Труды межинститутской научной конференции «Востоковедные чтения 2008»

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ОБЩЕСТВО ВОСТОКОВЕДОВ

БЮЛЛЕТЕНЬ (NEWSLETTER)

17 Труды межинститутской научной конференции «Востоковедные чтения 2008» Москва, 8-10 октября 2008 г.

Москва ИВ РАН 2010

ББК 78.37

Редакционная коллегия: Л.Б. Алаев, Д.Д. Васильев, М.С. Мейер, В.В. Наумкин (председатель), А.А. Столяров (секретарь), З.М. Шаляпина (научн. ред.) Б98

Бюллетень Общества востоковедов РАН. – Вып. 17: Труды межинститутской научной конференции «Востоковедные чтения 2008»: Москва, 8-10 октября 2008 г. – М.: Учреждение Российской академии наук «Институт востоковедения РАН», 2010. – 702 с.

ISBN 978-5-89282-409-5 В 17 выпуск Бюллетеня включены основные труды межинститутской научной конференции «Востоковедные чтения 2008» (Москва, 8-10 октября 2008 г.), распределенные по трем тематическим разделам. Первый раздел составляют обзорные и мемуарные материалы, посвященные 50-летию Отдела языков народов Азии и Африки Института востоковедения РАН. Во второй раздел вошли исторические и сравнительно-исторические исследования языков Азии и Африки, в третий – исследования языков этих регионов в их современном состоянии. Выпуск подготовлен к VII Всероссийскому съезду востоковедов. ББК 78.37 Б98

ISBN 978-5-89282-409-5 © Учреждение Российской академии наук «Институт востоковедения РАН», 2010 © Общество востоковедов РАН, 2010 © Шаляпина З.М. (сост., научн. ред., оригинал-макет), 2010

Содержание Contents 9

Предисловие Preface

1. Языковедческие исследования в Институте востоковедения РАН и в России Шаляпина З.М.

Отдел языков народов Азии и Африки ИВ РАН: пятое десятилетие научной деятельности.

11

Shalyapina Z.M.

The Department of Asian and African languages of the Institute of Oriental Studies of the Russian Academy of Sciences: the 5th decade of scientific activities. Алиева Н.Ф.

О вкладе российских лингвистов в австронезийское языкознание.

27

Alieva N.F.

Concerning the contribution of Russian scholars to the Austronesian linguistics. Алпатов В.М.

Изучение японского языка в Отделе языков народов Азии и Африки ИВ РАН.

54

Alpatov V.M.

Japanese studies at the department of Asian and African languages of the Institute of Oriental Studies of the Russian Academy of Sciences. Морев Л.Н.

Тайское языкознание в Институте востоковедения РАН и в России за 50 лет.

59

Morev L.N.

The 50 years of the Thai languages studies at the Institute of oriental studies of the Russian Academy of Sciences and in the USSR and the Russian Federation in general. Ремарчук В.В.

Моя аспирантура в Армянском переулке, дом 2. Remarchuk V.V.

My postgraduate studies at the Armyanskiy pereulok, 2.

3

72

88

Финкельберг Н.Д.

«Не прервалась связь времён!» Finkelberg N.D.

“The Time Is Not Out of Joint!”

2. Исследования языков Азии и Африки в их современном состоянии 2.1. Грамматика Баранова В.В.

Пути грамматикализации глагола gi- ‘говорить’ в калмыцком языке.

96

Baranova V.V.

Ways of grammaticalization of the verb gi- ‘speak’ in the Kalmyck language. Гращенков П.В.

Сложные предикаты в осетинском языке.

115

Grashchenkov P.V.

Complex predicates in Ossetian. Ермолаева Л.С., Кикнадзе Д., Хронопуло Л.Ю.

Типологическое сходство картвельских языков с японским (языки с выдвижением как топика, так и подлежащего)

131

Ermolaeva L.S., Kiknadze D., Khronopoulo L.Yu.

Typological similarity of Kartvelian languages and Japanese (languages that are both topic-prominent and subject prominent). Ландер Ю.А.

О разных морфологиях: тантынские даргинские локативные формы.

139

Lander Yu.A.

On different morphologies: Tanti Dargwa locative forms. Липеровский В.П.

О смещенном отрицании в хинди.

162

Liperovskiy V.P.

On the transposed negation in Hindi. Мишкуров Э.Н.

О когнитивно-функциональных аспектах порядка слов в афразийских языках.

170

Mishkurov E.N.

Cognitive and functional aspects of word-order in Afroasiatic languages. Рудницкая Е.Л., Хван С.-Г.

Винительный падеж при адвербиалах: обстоятельства конечной точки движения в корейском языке. Rudnitskaya E.L., Hwang S.K.

Accusative adverbials: destination-of-trip adverbials in Korean. 4

185

Солнцева Н.В.

Указательные местоимения в языках Юго-Восточной Азии.

213

Solntseva N.V.

Demonstrative pronouns in South-Eastern languages. Хамрай А.А.

Прототипы и инварианты в парадигматике современного арабского литературного языка.

220

Khamray A. A.

Prototypes and invariants in the paradigmatics of the modern standard Arabic. Шкарбан Л.И.

Аспекты синтаксической типологии филиппинских языков.

246

Shkarban L.I.

Aspects of syntactic typology of the Philippine languages.

2.2. Фонетика Концевич Л.Р.

Фонетические основы транскрипции. Звуки современного корейского языка (краткое описание фонемного состава).

263

Kontsevich L.R.

The phonetic basis for transcription. Sounds of contemporary Korean (a short description of the inventory of phonemes).

2.3. Лексика и семантика Андреева В.А.

О природе слов с инверсией компонентов во вьетнамском языке.

298

Andreeva V.A.

On the nature of words with inverted components in Vietnamese. Крылов А.Ю.

К вопросу о средствах выражения категории эмотивности в арабском литературном языке и арабских разговорных языках стран Машрика и Магриба.

308

Krylov A.Yu.

Towards the problem of the emotive category expression means in the Arabic literary language and the Arabic spoken languages in the Maghrib and Mashric Arab countries. Маркина (Кожа) К.А.

Проблемы языковой интерференции (на материале буквенных слов китайского языка). Markina (Kozha) K.A.

Problems of linguistic interference (as displayed by Chinese lettered-words). 5

347

2.4. Компьютерные модели Костыркин А.В., Канович М.И., Модина Л.С., Панина А.С., Тарасова Е.С., Шаляпина З.М.

359

Экспериментальный комплекс ЯРАП для исследований по японско-русскому автоматическому переводу: 2008 г. Kostyrkin A.V., Kanovich M.I., Modina L.S., Panina A.S., Tarasova E.S., Shalyapina Z.M.

The JaRAP experimental environment for studies in Japanese-Russian automatic translation: 2008. Бречалова Е.В.

О соотношении формально-синтаксического и семантического представлений корейского предложения.

398

Brechalova E.V.

On the procedure estimating correlation of the formal syntactical representation and the predicate-argument structure of a Korean sentence.

2.5. Язык и культура Блинов А.А.

Арабский литературный язык в Тунисе.

437

Blinov A.A.

Standard Arabic in Tunisia. Воропаев Н.Н.

Прецедентные имена китайскоязычного дискурса и их роль в формировании китайской системы ценностей.

458

Voropaev N.N.

Names-precedents of the Chinese discourse and their role in forming the Chinese system of values. Гуревич Т.М.

Культурологический подход к обучению японскому языку.

472

Gurevich T.M.

The culturological approach to teaching Japanese. Стрелкова Г.В.

Три воплощения «Третьей клятвы» Пханишварнатха Рену: рассказ, перевод, фильм.

481

Strelkova G.V.

Three incarnations of “The Third Vow” by Phanishvarnath Renu: the story, translation, and film. Шагаль В.Э.

Об изучении арабского языка в некоторых странах Европы. Shagal V.E.

Arabic studies in some European countries. 6

507

3. Исторические и сравнительно-исторические исследования языков Азии и Африки 3.1. Общая методология Эдельман Д.И.

К возможностям верификации исторических гипотез.

519

Edelman J.I.

Towards ways of verification of historical hypotheses. Васильев М.Е.

Об использовании лексического критерия для построения генеалогической классификации.

530

Vasilyev M.E.

Applying the lexical criterion to reconstruction of genealogical trees.

3.2. Грамматика Горелова Л.М., Орловская М.Н.

Информационные структуры в среднемонгольском и классическом маньчжурском языках (типологический, этноисторический и ареальный аспекты).

573

Gorelova L.M., Orlovskaya M.N.

Information structures in Middle Mongol and Classical Manchu (typological, ethnohistorical and areal aspects). Погибенко Т.Г.

Проблемы исторической морфологии австроазиатских языков.

622

Pogibenko T.G.

Problems of historical morphology of Austroasiatic languages.

3.3. Лексика Белова А.Г.

Диалектная лексика в сравнительно-историческом аспекте.

649

Belova A.G.

Dialectal vocabulary in the comparative-historical perspective. Столбова О.В.

Некоторые названия птиц и рыб в чадских языках и их семито-хамитские и ностратические параллели.

660

Stolbova O.V.

Some bird- and fish-names in Chadic with parallels in Hamito-Semitic and Nostratic languages. Титов Е.Г.

О происхождении некоторых названий частей человеческого тела в амхарском языке. Titov E.G.

Etymology of some names of parts of the human body in Amharic. 7

671

3.4. Литературные памятники Куликов Л.И.

Заметки к интерпретации гимна Времени (Атхарваведа-Шаунакия 19.53-54 = Пайппалада 11.8-9).

677

Kulikov L.I.

Notes on Hymn to Time (Atharvaveda-Śaunakīya 19.53-54 = Paippalāda 11.8-9). Пюрбеев Г.Ц.

Термины торговли, экономики и финансов в монгольском памятнике права XVШ в. «Халха джирум».

695

Pyurbeev G.Ts.

Trade, economical and financial terms in the literary monument of Mongolian law of the 18th century “Khalkha djirum”.

Алфавитный указатель авторов Authors index

8

701

Предисловие Preface Конференция «Востоковедные чтения 2008», труды которой публикуются в настоящем выпуске Бюллетеня Общества востоковедов РАН, состоялась в юбилейный год, когда Институту востоковедения РАН исполнилось 190 лет, а Отделу языков народов Азии и Африки в его составе – 50. Поэтому труды конференции обращены одновременно в прошлое и в будущее. В прошлом – наши достижения и наши потери, многие из наших учителей и друзей. Поэтому девиз конференции – «Памяти ушедших коллег». Прошлому отечественного востоковедного языкознания в целом и Отдела языков ИВ РАН в частности посвящен первый раздел данного выпуска Бюллетеня: «Языковедческие исследования в Институте востоковедения РАН и в России», в который вошли 6 статей (Н.Ф. Алиевой, В.М. Алпатова, Л.Н. Морева, В.В. Ремарчука, Н.Д. Финкельберг, З.М. Шаляпиной). В четырех из них даются подробные библиографии отечественных работ по востоковедной лингвистике за определенный период (статья З.М. Шаляпиной) или по определенным группам языков (статьи Н.Ф. Алиевой, Л.Н. Морева, Н.Д. Финкельберг). Что касается будущего нашей области науки, то оно определяется современными исследованиями, которые ведутся отечественными востоковедами-лингвистами в нашем и в других институтах и университетах Москвы, Санкт-Петербурга и других городов России, СНГ и других стран. Результаты таких исследований, представленные участниками конференции, составляют содержание двух других разделов сборника: «Исследования языков Азии и Африки в их современном состоянии» и «Исторические и сравнительно-исторические исследования языков Азии и Африки». Центральное место принадлежит здесь разделу, в котором собраны исследования современных восточных языков: он содержит 21 статью. Наиболее разностороннее освещение получила в нем грамматика, проблемы которой рассматриваются в 10 работах (статьи В.В. Барановой, П.В. Гращенкова, Л.С. Ермолаевой с соавторами, Ю.А. Ландера, В.П. Липеровского, Э.Н. Мишкурова, Е.Л. Рудницкой 9

и С.-Г. Хван, Н.В. Солнцевой, А.А. Хамрая, Л.И. Шкарбан). Значительное внимание уделено также вопросам соотношения языка и культуры (статьи А.А. Блинова, Н.Н. Воропаева, Т.М. Гуревич, Г.В. Стрелковой, В.Э. Шагаля). Авторы остальных 6 статей раздела исследуют материал восточных языков с точки зрения фонетики (Л.Р. Концевич), лексикологии (В.А. Андреева, К.А. Маркина (Кожа)), семантики (А.Ю. Крылов) и компьютерной лингвистики (А.В. Костыркин и др., Е.В. Бречалова). Раздел исторических и сравнительно-исторических исследований языков Азии и Африки содержит 9 статей. Из них две работы (Дж. И. Эдельман и М.Е. Васильева) посвящены общей методологии компаративистики, демонстрируемой на материале восточных языков, 5 – сравнительно-историческому изучению лексики (статьи А.Г. Беловой, О.В. Столбовой, Е.Г. Титова) и грамматики (совместная статья Л.М. Гореловой и М.Н. Орловской и статья Т.Г. Погибенко) различных языков Азии и Африки, 2 – изучению литературных памятников (статьи Л.И. Куликова и Г.Ц. Пюрбеева). Наиболее полно в статьях данного выпуска Бюллетеня представлены арабский, китайский, корейский, японский языки. Рассматривается также целый ряд других языков и языковых семей Азии и Африки: австроазиатские, австронезийские, амхарский, арамейский, афразийские, ведийский санскрит, вьетнамский, иранские, даргинский, калмыцкий, кхмерский, лаосский, маньчжурский, монгольские, осетинский, тайские, филиппинские, хинди, чадские, эфиосемитские. Включенные в выпуск материалы могут представлять интерес для широкого круга специалистов по различным разделам общего и востоковедного языкознания.

10

1. Языковедческие исследования в Институте востоковедения РАН и в России

Шаляпина З.М. (ИВ РАН, Москва)

Отдел языков народов Азии и Африки ИВ РАН: пятое десятилетие научной деятельности Shalyapina Z.M.

The Department of Asian and African languages of the Institute of Oriental Studies of the Russian Academy of Sciences: the 5th decade of scientific activities The Department of Asian and African languages, formed at the Institute of Oriental Studies of the USSR Academy of sciences in 1958, has celebrated the 50th year of its scientific activities. The Department numbers at present 30 regular staff and 6 part-time researchers, remaining one of the world largest centers of oriental linguistics. The publications of the Department in the latest decade list 95 books, among them monographs on various problems of oriental and general linguistics, grammars and dictionaries of oriental languages, translations of literary monuments, etc. An important direction of the Department’s research is development of original computational means for studies in oriental linguistics, including a system of Japanese-Russian automatic translation.

2008 год для Отдела языков народов Азии и Африки ИВ РАН явился юбилейным – пятидесятым с момента его образования в 1958 г. Итоги научной деятельности Отдела в XX веке уже подводились в 1998 г. на конференции в честь 40-летнего юбилея Отдела, материалы которой опубликованы в сборнике [Алпатов и др. 1998] (см. Приложение к данной статье, раздел 4). Поэтому здесь мы остановимся на том, какова была эта деятельность за прошедшее с тех пор пятое десятилетие существования Отдела – с конца 1998 по 2008 г. 11

В настоящее время в Отделе языков народов Азии и Африки 30 штатных сотрудников и 6 совместителей. Среди них 14 докторов филологических наук, один доктор физико-математических наук, 12 кандидатов филологических наук, 5 научных и младших научных сотрудников без степени и 4 научно-технических сотрудника. В 1998 г. в штате Отдела числилось 38 человек, так что Отдел потерял с тех пор значительную часть своего состава. Часть этих потерь безвозвратна и невосполнима. За последние 10 лет из жизни ушли 15 человек, которые в эти годы или ранее были сотрудниками Отдела. В 1998 г. умер И.Ф. Вардуль, в 1999 – В.А. Чернышев, в 2000 – В.М. Солнцев, К.Н. Еремина и Г.А. Ткаченко, в 2001 г. – Е.Д. Белорусова, в 2003 – Р.Л. Цаболов, в 2005 – С.А. Старостин и В.И. Любченко, в 2006 – Г.Ш. Шарбатов и С.Б. Янкивер, в 2007 – Т.Я. Елизаренкова, А.Л. Семенас и Лонг Сеам, в 2008 г. – М.С. Андронов. Сокращаются наши ряды также и за счет перехода отдельных сотрудников на преподавательскую работу или в государственные учреждения. Однако это явление совсем иного характера, потому что, к счастью, востоковедение в целом их при этом не теряет – просто они теперь работают под другой эгидой. А мы выступаем, как говорилось раньше, в роли «кузницы востоковедческих кадров» для учебных и государственных учреждений, что по праву составляет предмет нашей гордости. Ту же роль Отдел выполняет и во взаимодействии с аспирантурой Института. Многие из бывших аспирантов наших сотрудников преподают в университетах различных городов России и СНГ. С другой стороны, в Отдел приходят и новые, молодые силы. К сожалению, часть молодых людей, остававшихся в Отделе в последние годы после аспирантуры, быстро уходили – что и не удивительно в той ситуации, в которой находятся все это время академические институты. Тем не менее в Отделе сейчас 7 молодых сотрудников, пришедших за эти 10 лет, которые работают стабильно и результативно: П.В. Гращенков, И.Б. Иткин, А.И. Коган, А.В. Костыркин, Ю.А. Ландер, К.А. Маркина (Кожа), А.С. Панина. Кроме того три новых молодых сотрудника пришли в Отдел в конце 2008 г. К сожалению, все бреши они закрыть не могут – для ряда восточных языков у нас специалистов уже не осталось. Это, в частности, турецкий язык, курдский язык, многие языки Афганистана, Индии, Океании. 12

Тем не менее Отдел остается одним из крупнейших центров востоковедного языкознания. О результативности этой деятельности можно судить хотя бы по тому, что за последнее десятилетие опубликовано 95 книг, авторами или составителями и научными редакторами которых являются сотрудники Отдела (см. Приложение к статье). Среди этих публикаций представлены прежде всего исторические и сравнительно-исторические исследования восточных языков и литературных памятников на этих языках. В том числе в области изучения исторических литературных памятников крупным событием явился выход в свет выполненных Т.Я. Елизаренковой переводов и научных описаний таких знаменитых памятников древнеиндийской культуры, как Ригведа и Атхарваведа. Кроме того ей принадлежит описание индоарийских языков древнего и среднего периодов, опубликованное в серии «Языки мира», а также переиздание совместной с Владимиром Николаевичем Топоровым монографии по языку пали. В области сравнительно-исторических исследований дравидийских языков выделяются публикации М.С. Андронова: за 10 лет вышли из печати 9 написанных им книг, из них 7 – в таких крупных научных издательствах Европы, как Lincom Europa и Harrassowitz Verlag. Часть этих книг – переиздания более ранних изданий, но это тем более показывает, насколько высока их научная ценность. По австронезийским языкам фундаментальное сравнительноисторическое исследование опубликовано Ю.Х. Сирком (2008 г.) В области истории и филологии арабского языка 6 книг опубликовано А.Г. Беловой. Ей же принадлежит раздел в коллективном учебнике «Теоретический курс арабского языка». О.В.Столбовой опубликовано две монографии по чадским языкам, образующие отдельные разделы единой лексической базы по этим языкам. Л.Р. Концевич совместно с проф. М.Н. Паком в 2002 г. завершил издание трехтомного полного научного комментированного перевода на русский язык самого раннего из корейских исторических письменных памятников — «Самгук саги» («Исторические записи трех государств», 1145 г.). А.С. Бурлак выполнила исследование двух тохарских языков, представленное в ее монографии «Историческая фонетика тохарских языков» (2000 г.). 13

По языку древних монгольских текстов две книги опубликованы М.Н. Орловской. Одна из них – это вышедший в Китае перевод на китайский язык ранее публиковавшейся по-русски монографии «Язык “Алтан тобчи”». Перевод выполнен и опубликован целиком по инициативе и за счет китайской стороны, что свидетельствует о международном научном значении данной работы. Большое место среди публикаций последнего десятилетия занимают также конкретно-лингвистические исследования восточных языков в их современном состоянии, в том числе разработка грамматик, словарей и лексических баз данных этих языков, а также полевые исследования. За эти годы вышли такие крупные грамматические исследования, как «Грамматика современного персидского литературного языка» Ю.А. Рубинчика (2001 г.), «Грамматика маньчжурского языка» Л.М. Гореловой, опубликованная в издательстве Brill в Кельне (2002 г.), «Теоретическая грамматика современного монгольского языка и смежные проблемы общей лингвистики» С.А. Крылова (2004 г.), двухтомная «Теоретическая грамматика японского языка» В.М. Алпатова и др. (2008 г.), две грамматики тамильского языка М.С. Андронова (2003 и 2004 гг.), а также подготовленное Л.Р. Концевичем издание «Грамматики корейского языка» Ю.Н. Мазура (2001 г.). Среди опубликованных словарей выделяются «Русско-лаосский словарь» (2004 г.), подготовленный под ред. Л.Н. Морева, 1-й том «Большого вьетнамского словаря» (2006 г.), составлявшийся и редактировавшийся под руководством Н.В. Солнцевой, «Китайскорусский словарь новых слов и выражений» (2007 г.), составленный А.Л.Семенас в соавторстве с В.Г. Буровым, «Этимологический словарь курдского языка» Р.Л. Цаболова, 1-й том которого опубликован в 2001 г., 2-й готовится к печати в настоящее время. В 2002 г. вышел из печати русско-бирманский словарь Г.Ф. Мининой, составлявшийся ею в рамках работы в Отделе. В том же году переиздан хинди-русский словарь, одним из авторов которого является В.П. Липеровский. В рамках Отдела была также выполнена в свое время значительная часть работы по подготовке словаря древнекхмерского языка Лонг Сеама, опубликованного в Пномпене в 2000 г. Полевые исследования представлены прежде всего работой постоянно действующей Российско-вьетнамской лингвистической экспедиции. Она была организована по инициативе В.М. Солнцева еще в те годы, когда он был заместителем директора Института вос14

токоведения РАН. После его перехода на должность директора Института языкознания РАН сотрудники Отдела продолжили экспедиционную работу совместно с этим Институтом. Последние полевые сессии экспедиции состоялись в 2001-2002 и в 2003 гг. В 2001 г. вышел 4-й выпуск материалов экспедиции (по языку рук), а сейчас ведется подготовка очередных выпусков материалов экспедиции. Кроме того полевые исследования ведутся О.В. Столбовой, которая несколько раз ездила в Нигерию для сбора полевых материалов по одному из чадских языков – языку кирфи, и Ю.А. Ландером, исследующим адыгейский, абхазский и удинский языки в рамках экспедиций, организуемых РГГУ. Из других видов конкретно-лингвистических описаний можно отметить монографию «Типологические аспекты индонезийской грамматики: Аналитизм и синтетизм. Посессивность» Н.Ф. Алиевой (1998 г.), исследование посессивных конструкций в индоарийских языках В.П. Липеровского (2002 г.), пособие по русской транскрипции китайских имен собственных и терминов Л.Р. Концевича (2002 г.), описание копулятивных сочетаний персидского языка С.Э. Талыбовой (2007 г.). В области социолингвистики активно работает В.Э. Шагаль, выпустивший за 10 лет три индивидуальные монографии: «Арабские страны: язык и общество» (1998 г.), «Арабский мир: пути познания» (2001 г.), «Культура повседневности» (2008 г.) а также участвовавший в ряде коллективных монографий. Социолингвистические проблемы, а также вопросы истории языкознания исследуются в пяти монографиях, опубликованных или переизданных В.М. Алпатовым. Проблемы теоретического языкознания представлены в работах Отдела скорее как один из аспектов исследований по другим направлениям. Они составляют существенную часть многих работ В.М. Алпатова, Н.Ф. Алиевой, И.Б. Иткина, С.А. Крылова, Е.Л. Рудницкой, Н.В. Солнцевой, Л.И. Шкарбан, Е.И. Шутовой и др. В последние годы опубликованы также две монографии, полностью посвященные общеязыковедческим вопросам: «Трехмерная стратификационная модель языка и его функционирования: К общей теории лингвистических моделей» З.М. Шаляпиной и «Происхождение языка: Новые материалы и исследования» С.А. Бурлак (обе книги вышли в 2007 г.). Часть публикаций Отдела носит комплексный востоковедческий характер, так что их трудно относить к какому-либо отдельному 15

направлению. Так, в книге «Корееведение» Л.Р. Концевича затрагивается и история корейского языка, и проблемы его фонетики и графики, и вопросы корейской культуры. То же можно сказать об изданных под его редакцией 4 выпусках альманаха «Российское корееведение», сборнике «Корея», справочном издании «Современное российское корееведение» и т.п. Две из книг, подготовленных Л.Р. Концевичем: «Материалы Международного симпозиума по истории корееведения в России» и «Изучение современного корейского языка в России» – опубликованы в Сеуле, что еще раз демонстрирует международную востребованность российского востоковедения. Сотрудники Отдела активно участвуют также в подготовке учебных пособий для высших учебных заведений. В 1998 г. был переиздан классический «Учебник арабского языка» Г.Ш. Шарбатова (в соавторстве с А.А. Ковалевым). В 2001 и 2005 гг. были опубликованы два издания базового учебника «Лексика китайского языка» А.Л. Семенас. С.А. Бурлак в соавторстве с С.А. Старостиным подготовила и опубликовала два варианта учебника по сравнительно-историческому языкознанию (2001 и 2005 гг.). А.Г. Белова явилась одним из авторов коллективного учебника «Теоретический курс арабского языка» (2005), в котором ей принадлежит раздел «История арабского языка». Названные выше публикации принадлежат большей частью уже давно работающим сотрудникам Отдела. Но активно работают и более молодые сотрудники. Так, А.И. Коган опубликовал исследование по генетической характеристике дардских языков (2005 г.). Е.С. Тарасова и А.В. Костыркин в соавторстве с Исидой Кадзуси разработали «Краткий русско-японский • японско-русский музыкальный словарь», изданный в 2006 г. токийским издательством «Сякухокуся». А.С. Панина явилась составителем сборника «Актуальные вопросы японского и общего языкознания», посвященного памяти И.Ф. Вардуля, а также одним из основным организаторов настоящих «Чтений». Ю.А. Ландер совместно с другими коллегами подготовил целый ряд научных сборников, в том числе сборник исследований по теории грамматики, посвященный проблемам ирреалиса и ирреальности (2004 г.), сборник работ по семантике и синтаксису посессивов, изданный в гор. Амхерст, США (2004 г.), сборник статей в честь Ю.Х. Сирка «Язык и текст в австронезийском мире», выпущенный издательством Lincom 16

Europa (2008 г.), сборник исследований по удинскому языку (2008 г.), а также сборники трудов нескольких лингвистических конференций. Стоит отметить, что в своей работе Отдел использует как классические методологии, выдержавшие проверку временем, так и современные технические средства и возможности, прежде всего компьютерные технологии и сеть Интернет. Сеть Интернет служит сотрудникам Отдела в первую очередь в качестве источника информации и вспомогательных средств для осуществления лингвистических востоковедных исследований. Кроме того Интернет-тексты на восточных языках используются как материал и объект лингвистических исследований. Однако сотрудники Отдела не только пользуются в своей работе ресурсами данной сети, но и сами активно участвуют в их создании и развитии: размещают свои материалы на Интернет-сайтах, публикуют статьи в лингвистических электронных журналах (прежде всего в журнале лингвистических обзоров The Linguist List Reviews). А часть результатов, например, М.С.Андронова и О.В.Столбовой, попали на зарубежные востоковедческие сайты даже без участия авторов – коллеги сочли данные, представленные в их монографиях, настолько интересными, что обеспечили извлечение этих данных из текста соответствующих монографий и их компьютерный ввод по собственной инициативе и за собственный счет. В Отделе ведется также разработка оригинальных компьютерных средств и методов для задач лингвистических востоковедных исследований, в том числе для составления электронных словарей и для создания систем автоматического перевода. В этих рамках подготовлены, в частности, два полностью оригинальных компьютерных продукта: первая очередь экспериментального комплекса ЯРАП для исследований в области японско-русского автоматического перевода и редактирующая и справочная система по японской графике и лексике для русскоязычных пользователей ИРИС. В 1999 г. эти продукты были представлены в экспозиции Института востоковедения на тематической выставке «Наука – человеку» в честь 275-летия РАН (4-29 июня 1999 г.). Разработки комплекса ЯРАП и средств создания и ведения электронных словарей продолжаются в Отделе и в настоящее время. Их текущее состояние описано в статье [Костыркин и др. 2009] в настоящем сборнике. 17

Говоря об оценке научной деятельности наших сотрудников, нельзя не отметить, что многие из них удостоились за нее в последнее десятилетие престижных отечественных и зарубежных наград. Так, Т.Я. Елизаренковой в 2004 г. за ее вклад в индологическую науку была присуждена государственная награда Индии – Орден Лотоса («Падма Шри»). Л.Р. Концевич в 1999 г. первым из российских корееведов за заслуги в области изучения корейского языка был удостоен Премии Научного фонда Тонсун (Сеул, Республика Корея) – одной из самых престижных в лингвистическом мире Южной Кореи, а в 2001 г. за заслуги в области корееведения ему было присвоено звание почетного члена ассоциации корееведения в Европе. Л.Н. Морев отмечен целым рядом правительственных наград Лаоса: за заслуги в укреплении дружбы и сотрудничества – медалью «Дружба» в 2000 г. и орденом «Дружба» в 2005 г., за заслуги в деле создания совместного Русско-лаосского словаря – почетной грамотой Министерства информации и культуры Лаоса в 2004 г. и орденом Труда Лаосской народно-демократической республики в 2008 г. Ю.А. Рубинчик за создание двухтомного «Персидско-русского словаря» был в 2000 г. награжден поездкой в Иран по линии Иранского МИДа. В 2007 г. он получил грамоту Культурного представительства при Посольстве ИРИ в РФ как лучший иранист страны. Ю.Х. Сирк за исследования по исторической грамматике австронезийских языков был награжден в 2001 г. эстонским орденом Белой Звезды (IV класс). В.Э. Шагаль за выдающийся вклад в развитие научных контактов между нашей страной и арабскими странами получил почетные золотые дипломы правительства Катара (2000 г.), Кувейтского университета (2002 г.), Национального совета Кувейта по вопросам культуры, искусства и литературы (2003 г.). В 2006 г. он стал лауреатом отечественной премии «КРЕМЛЕВСКИЙ ГРАНДЪ» и в качестве такового награжден орденом «За Честь и Достоинство». Л.М. Горелова в 2008 г. получила статус Почетного исследователя в Отделении Прикладных языковых исследований и лингвистики Факультета искусств Оклендского Университета в Новой Зеландии. За представителями старшего поколения востоковедов следует и молодежь. Так, в 2001 г. премию международного Общества «Нусантара» за лучшую работу по культуре Малайзии и Индонезии 18

получил двадцатипятилетний на тот момент Ю.А. Ландер. Молодые японисты Отдела А.В. Костыркин, А.С. Панина и Е.С. Тарасова неоднократно получали премии в качестве победителей конкурсов Всероссийской ассоциации японоведов, проводимых при участии Японского фонда. Гранты отечественных и международных фондов получали и другие молодые сотрудники Отдела. Многие сотрудники участвуют в международных научных обществах и ассоциациях, в отечественных и зарубежных академиях. В.М. Алпатов является членом-корреспондентом РАН, В.М.Алпатов и С.А. Крылов входят в постоянный исполнительный комитет Международной Ассоциации Семиотических Исследований, являясь соответственно председателем и заместителем Председателя Московского семиотического общества в рамках указанной Ассоциации. Н.Ф. Алиева – член-корреспондент Бюро Европейской ассоциации по изучению Юго-Восточной Азии и вице-президент Общества «Нусантара» (занимающегося исследованием языков, истории и культуры народов Малайского мира). А.Г. Белова – член Европейского Союза арабистов и исламоведов. Л.М. Горелова – член Постоянной международной алтаистической конференции (PIAC), Европейского общества центрально-азиатских исследований (ESCAS), Общества центрально-евразийских исследований (CESS). М.И. Канович – член Европейской ассоциации теоретической информатики, американского математического общества, Японского общества содействия науке, почетный профессор Университета Пенсильвании. Л.Р. Концевич – почетный член Ассоциации корееведения в Европе, почетный член редколлегии японского журнала Annual Journal of Korean Linguistics, член Постоянного комитета Тихоокеанской и азиатской конференции по корееведению (PACKS), участник рабочей группы Международной организации стандартизации по обработке документации на японском, китайском и корейском языках. Л.Н. Морев – зам. председателя Общества делового и культурного сотрудничества между Россией и Лаосом. Ю.Х. Сирк – председатель уже упоминавшегося Международного научного общества «Нусантара». Н.В. Солнцева – почетный профессор Хэйлунцзянского университета, член Постоянной международной алтаистической конференции (PIAC). В.Э. Шагаль – член Ассоциации «Middle Eastern Studies Association of USA», постоянный член правления, координатор и заместитель общества Российско-арабской дружбы, член правления общества «Россия-Ту19

нис» и общества «Россия-Ирак». З.М. Шаляпина – член Белорусской Ассоциации Коммуникативной Лингвистики. Из числа уже ушедших наших коллег М.С. Андронов до конца жизни был членом Лингвистического общества Индии и Ассоциации дравидийского языкознания. Т.Я. Елизаренкова являлась вицепрезидентом по Восточной Европе в рамках Международной Ассоциации санскритологии, членом Европейской Академии (Akademia Europaea), сопредседателем секции «Древнеиндийские тексты и интерпретация текстов» постоянной Европейской конференции по Южной Азии. Г.Ш. Шарбатов был членом-корреспондентом Египетской, Иракской, Тунисской Академий наук, Академии арабского языка в Каире и в Дамаске, действительным членом Международной академии информатизации. Таким образом, хотя количественно Отдел стал существенно меньше, чем в его лучшие годы в конце 60-х гг., он остается одним из крупнейших центров востоковедного языкознания. В Приложении к статье приводится список книг, опубликованных сотрудниками Отдела за 1998-2008 гг. Публикации распределены по пяти рубрикам, составляющих четыре раздела этого Приложения: 1) грамматики; 2) словари; 3) индивидуальные монографии; 4) коллективные монографии и сборники; 5) публикации литературных памятников. Список дополняет вышедшую в 1998 г. «Избранную библиографию научных трудов сотрудников Отдела языков народов Азии и Африки» (см. [Михайлова, Ландер 2002] в разделе 4 названного Приложения). Приложение. Труды сотрудников Отдела языков народов Азии и Африки Института востоковедения РАН за 1998-2008 гг. 1. Грамматики Алпатов В.М., Аркадьев П.М., Подлесская В.И. Теоретическая грамматика японского языка. [В 2-х кн.] / Российский гос. гуманитарн. ун-т, Ин-т востоковедения РАН. – М.: Наталис, 2008. Крылов С.А. Теоретическая грамматика современного монгольского языка и смежные проблемы общей лингвистики. Часть I. Морфемика, морфонология, элементы фонологической трансформаторики (в аспекте общей теории морфологических и морфонологических моделей) // РАН. Институт востоковедения. – М.: Восточная литература РАН, 2004. 20

Мазур Ю.Н. Грамматика корейского языка (Морфология и словообразование). Теоретический курс / Изд. подготовлено Л.Р. Концевичем. – М.: Муравей-Гайд, 2001. 330 с. Рубинчик Ю.А. Грамматика современного персидского литературного языка. – М.: Восточная литература РАН, 2001. Andronov M.S. A comparative grammar of the Dravidian languages. – M: Гелла-Пресс, 2001. Andronov M.S. A Grammar of the Brahui Language in Comparative Treatment. – Muenchen: Lincom Europa, 2001. Andronov M.S. A Grammar of the Tamil Language. Based on Texts of Modern and Classical literature. – Moscow: The Russian Academy of Sciences (Institute of Oriental Studies), 2003. Andronov M.S. A Comparative Grammar of the Dravidian Languages. Revised and enlarged. – Muenchen: Lincom GmbH, 2003. Andronov M.S. A Comparative Grammar of the Dravidian Languages. Revised and enlarged. – Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2003. Andronov M.S. A Reference Grammar of the Tamil Language. – Muenchen: Lincom GmbH, 2004. Gorelova L. Manchu Grammar / Handbook of oriental studies. Section eight. Central Asia. Vol.7. – Leiden, Boston, Koeln: Brill, 2002.

2. Словари Буров В.Г., Семенас А.Л. Китайско-русский словарь новых слов и выражений / ИВ РАН, МГЛУ. – М.: Изд-во «Восточная книга», 2007. Бархударов А.С., Бескровный В.М., Зограф Г.А., Липеровский В.П. Хиндирусский словарь. – М.: «Мир и образование», 2002. Минина Г.Ф. Учебный русско-бирманский словарь (5 000 слов). – М.: МуравейГайд, 2002. Морев Л.Н. (ред.) Русско-лаосский словарь. 24 000 слов и выражений / ИЯ РАН, ИВ РАН. – М.: Восточная литература РАН, 2004. Солнцева Н.В. (1-й отв. ред., автор предисловия, один из авторов текста). Большой вьетнамско-русский словарь. Том 1 / Ин-т языкознания РАН. Ин-т языкознания ВАОН. Отв. ред.: Н.В. Солнцева, В.А. Андреева, В.В. Иванов, Бу Лок, Нгуен Ван Тхак, Нгуен Дуэт Минь. – М.: Восточная литература РАН, 2006. Тарасова Е.С., Костыркин А.В., Исида Кадзуси. Краткий русско-японский • японско-русский музыкальный словарь. – Токио: Сякухокуся, 2006. Long Seam. Dictionary of the Ancient Khmer. – Phnom Penh: Phnom Penh Printing House, 2000. 21

3. Монографии Алиева Н.Ф. Типологические аспекты индонезийской грамматики: Аналитизм и синтетизм. Посессивность. – М., 1998. Алиева Н.Ф., Буй Кхань Тхе. Язык чам. Устные говоры восточного диалекта. Материалы советско-вьетнамской лингвистической экспедиции. – СПб.: Петербургское востоковедение, 1999. Алпатов В.М. 150 языков и политика: 1917-1997. Изд. 2-е. – М.: ИВ РАН, 2000. Алпатов В.М. История лингвистических учений. Изд. 3-е. – М.: Языки русской культуры, 2001. Алпатов В.М. Япония: Язык и культура. – М.: Языки славянских культур, 2008. Алпатов В.М. Волошинов, Бахтин и лингвистика. – М.: Языки славянской культуры, 2005. Алпатов В.М. Категории вежливости в современном японском языке. Издание 2-е, дополненное. – М.: КомКнига, 2006. Алпатов В.М., Ашнин Ф.Д., Насилов Д.М. Репрессированная тюркология. – М.: Восточная литература РАН, 2002. Андронов М.С. Язык малто / Lincom Europa. Lincom Studies in Asian Linguistics (LSASL) 74. – Muenchen: Lincom GmbH, 2008. Белова А.Г. Очерки по истории арабского языка. – М.: Восточная литература РАН, 1999. Белова А.Г. Введение в арабскую филологию. – М.: ИВ РАН, 2003. Белова А.Г. Сравнительно-исторический аспект многозначности в корнеслове арабского языка. Опыт этимологического анализа / Институт востоковедения РАН. – М.: ИВ РАН, 2004. Белова А.Г. Культурная лексика Южной Аравии в сравнительно историческом аспекте (Термины материальной культуры – Названия стройматериалов и металлов). – М.: ИВ РАН, 2008. Бурлак С.А. Историческая фонетика тохарских языков. – М.: ИВ РАН, 2000. Бурлак С.А. Происхождение языка: Новые материалы и исследования: Обзор / РАН. ИНИОН. Центр гуманитарн. научно-информ. исслед. Отд. языкознания. Сер. Теория и история языкознания. Отв. ред. С.А. Ромашко. – М., 2007. Бурлак С.А., Старостин С.А. Введение в лингвистическую компаративистику. – М. : Эдиториал УРСС, 2001. Бурлак С.А., Старостин С.А. Сравнительно-историческое языкознание. – М. : Академия, 2005. Елизаренкова Т.Я. Слова и вещи в Ригведе. – М.: Наука, 1999. 22

Елизаренкова Т.Я., Топоров В.Н. Язык пали. Изд. 2-е. – М.: Восточная литература РАН, 2003. Елизаренкова Т.Я., Коряков Ю.Б. Языки мира: Индоарийские языки древнего и среднего периодов / ИЯ РАН. – М.: Academia, 2004. Исаев В.И., Филоник А.О., Шагаль В.Э. Кувейт и кувейтцы в современном мире. – М.: Восточная литература РАН, 2003. Иткин И.Б. Русская морфонология. – М.: Гнозис, 2007. Ковалев А.А., Шарбатов Г.Ш. Учебник арабского языка. Изд. 3-е, исправленное и дополненное. – М.: Восточная литература РАН, 1998. Коган А.И. Дардские языки. Генетическая характеристика / ИВ РАН. – М.: Восточная литература РАН, 2005. Концевич Л.Р. Корееведение. Избранные работы. – М.: Муравей-Гайд, 2001. Концевич Л.Р. Китайские имена собственные и термины в русском языке (пособие по транскрипции). – М.: Муравей-Гайд, 2002. Концевич Л.Р. Избранная библиография литературы по Корее на русском и западноевропейских языках (с ХIХ века по 2007 год) / ИВ РАН – Культурно-просветительский центр «Первое марта». Серия «Российское корееведение в прошлом и настоящем». Т. 6. – М.: Первое марта, 2008. Липеровский В.П. Посессивные конструкции в индоарийских языках (хинди, урду, панджаби, бенгальский). – М.: ИВ РАН, 2002. Орловская М.Н. Языки монгольских текстов XIII-XIV вв. – М: ИВ РАН, 1999. Орловская М.Н. Язык «Алтан тобчи». – Хох-Хото (Автономный район Внутренняя Монголия, КНР): Изд-во «Най мэнгу дзяою чубанше» {Образование Внутренней Монголии}, 2004. Семенас А.Л. Лексика китайского языка. – М.: Муравей, 2000. Семенас А.Л. Лексика китайского языка. Базовый учебник. Изд. второе / Ин-т востоковедения РАН. – М.: АСТ: Восток-Запад, 2005. Сирк Ю.Х. Австронезийские языки: введение в сравнительно-историческое изучение / Ин-т востоковедения РАН. Отв. ред. Ю.А. Ландер. – М.: Восточная литература РАН, 2008. Солнцев В.М., Солнцева Н.В., Самарина И.В. Материалы совместной российсковьетнамской лингвистической экспедиции. Выпуск.4. Язык рук / Отв. ред. Н.В.Солнцева, проф. Нгуен Ван Лой. Гл. ред. чл.-корр. РАН В.М.Солнцев, проф. Хоанг Туэ. – М: Восточная литература РАН, 2001. Столбова О.В. Лексическая база данных по чадским языкам. Выпуск II. Латеральные фрикативные: , ’,  / Институт востоковедения РАН. – Калуга.: «Полиграфия», 2007. 23

Талыбова С.Э. Копулятивные сочетания в современном персидском языке / ИВ РАН. Отв. ред. Ю.А. Рубинчик. – М.: Восточная литература РАН, 2007. Цаболов Р.Л. Этимологический словарь курдского языка. I том. – М.: Восточная литература РАН, 2001. Шагаль В.Э. Арабские страны: язык и общество. – М.: Восточная литература РАН, 1998. Шагаль В.Э. Арабский мир: пути познания. Межкультурная коммуникация и арабский язык. – М.: ИВ РАН, 2001. Шагаль В.Э. Культура повседневности. – М.: МГЛУ, 2008. Шагаль В.Э., Сканави А.А. Арабский мир: обычаи, традиции. этикет. – М.: ИВ РАН, 2008. Шаляпина З.М. Трехмерная стратификационная модель языка и его функционирования: К общей теории лингвистических моделей / ИВ РАН. Отв. ред. В.М. Алпатов. – М.: Восточная литература РАН, 2007. Юшманов Н.В. Избранные труды. Работы по общей фонетике, семитологии и арабской классической морфологии / Сост., предисл. и примеч. А.Г. Беловой. – М.: Восточная литература РАН, 1998. Andronov M.S. Dravidian Historical Linguistics. – Muenchen: Lincom Europa, 2001. Andronov M.S. Brahui, a Dravidian Language. – Muenchen: Lincom GmbH, 2006. Stolbova O.V. Chadic lexical database. Issue I. L, N. NY, R / Ин-т востоковедения РАН. – Калуга: ИП Кошелев А.Б., «Полиграфия», 2005.

4. Коллективные монографии и сборники Алпатов В.М., Шаляпина З.М. (отв. ред.), Панина А.С. (сост.). Актуальные вопросы японского и общего языкознания. Памяти И.Ф.Вардуля / Российская академия наук. Институт востоковедения. – М.: Восточная литература РАН, 2005. Алпатов В.М., Белова А.Г. (отв. ред.), Шаляпина З.М., Рукодельникова М.Б., Столбова О.В., Сумбатова Н.Р. (ред.). Языки Азии и Африки: традиции, современное состояние и перспективы исследований. Материалы научной конференции 5-8 октября 1998 г. – М.: ИВ РАН, 1998. Алпатов В.М. (отв. ред.), Талыбова С.Э. (сост.).Восточное языкознание: К 80-летию Ю.А. Рубинчика / ИВ РАН.– М.: Восточная литература РАН, 2003. Белова А.Г. (ред.). Арабский язык. История языка и введение в спецфилологию. – М.: СГУ, 2001 Белова А.Г. и др. Теоретический курс арабского языка. – М.: Изд-во Военного унта, 2005 Ганенков Д.С., Ландер Ю.А., Майсак Т.А. (ред.). Удинский сборник. Грамматика. Лексика. История языка / ИЯ РАН, ИВ РАН. Сер. Исследования и материалы по языкам Кавказа. Вып. 1. – М.: Academia, 2008. 24

Дорофеева Т.В., Ландер Ю.А. (ред.) Малайский мир: история, филология, культура. Материалы докладов III конференции молодых специалистов. 29 июня 2004 г. Оргкомитет конференции: Т.В. Дорофеева, Ю.А. Ландер. Общество «Нусантара», ИСАА при МГУ, ИВ РАН. – М., 2004. Концевич Л.Р. (сост., ред.). Корея. Сборник статей к 80-летию со дня рождения проф. М.Н. Пака. – М.: МЦК МГУ, 1998. Концевич Л.Р. (сост.). Материалы Международного симпозиума по истории корееведения в России. – Сеул, 1998. Концевич Л.Р. (сост., ред.). Российское корееведение. Альманах. Вып. 2. – М.: Муравей, 2001. Концевич Л.Р. (гл. ред.). Российское корееведение. Альманах. Вып. третий / МГУ им. М.В. Ломоносова, ИСАА, ИВ РАН. – М.: Муравей, 2003. Концевич Л.Р. (гл. ред.) Российское корееведение. Альманах. Вып. четвертый / МГУ им. М.В. Ломоносова, ИСАА, ИВ РАН. – М.: Муравей, 2004. Концевич Л.Р. (гл. ред.). Российское корееведение. Альманах. Выпуск пятый / МГУ им. М.В. Ломоносова, ИСАА, ИВ РАН. – М.: Изд-во «Восток – Запад», 2007. Концевич Л.Р., Симбирцева Т.М. (сост.). Современное российское корееведение: Справочное издание / Сост. Л.Р. Концевич (Научные и учебные центры), Т.М. Симбирцева (Биобиблиографический словарь) / ИВ РАН. Региональная обществ. организация Корейский культурно-просветительский центр «Первое марта». Сер. «Российское корееведение в прошлом и настоящем». Т. 3. – М.: Первое марта, 2006. Ландер Ю.А., Плунгян В.А., Урманчиева А.Ю. (ред.). Исследования по теории грамматики. Вып. 3. Ирреалис и ирреальность / ИВ РАН, ИЯ РАН, Проблемная группа по теории грамматики. – М.: Гнозис, 2004. Ландер Ю.А., Муравьева И.А., Подлесская В.И., Рукодельникова М.Б., Сумбатова Н.Р., Тестелец Я.Г. (ред.). Третья Зимняя типологическая школа: Международная школа по лингвистической типологии и антропологии. Московская область, 29 января – 6 февраля 2002 г. Материалы лекций и семинаров. – М.: РГГУ, 2002. Михайлова Т.В., Ландер Ю.А. (сост.). Избранная библиография научных трудов сотрудников Отдела языков народов Азии и Африки. – М.: ИВ РАН, 2002. Панина А.С. (сост.) Востоковедные чтения 2008. Тезисы докладов научной конференции 8-10 октября 2008 г. / К 190-летию Института востоковедения РАН. К 50-летию Отдела языков народов Азии и Африки ИВ РАН. – М.: ИВ РАН, 2008. Подлесская В.И., Архипов А.В., Ландер Ю.А. (ред.). Четвертая типологическая школа. Международная школа по лингвистической типологии и антропологии. Ереван, 21 – 28 сентября 2005 г. Материалы лекций и семинаров. – М.: РГГУ, 2005. Шаляпина З.М., Модина Л.С., Канович М.И., Любченко В.И., Панина А.С., Сенина Н.И., Сивцева В.И., Тарасова Е.С., Хайлова И.М., Штернова О.А. Экспериментальный комплекс ЯРАП для лингвистических исследований в области японско25

русского автоматического перевода: первая очередь / ИВ РАН. Деп. в ИНИОН РАН 05.11.01 г. № 56804. – М., 2001. Kim Ji-yung, Lander Yu.A., Partee B.H. (eds.). UMOP 29. Possessives and Beyond: Semantics and Syntax // Univ. of Massachusetts Occasional Papers in Linguistics 29.– Amherst (Mass., USA): BLSA publications, 2004. Kontsevich L.R. (ed.). Reosia-seoeui hentae Hankukeo yeonku / L.R. Kontsevich yeokkeum. Kin Yeong-il olamkim {Изучение современного корейского языка в России. Сост. Концевич Л.Р.}. – Taegu: Toseo ch'ulp'an Saram. 2000. Lander Yu.A., Ogloblin A.K. (eds.). Language and Text in the Austronesian World. Studies in Honour of Ülo Sirk / Lincom Europa Academic publications. Lincom Studies in Austronesian Linguistics. – Muenchen: Lincom Europa GmbH, 2008.

