 1 — бронзовые четырехгранное шило и однолезвийный нож — треугольного сечения по всей длине, с невыделенным черешком, а также костяной черпак. Три кургана того же типа были обнаружены нами в ходе разведки с севера от центра Мунх-Хайрхан сомона. В 2006 г. наша экспедиция открыла памятники мунх-хайрханской культуры на территории Хубсугульского аймака, где рядовые курганы имели, в отличие от Западной Монголии, подквадратную форму. Было раскопано два рядовых кургана, в одном из которых найдены перламутровые дисковидные нашивки для украшения одежды. Здесь же был исследован «элитный» мунх-хайрханский могильник Галбагийн удзуур, в который входил плоский каменный курган, сложенный в один слой камня, диаметром 30 м, квадратный каменный курган размерами 8 х 8 м, а также две прямоугольные выкладки. Дисковидная насыпь большого кургана была выложена двумя видами камня — черным сланцем и розовым гранитом таким образом, чтобы сверху представить своеобразную мозаику, где на розовом фоне была изображена черная лапа хищной птицы с четырьмя когтями, охватывающая могильную яму. В квадратном кургане нами были найдены бронзовые нож с оттянутым кончиком лезвия (так же, как и вышеописанный, треугольного сечения по всей длине, с невыделенным черешком) и шило. Еще один элитный могильник мунх-хайрханской культуры, видимо, находится в верхнем течении р. Ховд (Кобдо) на территории Цэнгэл сомона БаянУльги аймака, где А.А. Ковалев и А.В. Варенов в ходе разведки 2004 г. обнаружили плоскую каменную насыпь в один слой диаметром около 30 м, сложенную из черного и белого камня. В сезоне 2007 г. в Баян-Тэс сомоне Завханского аймака нами были исследованы два одиночных кургана мунх-хайрханской культуры диаметром 5-6 м и погребально-ритуальный комплекс Хух хушоны бом 1, в который входили три погребальных кургана — два круглых и один квадратный, также до 6 м в по76

перечнике, а также две прямоугольные каменные выкладки, две стелы и круг из двенадцати небольших каменных стел, в который была вписана полукруглая каменная выкладка. Из находок в погребениях необходимо упомянуть два бронзовых четырехгранных шила, три костяных цилиндро-конических наконечника стрелы с расщепленным насадом длиной до 15 см, а также ожерелье-гривну прямоугольной формы из квадратных костяных бусин с вырезами. Радиоуглеродные даты по костям погребенных в мунх-хайрханских курганах из Завхан и Хубсугул аймаков укладываются в XVI-XIV века до н.э., что может говорить о более позднем проникновении этой культуры на восток. Происхождение и связи мунх-хайрханской культуры пока неясны. Возможно, металлургическая индустрия этой культуры берет начало в Средней Азии или Казахстане, где известны находки аналогичных бронзовых обушковых ножей. Несколько таких бронзовых ножей были обнаружены в памятниках культуры Цицзя. Формы перламутровых украшений являются продолжением традиций местного неолита, схожие перламутровые диски недавно были обнаружены на Российском Алтае. Погребальный обряд носителей этой культуры, как и форма квадратных бусин с вырезами, восходит к восточноевропейскому энеолиту. 4. Культура Тэвш. Материалы наших исследований 2005-2007 гг. говорят о том, что южная часть современной Монголии в XIII-X вв. до н.э. входила в ареал своеобразной культуры эпохи поздней бронзы, которую мы предлагаем именовать культурой Тэвш. Курганы этой культуры уже раскапывались в Богд сомоне Уверхангайского аймака (близ горы Тэвш уул, у бывшего центра Ховд сомона) В.В. Волковым: в 1964 г. были раскопаны 2 кургана (Волков, 1967: 37) и в 1971 г. — 3 кургана, однако многие исследователи включали их в круг памятников типа плиточных могил (Цыбиктаров, 1998: 126-128). Нами были раскопаны четыре кургана в Баянлиг сомоне Баян-Хонгорского аймака (Барун гялат 1, 2, 3, Дзамын буц), четыре кургана в Богд сомоне Увэрхангайского аймака (Хар удзуур I — 1, Хар удзуур II -1,2, Шар толгой), а также два кургана в Номгон сомоне Южногобийского аймака (Хурмэн цаган уул I — 3, 4), а также в ходе разведок обнаружены многие курганы такого типа в Гобийском Алтае и Заалтайской Гоби. Результаты наших исследований показали следующее. Все исследованные памятники имеют одинаковую конструкцию. Они представляют собой каменную ограду, забитую внутри камнем, образовывающим плоскую платформу. Восточная и западная стенки ограды построены из вертикальных плит. Особенно важно, что северная и южная стенки всегда сложены из камней, уложенных плашмя в несколько слоев. В середине устраивалась узкая могильная яма, где находился уложенный вытянуто ничком скелет человека головой на восток. Яма с трупом после погребения засыпалась землей. Имеются две различные формы оград: — с вогнутыми сторонами, расширяющиеся к востоку (похожие на «фигурные» могилы); — почти «полукруглые», с выпуклыми северной и южной сторонами, с широкой прямой восточной стенкой и маленькой прямой западной. Судя по единству конструкции, погребального обряда и соседству в одних и тех же могильниках, курганы одной и другой форм одновременны и однокультурны. Поскольку в плиточных могилах никогда не встречены погребения ничком, «полукруглые» ограды, а также выложенные горизонтальной много77

слойной кладкой стенки оград (плиточные могилы окружены оградами из вертикальных камней), все вышеуказанные курганы мы относим к особой культуре Тэвш, а появление среди плиточных могил Забайкалья и Центральной Монголии курганов с вогнутыми стенками считаем результатом влияния культуры Тэвш на северный регион. Естественно, что сделать такие выводы ранее было невозможно, поскольку раскопки «фигурных» могил у горы Тэвш проводились, как показал осмотр мест прежних раскопок В.В. Волкова, без зачистки каменных конструкций, шурфом в середине насыпи. Все исследованные нами курганы этой культуры были ограблены, причем чаще всего отсутствовала только верхняя часть скелета. В курганах Баруун гялат 2, 3 нами были обнаружены ожерелья из сердоликовых, лазуритовых и аргиллитовых бусин на шее погребенного (в кургане Баруун гялат 3 в ожерелье входило золотое колечко), а в кургане Дзамын буц — низки аргиллитового бисера, нашитого, видимо, на одежду погребенного. Единственное неграбленое погребение такого типа было найдено В.В. Волковым в 1971 г. у горы Тэвш. В инвентарь погребения входили золотые украшения, увенчанные головками баранов. Они были неоднократно опубликованы. По своему виду эти предметы схожи с изделиями северокитайской скотоводческой культуры эпохи Шан-Инь (XIV-XII вв. до н.э.), которую А. Ковалев предложил именовать культурой Чаодаогоу (Ковалев, 2004). Ножи, черпаки и кинжалы, выполненные в похожем стиле, хорошо датированы, поскольку многократно найдены в комплексах Центральной Равнины (Сentral Plane). Радиоуглеродные определения по костям погребенных в курганах культуры Тэвш, полученные в лаборатории ИИМК, укладываются в промежуток с XIII по X века до н.э. Судя по опубликованным материалам, к этой же культуре относится курган, раскопанный Алонсо Пондом в 1928 г. в ходе экспедиции Эндрюса около озера Tairum nor в восточной части Внутренней Монголии. Курганная насыпь имела характерную полукруглую форму. Здесь было обнаружено погребение человека ничком, головой на восток, захороненного в одежде, расшитой более чем 5000 белыми аргиллитовыми бусинами. «Фигурные» могилы с вогнутыми стенками были зафиксированы в 30-х г. XX в. во Внутренней Монголии и Дж. Марингером. Для решения вопроса о происхождении культуры Тэвш необходимо исследование памятников центральной части Внутренней Монголии, поскольку традиция сооружения сложных каменных конструкций и погребения ничком могли иметь корни в неолитических культурах Северного Китая. 5. Байтагская культура. В ходе наших исследований в Булган сомоне Ховд аймака на р. Улястайн-гол в горах Байтаг-Богдо, в километре от границы с КНР, в 2005 г. был обнаружен могильник (Улястайн гол III), состоящий из семи кольцевых оградок диаметром около 1,7 — 2,2 м, сложенных из лежащих плашмя камешков в один слой. В центре такой оградки размещалась овальная в плане могильная яма, ориентированная строго по линии запад-восток, длиной не более 1,2 м. Несмотря на ограбление, по сохранившим свое первоначальное положение костям погребенных удалось установить, что они были уложены головой на восток, на спине, с коленями, поднятыми вверх. Обнаруженные в могилах артефакты: свернутые из листовой бронзы пронизки, аргиллитовый бисер, две литые выпуклые бляхи, височное кольцо в 1,5 оборота, свидетельствуют в пользу отнесения этих памятников к эпохе поздней бронзы (аналогии имеются как 78

в инвентаре карасукской культуры, так и в материалах эпохи поздней бронзы района Хами и культуры Сыва). Кроме того, такое же по обряду захоронение женщины, сопровождавшееся отломанным кончиком бронзового однолезвийного ножа, было совершено в заполнении каменного ящика чемурчекского кургана Хэвийн ам 1 в 200 км к северу от Байтага. Радиоуглеродные датировки по костям погребенных укладываются в период с XII по X в. до н.э. Черепа из кургана Улястайн гол III-7 и из впускной могилы кургана Хэвийн ам имеют явно выраженные европеоидные признаки. Южная часть Ховд аймака Монголии, где мы работали, видимо, представляет лишь северный край ареала всей культуры. Именно этой культуре принадлежат, скорее всего, бронзовые предметы «карасукских» типов, обнаруженные китайским археологами на кладбищах земледельцев в оазисах Синьцзяна. Характерные для Монгольского Алтая памятники позднего боронзового века — безынвентарные курганы с захоронениями в ямах и цистах на горизонте — входят в типологически и хронологически еще недостаточно разграниченный массив так называемых памятников «монгун-тайгинского типа» и «херексуров», распространенных также в Туве, Центральной Монголии и Забайкалье (см. обзор в: Цыбиктаров, 2004). Как уже указывалось (Ковалев, Эрдэнэбаатар, 2007: 82-84), топография размещения различных типов курганов в могильниках Монгольского Алтая может указывать на то, что курганы с вытянутыми на боку костяками, ориентированными головой в западный сектор, — как в ямах, так и в цистах на горизонте — сооружались в одно и то же время, в целом более раннее, чем четырехугольные курганы с камнями-маяками по углам, содержащие погребения в низких цистах. С целью уточнения культурной ситуации в Западной Монголии в позднем бронзовом — раннем железном веке МЦАЭ проведены раскопки нескольких характерных погребальных и поминальных памятников: нескольких курганов с плоскими насыпями и погребениями в положении вытянуто на боку, кургана с трапециевидной оградой и камнями-маяками по углам, херексура «с лучами» Хар говь, сопровождавшегося четырьмя оленными камнями, кургана с куполообразной насыпью, поминального сооружения с оленными камнями Сурртийн дэнж. По костям погребенных из курганов с вытянутыми на боку костяками получено шесть дат: пять — по погребениям в узких ямах (Тэлэнгэдийн ам 3, Хух толгой 3, 9, Кулала ула 2, Худжиртын гол 2-1), одна — по погребению в цисте на горизонте (Хаалгатын ам). Дата по погребению в цисте на горизонте (Le-6945: 1620-1200 calBC) оказывается одной из самых ранних в этой группе, что подтверждает сомнения в справедливости гипотезы об эволюции погребального обряда монгун-тайгинского населения от погребений в ямах к погребениям на горизонте, высказанной Вл. А. Семеновым, К.В. Чугуновым и поддержанной Д.Г. Савиновым (Семенов, Чугунов, 1987: 74; Чугунов, 1994; Савинов, 1994: 58-59; Савинов, 2002: 14-15). Вл. А. Семенов впоследствии высказал мнение о «единовременности» захоронений в ямах и цистах (2000: 142-143). Полученный по этим пяти датам комбинированный радиоуглеродный возраст — 1390-1120 calBC — указывает на достаточную компактность во времени бытования погребений с вытянутыми на боку костяками — XIV-XII вв. до н.э. Кстати, это еще раз опровергает доводы Вл. А. Семенова о «переживании» окуневской культуры в Туве до XII в.: в его культурно-хронологической схеме появление монгун-тайгинских 79

памятников из-за этого «переживания» датируется не ранее XII-XI вв. (Семенов, 1997а: 26). В то же время радиоуглеродное и типологическое датирование курганов с высокой многослойной цистой и скорченными на боку костяками, включая херексуры с лучами и оленными камнями, приводит к выводу об их датировке уже скифским временем — начиная самое раннее с рубежа X-IX вв. до н.э. (Семенов, 2000: 145, Ковалев, Эрдэнэбаатар, 2007: 84, Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар, 2007а). Временной разрыв минимум в два века между этими типами памятников в Монгольском Алтае, вероятно, заполняют многочисленные курганы с четырехугольной крепидой или оградой с камнями-маяками по углам и низкой цистой на горизонте. Однако МЦАЭ был раскопан только один памятник такого типа (Хотуу даваа 2/1), который дал минимум костного материала. Дата получилась чрезвычайно размытая (Le-6943: 1700-900 calBC). Этот курган представлял собой каменную платформу с крепидой трапециевидной формы, в центре его насыпь была сложена из более крупных камней, наваленных на однослойную каменную цисту из нескольких глыб. Углами насыпь была ориентирована приблизительно по сторонам света, юго-восточная сторона ее была на 1,5 м длинее северо-западной. Такая же трапециевидная форма и ориентация крепиды широкой стороной в юго-восточный сектор была зафиксирована МЦАЭ при обследовании других курганов с камнями-маяками Монгольского Алтая. Трапециевидные ограды (крепиды) с широкой юго-восточной или восточной-юго-восточной стороной характерны для курганов («херексуров») Центральной Монголии (Allard, Erdenebaatar, 2005: 554-556, Takahama Shu et al., 2006). Центральномонгольские курганы такого типа имеют каменные насыпи или вертикальные камни по углам и, судя по результатам пока еще немногочисленных раскопок, наземную одно-двуслойную цисту из каменных глыб (Takahama Shu et al., 2006: 64-65). Известные на сегодняшний день радиокарбонные даты по костям лошади из сопровождающих такие курганы (в долине р. Хануй) ритуальных насыпей указывают на их датировку скорее всего XII-IX вв. до н.э.: 1040-850 BC («херексур» KYR 1), 975-680 BC (KYR 1), 1390-910 BC (KYR 57), 930-785 BC (KYR 119) (все с вероятностью 95,4%) (Allard, Erdenebaatar, 2005: 551, 553, Erdenebaatar, 2007: 203). Представляется, что эту датировку можно распространить и на курганы с «маяками» Западной Монголии. В связи с изложенным А. Ковалев пришел к выводу об отсутствии генетической связи между курганами, содержащими вытянутые костяки на боку, и четырехугольными курганами с камнями-маяками, а этих последних, в свою очередь, с куполообразными курганами, содержащими многослойную цисту (включая херексуры с «лучами»). Распространение на Монгольском Алтае четырехугольных курганов с «маяками» связано, скорее всего, с проникновением на запад центральномонгольских культурных традиций, а появление здесь позже купольных круглых курганов с многослойной цистой (включая херексуры с лучами) эволюцией четырехугольных курганов с маяками объяснить невозможно. Поэтому все варианты типолого-хронологической группировки безыинвентарных курганов бронзового века Саяно-Алтая, предложенные за последнее время различными исследователями (Чугунов, 1994; Савинов, 1994: 60-61; Семенов, 2000: 141-149; Савинов, 2002: 14-16; Цыбиктаров, 2004), нуждаются в корректировке. Так нет никаких оснований объединять в одну культуру все типы безынвентарных курганов позднего бронзового века и уж тем более причислять к 80

этой культуре все так называемые «херексуры» — собственно, любые курганы с оградами. Нет оснований и говорить о культурном и хронологическом единстве центральномонгольских «херексуров»-курганов с четырехугольной или круглой оградой (иногда с коридором от насыпи к восточной стенке ограды) и «херексуров», представляющих насыпь, соединенную с оградой радиальными перемычками — лучами. Нет оснований объединять в одну общность («шанчигский тип» по Савинову) курганы с цистой из уложенных в один-два слоя каменных глыб (Шанчыг, к. 15, 16 — см.: Кызласов, 1979: 36-37) и курганы с эллипсовидной в плане гробницей, составленной из нескольких слоев уплощенных камней, уложенных длинной осью, как правило, по радиусу насыпи (Чарга, к. 4 — см. Семенов Вл. А., 2000, с. 145, рис. 5). А.А. Ковалев полагает: 1) корректным будет применить название «монгун-тайгинской культуры» для характеристики насыпей-платформ с крепидой, содержащих костяки погребенных, уложенных вытянуто на боку в ямах или низких цистах на горизонте, с предварительной датировкой этой культуры XIV-XII веками до н.э. (при естественном наличии инокультурных влияний, как, например, четырехугольные ограды курганов в Эрзинском могильнике: (Кызласов, 1979: 46-47); 2) различные типы курганов с одно-двухслойными цистами, погребенными, уложенными скорченно на боку, вытянуто на спине, с внешней оградой или без таковой, обнаруженные в Западной Монголии, Туве и Забайкалье, необходимо рассматривать как проявления традиций центральномонгольской культурной общности финального периода бронзового века; 3) куполовидные курганы с высокой цистой типа раскопанного в Туве на могильнике Чарга или исследованного МЦАЭ в Монголии кургана в курганной группе Адууг 2 (Ковалев, Эрдэнэбаатар, 2007: 84) вместе с ритуальнопогребальными комплексами, состоящими из херексуров с перемычками«спицами» и оленных камней, относятся к особой культуре, господствующей в Западной Монголии в скифское время (Ковалев, Эрдэнэбаатар, 2007а). Литература Волков В.В. Бронзовый и ранний железный век Северной Монголии. — Улан-Батор, 1967 Цыбиктаров А.Д. Культура плиточных могил Монголии и Забайкалья. — Улан-Удэ, 1998. Варенов А.В., Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д. Разведка пазырыкских курганов в Северо-Западной Монголии // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий: Мат. Годовой сессии Ин-та археологии и этнографии СО РАН). Т. X, ч. 1. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2004. — С. 211-216. Ковалев А.А. Древнейшая миграция из Загроса в Китай и проблема прародины тохаров // Археолог: детектив и мыслитель. — СПб., 2004. С. 249-292. Ковалев А.А., Дашковский П.К., Самашев З.С., Тишкин А.А., Горбунов В.В., Грушин С.П., Варенов А.В., Омаров Г., Сунгатай С. Изучение археологических памятников в Восточном Казахстане // Комплексные исследования древних и традиционных обществ Евразии. — Барнаул, 2004. — С. 183-190. Ковалев А.А. Чемурчекский культурный феномен: его происхождение и роль в формировании культур эпохи ранней бронзы Алтая и Центральной Азии // Западная и Южная Сибирь в древности: Сб. науч. тр., посвящ. 60-летию со дня рождения Юрия Федоровича Кирюшина. Барнаул : Изд-во Алт. гос. ун-та, 81

2005. С. 178-184. Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д. Монгольский Алтай в бронзовом и раннем железном веках (по результатам работ Международной Центральноазиатской археологической экспедиции Санкт-Петербургского государственного университета, Института истории АН Монголии и Улан-Баторского государственного университета) // Алтае-Саянская горная страна и история ее освоения кочевниками. — Барнаул. 2007. — С. 80-85. Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д. Две традиции использования оленных камней Монголии // Каменная скульптура и мелкая пластика древних и средневековых народов Евразии Тр. САИПИ. — Барнаул. 2007а. — С. 99-105. Ковалев А.А. Чемурчекский культурный феномен (статья 1999 года) // «А.В.». Сб. науч. тр. в честь 60-летия А.В. Виноградова. — СПб., 2007. — С. 25-76. Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д., Зайцева Г.И., Бурова Н.Д. Радиоуглеродное датирование курганов Монгольского Алтая, исследованных Международной Центральноазиатской археологической экспедицией, и его значение для хронологического и типологического упорядочения памятников бронзового века Центральной Азии // Древние и средневековые кочевники Центральной Азии. — Барнаул, 2008. — С. 172-186. Ковалев А.А. Великая тангутская стена. К интерпретации неожиданных данных радиоуглеродного датирования // Теория и практика археологических исследований. Выпуск 4. — Барнаул, 2008. — С. 103-117. Савинов Д.Г. Оленные камни в культуре кочевников Евразии. — СПб.: Изд-во Санкт-Петерб. ун-та, 1994. — 208 с. Савинов Д.Г. Ранние кочевники Верхнего Енисея. Археологические культуры и культурогенез. — СПб.: Изд-во Санкт-Петерб. ун-та, 2002. — 202 с. Семенов В. А. Монгун-Тайга (археологические исследования в Туве в 19941995 годах). — СПб., 1997а. Семенов В.А. Этапы сложения культуры ранних кочевников Тувы // Мировоззрение. Археология. Ритуал. Культура: Сб. ст. к 60-летию Марка Лазаревича Подольского. — СПб., 2000. — С. 134-157. Семенов В.А., Чугунов К.В. Роль субстрата в сложении культур скифского облика в Туве // Проблемы археологии степной Евразии: Тез. докл. — Ч. 2. — Кемерово, 1987. — С. 73-76. Тишкин А.А., Нямдорж Б., Дашковский П.К., Нямсурэн Л., Мунхбаяр Ч. Археологические изыскания в Ховдском аймаке (предварительные изыскания) // Эколого-географические, археологические и социоэтнографические исследования в Южной Сибири и Западной Монголии. — Барнаул : Изд-во Алт. гос. ун-та. 2006. — С. 107-114. Тишкин А.А., Грушин С.П., Мунхбаяр Ч. Археологическое изучение объектов эпохи бронзы в урочище Улаан худаг (Ховдский аймак Монголии) // Теория и практика археологических исследований. — Вып. 4. — Барнаул, 2008. — С. 85-92. Цыбиктаров А.Д. Культурное и хронологическое соотношение херексуров и памятников монгун-тайгинского типа Горного Алтая, Тувы, Монголии и Южного Забайкалья // Центральная Азия и Прибайкалье в древности.- Улан-Удэ, 2004. — Вып. 2. — С. 35-49. Чугунов К.В. Монгун-тайгинская культура эпохи поздней бронзы Тувы (типологическая классификация погребального обряда и относительная хро82

нология) // Петербургский археологический вестник. № 8. — СПб., 1994. — С. 43-53. Кызласов Л.Р. Древняя Тува (от палеолита до IX в.). — М., 1979. — 207 с. Allard F, Erdenebaatar D. Khirigsuurs, ritual and mobility in the Bronze Age of Mongolia // Antiquity. — 2005. Vol. 79, № 305. — P. 547-563. Erdenebaatar D. Funeral and Sacrifice Ritual of the Horse in the Bronze Age of Mongolia // Этноистория и археология Северной Еразии: теория, методология и практика исследования. — Иркутск., 2007. — С. 201-209 Kovalev A. Ьberlegungen zur Herkunft der Skythen aufgrund archдologischer Daten // Eurasia Antiqua. — 1999. Bd. 4 (1998). — S. 247-271. Kovalev A. Die дltesten Stelen am Ertix. Das Kulturphдnomen Xemirxek // Eurasia Antiqua. — 2000. Bd. 5 (1999). — S. 135-178. Takahama Shu, Hayashi Toshio, Kawamata Masanori, Matsubara Ryuji, Erdenebaatar D. Preliminary Report of the Archaeological Investigations in Ulaan Uushig I (Uushgiin Цvцr) in Mongolia // Bulletin of Archaeology, the University of Kanazava. — 2006. Vol. 28. — P. 61-102.

83

Знаково-символические аспекты в археологии С.А. Васютин Кемеровский государственный университет, г. Кемерово, Россия

Социальная атрибутика тюркского «мужа-воина» по археологическим источникам В кочевых социумах одним из важных элементов общественной жизни была героизация, которая охватывала, как правило, представителей власти и воинов. Особенно ярко этот мотив представлен в раннесредневековых рунических надписях Центральной Азии и эпических произведениях номадов, где ментальные установки кочевников находят отражение в стереотипных описательных формулах, устнопоэтических «клише», устойчивых образах. Культ воинской славы в целом предстает как архетип, как важный сегмент традиционного мировоззрения. Создание степных империй, противостояние с земледельцами и другими кочевыми сообществами, миграции порождали устойчивую ментальную среду, где военная культура с культом воинов-героев, мужей-воинов играла центральную роль (Шер, 1966: 62–64; Юматов, 1997: 3, 5–7, 11–12; Ермоленко, 2004: 13–15, 57–65 и др.). Героическое поведение «воспитывалось» не только социальной средой (честью и престижем клана), духом военной культуры, но и религиозными убеждениями (Войтов, 1996: 76; Мотов, 2001; Васютин, 2006 и др.). Детальнее всего образ воина-героя («мужа-воина») был прописан в работах С.Г. Кляшторного. По его мнению, социальное и правовое единство в кочевых государствах древних тюрок находило отражение в применении ко всем взрослым мужчинам наименования «эр» (er) — «муж-воин». Мужами-воинами становились все юноши по праву рождения, достигшие определенного возраста, прошедшие обряд инициации и получившие «мужское» (героическое, воинское) имя. Реальное место «эра» определялось его титулом, саном и положением структурной единицы (племя, род, семья), в которую он входил (Кляшторный, 1986а: 221–222; 1986б: 323– 324; 2003: 473–476; Кляшторный, Савинов, 2005: 153–155). В целом представления о высоком социальном статусе мужей-воинов в кочевых обществах Центральной Азии в период раннего средневековья нашли отражение в погребальной практике, поминальных памятниках, изваяниях, наскальных изображениях. Наряду с руническими текстами это позволяет комплексно рассмотреть социальную атрибутику мужей-воинов. Исследованные на сегодняшний день погребальные памятники, идентифицированные как захоронения тюрков, дают весьма различную информацию о социальной престижности захоронений взрослых мужчин (Худяков, 1980; 1985: 92–93; 1989: 26; 1994: 86–87; Кубарев Г.В., 1997; 2005; Кубарев Г.В., Кубарев В.Д., 2003; Длужневская, 2000; Митько, 2000; Тетерин, 2000; Горбунова, 2003; Молодин, Новиков, Соловьев, 2003; Эрдэнэбаатар, Тубат, Худяков, 2004: 175–178 и др.). 84

«Социальный язык» воинских погребений тюрок весьма разнообразен. Это прежде всего оружие, сопроводительные захоронения коней с набором упряжи, седлом, стременами, пластинчатый панцирь, престижные вещи (украшения, дорогая посуда, монеты и пр.). Наглядно эту картину демонстрирует элитное погребение в кургане № 11 могильника Балык-Соок (Кубарев Г.В., Кубарев В.Д., 2003; Кубарев Г.В., 2005: 308–316). Особое место среди погребального инвентаря занимает пояс (его детали). Как полагает В.Н. Добжанский, далеко не все воины могли или имели право украшать свои пояса различными накладками и наконечниками, даже пряжки встречались не во всех захоронениях. Исследователь допускал, что и у тюркоязычных кочевников золото наборного пояса подчеркивало социальное происхождение и военное положение владельца (Добжанский, 1990: 73–74, 77–78). Вероятно можно допускать, что пояс служил социо-диагностирующим предметом. В рамках традиционной культуры номадов он давал всестороннюю информацию о его владельце. Важность этого компонента подчеркивает и обязательное изображение поясов на тюркских каменных скульптурах (Кубарев В.Д., 1984; 1997 и др.). Аналогичным социальным маркером были халаты (Кубарев Г.В., 2001: 83–86). Прямой иллюстрацией к образу «мужа-воина» были не только надписи (например: «мое мужское имя Адыг…» — Кляшторный, 2001а: 214), но и наскальные рисунки, на которых изображены воины-всадники с разнообразным оружием, защитными доспехами, экипировкой коней. Эти рисунки можно трактовать как ритуальные и эпические сюжеты, прославляющие героев (изображения вооруженных воинов, батальные сцены). Образы изобразительных памятников почти исключительно мужские. Причем рисунки актуализируют тему престижности ратного труда, прославляют подвиги героев, составляющие славу мужчины — воина и охотника (Кубарев В.Д., 2001: 98; Черемисин, 2002: 46 и др.). В центре внимания авторов наскальных изображений — битва героя с противником, его триумф. На голове у героя конический шлем, на теле длиннополый панцирный кафтан, лук на правом боку, колчан на левом. Воспроизведены в деталях внешний вид (борода, усы, особенности лица), одежды и воинской экипировки (обувь, штаны, куртки, кафтаны с панцирями, пояса, налучья, шлемы, флажок на копье и т.п.), а также конской упряжи (сбруя с подвесками, седла, попоны, стремена, плюмажи, подшейные кисти и др.). Достойны богатырей-воинов и их лошади — высокопородные, боевые, с выстриженными гривами, экипированные и украшенные начельниками, кистями; одна из лошадей отмечена тамгой (Черемисин, 2004: 43–46). С.Г. Кляшторный интерпретировал изображения всадников на камнях-валунах Кочкорской долины как образы обожествляемых воинов-героев. По его мнению, сидящий на правой руке всадника павлин выступает как атрибут божества победы (Кляшторный, 2001а: 214). Кочкорские изображения также связаны с культом воинов-героев и олицетворяют героизацию умерших и «путь воина-героя» к «небесным пастбищам». Распространенный среди тюркоязычных групп раннего средневековья обряд сожжения в таком контексте был еще одним вариантом перехода в «небесный мир» «мужей-воинов». Не менее важную информацию о культе воинов-героев дают исследования поминальных памятников и, прежде всего, единого поминального комплекса оградка — изваяние — балбалы (Ермоленко, 2004: 15, 48–57). Они представляют ценный «материал» для реконструкции религиозных структур менталитета кочевого населения древнетюркской эпохи. Так «героизация» воинов была ярко выражена в древнетюркских изваяниях. Меч или кинжал были показателями воинской добле85

сти. Сосуд на изваяниях давал возможность покойнику «как бы участвовать в поминальных обрядах, принимать жертвоприношения сородичей в его честь» (Юматов, 1997: 14–15). В самой триаде оградка — изваяние — балбалы мы видим один из вариантов воспроизведения обряда героизации. Он проходит в сакральном месте (оградка-мандала — Войтов, 1996: 76–79, 116–120). Изваяние играло роль изображения покойного (его «заместителя») (Юматов, 1997: 14), а балбалы (ориентированные опять же в восточном направлении) — символизировали и врагов (по другой версии балбалы символизировали жертву в лице убитых врагов, который умерший приносил божеству воины — Ермоленко, 2004: 60–61), и поклонение со стороны сородичей (концепция «коновязей» — Кубарев В.Д., 2001: 38–41), и даже жизненный цикл героя (как правило, высота балбалов убывала по мере удаления от оградки, и в обратной проекции она отражала этапы «взросления» героя — Войтов, 1996: 91). Изваяние увековечивало «бессмертную» воинскую славу героя. Согласно точке зрения К.В. Юматова, в изваянии древние «скульпторы» пытались выразить два основных канона восприятия воина-героя: 1) «военное» — защитника сородичей, неистового борца с врагами; 2) «мирное» — участника воинских пиров и сакральноритуальных процедур (Юматов, 1997: 16–17). «Картина» социальной престижности мужей-воинов может быть существенно детализирована конкретными данными. Однако даже приведенных материалов достаточно для определенных выводов по рассматриваемому в данной статье вопросу. В целом проведенный анализ позволяет говорить о том, что в менталитете кочевого населения образ воина-героя занимал ключевое место, а археологические источники содержат много подтверждающих это свидетельств и дают возможность нарисовать социальный облик тюркского мужа-воина. Культ воина-героя возникал еще при его жизни, но оформлялся окончательно только после смерти, когда муж-воин превращался в обожествляемого кланового героя. Его имя и подвиги сохранялись в надписях, а героический образ фиксировался в наскальных рисунках, изваяниях и поминальных памятниках. Литература Васютин С.А. Культ воина-героя («мужа-воина») и его религиозные мотивы в кочевых обществах древнетюркской эпохи // Сибирь на перекрестье мировых религий: Мат-лы Третьей межрегион. конф. — Новосибирск: Изд-во НГУ, 2006. — С. 79 — 82. Войтов В.Е. Древнетюркский пантеон и модель мироздания в культовопоминальных памятниках Монголии VI–VIII вв. — М.: Государственный музей Востока, 1996. — 152 с. Горбунова Т.Г. Социальная значимость украшений конской амуниции (по материалам сроскинской культуры) // Социально-демографические процессы на территории Сибири (древность и средневековье). — Кемерово: КемГУ, 2003. — С. 109 — 113. Длужневская Г.В. Комплекс древнетюркского времени на могильнике УлугБюк II // Памятники древнетюркской культуры в Саяно-Алтае и Центральной Азии: Сб. науч. тр. — Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 2000. — С. 178 — 188. Добжанский В.Н. Наборные пояса кочевников Азии. — Новосибирск: Издво НГУ, 1990. — 164 с. Ермоленко Л.Н. Средневековые каменные изваяния казахстанских степей (типология, семантика в аспекте военной идеологии и традиционного мировоз86

зрения). — Новосибирск: Изд-во ИАЭ СО РАН, 2004. — 132 с. Кляшторный С.Г. Основные черты социальной структуры древнетюркских государств Центральной Азии (VI–X вв.) // Классы и сословия в докапиталистических обществах Азии: проблема социальной мобильности. — М.: Наука, 1986а. — С. 217 — 228. Кляшторный С.Г. Формы социальной зависимости в государствах кочевников Центральной Азии (конец I тыс. до н.э. — I тыс. н.э.) // Рабство в странах Востока в средние века. — М.: Наука, 1986б. — С. 312 — 339. Кляшторный С.Г. Всадники Кочкорской долины // Евразия сквозь века. — СПб.: Филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, 2001а. — С. 213 — 215. Кляшторный С.Г. История Центральной Азии и памятники рунического письма. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2003. — 560 с. Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2005. — 346 с. Кубарев В.Д. Древнетюркские изваяния Алтая. — Новосибирск: Наука, 1984. — 230 с. Кубарев В.Д. Каменные изваяния Алтая: краткий каталог. — Горно-Алтайск: Ак-чечек, 1997. — 184 с. Кубарев В.Д. Изваяние, оградка, балбалы (о проблемах типологии, хронологии и семантике древнетюркских поминальных сооружений Алтая и сопредельных территорий) // Алтай и сопредельные территории в эпоху средневековья: Сб. науч. тр. — Барнаул: Изд-во Алт. гос. ун-та, 2001. — С. 38 — 41. Кубарев В.Д. Сюжеты охоты и войны в древнетюркских петроглифах Алтая // Археология, этнография и антропология Евразии. — 2001. — № 4. — С. 95 — 107. Кубарев Г.В. Культура древних тюрок Алтая (по материалам погребальных памятников): Автореф. дис. канд. ист. наук. — Новосибирск, 1997. — 23 с. Кубарев Г.В. Халат древних тюрок в Центральной Азии по изобразительным материалам // Археология, этнография и антропология Евразии. — 2000. — № 3. — С. 81 — 88. Кубарев Г.В. Культура древних тюрок Алтая (по материалам погребальных памятников). — Новосибирск: Изд-во ИАиЭт, 2005. — 400 с. Кубарев Г.В., Кубарев В.Д. Погребение знатного тюрка из Балык-Соока (Центральный Алтай) // Археология, этнография и антропология Евразии. — 2003. — № 4. — С. 64 — 82. Митько О.А. Древнетюркский могильник на реке Таштык // Памятники древнетюркской культуры в Саяно-Алтае и Центральной Азии: Сб. науч. тр. — Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 2000. — С. 55 — 64. Молодин В.И., Новиков А.В., Соловьев А.И. Погребальные комплексы древнетюркского времени могильника Кальджин-8 (некоторые технологические и этнокультуные реконструкции) // Археология, этнография и антропология Евразии. — 2003. — № 2. — С. 71 — 86. Мотов Ю.А. К изучению идеологии раннесредневекового населения Алтая (по материалам могильника Кудыргэ) // История и археология Семиречья: Сб. ст. и публикаций. — Алматы: Фонд «Родничок», Фонд XXI век», 2001. — Вып. 2. — С. 63 — 85. Тетерин Ю.В. Древнетюркские погребения могильника Маркелов Мыс I // Памятники древнетюркской культуры в Саяно-Алтае и Центральной Азии: Сб. 87

науч. тр. — Новосибирск: НГУ, 2000. — С. 27–54. Худяков Ю.С. Типология погребений VI–XII вв. в Минусинской котловине // Археологический поиск (Северная Азия). — Новосибирск: Наука, 1980. — С. 193 — 205. Худяков Ю.С. Типология и хронология средневековых памятников Табата // Урало-алтаистика (Археология. Этнография. Язык). — Новосибирск: Наука, 1985. — С. 88 — 102. Худяков Ю.С. Половозрастная дифференциация погребальной обрядности кок-тюрок Среднего Енисея // Исторический опыт социально-демографического развития Сибири: Тез. докл. и сообщений науч. конф.: Палеодемография и демографические процессы в Сибири в эпоху феодализма и капитализма. — Новосибирск: Изд-во НГУ, 1989. — Вып. I. — С. 25 — 26. Худяков Ю.С. Тюрки и уйгуры в Минусинской котловине // Этнокультурные процессы в Южной Сибири и Центральной Азии в I–II тысячелетие н.э. — Кемерово: Кузбассвузиздат, 1994. — С. 85 — 95. Черемисин Д.В. Результаты новейших исследований петроглифов древнетюркской эпохи на юго-востоке Российского Алтая // Археология, этнография и антропология Евразии. — 2004. — № 1. — С. 39 — 50. Шер Я.А. Каменные изваяния Семиречья. — М.; Л.: Наука, 1966. — 138 с. Эрдэнэбаатар Д., Тубат Ц., Худяков Ю.С. Древнетюркское впускное погребение на памятнике Эгин-гол в Северной Монголии // Центральная Азия и Прибайкалье в древности: Сб. науч. тр. — Улан-Удэ: Изд-во Бурят. гос. ун-та, 2004. — Вып. 2. — С. 175 — 178. Юматов К.В. Отражение мотивов героического эпоса в археологических памятниках степей Евразии (на примере каменных изваяний): Автореф. дис.канд. ист. наук. — Кемерово, 1997. — 23 с.

С.А. Васютин, А.С. Васютин Кемеровский государственный университет, г. Кемерово, Россия

Состав оружия как маркер военно-социальной иерархии (по материалам погребений с кремациями верхнеобской культуры) Носители верхнеобской культуры представляли собой одну из социокультурных общностей на лесостепной периферии кочевого мира. Тесные контакты с кочевниками, давление с юга обусловили усложнение общественной системы и милитаризацию «верхнеобцев» в конце I тыс. н.э. В данной статье сделана попытка обосновать наличие среди взрослого мужского населения Верхней Оби военно-социальной иерархии на основе изучения состава оружия в сопроводительном инвентаре погребений с кремациями. Верхнеобское население, исходя из отсутствия свидетельств о сословном делении, следует отнести к одному из типов досословных традиционных социумов. В таких обществах решающее значение имели следующие факторы социальной дифференциации: возраст; пол; принадлежность к знатному / не88

знатному клану, роду; выполнение престижных функций (воина, охотника, служителя культа); обладание властью; приближенное положение к правителю; имущественное положение и другие. Также следует указать, что в досословных обществах большое значение имела социальная мобильность, особенно в военной сфере. Человек более низкого статуса мог его повысить благодаря своим личным качествам и военным заслугам. Нередко в окружении правителей наряду с родственниками и аристократами присутствовали люди, добившиеся возвышения путем совершения военных подвигов. В связи с этим дружинная среда оставалась достаточно открытой для рядовых воинов. На этом основании можно предположить, что положение каждого конкретного воина в верхнеобском обществе определялось не только его возрастной категорией, родовитостью, но и личными качествами, а его воинский статус находит отражение в составе сопроводительного оружия, в котором можно выделить три условных комплекса: «всаднический», «копейщика» и «лучника». Выбор методических подходов для социального ранжирования погребений с полными сожжениями по возможности должен быть адаптирован к состоянию источников. Они, в свою очередь, должны основываться на некоторых общих положениях относительно погребальной символики в рассматриваемую эпоху. Ниже будет предложен вариант палеосоциологического анализа, на основе учета долевого соотношения полных и неполных наборов вооружения и других видов инвентаря в мужских захоронениях. Сложность изучения стратификации верхнеобского общества связана с тем, что значительная часть захоронений представлена сожжениями. Тем самым мы практически не можем осуществить тот палеосоциологический анализ, который возможен в отношении памятников с погребенными по обряду трупоположения (ингумации). В последнем случае антропологи могут установить пол и возраст, а это дает возможность сопоставить отдельные половозрастные группы погребенных с инвентарными наборами, погребальными традициями и т. д. С сожжениями такая процедура исследований мало возможна (иногда удается определить пол и возраст в том случае, если кости сгорели не полностью). Поэтому в случае с сожжениями говорить о половой принадлежности погребенного можно лишь гипотетически на основе состава сопровождающего инвентаря. Но, как показывает опыт, идентификация пола по инвентарю не всегда возможна и не всегда верна. Тем не менее, все имеющиеся данные позволяют говорить о том, что кремированные погребения верхнеобской культуры с оружейными наборами принадлежали преимущественно взрослым мужчинам. В настоящее время отсутствует общепринятая методика палеосоциологического анализа погребений с полными сожжениями. Погребения по обряду полного сожжения — наиболее трудно интерпретируемая категория погребальных памятников. Для поздних этапов развития верхнеобской культуры эта проблема наиболее актуальна, что обусловлено отсутствием единой классификации погребального обряда. В свою очередь, это значительно ограничивает возможности социальных реконструкций на материалах верхнеобских памятников и их группировку по определенному социально значимому списку признаков. На материалах погребений верхнеобской культуры удалось выявить ряд закономерностей. Для ранних этапов существования культуры характерны одиночные курганы с одиночными захоронениями, как правило, взрослых людей. В тех случаях, когда в кургане сочетаются кремации и ингумации, погре89

бения по обряду сожжения, как правило, находились в центре кургана и сопровождались оружейными наборами. Захоронения же удаленные от центра кургана, как правило, содержали трупоположения, среди которых преобладали захоронения детей и подростков (очень часто женского пола). Такая картина установлена в верхнеобских курганах могильников Калтышино-II (курган № 3), Озерки-I (курган № 3 и № 8). Вероятно, взрослые, как мужчины и женщины, чаще всего погребались по обряду трупосожжения, а дети и подростки (не исключен сопровождающий характер их захоронений) хоронились на периферии курганной площади по обряду ингумации. В кургане № 8 могильника Озерки-I находились две большие оградысрубы. В южной половине кургана в пределах такой ограды размером 6,4 (З–В) х 5,8 (С–Ю) м было найдено погребение с сожжением на берестяной подстилке, которое сопровождалось богатым оружейным инвентарем (копье, топор, набор стрел, нож, пластинчатый доспех — Бобров, Васютин, Васютин, 2006: 115). Мужская идентификация данного захоронения не вызывает сомнения. В данном случае мы сталкиваемся практически с полным набором вооружения, который и определяем как «всаднический». Обработка первичных данных по кремированным и ингумированным погребениям из верхнеобских курганов проводилась с учетом вышеизложенных ограничивающих условий. Основанием для группировки погребений и жертвенных комплексов послужил различный характер их укомплектованности оружием ближнего боя — сабли, палаши, копья, кинжалы, топоры, кистень и дальнего боя — луки, колчаны, стрелы, а также защитным вооружением, панцирями и кольчугами разного типа. Удельный вес таких групп и вариантов воинской атрибутики различен, как те, так и другие выделяются по ведущей категории оружия. Условность такой группировки очевидна, так как во многом зависит от состояния источников (качества и сохранности изделий из железа), и от специфики обряда кремации, в процессе которого под воздействием огня часть инвентаря деформировалась и утратила свои первоначальные формы. При социальной интерпретации выделенных таким образом групп погребений с оружием необходима разнообразная информационная основа, включающая социально значимые признаки. Перечень социально значимых признаков для кремированных погребений включает: поясные наборы или их детали, независимо от материала, за исключением привозных поясов; сосуды или их детали из серебра; монеты (это только импортные китайские, древнеиранские и среднеазиатские); головные и нагрудные украшения; детали конского снаряжения (удила, стремена), включая сбруйные украшения. Соотнесение групп погребений с оружием с социально значимыми признаками позволило установить не только их взаимовстречаемость в конкретных комплексах, но и оценить значимость таких взаимосвязей. Дополнительно произведен планиграфический анализ выделенных групп погребений в пределах курганов и всей площади могильников, что также позволило существенно дополнить имеющиеся наблюдения по структуре погребений и их социальной иерархии. В Новосибирском Приобье, где зафиксировано наибольшая концентрация верхнеобских кладбищ (Троицкая, Новиков, 1998), среди 67 погребений (без учета жертвенных комплексов) первая, наиболее экипированная группа погребенных составляет не менее 13 %, а группа «лучников» представляет основную массу захоронений — 87 %. 90

По материалам четырех могильников из Кузнецкой котловины наблюдается определенный порядок в комплектовании оружием как погребенных, так и жертвенных комплексов. Это относится ко всем выделенным вещевым группам. Кремированные погребения, оснащенные всеми видами оружия ближнего и дальнего боя, составляют 9 % от общего количества. Ведущим видом оружия в этой группе являются палаши (12,6 %), иногда в сочетании с копьем (6,8 %) или топором (2,2 %). Вторая и третья группы погребенных укомплектованы преимущественно оружием дальнего боя, в связи с чем их можно условно назвать «лучниками». В их погребениях обязательно присутствие одной из деталей лука (костяные накладки), футляр для него (берестяной колчан) или костяные обкладки и наконечники стрел из железа и кости. Суммарно «лучники» составляют 79,3 % погребенных мужчин. Эта группа является наиболее массовой как внутри отдельных могильников, так и в целом по Кузнецкой котловине (VIII — первая половина X в.). Особо следует отметить выделение в самостоятельную группу погребений, где копье является ведущим видом оружия (3,4 %). Их небольшая численность не может быть препятствием для их выделения и использования в реконструкциях военной организации и структуры верхнеобского общества в целом. Проведенный анализ особенностей укомплектования погребений оружием свидетельствует о наличии трехчастной структуры и соответствующей ей военной иерархии «верхнеобцев». Элитарная воинская прослойка представлена в могильниках Кузнецкой котловины погребениями с копьями и палашами. Их доля около 20 %. Это четко обособленная группа воинов-профессионалов, входивших в окружение военных предводителей. В социальном отношении они имели наиболее высокий статус, если предположить, что военная иерархия в значительной степени отражала социальную структуру. Основным и наиболее многочисленным социальным слоем являлись «лучники» (свыше 70 %). При выявлении социальной структуры общества «верхнеобцев» также необходимо учитывать связь этнополитической и этнокультурной ситуации с демографическими и социальными процессами во второй половине IX–X вв. В этот период происходит сокращение ареала верхнеобской культуры за счет Барнаульско-Бийского Приобья, в связи с формированием под непосредственным воздействием кочевников алтайских предгорий и восточно-казахстанских степей новой этнокультурной общности (носители сросткинской археологической культуры). В это время верхнеобское население в своей основной массе переходит к обряду полного сожжения. Этот ритуал становится доминирующим на юртакбалыкском этапе развития верхнеобской культуры. В этот период повсеместно функционируют курганные кладбища с кремированными погребениями в Кузнецкой котловине — Ваганово I, Сапогово, Сапогово II, Саратовка, УрБедари; в Новосибирском Приобье — Красный Яр I, Умна III, Каменный Мыс, Крохалевка-13, Старобибеево-6; в Томском Приобье — Архирейская Заимка и Могильницкий, Тимирязевский I и II. Появляются и функционируют обособленные кладбища с группами погребений, отличающихся всаднической воинской экипировкой погребенных. Получают массовое распространение на площади курганных могильников жертвенные комплексы и святилища с воинским инвентарем и предметами снаряжения верхового коня. Воинская идея оформилась в культ героя и героический эпос. Так у «верх91

необцев» широко распространяются изображения пеших и конных воинов (Чиндина, 1991). В средневековой графике и пластике зафиксированы образы близкие мифическим Тяляхынг-Кан-Туп-Хуле — человек в остроконечном шлеме или Мир-Сусна-Хум — небесный всадник, этот образ широко известный в угорской мифологии. Таким образом, палеосоциологический анализ позволил выявить три группы погребенных, различающихся своим статусом в военно-социальной иерархии. Литература Бобров В.В., Васютин А.С., Васютин С.А. Проблемы культурной идентификации кремированных погребений конца I тыс. н.э. на Верхней Оби // Современные проблемы археологии России: Сб. науч. тр. Мат. Всерос. археол. съезда. — Новосибирск: Изд-во ИАЭ СО РАН, 2006. — С. 114 — 117. Троицкая Т.Н., Новиков А.В. Верхнеобская культура в Новосибирском Приобье. — Новосибирск: Изд-во ИАЭ СО РАН, 1988. — 152 с. Чиндина Л.А. История Среднего Приобья в эпоху раннего средневековья (релкинская культура). — Томск: Изд-во ТГУ, 1991. — 182 с.

В.М. Ветров Иркутский государственный педагогический университет, г. Иркутск, Россия

Ложечковидная подвеска из Иркутска. Некоторые проблемы интерпретации, определения возраста и культурной принадлежности предметов и археологических комплексов Введение В 1997 — 1998 гг., в связи с началом реставрации Николо-Иннокентьевской церкви г. Иркутска в районе железнодорожного вокзала в пределах ее ограды, были предприняты разведочные, затем спасательные археологические изыскания (Белоненко, Ветров, Игумнова и др., 1998). Как археологический памятник данное местонахождение под названием «Глазковская церковь» известно с 1897 г., когда иркутским краеведом М.П. Овчинниковым там было обнаружено погребение человека вместе с расщепленными клыками кабана, половинкой кольца из белого нефрита и клинками медных ножей (Овчинников, 1904). Найденный им объект явился частью грандиозного разновременного некрополя, известного в настоящее время как могильник «Локомотив». В раскопах 1997 — 1998 гг., заложенных с северной, южной и западной стороны храма, древних захоронений не обнаружено, но под современным набросом выявлено четыре стратиграфически разделенных слоя, вмещающих культурные остатки от раннего неолита до периода строительства и функционирования церкви. Слой 2 определен как относящийся к эпохе палеометалла. 92

Материалы Материалы представлены каменным, керамическим, костяным инвентарем. Самой яркой находкой является бронзовая ложечковидная подвеска. Подвеска состоит из резервуара 0,6х0,5 см, овального в сечении стержня — 3,3 см, круглой плоской петли с диаметром по внешнему краю 1,0 см и квадратного с закругленными углами выступа — навершия 0,1х0,1 см. Общая длина изделия — 5,1 см. Верхняя часть навершия, расширяющегося в сторону петли, на протяжении 1,4 см украшена десятью поперечными рубчиками с обеих сторон. При этом рубчики не распространяются на его торцы. Отверстие петли биконическое (рис.1).

Обсуждение Ложечковидные подвески являются ярким, хотя и относительно редким явлением в археологии эпохи палеометалла. Они нестандартные, различные по размеру и деталям оформления. Объединительными элементами является наличие продолговатого резервуара, стержня (часто рифленого), отверстия (петельки) для крепления на конце, лицевым или торцовым; сделаны из бронзы. География распространения подобных изделий довольно обширна. Подвески в виде ложечки известны в курганах бронзового века Ставрополья (Кореневский, Романовская, 1989), в Монголии (Волков, 1967; Новгородова, 1970), в Хакасско-Минусинской котловине (Липский, 1963; Новгородова, 1970; Сергеева, 1981). Принимая во внимание срез по правому бортику резервуара ложечки одного из женских погребений Федоровского могильника, А.Н. Липский определил ее как «керамическое скребло карасукской женщины» или как керамическое лощило — ложечку, использующуюся долгое время левой рукой. Ближайшими к иркутской подвеске являются, прежде всего, изделия из Забайкалья, где несколько предметов подобного типа связаны с могильниками дворцовской культуры эпохи палеометалла: Дворцовский, Александровский, Жигуржинка. Памятники культуры расположены в остепненных участках долин рек Ингоды, Читы, Шилки, Аргуни (Кириллов И., 1979, 1981, 2004; Молотков, 1979; Окладников, Кириллов И., 1980; Кириллов И., Кириллов О., 1985; Кириллов О., 1988; Кириллов И., Ковычев, Кириллов О., 2000; Асеев, 2003). Одно изделие относится к категории случайных находок (Гришин, 1981), группа из трех подвесок обнаружена на Посольской стоянке при впадении Большой речки в Посольский сор озера Байкал (Сергеева, Хамзина, 1975; Сергеева, 1981; Хамзина, 1982), обломок ложечки с отверстием для подвешивания на конце ручки найден в долине Баргузина (Асеев, 2003) (рис. 2 — 1-20). Хронология и культурная принадлежность дворцовской культуры, следовательно, и найденных в относящихся к ней погребениях подвесок проблематична. Памятники культуры, первоначально соотнесенные с карасукским временем XII — VIII вв. до н.э. (Кириллов И., 1979, 1981), в дальнейшем были ограничены рамками его каменноложского этапа IX — VII вв. до н.э. (Кириллов О., 1988; Асеев, 2003). Для одного из погребений (№25) могильника Жигуржинка близ Дарасуна, содержащего ложечковидную подвеску с гофрированным узором по краям стержня и рифленым ёлочным орнаментом по его центру с обеих сторон читинскими археологами допускались даты VII — VI вв. до н.э. Более поздний период (VI / V — IV вв. до н.э.) для части погребений был предложен Н.Л. Членовой (Кириллов И., Ковычев, Кириллов О., 2000). А это, по мнению 93

Рис.1. Ложечковидная подвеска. Иркутск

Рис. 3. Ложечковидная подвеска. Забайкалье (по И.И. Кириллову, О.И. Кириллову, 1985)

большинства исследователей, уже время существования в Забайкалье культуры плиточных могил скифского времени, с которой дворцовские памятники имеют ряд общих черт, в том числе в виде ложечковидных подвесок. По крайней мере, одна из таковых опубликована среди инвентаря плиточных могил (Кириллов И., Кириллов О., 1985) (рис. 3). Такая ситуация не противоречит мнению Н.Л. Членовой (1972, 1992), что памятники дворцовского типа, в целом, несмотря на присутствие в них карасукских элементов, «в лучшем случае» относятся к одному из вариантов культуры плиточных могил, который может соответствовать начальным этапам скифской эпохи. В этой связи опять же следует остановиться на дискуссии по поводу хронологических рамок культуры плиточных могил, которую в последние годы отразил, проанализировал и развил А.Д. Цыбиктаров (1989, 1998, 1999, 2003). В своих работах автор определил взгляды приверженцев «узкого» варианта датировки культуры, которые соотносят ее в основном со скифо-тагарским периодом VII — III вв. до н.э. (Г.И. Боровко, Г.П. Сосновский, С.В. Киселев, Л.Р. Кызласов, Н.Н. Диков, Л.А. Евтюхова, В.В. Волков, М.И. Рижский, И.И. Кириллов, О.И. Кириллов, Н. Сэр-Оджав, В.В. Свинин), и сторонников «широкого» варианта датировки плиточных могил от ранней или развитой бронзы до хуннского времени, т.е. от середины II тыс. до н.э. до II в. до н.э. (А.П. Окладников, Ю.С. Гришин, Д. Наваан и др.). Выявив «слабые места обоих вариантов и их несоответствие истори94

ческой действительности», применив три метода определения хронологических границ, А.Д. Цыбиктаров определил период существования культуры плиточных могил от позднебронзового века до раннескифского времени, т.е. от XIII до VI в. до н.э. В эти же хронологические рамки автор включил и находящиеся в зоне распространения плиточных могил своеобразные памятники дворцовского типа уже «отмененной» им самостоятельной дворцовской культуры с оригинальным выходом из довольно сложной и спорной ситуации: могильники дворцовского типа есть одна из разновидностей погребений культуры плиточных могил, принадлежащая знатным «плиточникам» с высоким материальным достатком и социальным рангом, следовательно, плиточные могилы как таковые — рядовым членам общества. При этом, судя по опубликованной «хронологической таблице по периодизации культуры плиточных могил Монголии и Забайкалья», интересующие нас ложечковидные подвески, по крайней мере, некоторые из них, относятся к ее чулутскому этапу и датируются XIII — VIII вв. до н.э. Нет определенной точки зрения на хронологию дворцовских памятников и их место в схеме развития археологических культур Забайкалья и у Ю.С. Гришина. Считая, что «более надежна их датировка скифо-тагарским и гунно- сарматским временем», автор не исключает появление «известной части» дворцовских погребений (как и плиточных могил) в карасукское время. Вместе с тем, Ю.С. Гришиным акцентируется внимание на то, что «возникновение дворцовских погребений связано с появлением в Восточном Забайкалье где-то в последних веках до нашей эры пришлого населения с юга, образовавшего путем вытеснения и частичного подчинения и ассимиляции прежних племен культуры плиточных могил новую бархотуйскую культуру… при этом захоронения дворцовского типа могут быть наиболее характерными памятниками. Они являются как бы гибридными» (Гришин, 1984: 39). Наконец, в одной из последних статей И.И. Кириллова (2004) хронологические рамки дворцовской культуры определяются с середины III до середины I тыс. до н.э., хотя в подписи под фотографией дворцовского инвентаря приводятся даты X–III вв. до н.э. Что касается Федоровского могильника в Хакасско-Минусинской котловине, то А.Н. Липский (1963) весь погребальный комплекс относит к карасукской эпохе. Н.Л. Членова (1972), считая этот могильник относящимся к лугавской культуре, заключает его в соответствующие хронологические рамки XIV/ XIII — XI вв. до н.э. С каменноложским этапом связанно погребение с ложечкой могильника у улуса Федоров в периодизации бронзы Минусинской котловины Г.А. Максименкова (1975). К карасукскому же времени относит значительную серию украшений из музеев Монголии, в том числе «привески-амулеты в виде ложечек», В.В. Волков (1967). Однако, при этом, автор оговаривается, что ручка ложечки из среднегобийского музея украшена фигуркой козла, выполненной в характерной для скифского звериного стиля манере. Вопросы хронологии ложечковидных подвесок осложняются еще и тем, что некоторые исследователи привлекают для сравнения с ними ложечковидные изделия совершенно другого плана и назначения (Кириллов И., Кириллов О., 1985; Асеев, 2003). Речь идет о широко известных бронзовых, реже железных, ложечковидных застежках поворотного типа для пряжки или наконечниках ремней, встречающихся в погребальных комплексах хуннского времени II — I вв. до н.э. в Южной Сибири и Монголии (Давыдова, 1985; Полосьмак, 1987; Данилов, Коновалов, 95

Рис. 2. Ложечковидные подвески: 1 — Могильник у хут. Веселая Роща (по С.Н. Кореневскому, М.А. Романовской, 1989); 2, 3 — Среднегобийский аймак (по В.В. Волкову, 1967); 4 — Федоровский могильник (по А.Н. Липскому, 1963); 5 — ст. Ключи; 6 — ст. Табат, Минусинского района (по Н.Ф. Сергеевой, 1981); 7 — 17 — погребения дворцовского типа (по И.И. Кириллову, О.И. Кириллову, 1985; И.И. Кириллову, Е.В. Ковычеву, О.И. Кириллову, 2000; И.В. Асееву, 2003); 18 — Забайкалье (по Ю.С. Гришину, 1971, 1981); 19 — Посольская стоянка (по Н.Ф. Сергеевой, Е.А. Хамзиной, 1975); 20 — долина р. Баргузин (по И.В. Асееву, 2003) 1988; Коновалов, Цыбиктаров, 1988). Подвески же дворцовской культуры были интерпретированы как накосницы (Кириллов О., 1988). В одном из погребений (№ 10) могильника Жигуржинка они фиксировались на кончике ремешка на левой стороне грудной клетки погребенного «на манер аксельбантов» (Кириллов И., 1979). Что же касается иркутской подвески, то на данном этапе анализа инвентаря 2-го слоя следует воздержаться от его привлечения для определения ее более или менее точного возраста. Слой может быть компрессионным в пределах всей эпохи палеометалла. Все-таки следует отметить присутствие в нем фрагментов керамики с налепными валиками с наискось нанесенными по ним «личиночными» оттисками или же ногтевыми двусторонними вдавлениями. Фрагменты сосудов с подобным орнаментом на соседнем побережье Байкала принято соотносить с рамками скифского времени (Горюнова, Лыхин, 1985; Харинский, 2005). Этим же периодом датируются найденные в слое фрагменты «шнуровой» керамики с треугольными в сечении налепными или выдавленными поясками-валиками, имитирующими валики литых бронзовых сосудов скифского типа. На последний факт в свое время обратил внимание А.П. Окладников (1958), рассматривая материалы с островов р. Ангары между Иркутском и Байкалом. К этой же серии предметов следует отнести и обломок керамического поддона, аналогии которому также известны на Байкале (Свинин, 1966). 96

Таким образом, в датировке ложечковидных подвесок среди исследователей нет единого мнения, вопрос остается открытым. При этом следует отметить, что серединой всех периодизаций является пограничье между карасукской и скифской эпохами. Справедливости ради следует добавить, что ложечки с отверстием для подвешивания на конце рукояти отмечены и в памятниках средневековья, разбросанных от Красноярского края (Мандрыка, 1992) до Ладожского озера (Финноугры и балты…, 1987).

Заключение Ложечковидные подвески являются лишь одним из элементов культуры, свидетельствующим о тесном взаимодействии племен степных, лесостепных и лесных массивов в эпоху палеометалла. Как в карасукское, так и в скифское время эти связи прослеживаются более отчетливо, о чем свидетельствует, прежде всего, проникновение характерных для южных районов металлических предметов искусства и вооружения, котлов далеко на север. В этой связи для Восточной Сибири заслуживающими внимания следует считать вещи из карсуковского клада: шаровое навершие с шариком внутри, «шумящее» навершие с фигурами лосей в позе «на цыпочках», навершия в виде кошачьих хищников, крюкподвеску, изображающую «змия» (дракона) с фигурами на его теле кошачьего хищника и хватаемого им лося, и вмещающий эти шедевры котел скифского типа. К этой же группе скифо-сибирского звериного стиля можно отнести «шумящее» навершие в виде козла с р. Илим, фигурки оленей с ангарского острова близ г. Балаганска, бляшку в виде кошачьего хищника с р. Баргузин, шаровое навершие с р. Куды близ поселка Усть-Орда (Бердникова В., Ветров, Лыхин, 1991). Яркими представителями скифо-сибирского мира являются предметы отонконского клада со стилизованными S-видными головками грифов (Окладников, 1955), «локтайская» бляшка со сценой борьбы тигра или барса с горным козлом с р. Манзурка (Окладников, 1946), S-видные бляшки со стилизованными головками грифонов и кинжал с навершием из двух полых голов кошачьих хищников из погребения в бухте Курла близ Северобайкальска (Шмыгун, Сергеева, Лыхин, 1981), застежка с изображением свернувшегося в кольцо хищника из плиточной могилы на острове Ольхон близ Хужира (Зайцев, Свинин, 1978), бляшка с двумя фигурками «зубастых» хищников из района д. Шивера (Константинов, 1928) и бляшки с изображениями зверей из района Добчурского расширения р. Ия в бассейне Ангары (Инешин, 1984). Разнообразие в группу типичных для карасукского и особенно скифского времени вносят бронзовые изделия, найденные в различных местах лесной зоны: ножи, мечи, кельты, котлы, стрелы, копья и т.п. (см. например: Отчет ВосточноСибирского отдела…, 1913; Петри, 1928; Окладников, 1951, 1978; Максименков, 1960; Борисов, 1961; Андреев, 1971; Гришин, 1971; Федосеева, 1970, 1974; Лескова, Федосеева, 1974; Хлобыстин, 1987; Фролов, Ветров, 1990; Алексеев, Гоголев, Зыков, 1990; Эртюков, 1990, 1992, 1996, 1999; Алексеев, 1996; Степанов, 2008). Проблемы хронологии и происхождения этих вещей не один раз обсуждались в специальной археологической литературе, и все-таки многие моменты остаются дискуссионными, требующими уточнения. Проникновение образцов бронзовых, а затем и железных изделий по линии юг — север могло быть вызвано многими процессами: импортом, эпизодическим 97

проникновением отдельных групп кочевых племен и освоением ими остепненных участков, подражанием южным образцам, миграциями. В любом случае это не могло не отразиться на идеологических представлениях и изменениях в материальной и духовной культуре населения лесной зоны, пусть даже в ходе трансформации новаций применительно к местным условиям и традициям.

Литература Алексеев А.Н. Древняя Якутия: неолит и эпоха бронзы. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 1996. — 144 с. Алексеев А.Н., Гоголев А.И., Зыков И.Е. Археология Якутии (эпоха палеометаллов и средневековья). — Якутск: Изд-во Якут. ун-та, 1990. — 111 с. Андреев Г.И. Памятники I тысячилетия до н.э. на Подкаменной Тунгуске // КСИА, 1971. — Вып. 128: Памятники железного века на территории СССР. — С. 44 — 47. Асеев И.В. Юго-Восточная Сибирь в эпоху камня и металла. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2003. — 208 с. Белоненко В.В., Ветров В.М., Игумнова Е.С., Корягин Е.В., Ребриков П.Н., Савельев Н.А. Новое в археологии Иркутска // Археология и этнография Сибири и Дальнего Востока: Тез. докл. XXXVIII регион. археолог.-этнограф. студ. конф., посвящ. 90-летию Алексея Павловича Окладникова. — Улан-Удэ: Изд-во Бур. гос ун-та, 1998. — С. 140 — 142. Бердникова В.И., Ветров В.М., Лыхин Ю.П. Скифо-сибирский стиль в художественной бронзе Верхней Лены // СА. — 1991. — №2. — С. 196 — 205. Борисов В.Г. Меч и копье из Якутии // СА. — 1961. — №2. — С. 239 — 241. Волков В.В. Бронзовый и ранний железный век Северной Монголии. — Улан-Батор: Изд-во АН МНР, 1967. — 148 с. Горюнова О.И., Лыхин Ю.П. Археологические памятники п-ва Святой Нос (оз. Байкал) //Древнее Забайкалье и его культурные связи. — Новосибирск: Наука, 1985. — С. 130 -1 47. Гришин Ю.С. Металлические изделия Сибири эпохи энеолита и бронзы. — М.: Наука, 1971. — 87 с. Гришин Ю.С. Памятники неолита, бронзового и раннего железного веков лесостепного Забайкалья. — М.: Наука, 1981. — 203 с. Гришин Ю.С. О дворцовской культуре в Восточном Забайкалье // КСИА. — 1984. — Вып. 177: Неолит и бронза на территории СССР. — С. 37 — 40. Давыдова А.В. Иволгинский комплекс (городище и могильник) — памятник хунну в Забайкалье. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1985. — 111 с. Данилов С.В., Коновалов П.Б. Новые материалы о курганах-керексурах Забайкалья и Монголии // Памятники эпохи палеометалла в Забайкалье. — Улан-Удэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1988. — С. 61 — 79. Зайцев М.А., Свинин В.В. Могильник раннего железного века Хужир II (о-в Ольхон) // Археология и этнография Восточной Сибири: Тез. докл. к регион. конф. — Иркутск: Иркут. гос. ун-т, 1978. — С. 39 — 41. Инешин Е.М. Исследования в Братском районе // АО, 1982 года. — М.: Наука, 1984. — С. 203 — 204. Кириллов И.И. Восточное Забайкалье в древности и средневековье. — Ир98

кутск: Изд-во ИГПИ, 1979. — 96 с. Кириллов И.И. Восточное Забайкалье в древности: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. — Новосибирск, 1981. — 38 с. Кириллов И.И. Дворцовская культура // Энциклопедия Забайкалья: Читинская область. — Новосибирск: Наука, 2004, — Т. 2. — С. 290, 291. Кириллов И.И., Кириллов О.И. Новые данные о культурно-исторических контактах восточно-забайкальских племен в эпоху бронзы // Древнее Забайкалье и его культурные связи. — Новосибирск: Наука, 1985. — С. 22 — 33. Кириллов И.И., Ковычев Е.В., Кириллов О.И. Дарасунский комплекс археологических памятников. Восточное Забайкалье. — Новосибирск: Изд-во Инта археологии и этнографии СО РАН, 2000. — 176 с. Кириллов О.И. Александровский могильник эпохи палеометалла из Восточного Забайкалья // Памятники эпохи палеометалла в Забайкалье. — УланУдэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1988. — С. 18 — 26. Коновалов П.Б., Цыбиктаров А.Д. Некоторые материалы из новых хуннских памятников Забайкалья и Монголии // Памятники эпохи палеометалла в Забайкалье. — Улан-Удэ: Изд-во БФ СО АН СССР, 1988. — С. 95 — 107. Константинов Г.М. Археологические находки вблизи деревни Верхнеметляево // Изд. ВСОРГО. — 1928. — Т. 53. — С. 141 — 144. Кореневский С.Н., Романовская М.А. Металлические изделия бронзового века из могильника у хутора Веселая Роща в Ставрополье // КСИА. — 1989. — Вып. 196: Археологические исследования на новостройках. — С. 34 — 39. Лескова Н.В., Федосеева С.А. Химический состав бронзовых изделий устьмильской культуры Якутии // Якутия и ее соседи в древности. — Якутск: Изд. ЯФ СО АН СССР, 1975. — С. 101 — 105. Липский А.Н. Афанасьевское в карасукской эпохе и карасукское у хакасов // Материалы и исследования по археологии, этнографии и истории Красноярского края. — Красноярск: Краснояр. кн. изд-во, 1963. — С. 57 — 89. Максименков Г.А. Верхне-метляевский клад. — Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1960. — 43 с. Максименков Г.А. Современное состояние вопроса о периодизации эпохи бронзы Минусинской котловины // Первобытная археология Сибири. — Л.: Наука, 1975. — С. 48 — 58. Мандрыка П.В. Язаевский клад // Проблемы археологии, этнографии, истории и краеведения Приенисейского края. — Красноярск: Краснояр. гос. ун-т, 1992. — С. 20 — 24. Молотков А.М. Новые памятники эпохи бронзы в Восточном Забайкалье // Тез. докл. науч.-теорет. конф. — Иркутск, 1979. — С. 15 — 16. Новгородова Э.А. Центральная Азия и карасукская проблема. — М. : Наука, 1970. — 191 с. Овчинников М.П. Материалы для изучения памятников древностей в окрестностях Иркутска // Изв. ВСОИРГО. — 1904. — Т. XXXV, № 3. — С. 62 — 76. Окладников А.П. Новая скифская находка на Верхней Лене // СА. — 1946. — №8. — С. 285 — 288. Окладников А.П. Раскопки на севере // По следам древних культур. — М.: Гос. изд-во культ.-просвет. лит-ры, 1951. — С. 11 — 46. Окладников А.П. Якутия до присоединения к Русскому государству // 99

История Якутской АССР; Т.1 — М.; Л.; Изд-во АН СССР, 1955. — 432 с. Окладников А.П. Археологические работы в зоне строительства ангарских гидроэлектростанций (общие итоги) // Записки Иркутского областного краеведческого музея. — Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1958. — С. 17 — 28. Окладников А.П. Скифы и тайга (к изучению памятников скифского времени в Ленской тайге) // Проблемы археологии. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1978. — Вып. 2. — С. 101 — 109. Окладников А.П., Кириллов И.И. Юго-Восточное Забайкалье в эпоху камня и ранней бронзы. — Новосибирск: Наука, 1980. — 176 с. Отчет Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества за 1911 год. — Иркутск, 1913. — 207 с. Петри Б.Э. Далекое прошлое Прибайкалья: Научно-популярный очерк. — 2-е изд. — Иркутск: «Власть Труда», 1928 — 73 с. Полосьмак Н.В. Бараба в эпоху раннего железа. — Новосибирск: Наука, 1987. — 144 с. Свинин В.В. Археологические исследования на северном побережье озера Байкал в 1963-1965 гг. // Отчет археологических экспедиций за 1963-1965 годы (материалы к докладам на научной сессии Института археологии Академии наук СССР). — Иркутск, 1966. — С. 50 — 69. Сергеева Н.Ф. Древнейшая металлургия меди юга Восточной Сибири. — Новосибирск: Наука, 1981. — 152 с. Сергеева Н.Ф., Хамзина Е.А. Бронзовые изделия из Посольска на Байкале // Древняя история народов юга Восточной Сибири. — Иркутск: Изд-во Иркут. гос. ун-та, 1975. — Вып. 3. — С. 176 — 183. Степанов А.Д. Предметы скифо-сарматского времени в Якутии // Известия Лаборатории древних технологий. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2008. — Вып. 6. — С. 167 — 174. Федосеева С.А. Новые данные о бронзовом веке Якутии // По следам древних культур Якутии. — Якутск: Якут. кн. изд-во, 1970. — С. 128 — 142. Федосеева С.А. Усть-мильская культура эпохи бронзы Якутии // Древняя история народов юга Восточной Сибири. — Иркутск: Изд-во Иркут. гос. ун-та, 1974. — Вып. 2. — С. 146 — 158. Финно-угры и балты в эпоху средневековья. — М.: Наука, 1987. — 510 с. Фролов А.В., Ветров В.М. Култукский кинжал // Палеоэтнология Сибири: Тез. докл. к XXX регион. археол. студ. конф. — Иркутск: Изд-во Иркут. гос. ун-т, 1990. — С. 142 — 143. Хамзина Е.А. Археологические памятники Бурятии. — Новосибирск: Наука, 1982. — 153 с. Харинский А.В. Западное побережье озера Байкал в I тыс. до н.э. — I тыс. н.э. // Известия Лаборатории древних технологий. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2005. — Вып. 3. — С. 198 — 215. Хлобыстин Л.П. Бронзовый век Восточной Сибири // Эпоха бронзы лесной полосы СССР. — М.: Наука, 1987. — С. 327 — 350. Цыбиктаров А.Д. Культура плиточных могил Забайкалья и Монголии: Афтореф. дис. … канд. ист. наук. — М., 1989. — 24 с. Цыбиктаров А.Д. Культура плиточных могил Монголии и Забайкалья. — Улан-Удэ: Изд-во Бурят. гос. ун-та, 1998. — 288 с. Цыбиктаров А.Д. Бурятия в древности (с древнейших времен до XVII 100

века). — Улан-Удэ: Изд-во Бурят. гос. ун-та, 1999. — Вып. 3. — 266 с. Цыбиктаров А.Д. Север Центральной Азии в эпоху бронзы и раннего железа (II — первая половина I тыс. до н.э.): Афтореф. дис. … д-ра. ист. наук. — Новосибирск, 2003. — 48 с. Членова Н.Л. Хронология памятников карасукской эпохи. — М.: Наука, 1972. — 248 с. Членова Н.Л. Культура плиточных могил // Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время. — М.: Изд-во «Наука», 1992. — С. 247 — 254. Шмыгун П.Е., Сергеева Н.Ф., Лыхин Ю.П. Погребение с бронзовым инвентарем на Северном Байкале // Новое в археологии Забайкалья. — Новосибирск: Наука, 1981. — С. 46 — 50. Эртюков В.И. Усть-мильская культура эпохи бронзы Якутии. — М.: Наука, 1990. — 152 с. Эртюков В.И. Усть-мильская культура бронзового века и ее роль в древней истории Якутии // Археологические исследования в Якутии. — Новосибирск: ВО Наука, 1992. — С. 144 -1 60. Эртюков В.И. Проблема генезиса усть-мильской культуры // Археология Северной Пасифики. — Владивосток: Дальнаука, 1996. — С. 261 — 265. Эртюков В.И. К вопросу об истоках усть-мильской культуры эпохи бронзы Якутии // Археология Северо-Восточной Азии. Астроархеология. Палеометрология. — Новосибирск: Наука, 1999. — С. 103 — 110.

А.В. Гарковик Институт истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН, г. Владивосток, Россия

Неутилитарные артефакты в комплексах позднего неолита — раннего палеометалла Приморья и их значение для реконструкции древних социумов Накопление и анализ археологических материалов позволяет исследователям подходить к реконструкции различных сторон жизни древних социумов. Палеоэкономика и хозяйственная деятельность населения изучаются на основе всестороннего анализа орудийных комплексов и керамического материала. Археологические материалы, связанные с обществом и отражающие общественные отношения, позволяют подходить к социальным реконструкциям. Теоретические обоснования этого направления начали складываться в рамках течения «новой археологии». Возникшее направление социальной антропологии своей целью ставило изучение всеобщих законов, управляющих человеческим обществом, реконструкцию процессов истории, культуры. Это реконструктивное направление объединило археологию и социологию, с помощью которой данные археологии выводятся на уровень общих тенденций общественного развития (Банников, Шутелева, 2003: 196). Наиболее полноценные материалы для подобных исследований дают по101

гребения. На территории России многочисленны погребения кочевников. Им посвящено значительное количество работ, в которых наряду с описанием памятников и инвентаря, даются реконструкции различных сторон социальной жизни номадов, предлагаются различные методики проведения социальных реконструкций. Наиболее полное освещение эти проблемы получили в монографиях «Социальная структура и система мировоззрений Населения Алтая Скифской эпохи» и «Социальная структура ранних кочевников Евразии» (Тишкин А.А., Дашковский П.К, 2002; Социальная, ... , 2005). Важным источником для изучения общественных структур древних обществ могут служить жилища, поселения, остатки культовых комплексов (Массон, 1990: 64-67, Папин, 2003). В современной мировой археологии изучение палеосоциальных явлений основывается на двух основных положениях. Первое заключается в том, что в любом обществе функционирует несколько основных социальных структур: половозрастная, семейно-брачная, имущественная, социально-профессиональная, ранговая, религиозная. Второй фактор состоит в том, что социальную сферу можно рассматривать в двухмерной системе координат (по «горизонтали» и по «вертикали»). В основе горизонтальной проекции лежит половозрастная структура, а вертикальная базируется на социальных, профессиональных и иных различиях. Это означает, что человек занимал собственное место одновременно в нескольких социальных структурах (Дашковский, 2003). В целом, проводя исследования в рамках социоархеологии, каждый исследователь опирается, прежде всего, на имеющиеся у него данные. Это в полной мере относится к археологии Приморья. До настоящего времени исследования этого направления на основе археологических материалов эпохи первобытности, в том числе позднего неолита и раннего палеометалла, в регионе практически не проводились. Одной из основных причин было отсутствие в Приморье погребений этого времени. Кроме того, мешает общая слабая изученность памятников. На большинстве из них раскопано по 1-2 жилища, что не дает достаточного сравнительного материала при их изучении. Это же обстоятельство не дает представления о планиграфии поселений, о наличии различных специализированных сооружений, культовых площадок и т.д. Однако с течением времени накапливаются некоторые материалы, наблюдения, которые позволяют подойти к началу социологических реконструкций на основе археологических материалов Приморья. В настоящей работе будет предпринята попытка реконструкции некоторых сторон социальной жизни древнего населения Приморья на основе анализа имеющихся неутилитарных артефактов из комплексов позднего неолита — раннего палеометалла и ряда особенностей памятников этого времени. Неолитические памятники, материалы которых будут рассмотрены, относятся к двум хронологически близким культурным группам. Одна из них — «приханкайская». Радиоуглеродные даты, полученные для отдельных памятников, позволяют определять время ее существования хронологическим диапазоном 4200 — 3600 л.н. (Гарковик, 2008). Памятники этой группы располагаются в центральной — западной части Приморья и приурочены к долинам и низкогорью, обрамляющему оз. Ханка. Другие памятники относятся к «валентиновской» группе, их хронология определяется датами, полученными для памятника Валентин-перешеек: 4900-4600 лет (Валентин-перешеек.., 1987). Они расположены на восточном побережье Приморья. Памятники палеометалла 102

(Шекляево-21, Анучино-4, Анучино-14, Евстафий-1) также расположены в Центральном и Восточном Приморье. Хронологический диапазон их определяется датами, полученными для памятников раннего палеометалла Приморья — маргаритовской и лидовской культур: 3500-3600 — 2500-2600 л.н. (Сassidy at al, 2003). Археологический материал, с одной стороны, а с другой — данные этнографии для обществ, стоящих на поздних стадиях первобытно-общинного строя, дают основания считать, что эти памятники оставлены древними коллективами с достаточно развитой социальной стратификацией. Реконструкция хозяйственной деятельности, проведенная по материалам памятника Валентин-перешеек, одного из наиболее изученных в Приморье, показывает его сложность и многокомпонентность (Валентин-перешеек.., 1987). Она состояла, прежде всего, из отраслей, составляющих основу жизнеобеспечения: охоты, рыбной ловли и собирательства, а также тесно связанной с ними деятельности по изготовлению орудий. Большое место в хозяйстве занимало гончарное производство. Кроме того, население занималось деревообработкой, выделкой шкур и пошивом одежды и обуви, изготовлением текстиля. Особенность его составляет хорошо фиксируемая на памятнике такая отрасль, как добыча гематит-лимонитовой руды и изготовление из нее минеральной краски (охры). Многочисленность орудий, использовавшихся в этой отрасли, позволила исследователям интерпретировать Валентин-перешеек как специализированный поселок по добыче руды и изготовлению краски (Валентин-перешеек.., 1987). В континентальных районах на памятниках позднего неолита приханкайской группы фиксируются следы земледелия с возделыванием двух видов культурного проса (Сергушева, 2006). Присутствие на памятниках эпохи бронзы орудий, связанных с обработкой металла, свидетельствует о зарождении отрасли, связанной с металлообработкой (Анучинский район.., 2006: 72). Все вышесказанное показывает сложную экономическую структуру обществ позднего неолита — раннего палеометалла. Естественно, ей должна соответствовать сложная структура социальной организации для сохранения целостности и регулирования общества. Всякий организованный коллектив нуждается в лицах, выполняющих определенные организационнорегулятивные функции, в силу чего они облечены известными полномочиями (Павленко, 1987: 72; Социальная структура.., 2005: 238). Социальная структура архаичного общества находит отражение в материальной культуре, наиболее ярко в ней выражается религиозно-обрядовая деятельность. В поздненеолитических материалах восточного и центрального Приморья имеется группа артефактов, которая может быть связана с активизацией в этот период ритуально-обрядовой деятельности, развитием института шаманства. Это, прежде всего, находки на памятнике Евстафий-4. Время существования его синхронно приханкайской группе памятников. Эти изделия представлены миниатюрными керамическими зооморфными и фитоморфными фигурками, изготовленными из керамики. Две из них являются амулетовидными подвесками. Одна из них представлена изображением змеи, другая — тюленя-нерпы. Еще одна зооморфная фигурка является изображением ежа. Фитоморфная скульптурка изображает гриб. На другом неолитическом памятнике, расположенном на побережье бухты Евстафия, встречена миниатюрная фигурка, изображающая летящую птицу. Она выполнена из светло-серого кремня отжимной ретушью (Гарковик, 1998). Этнография дальневосточных народов свидетельствует, что скульптура малых форм была широко распространена и часто применялась 103

в культовых обрядах, связанных с промыслами и лечением больных. Описанные предметы, вероятно, связаны с первобытной магией, направленной на охрану человека и его здоровья (Гарковик, 1997). Среди керамического материала памятника Валентин-перешеек обнаружено несколько фрагментов сосуда со схематичной налепной антропоморфной фигуркой с сетью, имеющей ромбическую ячею. Подобные изделия, вероятнее всего, использовались в обрядовой практике, направленной на создание благополучных условий для удачного промысла рыбы (Гарковик, 1998). На памятниках континентального Приморья, в материалах которых прослеживается динамика земледелия, обнаружены иные артефакты, связанные с ритуально-обрядовой деятельностью, почитанием различных культов. На памятнике Боголюбовка-1 найдена крупная личина, изготовленная на ребре крупной конкреции песчаника (Гарковик, 2008). Другая личина встречена в жилище на памятнике Новоселище-4 (Клюев, 2000). Это миниатюрное изображение в виде круглого медальона, изготовленного из мелкодисперсной глины. Личина — двусторонняя, янусовидная. Выпуклая сторона ее окаймлена узким круглым в сечении пояском, который исследователи отождествляют со змеей. На ней нанесено 12 насечек. В верхней части имелось отверстие для крепления. Как все янусовидные фигуры, данное изображение олицетворяет противопоставление: можно предполагать изображение солнца-луны, а в 12 насечках — годовой цикл. Таким образом, в личине, возможно, нашло отражение природных циклов: смена дня и ночи, времен года, циклов, важных для человека, связанных со сменой хозяйственной деятельности. Вероятно, такой амулет крепился на крупном предмете, скорее всего, деревянном, и был частью ритуально-культового сооружения. В памятниках раннего палеометалла (лидовской и маргаритовской культур) встречаются артефакты в виде схематичных антропоморфных фигур. Голова у них изображена в виде корытообразной фигуры с отверстием в центре. Она, как предполагает В.И. Дьяков, являлась основой для отдельно приготовленной лицевой части (Дьяков, 1989). Эти скульптурки также связываются с обрядами, связанными с лечебной магией. Наряду со свидетельствами активизации религиозно-обрядовой деятельности в материалах памятников содержатся артефакты, позволяющие интерпретировать их как проявление определенных социальных процессов в обществе. В этом отношении интерес представляет комплекс памятника Шекляево 21. Это мастерская эпохи палеометалла по изготовлению украшений: бусин, дисков с отверстием в центре, колец и магатам. Состав артефактов, включающий сырье, изделия, представляющие различные стадии изготовления этих украшений, отходы производства, разнообразный набор инструментов — показывает, что здесь проходил полный цикл их изготовления (Слепцов и др., 2008). Подобные артефакты, изготовленные из камня, и их реплики из керамики встречаются на ряде поселений этого времени. Материалы памятников Анучино-4, Анучино-14, Евстафий-1, где было встречено значительное количество таких украшений, показывают, что в обществе того времени были широко распространены определенные идеологические представления, материальным отражением которых выступают украшения типа колец и магатам. Вероятно, в силу того, что был большой спрос на изделия подобного типа, он не удовлетворялся полностью, поэтому использовались керамические реплики. Возможно также, что изделия из разного материала дифференцировали социальный статус членов коллектива. Может быть, что эти декоративные 104

изделия использовались при обряжении умершего для погребения. Это предположение основывается на аналогиях с погребениями бронзового века Прибайкалья: приольхонскими и ангаро-ленскими (глазковскими), где в качестве обязательного декоративного элемента присутствовали диски и кольца из нефрита и кальцита (Окладников, 1955; Харинский, Сосновская, 2000: 79). Несомненно, что в обществе был большой спрос на такие изделия. Для выполнения подобных социальных заказов и функционировали специализированные мастерские, одной из которых и представляется памятник Шекляево-21. Анализ всей совокупности археологических данных для памятников позднего неолита «приханкайской» группы памятников позволяет выделить ряд признаков в инвентаре, которые могут быть индикаторами элементов социогенеза. Одним из них может быть немногочисленная группа керамики высокого качества. Сосуды этой группы изготавливались из высококачественного теста с мелкими примесями, часто с примесью талька. Они были тонкостенными с высоким качеством обработки внутренней и наружной поверхностей. Орнаментировались эти изделия узкой полосой особого, лабиринтообразного узора — меандра. Эти немногочисленные изделия, скорее всего, имели неутилитарное назначение. Они могли быть престижными, знаковыми, принадлежавшими лидерам местного общества, а также использоваться в религиозно-обрядовых практиках (Гарковик, 2008). Другим признаком социогенеза в группе приханкайских памятников служит иерархия поселений. Среди поселений этой культурной группы выделяется памятник Реттиховка-Геологическая, на котором было выявлено сооружение с крупными тарными сосудами и большим количеством культурного проса (Крутых и др., 2008). Такие крупные сосуды и зерно в большом количестве не встречено больше ни на одном памятнике. Выявление ряда неординарных артефактов неутилитарного свойства, появление специализированных памятников, а также отмеченные элементы иерархии поселений свидетельствуют о значительной степени социальной дифференциации общества позднего неолита — раннего палеометалла в Приморье. Все отмеченные признаки в той или иной степени связаны с символическим, обрядовым поведением: изготавливавшиеся на специализированных памятникахмастерских украшения и краска, изделия мелкой пластики участвовали в различных религиозно-обрядовых действах, связанных в основном с сохранением здоровья и благополучием в промыслах. Создание ритуально-резервного хранилища зерна, маска-личина с элементами годичного цикла, вероятно, связаны с появлением земледелия и направлены на его охрану и создание благоприятных условий для него. Появление престижного вида керамической посуды может свидетельствовать о выделении в обществе элиты. Активная религиознообрядовая практика должна была привести к появлению в обществе группы людей, занимающихся организацией и проведением обрядовых церемоний. Эта сторона социальной деятельности играла большую роль в жизни древних обществ (о чем свидетельствуют и этнографические исследования) и могла быть связана с развитием шаманства. В системе социальной дифференциации, как показывают исследования древних обществ австралийцев, большую роль играл институт инициаций. Важность этого обряда состоит в передаче основных знаний, составляющих основу данного социума, от поколения к поколению. В обществах бесписьменной культуры религия неразрывно связана с положительными знаниями, искусством, моральными представлениями, духовной 105

культурой (Артемова, 2004: 172). Археологические данные описываемых памятников Приморья дают представление о том, что общества, оставившие их, не имели своим источником отношения собственности. Их социальная стратификация, по всей вероятности, была одной из форм социального неравенства, для которого не нужны никакие материальные накопления. Корни ее лежат в сфере социально-психологических явлений (Артемова, 2004:189-190). Литература Анучинский район Приморского края в древности и средневековье: Учеб. пособие. — Владивосток: Дальнаука, 2006. — 119 с. Артемова О.Ю. Охотники-собиратели и теория первобытности. — М.: Принт, 2004. — 250 с. Банников А.Л., Шутелева И.А. О методах социальных реконструкций «новой археологии» и возможности их применения в изучении общества ранних кочевников Южного Урала // Социогенез в Северной Азии. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2003. — С.195 — 198. Валентин-перешеек — поселок древних рудокопов. — М.: Наука, 1987. — 248 с. Гарковик А.В. Поселение Евстафий-1 в Приморье // Материалы по древней и средневековой археологии юга Дальнего Востока СССР и смежных территорий. — Владивосток: ДВНЦ АН СССР, 1983. — С. 16 — 24. Гарковик А.В. Элементы медицинских знаний у народов Приморья в эпоху первобытности // От шаманского бубна до луча лазера: Очерки по истории медицины Приморья. — Владивосток: Изд-во ОАО «Дальприбор», 1997. — С. 7 — 28. Гарковик А.В. Предметы мелкой пластики как отражение некоторых сторон духовной жизни древних обществ // Мир древних образов: Девяностолетию светлой памяти А.П.Окладникова посвящается. — Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1998. — С. 49 — 59. Гарковик А.В. Боголюбовка-1 — памятник позднего неолита в Приморье // Окно в неведомый мир. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археол. и этногр. СО РАН, 2008. — С. 131 — 139. Дашковский П.К. Формирование элиты кочевников в скифскую эпоху // Социогенез Северной Азии. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2003. — С. 239 — 246. Дьяков В.И. Приморье в эпоху бронзы. — Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1989. — 296 с. Клюев Н.А. Миниатюрная маска-личина эпохи позднего неолита из Приморья // Маска сквозь призму психологии и культурологи: Мат-лы науч.-практ. конф. — Владивосток: Изд-во ВГУЭС, 2000. — С. 37 — 38. Крутых Е.Б., Коломиец С.А., Морева О.Л., Дорофеева Н.А. Комплекс финального неолита поселения Реттиховка-Геологическая (по результатам исследования в 2004 г.) // Столетие Великого АПЭ: к юбилею академика Алексея Павловича Окладникова. — Владивосток: Изд-во. ДВГУ, 2008. — С. 115 — 138. Maccoн В.М. Исторические реконструкции в археологии. — Фрунзе: Илим, 1990. — 94 с. Окладников А.П. Неолит и бронзовый век Прибайкалья. — М.; Л.: Наука, 1955. — Ч 3: Глазковское время. — 373 с. 106

Павленко Ю.В. Пути становления раннеклассовых социальных организмов (логико-методологический анализ проблемы) // Исследования социальноисторических проблем в археологии. — Киев: Наук. думка, 1987. — С. 72 — 85. Панин Д.В. Проблемы социогенеза древних обществ эпохи поздней бронзы степной полосы Западной Сибири // Социогенез Северной Азии. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2003. — С. 292 — 294. Сергушева Е.А. Семена и плоды с поздненеолитического поселения Реттиховка-Геологическая (предварительные результаты) // Cultivated Cereals in Prehistoric and Ancient Far East Asia. — University оf Kumamoto, 2006. — P. 1 — 8. Слепцов И.Ю, Гарковик А.В., Клюев Н.А. Шекляево-21 — мастерская эпохи палеометалла в Приморье // Cultural Exchange in East Sea and Primorye Region of Russia. — Busan, 2008. — P. 367 — 375. Cоциальная структура ранних кочевников Евразии. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2005. — 311 с. Харинский А.В., Сосновская Н.С. Могильник бронзового века Хадарта IV // Байкальская Сибирь в древности. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2000. — Вып. 2, ч. 2. — С. 66 — 100. Cassidy J., Kononenko N., Sleptsov I., Ponkratova I. On the Margarita Archaeological Cultural: Bronze Age or Final Neolithic // Проблемы археологии и палеоэкологии Северной, Восточной и Центральной Азии. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археол. и этногр. СО РАН, 2003. — С. 300 — 302.

О.И. Горюнова1, А.Г. Новиков2 Иркутская лаборатория археологии и палеоэкологии ИАЭТ СО РАН — ИГУ; 2 Иркутский государственный университет, г.Иркутск, Россия

1

Образ змеи в изображениях Бронзового века Прибайкалья Искусство глазковской культуры бронзового века Прибайкалья представлено многочисленными наскальными изображениями, скульптурой малых форм, украшениями и разнообразными орнаментами, нанесенными на поверхность керамических сосудов (Окладников, 1955, 1966, 1974; Горюнова, 1974; Студзицкая, 1987 и др.). Значительное место в творчестве глазковцев занимал образ человека, в меньшей степени — животных. Появляются новые сюжеты, в частности, солярная символика и образ змеи. Через эти образы древний человек отражал свое понимание и отношение к окружающему миру и Вселенной. Изображения змеи на территории Прибайкалья не многочисленны; в основном они представлены рисунками на скалах (Окладников, 1966, 1974), в единичных случаях — скульптурой малых форм и рисунком на стенках сосуда (Хлобыстин, 1964; Горюнова, 1974). В связи с этим образ змеи не являлся предметом специальных исследований. Цель предлагаемой работы — обобщение известных сведений по изображениям змей в искусстве бронзового века Прибайкалья и введение в научный оборот новых данных.

107

Рис. 1. Образ змеи в изделиях бронзового века Прибайкалья: 1 — Курма XI; 2 — Усть-Ида; 3 — Шиверский могильник; 4 — Улан-Хада; 5 — Шумилиха

Скульптурные изображения, выполненные из кости В настоящее время на территории Прибайкалья отмечены две костяные скульптуры малых форм, изображающие змей. Одна из них — из погребения № 38 могильник Шумилиха (Горюнова, 1974). Фронтальное, выпуклое изображение выполнено на костяном стержне (рис. 1 -5). Широкая полукруглая голова отделена от узкого прямого туловища полукруглыми вырезами. Глаза, находящиеся в разных плоскостях, обозначены круглыми углублениями. Хвост — обломан. 108

Второе изображение змеи, найденное В.И. Базалийским в погребении № 3 могильника Усть-Ида, представляет собой рукоять ложки, на конце которой вырезана скульптурная голова змеи (Базалийский, 1997). Ее форма — овальная; пасть — открыта; глаза показаны выступами-бугорками (рис. 1 –2). Зигзагообразное туловище животного (образующее рукоять изделия) плавно переходит в расширенный плоский резервуар.

Изображения, выполненные из металла В комплексах бронзового века Прибайкалья изделия из металла довольно редкое явление, в связи с этим воплощение образа змеи на таких предметах представляет особый интерес. Втульчатое изделие из меди (штандарт — навершие), найденное в погребении № 5 Шиверского могильника, отлито в двусторонней форме (Окладников, 1955; 1975: 126, 167). Оно выполнено в виде стилизованного изображения змеи (рис. 1 -3). На непропорционально большой, вытянутой голове рельефом обозначены глаза. Так же рельефом выделено туловище и тонкий хвост животного. Змея повернута головой в сторону втулки, которая, вероятно, обозначает ее пасть. Второе изделие — кольцевидная подвеска из погребения № 15 могильника Курма XI на Байкале (Горюнова, Вебер, 2002). Она округлая (диаметр — 2,5 см), с заходящими друг за друга концами (рис. 1 -1). Сечение изделия — уплощенное. Один конец подвески — приострен, другой — расширен и раздвоен, как бы образуя раскрытую пасть. Подвеска изображает свернувшуюся кольцом змею, кусающую себя за хвост. Изделие выполнено из «чистого» серебра (98 %).

Рисунки на керамике На территории Прибайкалья в комплексах бронзового века известен один случай изображения змей на керамике (Хлобыстин, 1964: 31). Сосуд из VII слоя Улан-Хады (рис. 1 -4) — простой закрытой формы. Дно не сохранилось. Его поверхность — штриховая. Композиция орнамента состоит из солярных знаков, в виде двойных косых крестов, и изображения змей. Рисунок расположен в одну линию. Размещение змей — вертикальное, ромбовидной головой — вверх. Туловище и хвост показаны зигзагообразной линией. Весь узор выполнен в технике прочерчивания.

Наскальные изображения Образ змеи довольно широко представлен на наскальных рисунках бронзового века Восточной Сибири: Ая и Саган-Заба на Байкале, Второй Каменный остров, Большая Када на р. Ангаре и др. (Окладников, 1966, табл. 81, 93, 164; 1974, табл. 23, 26). На Саган-Забе змеи высечены на двух антропоморфных фигурах (рис. 24, 5). Они показаны в виде вертикальных изогнутых полос, повернутых головами вверх. В бухте Ая змеи сопровождают главную фигуру шамана (рис. 2–6). Они так же расположены вертикально, головой вверх. Одно изображение — в виде прямой линии, которую завершает развилка — разинутая пасть животного. Вторая змея — в виде изогнутой линии; ее головка — округлая. На скале отмечено еще четыре рисунка, условно отнесенные к изображениям змей (вертикальные линии, завершенные развилками). На Большой Каде змея, рас109

Рис. 2. Наскальные рисунки бронзового века Прибайкалья: 1 — Большая Када; 2 — Каменная — Ергулейка; 3 — Второй Каменный остров; 4,5 — Саган-Заба; 6 — Ая (по Окладников, 1966, 1974)

110

положенная вертикально рядом с антропоморфной фигурой, показана зигзагом, ее голова — развилкой (рис. 2–1). На скалах Второго Каменного острова змеи нарисованы в виде волнистых линий с овальной головкой. Они изображены ползущими или свивающимися в клубки (рис. 2–3). В местности Каменка — Ергулейка (Окладников, 1966, табл. 172) рисунок змеи (волнистая линия, с головой-развилкой) сочетался с солярной символикой, выполненной в виде косого креста (рис. 2–2). При определении семантического значения и мифологической трактовки того или иного художественного образа решающее значение играет сопровождающий его археологический контекст. На наскальных рисунках Саган-Забы, Ая и Большая Када изображения змей сочетались с антропоморфными «рогатыми» фигурами — духами или шаманами в специальных рогатых шапках. Змеи, сопровождающие их, вероятно, являлись посредниками, духами-помощниками при хождении шамана в Нижний Мир, тем самым они связаны с шаманским культом. Все изделия из кости и металла, изображающие змей, найдены в неординарных погребениях (наличие в них украшений и орудия из металла, антропоморфных и зооморфных скульптур малых форм), что свидетельствует об их принадлежности людям, занимавшим особое положение в обществе. Имея определенное утилитарное назначение, эти предметы несли большую символическую нагрузку. Являясь сопроводительным инвентарем, они должны были способствовать реализации идей погребального обряда: отправить умерших в потусторонний мир и обеспечить их будущее возрождение. Обычно со змеей, особенно в сочетании с женскими изображениями (как в погребении № 38 могильника Шумилиха), связывают представления о плодородии, возрождении. С другой стороны, в идеологии охотничьих племен образ змеи входит в круг космогонических представлений и, прежде всего, с Нижним Миром (Студзицкая, 1981: 44). Отмечается определенная семантическая связь между образом змеи и солярной символикой, встреченная на наскальных рисунках Каменка — Ергулейка и на сосуде с поселения Улан-Хада. Вероятно, подобное сочетание связано с развитием у населения бронзового века представлений о мире, о противопоставлении идеи добра и зла, о Верхней и Нижней сферах Вселенной, которые находятся в теснейшей взаимосвязи. С Нижним Миром почти у всех народов земного шара олицетворяется образ подземного чудовища — рыбы, дракона или змеи (Окладников, 1950: 290). Образ змеи широко распространен в творчестве племен бронзового века всей лесной полосы Евразии, что свидетельствует о его значительной роли в мировоззрении древнего населения (Студзицкая, 1981: 44). Он широко представлен в шаманском искусстве и космогонической мифологии народов Южной Сибири и Дальнего Востока. Рисунки змей обычны на шаманских костюмах, бубнах и колотушках, а также на ритуальных изображениях на онгонах (Василевич, 1969: 256; Студзицкая, 1987: 320). У эвенков, селькупов, кетов изображение змеи связывалось со страной мертвых, символизировало Нижний Мир Вселенной (Косарев, 1984: 192). Она являлась одним из главных духов — помощников шамана, в его путешествии в Нижний Мир (Мазин, 1984: 19, 70; Василевич, 1969: 256). Интерес представляет курминская кольцевидная подвеска из серебра — в виде змеи, кусающей себя за хвост. Этот сюжет отражен в мифологии древних скандинавов, которые в своих представлениях о конце Вселенной важное место отводили Змею преисподней — «Мировому Змею Ерманганду, который обвива111

ет всю землю и в ярости кусает сам себя за хвост» (цит. по: Окладников, 1974: 95-96). Единые мифологические образы и сюжеты, отмеченные между разными и весьма отдаленными областями, отражают расширения этнокультурных связей в бронзовом веке. В целом, в искусстве бронзового века Прибайкалья довольно большое внимание отводилось образу змеи, с которым связаны древние шаманские верования и космогонические идеи о Нижнем Мире. Литература Базалийский В.И. Спасательные раскопки в устье р. Иды // Археологические открытия 1996 года. — М.: Ин-т Археологии РАН, 1997. — С. 297 — 298. Василевич Г.М. Эвенки. — Л.: Наука, 1969. — 304 с. Горюнова О.И. Антропоморфная и зооморфная скульптура древнего могильника Усть-Белая II // Древняя история народов юга Восточной Сибири. — Иркутск: Изд-во ИГУ, 1974. — Вып. 2. — С. 129 — 140. Горюнова О.И., Вебер А.В. Раскопки Российско-Канадской экспедиции на могильнике Курма XI (оз. Байкал) // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. — Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2002. — Т. 8. — С. 291– 294. Косарев М.Ф. Западная Сибирь в древности. — М.: Наука, 1984. — 246 с. Мазин А.И. Традиционные верования и обряды эвенков-орочонов. — Новосибирск: Наука, 1984. — 201 с. Окладников А.П. Неолит и бронзовый век Прибайкалья. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950. — Ч. 1-2. — 412 с. — (МИА; № 18). Окладников А.П. Неолит и бронзовый век Прибайкалья. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1955. — Ч. 3: Глазковское время. — 347 с. — (МИА; № 43). Окладников А.П. Неолитические памятники Средней Ангары: (от устья р. Белой до Усть-Уды). — Новосибирск: Наука, 1975. — 319 с. Окладников А.П. Петроглифы Ангары. — М.;Л.: Наука, 1966. — 322 с. Окладников А.П. Петроглифы Байкала — памятники древней культуры народов Сибири. — Новосибирск: Наука, 1974. — 167 с. Студзицкая С.В. Искусство Восточной Сибири в эпоху бронзы // Эпоха бронзы лесной полосы СССР. — М.: Наука, 1987. — С. 344 — 350. — (Археология СССР). Студзицкая С.В. Скульптура эпохи ранней бронзы на Верхней Ангаре (по материалам могильника Шумилиха) // Бронзовый век Приангарья: Могильник Шумилиха. — Иркутск: Изд-во ИГУ, 1981. — С. 38 — 45. Хлобыстин Л.П. Многослойное поселение Улан-Хада на Байкале: (по материалам Б.Э. Петри) // КСИА. — 1964. — Вып. 97. — С. 25 — 32.