5. Публикации литературных памятников Атхарваведа (Шаунака). В 3-х томах. Том 1: Книги I-VII / Серия: Памятники письменности Востока, CXXXV, 1. Перевод с ведийского языка, вступительная статья, комментарий и приложения Елизаренковой Т.Я. Посвящается памяти мужа Владимира Николаевича Топорова. – М.: Восточная литература РАН, 2005. Атхарваведа. (Шаунака). Том 2. Книги VIII-XII / Перевод с ведийского языка, вступительная статья, комментарий и приложения Елизаренковой Т.Я. Серия: Памятники письменности Востока, CXXXV, 2. – М.: Восточная лит-ра, 2007. Ким Бусик. Самгук саги (В 3 томах. Том 3). Разные описания. Биографии / Памятники литературы народов востока. Тексты. Большая серия. I, 3. Отв. ред. Пак М.Н., Концевич Л.Р. Пер. и коммент. выполнили: Концевич Л.Р., Соловьев А.В., Волков С.В., Джарылгасинова Ш., Тихонов В.М., Троцевич А.Ф. – М.: Восточная литература РАН, 2002. Ригведа. Мандалы I-IV. 2 издание, исправленное / Подготовила Елизаренкова Т.Я. – М.: Наука, 1999. Ригведа. Мандалы V-VIII. 2 издание, исправленное. Подготовила Елизаренкова Т.Я. – М.: Наука, 1999. Ригведа. Мандалы IX-X. / Издание подготовила Елизаренкова Т.Я. – М.: Наука, 1999.

26

Алиева Н.Ф. (ИВ РАН, Москва)

О вкладе российских лингвистов в австронезийское языкознание Alieva N.F.

Concerning the contribution of Russian scholars to the Austronesian linguistics The Austronesian family, the greatest in the world as to the number of languages, was little if at all studied in Russia before the end of colonialism in the region in question. The start was made on its studies in 1945 when a course of Malay began to be taught in Moscow. The aim of the present paper is to recall this period and to trace the subsequent extension of the Austronesian studies to other subfamilies: the Philippine, Sulawesi, Oceanic, East-Indonesian, Madagaskar ones. The paper is supplemented by a Bibliography (as complete as the author could make it) of Russian contributions to Austronesian linguistics. The Bibliography consists of three parts: (1) books published in Russian, (2) papers published in foreign languages, (3) PhD theses and full doctoral theses.

Австронезийская семья языков – самая многочисленная в мире. По разным подсчетам – до 1 тысячи языков, но не исключено, что больше. И регион, где они распространены, – это самые большие островные архипелаги – малайский, филиппинский, тихоокеанские, остров Мадагаскар с прилегающими островами, а также территории на полуострове Индокитай: в Центральном Вьетнаме и Камбодже проживают народности с малаическими чамийскими языками, на полуострове Малакка – исконно малайское население. Все они очень далеки от границ России и практически до конца XIX в. не были здесь известны, хотя нельзя отрицать, что в России интерес к странам Востока – Турции, Ирану, арабским странам, Китаю и Монголии – пробудился рано и способствовал изучению их 27

государственности, культуры, языков (ведь без знания языков ни к чему не подступишься!). Первые, весьма скупые сведения о малайском языке в нашей стране были в приложении к книге М.М. Бакунина, бывшего послом в этой стране; эта книга недавно была переиздана, но без раздела о языке [Бакунин 1902 (2007)]. Собственно изучение малайского языка у нас началось в 1945 году, когда Индонезия провозгласила свою независимость от Голландии; несколько позже, в 1949 г., после окончания антиколониальной войны, был провозглашен единый государственный язык – индонезийский; так стал называться малайский, игравший роль всеобщего средства связи на малайском архипелаге еще в первых веках 1-го тысячелетия. В 1945 году этот язык еще назывался малайским, и именно под этим названием его стала преподавать в Военном институте иностранных языков (ВИИЯ) в Москве Людмила Александровна Мерварт, самостоятельно начавшая знакомиться с ним еще в 20-х – 30-х годах. В августе 2008 г. исполнилось 120 лет со дня ее рождения. Когда она начала это совершенно новое в нашей стране направление востоковедения, ей было 57 лет. Нельзя не вспомнить, какой необыкновенной женщиной она была. Дочь известного в Петербурге врача А.М. Левина, побывавшего в Индии для борьбы с эпидемией бубонной чумы и полюбившего эту страну, она переняла от отца интерес к Востоку. Параллельно с учебой на Бестужевских курсах Людмила Александровна изучала санскрит и восточную филологию на филфаке университета. Она входила в число первых бестужевок, боровшихся за право женщин не только учиться в университетах, но и получать диплом о высшем образовании. Сначала преподавала языки в гимназии, затем была принята на работу в Музей антропологии и этнографии (МАЭ). Здесь встретилась с молодым немцем (принявшим православие) А.М. Мервартом, этнографом, увлеченным индологией. Они поженились и в 1914 г. были направлены в научную командировку в Индию и Цейлон для изучения народностей и сбора коллекций для МАЭ. Началась и кончилась I-я мировая война. В России произошла революция. Английские власти предлагали продать им собранные ценные коллекции и заодно перейти к ним на работу – Мерварты отказались. Они считали обязательным свое возвращение в Россию и доставку коллекций туда. Советские органы перевели им деньги для возвращения. Но у Людмилы Александровны умер новорожденный 28

ребенок, сама она тяжело болела. Наконец, в 1918 году они смогли сесть на пароход и приплыть – с остановками, в частности, в Бирме, где английские колониальные власти три месяца продержали их в тюрьме, – но нет, не в Питер, а во Владивосток. Военная и политическая обстановка в России была такой, что сразу отправиться оттуда в центр страны было невозможно – это совершилось только в 1924 году, уже с двумя детьми. В то время интеллигенция мигрировала на Запад – Мерварты вернулись в Петербург и даже привезли часть собранной в Индии коллекции. Они сразу окунулись в научную работу, стали преподавать индологию и цейлоноведение, публиковать новейшие для России сведения, знания, обрабатывать этнографические материалы. Съездили в научную командировку во Францию, Голландию, Германию. Там-то Людмила Александровна и занималась малайским языком, приобретала учебники и словари. Несмотря на голод и тяжелые бытовые условия в Ленинграде, Мерварты полностью отдавали себя науке и передаче знаний новой, пролетарской интеллигенции. В начале 30-х гг. все рухнуло. Началось «разоблачение контрреволюции», погубившее многих ученых. Они оба – и Александр Михайлович, и Людмила Александровна – неоднократно вызывались в ВЧК, задерживались, отпускались. В 1932 году сначала он, затем она были приговорены к 5 годам ссылки в лагерь. Александр Михайлович через полгода скончался, Людмила Александровна тяжело болела на нервной почве (ведь двое маленьких детей оставались неизвестно с кем!), за нее хлопотали коллеги, она была досрочно отпущена. Более того, в 1936 г. ей было без защиты присвоено звание кандидата наук. Будучи «врагом народа», она не могла продолжить работу в научных учреждениях Ленинграда. Учась в МИВ’е (1949 – 1954 гг.), я очень много общалась с ней, она старалась приобщить меня к науке. О своей тяжкой судьбе она мне рассказывать, конечно, не могла – все сведения получены уже теперь, из архивов Академии наук. Насколько помню, в 1938 году она переехала с детьми в Москву, стала преподавать в институтах иностранные языки. В 1941 году ее сын ушел добровольцем на оборону Москвы и погиб. Людмила Александровна работала на радиоперехвате. В эвакуацию она не уезжала. В 1942 г. она стала работать в Издательстве иностранных и национальных словарей помощником заведующего редакции восточных словарей. 29

В 1945 году начался малайско-индонезийский активный период ее жизни: преподавание, создание учебников, переводы классической литературы, организация издания сначала маленьких учебных, затем большого индонезийско-русского словаря. Она верила в своих студентов и всех нас вовлекала в занятия, помимо учебы, – в перечисленные выше и в преподавание индонезийского языка. Ее студенты по Военному Институту работали нашими преподавателями языка. Интерес к Индонезии, связи с ней активно нарастали – а это требовало знания языка. Я начала обзор с деятельности Л.А. Мерварт – в связи с тем, что в 2008 г. исполнилось 120 лет со дня ее рождения. Но для преподавания на вновь открытом малайском/индонезийском отделении МИВ были приглашены и другие замечательные специалисты. Во-первых, это был Александр Александрович Губер, позднее академик, директор ИВ АН СССР, один из руководителей Института истории АН СССР. Он занимался и мировой историей, и историей стран Юго-Восточной Азии. Конечно, в период, когда публикаций по этой теме было мало, его лекции были для студентов бесценны. В 1967-1968 гг. он взял под свое крыло общество «Малайско-индонезийские чтения», позже – «Нусантара», активно и творчески работающее до сих пор; выпущено уже 18 сборников статей в Москве и несколько сборников – Петербургским отделением общества. Нельзя не вспомнить преподавателя географии М.М. Местергази, энтузиаста-путешественника, бродившего пешком по Индии и островам Индонезии. Его образные, живые рассказы об увиденном были ни с чем не сравнимы. На малайское отделение брали абитуриентов с отличной отметкой по английскому языку: во-первых, его сразу приходилось активно использовать для чтения литературы, а, во-вторых, чтобы создать условия для изучения еще одного, мало известного в России европейского языка – голландского. Голландцы, владевшие колониальной Индонезией (Нидерландской Индией), активно, разносторонне изучали и описывали эту экзотическую страну. Все специалисты в России в начальный период должны были читать и по-голландски. На этом этапе живая информация о странах малайского мира у нас практически отсутствовала. В общем, студентам надо было быть активными и любознательными. Большинство потом – а некоторые и в студенческие годы 30

– преподавали язык, составляли словари и учебники. Многие позже защитили кандидатские диссертации – по филологии, истории, экономике. Очень не хватало книг, газет, общения с носителями языка. И в этом плане нам сильно повезло – летом 1954 года после окончания МИВ’а (который в том же году был вообще закрыт) 5 человек из нашей группы были отправлены переводчиками на экономическую ярмарку в Джакарту, на целых 2 месяца! В Джакарте как раз открылось посольство СССР и другие представительства; двое из нас остались работать там, остальные вернулись в Москву – здесь тоже было чем заняться. Мы привезли с собой чемоданы книг на языке и по языку. Поскольку после закрытия МИВ’а преподавание ИЯ было начато в МГИМО МИД СССР, там были нужны преподаватели. В Институте востоковедения АН СССР были активизированы занятия по изучению стран Юго-Восточной Азии, в первую очередь нужны были знания по языкам: приглашали аспирантов. Первым поступил А.С. Теселкин, год спустя – автор данной статьи, еще через пару лет – Ю.Х. Сирк, переехавший из Эстонии. Одновременно индонезийско-малайские отделения (малайский язык был объявлен государственным в бывших британских колониях Малайе, Брунее и Сараваке на Борнео, а также в Сингапуре) были открыты во вновь созданном Институте восточных языков, ныне ИСАА при МГУ, и на Восточном факультете Ленинградского (ныне – Санкт-Петербургского) университета. Связи между СССР и странами Азии и Африки, особенно с бывшими колониями, развивались очень интенсивно и многосторонне. Это отразилось в организации работ Института востоковедения; в 1958 г. был создан Отдел языков (впоследствии получивший более точное название «Отдел языков народов Азии и Африки») под руководством Г.П. Сердюченко. В отделе были намечены этапы организации работы для охвата все большего числа языков. Сначала была организована серия очерков «Языки народов Азии и Африки», в которой стали публиковаться краткие описания, очерки по ранее не изучавшимся у нас языкам. Для расширения знаний по столь многочисленным малайско-полинезийским языкам (ныне называемым австронезийской семьей) это была очень удачная идея. Началось, конечно, с очерков индонезийского [Теселкин, Алиева 1960], яванского и древнеяванского [Теселкин 1961; 1963] языков; но сразу разные люди, специалисты, имевшие сведения о других языках, заинтересо31

вались этой работой и стали предлагать в редакцию очерков свои описания. Здесь надо отметить роль сотрудничавшего с нашим отделом профессора В.Д. Аракина, лингвиста широчайших знаний; он написал обзорный очерк «Индонезийские языки» [Аракин 1965], несколько очерков о полинезийских языках и о языке острова Мадагаскар. Далее серия получила известность и за границей: очерк А.С. Теселкина по древнеяванскому языку был переведен и издан в США [Teselkin 1972], а словацкий лингвист Виктор Крупа, работавший в Новой Зеландии, представил «Язык маори» (опубликованный издательством «Наука» на русском [Крупа 1967] и на английском [Krupa 1968] языках), «Полинезийские языки» [Крупа 1975] – очерк, получивший признание в Европе и первоначально изданный на английском языке в Голландии [Krupa 1973], затем очерк «Гавайский язык» [Крупа 1979]. Всего по австронезийским языкам в серии «Языки народов Азии и Африки» было опубликовано около 20 очерков; их полный перечень дан в прилагаемой к данной статье Библиографии. К названным очеркам, видимо, можно присоединить описание восточного диалекта языка чам на основе полевых материалов советско-вьетнамской лингвистической экспедиции по изучению языков нацменьшинств 1979 года [Алиева, Буй Кхань Тхе 1999]. Круг изучаемых языков расширялся и далее, но сначала закончим описание разработок по малайско-яванскому ареалу. Первыми были карманные словарики, составленные Н.Ф. Булыгиным и Л.И. Ушаковой: Русско-индонезийский (1958) и Индонезийско-русский (1963), подготовленные под крылом Л.А. Мерварт в Государственном издательстве иностранных и национальных словарей. В 1963 г. вышел еще один – Учебный русско-индонезийский словарь (для иностранцев), авторы А.Г. Лордкипанидзе и А.П. Павленко. В 1961 г. вышел объемный Индонезийско-русский словарь Р.Н. Коригодского, О.Н. Кондрашкина, Б.И. Зиновьева; позже за ним последовал Большой индонезийско-русский словарь в 2-х томах под редакцией Р.Н. Коригодского (1990), а в 2004 г. – меньший по объему, но очень актуальный словарь В.А. Погадаева. Более полный Русско-индонезийский словарь (на 27 тыс. слов) был опубликован «Советской Энциклопедией» в 1970 г. под редакцией Шахрула Шарифа; авторы: Е.С. Белкина, А.П. Павленко, А.С. Теселкин. Наконец, в 2004 г. вышел Русско-индонезийский словарь Л.Н. Демидюк и В.А. Погадаева (около 25 тыс. слов и словосочетаний), более ориентированный на повседневное использование, 32

в том числе в учебном процессе. Для практического использования полностью подходит вполне актуальный двусторонний малайский словарь В.А. Погадаева (2008). Таким образом, индонезисты словарями обеспечены, несмотря на то, что между специалистами нет согласия в отношении целого ряда аспектов социолингвистики и лексикологии, в том числе по вопросу о самом статусе различных форм языка в Индонезии и в Малайзии, особенно учитывая сохранность диалектных вариантов малайского в этой стране. Естественно, преподавание языка невозможно без учебников и учебных пособий. Они создавались постоянно, начиная с 1945 года в Военном институте (в рукописной форме на стеклографе) и до настоящего времени, на всех малайских/индонезийских отделениях. Этот вопрос прямо с темой данной статьи не связан, и я оставлю его без рассмотрения. Развитие активных связей СССР со странами Востока диктовало и изучение лингвистической ситуации в каждой из них. Уже в 1960 г. Г.П. Сердюченко дал указание автору данной статьи изучить и описать лингвистическую ситуацию в Индонезии. Затем в отделе был организован Сектор социолингвистики под руководством отличного организатора и специалиста Л.Б. Никольского, проходили конференции, готовились сборники статей. Этой работой стала специально заниматься Е.С. Кондрашкина, уже побывавшая в Индонезии, имевшая материалы. В 1986 г. вышла ее книга по этой теме [Кондрашкина 1986]. К сожалению, в последующие годы интерес к этой теме как-то угас, хотя Индонезия продолжает оставаться уникальной страной по социолингвистической обстановке и ее особенностям. Между тем в советских научных центрах после освобождения от марризма и сталинизма в языкознании развитие этой науки шло очень активно, и это отражалось в работе нашего Отдела. Выдвигались особо важные темы как в синхронии, так и в диахронии. Ставились вопросы фонетики и фонологии, включая проблемы ударений и тонов, морфологии (в частности, редупликации), структуры словосочетаний и разных типов предложений, включая малоизученную проблему полипредикативности, оказавшуюся весьма разносторонней и привлекшую большое внимание наших специалистов по разным языкам. Для понимания индонезийского синтаксиса эти исследования оказались весьма плодотворными – мои доклады и статьи получили признание коллег и в Индонезии, и в Малайзии. 33

Одновременно в Ленинграде на высоком теоретическом уровне ставились и обсуждались проблемы предикатно-актантных отношений, реализуемых в разных залоговых формах и конструкциях. Полезной была и постановка вопроса о квантитативной типологии. Актуальным стал вопрос о создании научных грамматик восточных языков. Руководство Отдела языков не ограничилось задачей создания серии очерков «Языки народов Азии и Африки». С самого начала был поставлен вопрос о подготовке полных научных описаний грамматического строя. Индонезистов в этой работе возглавил проф. В.Д. Аракин; авторский коллектив состоял из Н.Ф. Алиевой, Ю.Х. Сирка, к которым позже присоединился преподаватель Восточного факультета ЛГУ А.К. Оглоблин. А.С. Теселкин в коллектив не вошел; он был включен в число индонезистов, мобилизованных как военные переводчики для работы с индонезийским контингентом, служил на флоте, а по возвращении направлен преподавателем в Военный институт, где много лет возглавлял кафедру. Я не случайно пишу об этом: это была судьба значительного числа индонезистов-мужчин. Подготовка к написанию научной грамматики требовала не только знакомства с уже существовавшими и в Европе, и в Индонезии книгами, но и изучения структуры языка с позиций новой советской лингвистической науки; ее отличительной чертой было типологическое освоение строя языков разных генетических семей и групп, которыми был богат Советский Союз и которые пристально изучались и описывались. Наши европейские предшественники обычно базировались на представлениях традиционного индогерманского языкознания. В Индонезии ряд авторов находились под влиянием представлений другой зарубежной школы – арабской, ибо они получали образование в мусульманских центрах. Общий подъем теоретических исканий стимулировал и наши поиски решений для анализа строя индонезийского языка. Все перечисленные авторы написали и защитили кандидатские диссертации по темам, напрямую связанным со стоящей основной задачей. При этом они пользовались помощью коллег-индонезийцев, которых уже было немало в Москве и Ленинграде. Обязательно применялся традиционный для нашей науки метод изучения текстов классических и новых литературных произведений и периодической печати, выписки и анализа примеров – их у каждого из нас были тысячи, ими иллюстрировались положения и выводы в нашей книге. Разными специалистами делались попытки научного исследования фонетического строя. 34

Работа шла в духе тесного сотрудничества, ознакомления и обсуждения написанного каждым из нас, под общим руководством В.Д. Аракина и при доброжелательном отношении руководства Отдела. К 1966 году создание грамматики было в основном завершено, общее научное редактирование книги В.Д. Аракиным проведено. Однако как раз в 1965 году в Индонезии произошел политический переворот, отношения между нашими странами сильно пострадали. Это несколько затормозило публикацию нашей книги, но в 1972 г. «Грамматика индонезийского языка» объемом 32,5 а.л. была опубликована. В советских изданиях на нее были опубликованы 2-3 вполне положительные рецензии. Хотя в то время перестройка у нас еще не началась, но реакция за рубежом была неожиданно активной и доброжелательной; рецензии были в научной периодике Голландии, Англии, Германии, Франции, Чехословакии – везде нашлись индонезисты, знавшие русский язык. Все авторы отмечали, что в Грамматике, учитываются новые, современные (для того времени) лингвистические взгляды. Информационные заметки были опубликованы в газетах Индонезии и Сингапура. Произошло как бы вторжение нашей науки в мировую индонезистику (исключая США – там еще этой науки не было). Активизировалась переписка с европейскими коллегами, нам стали присылать книги и журналы, а также – чем дальше, тем больше – приглашения на конгрессы и конференции. Это еще было время «холодной войны»; непосредственных контактов было еще очень мало. Но все же в 1981 г. Н.Ф. Алиева и Е.С. Кондрашкина смогли принять участие в III Международном конгрессе по австронезийскому языкознанию (ICAL) на Бали, где имели очень дружественные контакты и возможность знакомства с новейшей литературой. Вскоре в Джакарте в рамках индонезийско-голландского проекта по изучению индонезийской лингвистики (ILDEP; голландский ученый В. Стокхоф – глава проекта) начал обсуждаться вопрос о публикации нашей Грамматики на индонезийском языке в Индонезии. Активное положительное участие в решении этого вопроса принимало наше посольство, особенно один из его руководителей А.И. Хмельницкий. Мы, авторы, естественно, были рады, стали свои разделы (и разделы В.Д. Аракина, уже покойного) дополнять и совершенствовать. Особенно значимым было дополнение раздела фонетики и фонологии результатами инструментальных исследований, осуществленных к тому времени Л.Г. Зубковой и другими специали35

стами. Ю.Х. Сирк составил подробную библиографию работ советских авторов. Непростой задачей было осуществить перевод всей книги на индонезийский язык в Москве: ввоз в Индонезию книг на ее языке из-за границы был еще запрещен согласно закону голландской колониальной администрации, – но и эта задача была выполнена. Значительную помощь оказали коллеги – индонезийские эмигранты, общую редакцию осуществил В.И. Печкуров. Переправить текст перевода в Индонезию помог МИД СССР. Редактирование текста в рамках ILDEP проводила Альма Альманар, согласовывшая на заключительном этапе свою работу с Н.Ф. Алиевой. В 1991 г. наша грамматика на индонезийском языке была опубликована [Alieva, Arakin, Ogloblin, Sirk 1991], и это был, конечно, момент торжества нашей науки за рубежом. К авторам стали приходить приглашения участвовать в конгрессах и конференциях – и их можно было осуществлять, ведь прошла перестройка! Каждый из нас в разное время получал приглашения на 2-3 месяца поработать в научных центрах Индонезии, Малайзии, выступать там с докладами, давать серии статей. Причем Ю.Х. Сирк участвовал в этой работе уже не как малаист, а как специалист, изучавший язык Южного Сулавеси – бугийский. Конечно, это очень способствовало и обогащению наших практических знаний языка и лингвистической ситуации, знакомству с литературой и с местными авторами. Может быть, в этой связи будет уместно упомянуть и о поездках во Вьетнам Н.Ф. Алиевой и А.В. Федорова, принявших участие в Советско-вьетнамской лингвистической экспедиции по изучению языков малых народов Вьетнама. Это была серия экспедиций, начатых в 1979 году под руководством В.М. Солнцева. Названные участники собирали полевые материалы по малоизученным языкам малаической чамийской группы – чам (тям), джарай, чру (тьру). К сожалению, для этой группы языков до публикации была доведена только одна книга по языку чам, подготовленная Н.Ф. Алиевой вместе с вьетнамским соавтором, выдающимся лингвистом Буй Кхань Тхе [Алиева, Буй Кхань Тхе 1999]. А.В. Федоровым была написана и защищена интересная кандидатская диссертация на тему типологического сравнения структуры аналитического языка чру и морфологически богатого малагасийского языка – государственного языка острова Мадагаскар ([Федоров 1987] в разделе 3.2 Библиографии). 36

В последние десятилетия чамийские языки стали привлекать внимание зарубежных лингвистов, на упомянутую книгу по языку чам была опубликована положительная рецензия в Гонолулу в журнале «Oceanic Linguistics», Honolulu [Grant 2004]. Н.Ф. Алиева неоднократно выступала на международных конференциях с докладами по этому языку [Alieva 1984; 1986; 1991(b); 1992(b); 1994(а), (b); 1997]. Говоря об изучении малайско-яванской подсемьи австронезийских языков, следует особо подчеркнуть интерес к яванскому языку, его древней и современной формам, в первые же годы проявленный А.С. Теселкиным, который создал их описания в рамках серии очерков «Языки народов Азии и Африки» [Теселкин 1961; 1963]. Как уже упоминалось, очерк по древнеяванскому привлек внимание и был переведен и опубликован в США. Кандидатская диссертация А.С. Теселкина была посвящена описанию современного яванского языка ([Теселкин 1963] в разделе 3.2 Библиографии). В дальнейшем, как говорилось выше, он был оторван от научной работы. Близким к яванскому сунданским языком занимался рано ушедший из жизни А.П. Павленко; им этот язык был описан для серии очерков «Языки народов Азии и Африки» [Павленко 1965]. Далее в связи с изучением яванского и шире – малайско-яванских языков следует подчеркнуть исследования и преподавательскую деятельность А.К. Оглоблина, профессора Петербургского университета. Его публикации в этой сфере весьма разнообразны и по жанру, и по темам; вершиной международного признания является включение его раздела по яванским языкам в коллективную монографию по австронезийскому языкознанию [Ogloblin 2005]; хотя он помещен во второй половине тома, это, по моему мнению, один из основных разделов книги. От малайско-яванской группы можно перейти к другим подразделениям австронезийских языков. Здесь самой ранней была работа над главным языком филиппинской группы – тагальским (= тагалог). Со свойственным ей филологическим чутьем Л.А. Мерварт поняла значимость этого языка для интерпретации структурной специфики семьи и организовала изучение тагальского языка, еще когда мы были студентами, в форме кружка у себя дома. Позже, когда мы стали сотрудниками Отдела языков ИВ АН СССР, появился эмигрант с Филиппин Мануэль Крус, который стал преподавать тагалог уже на более высоком уровне. Одновременно при его активном участии составлялись словари. Л.И. Шкарбан, отлично знавшая английский, из37

брала тагалог как главное направление своей деятельности. Уже в 1966 г. по этому языку вышла их работа в серии очерков «Языки народов Азии и Африки» [Крус, Шкарбан 1966]. Далее этот язык стали преподавать В.А. Макаренко и И.В. Подберезский в Москве, Г.Е. Рачков в Ленинграде, одновременно создавая учебники и статьи. Л.И. Шкарбан со свойственной ей остротой лингвистического мышления провела ряд исследований по различным, весьма нестандартным явлениям тагальской грамматики, обобщенных в ее монографии [Шкарбан 1995] и докторской диссертации [Шкарбан 1996]. Некоторые исследователи побывали на Филиппинах, выступали там с докладами. Большую полевую работу на Филиппинах провела М.В. Станюкович, сотрудник Кунсткамеры в Петербурге. Ее исследования посвящены эпическим сказаниям горного филиппинского народа ифугао. Жанровое название ифугаоского эпоса – худхуд. Работы базируются на анализе текстов худхудов на языках ифугао тували и келей-и (асипуло ифугао), как опубликованных, так и не опубликованных, включая более 60 часов записей фольклора ифугао, собранных ею за три полевых сезона у эпических сказителей в провинции Ифугао (1995, 2006, 2008 гг.). Ю.Х. Сирк, как упоминалось, уже в 70-х годах заинтересовался языками Южного Сулавеси, опубликовал в серии «Языки народов Азии и Африки» очерк «Бугийский язык» [Сирк 1975], который вскоре был издан в Париже [Sirk 1979] в серии изданий ассоциации «Archipel», а затем в нашей серии очерков на английском языке [Sirk 1983]. Но главным интересом всей жизни у этого прирожденного лингвиста остается сравнительно-историческое исследование австронезийских языков, как лексики, так и грамматики. Начиная с 80-х годов им был опубликован ряд статей на эти темы как на русском языке, так и на английском в разных зарубежных изданиях, что принесло ему известность среди коллег во многих странах, щедро снабжавших его научной литературой. Только что появилась объемная книга «Австронезийские языки: введение в сравнительно-историческое изучение» [Сирк 2008], обобщающая – уже в системном виде – результаты этой работы. Это очень ценный вклад в наше восточное языкознание, но также эта книга входит в ряд самых крупных системных работ на эту тему в мировой австронезистике. Значимость исследований Ю.Х. Сирка отразилась в публикации в Германии сборника статей в честь его 70-летия, в который дали статьи многие известные специалисты [Lander, Ogloblin 2008(a)]. 38

Следующее после филиппинского большое подразделение австронезийской семьи – это языки островов Тихого океана: полинезийские, меланезийские, микронезийские. В нашей науке первыми работами по ним, как уже упоминалось, были очерки В.Д. Аракина [Аракин 1963, 1965, 1973, 1981] и словака Виктора Крупы [Крупа 1967, 1975, 1979; Krupa 1968, 1973]. Последний очерк – «Язык ниуэ» [Полинская 1995]. Несколько позже тему обобщающих и сравнительных описаний по океанийским языкам избрал В.И. Беликов ([Беликов 1985] в разделе 3.2 Библиографии); впоследствии он использовал их материал для решения несколько иной задачи – изучения процессов конвергенции, образования креольских языков и пиджинов ([Беликов 1998; Belikov 1987, 1988(a), 1988(b), 1990], а также [Беликов 2005] в разделе 3.1. Библиографии). Объектом интереса многих лингвистов постепенно стали также языки Восточной Индонезии, ранее находившиеся на периферии штудий по австронезийским языкам. В число этих лингвистов входят и наши – С.Ф. Членова и М.И. Членов. Еще в советские годы М.И. Членов работал в Восточной Индонезии в качестве переводчика и стал специализироваться по этнографии. И он, и находившаяся с ним С.Ф. Членова попутно интересовались языками местных аборигенов и собирали полевой материал, привлекая информантов. В настоящее время многие из этих полевых материалов опубликованы; есть и публикации на английском языке [Chlenov, Chlenova 2008; Chlenova 2008]. Эти материалы интересны, поскольку знакомят нас с типологическими особенностями этих языков, выделяющихся среди австронезийской семьи особым богатством категорий местоимений и их синтаксических функций при уменьшенном числе аффиксов в сфере предикатно-актантных отношений. Этими чертами языки данной группы сближаются с океанийским типом языков. Осталось упомянуть об изучении языков близкого к юго-восточному берегу Африки острова Мадагаскар и прилегающих островов. Мореплаватели с Малайского архипелага (видимо, с юго-восточного Калимантана, бывш. Борнео) в результате многолетнего, с долгими остановками в попутных странах, передвижения достигли этого острова и обосновались на нем. Теперь принята точка зрения, что это произошло в VII – VIII вв. н.э., но ранее разные авторы говорили о переселенцах задолго до 39

начала н.э. и в первых веках после него – об этом мнении писал В.Д. Аракин [Аракин 1963]. Объединяющий язык – малагаси, бывш. мальгашский, – безусловно, имеет генетически австронезийскую принадлежность, хотя, конечно, подвергался лексическому и структурному воздействию языков аборигенов Африки, а также семитских и персидского языков. Имеется несколько различных диалектов; основной из них – мерина, на котором сформировался язык богатой художественной литературы. Первые письменные памятники, записанные арабской графикой, относятся к XVI в. Среди малагасийцев выделялись ученые, которые специально изучали свой язык и описывали его. После французской колонизации в конце XIX в. французские лингвисты проявляли большой интерес к этому языку и его диалектам. В Россию еще при Петре Первом дошли сведения об этом живописном острове. И впоследствии туда отправлялись путешественники, публиковались более или менее романтичные описания. Первые научные сведения о языке были опубликованы в уже упомянутом очерке из серии «Языки народов Азии и Африки» [Аракин 1963]. Выше уже отмечалась новаторская работа А.В. Федорова, исследовавшего малагасийский язык и сравнившего его структуру с весьма отличным, но также австронезийским языком в другом конце полушария – языком чру в восточном Индокитае, который он изучал в ходе полевой работы. Среди советских специалистов на острове были и такие, кто изучал язык, составлял учебники и словари для русских. Среди них – Л.А. Карташова, которая отдала все силы изучению малагасийской филологии. Вышел составленный ею сборник разных статей об этом экзотическом острове [Карташова 2006]. Правительством острова она была награждена орденами, избрана академиком в Академию Мадагаскара. На этом данный обзор можно закончить. Можно считать, что задача, поставленная при его написании, в основном выполнена, охвачены основные подразделения австронезийской семьи. Существенным дополнением к обзору, естественно, является довольно объемная библиография. В ее основном – первом – разделе собраны очерки, монографии и некоторые другие важные публикации отечественных авторов, опубликованные на русском языке. Если на ту или иную из этих работ давались рецензии в лингвистических журналах, 40

они указываются курсивом после библиографического описания соответствующей работы. Большое внимание уделено перечислению публикаций на иностранных языках в России и за рубежом. Они вынесены в отдельный – второй – раздел библиографии, в котором указываются не только книги, но и статьи. Их списки даны так, как их составили сами авторы. В качестве третьего раздела библиографии я позволила себе дать список кандидатских и докторских диссертаций, поскольку убеждена, что в этих работах концентрируются творческие находки исследователей. Из соображений экономии места словари и учебники в прилагаемую Библиографию не включены. Приложение. Библиография отечественных работ по австронезийскому языкознанию 1. Основные публикации на русском языке Алиева Н.Ф. Индонезийский глагол. Категория переходности. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1975. – 142 с. Рец.: Демидюк Л.Н. // Вестник Моск. ун-та. Серия Востоковедение. №2, 1978. – С. 73-75. Lombard D. // Archipel. Vol. 14, 1977. Аннотация на японском языке // Сорэн сюппан бунка {Бюллетень советских изданий}. № 4, 1976. – С. 18. Алиева Н.Ф. Типологические аспекты индонез. грамматики. Аналитизм и синтетизм. Посессивность. – М.: Фонд «Новое тысячелетие», 1998. – 328 с. Рец.: Krupa V. // Asian and African Studies. Vol. 8, № 2, 1999. – P. 226-227. Алиева Н.Ф., Аракин В.Д., Оглоблин А.К., Сирк Ю.Х. Грамматика индонезийского языка. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1972. – 420 с. (Алиева: с. 97-103, 111194, 253-411). Рец.: Демидюк Л.Н., Зубкова Л.Г., Прокофьев Г.И. // Народы Азии и Африки. №5, 1976. – С. 167-174; Шкарбан Л.И. // Общественные науки за рубежом. Сер. 6, Языкознание. № 1, 1974. – С. 133-137; Bambang S. // Minggu Merdeka. 09.07, 1972; Eisengarten R. // Zeitschrift fur Phonetik, Sprachwissenschaft und Kommunikationsforschung. Band 28, Heft 3/4, 1975. – S. 441-446; Lombard D. // Archipel. Vol. 7, 1974. – P. 170-171; Minggu Merdeka (Djakarta). 04.01, 1976; Phillips N.G. // Bulletin of the School of Oriental and African Studies. Univ. of London. Vol. 37, №1, 1974; Steinhouer H. // Linguistics. № 184, 1976. – P. 63-65; Stokhof W.A.L. On the phonology of Bahasa Indonesia // Bijdragen tot de taal-, land- en volkenkunde (Leiden). Deel 131, № 2&3, 1975. – P. 254-269; USSR terbitkan «Paramasastera Bahasa Indonesia» {малайск.: СССР публикует «Грамматику индонезийского языка»} // Berita Harian (Singapura – Malaysia). 11.06, 1973. Di Sovyet, Kamus Rusia-Indonesia semakin laris {индонез.: В Cоветском Союзе все больший спрос на русско-индонез. словари} // Minggu Merdeka (Djakarta). 04.01, 1976. Алиева Н.Ф., Буй Кхань Тхе. Язык чам. Устные говоры восточного диалекта / Советско-вьетнамская лингвистическая экспедиция 1979 года. – СПб.: Петербургское востоковедение, 1999. – 192 с. 41

Рец.: Krupa V. // Asian and African Studies (Bratislava). Vol. 11, №1, 2002. – P. 9899; Pogadaev V., Pogadaeva P. // Jurnal Dewan Bahasa. 2003; Grant A.P. // Oceanic Linguistics. Vol. 43, № 1 (June), 2004. – P. 273-276 Алиева Н.Ф., Теселкин А.С. Основы теоретической грамматики индонезийского языка. Курс лекций. Том 2. Синтаксис. – М.: Военный краснознаменный институт, 1980. – 206 с. Аракин В.Д. Мальгашский язык. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1963. – 64 с. Аракин В.Д. Индонезийские языки. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1965. – 151 с. Аракин В.Д. Самоанский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1973. – 87 с. Аракин В.Д. Таитянский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1981. – 79 с. Бакунин М.М. Тропическая Голландия. Пять лет на острове Ява. – СПб., 1902 (Перепеч.: М.: «Минувшее», 2007). Беликов В.И. Пиджины и креольские языки Океании. – М.: Наука, 1998. – 198 с. Демидюк Л.Н. Удвоение в предикативах индонез. языка. – М.: МГУ, 1987. – 107 с. Дорофеева Т.В. История письменного малайского языка (VII- начала XX веков). – М.: Гуманитарий, 2001. – 299 с. Зарбалиев Х.М. Язык минангкабау. – М.: Наука, 1997. Зубкова Л.Г. Вокалическая и консонантная структуры корневого слова в индонезийском, яванском и тагальском языках // Генетические, ареальные и типологические связи языков Азии. – М.: Наука, 1983. – С. 203-217. Карташова Л.А. Малагасийский язык. – М.: Изд-во Московского университета, 1992. – 320с. Карташова Л.А. (сост.). В таинственной стране Мадагаскар. – М.: Самообразование, 2006. – 176 с. Кондрашкина Е.А. Индонезия. Языковая ситуация и языковая политика. – М.: Наука, 1986. – 151 с. Крупа В. Язык маори. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1967. Крупа В. Полинезийские языки. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1975. – 141 с. Крупа В. Гавайский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1979. – 75 с. Крус М., Шкарбан Л.И. Тагальский язык. – М.: Наука, 1966. Макаренко В.А. Программы по теории индонезийского языка. – М.: МГУ, 1977. – 104 с. Маретин Ю.В. Особенности индонезийского языка как государственного языка Республики Индонезии // Вопросы социальной лингвистики. – Л.: Наука, 1969. – С. 182-218. Оглоблин А.К. Мадурский язык и лингвистическая типология. – Л.: ЛГУ, 1986. – 200 с. Оглоблин А.К. Очерк диахронической типологии малайско-яванских языков. – М.: Фонд «Новое тысячелетие», 1996. 42

Павленко А.П. Сунданский язык. – М.: Наука, 1965. Парникель Б.Б. Введение в литературную историю Нусантары IX – XIX вв. – М.: Наука, 1980. – 244 с. Полинская М.С. Язык ниуэ. – М.: Восточная литература РАН, 1995. – 128 с. Рачков Г.Е. Введение в морфологию современного тагальского языка. – Л.: ЛГУ, 1981. Сирк Ю.Х. Бугийский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1975. – 111 с. Сирк Ю.Х. Рец.: Bradshaw J., Rehg K.I. (eds). Issues in Austronesian Morphology: A focusschrift for Byron W. Bender. Canberra (PL). 2001 // Вопросы языкознания. № 4, 2005. – С. 136-139. Сирк Ю.Х. Рец.: «La Galigo: menelusuri jejak warisan sastra dunia. Ed.: Nurhayati Rahman, Anil Hukma, Idwar Anwar. Diterbitkanoleh Pusat Studi La Galigo Divisi Ilmu Sosial dan Humaniora Pusat Kegiatan Penelitian Universitas Hasanuddin dengan Pemerintah Kabupaten Barru. Makassar, 2003. XXVII + 558 hal {Ла Галиго: по следам мирового литературного наследия. Ред.: Нурхаяти Рахман, Анил Хукма, Идвар Анвар. Опубл. Центром изучения Ла Галиго в Отделе социальных и гуманитарных наук Центра исследовательской работы Университета им. Хасануддина и Правлением кабупатена Бару. Макассар, 2003. xxvii, 558 с. // Восток (Oriens). № 3, 2007. – С. 194-198 (0,5 а.л.). Сирк Ю.Х. Австронезийские языки: введение в сравнительно-историческое изучение. – М.: Восточная литература РАН, 2008. – 480 с. Теселкин А.С. Яванский язык. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1961. – 74 с. Теселкин А.С. Древнеяванский язык (кави). – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1963. – 81 с. Теселкин А.С. Лексикология и фразеология индонезийского языка. – М.: ВИИЯ, 1980. Теселкин А.С. Малайский язык в роли государственного языка в Индонезии, Малайзии, Сингапуре и Брунее. – М.: Восточный ун-т при ИВ РАН, 2005. – 147 с. Теселкин А.С. Джакартский язык. – М.: Восточный ун-т при ИВ РАН (в печати). Теселкин А.С., Алиева Н.Ф. Индонезийский язык. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1960. – 60 с. Храковский В.С., Оглоблин А.К. Школа Холодовича // Язык и речевая деятельность. Том 1. – СПб., 1998. Шкарбан Л.И. Грамматический строй тагальского языка. – М.: Восточная литература РАН, 1995. – 248 с. Шолмов Ю.А. Общий обзор языков Индонезии // Вопросы грамматики и истории восточных языков. – М.-Л.: Известия АН, 1958. – С. 54-81. 2. Публикации на иностранных языках и за рубежом Alieva N.F. Indonesian sort of agglutinative morphological type // Actes du Xme Congrès International des Linguistes. Bucarest, 28 août – 2 septembre, 1967. Tome 3, № 1-4. – Bucharest: Éditions de L’Académie de la République Socialiste de Roumanie, 1970. 43

Alieva N.F. Observations on typological evolution in Indonesian languages // Wurm S.A., Carrington L. (eds). Second International Conference on Austronesian Linguistics: Proceedings. Fasc. 1. – Canberra, 1978. – P. 327-336. Alieva N.F. The possessive syntactical type and the Malay language // Bijdragen tot de taal-, land- en volkenkunde (Leiden). Vol. 134, №4, 1980. – P. 417-425. Alieva N.F. Tu kep, tu ket, cum ti co dinh - ba kieu loai cu’a don vi dinh danh thanh to’ trong tieng Indonexia {Сложные слова, составные слова, неделимые словосочетания – три типа номинативных единиц в индонезийском языке} // Ngôn ngữ (Hà Nội). №3, 1982. – P. 11-17. Alieva N.F. The Austronesian language-type features as revealed in Malay // Amran Halim, L.Carrington, S.A. Wurm (eds). Papers from the Third International Conference on Austronesian Linguistics. Vol. 4. – Canberra, 1983. – P. 35-41 Alieva N.F. A language-union in Indo-China // Asian and African Studies (Bratislava). Vol. 20, 1984. – P. 11-22. Alieva N.F. Tinh bien dang cua cac hinh vi tieng Cham du’ o’ i anh sang cua’ tien tring thay doi loai hinh trong ngon ngu’ nay {Вариативность морфем чамского языка в свете типологической эволюции этого языка (вьетн.)} // Ngôn ngữ (Hà Nội). №1, 1986. – P. 17-20. Alieva N.F. Possessivity as the contensive and formal dominant in the structure of Austronesian languages // Praci-Bhasha-Vijnan. Indian Journal of Linguistics (Calcutta). Vol. 15, №2, 1988(a). – P. 1-19. Alieva N.F. Review on: M. Durie. A grammar of Achehnese on the basis of a dialect of North Acheh // Archipel (Paris). Vol. 35, 1988(b). – P. 213-215. Alieva N.F. Les changement des ecritures dans le contexte de l’histoire et des cultures traditionnelles des peoples de l’Asie du Sud-Est // Premier Symposium Franco-Sovietique sur l’Asie du Sud-Est. – M.: Academie des Sciences del’URSS, 1990. – P. 15-19 Alieva N.F. On two types of analytism in the Austronesian languages from the point of view of areal language contacts // Asian and African Studies (Bratislava). Vol. 26, 1991(a). – P. 27-36. Alieva N.F. Morphemes in contemporary spoken Cham: Qualitative and quantitative alternations // Cahiers de Linguistique – Asie Orientale (CLAO). Vol.XX, № 2, 1991(b). – P. 219-229. Alieva N.F. Malay and Cham possession compared // Oceanic Linguistics (Honolulu). Vol. 31, 1992(a). – P. 13-21. Alieva N.F. Areal influence upon Cham: Drift from agglutinative to analytical structural type // XV International Congress of Linguists. Abstracts. – Quebeck: Montreal Univ. Press, 1992(b). Alieva N.F. Problems of tense in general linguistics and the temporal system in Malay/Indonesian // Language and the Perception of Time and Space. Proceedings of the International Conference. – Kuala Lumpur: Univ. of Malaya, 1993(a). – P. 174-182. 44

Alieva N.F. Penelitian bahasa Indonesia dalam konteks linguistik Rusia {Изучение индонезийского языка в контексте российского языкознания (индонез.)} // Kongres Bahasa Indonesia Ke-VI. Kertas Kerja {Шестой Конгресс индонезийского языка. Доклады}. – Jakarta: PPPB, 1993(b). Alieva N.F. Kontak areal dan kekhususan bahasa Cam. Masalah rukun bahasa di Indocina {Ареальные контакты и особые черты чамского языка. Проблема языкового союза в Индокитае (малайск.)} // Jurnal Dewan Bahasa (Kuala Lumpur). Vol. 38, № 7, 1994(a). – P. 626-638. Alieva N.F. The progress of monosyllabization in Cham as testified by field materials (Phanrang 1979) // 7 ICAL. Abstracts. Leiden, 1994(b). Alieva N.F. Sinkretisme nomina-verba dalam bahasa Indonesia sebagai implikasi kategori keposesifan {Глагольно-именной синкретизм в индонез. языке как импликация категории притяжательности (индонез.)} // PELLBA-8: Sewindu Pertemuan Linguistik Lembaga Bahasa Atma Jaya. – Yogyakarta, 1995(a). – P. 7-52. Alieva N.F. Perkembangan struktur bahasa Melayu: Imbangan sarana analitis dan sintetis pada berbagai tahap sejarah {Структурная эволюция малайского языка: Соотношение аналитических и синтетических средств на разных этапах развития (малайск.)} // Kongres Bahasa Melayu Sedunia: Bahasa Melayu sebagai Bahasa Antara Bangsa: Wawasan dan Keyakinan. – Kuala Lumpur, DBP, 1995(b). – 142-149. Alieva N.F. Pengajian bahasa Indonesia di Uni Sowyet dan Rusia {Об изучении индонезийского языка в СССР и России (индонез.)} // Symposium «Bahasa Indonesia di Asia Timur» / «Gatra», Peking Univ. – Beijing, 1995(c). – P. 308-313. Alieva N.F. Dasar-dasar tipologi bagi analisis bahasa Indonesia sebagai objek pengajaran untuk penutur asing {Типологические основы для изучения индонезийского языка как иностранного (индонез.)} // Pengajaran Bahasa Indonesia untuk Penutur Asing. – Indonesia: Depok. Univ., 1996(a). – P. 487-501. Alieva N.F. Urutan kata dan gatra dalam bahasa Melayu: Interaksi urutan yang bebas dan tak bebas {Порядок слов и сегментов в малайском языке: Взаимодействие свободного и фиксированного порядков (малайск.)} // Jurnal Dewan Bahasa (Kuala Lumpur). Vol. 40, №11, 1996(b). – P. 982-989. Alieva N.F. Pengajaran Bahasa Indonesia di Uni Soviet dan Rusia {Изучение индонезийского языка в Советском Союзе и России (индонез.)} // Majallah «Gatra»: Lampiran «Refleksi». – Jakarta,1996(c). – P. 127-131. Alieva N.F. Azas ilmu bahasa di Rusia dan penelitian nahu bahasa Melayu Indonesia {Основы языкознания в России и изучение малайско-индонезийской грамматики (малайск.)} // Kebudayaan Nusantara. Kepelbagaian Dalam Kesatuan: Penyelenggara Boris Parnickel {Культура Нусантары. Единство в многообразии. Б. Парникель, ред.}. – Kuala Lumpur: DBP, 1997. – P. 132-148. Alieva N.F. Reduplication in Southeast Asian languages: Differences in word structures // Productivity and Creativity. Studies in General and Descriptive Linguistics in Honor of E.M.Uhlenbeck / Mark Yanse (ed). Trends in Linguistics. Studies and Monographs 116. – Berlin – New York: Mouton de Gruyter, 1998(a). – P. 413-419. 45