112

С.В.Данилов Институт монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН, г.Улан-Удэ, Россия

СТАЦИОНАРНЫЕ ГОРОДИЩА И ПОСЕЛЕНИЯ ХУННУ (К ВОПРОСУ О ТИПОЛОГИИ ПОСЕЛЕНЧЕСКИХ КОМПЛЕКСОВ) Археологические памятники хунну становятся достоянием научной общественности в конце XIX в. с началом раскопок Ю.Д. Талько-Грынцевича хуннского могильника в местности Ильмовая падь близ города Кяхта. Именно Ю.Д. Талько-Грынцевичем была высказана догадка о связи раскопанных им погребений с гуннами, известных российскому читателю по переводам китайских исторических сочинений, сделанных бывшим главой православной миссии в Пекине о. Иакинфом, известным в миру как Н.Я. Бичурин. С тех пор начинается эпоха постепенного накопления археологических данных из хуннских памятников. Настоящим прорывом в археологии хунну можно считать раскопки в Монголии, где в 20-х г.г. XX в., в горном массиве Ноин Ула, были исследованы курганы хуннской знати, давшие ценный археологический материал и новые данные по погребальному обряду хунну. С этого времени погребальные памятники прочно занимают место среди основных источников по истории и культуре хунну. С раскопок произведенных Г.П. Сосновским на Нижнеиволгинском городище в 1927 г. XX в., начинается введение в научный оборот нового типа памятников хунну – стационарных, укрепленных поселений (Сосновский, 1934: 43-53). С этого времени начинается время признания хунну не чистыми кочевниками, а скотоводами, ведущими полукочевой образ жизни. Причем характер этого полукочевого образа жизни до сих пор остается не до конца выясненным. Исследования хуннских городов, начавшиеся в 20-х г.г. ХХ в. продолжаются с перерывами до настоящего времени. Известно более 20 городищ, распространенных на широкой территории от Южной Сибири до Гоби, хотя памятников, подвергнувшихся полномасштабным раскопкам, еще недостаточно для полноценного раскрытия истории хуннского общества. Всего на настоящем уровне исследования приходится оперировать данными с четырех наиболее изученных памятников: Иволгинское городище, городище близ Абакана, городище Баян Ундэр на р. Джиде в Бурятии и городище Тэрэлжин Дэрэвэлжин в центральном аймаке Монголии. Ниже приведем их краткие обобщающие характеристики. Для хуннских городищ можно выделить несколько характерных черт, к которым, в первую очередь, относится наличие фортификационных сооружений. Почти все городища имели оборонительные сооружения, дошедшие до наших дней в виде расплывшихся, задернованных валов, в некоторых случаях расположенных в несколько рядов. Изучение валов проводилось на Иволгинском городище и на городище Баян Ундэр. Иволгинское городище, имевшее «форму неправильного прямоугольника, вытянутого с севера на юг на 348 метров и с запада на восток на 194-216 метров» (Давыдова, 1995: 9) было окружено четырьмя рядами валов и тремя линиями рвов. Общая ши113

рина этой линии обороны составляла 35-38 метров (Давыдова, 1995: 10-13). Городище Баян Ундэр имело две линии валов, причем внешний вал едва возвышается над современной поверхностью земли (его даже трудно назвать валом) и состоит из гряды камней, уложенных без какого-либо наблюдаемого в настоящее время порядка. Внутренний, основной вал городища имел высоту с внешней стороны 1,10-1,15 метра, а с внутренней 0,7-0,9 метра. В разрезе, сделанном в восточном валу городища, просматривается основа вала сложенная из плотно убитой дресвы, перемешанной с суглинком. Перед валами с наружной стороны вырывались рвы глубиной 1,6 метра По всей видимости, грунт изо рвов и служил материалом для возведения вала. От края рва до основания вала наблюдалось пространство, или площадка, предназначение которой пока не понятно (Данилов, Жаворонкова, 1995: 29, рис.4). Укрепления городища Тэрэлжин Дэрэвэлжин представляли расползшиеся земляные валы высотой до одного метра и шириной до 6-8 метров, с воротными проемами шириной 3-4 метра на каждой из четырех сторон городища. Судя по отдельным сведениям о раскопках здания близ Абакана, оно находилось в центре большого поселения и тоже было окружено валом, однако конкретных сведений у нас нет. Валы городищ, скорее всего, сооружались из земли, взятой при рытье валов. Высота вала, судя по степени его расползания в течение длительного времени, в первоначальном состоянии могла достигать полутора метров. Вместе со рвом, считая от его дна, общая высота оборонительных сооружений составляла более трех метров. Хотя укрепления хуннских городищ не представляются достаточно серьезными для их преодоления, по сравнению с одновременными фортификационными сооружениями стран Древнего Востока и античного мира, все же для центральноазиатских кочевников и жителей лесной зоны, вообще не знавших никаких оборонительных сооружений, они служили довольно серьезной преградой. Внутри городищ отмечены остатки различных сооружений, хотя следует заметить, что в количественном отношении лучше изученными являются жилища типа полуземлянок. Наземные здания, имеющиеся почти на всех хуннских городищах, исследованы в значительно меньшем количестве. Полуземлянки изучались в основном при раскопках Иволгинского городища и поселения Дурены, где основная их масса была раскопана экспедицией под руководством А.В. Давыдовой. Конструкция полуземлянок на этих двух памятниках была полностью идентичной (расстояние, отделявшее оба памятника, составляет более 200 километров). Для всех изученных полуземлянок «характерно углубленное в землю основание прямоугольной формы, стороны которого ориентированы по странам света. Материковые стенки и пол покрывали глиняной обмазкой». Полуземлянки имели разные размеры, вход в них находился с южной стороны. Конек двускатной крыши проходил по направлению север – юг. Кровля состояла из балок и брусьев, составлявших основу перекрытия, а также жердочек и прутьев, покрытых толстым слоем глиняной обмазки (Давыдова, 1995: 14-15). Система отопления полуземлянок, состоящая из топки и дымоходов, сложенных из каменных плит, была охарактеризована выше. Отметим только, что подобные отопительные системы (каны) имели широкое распространение в дальневосточной культу114

ре. На городище (поселении) Боро в Центральном аймаке Монголии также были раскопаны жилища подобные иволгинским. Наземные здания исследовались близ Абакана, на Иволгинском городище, на городище Баян Ундэр. Монгольский археолог Х. Пэрлээ предпринимал раскопки большого здания на городище Гоа дов, хотя материалы исследований остаются пока неопубликованными. Начаты исследования одного из четырех зданий на городище Тэрэлжин Дэрэвэлжин. Сведения о наземных жилищах хунну подробно уже анализировались нами (Данилов, 2005: 65-70). Поэтому приведем здесь только краткие сведения. На Иволгинском городище наземных жилищ визуально прослеживалось два. Одно из них оказалось металлургической мастерской и не было до конца исследовано. Второе сооружение (жилище № 9) было раскопано. Здание в плане имело прямоугольную форму, размерами 13 на 11,5 метра и было ориентировано по сторонам света. Оно было построено на небольшом естественном всхолмлении. «Стены сложены из сырцовой глины и имели толщину: южная – 1,12 метра, западная – 1,30 метра, восточная -1,38 метра, северная – 2,25 метра. В южной стене на расстоянии 1,7 метра от юго-восточного угла здания обнаружен дверной проем шириной в 1,35 метра, с наружной стороны окаймленный двумя сгоревшими вертикальными столбами. Внизу эти столбы с внутренней и внешней стороны соединялись деревянной перемычкой-порогом, на котором сохранились следы циновки, сплетенной из растительного волокна. С внутренней стороны стены жилища покрыты слоем глиняной обмазки». В северо-восточном углу здания находилась печь, сложенная из каменных плит. От нее вдоль северной и западной стен здания проходил канал-дымоход шириной в 30 см, сооруженный из каменных плит, применяемый для обогрева помещения (Давыдова, 1995: 17; Приложение: рис. 4, 3; Данилов, 2005: 67, рис. 3). Второе наземное здание хуннского времени было исследовано в 1940 г. в Хакасии близ города Абакана в междуречье Ташебы и Абакана. Хотя остатки здания были частично разрушены при строительстве дороги, исследователям удалось проследить архитектурно-строительные особенности здания. Нижние сохранившиеся части стен были сделаны из глины, заливаемой в сделанную из досок опалубку. Толщина внешних стен достигала 2 метров, а стен, расположенных внутри здания, 1.8 метра. Внешние стены сохранились на высоту до 0,5 м, внутренние же достигали высоты 1,80 м. Размеры всего сооружения составляли с севера на юг – 35 метров, с запада на восток – 45 метров (Евтюхова, 1947: 79). Внутренняя планировка здания была достаточно сложной и представляла собой многокомнатный блок с большим центральным залом, соединявшимся с другими комнатами дверными проемами. Внутри здания наблюдались остатки системы отопления, представлявшие собой «узкие (до 50 см ширины) канавки с наклонными стенками, обставленными плитами девонского песчаника» (Евтюхова, 1947: 81). Обнаружена печь, из которой производилось отопление здания. В холодные зимние месяцы помещение дополнительно обогревалось жаровнями, от которых на глиняном полу оставались следы в виде прокалов. Внутри сооружения зафиксированы вкопанные в землю деревянные столбы, опиравшиеся на каменные плиты и являвшиеся, по-видимому, опорами для перекрытия. Здание имело черепичную крышу, 115

реконструируемую исследователями как двухъярусную и четырехскатную. Черепица обнаруживала явное сходство с ханьскими образцами, а нижние концевые диски имели штампованные по сырой глине надписи китайскими иероглифами. Были обнаружены дверные ручки, выполненные в виде бронзовых фантастических человекообразных личин с кольцом в носу (Евтюхова, Левашева, 1946; Евтюхова, 1947: Приложение, рис. 5; Данилов 2005: 66, рис.1). Еще одно наземное здание было раскопано на городище Баян Ундэр расположенном в Южной Бурятии на р. Джиде. Оно находилось внутри городища, в северо-западном углу, почти примыкая к северному и западному валам. Здание было подквадратной формы размерами: северная сторона – 8,7 метра; восточная – 8 метров; западная сторона – 7,60 метра; южная сторона –8,90 метра. Стены здания, сохранившиеся только в нижней части, были тщательно заглажены с внешней стороны и стояли строго вертикально. На внешних же сторонах стен просматриваются продольные «ступеньки», являвшиеся отпечатками досок опалубки, в которую закладывалась влажная глина. Снаружи стены покрывались, судя по проведенному разрезу, тонким слоем обмазки своего рода штукатурки, толщина которой составляла 2-3 см. Толщину стен определить довольно затруднительно, так как если наружная внешняя сторона стен здания просматривалась почти по всему периметру, то внутренняя сторона из-за развала стен внутрь не прослеживается. Высоту здания восстановить практически невозможно, однако, по массивному развалу стен можно судить о количестве строительного материала затраченного на сооружение здания. По всему периметру здания, с внешней стороны, сохранились подпрямоугольной в плане формы глинобитные выступы, пристроенные к стенам, внутри которых просматривались остатки столбов. На северной стороне здания было четыре выступа; на южной стороне сохранилось два выступа; на западной и восточной сторонах здания было по одному выступу. По всей видимости, эти выступы служили для укрепления находившихся внутри них деревянных столбов, выполнявших функции несущих конструкций и являвшихся частью строительно-архитектурного ансамбля здания. Для столбов выкапывались ямки, на дне которых находились каменные плитки, служившие твердой опорой столбу. Наличие с восточной и западной сторон здания по одному выступу, располагавшихся точно посередине, позволяет предполагать, что на этих вертикальных столбах помещалась центральная несущая балка. Дополнительным подтверждением этому служат остатки столба, найденного посередине здания на одной линии со столбами с восточной и западной сторон. Центральный опорный столб стоял в неглубокой ямке и опирался на каменную плиту. Столбы на северной и южной сторонах служили, возможно, опорами для боковых несущих балок, к которым крепились стропила. Возможно также, что эти столбы служили для придания дополнительной устойчивости глинобитным стенам здания. Такая конструкция перекрытия предполагает наличие двускатной крыши, прослеживаемой и на большинстве полуземлянок Иволгинского городища. В северо-восточном углу здания находилась печь, сложенная из гранитных плит. От нее вдоль северной и западной стен здания прослеживались остатки отопительного канала, от которого сохранились вертикально стоящие и беспорядочно лежащие плоские гранитные плиты. 116

Вход в здание находился в южной стене здания, ближе к юго-восточному углу и был обозначен с двух сторон деревянными столбами, от которых сохранились нижние части. Вокруг здания со всех четырех сторон прослежены остатки глинобитных стен с проходом в юго-западной части. Эти стены отстояли от стен здания с северной стороны на 1,55 метра; с восточной стороны на – 1,55 метра; с западной стороны на – 1,70 метра; с южной стороны на – 1,50 метра и, повторяя в целом его контуры, образовывали в плане подквадратной формы своеобразный внутренний дворик-коридор. Проход в этот «дворик» обрамленный с двух сторон стенками, выходя за пределы общего квадратного плана, тянулся к югу в виде коридора на восемь метров (Данилов 1998, с.111-114; Приложение, рис. 4, 2. он же 2005 с. 66, рис. 2). На городище Тэрэлжин Дэрэвэлжин просматриваются остатки четырех зданий в виде холмов разных размеров, высотой от одного до двух метров. Самое большое здание находится примерно посередине городища. К северозападу от него находится здание меньших размеров, соединенное с большим невысоким расплывшимся валом, напоминающим остатки перехода или галереи. К западу от большого здания расположены остатки еще одного здания, равного ему по высоте, но уступающего по размерам. К западу от него расположено небольшое всхолмление, соединенное с ним невысоким «Г»образным в плане валом, также напоминающим переход. Таким образом, здания были связаны между собой попарно, то есть на городище прослеживается как бы два комплекса, каждый из которых состоит из двух зданий. На поверхности всех отмеченных холмов встречаются обломки черепиц. Такая же черепица, но в меньших количествах находится на всей площади городища. Почти на всех зданиях видны следы старых раскопок и шурфов, произведенных во время обследования городища Х. Пэрлээ. Раскопки самого большого здания длиной 60 м, шириной 30 м и высотой около 2 м выявили существование своеобразного пола-подстилки из чистой глины, настилавшегося на материковой почве. На ней сооружалась платформа из глины, перемешанной с щебнем, дресвой и песком. Именно на поверхности этой платформы было найдено большое количество черепицы, оказавшейся здесь при разрушении здания. Здание было окружено галечной дорожкой, шириной до одного метра. Гальки размером 7-10 см были плотно уложены и, возможно, скреплены глинистым, цементирующим раствором. Внутри здания встретились остатки отопительной системы, сложенной из каменных, необработанных плит. На глубине 30-40 см посередине здания, на гребне обнаружили конструкции из деревянных плах с выкладками из окатанных галек. Функциональное назначение городищ предварительно определялась как по характеру остатков сооружений, так и по количеству и составу артефактов, найденных при раскопках. Так Иволгинское городище по наличию земледельческих орудий, остатков злаков, следов ремесленного производства условно определяется как поселок ремесленников и земледельцев. Городище Баян Ундэр и, возможно, поселение близ Абакана можно будет позиционировать как резиденции определенного уровня правителей, так как здания на этих поселениях резко выделяются на окружающем фоне. При раскопках здания на городище Тэрэлжин Дэрэвэлжин основными находками являлись 117

фрагменты черепицы. Почти не встречались кости животных, фрагменты керамики и различных бытовых предметов, являющихся непременными при раскопках стационарных поселений. Это обстоятельство и наличие отдельных деталей, в частности, галечная дорожка и конструкции из дерева и галечных выкладок склоняют нас к мысли, что, возможно, раскапываемое здание было культовым и могло исполнять функции храма. Это не более чем гипотеза, подтвердить или опровергнуть которую будет возможно только при продолжении изучения памятника. Таким образом, можно констатировать, что проведенные исследователями раскопки хуннских городищ выявляют достаточно интересную картину. Выясняется, например, что существовали поселки земледельцев и ремесленников, игравших определенную роль в экономике. Одни из городищ можно интерпретировать как резиденции различного уровня правителей, сведения о титулах и степени властных полномочий которых содержатся в письменных источниках. На отдельных городищах выявлены постройки, которые по отдельным признакам можно признать культовыми, храмовыми зданиями. Кроме укрепленных городищ выявляются неукрепленные поселения, роль которых в экономической и политической жизни еще предстоит выяснить. То есть в результате изучения довольно незначительного количества раскопанных памятников выявляются различные по функциональному назначению городища, показывающие сложную структуру хуннского общества. Литература Давыдова А.В. Иволгинский археологический комплекс. – Т. 1. Иволгинское городище. – СПб., 1995. Давыдова А.В. Новые данные о поселении хунну в Дуренах. // Археологические открытия. – М., 1980. Данилов С.В., Жаворонкова Т.В. Городище Баян Ундэр – новый памятник хунну в Забайкалье // Культуры и памятники бронзового и раннего железного веков Забайкалья и Монголии. – Улан-Удэ, 1995. – С. 26-36. Данилов С.В. Раскопки здания на хуннском городище Баян Ундэр в Джидинском районе Республики Бурятия // Археология и этнология Дальнего Востока и Центральной Азии. – Владивосток, 1998. – С. 111-114. Данилов С.В. Наземные здания хуннов // Вестник НГУ. – Т.4, вып. 5. – Новосибирск, 2005. – С. 65-70. Евтюхова Л.А. Развалины дворца в «земле Хягас» // КСИИМК, вып. XXI. – М., 1947. – С. 79-85. Евтюхова Л.А., Левашева В.П. Раскопки китайского дома близ Абакана // КСИИМК. – Вып. XII. – М., 1946. – С. 72-84. Кызласов Л.Р. Гуннский дворец на Енисее. – М., 2001. Сосновский Г.П. Нижне-Иволгинское городище // Проблемы истории докапиталистических обществ. – № 7-8. – М., 1934 – С. 150-156. Пэрлээ Х. К истории древних городов и поселений Монголии // Советская археология. – № 3. – М., 1957 – С. 43-53. Пэрлээ Х. Монгол ард улсын эрт, дундад уеийн хот суурины товчоон. – Улаанбатаар, 1961.

118

П.К. Дашковский Алтайский государственный университет, г.Барнаул, Россия

Начальный этап формирования религиозной элиты у кочевников Центральной Азии: к постановке проблемы1 Общественная организация кочевников Центральной Азии — одно из перспективных направлений развития социальной археологии в нашей стране на протяжении последних двадцати лет. За этот период на основе комплекса разнообразных письменных, археологических, иконографических, этнографических, лингвистических источников изучены особенности социальной истории многих кочевых народов эпохи поздней древности и средневековья. Особое внимание исследователи в последние годы уделяют изучению роли элиты в обществе номадов. Это связано как с новыми открытиями и исследованием элитных («царских») погребально-поминальных комплексов в степной полосе Евразии, так и методологическим плюрализмом, предоставившем дополнительные возможности для развития кочевниковедения. Существует обширная социологическая, политологическая и историческая библиография, посвященная изучению процессов формирования и функционирования элит (см обзор: Ашин, 1985; Радаев, Шкаратан, 1996: 166-183; Ашин, Понеделков, Игнатов, Старостин, 1999; Крушанов, 2001 и др.). В последние годы в отечественной науке активно разрабатывается данная проблематика и в отношении древних и средневековых народов. При этом особое внимание обращается не только на письменные, но и на археологические данные (Зданович, 1997; Тишкин, 2005; Дашковский, 2005 и др.). Несмотря на дискуссионность отдельных положений «теорий элит», тем не менее, исследователи отмечают, что количество элит в социуме может быть столь же многообразным, как и областей общественной жизни (Радаев, Шкаратан, 1996: 166-183). В этой связи, вполне оправдано выделение политических, экономических, военных, профессиональных элит, которые тесно взаимосвязаны между собой, хотя это и не исключает их соперничество. Важно отметить, что в архаичных, средневековых и традиционных обществах большую роль играла религиозная элита (священнослужители, жречество и т.п.) (Полосин, 1999: 145-148). Это связано с тем, что указанное социальное объединение в отличие от других элит состояло на службе общества, следовательно, являлось его служащим и должно было действовать исключительно на благо всех его членов, а не отдельных группировок (Вебер, 1994: 99). В то же время, надо признать, что история знает примеры, когда представители религиозной элиты выступали в интересах отдельных лиц, группировок и партий. В целом религиозная элита включает в себя наиболее влиятельных и авторитетных религиозных деятелей, которые могут обеспечивать отправление значимых ритуалов, участвовать в разработке догматики вероучения и обряд________________________________ 1 Работа выполнена при финансовой поддержке Фонда Президента РФ (проект №МК-132.2008.6, тема «Формирование и эволюция мировоззренческих систем в контексте культурно-исторических и этнополитических аспектов развития кочевников Южной Сибири в эпоху поздней древности и раннего средневековья» и РГНФ-МинОКН Монголии (проект №08-01-92004а/G, «Этносоциальные процессы и формирование синкретичных мировоззренческих систем у кочевников Алтая и СевероЗападной Монголии»).

119

ности, а также оказывать влияние на отдельные нерелигиозные направления развития государства. Некоторые представители религиозной элиты могут обладать чертами харизматического лидера, что дополнительно усиливает их авторитет в обществе. Формирование религиозной элиты у кочевых народов Центральной Азии, вероятно, началось еще в скифскую эпоху (Дашковский, 2005). Именно в это время наметилась тенденция к сложению особой группы священнослужителей, хотя основная масса культовых действий по-прежнему отправлялась в семейно-родовых коллективах главами больших семей и кланов. Такие священнослужители принимали участие при совершении наиболее сложных и значимых ритуалов, например, при погребении правителя, возведении масштабных погребально-поминальных комплексов, бальзамировании, нанесении татуировок и других мероприятиях (Тишкин, Дашковский, 2003: 230). Применительно к этому времени выявлено несколько специфичных погребений служителей культа (Полосьмак, 2001: 279-281; Тишкин, Дашковский, 2003: 227 — 229 и др.), хотя сохраняется дискуссия относительно критериев для их выделения. Основная трудность выявления погребений священнослужителей обусловлено тем, что у номадов одни и те же предметы могли носить полисемантичный характер, т.е. использоваться как в обыденной, так и обрядовой жизни. Важно также отметить, что уже в скифское время правитель рассматривался как сакрализованная персона (Акишев, 1984; Дашковский, 2007 и др.). Кроме того, он обладал не только высшей военной и административной, но и религиозной властью. В то же время его участие в крупных религиозных мероприятиях носило, вероятно, формальный мировоззренческий характер, поскольку он рассматривался как олицетворение единства, гармонии социального и космического порядка. Однако, несмотря на это обстоятельство, «вождь» кочевников, также как и священнослужители наиболее важных культов, входил в состав формирующейся религиозной элиты. В последующий гунно-сарматский период процесс развития особой категории служителей культа продолжился. Китайские письменные источники (Материалы по истории…, 1968: 40 — 41; Материалы по истории…, 1973: 22, 120; Бичурин, 1998: 50, 341) свидетельствуют, что в процессе совершения религиозных обрядов, жертвоприношений принимали участие шаньюй, высшая аристократия, собираемая на съезды, и т.н. «шаманы». Священнослужитель, как и правитель, обеспечивал стабильность общества, однако сфера его влияния в сакральном мире совершенно иная, нежели у представителя светской власти. Примечательно, что с гунно-сарматского времени и в последующий тюрко-монгольский период (VI-XIII вв. н.э.) в кочевом мире окончательно формируется мифологическое обоснование легитимности власти правителя и его клана. Шаньюй, облачённый харизмой, одним своим существованием давал социуму покровительство небесных, «светлых» сил, тогда как шаман (служитель культа) обеспечивает процветание общества в силу своего избранничества в мире духов (Дашковский, Мейкшан, 2008). В связи с рассмотрением феномена религиозной элиты у кочевников необходимо коснуться вопроса о возможном распространении миссионеров в Центральной Азии в гунно-сарматское время. В данном случае речь идет о знакомстве номадов с буддизмом, хотя многие вопросы, связанные с начальным этапом деятельности данной конфессии в Центральной Азии, особенно среди хунну, 120

остаются дискуссионными. Имеются данные китайских источников о том, что некоторые кочевые правители в указанный период не только интересовались литературой и учением этой конфессии, но и носили имена, которые символизировали поддержку Будде (Сухбатор, 1978: 65 — 68). Так, согласно письменным источникам в 419 г. н.э. монах Фа Го объявил императора тобасской династии Вэй Тай-цзу Буддой (Кычанов, 1997: 64). До этого момента у представителей тобасской династии, начиная с Тоба-Гуя, господствовал титул императора и сына Неба (Бичурин, 1998: 179), которые он принял после успешных военнополитических действий. Этот факт еще раз подтверждает, что инициатором распространения буддизма среди сяньбийцев, как и других кочевых народов были правители и окружающая элита. Возможность проникновения отдельных религиозных идей и миссионеров в кочевую среду косвенно подтверждается тем, во II-III вв. н.э. из Средней Азии в Восточный Туркестан и далее в Китай стали регулярно в большом количестве направляться последователи буддизма, хотя отдельные проповедники попадали сюда и ранее (Восточный Туркестан…, 1992: 441 и др.). В конечном итоге в IV-V вв. н.э. буддизм достаточно хорошо закрепился в указанных регионах, с которыми номады постоянно взаимодействовали. В период господства в Центральной Азии Жужанской империи деятельность буддийких миссионеров усилилась. В источниках имеются сведения, прямо указывающие на наличие представителей этой конфессии в окружении правящей элиты номадов. Так, один из памятников письменности сообщает о подарке китайскому императору статуи Будды, преподнесенную от имени правителя жужаней Чэуна буддийким священником (Бичурин, 1998: 78). Примечательно, что во многих государствах Средней и Центральной Азии, а также в Китае, правящая элита в эпоху поздней древности и средневековья активно поддерживала буддийких миссионеров, организацию общин и строительство храмов. При этом правители часто стремились использовать положения вероучения для обоснования сакрализации своих персон и власти (Мартынов, 1972: 6 — 7; Скрынникова, 1988 и др.). Более того, известны случаи привлечения буддистких проповедников в качестве государственных советников и даже потенциальных регентов (Восточный Туркестан…, 1992: 475). Кроме буддийких миссионеров в состав религиозной элиты могли входить и представители других конфессий, приближенные к правителям кочевников. Примечательно также, что элементы погребального обряда элиты хунну, исследованные на могильнике Ноин-Ула, по мнению некоторых ученых имеют определенное соответствие в китайской традиции погребения эпохи Хань (Филиппова, 2005: 17, 19). Более того, именно китайские мастера принимали непосредственное участие в сооружении погребальных камер, изготовление и украшение специфичных гробов для хуннуской элиты, в т.ч. шаньюев (Руденко, 1962: 21-22). Отмеченные особенности погребального обряда хунну подтверждаются и результатами последних исследований элитного кургана на некрополе Ноин-Ула (Полосьмак, Богданов, Цэвэндорж, 2006). Статус таких иноплеменников, несомненно, был очень высок, поскольку в противном случае их не допустили бы до совершения такого важного обряда, как погребение кочевника, особенно шаньюя. Важно отметить, что при изучении рассматриваемой тематики в отношении гунно-сарматского времени, как и предшествующего периода, сохраняется проблема выявления погребений служителей культа и ритуальных предметов. 121

Так, А.В. Тиваненко приводит сведения об одном разрушенном хуннуском погребении близ Цаган-Усуна в котором кроме прочих предметов, обнаружено 108 каменных бус, составляющих буддийские четки (Тиваненко, 1994: 51-53). К сожалению, материалы этого погребения не опубликованы и окончательно не атрибутированы. Кроме того, среди захоронений хунну на Иволгинском и Дырестуйском могильниках исследователи выделяют некоторые специфичные погребения женщин с более высоким социальным статусом (Давыдова, 1996: 29; Миняев, 1998 и др.). Примечательно, что именно в ряде женских захоронений обнаружены бронзовые пряжки-пластины с изображением борьбы зверей. Интересно, что такие пряжки выявлены в захоронениях женщин, средний возраст которых на момент смерти составлял 50-60 лет (Давыдова, 1996: 106 и др.). Важно также отметить, что аналогичные предметы встречаются в погребениях женщин булан-кобинской культуры Алтая, испытавшей сильное влияние хуннуской культурной традиции (Тишкин, 2005). Более того, как раз в таких захоронениях в Горном Алтае известен случай находки каменного алтарика (жертвенника) и сопроводительное захоронение лошади (Тишкин, Горбунов, 2003). Каменные алтарики и сопроводительные захоронения лошадей в женских погребениях в совокупности с некоторыми другими признаками рассматриваются в качестве определенных маркеров при выделении погребений служителей культа у номадов в скифскую эпоху. В то же время, в полной мере интерпретировать отмеченные выше показатели в качестве индикаторов погребений священнослужителей у хунну и «булан-кобинцев» преждевременно, так как необходимы дальнейшие изыскания в этой области. В связи с рассмотрением указанной проблематики следует обратить внимание на определенные перспективы в изучении различных культовых построек, которые в письменных источниках иногда упоминаются как храмы, молельники, святилища и т.п. (Материалы по истории…, 1973: 22; Бичурин, 1998: 78 и др.). Особую дискуссию среди исследователей вызывают сведения об особом религиозном центре Лунчане (Материалы по истории…, 1968: 40; Бичурин, 1998: 50 и др.). Археологические данные в определенной степени дополняют сведения письменных источников относительно сакральных объектов у хунну. В частности, А.В. Тиваненко отмечал, что «все хуннуские городища с ограниченным числом внутренних построек следует рассматривать как храмовые комплексы, обслуживаемые штатом жрецов, живших за пределами стен в легких жилищах (юртах), либо как храмы внутри поселений, как это практиковалось у всех центрально-азиатских народов в эпоху средневековья» (Тиваненко, 1994: 42-43). Несмотря на то, что вывод ученого достаточно категоричен и дискуссионен, особенно в отношении выделения жречества как социального института, тем не менее, под ним есть некоторые реальные основания. Так, на Иволгинском городище были найдены лопатки для гадания (Давыдова, 1995: 30), широко использовавшиеся в религиозной деятельности. Другой интересной находкой, обнаруженной на Нижнеиволгинском городище, является походный бронзовый буддийский алтарь с надписью 441 г. н.э. Он был изготовлен для ханского императора, предпринявшего карательный поход против кочевников (Тиваненко, 1994: 65-69). Кроме того, при изучении городищ Гуа-Дов, Тэрэлжийн-дэрэвэлжин-газар, Баруун-Байдалинг в Монголии, хотя широкомасштабных раскопок, судя по всему, не проводилось, были зафиксированы алтари для жертвоприношений, различные подсобные помещения (например, для 122

хранения онгонов), но при этом отсутствовали бытовые предметы (Тиваненко, 1994: 41-42). В дальнейшем непосредственно раскопки на этих памятниках позволят существенно прояснить вопрос хронологии и назначения ряда построек, которые во многом гипотетически интерпретируются исследователями как «храмы». В этой связи определенный интерес представляют результаты изучения материалов из Ташебинского городка и дворца наместника хунну в СаяноАлтайском нагорье. В процессе интерпретаций артефактов Л.Р. Кызласов отмечал, что один из залов дворца мог использоваться как молельня, где находился переносной алтарь-жертвенник, на месте которого выявлен мощный прокал. При исследовании этого памятника обнаружен ряд предметов, имеющих прямое отношение к религиозным традициям древнего населения хуннуского периода: бронзовые маскароны в виде гениев-хранителей, глиняная личина и др. (Кызласов, 2006: 202-203). Таким образом, приведенные материалы позволяют сделать предварительный вывод о том, что основу религиозной элиты в эпоху поздней древности составляли священнослужители, отправляющие наиболее важные обряды, клан правителя и его окружение (вожди племен или старейшины). В отличие от скифской эпохи в гунно-сарматское время в религиозную элиту стали входить и миссионеры, особенно приближенные к окружению кочевого правителя. Кроме того, судя по письменным источникам, заметно более активное привлечение к участию в значимых обрядах политического окружения шаньюев. Именно военная и политическая элита часто становилась носителем нового религиозного мировоззрения. Имеющиеся данные о разнообразных формах жертвоприношений, магии, мантике, погребально-поминальных комплексах и культовых сооружениях (святилища, храмы) свидетельствуют о наличии сложной религиозномифологической системы и дальнейшей тенденции формирования и развития особой категории служителей культа. Такие лица, безусловно, являлись носителями важной сакральной информации и могли оказывать определенное влияние на политические события в кочевой империи. Однако в силу специфики социально-политической организации номадов, образа жизни и исторических процессов в эпоху поздней древности, сформировавшаяся религиозная элита не могла трансформироваться в корпоративную социальную группу профессионального жречества. Кроме того, многие религиозные обряды, прежде всего погребально-поминального цикла, у основной массы кочевников на протяжении всего периода отправлялась в семейно-родовых коллективах главами больших семей и кланов. Литература Акишев А.К. Искусство и мифология саков. — Алма-Ата, 1984. — 176 с. Ашин Г.К. Современные теории элиты: критический очерк. — М., 1985. — 256 с. Ашин Г.К., Понеделков А.В., Игнатов Е.Г., Старостин А.М. Основы политической элитологии: Учеб. пособие. — М., 1999. — 304 с. Бичурин Н.Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии, в древние времена. — Алматы, 1998. Ч. 1. LLXIV — 390 с. Вебер М. Социология религий (типы религиозных обществ) // Избранное. Образ общества. — М., 1994. — С. 78 — 308. Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. — М., 1992. — 687 с. 123

Давыдова А.В. Иволгинский археологический комплекс. Иволгинское городище. — СПб., 1995. — Т.1. — 94 с.: ил. Давыдова А.В. Иволгинский археологический комплекс. Иволгинский могильник.– СПб., 1996. — Т. 2. — 176 с. Дашковский П.К. Формирование элиты кочевников Горного Алтая в скифскую эпоху // Социогенез в Северной Азии. — Иркутск, 2005. — Ч.1. С. — 239 — 246. Дашковский П.К. Сакрализация правителей кочевых обществ Южной Сибири и Центральной Азии в древности и средневековье // Известия АГУ. Серия история. — Барнаул, 2007. — №4. — С. 46 — 52. Дашковский П.К., Мейкшан И.А. Актуальные проблемы изучения мировоззрения хунну Центральной Азии // Время и культура в археологоэтнографических исследованиях древних и современных Западной Сибири и сопредельных территорий: проблемы интерпретации и реконструкции. — Томск, 2008. — С. 278 — 282. Зданович Д.Г. Синташтинское общество: социальные основы «квазигородской» культуры Южного Зауралья эпохи средней бронзы. — Челябинск, 1997. Крушанов А.А. Элиты теории // Философский словарь. — М., 2001. — С. 684 — 685. Кызласов Л.Р. Городская цивилизация Срединной и Северной Азии. Исторические и археологические исследования. — М., 2006. — 360 с. Кычанов Е.М. Кочевые государства: от гуннов до маньчжуров. — М., 1997. — 319 с. Мартынов А.С. Представления о природе и мироустроительных функциях власти китайских императоров в официальной традиции // Народы Азии и Африки. — 1972. — № 5. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам) / Введ., пер. и прим. В.С. Таскина. — Вып.1. — М., 1968. — 239 с. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам) / Введ., пер. и прим. В.С. Таскина. — Вып.2. — М., 1973. — 250 с. Миняев С.С. Дырестуйский могильник. — СПб., 1998. — 233 с. Полосин В.С. Миф. Религия. Государство. Исследование политической мифологии. — М., 1999. — 440 с. Полосьмак Н.В. Всадники Укока. — Новосибирск, 2001. — 336 с. Полосьмак Н.В., Богданов Е.С., Цэвэндорж Д. Раскопки кургана хунну в горах Ноин-Ула, Северная Монголия // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. — Новосибирск, 2006. — Т.XII. — Ч.1. Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. — М., 1996. — 318 с. Руденко С.И. Культура хуннов и ноинулинские курганы. — М.; Л., 1962. Скрынникова Т.Д. Роль буддизма в формировании политических идей в Монголии (XIII-XVII вв.) // Методологические аспекты изучения истории духовной культуры Востока. — Улан-Удэ, 1988. Сухбатар Г. К вопросу о распространении буддизма среди ранних кочевников Монголии // Археология и этнография Монголии. — Новосибирск, 1978. — С. 61 — 71. Тиваненко А.В. Древние святилища Восточной Сибири в эпоху раннего средневековья. — Новосибирск. 1994. — 150 с. Тишкин А.А. Элита в древних и средневековых обществах скотоводов Ев124

разии: перспективы изучения данного явления на основе археологических материалов // Монгольская империя и кочевой мир. — Улан-Удэ, 2005. — Кн.2. — С. 43 — 56. Тишкин А.А., Горбунов В.В. Исследование погребально-поминальных памятников кочевников в Центральном Алтае // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. — Новосибирск, 2003. — Т.IX, Ч.I. — С. 488 — 493. Филиппова И.В. Культурные контакты населения Западного Забайкалья, Южной, Западной Сибири и Северной Монголии с ханьским Китаем в скифское и гунно-сарматское время (по археологическим источникам): Автореф. дис. ... канд. ист. наук. — Новосибирск, 2005.

П.К. Дашковский, И.А. Усова Алтайский государственный университет, г. Барнаул, Россия

Реконструкция женского головного убора из могильника Пазырыкской культуры Ханкаринский дол1 В течение нескольких лет Краснощековская археологическая экспедиция АГУ проводит изучение могильника пазырыкской культуры Ханкаринский дол, расположенного в Краснощековском районе Алтайского края (Дашковский, Тишкин, 2006; Дашковский, Тишкин, Тур, 2005 и др.). Предварительный анализ материалов раскопок и результаты радиоуглеродного исследования позволили отнести памятник к IV-нач. III в. до н.э. (Тишкин, Дашковский, 2007). В 2008 г. исследован самый большой на данном памятнике курган (№15) пазырыкской культуры, диаметр которого составлял 14,25 м, а высота 0,75 м. В нем была похоронена женщина 35-40 лет с сопроводительным захоронением лошади. Из погребального инвентаря обнаружено: бронзовое зеркало, гривна, покрытая золотой фольгой, железный нож, удила, шпильки, золотые серьги, костяная подпружная пряжка, каменная курильница, керамический сосуд, «мясная пища». Уникальной находкой оказался головной убор, реконструкции которого и посвящена настоящая публикация. Следует отметить, что в археологических памятниках кочевников Южной Сибири и Центральной Азии головные уборы, изготовленные из органических материалов, сохраняются в редких случаях. В большинстве случаев только наличие золотых аппликаций в непотревоженном виде на остатках головного убора позволяет восстановить его конструкцию и форму. В связи с этим убор-парик из женского погребения №15 могильника Ханкаринский дол демонстрирует свою уникальность, благодаря большому количеству аппликаций из золотой ________________________________ 1 Работа выполнена при финансовой поддержке Фонда Президента РФ (проект №МК-132.2008.6, тема «Формирование и эволюция мировоззренческих систем в контексте культурно-исторических и этнополитических аспектов развития кочевников Южной Сибири в эпоху поздней древности и раннего средневековья») и РГНФ-МинОКН Монголии (проект №08-01-92004а/G, «Этносоциальные процессы и формирование синкретичных мировоззренческих систем у кочевников Алтая и СевероЗападной Монголии»).

125

1

2

Рис. Реконструкция женского головного убора из могильника Ханкаринский дол фольги, представленных в виде фигурок оленя, грифона, баранов и спиралевидного узора (рис.). Кроме этого, в районе шеи были обнаружены бронзовая гривна, обложенная золотой фольгой, и две серьги. Недалеко от гривны находились четыре пары аппликаций из золотой фольги, имеющие форму «запятой» (6 экз.) и ромба (2 экз.). Возможно, они крепились на вороте верхней плечевой одежды с двух сторон, поскольку на каждой из аппликаций имелись отверстия для пришивания их к одежде. В районе черепа зафиксированы следы высокого головного убора в виде черного пятна с элементами золотой фольги из целых волнообразных полосок, которые симметрично с двух сторон располагались по кромке высокого навершия и у его основания. Высота сооружения достигала 35,5 см. На правой стороне нижней части головного убора по центру находился необычный, декоративно оформленный орнамент из листового золота, основным мотивом которого был растительный. Здесь также преобладают другие комбинации, характерные для изобразительного искусства кочевников скифской эпохи Алтая: мотив «запятой», пальметок, розеток, «оленьего рога» (Руденко, 1960: 245–272). Основной композицией орнамента, состоящего из симметрично расположенных двух S-образных фигур с ромбовидной прорезью в центре, возможно, является стебель цветка с бутоном и двухлепестковыми листьями по краям (рис. -б). Схожий по форме, но не по композиционным элементам листовидный орнамент являлся украшением конского снаряжения из Туэктинского кургана (Руденко, 1960: 252, рис. 130 ч). На уборе-парике с правой стороны были обнаружены хорошо сохранившиеся сдвоенные головы баранов из золотой фольги в количестве восьми экземпляров, четыре одиночных головки горного барана располагались слева (рис. -а). Аппликации размещались по всей длине головного убора и шли вертикальным рядом. Местоположение нескольких одиночных головок горных баранов в общей структуре убора определить сложно, поскольку они хаотично располагались в 126

нижней части головного убора справа. Возможно, изделия являлись частью накосников, материалом для которого, кроме дерева (Полосьмак, 2001: 145; Кубарев, 1991: 113), могла служить ткань. В частности, накосники из шелка были встречены в ноин-улинских погребениях хунну (Руденко, 1962: 44, таб. XIX, 1). В налобной части убора было обнаружено своеобразное навершие, выполненное в виде деревянной головы орлиного грифона со звериными ушами, обложенное золотой фольгой. Фигурка мифического животного могла крепиться либо в основании женской прически, либо верхнего головного убора (войлочный колпак с полями) при помощи шпильки, фрагменты которой не сохранились. Фигурки хищных птиц (орлов), копытных являлись более распространенным средством украшения женских и мужских головных уборов пазырыкского населения, нежели использование в качестве навершия изображений грифонов. В искусстве кочевников обычно противопоставлялись образы животных Верхнего и Нижнего уровней в трехчленной структуре мира, что находит отражение в их расположении на предметах костюма (одежда, головной убор). Изображения оленей, горных баранов, козлов, лошадей, орлов являлись непременным атрибутом сакрализованного головного убора, в то время как образ грифона (гриф) украшал подол одежды, что свидетельствует о его соотнесении к символам сакрального низа, смерти (Кубарев, 1991: 157 — 159). В районе черепа на парике женщины, погребенной в кургане №15, найдено две шпильки из железа, шаровидные дольчатые навершия которых были покрыты листовым золотом. Шпильки располагались рядом с разрозненными головами баранов. Это может свидетельствовать либо о креплении при помощи заколок косы женщины к убору-парику, либо к накосникам. Шпильки, найденные в курганах Юстыда и Уландрыка также конструктивно были связаны с накосниками. (Кубарев, 1991: 111). На вершине женского убора-парика находилась деревянная фигурка оленя высотой 5 см, обложенная золотой фольгой. Фигурка животного со вставными ушами, ветвистыми рогами и сведенными к центру основания ногами, прикреплялась к прическе деревянной палочкой-каркасом, фрагменты которой были найдены в парике. Вместе с навершием высота головного убора составляла 39,5 см (рис.). Аналогичные длинные шпильки с навершием в виде стоящего оленя зафиксированы при исследовании кургана Аржан (могила №5) и объекта №2 могильника Уландрык-IV (Чугунов, Парцингер, Наглер, 2002: 120; Кубарев, 1987: 96 и др.). Такие предметы закрепляли узел, полученный при связывании косы женщины с искусственной косой (Кубарев, 1987: 96). Исходя из расположения элементов украшения женского головного убора, можно предположить, что он представлял собой высокое сооружение, основу которого составляло, вероятно, углисто-глинистое вещество, волосы, войлок, ткань. Аналогичный по своим морфологическим показателям головной уборпарик обнаружен при исследовании захоронения женщины в кургане №1 могильника Ак-Алаха-3 (Полосьмак, 2001; Полосьмак, Баркова, 2005). Навершие, судя по сохранившейся черной краске, могло быть изготовлено из войлока, обтянутого шерстяной тканью, которой покрывалась нижняя часть головного убора. На навершие вертикально в ряд нашивались одиночные и сдвоенные аппликации головок горных баранов, которые крепились при помощи отверстий, расположенных на них. Палочка-каркас с фигуркой оленя наверху проходила через весь головной убор, что делало его устойчивым при 127

ходьбе. Кроме этого, вся конструкция держалась благодаря нескольким шпилькам, которые закрепляли парик на затылке и по бокам головы. По краям убора шла тонкая полоска золотой фольги в виде волнообразного орнамента, конец одного из которых переходил в нижнюю часть парика. Растительный орнамент и разрозненные одиночные головки горных баранов были прикреплены на ткань, которая покрывала волосы женщины. Сооружение в основании головного убора украшала головка грифона. По вороту верхней плечевой одежды были нашиты аппликации, выполненные в форме ромбов и запятых. Учитывая масштабность кургана №15 в сравнении с другими исследованными объектами пазырыкской культуры на могильнике Ханкаринский дол, а также сопроводительное захоронение и состав инвентаря, можно предварительно отметить высокий социальный статус погребенной женщины. Дальнейшие изучения семантики головного убора и других признаков погребального обряда пазырыкской культуры позволят расширить представления о мировоззрении и социальной организации кочевников. Литература Дашковский П.К., Тишкин А.А. Ханкаринский дол — памятник пазырыкской культуры в Северо-Западном Алтае // Современные проблемы археологии России: Мат. Всерос. археол. съезда. — Новосибирск, 2006. Т. II. — С. 20 — 22. Дашковский П.К., Тишкин А.А., Тур С.С. Вторичные погребения в курганах скифского времени на памятнике Ханкаринский дол // Западная и Южная Сибирь в древности. — Барнаул, 2005. — С. 62 — 68. Кубарев В.Д. Курганы Уландрыка. — Новосибирск, 1987. — 301 с. Кубарев В.Д. Курганы Юстыда. — Новосибирск, 1991. — 190 с. Полосьмак Н.В. Всадники Укока. — Новосибирск, 2001. — 336 с. Полосьмак Н.В. Костюм и текстиль пазырыкцев Алтая (IV — III вв. до н.э). — Новосибирск, 2005. — 232 с. Руденко С.И. Культура населения Центрального Алтая в скифское время. — М.; Л., 1960. — 361 с. Руденко С.И. Культура хуннов и ноинулинские курганы. — М.; Л., 1962. — 203 с. Тишкин А.А., Дашковский П.К. Результаты радиоуглеродного датирования памятников пазырыкской культуры Ханкаринский дол и Яломан-III // Радиоуглерод в археологических и палеоэкологических исследованиях. — СПб., 2007. — С. 291 — 299. Чугунов К.В, Парцингер Г, Наглер А. Элитное погребение эпохи ранних кочевников в Туве (предварительные публикации полевых исследований российско-германской экспедиции в 2001 г.) // Археология, этнография и антропология Евразии СО РАН. — 2002. — №2. — С. 115 — 126.

128

П.В. Дриевский ГУК АЭМ «Тальцы», г.Иркутск, Россия

Ориентировочные знаки — указатели охотников в тайге Основным видом таёжного промысла на территории Байкальской Сибири долгие годы являлась охота, обусловливающая кочевую жизнь для освоения новых охотничьих территорий в погоне за зверем. Все виды хозяйственных построек таёжной зоны исходили из целесообразности жизнеобеспечения в данных климатических условиях плюс преобладания высокой мобильности, необходимой для охотников. Опасности и стрессовые ситуации вырабатывали на протяжении веков в человеке-охотнике определённые стереотипы поведения, черты характера, навыки. Догнать, настичь и убить зверя, при этом самому не стать жертвой, приспособиться к суровым условиям — вот задачи, которые постоянно должен решать охотник-промысловик. Очень важную роль в этом играет умение ориентироваться, определять своё местоположение и дорогу к тому месту, куда ты хочешь дойти. Ландшафт таёжной местности труднопроходимый. На пути охотника ждут гари и заросшие кустарником непроходимые дороги, мари, ручейки и быстрые реки, крутые склоны и скалистые хребты. Ещё задолго до прихода казаков коренные жители осваивали таёжные пространства Байкальской Сибири. Огромнейшие территории заселяли эвенки, главным занятием которых была охота. Этот народ назвали «следопытами тайги». Умение хорошо ориентироваться на местности по различным природным признакам было у эвенка «в крови», т.е. передавалось на генетическом уровне и вырабатывалось с детских лет. Эвенк-охотник обладал отличной визуальной памятью, ему достаточно было одного раза побывать в незнакомом месте, чтобы в следующий раз безошибочно указать дорогу к нему. Главными ориентирами на больших площадях для них служили водоразделы и речушки. На участках меньших по размеру ориентирами могли служить необычные природные и географические объекты (скалы, лиственница, сожжённая грозой, каповый нарост, пещера, дупло и т.д.). Иногда невдалеке от тропы или стойбища эвенков можно встретить затёсы на толстоствольных лиственницах размерами от 30 до 50 см². По словам информатора Н.Н. Копыловой из рода Лаксикагир с. Усть-Каренга Читинской обл. эти затёсы служили условными знаками, ориентирами, указывающими тропу, ведущую к лабазу, солонцу, капкану, петле. Иногда на таких затёсах с помощью угля вперёд ушедшие оставляли информацию идущим за ними. Они писали (вторая половина XX в., когда большинство эвенков были знакомы с русским алфавитом) или изображали, на каком дне пути от стоянки находились на данном месте, или же что в пути добыли соболя, сохатого и т.д., сообщали и о постигшей в пути неудаче, например, болезни или смерти. Это была своеобразная таёжная почта, где данные затёсы были бумагой, а уголь — карандашом. Подтверждения о надписях углём можно найти в статье П.П. Хороших «Путевые знаки эвенковохотников» (Хороших, 1950; 57-60). Зимой охотники оставляли информацию позади идущим рисунками и знаками, выполненными вдоль тропы веткой на снегу. Так, «белкуя» вместе с одним охотником, мы оставляли информацию о направлении, где тропа рас129

ходилась, стрелками-рисунками на снегу. Информацию о направлении оставляли, используя ветку-стрелку, один из концов которой был заострён или же был тоньше. Этот конец указывал направление. Зимой ветку оставляли на снегу, в другое время года вставляли в развилку сучка или расщеп древесного ствола. Для лучшей видимости и привлечения внимания ветку-указатель могли очистить от коры, а на стволе дерева, к которому она прикреплялась, делали затёсы. Функциональное предназначение такой ветки — указать направление для лучшей ориентировки. Если охотник хотел донести информацию до путников, то старался выделить знак, если же делал её для себя, то указатель был менее заметный. Как пример: если такой прутик указывал направление от тропы до места, на котором охотник утаил часть своей поклажи, то кроме него самого такой указатель вряд ли кто увидит. Во время Витимской этно-археологической экспедиции 2004 г., охотниколеневод Н.Я. Арунеев с. Тунгокочен Читинской обл. согласился проводить участников к верховому захоронению. Пройдя обряд очищения дымом (окуривания) и жертвоприношения, Арунеев попросил изготовить две веткиуказатели, которые были прикреплены рядом с развалившимся лабазом могилой. Они указывали сторону, по которой необходимо было обогнуть место захоронения. Николай объяснял это тем, что часто путники, которые не знали о захоронении, оскверняли его. Они проходили по упавшему погребению, и их ждало неминуемое возмездие в виде болезни, утери какой-либо вещи и даже смерти. Олень, прошедший по могиле, по словам Арунеева, вял на глазах. Поэтому кроме установления указателей мы ещё и огородили это место. Подтверждение предположения о том, что с помощью таких знаков охотники оповещали друг друга об опасности на пути следования, указывали места обходов, можно найти у Беликова. «Пользовались охотники-эвенки и своеобразными рисунками, свидетельствующими о наличии на пути капканов, ловушек, опасностей для собак или самого охотника, места пребывания, времени возвращения, болезни, смерти, другие подробности» (Беликов, 1995; 126-139). Автор часто наблюдал, что по дороге эвенк-охотник ломал ветки, — с одной стороны это делалось для того, чтобы тропа не зарастала, с другой — сломанной веткой охотник оповещал о себе, заявлял, что он недавно проходил по угодью и следит за ним, что оно не заброшено. Чтобы быстрее найти дорогу к нужному месту, эвенк-охотник оставлял в коре дерева и между сучьями сорванный мох или ягель на расстоянии 10-20 м. С помощью стрелок-указателей определяли места брода через речки. По словам Н.Н. Копыловой, указателем, установленным на длинном шесте (хува), эвенки отмечали место брода. Такой же указатель приводит в своей статье П.П. Хороших (Хороших, 1950; 57-58). С помощью указателя эвенк-охотник не только мог показать направление, но и продолжительность похода. Если он полагал, что скоро вернётся, то к хонин-хува он добавлял ещё небольшую палку, указывающую в другую сторону. Если на палке-указателе были кольца из веток ивы или тальника, то по ним определяли количество дней, проведенных в походе. Добрым знаком, указывающим то, что охотник находится на стоянке, являлся дым от костра. Но когда охотничья избушка (зимовьё) находилась на расстоянии от тропы или сплавной судоходной речки, то охотник, чтобы оповестить путника о своём пребывании, ставил возле дороги знак, отёсанную жердь, которую опирал на дерево; когда он уходил, то клал палку на землю. Проходя130

щий или проплывающий путник-охотник знал: если приметит такую отёсанную приваленную к дереву жердь, то хозяин дома и можно заехать на чай. Ориентировочные информационные знаки-указатели используются охотниками тайги и сегодня. С развитием грамотности у местного аборигенного населения уже не так часто встречаются знаки-письмена. Охотники оставляют записки на бумаге карандашом в избушках-зимовьях или прикалывают на затёсы деревьев. Всё же наряду с современными способами передачи информации охотники-таёжники продолжают использовать примитивные и удобные знакиуказатели: ветки-стрелки, затёсы на деревьях, знаки-рисунки, мох, вставленный в кору или между сучков, приваленные отёсанные жерди. Подобные знаки применялись не только эвенками, а, скорее всего, были распространены у большинства таёжных охотников. Описание таких затёсов у тофаларов есть в монографии у Л.В. Мельниковой (Мельникова, 1994; 86-87). Литература Беликов В.В. Хозяйство и быт эвенков Бурятии в XVII-XVIII вв. // Отчий край: краевед. сб. — Улан-Удэ, 1995. — Вып. 2. — С. 126-139. Мельникова Л.В. Тофы. — Иркутск, 1994. — 304 с. Мыреева А.Н. Таёжные письмена // Розовая чайка. — 1992. — № 1. — С. 208-211. Хороших П.П. Путевые знаки эвенков (Из материалов по этнографии эвенков р. Нижней Тунгуски) // Краткие сообщения института этнографии. — 1950. — Вып. X. — С.57-60.

Ю.А. Емельянова Иркутский государственный технический университет, г.Иркутск, Россия

К проблеме изучения керамики Северобайкальского типа С момента первого обнаружения керамики, в дальнейшем отнесенной к северобайкальскому типу, прошло уже более полувека, однако вопросы ее происхождения, функционального назначения и хронологии до сих пор остаются открытыми. Наша задача заключается в том, чтобы не только систематизировать полученные ранее результаты исследований, но и попытаться ответить на вопрос происхождения и периодизации керамики этого типа. Северобайкальская керамика происходит с территории стоянок, святилищ и поселений. Практически всегда эти комплексы нестратифицированы и часто перемешаны. На территории северо-западного побережья оз. Байкал к настоящему времени известно 5 археологических объектов (Лысая Сопка I, Северобайкальск I, Богучанское XIII, Байкальское VI и Байкальское III) (рис. 1), где в наборе археологического материала была встречена керамика северобайкальского типа. Впервые она была обнаружена В.В. Свининым в 1963 г. на стоянке Лысая Сопка (северо-западное побережье оз. Байкал, Республика Бурятия). Автор определил ее как поздненеолитическую. Он считал, что керамика со своеобразным орнаментом, использовалась в период поисков, как в мотивах, так и в технике нанесения орнамента, происходивших прежде, чем появились устоявшиеся стандарты (Свинин, 1966: 11). 131

Рис. 1. Карта-схема археологических объектов, где в наборе археологического материала встречается керамика северобайкальского типа Новые данные о керамике Северобайкальского типа были получены в 1979 г. Т.А. Абдуловым и Н.П. Пилипчук. В своей статье, посвященной раскопкам на Лысой Сопке, они приходят к выводу, что «украшение сосудов геометрическим орнаментом и строгая последовательность распределения мотивов по зонам сближают эту керамику с керамикой раннебронзовой андроновской культуры на Енисее. Андроновские сосуды, хотя и имели другую форму, украшались так же и в той же последовательности…» (Абдулов, Пилипчук, 1982: 60). Учитывая технологическое своеобразие обнаруженной керамики, авторы ставят вопрос о выделении самобытной культуры Северного Байкала, предлагая назвать ее северобайкальской и датировать II тыс. до н.э. (Абдулов, Пилипчук, 1982: 64). Судя по найденным остаткам, сосуды северобайкальского типа имели округлое дно (рис. 2 — 8). Дно утолщалось за счет налепа толщиной 0,3 см. У всех сосудов выражено устье. Среди северобайкальской керамики выделяются две группы венчиков: грибовидная и прямая. Венчик первой группы образован в результате уплощения верхнего среза сосудов, вследствие чего края венчика слегка нависают над стенками. У прямых венчиков верхний срез располагается перпендикулярно к внешним и внутренним бортам. Чаще всего венчики с внешней стороны украшались налепными рассеченными валиками. Сосуды украшались разнообразным орнаментом. Отмечено три способа его нанесения: продавливание, прочерчивание и налеп. Среди продавленных орнаментов 132

Рис. 2. Керамика северобайкальского типа: 1 — Окуневая III; 2 — Окуневая IV; 3-7 — Посольск; 8 — Лысая Сопка можно выделить две разновидности: нанесенные на поверхность сосуда с помощью штампа и нанесенные посредством лопаточки. В первом случае вдавление производилось торцевой частью палочки, а во втором — ее боковой гранью. Основные формы штампов — круглые, прямоугольные, овальные, треугольные и ромбовидные. Лопаточки, применявшиеся для украшения сосудов, имели округлое, прямое, остроугольное и волнообразное окончание. Налепной орнамент выполнялся путем наложения на поверхность сосуда валиков треугольной формы. На поверхности горшка валики располагаются горизонтальными 133

и дугообразными линиями в несколько рядов. Они рассекались при помощи лопаточки с угловым вырезом на окончании. Валиков, не орнаментированных оттисками лопаточки, не встречено. Основываясь на морфологических и орнаментальных особенностях, попытаемся уточнить характеристику керамики северобайкальского типа: 1) сосуды с округлым дном и выраженным устьем; 2) среди орнаментальных мотивов преобладают налепные треугольные в сечении валики, рассеченные вдавлениями лопаточки с прямым окончанием или с угловым вырезом, располагающиеся в несколько рядов в верхней части сосудов; 3) большинство сосудов украшены разнообразными штампами; 4) ареал распространения — северное побережье Байкала (единичные находки зафиксированы и в других районах побережья); 5) хронология — вторая половина III — II тыс. до н.э. Основываясь на морфологических и орнаментальных показателях северобайкальской и андроновской керамики, можно констатировать, что это совершенно различные керамические традиции, не имеющие между собой ничего общего. Четкое распределение элементов орнамента по зонам сосуда, отмечаемое исследователями для двух керамических традиций, широко представлено и на керамике других типов. Поэтому вряд ли можно рассматривать зональное распределение орнамента как доказательство культурно-исторической общности населения, оставившего эту керамику. Т.А. Абдулов определил местонахождение Лысая Сопка I как стояночный комплекс. Однако Ю.С. Гришин на основе анализа топографического расположения памятника пришел к выводу, что данный объект является святилищем, а найденная на нем керамика северобайкальского типа носила исключительно культовый характер (Гришин, 1986: 68). Нахождение керамики северобайкальского типа на памятниках с различной функциональной нагрузкой позволяет опровергнуть мнение Ю.С. Гришина о исключительно культовом ее назначении. Аналогичная керамика была найдена как на поселении (Байкальское III), так и на стоянках (Северобайкальск I, Богучанская XIII, Байкальское VI). Ареал распространения северобайкальской керамики не ограничивается только северо-западным побережьем оз. Байкал. Подобная керамика обнаружена на юго-восточном берегу Байкала на стоянке Посольск (сборы Е.А. Хамзиной) (Цыденова, Хамзина, 2005: 325), на стоянке Шаманский мыс II, расположенной на мысе Бурхан (о-в Ольхон). На западном побережье Чивыркуйского залива (восточный берег Байкала) во втором культурном горизонте стоянки Окуневая IV и в третьем культурном горизонте стоянки Окуневая III (рис. 1). Сосуды со стоянки Шаманский мыс II имеют устье большого размера. У большинства из них хорошо выражено зональное распределение орнамента. Устье сосудов украшено горизонтальными рядами треугольных налепных рассеченных валиков. Помимо валиков, сосуды орнаментировались разнообразными штамповыми вдавлениями. Среди них встречаются: круглый лучевидный штамп; парные ромбы поперечногофрированные внутри; оттиски лопаточки с угловым вырезом. Кроме керамики северобайкальского типа на стоянке обнаружены материалы эпох неолита — железного века. Четкого стратиграфического разделения разновременного археологического материала на стоянке не фиксируется. Исследователи датируют Шаманский мыс II V тыс. до н.э. — I тыс. 134

н.э. (Качалова, Мандельштам, 1992: 213). Фрагменты сосудов северобайкальского типа со стоянки Посольск имеют прямой по срезу, равномерно утолщенный венчик (рис.2 — 3-7). Керамика украшена рядами валиков, рассеченных отступающим штампом в виде «ласточкиного хвоста» (или «скобчатого» штампа). Ниже валиков размещены оттиски фигурных штампов — круглого, вытянуто-подтреугольного и т.д. Временной интервал существования стоянки Посольск определяется неолитом — бронзовым веком (Цыденова, Хамзина, 2006: 325, рис. 3 — 1-5). Один фрагмент северобайкальского сосуда обнаружен в 1983 г. Ю.П. Лыхиным в третьем культурном горизонте стоянки Окуневая III. Венчик сосуда простой формы, украшен с внешней стороны пятью горизонтальными рассеченными валиками, ниже которых расположены два ряда оттисков отступающей лопаточки с угловым вырезом на окончании (рис. 2-1). Между ними ряд оттисков прямоугольного штампа с внутренним сечением. Завершает композицию ряд оттисков треугольного поперечногофрированного штампа. К нижней вершине треугольника вплотную примыкает оттиск круглого лучевидного штампа с внутренним кругом (Лыхин, 1984). Венчик гладкостенного сосуда северобайкальского типа из II культурного горизонта со стоянки Окуневая IV простой формы. Боковая поверхность украшена наклонными прочерченными линиями. Ниже — три налепных валика, оформленных «скобчатыми» насечками (рис. 2 — 2). По тулову — горизонтальные ряды, выполненные овальной «отступающей» лопаточкой. О.И. Горюнова и Ю.П. Лыхин определяют возраст северобайкальской керамики второй половиной II тыс. до н.э. В своих выводах они опираются на схожесть северобайкальских сосудов с керамикой ранних стоянок доронинского этапа бронзового века Забайкалья, датируемого второй половиной II — началом I тыс. до н.э. У обоих типов керамики сосуды украшались налепными валиками, оформленными «скобчатыми» насечками. Такая же орнаментация отмечается и на керамике с поселений Харга I (Горюнова, Лыхин, 1985: 139). Определенное сходство в орнаментации северобайкальской и харгинской керамики (Стоянка Харга I в Восточной Бурятии, автор раскопок Л.Г. Ивашина), на которую указывает О.И. Горюнова, существует. Ивашина по наличию изделий из бронзы относит этот комплекс к фофановскому этапу раннебронзового века Забайкалья (первая половина II тыс. до н.э.) (Ивашина, 1979: 59). Характерными чертами харгинской керамики являются следующие: 1) сосуды имеют острое, круглое или плоское дно; 2) орнаментация — вертикальные и горизонтальные полосы, выполненные различными штамповыми вдавлениями (гребенка, лопаточка); иногда встречаются налепные рассеченные валики; 3) хронология — XVIII –XIV вв. до н.э. Большая часть орнаментов северобайкальской и харгинской керамики не совпадает, на основании чего можно констатировать, что это две разные керамические традиции, хотя и имеющие между собой незначительные сходства. В двух керамических традициях для орнаментации используются треугольные в сечении налепные валики, рассеченные наклонными вдавлениями лопаточки с прямым окончанием (Ивашина, 1979: 67-68, рис. 50-2,6,7; рис. 51-1, 2, 5, 9). Сопоставление керамики северобайкальского типа с керамикой памятников сопредельных территорий пока не решает проблем, связанных с ее происхо135

ждением. Временной же интервал существования северобайкальской керамики определяется четырьмя радиоуглеродными датами, полученными с поселения Байкальское III (северо-западное побережье Байкала). Две даты сделаны по органике из жилища № 3. Первая из них — 3875±50 л.н. (СОАН-4101) получена по костям животных из квадратов 89, 90, 99 и 100 раскопа № 1. Вторая дата — 3020±40 л.н. (ГИН-7062) сделана по углю из квадрата 38 раскопа № 1. С учетом калибровки первая дата соответствует 2471-2152 гг. до н.э., а вторая 1395-1128 гг. до н.э. Еще две даты сделаны по материалам со святилища, расположенного в северо-восточной части поселения. Первая из них — 3875±50 л.н. (СОАН-4101) получена по костям животных. Вторая дата — 3020±40 л.н. (ГИН-7062) сделана по углю. С учетом калибровки первая дата соответствует 2471-2152 гг. до н.э., а вторая 1395-1128 гг. до н.э. В связи с этим время существования северобайкальской керамики охватывает период с 2471 г. до н.э. по 1128 г. до н.э., то есть вторую половину III — II тыс. до н.э. (Емельянова, Харинский, 2008: 159). В целом, сравнивая керамические традиции сопредельных территорий, можно говорить о самобытности северобайкальской керамики. Оригинальность орнамента позволяет достаточно уверенно выделять ее среди других керамических комплексов Сибири. Литература Абдулов Т.А., Пилипчук Н.П. Поселение Лысая Сопка на Северном Байкале (по материалам 1979 года) // Материальная культура древнего населения Восточной Сибири. — Иркутск, 1982. — С. 55 — 70. Горюнова О.И., Лыхин Ю.П. Археологические памятники п-ова Святой Нос (оз. Байкал) // Древнее Забайкалье и его культурные связи. — Новосибирск, 1985. — С. 130 — 147. Емельянова Ю.А., Харинский А.В. Древнейшее городище-святилище на побережье озера Байкал // Известия лаборатории древних технологий. — Иркутск, 2008. — Вып. № 6. — С.145-167. Ивашина Л.Г. Неолит и энеолит лесостепной зоны Бурятии. — Новосибирск, 1979. — 155 с. Качалова Н.К., Мандельштам А.М. Поселения и могильники на мысах Бурхан, Шибэтэй и Нюргон (остров Ольхон) // Древности Байкала. — Иркутск; Л., 1992. — С. 213. Свинин В.В. Археологическое исследование на северном побережье озера Байкал в 1963-1965 гг. // Отчеты археологических экспедиций за 1963-1965 годы: (мат-лы и докл. на науч. сессии Ин-та археологии АН СССР). — Иркутск: Иркут. обл. краевед. музей. 1966. — №10. — С.10 — 12. Цыденова Н.В., Хамзина Е.А. Керамические материалы Посольской стоянки: корреляции и варианты интерпретации // Известия Лаборатории древних технологий. — Иркутск, 2005. — Вып. № 4. — С.323-332. Лыхин Ю.П. // Отчет о работах Восточнобайкальского отряда КАЭ ИГУ в 1983 году. — Иркутск, 1984. — №9348. — С. 10.

136

Томор-Очир Идерхангай Улан-Баторский университет, г.Улан-Батор, Монголия

«Стелы в оградках» Западной Монголии На территории Баин-Ульгийского аймака широко распространен особый вид археологических памятников, так называемые «стелы в оградках» или «столбы в оградках», которые представляют собой вертикально вкопанные в землю каменные стелы, расположенные в центре четырехугольных оградок из каменных плит. По нашему мнению, данный вид памятников является поминальными сооружениями бронзового века. Однако на сегодняшний день они мало изучены. Представленная работа является попыткой определения хронологии и назначения такого вида археологических памятников на основе материалов исследований.

Обзор исследований Данный тип памятников еще с конца XIX в. стал привлекать внимание исследователей. Так, Г.Н. Потанин, работавший в Западной Монголии в 1970-х гг., описывая подобные памятники, обратил внимание на местные названия этих памятников. Данные памятники отмечены у него как «киша чуло» (Потанин 1881: 64). В отчетах Орхонской экспедиции, работавшей в Центральной Монголии под руководством академика В.В. Радлова, также имеются сведения о каменных столбах, расположенных в долине р. Хануй (Radloff, 1892, Taf. VII). Финский исследователь А. Гранэ отметил подобные памятники в западных районах. Им были опубликованы фотографии и зарисовки четырех стелл, находившихся в долине р. Цагаан гол Цэнгэл сомона нынешнего Баин-Ульгийского аймака (Grano, 1910, taf. 11, fig. 1, 3). В последующие годы подобные памятники неоднократно были отмечены многими исследователями, что свидетельствует о широком их распространении. О таких памятниках писали польский исследователь Е. Трыярский (Tryjarsky, 1971: 126), а также участники Монголо-Советской историко-культурной экспедиции (Баяр, 1990: 378). Участники проекта «Историко-археологические памятники западной части Монгольского Алтая» в ходе своих полевых изысканий обнаружили многие десятки стел подобного типа (Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005, 2006; Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005; Баттулга, 2006). В результате работ полевых экспедиций данного проекта на территории Баин-Ульгийского аймака были обследованы 8372 памятника 18 типов, относящихся к различным историческим периодам — от каменного века и до XVIII века (Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005, 2006; Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005; Баттулга, 2006). Географические координаты всех сооружений были определены с помощью GPS-приемника. Среди общего числа памятников были зафиксированы 454 стелы бронзового века, открытые в 139 пунктах. Все каменные изваяния были задокументированы, определены их местоположения и выполнены их фотодокументации. Следует отметить, что не все памятники были открыты нашей экспедицией, некоторые обнаружены предыдущими исследователями. К числу таких монументов можно отнести стелы, находившиеся в местностях Тахилгат узуур Цэнгэл сомона, Улаан дэл и Зост в сомоне Сагсай, г. Ямаат улаан в сомоне Ногооннуур.

137

Местоположение памятников и их конструкция До сих пор в нашей стране исследованию каменных «стел в оградках» уделяется крайне мало внимания. Это, по-видимому, связано с тем, что данные памятники не обладают столь богатой научной информацией — в них почти отсутствуют артефакты. Все памятники данного типа, обнаруженные на территории Баин-Ульгийского аймака, были открыты в ходе исследовательских работ по изучению других видов археологических объектов, и до сих пор не имеется специальных научных работ, посвященных изучению этих монументов. В работах зарубежных исследователей, изучающих памятники бронзового века, каменные стелы также не являются предметом отдельного изучения. Конструкция данных памятников довольно проста. Главным образом она состоит из вертикально стоячего каменного столба, вкопанного в центре четырехугольной оградки, сложенной из вертикально вкопанных плит размером 1х1 м или 2х2 м. В некоторых случаях вокруг них размещаются ритуальные выкладки в виде кольца, а также, в редких случаях, они находятся вблизи херексуров. Эти «стелы в оградках» по своему назначению идентичны с древнетюркскими поминальными оградками, но по своему внешнему виду резко отличаются от них. Если каменные изваяния или простые стелы, заменяющие их, обычно находятся на восточной стороне оградки, а от изваяний к востоку располагается длинная цепочка вертикально вкопанных в землю камней — так называемых «балбал», то изучаемые нами стелы всегда размещаются внутри оградок. Также они отличаются тем, что к югу от них находятся ритуальные круги, а вокруг данных памятников находятся херексуры и оленные камни — памятники бронзового века. Следует отметить, что стелы в оградках в некоторой степени напоминают оленные камни бронзового века. Также следует обратить внимание на то, что некоторые оленные камни, расположенные внутри четырехугольных оградок, точно также как «стелы в оградках», располагаются поблизости херексуров или на некотором расстоянии на специально устроенной площадке.

Рис 1. Стелы в оградках у горы Цэцэгтийн улаан. Ногооннуур сомон

138

Хронология памятников Если и были случаи, когда некоторые исследователи идентифицировали «стелы в оградках» с древнетюркскими мемориальными оградками (Гумилев, 1959: 110), то большинство исследователей склонны считать их памятниками бронзового и раннежелезного веков. Так, например, если В.В. Волков считал эти стелы памятниками карасукской эпохи то, Э.А. Новгородова высказала мнение о том, что «стелы в четырехугольных оградках несомненно относятся к одному и тому же времени что и оленные камни», иначе они относятся к концу бронзового, началу железного века (Новгородова, 1977: 205). Если, по мнению В.Д. Кубарева, эти монументальные памятники, относятся к позднему бронзовому веку или, возможно, к началу железного века (Кубарев, 2001, 29), то Ю.С. Худяков датирует их ранним бронзовым веком (Худяков, 1987: 157-158). В 2007 г. в местности Улаан худаг Буянт сомона Кобдоского аймака монгольским археологом Д. Эрдэнэбаатаром была раскопана группа памятников различного времени, в том числе 2 «стелы в оградках», которые были датированы бронзовым веком (Эрдэнэбаатар, Тишкин, Мунхбаяр, 2007: 18-20). В ходе исследований было зафиксировано много случаев изображения на стелах различных тамгообразных знаков. Некоторые исследователи датировали эти памятники другим историческим временем по причине того, что на них были изображены фигуры, напоминающие древнетюркские тамги. Так, например, во время спасательных археологических работ, проведенных в потопляемой зоне будущей магистрали на территории Уенч сомона Кобдоского аймака, была исследована одна «стела в оградке» вместе с сопроводительными сооружениями, которая была перемещена в другое безопасное место. Исследователи, работавшие на данном памятнике, ошибочно отнесли его к древнетюркскому периоду из-за того, что на поверхности данного памятника была изображена древнетюркская тамга (Еруул-Эрдэнэ, Энхтур, 2004). На самом же деле эта стела не является древнетюркским памятником, так как ее внешний вид и сопроводительные кольцевые выкладки указывают на то, что этот памятник относится именно к бронзовому веку. Это обычное явление, когда по имеющимся родовым тамгам на каменных стелах, древнетюркских оградках, балбалах, стелах с надписью, каменных черепахах и на естественных скалах датировка объекта происходит по этому признаку, хотя это ведет к ошибочному заключению.

Рис 2. Памятник в местности Бага харгайтын ам. Сагсай сомон 139

Распространение «стел в оградках» Как показывают наши исследования, изучаемые памятники распространены, главным образом, по долинам больших рек, на солнечной стороне горных склонов. Определенное количество этих памятников было обнаружено вблизи херексуров. Однако большинство из них располагается в одиночестве, а также вблизи от памятников совершенно другого типа. На данной таблице указаны местоположения «стел в оградках», обнаруженных в Баин-Ульгийском аймаке.

Рис 3. Парные стелы в местности Улаан дэлийн γзγγр. Сагсай сомон Таблица № 1 1 2 3 4

Сомон 2 Алтай Алтай Алтай Алтай

5

Алтай

6

Алтай

7

Алтай

8

Алтай

9

Алтай

10

Алтанцугц

11

Алтанцугц

Памятники Кол-во 3 4 Гулжаан гол-2 2 Хушоот-2 3 Yе тас-1 1 Yе тас-4 3 Чигэртэй 2 гол-8 Чигэртэй 6 гол-14 Чигэртэй 1 гол-20 Чигэртэй 2 гол-23 Чигэртэй 2 гол-28 Ховд голын 3 хундий-3 Ховд голын 1 хундий-8

140

Литература 5 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхv, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

Продолжение таблицы 1

2

12

Алтанцугц

13

Алтанцугц

14

Алтанцугц

15 16

Алтанцугц Алтанцугц

17

Алтанцугц

18

Алтанцугц

19

Алтанцугц

20 21

Баяннуур Баяннуур

22

Баяннуур

23

Баяннуур

24

Баяннуур

25 26 27 28

Баяннуур Баяннуур Баяннуур Баяннуур

29

Бугат

30 31

Бугат Бугат

32

Бугат

33

Бугат

34

Бугат

35

Бугат

36

Бугат

37

Бугат

38

Бугат

39

Бугат

3 Улаан харгана-4 Улаан харгана-6 Хойд олон нуур-1 Хух хутул Хушоот-2 Ховд голын хундий-15 Ховд голын хундий-19 Ховд голын хундий-20 Ховд гол-3 Ховд гол-5 Цагаан хушоот-6 Цэцэгтийн улаан уул-1 Цэцэгтийн улаан уул-2 Ховд гол-11 Ховд гол-16 Цэцэгт баг-1 Цэцэгт гол-10 Хγйгэн хороо-2 Ёлын ам-7 Ёлын ам-8 Хар аралын хундий-4 Хатуугийн хундий-5 Хатуугийн хундий-6 Хатуугийн хундий-7 Хатуугийн хундий-8 Хатуугийн хундий-9 Хатуугийн гол-1 Хатуугийн гол-5

4

5

3

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

3

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

3 6

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

3

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

4 3

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

6

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

7

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

4 1 5 1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1 1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005 Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

4

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

3

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

4

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

141

Продолжение таблицы 1

2

40

Бугат

41

Бугат

42

Бугат

43

Бугат

44

Бугат

45

Бугат

46

Бугат

47

Бугат

48

Бугат

49

Бугат

50

Бугат

51

Бугат

52

Бугат

53

Бугат

54

Бугат

55

Булган

56

Булган

57

Булган

58

Булган

59

Булган

60 61 62 63 64

Буянт Буянт Буянт Буянт Буянт

65

Дэлγγн

3 Хатуугийн гол-6 Хатуугийн гол-11 Хатуугийн гол-14 Хатуугийн гол-34 Хатуугийн гол-36 Хатуугийн гол-37 Хатуугийн гол-38 Хатуугийн гол-39 Хатуугийн гол-40 Хатуугийн гол-41 Хатуугийн гол-42 Хатуугийн гол-48 Хатуугийн гол-50 Хатуугийн гол-66 Хатуугийн ам-4 Улаагчин гол-25 Улаан давааны гол-9 Булган гол-5 Баян голын ам-2 Баян голын ам-7 Умно гол-14 Умно гол -15 Умно гол -16 Умно гол-19 Умно гол -21 Чигэртэй гол-1

4

5

5

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

3

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

4

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

3

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

5

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

5

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

3

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2 1 1 2 1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

142

Продолжение таблицы 1

2

66

Дэлγγн

67

Дэлγγн

68

Дэлγγн

69

Дэлγγн

70

Дэлγγн

71

Дэлγγн

72

Дэлγγн

73

Дэлγγн

74 75

Дэлγγн Дэлγγн

76

Ногооннуур

77

Ногооннуур

78

Ногооннуур

79

Ногооннуур

80

Ногооннуур

81

Ногооннуур

82

Ногооннуур

83

Ногооннуур

84

Ногооннуур

85

Ногооннуур

86

Ногооннуур

87

Ногооннуур

88

Ногооннуур

89

Ногооннуур

90 91 92 93

Ногооннуур Ногооннуур Ногооннуур Ногооннуур

3 Чигэртэй гол-17 Чигэртэй гол-35 Чигэртэй гол-59 Чигэртэй гол-60 Чигэртэй гол-66 Чигэртэй гол-67 Тугруг нуурТошингийн ам-2 Дэлγγн гол-3 Дэлγγн гол-6 Цагааннуур баг-1 Цагааннуур баг-4 Бух мурон гол-1 Их тγргэн-1 Их нарийн гол-1 Их нарийн гол-4 Бор бургастын гол-2 Бор бургастын гол-9 Талын гол-3 Их хатуугийн гол-5 Их хатуугийн гол-6 Их хатуугийн гол-7 Их хатуугийн гол-8 Их хатуугийн гол-12 Улаан уул-6 Улаан уул-7 Улаан уул-11 Улаан уул-13

4

5

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

4

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

5

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1 3

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

5

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

4

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

6

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

4 1 10 1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

143

Продолжение таблицы 1

2

94

Ногооннуур

95

Ногооннуур

96

Ногооннуур

97

Ногооннуур

98

Ногооннуур

99

Ногооннуур

100

Ногооннуур

101

Ногооннуур

102

Ногооннуур

103

Ногооннуур

104

Ногооннуур

105

Ногооннуур

106

Ногооннуур

107

Ногооннуур

108

Ногооннуур

109

Ногооннуур

110

Сагсай

111

Сагсай

112

Сагсай

113 114 115 116 117 118 119 120 121

Сагсай Сагсай Сагсай Сагсай Сагсай Сагсай Сагсай Сагсай Толбо

122

Толбо

3 Ямаат улаан уул-6 Ямаат улаан уул-9 Ямаат улаан уул-13 Ямаат улаан уул-16 Ямаат улаан уул-20 Чигтэй баг Ямаат улаан уул-27 Ямаат улаан уул-28 Ямаат улаан уул-30 Ямаат улаан уул-31 Ямаат улаан уул-32 Ямаат улаан уул-33 Ямаат улаан уул-34 Ямаат улаан уул-37 Ямаат улаан уул-38 Ямаат улаан уул-40 Сагсай гол-5 Бага харгайт-1 Бага харгайт-8 Сагсай гол-6 Зост эрэг-8 Улаан дэл-2 Улаан дэл-4 Улаан дэл-7 Улаан дэл-10 Улаан дэл-17 Цагаан асга-2 Толбо нуур-1 Улаан толгой-6

4

5

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

4

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

9

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

3

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2006

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

3

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

2

Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

6

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

2 5 3 2 1 5 5 120 1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

144

Продолжение таблицы 1

2

123

Толбо

124

Толбо

125

Толбо

126 127 128 129 130

Толбо Толбо Улаанхус Улаанхус Улаанхус

131

Улаанхус

132

Улаанхус

133

Улаанхус

134

Улаанхус

135

Улаанхус

136

Улаанхус

137

Цэнгэл

138

Цэнгэл

139

Цэнгэл Нийт

3 Доод хаалгат-3 Бага толбо нуур-3

4

5

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

Хожгор уул-3

1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005

Бураат гол-3 Бураат-2 Тэрэгт-1 Хар ус-8 Уртоон булаг Улаан толгой-1 Улаан толгой-2 Баян зγрхийн нуруу-3 Баян зγрхийн нуруу-4 Хутолийн даваа Хар ямаат-7 Тахилгат γзγγр-2 Харуул γзγγр-3 Цагаан булаг-2

1 4 2 2 1

Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, Баярхγγ, Идэрхангай, 2005 Турбат, 2004 Баяр, Бихумар, Умирбек, 2005 Баттулга, 2006

3

Баттулга, 2006

1

Баттулга, 2006

1

Баттулга, 2006

5

Баттулга, 2006

3

Баттулга, 2006

3

Баттулга, 2006

4

Турбат, 2004

1

Турбат, 2004

1

Турбат, 2004

454

Памятники располагаются на подножьях высоких гор, по равнинам больших и малых рек, по местам обильных растительностью охотничьих угодий и рыбных промыслов. Особенно много памятников сосредоточено в таких местах, как Цагаан асга, долина р. Сагсай, местность Улаан дэл Сагсай сомона, долина р. Хатуугийн гол Бугат сомона, равнина г. Улаан уул и Ямаат улаан Ногооннуур сомона, долина р. Кобдо, г. Цэцэгтийн улаан Баиннуур сомона. Одной из особенностей конструкции данных памятников является то, что в одном сооружении располагается до 5-6 стел. В качестве примера можно привести памятники, расположенные у г. Цэцэгтийн улаан Ногооннуур сомона, в пади Бага харгайт у р. Сагсай и в местности Улаан дэлийн узуур Сагсай сомона, а также у оз. Тугруг Дэлїїн сомона. В этих пунктах уже встречалось подобное расположение стел (рис. 1-3). Следует заметить, что вокруг этих стел, особенно на их южной стороне, на расстоянии 10-30 м были зафиксированы ритуальные кольцевые выкладки размером 1-1,5 м, плотно расположенные друг к другу.

145

Рис 4. Стела в оградке у горы Цэцэгтийн улаан. Баиннуур сомон Самая большая по высоте стела была обнаружена у левого подножия г. Цэцэгт, на западном берегу р. Кобдо в Баиннуур сомоне (рис. 4). Данная стела была изготовлена из крупнозернистого красноватого гранита высотой более 3 м. Подобные стелы также встречаются у подножья горы Улаан уул и Ямаат улаан в Ногооннуур сомоне, а также их много в Центральной Монголии (рис. 5). Географическое месторасположение памятников было определено по программе Arc GIS (рис. 6).

Рис 5. Стела в местности Хушон дэнж в Хархорин сомоне Убурхангайского аймака 146

Таким образом, по нашему мнению, данный вид памятников остро нуждается во всестороннем исследовании, несмотря на то, что они бедны археологическим вещественным материалом. Лишь после тщательных археологических изысканий появится возможность точной датировки и определения их функции.

Рис 6. Карта распространения стел в оградках в Баин-Ульгийском аймаке

147

Литература Баттулга Ц. «Монгол Алтайн баруун хэсгийн тγγх археологийн дурсгалууд-I» туслийн 2006 оны хээрийн шинжилгээний тайлан (Улаанхус, Цэнгэл сумд). — МАСХ-ийн гар бичмэлийн сан хумруг. — УБ., 2006. Баяр Д. 1988 оны хээрийн шинжилгээний тайлан. ШУА-ийн Тγγхийн хγрээлэн; Худяков Ю.С., Цевендорж Д. Освоение южной части Убсу-нурской котловины в эпоху металла // Информационные проблемы изучения биосферы. — Пущино, 1990. — С. 378. Баяр Д., Бихумар Х., Умирбек Б. «Монгол Алтайн баруун хэсгийн тγγх археологийн дурсгалууд» туслийн 2006 оны хээрийн шинжилгээний ангийн тайлан (Бугат, Алтанцугц, Ногооннуур, Сагсай, Улаанхус сумд). — МАСХ-ийн гар бичмэлийн сан хумруг. — УБ., 2005. Гумилев Л.Н. Алтайская ветвь тюрок-тугю. — Сов. археология. — 1959. Еруул-Эрдэнэ Ч., Энхтур А. Ховд аймгийн γенч сумын нутаг дахь γенчийн усан цахилгаан станцын ашиглалтын талбайд хийсэн археологийн хээрийн шинжилгээний ангийн тайлан. — ШУА-ийн Археологийн Хγрээлэнгийн гар бичмэлийн сан хумруг. — УБ., 2004. Кубарев Д.В. Изваяния, оградка, балбалы (о проблемах типологии, хронологии и семантики древнетюркских поминальных сооружений Алтая и сопредельных территорий). — Алтай и сопредельные территории в эпоху средневековья. — Барнаул, 2001. Потанин Г.Н. Очерки Северо-Западной Монголии. — Вып. II. — СПб., 1881. — С. 64. Радлов В.В. Атлас древностей Монголии. — Вып. 2. — СПб., 1896. Турбат Ц. 2004 оны 5-9-р сард Баин-Ульгий аймагт явуулсан хайгуулын тэмдэглэл. (Улаанхус, Цэнгэл сумд). МАСХ, Гар бичмэлийн сан. «Монгол Алтайн баруун хэсгийн тγγх, археологийн дурсгалууд-I» тусол. — УБ., 2004. Турбат Ц., Баярхγγ Н., Идэрхангай Т. «Монгол Алтайн баруун хэсгийн тγγх археологийн дурсгалууд-1» туслийн 2005 оны хээрийн шинжилгээний тайлан (Сагсай, Буянт, Алтай, Толбо сумд). — МАСХ-ийн гар бичмэлийн сан хумруг. — УБ., 2005. Турбат Ц., Баярхγγ Н., Идэрхангай Т. «Монгол Алтайн баруун хэсгийн тγγх археологийн дурсгалууд-1» туслийн 2006 оны хээрийн шинжилгээний ангийн тайлан (Ногооннуур, Алтанцугц, Баиннуур, Дэлγγн, Булган сумд). — МАСХ-ийн гар бичмэлийн сан хумруг. — УБ., 2006. Худяков Ю.С. Херексуры и оленные камни. — Археология, этнография и антропология Монголии. — Новосибирск, 1987. Эрдэнэбаатар Д., Тишкин А.А., Мунхбаяр Ч. Монгол-Оросын хамтарсан «Улаан худгийн археологийн бγлэг дурсгал» туслийн 2007 оны ажлын тайлан. — УБ., 2007. — С. 18-20. Granо J.G. Archaeologische Beobachtungen von meiner Reise in Suedsibirien und der Nordwest Mongolei im Jahre 1909, Helsingfors. — 1910.

148

А.М. Илюшин г. Кемерово, Россия

Погребальный обряд как символический язык культуры средневекового населения кузнецкой котловины Изучая погребальный обряд средневекового населения Кузнецкой котловины, мы систематизировали большой блок археологических источников на уровне описания и классификации типов (признаков). В результате этой кропотливой работы нами был сформирован банк данных классифицированных типов-признаков элементов погребального обряда средневекового населения Кузнецкой котловины, который ежегодно пополняется новой информацией. Начиная эту работу в конце 1980-х гг., мы ставили цель упорядочить описание и систематизировать путем классификации на уровне типов разнородные по своему содержанию культурные объекты и системы, фиксируемые на уровне археологических артефактов в погребальном обряде. В дальнейшем это предполагало использование статистико-комбинаторных и других современных методов исследования вещественных исторических источников при проведении их сравнительного анализа. Сейчас можно констатировать, что результаты классификации и систематизации позволили нам сделать шаг вперед не только при проведении различных исследований по таким отраслям знания как этноархеология и этнокультурная история средневековых кочевников степной Евразии, но и выйти на новый качественный уровень осмысления археологических источников. В частности, результаты исследований привели нас к выводу о том, что фиксируемые археологическими методами артефакты на уровне типов-признаков погребального обряда в каждом конкретном случае составляют индивидуальные совокупности классификационных категорий, которые представляют собой продукт культурных процессов и событий. Классифицируя и систематизируя фиксируемые археологические артефакты погребального обряда на разных уровнях обобщения, мы фактически пытаемся на современном уровне мышления и знаковых систем передать смысл культуры, которую нам оставили средневековые аборигены, выразив её таким своеобразным языком символов и маркировки среды обитания. Первоначальной точкой отсчета в понимании языка погребального обряда должно быть наше отношение к нему как форме проявления потустороннего мира, который у народов, практикующих язычество, воспринимался как продолжение жизни в другом измерении (или перевернутом состоянии), но с теми же культурными формами, стереотипами восприятия и интерпретации как и в их реальной жизни, следуя своей культурной традиции. Поэтому изучение погребального обряда на уровне археологической классификации и систематизации позволяет перейти от мира отдельных сигналов к миру смысла, являющегося связующим звеном с миром идей, образов и ценностей, который имел место у людей, оставивших нам в наследие конкретные памятники и объекты. При этом закодированная в погребальном обряде информация, представленная устойчивыми формами, позволяет понять правила формирования ряда конкретных сообщений и раскрыть содержание их смысла, а также приблизиться к пониманию его уникальных форм. Ведь под кодом культуры, фиксируемым при изучении погребального обряда, понимает149

ся совокупность конкретных операций (действий) и смыслы, стоящие за ними. Таким образом, погружение в мир знаков и символов, комбинированно выраженных в погребальном обряде средневекового населения Кузнецкой котловины, дает нам возможность опосредованно вступать в коммуникативные связи с людьми и культурой этой эпохи и ориентироваться в пространстве и времени. Цель настоящей работы состоит в том, чтобы обобщить накопленный опыт по расшифровке закодированной смысловой информации, которая содержится в погребальном обряде средневекового населения Кузнецкой котловины и выражена разнообразными символами и знаками. Надеюсь, что это привлечет внимание и интерес коллег к вопросам классификации и систематизации археологических артефактов и позволит использовать этот опыт при изучении культурных процессов на других территориях Северной и Центральной Азии в широком хронологическом диапазоне. В настоящее время в банке данных содержится информация о 40 средневековых погребальных памятниках Кузнецкой котловины конца V — XIV вв., которая классифицирована по трём информационным уровням (классам) — памятник, курган с сопутствующими сооружениями (курганно-ритуальный комплекс) и погребение (могила), которые расчленяются на такие категории, как отделы, группы и типы. В результате этого создана древовидная классификационная структура, где тип является первоосновой всей системы и несет в себе конкретный элемент (признак) погребального обряда. Основой этой классификационной пирамиды типов-признаков погребального обряда являются погребения, из которых каждое представляет собой культурное событие, (то есть частный конкретно-исторический случай осуществления культурных процессов), обладающее уникальными чертами, вариативность (набор типовпризнаков) которых определяется суммой условий и обстоятельств их протекания. Класс 1 — памятники — насчитывает 1 отдел, где памятники различаются между собой по трем группам признаков — количество погребальных комплексов, планиграфические и топографические особенности. Такие типы памятников, как курганный могильник, курганная группа, одиночный курган и впускное захоронение, на уровне их интерпретации в первую очередь указывают на наличие или отсутствие устойчивой культурной традиции, а также на численность и время функционирования конкретной этнографической группы на определенной территории. Курганный могильник, насчитывающий более 10 объектов, может свидетельствовать о длительном проживании на одной территории малочисленной этнографической группы (Саратовка — 51 объект на протяжении V-XIII вв.) (Илюшин, 1999) или наоборот, непродолжительном сосуществовании на одной территории большой этнической общности (Сапогово — 19 объектов за 100 лет) (Илюшин, Сулейменов, Гузь, Стародубцев, 1992). Курганные группы в основной своей массе представляют собой результат жизнедеятельности 2-4 поколений небольших этнографических групп за короткий промежуток времени в пределах 50-100 лет (Мусохраново-3, Конево) (Илюшин, Сулейменов, 1998: 79-106). Одиночные курганы свидетельствуют о неудачных попытках закрепиться на земле представителями, как правило, одной семьи (рода) 1-2 поколений (Шабаново-8, Шабаново-9, Сапогово-1) (Илюшин, 1994: 103-111; Илюшин, Ковалевский, Сулейменов, 1996). Впускные захоронения в насыпях более древних курганов могут свидетельствовать, или 150

о смерти индивидов вдали места своего проживания (Сапогово-1), или об осознании родства погребенных с теми, для кого был изначально сооружен курган, и подчеркивания этого факта (Шабаново-4, Ишаново, Конево) (Илюшин, Ковалевский, 1998: 15-53). Расположение погребально-поминальных комплексов на площади памятника рядами и цепочкой фактически отражают социальную структуру этнографической общности или группы, сооружавшей погребальный памятник (Торопово-1, Конево, Мусохраново-1) (Илюшин, 1999а). Кроме этого, очередность объектов в рядах и цепочках отражает хронику событий в жизнедеятельности этой общности или группы, а также социальный статус погребенных (Мусохраново-3, Конево) (Илюшин, Сулейменов, 1998: 79-106). Курганы-кладбища отражают факт проживания компактной этнографической группы на уровне большой семьи (сеока) или рода, которые появляются в начале II тыс. н.э. для самозащиты от внешней агрессии (Сапогово-2, Октябрьский) (Илюшин, 1994: 45-49; 1997). Расположение погребальных памятников напрямую связано с местами проживания конкретных этнографических групп и общностей и тем статусом, которое они занимали в средневековом социуме Кузнецкой котловины. Местонахождение погребального памятника на значительном удалении от речной системы означает, что этнографическая группа, воздвигшая его, проживала на периферии современного им сообщества и, вероятно, имела низкий социальный статус. Расположение памятников в пойме, и особенно на возвышенностях в её пределах близ речных «стрелок», свидетельствует о том, что этносы, соорудившие их, господствовали в долинах нижнего течения рек, наиболее богатых на биомассу, и были лидерами (экономическими, политическими, этническими) в сообществе средневекового населения Кузнецкой котловины (наиболее яркие тому примеры — Сапогово и Конево). Класс 2 — курганно-ритуальные комплексы — насчитывает 3 отдела, которые включают в себя 7 групп, где имеется 53 типа-признака. Отдел 1 содержит типологию параметров и ориентации курганноритуальных комплексов, наличие или отсутствие околокурганных или околомогильных сооружений. Форма и размеры курганных земляных насыпей напрямую связаны с социальными характеристиками (роль, статус) погребенных в них людей. Наблюдается устойчивая культурная норма и традиция, что чем более высокий статус занимали погребенные в средневековом обществе, тем более массивные им воздвигались рукотворные земляные насыпи с наибольшими трудозатратами. В случае низкого социального статуса и малой роли, которую играли погребенные среди своих сородичей, над их могилами воздвигалась меньшие земляные насыпи. Относительно ориентации длинной оси вытянутых курганных земляных насыпей, можно предполагать, что она определялась ландшафтом местности и точками восхода и захода солнца или соответствовала течению близлежащей реки или ручья. Околокурганные объекты — ровики, представлены 4 типами: подчетырехугольной, округлой, овальной и трапециевидной формы с ритуальными площадками и без них. Курган со рвом внешне напоминает жилище с обваловкой той же эпохи и, вероятно, является его моделью, выполняя функцию дома и прилегающей территории для погребенных в нем людей. При этом ров выполняет функцию границы, разделяющей мир реальный и потусторонний. Наличие во рву перешейка, который, как пра151

вило, располагается с восточной стороны, лишь указывает, что реальный мир отождествлялся с восходящим солнцем, а потусторонний с заходящим солнцем и темнотой. Отдел 2 содержит типологию следов ритуальных действий в конструкциях курганных насыпей и околокурганных сооружениях погребально-поминальных комплексов. Первая группа фиксирует 11 типов применения огня, что подчеркивает высокую значимость огня в повседневной и культовой практике, как у отдельных этнографических групп, так и у всего средневекового населения Кузнецкой котловины. Выявленные типы-признаки, связанные с огнем, позволяют интерпретировать его участие в погребальном обряде как проявление очищения ритуальных действий и оберег, разделяющий два мира — реальный и потусторонний. Кости животных, фиксируемые в курганных насыпях и околокурганных сооружениях, представляют информацию о палеоэкономике. По ним можно приблизительно определить соотношение домашних и промысловых животных и какие из них наиболее представлены в погребальной практике на уровне совершения таких обрядовых действий, как поминки. Отдел 3 содержит информацию о наличии инвентаря и конструкций в насыпи и под насыпями, а также в околокурганных сооружениях. Это позволяет узнать, какие материалы использовало в строительстве средневековое население региона — земля, дерево (сосна, береза и береста) и камень, а найденные предметы свидетельствуют, что кроме традиционно относимых к категории культовых предметов в погребально-поминальном обряде использовались практически и все другие предметы, относимые к категории материальной культуры. Последнее подтверждает лишь тот факт, что каждая материальная вещь, используемая в повседневной жизнедеятельности, имела свою духовную составляющую по представлениям аборигенов. Наличие четырехугольных каменных фундаментов и деревянных срубов указывает на формы и приемы, используемые в строительстве жилых и хозяйственных построек. Установка деревянных столбов «сэргэ» к востоку от могил по одной оси, с ними свидетельствует о трехмерном измерении пространства и дерева как мировой оси связывающей их между собой. Локализация ритуальных действий в пределах сакрального пространства и их количество косвенно указывают на продолжительность обрядовых действий. Класс 3 — погребения — насчитывает 4 отдела, которые включают в себя 16 групп, где имеется 110 типов-признаков. Способ захоронения в могилах является важнейшим показателем этнической атрибуции погребенного, который наряду с конструкцией могилы, составом и позами погребенных фактически указывает на этническую принадлежность. Этот факт может означать, с каким конкретным этносом в повседневной жизни соотносил себя индивид. Наличие кенотафов свидетельствует о традиции погребения родственников умерших на стороне или сооружения «ложных» могил с целью сокрытия места реального погребения. На факт наличия этнических общностей и групп разной величины при единстве способа захоронения указывает ориентация совместных и раздельных погребений людей и животных, ориентация могил, наличие надмогильных и внутримогильных сооружений и другие элементы этого уровня. В этом же контексте можно воспринимать следы ритуальных действий в могилах, наличие специфических надмогильных и внутримогильных конструкций. 152

На половозрастные и социальные характеристики указывают в первую очередь размеры и конструкция могилы, а также наличие погребального инвентаря (и его состав) и следы ритуальных действий. Погребальный инвентарь является к тому же важнейшим средством для датировки исследуемых погребений, определения направлений культурных контактов и влияний извне. Литература Илюшин А.М. Курганы-кладбища средневековых самодийцев Кузнецкой котловины // Проблемы этнической истории самодийских народов: Сборник докл. науч. конф. — Ч. 1. — Омск: Изд-во ОмГУ, 1993. — С. 45-49. Илюшин А.М. Средневековые курганы со рвами в Кузнецкой котловине (хронология и культурная принадлежность) // Этнокультурные процессы в Южной Сибири и Центральной Азии в I-II тысячелетии н.э. — Кемерово: Кузбассвузиздат, 1994. — С. 103-111. Илюшин А.М. Курган-кладбище в долине р. Касьмы как источник по средневековой истории Кузнецкой котловины // Труды Кузнецкой комплексной археолого-этнографической экспедиции. . — Т. 2. — Кемерово: Кузбассвузиздат, 1997. — 119 с. Илюшин А.М. Могильник Саратовка: публикация материалов и опыт этноархеологического исследования. — Кемерово: Изд-во КузГТУ, 1999. –160 с. Илюшин А.М. Население Кузнецкой котловины в период развитого средневековья (по материалам раскопок курганного могильника Торопово-1). — Кемерово: Изд-во КузГТУ, 1999а. — 208 с. Илюшин А.М., Ковалевский С.А. Курганный могильник Шабаново-4 // Вопросы археологии Северной и Центральной Азии. — Кемерово; Гурьевск: Изд-во КузГТУ, 1998. — С. 15-53. Илюшин А.М., Ковалевский С.А., Сулейменов М.Г. Аварийные раскопки курганов близ с. Сапогово // Труды Кузнецкой комплексной археологоэтнографической экспедиции. Том 1. — Кемерово: Кузбассвузиздат, 1996. — 206 с. Илюшин А.М., Сулейменов М.Г. Курганная группа Мусохраново-3 // Вопросы археологии Северной и Центральной Азии. — Кемерово; Гурьевск: Издво КузГТУ, 1998. — С. 79-106. Илюшин А.М., Сулейменов М.Г., Гузь В.Б., Стародубцев А.Г. Могильник Сапогово — памятник древнетюркской эпохи в Кузнецкой котловине. — Новосибирск: Изд-во НГУ, 1992. — 126 с.

153

А.А. Кильдюшева Омский государственный историко-краеведческий музей, г. Омск, Россия

Семантика керамического сосуда1 Керамика является наиболее массовой категорией находок в археологии, основой для выделения археологических культур, локально-хронологических и культурно-генетических построений, индикатором этнической принадлежности памятника, показателем хозяйственной направленности древнего населения. На сегодняшний момент в центре внимания исследователей стоят следующие вопросы: общие тенденции развития керамики определённого исторического периода как в синхронном, так и в диахронном аспектах; специфика ее употребления в погребальном ритуале; анализ стиля орнаментации посуды, его структуры и семантики; технологическая характеристика и морфологическая классификация керамики; реконструкция технологии керамического производства, эксперименты по моделированию посуды и т.д. Всё это свидетельствует о неизменном интересе учёных к одному из важных творений человека — керамике. Создание нового, не свойственного природе материала было знаковым явлением в истории человечества. Как известно, глиняная посуда на территории Евразии получила широкое распространение в эпоху неолита. Хотя в ряде мест керамическая посуда появилась намного раньше, например, в Японии керамика известна с IX тыс. до н.э. Но ещё с раннего палеолита люди пользовались в хозяйстве посудой из коры и дерева, корзинами из прутьев. Эти изделия применяли только для хранения припасов. Появление же глиняной посуды позволило варить пищу. Человек получил существенный предмет хозяйственного обихода, обладающий полезными свойствами — влагонепроницаемостью, жаро- и огнестойкостью, прочностью, относительно высокой и равномерной теплопроводностью. Если древнейшая глиняная посуда была простой и даже грубоватой по форме, плохо и неровно обожженной, с элементарным орнаментом в виде ямочек, то по прошествии времени перед нами предстали прекрасные образцы керамического производства, стоит только упомянуть античную керамику великолепных форм: чаши, миски, вазы, покрытые, как правило, сложным геометрическим орнаментом, с преобладанием в нем концентрических кругов и спиралевидных линий, или амфоры, украшенные сценами из жизни древних греков. В любом случае керамический сосуд, сохранив свое первоначальное предназначение — резервуар (контейнер), созданный для содержания чеголибо, остается актуальным и в наши дни. Но была ли глиняная посуда просто вещью из «мира материальной культуры», используемой в хозяйстве, или же она обладала особым, сакральным смыслом и принадлежала к «миру духовной культуры»? Возникает вопрос о семантике керамического сосуда и его семиотическом статусе. Всякая модель культуры содержит в себе разделение явлений окружающей действительности на «мир фактов», «мир материальной культуры» и «мир знаков», «мир духовной культуры». Подобная схема распределения приводит к ________________________________ 1 Работа выполнена при поддержке Фонда содействия отечественной науке (программа «Лучшие аспиранты РАН», 2008 г.).

154

тому, что одни вещи, например, орудия труда, включаются в область «материальной культуры», а другие, например, предметы культа — в область «духовной». Это свидетельствует о том, что вещам приписывается различный семиотический статус. При этом часто именно вещи «материальной культуры» имеют низкий семиотический статус, а «духовной культуры» — высокий (Байбурин, 1981). Однако различные предметы по своей сути имеют двойственную семиотическую природу: любая вещь может использоваться и утилитарно, и как знак, символ, причём «знаковость» и «вещность» находятся в отношении комплементарности друг к другу. А.Л. Топорков выделяет три группы функционирования вещей, различающихся по своему положению на «шкале семиотичности»: 1) утилитарные предметы, минимально используемые в обрядности и не имеющие самостоятельного символического значения; 2) утилитарные предметы, используемые в ряде обрядовых действий и имеющие символическое значение; 3) ритуальные предметы — изготовленные в ходе ритуала или специально для использования в нём (Топорков, 1989). Таким образом, семиотический статус вещей отражает соотношение функций «знаковости» и «вещности». Но любая вещь обладает не одной функцией, а целым их набором, например, утилитарной, эстетической, символической, магической и др. Семиотический статус одной и той же вещи может существенно изменяться во времени, в зависимости от ситуации использования предмета, быть неодинаковым для разных этнических общностей, социальных, профессиональных, конфессиональных и других групп. Так происходит качественный сдвиг в функционировании и восприятии вещи — оставаясь той же самой, она в то же время становится другой. Предмет наделен символическим значением на основе его отдельных характеристик (по форме, цвету, орнаменту), каждая из которых могла иметь свой символический смысл. Большое значение имели и материалы (металлы, глина, дерево, кость, рог и т.п.), использованные для изготовления предметов. В целом возможность применения вещи и как материального предмета, и как знака, символа, наличие различных способов семантизации создают значительную смысловую неопределенность вещи. Попробуем выяснить, какое место занимает керамический сосуд на «шкале семиотичности». Принципиальные особенности функционирования вещей в архаической культуре проявляются уже в процессе их изготовления. Керамический сосуд, сделанный человеческими руками, в определенной мере символизирует самого человека, а иногда имеет легко узнаваемые антропоморфные очертания. Кроме того, известно, что глиняную посуду в основном изготовляли женщины, а значит, именно, с женщиной, с женским началом сосуд и ассоциировался (Кочегова, 2001). Интересно, что соответствие сосуда и человека присутствует в языке: «сосуд» и «судьба» — однокоренные слова, и если сосуд предназначен для содержания (вмещения) чего-то необходимого для существования человека, то судьбу можно понимать как вместилище, предопределенное собрать в себя всю человеческую жизнь. В русской «судьбе» первенствует «назначенность» человека на то, что ему «суждено», что уже было «предопределено» и наполняется содержа155

нием в течение жизни. Греческая «судьба» («meiromai») состоит из двух частей: часть, доля, мера («mero») и удел, кончина, смерть («moira», «moro»), указывающими на ограниченность жизни. Другое греческое слово, обозначающее судьбу («aimarmenh»), имеет близкое значение со словами одежда, покров («eima»), т.е. своеобразный сосуд, вмещающий человеческое тело. Отсюда существующие в греческой и римской мифологии Богини судьбы, которые прядут покров, защищающий человека, и обрезают нить жизни (Пучков, 1999). Процесс создания вещей непосредственным образом входил в общую космологическую схему, в которой основные участники технологического процесса — человек и стихии (огонь, вода, воздух) — дублировали участников акта сотворения мира и самого человека. Поэтому технология изготовления предметов во многом относилась к области сакрального знания, владение которым приписывалось только избранным, обладающим особыми качествами. Получается, что уже в процессе создания керамический сосуд включался в сакральную сферу и, как новая вещь, обладал высокой ритуальной ценностью. Выбранный материал для изготовления сосуда — глина — удовлетворял физическим и символическим требованиям: свидетельствовал о «текучести» всего земного. Но в процессе обработки материал изменял свой семантический статус — обожженная глина символизировала строгость, жесткость конструкции, имеющей границы, форму. Таким образом, технология изготовления сосуда включала несколько основных операций: введение пространственных и временных показателей; выбор материала; преобразование материала; оживление созданного объекта (Байбурин, 1989). Создание сосуда связывалось с целым комплексом представлений ритуальномифологического характера. Сам сосуд отражал модель мира, его вертикальное и горизонтальное деление. Вертикальное деление — это реализация идеи жертвенного столба, или Мирового Древа, оси мира, что нашло отражение в формах керамики (различные варианты сосудов на ножке, подставке или узком поддоне), а также в вертикально-зональной композиции орнамента. Оформление (украшение, декорирование) предметов в архаической культуре было прагматичным, т.к. выполняло охранительную функцию, являлось своеобразным оберегом. Декорирование вещей также воспроизводило с разной степенью полноты картину мироздания. Поэтому орнамент сосудов обладал своим сакральным характером. Горизонтальное деление сосуда включало три области: зона венчика — верхний мир (боги), зона тулова — средний мир (люди), зона днища — нижний мир (мёртвые) (Кияшко, 2001: 29-31). Символом сосуда являлась целостность, представление об оболочке, способной «запереть» силы хаоса внутри себя. Именно с этим связаны многие народные поверья, например, о том, что сосуд нельзя оставлять пустым — туда могут вселиться злые духи; нельзя хранить разбитую посуду, т.к. это признак потустороннего мира. Черепки разбитого сосуда ничем не связаны с тем целым, часть которого они составляли. Разрушенная вещь не только теряет связь с бытием и перестает существовать, но и становится тем местом, сквозь который в мир вторгаются силы хаоса. Поэтому вещи с дефектами не должны включаться в предметный мир человека (Пучков, 1999). Из вышесказанного становится понятно, что в целом керамический сосуд обладает высоким семиотическим статусом. Однако изготовленная посуда по своему функциональному назначению подразделялась, по крайней мере, на две категории, статус которых неодинаков: 156

1) утилитарная посуда, предмет хозяйственного обихода, среди которой выделяются: — мелкие керамические сосуды, находящиеся, чаще всего, в индивидуальном пользовании, например, столовая посуда; — средние керамические сосуды, служащие для приготовления пищи; — крупные керамические сосуды, пригодные для хранения запасов; 2) погребальная, культовая посуда. Если посуда первой категории полностью теряет своё сакральное значение и не может больше стать символической, то посуда второй категории сохраняет высокий семиотический статус и не может использоваться в обиходе. Это посуда ритуальная, созданная специально для совершения каких-либо обрядов. Нужно отметить, что эта посуда имеет более сложную орнаментацию и форму, в отличие от утилитарной. В качестве примера приведем данные по керамическим сосудам пазырыкской культуры, среди которых обращают на себя внимание редкие, с росписями, нанесёнными черной минеральной краской. Они представляют собой вертикально расположенные изображения зигзагообразных (змееподобных, волнистых) линий различной ширины и сохранности, выполненные сверху вниз практически по всей высоте сосуда. В росписи преобладают тёмные краски, ассоциируемые у многих народов с подземным миром, населённым различными персонажами. Видимо, подчеркнуто культовое назначение таких сосудов, содержавших загробную пищу умершего, подкреплялось нанесением охры, обладающей очистительной функцией. Поэтому подобные вещи не применялись в повседневном быту, и линии различной конфигурации выполнялись перед помещением изделий в погребения. К тому же о ритуальной роли сосудов с росписями в погребальном обряде пазырыкского населения, вероятно, косвенно свидетельствует и сравнительно малое их количество при хорошо представленной керамической посуде данной культуры (Мамадаков, 1999). Скорее всего, существовало два вида прагматики: утилитарная и знаковая, а отсюда и две формы функционирования вещей: обыденная и ритуальная. Поэтому становится понятно, что вещь как ритуальный символ представляет собой нечто качественно иное, чем та же вещь как утилитарный предмет. Итак, можем заключить, что керамические сосуды первой категории (утилитарная посуда, предмет хозяйственного обихода) соотносятся по «шкале семиотичности» А.Л. Топоркова с первой группой (утилитарные предметы, минимально используемые в обрядности и не имеющие самостоятельного символического значения), а керамические сосуды второй категории (погребальная, культовая посуда) — с третьей группой (ритуальные предметы, изготовленные в ходе ритуала или специально для использования в нём). Соответственно, первая категория сосудов имеет низкий семиотический статус, а вторая — высокий. Литература Байбурин А.К. Семиотический статус вещей и мифология // Сборник Музея антропологии и этнографии. — Л., 1981. — Т. 37. — С. 215-226. Байбурин А.К. Семиотические аспекты функционирования вещей // Этнографическое изучение знаковых средств культуры. — Л., 1989. — С. 63-88. Кияшко А.В. Морфология и орнаментика керамики эпохи средней бронзы Волго-Донских степей // Нижневолжский археологический вестник. — Волго157

град, 2001. — Вып. 4. — С. 25-43. Кочегова Я.В. Пространство и время в неолитическом орнаменте Притоболья // Проблемы изучения неолита Западной Сибири. — Тюмень, 2001. Мамадаков Ю.Т. Сосуды с росписью могильника Кырлык-II // Итоги изучения скифской эпохи Алтая и сопредельных территорий — Барнаул, 1999. — С. 101-104. Пучков В.В. Целое // Человек. — 1999. — № 3. Топорков А.Л. Символика и ритуальные функции предметов материальной культуры // Этнографическое изучение знаковых средств культуры. — Л., 1989. — С. 89-101.

Д.Е. Кичигин Иркутский государственный технический университет, г.Иркутск, Россия

Шнуровая керамика периода позднего бронзового — раннего железного веков западного побережья озера Байкал Среди керамических комплексов, фиксируемых в период позднего бронзового — раннего железного веков на территории западного побережья озера Байкал, отмечается различная по технике изготовления, формам и орнаменту керамика. Однако количественно преобладает керамика с оттисками витого «шнура» на внешней поверхности сосудов. Формовка шнуровых сосудов исследуемого периода происходила в процессе ручной лепки кольцевым ленточным способом, после чего внешняя поверхность отбивалась ударно-прессующим орудием (лопаткой, колотушкой), рабочая поверхность которого обмотана крученым шнуром. Сосуды, как правило, простой закрытой формы на кольцевом поддоне или с уплощенным дном. Венчик прямой или слегка отогнут наружу. Основным орнаментом, базирующимся, как правило, в привенчиковой зоне сосуда, являются налепные валики. По количеству, размещению на поверхности сосуда, сечению и формам валики очень разнообразны. В комплексе с горизонтальными валиками сосуд декорируется 1-2 рядами круглых вдавлений-отверстий. Сами налепные валики, а иногда и верхний срез венчика деформируются различными пальцевыми вдавлениями, насечками и «личиночными» вдавлениями (Карнышев, 2006). По количеству и составу археологических объектов, содержащих шнуровую керамику с налепными валиками, два региона — Приольхонье и Северный Байкал — имеют некоторый ряд различий, о которых будет говориться позже. Так, например, в Приольхонье помимо стоянок и поселений фрагменты от шнуровых сосудов на поддонах отмечены также при раскопках плиточных могил и пещерных комплексов. На Северном Байкале такая керамика встречается на стоянках и в поминальных комплексах (Кичигин, 2005). Шнуровая керамика, орнаментированная налепными валиками, упоминается в подъемных сборах ряда исследователей первой половины прошлого столетия — Б.Э. Петри (1912-1913, 1916 гг.), П.П. Хороших (1921-1923 158

159

Рис. 1. Динамика сеногдинской керамики западного побережья озера Байкал

гг.), П.П. Хороших и Н.М. Ревякина (1952 г.), Н.М. Ревякина (1953 г.), П.П. Хороших, Э.Р. Рыгдылона и В.В. Свинина (1956 г.) (Горюнова, Свинин, 1996; Кичигин, 2005). В 60-е гг. того же столетия шнуровая керамика с налепными валиками привлекает внимание двух исследователей, попытавшихся определить сравнительно-типологическим методом культурную принадлежность и хронологию шнуровых сосудов на поддонах. Так, по материалам раскопок многослойного поселения Улан-Хада (Приольхонье) Л.П. Хлобыстин относит керамику, орнаментированную налепными валиками, к тапхарскому этапу культуры плиточных могил Забайкалья и датирует ее VII-VI вв. до н.э. (Хлобыстин, 1964). Немного позже В.В. Свинин, анализируя фрагменты керамических сосудов со стоянки Котики II в местности Сеногда (Северный Байкал), дает первое подробное описание этих комплексов и датирует их шиверским этапом — I тыс. до н.э. В дальнейшем, сравнивая шнуровые сосуды на поддонах Предбайкалья с бронзовыми котлами ранней тагарской эпохи, исследователь относит глиняные сосуды, орнаментированные налепными валиками, к периоду VII-VI вв. до н.э. (Свинин, 1966, 1976). В 90-е гг. прошлого столетия результаты раскопок стратифицированных поселений в Приольхонье, таких как Улан-Хада I, Берлога и Тышкинэ III, стратиграфически подтвердили принадлежность керамики с налепными валиками к периоду позднего бронзового — раннего железного веков. Культурные слои, вмещающие фрагменты шнуровых сосудов на поддонах, орнаментированные рассеченными налепными валиками, залегали между слоями бронзового и железного веков. На основании этого в 1996 г. Г.А. Воробьевой и О.И. Горюновой предпринята попытка выделения комплекса шнуровых сосудов на поддонах в тышкенейский тип. Однако датирование этих керамических комплексов опять же сводилось к VII-VI вв. до н.э. Даже радиоуглеродная дата — 2130±145 л.н. (СОАН-3338), полученная по II культурному горизонту поселения Берлога, по мнению авторов статьи, выглядит «несколько омоложенной» (Горюнова, Воробьева, Орлова, 1996). Подобная картина отмечается и с датированием сеногдинской керамики на поселении Катунь I на восточном побережье оз. Байкал. Авторы статьи приводят выборочные радиоуглеродные даты по этой керамике, а также с помощью сравнительно-типологического метода на основании отдельных находок датируют слой III Б поселения Катунь I — VI-V вв. до н.э. (Горюнова, Номоконова, Новиков, 2008). По материалам раскопочных работ и подъемных сборов на Северном Байкале в 2003 г. А.В. Харинский и И.С. Карнышев выделяют шнуровую керамику, орнаментированную налепными валиками, на поддонах в сеногдинский тип, определяя период ее бытования путем радиоуглеродного датирования — XIII-II вв. до н.э. (Харинский, Карнышев, 2003). Немного позже понятие сеногдинского типа керамики было детально разработано и исторически обосновано. Поэтому шнуровая керамика, орнаментированная налепными валиками, на поддонах в дальнейшем будет именоваться как сеногдинская (Харинский, 2005). Позже, по материалам раскопок стоянки Красный Яр II, появляются радиоуглеродные даты, свидетельствующие о том, что керамика сеногдин160

ского типа на Северном Байкале доживает и до начала I тыс. н.э. (Карнышев, Кичигин, 2008). Таким образом, к настоящему времени имеется 7 радиоуглеродных дат, определяющих время бытования керамики сеногдинского типа на западном побережье озера Байкал XIII в. до н.э. — I в. н.э. (табл.). Таблица. Радиоуглеродное датирование комплексов с шнуровой керамикой сеногдинского типа № 1

Наименование объекта Берлога (Горюнова, Воробьева, Орлова, 1996)

2

Итырхей V (Туркин, 2003)

3

Байкальское XXXI (Харинский, 2005)

4

Байкальское I (Харинский, 2005)

5

Красный Яр II (Карнышев, Кичигин, 2008)

Образец для Радиоуглероддатирования ная дата Озоленные по2130±145 л.н. чвы на местах (СОАН-3338) кострищ Нагар на вну3100±35 л.н. тренней стенке (АА-36742) сосуда Нагар на вну2750±40 л.н. трен ней стенке (АА-60794) сосуда 2140±140 л.н. (ЛЕ-3390) Прослойка угля 2100±30 л.н. (СОАН-3587) 1895±75 л.н. Озоленные по(СОАН-6581) чвы на местах 1940±70 л.н. кострищ (СОАН-6582)

Возраст с учет. калибровки II в. до н.э. XIII в. до н.э. X — сер. IX в. до н.э.