Alieva N.F. Some universal typological contrasts as seen in the structure of Southeast Asian languages // EUROSEAS Symposium. Abstracts. – Hamburg, 1998(b). – P. 5. Alieva N.F. Bahasa Cam: Deskripsi singkat {Язык чам. Краткое описание (индонез.)} // Linguistik Indonesia (Jakarta). Tahun 14, № 1, dan 2, 1999(a). – P. 1-17. Alieva N.F. Frasa verbal bermakna keterangan sirkumstansial dalam Bahasa Indonesia {Глагольные группы с обстоятельственными значениями в индонезийском языке} // Kajian Serba Linguistik untuk Anton Moeliono, Pereksa Bahasa {Сборник лингвистических трудов в честь знатока языков Антона Мульёно – стража языка. (индонез.)} / Bambang Kaswanti, ed. – Jakarta, 1999(b). – P. 530-552. Alieva N.F. Typological comparison of the Southeast Asian insular and peninsular languages: Grammatical structures // Pan-Asiatic Linguistics. The Fifth International Symposium on Languages and Lingustics. Proceedings. Vol. 1. – Hochiminh City: National Univ., 2000. – P. 3-31 (in Vietnamese – P. 33-58). Alieva N.F. Is there a grammatical category of tense in Indonesian/ Malay? // The Fifth International Symposium on Malay/Indonesian Linguistics. Key-note paper. – Leipzig: Max-Planc Institute, 2001. – 25 p. Alieva N.F. Some phenomena of inter-level isomorphism in the grammatical systems of Asian languages // Asian and African Studies (Bratislava). Vol. 11, №1, 2002(a). – P. 3-8. Alieva N.F. Sarana sintesis dan analitis dalam tatabahasa Melayu {Синтетические и аналитические средства в малайской грамматике (малайск.)} // Jurnal Bahasa (Kuala Lumpur: DBP). Jil. 2, № 4, 2002(b). – P. 444-464. Alieva N.F. About grammatical categories of tense and aspect in Indonesian/Malay // Малайско-индонезийские исследования. Вып. XVI. – М.: Общество «Нусантара», 2004(a). – С. 23-45. Alieva N.F. About Malay World Studies in Russia: The Soviet and Post-Soviet periods. Abstract and paper for the International Symposium. – Leiden, 2004(b). Alieva N.F. Ayat polipredikatif dalam Bahasa Melayu {Полипредикативные предложения в малайском языке (малайск.)} // Jurnal Bahasa (Kuala Lumpur: DBP). Jil. 5, №2, 2005. – P. 31-57. Alieva N.F. Bentuk standard bahasa sastera nasional dalam Malaysia dan Indonesia. The evolution conditions of standard literary language forms in Malaysia and Indonesia {Условия эволюции стандартных форм национального языка в Малайзии и Индонезии (малайск.)} // Международный Семинар в связи с 50-летием провозглашения независимого государства Малайзии и 40-летием установления дипломатических отношений СССР-Малайзии. – М.: ИСАА при МГУ, Общество «Нусантара», 2007. Alieva N., Arakin V., Ogloblin A., Sirk Yu. Bahasa Indonesia. deskripsi dan teori / Seri IlDEP. Wim Stokhof (ed.). – Yogyakarta: Kanisius, 1991. – 533 h. Alieva N.F. et al. Pemerian tatabahasa Melayu/Indonesia dalam sorotan tipologi. Sintesis dan analisis. Jakarta: Pusat Bahasa. {Грамматический строй малайского/индонезийского языка в типологическом освещении (индонез., перевод Н.Ф.Алиевой)}. – Jakarta (принято к печати Центром языка в Джакарте в 2004 г.). 46

Belikov V.I. Some observations on phonetical history of Melanesian pidgins // Proc. of XIth Int. Congr. of Phonetical Sciences. – Tallinn, 1987. – P. 161-164. Belikov V.I. The Refutation of the Proto-Polynesian verb number agreement // Fifth Int. Conf. on Austronesian Linguistics. Abstracts. – Auckland: Univ. of Auckland, 1988(a). Belikov V.I. Creole languages of Melanesia and traditional genetic classification // M. Andronov and B. Mallik (eds.). Linguistics: A Soviet Approach / Indian Journal of Linguistics. – Calcutta, 1988(b). – P. 252-261. Belikov V.I. A Review of: R. Keesing. Melanesian Pidgin and the Oceanic Substrate. Stanford Univ., 1988 // Pacific Studies. Vol. 14, №1, 1990. – P. 127-133. Chlenov M.A., Chlenova S.F. West Damar language or Damar-Batumerah, an isolate in South-Eastern Indonesia // 10 ICAL. Papers. – Philippines, 2006 (http://www.sil.org/asia/ philippines/ical/papers.html). Chlenov M.A., Chlenova S.F. The Damar-Batumerah (West Damar language) of SouthEastern Indonesia // Language and text in the Austronesian world. – München: Lincom Europa, 2008. – P. 141-162. Chlenova S. Daweloor, A Language of Southwestern Moluccas // Малайско-индонезийские исследования. Вып. ХV. – М., 2002. – С. 145-175 (http://www.infolex.ru/Napr3.html) Chlenova S. Preliminary grammatical notes on Damar Batumerah (West Damar), a language of Southwest Maluku // Language and text in the Austronesian world. München, Lincom Europa, 2008. – P. 163-177 Chlenova S., Chlenov M.A. West Damar Language or Damar-Batumerah, an Isolate in South-Eastern Indonesia // Vanishing voices: The Endangered Languages Across the Globe. – Bangalore, Icfai Research Center (IRC), 2008. Demidyuk L.N. Perkembangan dan kemajuan Bahasa Jakarta sebagai model bahasa percakapan di masa datang {Развитие и совершенствование джакартского языка как формы разговорного языка в будущем (индонез.)} // Malay/ Indonesian as a language of knowledge and practical communication. Round Table Meeting. – Leiden, 2008. – P. 177-182. Dorofeeva T.V. Beberapa pemerhatian terhadap perkembangan Bahasa Malaysia {Несколько замечаний о развитии языка в Малайзии} // Jurnal Persatuan Linguistik (Kuala Lumpur). Jilid 4, 1988/89. Dorofeeva T.V. Bolehkah Bahasa Melayu Pasar disebut juga Bahasa pidgin? {может ли язык «малайский базарный» называться пиджином?} // Tinta Kenangan. Sumbangan sempena persaraan Prof. Datuk Mohd / Taib Osman, Oleh Nik Safiah Karim (eds.). – Kuala Lumpur: Universiti Malaya, 1993. Dorofeeva T.V. Pengajaran dan Pemelajaran Bahasa Melayu di Rusia (dilihat dalam konteks cabaran abad ini dan abad ke-21) {Преподавание и изучение малайского языка в России} // Kumpulan kertas kerja Kongres Bahasa Melayu Sedunia. Jilid 1. – Kuala Lumpur: DBP, 1995. Dorofeeva T.V. Bahasa Malaysia dalam aspek sosiolinguistik {Малайзийский язык в социолингвистическом аспекте} // Kebudayaan Nusantara: Kepelbagaian dalam Kesatuan / Penyelenggara B. Parnickel, T. Dorofeeva. – Kuala Lumpur: DBP, 1997. 47

Dorofeeva T.V. Kaedah dan pendekatan pengajaran bahasa Melayu bagi penutur Bahasa Rusia {О правильном подходе к преподаванию малайского языка для русских} // Pengajaran Bahasa Melayu untuk penutur asing. – Kuala Lumpur: DBP, 2003. – P. 191-200. Dorofeeva T.V., Demidyuk L.N. Kata sendi dan kata hubung dalam Bahasa Melayu dan Bahasa Indonesia. Satu kajian perbandingan (Предлоги и союзы в малайском и индонезийском языках) // Jurnal Bahasa (Kuala Lumpur: DBP). Jil. 4, bil. 2, 2004. – P. 360-373. Dorofeeva T.V., Demidyuk L.N. Corruption or creation of new norms in Malaysian Malay (Bahasa Mаlаysia)? // Malay/Indonesian as a Language of Knowledge and Practical Communication. Appraisal, Challenges and the Future. Papers of IAAS Roundtable meeting, 25-28 March 2008, Leiden, the Netherlands. – Leiden: IIAS - Leiden University, 2008. – P. 342-352. Krupa V. The Maori Language. – Moscow: Nauka, 1968. – 100 p. Krupa V. Polynesian Languages. A Survey of Research. The Hague – Paris: Mouton, 1973. – 108 p. Kullanda S. Old Javanese Kinship Terminology: Some Historical-Typological Implications // Lander Y.A., Ogloblin A.K. (eds.). Language and Text in the Austronesian World. Studies in Honour of Ülo Sirk. – Muenchen: Lincom Europa, 2008. Lander Yu. Austronesian partitives // В.Б.Касевич (ред.). VI-я Международная конференция по языкам Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии и Западной Африки. Материалы и тезисы докладов. 6th International Conference on the Languages of Far East, South-East Asia and West Africa: Proceedings and Abstracts of Papers. – СПб.: С.Петербургский гос. ун-т, 2001. – P. 263-272. Lander Yu. Remarks on possessives in Tondano // Филология стран Нусантары (Индонезия, Малайзия, Филиппины, Восточный Тимор). Материалы научной сессии / Отв. ред. А.К. Оглоблин. СПбГУ, 2003(a). – С. 26-30. Lander Yu. Possessive constructions in languages of West Indonesia: NP incorporation vs. DP separation // A.Riehl & T.Savella (eds.). Proceedings of the 9th Annual Meeting of the Austronesian Formal Linguistics Association / Cornell University Working Papers in Linguistics 19. – Ithaca (NY): CLC Publ., 2003(b). – P. 79-93. Lander Yu. Nominal reduplication in Indonesian challenging the theory of grammatical change // The 7th International Symposium on Malay/Indonesian Linguistics: The Book of Papers. – Nijmegen: IIAS, 2003(c). Lander Yu. Review of: Eades, D. (2005), A Grammar of Gayo; A Language of Aceh, Sumatra // Bijdragen tot de Taal-, Land- en Volkenkunde. Vol. 162, №4, 2006. – P. 545-548. Lander Y.A., Ogloblin A.K. (eds.). Language and Text in the Austronesian World. Studies in Honour of Ülo Sirk. – Muenchen: Lincom Europa, 2008(a). Lander Yu., Ogloblin A. On Ülo Sirk and His Work // Lander Y.A., Ogloblin A.K. (eds.). Language and Text in the Austronesian World. Studies in Honour of Ülo Sirk. – Muenchen: Lincom Europa, 2008(b). – P. 1-7. 48

Makarenko V., Genzor J. The Most Recent Phenomena in the Evolution of Contemporary Tagalog Language and Prognosis of its Development // Asian and African Stidies (Bratislava). Vol. XVII, 1981. – P. 165-178. Ogloblin A.K. Some problems of diachronic typology of the Malayo-Javanic languages // Geraghty P., Carrington L., Wurm S.A. (eds). Papers from the Fourth International Conference on Austronesian linguistics. – Canberra, 1986. – P. 111-122. Ogloblin A.K. Old Javanese verb structure // Lokesh Chandra (ed.). The Art and Culture of South-East Asia / Sata pitaka ser. 364. – New Delhi, 1991. – P. 245-257. Ogloblin A.K. From inert to actional causative // Kulikov L., Vater H. (eds). Typology of verbal categories. Papers presented to Vladimir Nedjalkov on the occasion of his 70th birthday. – Tuebingen, 1997(a). – P. 179-183. Ogloblin A.K. Makna «Diri», «Manusia» dan «Pasif» pada Kata Kerja Bahasa Melayu/ Indonesia {Значения лица, личности и пассива глагола в малайском/индонезийском языке} // Parnickel B. (ed.). Kebudayaan Nusantara. Kepelbagaian dalam kesatuan. – Kuala Lumpur, 1997(b). – P. 160-178. Ogloblin A.K. A note on relative markers in Javanese // Janse M. with the assist. of An Verlinden (eds). Productivity and creativity. Studies in general and descriptive linguistics in honor of E.M. Uhlenbeck. – Berlin etc., 1998. – P. 349-356. Ogloblin A.K. Evolusi bahasa kelompok Melayu-Jawa dalam sorotan tipologi {Эволюция языков малайско-яванской группы в типологическом освещении (индонез.)} / Preprint PELBBA 13. – Jakarta: Universitas Katolik Atma Jaya, 1999(a). – 7 p. Ogloblin A.K. Keselarasan vokal dalam bahasa Jawa {Гармония гласных в яванском языке (индонез.)} // Buku Panduan Kongres Linguistik Nasional IX. – Jakarta: Masyarakat Linguistik Indonesia etc., 1999(b). – P. 66-69. Ogloblin A.K. The Old Javanese word DE // Chandra L. (ed.) Society and Culture of Southeast Asia. Continuities and Changes / Sata-pitaka series, 395. – New Delhi, 2000. – P. 179-190. Ogloblin A.K. Imperative constructions in Javanese // Xrakovskij V.S. (ed.). Typology of imperative constructions. – Muenchen: Lincom Europa, 2001. – P. 221-242. Ogloblin A.K. Javanese // Adelaar A., Himmelmann N.P. (eds). Austronesian languages of Asia and Madagaskar. – L.: Routledge, 2005. – P. 590-624. Ogloblin A.K. The Malay/Indonesian Language Education in Russia: Its Nature, Predicament, Challenges and the Future. Preprint. / “Malay Roundtable”. International Institute for Asian Studies. Chinese Language Center. – Leiden, 2008(a). Ogloblin A.K. In Search of Middle Javanese // Lander Y.A., Ogloblin A.K. (eds.). Language and Text in the Austronesian World. Studies in Honour of Ülo Sirk. – Muenchen: Lincom Europa, 2008(b). Ogloblin A.K., Nedjalkov V.P. Reciprocal constructions in Indonesian // Nedjalkov V.P. (ed.). Reciprocal constructions. Vol. 3. – Amsterdam etc.: Benjamin, 2007. – P. 1437-1479. Ogloblin A.K., Salim A. Conditional constructions in Indonesian // Xrakovsky V. (ed.). Typology of conditional constructions. – Muenchen: Lincom Europa, 2005. – P. 462-488. 49

Ogloblin A.K, Salim A., Nedjalkov V.P. Resultative, passive and neutral verbs in Indonesian // Nedjalkov V.P. (ed.). Typology of Resultative Constructions. – Amsterdam etc.: J. Benjamin, 1988. – P. 307-326. Parnickel B., Sirk Ü. Austronesian philology in the Soviet Union // Bijdragen tot de Taal-, Land- en Volkenkunde. Vol. 121. – Leiden, 1965. – P. 245-255. Shkarban L.I. Rev.: Schachter P., Otanez F. Tagalog Reference Grammar. Berkley-Los Angeles-London, 1972 // Linguistics (Mouton Publishers). № 182, 1976. – P. 88–96. Shkarban L.I. Syntactic aspect of part-of-speech typology // Pan-Asiatic Linguistics. Proceedings of the Third International Symposium on Language and Linguistics. Vol. I. – Bangkok: Chulalongkorn University, 1992. – P. 261-275. Shkarban L.I. Towards integral typological evaluation of Western Austronesian Languages // Indonesian and Malay world: Milestones of Development. Papers presented at the 11th European Colloquium on Indonesian and Malay Studies. Moscow, 2000. – P. 251-258. Shkarban L.I. Morphological Aspects of Parts-of-speech Typology in Philippine Languages // Алиева Н.Ф. (отв. ред.). Малайско-индонезийские исследования. Вып. XVI / «Нусантара», ИСАА при МГУ. – М.: Гуманитарий, 2004. – P. 314-322. Shkarban L.I., Rachkov G.E. Reciprocal, sociative, and comitative constructions in Tagalog // Nedjalkov W.P. (ed.). Reciprocal constructions. – Amsterdam: J. Benjamins Publishing Co., 2007. – P. 887-931. Shkarban L.I. Some Aspects of Relations between Deixis and Syntax in Philippine Languages // Lander Y.A., Ogloblin A.K. (eds.). Language and Text in the Austronesian World. Studies in Honour of Ülo Sirk. – Muenchen: Lincom Europa, 2008. – P. 263-276. Sirk U. On Old Buginese and Basa Bissu // Archipel (Paris). Vol.10, 1975. – P. 225-237. Sirk U. Problems of high-level subgrouping in Austronesian // Wurm S.A., Carrington L. (eds). Second International Conference on Austronesian Linguistics: Proceedings. Fasc. 1: Western Austronesian. – Canberra: Pacific Linguistics (C-61), 1978. – P. 255-273. Sirk U. La langue Bugis. – Paris: Association ARCHIPEL, 1979. – 197 p. Sirk U. The South Sulawesi group and neighbouring languages. – London: Indonesia Circle 25, 1981. – P. 29-36. Sirk U. The Buginese Language. – М.: Наука, 1983. – 122 p. Sirk U. A contribution to the study of Buginese metrics: La Galigo verse // Bijdragen tot de Taal-, Land- en Volkenkunde. Vol. 142, 1986. – P. 277-295. Sirk U. On the geographical location of early Austronesian // Laycock `D.C., Winter W. (eds.). A world of language: Papers presented to Professor S. A. Wurm on his 65th birthday. – Canberra: Pacific Linguistics (C-100): 1987. – P. 623-630. Sirk U. Towards the historical grammar of the South Sulawesi languages: possessive enclitics in the postvocalic position // Steinhauer H. (ed.). Papers in Western Austronesian linguistics No. 4. – Canberra: Pacific Linguistics (A-79), 1988(a). – P. 283-302. 50

Sirk U. Research needs: the Wotu languages. Baruga // Sulawesi Research Bulletin. №2, 1988(b). – P. 10-12. Sirk U. On the evidential basis for the South Sulawesi language group // Sneddon J.N. (ed.). Studies in Sulawesi Linguistics. Part 1 / NUSA 31. – Jakarta: NUSA, Universitas Atma Jaya, 1989. – P. 55-82. Sirk U. Indoneesia keel ja Indoneesia keeled {Индонезийский язык и языки Индонезии (эстонск.)}. – Akadeemia (Tartu). №7, 1993. – P. 1491-1507; № 8, 1993. – P. 1626-1635. Sirk U. Kuninga rännak. Katkendeid poeemist Arjunawijaya {The king’s trip. Fragments of Arjunawijaya’s poem. Translation and commentary (эстонск.)} – Akadeemia (Tartu). №4, 1994. – P. 729-757. Sirk U. On the history of transitive verb suffixes in the languages of Western Indonesia // Steinhauer H. (ed.). Papers in Austronesian linguistics No. 3. – Canberra: Pacific Linguistics (A-84), 1996(a). – P. 191-205. Sirk U. The Buginese language of traditional literature. – Москва: ВИНИТИ, 1996(b). Sirk U. Pengelompokan bahasa dan ciri areal bahasa-bahasa di Sulawesi {Language subgrouping and areal features of Sulawesian languages} // Parnickel B. (ed.). Kebudayaan Nusantara: Kepelbagaian dalam kesatuan. – Kuala Lumpur: Dewan Bahasa dan Pustaka, 1997. – P. 197-221. Sirk U. Vanajaava kirjaniku Kanwa eepiline poeem Arjunawiwāha {The epic poem Arjunawiwāha by the Old Javanese poet Kanwa (эстонск.)}. – Akadeemia (Tartu). Vol. 12, № 10 (139), 2000. – P. 2143-2181. Sirk U. Observations on the language of the Buginese epic cycle La Galigo // Dorofeeva T.V. et al. (eds). Dunia Melayu dan Indonesia pada Alaf Kedua: Tonggak-tonggak Perkembangan. – М.: Гуманитарий, 2000. – P. 259-270. Sirk U. Towards the etymological dictionary of La Galigo Buginese: words bearing relation to eyesight // Малайско-индонезийские исследования. Вып. XVII. Сост. и ред. Т.В. Дорофеева. – М.: Академия гуманитарных исследований, 2006. – С. 158-181. Sirk U. La Galigo Buginese words bearing a relation to meteorological phenomena // Малайско-индонезийские исследования. Вып. XVIII / «Нусантара». ИСАА МГУ. – М., 2008. Sirk U. et. al. – см. [Alieva, Arakin, Ogloblin, Sirk 1991]. Stanyukovich M.V. Group-identification through hudhud singing in various areas of the Ifugao // III European Conference of Philippine Studies. Conference book. – Aix-enProvence (France), 1996. Stanyukovich M.V. Peacemaking Ideology in a Headhunting Society: Hudhud, Women’s Epic of the Ifugao // Schweitzer P.P., Biesele M., Hitchcock R. (eds.). Hunters and Gatherers in the Modern World. Conflict, Resistance, and Self-Determination. – New York-Oxford: Berghahn Books, 2000. – P. 399-409. Stanyukovich M.V. A living shamanistic oral tradition: Ifugao hudhud // The Oral Tradition Journal (Center for Studies in Oral Tradition (CSOT), University of MissouriColumbia). Vol.18, №2, 2003. – P. 249-251. 51

Stanyukovich M.V. Factors affecting stability/variability of the Ifugao hudhud // 10th International Conference on Austronesian Linguistics. – Puerto Princesa (Philippines), 2006. – 15 p. (See also: http://www.sil.org/asia/philippines/ical/papers/stanyukovich-hudhud.pdf). Stanyukovich M.V. Poetics, Stylistics and Ritual Functions of Hudhud and Noh // Hudhud and Noh. A Dialogue of cultures / University of the Philippines Center for International Studies. Palabas. Japan Foundation. – Manila, 2007. – P. 62-67, 71-74. Stanyukovich M.V. The symbolic meaning of ethnographic objects in Ifugao hudhud tradition // 1st International Conference on Cordillera Studies. Conference Book. – Baguio City (Philippines), 2008. Teselkin A.S. Old Javanese. – New York: Cornell Univ., 1972.

3. Диссертационные работы. 3.1. Диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук. Алиева Н.Ф. Особенности грамматического строя индонезийского языка в типологическом освещении. – М.: ИВ РАН, 1992. Беликов В.И. Конвергентные процессы в лингвогенезе (на материале океанийских языков). – М.: МГУ, 2005. Оглоблин А.К. Малайско-яванские языки, их строй и эволюция. – Ленинград: ЛГУ, 1988. Шкарбан Л.И. Грамматический строй тагальского языка. – М.: ИВ РАН, 1996.

3.2. Диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Алиева Н.Ф. Глагол в индонезийском языке. Проблемы аффиксации. – М.: ИВ АН СССР, 1963. Рец.: Spitzbardt H. Deutsche Literaturzeitung (Berlin: Akademie-Verlag). Vol.7, №8,1964. – P. 629-633. Беликов В.И. Диахроническое изучение предикативов в полинезийских языках. – М.: ИВ АН СССР, 1985. Белкина Е.С. Интонация побудительных предложений в индонезийском языке. – М.: МГУ, 1971. Братусь И.Б. Акустические ономатопы в индонезийском языке. – Ленинград: ЛГУ, 1975. Демидюк Л.Н. Удвоение в современном индонезийском языке. – М.: МГУ, 1969. Дорофеева Т.В. Функционирование и развитие малайзийского языка. – М.: МГУ, 1980. 52

Зубкова Л.Г. Вокализм индонезийского языка (экспериментально-фонетическое исследование). – Ленинград: ЛГУ, 1966. Карташова Л.А. Структура мальгашского слова. – М.: МГУ, 1966. Каштанова Н.П. Аффиксальное именное словообразование малайзийского языка. – М.: МГУ, 1985. Крамарова С.Г. Конструкции с семантикой обусловленности в индонезийском языке. – СПб.: СПбГУ, 2002. Крюков А.И. Некоторые проблемы психолингвистического моделирования процесса перевода (на материале индонезийско-русских и русско-индонезийских переводов). – М.: ИИЯ, 1979. Макаренко В.А. Морфологическое словообразование в современном тагальском языке. – М.: МГУ, 1966. Оглоблин А.К. Каузативные глаголы и синтаксические парадигмы в индонезийском языке. – Ленинград: ЛГУ, 1973. Павленко А.П. Основные вопросы фонетики и морфологии сунданского языка. – М.: МГУ, 1966. Парникель Б.Б. К вопросу о корнях малайско-язычной словесности и ее месте в кругу литератур индонезийского архипелага. – М.: ИВ АН СССР, 1972. Печкуров В.И. Общественно-политическая терминология современного индонезийского языка. – М.: МГИМО, 1970. Подберезский И.В. Части речи в тагальском языке. – М., 1966. Полозова Н.В. Пассивные конструкции в индонезийском языке. – М.: ИВ АН СССР, 1979. Прокофьев Г.И. Тематическая конструкция (с дублированием темы местоименной энклитикой) в индонезийском языке. – Ленинград: ЛГУ, 1973. Сирк Ю.Х. Группы, вводимые относительным служебным словом, в синтаксисе современного индонезийского литературного языка. – Москва: МГУ, 1965. Теселкин А.С. Очерки по современному яванскому языку. – М.: ИВ АН СССР, 1963. Тимонина Н.М. Принципы анализа и синтеза именного словообразования в современном индонезийском языке. – М.: МГУ, 1979. Федоров А.В. Типологический сдвиг между островными и континентальными западно-австронезийскими языками (на основе сопоставления систем малагасийского языка и языка чру). – М.: ИВ АН СССР, 1987. Шкарбан Л.И. Глагол в современном тагальском языке. Проблемы морфологии. – М.: ИВ АН СССР, 1967.

53

Алпатов В.М. (ИВ РАН, Москва)

Изучение японского языка в Отделе языков народов Азии и Африки ИВ РАН Alpatov V.M.

Japanese studies at the department of Asian and African languages of the Institute of Oriental Studies of the Russian Academy of Sciences The studies of Japanese in our country began later than the studies of many other oriental languages, but the level of these studies was high, many Soviet and Russian specialists in Japanese were specialists in general linguistics, too. Since the organization of the Department of oriental languages, Japanese was one of the priorities of the studies of this department, outstanding scholars worked in it: N.A. Syromyatnikov, I.F. Vardul’, S.A. Starostin. Their traditions continue now.

По сравнению с другими областями восточного языкознания изучение японского языка в нашей стране началось сравнительно поздно (первая русская грамматика этого языка Д.Д. Смирнова появилась лишь в 1890 г.), но к настоящему времени уже имеет значительные традиции. Наша японистика имела две особенности. Во-первых, именно ее позднее формирование, обусловленное длительным периодом недоступности «закрытой Японии» и отсутствием значительных собраний японских рукописей в российских хранилищах, имело свои преимущества: здесь не было трудного процесса отделения лингвистики от филологии, толкования памятников, как это было в ряде других областей отечественного востоковедения. Изучение японского языка у нас с самого начала было лингвистическим. Вовторых, так сложилось, что у нас именно японским языком особенно 54

часто занимались ученые, выходившие за рамки японистики и исследовавшие общие проблемы языкознания. Это началось с крупнейшего ученого Е.Д. Поливанова, затем традицию продолжали А.А. Холодович, И.Ф. Вардуль, С.А. Старостин, в наши дни З.М. Шаляпина, В.И. Подлесская и др. В ленинградский период Института востоковедения АН СССР японский язык не находился в центре внимания: традиционно в Ленинграде центром его изучения был университет. А в московской части института первым из лингвистов-японоведов стал работать Н.А. Сыромятников (1911-1984), сотрудничавший еще с Московской группой института в 1940-х гг. и окончательно перешедший в его штат после его реорганизации в 1950 г., здесь он трудился до конца жизни. Первые годы он работал в редакционно-издательском отделе, в журнале «Советское востоковедение» (ныне «Восток»), в Отделе Японии, а с организацией Отдела языков в 1958 г. перешел туда. Николай Александрович был разносторонним исследователем. Главной его темой была история японского языка, особенно никем более у нас подробно не изучавшийся период XVI-XIX вв., которому были посвящены две фундаментальные монографии «Становление новояпонского языка» (1965) и «Развитие новояпонского языка» (1978), вторая книга была защищена как докторская диссертация. Более ранние периоды истории языка отражены в очерках «Древнеяпонский язык» (1972) и «Классический японский язык» (1983). В фундаментальной монографии «Система времен в новояпонском языке» (1971) ученый досконально рассмотрел всего одну, но очень важную категорию японского глагола, начиная от памятников XVI в. и до современности. Другая категория была рассмотрена в большой статье «Система наклонений в новояпонском языке», опубликованной в том же 1971 г. в сборнике «Вопросы японского языка». Много сил и труда Н.А. Сыромятников отдал словарной работе, приняв участие в составлении нескольких словарей, включая «Большой японско-русский словарь», за который в числе авторского коллектива получил в 1972 г. Государственную премию СССР. Об Н.А. Сыромятникове см. нашу публикацию [Алпатов 1994]. В 1956 г. из Военного института иностранных языков в Институт востоковедения пришел Игорь Фридрихович Вардуль (19231998), который также работал в Отделе языков со дня основания до конца жизни, в 1982-1989 гг. он заведовал отделом. Это был ученый, 55

сочетавший прекрасное владение японским языком с интересом к лингвистической теории. Это проявилось уже в первой его монографии «Очерки потенциального синтаксиса японского языка» (1964), где предлагались оригинальные подходы к проблеме слова, выделению типов предложений в японском языке. Здесь же впервые была предложена общелингвистическая концепция, последовательно разграничивавшая явления синтаксиса и актуального синтаксиса, или супрасинтаксиса (актуального членения). Дальнейшее развитие концепции привело И.Ф. Вардуля к построению оригинальной и всеобъемлющей теории языка, отразившейся в докторской диссертации (1973) и книге «Основы описательной лингвистики (синтаксис и супрасинтаксис)» (1977; 2-е издание – 2006). Об И.Ф. Вардуле см. статьи С.А. Крылова, Л.Р. Концевича, З.М. Шаляпиной, В.М. Алпатова в книге [Актуальные вопросы ... 2005]. В начальный период существования отдела в нем работали и другие специалисты по японскому языку. Константин Алексеевич Попов (1903-1990) был одним из авторов «Большого японско-русского словаря» и также получил за него Государственную премию СССР. Главные его интересы лежали в области перевода и комментирования древних японских памятников («Идзумо-фудоки», 1967), и в начале 70-х гг., после организации Отдела памятников письменности Востока, он перешел туда. В 60-е гг. в отделе работал Петр Феоктистович Толкачев (1927-1989), диссертация которого была посвящена памятнику XVIII в. С 1968 г. в отделе также работала Елена Викторовна Стругова, защитившая диссертацию по японской фразеологии и перешедшая затем в ИСАА. В 1968 г. в отдел пришел и Владимир Михайлович Алпатов (зав. отделом в 1989-1995 гг.). С 1975 г. как аспирант, а затем научный сотрудник в отделе работал выдающийся ученый Сергей Анатольевич Старостин (19532005). Потомственный полиглот, человек исключительного таланта, он за 17 лет работы в отделе выполнил две мирового значения работы в области сравнительно-исторического языкознания. После древнекитайской реконструкции, ставшей его кандидатской диссертацией, С.А. Старостин обратился к проблеме родственных связей японского языка. Хотя гипотеза о принадлежности этого языка к алтайской семье была выдвинута еще в середине XIX в., доказать ее было трудно из-за раннего отделения предка японского языка от других алтайских языков; ее превращение в теорию выпало на долю Сергея Анатольевича. В книге «Алтайская проблема и происхождение японско56

го языка» (1991) и защищенной на ее основе докторской диссертации (1992) осуществлена реконструкция алтайского праязыка, уточнявшая и частично пересматривавшая прежние его реконструкции, подробно рассмотрено развитие японского языка после момента его отделения от алтайской семьи. В годы работы в отделе ученый занимался и проблемами дальней реконструкции, восстановления древнейших родственных связей языков Евразии. Эта широкомасштабная работа требовала создания крупного научного коллектива во главе с С.А. Старостиным. Такой коллектив удалось создать в РГГУ, куда Сергей Анатольевич перешел в 1992 г. В конце 70-х – начале 80-х гг. И.Ф. Вардуль задумал подготовку фундаментальной грамматики японского языка. Грамматика такого объема на основе современных методов требовала создания авторского коллектива. В него вошли И.Ф. Вардуль, С.А. Старостин, В.М. Алпатов. В 1977 г. И.Ф. Вардуль подготовил проспект грамматики, в 1979-1982 гг. был написан первоначальный вариант предполагавшегося первого тома: «Введение» (И.Ф. Вардуль), «Фонология» (С.А. Старостин), «Супрафонология» (С.А. Старостин), «Морфонология» (В.М. Алпатов). К сожалению, выход в свет книги надолго задержался исключительно по внутренним причинам, прежде всего из-за исключительной требовательности к себе и другим руководителя коллектива. Уже будучи тяжело больным, И.Ф. Вардуль коренным образом переработал свою часть работы и морфонологический раздел (разделы С.А. Старостина какого-либо редакторского вмешательства не требовали). Книга вышла уже после смерти Игоря Фридриховича в 2000 г. Отдельным подразделением отдела стала группа японскорусского автоматического перевода, переведенная в 1974 г. из Института патентной информации. Из первоначального состава группы, возглавлявшегося С.М. Шевенко, до сих пор трудятся в отделе лаборанты Н.И. Сенина и В.И. Сивцева. Начинала с работы в этом подразделении и Вера Исааковна Подлесская, работавшая в отделе в 1975-1994 гг., затем она перешла к проблемам изучения структуры японского языка, в первую очередь синтаксиса. Ею были защищены кандидатская (1980) и докторская (1994) диссертации, подготовлены и изданы книги «Вопросы лексической и синтаксической семантики. Анафора в современном японском языке» (1990) и «Сложное предложение в современном японском языке: материалы к типологии полипредикативности» (1993). В последние годы под ее руководством 57

была подготовлена двухтомная «Теоретическая грамматика японского языка», изданная в 2008 г. и охватывающая морфологию и синтаксис. Она стала продолжением работы, начатой в Отделе языков под руководством И.Ф. Вардуля, в ее написании принимал участие и Институт востоковедения РАН. С 1977 г. в отдел пришла Зоя Михайловна Шаляпина, под руководством которой уже много лет ведется работа по созданию первой в мире системы японско-русского автоматического перевода, имеющая важную теоретическую значимость и находящая практическое применение. Работа ведется на основе разработанной общелингвистической концепции, которая нашла выражение в книге З.М. Шаляпиной «Трехмерная стратификационная модель языка и его функционирования: К общей теории лингвистических моделей» (2007). С 1995 г. З.М. Шаляпина также заведует Отделом языков. В группе автоматического перевода работал и продолжает работу научный коллектив, где наряду с математиками (Л.С. Модина, М.И. Канович) трудятся молодые японисты: А.В. Костыркин, А.С. Панина, Е.С. Тарасова. А.В. Костыркин и А.С. Панина за последние годы успешно защитили диссертации и ведут исследовательскую работу в области японского языка. Японистические исследования занимали видное место в деятельности Отдела языков Института востоковедения РАН в течение полувека. Будем надеяться, что традиция будет продолжена. Литература Актуальные вопросы японского и общего языкознания. Памяти И.Ф. Вардуля / Алпатов В.М., Шаляпина З.М. (отв. ред.), Панина А.С. (сост.). – М.: Восточная литература РАН, 2005. Алпатов В.М. Этот бескомпромиссный Н.А. Сыромятников (1911-1984) // О коллегах и товарищах. Московские востоковеды 60-80-х годов. – М., 1994.

58

Морев Л.Н. (ИВ РАН, Москва)

Тайское языкознание в Институте востоковедения РАН и в России за 50 лет Morev L.N.

The 50 years of the Thai languages studies at the Institute of oriental studies of the Russian Academy of Sciences and in the USSR and the Russian Federation in general The studies of the Thai languages, both practical and scholarly, began in our country in the middle of the fifties of the XXth century. The Thai language instruction was introduced in several Moscow and Leningrad Universities. Simultaneously, academic research on Thai languages began at the Institute of Oriental Studies and at the Leningrad State University. A good dozen of scholarly books and about a hundred of smaller papers have been published since. The main contributors were L.N. Morev, A.A. Moskalev, J.M. Osipov, J.Y. Plam, S.Y. Yahontov, and others.

После окончания 2-ой мировой войны началась деколонизация стран Азии и Африки. Одна за другой страны этих двух континентов провозглашали свою независимость и становились самостоятельными субъектами международных отношений, а местные языки обретали статус официальных языков страны и становились основными средствами общения. В результате этих исторических изменений на политической карте мира языки народов этих стран стали востребованными у мирового сообщества. В ответ на веление времени в Европе и Америке началось активное освоение языков народов бывших колоний и зависимых стран. Не остался в стороне и Советский Союз. Ещё при царе в России сложились школы по изучению языков Ближнего и Дальнего Востока. Хуже обстояло дело с изучением живых языков Индостана. И совсем неизведанной областью были языки стран и народов Юго-Восточной Азии (ниже – ЮВА). 59

С конца 40-х годов прошлого века по мере становления независимых государств в ЮВА и установления с ними связей изучение тайского, бирманского, вьетнамского, лаосского, кхмерского, индонезийского и других языков приобретало всё большую актуальность. В дело подготовки кадров, владеющих этими языками, были вовлечены различные учреждения и организации. Например, в 1952 году МИД-ом СССР были направлены в Таиланд, Бирму и Вьетнам для изучения тайского, бирманского и вьетнамского языков (параллельно с работой в посольстве) по два человека, среди командированных в Таиланд был автор этих строк. По возвращении из Бангкока в 1954 году мне было предложено начать преподавание тайского языка в МГИМО МИД СССР, где уже была создана группа из пяти человек. Так начиналось изучение и распространение в нашей стране тайского языка – крупнейшего и важнейшего среди языков тайской семьи. В 1961 году преподавание тайского языка было открыто в Институте стран Азии и Африки (преподаватель М.Ф. Фомичева), в 1963 – на Восточном факультете Ленинградского университета (преподаватель Ю.М. Осипов) и в 1998 году в Дальневосточном государственном университете (Владивосток, преподаватель А.В. Симонёнок). Регулярное преподавание тайского языка в четырёх вышеназванных высших учебных заведениях страны сохраняется. В 1972 году было открыто преподавание другого языка тайской семьи – лаосского (Ю.Я. Плам) в МГИМО, позже – в ИСАА при МГУ и на Восточном факультете ЛГУ. Но в 90-х годах их преподавание начало сворачиваться и практически сошло на нет. Прежде чем продолжить изложение темы, следует сделать разъяснение относительно дефиниции термина «тайское языкознание». В данном случае этот термин имеет более широкое значение, чем наука о тайском языке, то есть о языке тайцев Таиланда, государственном языке этой страны. Тайское языкознание – это наука о языках тайской семьи, в которую входит приблизительно два с половиной десятка крупных и мелких языков, распространённых на огромной территории, тянущейся на тысячи километров от южно-китайской провинции Гуандун до Ассама в Индии. Это и государственный язык Лаоса – лао, и региональные языки, например чжуан в ГуансиЧжуанском автономном районе Китая, язык чёрных тай в Северо-Западном Вьетнаме, шан в Шанском национальном районе Мьянмы. На тайских языках говорит приблизительно сто миллионов человек. 60

Одним словом, речь идёт о крупном срезе мировой культуры, если язык представлять как явление культуры. Одновременно с организацией преподавания языков народов ЮВА шло формирование академической школы по описанию и исследованию этих языков. Центром, вокруг которого стала складываться такая школа, стал Институт востоковедения Академии Наук СССР, или, точнее говоря, Отдел языков Востока, созданный в Институте в 1957/1958 гг. (руководитель проф. Г.П. Сердюченко). Отдел состоял из нескольких секторов, включая сектор языков Юго-Восточной Азии. Перед отделом была поставлена задача научного освоения восточных языков и прежде всего языков недавно освободившихся народов и стран. В аспирантуру института и непосредственно в отдел было принято значительное количество молодых людей (в возрасте до 30 лет), уже в той или иной мере владеющих восточными языками или желающих овладеть ими. К концу 50-х годов в секторе языков ЮВА сложилась неформальная группа по изучению тайских языков, в которую вошли: Морев Л.Н., Плам Ю.Я., Москалёв А.А., Благонравова Ю.Л. и Васильева В.Х. Всё это мероприятие по изучению тайских языков для удобства назовем «Тайский проект». Первоначально все участники этого проекта, кроме А.А. Москалёва, были ориентированы на изучение и исследование тайского языка. Л.Н. Морев работал над диссертацией по синтаксису простого предложения, Ю.Я. Плам занимался исследованием аналитической морфологии этого языка, Ю.Л. Благонравова изучала атрибутивные отношения и связанные с этим проблемы, В.Х. Васильева была занята проблемой глагольно-объектных отношений. А.А. Москалёв готовил грамматику языка чжуан, одного из крупных языков тайской семьи, который он ранее изучал во время пребывания в Гуанси-Чжуанском автономном округе Китая. В последующее десятилетие состав группы оставался стабильным, а затем начались изменения в сторону сокращения. В начале 70-х годов группу оставил А.А. Москалёв, перешедший на работу в Институт Дальнего Востока АН СССР, чтобы заниматься вопросами национального строительства в Китае. В 1986 году в связи с выходом на пенсию покинула институт В.Х. Васильева, а в 1993 году – Ю.Л. Благонравова. Наконец, в 1994 году скончался Ю.Я. Плам, который тогда работал уже в Институте языкознания РАН, но, как и прежде, занимался проблемами тайского языкознания. После этого 61

от названной группы остался только автор этой статьи. Притока новых сил не было. Такова в самых общих чертах история московской группы исследователей тайских языков в нашей стране. С сожалением нужно отметить, что преподаватели тайского языка в высших учебных заведениях в научной жизни практически не участвуют по разным причинам: одни не имеют специальной лингвистической подготовки, другие после защиты диссертации ограничиваются написанием учебных пособий для обеспечения текущих потребностей. В начале 60-х годов на Восточном факультете Ленинградского государственного университета начал складываться свой, хотя и небольшой, центр по изучению и исследованию тайских языков. Его основателем и идейным руководителем был преподаватель китайского языка того же факультета доцент С.Е. Яхонтов, а членами группы стали его ученики Ю.М. Осипов и В.И. Гохман. Первый из них после окончания университета некоторое время был на практической работе, а затем вернулся в университет, сначала в аспирантуру, а затем на кафедру китайской филологии. А второй после завершения учёбы в университете должен был пройти через некоторый адаптационный период, пока не закрепился в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР. Для всех троих тайская тематика не была основной и единственной. С.Е. Яхонтов как был, так остался китаистом, к тайской тематике приобщился в связи с интересом к проблеме отношений между языками и народами в Восточной Азии в глубокой древности. Все его «тайские» статьи связаны с поисками места тайских языков среди языковых семей региона, их внутрисемейной классификацией, периодизацией их истории, вопросами реконструкции древних форм. Ю.М. Осипов, окончив в 1960 году аспирантуру при Восточном факультете ЛГУ по специальности «Бирманская филология», вёл там же курсы «Бирманский язык» и «Бирманская литература». А через три года открывал уже преподавание тайского языка и таиландской литературы. В дальнейшем вся западная (буддоизированная) часть Индокитая превратилось для него в единое филологическое пространство. В 1965 году он защитил кандидатскую диссертацию на тему «Вопросы словообразования в современном тхайском (сиамском) языке», а в 1980 году – докторскую на тему «Литературы Индокитая (Бирма, Кампучия, Лаос, Таиланд). Жанры, сюжеты, памятники. Проблемы зональной общности». Все его статьи по тай62

скому языку (около двадцати) связаны с одной темой – словообразованием в этом языке. В.И. Гохман в начале своей научной карьеры занимался этническими проблемами в Бирме и Индокитае, и даже защитил кандидатскую диссертацию по этой тематике, а потом, по совету С.Е. Яхонтова, занялся реконструкцией прототайской фонологической системы и разысканиями в области тайской этимологии. Увы, судьба этой группы в общем такая же, как и судьба московской группы. В конце 90-х годов ушел из жизни В.И. Гохман, а в 2003 году не стало Ю.М. Осипова. Остался один С.Е. Яхонтов. Новых преподавателей тайского языка, впрочем, как и их студентов, проблемы тайского языкознания, по всей видимости, не волнуют. Заключая общий обзор положения дел в области академического изучения тайских языков, приходится признать, что эта сфера научной деятельности закрывается ввиду её невостребованности в постсоветской России. Говоря об особенностях нашей академической школы изучения тайских языков, следует, во-первых, учитывать, что она вышла из отечественного китайского языкознания. Всё первое поколение исследователей или преподавателей тайских языков в нашей стране было китаистами, обладало знаниями китайского языка в объёме университетского курса. За ними стояла российская/советская синологическая школа в лице Е.Д. Поливанова, А.А. Драгунова, И.М. Ошанина, Н.Н. Короткова, В.М. Солнцева, С.Е. Яхонтова и других. Оттуда наши участники тайского проекта черпали идеи и принципы. Это, естественно, наложило отпечаток на их творческую деятельность на поприще освоения типологически сходных тайских языков. Влияние китайской школы чётко прослеживается особенно в их ранних работах. В дальнейшем они постепенно отходили от подражания китаистам и вырабатывали свои собственные методы, стиль и язык. Во-вторых, следует помнить, что в 50 и 60-ые годы прошлого века, когда складывалось отечественное тайское языкознание, в мировой лингвистике господствовали структурализм, анализ по непосредственно составляющим, дистрибутивный анализ и т.п. Все эти течения и веяния, естественно, не прошли мимо нас стороной. Их следы отчётливо запечатлены во многих наших работах того времени. В дальнейшем в наших трудах, пожалуй, уже превалировал типологический подход к описанию языковых явлений. Во всяком случае, мы уже не гонялись за всякими модными идеями и идейками, предпочитая им добротное описание и качественный анализ языкового мате63

риала. Использовались различные методы в зависимости от материала и склонностей автора. Как отмечалось ранее, первоначально все наши таисты занимались тайским языком как наиболее значимым и доступным. Но по мере освоения этого языка и получения материалов по другим тайским языкам набор исследуемых языков расширялся, а, например, в поздних работах автора данной статьи в той или иной мере регулярно используются если не все, то большинство наиболее представительных языков тайской семьи для описания семьи в целом, чего ранее не было ни у кого из таеведов зарубежных стран. Такова, например, «Сопоставительная грамматика тайских языков» [Морев 1991]. Более того, мы стали выходить за пределы тайской семьи и стали осуществлять сравнительно-типологические исследования на материале всех изолирующих языков Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии. Примером таких работ могут быть статьи Ю.Я. Плама «Принципы выделения частных грамматических категорий в языках изолирующего типа» [Плам 1970], Л.Н. Морева «О лексичности и грамматичности изолирующих языков Восточной и Юго-Восточной Азии» [Морев 1989], «Когнитивные и структурные аспекты номинализации в тайском и других изолирующих языках Восточной и ЮгоВосточной Азии» [Морев 2006]. Таковы некоторые особенности становления и развития отечественного тайского языкознания. Вскоре после создания Отдела языков в Институте востоковедения по предложению Г.П. Сердюченко была запущена популярная серия «Языки Азии и Африки». Таистами отдела для этой серии были подготовлены семь очерков: «Тайский язык» [Морев, Плам, Фомичёва 1961], «Чжуанский язык» [Сердюченко 1961], «Лаосский язык» [Морев, Москалёв, Плам 1972], «Язык лы» [Морев 1978], «Шанский язык» [Морев 1983], «Язык сэк» [Морев 1988(b)], «Язык хайнаньских ли» [Благонравова 1999]. Очерки писались по типовому макету, но по уровню они были разными. Скажем, первый из них («Тайский язык») представляет собой чисто описательную работу по образцу европейской школьной грамматики. А написанный несколько лет спустя очерк «Лаосский язык» содержит результаты самостоятельно проведенных авторами исследований фонологической, морфологической и синтаксической систем лаосского языка. В 1979 году этот очерк в исправленном виде был переиздан на английском языке. Значение этих очерков, помимо всего прочего, заключалось в том, 64

что благодаря им в научный оборот был введён большой, а иногда просто уникальный языковой материал, ранее не известный учёным. Перу наших таистов принадлежит несколько монографических исследований, как то: «Основы синтаксиса тайского языка» [Морев 1964(b)], «Морфологические категории в тайском языке» [Плам 1965], «Вопросы словообразования в современном тайском языке» [Осипов 1969], «Грамматика языка чжуан» [Москалев 1971], «Сопоставительная грамматика тайских языков» [Морев 1991], «Историческая фонетика тайских языков» [Гохман 1992]. Сюда же следует включить оставшуюся неопубликованной кандидатскую диссертацию Ю.Л. Благонравовой «Атрибутивные отношения в современном тайском языке» [Благонравова 1966], а также завершённую и подготавливаемую к печати монографию «Грамматический строй тайских языков» (Л.Н. Морев). Кроме этого, в разных изданиях внутри страны и за рубежом были опубликованы многие десятки статей по различным проблемам тайских языков. Критически оценивая сделанное, могу утверждать, что в тайской лингвистике мы были на уровне времени, в котором мы жили и творили. В чём-то мы уступали иностранным исследователям, а в чём-то превосходили их. Часто бывает трудно сравнивать результаты тех и других, так как объекты исследования и интересы исследователей не совпадали. Например, зарубежные учёные далеко продвинулись в сравнительно-исторических исследованиях (Ли Фангуй, Шейфер, Браун, Одрикур, Гедни, Эдмондсон, Лян Минь и Чжан Цзюньжу и др.), в то время как наши ученые заинтересовались этим вопросом значительно позже и оказались в роли продолжателей дела, начатого другими, а не первооткрывателями. С другой стороны, наши ученые, опираясь на достижения отечественной синологии, разработали методику классификации лексики и выделения частей речи в тайских языках. А западные и местные (тайские) лингвисты игнорировали этот вопрос, считая его давно решенным либо не достойным внимания вообще. Так, только в 1999 году известный таиландский лингвист Амара Праситраттасин, выступая на международной конференции в Сингапуре, сообщила, что, прибегнув к дистрибутивному и сочетаемостному критериям, она обнаружила, что в тайском языке «все слова, которые обычно считаются прилагательными, на самом деле относятся к классу глаголов». Мною же этот вывод был сделан ещё в 1964 году в статье «Об объёме категории глагола в тайском 65

языке» [Морев 1964(d)] на основе тех же критериев, предложенных когда-то Драгуновым. Примеры такого рода отнюдь не единичны. Тайские языки предоставляли большие возможности для ведения исследований в различных областях. Исходя из интересов дела и индивидуальных наклонностей, участники проекта «Тайское языкознание» вели работу по различным направлениям, хотя главной целью исследований я назвал бы «грамматический строй». Именно к этой области лингвистики относится большинство монографических и статейных работ. Наименее востребованной среди традиционных дисциплин оказалась фонетика. Впрочем, здесь следует отметить раздел «Фонология» из монографии «Грамматика языка чжуан» [Москалев 1971], который приобрёл довольно широкую известность у зарубежных компаративистов, а также диссертацию Н.И. Советовой-Чен «Экспериментальное использование просодии в современном тайском языке. Фразовая интонация, акцентно-ритмическая структура слова, тон» (ИСАА при МГУ, 1980). К сожалению, эта тема не имела продолжения. Автор работы сначала ушла на преподавательскую работу, а некоторое время спустя вообще порвала отношения с тайскими языками. На начальном этапе исследований популярной была тема классификации слов. Она нашла отражение, например, в почти одноимённых статьях Ю.Я. Плама «Опыт выделения частей речи в лаосском и тайском языках» (1977) и Ю.М. Осипова «О выделении частей речи в тайском языке» (1963). Эти же авторы занимались проблемой словообразования. У Ю.Я. Плама на этот счёт имеется статья «Некоторые особенности словообразования в изолирующих языках» (1979), а у Ю.М. Осипова – монография «Вопросы словообразования в современном тайском языке» (1969) и ещё полтора десятка статей. С ними полемизирует Морев в статье «О “сложных словах” в тайском языке» (1985), где отстаивает тезис о фактической неразличимости сложного слова и словосочетания в тайских языках. Предметом острой дискуссии в тайском (а также в китайском, вьетнамском, кхмерском) языкознании является проблема аналитической морфологии и морфологических категорий. Ю.Я. Плам, начиная с 1963 г., в десятке статей обосновывает наличие в тайских и других изолирующих языках Восточной и Юго-Восточной Азии морфологических категорий и их экспонентов в виде суффиксов. С такой же методичностью Л.Н. Морев в ряде статей пытается доказать, что сочетание глагола с таким «суффиксом» является всего лишь типовой 66

синтаксической конструкцией с определённым значением. Дискуссия не закончена. Особого внимания удостоились классификаторы. Эта тема нашла отклик у Ю.Я. Плама, Ю.Л. Благонравовой и Л.Н. Морева. Особенно серьезную разработку она получила в работах Ю.Я. Плама, в том числе в его последней итоговой работе [Плам 1994]. Вопросы синтаксиса в основном рассматриваются в диссертации Л.Н. Морева «Синтаксис простого предложения в тайском языке» и в подготовленной по ней монографии [Морев 1964(a), (b)], а также в многочисленных статьях, созданных в последующие годы. К этой же сфере относятся ранее упоминавшаяся диссертация и ряд статей Ю.Л. Благонравовой об атрибутивных отношениях в тайском языке, а также статьи о глагольно-объектных отношениях в тайских языках В.Х. Васильевой (прежде всего [Васильева 1963]). Наконец, отдельной строкой следует выделить работу В.И. Гохмана по реконструкции прототайских консонантной и вокалической систем, представленных в его монографии «Историческая фонетика тайских языков» (1992). Он продолжил работу Ли Фангуя, Р. Шейфера, А. Одрикура и других по доведению этой работы до конца. В 1996 году китайские ученые Лянминь и Чжан Цзюньжу предложили свой вариант прототайской фонологической системы, который заметно отличается от тех, что были предложены их предшественниками. Не являясь специалистом в области сравнительноисторических исследований, я должен воздержаться от высказывания своего мнения и подождать оценки компетентных коллег. Важной сферой деятельности наших таистов была лексикография. Ими были созданы несколько двуязычных словарей, как то: «Тайско-русский словарь» с грамматическим очерком тайского языка (24 тыс. слов) [Морев 1964(c)], «Краткий тхайско-русский словарь» [Осипов 1964], «Русско-лаосский учебный словарь» (2 тыс. слов) [Морев 1987], «Русско-лаосский учебный словарь для продвинутого этапа» (5 тыс. слов) [Морев 1988(a)], «Лаосско-русский словарь» (25 тыс. слов) [Васильева, Морев, Плам 1982], «Русско-лаосский словарь» (группа российских и лаосских авторов, под редакцией Л.Н. Морева, 22 тыс. слов) [Морев 2004(a)]. Результат, кажется, вполне приличный. Не остались без внимания и социолингвистические проблемы. По этой тематике был написан ряд статей. В них содержится характеристика и оценка языковой ситуации в отдельных странах Индо67

китая и в регионе в целом. В качестве примера можно назвать статьи «Развитие национально-языковой ситуации в странах Юго-Восточной Азии» [Плам 1972], «Языковая ситуация и языковая политика в странах Индокитая» [Морев 2004(b)]. Для будущих поколений исследователей языков региона в секторе языков ЮВА была создана двухтомная «Библиография лингвистических работ по языкам Юго-Восточной Азии» (ответственный редактор Ю.Я. Плам, учёный секретарь Ю.Л. Благонравова) [Плам 1988]. Раздел «Тайские языки», подготовленный Ю.Л. Благонравовой, включает 1434 названия работ на русском, английском, французском, немецком, китайском, вьетнамском и тайских языках. А ввести его в компьютерную базу данных уже некому. Ввиду нехватки специалистов всем участникам Тайского проекта приходилось постоянно заниматься ещё другими, так сказать, смежными делами. Как уже говорилось, основным занятием у Ю.М. Осипова было преподавание, а научно-исследовательская работа – нечто вроде хобби. Ю.Я. Плам и Л.Н. Морев также периодически вели какие-то курсы в учебных заведениях. К этому нужно добавить переводческую и делегационную работу. Особенно много её было у Л.Н. Морева: работа с делегациями, в том числе на высшем уровне, переводческое обслуживание переговоров, съездов, конгрессов, конференций. А на плечи Ю.Я. Плама легло нелёгкое бремя научно-организационной работы: проведение различных научных мероприятий, редактирование статей, сборников и прочих материалов. В заключение позволю себе сказать от себя лично несколько слов об одном из моих товарищей по «тайскому цеху» или, говоря академическим языком, представить Personalia. Плам Юрий Яковлевич (1921-1994), прошел две войны подряд: так называемую «финскую» и Великую Отечественную. Его боевой путь отмечен в названиях медалей, которыми он был награждён: «За оборону Ленинграда», «За оборону Сталинграда» и за «Освобождение Будапешта». Потом Московский институт востоковедения, где учит «китайскую грамоту». Овладев ею, преподаёт её другим. В конце 50-х годов принимается на работу в Институт востоковедения Академии Наук, где берётся за освоение тайского, а затем ещё лаосского языков, в чём достиг впечатляющих успехов. Наряду с научноисследовательской работой он занимался ещё множеством всяких дел: заведование сектором, затем отделом, руководство всякими группами и проектами, лингвистическими экспедициями во Вьетнам 68

и так далее и тому подобное. Его отличала преданность делу, которому он служил. За боевые заслуги Юрий Яковлевич был награждён одноименной медалью, а за труд в мирное время – медалью «За трудовую доблесть». Литература Благонравова Ю.Л. Атрибутивные отношения в современном тайском языке. Дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М.: ИВ АН СССР, 1966 (машинопись). Благонравова Ю.Л. Место композитных образований в системе номинативных единиц современного тайского языка // Языки Юго-Восточной Азии. – М.: Наука, 1967. Благонравова Ю.Л. О грамматическом и лексическом значении классификаторов в современном тайском языке // Языки Юго-Восточной Азии. Вопросы грамматического строя. – М.: Наука, 1974. Благонравова Ю.Л. Интерференция и интеграция как факторы языковых изменений: на материале тайских языков // Развитие языков в странах зарубежного Востока. – М.: Наука, 1983. Благонравова Ю.Л. Язык хайнаньских ли. – М.: ИВ РАН, 1999. Васильева В.Х. К вопросу о глагольно-именных словосочетаниях в тайском языке // Языки Китая и Юго-Восточной Азии. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1963. Васильева В.Х. О факультативном употреблении предлогов в современном тайском языке // Языки Китая и Юго-Восточной Азии. Проблемы синтаксиса. – М.: Наука, 1971. Васильева В.Х., Морев Л.Н., Плам Ю.Я. Лаосско-русский словарь. – М.: Русский язык, 1982. Гохман В.И. Историческая фонетика тайских языков. – М.: Наука, 1992. Морев Л.Н. Синтаксис простого предложения в тайском языке. Дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М.: ИВ АН СССР, 1964(a) (машинопись). Морев Л.Н. Основы синтаксиса тайского языка. – М.: Наука, 1964(b). Морев Л.Н. Тайско-русский словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1964(с) Морев Л.Н. Об объёме категории глагола в тайском языке // Языки Китая и ЮгоВосточной Азии. – М.: Наука, 1964(d). Морев Л.Н. Язык лы. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1978. Морев Л.Н. Шанский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1983. Морев Л.Н. О “сложных словах” в тайском языке // Языки Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока. Проблема сложных слов. – М.: Наука, 1985. Морев Л.Н. Русско-лаосский учебный словарь. – М.: Русский язык, 1987. Морев Л.Н. Русско-лаосский учебный словарь для продвинутого этапа. – М.: Русский язык, 1988(a). 69

Морев Л.Н. Язык сэк. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1988(b). Морев Л.Н. О лексичности и грамматичности изолирующих языков Восточной и Юго-Восточной Азии // Новое в изучении вьетнамского языка и других языков ЮВА. – М.: Наука, 1989. Морев Л.Н. Сопоставительная грамматика тайских языков. – М.: Наука, 1991. Морев Л.Н. (ред.). Русско-лаосский словарь. – М.: Восточная литература РАН, 2004(a). Морев Л.Н. Языковая ситуация и языковая политика в странах Индокитая // Индокитай: Тенденции развития. – М.: Гуманитарий, 2004(b). Морев Л.Н. Cognitive and Structural Aspects of Nominalization in Tai and some other Isolating Languages of East and South-East Asia // Mon-Khmer studies. № 36. BangkokDullus, 2006. Морев Л.Н. Грамматический строй тайских языков. – М.: ИВ РАН (в печати). Морев Л.Н., Москалев А.А., Плам Ю.Я. Лаосский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1972. Морев Л.Н., Плам Ю.Я., Фомичёва М.Ф. Тайский язык. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1961. Москалев А.А. Грамматика языка чжуан. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1971. Осипов Ю.М. О выделении частей речи в тайском языке // Вестник ЛГУ. Вып. 4, № 20, 1963. Осипов Ю.М. Краткий тхайско-русский словарь. – Л.: ЛГУ, 1964. Осипов Ю.М. Вопросы словообразования в современном тайском языке. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1969. Плам Ю.Я. Морфологические категории в тайском языке. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1965. Плам Ю.Я. Принципы выделения частных грамматических категорий в языках изолирующего типа // Языки Юго-Восточной Азии. Вопросы морфологии, фонетики и фонологии. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1970. Плам Ю.Я. Развитие национально-языковой ситуации в странах Юго-Восточной Азии // Спецбюллетень ИВ АН СССР. Том 4, № 172, 1972. Плам Ю.Я. Опыт выделения частей речи в лаосском и тайском языках // Тезисы докладов советских ученых на I-ом международном симпозиуме социалистических стран на тему «Теоретические проблемы восточного языкознания». – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1977. Плам Ю.Я. Некоторые особенности словообразования в изолирующих языках // Сложные слова в языках Юго-Восточной Азии. – М., 1979 (машинопись). Плам Ю.Я. (отв. ред.). Библиография лингвистических работ по языкам Юго-Восточной Азии. В 2 книгах. – М.: Наука, 1988. 70

Плам Ю.Я. Функционально-грамматическая характеристика классификаторов в системе грамматического строя изолирующих языков Китая и Юго-Восточной Азии // Актуальные проблемы китайского языкознания. Материалы VII Всероссийской конференции по китайскому языкознанию. – М.: Ин-т языкознания РАН, 1994. Сердюченко Г.П. Чжуанский язык. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1961. Советова-Чен Н.И. Экспериментальное использование просодии в современном тайском языке. Фразовая интонация, акцентно-ритмическая структура слова, тон. Дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М.: ИСАА при МГУ, 1980.

71

Ремарчук В.В. (ИСАА МГУ, Москва)

Моя аспирантура в Армянском переулке, дом 2 Remarchuk V.V.

My postgraduate studies at the Armyanskiy pereulok, 2 With a share of nostalgia, the author of the paper recalls the end of the sixties and the beginning of the seventies of the XXth century when he pursued his postgraduate studies at the Department of Asian and African languages of the Institute of oriental studies of the USSR Academy of sciences. He recollects his teachers and colleagues, the work on his PhD thesis concerned with the problems of the centre and periphery in the system of the Vietnamese literary language.

В конце августа 1959 года я поступил на вьетнамское отделение Института восточных языков при МГУ им. М.В. Ломоносова. Где-то к середине 1-го курса, ближе к зиме, в компании согруппников, знакомясь постепенно с востоковедной топографией Москвы, мы забрели в Армянский переулок – дом 2, где тогда располагался Институт Востоковедения (1960-1970 гг. – Институт народов Азии) Академии наук СССР.

72

Затаив дыхание, осторожно переступали порог величавого здания, но стоило проникнуть внутрь – и все облегченно вздохнули: дом оказался теплым домашним очагом, а наша робость обернулась дерзостью, и вот мы уже, совсем по-школьному, бестолково разбрелись по коридорам. Отбившись от спутников, я бесцеремонно заглядывал в помещения. Распахнув очередную дверь, вдруг увидел сидящего в пустой комнате седого старика, который ТАК повернул голову в мою сторону, что не было сил убежать, и я захожу, начинаю что-то ему говорить, он мне что-то отвечает. Что именно, сейчас уже не могу вспомнить. Возникает ощущение, что нас в комнате трое. Тщетно оглядываюсь, и вдруг убеждаюсь, что да, трое, но эти трое: я, он, и… его взгляд! Что было дальше, не помню, так как тогда не придал случайной встрече особого значения. (После этого приключения прошло много лет, я уже был аспирантом в ИВАН’е, у нас в отделе языков был соискатель – кхмер Лонг Сеам, я как-то пошел к нему в гости и увидел на его доме (Ленинский проспект, д. 62/1) мемориальную доску с барельефом того cамого старика: Юрий Николаевич Рерих! Как же я не узнал его в тот день? Видимо, тогда он был похож уже не на свои фотографии, а на этот свой будущий барельеф…) А учась в Университете, я жил в общежитии, и по мере роста бытовых контактов с носителями живого разговорного языка (вьетнамскими студентами и аспирантами) 1 во мне крепло сопротивление накапливаемого личного лингвистического опыта не только рутинной лингвопедагогике, но и завоевывавшему в то время передовые позиции вульгарно мною понимаемому (в силу недостаточной образованности) структурализму, который казался мне каким-то «прокрустовым ложем» и от которого я искал «убежища» в классике, в трудах языковедов 19-го века. Моим кредо стал сформулированный казанским поляком Николаем Крушевским еще в далеком 1883 году устремленный в будущее крылатый тезис: «Кроме сложности языковых единиц наш анализ обнаружил еще другое их качество – это их неопределенность. Оба этих факта имеют громадное значение: целое, состоящее из подобных единиц, должно быть неустойчивым и способным к изменению. Развитие языка определяется природой его элементов». Комплексуя в своих «творческих муках» на почве структурализма, я неожиданно встретил поистине материнское сочувствие со стороны образованнейшего филолога – Екатерины Николаевны Дра73

гуновой, вдовы известного китаеведа. «Ну что вы так страдаете, – сказала она, – это просто разные лингвистики!» Но постепенно все утряслось благодаря живительным лекциям Андрея Анатольевича Зализняка на филфаке МГУ, куда некоторые из нас тогда бегали, благо было рядом – в старом корпусе на Моховой. Потом занятия в Ханойском университете у Као Суан Хао, который уже в то время на базе несегментного подхода к фонеме в моносиллабических языках и под шум чужеземных бомбардировщиков во вьетнамском небе вынашивал оригинальную теорию о структуре вьетнамского слога. В его проникновенных беседах-размышлениях я нашел объяснение своему практическому опыту в области вьетнамской фонетики. А этот опыт прежде всего заключался в понимании традиционно принятой так называемой «оппозиции внутри вьетнамских слоговых пар с краткими и долгими гласными» как манифестации напряженных и ненапряженных слогов. Новый подход существеннейшим образом приближал теорию вьетнамского языка к изучаемому объекту, в результате чего практическое овладение вьетнамской фонетикой становилось «прогулкой по Невскому проспекту»! Вернувшись из Ханоя, я поспешил поделиться своим «ноу хау» с Юрием Константиновичем Лекомцевым (работавшим тогда в отделе языков ИВАН’а), который проявил живой интерес к моим «идеям» и в свою очередь предложил мне синтаксическую тему, от чего я (каюсь) не совсем корректно уклонился. Но спустя некоторое время моя языкознанческая тропа привела-таки меня в аспирантуру ИВАН’а. Оглядываясь в прошлое, я вспоминаю свое аспирантство как нечто нераздельное, где одно цепляется за другое, как хорошо отредактированный текст, из которого я не могу вынуть ни единого слова, чтобы он не рассыпался. Конечно, наверное, немало было и дискомфорта, но и тот, прополощенный в потоке всеочищающего времени, – неотъемлемая и бесценная составляющая всё того же текста. В тот день, когда я впервые пришел в отдел языков (август 1968 года), в углу у окна сидел незнакомый и весьма пожилой (как мне тогда казалось) человек и подписывал всем сотрудникам только что полученную из издательства свою книгу «Основные особенности морфологического строя китайского языка». Это был Николай Николаевич Коротков. Из других присутствующих некоторых я уже знал: они активно сотрудничали с университетом: читали у нас лекции, руководили 74

дипломными работами, курсовыми. Во время дипломных защит я видел на заседаниях кафедры филологии стран Юго-восточной Азии, Кореи и Монголии вечно насупившегося Горгониева, подвижного Никольского, а из ныне здравствующих – монументального Льва Николаевича Морева и погруженного в перипетии нусантарской фонологии Юло Хенновича Сирка… всех не упомню… Внезапно врывался сквозняком, со шлейфом какой-то сибирской пурги, с хриплым, как с морозца, надтреснутым голосом (и это посреди майской погоды) Гарма Данцаранович Санжеев с расстегнутым портфелем подмышкой… До сих пор наша кафедральная монголистика держится на этом санжеевском портфеле… (Любопытный эпизод: когда сотрудница ИВАН’а обаятельная Лина Ивановна Шкарбан представляла меня лично Гарме Данцарановичу, я вдруг вспомнил далёкое детство (1950) и всенародно тогда обсуждаемую известную сталинскую брошюру на столе у папы – военного врача, где я наткнулся на «Ответы товарищу Санжееву» ...) Замечу, что гости из ИВАН’а были не только на нашей университетской кафедре и не только из отдела языков. Помню, объявили лекцию Конрада. Некоторые не утерпели, пошли смотреть в коридор. Впереди всех Юлечка Алиханова. Николай Иосифович отряхнулся в гардеробе, огляделся и, выделив из толпы именно обомлевшую от волнения Юлию Марковну, с лукавой невинностью проинтонировал: «Вы не знаете, где здесь лекция академика Конрада?» Все потекли в пятнадцатую аудиторию вкушать академическую беседу… Сейчас трудно восстановить лекцию, потому что внимание было поглощено не только тем, что говорилось, но и тем, КАК это говорилось… В конце Николай Иосифович встряхнулся, просиял лицом, вознесся к доске и начертил иероглиф. Вы спросите, что это был за иероглиф? Я всю жизнь казню себя за то, что не сохранил его в памяти. Была как-то мысль обратиться к Конраду, но вскоре он улыбался нам уже не в аудитории, а с мемориальной доски в палисаднике по Армянскому переулку, дом 2 2. Одна из существеннейших составляющих аспирантской жизни – это академическое общежитие по улице Дмитрия Ульянова. Благословенный и достаточно комфортабельный приют, согревающий бредущих дорогою познания… Медленно проплывая вверх в просторной люльке лифта, вы читаете всю программу, предлагаемую широкими холлами многоэтажного здания: здесь музицируют на пианино (это исполняет меланхолическую мелодию Грига «приходя75

щий» москвич-индолог Сева Семенцов), там перед телеэкраном «болеют в хоккей», выше – о чем-то яростно спорят, еще выше – стучат в пинг-понг и т. д. Из кухонь во все коридорные концы разносятся гастрономические ароматы от всех концов света. Из знакомых аспирантов-востоковедов помню: Владислава Ардзинбу из Абхазии, киевлянина Женю Щуко, Мурата Ауэзова из Казахстана, Мухаммеда Имамназарова из Ташкента, Артура Лааста из Таллинна. Особые профессиональные отношения связывали меня с проживавшими здесь вьетнамскими лингвистами Фам Дык Зыонгом и Хо Ле. Первый ставил эксперименты над лаосскими тонами и в качестве аспиранта имел сразу двух научных руководителей (Ю.Я. Плама и М.К. Румянцева, которые в данном случае олицетворяли собою сотрудничество между Академией и Университетом), а второй разрабатывал актуальные вопросы вьетнамской грамматики, стажируясь в нашем Отделе языков. С самого начала понравилось мне принимать участие в практиковавшихся тогда в Институте конференциях аспирантов и молодых научных сотрудников и что-то там произносить в порядке самоутверждения, кося глазами в сторону «взрослых и даже преклонного возраста» коллег, изредка забредавших на эти мероприятия. Поразил ветеран Всеволод Павлович Старинин (семитская грамматика, эфиопский язык): он не только напряженно слушал, слегка оскалившись в улыбке, но и что-то записывал, и задавал нам вопросы. И хотя он сильно болел – для нас, молодежи, его смерть была неожиданна... Мы с аспиранткой Леночкой Салямонович (Струговой) по поручению профкома отправились по организационным делам на его квартиру. Оказалось, что он жил в старой-престарой части города, в древнем каменном одноэтажном доме. У порога на лавочке безмолвно горевали с отсутствующими лицами две глубокие старушки – родственницы. Ни до, ни после мне не приходилось видеть такой Москвы… Чаще случалось бывать поблизости от ИВАН’а – в районе Маросейки, где мы иногда прогуливались в составе институтского отряда Народной дружины. Я вспоминаю и эти пресловутые осенние работы на свежем деревенском воздухе, на картошке, куда нас, аспирантов и стажеров, вывозили в сентябре. Жили в свежевыструганных бараках. Молодость самодостаточна, и мы совсем не скучали. Поступившим в аспирантуру из разных вузов и городов, нам было о чем поведать друг другу. Правда, из всех тогдашних разговоров я запомнил только, как 76

новый аспирант Володя Алпатов, большой энтузиаст олимпиад, грузил нас лингвистическими задачами: «А вот одно из русских слов: тень, лень, пень, день, горсть, лошадь, постель, кровать – поменяло род. Какое?» Правильный ответ был: тень, потому что «тенёк» – мужского рода (уменьшительно-ласкательная форма)… К вечеру сладко засыпалось под тихий разговор приехавших с инспекцией «старших товарищей»: Ю.А. Горгониева с Л.Б. Никольским (тем более, что к социолингвистической проблематике, занимавшей Леонида Борисовича, я тогда был абсолютно равнодушен). С утра выползал «под чистую и теплую лазурь» прямо «на отдыхающее поле», чтобы засвидетельствовать наличие «тонкого волоска паутины на праздной борозде». А на горизонте едва поблескивали на солнце покосившиеся кресты над румяными куполами церквей, перепрофилированных под колхозные склады с химикатами и комбикормами, и тогда вспоминалось: «так храм оставленный – все храм!» Все органично переплеталось: прекрасное с трагическим. Так было в поле. А что было в Институте? Там продолжались заседания и обсуждения. Помню, слушали специалиста по чжуанской фонетике, раздумчивого А.А. Москалева. Настороженно следили глазами за рассуждениями китаиста А.Г. Ларина на темы машинного перевода. Увесистую кандидатскую И.Е. Алешиной по сложному вьетнамскому предложению рассматривали под микроскопом так дружно, долго и многократно, так увлеклись, что не заметили, как прошла защита, и вот уже банкетующая Идалия Евсеевна разразилась вьетнамскими народными песнями ко всеобщему удовольствию честной компании… Во время очередных обсуждений стороны иногда переходили на крайние позиции, и эмоциональные всплески в полемике развлекали нас, молодежь. Помню, как столкнулись японисты И.Ф. Вардуль и Н.А. Сыромятников. В пылу спора первый свел функциональную суть языка к фразе в метро «Осторожно, двери закрываются!», на что второй, потеряв нить дискуссии и озабоченный речевой феноменологией, вдруг вспомнил свою утреннюю стычку с продавцом: – Я её спрашиваю: “Девушка, почем стаканчик мороженого?” Она мне: “Пиисят копеек”. “Сколько-сколько?” – переспрашиваю я… Она мне: “Мущина, вам русским языком говорят – пи-и-сят копеек”. При этом Николай Александрович застыл с открытым ртом и растерянно развёл руками. 77

Во всем облике Сыромятникова проскальзывало что-то трогательное и в то же время появлялась какая-то неожиданная «упрямка», иногда раздражавшая не всегда внимательных собеседников. Хотя многие его наставления аспирантам были не без пользы. По крайней мере беседы-консультации по культуре (а скорее, даже – по этике!) оформления научных публикаций (которые он проводил по поручению заведующего отделом) были виртуозны и так убедительны, что засели в моем мозгу, видимо, на всю жизнь. После отдельческих заседаний все текли в столовую, где выстраивались в очередь, продолжая неоконченную дискуссию, затевая разговоры на гастрономические либо сугубо посторонние темы. Юрий Яковлевич Плам говорил о вреде жирной пищи, и что в столовой это нам, по счастью, не грозит. Я как-то обратил внимание на то, что сам текст столовского меню – весьма наглядный образчик синтагматико-парадигматических отношений, и впоследствии для наглядности использовал это наблюдение на занятиях со студентами в ИСАА, где я тогда подвизался в свободное время в качестве молодого преподавателя. Одержимый страстью копаться в каталожных ящиках, я испытывал огромное уважение к коллегам-подвижникам, взявшим на себя непомерный и нескончаемый труд по составлению двух капитальных лингвистических библиографий: одной по китайскому языку, другой по языкам Юго-Восточной Азии. Это были старшие товарищи: И.Е. Алешина, Ю.Л. Благонравова, Ю.А. Горгониев, И.Н. Комарова, А.А. Москалев, Н.В. Омельянович, Н.В. Солнцева, П.Ф. Толкачев, С.Б. Янкивер и примкнувшие к ним аспиранты Алла Семенас, а впоследствии Саша Ефимов. В целом в отделе, насколько я представляю, сохранялась спокойная, ничем не возмущаемая обстановка; по крайней мере мы, молодёжь, не ощущали никаких недомолвок. Более того, были примеры высоких отношений, достаточно вспомнить, как буквально трепетала Сима Боруховна Янкивер перед Николаем Николаевичем Коротковым, который благородством осанки и тонкими чертами лица напоминал актера Анатолия Кторова. В общественные обязанности Юрия Владимировича Рождественского входило окормление аспирантов. Он почитывал нам лекции (помню, однажды, удрученный внезапным печальным известием о кончине В.М. Жирмунского, Ю.В. тут же нарушил программу и сымпровизировал интересную и пространную речь в память академи78

ка). По текущим делам он изредка собирал нас в сквере на лавочке для беседы. Журил аспирантку Тамару Ускову: «Где ваша библиография? Вижу, вам лень ходить в библиотеки… Впрочем, Тамарочка, попросите ребят, пусть они для вас порыщут по каталогам – а вы им за каждую карточку – щечку для поцелуя. Вот вам и полезное с приятным!»... Лично мне удалось заинтересовать профессора Рождественского своими наблюдениями в области вьетнамской фоно- и морфостатистики, и мы с удовольствием обменивались соображениями по поводу интерпретации полученных экспериментальных данных. Впоследствии он ушел на работу на филологический факультет МГУ. В моей аспирантуре два человека сыграли главную роль: Вадим Михайлович Солнцев, зав. Отделом языков и зам. директора Института, и старший научный сотрудник Николай Николаевич Коротков. Первый был учеником второго, поскольку еще в 40-х годах окончил Московский институт востоковедения по кафедре китайского языка, которою заведовал в то время Н.Н. Коротков. Будучи аспирантом Вадима Михайловича в конце 60-х – начале 70-х годов, считаю своим долгом заметить, что для меня В.М. был отличным руководителем: он умел доверять. Положительно оценивая уровень моей компетенции во вьетнамском языке, он тем не менее не мог не догадываться о том лингвотеоретическом сумбуре, который был посеян в моей голове «смутным временем». Но Солнцев никогда не навязывал своего мнения, стараясь так помочь мне в организации моей работы, чтобы я мог самостоятельно решать свои проблемы. У него была широкая натура, и он не ограничивал других. Более того, когда я поперек своей аспирантуры вдруг увлекся дунганской тематикой, он, не колеблясь, пошел мне навстречу, организовал регулярные консультации с Абдурахманом Калимовым – научным сотрудником в ИВАН’е и «природным дунганином» (А. Калимов еще в начале 50-х годов принимал самое активное участие в комиссии под руководством А.А. Драгунова по разработке нового национального дунганского алфавита на основе кириллицы. Он готовил раздел «Орфография и пунктуация»). Через некоторое время В.М. Солнцев отпустил меня в командировку в Киргизию, в тамошнюю Академию наук, снабдив необходимыми рекомендациями. Бишкек (тогда г. Фрунзе) встретил меня среднеазиатским базаром: здесь самая яркая, обжигающая восточная экзотика соседствовала с тенистыми лавками потомков русско-укра79

инского казачества, где в глубине дремали прохладные ломти ароматного сала… Но чудо! Над всем этим шумом и гамом волшебным камертоном господствовал русский язык, объединявший всех. Причем речь этнических русских часто была засорена диалектизмами, в то время как русское произношение «националов», опирающееся на школу и общесоюзные СМИ, не особенно-то и отличалось от московского говора. Чувствовалось, что базарная публика испытывает истинное наслаждение от великого языка и стремится показать это шутками, прибаутками, особой интонацией и фразеологией. Вот выстроилась целая очередь у прилавка с мучными изделиями: – Пакупай манты! Фкусные манты! Подходит дама. Пробует: – Ну што у тебя за манты? Адин лук… Звучит ироническое: – Пачиму адин лук? Многа лука! Многа лука! Очередь взрывается веселым смехом. Люди буквально «купаются» в мелодике русскоязычного юмора. А рынок стихийно превращается в народный театр! В Академии я был принят на самом приличном уровне, и не в хлестаковском смысле, а по-деловому: были встречи и беседы с пребывавшим здесь в командировке эстонским востоковедом Пентом Нурмекундом, полезные консультации с местным «аксакалом» – старшим научным сотрудником дунганином Юсупом Яншансином (в далекой молодости он был информантом Е.Д. Поливанова и помощником в его трудной среднеазиатской одиссее). Главной удачей было то, что во Фрунзе мне была предоставлена возможность ознакомиться с самим архивом Поливанова. С неописуемым трепетом переворачивал я пожелтевшие страницы обычных школьных тетрадок, заряженные мыслительной энергией блестящего языковеда! Талантливое всегда просто, прозрачно, внятно. Вот текст очередной монографии. Автор приходит к выводу, что дунганский язык представляет собой относительно «прогрессивную» языковую систему по сравнению с «северно-китайским языком», т.е. содержит в себе целый ряд фонологических и морфологических новшеств. Выдвигается гипотеза относительно «дунганско-турецкой гибридизации», которая все же гораздо менее выражена, чем «гибридизация» в узбекско-таджикских или новоуйгурско-монгольских языковых процессах… 80

Не меньший интерес представляют и другого рода материалы: фрагменты переписки, черновики заявлений, наброски мыслей и даже стихи (например, адресованные Поливановым маршалу В.К. Блюхеру). Но в конце концов я наткнулся на настоящий шедевр – записку Юсупа Яншансина. Воспоминание о том, как едут они с Евгением Дмитриевичем на лошадях над Иссык-Кулем: южная ночь, горы, звезды – и Поливанов в экстатическом состоянии простирает руки к небу и декламирует латинские стихи… Горько сожалею, что не скопировал тогда столь трогательное свидетельство и привожу его не дословно, с досадными потерями. Помню на полях этого архивного документа приписку красным карандашом: «Молодец Юсуп!» Дело в том, что передо мной эти поливановские материалы изучали наши маститые ученые А.А. Леонтьев и Вяч. Вс. Иванов. Некоторые листы хранят их пометы. И тут у меня возникло категорическое решение: я не вернусь в Москву, пока не увижу своими глазами эту загадочную Дунганезию! Пока не окунусь в воды Иссык-куля, не постою на берегу у одинокой могилы Пржевальского и не поднимусь в горы, видевшие восторженного Поливанова! Сказано – сделано! Первым пунктом моего путешествия «вглубь Киргизии» стало расположенное в бескрайней долине село Александровка, где я уже на другой день познакомился с тогда ещё совсем молодым Мухаммедом Имазовым (ныне заведующий отделом дунгановедения Института истории АН Кыргызстана, член-корреспондент АН, доктор исторических наук, профессор), и он сперва потащил меня в школу, где бросил на потеху местной детворы, сбежавшейся посмотреть и пощупать «московского дядьку». Надо отдать им должное: это молодое и незнакомое племя своей пассионарностью, пытливостью, природной сметкой, невообразимой подвижностью и моментальной реакцией буквально ошеломило меня! Интересно то, что они не только охотно расспрашивали гостя, но и весьма толково отвечали на встречные вопросы… Оставшуюся половину дня я отходил от напряжения уже в гостях у Мухаммеда, в кругу его семьи, за столом с изделиями мудрой дунганской кухни, в тихой беседе с хозяином в тенистом саду. Говорили о «Фонологии» Трубецкого, о рукописи Поливанова по дунганскому языку. Обо всем этом я до сих пор вспоминаю с известной долей ностальгии, тем более, что ответный приезд (через 81

некоторое время) Мухаммеда в ИВАН прошел на явном контрасте – в обстановке столичной суеты и жесткого регламента. Накануне отъезда мне представили местного жителя – студента Фрунзенской консерватории. Он приехал домой на побывку и с целью (уединившись в сельской тиши) подготовиться к Международному конкурсу вокалистов имени М.И. Глинки. Пел романсы. Мне доставили огромное удовольствие его голос и приятная мягкая дикция. Потом было село Ирдык (Дэйшин) – это уже рядом с Пржевальском, у озера Иссык-куль («Священное озеро» – древнетюрк. или «Тёплое озеро» – народн. этимол.). Население – дунгане и уйгуры. Большая вода и цепь высоченных гор удивительно контрастировали с оставленной далеко позади долиной Александровки. Здесь я остановился у родителей Абдурахмана Калимова – вышеупомянутого научного сотрудника ИВАН’а. Регулярно ходил в школу, сидел на занятиях. Мне показалось, что дети в горной местности, спокойные и уравновешенные, сильно отличаются от буйных александровских. С утра по дороге в классы они заворачивают на огороды, пару часов отрабатывают на грядках и только потом идут на урок. Здесь они проходят счет, письмо (у дунган это заменивший в 1953 году латиницу кириллический алфавит), читают художественную литературу (я сам видел, как ребятишки плакали на уроке над горькой судьбой тургеневской Муму), разучивают песни… Заботливые школьные педагоги выделили мне для ежедневных занятий толкового консультанта из своей среды по вопросам дунганской грамматики. Общаясь с местным населением, я убедился, что за годы советской власти жизнь здесь совершенно преобразилась. Приведу такой эпизод. Ночью был ураган, и повалило ветром столб электропередач. Наш хозяин дома, 88-летний аксакал, раскопал где-то на чердаке керосиновую лампу, с трудом зажег её и с недоумением уставился на колеблющееся пламя. – Что ты, дедушка? – спрашиваю его. – Понимаешь, какая штука, – отвечает. – Эту лампу я купил первый на селе – ой, как давно! Совсем молодой был! Принес домой – всё село люди прибежали. Женщины рукавами лицо закрывают: глазам больно. А сейчас смотрю – и где тот свет?! Перед отъездом домой я собрался в последний раз на озеро Иссык-куль. Неожиданно – вконец расстроившая меня новость: сегодня в Ирдыке ожидается приезд артистов детского кукольного те82

атра… Вот незадача! Досадное совпадение… Что выбрать? Кукольный театр – моя слабость. Я его полюбил с туманного детства на рынке Петропавловска-Камчатского, помню в послевоенном украинском городе Львове, не забуду потрясающие выступления вьетнамских кукол на воде… А Иссык-куль? Увижу ли я его когда-нибудь ещё? И вдруг в голове родилась отчаянная мысль: «Успеть в оба конца!» Я пошел к соседу уйгуру, попросил у него «на пару часов» ишака и пустился в дорогу. Увы, это была непростительная ошибка. Поначалу животное вело себя мирно, но постепенно, по мере удаления от дома, раскусив полную неопытность и неадекватность действий седока, стало останавливаться. Наконец, я почувствовал, что катастрофически теряю время. Но лишь стоило мне спешиться, чтобы поднять оброненную палку, ишак рванул в обратную сторону, бросив меня глотать дорожную пыль… Ирдык встретил меня шумным весенним потоком галдящей детворы, возвращавшейся со спектакля. Впервые я увидел сразу такое огромное количество молодого народу в селе. Случившаяся рядом полуслепая старуха недоуменно стояла, вытянув шею в направлении толпы. – Җысы ваму! Это дети! Много детей! – крикнул я ей в ухо. Она что-то прошамкала в ответ, счастливо улыбаясь… Через пару дней я уже был в Москве, в Армянском переулке. Но в Отделе никого не застал (близились отпуска), и я с переполнявшим меня после поездки грузом впечатлений отправился к Николаю Николаевичу Короткову. Я знал, где его найти: три сезона в году – весну, лето и осень – Н.Н. проводил на Ленинских горах. Живя в районе Фрунзенской набережной, каждое утро он переходил по мосту на правый берег Москвы-реки, шел мимо Андреевского монастыря и, если была благоприятная погода, располагался прямо на траве, всегда в одном и том же месте под своими любимыми деревьями (он называл их «три тополя на Плющихе»). Напротив, на том берегу – чаша спортивного стадиона в Лужниках. На случай большой росы или дождя – в кустах были припасены фрагменты деревянного забора. Сейчас этого места уже не узнать, так как в ходе благоустройства территории через «коротковскую берлогу» пролегла трасса электроподъемника на Смотровую площадку. Николай Николаевич очень тепло меня встретил, внимательно выслушал и одобрил командировочный отчет, порекомендовал 83

обратиться к А.А. Леонтьеву по одной заинтересовавшей меня теме и на следующий день по телефону сообщил его координаты. А затем проявил настойчивый интерес к моим диссертационным делам. Я пообещал принести ему очередной вариант автореферата. В моей кандидатской рассматривались некоторые вопросы строя вьетнамского языка в области звукового состава, лексики, словообразования. Была сделана попытка охвата так или иначе взаимосвязанных явлений языка с целью раскрытия его некоторых общих свойств. Последнее обстоятельство не освобождало от необходимости рассмотрения ряда частных проблем, по которым не было удовлетворительного решения в специальной литературе. В диссертации рассматривался характер взаимодействия собственно вьетнамской и заимствованной лексики, уточнялось содержание термина «моносиллабизм», обращалось внимание на взаимодействие сегментных и просодических элементов звукового состава, проводились некоторые опыты морфо- и фоностатистики. Тема центра и периферии в языке явилась объединяющим началом, позволившим рассматривать в рамках одной диссертации ряд весьма различных явлений. В дихотомии «центр – периферия» нет четких границ. Сложной по структуре представляется промежуточная область, где центр и периферия как бы «сталкиваются» и категории по их положению в системе характеризуются, в частности, такой чертой, как относительная неопределенность в плане их принадлежности к тем или иным переходным типам. Исходя из особой роли слога в моносиллабическом языке, я счел целесообразным составить частотный список силлабов, рассматривая таковой как отправную точку для выяснения ряда моментов статистической картины во вьетнамской фонетике, морфологии, лексике. Основное содержание диссертации было отражено в выступлениях, статьях и тезисах (всего 8 публикаций). Подготовка первых статей к печати потребовала значительных усилий, но принесла большое моральное удовлетворение, может быть, потому, что моим редактором в Издательстве восточной литературы был строгий и справедливый Л.С. Гингольд, к сожалению, вскоре безвременно скончавшийся. Защита состоялась 12 декабря 1974 года на заседании Ученого Совета Института Востоковедения АН СССР. Официальные оппоненты: доктор филологических наук И.Ф. Вардуль, кандидат филоло84

гических наук, доцент И.И. Глебова. Ведущее учреждение – Институт стран Азии и Африки при МГУ имени М.В. Ломоносова. Выходя к трибуне, я поначалу чуть не растерялся, увидев в зале «группу подержки» в лице моих коллег из ИСАА во главе с самим заведующим кафедрой Юрием Николаевичем Мазуром (он принял участие в свободной дискуссии). На том же заседании успешно защитился аспирант МГУ из Вьетнама Нгуен Куанг Хонг, работа которого «Проблема силлабемы как основной звуковой единицы языка на материале вьетнамского и китайского языков» произвела на Ученый совет весьма благоприятное впечатление. Помнится, тогда в стране повсеместно проводилась кампания по укреплению трудовой дисциплины, в связи с чем в АН были отменены традиционные «защитные» застолья. Сэкономив таким образом на банкете, мы с Хонгом обменялись авторефератами и (нам было по пути) вышли на морозный воздух залитой огнями вечерней Москвы... Дальнейшая моя судьба сложилась так, что я в течение довольно длительного времени не заходил в ИВАН. Тем более был взволнован, вдруг встретив в метро Н.Н. Короткова. Он по своему обыкновению стоял, прислонившись к запертой двери в конце вагона (Коротков до конца своей жизни педантично уступал место в метро женщинам). Вид у него был растерянный: одет был в черное и тревожно сверкал белым накрахмаленным воротничком. Я подошел, он мне поведал, что едет на похороны Ильи Михайловича Ошанина, и вдруг, оглядываясь, на полушепоте, с тоскливым сожалением протянул: – Я ещё не так давно звонил ему по телефону… ... Я не был близко знаком с Ильёй Михайловичем, но имел с ним очень впечатляющую беседу ещё весной 1965 года в Институте восточных языков при МГУ на моем выпускном экзамене по вьетнамскому языку (V курс), где он выступал в качестве председателя Государственной комиссии и задал мне всего один, но (как я потом убедился) кардинальный вопрос: – Как вы оцениваете новый Вьетнамско-русский словарь? (Речь зашла о недавно вышедшем словаре под его редакцией.) Я смутился и стал осторожно ему растолковывать, что вот, дескать, и сами вьетнамцы недовольны наличием в словаре устаревших и фактически не употребляющихся в современном вьетнамском тексте «китайских слов», на что Ошанин стал терпеливо мне разъяс85

нять, что, во-первых, не все вьетнамцы так думают, но те, которые все-таки так и думают, то глубоко ошибаются, ибо этот «пассивный запас китайских корней» есть и ценнейшее культурное наследие, и строительный материал для новых слов, для «словостроительства» в языке, обслуживающем стремительно развивающееся общество. Но, откровенно говоря, меня не нужно было много уговаривать, я и сам уже чувствовал красоту и пользу китайских корней во вьетнамских текстах. Время наглядно подтвердило правоту ошанинской позиции и оптимистические прогнозы ученого. И в наши дни, в Большом (четырехтомном) вьетнамско-русском словаре, выпускаемом коллективом специалистов Института языкознания РАН и Института языкознания вьетнамской Академии общественных наук, не только приводятся «старые» китайские корни, но и дается их иероглифическое начертание. Вспоминая об аспирантуре в ИВАН’е, следует сказать и о здешней библиотеке. В отличие от многих библиотек, её книги были «на расстоянии вытянутой руки». Как только вы заказывали себе книгу, она моментально находилась, и сразу появлялось ваше личное «полкоместо», где эта книга хранилась столько времени, сколько вам нужно (иногда годами!). Именно здесь мне попадались издания, отсутствовавшие в других фундаментальных библиотеках Москвы. Однажды я наткнулся на микрофильм «Аннамитско-латинско-португальского словаря», изданного Александром де Родом в Риме, в 1651 году. Впоследствии эта находка определит на долгие годы мои вьетнамоведческие интересы. А тогда я просто наслаждался вдруг ожившим передо мной, пульсирующим вьетнамским языком трёхсотлетней давности. Моё восторженное состояние было замечено библиотекарем – Полиной Яковлевной Монэс. Это была приветливая, доброжелательная и уже в летах женщина, несмотря на некоторую полноту профессионально-бесшумно скользившая по паркету читального зала. Она согласилась похлопотать за меня перед директором библиотеки Александром Исакиевичем Бендиком, на имя которого я написал под её диктовку просьбу о выдаче мне на руки микрофильма с тем, чтобы я переснял его для себя в фотоателье на Кузнецком мосту. В результате просьба была удовлетворена, а я на радостях сделал лишнюю копию для библиотеки, чтобы в Институте было два экземпляра бесценного материала! 86

Сорок лет прошло с этого библиотечного эпизода. На моем столе лежит свежая корректура монографии «Латинский алфавит во вьетнамской культуре». Истоки её – книгохранилище библиотеки Института востоковедения РАН. 8 октября (среда) 2008 г. 1

Одним из наиболее ярких впечатлений был «вечер вьетнамской поэзии в МГУ» в 1961 г., когда впервые для меня зазвучали чарующие протяжные народные песни в исполнении моих друзей из Вьетнама. Кстати, на этом мероприятии я был представлен Вячеславу Всеволодовичу Иванову, в то время живо интересовавшемуся типологией просодических систем в изолирующих языках Юго-Восточной Азии и в тот вечер «собиравшему полевой материал». Только через пятнадцать лет вышла статья Вяч. Вс. Иванова (Иванов В.В. К синхронной и диахронической типологии просодических систем с ларингализованными или фарингализованными тонемами // Очерки по фонологии восточных языков. – М.: Наука, 1975. С. 3-58), где на стр. 48 констатировалось, что «структура слога (и слова, особенно односложного) в целом оказывается определяющей для эволюции и функционирования тонем, как ларингализованных, так и противопоставленных им высотно-мелодических неларингализованных. Их структурная роль выявляется только при совместном рассмотрении этих явлений, лишь искусственно разделяемых при общелингвистической классификации». 2 Много позже, работая в Орловском областном архиве, я случайно для себя обнаружил следы бурной деятельности Николая Иосифовича в Орле. В феврале 1919 года магистрант Петроградского университета Николай Конрад командируется в г. Орел для чтения лекций в тамошнем Пролетарском университете. В ноябре того же года он уже «как член Президиума Орловского университета ввиду начала занятий освобождается от городских работ по исправлению мостов». В 1920 году Н.И. Конрад – уже ректор (!) Орловского университета. Читая лекции по этнической психологии в Орле, он одновременно принимает приглашение на кафедру истории восточных культур в Петроградском университете (1920 г.), а вскоре утверждается в звании профессора Московского университета (1921 г.).