II в. до н.э.

I в. до н.э. — I в. н.э.

На сегодняшний день сеногдинская керамика в Приольхонье представлена фрагментами от 64 сосудов с 23 местонахождений, на Северном Байкале — фрагментами от 65 сосудов с 16 местонахождений (Кичигин, 2005). Следует заметить некоторые региональные особенности, связанные с орнаментацией сеногдинских сосудов (рис. 2). В большинстве случаев (более 90 %) на керамике Приольхонья орнаментальная композиция выглядит довольно просто. Как правило, это несколько горизонтальных валиков (1-4 валика), шириной 6-8 мм, деформированных разными приемами, в сопровождении с 1-2 рядами круглых вдавлений-отверстий. В дальнейшем такую композицию будем условно называть стандартной. Одним из исключений является шнуровой сосуд на поддоне с местонахождения Тышкинэ III, где помимо горизонтальых валиков присутствуют и наклонные валики, орнаментирующие тулово сосуда. Однако они такие же по размерам и деформации, как и горизонтальные (Горюнова, 1983). На сеногдинских сосудах Северного Байкала (более 70 %) исследователи фиксируют более сложные композиции орнамента (рис. 2), нежели в Приольхонье и на восточном побережье оз. Байкал, где помимо стандартной композиции орнамента присутствует так называемая вспомогательная (понятие условное). Кроме основных горизонтальных деформированных валиков и ряда круглых вдавлений-отверстий тулово сосуда орнаментируется валиками меньших по ширине размеров, располагающихся под основными валиками. Они могут быть наклонными и покрывать все тулово сосуда до самого днища, могут быть зигзагообразными, горизонтальными 161

Рис. 2. Графическое отображение сеногдинских сосудов Приольхонья (вверху) и Северного Байкала (внизу) сплошными или прерывистыми. Последние могут закручиваться в форме «усиков», образуя скобообразные валики (Карнышев, 2006; Карнышев, Кичигин, 2008). В Приольхонье шнуровая керамика, орнаментированная налепными валиками, обнаружена в пяти плиточных могилах (Хужиртуй I-1, Маломорец I-1, Сарма X-1, Куркут IV-1 и Итырхей V-1), хотя число раскопанных по162

гребений свыше пятидесяти. На Северном Байкале при раскопках плиточных могил такая керамика и вовсе не встречена (Горюнова, 1995; Харинский, Зайцев, Свинин, 1995; Туркин, 2003). Таким образом, на сегодняшний день схема развития шнуровой керамики, орнаментированной налепными валиками и круглыми вдавлениями, на поддонах на западном побережье оз. Байкал выглядит следующим образом (рис. 1). В конце II тыс. до н.э. на территорию западного побережья оз. Байкал, со своим погребальным обрядом и материальной культурой проникает культура плиточных могил Забайкалья. Изначально «плиточники» обосновываются в лесостепном Приольхонье, где условия для скотоводов более благоприятны, нежели на Северном Байкале. По отношению к местному населению охотников-рыболовов «плиточники» стали доминирующей общностью. Преобладающей в их среде была керамика с оттисками шнура. В начале I тыс. до н.э. керамика сеногдинского типа распространяется по всему побережью Байкала (Кичигин, 2007). В Приольхонье сеногдинская керамика со стандартными композициями орнамента продолжает существовать примерно до конца I тыс. до н.э. Приблизительно во II в. до н.э., не изменив своих композиционных предпочтений, шнуровая керамика исчезает из употребления. На смену ей приходит гладкостенная керамика с теми же стандартными приемами орнаментации. По имеющимся данным, полученным в результате раскопочных работ на Северном Байкале, ранние сеногдинские сосуды здесь были простой закрытой формы без основных элементов орнамента (горизонтальных налепных валиков и рядов круглых вдавлений-отверстий), которые появляются позже (Харинский, 2005). Примерно в конце I тыс. до н.э. стандартная композиция орнамента на шнуровых сосудах претерпевает некоторые изменения. Помимо традиционной орнаментации появляется вспомогательная орнаментация, выраженная, прежде всего, в добавлении к основным валикам множества нитевидных, меньших по размерам, валиков, украшающих тулово сосуда. И уже в таком виде шнуровая керамика доживает на Северном Байкале до начала I тыс. н.э., где на смену ей приходят гладкостенная и ромбическая керамические традиции, но со стандартными приемами орнаментации, как и в Приольхонье. Литература Воробьева Г.А., Горюнова О.И. Особенности осадконакопления и периодизации позднеголоценовых культур Среднего Байкала // 100 лет гуннской археологии. Номадизм . — прошлое, настоящее в глобальном контексте исторической перспективе. — Улан-Удэ, 1996. — Ч. 2. — С. 11-13. Горюнова О.И. Комплекс бронзового века многослойного поселения Тышкинэ III (к вопросу о поздней бронзы на Байкале) // По следам древних культур Забайкалья. — Новосибирск: Наука, 1983. — С. 70-75. Горюнова О.И. Работы Восточно-Прибайкальского отряда в Приольхонье (оз.Байкал) // Обозрение результатов полевых и лабораторных исследований археологов, этнографов и антропологов Сибири Дальнего Востока в 1993 г. — Новосибирск: Изд-во ИАиЭ СО РАН, 1995 — С. 193-194. 163

Горюнова О.И., Свинин В.В. Ольхонский район: Материалы к Своду памятников истории и культуры Иркутской области. — Иркутск: Арком, 1996. — Ч. 2: Материковый участок от мыса Елохин до мыса Улан. — 213 с. Горюнова О.И., Воробьева А.Г., Орлова Л.А. Новые данные по хронологии многослойных поселений Приольхонья // Новейшие археологические и этнографические открытия в Сибири. — Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 1996. — С. 57-59. Горюнова О.И., Номоконова Т.Ю., Новиков А.Г. Многослойное поселение Катунь I — основа периодизации эпохи палеометалла побережья Чивыркуйского залива озера Байкал // Антропоген. Палеоантропология, геоархеология, этнология Азии: Сб. науч. тр. / Отв. ред., д.и.н., проф. Г.И. Медведев. — Иркутск: Оттиск, 2008. — С. 35-45. Карнышев И.С. Керамика сеногдинского типа северного побережья озера Байкал // Археология, этнология, палеоэкология северной Евразии и сопредельных территорий: Мат-лы XLVI регион. (II Всеросс.) археол.-этнограф. конф. студ-ов и молод. уч-ых, посвящ. 160-летию со дня рожд-я И.Т. Савенкова и 110-летию со дня рожд-я В.И. Громова, Красноярск, 28 — 30 марта 2006 г. — Красноярск, 2006. — Т. I. — С. 121-124. Карнышев И.С., Кичигин Д.Е. Керамика сеногдинского типа стоянки Красный Яр II (Северобайкальский район, Республика Бурятия) // Этнокультурная история Евразии: современные исследования и опыт реконструкций / Мат. XLVIII регион. (IV Всерос. с междунар. участием) археол.-этнограф. студ. конф. (Барнаул, 21-24 апреля 2008 г.). — Барнаул: Азбука, 2008. — С. 157-158. Кичигин Д.Е. История исследования переходного периода к железному веку в Приольхонье // Истоки, формирование и развитие евразийской поликультурности. Культуры и общества северной Азии в историческом прошлом и современности: Мат-лы I (XLV) Росс. с междунар. участием археол. и этнограф. конф. студ. и молод. ученых (РАЭСК-XLV), Иркутск, 12 — 16 апр. 2005 г. — Иркутск: Изд-во РПЦ «Радиан», 2005. — С. 200-203. Кичигин Д.Е. К вопросу о хронологической принадлежности шнуровых сосудов на поддонах западного побережья оз. Байкал // Археология, этнология, палеоэкология северной Евразии и сопредельных территорий: Мат-лы XLVII регион. (III-й всерос. с междунар. участием) археол.-этнограф. конф. студ. и молод. ученых Сибири и Дальнего Востока, Новосибирск, 3 — 7 апр. 2007 г. — Новосибирск, Новосиб. гос. педаг. ун-т, 2007. — С. 111-112. Свинин В.В. Археологические исследования на сев. побережье оз. Байкал в 1963-1965 гг. // Отчеты археологических экспедиций за 1963-1965 гг. — Иркутск, 1966. Свинин В.В. Периодизация археологических памятников Байкала // Изв. / ВСОГО СССР. — 1976. — Т. 69. — С. 167-179. Туркин Г.В. Лесостепное Предбайкалье в кон. II — I тыс. до н.э. (по материалам погребально-поминальных комплексов): Автореф. дис. ... канд. ист. наук. — Владивосток, 2003. — 24 с. Харинский А.В. Западное побережье озера Байкал в I тыс. до н.э. — I тыс. н.э. // Известия Лаборатории древних технологий. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2005. — Вып. 3. — С. 198-215. Харинский А.В., Карнышев И.С. Керамические традиции северозападного побережья озера Байкал в I тыс. до н.э. (по материалам стоянки Бал164

таханова III) // Социогенез Северной Азии: прошлое, настоящее, будущее: Мат. регион. науч.-практ. конф. — Иркутск, 2003. — С.137-142. Хлобыстин Л.П. Многослойное поселение Улан-Хад на Байкале (по материалам раскопок Б.Э. Петри) // КСИА. — 1964. — Вып. 97. — С. 25-32.

Н.А. Клюев, Я.Е. Пискарева Институт истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН, Владивосток, Россия

Открытие ритуального комплекса раннего железного века в Приморье За многолетнюю историю археологии Приморья открытие отдельно расположенных на памятниках комплексов, связанных с культовой практикой древнего населения, является достаточно редким явлением. Для эпохи палеометалла зафиксировано лишь несколько подобных случаев. Так, по мнению исследователей, святилища были раскопаны на памятниках Лидовка-1 (Дьяков, 1989: 64-68), Монастырка-2 (Дьяков, 1989: 113-115; Чупахина, 1985: 93-95) (лидовская культура). К объектам культа были отнесены также предположительно находки на поселениях на мысе Шелеха, Олений А (Бродянский, 2001: 336), Славянка-1 (Андреева, Жущиховская, 1981: 3-11; Жущиховская, 2004: 210), поселении в проливе Старка на о-ве Попова (Жущиховская, 2003: 73) (янковская культура). Культовые сооружения там, где они выявлены, были наземными или углубленными в землю и отличались от других планиграфией своеобразным составом найденного в них инвентаря, изготовленного с особой тщательностью, а также предметами, имеющими неутилитарное назначение. С другой стороны, находки отдельных предметов культа или ритуальных объектов в жилищах эпох неолита и палеометалла являются более распространенными. Специальную статью этой проблеме посвятил Д.Л. Бродянский, по мнению которого ритуальные объекты, вероятно, были в каждом древнем доме, но не всегда определяются археологами (Бродянский, 2005: 56). Исследования, проведенные авторами в 2007 г. на памятнике Соколовский в Восточном Приморье, позволяют расширить список комплексов янковской культуры, которые можно отнести к ритуальным. Памятник Соколовский — многослойный. На нем неоднократно проводились подъемные сборы и были получены артефакты, относящиеся к различным культурам эпохи палеометалла и эпохи раннего средневековья. Обнаружен он был в начале 1990-х гг. дорожными рабочими во время разработки карьера у подножия сопки. Выбирая щебень, они находили множество фрагментов керамической посуды, целые горшки, металлические и бронзовые изделия, а также, что немаловажно, фрагменты человеческих костяков. Однако археологов не оповестили об этом, в результате добытые материалы, к большому сожалению, в настоящее время утрачены. В дальнейшем территория, на которой располагается памятник, вошла в зону Лазовского государственного заповедника, и выемка грунта на этом 165

месте была прекращена. В 1999 и в 2001 гг. Н.А. Клюевым, И.Ю. Слепцовым и Ю.А. Горюшиным (сотрудником заповедника) были проведены разведочные работы на памятнике. Все полученные материалы были опубликованы (Слепцов, Клюев, Гарковик, Горюшин, 2002). Памятник располагается в 2,5 км к северо-востоку от пос. Преображение, у западного подножия сопки Круглой на левом берегу р. Соколовки. Он занимает участок 3-метровой надпойменной террасы и пологую часть западного склона сопки Круглой. Его площадь, по предварительным оценкам, составляет около 4000 м2. Часть памятника с юго-западной стороны сопки разрушена карьером. На поверхности отмечено около 70 небольших продолговатых курганов. Их размеры колеблются в длину от 2 до 1,7 м, в ширину — от 1 до 0,8 м; высота составляет 0,3-0,5 м. На вершинах некоторых из них встречаются сильно оплывшие округлые углубления. Отдельные курганы окружены неглубокими (до 0,1 м) ровиками. Остатков или признаков каких-либо надмогильных сооружений не обнаружено. Курганы располагаются в четыре ряда, которые, спускаясь по лощине с востока на запад, как бы опоясывают крайний южный мысовидный отрог сопки. В рядах ориентация курганов различна и, на первый взгляд, не имеет определенной системы. Расстояние между рядами составляет 6-10 м, между курганами — 5-6 м. В южной части памятника, в районе каменной осыпи, где в предыдущие годы проводился сбор подъемного материала, были выявлены два каменных кургана. Один из них был практически разрушен при работе карьера, а второй имел хорошую сохранность. Именно этот курган стал объектом раскопок 2007 г. Раскопом общей площадью 240 м2 (15 на 16 м) был охвачен весь каменный курган и пространство около него. Раскопки велись только с помощью совочков, ножей и кисточек. Все камни, артефакты заносились на план, нивелировались. Снятие каменной насыпи кургана проводилась сразу по всей площади последовательными зачистками (условными пластами). В результате проведенных работ было вскрыто курганное сооружение, имеющее, вероятно, культовое назначение. Удалось зафиксировать его структуру и конструктивные особенности. Раскопом был расчищен каменный курган диаметром около 10 м. Он был сложен из крупного плитняка, взятого из каменной осыпи сопки Круглой и уложенного в несколько уровней. Четко прослеживается концентрическая структура кургана. Его центральная часть отделялась большими камнями, поставленными по кругу «на попа». Для большей устойчивости этой стенки использовалась подсыпка их основания более мелкими камнями. После разборки насыпи в центре кургана на древней поверхности была обнаружена яма с темным гумусированным заполнением диаметром около 1 м и глубиной до 0,6 м, забутованная камнями. Археологический материал в ней отсутствовал. В ходе разборки каменной насыпи кургана были найдены обломки минимум от 4 керамических «светильников», интерпретирующихся в приморской археологии как сосуды неутилитарного назначения (см.: Жущиховская, 2004: 211). Любопытно, что три из них залегали у основания кольцевой стенки, ограждающей центр кургана. За пределами кургана никаких археологических объектов обнаружено не было. 166

При раскопках кургана было найдено более 200 фрагментов керамических сосудов. Несмотря на свою малочисленность, коллекция, тем не менее, оказалась весьма показательной. Предварительная обработка керамики позволила выявить несколько форм сосудов, в том числе, так называемых «светильников». Вся керамика, найденная в раскопе, относится к янковской археологической культуре. Сосуды изготовлены из глины в основном с крупнозернистыми примесями, размер которых варьирует от 0,5 до 2 мм. Такой характер примесей вполне соответствует технологическим характеристикам янковской керамики, например, с памятников Чапаево и Славянка-1 (Жущиховская, Залищак, 1990:149). Следует отметить, что в тесте большинства сосудов практически отсутствуют гравелитовые включения размером больше 3 мм, что может свидетельствовать о предварительном просеивании отощителя. Все сосуды формовались кольцевым ленточным налепом. Порядок формовки «светильников» из-за фрагментарности сосудов не до конца ясен: судя по следам на внутренней поверхности изделий, формовка «чаши» и «поддона» производилась по отдельности, поддон формовался с нижней части. Сосуды других форм собирались начиная от дна. Обнаружен всего один фрагмент донышка лепной емкости, но по нему также можно реконструировать некоторые особенности формовки изделия: нижняя лента крепилась в 0,5-1 см от края донной лепешки, в результате чего образовывалась закраина — закругленный выступ на внешней поверхности придонной части емкости. Венчики сосудов, в том числе и «светильников», слегка отогнуты, край венчика закруглен. Толщина стенок составляла 5-10 мм. Обработка поверхности сосудов включала операции заглаживания или лощения. Лощение среднего качества, сплошное, встречается на внешней поверхности изделий. Внутренняя поверхность поддонов «светильников» практически не заглаживалась, за исключением изделия на колоколовидном поддоне, у которого выглажена расширяющаяся предвенечная часть поддона. Внутренняя поверхность самих чаш залощена или заглажена, так же как и внешняя. Признаки таких характерных для янковской керамики способов обработки поверхности, как окрашивание и обмазка глиной, не обнаружены. В коллекции представлены фрагменты не менее чем от четырех «светильников». Следует отметить, что такие типы сосудов считаются довольно редкими и их наличие не является ведущим признаком для керамики янковских памятников (Андреева, Жущиховская, Кононенко, 1986: 145). На исследуемом памятнике они, несомненно, составляли большинство изделий. Археологически целые сосуды отсутствуют, но сохранилось достаточное количество фрагментов, по которым можно восстановить форму изделий. Сосуд № 1. Это изделие найдено при разборке первого пласта в кв. З-8. От него сохранился поддон. Уникальность этой емкости состоит в том, что изделие имело дно, то есть прямая узкая «ножка», на которой находилась чаша, крепилась на плоскую донную лепешку, образуя прямой угол в месте соединения. Диаметр дна не менее чем в два раза больше диаметра «ножки». Сосуд № 2. Часть стенки этого сосуда с венчиком найдены при разборке первого пласта в кв. Ж-5. Изделие восстанавливается графически и относится к типу горшковидных сосудов. Тулово сосуда выпуклое с округлыми пле167

чиками, плавно сужающееся к венчику. Венчик прямой с округлым краем. Средняя часть тулова покрыта сложным геометрическим орнаментом. Сосуд № 3. Фрагменты этого изделия, сконцентрированные в кв. Ж-8, были обнаружены при выборке второго пласта. Сохранился поддон и фрагменты чаши. Согласно классификации И.С. Жущиховской его можно отнести к подклассу сосудов на поддоне, группе равномерно симметричных емкостей и типу сосудов с резервуаром в виде тарелки на высоком колоколовидном поддоне (Андреева, Жущиховская, Кононенко, 1986: 103, 128). Сосуд № 4. Фрагменты изделия найдены при выборке первого пласта в кв. И-12 и третьего пласта в кв. И-11. Кроме того, в кв. Ж-5 также найдены фрагменты, вероятно, принадлежавшие этому же изделию. Данный сосуд также относится к «светильникам», но от него сохранились только верхняя и нижняя часть поддона и несколько фрагментов стенок. Поддон сужался к основанию чаши. Следует отметить, что, судя по толщине стенок (около 1 см), сосуд был довольно массивный. Кроме того, в кв. О-1 при снятии первого пласта также найдены фрагменты «светильника» — это средняя часть изделия, место соединения поддона и резервуара. Эти обломки сильно окатаны, поверхность частично оббита. Найдено всего три орнаментированных фрагмента керамики. Орнамент на сосуде № 2 концентрический, представлен горизонтальными и вертикальными прочерченными линиями, образующими геометрические фигуры, заполненные глубокими округлыми вдавлениями. Концентрическое расположение, бордюрный тип композиции орнамента вполне соответствует ведущим признакам орнаментации янковской керамики (Андреева, Жущиховская, Кононенко, 1986: 181). На фрагменте от другого изделия встречен орнамент в виде прочерченных горизонтальных линий, пространство между некоторыми из них также заполнено округлыми вдавлениями. Орнамент — концентрический. На третьем фрагменте янковского сосуда присутствует налепной валик, треугольный в сечении. Валик тщательно примазан к стенке, поверхность покрыта тусклым лощением. Судя по цвету поверхности и излома керамических фрагментов, все они обжигались в окислительном режиме. Для керамики этого памятника не характерны сложные многоцветные изломы, которые могли бы свидетельствовать о постоянном использовании сосуда в качестве кухонной посуды, в пользу этого также говорит и отсутствие каких-либо следов пищевого нагара. Незначительные следы копоти присутствуют лишь на поддонах двух «светильников». Таким образом можно выделить следующие признаки, характерные для керамики, найденной в раскопе: абсолютное преобладание фрагментов «светильников» в коллекции, в том числе наличие сосуда этого типа с дном; отсутствие пищевого нагара на сосудах, что позволяет предположить, что они не использовались в качестве кухонной посуды для приготовления пищи. Своеобразный набор форм сосудов, отсутствие на них пищевого нагара, безусловно, только подчеркивает уникальность исследуемого сооружения, носившего, вероятно, культовый характер. Памятник Соколовский оказался сложным археологическим объектом. Предполагалось, исходя из подъемного материала прошлых лет, что это сред168

невековый могильник. Однако раскопанный каменный курган дал неожиданные результаты. Практически нет сомнений, что перед нами ритуальный комплекс носителей янковской культуры. Аргументами в пользу этого, кроме керамического материала, можно считать концентрическую структуру каменной кладки кургана, наличие в центре глубокой ямы, забутованной камнями, служившей, вероятно, для установки большого столба. Следует заметить, что рядом с курганом (около 200 м) располагалось большое поселение этой культуры. Никогда ранее в Приморье подобных объектов не находили, и в этом заключается уникальность открытия в 2007 г. на памятнике Соколовский. Литература Андреева Ж.В., Жущиховская И.С. Находки на мысе Чирок: (Поселение янковской культуры Славянка-1) // Материалы по археологии Дальнего Востока СССР. — Владивосток: ДВНЦ АН СССР, 1981. — С. 3-11. Андреева Ж.В., Жущиховская И.С., Кононенко Н.А. Янковская культура. — М.: Наука, 1986. — 216 с. Бродянский Д.Л. Палеометалл Приморья: итоги и проблемы // Древняя и средневековая история Восточной Азии. К 1300-летию образования государства Бохай: Материалы междунар. науч. конф. — Владивосток: ДВО РАН, 2001. — С. 332-351. Бродянский Д.Л. Ритуальные объекты в жилищах приморского неолита и палеометалла // Социогенез в Северной Азии: Сб. науч. тр. — Иркутск: Издво ИрГТУ, 2005. — С. 52-57. Дьяков В.И. Приморье в эпоху бронзы. — Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1989. — 296 с. Жущиховская И.С., Залищак Б.Л. Вопросы изучения сырья формовочной массы древней керамики юга Дальнего Востока // Древняя керамика Сибири: типология, технология, семантика. — Новосибирск: Наука. Сиб. отдние, 1990. — С. 144-157. Жущиховская И.С. Керамика как индикатор культовой жизни древних обществ (по материалам янковской культуры Приморья) // Социогенез Северной Азии: прошлое, настоящее, будущее: Материалы регион. науч.-практ. конф. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2003. — С. 70-74. Жущиховская И.С. Очерки истории древнего гончарства Дальнего Востока России. — Владивосток: ДВО РАН, 2004. — 312 с. Слепцов И.Ю., Клюев Н.А., Гарковик А.В., Горюшин Ю.А. Могильник Соколовский: результаты археологической разведки 2001 г. // Россия и АТР. — 2002. — № 3. — С. 88-95. Чупахина Е.В. Ритуальный комплекс памятника Монастырка-II // Арсеньевские чтения: Тез. докл. регион. конф. по пробл. истории, археологии, этнографии и краеведения, 17-19 окт. 1985 г. — Уссурийск, 1985. — С. 93-95.

169

Е.В. Ковычев Забайкальский государственный гуманитарно-педагогический университет им. Н.Г. Чернышевского, г. Чита, Россия

О некоторых знаковых аспектах изучения Шилкинских городищ Среди памятников железного века Восточного Забайкалья особое место принадлежит укреплённым городищам бассейна р. Шилка. На фоне других поселений данного региона они выделяются наличием одного, двух, а в ряде случаев и четырёх оборонительных рвов и валов, которые окружают городища по периметру или располагаются в наиболее уязвимых и не защищённых природой местах. Городища сосредоточены в нижнем течении р. Шилка, в прямой видимости друг от друга на сравнительно небольшом участке в 55 км: от с. Верхние Куларки — до окрестностей с. Горбица, захватывая при этом обе стороны р. Шилка и приустьевую часть р. Чёрная. В настоящее время таких городищ насчитывается одиннадцать. Семь из них при этом располагаются на уплощённых вершинах утёсов и сопок, круто спускающихся в долины рек Шилка и Чёрная (на высоте 60-100 м), а четыре городища — в пойме р. Шилка, где они занимают береговые террасы высотой 8-12 м. Датировка и этническая принадлежность городищ до конца не определены; материалы, полученные при исследовании их, опубликованы в самой лаконичной форме. Вместе с тем, первые сведения о городищах относятся ещё к 1915 г., когда ими заинтересовались члены Общества изучения забайкальского казачества, в том числе председатель Войскового хозяйственного правления, полковник П. Орлов и горный инженер А.Н. Банщиков. Они осмотрели шесть древних, как они писали, «городков» по р. Шилка: Шилкинский, Куларский, Лучайский, Горбиченский, Аморойский и Усть-Чернинский. Два городка при этом остались неосмотренными: Нижний и Верхний Алангинские. Было отмечено, что «все без исключения городки занимают сравнительно небольшие площадки, расположенные почти на неприступных горах, имеющих своими склонами отвесные скалы, спускающиеся или к р. Шилке ... или к озеру, расположенному у подножия». Лишь около Куларского и Чернинского городков не было ни реки, ни озера. В плане городки имели вид прямоугольника или неправильного многоугольника и были окружены снаружи земляным валом и рвом. Внутри этих «оград» располагались квадратные ямы (жилища) со стороной в две сажени и глубиной от полуаршина до одной сажени, причём в каждом городке обязательно встречались одна-две ямы более крупные по размерам, чем остальные. Число таких ям в разных городках было различно: в Шилкинском, например, 22 ямы, в УстьЧернинском около 70, причём ещё одной особенностью данного городка было наличие двух рвов и вала между ними. Исследователи не ограничились только внешним осмотром городищ, но и произвели на одном из них — Горбиченском — небольшие раскопки. Разрез вала и рва показал, что они не имели никаких дополнительных деревянных частей — окладов, балок и т.д.; зато пробитые в трёх ямах шурфы выявили посреди каждой ямы (на глубине в одну сажень) обожжённые камни и остатки угля, указывающие на то, что «здесь было огневище». По соседству с «огневищем» были найдены: «конская нога, с бабкой, кости птиц, рёбра круглые, а также че170

репки глиняной посуды, без муравы, грубой работы». На одном таком черепке имелся в качестве украшения «идущий кругом сосуда гладкий гуртик». Тут же были найдены куски бересты и обломок железного ножа (З. Н., 1915: 89-91). В 1954 г. городища были осмотрены А.П. Окладниковым, который заложил на некоторых из них (Витчик, Усть-Чёрная, Кантога) небольшие шурфы и раскопы на месте землянок и рвов (Окладников, Ларичев, 1999: 12-13). Среди находок в них следует отметить черепки керамики «амурского» типа, куски бересты (в том числе прошитой и орнаментированной), плоские каменные плитки, напоминающие зернотёрки, железные ножи, глиняные льячки, оплавленные шлаки, кости различных животных (прежде всего свиньи и лошади), обработанные рога косули и марала, альчики с отшлифованными плоскостями, а также раковины беззубки. Исследование этих городищ позволило учёному сделать предварительный вывод о том, что «в первом тыс. н.э. какое-то из амурских мохэских племён, занимавшихся земледелием и скотоводством, распространяется вверх по Шилке. Здесь они жили тесно сплочёнными родовыми массивами, всегда готовые к защите и самообороне от любой опасности, по-видимому, вполне вероятной в те времена». Этими племенами он считал «мохэ-чернореченцев» («хэйшуй-мохэ», китайских хроник) (Окладников, 1955: 25-26). Материалы экспедиции А.П. Окладникова и первоначальный вывод его о мохэской принадлежности шилкинских городищ неоднократно использовались затем исследователями при реконструкции этнической и культурной истории народов Верхнеамурского региона. Однако сам А.П. Окладников по поводу этнической принадлежности шилкинских городищ, а также одновременных им погребений бурхотуйской культуры, открытых в большом количестве на территории Восточного Забайкалья, позднее высказывался иначе. Он справедливо стал считать эти памятники принадлежащими разным группам верхнеамурских племён шивэй. Значительная часть их признавалась учёным монголоязычной, а другая часть, которой, как он считал, могли принадлежать шилкинские городища, в культурном, хозяйственном и, возможно, в языковом отношениях была ближе к тунгусо-маньчжурам, — т. е. к тем же мохэ (ср.: Деревянко, 1981: 254). Речь шла не просто о смещении акцентов в этнической интерпретации восточно-забайкальских памятников, но и о существенных коррективах в разработке сложных проблем этно-культурной истории всего верхнеамурского региона. Учёный писал, например, что в «I тыс. н.э. население долины Онона находилось в определённых культурно-этнических связях с племенами Амурского края, а может быть, было им родственно (выделено нами. — Е.К.). В целом же оно могло входить в ту группу племён «больших шивэй», которых не без основания можно считать «протомонголами» (Окладников, 1975: 19). В отношении монголоязычности «больших шивэй» и месторасположения их он, скорее всего, ошибался. В китайских источниках «большие шивэй» («да-шивэй») помещаются на берегах р. Шицзяньхэ (т. е. Аргуни и Верхнего Амура), «за большими горами», в которых можно видеть хребты Большого Хингана (Материалы.., 1984: 141, 361). Что касается языка «больших шивэй», то, как показала Л.Л. Викторова, они, возможно, даже не входили в круг монголоязычных племён (Викторова, 1958: 55, 58). Кем они были — остаётся загадкой. С.П. Нестеров считает их, например, предками северных тунгусов, проживавших до VI в. на севере Забайкалья и юга Якутии, а в конце VI — нач. VII в. мигрировавших в бассейны Шилки 171

и Верхнего Амура. Здесь они, по его мнению, «потеснили» к западу, востоку и югу местные (шивэйские. — Е.К.) племена и «заняли земли между си шивэй, мэнъу и лоцзу шивэй» (Нестеров, 1995: 111, 113; он же, 1998: 18-19). Непонятной остаётся только причина, толкнувшая данные племена на переселение и массовый характер исхода их из мест первоначального обитания. В условиях горно-таёжного Забайкалья и Южной Якутии собрать воедино рассеянные на огромной территории группы охотников и рыболов и подвигнуть их на переселение, а тем более «потеснить» небольшими силами сразу несколько племенных объединений шивэй — представляется просто невероятным. В китайских источниках «большие шивэй» представлены в качестве крупного этнического подразделения, которое упоминается наряду с другими, основными группами шивэй. Такими они были и в VI, и в IX вв., когда приняли к себе основную часть бежавших от кыргызов уйгуров и распределили беглецов между своими «семью родами». Кыргызскому министру А-бо потребовалось 70000 солдат, чтобы принудить шивэй вернуть уйгуров обратно: на север от Гоби (Малявкин, 1974: 28, 30). Можно полагать поэтому, что никакого переселения «больших шивэй» не было, а указания ранних источников относительно первоначального месторасположения их были ошибочными и происходили от плохого знания первыми информантами ситуации на Верхнем Амуре (ср.: Нестеров, 1998: 17-18). Авторы коллективной монографии «Кочевники Забайкалья в эпоху средневековья (по материалам погребений)» И.В. Асеев, И.И. Кириллов и Е.В. Ковычев связывали памятники I тыс. н.э. (в том числе городища), обнаруженные в бассейнах рек Шилки, Нерчи и Куэнги, с племенами «шеньмохын (шеньмода) — шивэй» («от реки получивших название»). При этом, однако, признавалось, что в составе шивэй были племена разных культурно-хозяйственных и языковых групп, что не исключало в дальнейшем возможности корректировки вопросов этнической принадлежности данных памятников (Асеев и др., 1984: 124-126). Частично такая корректировка была проведена применительно к памятникам дарасунской культуры, погребения которой распространены в бассейнах рек Нерчи, Куэнги и Шилки (до с. Фирсово включительно) (Кириллов и др., 2000: 72). Эти погребения были отнесены к малоизвестным племенам токузтатар («девять татар»), тюркских рунических надписей. Судя по вещевому комплексу, обнаруженному в погребениях, материальная культура этих племён была близка культуре древних тюрок, а сами токуз-татары, как сообщают надписи, выступали союзниками токуз-огузов (т. е. уйгуров), принимая активное участие в борьбе с тюрками-тугю за независимость (Кириллов и др., 2000: 72). Как писал С.Г. Кляшторный: «В 40-х гг. VIII в. они, вместе с другими огузскими племенами, участвуют в гражданской войне внутри каганата, а после краха уйгурского каганата, вместе с токуз-огузами мигрируют в Восточный Туркестан» (Кляшторный, 1964: 42). Глубокое проникновение памятников дарасунской культуры в районы Нижней Шилки позволяет поэтому не сомневаться в том, что «токуз-татары» оказали в VII — IX вв. мощное воздействие на шилкинские и верхнеамурские племена шивэй. Через них элементы тюркской культуры проникали, видимо, в самые отдалённые уголки этого края. С другой стороны, в материалах дарасунских погребений можно найти элементы, связывающие их с памятниками амурского региона. Речь идёт, в первую очередь, о сосудах, украшенных по венчику 172

налепными валиками, рассечённых косыми или крестообразными насечками. Керамику с таким орнаментом С.П. Нестеров отнёс к выделенному им «талаканскому» типу. В основном это горшки яйцевидной формы, с сильно зауженным дном и расширенной горловиной. Тулово, как правило, не орнаментировано, но на некоторых сосудах под лощением читаются следы вафельного орнамента (Мыльникова, 2002: 97). Отметим, что талаканские горшки по форме и по оформлению венчиков действительно имеют глубокие аналогии в керамике амурского региона. Зато по орнаменту они ближе к сосудам из Восточного Забайкалья. Орнамент в виде косых или крестообразных насечек на венчике и на налепном валике является традиционным и широко распространённым в культурах Восточного Забайкалья начиная с эпохи бронзы и раннего железа. Фрагменты керамики с таким орнаментом найдены на многих поселениях рек Ингода, Онон, Нерча, Куэнга и Шилка; они присутствуют в материалах жертвенников и плиточных могил Восточного Забайкалья. Но самое любопытное заключается в том, что такая же керамика найдена в верхних слоях поселений, датируемых серединой I тыс. н.э. (например, на поселении Лукжен-1, у станции Жирекен, на р. Алеур) и в погребениях дарасунской культуры. Однако, в отличие от «талаканских» горшков, «дарасунские» сосуды относятся к типу банок, имеют укороченные пропорции и почти всегда орнаментированы по тулову вафельными отпечатками (ср.: Кириллов и др., 2000: рис. 74, 38-39; Мыльникова, 2002: 97). Всё это вместе взятое только подчёркивает специфику исторического развития данного региона в середине и во второй половине I тыс. н.э. Здесь, на границе амурской тайги и монгольской степи, закручивался сложный клубок отношений между монголоязычным миром полуоседлых племён шивэй и тюркоязычным миром кочевников Забайкалья и Монголии. С другой стороны, можно предполагать, что именно опасность, исходившая для местных племён со стороны степи заставляла полуоседлое население бассейнов рек Шилки и Верхнего Амура окружать свои посёлки глубокими рвами и валами, а по возможности, занимать высокие труднодоступные площадки гор. Мы обратили внимание на то, что большинство таких площадок ориентировано на южный и юго-западный сектор (т.е. на верхнее течение реки) и с них хорошо просматривается пойма Шилки. Большинство городков расположено в прямой видимости друг от друга, что также важно для предупреждения возможной опасности. Это своего рода «укрепрайон», на дальних подступах к шивэйскому миру из степных районов Забайкалья. О принадлежности шилкинских городищ шивэй писала в своих работах Е.И. Деревянко, но она прямо причисляла шилкинских шивэйцев к тунгусоманьчжурским племенам, родственным мохэ (Деревянко, 1981: 89, 253-255). Восточное Забайкалье, Верхний Амур, Северо-Восточная Монголия, с её точки зрения, были теми районами, «где формировалась протомохэская культура» и добавляла, при этом, что сходство мохэ и других племён в общественном строе, культуре, религии, хозяйстве может объясняться, «во-первых, общим генезисом этих племён, во-вторых — тесными культурными и торговыми контактами» (Деревянко, 1981: 256). На последние слова исследователя вообще нужно обратить особое внимание, поскольку именно здесь лежит ключ к разгадке многих этно-генетических проблем истории не только Восточного Забайкалья, но и всего Верхнего Амура. 173

То сходство, которое наблюдается в системе укреплений шилкинских и амурских городищ, в их месторасположении, в планировке, в конструкции жилых землянок, в материальной культуре, а также в формах хозяйства (охота, рыболовство, оседлое скотоводство, отчасти, земледелие), безусловно, свидетельствует в пользу выводов А.П. Окладникова и Е.И. Деревянко. Такое сходство могло проявиться или у народов, изначально родственных друг другу, или живущих долгое время по соседству — в одинаковых природно-климатических условиях, при постоянных контактах друг с другом. Мохэсцы Приамурья и шивэйцы бассейна Шилки этим условиям соответствовали. Китайские источники прямо указывают на ближайшее соседство их, а археологические материалы этот вывод подтверждают. Вопросы этнической идентификации шилкинских городищ особенно остро встали после разведочных работ И.И. Кириллова и Е.В. Ковычева в среднем и нижнем течении р. Шилка в 1992 г. В рамках проводившейся тогда сплошной паспортизации шилкинских памятников были выявлены десятки новых объектов на участке от станции Приисковой Нерчинского района до истоков Амура (поселение Усть-Стрелка). В поле зрения исследователей попали многие неучтённые до этого поселения «неукреплённого» типа (селища), а также все известные на тот период укреплённые городища. На некоторых из них были заложены небольшие раскопы. Однако стационарные исследования на этих городищах стали проводиться только в 2007-2008 гг. На многослойном городище Проезжая-I (по А.П. Окладникову — городище Кантога) работы велись сотрудниками Верхнеамурской археологической экспедиции Забайкальского государственного гуманитарно-педагогического университета под руководством автора статьи и при активной поддержке работников Нерчинского межрайонного краеведческого музея и его директора А.Ю. Литвинцева, а также директора Борзинского районного краеведческого музея Г.И. Беломестнова и учителей-краеведов Первомайской средней школы Е.В. и И.А. Скляровых. На городище Усть-Чёрная в эти же годы работы проводились Благовещенским отрядом Института археологии и этнографии СО РАН под руководством С.В. Алкина и сотрудников Читинского областного краеведческого музея им. А.К. Кузнецова под руководством В.В. Нестеренко. На указанных городищах сразу же было вскрыто несколько жилых комплексов (землянок), расчищены хозяйственные ямы и межжилищные пространства, сделаны разрезы оборонительных рвов и валов. На городище Проезжая-1, по кромке берегового обрыва реки Шилки, была заложена тридцатиметровая стратиграфическая траншея, позволившая увязать слои городища с разными типами жилищ, зафиксированных внутри поселения, а вместе с тем, проследить конструкцию землянок на общем фоне берегового обрыва. Впервые был получен массовый и чрезвычайно разнообразный материал, включивший в себя керамику, предметы быта, вооружения, украшения, остатки хозяйственной и производственной деятельности — в том числе, каменные плиты-наковаленки, тигли, льячки, металлургические шлаки, берестяные шкатулки, кости животных, птиц, рыб, створки раковин беззубки и т.д. Внутри землянок были раскрыты очажные комплексы, места для хранения запасов продовольствия (ямыкладовки), перекрытые сверху крышками, и остатки деревянных конструкций — в том числе лежанки из досок, расположенные вдоль южных и северных стенок землянок. В период проведения данных работ нами было открыто ещё 174

одно, неизвестное ранее, укреплённое городище — Листвяное (Проезжая-II), расположенное на скальном утесе, в трех км к СВ от городища Проезжая-I. Из него также был получен археологический материал в виде фрагментов керамики, раковин, металлургических шлаков, костей животных и т. д. Казалось бы, что полученные материалы должны были снять вопрос об этнической составляющей этих городищ, но на деле этого не произошло. Незадолго до начала исследований шилкинских городищ С.П. Нестеровым, а затем С.В. Алкиным было сделано предположение, что они принадлежат дальневосточным племенам сумо мохэ, создавшим в конце VII в. на территории Приамурья государство Чжень (Бохай). В изложении С.П. Нестерова это выглядело следующим образом. Политические потрясения конца VII-VIII вв., связанные с образованием государства Бохай, привели к колонизации мохэским, бохайским населением многих районов Приамурья. Бохайцы появились на исконных землях бэй шивэй в ЗейскоБуреинском районе и на территории хэйшуй мохэ в Уссурийско-Сунгарийском районе. Хэйшуй мохэ бежали, при этом, на Амур, через «единственный удобный проход между Ильхури-Алинем и западными отрогами Малого Хингана». Этим же путём пришли вслед за ними на Амур и бохайцы (т.е. сумо мохэ). Будучи близкородственными, хэйшуй мохэ и бохайцы довольно быстро пришли к «территориальному равновесию» (?), и на стыке их появилось смешанное население (Нестеров, 1998: 94). Далее следовал совершенно невероятный вывод о том, что «пришлое бохайское население оказалось достаточно активным и быстро освоило земли на запад по Амуру, вплоть до Шилки (городища на г. Витчик и у дер. Луженки), а также на восток до р. Буреи (стоянки Сухие Протоки-1 и 2)». Можно поздравить исследователя с тем, что он расширил границы бохайского государства более чем в пять (!) раз. И это при том, что, как писал сам С.П. Нестеров «Амур западнее Малого Хингана не входил в ареал формирования мохэ. В том районе они были пришлым населением и появились здесь не ранее VIII в.: первоначально хэйшуй мохэ, затем бохайские (сумо) мохэ» (Нестеров, 1998: 94). Автора не смутило даже то, что и тем и другим пришлось бы прорываться на Шилку через массу племенных группировок шивэй, проживавших в бассейнах обеих рек, в том числе через владения «больших шивэй», которых С.П. Нестеров помещает в это время на берегах Верхнего Амура (см.: Нестеров, 1998: 18-19). Если бы это было так, то в материалах шилкинских городищ (также как и селищ) обязательно бы проявилось воздействие высокой культуры раннефеодального государства Бохай. Кому, как не бохайцам, быть носителями этой культуры и кому, как не им, распространять её среди «нецивилизованных» народов северной периферии? Но этого влияния в шилкинских памятниках нет, как нет в танских летописях сведений о переселении бохайских (сумо) мохэ на север (Нестеров, 1998: 95). А есть сходство материальных культур населения Шилки с традиционными культурами народов Приамурья. Это сходство нашло отражение в планиграфии жилых посёлков, в конструкции отдельных типов жилищ, частично в керамике, в наборе орудий труда и оружия и в основных видах хозяйственной деятельности. Но наряду с этим можно отметить и весьма существенные различия. В шилкинских городищах, например, найдена керамика, украшенная оттисками колотушки, перевитой грубыми нитями; керамика с оттисками многоярусного 175

арочного штампа; с многоступенчатым угловым штампом; прочёсами по плечикам; с ромбическими или квадратными вафельными отпечатками, причём разных размеров и т. д.. Оттиски колотушки и лопаточки покрывают при этом всю поверхность сосудов, что в принципе не характерно для керамики амурских племён мохэ. В шилкинских городищах найдено также большое число подшлифованых и украшенных рисунками и насечками астрагалов баранов (альчиков), которые, очевидно, использовались для игры в кости. Несколько таких астрагалов хранились в берестяной шкатулке. Она была обнаружена в одной из землянок городища Проезжая-I. В мохэских памятниках обычно встречаются лошадиные бабки. Можно упомянуть, также, о ямах-кладовках, обложенных по бокам досками и перекрытых сверху крышками, о железных гвоздях, которыми скреплялись доски перекрытия жилищ с несущими конструкциями (что также не характерно для мохэ — Деревянко, 1981: 97) и т. д. Но самым любопытным фактом, не зафиксированным ни в одном мохэском или бохайском городищах, явилось обнаружение в землянках ритуальных захоронений молодых собак. Они обнаружены в трёх жилищах городища Проезжая-I. Непотревоженные скелеты собак располагались на полу жилищ, в центральной их части или у стенок. Одна собака лежала на левом боку, вторая на спине, а ещё две — на животе. Лапы собак были подтянуты к животу, морды вытянуты к востоку. На ритуальный характер захоронения собак указывало то, что рядом с мордой одной из них был найден фрагмент железного шила, а у морды другой собаки — перпендикулярно погребению, но на одной линии, — лежали железный наконечник стрелы и по бокам две большие створки раковин. Можно предположить, что умерщвлённые собаки были оставлены в жилищах преднамеренно: после откочёвки хозяев, они должны были охранять данные жилища от чужих. После пожара на городище собаки оказались погребёнными под рухнувшей кровлей. Даже этот краткий перечень различий свидетельствует о самобытности культуры, присущей племенам бассейна р. Шилки. А это, в свою очередь, позволяет соотносить её с племенами шивэйского этнического комплекса. Литература Асеев И.В., Кириллов И.И., Ковычев Е.В. Кочевники Забайкалья в эпоху средневековья (по материалам погребений). — Новосибирск, 1984. Викторова Л.Л. К вопросу о расселении монгольских племён на Дальнем Востоке в IV в. до н.э. — XII в. н.э. // Уч. зап. ЛГУ. — Л., 1958. — № 256. Деревянко Е.И. Племена Приамурья: I тысячелетие нашей эры. Очерки этнической истории и культуры. — Новосибирск, 1981. «З.Н.» Древние «городки» // Вестник Азии. — Харбин, 1915. — № 35-36. Кириллов И.И., Ковычев Е.В., Кириллов О.И. Дарасунский комплекс археологических памятников. Восточное Забайкалье. — Новосибирск, 2000. Кляшторный С.Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. — М., 1964. Малявкин А.Г. Материалы по истории уйгуров в 1Х — ХП вв. // История и культура Востока Азии. — Новосибирск, 1974. — Т. 2. Материалы по истории кочевых народов группы дунху / Введение, перевод и комментарии В.С. Таскина. — М., 1984. Мыльникова Л.Н. О технико-технологических аспектах изготовления ке176

рамики талаканской и михайловской культур // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. 3. — Благовещенск, 2002. Нестеров С.П. Народы Приамурья в эпоху раннего средневековья. — Новосибирск, 1998. Нестеров С.П. Северные шивэй в Приамурье // Традиционная культура Востока Азии: археология и культурная антропология. — Благовещенск, 1995. Окладников А.П. Археологические работы на Дальнем Востоке в 1954 г. // Тезисы докл. на сессии отделения истор. наук, пленуме ИИМК и сессии Уч. совета ИЭ, посвященных итогам археол. и этногр. исследований 1954 г. — М., 1955. Окладников А.П. Древнее Забайкалье (Культурно-исторический очерк) // Быт и искусство русского населения Восточной Сибири. Ч. П. Забайкалье. — Новосибирск, 1975. Окладников А.П., Ларичев В.Е. Археологические исследования в бассейне Амура в 1954 году. // Традиционная культура Востока Азии. — Благовещенск, 1999. — Вып. II.