87

Финкельберг Н.Д. (ВО МО РФ, Москва)

«Не прервалась связь времён!» Finkelberg N.D.

“The Time Is Not Out of Joint!” The paper is devoted to the role of scholars from the language department of the Institute of oriental studies of the Russian Academy of Sciences in preserving the continuous development of the Arabic linguistics in Russia. There are traditional and new areas of science in the work of these scholars. Special attention is given to the value of works by A.G. Belova, in particular to her comments on the selected works of N.V. Yushmanov (1896 - 1946) on general phonetics, semitology and Arabic classical morphology, issued in 1998.

Наука – конструкт, создаваемый в результате аналитической рефлексии людей, чья мысль направлена на определённый объект действительности. Возникновение и развитие науки можно сравнить с процессом появления дерева и рощи. Семена дерева, попав на хорошую почву, дают всходы. Положительные условия внешней среды способствуют развитию корневой системы дерева и появлению новых семян и новых деревьев. Формируется роща деревьев одного вида. Как отдельное дерево, так и роща представляют собой открытую систему, которая взаимодействует с внешней средой. Процесс формирования национальной научной школы проходит по тому же алгоритму, с той лишь разницей, что в исходе развития лежат эвристические семена-идеи. Появляется научный лидер – генератор идеи, расширяется сфера научной рефлексии за счёт увеличения числа адептов, происходит информативная интеграция получаемого знания об объекте, развиваются исследовательские методики, и как результат формируется открытая научная система, обладающая потенциальными возможностями совершенствования.

В науке о системах хорошо известно положение о том, что любая открытая система развивается только в том случае, если негативные воздействия внешней среды не превысят допустимого порога, за которым система может не только претерпеть существенные изменения функций, но и полностью прекратить своё существование. Одним из наиболее негативных факторов является то, что обозначено известным выражением «распалась связь времён», когда насильственно приостанавливается функционирование системы со всеми вытекающими отсюда последствиями. История различных систем знает много печальных тому примеров. Посмотрите, что произошло с системой семьи, особенно в нашей стране, когда сознательно, на уровне государственной политики пытались разрушить эту систему, последствия чего мы продолжаем остро ощущать и сегодня. Посмотрите, что происходило с системами некоторых языков, когда под воздействием внешних факторов развитие языка приостанавливалось. Так произошло с арабским литературным языком, когда стагнация длилась почти 7 столетий, начиная с 12-го вплоть до 19-го века. Так произошло и с ивритом, который уже был причислен к мёртвым языкам и лишь в 20-м веке возродился с существенными системными изменениями. Наконец, посмотрите, что происходило с некоторыми науками. Например, с генетикой и кибернетикой в советское время, и к каким плачевным результатам для развития этих наук в нашей стране это привело. Настоящая статья посвящена именно неоценимой связующей роли, которую играли и продолжают играть учёные Сектора семитских и афразийских языков Отдела языков народов Азии и Африки Института Востоковедения РАН, обеспечивая тем самым поступательное развитие арабистики и семитологии. Позвольте очень коротко напомнить о том негативном, что происходило в прошлом столетии в семитологии и в арабском языкознании. Разгром академической школы Петербурга – Ленинграда лишил молодых арабистов возможности знакомиться с идеями таких учёных, как Игнатий Юлианович Крачковский, Семён Самойлович Майзель, Николай Владимирович Юшманов и других. Если некоторые из работ этих ученых и публиковались, то в лучшем случае – очень малыми тиражами и впоследствии не переиздавались, а в худшем случае – не публиковались вовсе как идеологически вредные. В этих условиях всю тяжесть сохранения динамики развития науки взяли на себя отдельные учёные, преданные науке по-настоящему. Ис89

пользуя устную форму передачи достигнутого знания, им удалось не позволить, чтобы взгляды учёных школы И.Ю. Крачковского оставались в полном забвении. Они по мере сил старались, чтобы не прервалась связь времён. Благодаря этим людям молодые арабисты получали не только фундаментальные знания, но и учились той научной рефлексии и той научной этике, которые отличали учёных старой школы. В Санкт-Петербурге в 2006 году, выступая с докладом на международной научной конференции «Востоковедение и африканистика в университетах Санкт-Петербурга, России, Европы: актуальные вопросы и перспективы», доктор филологических наук профессор Анна Аркадьевна Долинина, которая сама внесла и вносит огромный вклад в сохранение «связи времён» востоковедения, нашла очень точные слова. Говоря о дружбе Игнатия Юлиановича Крачковского с известным китаистом Василием Михайловичем Алексеевым, Анна Аркадьевна сказала, что им обоим были свойственны чувство чести и собственного достоинства, нетерпимость к любой лжи, фальсификаторству, угодничеству. Отсюда вытекало отношение обоих к науке, которая и есть поиски истины и, как следствие, убеждение, что всякое широкое построение должно основываться на скрупулезно выверенных фактах, отсюда – непримиримое отношение к псевдонауке, к научному карьеризму. Эти слова могут быть отнесены и к тем, кто в середине прошлого столетия сохраняли такое же отношение к науке, опираясь на те же нравственные принципы. Имена этих людей надо помнить. Так, в 50-х годах прошлого столетия студенты и аспиранты Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова знакомились с теорией семитского корня и с символизмом прасемитской флексии на занятиях Бенциона Мееровича Гранде и Владимира Михайловича Белкина. Однако только во второй половине 20-го века процесс восстановления прерванного развития науки об арабском и шире – семитском языкознании начался по-настоящему. В этом процессе ведущую роль сыграли учёные Сектора семитских и афразийских языков Отдела языков народов Азии и Африки Института Востоковедения АН СССР. Аспиранты и молодые учёные никогда не забудут того влияния, которое оказало на них общение с Всеволодом Павловичем Старининым, Юрием Николаевичем Завадовским, Григорием Шамилевичем Шарбатовым и многими другими сотрудниками Сектора, что определило их собственный путь в науке. Эти люди были не только настоящими учёными, но и прирождёнными педагогами, что созда90

вало особую атмосферу увлечённого научного поиска. В этой атмосфере оказывались как молодые сотрудники сектора, так и аспиранты, а также прикреплённые к Сектору соискатели. Особую пользу для их научного роста приносило обсуждение на секторе результатов, впервые достигнутых ими самостоятельно. В это же время в Москве начали предприниматься первые попытки опубликовать старые рукописи и переиздать раритетные труды. По инициативе В.П. Старинина молодой сотрудник Сектора Александр Юрьевич Милитарёв подготовил к печати и снабдил ценным предисловием труд С.С. Майзеля «Пути создания корневого фонда семитских языков», вышедший из печати в издательстве «Наука» в 1983 году. В 1978 году в московском Военно-техническом издательстве ограниченным тиражом для внутриведомственной продажи была издана офсетным способом «Грамматика литературного языка» Н.В. Юшманова, которая не переиздавалась с 1928 года, когда впервые была опубликована в Ленинграде. Грамматика оказалась настолько востребованной, что в 1983 году она выдержала ещё одно переиздание в том же Военно-техническом издательстве. Следует напомнить, что ещё в 1946 году в учёных записках Военного института иностранных языков был опубликован список печатных трудов Н.В. Юшманова за 1928-1936 годы. Так постепенно началось уверенное воссоединение учёных Москвы и Ленинграда, чему способствовала и традиция ежегодного проведения встреч учёных арабских кафедр университетов Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси и Еревана. К сожалению, с развалом СССР эти встречи прекратились. Сохраняя связь с наследием прошлого, арабисты и семитологи Сектора в своих работах не забывают достижений своих предшественников и коллег, следуя принципу дополнительности в науке. В то же время они намечали и продолжают намечать новые пути развития науки. С именами В.П. Старинина и А.Г. Беловой связано дальнейшее развитие морфологии [Старинин 1963; Белова 1994]. С именами Ю.Н. Завадовского, Г.Ш. Шарбатова, С.Х. Кямилева и А.Г. Беловой связано дальнейшее развитие диалектологии [Завадовский 1981; Шарбатов 1960, 1961, 1968, 2004; Кямилев 1968; Белова 1965, 1976, 1982]. С именами Г.Ш. Шарбатова, А.Г. Беловой и А.Ю. Милитарёва связано развитие арабской лексикографии [Шарбатов 1964, 1976, 1981; Письменные памятники 1981]. Так, Русско-арабский учебный словарь и Арабско-русский учебный словарь, составленные Г.Ш. Шарбатовым [Шарбатов 1964, 1981], явились новыми типами 91

арабских словарей, в которых впервые был реализован принцип учёта национальности пользователя, что в 60-х годах было новым в отечественной лексикографии вообще. Г.Ш. Шарбатов первым подготовил и сдал в издательство словарь египетского диалекта, который, к сожалению всех арабистов, всё ещё не вышел из печати. А.Г. Белова и А.С. Милитарёв участвовали в разработке сравнительно-исторического словаря афразийских языков, фрагменты которого публиковались выпусками, например [Письменные памятники 1981]. В том числе они принимали участие в разработке методики и в составлении и издании фрагментов словаря по реконструкции общесемитского и афразийского корнеслова. С именем А.Г. Беловой связан интерес к истории арабского языка [Белова 1979, 1985, 1999]. С именами В.Э. Шагаля [Шагаль 1998, 2001] и Г.Ш. Шарбатова [Шарбатов 1975] связаны социокультурное и переводоведческое направления в развитии науки об арабском языке. Эти славные традиции арабистов и семитологов Сектора семитских и афразийских языков Отдела языков народов Азии и Африки ИВ РАН сохраняются и поныне. Достойный пример представляет выход в свет в 1998 году Избранных трудов Н.В. Юшманова (1896 – 1946) по общей фонетике, семитологии и арабской классической морфологии [Юшманов 1998]. Три из пяти работ, вошедших в книгу, ранее не публиковались и хранились в рукописях, которые не пропали благодаря заботе тех, кто надеялся увидеть их когда-нибудь опубликованными. Появление сборника произошло по инициативе двух бывших выпускников Восточного факультета Санкт-Петербургского университета В.С. Храковского и А.Г. Беловой. В.С. Храковский, ныне руководитель Лаборатории типологического изучения языков Института лингвистических исследований РАН в Санкт-Петербурге, взял на себя труд ответственного редактора. Анна Григорьевна Белова – труд составителя, автора предисловия и примечаний. Примечания, которыми были снабжены все разделы сборника, имеют особую научную ценность. Хотя многие идеи Н.В. Юшманова и сегодня не потеряли своей новизны и актуальности, а, следовательно, могли бы остаться без комментариев, тем не менее Анна Григорьевна снабжает их подробными комментариями, перечисляя те достижения, которые были получены в отечественной и зарубежной семитологии и арабистике уже после смерти автора Трудов. Благодаря этим комментариям читатель получает не только достоверные сведения о дальнейшей судьбе идей Н.В. Юшманова, но и богатый библиографи92

ческий справочник работ отечественных и зарубежных учёных, которые занимались и занимаются данными проблемами. Самостоятельная ценность комментариев настолько велика, что позволяет считать выход сборника не выходом одной книги, но выходом под одной обложкой сразу двух книг. Работа, проделанная А.Г. Беловой с присущей ей тщательностью и высокой научной компетенцией, заслуживает самой высокой оценки. Хотелось бы ещё отметить, что выпущенный сборник Избранных трудов Н.В. Юшманова – это и образец формы настоящего научного труда. Сегодня, когда стало гораздо легче публиковать свои работы, очень важно показать молодым учёным тот стиль научной работы на окончательном этапе перед тем, как сдать труд в издательство, какой всегда был характерен для классических научных публикаций. И в этом тоже связь времён не должна прерываться. Научный авторитет сотрудников этого Сектора Отдела языков ИВ РАН настолько высок, что без опоры на их труды не обходится ни одно кандидатское [Губанов 1974; Финкельберг 1975; Осипов 1975; Лебедев 1979; Шитов 1985; Рахтеенко 1986; Чухланцев 1994; Шамраев 1997] и докторское [Мишкуров 1986; Финкельберг 1994] диссертационное исследование по арабистике и семитологии. К этим трудам обращались и обращаются авторы научных монографий по арабистике и теории перевода, а также авторы дидактических пособий по лекционным и практическим курсам арабского языка и перевода. Особое место в работе учёных Сектора занимало и продолжает занимать научное руководство диссертационными исследованиями новых аспирантов и соискателей. В темах диссертационных исследований отражаются как традиционные, так и новаторские направления в науке. Так, только в 2007 и в 2008 годах под руководством А.Г. Беловой были подготовлены и успешно защищены в Учёном совете ИВ РАН две диссертации, представленные на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Это диссертация Синьковой Оксаны Михайловны «Способы словообразования компьютерной терминологии в арабском литературном языке (на материале современной прессы)» и диссертация Скворцовой Ирины Вячеславовны «Особенности экономической терминологии современного арабского литературного языка (на материале арабской прессы начала XXI века)». Обе диссертации посвящены темам, в которых, с одной стороны, отражаются требования, предъявляемые к науке нынешним расширением активных межкультурных коммуникаций, но, 93

с другой стороны, сохраняется неослабевающий интерес к традиционному изучению системы арабского литературного языка. Всё сказанное подтверждает вывод о том, что Сектор (в настоящее время – Группа) семитских и афразийских языков Отдела языков народов Азии и Африки ИВ РАН был и неизменно остаётся главным центром, который обеспечивает неразрывную связь между прошлым и будущим отечественной арабистики и выявляет новые перспективные направления её дальнейшего развития. Литература Белова А.Г. Беспредложные конструкции предложения в иракском диалекте и в арабском литературном языке // Семитские языки. Том II, Часть 2. – М., 1965. Белова А.Г. Прямое дополнение и халь в иракском диалекте // Семитские языки. Вып. 3. – М., 1976. Белова А.Г. История арабского языка. Курс лекций. – М.: Изд-во Воен. ин-та, 1979. Белова А.Г. Формы ломаного множественного числа в восточноаравийских диалектах // Теоретические проблемы восточного языкознания. Часть 3. Африканские языки. – М., 1982. Белова А.Г. Арабский язык в доисламский и раннеисламский периоды. Опыт функциональной реконструкции // Функциональная стратификация языка. – М.: Наука, 1985. Белова А.Г. Историческая морфология арабского языка. – М., 1994. Белова А.Г. Очерки по истории арабского языка. – М.: Восточная литература РАН, 1999. Губанов Ю.П. Структурно-семантическая характеристика арабской военной терминологии (на материале военной терминологии Сирии и Египта) / Автореф. дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1974. Завадовский Ю.Н. Мавританский диалект арабского языка (хассания). – М., 1981. Кямилев С.Х. Марокканский диалект арабского языка. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1968. Лебедев В.Г. Структура вопросительного предложения и интонация вопроса в современном арабском литературном языке / Автореф. дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1979. Мишкуров Э.Н. Типология диалектного и литературного строя современного арабского языка. Автореф. дисс. на соиск. учен. степени д-ра филол. наук. – М., 1986. Осипов В.Д. Природа локальной маркированности арабской лексики. Автореф. дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1975. Письменные памятники и проблемы истории культуры народов Востока. XV годичная научная сессия ЛО ИВ АН СССР. Часть IV. – М., 1981. 94

Рахтеенко В.А. Система сложно-подчинённых предложений с придаточными обстоятельственными в современном арабском языке в сопоставлении с русским / Автореф. дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1986. Старинин В.П. Структура семитского слова. Прерывистые морфемы. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1963. Финкельберг Н.Д. Исследование структурных отношений в семантической системе арабских имён / Автореф. дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1975. Финкельберг Н.Д. Теория семантических доминант (на материале арабского литературного языка) / Автореф. дисс. на соиск. учен. степени д-ра филол. наук. – М., 1994. Чухланцев О.Е. Функционально-стилистическая стратификация и экспрессивностилистические ресурсы арабского языка (в сопоставлении с русским языком) / Автореф. дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1994. Шагаль В.Э. Арабские страны: язык и общество. – М.: Восточная литература РАН, 1998. Шагаль В.Э. Арабский мир: пути познания. – М.: ИВ РАН, 2001. Шамраев Н.А. Лингвострановедческие основы классификации и лексикографического описания реалий арабского языка (в сопоставлении с русским языком) / Автореф. дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1997. Шарбатов Г.Ш. Об аналитичности строя современных арабских диалектов // XXV Международный конгресс востоковедов. Доклады делегации СССР. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1960. Шарбатов Г.Ш. Современный арабский язык. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1961. Шарбатов Г.Ш. Русско-арабский учебный словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1964. Шарбатов Г.Ш. Выражение времени в современном египетском диалекте // Арабская филология. – М.: Изд-во МГУ, 1968. Шарбатов Г.Ш. Общеарабский стандартный литературный язык и территориальное варьирование его как важный социолингвистический фактор // Социолингвистические проблемы развивающихся стран. – М.: Наука, 1975. Шарбатов Г.Ш. Типы вариативности лексико-семантических противопоставлений в арабском литературном языке и их отражение в современных словарях // Семитские языки. – М.: Наука, 1976. – Вып. 3. Шарбатов Г.Ш. Арабско-русский учебный словарь. – М.: Русский язык, 1981. Шарбатов Г.Ш. К проблеме выделения мягких и твёрдых согласных фонем в арабских диалектах и обиходно-разговорных языках // Арабская филология. Вып. 2. – М.: Гуманитарий, 2004. Шитов Б.А. Связь предложений в письменном монологическом тексте арабского литературного языка (в сопоставлении с русским) / Автореф. дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1985. Юшманов Н.В. Избранные труды. Работы по общей фонетике, семитологии и арабской классической морфологии. – М.: Восточная литература РАН, 1998. 95

2. Исследования языков Азии и Африки в их современном состоянии: грамматика

Баранова В.В. (ГУ ВШЭ, ИЛИ РАН, Санкт-Петербург)

Пути грамматикализации глагола gi- ‘говорить’ в калмыцком языке 1 Baranova V.V.

Ways of grammaticalization of the verb gi- ‘speak’ in the Kalmyck language The Kalmyсk verb gi- ‘say’ is the diachronic source of various pragmatic, syntactic, and modality markers (for example, this verb was grammaticalized into purpose clause marker and developed constructions marking reported discourse, etc). The paper discusses one unusual way of its grammaticalization, namely, grammaticalization of SAY into a grammatical category that T. Kuteva calls «avertive» (or «action narrowly averted»), with the meaning ‘on the verge of V-ing, but did not V’. This construction differs from other constructions with gi- ‘say’ not only by its formal properties (its structure is identical to the structure of complex predicates with a modal converb ending in -n), but also by its connection with irrealis. It is shown that this innovation can be explained from the context of gi- constructions with intentional, prospective and proximative meanings. The paper gives detailed description of relations between constructions with gi- ‘say’ and avertive with ald- ‘loss’.

1. Введение Глагол gi- ‘говорить’ значительно грамматикализован в калмыцком и других монгольских языках. Обзор основных конструкций с этим глаголом в калмыцком языке представлен в статье Г.Ц. Пюрбеева [Пюрбеев 1976]; некоторые конструкции с глаголом ‘говорить’ 96

рассматривались на материале монгольского в статье А.К. Улановой [Уланова 1980] и на материале бурятского языка – Е.К. Скрибник [Скрибник 1987]. Насколько можно судить по опубликованным данным, указанные идиомы демонстрируют сходство основных путей грамматикализации глагола гэх (некоторые отличия будут рассмотрены ниже). Предлагаемое описание основывается на дербетском (дюрвюдском) диалекте калмыцкого языка (используются данные лингвистических анкет и корпуса текстов, собранных в Кетченеровском районе Калмыкии). Несмотря на десемантизацию лексемы в процессе превращения в грамматический показатель, исходная семантика глаголов влияет на направление грамматикализации. Типологические данные показывают, что одни и те же лексемы в языках мира грамматикализуются в одни и те же показатели, что обусловлено сходством человеческого восприятия. Общие для разных языков пути грамматикализации лексемы, например переход глагола ИДТИ 2 в показатели будущего времени, позволяют говорить о метафорическом осмыслении. Глагол ГОВОРИТЬ грамматикализуется во многих языках мира; в справочнике Б. Хайне и Т. Кутевой отмечены возможности его грамматикализации в единицы следующих типов: маркеры прямой речи и косвенной речи, союз в конструкциях с сентенциальными актантами, союз в причинной, целевой и условной клаузах, эвиденциальный показатель, сравнительная конструкция [Heine, Kuteva 2002: 261-265]. В калмыцком языке представлены как широко распространенные в языках мира пути грамматикализации глагола ГОВОРИТЬ (например, в союз в конструкциях с сентенциальными актантами), так и достаточно редкие типы семантического развития, не описанные в литературе по грамматикализации (именно такие конструкции рассматриваются в статье). Процесс грамматикализации затрагивает конструкции, а не лексемы, и следует учитывать вклад каждого (лексического) и грамматического элемента: «конструкция в целом, а не просто лексическое значение основы является предшественником и, следовательно, источником грамматического значения» [Bybee et al. 1994: 11]. Сочетание глагола gi- ‘говорить’ в калмыцком языке с разными формами других глаголов и грамматические характеристики самого глагола создают разные конструкции, соотносимые как с семантикой грамматических форм, так и с исходной семантикой глагола говорения. Сначала я коротко опишу основные пути грамматикализации глагола gi- ‘говорить’ (полевые материалы в основном согласу97

ются с данными статьи Г.Ц. Пюрбеева [Пюрбеев 1976]), а затем подробнее остановлюсь на некоторых нетривиальных конструкциях, в которых данный глагол выступает в семантически неожиданном варианте. Я постараюсь показать, какой путь грамматикализации глагола gi- ‘говорить’ привел к возникновению этого варианта, какое место этот путь занимает среди других путей грамматикализации того же глагола и каково влияние грамматических форм, участвующих в конструкциях рассматриваемого класса (формы глагола gi- ‘говорить’ и его нефинитных зависимых), на значение этих конструкций. Помимо описания форм, (почти) не привлекавших внимания исследователей, и объяснения семантики итоговой конструкции, задача статьи состоит в системном рассмотрении конструкций с глаголом gi- ‘говорить’. Одна из проблем состоит в том, считаем мы различные конструкции с формами глагола gi- ‘говорить’ «пучком» близких значений или независимыми конструкциями, представляющими результат полиграмматикализации (этот термин используется, например, в [Rosmarier 2006]) 3 или, в применении к речевым глаголам, результат полифункционального развития (polyfunctionality pattern), как в [Güldemann 2006: 132]. Решение этого вопроса не сводится к формальному свойству описания и влечет за собой некоторые следствия: в первом случае предполагается, что ряд значений совмещены в калмыцком языке, а для объяснения семантических переходов глагола gi- ‘говорить’ следует обратиться к другим конструкциям с этим глаголом; во втором случае омонимия конструкций не предопределяет единство или близость значений. В калмыцком языке распространенны сложные глаголы, состоящие из соединительного деепричастия на -dhə или разделительного деепричастия на -ad и финитной формы вспомогательных глаголов aash- ‘приближаться’, ir- ‘приходить’, jov- ‘ходить’, od- ‘уходить’, or‘входить’, qar- ‘выходить’, глаголами позиции (suu- ‘сидеть’, kevt‘лежать’), с глаголами av- ‘брать’ и ög- ‘дать’, ork- ‘класть’, täv‘класть’, xaj- ‘бросать’, bää- ‘быть’, bol- ‘становиться’, xälä- ‘смотреть’ и др. Эти сложные глаголы возникли на основе синонимических сочетаний двух полнозначных глаголов (деепричастия и финитной формы). Финитная форма в таких сочетаниях представляет собой глагол с более абстрактным значением (обозначает направление движения в пространственных конструкциях), тогда как деепричастие указывает на способ или характер движения. Например, исходным контекстом для грамматикализации глагола od- ‘уходить, отправ98

ляться’ в качестве показателя комплетива (пример (2)) служат сочетания глаголов движения с пространственным значением, в которых od- ‘уходить’ указывает на направление движения от дейктического центра и/или начало движения (1) 4. (1)

(2)

bichkən shovun ürg-äd маленький птица вспархивать-CV.ANT nis-dhə odə-v летать-CV.IPFV уходить-PST «Маленькая птица взлетела». suulqə xamxər-dhə odə-v ведро ломаться-CV.ANT уходить-PST «Ведро сломалось».

Морфосинтаксические свойства сложных глаголов представляют собой развитие некоторых свойств сочетаний деепричастий и финитной формы. Сложные глаголы находятся на разных стадиях грамматикализации и выражают пространственные отношения, бенефактивные конструкции и аспектуальные значения. Конструкции с глаголами gi- ‘говорить’ в калмыцком языке отличаются от конструкций, представляющих собой результат грамматикализации других глаголов. Из всех многочисленных конструкций с глаголом gi- ‘говорить’ в калмыцком языке сложными глаголами являются только сочетания со слитным деепричастием; остальные возникли на базе полипредикативных конструкций. 2. Основные конструкции с глаголом gi- ‘говорить’ В качестве смыслового глагола говорения в калмыцком языке обычно используется не gi-, а другой речевой глагол – kel- ‘говорить’: (3)

tasə küün-də bichä совсем человек-DAT NEG.IMP «Никому вообще не говори».

kelə-ø говорить-IMP

Этот же глагол kel- обычно вводит прямую речь: (4)

neg däkchə narən Gerl-tə kel-dhä-nä один снова солнце Герл-DAT говорить-PROG-PRS «Gerəl, bi chamdə dur-ta-v» ... Герл я.NOM ты.DAT желание-ASSOC-1SG «Однажды Солнце говорит Герл: “Герл, я тебя люблю” ...». 99

Глагол gi- ‘говорить’ используется при пересказе чужой речи (пример (5)). Глагол gi- ‘говорить’ в нарративе выполняет дискурсивные функции, подобно русским дискурсивным маркерам мол, грит в разговорной речи. (5)

Moskva or-xar bää-nä, Москва входить-CV.PURP быть-PRS Moskva or-dhə terə tolqa-qi-ny Москва входить-CV.IPFV тот голова-ACC-P.3 üz-ül-xə gi-nä видеть-CAUS-PC.FUT говорить-PRS «Она хочет поехать в Москву, говорит, и в Москве показать {врачу} ее {внучки} голову».

Формы глагола gi- ‘говорить’ выполняют роль прагматического оператора, выделяя важные части дискурса, например, при риторическом вопросе. (6)

jamaran qurvən coorxa gixlä? какой три дырка говорить-CV.SUCC «Какие это три дырки?»

Выделение прагматически значимой информации характерно для сильнограмматикализованных глаголов говорения. В языке афар один из кушитских языков афроазиатской семьи) глагол iyy ‘говорить’ как вспомогательный глагол выполняет различные прагматические функции (указывает на главную линию повествования, выражает удивление, восхищение [Güldemann 2006: 133]. В примере (7а) разделительное деепричастие от глагола gi‘говорить’ не является речевым глаголом (говорение передается формой глагола kel-) и не является союзом (в отличие от конструкций с сентенциальными актантами, см. ниже), а встречается только при эмфатическом выделении (ср. нейтральный вариант в примере (7b)). (7а)

tiimə xudəl-mudəl gi-qäd kel-dh-änä такой ложь говорить-CV.ANT говорить-PROG -PRS «Такое вранье-мранье говорит».

(7b)

Badma xudəl kel-dhä-nä Бадма ложь говорить-PROG-PRS «Бадма врет». 100

Особый случай представляют императивные конструкции с аккузативным (не соответствующем управлению глагола gi-), а не дативным оформлением адресата высказывания (8). К. Прохоров показывает, что объект в аккузативе относится к главной, а не к зависимой предикации и в этих случаях глагол gi- и глагол в императиве «представляют собой единый предикат, характеризующийся особой актантной структурой» [Прохоров 2007: 149]. (8)

ekə-eckə namaagə ödməg мать-отец я.ACC хлеб utl-txa / utlə-ø gi-və резать-JUSS1 / резать-IMP говорить-PST «Родители сказали мне нарезать хлеб».

Косвенная речь обычно оформляется сочетанием глагола kel‘говорить’ с соединительным (форма на -dhə) или разделительным (форма на -ad) деепричастием глагола gi- ‘говорить’. enə max-an tadndə ... bi cug я.NOM весь этот мясо-P.REFL вы.DAT ög-chk-nä-v gi-dhə kelə-v дать-COMPL-PRS-1SG говорить-CV.IPFV говорить-PST «{Если наше мясо ваше мясо съест} я все свое мясо вам отдам, сказала (она)».

(9)

Дейктические свойства конструкций типа (9) свидетельствуют о промежуточном положении между косвенной и прямой речью (местоимения ориентированы на субъект матричного глагола). Деепричастия gidhə или gihäd в этих контекстах грамматикализовались в союзы: они используются не только в сочетании с речевыми глаголами (букв.: «говоря говорит», как в примере (9)), но и с другими ментальными предикатами, вводящими сентенциальные актанты (10). (10)

Badma bichəg bich-chä-nä gidhə Бадма письмо писать-PROG-PRS говорить-CV.IPFV med-dhä-nä-v знать-PROG-PRS-1SG «Я знаю, что Бадма пишет письмо».

Как отмечает Е. К. Скрибник, в бурятском языке соединительное деепричастие (гэжэ) выполняет функции целевого или причинного союза и сочетается с глаголами движения или целенаправ101

ленного действия [Скрибник 1987: 47]. В калмыцком глагол gi- ‘говорить’ в форме соединительного или разделительного деепричастия в сочетании с формой юссива на -txa также имеет значение целевого союза, однако это конструкция неполностью грамматикализована: глагол gi- ‘говорить’ оформляет зависимую целевую клаузу только в контексте, допускающем речевое оформление, а форма юссива позволяет интерпретировать конструкцию как прямую речь (11). (11)

ekə-ny Badma-qan üms-dhä-na мать-P.3 Бадма-P.REFL целовать-PROG-PRS bichä uuly-txa gi-qäd NEG.IMP плакать-JUSS1 говорить-CV.ANT «Мать целует Бадму, чтобы он не плакал».

Значительную часть неаддитивных употреблений глагола gi‘говорить’ в калмыцком языке составляют лексикализации. Глагол gi- ‘говорить’ является составной частью звукоподражаний, идеофонов: qаv-qаv gi- ‘тявкать, лаять’, tash-tash gidh inä- ‘звонко смеяться’; gils-gils gidhə xälä- ‘смотреть, потупив глаза’. Такое употребление свойственно глаголу ГОВОРИТЬ и в других языках: в различных неродственных африканских языках Т. Гюльдеман обнаруживает, что речевой глагол выступает в качестве связки при несклоняемых словах, идеофонах, т. е. выполняет функцию конверсии различных лексем в предикаты [Güldemann 2006]. Г.Ц. Пюрбеев отмечает, что глагол gi- ‘говорить’ в калмыцком языке образует «сочетания с непроизводными глаголами, имеющими наречное значение» [Пюрбеев 1976: 96], ср. пример (12). (12)

аaqǝ shirǝ-d-ür naald-dh чашка стол-DAT-DIR прилипать-CV.IPFV ochǝ Sandh ärä уходить-CV.IPFV Санжи с.трудом gi-dhǝ tat-dh avǝ-v говорить-CV.IPFV дёргать-CV.IPFV взять-PST «Чашка приклеилась к столу, Санжи с трудом отодрал её».

Некоторые формы глагола gi- ‘говорить’ грамматикализовались в послелоги, в частности, форма gidəg вводит имя собственное (13). Как уже отмечалось, семантика конструкции формируется на основе значения входящих в конструкцию лексем и семантики грам102

матических форм. Форма gidəg представляет собой хабитуальное причастие на -dəg, и семантика повторения, итерации, несомненно, важна для понимания лексикализации. (13)

eckə-m nan-də Ivan gi-dəg отец-P.1SG я.DAT Иван говорить-PC.HAB nerə ogə-v имя дать-PST «Отец назвал меня Иваном». Эта же форма часто приобретает оценочное значение:

(14)

küch-tä gi-dəg booksə qos-ta кожа сапоги-ASSOC сила-ASSOC говорить-PC.HAB alt-ar uj-sən utc-ta золото-INS шить-PC.PST нить-ASSOC «С отличными кожаными сапогами, расшитыми золотыми нитями».

Другая форма глагола gi- ‘говорить’, причастие настоящего времени на –sən, образует, по данным словаря, послелог со значением превосходной степени [Би хальмг 2004: 194], однако в моих материалах эта конструкция не встретилась. Рассмотренные выше пути грамматикализации глагола gi- ‘говорить’ характерны для многих языков (ср. в справочнике Б. Хайне и Т. Кутевой пути грамматикализации глагола ГОВОРИТЬ в маркеры прямой речи и косвенной речи, союз в конструкциях с сентенциальными актантами, союз в целевой клаузе [Heine, Kuteva 2002: 261265]). Лексикализации, включающие речевой глагол, также распространены в различных языках (см. [Güldemann 2002, 2006]). Другой тип конструкций с глаголом gi- ‘говорить’ – сочетания со слитным деепричастием на -n – содержит нетривиальное семантическое развитие глагола ГОВОРИТЬ (см. ниже). По своим формальным свойствам эти сочетания, образующие сложный глагол, достаточно сильно отличаются от рассмотренных выше направлений грамматикализации форм глагола gi- ‘говорить’ в составе полипредикативных конструкций в союзы или дискурсивый маркер и от их грамматикализации в послелог в составе именной группы. В составе сложного глагола gi- ‘говорить’ является финитной формой (изменяется по лицам и числам, принимает показатели времени и вида). 103

Сложный глагол (как моноклаузальная единица) обладает единой аргументной структурой, восходящей к управлению смыслового глагола. Семантика слитного деепричастия на -n не вполне ясна. Г.Д. Санжеев отмечает одновременность действия и тесную связь деепричастия с действием основного глагола [Санжеев 1983: 254], однако в современном калмыцком языке форма на -n как деепричастие образа действия практически не употребляется 5. Деепричастие на -n регулярно используется с аффиксом отрицания -go 6 (в виде алломорфа -l [Санжеев 1983: 251]) и в конструкциях с глаголом gi- ‘говорить’. 3. Сочетания gi- ‘говорить’ со слитным деепричастием Сочетание претерита глагола gi- ‘говорить’ со слитным деепричастием на -n передает значение недостигнутого результата, как в примере (15). (15)

Badma unə-n Бадма падать-CV.MOD «Бадма чуть не упал».

gi-və говорить-PST

Способы выражения этого значения в языках мира сравнительно недавно были описаны в работах Т. Кутевой. Авертив, как это значение называет Т. Кутева, указывает на то, что «действие находилось на грани осуществления» [Kuteva 2001: 77], и типологически регулярно выражается аналитическими конструкциями, возникшими на основе грамматикализации глаголов 1) БЫТЬ; 2) ХОТЕТЬ, ЛЮБИТЬ; 3) ОШИБАТЬСЯ, ГРЕШИТЬ, УПУСТИТЬ; 4) ИМЕТЬ; 5) ХОДИТЬ [Kuteva 2001: 83]. В выборке не встретилось языков, развивших показатель авертива на основе конструкций с глаголом ГОВОРИТЬ, так что подобная семантика калмыцких конструкций с глаголом gi- ‘говорить’ является крайне редким направлением грамматикализации речевого глагола. Семантически переход от исходной лексической семантики говорения к выражению указания на несостоявшееся действие можно объяснить с помощью цепочки «говорил, что падает – значит, не всерьез, только говорит, а на самом деле не падает» или с помощью сочетания семантики говорения и сдвига в прошлое (авертив всегда реализуется в зоне прошедшего времени): «раз указано, что говорил, значит, не упал», однако эти (и другие возмож104

ные) семантические объяснения постфактум не отменяют того факта, что подобная логика языкам не свойственна. Кроме глагола gi- ‘говорить’ авертив в калмыцком языке выражается сочетанием слитного деепричастия на -n с претеритом глагола ald- ‘лишаться, терять’ (глагол ТЕРЯТЬ, по данным Т. Кутевой, является источником авертивных конструкций в языках мира и семантический переход кажется достаточно мотивированным). (16) mörən ükə-n aldə-v лошадь умереть-CV.MOD терять-PST «Лошадь чуть не умерла». Авертивные конструкции с глаголами gi- ‘говорить’ и ald‘лишаться, терять’ не рассматривались в литературе по калмыцкому языку и упоминаются только в работах Г.Ц. Пюрбеева [Пюрбеев 1976, 1977]. «Составное сказуемое, состоящее из деепричастия на -н и вспомогательных глаголов алдх, гих, передает такое действие, которое чуть было не совершилось: Əлсəд, үкн гив (разг.) “Чуть не умер с голоду”» [Пюрбеев 1977: 115]. Для конструкций с глаголом ald- ‘терять’ авертивное значение является основным, тогда как глагол gi- ‘говорить’ в сочетании со слитным деепричастием выражает более широкое значение. Авертив, как отмечает В. А. Плунгян, часто выражает «дополнительную идею неожиданности и/или нежелательности финала, что, безусловно, является следствием неконтролируемого характера ситуации» [Плунгян 2001: 55]. Авертив – один из сравнительно редких случаев совмещения отрицательной оценки и эпистемической модальности (возможности). В модальной зоне, организованной вокруг двух полюсов – оценочной и ирреальной семантики, – часто совмещены положительная оценка и возможность, однако негативная оценка и возможность совмещаются сравнительно редко. Кроме авертива, это апрехенсив (‘говорящий опасается события P, которое может произойти’), превентив (‘говорящий стремится предотвратить нежелательное событие’, ср. русское смотри, не упади (см. [Lichtenberk 1995; Добрушина 2006]). Конструкции с глаголом ald- ‘терять’ нельзя использовать в случае положительно оцениваемого действия, тогда как конструкция с глаголом gi- ‘говорить’ допустима, ср. примеры (17a-b). (17a) *Uralan champion bol-dhə Уралан чемпион становиться-CV.IPFV 105

(17b)

odə-n aldə-v уходить-CV.MOD терять-PST *«“Уралан” чуть не стал чемпионом». Uralan champion bol-dhə Уралан чемпион становиться-CV.IPFV odə-n gi-və уходить-CV.MOD говорить-PST «“Уралан” чуть не стал чемпионом».

Сочетаемость конструкции с глаголом gi- ‘говорить’ шире, чем у глагола ald- ‘терять’. Эти конструкции распределены по степени контролируемости процессов: глагол ald- возможен только с неконтролируемыми предельными процессами и обозначает собственно авертив – «остановку в непосредственной близости к финалу», тогда как gi- обладает более широкой семантикой. Примеры (18-20) показывают, что если в типично авертивных примерах используются оба глагола (о выборе одной из форм в свете социолингвистических данных см. ниже), то по мере увеличения агентивности участника и контролируемости действия возможность использовать глагол ald- ‘терять’ уменьшается. В примере (20) глагол ald- ‘терять’ допускают лишь немногие информанты. (18) kövün chivə-n aldə-v / gi-və мальчик тонуть-CV.MOD лишаться-PST говорить-PST «Мальчик чуть не утонул». (19) Ajsa bijən kraska bud-chkə-n Айса тело краска красить-COMPL-CV.MOD gi-və /aldə-v говорить-PST /терять-PST «Айса чуть не испачкалась краской». (20) Badma gerə shirchkə-n Бадма дом красить-COMPL-CV.MOD gi-və / ??aldə-v говорить-PST / терять-PST «{Мать велела Бадме покрасить забор. Бадма покрасил забор, а потом увлекся и} чуть не покрасил дом, {но мама вышла и остановила его}». Сочетания с предикатами, предполагающими высокую степень контроля и сознательные усилия по достижению результата, для гла106

гола ald- ‘терять’ недопустимы (21a), в отличие от глагола gi- ‘говорить’ (21b). (21a)

*bi gerə bär-chkə-n я.NOM дом строить-COMPL-CV.MOD *«Я чуть не построила дом».

aldə-v терять-PST

(21b)

bi gerə bär-chkə-n gi-və я.NOM дом строить-COMPL-CV.MOD говорить-PST «Я почти построила дом {но что-то мне помешало}».

Выбор конструкции с ald- ‘терять’ и gi- ‘говорить’ в собственно авертивных контекстах (как в примере (17)) зависит от возраста информанта. Представители старшего поколения предпочитают конструкции с ald- ‘терять’ и только в качестве второго варианта допускают глагол gi- ‘говорить’, тогда как более молодые носители калмыцкого языка используют лишь gi- ‘говорить’, хотя опознают конструкции с глаголом ald- ‘терять’ в речи пожилых калмыков. Представители среднего поколения используют этот глагол лишь с небольшим числом лексем в составе застывших выражений (21), т. е. конструкция теряет продуктивность. (22)

bi inäq-ä bää-dhə я.NOM смеяться-PC.CONT быть-CV.IPFV ük-ən aldə-v умереть-CV.MOD терять-PST «Я от смеха чуть не умерла».

Поскольку калмыцкий язык переживает языковой сдвиг, подобное распределение можно описывать с точки зрения изменения языковой компетенции следующего поколения и сокращения общего числа конструкций. Однако явления, отмечаемые в исчезающих языках, такие как выравнивание по аналогии (analogical leveling), при котором маркированная черта или нерегулярная модель заменяется немаркированной или регулярной моделью [Seliger, Vago 1991: 10– 11], или сверхгенерализация [Andersen 1982], характерны и для «нормальной» грамматикализации. Сокращение числа конструкций и вытеснение менее продуктивной из них, сопровождающееся одновременной генерализацией конкурирующей, более продуктивной конструкции 7, является необходимым этапом диахронического развития. Как показывают исследования структуры исчезающих языков, 107

все происходящие под влиянием языкового сдвига изменения характерны и для вполне стабильных языков; языковой сдвиг лишь ускоряет диахронические процессы, так что языковые изменения можно наблюдать в речи соседних поколений (см. подробнее сборник [Языковые изменения 2007]). Авертив реализуется только в зоне прошедшего времени. В настоящем/будущем конструкция описывает близость нежелательного финала неконтролируемой ситуации: (23)

bi oda gemnə-n я.NOM сейчас болеть-CV.MOD «Я вот-вот заболею».

ald-dha-na-v терять-PROG-PRS-1SG

Форма прогрессива настоящего времени глагола 8 ald- ‘терять’ сочетается только со слитным деепричастием на -n неконтролируемых предикатов; использование конструкции с глаголами, предполагающими агентивные свойства субъекта, допустимо только в контексте ‘случайно, нечаянно’ – тогда как форма прогрессива настоящего времени глагола gi- ‘говорить’ возможна при любом значении, ср. (24a-b). (24а)

Badma modə xamxlə-n ald-dha-na Бадма дерево ломать-CV.MOD терять-PROG-PRS 1) «Бадма сломает дерево {Бадма раскачивается на ветке, дерево вот-вот сломается}» / 2) *«Бадма специально сломает дерево». (24b)

Badma modə xamxlə-n Бадма дерево ломать-CV.MOD «Бадма вот-вот дерево сломает».

gi-dhä-na говорить-PROG-PRS

В.А. Плунгян выделяет особую семантическую зону антирезультатива, содержащую два основных значения: конатив, обозначающий «нереализованную попытку достичь финала», и проксиматив, обозначающий «недостижение финала в случае неконтролируемого процесса» (т. е. авертив в терминологии Т. Кутевой) [Плунгян 2001: 54-55]. Если авертив/проксиматив сочетается с неконтролируемыми процессами, то конатив, наоборот, возможен только при наличии контроля: в случае контролируемых ситуаций субъект может хотеть достичь результата и предпринимать сознательные усилия в этом направлении. Неудача в достижении результата выражается в калмыцком языке сочетаниями соединительного деепричастия на -dhə или разде108

лительного деепричастия на -ad с глаголами üz- ‘видеть’ и xälä- ‘смотреть’ (последний менее грамматикализован в калмыцком языке, см. [Баранова 2007]. (25)

Badmə bichəg bich-dhə üzə-v / xälä-və Бадма письмо писать-CV.IPFV видеть-PST / смотреть-PST «Бадма пытался написать письмо».

Однако в этих же контекстах может использоваться и сочетание слитного деепричастия на -n c глаголом gi- ‘говорить’: (26)

Badmə bichəg bich-ən Бадма письмо писать-CV.MOD «Бадма пытался написать письмо».

gi-və говорить-PST

Развитие речевого глагола в показатель конатива представлено в языке шона (один из банту). Согласно описанию Т. Гюльдемана, сочетания грамматикализованного глагола речи ti с формами сослагательного наклонения, выражающие намерение, часто дополнялись клаузой с указанием на неудачу действия (frustrated intention). Регулярное употребление в адверсативных контекстах («хотел, намеревался сделать X, но…») приводит к формированию импликации «хотя старался / хотел сделать Х», и теперь действие воспринимается как неудачное без дополнительного указания в другой клаузе [Güldemann 2002: 257]. Для объяснения развития у глагола gi- ‘говорить’ авертивного/ проксимативного и конативного значений следует обратиться к другим сочетаниям слитного деепричастия с глаголом gi- ‘говорить’. Частотными являются сочетания слитного деепричастия с формой прогрессива настоящего времени глагола gi-, имеющие интенциональное значение, как в примерах (27-28). (27)

bi örü-n ert Elstə я.NOM утро-GEN рано Элиста orə-n gi-dhä-nä-v входить-CV.MOD говорить-PROG-PRS-1SG «Я собираюсь утром рано выехать в Элисту».

(28)

mini egchə japon kelə японский язык я.GEN старшая.сестра surə-n gi-dhä-nä учиться-CV.MOD говорить-PROG–PRS «Моя старшая сестра собирается/хочет учить японский язык». 109

Эта конструкция может иметь более широкое значение проспектива, указывая на наличие в настоящем предпосылок осуществления действия, высокую степень вероятности: (29)

“Uralan” champion Уралан чемпион bol-ən gi-dhä-nä стать-CV.MOD говорить-PROG-PRS «ФК “Уралан” {скоро} станет чемпионом».

В значении проспектива конструкция возможна и с неодушевленным участником: (30)

alkən terzä sekə-n gi-dhä-nä ветер окно открывать-CV.MOD говорить-PROG –PRS «Ветер хочет открыть окно, похоже, сейчас откроет окно».

Переход от интенциональных контекстов к проспективным, а затем к иным модальным или будущим формам типологически хорошо известен. Применительно к грамматикализации будущего времени Дж. Байби и коллеги отмечают, что все формы будущего времени проходят через стадию обозначения намерения, сперва намерения говорящего, а потом агенса смыслового глагола [Bybee et al. 1994: 254]. В калмыцком представлена цепочка: намерение говорящего – намерение другого агенса – расширенное употребление конструкции, допускающее использование в конструкции подлежащего, почти лишенного агентивных свойств. (31)

ora ke-x kerg-tä крыша делать-PC.FUT дело-ASSOC unə-n gi-dhä-nä падать-CV.MOD говорить-PROG-PRS «Надо починить крышу, вот-вот развалится».

Вместе с расширением сочетаемости с разными типами подлежащих возникает возможность выражения негативно оцениваемых событий (ср. (31)). Если интенциональность предполагает указание на желательные действия (как правило, человек собирается и предпринимает сознательные усилия для достижения положительных, с его точки зрения, явлений, см. пример (28), то проспектив, указывающий на предпосылки совершения действия P, не предполагает оценки желательности или нежелательности P. Вместе со снижением кон110

троля увеличивается вероятность обозначения и негативного, с точки зрения говорящего, действия. (32)

вот tegäd ter-chən adr-ad вот потом тот-PCL.CONC сходить.с.ума-CV.ANT odə-n gi-dha-̈nä, понимаешь? уходить-CV.MOD говорить-PROG-PRS, понимаешь «Вот поэтому она и сходит с ума, понимаешь?»

(33)

mörən ükchə лошадь умереть-CV.IPFV gi-dhä-nä говорить-PROG-PRS «Лошадь вот-вот умрет».

odən уходить-CV.MOD

При сдвиге в область прошедшего времени интенциональные конструкции с глаголом gi- ‘говорить’ конкурируют с другими способами выражения конатива. Расширительное использование конструкций с глаголом gi- ‘говорить’ в будущем времени со значением проспектива или эпистемического наклонения (пробабилитива) приводит к появлению у сочетания слитного деепричастия на -n с претеритом глагола gi- ‘говорить’ семантики авертива (нехарактерной для грамматикализации глаголов речи в языках мира) и конкуренции с конструкциями с глаголом ald- ‘терять’. 4. Выводы В калмыцком языке представлены результаты независимой грамматикализации (или полиграмматикализации) глагола gi- ‘говорить’ в составе полипредикативных конструкций, сложных глаголов, в функции послелога при именах. Некоторые направления развития семантики глагола gi- ‘говорить’ представляют собой цепочку грамматикализации. Представленное описание основных конструкций с глаголом gi- ‘говорить’ объясняет, как кажется, развитие в калмыцком языке значений недостигнутого результата (нетипичных для глагола ГОВОРИТЬ) на основе далеко зашедшей грамматикализации интенциональных конструкций. Интенциональные показатели достаточно часто возникают в языках мира на основе грамматикализации конструкций косвенной речи («говорит, что поедет» > «хочет поехать, собирается поехать»). В калмыцком языке представлены независи111

мые, по-видимому, процессы грамматикализации глагола gi- ‘говорить’ в показатели косвенной речи (союзы при сентенциальных актантах или зависимых клаузах) в сочетании с личными формами индикатива или в императивных конструкциях и грамматикализации сочетаний со слитным деепричастием. Напомню, что используется форма слитного деепричастия на -n, которое в современном калмыцком языке используется только при отрицании или в составе подобных конструкций с глаголами ald- ‘терять’ и gi- ‘говорить’, выражающих различные значения, близкие к модальной зоне. Употребление различных форм глагола gi- ‘говорить’ в качестве вершины сложного глагола со слитным деепричастием представляет собой цепочку грамматикализации (grammaticalization chain). В современном калмыцком языке глагол gi- ‘говорить’ превращается в показатель ирреалиса (если понимать ирреалис как единую семантическую зону, пусть и очень широкую, см. [Урманчиева 2004]) и вытесняет, особенно в речи более молодых носителей, другие способы выражения близких значений (см. выше о конкуренции в семантической зоне авертива конструкций с глаголами ald- ‘терять’ и gi- ‘говорить’). Обозначения ASSOC CV.ANT CV.IPFV CV.MOD CV.PURP PCL.CONC PROG PST

– – – – – – – –

ассоциатив разделительное деепричастие соединительное деепричастие слитное деепричастие деепричастие цели эмфатическая частица настоящее актуальное претерит

Литература Баранова В.В. Грамматикализация конструкций со значением «недостигнутого результата» в калмыцком языке // Четвертая конференция по типологии и грамматике для молодых ученых. Материалы конференции. – СПб., 2007. – С. 22-25 Би хальмг кел дасчанав. Хальмг-орс толь {Я изучаю калмыцкий. Калмыцко-русский словарь}. – Элст: Хальмг дегтр hарhач, 2004. Добрушина Н.Р. Грамматические формы и конструкции со значением опасения и предостережения // Вопросы языкознания. №2, 2006. – С. 27-65. Плунгян В.А. Антирезультатив: до и после результата // Исследования по теории грамматики. Вып. 1, Грамматические категории. – М., 2001. – С. 50-88 112

Прохоров К.Н. От императива к каузативу: аккузативное оформление адресата в калмыцких конструкциях с прямой речью // Четвертая конференция по типологии и грамматике для молодых ученых. Материалы конференции. – СПб., 2007. – С. 146-150. Пюрбеев Г.Ц. Семантика и синтаксические функции глагола гих в современном калмыцком языке // Вопросы грамматики и лексикологии современного калмыцкого языка. – М., 1976. – С. 95-103. Пюрбеев Г.Ц. Грамматика калмыцкого языка. Синтаксис простого предложения. – Элиста, 1977. Санжеев Г.Д. Грамматика калмыцкого языка. Фонетика и морфология. – Элиста, 1983. Скрибник Е.К. Бурятские полипредикативные конструкции с показателем ГЭЖЭ // Показатели связи в сложном предложении (на материале языков разных систем). – Новосибирск, 1987. – С. 32-50. Уланова А.К проблеме функций глагола гэх в современном монгольском языке // Аналитические средства связи в полипредикативных конструкциях. – Новосибирск, 1980. – С. 91-102. Урманчиева А. Ю. Седьмое доказательство реальности ирреалиса // Исследования по теории грамматики. № 3, Ирреалис и ирреальность. – Москва: Гнозис, 2004. – С. 28-74. Языковые изменения в условиях языкового сдвига / Отв. ред. Вахтин Н. Б.. – СПб.: Нестор, 2007. Andersen R.W. Determining the linguistic attributes of language attrition // The loss of language skills / Ed. by R. D. Lambert and B.F. Freed. – Rowley (MA): Newbury House Publishers, 1982. – P. 83–118. Bybee J., Perkins R., Pagliuca W. The evolution of grammar: tense, aspect and modality in the languages of the world. – Chicago – London: The University of Chicago Press, 1994. Güldemann T. When ‘say’ is not say: The functional versatility of the Bantu quotative marker ti with special reference to Shona // Reported Discourse. A meeting ground for different linguistic domains / Ed. by T. Güldemann and M. von Roncador. – Amsterdam: Benjamins, 2002. – P. 253-287. Güldemann T. Complex predicates based on generic auxiliaries as an areal feature in Northeast Africa // Studies in African Linguistic Typology / Ed. by F. K. Erhard Voeltz. – Amsterdam: Benjamins, 2006. – P. 131-154. Heine B., Kuteva T. Word lexicon of grammaticalization. – Cambridge: Cambridge University Press, 2002. Hopper P., Traugott E. Grammaticalization. Second edition. – Cambridge: Cambridge University Press, 2003 (1993). Kuteva Т. Auxiliation. An Enquiry into the Nature of Grammaticalization. – Oxford: Oxford University Press, 2001. Lichtenberk F. Apprehensional Epistemics // Modality in Grammar and Discourse / Ed. by J. Bybee and S. Fleischman. – Amsterdam: Benjamins, 1995. – P. 293-328. 113

Rosmarier M. Grammaticalization chains of the verb Kare ‘to give’ in Kabba // Studies in African Linguistic Typology / Ed. by F.K. Erhard Voeltz. – Amsterdam: Benjamins, 2006. – P. 277-301. Seliger H., Vago R. (eds.). First Language Attrition: theoretical perspectives. – Cambridge: Cambridge University Press, 1991. 1

Материал собран в экспедициях 2007 г. в пос. Ергенинский и 2008 г. в пос. Тугтун Кетченеровского района Калмыкии при частичной поддержке гранта РФФИ № 0706-00278 «Создание корпусов глоссированных текстов на малых языках России: нанайский, удэгейский, калмыцкий». 2 Здесь и далее универсальные семантические ярлыки набраны прописными буквами, частные языковые значения лексем – строчными, калмыцкие вставки в тексте выделены курсивом. 3 Конструкции с глаголом Kare ‘давать’ в кабба (Kabba, одном из нило-сахарских языков) могут выражать роли бенефактива, реципиента, значения каузатива, отношений цели, результата, последовательности, следствия, использоваться как комплементайзер [Rosmarier 2006: 284]. Эти значения, по-видимому, можно разделить на группы, но сведение к семантическому инварианту представляется явно натянутым. 4 Используется система транскрипции и глоссирования (на основе Лейпцигских правил), принятая в рамках Калмыцкого семинара при филологическом факультете СПбГУ. Подробнее см.: http://iling.spb.ru/kalmyk/Standard. 5 В текстах дважды встретилось застывшее сочетание ükə-n ük-tl-än умирать-CV.MOD умирать-CV.TERM, в значении ‘никогда’, букв.: ‘до смерти’. 6 Аффикс -go возник в результате грамматикализации отрицательной связки uga. 7 В работах П. Хоппера и Э. Траугот этот процесс называется «специализацией» (не слишком удачный термин предполагает, что со временем одна конструкция становится «специальным» показателем определенного грамматического значения). Например, во французском языке в функции отрицательной частицы утвердился pas ‘шаг’, хотя на определенном этапе существовало несколько частиц, усиливающих отрицание, таких как point ‘точка’ или mie ‘капля’ [Hopper, Traugott 2003: 116]). 8 Форма прогрессива настоящего времени на -dhana от разных глаголов может выражать значение ближайшего будущего.

114

Гращенков П.В. (ИВ РАН, Москва)

Сложные предикаты в осетинском языке 1 Grashchenkov P.V.

Complex predicates in Ossetian The paper deals with the phenomenon of the complex predicate formation exemplified with the Ossetian data. In the first part of the paper the basic properties of complex predicates in Ossetian are established. The second part studies the lexical variation in the selection of auxiliaries. The third part describes the nominal parts of complex predicates from the perspective of lexical classes in Ossetian. The fourth part proposes the semantic classification of nominal predicates based on the generally accepted event types. The fifth part explores the argument structure of nominals used in complex predicates and the sixth part proposes some observations about it.

1. Сложные предикаты: базовые свойства В данной работе предпринимается попытка построения классификации сложных предикатов в осетинском языке, см. [Грамматика осетинского языка 1969; Абаев 1949, 1959; Багаев 1965; Гагкаев 1952, 1956; Исаев 1966] а также источники в конце статьи. Сложными предикатами (далее СП) мы будем называть предикаты, состоящие из именной части (ИЧ) и вспомогательного глагола (ВГ) и обладающие рядом характерных свойств, перечисленных ниже. 1.1. Способность присоединять префиксы Префиксы для СП семантически и фонологически выбираются ИЧ и чаще всего располагаются на ней: (1) a. лыг дзул разрезанный хлеб 115

b. Æз Я

а-лыг кодтон дзул порезал хлеб.

Возможно, однако и расположение префиксов на ВГ: (2) Æз сарв с-хъарм кодтон Æз сарв хъарм с-кодтон Я масло подогрел. Маркирование префиксом именной части невозможно при лексическом (т.е. не в качестве ВГ) употреблении глагола делать: (3) Циутæ ахстон с-кодтой *Циутæ с-ахстон кодтой Птицы гнездо свили. 1.2. Расположение отрицательной частицы Отрицание предпочтительнее располагать на ИЧ, чем на ВГ: хъæрхуп (4) Заур нæ-с-цæттæ кодта Заур не приготовил суп. При этом, если ИЧ употреблена не в составе СП, а, например, в составе именной группы, отрицательная частица не может ее маркировать: (5) *нæ-цæттæ хъæрхуп неготовый суп Допустимо и маркирование префиксом ВГ: (6) Æз Æз Я

нæ-рох кодтон рох нæ-кодтон не забывал

дæу дæу тебя.

1.3. Отделимость и переставимость ИЧ и ВГ ИЧ и ВГ не могут отделяться и меняться местами: (7) Æз уый / йæ ферох кодтон Я это / его забыл. (8) *Æз уый / йæ кодтон ферох Я это / его сделал забытый. (9) *Æз ферох уый / йæ кодтон Я забытый это / его сделал. В случае лексического употребления делать подобные преобразования допустимы: 116

(10) a. Циутæ знон кодтой Птицы вчера делали b. Циутæ ахстон знон Птицы гнездо вчера

ахстон гнездо. кодтой делали.

1.4. Допустимость распространения ИЧ ИЧ в составе СП не может получать определений: (11) a. Ды хид кæныс Ты потеешь. b. *Ды хулыдз хид кæныс ты мокрый пот делать(ся) Ты потеешь мокрым потом (становишься мокрым от пота). 1.5. Множественное число на ИЧ Иногда (особенно в случаях звукоподражания) допустимо маркирование ИЧ множественным числом: (12) a. Заур хуæвкæ кодта Заур кашлял. b. Заур хуæвкæ-тæ кодта Заур покашливал. 1.6. Падеж на ИЧ Существуют идиоматизированные употребления ИЧ в падежной форме: (13) Æз мæ мадма æнхъæл-мæ касын я мой мать надежда-Lat смотрю Я жду маму. 1.7. Сочетаемость с другими неглагольными морфемами Встречается и употребление на ИЧ других (именных) морфем, ср. показатель сравнительной степени, употребленный ниже совместно с перфективирующим префиксом: (14) Æз фе-стыр-дæр кодтон дзыкъ я Perf-большой-Comp сделал яма Я углубил яму. 117

Итак, мы рассмотрели наиболее важные синтаксические свойства сложных предикатов. Принципиально, что свойства, указанные в разделах 1.1.-1.4. кластеризуются в СП, т.е. те предикативные единицы, которые мы определили как СП, – и только они – обязаны обладать всеми перечисленными характеристиками. 2. Вспомогательные глаголы Рассмотрим глаголы, использующиеся как ВГ сложных предикатов. 2.1. Делать / быть (кæнын / уын) Более 95% (оценочно) сложных предикатов кодируются при помощи глаголов делать (кæнын) / быть (уын), образующих так называемое каузативно-инхоативное чередование; глагол делать соответствует каузативному элементу пары, глагол быть – инхоативному. 2.2. Тащить (ласын) Очень часто (в словаре, но не в речи опрошенных носителей) в качестве синонима для делать приводится глагол ласын – возить / тащить, например: (15) а-гæпп кæнын / ласын Perf-прыжок делать / тащить прыгнуть; спрыгнуть; отпрыгнуть; перепрыгнуть 2.3. Держать (дарын) (16)

В той же функции употребляется глагол дарын: Æз хъыг (*знон) дарын Я грустный (вчера) держу Мне грустно.

2.4. Смотреть (кæсын) Регулярно встречается с лативной формой æнхъæлмæ имени æнхъæл (надежда) в значении ждать, но не только: (17) Æз фыд-мæ с-ком-мæ кæсын я отца-Lat Perf-пасть/рот-Lat смотреть Я послушался отца. 118

2.5. Убивать (марын), лить (калын) Требует проверки способность некоторых других глаголов употребляться в качестве ВГ, приведем несколько примеров: (18) Лæппу амæстæй мардта чызгы Мальчик подразнил девочку. (19) рыг калын пыль лить пылить 3. ИЧ с точки зрения морфологического выражения Опишем ИЧ с точки зрения их морфологического кодирования, примеры с (23) по (25) взяты из [Осетинско-русский словарь 1970]. 3.1. ИЧ, выраженные именами Такие единицы составляют наибольший процент ИЧ. Из-за того, что между осетинскими существительными и прилагательными нет (существенных) формальных отличий, мы объединяем их здесь в один общий класс имен. Приведем несколько примеров: (20) a. фых хæринаг готовая еда b. Хæринаг с-цæтæ у еда Perf-готовый быть Еда приготовилась. (21) a. тæнæг кас жидкая каша b. Сарв тæнæг скодта Масло растопилось. (22) a. мæсты гæпп отчаянный прыжок b. пурти не-гæпп-ытæ кодта мяч не-прыжок-Pl делал Мяч не прыгал. 3.2. Редуплицированные ИЧ Чрезвычайно продуктивно образование СП с редупликациями, особенно в случае звукоподражаний, повторяющихся действий и т.п., например: 119

(23) a. b. c. d. e. f. g. h. i. j. k. l. m. n. o. p. q. r. s. t.

абад-абад агуыр-гуыр аджыртт-джыртт апæлхъ-пæлхъ апыс-пыс аразил-базил æрбазыв-зыв баэыв-зыв базыр-зыр дыбал-дыбул дыв-дыв дыз-дыз зæу-зæу зыхъ-зыхъ къаппа-къуппа къæлæсы-мæлæсы къæрцц-къæрцц мыр-мыр гæбæц-гæбæц гæв-гæв

кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын кæнын

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

приседать греметь бежать, подпрыгивая бурно кипеть шипеть вертеть(ся) быстро привести жужжать затрястись лепетать жужжать дрожать свисать скрипеть привести в беспорядок кривляться хлопать ржать плестись трястись

3.3. Звукоподражания Распространены также и нередуплицированные звукоподражания: (24) a. фу кæнын – дуть, раздувать b. хиртт кæнын – сморкаться c. пæррæст кæнын – порхать 3.4. Заимствования Встречаются образования СП при участии абстрактных имен, имеющих латинское происхождение, а также некоторых русских существительных: (25) a. авари кæнын – служить причиной аварии b. дегустаци кæнын – дегустировать c. жестикуляци кæнын – жестикулировать d. дезинфекци кæнын – проводить дезинфекцию e. заказ кæнын – заказывать f. информаци кæнын – информировать 120

4. Семантическая классификация именных частей в СП Ниже предпринимается попытка построения семантической классификации ИЧ в осетинских СП. Отметим, что для построения классификации по типам предикатов в духе [Vendler 1957; Булыгина 1997; Маслов 1984 и др.] (особенно это касается подразделения процессов на предельные и непредельные), требуется отдельное исследование, которое необходимо проводить прежде всего на материале номинализаций от СП (Е. А. Лютикова, устное сообщение). Подобное исследование планируется предпринять при следующем обращении к описываемому материалу, пока же ограничимся семантической классификацией, отражающей свойства именных частей. Мы будем подразделять имена, формирующие ИЧ на стативные и событийные. Стативные предполагают некоторое устойчивое состояние объекта во времени (быть взрослым, быть глубоким, являться пламенем и т.п.), в то время как события занимают краткий промежуток на временной шкале (прыжок, продажа, щипок и т.п.). 4.1. Стативные ИЧ Наиболее регулярный тип значений ИЧ. Можно выделить следующие классы стативов (см. [Carlson 1977]): 4.1.1. Индивидные и стадиальные предикаты Индивидные предикаты (individual level predicates) являются неотъемлемым свойством объекта, которому они предицируются. В случае, если обозначаемое ими свойство перестает быть релевантным для объекта, объект больше не существует, например: живой человек, гениальный ученый, манная каша. Можно привести следующие примеры индивидных предикатов – ИЧ сложных предикатов в осетинском: (26) æгас кæнын живой делать оживлять (27) цъæл кæнын сломанный делать разбивать (28) Уыимæ иумæ хъомыл кодтой они.Comit вместе взрослый делать Они вместе выросли. 121

Частным случаем индивидных предикатов являются осетинские имена, которые соответствуют русским существительным и обозначают состояние, возникающее в результате действия, описываемого СП. В примерах ниже такому состоянию соответствуют предикаты быть пламенем, являться потомством, быть домом: (29) арт кæнын огонь делать зажигать (30) зæнæг кæнын потомство делать рожать (31) хæдзар кæнын дом делать обзаводиться хозяйством СП, образованные при помощи предикатов индивидного уровня, как правило, обозначают переход в необратимые состояния. Предикаты стадиального уровня (stage level predicates) соответствуют изменяющимся во времени состояниям: (32) цыргъ кæнын острый делать точить (33) чъизи кæнын грязный делать пачкать (34) хъонц кæнын грусть делать грустить 4.1.2. Градуальные стативы Другое основание классификации именных предикатов в составе СП релевантно для градуальных имен и задается типом шкалы, образуемой ими. По данному параметру имена можно подразделить на так называемые открытые шкалы (большой, глубокий, правильный и т.п.) и имена с абсолютным (минимальным и максимальным) стандартом (открытый, полный и т.п.). Приведем примеры СП с ИЧ, содержащими открытые шкалы: 122

(35) a. ынкъард адæймаг грустный человек b. Æз ынкъард кодтон я грустный делать Я грустил. c. Æз дæу с-ынкъард кодтон я тебя Perf-грустный делать Я заставил тебя грустить. (36) a. тæнæг их тонкий лед b. Их тæнæг кодта лед тонкий делать Лед становился тонким. c. Их c-тæнæг кодта лед Perf-тонкий делать Лед стал тонким. Примеры предикатов с абсолютным стандартом: (37) a. раст дзуапп правильный ответ b. Æз раст кæнын рæдытытæ Я правильный делаю ошибки Я исправляю ошибки. c. Æз с-раст кодтон рæдытытæ Я Perf-правильный делаю ошибки Я исправил ошибки. (38) a. дзаг ведратæ полные ведра b. Ды дзаг кæнис ведратæ донæй ты полный делал ведра водой Ты наполнял ведра водой. c. Ведратæ бай-дзаг истæ ведра Perf-полный стали Ведра наполнились. Можно предсказать, что СП с предикатами стадиального уровня и СП с открытыми шкалами склонны описывать непредельные процессы, в то время как предикаты индивидного уровня и имена с абсолютным стандартом – предельные процессы. 123

4.2. Свершения Свершения (acccomplishments) соответствуют таким именным предикатам, которые включают все фазы, т.е. начало, развитие и окончание некоторого события. К подобным именным предикатам в осетинском можно отнести следующие единицы: (39) a. лавар – дар, подарок (лавар кодта – дарить) b. гæпп – прыжок (гæпп кæнын – прыгать) c. пъа / аба – поцелуй (пъа / аба кæнын – целовать) d. ату – плевок (ату кæнын – плюнуть) e. æлхыскъ – щипок; æлхыскъ кæнын – щипать 5. Именные части с точки зрения состава семантических участников Рассмотрим ИЧ, имеющие семантическую валентность на пассивного и активного участника. Отметим, что любой одноместный предикат потенциально может быть преобразован в двухместный посредством добавления внешнего каузатора в номинативе (удлиняться – удлинять, становиться красным – сделать красным и т.д.), исходный участник при этом получит маркирование прямого объекта. Мы, таким образом, будем понимать под двухместными именными предикатами только те, которые имеют двух семантических участников в отсутствии ВГ. Тестом на двухместность ИЧ может являться, например, возможность приименного употребления обоих семантических участников: (40) Æз райстон мæ къух-мæ фыд-ы лавар Заур-æн я взял мой рука-Lat отец-Gen подарок Заур-Dat Я взял в руки подарок отца Зауру. (41) Мæ зæрдæмæ фæцыдис Алан-ы хуыс адæм-æн мне понравилась Алан-Gen помощь человек-Dat Мне понравилась помощь Алана людям. (42) Æз хъуыстон фыд-ы радзырд-мæ хæст-ы тыххæй я слушал отец-Gen рассказ-Lat война-Gen о Я слушал рассказы отца о войне. 5.1. Одноместные ИЧ 5.1.1. Пациентивные В случае непереходного употребления единственный участник таких ситуаций обладает пациентивной ролью: 124

(43) a. b. c. d.

фынæй (лæг) – спящий (человек); фынæй кæнын – спать рухс – свет; рухс дарын / уын – светиться гом – отверстие / открытый; гом кæнын – открывать(ся) тæвд – горячий; тæвд кæнын согревать (ся) 5.1.2. Агентивные

Единственный участник таких ситуаций обладает агентивной ролью в случае непереходного употребления: (44) a. гæрах – выстрел; гæрах кæнын – стрелять b. гæпп – прыжок; гæпп кæнын – прыгать c. дам - слух, молва; дам кæнын – распускать слух, молву d. иу – один; иу кæнын – объединять(ся) 5.2. Двухместные ИЧ Примеры непереходных двухместных предикатов: (45) a. (æх)хуыс – помощь; (æх)хуыс кæнын – помогать b. æнхъæл – надежда; анхъæлмæ кæсын – ждать, надеяться c. лымæн – друг; лымæн кæнын – знакомить d. загъд – ссора; загъд кæнын – ссориться e. быцæу – спор; быцæу кæнын – спорить f. фæуæлахиз / уæлахиз – победа; фæуæлахиз / уæлахиз кæнын – победить / побеждать g. æвджид – поручение, попечение; æвджид кæнын – поручать, отдавать на попечение h. пъа / аба – поцелуй; пъа / аба кæнын – целовать k. кад – почёт; кад кæнын – чтить l. хъуыды – мысль; хъуыды кæнын – думать m. ахъаз – милость; ахъаз кæнын – помогать Приведем несколько примеров употребления таких предикатов: (46) Ацы адæм Мын кад кæнынц дзых-æй, этот человек я.Dat почет делают рот-Abl сæ зæрдæ та дард у Мæн-æй. их сердце же далеко есть я-Abl Эти люди чтут меня (на словах), но сердце их от меня далеко. (приближаются ко Мне люди сии устами своими, и чтут Меня языком, сердце же их далеко отстоит от Меня) (47) Лæппу сынхъæлмæ кастис чызг-мæ мальчик подождал девочка-Lat 125

Мальчик подождал девочку. (48) Гыццыл лæппу йын аба кодта маленький мальчик он.Dat поцелуй делал Маленький мальчик его поцеловал. Среди предикатов данного типа (т.е. таких, у которых сама именная часть имела бы более одной синтаксической валентности) нами было обнаружено всего лишь два переходных: ныв кæнын – рисовать (ныв – рисунок) и амал кæнын – доставать (амал – возможность). Примеры: (49) лæппуæ-йæн йæ / лæппуæй-ы бæх-ы ныв мальчик-Dat его / мальчик-Gen лошадь-Gen рисунок лæуд стол-ыл лежал стол-Super Рисунок лошади мальчика (=рисунок, на котором мальчик нарисовал лошадь) лежал на столе. (50) Хъуыдис æй с-амал кæнын ног хæлаф требоваться его Perf-возможность делать новый штаны Ему надо было достать новые штаны. В примере (49) посессор, соответствующий агенсу, может кодироваться либо дативом и посессивной клитикой (так называемый внешний посессор), либо генитивом. Отметим также, что возможность приименного употребления двух участников с существительным амал (средство, возможность, способ) еще предстоит проверить. 5.3. Трехместные ИЧ Нам известно два предиката, ИЧ которых могут быть заподозрены в способности присоединять трех синтаксических участников, это имена (а)уæй – продажа и лавар – подарок. Ниже следует пример с ауæй, субъект ситуации кодируется как внешний (дативный) посессор, объект – как генитив, адресат продажи маркирован дативом: (51) марат-æн йæ бæх-ы Заур-æн ауæй уды Марат-Dat его конь-Gen Заур-Dat продажа была бирæ куыст долгое дело Продажа коня Маратом Зауру была долгим делом. 126

Как и в случае с именем ныв – рисунок, отметим здесь также способность существительного ауæй присоединять одновременно субъект и прямой объект. 5.4. ИЧ с нулевой валентностью В случае стихийных предикаций предложения могут не иметь выраженного подлежащего: (52) изæр – вечер; изæр кæнын – вечереть (53) Р-абон кодта Perf-рассвет делать Рассвело. 6. Некоторые наблюдения над семантико-синтаксическими свойствами СП 6.1. Ограничения на транзитивизацию Как уже было сказано, из непереходных СП могут быть образованы переходные добавлением каузирующего участника; приведем примеры: (54) Хъæрхуп тæвд кодта суп теплый делался Суп подогревался. (55) Æз хъæрхуп (с-)тæвд кодтон я суп Perf-теплый делал Я подогревал (подогрел) суп. Отметим при этом, что непереходное употребление СП с глаголом делать (кæнын) возможно только в том случае, если ИЧ не маркирована перфективирующим префиксом, если такой префикс появляется, возможно только переходное прочтение: (56) Хъæрхуп с-тæвд кодта суп Perf-теплый делался *Суп подогрелся. / okКто-то подогрел суп. Для образования перфективной формы необходимо использовать глагол быть (уын): (57) Хъæрхуп с-тæвд ис суп Perf-теплый стал Суп подогрелся. 127

Интересное ограничение состоит в том, что глаголы, у которых единственный участник имеет роль агенса, не (всегда) имеют переходный вариант. Таким образом, возможность введения внешнего каузатора ситуации (пример (58)) либо внутреннего участника, претерпевающего воздействие со стороны агенса (пример (59)), в таких случаях ограничена: (58) a. Лæппу ленк кæны дон-ы мальчик плывет река-Loc Мальчик плывет по реке. b. *Æз лæппуйы ленк кодтон я мальчик плывет Я вынудил мальчика плавать (= сделал так, чтобы мальчик плавал). (59) a. Æз агæп кодтон я прыгнул Я прыгнул. b. *æз дзыхъ агæп кодтон я яма перепрыгнул Я перепрыгнул яму. Для образования подобных значений от неперфективных глаголов используется каузативная конструкция: (60) Æз лæппуйы ленк кæнын кодтон я мальчик плывет сделал Я вынудил мальчика плавать (= сделал так, чтобы мальчик плавал). По мнению некоторых информантов, однако, введение каузирующего участника возможно и для СП, который в этом случае должен принимать перфективирующий префикс: (61) Æз лæппуйы а-ленк кодтон я мальчик Perf-плавание сделал Я вынудил мальчика поплыть. 6.2. Переходные ИЧ Другой интересный факт состоит в том, что в составе осетинских СП практически не встречается переходных ИЧ типа убийство (кого кем), приготовление (чего кем), роды (кого кем), знание (чего кем) и т.д. Возможные исключения здесь составляют предикаты ри128

сунок, способ и продажа (см. примеры (49), (50) и (51) соответственно), причем способность приименного употребления двух участников при существительном амал (продажа) требует проверки. К этой же небольшой группе именных предикатов, возможно, относится СП побеждать: (62) уæлахиз – превосходство, господство, победа; уæлахиз кæнын – побеждать На основании имеющегося примера (63): (63) a. Лæппу ныв кодта бирæгъ мальчик рисунок делал волк Мальчик рисовал волка. b. *Бирæгъ ныв кодта волк рисунок делал(ся) Волк нарисовывался. можно сформулировать гипотезу (64), которую, впрочем, также предстоит проверить: (64) В случае, если существительное допускает одновременное употребление субъекта и объекта в составе возглавляемой им ИГ, при образовании от него СП непереходная конструкция с невыраженным субъектом будет невозможна. Источники Абаев В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка. Том 1-4. – М., 1959-1989. Абаев В. И. Русско-осетинский словарь. – М., 1970. Ахвледиани Г. С. Сборник избранных работ по осетинскому языку. Кн. 1. – Тбилиси, 1960. Бенвенист Э. Очерки по осетинскому языку. – М., 1965. Грамматика осетинского языка. Том 1. Фонетика и морфология. – Орджоникидзе, 1963. Исаев М. И. Очерк фонетики осетинского языка. – Орджоникидзе, 1959. Исаев М. И. Очерки по истории изучения осетинского языка. – Орджоникидзе, 1974. Исаев М. И. Очерки по фразеологии осетинского языка. – Орджоникидзе, 1965. Миллер Вс. Ф. Осетинские этюды. Ч. 1-3. – М., 1881-1887. Миллер Вс. Ф. Осетинско-русско-немецкий словарь. Том 1-3. – Л., 1927-1934. Миллер Вс. Ф. Язык осетин. – М., 1962. 129

Токазов Х. А. Русско-осетинский разговорник. – Орджоникидзе, 1981. Шёгрен А. М. Осетинская грамматика. – СПб., 1844.

Литература Абаев В. И. Осетинский язык и фольклор. Том 1. – М.-Л., 1949. Абаев В. И. Грамматический очерк осетинского языка. – Орджоникидзе, 1959. Багаев Н. К. Современный осетинский язык. Ч. 1. – Орджоникидзе, 1965. Булыгина Т. В. К построению типологии предикатов в русском языке // Булыгина, Т. В.; Шмелев, А. Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). – М.: ЯРК, 1997. – С. 45-112. Гагкаев К. Е. Очерк грамматики осетинского языка. – Дзауджикау, 1952. Гагкаев К. Е. Синтаксис осетинского языка. – Орджоникидзе, 1956. Грамматика осетинского языка. Том 2. Синтаксис. – Орджоникидзе, 1969. Исаев М. И. Дигорский диалект осетинского языка. – М., 1966. Маслов Ю. С. Очерки по аспектологии. – Л.: ЛГУ, 1984. Осетинско-русский словарь. Сост. Бидулæв Б.Б. и др. – Орджоникидзе, 1970. Carlson G. Reference to Kinds in English. Ph.D. Dissertation. – Amherst, 1977. Vendler Z. Verbs and times // The philosophical review. Vol. 66, 1957. – P. 143-160. 1

Работа выполнена при поддержке гранта РФФИ No. 08-06-00411-а.

130

Ермолаева Л.С., Кикнадзе Д., Хронопуло Л.Ю. (СПбГУ, ПЛО, Санкт-Петербург)

Типологическое сходство картвельских языков с японским (языки с выдвижением как топика, так и подлежащего) Ermolaeva L.S., Kiknadze D., Khronopoulo L.Yu.

Typological similarity of Kartvelian languages with Japanese (languages that are both topic-prominent and subject-prominent) Like Japanese, the Kartvelian languages can be described as both topic-prominent and subject-prominent. A topic-prominent language can develop into a subject-prominent one. Such a development took place in Indo-European. «Yet since the modifications which led to the shift in Indo-European are prehistoric, Indo-Europeists will have to look to other language families…» [Lehmann 1976: 454]. The paper deals with the development of the narrative case (georg. motxrobiti) into the nominative. One of the mechanisms is described that underlies the way the marking system of narrative can switch to a nominative one, the way a case can acquire new functions. The paper demonstrates how the study of the history and structure of the Kartvelian language family can contribute to the development of the contensive-oriented typology. At the same time the paper demonstrates the way linguistic theory can contribute to understanding a variety of phenomena in the Kartvelian languages, such as the otherwise unexplained distribution of the narrative case in Georgian, Laz, Mingrelian, Swan.

В статье представлены результаты работы картвелологического семинара Петербургского лингвистического общества. Помимо авторов, непосредственно участвовавших в подготовке статьи, над материалом трудились информанты: доцент кафедры японоведения Восточного факультета СПбГУ Аракава Ёсико (носитель япон131

ского языка) и студентка того же факультета Эка Эзугбая (носитель мегрельского языка). Авторы приносят информантам искреннюю благодарность. Материалом исследования явились памятники древнегрузинского языка, переводы предложений (в контексте) с современного грузинского на мегрельский и японский, а также переводы японских предложений (в контексте) на современный грузинский. Лишь в одном случае (информант Аракава Ёсико) перевод осуществлялся через посредство русского языка. Сравнивались также переводы романа Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание» на грузинский и японский языки. В статье переплетаются две проблемы: а) проблема типологической характеристики картвельских языков; б) проблема актуального членения предложения в его соотношении с грамматическим членением. Необходимость рассмотрения второй из этих проблем на материале восточных языков была отмечена еще в 1984 г. В.М. Солнцевым: «Вопрос о грамматическом и актуальном членении и их соотношении был поставлен на материалах европейских языков, и вся основная литература по этой проблеме основывается на данных этих языков. Восточные языки почти не использовались при рассмотрении этой проблемы. Поэтому привлечение материалов восточных языков при анализе проблемы грамматического и логического важно и для изучения восточных языков, т.е. для восточного языкознания, и для расширения фактической базы при рассмотрении данной проблемы в общелингвистическом плане» [Солнцев 1984: 3]. И хотя некоторые исследования такого рода к этому времени уже появились (см. [Li, Thompson 1976] и другие статьи в том же сборнике [Subject and Topic 1976]), круг рассматриваемых в них восточных языков был еще довольно узок, в частности, почти не был использован материал картвельских языков. В издание [Новое в зарубежной лингвистике 1982], в которое вошли некоторые статьи из вышеназванного сборника, к сожалению, не была включена заслуживающая внимания статья [Lehmann 1976], содержащая описание процесса становления подлежащего на базе топика в восточных индоевропейских языках. Все это способствовало традиционному рассмотрению картвельских языков как эргативных (см., например, статью [Бехерт 1982]). Авторы настоящей статьи, вопреки распространенному мнению об эргативном строе картвельских языков, разделяют точку зрения Т.В. Гамкрелидзе, Г.А. Климова и др. о номинативном строе 132

этих языков, развившемся на основе активного [Гамкрелидзе 2000: 48-52; Климов 1980: 81]. То, что обычно принимается за показатель эргативного падежа (груз. -man>-ma, мегр. -k, лаз. -k, сван.-d, -m), восходит к показателю топика, о чем свидетельствует материал древнегрузинского. Семантической детерминантой номинативного строя мы считаем преимущественную ориентацию языкового строя на выражение тема-рематических отношений [Ермолаева 1995]. Типология языков, предложенная Ч. Ли и С. Томпсон, различает: языки с выдвижением подлежащего (вП), языки с выдвижением топика (вТ) и языки с выдвижением как подлежащего, так и топика [Ли, Томпсон 1982]: (1) яп.:

sakana wa tai ga oishii Рыба Top окунь Nom вкусный = Рыба, окунь очень вкусен [Там же: 207].

(2) кор.: John- in məlika aphita Джон Top голова Nom болеть Stat = У Джона болит голова [Там же: 223] Ср. древнегрузинский [Мерчул 1911: XLVI]: (3) xolo Коннектор

man dedaḳ̣acman man та: женщина: она: Narr Narr Narr

moiq̣ụ ana kmari tysi привести: муж: свой: Aorist SO SO

DO Top Subj VT = Что же касается той женщины, она привела мужа cвоего.

На более раннем этапе развития грузинского языка буквальный перевод мог означать: «* Та женщина, у нее приведен ее муж», где man dedaḳ̣acman «та женщина» было топиком, а kmari «муж» – подлежащим, при этом топик согласовывался в падеже с дательным посессивным man «у нее», а глагол стоял в форме статального результатива moiq̣ụ ana «приведен». В отличие от японского и корейского, в картвельских языках употребление перечисленных выше показателей прототипизировано (обусловлено категориально-лексическим значением глагола и его видо-временной и залоговой формой, т.е. категориями, тесно связанными с коммуникативным членением предложения). Переход картвельских языков, как и индоевропейских, от активного строя 133

к номинативному осуществляется путём постепенного преобразования анафорических средств – показателей топика – в показатель падежа подлежащего (процесс исторической топикализации подлежащего [Ермолаева 1995: 62]). Ни в одном из эргативных языков не засвидетельствована модель, где показатель эргатива повторялся бы трижды, как это наблюдается в древнегрузинском. Зато сходные модели обнаруживаются в древних и некоторых современных индоевропейских языках [Lehmann 1976]. Приведенный выше пример (3) из древнегрузинского представляет собой наиболее древнюю модель, пережиточно сохранившуюся до X века. В процессе развития грузинского языка происходит постепенное устранение местоимения man сначала в препозиции, затем и в постпозиции к существительному, во много раз сокращается употребление коннектора xolo, вытесняемого другими средствами (см. ниже). Ср.: xolo mcvelman man mrkua mas [Шуш. 139: 89] «Страж же, он сказал мне»; xolo xucesman ertman hrkua mas [Шуш. 137: 37-38] «Один из священников сказал ему». Одновременно расширяется сфера употребления формы существительного на -man>-ma, развиваются другие способы обозначения топика. Ср. в некоторых грузинских диалектах: movida bič̣i dedastan~movida bič̣ma dedastan [Кизириа 1974: 90-91] «Пришел мальчик с матерью»; Х. Фенрих приводит аналогичные примеры из современной художественной литературы [Fähnrich 1967]. Например: orma dγem gaiara (e.kipiani – Цит. по: [Fähnrich 1967: 40]) «Прошло два дня». В мегрельском повествовательный падеж употребляется как с переходными, так и с непереходными глаголами: muk iыu? 1 «Что случилось?», doγuru luarsabik(u)… «Умер Луарсаб…», gam(u)ḳortu xank(u) «Прошло некоторое время», luarsabik(u) kumortu «Луарсаб пришел», luarsabis gurku aiapartxad(u) «У Луарсаба забилось сердце», luarsabik(u) micqinu «Луарсаб помрачнел». Это лишь некоторые из 44 примеров Эки Эзугбая. В лазском повествовательный падеж употребляется при любых временах переходных и непереходных глаголов, имеющих в презенсе показатель 3-го лица ед. числа -s [Климов 1999: 62]. Ср., однако: ḳočik iškwiden «Человек (определенный) тонет» и ḳoči iškwiden «Человек (неопределенный) тонет» [Тестелец 1986: 13] (во втором случае имеет место коммуникативно-односоставное предложение). В сванском употребление повествовательного падежа сходно с грузинским. 134

Все это дает нам основания дополнить схему [Ли, Томпсон 1982: 228] следующим образом:

Новые способы выражения темы и ремы в грузинском обнаружились при переводе с японского и с русского. Ср. некоторые из наших примеров: A) Танака – студент. Яп.: Танака ва гакусэй дэсу. Груз.: ṭanaḳa sṭudenṭia. Но: Это Танака - студент. Яп.: Танака-га гакусэй дэсу. Груз.: ṭanaḳaa sṭudenṭi. Аналогично: Джон – мой друг. Яп.: Джон ва ватаси-но томодати дэсу. Груз.: ǯoni čemi megobaria. Но: Это Джон мой друг. Яп.: Джон-га ватаси-но томодати дэсу. Груз.: ǯonia čemi megobari. Отец пришёл. Яп.: Тити ва кимасита. Груз.: Mama movida. Но: Пришёл отец. Яп.: Тити-га кимасита. Груз.: Movida mama. У Джона есть эти лодки. (Букв. «Джон имеет эти лодки»). Яп.: Джон ва коно кобунэ-о моттэ имасу. Груз.: ǯons akvs es navebi. Но: Эти лодки есть у Джона. (Букв. «Эти лодки имеет Джон»). Джон-га коно кобунэ-о моттэ имасу. Груз.: Es navebi ǯons akvs. Интересно отметить, что -a<aris (связка «есть») в литературе не рассматривается как признак ремы, в связи с чем изучающие грузинский язык испытывают трудности при употреблении -а. Ср. также порядок слов в грузинском языке при употреблении связки aris: tanaka studenti aris, но: tanaka aris studenti. Б) «[Петр Петрович… сидел за столом и пересчитывал пачки кредиток и серий.] Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил по комнате и делал сам себе вид, что смотрит на все эти пачки равнодушно и даже с пренебрежением» [Достоевский 1999: 294]. Груз.: andrei semionoviči ḳi, romelsac arasodes titkmis ar moep̣oveboda puli, otaxši gadi-gamodioda da ise ačvenebda tavs, vitom gulgrilad da zizγit uqurebda am pulebs [dosṭoevsḳi 1977: 452]. Частица ḳi – новообразование в грузинском, соответствующее древнегрузинскому коннектору xolo. В) «Что же касается до Софьи Семеновны лично…» [Достоевский 1999: 296]. Груз.: rac šeexeba p̣iradad sopia semionovnas… 135

[dosṭoevsḳ i 1977: 456]. Придаточные предложения в древнегрузинском в этой функции не встречаются. В переводах Достоевского на японский язык было отмечено изменение тема-рематического членения, когда в русском и грузинском темой были абстрактные существительные. Ср.: «Все эти факты и сведения подали Петру Петровичу некоторую мысль…» [Достоевский 1999: 291-292]. Груз.: qvela am pakṭma da cnobam raγaca azri čausaxa p̣eṭr p̣eṭrovics… [dosṭoevsḳ i 1977: 449]. Яп.: ру:дин ва наника омоицуйта кото-га ару расику…[Достоэфски 1966, т.2: 152]. Подобные случаи, если они окажутся многочисленными, могут служить подтверждением гипотезы Б. Комри [Comrie 1981: 121], согласно которой определенность и топик не в одинаковой степени свойственны разным разрядам существительных в разных языках и зависят от степени активности обозначаемых ими предметов. А.В. Десницкая, признававшая теорию эргативности грузинского языка, вместе с тем отмечала наличие «заколдованного круга» в этой теории, так как «номинативная» конструкция вытесняется «эргативной», хотя должно бы быть наоборот [Десницкая 1941: 132]. Относительная хронология процессов встает на свое место, если подойти к анализу материала с учетом семантической детерминанты номинативного строя и провести параллель с древними индоевропейскими языками (становление показателя номинатива), а не с эргативными севернокавказскими. Согласно теории В. Лемана [Lehmann 1976], индоевропейские языки прошли путь от модели с выдвижением топика к модели с выдвижением подлежащего через модель с выдвижением как топика, так и подлежащего. Японский язык является классическим примером такой промежуточной модели. В плане диахронии картвельские языки обнаруживают структурно-типологический изоморфизм с индоевропейскими в том отношении, что и те и другие проделали путь от активного строя в протоиндоевропейском и, соответственно, в пракартвельском непосредственно к номинативному, о чем свидетельствует, например, тот факт, что в древнегрузинском памятнике V века «Мученичество Шушаник» (Щуш. 1982) возможность выражения подлежащего повествовательным падежом ограничена не только семантикой и формой глагола-сказуемого (переходные глаголы в аористе), но и семантикой самого существительного-подлежащего, а именно: подлежащее в повествовательном падеже возможно лишь при обозначении им лица или же предмета, яв136

ления, связанного с человеком (guli «сердце», srsyli «гангрена»). О других реликтах активного строя в номинативных языках см. [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 267-319; Климов 1980: 118-164]. Обозначения груз. ед. число кор. яп.

грузинский единственное число корейский японский

Aorist DO Narr Nom SO Stat Subj Top VT

аорист прямое дополнение повествовательный падеж показатель подлежащего Субъектно-объектный падеж Статив Подлежащее Топик Переходный глагол

Источники Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. Идиот (части первая и вторая). – М.: Слово, 1999. Достоэфски Ф. Цуми то бацу {Преступление и наказание}. В 2-х томах. Т. 2. – Токио, 1966. Мерчул, Георгий. Житие св. Григория Хандзтийского // Издания факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета, № 5. Тексты и разыскания по армяно-грузинской филологии. Кн.VII. Грузинский текст, издание и перевод Н.Я.Марра. – СПб., 1911. Шуш. – И. Хуцеси. Мученичество св. царицы Шушаник // Имнайшвили И.В. Историческая хрестоматия грузинского языка со словарем, грамматическим обзором языка и таблицами. Т. 1, ч. 1. Тексты и словарь. – Тбилиси: Издательство Тбилисского университета, 1982. dosṭoevsḳi t.m. današauli da sasǯeli. targmani: ivane da ana axalšenišvilebisa {Преступление и наказание}. – tbilisi, 1977.

Литература Бехерт И. Эргативность как исходный пункт изучения прагматической основы грамматических категорий // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XI. – М.: Прогресс, 1982. – С. 411-431. Гамкрелидзе Т.В. Избранные работы по картвелологии. – Тбилиси: Издательство Тбилисского университета, 2000. Гамкрелидзе Т.В., Иванов Вяч.Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы: Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Части I-II. – Тбилиси: Издательство Тбилисского университета, 1984. 137

Десницкая А.В. Переходные и непереходные глаголы в древнеисландском языке // Ученые записки ЛГУ. Серия филологических наук. Вып. 5. – Л., 1941. – С. 117-137. Ермолаева Л.С. К вопросу о семантической детерминанте языков номинативного строя // Вопросы языкознания. № 5, 1995. – С. 60-73. Климов Г.А. Типология картвельских языков // Г.А. Климов, М.Е.Алексеев. Типология кавказских языков. – М.: Наука, 1980. – С.78-169. Климов Г.А. Лазский язык //Языки мира: Кавказские языки. – М.: Academia, 1999. – С. 59-65. Ли Ч.Н., Томпсон С.А. Подлежащее и топик: новая типология языков // Новое в зарубежной лингвистике. Вып.XI. – М.: Прогресс, 1982. – С.193-235. Новое в зарубежной лингвистике. Вып.XI. Современные синтаксические теории в американской лингвистике. Составление, общая редакция и вступительная статья А.Е. Кибрика. – М.: Прогресс, 1982. Солнцев В.М. Грамматическая структура и актуальное членение предложения (Вместо предисловия) // Восточное языкознание: Грамматическое и актуальное членение предложения. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1984 . – С. 3-10. Тестелец Я.Г. Эргативная конструкция и эргативообразное построение. АКД. – М., 1986. Comrie B. Language universals and linguistic typology. Syntax and morphology. – Chicago, 1981. Fähnrich H. Georgischer Ergativ im intransitiven Satz // Beitrage zur Linguistik und Informationsverarbeitung. №10, 1967. – S. 34-42. kiziria a. kvemdebare-semasmenlis urtiertoba kartuli enis dasavluri dialektebva mixedvit. {Субъектно-объектные отношения в западных диалектах грузинского языка} // Вопросы структуры картвельских языков. Вып.4. – Тбилиси,1974. Lehmann W. From Topic to Subject in Indo-European // Subject and Topic. – New York, San-Francisco, London: Academic Press, 1976. – P. 445 -456. Li Ch. N., Thompson S.A. Subject and Topic: a New Typology of Languages // Subject and Topic. – New York, San-Francisco, London: Academic Press, 1976. – P.457-489. Subject and Topic. Ed.: Ch.N. Li. – New York, San-Francisco, London: Academic Press, 1976. 1 Примеры на мегрельском языке, который является бесписьменным, даются в грузинской транскрипции за исключением звука, соответствующего русскому «ы» и отсутствующего в грузинском.

138

Ландер Ю.А. (ИВ РАН, Москва)

О разных морфологиях: тантынские даргинские локативные формы 1 Lander Yu.A.

On different morphologies: Tanti Dargwa locative forms This paper explores complex locative forms in Tanti Dargwa, a Northeast Caucasian language spoken in Daghestan. It is argued that the construction of Tanti locative forms is partly based on incorporation of nominal stems into locative markers and involves both layered and template morphology. I conclude that the layered and template kinds of morphology need not be strictly contrasted within a single word.