А.М. Коростелев Иркутский государственный технический университет, г. Иркутск, Россия

Хронология и типология изделий, выполненных в зверином стиле, с территории Прибайкалья Под звериным стилем в искусстве понимается художественный исторический стиль, в котором объектом изображения служат животные и птицы. Ему свойственна декоративность, орнаментальность, условность и более или менее выраженный схематизм изображения зверей. Суть звериного стиля не только в полном господстве анимализма. Его искусство в значительной степени было не изображающим, а создающим реальную действительность, так как животные всегда окружали человека, поэтому и были объектом изображения. Предметы, выполненные в зверином стиле, известны в Египте и Месопотамии, в Закавказье и на Северном Кавказе III тыс. до н.э., в Передней Азии, Индии и Китае — во II тыс. до н.э. В эту же эпоху они появляются в Поволжье, Приуралье, Средней Азии и Южной Сибири. Однако широкое развитие звериный стиль получил в степной полосе Евразии в начале I тыс. до н.э. Оттуда он распространился на сопредельные территории от Нижнего Дуная, Северного Причерноморья и Прикаспийских степей до Южного Урала, Сибири и северной части Китая. На этих территориях в I тыс. до н.э. жили народы, принадлежавшие к разным расам и говорившие на различных языках, но примерно с одинаковым типом кочевого хозяйства, однородным общественным строем и сходными идеологическими представлениями (Артамонов, 1971: 21). Сходство основных социально-экономических условий жизни, а главным образом подвижность быта и взаимосвязь степных племен на огромных расстояниях породили близость их идеологии и однотипность искусства. На территории Прибайкалья находки, выполненные в зверином стиле или содержащие его элементы, обнаружены в бассейнах рек Лены и Ангары, на северо177

западном побережье озера Байкал, в Приольхонье, в долине р. Селенги (рис. 1). Вещи, выполненные в зверином стиле, датируются серединой I тыс. до н.э. — началом I тыс. до н.э. Исходя из археологической периодизации, это время можно разбить на два этапа: скифо-сибирский (VIII — III вв. до н.э.) и хунносарматский (III в. до н.э. — IV в. н.э.) (Коростелев, 2006: 131). Звериный стиль в материалах из Прибайкалья встречен на ременных пластинах, нашивных бляшках, пуговицах, кинжалах, топоре, крюках-подвесках, то есть на предметах, предназначенных для украшения одежды, конской упряжи, оружия и использующихся в быту. Сюжеты различны. Изображаются грифоны, быки, лошади, лоси, медведи, козлы, бараны, змеи, хищники семейства кошачьих, сцены борьбы животных. Следует отметить различия, фиксируемые на предметах, относящихся к двум хронологическим периодам, следующим друг за другом, — скифскому и хуннускому. Предметы скифского времени — это в основном бляшки, служившие украшением одежды и конской сбруи. Также звериный стиль этого периода встречен на колчанных крюках, топоре, навершиях, застежках. Сюжеты скифского времени представлены изображением грифонов, свернутого в кольцо хищника, сценой преследования хищником жертвы. Головы грифонов или хищной птицы изображаются по-разному: как реалистические или как стилизованные, перерастающие в орнаментальный мотив. В сюжете свернутого в кольцо хищника нужно отметить особенность — это круглые окончания ног и хвоста животного. Например, это можно увидеть на бляшках, обнаруженных в районе д. Шивера (рис.2: 2) и в погребении памятника Хужир II (рис. 2: 3), на детали крюка из Корсуковского клада (рис. 2: 7) и на бронзовом топоре из коллекции музея г. Нижнеудинска (рис. 2: 1) (Константинов, 1928: 145; Харинский, Зайцев, Свинин, 1995: 71; Бердникова, Ветров, Лыхин, 1991: 198; Варламов, 1995: 145). Изображение волка на последнем изделии встречено в Прибайкалье в единственном экземпляре. Сильное влияние на культуру населения Прибайкалья оказала держава хунну. Материальные и духовные ценности, господствовавшие в хуннуской среде, распространились по всей территории рассматриваемого региона. К числу наиболее устойчивых культурных заимствований можно отнести детали костюма. Наличие в захоронениях этих вещей трактуется как признак высокого социального статуса их обладателя. Зачастую престижность предмета определялась ее принадлежностью к вещам, являющимся «модными» на данный момент времени. Наличие «модных», престижных вещей являлось одним из элементов самоутверждения их обладателя в культурной среде (Харинский, 2004б: 110). Предметы хуннуского времени — это в большей степени бронзовые ременные пластины. Также орнаментировались нашивные бляшки и пуговицы. Излюбленные сюжеты, представленные на пластинах, — это сцены борьбы животных и изображения змей. Ременные пластины с извивающимися фигурками змей известны среди минусинских ажурных прямоугольных пластин и пластин из Ордоса и датируются III — II вв. до н.э. (Дэвлет, 1976: 222). В памятниках Ордоса встречено три варианта изображения извивающихся змей: 1) змеи попарно переплетаются, головы у них направлены в противоположные стороны; 2) змеи, извиваясь, соприкасаются, головы у них попарно направлены в одну сторону; 3) змеи, изви178

Рис. 1. Карта Прибайкалья с обозначениями мест обнаружения изделий, выполненных в зверином стиле: 1 — случайная находка: навершие с фигурой горного козла из Илимска; 2 — Курла II; 3 — Байкальское XXVII и XXXI; 4 — Корсуковский клад; 5 — бронзовый топор из музея г. Нижнеудинска; 6 — случайные находки: бляшки в виде кошачьих хищников из района р. Ия; 7 — случайные находки: бляшки в виде оленей из района г. Балаганска; 8 — материал из погребения №4 с о.Осинский; 9 — Цаган-Хушун II; 10 — Хужир II; 11 — Олзонтей VI; 12 — Иволгинский могильник; 13 — Дэрестуйский могильник. ваясь, соприкасаются, головы у них попарно направлены в противоположные стороны. Орнаментация на пластинах, обнаруженных в Приольхонье, включает второй и третий сюжеты. Необходимо обратить внимание на повторяемость сюжетов. Сравнивая одинаковые предметы, становится ясно, что техника их отливки связана с копированием имеющихся образцов. В результате многократного копирования на некоторых изделиях терялась не только четкость изображения, но и многие его детали. Следовательно, разница между пластинами — не результат эволюции 179

сюжетов от более реалистических к орнаментальным, их огрубления и схематизации, а результат особенностей техники отливки — первичной или многократно повторенной с одного и того же образца. Изображения на некоторых пластинах из-за многократной отливки копий потеряли четкую выразительность. Наглядный пример — пластина с изображением голов грифонов из комплекса №2 памятника Байкальское VII (Северный Байкал) (рис. 2: 9) (Коростелев, 2008: 165). Подобная пластина, но с детальным изображением композиции, обнаружена на острове Осинском (Братское водохранилище) в прибрежной зоне, при раскопках погребения №4 (рис. 2: 8) (Смотрова, 1991: 140). Появление ременных пластин напрямую связано с культурой хунну. До этого времени такие предметы на территории Прибайкалья не встречались. Несомненно, что создание подобных изделий у хунну шло в общем русле развития искусства народов Сибири и продолжало те традиции, которые были намечены в скифский период. В последние века до нашей эры — в начале нашей эры в этом общем русле следует выделить самостоятельный пласт искусства хунну, оказавший значительное влияние на развитие искусства художественной бронзы в сопредельных областях. В Прибайкалье это выразилось в прямом копировании созданных хунну образцов. Наличие в материалах Прибайкалья вещей, имеющих центральноазиатское происхождение или их прототипов, свидетельствует о тесных культурно-экономических связях его обитателей с державой хунну (Харинский, 2004б: 113). Также в Прибайкалье были найдены вещи, не имеющие аналогий на территориях, где был распространен звериный стиль. Это бронзовые пуговицы в виде головы птицы с Северного Байкала (рис. 2: 5,6) и бляшка в виде шести голов животных из Приольхонья (рис. 2: 4). Если первое изделие и можно условно сопоставить с изображением головы хищной птицы, встречающемся на предметах, обнаруженных на Алтае, в Казахстане, Северном Причерноморье, Минусинской котловине, то бляшка в виде шести голов животных с памятника Олзонтэй VI пока не находит себе аналогий в других регионах Евразии (Коростелев, 2004: 181; Туркин, 2003: 86). На сегодняшний день коллекция изделий с элементами звериного стиля, обнаруженная на территории Прибайкалья, состоит приблизительно из 80 предметов, большая часть которых датируется хуннуским временем. Персонажей звериного стиля, встреченных в нашем регионе, немного, они повторяются и ясно подразделяются на три группы соответственно трем зонам Мироздания: небесной (птицы), земной (копытные и хищники) и подземной (змеи и драконы). Аналогии изделиям, выполненным в зверином стиле, из Прибайкалья имеются в курганах Алтая и Тувы, в археологических памятниках Ордоса, Северного Кавказа, Украины, Казахстана, Монголии, Минусинской котловины, Приобья, Северного Причерноморья. Широкое географическое распространение звериного стиля решающим образом определило культуру и искусство Прибайкалья в I тыс. до н.э. — начале I тыс. н.э., что оставило заметный след в истории региона. Главная цель, которую преследовало искусство звериного стиля, — создать осмысленный живой предмет — вещь, в которой признаки изделия и животного были бы согласованы не только на формальном, но и на смысловом уровне. Звериный стиль явился начальным этапом к соединению изобразительного искусства и культу180

Рис. 2. Бронзовые предметы с элементами звериного стиля из Прибайкалья

181

ры народов Прибайкалья. В изучении истории региона он сыграл важную роль в формировании мировоззренческого уклада древних обитателей байкальского побережья в железном веке. Представленный материал свидетельствует о том, что звериный стиль в железном веке имел широкое развитие и на территории Прибайкалья. Его сюжеты в основном изображались на украшениях — предметах декоративноприкладного искусства. Одни обнаруженные предметы датируются скифосибирским временем, другие — хунно-сарматским. Скифо-сибирский звериный стиль оказал существенное влияние на культуру хунну. Поэтому схожие мотивы изображений зверей и птиц встречаются как в предметах скифского облика, так и в находках, относящихся к хуннускому времени, что говорит о взаимопроникновении этих двух традиций. Наглядным примером служат изображения грифонов. Литература Артамонов М.И. Скифо-сибирское искусство звериного стиля (основные этапы и направления) // Проблемы скифской археологии. — М., 1971. Бердникова В.И., Ветров В.М., Лыхин Ю.П. Скифо-сибирский стиль в художественной бронзе Верхней Лены // СА. — 1991. — №2 — С. 196-205. Варламов О.Б. Бронзовый топор из Прибайкалья и некоторые вопросы сложения изобразительных канонов раннескифского искусства // Байкальская Сибирь в древности. — Иркутск: Изд-во ИГУ, 1995. — С. 144-153. Дэвлет М.А. О происхождении Минусинских ажурных поясных пластин // Скифо-сибирский звериный стиль в искусстве народов Евразии. — М., 1976. — С. 19-227. Константинов Г.М. Археологические находки вблизи д. Верхнее-Метляево // Изв. ВСОРГО. — Иркутск, 1928. — С. 141-145. Коростелев А.М. Ранний железный век северного побережья озера Байкал (по материалам памятника Байкальское XXVII) // Традиционные культуры и общества Северной Азии с древнейших времен до современности: Материалы XLIV регион. (с международным участием) археол.-этнограф. конф. студ. и молодых ученых. — Кемерово: Изд-во Кем. гос. ун-та, 2004. — С. 180-181. Коростелев А.М. Предметы звериного стиля в материалах погребений Предбайкалья в середине I тыс. до н.э. — начале I тыс. н.э. // Археология, этнология, палеоэкология Северной Евразии и сопредельных территорий: Материалы XLVI регион. (II Всерос.) археол.-этнограф. конф. студ. и молодых ученых, посвящ. 160-летию со дня рождения И.Т. Савенкова и 110-летию со дня рождения В.И. Громова. — Красноярск: Изд-во Краснояр. гос. пед. ун-та им. В.П. Астафьева, 2006. — Т. 1. — С. 131-136. Коростелев А.М. Елгинская погребальная традиция Предбайкалья // Этнокультурная история Евразии: современные исследования и опыт реконструкций / Материалы XLVIII регион. (IV Всерос. с междунар. участием) археол.этнограф. студ. конф. (Барнаул, 21-24 апреля 2008 г.). — Барнаул: Азбука, 2008. — С. 164-165. Смотрова В.И. Погребение с ажурными пластинами на острове Осинском (Братское водохранилище) // Палеоэтнологические исследования на юге средней Сибири. — Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1991. — С. 136-143. Туркин Г.В. Плиточные могилы пади Олзонтей // Известия Лаборатории 182

древних технологий ИрГТУ. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2003. — Вып. 1. — С. 74-112. Харинский А.В. Престижные вещи в погребениях байкальского побережья конца I тыс. до н.э. — начала II тыс. н.э. как показатель региональных культурно-политических процессов // Комплексные исследования древних и традиционных обществ Евразии: Сб. науч. тр. / Под ред. Ю.В. Кирюшина. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2004б. — С. 108-114. Харинский А.В., Зайцев М.А., Свинин В.В. Плиточные могилы Приольхонья // Культуры и памятники бронзового и раннего железного веков Бурятии и Монголии. — Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 1995. — С. 64-78.

А. А. Крупянко Дальневосточный государственный университет, г.Владивосток, Россия.

КУЛЬТУРНО-СЫРЬЕВАЯ СТРАТИГРАФИЯ ЛИТОКОМПЛЕКСОВ ЭПОХИ КАМНЯ ДОЛИНЫ РЕКИ ЗЕРКАЛЬНОЙ На протяжении все своей истории человек, характер его жизнедеятельности, во многом зависел от сырья для производства орудий труда, что и легло в основу археологической периодизации эпохи homo. Но, в отличие от других видов, камень не просто сырье. Он окружал и окружает человека, определяя рельеф места обитания, влияя на растительный и животный мир, формируя таким образом среду обитания человека, его быт и занятия, находя свое отражение и довольно долго сохраняясь без значительной трансформации в производственной и духовной жизни. Камень выражает себя, акцентируя через сознание и руки человека внимание на присущих ему специфических свойствах. Поэтому изучение жизни древнего человека, особенно в тот период времени, когда зависимость его от окружающей среды, ее особенностей, наличия и характера источников сырья высока, невозможно, на наш взгляд, без осмысления как духовного аспекта роли камня в жизни человека, так и характерных особенностей его практического использования. Необходимость иметь материал, пригодный для изготовления орудий и оружия, приучала доисторического человека обращать внимание на предметы, встречающиеся на земле, и эксплуатировать их по мере пригодности. Первоначально человек собирал нужные ему камни там, где они были максимально доступны, но после того, как выделяются преимущества одних пород перед другими, он от случайного собирательства перешел к преднамеренному отыскиванию, а затем и к специализированной добыче сырья. Усовершенствование каменных орудий, усложнение процесса их изготовления делает необходимым использование все более качественного сырья. При исследовании археологических памятников мы имеем дело с каменными артефактами, прошедшими своеобразное обогащение. Человек изначально обрабатывал не любой попавшийся под руку камень, а только такие минеральные 183

агрегаты, которые отвечали предъявляемым к ним определенным технологическим требованиям и являлись объектом специальных, иногда достаточно трудоемких поисков. Распространение орудий стандартизованной формы позволило осуществить в процессе труда качественное сравнение производственных достоинств разного камня. Происходит специализация в использовании сырья, роль которой трудно переоценить. Раз начавшись, подобный процесс объективно способствовал все более глубокому знакомству человека с окружающим его минералогическим миром, что находит отражение, прежде всего, в каменном инвентаре археологических памятников от палеолита до эпохи металла. Маршруты и длительность миграций человека теперь во многом зависят от источников каменного сырья или возможностей его мобильных запасов. В процессе накопления опыта происходит отбор наиболее приемлемых для изготовления орудий пород камня и, как следствие, определяется территориальная привязанность жизнедеятельности человека к местам их проявлений. Неравномерность в распределении на земной поверхности той или иной горной породы, удачно сочетающей в себе механические свойства камня, послужила причиной того, что начиная с верхнего палеолита она становится предметом обмена, пути и размеры которого ярко иллюстрируют взаимосвязь между людьми во времени и пространстве. Характер литоресурсов ойкумены накладывает свой отпечаток на динамику расселения человека на «каменном» этапе его истории. Благодаря развивающейся технике человек получил широкую возможность использования минералов и горных пород, весьма несхожих по своим природным свойствам. Новые технико-технологические традиции в обработке камня, положившие конец былой зависимости от сырьевой базы, и, наконец, появление металла постепенно вытесняют камень из жизни человека. Об одной из первых палеолитических находок в Приморье, остроконечнике, обнаруженном в 1918 г. на берегу моря у пос. Шкотово, известно, что он был изготовлен из тонкозернистого серо-зеленоватого кварцита. Через три десятка лет геолог В.Ф. Петрунь уделяет внимание материалу, из которого изготовлены найденные им артефакты и, рассматривая общегеологическую ситуацию, оценивает сырьевой потенциал долины р. Зеркальной (Петрунь, 1956: 58-73.). С конца 80-х до середины 90-х гг. появляются специальные исследования, посвященные анализу влияния сырьевой базы на технико-типологический контекст устиновской археологической индустрии (Табарев, 1991 а; Крупянко, Табарев, 1996.), исследованию сырьевых источников в р. Зеркальной и реконструкции процесса разработки здесь мастерских по расщеплению камня (Волков, 1991; Он же, 1992), изучению проблемы использования оригинальных для устиновскосуворовских орудийных комплексов видов сырья, эксплуатации литоресурсов территории в целом (Табарев, 1991 б; Крупянко, 1992; Он же, 1996;). На рубеже веков интерес к перечисленным вопросам находит отражение в специальных монографических работах (Вулканические стекла…, 2000: 7-13; Крупянко, Табарев, 2001). Левый берег долины р. Зеркальной (Кавалеровский район, Приморский край), где осенью 1954 г. были сделаны первые находки каменного археологического материала, сложен палеогеновыми эффузивными породами – липаритами и их туфами, андезитобазальтовыми туфами и базальтами. Основной материал для изготовления каменных артефактов здесь – крупные, 5 – 30 см в попереч184

нике, желваки окремненных тонкозернистых пепловых туфов и осветленных вулканических стекол различной кислотности, погруженные в более мелкообломочный субстат основной (базальной) массы андезит-базальтового туфа. По сравнению с основной массой желваки кремнеподобных пород отличаются размерами обломков, исключительной однородностью и прочностью, способностью раскалываться в необходимом направлении. Кремнистый сланец в виде аллювиальной гальки и в коренных обнажениях широко известен по обоим берегам р. Зеркальной, но первобытный человек, повидимому, сознательно избегал им пользоваться. Это объясняется, очевидно, отсутствием в кремнистых сланцах необходимой однородности, его повышенной способностью к раскалыванию, главным образом в нескольких определенных направлениях. Использование окремнелого туфа, добытого в местах коренного залегания, обработка грубообломочного материала говорит о прочно укоренившейся еще с палеолита традиции достаточно широко известных и, безусловно, совершенных навыков обработки вулканического материала повсюду, где отсутствие обычного кремня вынуждало человека пользоваться его заменителями, вроде вулканического стекла, туфа и т.п. Изделия из качественного кремня, халцедона, яшмы или обсидиана встречаются в коллекциях устиновско-суворовских комплексов крайне редко. В то же время традиционная точка зрения об импортном характере обсидиана в устиновской индустрии, в свое время прочно обосновавшаяся в литературе, требует если не пересмотра, то внесения некоторых поправок. Сегодня в распоряжении археологов имеется несколько десятков разнотипных артефактов из обсидиана в коллекциях различных устиновских памятников, представленных, в подавляющем большинстве, мелкими отщепами и чешуйками. Немногочисленные же предметы орудийного комплекса (скол с конического микронуклеуса (Устиновка-IV), скребки (Устиновка-I и Суворово-V) (Крупянко, Табарев, 2001: 54-59, 63) микронуклеус (Устиновка-VI) (Kononenko, Kryp'anko, Tabarev, 1995; и др.) выделятся, на наш взгляд, не только сырьем, но и технико-морфологическими характеристиками. Ранее, используя опыт коллег исследования камня в предметах археологии и истории культуры (Ферсман, 1922), мы уже пытались рассматривать Камень не просто как сырье, а как маркер определенной степени развития человеческого общества (Крупянко, 1996 б). Сейчас, используя уже собственный двадцатилетний опыт работы с археологическими литокомплексами Восточного СихотэАлиня, мы можем утверждать, что в долине р. Зеркальной носители различных археологических культур и традиций от палеолита до палеометалла отдавали предпочтение совершенно определенному каменному сырью, не смотря на обилие и разнообразие его на указанной территории. При этом литокомплекс, безусловно, рассматривается нами в общем контексте археологического памятника, что позволяет нам уверенно интерпретировать его как в хронологическом так и культурном отношении. При этом все памятники, которые будут упоминаться в дальнейшем, исследовались раскопами и имеют достаточно презентабельные коллекции артефактов. Иллюстрируя наши взгляды на предмет настоящего исследования, можно привести следующие примеры, предлагаемые для рассмотрения в представляющейся нам правомерной хронологической последовательности: 185

— наиболее ранним, из известных на сегодняшний день, археологическим памятником в долине, по нашему мнению, является местонахождение Устиновка-V (Крупянко, 1992). Собранная здесь коллекция каменных артефактов состоит из крупных нуклевидных изделий, обломков тестированного сырья, нескольких топоровидных и скребловидных изделий и многочисленных отходов в виде крупных отщепов и сколов. Основное сырье для их изготовления – игнимбрит дацита; — далее в нашей стратиграфической колонке следуют «любители» светлоокрашенного криптокристаллического кремня с примесью глинистого материала и выделениями халцедона и окремненных пепловых туфов, оставившие после себя многочисленные верхнепалеолитические памятники устиновско – суворовской группы (Устиновка-IV, Устиновка-Правый берег, СуворовоМастерская, Суворово-III, VI и др.). Таким образом, большая часть каменного материала, используемого «устиновцами» около 15 000 - 12 000 л.н. по петрографическому составу идентична породам, установленным на рассматриваемой территории как в коренных обнажениях, так и в аллювиальных, делювиальных и элювиальных отложениях; — следующий, относительно недолговременный этап заселения долины связан со знатоками свойств обсидиана, который они принесли сюда с югозапада и использовали его максимально продуктивно, оставив после себя лишь несколько предметов на разных памятниках. Но эти артефакты носят достаточно яркий характер (упомянутые выше находки на памятниках Устиновка-I, IV, VI). Кроме обсидиана носители данной культурной традиции использовали разнообразные и многочисленные источники местного каменного сырья, что затрудняет пока более четкое дистанцирование их с предшественниками – «устиновцами». Хронологически же их можно дислоцировать в пределах 12 000 – 11 000 л.н.; — интересным в нашей колонке может оказаться следующий, также относительно недолговременный культурно-хронологический этап, связанный с миграцией производителей небольших, тщательно оформленных бифасиальных изделий (наконечников метательных орудий, ножей различного назначения) из светло зеленого туфита. Наиболее яркие следы они оставили на памятниках Устиновка-III и Богополь-IV (Крупянко, Табарев, 2003). Вероятнее всего, именно с ними будет связано появление здесь ранней керамики. Следующие выше по колонке литокомплексы эпохи неолита и палеометалла, по нашим наблюдениям, также имеют свои особенности, что может стать предметом продолжения наших исследований. Литература Волков П.В. Опыт реконструкции мастерских по расщеплению камня // Материальная культура и проблемы археологической реконструкции. — Новосибирск, 1991. — С.69-79. Волков П.В. Сырьевые источники в долине реки Тадуши. // Арсеньевские чтения. — Уссурийск, 1992. — С.160-161. Вулканические стекла Дальнего Востока России: геологические и археологические аспекты. — Владивосток, 2000. — 196 с. Крупянко А.А. Липаритовые комплексы — новая загадка палеолита Приморья // Вторая дальневосточная конференция молодых историков. - Владиво186

сток, 1992. — С.35-38. Крупянко А.А. Эксплуатация литоресурсов в палеоэкологической системе (поздний плейстоцен-голоцен Восточного Приморья): автореф. дис. ... канд. ист. наук / РАН СО ИАЭ. — Новосибирск, 1996 а. — 2 с. Крупянко А.А. Человек и Камень: эволюция взаимоотношений // Древнее исскуство тихоокеанских культур. — Владивосток: Изд-во ДВГУ 1996 б. — С. 5-10. Крупянко А.А. Табарев А.В. Сырьевая база каменной индустрии: комплекс археологических и геологических данных // Поздний палеолит — ранний неолит Восточной Азии и Северной Америки: Мат-лы междунар. Конф. — Владивосток: Дальпресс, 1996. — С.149-154. Крупянко А.А., Табарев А.В. Археологические комплексы эпохи камня в Восточном Приморье. — Новосибирск, 2001. — 102 с. Крупянко А.А., Табарев А.В. Технология каменного производства: новые находки в долине р. Зеркальной // Археология и социокультурная антропология Дальнего Востока и сопредельных территорий. — Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2003. — С.54-57. Петрунь В.Ф. К вопросу о возрасте речных террас Южного Приморья (находка каменных орудий на побережье Японского моря) // Материалы ВСЕГЕИ. — 1956. — Вып.1. — Материалы по геологии и полезным ископаемым Восточной Сибири и Дальнего Востока. — С.58-73. Петрунь В.Ф. Об археологических поисковых признаках в геологической практике // Сов. Геология. — 1959. — № 9. — С.124-131. Петрунь В.Ф. О применении горного хрусталя и его аналогов в первобытной технике // Сов. археология. — 1962. — №1. — С.36-43. Табарев А.В. О влиянии сырьевой базы на технико-типологический контекст докерамических индустрий // Проблемы археологии и этнографии Сибири и Дальнего Востока. — Красноярск, 1991 а. — Т.1. — С.26-27. Табарев А.В. Трижды забытый камень Обсидия (история одной загадки) // Современное состояние и перспективы развития научных исследований молодых обществоведов Дальнего Востока. — Владивосток, 1991 б. — С.73-76. Ферсман А.Е. Задачи исследования камня в предметах археологии и истории культуры // Известия института археологической технологии. — М., 1922. — С. 9-24. Kononenko N.A., Kryp'anko A.A., Tabarev A.V. Ustinovka-VI Site: Recent Investigations of the Microblade Industries in the Maritime Region, Russian Far East // The Wyoming Archaeologist. — 1995. — V.39 (1-2). — P. 1-5.

187

А.А. Кубан Институт археологии и этнографии, г. Новосибирск, Россия

Престижные технологии и социальная структура древних сообществ северной Азии и тихоокеанского бассейна Изучение социальной эволюции древних и традиционных обществ — одно из приоритетных направлений в современной археологической науке. Сложность и многоаспектность проблемы (элементы социальной структуры, формы и темпы развития, состав и размеры коллективов, пространственные характеристики) определяет необходимость привлечения данных из смежных дисциплин: этнографии, фольклора, социальной антропологии, социологии, палеодемографии и т. д. Территория Северной Азии (здесь: крайний Северо-Восток Азии) и Тихоокеанского бассейна в древности — это культурно-географический локус, содержащий исключительно репрезентативные материалы для исследований подобного рода. Принимая во внимание «местные» особенности развития архаических и традиционных сообществ в регионе (Чукотка, Камчатка, Приморье, Сахалин, Аляска, Алеутские острова, Северо-Западное побережье США и Канады), представляется наиболее вероятным, что усложнение социальной структуры, под которой мы понимаем систему особых отношений, возникающих между членами коллектива в производстве и потреблении, в реализации власти и статуса, на начальных этапах происходило по схожим моделям. Очевидно, этому способствовали специфические формы приморской адаптации, основанной на интенсивной эксплуатации морских и прибрежных ресурсов: т.н. «трансэгалитарные» общества (или «комплексные общества охотников-рыболовов-собирателей»), характеризующиеся богатой биологическими ресурсами природной нишей, избыточным количеством продуктов питания и сырья (см., напр., Табарев, 2008). Как отмечают некоторые исследователи, излишек продукта являлся необходимым условием для возникновения в человеческом коллективе социальной дифференциации и, как следствие, появления имущественного и социального неравенства (Hayden, 1990; 1998; Riches, 1984; Салинз, 1999). Усложнение социальной структуры в трансэгалитарных сообществах Северной Пасифики и крайнего Северо-Востока Азии, тот или иной уровень социальной стратификации зависели от природно-климатических условий, продуктивности районов обитания и эффективности промыслов. Диапазон различий в социальной организации здесь достаточно существенен: начиная от более примитивных в этом отношении коряков Камчатки (где лидерство носило, в основном, неформальный характер) и заканчивая высоко развитыми социально-политическими структурами индейцев Северо-Западного побережья Америки (North-West Coast) — хайда, цимшиан, тлинкитов, сэлишей. У них должность «лидера» клана была наследственной, почти институализированной, легитимность которой подкреплялась мощной «инфраструктурой» различных промысловых культов и празднеств (потлатчи) (Riches, 1984: 243-248). Ярким свидетельством социального неравенства в древних обществах, «овеществлённым» в своеобразных материальных объектах, являются престижные технологии. В археологии эпохи камня (мы придерживаемся версии, 188

что зарождение социальной активности произошло в верхнем палеолите — неолите (Артёмова, 2002; Карнейро, 2000), когда основным источником являются каменные изделия, неким культурным маркёром выступают артефакты, чьё практическое применение маловероятно. Так, орудия утилитарного характера, если использовать типологические, трасологические методы и методы экспериментального расщепления камня, вычленить из общей массы находок относительно легко. Орудия из другого сырья (кость, рог, глина, дерево) также фиксируются и идентифицируются достаточно хорошо. Изделия же неутилитарного характера дают пищу для интерпретации тех сторон жизни древних людей, которые не входят в сферу материального производства или входят в неё лишь косвенно. Опираясь на такие источники, мы можем судить о появлении имущественной и социальной дифференциации, ритуалов, сложного искусства — о том, что, согласно историческому материализму, является «надстройкой» общества. В зарубежной научной литературе данный тип вещественных памятников получил название «престижные технологии» (prestige technologies): «создание престижных артефактов, направленное… на демонстрацию богатства, успеха, силы и власти» (Hayden, 1998: 11), тогда как «практические технологии» предназначены «для решения практических проблем, таких как выживание и обеспечение базового комфорта» (Там же: 2). Типология престижных технологий обширна и разнопланова. Назовём их наиболее характерные проявления: — орудия (и их заготовки), изготовленные с особым искусством, с использованием необычных или импортных видов сырья, необычно крупных (гипертрофированных) размеров; — изящные, декорированные контейнеры для продуктов — керамические, плетеные, каменные — необычных размеров, формы, цвета и т.п.; — украшения (камень, кость, рог, раковины, волокна, перья и пр.); — специальная одежда (для церемоний, для танцев, для погребения и пр.); — средства передвижения (лодки, сани), выполненные в декоративном стиле, с особой тщательностью, гипертрофированных или уменьшенных (до модели) размеров; — наркотические препараты и вещества; — намеренная деформация костей скелета, черепов, татуировки, пирсинг, раскраска тела; — предметы туалета, мебели; — жилищные, хозяйственные и ритуальные конструкции, при сооружении которых использовались дорогие материалы, импортное или труднодобываемое и труднообрабатываемое сырье; конструкции необычных размеров; — погребения с богатым инвентарем; — музыкальные инструменты; — защитные доспехи из органических материалов; — косметика, грим; — зеркала; — мобильные календари, астрономические инструменты, счетные приспособления (Там же: 26). Некоторые из типов фиксируются археологически, другие известны по этнографическим и фольклорным источникам. Критериями идентификации престижных технологий являются: 1) морфологические признаки (размер, форма, 189

качество обработки, цвет); 2) взаимосвязь с другими остатками материального производства человека (контекст); 3) местонахождение (погребения, жилища, церемониальные центры, клады и т. п.). Значительную помощь в интерпретации оказывают данные этнографии: в период этнографической современности многие традиционные общества продолжали и продолжают практиковать ритуалы с использованием различных культовых предметов (шаманских и вождеских жезлов, жертвенных ножей, музыкальных инструментов и др.). Например, у калифорнийских индейцев (карок, юрок, хупа, толова) в начале XX в. был описан т. н. «танец шкуры белого оленя» (White Deer Skin Dance) — сезонный обряд, во время которого участники танца демонстрировали набор престижных предметов — шкуру оленя-альбиноса, бусы из раковин, головные уборы, украшенные скальпами дятлов, а также тщательно ретушированные бифасы из красного и черного обсидиана, длина которых в ряде случаев достигала 70-80 см (Табарев, 2002). В этой связи необходимо отметить важность корреляции между усложнением социальной структуры общества, ритуалом и престижной экономикой, основу которой составляет реципрокация и публичное демонстрирование высокостатусных предметов. Наличие последних обеспечивало человеку высокое положение в социуме, уважение, определённую экономическую значимость, делало его бигменом. В дальнейшем всё это вело к усилению дифференциации в коллективе и, как правило, к появлению политического доминирования отдельных личностей или группы лиц (Godelier, 1978). Суммируя данные, содержащиеся в ряде публикаций, можно тезисно обозначить основные принципы «престижных технологий»: 1. Престижные технологии возникают только в тех обществах, экономика которых характеризуется избытком ресурсов (пища, сырьё), позволяющим накапливать продукт сверх необходимой для выживания нормы. 2. Престижные технологии работают на производство изделий, предназначенных для публичного экспонирования (зачастую разового, кратковременного, эпизодического, но не менее от этого значимого). 3. Престижные технологии играют чрезвычайно важную роль в межгрупповом и межрегиональном обмене. 4. Несмотря на значительную стоимость и затраты труда на производство, престижные изделия могут быть демонстративно уничтожены (сломаны, сожжены, разбиты) или торжественно помещены в погребение. 5. В целом ряде случаев именно престижные технологии дают развитие технологиям практическим. Например, технология шлифовки и полировки камня, технология изготовления керамической посуды, плетение и т.д. (Blake, Clark, 1989; Hayden, 1990; 1998; Табарев, 2008). Возможности применения концепции «престижных технологий» в палеосоциальных реконструкциях, естественно, ограничены. Во-первых, интерпретация отдельного предмета или комплекса изделий в категориях престижа (богатство, роскошь, влияние, власть) — проблема сама по себе очень сложная, требующая не только досконального знания археологического и культурного контекста, но и определённого опыта археолога-полевика, а также теоретической подготовки (методологический фактор). Во-вторых, наличие престижных технологий характерно, за редким исключением, для представителей «элиты» общества: вождей, бигменов, старейшин, служителей культа, военачальников 190

и т. д. Статус остальных социальных групп, таким образом, не совсем понятен, что, в свою очередь, требует привлечения дополнительных данных (эвристический фактор). Тем не менее, мы полагаем, что отработка этой концепции на конкретном материале Северной Пасифики и крайнего Северо-Востока Азии (начиная с верхнего палеолита и заканчивая этнографической современностью) перспективна как через призму теоретико-методологических исследований социальной эволюции древних обществ, так и с точки зрения введения в научный оборот малоизвестных отечественным специалистам фактов с Северо-Западного побережья Америки. Литература Артемова О. Ю. Начальные фазы политогенеза // Цивилизационные модели политогенеза. — М., 2002. С. 65-83. Карнейро Р. Процесс или стадии: ложная дихотомия в исследовании истории возникновения государства // Альтернативные пути к цивилизации. — М., 2000. Салинз М. Экономика каменного века. — М.: ОГИ, 1999. — 296 с. Табарев А. В. Танцы с бифасами (обсидиан в ритуально-обрядовой практике индейцев Северной Америки) // История и культура Востока Азии. Материалы междунар. конф. К 70-летию В.Е. Ларичева. — Новосибирск: Изд-во ИАиЭт СО РАН, 2002. — С. 154-158. Табарев А. В. Престижные технологии, промысловые ритуалы и комплексные общества эпохи камня, Дальний Восток России // Неолит и неолитизация бассейна Японского моря: Материалы междунар. археол. конф., посвящённой 100-летию со дня рождения А. П. Окладникова. — Новосибирск: Изд-во ДВГУ, 2008. — С. 218-224. Blake M., Clark J. The Emergence of Hereditary Inequality: The Case of Pacific Coast Chiapas, Mexico. — Paper Presented at the Circum-Pacific Prehistory Conference. — Seattle, 1989. Godelier M. Infrastructure, Society and History // Current Anthropology. –1978. — Vol. 19. — P. 763-771. Hayden B. Nimrods, Piscators, Pluckers, and Planters: The Emergence of Food Production // Journal of Antropological Arhaeology. — 1990. — Vol. 9. — P. 31-69. Hayden B. Practical and Prestige Technologies: The Evolution of Material Systems // Journal of Archaeological Method and Theory. — 1998. — Vol. 5. — № 1. — P. 1-55. Riches D. Hunting, Herding and Potlatching: Toward a Sociological Account of Prestige // Man, New Series. — 1984. — Vol. 19, № 2. — P. 234-251.

191

П.В. Мандрыка, Е.В. Князева, П.О. Сенотрусова Сибирский федеральный университет, г. Красноярск, Россия

Использование речных галек древним населением красноярской лесостепи (по материалам городища Пакуль) Среди многочисленных артефактов, получаемых при раскопках, достаточно распространенной категорией находок в Средней Сибири являются гальки. В большинстве случаев исследователи их просто учитывают в описи, не нанося на планы, изредка отмечают отдельные случаи их использования, но без четкого определения назначения этих орудий. Использование необработанных галек в качестве орудий было распространено достаточно широко как в географическом, так и в хронологическом отношении. Они отмечаются в различных археологических культурах начиная с палеолита вплоть до этнографической современности (Сериков, 2005; Народы…, 1986). В эпоху железного века гальки применялись древним населением практически повсеместно, но работ, посвященных их функциональному анализу, немного (Чемякин, 2008:72, 89; Чича…, 2004: 280; Савинов, 1996: 27; Мандрыка и др., 2003: 121; Мандрыка, 2005: 178). В данной работе предпринята попытка определения орудий, изготовленных из речных галек, обнаруженных при раскопках поселенческих памятников лесостепной зоны Средней Сибири эпохи железа. Настоящая статья является продолжением работ (Korobkova, Mandryka, Volkov, 2008; Сенотрусова, 2007), посвященных проблемам использования галек в качестве орудий в разные периоды железного века Приенисейской Сибири. В работе используются методы трасологии, что позволяет наиболее полно осветить проблему. Основой статьи стали материалы, полученные при раскопках средневекового городища Пакуль летом 2008 г., которое находится на 9-11-метровом мысу левого берега р. Верхняя Подъемная, в 80 км к северу от г. Красноярска. Городище мысовое, общей площадью 575 кв. м, на внутренней площадке расположено пять западин подпрямоугольной формы. Раскопом площадью 160 кв. м на внутренней площадке городища было выявлено два культурных слоя, к первому относится собственно городище (X –XIV вв. н.э.), ко второму — поселение скифского времени (Мандрыка, 2008). В материалах культурного слоя городища было найдено несколько орудий из галек, которые можно разделить на две категории: орудия для обработки шкур и орудия для обработки металла. Обработку шкур проводили лощилами1, для изготовления которых использовались небольшие гальки, округлой или уплощенной формы, размером от 2,4х2,1х0,5 см до 5,6х3,0х0,4 см. В одном случае (рис. 5) края орудия оформлены грубыми сколами, на трех остальных (рис. 4, 7, 8) следов дополнительной обработки зафиксировано не было. В качестве рабочего края выступали все грани по периметру камня, они имеют достаточно интенсивное залощение, местами проникающее в волны микрорельефа. Это возможно только при работе с ________________________________ 1 Под лощилом понимается орудие, которое использовалось для приглаживания ворса на шкуре.

192

Рис 1. Гальки с городища Пакуль мягким эластичным материалом, возможно, что эти орудия использовались для лощения при выделке шкур. Для обработки металлических изделий использовался точильный камень, от которого был найден обломок прямоугольной формы из мелкозернистого плотного песчаника размерами 3,5х2,4х0,8 см. На камне отмечаются следы интенсивной сработанности. Три сохранившихся грани сильно стерты, имеют многочисленные борозды и царапины, вероятно, на них проводилась заточка и поправка лезвий режущих железных изделий. Обе плоскости орудия несут следы характерной заполировки и могли использоваться в качестве абразива для подшлифовки плоскостей металлических изделий. На это косвенно указывают следы обработки краев плоского пера железного наконечника стрелы, обнаруженного внутри жилища. Во втором культурном слое памятника, относимом к скифскому времени, были найдены две крупные продолговатые гальки со следами использования. Обе они были отнесены к орудиям для обработки твердого неэластичного материала (возможно, камня). Первая из них размером 18,3х6,5х4,8 см (рис. 1-2), была найдена в северной части мыса. На плоской узкой грани гальки сохранились беспорядочные следы выкрошенности от вдавления твердого материала. Это говорит о том, что орудие использовалось в качестве ретушера при обработке каменных изделий. При этом, учитывая массивность орудия, можно предположить, что для удобства работы оно фиксировалось на земле рабочей плоскостью вверх. Вторая галька размером 18,9х5,5х2,6 см была найдена внутри жилища. Камень уплощенной, вытянутой формы (рис. 1-1). На обеих противолежащих узких гранях орудия прослеживаются следы точечных ударов и мелкой забитости, которые свидетельствуют об использовании орудия в качестве ударного, 193

возможно молотка. Гальки, которые использовались в качестве молоточков, довольно часто встречаются в материалах раннего железного века на территории Сибири. Так они известны в материалах белоярской культуры на урочище Барсова Гора, где среди галек преобладают рыболовные грузила, отбойники, шлифовальные плиты, и абразивы, но встречаются также наковальни, песты, молоты, скребки и скребла. Все эти орудия сделаны из разнообразных галек с минимальной подработкой. Трасологические определения в целом подтвердили результаты морфологического анализа (Чемякин, 2008: 72.). Гальки, использовавшиеся в качестве ударных инструментов известны и на городище Чича-1 (Чича…, 2004: 280). На памятниках среднего течения р. Енисей ударные инструменты из галек тоже не редкость. Они встречены, например, на поселениях раннего железного века: в слоях 4А и 4Б многослойного поселения Бобровка (Мандрыка и др., 2003: 121), в четвертом слое поселения Шилка-9 (Мандрыка, 2005: 178) и др. Гальки с рабочими следами различного функционального назначения представлены в материалах шилкинской культуры (Korobkova, Mandryka, Volkov, 2008: 75), среди них отмечаются и разнообразные молоточки. В целом, надо отметить, что следы забитости относятся к макроследам утилизации, что намного упрощает исследовательскую работу с ними, в отличие от тех же микроследов заполировки. Еще одна галька со второго культурного слоя, уплощенной формы, использовалась для обработки шкур. В роли рабочего края выступали острые грани, образовавшиеся после слома гальки, скалывания с нее широкой части, вероятнее всего, естественным путем. Все четыре рабочих кромки сохраняют интенсивную заполировку и линейные следы, которые позволяют отнести орудие к скребкам для обработки сухой шкуры. Размеры орудия 7,7х5,8х2,3 см. Для раннего железного века Западной Сибири характерно использование каменных скребков для обработки шкур, для этого, чаще всего, использовались плоские плиточки из зернистых пород (Сидоров, 1989: 42). Известны такие орудия и для таежной зоны бассейна Среднего Енисея (Korobkova, Mandryka, Volkov, 2008: 75). Для территории Красноярской лесостепи использование галек с естественными сколами в качестве скребков для обработки шкур отмечено впервые. В этнографических материалах также известны случаи использования необработанных галек для выделки шкур (Ожередов, 2003; Симченко, 1992). В частности, чукчи пользовались камнями в качестве скребков, для этого выбирались уплощенные гальки, которые вставлялись в рукоятку. Наиболее показательными свидетельствами выделки шкур с применением таких орудий являются кадры из документального фильма А. Головнева «Пегтымель» 2000 г. Таким образом, анализ галек с городища Пакуль позволяет сказать, что они применялись жителями севера Красноярской лесостепи на протяжении всего железного века, что, вероятно, объясняется доступностью и распространенностью каменного сырья. При этом гальки использовались при обработке шкур животных, подработке орудий из твердых (неэластичных) материалов и металлических изделий, хотя в целом они являются универсальными предметами, которые могли использоваться в самых разнообразных случаях в зависимости от потребностей конкретного коллектива. Точное определение функционального назначения тех или иных галек возможно только с применением трасологических методов. В полевых услови194

ях точно определить использовался камень или нет, бывает довольно сложно. Следы заполировки невооруженным взглядом заметны не всегда, но даже в том случае, когда они достаточно яркие, далеко не все исследователи обращают на них внимание. В то же время и трасологи в основном работают с материалами более раннего времени, а методики, направленной на изучение специфических сибирских артефактов железного века, нет. Таким образом, необходима совместная работа археологов и трасологов, которая в итоге должна привести к разработке эффективной методики комплексного функционального анализа галек со следами использования. Подводя итоги необходимо отметить, что в целом проблема использования галек в качестве орудий является перспективной для дальнейшего изучения, но требует дальнейших методологических разработок. Литература Волков П.В. Трасологические исследования в археологии Северной Азии. — Новосибирск: ИАЭТ СО РАН, 1999. — 192 с. Мандрыка П.В. Отчет о результатах археологических раскопок в Большемуртинском и Кежемском районах Красноярского края летом 2008 г. // Архив ЛА СФУ. — Р-1. № 63. Мандрыка П.В., Ямских А.А., Орлова Л.А., Ямских Г.Ю., Гольева А.А. Археология и палеоэкология многослойного поселения Бобровка на Среднем Енисее. — Красноярск: Изд-во КГУ, 2003. — 138 с. Мандрыка П.В. Материалы многослойного поселения Шилка-9 на Среднем Енисее и их значение для древней истории южной тайги Средней Сибири // Известия Лаборатории древних технологий. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2005. — Вып. 3. — С. 172-185. Народы севера Сибири в коллекциях Омского государственного объединенного исторического и литературного музея. — Томск: Изд-во ТГУ, 1986. — 228 с. Ожередов Ю.И. Камень в погребальном обряде селькупов // Интеграция археологических и этнографических исследований. — Омск: «Наука-Омск», 2003. — С. 218-223. Сенотрусова П.О. Хозяйственный уклад населения городища Шилка-2 // Археология, этнология, палеоэкология Северной Евразии и сопредельных территорий: Материалы XLVII Регион. археол.-этнограф. конф. студ. и молодых ученых Сибири и Дальнего Востока. — Новосибирск: НГПУ, 2007. — С. 123-125. Сериков Ю.Б. Гальки и их использование древним населением Урала // Вестник археологии, антропологии и этнографии.– Тюмень: Изд-во ИПОС СО РАН. — 2005. — № 6. — С. 42-57. Сидоров Е.А. Обработка и использование кожи (по материалам лесостепного Приобья IX — I вв. до н.э.) // Экономика и общественный строй древних и средневековых племен Западной Сибири. — Новосибирск: НГПУ, 1989. — С. 41-45. Симченко Ю.Б. Нганасаны: системы жизнеобеспечения. — Сер.: Народы и культуры. — Вып. 22. — М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1992. — 204 с. Чемякин Ю.П. Барсова Гора: очерки археологии Сургутского Приобья. Древность. — Сургут; Омск: ОАО «Омский дом печати», 2008. — 224 с. Чича — городище переходного от бронзы к железу времени в Барабинской 195

лесостепи. — Новосибирск; Берлин: Изд-во ИАиЭ СО РАН, 2004. — Т. 2. — 336 с. Korobkova G.F., Mandryka P.V., Volkov P.V. Stone and ceramic tools from Ust-Shilka-2 hill-fort of early Iron period // Journal of Siberian Federal University. Humanities & social sciences. — 2008 (1). — P. 70–76.

Л.В. Мельникова Иркутское художественное училище, г.Иркутск, Россия

Шишкинская писаница: семантика образов, сюжетов и объекта в целом (неолит, бронзовый век) Писаницы являются частью святилищ, созданных в конкретной ландшафтной ситуации. Ранее нами высказана мысль о том, что на святилищах посредством петроглифов «записана» информация мировоззренческого плана, в основе которой лежит отражение представлений об устройстве Мира или, как принято говорить — Модели Мира (Мельникова, 1993; Николаев, Мельникова, 2008: 74 — 93), где отражено взаимодействие человека с природой через знаковую систему (петроглифы). В процессе реконструкции Модели Мира выявлена связь между элементами знаковой системы и такими структурами, как стороны света и линия движения Солнца. Это нашло отражение в определении границ Мироздания, соотносящегося в мифологии с понятиями Неограниченного Пространства (хаоса) и Вечности, предшествовавшими Порядку (космосу). В данном случае участок долины верхнего течения р. Лены, ограниченный двумя падями (Шаманской и Темной), где имеются выходы красноцветного песчаника, по мнению автора, ассоциировался с космосом, скальные блоки — с понятием Вечности, а все, что оставалось за пределами, — с хаосом. Размещение петроглифов на отвесных скальных поверхностях высокого правого берега реки вызвало появление вертикальной трехчастной временной структуры, а также определило периферию (западный/ восточный фланги) и центр Мира (Подольский, 2000: 30). Относительно движения Солнца западное направление соответствовало понятию Конца (Смерти), восточное — Началу (Зарождению). Таким образом, на святилище присутствовали главные структуры Модели Мира: горизонтальная (стороны света) и трехчастная вертикальная. Знаковая система эпохи неолита представлена териоморфными образами, среди которых главенствующее место занимает лось. Большая их часть цельная, и только три парциальные выполнены в технике углубленного протира, головами ориентированы на запад. Одна фигура лося показана в технике контурного протира, головой ориентирована на восток. В единичном случае на писанице представлено изображение кабана. Рисунок выполнен в технике сплошного протира, головой обращен на запад. Основной сюжет представлен спокойным шествием зверей в своем пространстве. Эпоха бронзы отмечена разнообразием образов, сюжетов, техник выполнения и композиционных построений. Помимо лосей появились изображения быка (контурный протир, окрашенный охрой), медведя (сплошной протир), нерп (протир и глубокими резными линиями), рыбы (гравировка), рогатых ан196

тропоморфных (контурный окрашенный протир), лучистых фаллических антропоморфных (протир). Сюжеты представлены композициями: сценой оргии (протир); самца (окрашенный контурный протир) с самками (протир); знаменитыми лодками с антропоморфными фигурками в рогатых головных уборах в сопровождении лосихи (окрашенный контурный протир); чудовищем, глотающим солнце (окрашенный контурный протир); парой взрослых лосей с детенышем (окрашенный контурный протир). Для исследования семантики использован широкий круг источников, включающий биологические, археологические и этнографические данные. Относительно горизонтальной структуры Мира образы, помещенные на плоскости восточного крыла, семантически несли в себе идею Начала, а находящиеся в западном крыле — Конца. Важна ориентация головой выделенных фигур. Основная их масса имеет западную ориентацию, что соответствует движению по направлению с востока на запад, или от Начала (Рождения) к Концу (Смерти). Туловища выполнены в технике сплошного протира, что семантически соответствует понятию наполнения тел Жизнью. Семантика трех парциальных изображений восточного фланга несет в себе идею Зарождения (ибо они только проявились). Териоморфные фигуры, выполненные в технике контурного протира, передают идею Возвращения после Смерти к Началу, где очерченный контур туловища семантически считывается как отсутствие в нем Жизни. Семантика образа кабана раскрывается через биологические особенности данного животного. Как известно, кабаны очень плодовиты. И по сравнению с той же лосихой, которая приносит за один помёт только одного детеныша (один раз в два года), у самки кабана, в среднем, ежегодно рождается до 8 — 10 поросят. Следовательно, изображение кабана передает идею Плодовитости, Множества, Жизни. В таком случае становится понятным, почему фигурки этого животного отсутствуют в погребениях. Потому что Множества Жизни в мире мертвых не может быть. А клыки кабана как часть животного, отражающие свирепый характер и его силу, безусловно, являлись мужскими амулетами. Появившиеся в эпоху бронзы сюжетные построения размещены на писанице с учетом обеих структур Модели Мира. В восточной части восточного фланга, посвященной идее Начала, располагается сцена оргии (ряд антропоморфных фигур в технике протира), передающая Призыв Начала. В центральной части восточного фланга, посвященной идее Жизни, расположены основные композиции. Восточное положение занимают фигуры самца с самками, обращенные головами на запад, что однозначно считывается как Мужское и Женское Начала. Центральное положение занимают знаменитые лодки с антропоморфными фигурками в рогатых головных уборах в сопровождении лосихи, выполненные в технике ротира, окрашенного охрой. В лодках, скорее всего, перемещаются люди, обладающие особым общественным статусом, — это шаманы в своем облачении. А река, как известно, представляет собой образ дороги, ведущий в мир предков. Таким образом, они являют переходное положение от Начала к Концу. Рядом находится композиция, в которой чудовище глотает солнце. По мысли В.Е. Ларичева, это Всепожирающее Время (Ларичев, 2006: 126). Здесь же расположены самые крупные фигуры с западной ориентацией, 197

размещенные на одном горизонтальном уровне, выполненные в единой технике (контурного протира), лось и бык. Заключенная в них информация, совместно с композициями центральной части, считывалась с противоположного берега реки, где располагается Силинский могильник. Семантика пространственной композиции считывается как отражение жизненного цикла (по направлению с востока на запад — движение Солнца): самец с самками (Начало Жизни), «солярные» лодки (Жизнь), лось в скелетном стиле (Смерть) и бык (Мужское Начало). Возможно, Силинский могильник, также является составной частью святилища, в комплекс которого входила и писаница. Западная часть восточного фланга посвящена идее Перехода от Жизни к Смерти. Прежде всего, она заложена в композиции, состоящей из профильных (восточная ориентация) антропоморфных фаллических лучистых фигур, находящихся в устье глубокой круто наклонной в западном направлении трещины. На писанице глубокая трещина должна была ассоциироваться с темным коридором, ведущим вниз, в конце которого брезжил свет. Так, для передачи идеи Перехода из одного состояния — Жизни, в другое — Смерти, был задействован микрорельеф. А лучистые фаллические антропоморфные фигурки (первоначально имевшие белый цвет) являлись представителями Нижнего мира. Подобные изображения, выполненные на плитах, обнаружены В.Д. Кубаревым при раскопках курганов энеолитического времени у села Каракол (Алтай) (Кубарев, 1988). По его мнению, они так же связаны с культом мертвых. Рядом с лучистыми антропоморфами на писанице помещен знаковый символ поступательного движения, представленный тремя взаимопроникающими кругами, обвитыми в три оборота спиралью (контурный протир, окрашенный охрой). Его семантика заключена в идее цикличности непрекращающейся Жизни. На выходе из трещины в технике гравированных линий выполнено изображение рыбы, головой ориентированной на запад. Следует отметить, что изображения рыб на писаницах редки, ибо они являются принадлежностью Нижнего Мира. Семантика данного рисунка заключена в передаче мысли состоявшегося перехода из Мира живых в Мир мертвых. Завершает восточный фланг изображение медведя с восточной ориентацией (техника сплошного протира). Рисунок приурочен к трещине с целью создания впечатления выходящего зверя из темноты на свет. Семантика данного образа прочитывается как Возрождение. На западном фланге объекта среди имеющихся фигур наибольший интерес вызывает нерпа. Она занимает крайнее восточное место, показана в вертикальном положении, головой вверх. Как известно, нерпа — представитель пресноводного тюленя, живущего на Байкале. Она питается в воде, а зимует и рождает детенышей на льду, т.е. это земноводное животное. Изображение нерпы, показанной в вертикальном положении, вероятно, отражает мысль о границе между Жизнью (где нерпа рождает) и Смертью (водной глубиной, в которую она ныряет). Самое крайнее западное положение на фланге занимает плоскость, где контурной линей, окрашенной охрой, выполнены две крупные фигуры лосей с детенышем, расположенным восточнее относительно первых. Лоси головами ориентированы на восток, а малыш — на запад. Поверхность плоскости густо испещрена выбоинами, имеющими искусственный характер. Это значит, что изображения данной плоскости неоднократно расстреливались. Семанти198

ка композиции следующая: мертвые животные (самец и самка) начали путешествие к Началу. Их туловища выполнены контурной линией, ибо они уже лишились своих полных материальных тел. Голова одного из них окрашена. В противовес им туловище детеныша выглядит более полным. Головой он обращен к западу, потому что все еще совершает свой путь на Запад, ибо не готов вернуться к Началу, так как не достиг взрослого состояния. Данная композиция так же приурочена к глубокой трещине, выход из которой находился в восточном направлении. Таким образом, фигуры лосей на плоскости были размещены с учетом создания впечатления их перехода из «темноты» на «свет», что семантически понимается как сакральное путешествие к Началу. Часть петроглифов окрашена охрой. Скорее всего, такой прием передает информацию о крови в широком понимании этого термина, включающем: кровное родство с хозяйкой Вселенной, с животным миром, а также наиболее тривиальные — неизбежную кровь при рождении и смерти. В качестве дополнительных материалов, позволяющих уточнить семантику образов, использованы погребальные комплексы могильников, датированные исследователями широким хронологическим диапазоном, включающим поздний мезолита, неолит и бронзу, находящиеся в долине верхнего течения Лены: Верхоленского (Окладников, 1978), Макрушинского (Ветров и др., 1995; Фролова, Алтухов, 1997; Алтухов, 2001), «Рытвинка. Погребение 1» (Аксенов, Семенов, 1980), «Новые Казарки» (Базалийский, Задонин, 1996), погребения в лесном урочище Силинка (Белоненко, Меньшагин, 2000). Материалы неолитических погребальных комплексов Верхоленского (Окладников, 1978), Макрушинского (Ветров и др., 1995: 112 — 132), «Новые Казарки» (Базалийский, Задонин, 1996: 28 — 32) могильников показали, что скульптурные изображения рыб сопровождали мужчин и располагались всегда около голов умерших. Головами скульптурки ориентированы на восток. Таким образом, семантика образа рыбы соотносится с Проводником в сакральном путешествии к Началу. В коллективном погребении (мужчина и женщина) № 13 Макрушинского могильника, датированном эпохой ранней бронзы, найдено скульптурное изображение медведя. У женского костяка между указательным и большим сжатыми пальцами левой руки располагалась скульптурка медведя из лопаточной кости животного, как бы выходящего из кулака (темноты) (Алтухов, 2001: 15, рис. 3). Данный факт семантически, возможно, раскрывается следующим образом. В женщине заключено понятие Начала (она дает жизнь). В ее левую руку (после смерти) вложен символ Возрождения (медведь). В районе груди скульптурного изображения медведя нанесена группа вертикальных линий, изображающих ребра, что является отражением так называемого скелетного стиля. Вероятно, так отмечено нахождение медведя в темной части Вселенной, т.е. в данный момент он спит. В целом, семантика скульптурки медведя не противоречит высказанному мнению относительно фигуры этого зверя на писанице. Находясь в могиле (Нижний Мир), в левой (Запад = Нижний Мир) руке женщины (Начало), скульптурка в скелетном стиле (Смерть) развернута головой вверх (движение вперед). Таким образом, прочитываются следующие формулы: «Женщина есть Начало», «Медведь есть Возрождение», что следует понимать «Начало есть Возрождение». Фигурка нерпы, обнаруженная в могильнике «Шаманка» (Древнейшие по199

гребальные комплексы Иркутской области, 2006), исходя из семантики образа на писанице, могла отражать идею Перехода в Нижний Мир. Фигурки парциальных лосиных голов в могильниках содержат мысль о Начале нового жизненного цикла. Охра выявлена в Верхоленском и Макрушинском могильниках, одиночных погребениях «Новые Казарки» и «Рытвинка». В погребениях, где охра выявлена под детскими телами, она символизировала кровь, связанную с рождением (Аксенов, Семенов, 1980; Окладников, 1978: 45- 51). В женских погребениях ею отмечены места будущего плода (тазовая область) и кормления младенца (область груди) (Окладников, 1978: 12, 22, 55; Ветров и др., 1995: 126). В мужских погребениях выкладывание орудийного комплекса на пятна охры, скорее всего, символизировало его обновление (Окладников, 1978: 10, 122, 124; Базалийский, Задонин, 1996). Таким образом, в процессе исследования семантики образов и сюжетов установлено, что посредством техники выполнения петроглифов, ориентации их головой относительно линии движения Солнца, расположения на флангах писаницы, композиционных построений, зафиксирована главная мысль о цикличности жизни, выраженная через формулу «Смерть есть Начало». Часть рисунков, выполненных в техниках углубленного протира и окрашенного протира, неоднократно обновлялись. В первом случае это и отразилось в заглублении изображений в скальную поверхность, во втором — в неоднородности окраски поверхности. Необходимое обновление петроглифов связано с сакральностью объекта, благодаря заложенной в нем информации, которая подкреплялась дополнительно цветом — белым (протир), соответствующим понятию чистоты, и красным (окрашивание охрой), связанным с кровью и предками. Таким образом, писаница являлась своеобразным «инструментом», при помощи которого постоянно происходило возвращение к Началу. Подновлять имеющиеся изображения и наносить новые могли только посвященные люди. Широко бытующее мнение о том, что на плоскостях рисовали дети, не состоятельно, т.к. они соотносились с понятием Будущего, следовательно, вообще не имели права присутствовать здесь, кроме подростков, пошедших инициацию посвящения приобщения к взрослым. В этнографии до настоящего времени присутствует факт отмечать возврат к Началу (главные праздники). Действия, связанные с началом нового хозяйственного цикла, проводятся весной, т.к. приурочены к обновлению природы после темного холодного зимнего периода. Литература Аксенов М.П., Семенов В.М. «Хиньское» погребение с верхней Лены // Проблемы археологии и этнографии Сибири и Центральной Азии: Тез. докл. к регион. конф. 25-27 марта 1980 г. — Иркутск, 1980. — С.123 — 126. Алтухов В.В. Макрушинский могильник. Комплекс ранней бронзы //На стыке поколений: Материалы XI регион. археол.-этнограф. конф. учащихся, 2730 марта 2001 г. — Иркутск: ЦДЮТиК, 2001. — С. 3 — 15. Базалийский В.И., Задонин О.В. Новое неолитическое захоронение на верхней Лене //Археологическое наследие Байкальской Сибири: изучение, охрана и исследование: Сб. науч. тр. — Иркутск, 1996. — Вып. 1. — С.28 — 32. Белоненко В.В., Меньшагин Е.В. Могильник Силинский на Верхней Лене 200

//Байкальская Сибирь в древности: Сб. науч. трудов. — Иркутск: Изд-во Иркут. гос. пед. ун-та, 2000. — Вып. 2, ч. 2. — С.51 — 65. Ветров В.М., Бердникова Н.Е., Алтухов В.В., Фролов А.В. Макрушинский могильник. Ранненеолитический комплекс // Байкальская Сибирь в древности. Межвуз. сб. науч. тр. — Иркутск, 1995. — С. 112 — 132. Древнейшие погребальные комплексы Иркутской области: Глазковский некрополь. Могильник «Шаманка». — Иркутск, 2006. — 22 с. Кубарев В.Д. Древние росписи Каракола. — Новосибирск,1988. — 173 с. Ларичев В.Е. Ленский дракон и время (астрономический, календарный и космогонико-мифологический аспекты семантики панно с чудовищем, которое вознамерилось проглотить Мироздание?) //Древности Якутии: Искусство и материальная культура: Сб. науч. тр. — Новосибирск: Наука, 2006. — С. 102 — 136. Мельникова Л.В. Новое в изучении Шишкинских писаниц на реке Лене // Памятники наскального искусства. — М., 1993. — С.30-53. Николаев В.С., Мельникова Л.В. Петроглифы Кудинской долины — Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2008. — 170 с. Окладников А.П. Верхоленский могильник — памятник древней культуры народов Сибири — Новосибирск: Наука. Сиб. отд., 1978. — 288 с. Подольский М.Л. О композиционной цельности наскального искусства // Международная конференция по первобытному искусству. — Т.II. — Кемерово: НИКАЛС, 2000. — С. 20 — 31. Фролова А.В., Алтухов В.В. Топография Макрушинского могильника (по результатам 1989-1996 гг.) //Дуловские чтения 1997 года (Секция археологии и этнографии): Матер. докл. и сообщ., окт. 1997 г. — Иркутск, 1997. — С.61 — 63.