Введение: разные морфологии Одна из тем, постоянно всплывающих в теоретической и описательной литературе по морфологии, связана с противопоставлением позиционной морфологии (англ. template morphology) и уровневой морфологии (англ. layered morphology); см., в частности, [Simpson, Withgott 1986; Inkelas 1993; Stump 1997; 2006; Rice 2000; Hyman 2003]. В первом приближении позиционная морфология характеризуется тем, что морфеме в словоформе соответствует определенная позиция в матрице, заданной для морфологического класса, к которому эта словоформа принадлежит; соответственно, морфема занимает заранее определенную позицию в матрице. Уровневая морфология в свою очередь подразумевает, что в порядке деривации словоформы морфема присоединяется к некоторому морфологическому материалу, возможно, производному от прочих дериваций. Проиллюстрируем это противопоставление на примере двух возможных трактовок известной универсалии Дж. Гринберга: «Там, 139

где присутствуют морфемы числа и падежа и обе они следуют за именной основой или обе предшествуют ей, морфема числа почти всегда находится между именной основой и морфемой падежа» (универсалия 39 в [Greenberg 1963/1970: 140]). Позиционный подход, повидимому, должен предположить, что во всех языках, морфологически маркирующих число и падеж, имена строятся в соответствии с одной из двух a priori постулируемых матриц; ср. Рис. 1. ...

Число

Падеж

Падеж

Число

...

Рис. 1. Матрицы, определяющие порядок маркеров числа и падежа

Уровневый подход устанавливает порядок показателей числа и падежа через последовательность применения операций: если число в данном морфосинтаксическом контексте релевантно, маркирование падежом производится только для единиц, маркированных по числу. Таким образом, в отличие от картины, полученной при позиционном представлении, комбинации основы (и, может быть, каких-то других аффиксов) и показателя числа получают право на самостоятельное существование. Это право находит подтверждение в языках, где такие комбинации могут выступать в качестве исходных единиц для дериваций, не связанных с падежным управлением, – как в следующем абхазском примере, где глагольные показатели времени и финитности присоединяются к именному показателю множественного числа (отличному от аналогичных глагольных показателей): (1) arjə z-dər-wa st’˳ədentʼ-c˳a-w-pʼ этот REL.A-знать-PRS студент-PL-PRS-FIN:STAT ‘Это знают СТУДЕНТЫ.’ (Букв.: ‘Те, кто это знают, – студенты-есть.’) Существенно, что в современной литературе позиционная морфология и уровневая морфология предстают уже не как способы описания, но как объективные характеристики морфологических явлений. При этом уровневый подход принимается в качестве более сильного: как отмечает один из теоретиков позиционного подхода Г. Стамп, «характеризация аффиксальной системы как позиционной имплицирует, что никакого независимого объяснения порядка ее аффиксов не существует» («labeling a system of affixal morphology as templatic implies that there is no independent explanation for the ordering of its affixes») [Stump 2006: 559]. Это, разумеется, соответствует общему примату мотивированных представлений над немотивирован140

ными: позиционная модель, вообще говоря, не является мотивированной, в то время как в уровневом представлении место и появление морфемы обычно мотивировано ее функцией. Но помимо немотивированности, в литературе выделялись и другие признаки позиционной морфологии (см., например, [Simpson, Withgott 1986] и обзоры в [Rice 2000; Stump 2006]), из которых для нас будут важны два: (i) отсутствие аффикса в некотором слоте может быть парадигматически противопоставлено присутствию аффиксов и иметь конкретную семантику; (ii) дистрибутивные морфосинтаксические свойства целого при позиционной морфологии не могут определяться какой-либо одной морфемой (как это имеет место в уровневой морфологии, например, когда номинализатор, присоединяющийся к глагольной основе определяет именные дистрибутивные свойства целого). В одной словоформе могут присутствовать и позиционная и уровневая морфология, но с этим, как считается, связаны некоторые закономерности. Так, в [Stump 1997] предлагается считать, что словоизменение всегда задействует позиционную морфологию. Классическим примером в этом отношении выступают юпикские языки, в которых имеются две морфологические зоны – «деривационных» аффиксов, представляющих уровневую морфологию, и словоизменения, обнаруживающего признаки позиционной морфологии. Как показано в [Mithun 2000], переосмысление некоторых деривационных морфем в качестве словоизменительных привело в этих языках к тому, что эти морфемы переместились в словоизменительную зону и стали обнаруживать свойства позиционной морфологии. Таким образом, можно было бы предположить, что позиционная и уровневая морфология внутри словоформы строго разграничены. В настоящей работе мы попытаемся опровергнуть два высказанных выше допущения. Во-первых, мы покажем, что парадигматически противопоставленные формы не обязательно образуются позиционной морфологией. Во-вторых, мы продемонстрируем пример тесного взаимодействия позиционной и уровневой морфологии. Материалом для нашего исследования послужат локативные формы имени в тантынском даргинском, одном из идиомов даргинской группы нахско-дагестанских языков. Раздел 1 представляет собой краткое введение в тантынскую именную морфологию в целом и в образование локативных форм в частности; в разделах 2–4 обсуждаются разные этапы их построения; в Заключении формулируются важнейшие выводы. 141

1. Тантынская даргинская именная морфология и локативные формы Хотя традиционно даргинская группа нахско-дагестанской семьи описывается как состоящая из одного языка, в действительности она включает множество сильно различающихся и зачастую не взаимопонимаемых идиомов. Описываемый здесь идиом – тантынский даргинский – представлен в селе Танты Акушинского района Республики Дагестан. Согласно работе [Гасанова 1971], он относится к «цудахарскому диалекту даргинского языка», а согласно [Коряков 2006] – к «гапшима-бутринскому языку даргинской группы». В целом даргинские языки характеризуются левым ветвлением: порядок слов в предложении допускает значительное варьирование, но сказуемое чаще располагается в конце, определение предшествует определяемому. Именная морфология по большей части агглютинативная. Как и для многих других дагестанских языков, для даргинских удобно противопоставлять формы грамматических падежей и локативные формы 2. Грамматических падежей в тантынском пять (в других даргинских идиомах бывает и больше и меньше), пример парадигмы грамматических падежей для единственного числа имени qːatːa ‘русло реки, ущелье’ представлен в Табл. 1. Падеж Абсолютив Эргатив Генитив Датив Комитатив

‘русло реки, ущелье’ qːatːa qːatːa-li qːatːa-la, qːatːa-l-la qːatːa-ž, qːatːa-li-ž qːatːa-cːele, qːatːa-li-cːele

Таблица 1. Образец парадигмы грамматических падежей

В единственном числе падежные маркеры грамматических падежей за исключением абсолютива и эргатива могут присоединяться к показателю косвенной основы -li; эта морфема иногда факультативна. Во множественном числе все падежи кроме абсолютива следуют за суффиксом множественного числа и показателем косвенной основы -а; ср. dis-b-a-li [нож-PL-OBL-ERG]. Склонение местоимений обнаруживает некоторые особенности. Помимо грамматических падежей, в тантынском имеется несколько серий локативных форм, которые тоже могут (в единственном числе) или должны (во множественном числе) образовываться от 142

основ, включающих косвенный суффикс. Как правило, подобные формы включают три специальных показателя – маркер локализации, ориентив и директив. Пример локативной формы в контексте дан в (2): nikʼi-se mašː-urb-a-cːe-r-kale маленький-ATR хутор-PL-OBL-IN1-EL-DOWN caˁħna=b=ič-ib-le sa=b. соединяться=N=LV:PF-PRET-CONV COP=N ‘(Село) из маленьких хуторов соединилось.’

(2)

Представленная в (2) форма mašː-urb-a-cːe-r-kale ‘из хуторов’ включает, в частности, показатель локализации IN1 ‘в’ -cːe, элативный маркер ‘из’ -r и директив -kale ‘вниз’. Инвентарь показателей локализации, директивов и локативов показан в Табл. 2. Локализация SUPER SUB1 ANTE

Ориентивы

(-ja) ‘на’

латив

LAT (-Ø)

Директивы UP

(-ha(le)) ‘вверх’

(-gu) ‘под’

‘движение к’

DOWN

(-sa) ‘перед’

элатив

HITHER

EL

(-r)

APUD1

(-šːu) ‘у’

‘движение от’

APUD2

(-hira) ‘около’

эссив ESS (=CL) ‘нахождение’

IN1

(-cːe) ‘в’

IN2

(-ħe) ‘внутри’

(-ka(le)) ‘вниз’

(-se(le) / -sale) ‘сюда’

THITHER

‘туда’

(-de(le) / -dale)

3

Таблица 2. Показатели локализации, ориентивы и директивы

Несмотря на широкую сочетаемость морфем разных классов друг с другом и кажущуюся вариативность форм, на них накладываются некоторые ограничения: – показатель эссива (классно-числовой показатель) не сочетается с директивами (вероятно, в силу несочетаемости семантики), – показатель элатива (-r) в норме требует наличия показателя директива (но см. Заключение), – вариант директивов с сегментом /le/ обязателен в лативных формах и факультативен в элативных, – варианты директивов -sale и -dale наблюдаются только в лативных формах. 143

Кроме того, у некоторых имен есть дополнительные формы локализаций и, по-видимому, для всех (или большинства) имен имеются особые показатели POST ‘сзади’ и SUB2 ‘под’ (см. раздел 3.4 и сноску 10). В целом для каждого имени теоретически может быть образовано не менее 75 форм для каждого числа без учета разного классного согласования в эссивных формах; см. Приложение, показывающее локативные формы имени ‘гора’, которое, впрочем, включает дополнительную серию. Морфемы, принадлежащие разным семантическим классам, не являются равноправными и независимыми друг от друга. Рассмотрим следующий пример: (3)

četːi-d=at-ur ставить-N.PL=LV:PF-PRET

qʼuš-me—ra нога-PL(ABS)—ADD

qaˁb-li-ja-r-kale шея-OBL-SUPER-EL-DOWN ‘Он поставил ноги сверху через шею и...’ Локативная форма qaˁb-li-ja-r-kale включает показатель локализации SUPER, маркер элатива ‘из’ и директивный суффикс ‘вниз’ и имеет значение ‘сверху вниз через шею’. Существенно, что ориентивное значение определяется относительно локализации – речь идет о движении с верхней части шеи, а не просто о движении от шеи 4. Таким образом, ориентив не интерпретируется независимо, а значит, при образовании сложных локативных форм морфемы каким-то образом взаимодействуют. Этому взаимодействию и посвящены дальнейшие разделы. 2. Ориентация Вопреки расположению аффиксов представляется наиболее удобным начать рассмотрение статуса показателей морфологических процессов, ответственных за построение локативных форм, с категории ориентации. На наш взгляд, существуют убедительные свидетельства в пользу того, что этой категории в тантынских локативных формах 144

соответствует специальная морфологическая позиция. Прежде всего заметим, что место выражения ориентации строго определено: ее показатели появляются в конце локативной словоформы, перед директивными суффиксами (если таковые в словоформе имеются). Кроме того, одно из ориентивных значений, а именно латив (‘движение к/в’), выражается нулем, т. е. значимым отсутствием морфемы; ср.: (4)

šːiχal-li-cːe-kale

d=uč-ib—da

Шихал-OBL-IN1-DOWN 1/2PL=вести.PF-PRET—1 ‘Нас повезли в Шихал.’ Форма šːiχal-li-cːe-kale содержит только показатель локализации и директив; отсутствие ориентива указывает на то, что речь идет о движении в Шихал (а не о нахождении там или движении оттуда). Заметим, что немаркированность лативного значения в данной парадигме с типологической точки зрения несколько неожиданна, поскольку обычно это значение получает явное выражение 5 . Однако это же не позволяет считать, что в примерах вроде (4) ориентация не специфицирована вовсе, а лативное значение возникает по умолчанию 6. Следовательно, отсутствие ориентива, действительно, является значимым. Как указывалось выше, такое выражение является типичным для позиционной морфологии. Еще более весомым аргументом в пользу существования специальной морфологической позиции, в которой выражается категория ориентации, является то, что морфема может получить функцию выражения ориентации именно благодаря присутствию в данном слоте. Так, в качестве маркера эссива выступает классно-числовой показатель, согласующийся с абсолютивом; ср. (5), где эссивная форма ‘дóма’ 7 согласуется по среднему (неличному) классу: (5)

žumaˁʡ-li qʼ˳aˁl quli=b b=alt-un Жума-ERG корова(ABS) дом+LOC=N N=оставлять.IPF-PRET ‘Жума оставляла корову дома.’

Очевидно, что классно-числовой показатель имеет здесь эссивную функцию исключительно благодаря тому, где он располагается; так, в (5) тот же самый показатель маркирует и согласование в глаголе, выступая там уже в качестве префикса. Категория ориентации является обязательной для всех словоформ, содержащих показатель локализации. Эта обязательность, ес145

тественно, и делает возможным нулевое выражение лативного значения; она же указывает на то, что ориентация представляет собой категорию словоизменительную. При этом класс форм, требующих выражения ориентации, включает не только формы, имеющие специфическую морфологию, указывающую на локализацию, но также и некоторые другие слова, исходно имеющие сильный локативный компонент в семантике. Так, ориентивы присоединяются к некоторым топонимам (ср. форму aqušːa-r-ka ‘из Акуши вниз’ в примере 6) и локативным наречиям/послелогам (ср. классный показатель в эссивной функции в примере 7): (6) dila č’al juldaš aqušːa-r-ka ʡaˁnčːi-le-ħe я:GEN два друг(ABS) Акуша-EL-DOWN Махачкала-OBL-IN2 ag-ur идти.PF-PRET ‘Двое моих друзей уехали в Махачкалу через Акушу.’ sala=d šluz-une d=irχ˳-i. перед=N.PL шлюз-PL(ABS) N.PL=становиться.IPF-HAB ‘Раньше (букв. перед) шлюзы были.’ В разделе 3.3 мы увидим, что отсутствие жесткой привязанности категории ориентации к категории локализации проливает свет и на природу последней. (7)

3. Локализация Показатели локализации, очевидно, могут быть уподоблены суффиксам грамматических падежей, поскольку, как и последние, они следуют непосредственно после основы (часто – после маркера косвенной основы) и, кроме того, находятся с падежными аффиксами в отношении дополнительного распределения. Последнее может явиться аргументом в пользу того, что показатели падежа и локализации занимают одну морфологическую позицию, т. е. представляют позиционную морфологию. Тем не менее, как мы увидим далее, адекватность такого представления вовсе не очевидна. 3.1. Нерегулярные локализации Помимо регулярных локализаций, представленных выше, в тантынском даргинском встречаются локализации нерегулярные, привязанные к конкретным основам. Точная семантика их не иссле146

дована. Предположительно они (или по крайней мере часть из них) выражают локативное значение, которое для описываемого объекта стандартно и возникает по умолчанию; ср. (8), который показывает, что такие локализации могут быть взаимозаменимы с обычными локализациями. В отдельных случаях «обобщенные» локализации требуют нереферентного употребления (ср. примеры (9a) с регулярной локализацией SUPER и (9b) с нерегулярной локализацией). (8)

hil

niqːi-ni-r-ka

/

niqːi-le-ħe-r-ka

тот(ABS) пещера-LOC-EL-DOWN пещера-OBL-IN2-EL-DOWN tːura-uq-un PRV-идти.PF-PRET ‘Он вышел из пещеры.’ (9)

a. tːurzam dubur-li-ja=b отара(ABS) гора-OBL-SUPER=N ‘Отара – на горе.’

sa=b COP=N

b. tːurzam dubre=b sa=b отара(ABS) гора+LOC=N COP=N ‘Отара – в горах (а не на равнине).’ Нерегулярные локализации могут образовываться разными способами. Иногда они имеют собственный суффикс – -na (10a) или -ni (10b)–(10c) 8. В других случаях локативная форма связывается с модификацией основы (10d)–(10g); эти примеры, правда, тоже исторически могли бы восходить к суффиксации: (10)

a. b. c. d. e. f. g.

kisa ‘карман’ ducːa ‘лес’ niqːi ‘пещера’ qali ‘дом’ dubur ‘гора’ šːi ‘село’ qalži ‘крыша’

> > > > > > >

kis-na ducːa-ni niqːi-ni quli dubre šːa qalže

‘в карман’ ‘в лес’ ‘в пещеру’ ‘домой’ ‘на гору’ ‘в село’ ‘на крышу

Наконец, как уже упоминалось выше, отдельные имена образуют локативные формы без видимых сегментных изменений; ср. ʡaˁmza ‘угол, в угол’; ʡaˁmza=b [угол=N] ‘в углу’. При этом зафиксированы случаи смещения ударения. В (11) представлена минималь147

ная пара, демонстрирующая абсолютивное и локативное (лативное) употребления слова dirqʼa ‘поляна’: в первом случае ударение падает на первый слог, а во втором – на последний: (11)

a. dírqʼa če-b=ig-ul—da поляна(ABS) PRV-N=видеть.IPF-PRS—1 ‘Я вижу ровную поляну.’ b. du dirqʼá qʼ˳-an-na—da я:ABS поляна(LOC) идти-POT-CONV—1 ‘Я иду на ровную поляну.’

Привязанность показателей к конкретным лексемам и наличие форм, образованных путем модификации основы, противоречат позиционной модели, согласно которой наличие морфологической позиции и кандидаты на ее заполнение определяются не для отдельной лексемы, а для класса слов. Напротив, уровневая модель, безусловно, допускает возможность нестандартных форм, функционально аналогичных уровневым деривациям. 3.2. Семантическая нерегулярность Выбор «регулярных» локализаций тоже порою определяется лексически, так что употребление необычной локализации может приводить к семантическим сдвигам, как в (12b), где достаточно частотная локализация IN1 дает совершенно неожиданное прочтение (ср. с примером (12а), представляющим стандартную локализацию): (12)

a. klub-le-ħe=b suˁħbaˁt b=arq’-ib праздник(ABS) N=делать-PRET клуб-OBL-IN2=N ‘В клубе провели концерт.’ b. du klub-li-cːe w=aš-ib—da я:ABS клуб-OBL-IN1 M=ходить.IPF-PRET—1 ‘Я ходил на строительство клуба.’

Другой пример лексической обусловленности конкретного значения, выражаемого локализацией, демонстрируют примеры (13), которые, подобно предыдущей паре, показывают различие между близкими локализациями IN2 и IN1: 148

(13)

a. šːi-le-ħe=b

se

χabar

če=b—a

что рассказ(ABS) EXST=N—Q село-OBL-IN2=N ‘Какие новости в селе?’ (Говорящий находится в селе.) b. šːi-li-cːe=b

se

χabar

če=b—a

что рассказ(ABS) EXST=N—Q село-OBL-IN1=N ‘Какие новости в селе?’ (Говорящий находится вне села.) Естественно, выбор между локализациями IN1 и IN2 во многом может быть связан с перспективой говорящего. Но то, насколько этот выбор обусловлен перспективой, определяет лексическая основа. Как кажется, подобная семантическая непредсказуемость не предусмотрена позиционной моделью, при которой аффиксы и основы не могут взаимодействовать непосредственно, иначе как через посредство заданной морфологической конструкции. Без особых допущений (вроде разведения морфологии и семантики) позиционная морфология не может справиться и с идиоматическими сочетаниями аффиксов и основ, поскольку такие сочетания должны храниться как целое, а значит, не включают требуемые моделью морфологические позиции. 3.3. Изменение формального класса Хотя традиционно локализация, как и ориентация, описывается среди словоизменения, в последнее время в этом были высказаны сомнения. Так, А.Е. Кибрик [2003: Гл. 12] (см. также [Kibrik 2003]) демонстрирует, что в части языков Дагестана показатели локализации выступают скорее в качестве деривационных средств, образующих отыменные локативные наречия. Судя по всему, это заключение в какой-то степени применимо и к даргинским локализациям. Очевидно, что наличие особой словоизменительной категории ориентации вкупе с тем, что формы, образуемые показателями локализации, получают общую локативную синтаксическую функцию с наречиями/послелогами и топонимами, позволяет выделить локативные формы, послелоги и топонимы в единый формальный класс. В таком случае надо признать, что показатели локализации могут менять класс слова – определять дистрибутивные морфосинтаксические свойства всей словоформы, что, как указывалось во Введении, является несомненным признаком уровневой морфологии. 149

Это не значит, что суффиксы локализации представляют собой каноническое словообразование, создание новых лексем, которые должны включаться в словарь. Несмотря на наличие нерегулярных локативных форм, которые обсуждались выше, существуют свидетельства в пользу того, что локативные формы нередко образуются в процессе речи и не являются фиксированными. В частности, многие формы с локализациями даже у одного носителя могут выступать то с показателем косвенной основы, то без него; ср. зафиксированные при сборе словарного материала эссивные формы локализации SUPER: (14)

žižg˳a daˁqi ħuna jabu qːarčiʁa kisa uncːa χuri

‘нарыв’ ‘рана’ ‘шрам’ ‘конь’ ‘сокол’ ‘карман’ ‘дверь’ ‘скала’

> > > > > > > >

žižg˳a-ja=b, žižg˳a-li-ja=b daˁqi-ja=b, daˁqi-li-ja=b ħuna-ja=b, ħuna-li-ja=b jabu-ja=b, jabu-li-ja=b qːarčiʁa-ja=b, qːarčiʁa-li-ja=b kisa-ja=b, kisa-li-ja=b uncːa-ja=b, uncːa-li-ja=b χuri-ja=b и χuri-li-ja=b

3.4. Инкорпорация? В языках мира встречается морфологический процесс, который (i) продуктивен и может происходить в процессе речи, (ii) тесно связан с лексической семантикой и легко ведет к лексикализации, (iii) определяет синтаксическую и морфологическую сочетаемость сложного конструкта через соответствующие характеристики одного из участников, – это инкорпорация, «морфологическое объединение (compounding) слова (в типичном случае – глагола или предлога/послелога) и другого элемента (в типичном случае – имени, местоимения или наречия)» [Geurdts 2001: 84] 9. В нашем случае можно допустить, что именная основа инкорпорируется в некоторый элемент с локативной семантикой, имеющий характеристики, аналогичные тем, что обнаруживаются у (некоторых) топонимов и наречий, в частности, морфологическую категорию ориентации. Какой бы парадоксальной ни казалась бы эта гипотеза, она находит сразу несколько подтверждений. Во-первых, некоторые показатели локализации имеют соотносимые локативные наречия/послелоги; соответственно, так наз. «форма локализации» может пони150

маться как результат инкорпорации имени в послелог (при этом, впрочем, послелог получает особую «связанную» форму). Ср. (15) с послелогом sala ‘перед’ и локализацией ANTE и пару примеров (16) и (17), первый из которых демонстрирует конструкцию с послелогом gu ‘под’, а второй – конструкцию со связанным показателем локализации SUB1 -gu: (15)

dila jurt dubur-la sala=b / dubur-li-sa=b я:GEN дом(ABS) гора-GEN перед=N гора-OBL-ANTE=N sa=b=i COP=N ‘Мой дом – перед горой.’

(16)

šluz-la gu-r-ka d=ax-u-se šin-na шлюз-GEN под-EL-DOWN N.PL=ходить.IPF-PRS-ATR вода-GEN ‘воды, текущей из-под шлюза вниз’

(17)

kːata ustur-li-gu-r-se tːura=b-uq-ub кошка(ABS) стол-OBL-SUB1-EL-HITHER PRV=N-идти.PF-PRET ‘Кошка вылезла из-под стола.’

Во-вторых, возникновение аналогичных комплексов можно наблюдать и синхронно. Как показывает Табл. 2 в разделе 1, в тантынском отсутствует локализация POST ‘сзади’, соотносимая с другими локализациями. Для выражения соответствующего значения используется наречие/послелог hitːi ‘потом, после’: (18)

rasul murat-la hitːi w=ax-ul-le sa=j Расул(ABS) Мурат-GEN после M=идти.IPF-PRS-CONV COP=M ‘Расул идет за Муратом.’

Вместе с тем основа (косвенная – если таковая отличается от простой) может инкорпорироваться в hitːi; так, следующие два выражения оказываются эквивалентны: a. dila hitːi b. damži-hitːi я:GEN после я:OBL-после ‘сзади меня’ Поведение инкорпорирующего послелога отличается от обычных суффиксов локализации; например, он не сочетается с классным показателем и показателями ориентации, а также не встречается в неэссивном значении: (19)

151

(20)

ʁ˳ara-hitːi насест-после ‘за насестом’

*ʁ˳ara-hitːi=b насест-после=N

*ʁ˳ara-hitːi-ka(le) насест-после-DOWN

Поскольку морфема ‘после’ отличается от показателей локализации, хотя и входит вместе с ними в одну семантическую парадигму, по-видимому, можно сделать вывод, что морфологический процесс, в котором участвуют эти показатели, ими не ограничивается. Более того, пример конструкции с hitːi, где морфологическая вершина может быть отождествлена с синтаксически автономной единицей, наглядно показывает, что этот процесс действительно удобно считать частным случаем инкорпорации 10. Сказанное возвращает нас к проблеме соотношения образования локативных форм и прочих падежных форм. В связи с этим заметим, что хотя обсуждение вопросов построения тантынских форм грамматических падежей выходит за рамки данной статьи, типологические наблюдения показывают, что морфологическое падежное маркирование как вид морфологического процесса действительно обнаруживает значительные сходства с инкорпорацией (см. подробнее [Lander 2010]). 4. Директивы Директивы обладают особыми свойствами по сравнению с показателями локализации и ориентации, причем свойства эти указывают на их принадлежность к уровневой морфологии. Во-первых, директивы возможны только в элативных и лативных формах и невозможны в эссивных. Это ограничение, конечно, связано с семантикой директивов, которые характеризуют направление движения, в то время как эссивные формы в норме указывают на отсутствие движения. Тем не менее описание такой несочетаемости удобнее строить в рамках уровневой модели, в которой директивы накладывают ограничения на то, к чему они присоединяются, чем в рамках позиционной модели, в которой подобные ограничения должны объясняться запретом на формально допустимые структуры. Во-вторых, форма директивов зависит от прочих участников морфологической конструкции. Так, все директивы имеют краткий и полный вариант, последний образуется добавлением сегмента /le/, 152

синхронно, по-видимому, не выделяемого в качестве морфемы с собственным значением. Кроме того, у части носителей наблюдается вариативность между полными вариантами директивов HITHER и THITHER с огласовкой /a/ и с огласовкой /e/ в первом слоге; ср. -sele/-sale ‘сюда’ и -dele/-dale ‘туда’. При этом варианты с огласовкой /a/ наблюдаются только в лативных формах (но не в элативных!), и только эти формы требуют полных директивов (ср. невозможность *šːi-li-ja-ha [село-OBL-SUPER-UP] при допустимом šːilijahale [село-OBL-SUPER-UP]). Какие-либо морфонологические правила, объясняющие данные явления, неизвестны, поэтому естественно полагать, что выбор полного или краткого варианта, равно как и варианта с той или иной огласовкой производится при присоединении директива и не является результатом действия какого-либо «внешнего» правила, запрещающего формы, допустимые морфологической структурой (как этого требовала бы позиционная морфология). С уровневым подходом, на первый взгляд, не очень согласуется то, что директивы, как правило, трактуются как обязательные в элативных формах. Соответственно, здесь для директивов было бы удобно постулировать отдельный слот. В действительности, однако, введение такого слота невозможно уже потому, что в позиционной модели конкретное заполнение слота, по-видимому, не может приводить к возникновению нового слота и, следовательно, директивная морфологическая позиция должна быть независима от элативного суффикса. Более вероятной кажется другая гипотеза, согласно которой элативные формы в настоящее время попросту не являются синтаксически автономными (за некоторыми исключениями – см. следующий раздел) и поэтому требуют дополнительного показателя; в какой-то степени тантынский элатив может быть уподоблен русскому предложному падежу, маркирующему формы, которые не употребляются без предлогов. В связи с этим важно подчеркнуть, что несмотря на кажущуюся зависимость от показателей ориентации, директивы присоединяются не к ним в отдельности, а к целым формам, включающим как указание на локализацию, так и указание на ориентацию. В отличие от показателей локализации и ориентации, директивы не привносят принципиально важную информацию, определяющую роль участника, но лишь уточняют уже имеющуюся: фактически сообщение о движении относительно локализации уже имеется 153

в той части словоформы, к которой присоединяются директивы, так что последние лишь специфицируют направление движения относительно другой точки отсчета 11. В отличие от показателей локализации, они не определяют класс слова. Таким образом, в семантической композиции формы директивы имеют функцию, аналогичную сирконстантам в композиции предложения. Заключение С учетом сказанного в предшествующих разделах построение сложных локативных форм в тантынском даргинском может быть изображено, как на Рис. 2:

N-stem

Loc

О

+

Dir

Рис. 2. Организация сложной локативной словоформы (N-stem – именная основа, Loc – показатель локализации, O – показатель ориентации, Dir – директивный показатель)

Здесь именная основа инкорпорирована в показатель локализации, который сам занимает первую позицию в матрице, к которой относится также показатель ориентации. Наконец, ко всему этому конструкту присоединяется директив. Хотя именная основа здесь «запрятана» достаточно глубоко, очевидно, что в большинстве случаев она остается наиболее существенной с семантической точки зрения и несет основную информационную нагрузку. Это связано с тем, что показатели локализации довольно сильно грамматикализованы и тем самым имеют во многом вспомогательную функцию. При этом тантынские локативные формы, как кажется, представляют собой хорошее доказательство того, что построение парадигматически противопоставленных форм вовсе не обязательно подразумевает использование позиционной морфологии, вопреки [Stump 1997]. 154

Тем не менее весьма вероятно, что парадигматически построенное словоизменение все же имеет тенденцию к выражению позиционной морфологией. Так, сказанное выше относится прежде всего к собственно пространственным употреблениям рассмотренных форм. Однако локативные формы в тантынском даргинском встречаются и в других функциях; ср. следующие примеры: (21)

nuxa urcul-li-ja мы:ABS дрова-OBL-SUPER ‘Мы пошли за дровами.’

ag-ur—da идти.PF-PRET—1

(22)

dam ʡuˁmaˁr-li-ja-r-ha sːakːa χabur-te я:DAT Омар-OBL-SUPER-EL-UP новый рассказ-PL(ABS) d=aqʼ-ib—da N.PL=слышать.PF-PRET—1 ‘Я услышал новости об Омаре.’

(23)

hit χuri-ja-r haq-le sa=j тот(ABS) скала-SUPER-EL высокий-ADV COP=M ‘Он выше скалы.’

(24)

musa-sa-r uruχ-irq-aˁr Муса-ANTE-EL страх-[M]бить.IPF-TH ‘(Он) боится Мусу / парня.’

(25)

rasul-li duraˁ-li-cːe-r žuž s-asː-ib Расул-ERG парень-OBL-IN1-EL книга(ABS) PRV-брать-PRET ‘Расул взял у парня книгу.’

Заметим, что последние три примера демонстрируют исключительное явление – использование элативных форм без директивов, допустимое с локализацией SUPER при выражении объекта сравнения (23), с локализацией ANTE при выражении стимула при глаголе ‘бояться’ (24), с локализацией IN1 при выражении источника при глаголе ‘брать’ (25) (последнее встречается также при маркировании каузируемого в каузативных конструкциях). Возможность употребления подобных форм в данных контекстах, вероятно, объясняется сильной грамматикализованностью данных конструкций, зафиксировавших подобное оформление до того, как для элативных форм появилось требование присутствия директивов (см. [Ганенков, Ландер (в печати)]). В примерах (21)–(25) сочетания суффиксов локализации и ориентации, по-видимому, не могут быть заменены на другие, т.е. по 155

сути ведут себя как единые маркеры. Более того, не исключено, что такие сочетания как раз допускают трактовку в рамках позиционной модели и для них, как и для маркеров синтаксических падежей, можно постулировать отдельную морфологическую позицию. Как кажется, это объясняется их более сильной грамматикализацией и отсутствием семантической прозрачности. В то же время даже в таких условиях как для такого маркирования, так и для аффиксов синтаксических падежей нельзя исключить и возможность уровневого описания. Это в свою очередь показывает, что уровневая и позиционная морфология могут быть вовсе не так кардинально противопоставлены, как это изображается в литературе. В этом свете не удивительно и то, что, как показывают тантынские локативные формы, позиционная и уровневая морфология вовсе не должны строго разграничиваться в пределах одного слова, но могут взаимодействовать, причем думается, что подобное взаимодействие не является исключением и может быть широко распространено. Приложение. Локативные формы единственного числа имени dubur ‘гора’ 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18.

dubre dubrekale dubrehale dubresele, dubresale dubredele, dubredale dubre=b dubrerka(le) dubrerha(le) dubrerse(le), dubrersale dubrerde(le), dubrerdale duburlija duburlijakale duburlijahale duburlijasele, duburlijasale duburlijadele, duburlijadale duburlija=b duburlijar duburlijarka(le) 156

LOC-LAT LOC-LAT-DOWN LOC-LAT-UP LOC-LAT-HITHER LOC-LAT-THITHER LOC-ESS LOC-EL-DOWN LOC-EL-UP LOC-EL-HITHER LOC-EL-THITHER SUPER-LAT SUPER-LAT-DOWN SUPER-LAT-UP SUPER-LAT-HITHER SUPER-LAT-THITHER SUPER-ESS SUPER-EL SUPER-EL-DOWN

19. 20. 21. 22. 23. 24. 25. 26. 27. 28. 29. 30. 31. 32. 33. 34. 35. 36. 37. 38. 39. 40. 41. 42. 43. 44. 45. 46. 47. 48. 49. 50. 51. 52. 53. 54. 55.

duburlijarha(le) duburlijarse(le), duburlijarsale duburlijarde(le), duburlijardale duburligu duburligukale duburliguhale duburligusele, duburligusale duburligudele, duburligudale duburligu=b duburligurka(le) duburligurha(le) duburligurse(le), duburligusale duburligurde(le), duburligurdale duburlisa duburlisakale duburlisahale duburlisasele, duburlisasale duburlisadele, duburlisadale duburlisa=b duburlisar duburlisarka(le) duburlisarha(le) duburlisarse(le), duburlisarsale duburlisarde(le), duburlisardale duburlišːu duburlišːukale duburlišːuhale duburlišːusele, duburlišːusale duburlišːudele, duburlišːudale duburlišːu=b duburlišːurka(le) duburlišːurha(le) duburlišːurse(le), duburlišːursale duburlišːurde(le), duburlišːurdale duburlihira duburlihirakale duburlihirahale 157

SUPER-EL-UP SUPER-EL-HITHER SUPER-EL-THITHER SUB1-LAT SUB1-LAT-DOWN SUB1-LAT-UP SUB1-LAT-HITHER SUB1-LAT-THITHER SUB1-ESS SUB1-EL-DOWN SUB1-EL-UP SUB1-EL-HITHER SUB1-EL-THITHER ANTE-LAT ANTE-LAT-DOWN ANTE-LAT-UP ANTE-LAT-HITHER ANTE-LAT-THITHER ANTE-ESS ANTE-EL ANTE-EL-DOWN ANTE-EL-UP ANTE-EL-HITHER ANTE-EL-THITHER APUD1-LAT APUD1-LAT-DOWN APUD1-LAT-UP APUD-LAT-HITHER APUD1-LAT-THITHER APUD1-ESS APUD1-EL-DOWN APUD1-EL-UP APUD1-EL-HITHER APUD1-EL-THITHER APUD2-LAT APUD2-LAT-DOWN APUD2-LAT-UP

56. 57. 58. 59. 60. 61. 62. 63. 64. 65. 66. 67. 68. 69. 70. 71. 72. 73. 74. 75. 76. 77. 78. 79. 80. 81. 82. 83. 84. 85.

duburlihirasele, duburlihirasale duburlihiradele, duburlihiradale duburlihira=b duburlihirarka(le) duburlihirarha(le) duburlihirarse(le), duburlihirarsale duburlihirarde(le), duburlihirardale duburlicːe duburlicːekale duburlicːehale duburlicːesele, duburlicːesale duburlicːedele, duburlicːedale duburlicːe=b duburlicːer duburlicːerka(le) duburlicːerha(le) duburlicːerse(le), duburlicːersale duburlicːerde(le), duburlicːerdale duburleħe duburleħekale duburleħehale duburleħesele, duburleħesale duburleħedele, duburleħedale duburleħe=b duburleħerka(le) duburleħerha(le) duburleħerse(le), duburleħersale duburleħerde(le), duburleħerdale duburlihitːi duburligutːi

APUD2-LAT-HITHER APUD2-LAT-THITHER APUD2-ESS APUD2-EL-DOWN APUD2-EL-UP APUD2-EL-HITHER APUD2-EL-THITHER IN1-LAT IN1-LAT-DOWN IN1-LAT-UP IN1-LAT-HITHER IN1-LAT-THITHER IN1-ESS IN1-EL IN1-EL-DOWN IN1-EL-UP IN1-EL-HITHER IN1-EL-THITHER IN2-LAT IN2-LAT-DOWN IN2-LAT-UP IN2-LAT-HITHER IN2-LAT-THITHER IN2-ESS IN2-EL-DOWN IN2-EL-UP IN2-EL-HITHER IN2-EL-THITHER POST SUB2

Обозначения в глоссах A – агенс; ABS – абсолютив; ADD – аддитивная частица; ADV – адвербиальный показатель; ANTE – локализация ‘перед’; APUD – 158

локализации ‘около’; ATR – «атрибутивный показатель»; CONV – конверб; COP – связка; DAT – датив; DOWN – директив ‘вниз’; EL – элатив; ERG – эргатив; ESS – эссив; EXST – бытийный глагол; FIN – финитная форма; GEN – генитив; HAB – хабитуалис; HITHER – директив ‘сюда’; IN – локализации ‘в’; IPF – несовершенный вид; LAT – латив; LOC – локатив; LV – служебный глагол; M – мужской класс; N – неличный класс; OBL – показатель косвенной основы; PF – совершенный вид; PL – множественное число; POT – показатель основы потенциалиса; PRET – претерит; PRS – презенс; PRV – преверб; Q – вопросительная частица; REL – относительный префикс; STAT – стативный глагол; SUB – локализации ‘под’; SUPER – локализация ‘на’; THITHER – директив ‘туда’; UP – директив ‘вверх’. Числа указывают на лицо. Знак «=» отделяет классно-числовые показатели; знак «—» отделяет клитики. Литература Ганенков Д.С., Ландер Ю.А. Локативные формы как источник нелокативных падежей: даргинские данные // Acta Linguistica Petropolitana. – СПб. (в печати). Гасанова С.М. Очерки даргинской диалектологии. – Махачкала, 1971. Кибрик А.Е. К типологии пространственных значений (на материале падежных систем дагестанских языков) // Язык и человек / Под ред. В.А. Звягинцева. – М.: Изд. МГУ, 1970. – С. 110–156. Кибрик А.Е. Константы и переменные языка. – М.: Алетейя, 2003. Кибрик А.Е., Кодзасов С.В. Сопоставительное изучение дагестанских языков. Имя. Фонетика. – М.: Изд. МГУ, 1990. Коряков Ю.Б. Атлас кавказских языков. – М.: Пилигрим, 2006. Магометов А.А. Система послеложных падежей и превербов в даргинском языке (по диалектным данным) // Система превербов и послелогов в иберийско-кавказских языках. – Черкесск, 1983. – С. 191–202. Муравьева И.А. Локативные серии: словоизменение или словообразование? – Известия РАН. Сер. литературы и языка. Том 53, № 3, 1994. – С. 39–43. Comrie B., Polinsky M. The great Daghestanian case hoax // Case, Typology and Grammar / Ed. by A. Siewierska, J.J. Song. – Amsterdam, Philadelphia: John Benjamins, 1998. – P. 95–114. Daniel M., Ganenkov D. Case marking in Daghestanian: limits of elaboration // The Oxford Handbook of Case / Ed. by A. Malchukov, A. Spencer. – Oxford: Oxford University Press, 2008. – P. 668–685. Geurdts D. Incorporation // The Handbook of Morphology / Ed. by A. Spencer, A.M. Zwicky. – Oxford: Blackwell, 2001. – P. 84–100. 159

Greenberg J.H. Some universals of grammar with particular reference to the order of meaningful elements // Universals of Language / Ed. by J.H. Greenberg. – Cambridge (Mass.): MIT Press, 1963. – P. 73–113. [Русск. пер.: Гринберг Дж. Некоторые грамматические универсалии, преимущественно касающиеся порядка значимых элементов // Новое в лингвистике. Вып. 5: Языковые универсалии. – М.: Прогресс, 1970. – C. 114–161]. Hyman L. Suffix ordering in Bantu: a morphocentric approach // Yearbook of Morphology 2002 / Ed. by G. Booij, J. van Marle. – Dordrecht: Kluwer, 2003. – P. 245–281. Inkelas S. Nimboran position class morphology // Natural Language and Linguistic Theory. Vol. 11, 1993. – P. 559-624. Kibrik A. Nominal inflection galore: Daghestanian, with side glances at Europe and the world // Noun Phrase Structure in the Languages of Europe / Ed. by F. Plank. – Berlin, New York: Mouton de Gruyter, 2003. – P. 37–112. Lander Yu. A. Dialectics of adnominal modifiers: On concord and incorporation in nominal phrases // Essais de typologie et de linguistique générale. Mélanges offerts à Denis Creissels / Ed. by F. Floricic. – Lyon: ENS éditions, 2010. Mel’čuk I. Zero affixes and nominal cases in Daghestanian languages // Фонетика и нефонетика. К 70-летию Сандро В. Кодзасова / Под ред. А. В. Архипова и др. – М.: Языки славянских культур, 2008. – С. 176–183. Mithun M. The reordering of morphemes // Reconstructing Grammar: Comparative Linguistics and Grammaticalization / Ed. by S. Gildea. – Amsterdam, Philadelphia: John Benjamins, 2000. – P. 231–255. Rice K. Morpheme Order and Semantic Scope: Word Formation in the Athapaskan Verb. – Cambridge: Cambridge University Press, 2000. Simpson J., Withgott M. Pronominal clitic clusters and templates // Syntax and Semantics 19: The Syntax of Pronominal Clitics / Ed. by H. Borer. – N.Y.: Academic Press, 1986. – P. 149–174. Stump G.T. Template morphology and inflectional morphology // Yearbook of Morphology 1996 / Ed. by G. Booij, J. van Marle. – Dordrecht: Kluwer, 1997. – P. 217–241. Stump G.T. Template morphology // The Encyclopedia of Language and Linguistics / Ed. by K. Brown. Vol. 12. – Oxford: Elsevier, 2006. – P. 559–563. Sumbatova N.R., Mutalov R.O. A Grammar of Icari Dargwa. – München: Lincom EUROPA, 2003. van den Berg H. Dargi Folktales. Oral Stories from the Caucasus, With an Introduction to Dargi Grammar. – Leiden: CNWS, 2001. 1

Работа основывается на докладе, сделанном автором на конференции «Востоковедные чтения 2008» 9 октября 2008 года. Материал работы был собран в марте 2008 года в с. Танты Республики Дагестан совместно с Н.Р. Сумбатовой. Автор признателен Д.С. Ганенкову, М.А. Даниэлю, Н.Р. Сумбатовой, З.М. Шаляпиной и аудитории конференции за обсуждение; особая благодарность М.Х. Мамаеву и Р.О. Муталову 160

за помощь в организации полевой работы. Исследование выполнено при поддержке РГНФ (проекты № 07-04-00266а «Грамматика близкородственных языков с типологической точки зрения (на материале языков даргинской группы)» и № 10-04-00228а «Ареальное распределение грамматических характеристик в даргинском и других языках Центрального Дагестана»). 2 См. обзоры и обсуждение организации склонения в дагестанских языках в [Кибрик, Кодзасов 1990; Comrie, Polinsky 2008; Кибрик 2003; Kibrik 2003; Daniel, Ganenkov 2008]. 3 Сочетание локализации IN2 с показателем косвенной основы -li дает последовательность -leħe. 4 Следует сделать оговорку, что некоторые работы трактуют композицию подобных конструкций иначе; ср., например, работу [Муравьева 1994], также затрагивающую вопросы представления дагестанских локативных форм, в которой постулируются два параметра: «местоположение данного объекта по отношению к объекту-ориентиру» и «состояние движения/покоя объекта по отношению к объекту-ориентиру» (с. 39). 5 Вероятно, поэтому в [Кибрик 1970: 152] даргинский латив трактуется как образованный от эссива путем усечения его маркера и последующего добавления нулевого показателя. 6 Во многих нахско-дагестанских языках немаркированная локативная форма имеет эссивное значение (‘нахождение в’), а эксплицитно маркируемые лативные значения могут описываться как производные от эссива (т. е. как движение, определяемое относительно местонахождения). В таком случае постулирование нулевой морфемы, естественно, не требуется; см. [Mel’čuk 2008]. В тантынском даргинском, как видно, ситуация иная. 7 Данная форма является особой формой, супплетивно соотносящейся с qali ‘дом’; см. раздел 3.1. 8 Эти показатели зафиксированы и в других даргинских идиомах. Так, показатель -ni, такой же нерегулярный, отмечен в литературном даргинском языке, базирующемся на акушинском идиоме; см. [van den Berg 2001: 24], показатель -na – в ицаринском даргинском [Sumbatova, Mutalov 2003], оба этих показателя засвидетельствованы в урахинском даргинском [Магометов 1983: 193]. 9 Стоит подчеркнуть, что такое понимание инкорпорации не является единственным. Речь здесь идет о концепции, ориентированной на морфологию, в то время как, в принципе, возможен и «синтаксически-ориентированный» взгляд, при котором под инкорпорацию подпадает значительно бóльшее количество явлений (см. [Lander 2010]). С другой стороны, нередко это понятие, наоборот, сужается до инкорпорации имени в глагол. 10 Уже после сдачи статьи в печать была обнаружена аналогичная инкорпорация основ в наречие gutːi ‘внизу’; ср. kːumiligutːi ‘под мостом’ (kːumi ‘мост’). Не исключено, что сегмент tːi в hitːi и gutːi исходно имел пролативное значение (Д.С. Ганенков, устн. сообщ.). 11 Это делает директивные словоформы еще более похожими на русские сочетания предложного падежа с предлогом, поскольку последние, как известно, развились из сочетаний имени в локативном падеже с уточняющим расположение предлогом. 161

Липеровский В.П. (ИВ РАН, Москва)

О смещенном отрицании в хинди Liperovskiy V.P.

On the transposed negation in Hindi Modern Standard Hindi has at its disposal negative sentences whose predicate turns out to be out of the scope of negation though syntactically the negative particle nahĩĩ or na (usually nahĩĩ) is attached to the predicate. The negation as such applies to a constituent other than the predicate, it seems to have percolated from the predicate down to a constituent subordinate to the predicate. That kind of negation is considered to be transposed. Take notice of such negation in Russian, English, French: Он не смеялся долго; I don’t see him often; My observations did not help me much; Tous les étudiants ne sont pas venus; Il ne comprenait pas tout.