В.С. Николаев1, Л.В. Мельникова2 Иркутский государственный технический университет, г. Иркутск, Россия 2 Иркутское художественное училище, г. Иркутск, Россия

1

ПОГРЕБАЛЬНЫЕ КОМПЛЕКСЫ XII – XIV В.В. Н.Э. КАК ОТРАЖЕНИЕ МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ КОЧЕВНИКОВ ПРЕДБАЙКАЛЬЯ В ЭПОХУ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ Человек в глубокой древности в поисках объяснений окружающего мира и определения в нем своего места, создал сложную структуру, называемую исследователями Моделью Мира. Данная структура состоит из двух частей – горизонтальной и вертикальной. Горизонтальная часть отражает четыре направления света, вертикальная (трехчастная) – временные категории (будущее, настоящее, прошлое). Этнографические данные показывают, что Модель Мира нашла отражение в материальной культуре (жилище, посуде, женской одежде и пр.), а также в цветовой и числовой символике, орнаменте. Ею пронизаны все стороны жизни человека: свадьба, рождение, похороны, главные хозяйственные праздники (Львова и др., 1988; Жуковская, 2002). Данное исследование направлено на реконструкцию системы мировоззрения кочевников Предбайкалья по погре201

бальным комплексам, датированных исследователями началом II тыс. н.э. Для исследования использованы материалы могильников Сэгенутский, Усть-Талькин и Доглан. Сэгенутский могильник исследован в 1929 г. А.П. Окладниковым и состоял из 8 захоронений (Окладников, 1958). Могильник Усть-Талькин раскопан Е.Ф. Седякиной в 1957 - 1959 гг. В полевых отчетах и публикациях имеется информация о 79 погребениях (Николаев, 2004: 26 - 38). Могильник Доглан найден в 1989 г., пока раскопано 19 могил (Николаев, 2004: 38 – 45). Таким образом, для исследования отдельных аспектов семантики погребальных комплексов использованы материалы 106 могил. Планиграфия Сэгенутского могильника отсутствует. Известно, что он располагался на левом берегу р. Манзурка (левый приток р. Лены) в ее приустьевом участке. Могильник Усть-Талькин находился на юго-восточном склоне высокого борта, неглубоким распадком был разделен на две части. Меньшая группа могил располагалась в северо-западной части, большая – в юго-восточной (Николаев, 2004: 26). Могильник Доглан выявлен в урочище Турен на юго-восточном склоне высокого борта. В целом могильники представлены захоронениями людей (взрослые, дети) и животных. Большая часть погребений одиночные, однако,встречаются парные, где в одной могильной яме погребены двое детей или две туши животных, или человек и животное (Николаев, 2004: 104 – 107). Значительная часть погребений имеет надмогильные сооружения, представленные кладками, выполненными из плит песчаника. Форма кладок различная. Под сплошными плоскими кладками овальной формы захоронены туши животных. Под кладками овальной формы с незаполненным центром погребены дети. Могилы взрослых людей оформлялись кольцами, сложенными из неплотно прилегающих друг к другу плит песчаника (Николаев, 2004: 107 – 112, 128). Внутри могильные сооружения представлены лиственничными колодами, дощатыми ящиками и дощатыми рамами. В первом варианте похоронены взрослые люди, во вторых и третьих вариантах конструкций – дети. Отмечено, что часть конструкций оборачивалась (выстилалась) берестой (Николаев, 2004: 116 – 119). Умершие ориентированы по линии С – Ю, головой на С. Основное трупоположение выполнено вытянуто на спине, руки вдоль туловища. Погребальный инвентарь взрослых представлен бытовым орудийным комплексом, среди которого имеются лук со стрелами, ножи, пальмы, кресала, ножницы. У детей сопроводительный инвентарь более бедный. Подросткам укладывали в могилу ножи, а детей младшего возраста хоронили без предметов. В отдельных случаях взрослых сопровождали части бараньих туш (Николаев, 2004: 123 – 125). Для исследования семантики погребальных комплексов нами использованы бинарные (противоположные) пары, которые лежат в основе реконструкции Модели Мира (Львова и др., 1988: 100 – 101). Прежде всего, следует сказать о местах расположения могильников. Как уже отмечено выше, они организованы на левых берегах рек, на светлых юговосточных склонах возвышенностей. В данном случае тяготение к левому направлению связано с западом, а юго-восточное – с востоком. Бинарная пара восток – запад является линией движения Солнца, где восток понимается как Начало, а запад – Конец. Река всегда воспринималась дорогой в Нижний Мир. 202

Таким образом, мы видим отношение к смерти не как к конечному результату, а как переход к началу нового жизненного цикла. Разнообразие надмогильных сооружений не случайно. Неплотные кольца вокруг могил взрослых людей, скорее всего, ассоциируются с цикличностью жизни. Относительно возраста умерших (35 - 40 и старше 55 лет) здесь, вероятно, следует понимать, что данный возраст воспринимался полным по наличию у умерших детей (Львова и др., 1988: 190). В свою очередь, надмогильные сооружения детских погребений представлены овалами из плотно подогнанных плит, располагавшихся непосредственно над могильной ямой, в центре которых имелось свободное пространство. Семантически данный факт объясняется коротким присутствием ребенка в Срединном мире (Львова и др., 1988: 189; Бравина, 2005: 165). Таким образом, умершему ребенку необходимо было обеспечить быстрый возврат в Верхний мир, откуда он вновь вернется в Средний мир. Над тушами животных (кони и коровы) сооружались плотные полные кладки овальной формы, которые как бы запечатывали их. Если учесть, что животные заводились на могильник живыми, а затем на краю готовой могилы ударом в лобную часть умерщвлялись, то полная закладка соотносится с представлениями о переходе животного в Нижний мир, что дополнительно подчеркивалось их расположением в северо-западном секторе. Сооружение надмогильных кладок, скорее всего, связано с условной границей между Срединным и Нижним мирами. Внутримогильные сооружения (колоды, дощатые ящики, рамы) позволяют сказать, что в эпоху средневековья Модель Мира представлялась в образе дерева. При его помощи отображалась вертикальная трехчастная временная структура, где корни понимались как Нижний мир (прошлое), ствол – Средний мир (настоящее), крона – Верхний мир (будущее). Взрослые люди, прошедшие полный жизненный цикл, уходя в Нижний мир – мир предков, помещались в колоду. Колода – самая толстая прикорневая часть ствола. Дети, напротив, только начавшие жизнь в Срединном мире, всегда ассоциировались с временной категорий будущего, поэтому не могли быть похоронены в колоде, для них сооружали условное неполное дерево, а именно – ящик (рама). Данное сооружение имитировало крону дерева, где нет ствола, а есть только ветки. Тела старших детей укладывались непосредственно на грунт. Часть колод внутри была выстлана берестой, так же как и в ряде детских погребений доски обернуты берестяными лентами. Данное действие следует понимать как подчеркнутое отношение к березе. Именно береза в этнографии многих этносов (славяне, тюрки, монголы, буряты) соотносилась с двумя основными цветами – белым (чистота) и зеленым (жизнь) и воспринималась условной границей между мирами (Ксенофонтов, 1977: 40, 49, 52, 163; Гурвич, 1980: 98; Мастюгина, 1980: 93; Львова и др., 1988: 23; Мадлевская, 2007: 210; Коринфский, 2007: 230; Бравина, Попов, 2008: 213). В погребальных комплексах присутствие березовой коры следует понимать как отображение белого цвета, ассоциируемого с понятиями «очищения, чистоты». Это значит, что смерти семантически соответствовал белый цвет. После погребения умерший начинал совершать путь к новому жизненному циклу, ассоциируемому с зеленой кроной этого же дерева. Положение умерших тел ориентировано по линии север – юг (головой на север). В этнографии сибирских этносов север соотносится с понятиями холода, 203

темноты, ночи, зимы, а юг – с теплом, светом, днем, летом. В целом они синонимичны двум основным понятиям – смерти (север) и жизни (юг) (Львова и др., 1988: 45). В связи с этим необходимо рассмотреть положение детей в парных погребениях. Здесь старший (по возрасту) ребенок располагался с западной стороны, а младший – с восточной. Таким же образом (к востоку) отмечено расположение потомства (жеребят и телят) от туши взрослого животного в двойных погребениях коров и лошадей (Николаев, 2004: 219). В данном случае отображена линия движения Солнца. Старший уходил в Нижний мир – мир предков, а младший – возвращался к Началу, ибо он еще не совершил свой путь в Срединном мире. Отсюда и полное отсутствие сопроводительных предметов у младших по возрасту детей, ибо они им не нужны. Старшие дети получали только те предметы, которыми они наделялись в процессе прохождения последнего в их жизни обряда инициации. Располагалась они с восточной стороны от тела умершего. Это не случайно, как не случайно и то, что детские погребения в могильнике сосредоточены в юго-восточном секторе. Так отмечалось их положение не только в обществе, но и в Модели Мира, связанного с понятием Будущего. Следовательно, размещение предметов с восточной стороны от тела ребенка символизировало их востребованность в Будущем. У ряда детских костяков (погребения № 17, 19, 20 могильника Доглан) отсутствует одна или обе ступни. Возможно, мы видим конечный результат действия с телами умерших при совершении погребального обряда, направленного на разрыв со Срединным миром. Интересен факт, отмеченный А.П. Окладниковым при раскопках Сэгенутского могильника. В одной могиле (№7) умершего ребенка положили ничком без сопроводительного инвентаря. К сожалению, исследователь не указал возраст ребенка (1958: 200 – 213). Однако сам факт выявленного трупоположения заставляет сделать предположение о том, что данный ребенок значительно отличался от других детей в силу специфического (ненормального) поведения. Положение ничком говорит о его переходе в Нижний мир (что не свойственно для погребения детей), т.к. для него возвращение к Началу было невозможно. При рассмотрении погребального инвентаря во взрослых могилах выявлена следующая устойчивая картина. Умершим мужчинам, помимо необходимых предметов, связанных с их деятельностью, помещали лук со стрелами и кресало (Николаев, 2004: 66 – 67). Кресало – особый предмет, предназначенный для добывания огня. У всех народов сохранилось отношение к огню (костру) как связующему звену между Срединным и Нижним мирами. Именно посредством огня (костра) предки могли наблюдать за потомками. Известно, что существовала серия запретов относительно огня, направленная на поддержание связи между ушедшими и живыми: нельзя было заливать костер, подбрасывать гнилые дрова, шевелить поленья острым предметом. В противовес запретам имелись обряды, направленные на проявление уважения предкам. Самыми распространенными из них являлись – ежедневное кормление огня и возжигание нового огня в юрте молодоженов от угольков родительского костра (Львова и др., 1988: 136 – 147). Мужчина, по роду своей деятельности связанный со смертью (охотник, воин), получал лук со стрелами и кресало, символизирующие связь с Нижним миром. Интересен факт нахождения кресала в одном из детских погребений (№ 19) могильника До204

глан с западной стороны от тела умершего (Николаев, 2004: 44). Исходя из рассуждений, приведенных выше, следует, что умерший ребенок, во-первых, был мальчиком, во-вторых, прошедшим обряд инициации, направленный на приобщение его к мужчинам. В женских погребениях наиболее распространенным предметом являются ножницы, которые всегда укладывались под голову умершей (Николаев, 2004: 67). Семантика данного предмета ясна. Это символ дуальности (двойственности). Помещение ножниц в могилу является отражением крайних понятий Жизни и Смерти (Начала и Конца), связанных с цикличностью жизни. Размещение предмета под головой, возможно, синонимично детским предметным комплексам, помещенным с востока. В этнографии сохранилось представление о том, что женщина, продолжающая человеческий род, являет собой понятие Начала. Тело человека так же соотносилось с Мировым древом. Его голова соответствовала кроне, туловище – стволу, ноги – корням (Львова и др., 1988: 105). Таким образом, ножницы, положенные под голову, символизировали переход женщины к Началу. В большинстве погребений взрослых людей найдены кости расчлененной туши барана, которые дали информацию о том, что мужчинам и женщинам укладывались разные части туши. Общим является место расположения кусков – область ног. Мужчинам куски туши укладывались с внешних сторон обеих ног. С левой стороны (восток) помещали левую часть туши (без таза) и голову без нижней челюсти, с правой (запад) – правую часть туши, таз и нижнюю челюсть (Николаев, 2004: 42 – 43). Таким образом, голова барана, размещенная на востоке, символизировала серию понятий – передний, начало, возрождение. Женщинам укладывались задние части туши – крестец и бедра. Такое разделение жертвенного животного, скорее всего, подчеркивало приоритет мужчины в обществе. Таким образом, рассмотренная часть погребального обряда позволяет констатировать отношение к смерти. Общеизвестно, что смерть в этнографии сибирских этносов соотносилась с понятием хаоса (Львова и др., 1988: 195 – 199). Сооружение погребальной конструкции, ориентация умершего головой по сторонам света, размещение сопроводительного инвентаря было направлено на упорядочение хаоса с целью возобновления жизни. Разрушенный смертью порядок мог восстановиться в том случае, если человека возвращали в космос, коим является Модель Мира с ее четырехчастной горизонтальной и трехчастной вертикальной структурами. Изложенная реконструкция системы мировоззрения кочевников Предбайкалья, существовавшая в начале II тыс н.э., позволяет сказать, что в ее основе лежало движение Солнца, определявшее приоритетные направления Восток – Запад, связанные с понятиями Начала – Конца. Другая пара противоположностей, соответствовавшая северу и югу, соотносилась с основными двумя частями года – холодной (зима) и теплой (лето). В свою очередь, вторая бинарная пара являлась синонимичной первой. Нижний мир, отмеченный кладкой, располагался и в устье рек и на склонах возвышенностей. В качестве космического центра, соединяющего миры, выступало Мировое древо – лиственница – самое прочное дерево, из которого делались внутримогильные сооружения. Именно при помощи них различные по половому признаку и возрасту люди совершали свое сакральное путешествие к Началу. Другим 205

главным деревом являлась береза. С ее помощью передавалась сакральная цветовая символика, где белая кора отражала белый цвет – цвет смерти, а зеленая крона – зеленый цвет – цвет жизни. Мужчины, вероятно, проходили самый длинный путь, т.к. они и при жизни были связаны со смертью. Женщины, являющиеся продолжательницами жизни, после погребения должны были вернуться к Началу. Для детей жизнь еще не начиналась. Все это отражалось через предметный комплекс и порядок его расположения по сторонам света относительно тела умершего. Поэтому главными сопровождающими предметами мужчин являлись лук со стрелами и кресало, женщин – ножницы. Детям предметы Срединного мира не полагались. Отсюда следует, что предметный погребальный комплекс обладал двойственным характером, т.к. сделанный руками живых он принадлежал Срединному миру, но в то же время являлся своеобразным маркером в сакральном путешествии после смерти в Нижнем мире (Львова и др., 1988: 198). Имеющиеся широкие аналогии в этнографии сибирских этносов говорят о том, что данная система мировоззрения, где мир понимался цельным (неделимым), сложилась в глубокой древности. Она является внеэтничной. Этот факт отметила группа авторов, исследовавшая мировоззрение южных тюрков по эпическим произведениям и этнографии сибирских этносов: «Чем более древние пласты мировоззрения мы рассматриваем, тем однороднее выявляемая картина любого региона. Нарастание этнически особенных черт происходит соразмерно ходу этнической истории… В мировоззрении любого народа можно обнаружить воплощение общекультурных закономерностей» (Львова и др., 1988: 8). Такой общекультурной закономерностью, как показали исследованные погребальные комплексы, является объемная Модель Мира, отражающая отношение человека к жизни и смерти, где жизнь понималась как цикличное явление, а смерть – ее начало. Литература Бравина Р.И. Концепция жизни и смерти в культуре этноса: На материале традиций саха. – Новосибирск: Наука, 2005. – 307 с. Бравина Р.И., Попов В.В. Погребально-поминальная обрядность якутов: памятники и традиции (XV – XIX вв.). – Новосибирск: Наука, 2008. – 296 с. Гурвич И.С. Якуты // Семейная обрядность народов Сибири (опыт сравнительного изучения). – М.: Наука, 1980. – С. 97 - 100. Жуковская Н.Л. Кочевники Монголии: Культура. Традиции. Символика: Учеб. пособие. – М.: Изд-во Вост. Лит., 2002. – 247 с. Коринфский А. Народная Русь: Сказания, поверья, обычаи и пословицы русского народа. – М.: «Белый город», 2007. – 591 с. Ксенофонтов Г.В. Эллэйада: Материалы по мифологии и легендарной истории якутов. – М.: Наука, 1977. – 247 с. Мадлевская Е. Русская мифология. Энциклопедия. – М.: Эксмо; Спб.: Мидгард, 2007. – 784 с. Мастюгина Т.М. Буряты //Семейная обрядность народов Сибири (опыт сравнительного изучения). – М.: Наука, 1980. – С. 91 – 97. Николаев В.С. Погребальные комплексы кочевников юга Средней Сибири в XII-XIV веках: усть-талькинская культура. – Владивосток; Иркутск: Издво Ин-та географии СО РАН, 2004. – 306 с. 206

Окладников А.П. Археологические данные о появлении первых монголов в Прибайкалье // Филология и история монгольских народов. – М., 1958. – С. 200 – 213. Львова Э.Л., Октябрьская И.В., Сагалаев А.М., Усманова М.С. Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири. Пространство и время. Вещный мир. – Новосибирск: Наука, 1988. – 225 с.

Ю.И.Ожередов1, А.Ю.Ожередова1, Ч. Мунхбаяр2 Томский государственный университет, Ховдский государственный университет

1 2

ДРЕВНЕТЮРКСКИЙ ПОМИНАЛЬНИК СО СКУЛЬПТУРОЙ В ДОЛИНЕ РЕКИ У ЛАН-ДАВАНЫ В БАЯНУЛЬГИЙСКОМ АЙМАКЕ ЗАПАДНОЙ МОНГОЛИИ. В 2007 г. международной экспедицией Томского и Ховдского государственных университетов выявлен ряд статуарных памятников нескольких этапов монгольской истории. В частности, под юго-западным склоном Монгольского Алтая на территории Баян-Ульгийского аймака в долине реки Улан-даваны гол была изучена поминальная оградка тюркского времени с антропоморфным изваянием (47º 14' 55,0» северной широты, 91º 05' 45,6» восточной долготы) (Рис.1-5). Следует отметить, что данная находка в этой зоне Западной Монголии далеко не исключение. Разнотипные археологические памятники тянутся почти непрерывными цепями с обеих сторон высокогорного перевала Улан-дава, рассекшего главный хребет Монгольского Алтая на высоте 3148 м над уровнем моря. Типохронологические особенности визуально регистрируемых объектов фиксируют заселенность данной территории, по меньшей мере, с эпохи бронзы. На юго-западной стороне перевала, почти под самой вершиной, берет начало одноименная горная река Улан-даваны гол, консолидированная из разветвленной системы сбегающих вниз ручьев. Растекающаяся первоначально бессистемно по скальной поверхности родниковая вода постепенно формируется в единое русло, по которому устремляется вниз вдоль левого борта узкой долины. Книзу долина постепенно расширяется, что особо заметно на месте слияния Улан-даваны гол с рекой Боорго гол, впадающей с левой стороны. Русла этих рек на протяжении нескольких километров до точки встречи идут практически параллельными курсами. По правому борту долины и берега реки Улан-даваны гол спускается грунтовая дорога, вдоль которой зафиксировано 22 археологических объекта, находящихся в диапазоне высот от 2520 м до 2331 м над уровнем моря. Наибольшая их концентрация замечена на расширении долины у места слияния названных рек. Здесь же обнаружена упомянутая поминальная оградка, расположившаяся несколько обособленно от других объектов. Почти правильная квадратная в плане ограда с размерами 3,5х3,3 м выстроена из каменных плит или узких глыб, установленных на ребро, и ориен207

тирована по линиям СВ-ЮЗ – ЮВ-СЗ. Для сооружения западной и восточной стен ушло соответственно 5 и 6, а северной и южной по 3 длинных камня. Внутренняя поверхность полностью завалена разновеликими, преимущественно крупными обломками гранита. Привлекает внимание центральная часть, где доминирует плита с размерами 72х40 см, вокруг которой образовалось скопление камней, в плане напоминающее форму круга или квадрата с расплывчатыми очертаниями (Рис.1, 2).

Рис. 1. Поминальник Улан-даваны гол. Вид с В. С внешней стороны в 24 см от северо-восточной стены оградки в грунт установлено каменное изваяние, к северо-востоку от которого на 79 м вытянулась цепь из 11 балбалов (Рис. 1, 2, 4). Скульптура выполнена на блоке светлосерой крупнозернистой породы, по структуре схожей с гранитом. Местами на лицевой и почти целиком на тыльной стороне поверхность камня перекрывает корка коричневого цвета, иногда красноватого оттенка. На лицевой стороне она снята при вырубке изображения, изготовленного способом выборки фоновой поверхности на глубину до 0,5 см. За счет этой техники формообразующие барельефные линии и поверхности выделяются более насыщенной цветовой гаммой коричневых тонов (Рис.2,3). Особенностью скульптуры является способ передачи его антропоморфной составляющей: в верхней части блока изображено только лицо портретируемого, памяти которого посвящена поминальная оградка. Этим подобный тип скульптуры сильно отличается, прежде всего, от так называемой круглой скульптуры, а также от той части блоковой скульптуры (к которой он также принадлежит), которая характеризуется детализацией фигуры человека. Данный тип является наиболее абстрагированным и максимально обобщенным, не теряя в то же время индивидуальности в художественной передаче. Высота изваяния над поверхностью почвы достигает 90 см, ширина блока по лицевой стороне варьирует от 28 см на вершине до 27 см у подножия. В сечении блок подтреугольной формы с максимальной мощностью 25-27 см. Высота обработанной поверхности на блоке составляет 47 см, то есть чуть более половины всей видимой над почвой части изваяния. Максимальные параметры лица в пределах 34х27 см. В целом оно имеет яйцевидную форму, заметно суженную к подбородку. Контур лица проработан двумя не смыкающимися, а как бы частично впу208

щенными друг в друга контррельефными полосами, одна из которых оконтурила верхнюю часть лица, а вторая – нижнюю. Тем самым, в первой сформирован абрис лба и бровей, а во второй - контур подбородка. Круто изогнутая линия сомкнутых бровей переходит в прямой длинный и узкий нос, 8 см длины которого почти полностью сбито. В нижней части к носу вплотную примыкает изогнутая концами вниз линия усов, под которой рельефным контурным овалом обозначен рот. Точно так же сплошным рельефом показаны небольшие миндалевидные глаза и характерные для кочевников монголоидной расы пятна солярной пигментации на выпуклостях щек, обозначенные почти правильными дисковидными образованиями (Рис.4,5).

Рис. 2. Поминальник Улан-даваны гол. Вид с ЮЗ. Поверхность подбородка со стороны рта к окончанию плавно приподнята, что, вероятно, не случайность, а художественный прием, посредством которого мастер показал наличие короткой бородки, поднимающейся вверх на скулы персонажа. Особенностью нижней контурной полосы, помимо ее значительной ширины относительно верхней полосы (2-4,5 см), является наличие в центральной ее части заостренного снизу мысовидного выступа с параметрами 10х11, 5 см. В плане он напоминает опрокинутую навзничь юрту или другое жилище с конической крышей. Нам уже доводилось встречать в юго-западной приграничной зоне Западной Монголии похожий элемент оформления тюркской скульптуры. В долине р. Хужирт гол, левого притока р. Булган, были обнаружены два тюркских поминальника с изваяниями на каменных блоках. У одного из них контррельефная полоса оконтуривает узкий округлый подбородок, а вниз из ее середины спускается овальный мыс (Ожередов Ю.И. 2008. с.148, рис.4). Географически указанный памятник находится в той же части Монголии, на расстоянии 40-50 км от публикуемого, что в совокупности со стилистическим сходством скульптур 209

позволяет предполагать их принадлежность к одной из локальных групп средневекового населения, употреблявшей этот мало распространенный элемент. Основанием для такого вывода послужила фактическая неудача в поиске подобного рода детали на изваяниях, введенных в научный оборот, и, соответственно, имевших какое-либо тому объяснение. Наиболее близкими по форме и вполне объяснимыми аналогами подобных выступов являются контурные изображения нависающей бороды на некоторых изваяниях Тувы, Хакасии, Монголии и Семиречья (Евтюхова Л.А. 1952 рис.14, 22-2, 42; Кубарев В.Д. 1997, с.179; Кубарев Г.В. 2005, рис. 10-5). Однако для нашего случая такая трактовка не подходит на основании отсутствия такого изображения.

Рис. 3. Изваяние Улан-даваны гол. В этом случае, трактовка данного элемента наиболее перспективна при рассмотрении его в контексте осмысления в качестве детали одежды или носимых аксессуаров. При изучении первого варианта вполне очевидным становится, что в изображениях плечевой одежды тюрков преобладают треугольные вырезы на груди статуируемых (Кубарев В.Д. Кубарев Г.В. 2000, рис. 1-4; Кубарев Г.В. 2005. рис. 5-11). И лишь в одном случае обнаруживается некоторое элементное сходство с нашим образцом на экземпляре круглой скульптуры из Казахстана, выделенной Г.В. Кубаревым в первый тип изображений тюркских халатов (2000, с.81, рис. 1-2). Подтверждением данной версии в какой-то мере может послужить пример из предшествующей иранской эпохи. Реконструкция женского костюма из Телля-тепе имеет аналогичный выступ, обусловленный особенностью кроя богато украшенной нижней рубахи, одетой под распашной халат (Яценко 210

С.А. 2006, рис. 117). Учитывая глубокую преемственность кочевников тюркского круга от предшественников скифо-сарматского мира, а также безусловное сохранение каких-то групп прежнего населения в тюркском социуме, можно допустить сохранение отдельных архаичных для данного времени элементов покроя одежды и отражение их на сакральной скульптуре. Возможно, что эти проявления культурного присутствия связаны с какой-то локальной группой населения, о чем сказано выше и уже ранее предполагалось в связи с публикацией поминальной скульптуры с р. Хужирт (Ожередов Ю.И. 2008, с. 149). Несколько других возможных на сегодняшний день вариантов объяснения этой статуарной детали одинаково гипотетичны и не могут пока с абсолютной достоверностью дать ответ на данный вопрос. В частности, к ним может относиться предположение о шейном украшении или указании места нахождения духовной сущности человека.

Рис.3. Поминальник Улан-даваны гол. На извуаянии микалент. В связи с последней версией хочется вернуться к другому изваянию. Весьма близким по месту расположения на туловище является прямоугольный контурный знак, как бы подвешенный на груди фигуры, изученной в Убсугульском (Увс) аймаке, соседствующем с Ховдским на северо-востоке Западной Монголии. Близ самонного центра Умэнэ говь, или Намир, нами исследован комплекс памятников, в составе которого имеются две тюркские скульптуры на каменных блоках. Предполагалось, что знак на груди одной из скульптур семантически мог быть аналогичен широко известным нагрудным знакам культур Сибири, осмысляемым в качестве места или емкости для хранения души изображаемого существа (Ожередов Ю.И. 2007 а., с. 22; Ожередов А.Ю. 2007 б, с. 160; Ojeredov Yu. I. 2007, с. 158; Ожередов Ю.И., Ожередов А.Ю. 2007, с. 66, рис.3). Однако настоящий знак 211

имеет несколько иную конфигурацию и, вероятнее всего, иную семантику. Оставляя данную тему для будущих исследований, стоит сказать о другом. Далеко не новость, что в тюркском обществе существовало несколько отличных друг от друга скульптурных изобразительных традиций. Наряду с изготовлением полноформатной круглой скульптуры существовала другая изобразительная манера – блоковая, которая отмечалась на территории Монгольского Алтая уже Г.Н. Потаниным (1881, с. 66-68), а позже для более широкого региона Л.А. Евтюховой (1952, с.72), В.Д. Кубаревым (1997, с.8) и рядом других исследователей. Внешне не столь броская как круглая, она, тем не менее, имеет широкое распространение и численно не уступает первой. А имеющаяся тенденция к постоянному накоплению данного материала показывает его былую популярность (Цэвэндорж Д., Кубарев В.Д. 2000). При этом по изобразительно-информационной полноте блоковая скульптура, в свою очередь, делится на два разряда: с детализацией фигуры человека и без таковой. Второй разряд этого типа скульптуры ограничивается лишь присутствием антропоморфной личины. Лицо стало ее основным и единственным изобразительным элементом, очевидно, имевшим самостоятельную идейную ценность и значение. В чем причина появления такого рода изображений, как, впрочем, и других разновидностей тюркской скульптуры, окончательно еще не решено и в литературе на эту тему существует целый ряд гипотез. Вместе с тем опыты такого рода классификации, кажется, уже можно проводить. Необходимость в этом диктуется процессом дальнейшего углубления в проблему, которая, определенно, должна решаться на основе стационарных исследований как непосредственно поминальников, так и сопутствующих им погребальных объектов.

Рис. 5. Изваяние Улан-даваны гол. На камне микалент

212

Литература Евтюхова Л.А. Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии. - М. Изд-во АН СССР, 1952. – МИА. 24. – С. 72-120. Кубарев В.Д. Каменные изваяния Алтая: Краткий каталог. – Новосибирск; Горно-Алтайск, 1997. – 184 с. Кубарев Г.В. Халат древних тюрок Центральной Азии по изобразительным материалам // Археология, этнография и антропология Евразии. - 2000. - № 3. – С.81-88. Кубарев Г.В. Культура древних тюрок Алтая (по материалам погребальных памятников). – Новосибирск: Изд-во ИАЭ СО РАН, 2005. – 400 с. Ожередов Ю.И. Тюркские изваяния реки Хужирт-гол в Баян-Ульгийском аймаке Западной Монголии // Homo eurasicus в глубинах и пространствах истории. – СПб: Астерион, 2008. – С. 146-150. Ожередов Ю.И. Предварительные исследования монументальной скульптуры в сомоне Умнэ-Говь Убсунурского аймака Западной Монголии // Алтае-Саянская горная страна и история освоения ее кочевниками. – Барнаул: Изд-во Алт. Ун-та, 2007 а. .– С.18-22. Ожередов Ю.И. Археолого-этнографический комплекс в Увс аймаке Западной Монголии // Birinci uluslararasi avrasya arkeoloji rongresi. – Ismir, 2007 б. – C. 159-160. Ojeredov Yu. I. Bati Mogolistan Uvs Aimaginda Bir Arkeolojik-Etnografik Alan // Birinci uluslararasi avrasya arkeoloji rongresi. – Ismir, 2007. – C. 157-158. Ожередов Ю.И. Ожередова А.Ю. Археолого-этнографический комплекс в Увс аймаке Западной Монголии (предварительное сообщение) // Монгол Алтай. Улаанбаатар хот. – 2007, - С. 62-66. Потанин Г.Н. Очерки Северо-Западной Монголии. – СПб, 1881. – Вып. II. – 171 с. Цэвэндорж Д., Кубарев В.Д. Новые древнетюркские изваяния Монгольского Алтая // Обозрение результатов полевых и лабораторных исследований археологов и этнографов Сибири и Дальнего Востока в 1994-1996 годах. – Новосибирск, 2000. – С.199-200 Яценко С.Я. Костюм древней Евразии (ираноязычные народы). – М: Вост. Лит., 2006. – 664 с.

Л.К. Полоцкая Иркутский государственный технический университет, г.Иркутск, Россия

Территориальные маркеры в культуре эвенков Байкальской Сибири Понимание человеком обитаемого пространства специфично для каждой культурной традиции, его масштабы и внутренняя организация могут сильно варьировать, согласно картине мира проживающей на данной территории группы людей. Но наряду с культурными традициями в формировании территориального поведения индивидов и их групп большое значение имеют заложенные в человеке как представителе биологического вида филогенетические особенности. С точки зрения проксемики поведение человеческих популяций в конкретной ландшафтной ситуации обусловлено на филогенетическом уровне, 213

человек склонен рассматривать пространство, в котором он находится, как свои владения. Вследствие этого на территории проживания конкретной группы людей устанавливаются определенные правила, а ее граница тщательно маркируется с помощью системы символов. Человек склонен защищать собственную территорию и уважать права собственности других. Такое поведение человека является врожденным и уходит корнями в особенности территориального поведения млекопитающих, а в частности приматов. Право владения территорией заявляется с помощью ее маркирования (Бутовская, 2004). В традиционной культуре эвенков территория, на которой осуществлялись основные промыслы, а также перекочевки близкородственных групп эвенков (родов), также становилась их владениями. А.С. Шубин в своем исследовании эвенков Прибайкалья указывает: «Род рассматривал, освоенную им территорию как источник существования. Он, естественно, считал посягательством на его естественные ресурсы вторжения со стороны других родов, а также соседних народов». Вследствие рассеянного проживания эвенкийских общин и ведения ими кочевого образа жизни внутриродовая территория эвенков имела достаточно расплывчатые границы. К тому же перекочевки осуществлялись нередко на большие расстояния (несколько десятков километров) в поисках пастбищ для оленей и богатых зверем охотничьих угодий, что также препятствовало установлению четких границ. Но все же освоение эвенками пространства не происходило стихийно. Существовали определенные договоренности между родами, регламентировавшие границы их проживания. К тому же по эвенкийским поверьям у каждого рода были свои покровители, которые могли навредить незваному гостю, вторгшемуся на территорию проживания данного рода. (Туров, 1974) Договоренности между эвенками и их религиозные представления не позволяли свободно перемещаться по территории чужого рода. Постоянный контроль за достаточно обширной территорией перекочевок с нечеткими границами осуществить был крайне трудно. Для указания того, что у данной местности есть «хозяин», эвенки маркировали ее многочисленными знаками, которые часто несли двойную функцию. К таким знакам мы можем отнести дорожные знаки и лабаза, устанавливавшиеся на протяжении всего кочевого пути. Дорожные знаки являлись для эвенков средством передачи информации при перекочевках, во время которых кочующие семьи часто разделялись. Группы эвенков, проживавших в одном районе, имели одинаковые знаки, но каждая семья имела свой знак, отличный от других по деталям. Дорожные знаки несли в себе емкую, но сжатую информацию, выраженную в различном сочетании подручных средств. А.И. Арбатский в своем полевом отчете за 1980 год детально описывал дорожные знаки, которые оставляли в семье эвенка Н.С. Урпиулова. Во время перекочевок Урпиуловы оставляли знак «шуугар», который представлял собой вставленный в затес и обструганный с двух сторон прутик. На дереве, где стоял такой прутик, делалось четыре затеса, которые можно было увидеть с любой стороны, проходя мимо знака по разным направлениям. Прутик указывал направление и дальность перекочевок. «Самогир» — зарубка на дереве — оставлялся для того, чтобы обозначить свое пребывание в данном месте. Определенную информацию о пребывании и кочевиях родственников несли также оставленные на тропе вещи. Так как вдоль тропы часто оставлялись вещи, существовал знак «Бигачав» — «я взял», показывавший родственни214

кам, что спрятанные вещи забрал тот, кто про них знает, иначе говоря, кто-то из «своих». В семье Урпиловых возле костра, где ночевал представитель данной фамилии, на дерево привязывалась «своя тряпочка», кусочек материи, оторванный от какого-либо предмета одежды. Знак «я взял» также имел вид кусочка ткани или ленточки, оторванной от одежды и вложенной в затес возле лабаза, и информировал о том, что кто-то здесь был и взял вещи. По виду материи эвенки устанавливали, кто именно был в данном месте. Чтобы обозначить путь, выходя из чащи после охоты, ломали ветки и нагибали по ходу движения. Выйдя на тропу делали сломы на 3-4 кустах или деревцах и вешали на обломанном сучке кусок бересты. Этот знак говорил пришедшему, что охотник добыл мясо, оставил его в лабазе и сам придет за ним. Если же за мясом должен был прийти кто-то другой, то на тропе, где охотник вышел из чащи, он делал на дереве затесы с трех сторон. Перпендикулярный тропе затес показывал направление лабаза с мясом. В один из затесов охотник вкладывал кусочек материи или шкурки, о котором сообщал своим сородичам, придя на стоянку. Два других затеса делались для лучшей видимости. В чаще, на расстоянии видимости, оставляли на деревьях затесы с двух сторон начиная от лабаза с мясом. В сухое время года, когда в горах большинство ручьев и ключей пересыхало, использовался знак, указывающий направление, в котором находился источник с водой. Для этого у молодых деревьев обламывалась вершина на уровне глаз. На слом клали кусок мха или травы. Знак повторялся на расстоянии видимости вплоть до самой воды. Конечно, приведенные примеры знаков не исчерпывают всего их многообразия, но все же позволяют сделать некоторые заключения в области их толкования. Дорожные знаки, исходя из семиотической классификации знаков Ч.С. Пирса, одновременно являлись и символическими, и индексальными знаками (Пирс, 2000), так как знаку придавалось и намеренное (символическое), и непреднамеренное (индексальное) значение. Такое значение, придаваемое дорожным знакам, устанавливалось путём договора между родственниками, использующими данную знаковую систему. В этом случае дорожные знаки являлись символами, содержательно-знаковые связи которых не считывались посторонними. Но было и другое значение, которое придавалось знаку его создателями неосознанно. Сам факт появления дорожного знака указывал на присутствие человека в данной местности, что придавало знаку дополнительное значение, которое вкладывалось в него непреднамеренно. Тогда знак в дополнение к символическому приобретал индексальное значение, т.е. указывал на присутствие людей в данной местности. Эта информация, оставленная создателем знака непреднамеренно, считывалась пришедшими «чужаками» совершенно свободно. В этом случае знак являлся не сообщением для родственников, а предупреждением о том, что эти места уже заселены и имеют хозяев. Дорожные знаки становились маркерами территории. А это, в свою очередь, регламентировало поведение «чужаков» в данной местности. Индексальное значение, придаваемое дорожным знакам, на наш взгляд, уходит своими корнями в филогенетические особенности человека как биологического вида, стремящегося владеть определённой территорией для выживания и сохранения вида. Маркерами территории становились также лабаза. «Лабаз» как знак имел составную структуру. Для семьи, пользующейся лабазом, он в первую очередь 215

являлся хранилищем мяса и вещей и потому приобретал иконическое значение. Но в то же время он маркировал территорию данной семьи, и в этом случае знак «лабаз» становился индексом (наличие лабаза указывало на присутствие человека в данной местности). М.Г. Туров описывая функции лабаза «ноку», высказывал предположение, что «лабаз мог представлять собой нечто вроде пограничного столба, определяющего охотничью территорию каждой семьи». «Ноку», в котором хранились вещи и фигурки духов-покровителей, имел также сакральное значение. На данном уровне структуры знак «лабаз» становился символом, так как его сакральное значение границы территории проживания духов-покровителей данной семьи являлось договорным в рамках эвенкийской культурной традиции. Туров упоминает о том, что его проводница Е.И. Рукосуева, зная расположение лабаза, принадлежащего чужой семье, согласилась показать его, но не рискнула подойти к нему ближе, чем на 200 м, с другой стороны, она совершенно безбоязненно присутствовала при осмотре лабаза, принадлежавшего ее семье. Туров объясняет такое поведение проводницы тем, что лабаз имел и сакральное значение, он являлся символом невидимого барьера, который создавали духи, покровители данной семьи, и которые могли становиться враждебными для всякого эвенка, не имеющего с ними родства (Туров, 1974). Дорожные знаки и лабаза, имевшие утилитарное значение для конкретных эвенкийских семей, одновременно становились маркерами обитаемой территории. Это играло важную роль в распределении угодий и оленьих пастбищ между родами и отдельными семьями эвенков. Маркирование территории позволяло сохранять за собой право владения ею, а также защищало от непрошенных гостей. Лабаза и дорожные знаки могли одновременно нести несколько смысловых нагрузок и как знаки имели сложную структуру и несли различное толкование на разных структурных уровнях. Литература Арбатский А.И. Отчёт о полевых исследованиях Витимского этнографического (отряда) в 1980 году. — Иркутск, 1981. — 98 с. Бутовская М.Л. Язык тела: природа и культура (эволюционные основы невербальной коммуникации человека). — М., 2004. — 437 с. Пирс Ч. С. Избранные философские произведения. — М.: Логос, 2000. — 448 с. Туров М.Г. Некоторые сведения об эвенках Чунского района//Древняя история народов юга Восточной Сибири. — Иркутск, 1974. — Вып.1 — С.237-249. Шубин А.С. Эвенки Прибайкалья. — Улан-Удэ: Бэлиг, 2001. — 117с.

216

Г.М. Саввинова Государственное учреждение Центр арктической археологии и палеоэкологии человека АН РС(Я) г.Якутск, Россия

Палинологическая характеристика палеолитической стоянки Тимир-хая Древняя палеолитическая стоянка Тимир-Хая находится на р. Мунгхарыма, левый приток р. Вилюй (Вилюйский район РС(Я). Здесь в культурном слое стоянки археологи ПАЭ под руководством Ю.А. Мочанова обнаружили наковальни, бифасиальные ножи, скребки и их заготовки, клиновидные нуклеусы, пластины и отщепы. На палинологический анализ из стратиграфического разреза стоянки было представлено 8 образцов. В спорово-пыльцевом спектре из самой нижней толщи песка с илом преобладает пыльца недревесных растений (58,3 %). Кроме того, присутствует пыльца злаковых, осоковых, лебедовых и полыней. В малых количествах встречается пыльца багульника, гречишных, крестоцветных, гвоздики, подснежника, розоцветных, флокса, бобовых, тимьяна, василистника, касатиковых и разнотравия. Группа пыльцы древесных составляет 26 %. Здесь наблюдается преобладание пыльцы березы плосколистной, березки кустарниковой, березки тощей, ольховника и ивы. В единичных зернах присутствует пыльца ели, лиственницы, сосны, кедрового стланика и тополя (осина). Группа спор составляет 15,7 % и представлена в основном спорами зеленых мхов и кочедыжниковых. В меньшем количестве отмечены споры сфагнового мха, печеночника, хвоща и селагинеллы сибирской. Судя по составу спорово-пыльцевого спектра, в нижней части стратиграфического разреза была развита мелколиственно-кустарниковая растительность с лугово-степными ассоциациями прибрежно-болотистых участков. Выше по разрезу (3 пробы) почти в одинаковых пророрциях представлена пыльца древесных, травянистых и спор. Группы пыльцы древесных составляет от 20-22 %, группа пыльцы травянистых 31-45 %, группа спор 39-46 %. Группа пыльцы древесных представлена единичными зернами пыльцы ели, лиственницы, сосны, кустарниковых видов берез и ивы. Группа пыльцы травянистых характеризуется преобладанием пыльцы лилейных (в основном пыльца полевого лука), крестоцветных, осоковых и лютиковых. В единичных зернах присутствуют пыльцевые зерна рдестовых (водное растение), злаковых, бобовых, гвоздичных, полыней и первоцветных. В группах спор чаще встречаются споры зеленых мхов и кочедыжниковых. В единичных экземплярах присутствуют споры хвоща, сфагнового мха, печеночного мха и гвоздики. Судя по составу пыльцы и спор всех трех проб, взятых из толщи песков с мелкими гальками, можно предположить, что растительность была прибрежно-озерного характера, которая произрастала довольно продолжительное время в условиях холодного климата. Далее, выше по разрезу, два образца содержат единичные зерна ели, лиственницы, сосны, березы кустарниковой, ивы, осины и ольховника. Из травя217

нистых в единичных зернах присутствуют зерна пыльцы лилейных, осоковых, спиреи, водных растений — ежеголовника и рдеста. В группе спор преобладают споры зеленых мхов и кочедыжниковых. Очевидно, слой мелкого песка с мелкими гальками отлагался во время еще более холодного климата. Спорово-пыльцевой спектр образца под дерном свидетельствует о значительном потеплении климата и начальном этапе развития лесной растительности, представленной пыльцой ели, лиственницы, сосны, древовидной березы. На влажных участках произрастали кустарниковая береза, ива, ольха и ольховник. Пыльца травянистых незначительна. Здесь чаще встречается пыльца вересковых, единично пыльца осоковых, иван-чая, полыни и лебедовых. Группа спор состоит из спор сфангового мха и плаунка сибирского. Спорово-пыльцевой спектр самого верхнего образца указывает на появление и развитие современной лесной растительности. В общем составе спектра группа древесных составляет 79 % и характеризуется преобладание пыльцы сосны (45,3 %), ели (18,5 %), ивы (4,6 %), кедрового стланика (1,5 %) и ольхи (1,8 %). Группа травянистых составляет 18,6 %. Здесь преобладает пыльца вересковых (32,8 %), осоковых (14,4 %), полыней (11,7 %), Оставшийся процент составляют злаковые, лилейные, бобовые, гречишные, гвоздичные, маревые, василистника и др. В группе спор всего 10 зерен сфангового мха. Необходимо отметить присутствие почти во всех спектрах, кроме верхних двух, спор и пыльцы палеогенового периода и пыльцы хвойных пород мелового периода. Вероятно, это свидетельствует о том, что высокая терраса р. Мунгхарыма лежит на цоколе палеоген-меловых пород. Итак, судя по палинологическим спектрам, люди, населявшие стоянку Тимир-Хая, жили в условиях сурового влажного и холодного климата.

В.И. Ташак Институт монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН

Проявления символизма в каменных артефактах Подзвонкой Палеолитическое поселение Подзвонкая — один из крупнейших археологических памятников Забайкалья, датируемый эпохой начала верхнего палеолита. Он расположен на востоке Кяхтинского административного района Республики Бурятия в 7 км на юго-юго-запад от с. Тамир и приурочен к левобережному борту долины небольшой горной речки Тамир в юго-западных отрогах Тамирского хребта (юг Западного Забайкалья). На обширной внутренней площади (около 200 — 230 м и с востока на запад около 300 м) амфитеатрообразной западины гористого левобережного борта долины установлено 4 места концентрации археологических материалов эпохи палеолита, названных комплексы. Памятник представляет собой уникальный археологический объект не только в силу большого количества артефактов, но и из-за сохранности ряда конструктивных элементов древнего поселения, а также в силу качественного разнообразия находок. Это одно из немногих местонахождений раннего этапа верхнего палеолита Забайкалья с представительной коллекцией артефактов, характери218

зующих знаковое поведение и духовную деятельность древнего населения. Коллекция артефактов, характеризуемых как предметы неутилитарного назначения (или предметы первобытного искусства), подразделяется на различные группы по их морфологии и сырью, которое использовалось при их создании. Кроме этого данная коллекция может быть разделена на две группы, состоящие из предметов: 1 — которым придана форма или изменена первоначальная форма путем обработки сырья; 2 — предметы с нанесенными на них изображениями. В первом случае сами артефакты являются предметами искусства или свидетельствами знакового поведения человека палеолита, во втором случае знаковое поведение запечатлено в виде символов, отдельных или сгруппированных линий, и т.д. К последним, в первую очередь, относятся сланцевые плитки с отдельными линиями и композиционными изображениями (Ташак, 2003). Ряд артефактов занимает промежуточное положение в предложенной группировке, например, кости с серийными насечками. Различным образом сгруппированные насечки на ребрах животных тесным образом связаны с их формой и поэтому данные предметы следует рассматривать как целостные артефакты, а не своеобразный «холст» для нанесения изображения. К следующей промежуточной группе следует отнести ряд артефактов, изготовленных способом характерным для производства каменных орудий, т.е. скалыванием, вследствие чего они на первоначальной ступени классификации входят в группу предметов утилитарного назначения. Характеристика этой группы артефактов является целью данной работы. Наиболее многочисленную группу предметов неутилитарного назначения составляют подвески — 23 экз. Из них 20 предметов изготовлено из скорлупы яиц страусов, две подвески изготовлены из камня, и одна подвеска представляет собой просверленную мелкую кость конечности копытного животного (Ташак, 2002). Остальные артефакты не составляют таких многочисленных групп. Здесь следует отметить кости с насечками — 4 крупных экземпляра и несколько мелких обломков; фрагментированные изделия из кости и бивня мамонта; сланцевые плитки с выгравированными изображениями и линиями. Остальные изделия единичны. Артефакты, характеристика которых предлагается в этой статье, выделяются из общей массы предметов неутилитарного назначения, в первую очередь, методом их изготовления — это оббивка. Морфологически, на первый взгляд, они также предназначены для утилитарного (хозяйственного) использования — все артефакты, на основании морфологии, относятся к категории нуклевидных изделий. Всего обнаружено 5 таких изделий, точнее 4 изделия и один манупорт. Три изделия обнаружены в 3-м культурном горизонте Восточного комплекса, одно в верхнем уровне Юго-Восточного комплекса, один манупорт выявлен в Западном комплексе. Три из пяти представленных предметов однотипны — это продолговатые, плоские нуклевидные изделия. Одним из первых был найден артефакт из ЮгоВосточного комплекса. Изделие изготовлено на крупном продолговатом, асимметричном по ширине отщепе с массивным естественным обушком (рис. 1). Край, противолежащий обушку, дугообразно выпуклый и частично подработан крупной фрагментарной ретушью. На одном конце скола фиксируется несколько торцовых снятий мелких пластинчатых отщепов, что подчеркивает плавный подъем края от обушка. На противоположном, широком краю отщепа, крупным сколом подготовлена выемка, оформляющая выступ, выдающийся вперед и нависающий 219

Рис. 1. Нуклевидное зооморфное изделие над обушком или над поверхностью, если отщеп поставить на обушок. Два других предмета по форме почти аналогичны первому. Один из них подготовлен на обломке плитчатой отдельности асимметричном по длиной оси — расширяется от одного края к другому. В широкой части плитки двумя крупными сколами выделена выдающаяся вперед деталь. Обушок у данного предмета представлен плоскостью облома плитки. Угловатый выступ края, противолежащего обушку в широкой части плитки, сбит мелкими сколами, что придало выступающей детали плавные овальные очертания. Несколько глубоких разрозненных фасеток на продольном краю слегка патинизированы, что указывает на их более раннее происхождение, чем сколы, оформляющие выступающую деталь. В отличие от первого изделия, данный предмет не несет торцовых сколов и намеренной ретуши, за исключением сколов, оформивших выступ (рис. 2 — 1). Третье изделие формой и размерами напоминает предыдущий предмет, но у него так же как и первого изделия на узком краю наблюдаются торцовые пластинчатые снятия. Выступающая деталь выделена крупными сколами и слегка подработана. По внешнему облику у всех этих предметов можно отметить ряд общих черт: 1 — асимметричность по длинной оси — один край узкий, другой широкий; 2 — ровный обушок или плоскость слома, позволяющие установить изделия в вертикальном положении; 3 — намеренная выемка, оформляющая выступающую деталь на широком конце заготовок; 4 — намеренное сглаживание контура выступающей детали со стороны продольного края. Если данные артефакты установить на обушок, то выступающая деталь будет нависать над поверхностью, внешне напоминая голову животного. Поскольку «голова» расположена в широкой, массивной части заготовки, а далее продольный край плавно опускается, то в целом контур изделий напоминает очертания бизонов. Для подтверждения такой интерпретации артефактов следует рассмотреть их место в комплексе утилитарных находок. В целом, все предметы представля220

ют собой нуклевидные изделия, у двух из которых есть торцовые снятия с узкого конца. При этом, как показали исследования, среди всех нуклевидных изделий Подзвонкой нет ни одного предмета, который бы демонстрировал конечную или промежуточную стадии расщепления таких нуклеусов. Все они оставлены или в самой начальной стадии, или скалывание не производилось вовсе. Статистический и морфо-типологический анализы пластинчатых сколов Подзвонкой показали, что пластинки размером до 5 см использовались в работе крайне редко (всего одна пластинка с ретушью утилизации), т.е. в подавляющем большинстве были отходами (Ташак, 2008). Длина негативов сколов на торце двух предметов не превышает 4 см, а сами пластинки получались неровными. Торцовые сколы на них служили не для получения пластинок, а для оформления узких концов изделий и придания им покатой формы. Вероятнее всего, изначально каждое изделие предназначалось для использования в утилитарных целях, но при случайном образовании формы, напоминающей очертаниями «бизона», эта форма дорабатывалась. В основе доработки было выделение крупными сколами головы и подчеркивание массивности передней части фигурки, что достигалось средне- и крупнофасеточной подтеской. Перевод вещей из корпуса утилитарных в разряд неутилитарных на материалах Подзвонкой был отмечен раньше — на ударной площадке нуклеуса было выбито изображение. Сам нуклеус перестал отвечать техническим требованиям в силу наличия трещин, что сделало его дальнейшую эксплуатацию нерентабельной (Ташак, 2004). Четвертый предмет, найденный в раскопе Западного комплекса, также относится к этой группе артефактов, но форма его имеет естественное происхождение и поэтому рассматриваться как артефакт он может условно. Это небольшой обломок камня, по форме напоминающий пирамидку. Сближает его с описанной группой изделий наличие выемки, оформляющей «голову», проблематичен именно характер выемки — естественный или намеренный, определить это сложно. Этот предмет был найден одним из первых и долгое время числился в коллекции Западного комплекса как обломок, а не был включен в нее (в ходе раскопок) на основании сходства с зооморфными изделиями. Пятый артефакт найден в Восточном комплексе. Это также нуклевидный предмет, у него оформлены две противолежащие ударные площадки, и с него производилось скалывание. После переноса скалывания на одну из латералей уплощенного нуклеуса на ней образовался выступ и его утилизация прекратилась, а на другой латерали был сформирован еще один выступ (рис. 2 — 2). Выступы оформлялись как поперечными, так и продольными короткими сколами. В результате продольного скалывания получались короткие пластинчатые отщепы, снимающие край до выступа. Скалывание велось во встречных направлениях. Систематическое применение такого скалывания привело к образованию двух противолежащих широких выступов. Показательно, что каких-либо следов использования кромок выступов в качестве лезвий орудия не обнаружено. Сколы, образовавшиеся при оформлении такого изделия, были короткие и массивные в сечении (относительно длины и ширины) и пополнили группу отходов. Полученное изделие не имело утилитарного применения, а сам процесс его производства не преследовал цель получения технологически значимых сколов. При этом серийность скалывания в ходе оформления выступов показывает, что окончательная форма изделию была придана намерено. Морфологически артефакт напоминает антропоморф221

Рис. 2. 1 — Нуклевидное зооморфное изделие; 2 — нуклевидное антропоморфное изделие. ную фигурку с широко расставленными в стороны руками. Остаточные ударные площадки ровные. При постановке изделия на более широкую ударную площадку оно сохраняет устойчивое вертикальное положение. Такое положение композиционно подчеркивает антропоморфность предмета — широко расставленные ноги и сторона с узкой ударной площадкой, представляющая голову. Таким образом, в блоке артефактов, полученных методом характерным для оформления каменных орудий, четко выделяются четыре изделия, которые могут быть интерпретированы как предметы неутилитарного назначения. Три из них отнесены к зооморфным скульптурным изображениям и одно к антропоморфному. Интерпретация зооморфных скульптурок как изображений бизонов вполне обоснована, поскольку бизоны и первобытные быки наряду с лошадью, носорогом и горным бараном были одними из основных объектов охоты древнего населения Подзвонкой (Ташак, Калмыков, 2000), кости которого встречаются в культурных отложениях всех комплексов. Во всяком случае, вероятнее всего, именно крупные копытные отображены в схематичных зооморфных скульптурках Подзвонкой. Мнение о том, что форма предмета служила людям раннего этапа верхнего палеолита определенным основанием для придания некоторым артефактам ста222

туса неутилитарных вещей, подтверждается находками манупортов. По современным данным естественные камни с неординарной формой привлекали внимание древнего человека еще во времена нижнего палеолита (Беднарик, 2004). В 7-м слое забайкальского памятника Барун-Алан 1 обнаружено несколько десятков халцедонов. Некоторые из этих камней использовались для получения сколов и производства орудий, но ряд камней оказались в культурном горизонте благодаря форме, например, мелкие шарообразные камни величиной не больше косточки вишни. Безусловно, служить сырьевым желваком для производства орудий они не могли и привлекли внимание человека именно своей формой, поскольку халцедон далеко не редкое явление для долины Алана. В Восточном комплексе Подзвонкой также обнаружен манупорт, попадание которого в культурный горизонт связано с «нехозяйственным» восприятием предмета. Это уплощенный халцедоновый камешек продолговатой овальной формы. Для жителей Подзвонкой немаловажное значение имело сырьё — ближайшее базальтовое поле, где редко встречаются халцедоны, расположено в 10 км на запад от стоянки. Более обширное поле и с большим количеством халцедонов находится в 60 км севернее и северо-западнее. По сути это единственная халцедоновая находка в палеолитических уровнях Подзвонкой. Вместе с тем находка интересна и формой — очертаниями халцедоновый камешек напоминает силуэт рыбы, что заставило обитателей Подзвонкой сохранить его, а не использовать в качестве сырья. Таким образом, камни оригинальные не только по сырью и цвету, но по форме привлекали внимание палеолитического населения. Исходя из этого не вызывает сомнений, что ряд артефактов, приобретших в процессе производства орудий оригинальную форму, после небольшой доработки переходили в разряд вещей неутилитарного назначения. Литература Беднарик Р. Интерпретация данных о происхождении искусства // Археология, этнография и антропология Евразии. — 2004. — № 4. — С. 35 — 47. Ташак В.И. Обработка скорлупы яиц страусов в верхнем палеолите Забайкалья // История и культура Востока Азии: Мат-лы междунар. науч. конф. Т. II. — Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2002. — С. 159 — 164. Ташак В.И. Изображения на камне из палеолитического поселения Подзвонкая (Западное Забайкалье) // Социогенез Северной Азии: прошлое, настоящее, будущее. — Иркутск: Изд-во ИрГТУ / Мат-лы регион. науч.-практ. конф., 2003. — С. 120 — 123. Ташак В.И. Древнейшее выбитое изображение на камне и его семантика // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. — Вып. 3. Парадоксы археологии. — Новосибирск: Изд-во РИЦ НГУ, 2004. — С. 68 — 73. Ташак В.И. Каменное сырье в палеолитических индустриях на юге Западного Забайкалья // Археоминералогия и ранняя история минералогии: Мат. междунар. семинара. — Сыктывкар: Геопринт, 2005. — С. 112 — 113. Ташак В.И. Пластинчатые индустрии Забайкалья: вопросы генезиса и развития // Homo Eurasicus в глубинах и пространствах истории. — СПб.: Астерион, 2008. — С. 116 — 127. Ташак В.И., Калмыков Н.П. Среда обитания населения юга Бурятии в начале верхнего палеолита // Каменный век Южной Сибири и Монголии: теоретические проблемы и новые открытия. — Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2000. — С. 22 — 28. 223

А.А. Тишкин, В.В. Горбунов, Н.Н. Серегин Алтайский государственный университет, г.Барнаул, Россия

Металлические зеркала как показатели археологических культур Алтая поздней древности и средневековья (хронология и этнокультурные контакты)1 При характеристике любой культуры человеческого прошлого важными источниками являются свидетельства материального производства, сохранившиеся в археологических памятниках. Комплексное изучение обнаруженных предметов позволяет реконструировать многие стороны системы жизнеобеспечения, а также решать ряд общих и частных проблем. Среди вещей, зафиксированных в курганах Алтая поздней древности и средневековья, особое внимание исследователей привлекают металлические зеркала. Анализ таких находок нередко становится основой для заключений, связанных с определением хронологии раскопанных объектов и реконструкцией процессов этнокультурного взаимодействия. Кроме этого рассматриваются и другие актуальные аспекты. Считается, что традиция изготовления и использования металлических зеркал на территории Южной Сибири уже фиксируется во 2-й половине II тыс. до н.э. (Лубо-Лесниченко, 1975: 8; Худяков, 1998: 135 и др.). На территории Горного Алтая памятников, достоверно относящихся к этому времени, практически не известно и интересующих нас изделий на сегодняшний день не обнаружено. В степных и лесостепных районах рассматриваемой историко-культурной области единичные и своеобразные экземпляры найдены лишь при исследовании отдельных комплексов, которые датированы периодом поздней бронзы (Членова, 1994: 21–22, рис. 5.-1; Кирюшин, Папин, Позднякова, Шамшин, 2004: 81, рис. 7.-1; Алтай…, 2009, рис. 19). В значительном количестве металлические зеркала представлены на Среднем Енисее в материалах карасукской культуры поздней бронзы (Варенов, 1985: 168; Поляков, 2008: 80 и др.). С раннескифского времени на Алтае такие изделия прочно заняли свое место среди сопроводительного погребального инвентаря (Кирюшин, Тишкин, 1997). Определенные итоги изучения обозначенной категории предметов из археологических памятников Алтая, а также в виде случайных находок нашли отражение в разделах монографий, в отдельных аналитических статьях, в многочисленных материалах и сообщениях публикационного характера. Несомненная значимость металлических зеркал определяет актуальность научных работ разного уровня. В настоящей работе рассмотрим интересующие нас изделия в качестве хронологических маркеров и показателей этнокультурных контактов населения Горного и Лесостепного Алтая поздней древности и средневековья. Подчеркнем, что затронутые вопросы требуют дальнейшего и целенаправленного изучения. Некоторые стороны обозначенной темы авторами ранее рас________________________________ 1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта «Комплексное изучение предметов торевтики для реконструкции этногенетических и социокультурных процессов на территории Южной Сибири в древности и средневековье» (№08-0100355а).

224

сматривались, а обозначенные еще предстоит попытаться комплексно решить (Кирюшин, Тишкин, 1997: 87–89; Тишкин, 2006а–б, 2008; Тишкин, Хаврин, 2006; Тишкин, Горбунов, 2006; Серегин, 2007, 2008; Тишкин, Горбунов, Серегин, 2008 и др.). При интерпретации материалов археологических объектов одним из ключевых моментов становится их датировка. Проблема определения хронологии металлических зеркал из памятников Алтая рассматривалась неоднократно. Наиболее подробно представлены результаты, связанные с изучением изделий скифо-сакского времени. Самыми ранними по совокупности показателей считаются дисковидные зеркала с петлей в центре, а также экземпляры с бортиком по краю (Грязнов, 1947; Кирюшин, Тишкин, 1997: 88–89; Могильников, 1997: 81; Кузнецова, 2002: 39; Кирюшин, Степанова, 2004: 80). Массовое распространение таких вещей на Алтае в аржано-майэмирское время, по всей видимости, может датироваться VII в. до н.э. (Тишкин, 2007: рис. 7). Не стоит исключать появление отдельных экземпляров немного раньше. Исчезновение зеркал с бортиком произошло к V в. до н.э. (Кирюшин, Тишкин, 1997: 89). По поводу оформления традиции отливать изделия ранних типов высказан ряд соображений (Скуднова, 1962; Лубо-Лесниченко, 1975; Варенов, 1985; и мн. др.). Однако окончательно этот вопрос пока не решен. В рассмотрении данной проблемы необходимо использовать естественно-научные методы. Важным направлением должно стать определение химического состава и металлографический анализ сплавов. В следующий отрезок скифо-сакского времени металлические зеркала являлись одной из наиболее распространенных категорий сопроводительного инвентаря у населения Алтая. Массовый характер находок определил необходимость их систематизации, что способствовало появлению целого ряда таксономических схем разного уровня (Кубарев, 1987, 1992; Суразаков, 1989; Худяков, 2001 и др.). Авторы подобных построений, рассматривали материалы из памятников Горного Алтая. Описание имеющихся классификаций металлических зеркал приведено в монографии Ю.Ф. Кирюшина и Н.Ф. Степановой (2004: 76–85), предложивших и собственный вариант такого изучения предметов быта. Изделия из памятников степных и лесостепных районов Алтая учтены в работе В.А. Могильникова (1997: 80–87), а также рассматривались при публикации материалов раскопок или случайных находок (Кирюшин, Кунгуров, 1996; Кунгуров, 1999; Кунгуров, Горбунов, 2001; Шульга, 2003; Уманский, Шамшин, Шульга, 2005 и мн. др.). В ходе изучения зеркал скифо-сакского времени, обнаруженных на территории Алтая и сопредельных регионов, исследователями были учтены многие признаки, что способствовало подробному описанию их, а также выявлению конструктивных элементов и вариаций в оформлении, имеющих датирующее значение. В то же время представляется возможным утверждать, что до сих пор не представлена типологическая схема развития металлических зеркал поздней древности. Поэтому зачастую время бытования находок определяется только по аналогиям из датированных комплексов, а также уточняется на основе анализа других вещей из исследованного памятника. Во 2-й половине I тыс. до н.э. на территорию Горного и Лесостепного Алтая попадают характерные китайские зеркала (Тишкин, 2006а; Тишкин, Хаврин, 2006). Это являлось результатом контактов номадов с народами, которые взаимодействовали с оседло-земледельческим населением. Такие зеркала, произ225

веденные в ремесленных центрах, могут быть точно датированы и являются, с поправкой на время доставки, достаточно надежными хронологическими маркерами (Филиппова, 2000: 100). Рентгенофлюоресцентный анализ фрагментов зеркал схожего типа из кургана №6 памятника Пазырык, из кургана №61 комплекса Яломан-II (Горный Алтай) и случайной находки из Фирсово-XIV (Верхнее Приобье) показал, что они выполнены из типичного для китайских изделий медно-оловянно-свинцового сплава, который придает металлу твердость, характерный цвет и другие отличительные показатели (Тишкин, Хаврин, 2006). Существование мастерской по производству именно таких изделий датируется 311–222 гг. до н.э. (Bunker, 1991). Важность находок китайских зеркал как хронологических показателей подтвердилась при рассмотрении материалов Горного Алтая «гунно-сарматского» времени. Интересующие нас изделия зафиксированы при исследовании ряда памятников II в. до н.э. — I в. н.э. (Худяков, 1998; Тишкин, 2006а; Киреев, 2008) и маркируют рамки усть-эдиганского этапа булан-кобинской культуры (Тишкин, Горбунов, 2006). К настоящему времени неоднократно осуществлен рентгенофлюоресцентный анализ металла всех фрагментов зеркал из могильника Яломан-II (Тишкин, Хаврин, 2006), в результате чего было подтверждено их китайское производство. Комплексная датировка памятника уверенно определяет нижнюю границу раннего этапа указанной культуры и в определенной мере указывает на время прекращения существования пазырыкской общности. Не менее важен факт выявления на памятнике Яломан-II случая «подделки» целого зеркала под китайский образец (Тишкин, Хаврин, 2006: 83), который датируется II — концом I в. до н.э. (Масумото, 1993:251). По всей видимости, копия импортного изделия обнаружена и на могильнике Усть-Эдиган (Худяков, 1998: 137–138, рис. 5.-7), но в данном случае изучение состава сплава находки не осуществлялось. Развитие торговых и политических контактов номадов с оседлоземледельческими центрами происходило в период раннего средневековья. Середина I тыс. н.э. в истории центрально-азиатского региона связана с бурными политическими и этнокультурными процессами. Памятники данного времени в Лесостепном Алтае относятся к одинцовской культуре (Казаков, 1996). Следует отметить, что многие материалы не введены в научный оборот. Нам известно только одно металлическое зеркало, относящееся к этому периоду. Часть изделия зафиксирована в ходе раскопок на комплексе Ближние Елбаны-XVI могилы 9, датированной V–VII вв. (Абдулганеев, Горбунов, Казаков, 1995: рис. 2.-8). Изучение его пока не предпринималось. Представительная серия металлических зеркал обнаружена в ходе раскопок комплексов сросткинской культуры степных, лесостепных и предгорных районов Алтая. Изделия найдены в памятниках, относящихся к грязновскому (2-я половина IX — 1-я половина X в.) и шадринцевскому (2 половина X — 1-я половина XI в.) этапам существования данной общности. В это время происходило завершение консолидации общества номадов и расширение территории, занимаемой сросткинским объединением (Неверов, Горбунов, 2001). Большинство зеркал (14 экз.) обнаружено в погребениях. Известны две случайные находки (Белоусов, 2000: рис. 2.-1; Тишкин, 2008). Почти все изделия, за единственным пока исключением (Горбунов, 1992: рис. 3), представлены фрагментами. Данное обстоятельство, с одной стороны, связано с их переиспользованием и длитель226

ным бытованием (Тишкин, 2008: 79), а, с другой стороны, может свидетельствовать о сложности получения предметов импорта с отдаленных территорий. Нельзя также исключать вероятность намеренного фрагментирования предметов, обусловленного особенностями ритуальной практики (Серегин, 2007: 116– 117). Изучение химического состава сплава части зеркал позволяет утверждать, что изделия произведены по единой технологии, характерной для средневековых ремесленных центров Китая (Тишкин, 2008: 81). Рассматриваемая группа находок демонстрирует одно из направлений контактов номадов на периферии кочевых империй Центрально-Азиатского региона. Упомянем также о серии зеркал, обнаруженных на могильнике Осинки в Алтайском крае. Интересующие нас находки происходят из погребений, отнесенных автором раскопок к XI — началу XIII в. и представляют экземпляры, которые «…являются репликами с китайских зеркал, имеющими различное происхождение» (Савинов, Новиков, Росляков, 2008: 26, рис. 10). Судя по инвентарю и ориентации погребенных, часть могил с зеркалами можно отнести к XI–XII вв., а другую — к XIII–XIV вв. Более тесные экономические и политические связи с Китаем отмечены у кочевников тюркской культуры Алтая. В ходе раскопок памятников указанной общности зафиксировано значительное количество изделий, произведенных в ремесленных центрах оседлых земледельцев (Серегин, 2008а). По сравнению с находками зеркал из курганов сросткинской культуры, имеется больше целых экземпляров. В погребениях тюрок Горного Алтая на сегодняшний день обнаружено шесть таких изделий, еще пять зеркал представлены фрагментами. В большинстве случаев импортное происхождение находок определялось по внешним признакам, важность учета которых отражает начальный этап исследований. Анализ состава сплава двух зеркал из могильника Шибе-2 подтвердил китайское происхождение не совсем качественно исполненных изделий (Тишкин, 2008: 81). Небольшая серия металлических зеркал обнаружена в памятниках Горного и Лесостепного Алтая монгольского времени (Тишкин, 2006б). Находки датируются XIII–XIV вв. Уточнение хронологии изделий возможно за счет привлечения широкого круга аналогий из комплексов золотоордынского времени Поволжья, Урала, Казахстана, Тянь-Шаня, а также датированных экземпляров из Китая. Изучение зеркал из памятников номадов поздней древности и средневековья позволяет фиксировать интенсивные или опосредованные отношения не только с Китаем, но и с населением других регионов. Обратим внимание на то, что интересующие нас изделия из памятников бийкенской, майэмирской и пазыркской культур являлись «общескифской» категорией вещей (Кирюшин, Степанова, 2004, с. 76) и были широко распространены. Поэтому аналогии обнаруженным зеркалам находим на значительных территориях. Активными были контакты номадов в рамках Саяно-Алтайского региона. Кроме того, встречающиеся на Алтае в скифский период типы зеркал и особенности их художественного оформления распространены в Монголии, Забайкалье, Средней Азии, Казахстане, а также фиксируются и в более отдаленных районах (Кузнецова, 2002). Пристальное внимание уделялось изучению «индийских» зеркал-погремушек и экземпляров, условно обозначаемых как их упрощенные варианты. Анализ имеющихся материалов и учет опыта других исследователей позволили установить хронологию бытования подобных находок в рамках рубежа VI–V — IV вв. 227

до н.э. (Шульга, 2003: с 92; Уманский, Шамшин, Шульга, 2005: с 31). Еще предстоит отдельно рассмотреть вопрос об использовании на Алтае в хуннуское время зеркал, происхождение которых связано с «сарматским» миром (Худяков, 1998: с 138; Тишкин, Хаврин, 2006: с 84). Факты влияния культур этого круга уже продемонстрированы (Тишкин, Горбунов, 2006). Следует указать на мнение А.М. Хазанова (2008) о том, что сарматские племена предприняли движение не только на запад, но и на восток. Во многих случаях точное установление места производства зеркал возможно только на основе изучения состава сплава находок. Необходимость проведения подобных исследований применительно к изделиям различных хронологических периодов неоднократно подчеркивалась в научной литературе (Могильников, 1997: 86; Кузнецова, 2002: 17–18 (и др.), в том числе и авторами настоящей статьи (Тишкин, Хаврин, 2006; Серегин, 2008а). Итак, несмотря на значительное количество работ по рассматриваемой в публикации тематике, многие вопросы остаются открытыми. Их решение должно быть основано на применении комплексного и междисциплинарного подходов, включающих целый ряд исследовательских процедур. В первую очередь, необходимо всестороннее рассмотрение морфологии находок и построение типологической схемы на основе классификационных построений. Не менее важным этапом работы является изучение стилистических особенностей изделий. Значительный объем информации будет получен в ходе интерпретации результатов анализа состава металла зеркал. Отдельным направлением исследований при изучении металлических зеркал можно считать рассмотрение места данных изделий в духовной культуре номадов поздней древности и средневековья. Имеются многочисленные свидетельства, позволяющие сделать ряд интересных наблюдений по поводу социальной значимости зеркал в обществах кочевников Алтая. Большое значение имеет рассмотрение вопросов, связанных с определением роли подобных находок в комплексе мировоззренческих представлений номадов. Раскрытие основных аспектов в рамках данной тематики предполагается осуществить в рамках специальной работы. Литература Абдулганеев М.Т., Горбунов В.В., Казаков А.А. Новые могильники второй половины I тысячелетия н.э. в урочище Ближние Елбаны // Военное дело и средневековая археология Центральной Азии. — Кемерово: КемГУ, 1995. С. — 243–252. Алтай в системе металлургических провинций энеолита и бронзового века / С.П. Грушин, Д.В., Папин, О.А. Позднякова и др. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2009. — 160 с.: ил. + вкл. Белоусов Р.В. Новые находки с урочища Руздумье // Сохранение и изучение культурно наследия Алтая. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2000. — Вып. XI. — С. 191–194. Варенов А.В. Древнейшие зеркала Китая, отражающие этнокультурные контакты // Проблемы древних культур Сибири. — Новосибирск: Наука, 1985. — С. 163–172. Горбунов В.В. Погребение IX–X вв. на р. Чумыш // Проблемы сохранения, использования и изучения памятников археологии Алтая. — Горно-Алтайск: Б.и., 1992. — С. 86-87. 228

Казаков А.А. Одинцовская культура Барнаульско-Бийского Приобья: Автореф. дис. … канд. ист. наук. — Барнаул, 1996. — 19 с. Киреев С.М. Китайское зеркало из могильника булан-кобинской культуры Чендек (Горный Алтай) // Древние и средневековые кочевники Центральной Азии. — Барнаул: Азбука, 2008. — С. 50–53. Кирюшин Ю.Ф., Кунгуров А.Л. Могильник раннего железного века Староалейка-II // Погребальный обряд древних племен Алтая. — Барнаул: Издво Алт. ун-та, 1996. — С. 115–134. Кирюшин Ю.Ф., Папин Д.В., Позднякова О.А., Шамшин А.Б. Погребальный обряд древнего населения Кулундинской степи // Аридная зона юга Западной Сибири в эпоху бронзы. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2004. — С. 62–85. Кирюшин Ю.Ф., Степанова Н.Ф. Скифская эпоха Горного Алтая. Часть III: Погребальные комплексы скифского времени Средней Катуни. — Барнаул: Издво Алт. ун-та, 2004. — 292 с. Кирюшин Ю.Ф., Тишкин А.А. Скифская эпоха Горного Алтая. Ч. I: Культура населения в раннескифское время. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 1997. — 232 с. Кубарев В.Д. Курганы Сайлюгема. — Новосибирск: Наука, 1992. — 220 с. Кубарев В.Д. Курганы Уландрыка. — Новосибирск. Наука, 1987. — 302 с. Кузнецова Т.М. Зеркала Скифии VI–III века до н.э. М.: — Индрик, 2002. Т. 1. — 352 с. Кунгуров А.Л. Погребальный комплекс раннескифского времени МГК-I в Приобье // Итоги изучения скифской эпохи Алтая и сопредельных территорий. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 1999. — С. 92–98. Кунгуров А.Л., Горбунов В.В. Случайные археологические находки с верхнего Чумыша (по материалам музея с. Победа) // Проблемы изучения древней и средневековой истории. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2001. — С. 111–126. Лубо-Лесниченко Е.И. Привозные зеркала Минусинской котловины. — М.: Наука, 1975. — 155 с. Масумото Т. О бронзовых зеркалах, случайно обнаруженных на Алтае // Охрана и изучение культурного наследия Алтая. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 1993. — Ч. II. — С. 248–251. Могильников В.А. Население Верхнего Приобья в середине–второй половине I тыс. до н.э. — М.: ИА РАН, 1997. — 195 с. Неверов С.В., Горбунов В.В. Сросткинская культура (периодизация, ареал, компоненты) // Пространство культуры в археолого-этнографическом измерении. Западная Сибирь и сопредельные территории. — Томск: Изд-во Том. ун-та, 2001. — С. 176–178. Поляков А.В. Хронология и локализация некоторых типов украшений (по материалам погребений карасукской культуры) // Древние и средневековые кочевники Центральной Азии. — Барнаул: Азбука, 2008. — С. 79–82. Савинов Д.Г., Новиков А.В., Росляков С.Г. Верхнее Приобье на рубеже веков (басандайская культура). — Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2008. — 424 с. Серегин Н.Н. Металлические зеркала в погребениях раннесредневековых кочевников северо-западных районов Центральной Азии // Изучение историкокультурного наследия народов Южной Сибири. — Горно-Алтайск: АКИН, 2007. — Вып. 5. — С. 115–121. 229

Серегин Н.Н. Китайские изделия как хронологический показатель при датировке памятников тюркской культуры // Этнокультурная история Евразии: современные исследования и опыт реконструкций. — Барнаул: Азбука, 2008а. — С. 177–179. Серегин Н.Н. Комплексное изучение металлических зеркал из раннесредневековых памятников кочевников Южной Сибири // Культуры и народы Северной Азии и сопредельных территорий в контексте междисциплинарного изучения. — Томск: Том. гос. ун-т, 2008б. — Вып. 2. — С. 197–205. Скуднова В.М. Скифские зеркала из архаичного некрополя Ольвии // Труды Государственного Эрмитажа. — Л., 1962. — Т. VII. — С. 5–27. Суразаков А.С. Горный Алтай и его северные предгорья в эпоху раннего железа. Проблемы хронологии и культурного разграничения. — Горно-Алтайск: Горно-Алт. отд-е Алт. кн. изд-ва, 1989. — 216 с. Тишкин А.А. Китайские зеркала из памятников ранних кочевников Алтая // Россия и АТР. — 2006а. — №4. — С. 111–115. Тишкин А.А. Металлические зеркала монгольского времени на Алтае и некоторые результаты их изучения // Город и степь в контактной евро-азиатской зоне. — М.: Нумизматическая литература, 2006б. — С. 191–193. Тишкин А.А. Этапы развития бийкенской культуры Алтая // Теория и практика археологических исследований. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2007. — Вып. 3. — С. 146–158. Тишкин А.А. Зеркала раннего средневековья на Алтае и результаты их рентгенофлюоресцентного анализа // Время и культура в археолого-этнографических исследованиях древних и современных обществ Западной Сибири и сопредельных территорий: проблемы интерпретации и реконструкции. — Томск: АграфПресс, 2008. — С. 78–81. Тишкин А.А., Горбунов В.В. Горный Алтай в хуннуское время: культурнохронологический анализ археологических материалов // Рос. археология. — 2006. — №3. — С. 31–40. Тишкин А.А., Горбунов В.В., Серегин Н.Н. Металлические зеркала в коллекциях Музея археологии и этнографии Алтая АлтГУ // Древние и средневековые кочевники Центральной Азии. — Барнаул: Азбука, 2008. — С. 100–103. Тишкин А.А., Хаврин С.В. Использование рентгенофлюоресцентного анализа в археологических исследованиях // Теория и практика археологических исследований. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2006. — Вып. 2. — С. 74–86. Уманский А.П., Шамшин А.Б., Шульга П.И. Могильник скифского времени Рогозиха-I на левобережье Оби. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2005. — 204 с. Филиппова И.В. Китайские зеркала из памятников хунну // Археология, этнография и антропология Евразии. — 2000. — №4. — С. 100–108. Хазанов А.М. Очерки военного дела сарматов. — СПб.: Изд-во СПбГУ, 2008. 294 с.: ил (Сер. «Номадика»). Худяков Ю.С. Зеркала из могильника Усть-Эдиган // Древности Алтая: Известия лаборатории археологии. — Горно-Алтайск: Изд-во ГАГУ, 1998. — №3. — С. 135–143. Худяков Ю.С. Бронзовые зеркала пазырыкской культуры в долине р. Эдиган в Горном Алтае // Древности Алтая: Известия лаборатории археологии. — Горно-Алтайск: Изд-во ГАГУ, 2001. — №7. — С. 94–102. Членова Н.Л. Памятники конца эпохи бронзы в Западной Сибири. — М.: 230

ИА РАН, 1994. — 170 с. Шульга П.И. Могильник скифского времени Локоть-4а. — Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2003. — 204 с. Bunker E.C. The Chinese artifacts among the Pazyryk finds // Source. Notes the History of Art. New York: Ars Brevis Foundation Inc., — 1991. — Vol. X, №4. — P. 20–29 + Fig. 17–25.

Г.В.Туркин Иркутский государственный технический университет, г. Иркутск, Россия.

КУЛЬТУРНЫЕ ПРОЦЕССЫ В ПРИОЛЬХОНЬЕ В ТЕЧЕНИЕПОЗДНЕГО БРОНЗОВОГО – РАННЕГО ЖЕЛЕЗНОГО ВЕКОВ: СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ ИССЛЕДОВАНИЙ Анализируя, систематизируя и исследуя получаемый при раскопках древних могильников и захоронений археологический материал, мало кто из археологов может отказать себе в слабости перейти от сухого рассмотрения предметов и элементов погребальной обрядности к выделению локальной группы, культуры, общности и в результате логично, на первый взгляд, установить конкретный исторический этнос или общество. Сказывается и базовое историческое образование, и желание создать под собственными исследованиями осязаемый социокультурный базис. Не касаясь достаточно объемной полемики об историчности археологии вообще, автор представляет себе подобный подход и направление исследований как безусловно порочный, способный увести исследователя вслед за желаемыми интерпретациями, фантазиями и построениями. Более продуктивным, на наш взгляд, является постепенное, кропотливое выявление особенностей материальной и духовной составляющей культуры древнего общества, представленное в настоящее время в трансформированном, ископаемом виде. Продолжительное и достаточно масштабное изучение погребальных комплексов I тыс. до н.э. на территории Предбайкалья позволяет подвести некоторые итоги и в этом направлении. К настоящему времени общее количество раскопанных погребальных комплексов указанного в заглавии периода и региона приближается к сотне. В результате первичных интерпретаций артефактийного материала и элементов погребальной обрядности разными исследователями выделено несколько функционировавших синхронно погребальных традиций, дифференциация которых не оспаривается. Наиболее многочисленная группа – захоронения в плиточных могилах. Кроме нее отмечаются бутухейская, шиверская и будунская погребальные традиции (Горюнова, 1992; Туркин, 2003). Дискуссию о хронологических рамках существования шумилихинской группы захоронений, характеризующейся сидячим трупоположением и архаичными по облику предметами сопроводительного инвентаря следует считать законченной (Туркин, 2004). Несостоятельность выделения мухорской традиции (Горюнова, 1993) также обоснована (Туркин, 2004). К настоящему времени достаточного для анализа пол231

ного представления об особенностях шиверской группы погребений так и не сложилось. Выделенная по остаточному принципу из числа захоронений явно финальной стадии бронзового века в ряду остальных многочисленных погребений, раскопанных в пределах затапливаемой территории водохранилищ Ангарского каскада ГЭС и в долине р. Лена археологическими экспедициями под руководством А.П.Окладникова, указанная группа за прошедшее время так и не была дополнена фактическим материалом или дополнительной информацией разного рода. Поэтому в целях объективности следует оставить группу захоронений некоего общества, обитавшего в позднем бронзовом веке в среднем течении р. Ангары, в Унгинско-Осинских степях, без дальнейшего рассмотрения в настоящей работе. Таким образом, наиболее изученными и потому более пригодными для вероятностных кросс-культурных интерпретаций являются следующие погребальные традиции: плиточные могилы, бутухейская и будунская. Поскольку в основе разделения перечисленных традиций погребальной обрядности находятся различные подходы древних обществ к оформлению погребальных сооружений и других элементов (трупоположение, ориентировка погребенных, характер и количество сопроводительного инвентаря и т.д.), то имеет смысл обратиться к рассмотрению именно фиксируемой исследователем непосредственно картине материально выраженных остатков символического реализованного обряда. Примером может служить следующее. В течение бронзового века, когда сформировались кочевнические общества, появилось два разных подхода к морфологической реализации надмогильного сооружения. Первый, характерный для западной части евразийских степей, заключался в возведении над местом захоронения земляной или каменной конической насыпи разного размера. Второй, присущий обществам восточной части евразийских степей, выражался в использовании плит при сооружении оград. Обращает на себя внимание практически полная тождественность надмогильной конструкции на обширной территории в последнем случае, что уже отмечено исследователями полвека назад (Ларичев, 1959). Целенаправленных исследований, посвященных происхождению и развитию альтернативных традиций оформления надмогильной конструкции, нет, как нет и особого рассмотрения символического или утилитарного значения подобных подходов. Для настоящего исследования важен сам факт указанной специфической присущности. Пока можно предположить наличие некой контактной территории, где реализовывались элементы обоих способов сооружения надмогильной конструкции. Скорее всего, это Западная Монголия, Тува, Минусинская котловина. Ярким примером может выступить т.н. херексур (керексур) как сочетание центральной курганной насыпи и отдельных конструктивных элементов (цисты, каменные ограды основного кургана и т.д.), указывающих на определенное смешение и своего рода комплексный подход. По всей видимости, такая ситуация является следствием определенных процессов культурного заимствования, и, вероятно, она не является единичной, а выступает в качестве реально проявившейся и наблюдаемой на археологически доступном материале. Обращаясь к материалам погребальных комплексов рассматриваемого региона, можно провести такую атрибуцию доступных элементов обрядности. За плиточными могилами закрепилось в научной литературе собственное наименование уже в 20-х гг. ХХ в. (Боровка, 1927). Семантически оно связано с конструктивной особенностью, выражающейся в использовании при оформ232

лении надмогильной конструкции массивных и громоздких плит. Характерное сооружение в виде прямоугольной ограды из вертикально установленных, значительных по размеру плит разительно отличается от синхронных видов оформления надмогильных конструкций, присущих иным культурным общностям. На предбайкальских материалах выделено четыре варианта оформления надмогильной конструкции (Харинский, Зайцев, Свинин, 1995; Туркин, 2003). При этом наиболее поздние представляют собой примитивнейшую установку немногочисленных плит ограды без какой-либо вспомогательной крепиды в подготовленные траншеи. Наблюдается значительное упрощение погребальной традиции, связанное с экономией времени и трудозатрат. Вместе с тем, на одной интерпретации, объясняющей несколько прагматический подход населения, оставившего плиточные могилы хужирской конструкции, останавливаться не следует. Если рассмотреть складывающуюся к настоящему времени картину возможной этнокультурной обстановки в рассматриваемую эпоху, можно предположить следующее. Носители традиций сооружения плиточных могил появились на территории Предбайкалья с востока, из Забайкалья и Восточной Монголии, где фиксируется довольно плотный и многочисленный ареал данного вида погребальных памятников. Хронологически это произошло довольно быстро: при общей оценке появления традиции сооружения плиточных могил в XV-XVI вв. до н.э., первые на территории к западу от Байкала датируются XIIXIII вв. до н.э. (Туркин, 2006). Во время появления явно пришлых групп населения (оценивать численность мигрантов пока не представляется возможным), с доминирующим скотоводством в системе жизнеобеспечения, на наиболее подходящую остепененную территорию Приольхонья достаточно уверенно отмечается существование аборигенного населения, вероятно, происходящего от одной из традиций раннего бронзового века. Именно с ним связывается комплекс в целом немногочисленных, разбросанных на обширной территории захоронений, совершенных под плоской кладкой овальной формы в неглубоких могильных ямах без отчетливых внутримогильных конструкций. Положение умерших, единообразная ориентировка конструкций и тел, небогатый сопроводительный инвентарь позволили выделить их в бутухейскую группу погребений. Характерные признаки погребальной обрядности фиксируются на территории всего лесостепного Предбайкалья (Исаев, Краснощеков, 2005; Туркин, 2006), что свидетельствует, по крайней мере, о наличии некой общности или устойчивой культурной традиции. Существование бутухейской погребальной традиции определяется по данным радиоуглеродного датирования не позднее, чем с XVII в. до н.э. в Ангарской долине вплоть до последних веков I тыс. до н.э. Возможно, несколько позднее, начиная с XIV в. до н.э. эта традиция представлена в Приольхонье, где исчезает не ранее V в. до н.э. На северо-западном побережье Байкала ее существование укладывается в рамки VI в. до н.э. – I в. н.э. Вместе с тем, нельзя также исключать того, что представленная географо-хронологическая схема окончательная. Судя по скудному и невзыскательному предметному комплексу, а также отсутствию металлических изделий, уровень развития материальной культуры «бутухейцев» был заведомо ниже, чем у пришельцев. Исходя из данных о традиционной системе адаптации обеих групп, вполне допустимо отметить доминирующее положение скотоводства у одних и охотничье-собирательский 233

характер у других. На этом различие между группами не исчерпывается. Плиточные могилы представлены более чем тремя сотнями, в то время как бутухейские захоронения встречены гораздо реже. Возможно, это обстоятельство, хотя и не вполне достоверно, указывает на численное соотношение. Погребальнопоминальная обрядность, существовавшая в обеих группах, совершенно различна, вплоть до географических предпочтений размещения могильников. В течение длительного периода, примерно около 500 лет (XIII-XII – VIII-VII вв. до н.э.), обе погребальные традиции сосуществуют в пределах одной географически неразделяемой территории, не оказывая заметного по археологическим данным влияния друг на друга. Можно оценивать указанный период как начальный, во время которого, вероятно, происходило взаимоознакомление совершенно разных, прежде всего этнически, групп населения. На материалах погребальных комплексов абсолютно не прослеживается никаких изменений. Для определения времени наступления следующего периода аккультурации следует обратить особое внимание на хронологически синхронное исчезновение бутухейской традиции и появление новой формы плиточной могилы – хужирской в пределах наиболее изученной в настоящее время территории – Приольхонья. Вряд ли такое совпадение случайно. По всей видимости, следует констатировать определенные культурные изменения, закономерно приведшие к фиксируемым результатам. Они нашли отражение и в погребальной обрядности. Отмечается изменение ориентировки умерших в поздних бутухейских погребениях с традиционной северо-западной на практиковавшуюся в плиточных могилах восточную. Рядом с плиточными могилами начинают появляться типичные по форме бутухейские погребения, содержавшие и явно нехарактерные предметы (бляшка в зверином стиле и т.д.). Таким образом, на определенном этапе изучения древних обществ, без конкретизированных представлений, по нашему инению, вполне возможно допустить реконструирование культурных процессов. Нам пока неизвестны и, возможно, останутся невыясненными детали произошедших изменений, их характер, интенсивность и другие параметры, установление которых и является задачей будущего. Литература Боровка Г.И. Археологическое обследование среднего течения р. Толы // Северная Монголия. – Л.: Изд-во АН СССР, 1927. – Вып. II. – С. 43-88. Горюнова О.И. Бронзовый век на территории Прибайкалья // Северная Евразия от древности до средневековья. – СПб., 1992. – С. 50-53. Горюнова О.И. Ранний железный век на территории Предбайкалья (современное состояние проблемы) // Этносоциальные общности в регионе Восточной Сибири и их социально-культурная динамика:(Тез. и мат-лы науч. конф. – Улан-Удэ, 1993. – С. 76-80. Исаев А.Ю., Краснощеков В.В. Новый археологический объект в городе Иркутске // Истоки, формирование и развитие евразийской поликультурности. Культуры и общества Северной Азии в историческом прошлом и современности: Мат-лы РАЭСК-XLV. – Иркутск, 2005. – С. 114-115. Ларичев В.Е. О происхождении культуры плиточных могил Забайкалья // Археологический сборник. – Улан-Удэ: Бурят. кн. изд-во, 1959. – Вып. I. – С. 63-73. Туркин Г.В. Лесостепное Предбайкалье в кон. II – I тыс. до н.э. (по материа234

лам погребально-поминальных комплексов): Автореф. дис…. канд. ист. наук. – Иркутск, 2003. – 24 с. Туркин Г.В. Особенности погребальных традиций населения эпохи поздней бронзы – раннего железа лесостепного Предбайкалья // Вестник ИрГТУ. – 2004. – № 4 (20). – С. 25-31. Туркин Г.В. К вопросу о межкультурном взаимодействии населения лесостепного Предбайкалья в I тыс. до н.э. // Современные проблемы археологии России. – Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2006. – Т. II. – С. 60-62. Харинский А.В., Зайцев М.А., Свинин В.В. Плиточные могилы Приольхонья // Культура и памятники бронзового и раннего железного веков Забайкалья и Монголии. – Улан-Удэ, 1995. – С. 64-78.

И. Фрайзер-Шапиро Университет Альберта, Эдмонтон, Канада

Пересмотр образов на петроглифах Саган-забы, динамическое взаимодействие между экологией и образами Введение В антропологическом исследовании Сибири большое внимание уделяется панелям древнего наскального искусства, особенно найденным в бухте СаганЗаба на оз. Байкал (Devlet, Devlet 2005; Окладников, 1966, 1974; Окладников, Запорожская, 1972; Whitaker, 1984). Наскальное искусство и иконография имеют собой огромное значение в понимании динамического взаимоотношения между древними обществами и их окружающей среды, так как они являются единственным наглядным доказательством, которое мы можем использовать для изучения того, какие объекты были выделены и могут считаться значительными в древности. Исследование древнего символизма через перспективу функционализма получило значительное внимание со стороны критики, так как данный подход проигрывает в значительной мере в попытке объяснения аспектов наблюдаемого символизма вне значений, которыми он был сформулирован. Несмотря на это, перспектива функционализма до сих пор является эффективным методом в переоценке древних символов в свете новых археологических данных. В противоположность предыдущим заключениям о видах животных, изображенных на Саган-Забе, выделяются несколько поразительных особенностей в содержании и интепретации панелей петроглифов. Полное отсутсвие нерпы (Phoca sibirica) на панелях Саган-Забы является интригующим в связи с тем, что анализ культурных остатков стоянки показывает, что данный таксон был преобладающим на протяжении долгого времени. Принятие заключения Окладникова о том, что среди избражений Cervidae преобладает лось (Alces alces) должно быть пересмотрено более тщательно в связи с появлением новых археологических данных. Археологическое исследование в 235

последние годы показало, что лось составлял удивительно малую часть диеты в Прибайкалье на протяжении с позднего мезолита и бронзового века включительно (например, китойские и серово-глазковские группы). Наскальное искусство Саган-Забы представляет интересную точку зрения на экологическое взаимодействие обитателей долины и дальнейшей поддержки интерптетации Окладникова через примерную хронологию произведения исскуства.

Изменение климата Возможное изменение и степень климатических колебаний, связанных с культурным перерывом в погребальных традициях Прибайкалья, не являются новыми в Сибирской археологии, и попытки разрешить данные вопросы предпринимались ранее (Герасимов, 1955; Weber, 1995). Палеоклиматические исследования подчеркнули природу и степень климатического разнообразия, связанного с культурным перерывом Прибайкалья (Безрукова и др., 2007; Bezrukova и др., 2008). Окружающая среда в округе оз. Байкал стала более сухой во время среднего неолита (4900-4200 до н.э.) с уменьшения выпадения осадков и уровня влажности почв во всем Прибайкалье. Вероятно, в это время произошло уменьшение основного поступления воды в оз. Байкал, тем не менее, возможно, что вдоль р. Ангары поток воды оставался более менее неизменным по сравнению с ранним неолитом. Это привело к увеличению выпадения осадков вдоль восточных гор Саян к югу от р. Ангары, относящихся к остаткам Прибайкалья. Полная степень этого видимого разделения, начала более сухого и более континентального климата по всему Прибайкалью и относительная стабильность дренажа Ангары, в настоящий момент не понятна, тем не менее, некоторые возможные влияния этого достаточно интригующие. Относительное осушение Прибайкалья могло изменить окружающую среду тайги с преобладанием бореальных лесов к переходной окружающей среде с оступлением борельных лесов и параллельное продвижение степей. В общих чертах данное явление могло перейти из окружающей среды, благоприятной для леса, населенного лосем, или по-крайней мере относительно равномерно благоприятным для всех членов семейства Cervidae, представленых в данном регионе, к той среде, которая более подходит для благородного оленя (Cervus elaphus) и косули (Capreolus pygargus). Основываясь на данных палеоклиматических моделей, можно предположить, что климатические условия изменились, в связи с чем популяция лося в основном сопровождали более стабильный дренаж Ангары на западе и севере в отличии от неблагоприятной среды обитания степей, распространенных в регионе. Пропускная способность для благородного оленя и косули могла значительно увеличиться с установлением более сухих условий, доступности и увеличения корма. Это привело к относительному уменьшению популяций лося в рассмотрении серово-глазковских групп в сравнении с китойскими группами, существующим до культурного перерыва. Подобно этому, популяции благородного оленя и косули могли значительно увеличиться после культурного пробела. Данный пример подерживается археологическими данными с поселений Прибайкалья. Стабильные изотопы и зооархеологический анализ показали, что серово-глазковские группы, более вероятно, употребляли больше мясо копытных в целом, но благородный олень и косуля численно превосходили потребле236

ние лося во все периоды (Katzenberg, Weber, 1999; Weber и др., 2002). Одно из предостережений к этому то, что разнообразие вклада рыбы в диету древних населений затрудняет интепретацию стабильных изотопов (Katzenberg, Weber, 1999). Losey и др. (2008) отметили разнообразие в количестве рыболовства совершенного в регионе Малого Моря оз. Байкал, это может предполагать истощение териофауны, но в настоящий момент невозможно подтвердить это без альтернативных доказательств.

Экологическая корреляция в символизме Интепретация мотиваций вне создания любого вида иконографии всегда является трудной задачей. Воздействия, заимственные из окружающей среды и культурной памяти групп, всегда будут важны. Присутствие представителей оленьих в наскальном искусстве и других видах иконографии широко распространено среди бореальных охотников-собирателей по всему миру, тем не менее, существует значительное разнообразие в значении и создании символов с течением времени и пространства (Lahelma, 2007; Whitaker, 1984). В частности, существует разница в иконографии между китойскими и серо-глазковскими группами. Китойцы широко известны за наличие иконографии самки лося, которые почти исключительно были найдены в погребальном контексте (например, Базалийский, 2007). Окладников, отмечая данное наличие иконографии лося и соотнося его с отражением экономической важности этого животного, при этом считая региональную древность как бесперерывную, сформировал большинство своих интепретаций о верованиях и символизме Прибайкалья (Окладников, 1959, 1966, 1974, 1977; Окладников, Запорожская, 1972). Зооархеологический анализ не поддерживает данную важность лося в экономике, так как другие копытные внесли значительно больший вклад в пропитание и во время мезолита и раннего неолита, когда условия все еще были благоприятными для лося в регионе, и тем более в позднем неолите и бронзовом веке, когда преобладали более сухие условия (Горюнова и др., 2006; Номоконова и др., 2007; Weber и др., 2002). Это оставляет самку лося как значительную символичную икону, а не просто важность в иконографии китойцев, в связи с их значимостью в древней экономике. Видимый культ-почитание самок больших копытных не является ни исключительным для Сибири, ни элементом логики существующих под этим. Идолизация жира и животных с большими жировыми отложениями чрезвычайно распространена среди северных широт мира, также как и великих равнин Северной Америки, где охота предпочительно концентрировалась на добыче самок на протяжении практически всего года (Brink, 2004; Emerson, 1990), что может рассматриваться как важное значение животного в экономике. Плотность популяции лося очень низка даже во время идеальных условий, которые обычно более влажные, чем в большинстве регионов Прибайкалья. Это может характеризоваться случайными столкновениями китойцев с лосем. Вероятно, что случайная добыча этих животных вела к обычному поверью, что лось, в частности самка лося, был всегда добываемым по-мере встречи с этими животными, следуя оптимальным моделям пропитания, где целью любой известной экспедиции является сравнение и выбор между другими животными. Это не является возможным сценарием, основываясь на низком количестве 237

Рис. 1. Панель петроглифов Саган-Забы (Окладников, 1974) (слева); Гора Сахюрте (Whitaker, 1984) (справа) лося среди фаунистических остаков, что предполагает, что интервалы между встречами с лосем были достаточны для того, чтобы этот ресурс не мог рассматриваться как предсказуемый для долгого периода среди обитателей региона. Ситуация могла быть обострена после культурного перерыва, когда условия стали очень неблагоприятными для значительного наличия лося и вероятно, что охотники не были знакомы с лосем, когда они пришли в регион. Одним важным замечанием к этой гипотезе является преобладание иконографии самки лося на ложках, отражающих более глубокую духовную связь между китойскими группами и лосем. Это было животное, но оно рассматривалось как важное в репродукции и выживании, сходное с духом матери богини, а не считалось просто предпочитемым видом добычи (Базалийский, 2007). Несмотря на то, что природа духовной взаимосвязи между китойскими группами 238

и лосем неясна, достаточно уверенно можно сказать, что у китойцев были некоторые анимистические верования сконцентрированные на самке лося. Также вероятно, что китойские группы могли заметить: если их преобладающая духовная фигура (лось) стала изчезать из окружающей среды, несмотря на то, что случайные встречи были не так и часты. Так же вероятно, что любые образцы искусства, созданные китойцами, могли фокусироваться на лосе. В конце концов, вероятно, что китойцы, понимающие экологию лося, осознанно или неосознанно, переместились в среду обитания, где существовал их духовный знак. Последнюю точку зрения очень трудно доказать, но она хорошо подходит к другой научной точке зрения о передвижении китойских групп, после того как они покинули оз. Байкал, они последовали вдоль дренажа р. Ангары вниз по течению на р. Енисей, где проживают наиболее генетически сходные родственники китойцев (Mooder и др., 2003). Окладников описал, что представители оленьих на панелях наскального искусства, таких как Саган-Заба (рис. 1) (Brentjes, 1999; Окладников, 1974: панели 4-10, 19; Whitaker, 1984: рис. 2) содержат в основном лося, предпосылка, которая впоследствии была заимствована другими исследователями (Devlet, Devlet, 2005; Окладников, 1966, 1974, 1977; Окладников, Запорожская, 1972; Whitaker, 1984). Это интересно в связи с тем, что панель Саган-Забы находится недалеко от горы Сахюрте, где только два образа в действительности изображают лося с четко показанным свисающим вниз мякгим кожистым выростом на шее. Остальные образы содержат большое разнообразие по форме и действиям, с большинством из них, представленных благородном оленем с широко выставленными рогами (в основном скачущим или в прыжке), и косуле или козами среди животных меньшего размера. Некоторые образы могут также изображать северного оленя и других таксонов, тем не менее, данную ассоциацию трудно доказать археологическими материалами. Основываясь на палеоклиматических данных, изображения в основном благородного оленя и косули позволяет в дальнейшем подтвердить версию Окладникова о том, что эти образы были оставлены серово-главковскими группами после культурного перерыва, несмотря на то, что его заключения были сделаны на основании ассоциации образов с каменными артефактами. Данные ассоциации незначительны, тем не менее схожесть между бронзовой фигурой найденной на могильнике Курма XI и антропоморфными изображениями на панелях Саган-Забы предоставляют более существенную хронологическую связь между изображениями и группами, создавших их, во время терминала неолита и раннего бронзового века (Горюнова, Вебер, 2004).

Символизм и использование стоянки Охота на нерпу (Phoca sibirica) являлась основным способом добычи пропитанием на стоянке Саган-Заба, основываясь на предварительном анализе культурных остатков, полученных в результате раскопок 2006-2008 (Горюнова и другие 2006). Интересно заметить, что несмотря на многочисленные изображения водоплавающих птиц, изображения нерпы или охоты на нерпу отсутствуют на панелях изобразительного исскуства. Такое разделение между экологическим миром создателей данных изображений и отсутствием основного таксона, употребляемого на стоянке трудно интепретировать. Тем не менее, это интересный момент для знака в символическом мире серово-глазковцев. 239

Заключение Интерпретация символизма является важным аспектом в понимании древности, тем не менее данная интепретация должна быть проведена в свете наилучшего доступного доказательства. Археологическое исследование проведенное со времен работ Окладникова в Прибайкалье дает право на переосмотр его заключений. Основываясь на современных данных, видимо, что образы животных обоих до- и после групп культурного перерыва отражают окружающую среду, в которой эти группы жили. Эти данные могут использоваться и для улучшения хронологического и интепретивного пониманий этих неясных образов для создания лучшей возможности для дисскуссии о верований и символизме в древности. Литература Базалийский В.И. Древнее искусство Байкальской Сибири // Земля Иркутская.- 2007.-№ 32.- C. 3-13. Безрукова, Е., Летунова, П., Абзаева, А. и др. Реконструкция природной среды и климата голоцена на основе высококачественных пыльцевых записей в контексте возможного влияния этих изменений на условия обитания человека // Северная Азия в антропогене: человек, палеотехнологии, геология, антропология. — 2007.- T.1. — C. 42-50. Герасимов M.M. Основы восстановления лица по черепу. — Труды Института Этнографии, 1955. Горюнова О.И., Новиков А.Г., Воробьева Г.А., Вебер А.В. Работы Российско-Канадской экспедиции в бухте Саган-Заба на Байкале // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. — Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2006. — Т. XII. — ч. 1. — С. 311–314. Окладников А.П. Петроглифы Ангары. — М., 1966. Окладников А.П. Петроглифы Бакала — памятники древней культуры народов Сибири. — Новосибирск, 1974. Окладников А.П. Петроглифы Верхней Лены.- Л., 1977. Окладников А.П., Запорожская В.Д. Петроглифы Средней Лены.- Ленинград, 1972. Bezrukova E., Krivnogov S., Takahara H., Letunova P., Shichi K., Abzaeva A., Kulagina N. Kotokel Lake — reference sequence for the Late Glacial and Holocene in the south Eastern Siberia // Earth Sciences. — 2008. — № 420. — С. 658-664. Brentjes B. Rock Art in the Russian Far East and in Siberia: A bird’s eye view over a continent //Online Rock Art Bulletin. — TRACCE. — 1999. Brink J. The Lessons of Buffalo Bird Woman // Kooyman B., Kelley J.H., eds. Archaeology on the Edge, New Perspectives from the Northern Plains. — Calgary: University of Calgary Press, 2004. — С. 157-185. Devlet E.G. Rock Art and the material culture of Siberian and Central Asian shamanism //Price N., ed. The Archaeology of Shamanism.-New York: Routledge, 2001. — С. 43-55. Devlet E.G., Devlet M.A. Myths in Stone: World of Rock Art in Russia. — Moscow: Institute of Archaeology of the Russian Academy of Sciences, 2005. Emerson A.E. Archaeological implications of variability in the economic anatomy of Bison bison.-Department of Anthropology. Pullman: Washington State University, 1990. 240

Goriunova O.I., Weber A.W. Gravesite with an openwork medallion from the Bronze-Age Kurma XI cemetery (Lake Baikal) // Archaeology, Ethnology & Anthropology of Eurasia 2003. — № 16. — С. 110-115. Katzenberg M.A., Weber A.W. Stable isotope ecology and palaeodiet in the Lake Baikal region of Siberia // Journal of Archaeological Science. — 1999. — № 26. — С. 651-659. Kelly R. The Foraging Spectrum.-Washington D.C.: Smithsonian Institute Press, 1995 Lahelma A. ‘On the Back of a Blue Elk’: Recent Ethnohistorical Sources and ‘Ambiguous’ Stone Age Rock Art at Pyhänpää, Central Finland // Norwegian Archaeological Review. — 2007. — № 40. — С. 113 — 137. Losey R.J., Nomokonova T., Goriunova O.I. Fishing ancient Lake Baikal, Siberia: inferences from the reconstruction of harvested perch (Perca fluviatilis) size // Journal of Archaeological Science. — 2008. — № 35. — С. 577-590. Mooder K., Schurr T., Bamforth F.J., Bazaliiskii V. Mitochondrial DNA and Archaeology: The Genetic Characterization of Prehistoric Siberian Hunter-Gatherers //Weber A.W., McKenzie H., eds. Prehistoric Foragers of the Cis-Baikal, SIberia. — Proceedings of the First Conference of the Baikal Archaeology Project: Canadian Circumpolar Institute Press. — 2003 — С. 187-196. Nomokonova T., Losey R., Goriunova O.I. Zooarkheologicheskii analiz faunisticheskikh materialov s mnogosloinoi stoianki Itykhei (Maloe More, ozero Baikal) // Kharinskii A.V., ed. Conference Proceedings, The Ethnohistory and Archaeology of Northern Eurasia: Theory, Methods and Practice. — Irkutsk: Izd-vo IrGTU, 2007. — С. 341-345. Okladnikov A.P. Ancient Populations of Siberia and its Cultures. — New York: AMS Press, 1959. Weber A.W. The neolithic and early bronze age of the Lake Baikal Region: A review of recent research // Journal of World Prehistory. — 1995. — № 9. — С. 99165. Weber A.W., Link D.W., Katzenberg M.A. Hunter-Gatherer Culture Change and Continuity in the Middle Holocene of the Cis-Baikal, Siberia // Journal of Anthropological Archaeology. — 2002. — № 21. — С.230-299. Whitaker I. The reindeer in the prehistoric art of Siberia // Antiquity 1984. — № 58. — С. 103-112.

241

НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ

СОЦИОГЕНЕЗ В СЕВЕРНОЙ АЗИИ

Материалы 3-й научно-практической конференции (Иркутск, 29 марта — 1 апреля, 2009 г.)

Корректура — Заступова Л.Н. Подписано в печать 26.02.2009 г. Формат 70x100/8 Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 30,5 Уч.-изд. л. 22. Тираж 250 экз. Заказ № 81

ИД № 0656 от 26.12.2001 г. Издательство Иркутского государственного технического университета 664009, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83

242