Отрицательные предложения принято по значению делить на общеотрицательные и частноотрицательные. В первых выражение отрицания относится к факту в целом, во вторых – к части факта, сигнализируемой одним из членов предложения (разве что кроме сказуемого), так что за предложениями сохраняется значительная доля утверждения. Наряду с этим делением отрицательных предложений существует их деление на предложения с ф р а з о в ы м отрицанием и предложения с п р и с л о в н ы м отрицанием. К первым причисляются предложения, где маркер отрицания стоит при сказуемом (входит в состав сказуемого), ко вторым – предложения, где он помещается не при сказуемом, а при слове (или словосочетании), являющемся каким-либо другим членом предложения 1. Принято считать обычным, что в языках общеотрицательными являются предложения с фразовым отрицанием, а частноотрицательными – предложения с присловным отрицанием. 162

Однако для хинди характерны такие предложения с частичным отрицанием, в которых маркер отрицания, представляемый частицей nahĩĩ или na (преимущественно nahĩĩ), стоит при предикате. Тем обстоятельством, что в такого рода предложениях языка хинди маркер отрицания оказывается не при слове (или словосочетании), к которому выражаемое отрицание относится по смыслу, а при компоненте предложения, синтаксически прямо или опосредованно господствующем над данным словом (или словосочетанием), объясняется возможность считать выражаемое отрицание смещенным 2. Отрицание может относиться по смыслу к словам (или словосочетаниям), выполняющим функции разных членов предложения, кроме предиката, хоть и имеющего при себе (в препозиции к форме глагола) отрицательную частицу (Это находит отражение в русских предложениях перевода с хинди): nambardaar akele nahĩĩ aae the. unke saath ek aadmii thaa, jis ke sir par ek jhaabaa thaa (V: 28) «Деревенский староста пришел не один. Вместе с ним был человек с корзиной на голове», lekin aap yakiin maanie ki is maamle mẽ mãĩ ne badniiyatii se kaam nahĩĩ kiyaa (V: 480) «Но поверьте мне, я в этом деле поступил так не по злому умыслу», unko vishvaas thaa ki Tauriyaa ke uupar se aahaT nahĩĩ aayii balki piiche yaa bagal se (VV: 150) «Они были уверены в том, что звук донесся не с вершины холма, а раздался позади или откуда-то со стороны», ab vah kaafii haauus do baar nahĩĩ aataa thaa, ek hii baar shaam ko aataa thaa... (A: 189) «Теперь он заходил в кафе не два раза, а всего лишь один раз вечером...», mãĩ shikaar khelne na aayii thii (P1: 77) «Я не охотиться пришла», cetan ke baRe bhaaii raamaanand ko mãã ne yõ hii 'buRhauu' kii upaadhi na de rakhii thii (UA: 50) «Старшему брату Четана, Рамананду, мать не просто так присвоила звание «старичок»», lekin itnaa yaad rakhnaa ki mãĩ yah baat kaanpur ke jvaaiNT maijisTreT se nahĩĩ kah rahaa hũũ, mãĩ yah baat apne bhatiije va dost gangaaprasaad se kah ruhaa hũũ (V: 525) «Только не забудь: я веду этот разговор не с судьей Канпура, а со своим племянником и другом Гангапрасадом», 163

lekin yah nimantraN-patra use santo ne nahĩĩ bhejaa thaa. yah nimantraN-patra use bhejaa thaa raadhaakishan ne (V: 371) «Но это приглашение прислала ему не Санто. Радхакишан – вот кто прислал ему это приглашение». Появлению предложений со смещенным отрицанием содействует, что видно из примеров, контекст противопоставления. Показательна совместимость смещенного отрицания с наличием в предложениях таких кванторных слов, как sab ʻвсеʼ, ʻвесьʼ, ʻвсёʼ, sabhii ʻвсе до одногоʼ (эмфатический вариант местоимения sab), sadaa ʻвсегдаʼ: sabhii patthar to kharaad par caRhkar sundar muurtiyãã nahĩĩ ban jāte (P1: 313) «Не все камни, попав в обработку на станке, становятся прекрасными изваяниями», janatā sadaa muuk bhii nahĩĩ rahtii (Y1: 709) «Не всегда же народ безмолвствует», ...parivartan prakRIti kaa niyam hai. sadaa garmii nahĩĩ rahtii, na sardii rahtii hai (B: 159) «...изменение – это закон природы. Не всегда стоит жара, равно как и холод». «Притягивать» к себе от предиката сему (семантический множитель) отрицания свойственно таким словам, как kam ʻмалыйʼ, ʻмалоʼ, zyaadaa ʻбольшойʼ, ʻмногоʼ, bahut ʻоченьʼ, puuraa ʻполныйʼ, ʻцелыйʼ, ʻвесьʼ: do man se kam jau na thaa (P1: 153) «Ячменя было не меньше двух манов», jaideii ko yah khabar sunkar jvaalaaprasaad se kam prasannataa nahĩĩ huii (V: 270) «Услышав эту новость, Джайдеи обрадовалась не меньше Джвалапрасада», ...horii ke haath ek cauthaaii se zyaadaa anaaj na lagaa (P1: 258) «...на долю [крестьянина] Хори пришлось не более четверти урожая», donõ jhaaRiyõ ke biic kaa raastaa tai karne mẽ use das sekaND se zyaadaa samay nahĩĩ lagaa (S: 86) «Для преодоления расстояния между этими кустами ему потребовалось не больше десяти секунд» (букв. «...десяти секунд больше время не потребовалось»), ...magar jitnaa mãĩ use jaantaa thaa, usse uske baare mẽ merii koii bahut acchii raay nahĩĩ banii thii (MR: 81) «...но из того, что я про 164

него знал, у меня о нем сложилось не очень хорошее мнение» (букв. «...очень хорошее мнение не сложилось»), Damii ke lie puurii tasviirẽ nahĩĩ hãĩ (MR: 63) «Для макета еще не все иллюстрации готовы». Сема отрицания легко взаимодействует со значением ʻтолькоʼ, передаваемым ограничительной частицей keval (или ее синонимом) в препозиции к слову (или словосочетанию), очерчивающему сферу отвергаемого ограничения. В постпозиции к такому слову (или словосочетанию) может при этом располагаться выделительно-ограничительная частица hii ʻлишьʼ, ʻтолькоʼ. Типичен контекст выражения градационного отношения: munnii keval khel-kuud aur sharaaratõ mẽ hii tez na thaa, paRhne mẽ bhii vah ek hii zahiin thaa (G: 28) «Мунни был горазд не только на всякие забавы и шалости, в учебе тоже лишь он один был дока», keval naukrii ke lie hii paRhnaa-likhnaa nahĩĩ hotaa (V: 726) «Учатся не только ради службы», ahinsaa uske lie keval niiti nahĩĩ hai, ahinsaa uskaa vishvaas hai (V: 705) «Ахинса для него – не только политика, ахинса – его кредо», aadmii mahaz roTii nahĩĩ caahtaa, aur bhii bahut-sii ciizẽ caahtaa hai (P1: 330) «Человек хочет не только хлеба, он много еще чего хочет» (букв. «Человек только хлеба не хочет…»). Кстати сказать, упомянутая выше постпозитивная частица hii может и при отсутствии частицы keval функционировать в контексте выражения градационного отношения: kaviraaj jii naukarõ hii se chal karte hõ, yah baat na thii. chal-kapaT (jise ve jiivan ko such se vyatiit karne kaa ek atyaavashyak saadhan maante the) uskii prakRIti kaa ek ang ban cukaa thaa (UA: 497) «Нельзя сказать, что Кавирадж обманывал только слуг. Плутовство, которое он считал крайне необходимым средством обеспечить себе счастливую жизнь, стало неотъемлемой частью его натуры».

Смещенное отрицание видится в предложениях, где отрицание относится к деепричастию, а не к финитной форме глагола, имеющей при себе отрицательную частицу: vah dastaane pahankar nahĩĩ aayaa (MR: 235) «Он пришел без перчаток» (букв. «Он, перчатки надев, не пришел»), vah apne desh mẽ corii yaa koii aparaadh karke nahĩĩ bhaagaa thaa (Y2: 154) «Ведь он бежал, не совершив в своей стране ни кражи, 165

ни какого-либо другого преступления» (букв. «Он, в своей стране кражу или какое-то преступление совершив, не бежал»), Tren ke cekar jaante hãĩ, paraanpur ke log TikaT lekar gaaRii mẽ nahĩĩ calte (R: 25) «Железнодорожные контролеры знают, что жители Паранпура ездят в поезде, не беря билетов» (букв. «…взяв билеты, в поезде не ездят»), tum naashtaa karke nahĩĩ jaaoge? (MR: 535-536) «Ты так и пойдешь, не позавтракав?» (букв. «Ты, завтрак поев, не пойдешь?»). Ср. предложения аналогичной поверхностной структуры, где: • отрицание не является смещенным (оно относится по смыслу только к глаголу в финитной форме, но никак не к деепричастию): maamii ne sirdard kaa bahaanaa karke khaanaa nahĩĩ khaayaa (N: 29) «Тетушка, сославшись на головную боль, не поела», usne raajaa ke atul khazaane ko dekhkar bhii kuch prashansaa na kii (LK: 111) «Даже увидев несметную сокровищницу раджи, он не предался восхвалению»; • отрицание относится по смыслу как глаголу в финитной форме, так и к деепричастию: vidhavaa kaa vilaap aur anaathõ kaa ronaa sunaakar ham paaThakõ kaa dil na dukhaayẽge (P2: 37) «Мы не будем терзать душу читателей рассказом (букв. рассказав) о том, как убивалась вдова и плакали сироты» (= «Мы не будем рассказывать… и терзать душу читателей»), nitya ke abhyaas se kivaaR urRkaa diye the par bijlii jalaakar kaam karne nahĩĩ baiThaa, phir leT gayaa (Y1: 251-252) «[Пури] привычно закрыл плотно дверь, но [на сей раз] свет не включил и работать не сел (букв. свет включив, работу делать не сел), а снова прилег». Обычно же отрицание, относящееся по смыслу к деепричастию, выражается в предложениях хинди (утвердительных со стороны основной предикации) при посредстве препозитивной к деепричастию отрицательной частицы na: mãĩ ne kuch na kahkar haath kii gãDeriyãã uskii taraf baRhaa dĩĩ (MR: 172) «Я, ничего не сказав, протянул ей оставшиеся куски тростника», bhuvan ne siidhe uttar na dekar kahaa… (A: 21) «Не дав прямого ответа, Бхуван сказал…», garmii kii chuTTii samaapta hone par vah apne liye dehlii mẽ koii kaam na dekh laahaur meDikal kaalij mẽ paRhaaii jaarii rakhne ke liye lauT gayaa (Y2: 33) «По окончании летнего отпуска он, не найдя (букв. не увидев) в Дели для себя работы, возвратился в Лахор продолжать преподавание в медицинском колледже».

«Приверженность» языка хинди смещенному отрицанию оттеняется (в частности, на фоне предложений русского языка) тем, что русским предложениям без смещенного отрицания соответствующими оказываются в переводе на хинди предложения со смещенным отрицанием: 166

Но Петруха явился не один, с ним был – вот уж кого нельзя было ожидать – Воронцов (В. Распутин) – par petruukhaa akelaa nahĩĩ aayaa thaa. uske saath mẽ thaa vorontsov jiske aane kii aashaa tak nahĩĩ thii (VR: 481), Но ездил он к Туркиным не ради ее мигрени… (А. Чехов) – kintu ab vah uske sirdard ke kaaraN tuurkin nivaas nahĩĩ jaataa thaa… (C: 245), …и держался этот порядок не на окрике и штрафе, а на давно заведенном общинном законе (В. Распутин) – …aur yahãã kaa suvyavasthaa cillaane aur jurmaane par nahĩĩ Tikii thii balki yugõ se cale aa rahe saamudaayik niyamõ par aadhaarit thaa (VR: 249), Не зря прижились они в Сосновке… (В. Распутин) – sosnovkaa mẽ ve yũũ hii nahĩĩ jam gae hãĩ… (VR: 250), Обида Ивана Петровича была не на архаровцев – что с них взять?! – а на своих… (В. Распутин) – ivaan petrovic kii naaraazagii baahar vaalõ se nahĩĩ thii – unse kyaa lenaa? vak naaraaz thaa apne logõ se… (VR: 252), Старуха испугалась не сразу… (В. Распутин) – buuRhii aannaa turant nahĩĩ ghabraayii… (VR: 154). В предложениях языка хинди со смещенным отрицанием предпочтение отдается отрицательной частице nahĩĩ перед na и при этом прослеживается стойкая тенденция помещать как можно ближе к ней, находящейся в препозиции к финитной глагольной форме, слово (или словосочетание), к которому выражаемое отрицание относится по смыслу. Источники A – ’ajñey’. nadii ke dviip. sarasvatii pres. ilaahaabaad – vaaraaNasii – dillii, 1971. B – raajendra sinh bedii. diivaalaa. niilaabh prakaashan. ilaahaabaad, 1960. C – a. paa. cekhov. laghu upanyaas aur kahaaniyãã. anuvaadak – kRISNa kumaar. pragati prakaashan. maasko, 1965 (А.П.Чехов. Повести и рассказы). G – bhairav prasaad gupta. sattii maiyaa kaa cauraa. niilaabh prakaashan. ilaahaabaad, 1959. LK – bhaarat kii lok-kathaaẽ. lekhikaa – siitaa. neshanal pablishing haaus. dillii, 1959. MR – mohan raakesh. ãdhere band kamre. raajkamal prakaashan. naii dillii, 1961. N – naagaarjun. dukhmocan. raajkamal prakaashan. dillii, 1961. P1 – premcand. go-daan. sarasvatii pres. banaaras, 1954. 167

P2 – premcand. nirmalaa. sarasvatii pres. banaaras, 1957. R – phaNiishvarnaath ‘reNu’. partii parikathaa. raajkamal prakaashan. dillii, 1961. S – shikaarii. afriikaa ke jangal mẽ. svayambhaati pustakaalay. vaaraaNasii. UA – upendranaath ashk. girtii diivaarẽ. niilaabh prakaashan gRIh. ilaahaabaad, 1951. V – bhagavatiicaraN varmaa. bhuule bisre citra. raajkamal prakaashan. dillii, 1959. VR – valentiin raspuutin. tiin ruusii upanyaas. hindii anuvaadak – hemcandra pããDe. saahitya akaademii. dillii, 1996 (В.Распутин. Последний срок. Пожар. Прощание с Матёрой). VV – vRIndaavanlaal varmaa. mRIganayanii. mayuur-prakaashan. jhããsii, 1955. Y1 – yashpaal. jhuuThaa sac. desh kaa bhaviSya. viplav kaaryaalay. lakhnauu, 1960. Y2 – yashpaal. deshdrohii. viplav kaaryaalay. lakhnauu, 1953.

Литература Богуславский И.М. Смещенное отрицание // Богуславский И.М. Исследования по синтаксической семантике: сферы действия логических слов. – М., 1985. – С. 40-53. Бондаренко В.Н. Концепция «общего» и «частного» отрицания // Бондаренко В.Н. Отрицание как логико-грамматическая категория. – М., 1983. – С.141-154. Гак В.Г. Отрицательное предложение // Гак В.Г. Сравнительная типология французского и русского языков. – М., 1977. – С. 209-211. Гак В.Г. Отрицательное предложение. Семантика и функции ОП // Гак В.Г. Теоретическая грамматика французского языка. Синтаксис. – М., 1986. – С. 121-123. Отрицание // Лингвистический энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1990. – С.354-355. Падучева Е.В. Трансформационный анализ отрицательных предложений // Падучева Е.В. О семантике синтаксиса (Материалы к трансформационной грамматике русского языка). – М., 1974. – С. 143-159. Падучева Е.В. Семантический анализ отрицательных предложений в русском языке // Машинный перевод и прикладная лингвистика. Вып. 13. – М., 1969. – С. 5-35. Schumacher R. Über die Zuordnung der beim Hauptverb stehenden Negation // Schumacher R. Untersuchungen zum Absolutiv im modernen Hindi. Ein Beitrag zur semantischen Syntax. – Frankfurt am Main, Bern, Las Vegas, 1977. – S. 131-148. Singh J.D. Negation in Hindi // Linguistics. An International Review. – The Hague, Paris: Mouton, 1975, № 149. – P. 41-58. Subbarao K.V. The role of particles and clitics in disambiguation in South Asian languages // Old and New Perspectives on South Asian Languages. Grammar and Semantics. Ed. Colin. P. Masica. – Delhi: Motilal Banarsidass Publishers, 2007. – P. 153-174 (The conjunctive participle and particles: P. 159-162). 168

1

Есть, однако, некоторая условность в наименовании этих подклассов (с фразовым vs. присловным отрицанием) предложений. Ведь, строго говоря, и при сказуемом отрицание будет присловным, поскольку сказуемого вне слова не бывает. Далее, в случае контрастного ударения на слове, отличном от сказуемого, хотя и имеющего при себе маркер отрицания, само выражаемое отрицание не воспринимается как фразовое в плане содержания: Я не решил всèх ваших задач. 2 См. хрестоматийные примеры на предложения со смещенным отрицанием из других языков: Он не прочел всех своих книг, Он не смеялся долго, My observations did not help me much ‘Мои наблюдения не сильно помогли мне’, I don't see him often ‘Я не часто его вижу’, Tous les étudiants ne sont pas venus ‘Не все студенты пришли’, Il ne comprenait pas tout ‘Он не все понимал’. Самому словосочетанию «смещенное отрицание» (или «смещение») как термину нельзя отказать в метафоричности. И его при этом можно понимать (или, если угодно, трактовать) двояко: 1) смещен маркер отрицания от слова (словосочетания), наделяемого семой отрицания, к предикату; 2) смещена сема отрицания от предиката, в составе которого находится маркер отрицания, к другому компоненту предложения.

169

Мишкуров Э.Н. (МГУ, ВУ МО РФ, Москва)

О когнитивно-функциональных аспектах порядка слов в афразийских языках Mishkurov E.N.

Cognitive and functional aspects of word-order in Afroasiatic languages The paper deals with the diachronic and synchronic study of the word-order paradigm of verbal sentences in the ancient and modern Afroasiatic idioms, this paradigm comprising seven normal grammatical word-order types, some inverted theme-rheme wordorder types, and some stylistically motivated word-order types. Much attention is devoted to the topic phenomena in the languages under study. The languages in question are identified as «eventdominated languages» (A. Capell) with VSO/VOS as the original prototypical word-order. The change of the initial cognitive system was conditioned by the substratum (Akkadian, Amharic) and adstratum (contemporary Hebrew) influence or by the transformation of synthetic systems into analytical ones (Syriac, Arabic vernaculars). Nevertheless, if there is no need to convey the subject-object relationship, the cognitive prototype word-order VS overrules the verbal sentence structure in the Neo-Semitic idioms.

1. В афразийских языках в диахронном и синхронном состояниях зафиксировано не менее 7 разновидностей грамматических порядков слов, реализуемых в простом нарративном глагольном предложении и именуемых в литературе как «исходные», «нейтральные», «нормальные», «неэмфатические», «излюбленные» и т.п. [Ахманова 1966: 340-341]. В символах Дж. Х. Гринберга они могут быть представлены следующим образом: 1) VS (например: геэз, арабский классический и современный арабский литературный язык (АЛЯ), современные 170

арабские разговорные языки-диалекты), 2) VSO (например: древнеегипетский, берберские языки, вероятно северо-кушитский беджа в досубстратном состоянии, семитские языки – древнееврейский, возможно староарамейский, химьяритский, а также арабский классический и современный литературный), 3) VOS (например: семитские – древнеханаанейский, аморейский, угаритский), 4) SV (например: семитские – аккадский, сирийский, библейско-арамейский), 5) SVO (например: семитские – сирийский, новоарамейский, современные арамейские диалекты, современный иврит, современные арабские разговорные языки-диалекты), 6) SVO (например: постсубстратные аккадский, кушитские (в том числе беджа), эфиосемитские – амхарский, тигре, тигринья), 7) OVS (например: семитские – сирийский, библейско-арамейский) [Айхенвальд 1983: 13-14; Белова 1996: 132; Дьяконов 1991(a): 66-67; Каса 1965: 107; Церетели 1979: 142-143, 1982: 204-205; Gordon 1988: 262; Zaborski 1988: 492-493]. Известно, что в условиях длительного функционирования и развития в гетерогенном языковом континууме и «по причине значительной хронологической глубины, отделяющей их от общеафразийского языкового состояния» ряд языков различных групп афразийской макросемьи существенно видоизменились в типологическом отношении [Порхомовский 1990: 55]. Так, аккадский язык, сохраняя исконный семитский словопорядок VS(O) в художественных (поэтических) произведениях, «в том числе и в царских надписях», и в так называемых собственных именах-предложениях, под влиянием шумерского субстрата воспринял порядок SVO (например: dām-ī(1) – šunu(2) erşetam(3) lišqī(4) – Крови(1)-их(2) землю(3) пусть напоят) или SV (например: zunnum(1) ‘izannun(2) – дождь(1) идет(2) [Дьяконов 1991(b): 103; Липин 1964: 125-126]. Этому в значительной степени способствовало то обстоятельство, что «еще в XXI в. до н.э. при «Царстве Шумера и Аккада» (так называемой III династии Ура) шумерский язык был официальным языком канцелярий по всему государству». Более того, шумерский язык фактически сохранялся как язык религии и отчасти науки «на протяжении всего существования аккадского языка и клинообразной письменности» [Дьяконов 1979: 8]. В школьной системе образования изучение шумерского продолжалось вплоть до II в. до н.э. [Канева 1998: 3]. 171

В аналогичной ситуации претерпел типологические трансформации амхарский язык. Находясь длительное время в контакте с окружающими его кушитскими языками, он «заметно отошел от обычного строя семитских языков» – в нем, в частности, полностью изменился порядок слов в глагольном предложении с VSO на SOV с жестко обусловленной рядоположенностью подлежащего и прямого дополнения, например: sоu(1) anbεssa(2) gεddεlε(3) – человек(1) льва(2) убил(3) [Языки Азии и Африки 1991: 360, 368, 384]. Что касается кушитских и чадских языков, то для них, по мнению И.М. Дьяконова, исходными прототипическими следует считать соответственно порядки SOV и SVO, а появление в живых кушитских порядка SVO ученый относит «за счет воздействия субстрата, как в аккадском». Инновацию в чадских языках, «хотя и … чрезвычайно древнюю», он объясняет также «общим для многих афразийских языков субстратным влиянием» [Дьяконов 1991(a): 66]. Адстратным типом языкового взаимодействия ряд языковедов-ивритистов и арабистов, а также некоторые представители национальных школ языкознания объясняют изменение доминантного семитского порядка слов VSO на SVO в современных иврите и арабском литературном языке. Причинами послужили, по их мнению, длительные двуязычные и многоязычные контакты указанных языков с западноевропейскими языками в условиях существования еврейских диаспор в Европе и господства языков стран-метрополий в арабском мире в эпоху колониализма. Факторы межъязыкового общения в настоящее время в условиях суперскоростных средств передачи информации самыми различными способами и массовой миграции существенно интенсифицируют воздействие речевого узуса ведущих языков мира на «иконические» нормы прочих контактирующих языков. И.Ш. Шифман подчеркивает, что «предпосылки для развития свободного порядка слов существовали уже в языке библейского периода. Однако в тот период нарушения обычной конструкции («сказуемое – подлежащее») и вынесение подлежащего в начало предложения служили для того, чтобы выделить подлежащее в потоке речи (т.е. сделать его темой высказывания. – Э.М.) Эти предпосылки были полностью реализованы в современном иврите под влиянием европейского (славянского) языкового адстрата» [Языки Азии и Африки 1991: 166]. 172

Еще в 60-е годы ХХ в. в связи с признанием ЮНЕСКО арабского языка в качестве официального арабские филологи стали бить тревогу по поводу неунифицированности и некодифицированности арабской научно-технической терминологии, засорения языка иноязычной лексикой и распространения в арабской литературе и прессе «оборотов речи, которые противоречат духу арабского языка». Некоторые арабские писатели и журналисты публично обвинялись в том, что «без всякой необходимости и достаточного основания они ставят – по европейскому образцу – (курсив мой. – Э.М.) подлежащее перед сказуемым, хотя в арабском языке такой порядок слов в предложении употребляется как исключение для передачи особых семантических нюансов» [Джабр 1967: 29]. На увеличение частотности употребления словопорядка SVO в арабских литературных текстах как следствие предполагаемого иноязычного влияния указывал французский арабист В. Монтэйль [Monteil 1960]. Вместе с тем вполне очевидно, что в обоих случаях проблема варьирования порядка слов имеет более глубокую подоснову, чем собственно адстратный феномен. Последний скорее всего является лишь сопутствующим фактором, благоприятствующим расширению когнитивно-функциональной сферы использования всего многообразия порядков слов, заложенного в самих прототипических системах данных языков (см. п. 2). 2. Другой существенной причиной изменения традиционного для семитских языков и диалектов порядка VSO явилась утрата ими падежных флексий, что привело к смене в них синтетического строя на аналитический. Для выражения субъектно-объектных отношений требуется иной порядок – SVO, который парадигматически присущ данным языкам как актуализированная тема-рематическая структура. В современном иврите, – отмечает А.Ю. Айхенвальд, – «порядок слов в нейтральном глагольном предложении: П(одлежащее) – С(казумое) – Д(ополнение); первая позиция в предложении является позицией темы», например: avi(1) roce latet(2) oti livno šel hašeiḥ(3) – Отец(1) хочет отдать(2) меня сыну шейха(3) [Айхенвальд 1990: 90]. Того же мнения придерживается и И.Ш. Шифман, констатируя, что «в живой ивритской речи обычно предпочитается порядок слов «подлежащее – сказуемое» [Языки Азии и Африки 1991: 166]. Аналогичные трансформации порядка (VSO→SVO) или даже при отсутствии дополнения (VS→SV) отмечаются и в других языках и диа173

лектах семитской группы, например: сир. язык: įeššū`dēn(1) `ezal(2) lə ṭūrā də zaįtē(3) – Иисус же(1) пошел(2) на гору Елеонскую(3) [Церетели 1979: 142]; араб. д-ты: ирак. hada-l-qāđị(1) akal(2) fulūsi(3) – Этот судья(1) растратил(2) деньги мои(3); егип. il-malik(1) εamal(2) ḥafla kbīra(3) – Царь(1) устроил(2) большой праздник; алж.: ğḥa(1) rāḥ(2) εənd əž-žāməε – Джуха (фольклорный герой у арабов)(1) пошел (2) в мечеть(3) и т.д.[Мишкуров 2004: 176-177]. Однако даже при смене флективного, синтетического строя в новосемитских языках на аналитический при отсутствии необходимости отражать субъектно-объектные отношения в них может сохраняться когнитивно-протопический порядок VS, ср.: сир. яз.: uəbā ‘īnuau(1) rabbaį kāhnē uəsāprē(2) – И искали(1) первосвященники и книжники(2) [Церетели 1979: 142]; иврит.: haya lo(1) meleḥ eḥad(2) – Жил да был(1) один царь(2) [Айхенвальд 1990: 90]; араб. д-ты: алж. u-ḥmār(1) nīf-u(2) u-ṣfār(3) wağh-u(4) – И покраснел(1) нос его(2) и побледнело(3) лицо его(4) и др. [Мишкуров 1982: 108]. Существо проблемы, как нам представляется, заключается в том, что семитские языки отражают иной характер ментально-когнитивных структур у их носителей по сравнению, скажем, с некоторыми западноевропейскими этносоциумами. Известно, что в индоевропеистике длительное время существовало мнение о «естественном порядке SVO», якобы отражающем «общие законы мышления» [Гак 1990: 388]. Известно, что афразийские языки в целом, а семитские идиомы в особенности носят ярко выраженный вербоцентрический характер, нашедший свое отражение на ономасиологическом, семасиологическом, частеречном, формо- и словообразовательном, а также синтаксическом уровнях. Известный австралийский лингвист – знаток «экзотических» языков аборигенов Австралии, Новой Гвинеи и др. А. Кейпелл в своей «концептуально-типологической классификации» делил языки мира на два больших класса – языки со структурно-доминирующей предметностью (object-dominated languages) и языки со структурнодоминирующей событийностью (event-dominated languages). В первых, имя имеет богатую категориально-семантическую базу при относительной узости таковой у глагола. И наоборот – во вторых, система глагольных категорий широко разветвлена при относительной узости категориальной базы у имени. Причину этого феномена ученый видит в «особой концептуализации мира» носителями соответствующих языков, в его понятийной расчлененности 174

с превалирующим интересом к отражению в языке соответственно предметного или событийного аспекта действительности. Важность своего подхода к классификации языков А. Кейпелл видит не столько в самом таксономическом принципе, сколько в показе «особого взгляда на мир», выявляющегося в структурации имен и глаголов в том или ином типе языка, а не в отдельных языках, согласно гипотезе Сепира-Уорфа. Между этими двумя полярными классами языков А. Кейпелл размещает языки с «нейтральной доминацией» (neutral-domination), т.е. языки с достаточной сбалансированностью категориального аппарата имен и глаголов (типа английского), а также ряд языков с «двойной доминацией» (double-domination), т.е. языки с очень сложными системами имен и глаголов (типа банту). А. Кейпелл, постулируя в качестве внутреннего стимула становления структуры языков идею концептуализации мира их носителями, в конечном итоге пришел к делению языков по формальным признакам морфологических парадигм имени и глагола [Capell 1965: 451-462]. Разумеется, концептуализация морфологических единиц может проявляться на разных уровнях, в частности, через призму лексико-грамматических классов и разрядов слов (частей речи) и их грамматических категорий. Полагаем, что Г.А. Климов был излишне категоричен, упрекая А. Кейпелла в том, что «руководящим критерием» у последнего оказывается «формальный признак степени развитости именной или глагольной морфологии» [Климов 1983: 206-207]. Ученый на «экзотическом материале» малоизвестных широкому кругу лингвистов языков в какой-то степени выявляет прототипические черты этих классов слов. Кроме того он осознает, что этих критериев может оказаться недостаточно и что следует обращаться и к синтаксическому уровню языков путем анализа сущности предикативности и ее соотнесения с содержанием предложения-высказывания, выражающего в свою очередь актуализированную связь с действительностью. Правда, он только обозначил проблему связи порядка слов с функционально-строевым проявлением этнической ментальности. Собственно данная концепция привлекла наше внимание не в последнюю очередь потому, что А. Кейпелл пытается для доказательства своих идей привлекать фактуру библейского иврита, который он считает языком событийно-доминирующего типа, аргументи175

руя, в частности, свой вывод тем, что «все языки, имеющие в качестве доминирующего порядка VOS (или VSO-добавим от себя), являются таковыми» [Capell 1966: 33-34]. В любом случае высокая степень насыщенности текстов глагольными словоформами, одно-трехфокусная направленность действия (процесса) на партиципантов последнего, обязательное наличие в глагольной словоформе аффиксальных показателей субъекта – все это делает глагол конститутивно существенным, центральным элементом предикативного ядра глагольного предложения в семитских языках, с одной стороны, и контекстуально автономным, с другой. И глубоко был прав Н.В. Юшманов, утверждая, что «порядок слов определяется ходом мысли, начинаясь с того, на что в данное мгновение обращают больше внимания, и продолжаясь по направлению к ближайшему члену мысли» [Юшманов 1928: 104]. Видимо, следует признать, что глагол или некое вербальное знаковое обозначение процесса как определенный сенсорный сигнал был изначально основным речепорождающим механизмом, словотворящей матрицей. Действие избирательно требовало указания на субъект, объект (объекты), обстоятельства в речевом акте, а следствием этого типа мышления и когниции было порождение искомого этнического типа поверхностной структуры – глагольного предложения с фразоначальным глагольным предикатом, которое до настоящего времени удерживается в некоторых указанных выше афразийских идиомах. 3. Выбор средств актуализации логико-функциональных элементов высказывания – темы и ремы не носит в языке «стихийного» характера. Он, несомненно, опирается на исходный, присущий идиому формально-грамматический каркас глагольного предложения. Р.А. Будагов, анализируя стилистические аспекты порядка слов в латинском классическом языке, справедливо подчеркивал, что «порядок слов в любом языке должен рассматриваться прежде всего как проблема грамматическая, как проблема строя языка в целом. На фоне грамматики легче обнаружить и фон стилистики» [Будагов 1981: 48-49]. Очевидно, что данный постулат можно вполне корректно экстраполировать на процедуру верификации когнитивно-функциональных актуализированных порядков слов. Несколько перефразируя тезис ученого, скажем так: грамматический фон системно предопределяет фон актуализации и стилизации словопорядка в языке. 176

Интересующие нас порядки слов VS(O) и SVO в соответствующих семитских языках нормативно разграничены по функции и смыслу: первый – формально-грамматический – выполняет общую коммуникативно нерасчлененную нарративно-информационную функцию, отражает некий событийный факт, например: араб. qāma(1) ’al – masīḥ(2) – Восстал/воскрес(1) Христос(2), а второй – коммуникативно членит высказывание на тему и рему, т.е. на исходный пункт-основу сообщения и его ядерную составляющую, ср.: ’almasīḥ(1) qāma(2) – Христос(1 – тема) + воскрес(2 – рема), а стилизация фразы достигается за счет обстоятельственно комплементарной редупликации глагольной ремы: ’al-masīḥ(1) qāma(2) fi-l-ḥaqīqati(3) qāma(4) – Христос(1) воскрес(2), воистину(3) воскрес(4). В. Матезиус писал, что на проблему актуального членения предложения «лингвисты уже давно обратили внимание, но она не изучалась систематически, поскольку не было выяснено отношение актуального членения к формальному членению предложения» [Матезиус 1967(a): 239]. Но скорее всего он не предполагал, насколько давно эта проблема оказалась в центре внимания арабских грамматистов. В грамматических штудиях VIII-IX вв. н.э. терминологически четко разграничивались вышеприведенные предложения по их структуре и функциональному предназначению. Первое предложение действительно называлось средневековыми грамматиками «глагольным», ибо фразоначальное положение в нем занимает глагол, который именуется как «аль-фи‘л», т.е. «действие», а второй член именуется как «аль-фā‘ил», т.е. «деятель», что можно соотнести с понятиями «глагольное сказуемое» и «именное подлежащее» соответственно. А для второго актуализованного предложения – высказывания они используют уже другие термино-понятия. Во-первых, этот тип предложения называется уже «именным», поскольку фразоначальную позицию в нем занимает имя, а компоненты этой структуры именуются соответственно как «аль-мубтада’» – «исходный/начальный компонент», т.е. «тема» и «аль-хабар» – «сообщающий компонент», т.е. «рема». Очевидно, что по смыслу арабоязычная терминология мало чем отличается от «исходной точки/основы» и «ядра» высказывания у В. Матезиуса. Сходство вполне объяснимо, поскольку оба грамматических направления в разное время обратились к античной (аристотелевской) логике построения высказывания. Порядок SVO традиционно используется в текстах научноисследовательского характера, в информативных заметках однопред177

ложенческого состава, пословицах, поговорках и т.д., когда тип высказывания по своему характеру сам предопределяет тема-рематический способ его построения, ср.: араб. лит. mu’tamarun ‘ālamiyyun lil-falāsifa(1) sa-yu‘qadu(2) … fi-l-madīnati dussildūrf – букв. «Съезд всемирный философов(1) будет созван(2) …в Дюссельдорфе(3)»; ’insānu-l-kahfi(1) kāna ya‘īšu(2) ka-l-ḥayawān (3) – «Человек пещерный(1) жил(2) как животное(3)»; послов.: al-ḥadīdu(1) bi-l-ḥadīdi(2) yuflaḥu(3) – букв. «Железо(1) железом(2) обрабатывается(3)» = «Клин клином вышибается» и т.д. [Вашкевич 1977: 113-116; Мишкуров 1979: 99-101]. Оценивая ситуацию в целом, представляется пока преждевременным утверждать, что словопорядок SV(O) становится в современном АЛЯ доминирующим и как бы приобретает статус «фонового, исходного», как в современном иврите или арабских разговорных языках-диалектах. Несомненно, однако, другое суждение – частотность его использования в ряде функциональных стилей, требующих фразоначальной позиции для предмета мысли, значительно возросла. Проверку данного постулата необходимо осуществить с помощью методов корпусной лингвистики. Что же касается новосемитских идиомов аналитического строя, то в них не в ущерб субъектно-объектной функции словопорядка структуры типа VS, VSO или VOS стали использоваться как «обратные», рема-тематические с акцентированной фразоначальной глагольной ремой, обусловленной контекстом высказывания, например: иврит. lamdu(1) hatalmidim(2) šir ḥadaš(3) – «Учат(1) ученики(2) стихотворение новое(3)» [Языки Азии и Африки 1991: 166]; араб. д-ты: ирак.: hallaṣaw(1) ġadā – hum(2) el-‘ayāyira(3) – «Закончили(1) свой обед(2) мошенники(3)»; егип.: Itgawwiz(1) ṣāḥib-na(2) min bint el-malik(3) – «Женился(1) наш друг(2) на дочери царя(3)» [Белова 1999: 137]. Существенной характерологической чертой организации актуализированного словопорядка является способность ряда афразийских языков к топикализации высказывания. Топик как особое семантико-синтаксическое образование, занимающее фразоначальную позицию в предложении, в разных языках имеет различные средства маркировки – лексические, морфологические и др. [Паршин 1983: 188]. В берберских языках топикализации может быть подвергнут любой член предложения, который находится «в центре внимания 178

говорящего и ограничивает действия предиката». При этом член предложения, маркированный как топик, «рассматривается уже не как член предложения, а как элемент дискурса» [Айхенвальд 1983: 15]. В традиционной берберологии это явление не совсем точно обозначалось как «антиципация» и трактовалось как вынесение подлежащего в препозицию к глагольному сказуемому «в свободном состоянии» в отличие от его аннексионного состояния в постпозиции к глагольному сказуемому. Ю.Н. Завадовский, впервые в отечественной берберологии представивший системное описание данных языков, показал, что это некий «стилистический прием живой разговорной речи». Один из наиболее репрезентативных примеров ученого – ihhamən l-ləqbayəl(1), bənnun-tən s-wədγaγ(2) – «Дома кабилов(1), строят их из камней» [Завадовский 1967:64]. При топикализации членов предложения используется так называемая «местоименная реприза», например: tamayut tišuggat(1), rasən-hənt(2) iniltan(3) di-b rra(4) – «Стада(1), пасут их(2) пастухи(3) в деревне(4)». Правило местоименной репризы не распространяется на топикализацию субъекта предложения, поскольку «отсутствие репризы в последнем случае связано с неупотребительностью словоформ третьего лица в позиции субъекта; последнее употребляется только для выражения контрастивного значения», например: туар.: Iklān(1), γd-autin(2) təla(3) – «Рабы(1), (они) бьют(2) скотину(3)». Об этом, а также об обратном явлении – «антитопикализации» см. подробнее [Айхенвальд 1983: 15-17]. Феномен топикализации отмечается исследователями в кушитских (напр., язык аунги), в амхарском и некоторых других языках африканской ветви афразийских языков [Паршин 1983: 188, 200]. В азиатской ветви языков феномен топикализации высказывания представлен также достаточно широко, но в соответствующей литературе описан крайне недостаточно или вовсе не отражен. Справедливости ради следует отметить, что данное явление в семитских языках было отмечено учеными, но трактовалось преимущественно как стилистический прием. Так, И.Ш. Шифман подчеркнула, что «редко, и в большинстве случаев как стилизация под древность встречаются в современном иврите и предложения с выделенными второстепенными членами типа hḥkm ‘iniu br’šu [haxaxam evav brošo] – «Мудрец, – глаза его в голове его (т.е. который понимает, что видит)» [Языки Азии и Африки 1991: 166]. 179

Достаточно полно и адекватно проблема топикализации и средств ее выражения в современном иврите рассмотрена А.Ю. Айхенвальд. В поднятом И.Ш. Шифман вопросе она со своей стороны подметила, что «в современном иврите сфера использования топикализации сузилась по сравнению с древнееврейским, где многочисленны примеры топикализации косвенного и прямого дополнения». С другой стороны, автор книги «Современный иврит» отметила появление новых средств топикализации в языке, в частности, состоящих «в выносе топикализуемого члена предложения влево в сочетании с относительной частицей ašer», например: ašer ləmošə(1) ani(2) ra’iti oto(3) – «Что касается Моше(1), я(2) видел его(3)» [Aйхенвальд 1990: 92-93]. Ближе в этом отношении к древнееврейскому языку находятся, по всей вероятности, арабский классический и современный АЛЯ. Весьма показательны в этом отношении смешанные литературнодиалектные предложения, которые приведены в статье В.И. Беляева «Диалектизмы в “Тысяча одной ночи”». Автор, например, пишет: «Для номинативного именного предложения (в араболингвистическом понимании – Э.М.) нужно отметить эмфатический оборот, абсолютив, обычный для современных диалектов, – вынесение в начало местоимения подлежащего, которому следующее предложение, именное или глагольное, служит сказуемым: anā zawğī yabī‘ ar-raḳiḳ «Я – мой муж продает рабов» . Этот порядок вызван предыдущим вопросом: «а ты кто?». Показателен также другой пример: uht hādā-l-walad(1) bint šāb bundār at-tiğār(2) inhaṭabiti-l-yawm(3) – букв.: «Сестра этого мальчика(1), дочь начальника купцов(2), посватались(они) сегодня» [Беляев 1971: 20, 26]. В современном АЛЯ топиковые конструкции широко распространены и являются типологически существенной характеристикой литературного синтаксиса, ср.: silsilatun ğadīdatun(1) qarrarat lağnatu-n-našri ’istiḥdāta-ha(2) bi‘unwāni-l-mawsūεati-ṣ-ṣaġīrati – букв. «Новая серия(1), решил комитет по печати выпускать ее(2) под названием “Малая энциклопедия”» и т.п. Видимо, «классический пример», кочующий из одной работы в другую, ḥaddād(1) kāna la-hu(2) kalbun(3) – «Кузнец(1), была у него(2) собака(3)» корректнее трактовать не как пример «использования особого стилистического приема» – выделения с помощью «логического ударения» дополнения, вынесенного «на первое место с параллельным повторением его при помощи слитного местоимения после сказуемого» [Шарбатов 1961: 77], а как одну из специфических топи180

ковых структур парадигмы глагольного предложения в АЛЯ. Что касается арабских разговорных языков, то топикализованное выделение различных компонентов высказывания является для них обычным, частотно зафиксированным фактом. Приведем только один достаточно показательный пример из марокканского диалекта: bəntkum(1) rā-ha(2) dəbḥ-ha(3) rāžəl-ha(4) – букв. «Дочь ваша(1), она(2) убил ее(3) муж ее» [Мишкуров 2004: 252]. 4. Рассмотренные формально-грамматические и логико-грамматические (актуализированные) порядки слов в глагольном типе предложения в афразийских языках сами по себе обладают, как мы видели выше, определенным стилистическим потенциалом, так как любая речь не мыслится в отрыве от рамок определенного функционального стиля, нейтрального или высокоэкспрессивного контекста. При идентичной лексической наполненности предложения вариативность его порядков слов (в зависимости от когнитивнофункциональной цели высказывания) может придавать ему без ущерба для инвариантного семантико-грамматического и коммуникативно-смыслового восприятия дополнительные стилистические коннотации эмотивного, оценочно-экспрессивного, контрастно-выделительного, пространственно-изобразительного и тому подобного характера. Вместе с тем структуры фоновых словопорядков могут наполняться специализированными усилительно-экспрессивными средствами: особыми эмотивными частицами, эмфатическими глагольными и именными морфемами, редупликаторами членов предложения в виде местоимений, имен, глаголов и других единиц, коннотативно модифицирующих контекст и способствующих формированию требуемых стилей мышления и мировосприятия. Но это уже тема для другого типа исследования (см., например, [Спиркин 2008]). *** В настоящей работе мы стремились показать парадигматическую связь основных функциональных типов словопорядка в глагольных предложениях языков афразийской макросемьи в диахронно-синхроническом плане, памятуя о концептуально существенном тезисе В.С. Храковского о том, что «система структур предложения является тем фоном, вне которого структура предложения не может рассматриваться как языковая единица. Вместе с тем система струк181

тур предложения является существенным понятием, без апелляции к которому нельзя решать проблему доминации членов предложения, ибо для оценки связей между элементами структуры важно учитывать место структуры в системе структур предложения» [Храковский 1969: 191-192]. Литература Айхенвальд А.Ю. Некоторые аспекты синтаксиса берберских языков // Вопросы восточного языкознания. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1983. – С.10-25. Айхенвальд А.Ю. Современный иврит. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1990. Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. – М.: Советская энциклопедия, 1966. Белова А.Г. Химьяритский язык: Ареальные исследования к истории арабского языка. – М.: Восточная литература РАН, 1996. Белова А.Г. Очерки по истории арабского языка. – М.: Восточная литература РАН, 1999. Белова А.Г. История арабского языка // Теоретический курс арабского языка. Учебник / Под ред.Э.Н. Мишкурова. – М.: Военный ун-т, 2004. – С. 92-182. Беляев В.И. Диалектизмы в «Тысяча одной ночи» // Вопросы филологии стран Азии и Африки. Сборник в честь профессора И.Н. Винникова. Вып. 1. – Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1971. – С. 19-27. Будагов Р.А. Грамматический фон порядка слов // Теория языка. Методы его исследования и преподавания. К 100-летию со дня рождения Л.В. Щербы. – Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1981. – С. 48-52. Вашкевич Н.Н. Выражение коммуникативно-смысловой структуры в современном арабском языке / Дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М.: ИВ АН СССР, 1977. Гак В.Г. Порядок слов // Лингвистический энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1990. – С.388. Джабр Дж. Лингвистический Вавилон // За рубежом. Вып. 47. – М., 1967. – С. 29-30. Дьяконов И.М. Шумерский язык // Языки Азии и Африки. Том III. Языки Древней Передней Азии (несемитские). Иберийско-кавказские языки. Палеоазийские языки. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1979. – С. 7-36. Дьяконов И.М. Афразийские языки // Языки Азии и Африки. Т. IV: Афразийские языки. Кн.1: Семитские языки. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1991(a). – С. 6-69. Дьяконов И.М. Аккадский язык // Языки Азии и Африки. Т. IV: Афразийские языки. Кн.1: Семитские языки. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1991(b). – С. 70-109. 182

Завадовский Ю.Н. Берберский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1967. Канева И.Т. Шумерский язык. Автореф. дисс. на соиск. учен. степени доктора филол. наук. – СПб., 1998. Каса Г.Х. О некоторых особенностях языка тигринья в сравнении с другими семитскими языками Эфиопии // Семитские языки, вып. 2 (ч. 1), изд. 2 (доп.). – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1965. – С. 105-114. Климов Г.А. Принципы контенсивной типологии. – М.: Наука, 1983. Липин Л.А. Аккадский язык. – М.: Наука, 1964. Матезиус В. О так называемом актуальном членении предложения // Пражский лингвистический кружок. – М.: Прогресс, 1967(a). – С. 239-245. Матезиус В. Основная функция порядка слов в чешском языке // Пражский лингвистический кружок. – М.: Прогресс, 1967(b). – С. 246-265. Мишкуров Э.Н. Основы теоретической грамматики современного арабского литературного языка. Часть II. – М.: Военный ин-т иностр. языков, 1979. Мишкуров Э.Н. Алжирский диалект арабского языка. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1982. Мишкуров Э.Н. (ред.). Теоретический курс арабского языка. – М.: Военный ун-т, 2004. Паршин П.Б. Тема и топик: к соотношению понятий // Вопросы восточного языкознания. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1983. – С. 186-210. Порхомовский В.Я. Афразийские языки // Лингвистический энциклопедический словарь. – М.: «Советская энциклопедия», 1990. – C. 55-56. Спиркин А.Л. Идентификация функциональных стилей и речевых жанров современного арабского языка. – М.: Военный ун-т, 2008. Церетели К.Г. Сирийский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1979. Церетели К.Г. Арамейский язык. – Тбилиси: Мецниереба, 1982. Храковский В.С. Проблема доминации членов предложения и система абстрактных синтаксических структур // Языковые универсалии и лингвистическая типология. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1969. – С. 187-200. Шарбатов Г.Ш. Современный арабский язык. – М.: Наука (Главн. ред. вост. литры), 1961. Юшманов Н.В. Грамматика литературного арабского языка. – Ленинград: Изд-во Ленинградского ун-та, 1928. Языки Азии и Африки. Т. IV: Афразийские языки. Кн.1: Семитские языки. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1991. Capell A. A typology of concept domination // Lingua. Vol. 15, 1965. – P. 451-462. 183

Capell A. Studies in socio-linguistics. – The Hague, Paris: Mouton, 1966. Fucus: A Semitic/Afrasian gathering in remembrance of Albert Ehrman / Ed. by Arbeitman Yoël L. Amsterdam studies in the theory and history of linguistic science. Series IV. Current issues in linguistic theory. Vol. 58. – Amsterdam (Philadelphia): John Benjamins Publishing Company, 1988. Gordon C.H. West Semitic factors in Eblaite // Fucus: A Semitic/ Afrasian gathering in remembrance of Albert Ehrman / Ed. by Yoël L. Arbeitman (Amsterdam studies in the theory and history of linguistic science. Series IV. Current issues in linguistic theory. Vol. 58). – Amsterdam (Philadelphia): John Benjamins Publishing Company, 1988. – P. 261-266. Monteil V.-M. L’arabe moderne. – Paris.: Librairie C. Klincksieck, 1960. Zaborski A. Remarks on the verb in Beja // A Semitic/Afrasian gathering in remembrance of Albert Ehrman / Ed. by Yoël L. Arbeitman (Amsterdam studies in the theory and history of linguistic science. Series IV. Current issues in linguistic theory). Vol. 58. – Amsterdam, Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 1988. – P. 491-498.

184

Е.Л. Рудницкая (ИВ РАН, Москва), С.-Г. Хван (Ун-т Йонсе, Сеул)

Винительный падеж при адвербиалах: обстоятельства конечной точки движения в корейском языке 1 Rudnitskaya E.L., Hwang S.K.

Accusative adverbials: destination-of-trip adverbials in Korean In the paper, we consider variation in case marking of adverbials in Korean – with the locative/direction affix -ey or the accusative marker -(l)ul (with special reference to destination of trip 2 (or movement) adverbials). Syntactic, semantic, information/communicative structure, and contextual properties of both marking options are considered, especially contexts with preference either for -ey, or for -(l)ul. We discuss various kinds of factors that influence case marking in these constructions, taking into account various approaches in previous research: [Kim 2001; Han 2000; Ko 2004; Lee 2004; Schütze 2001], etc. We conclude that besides these semantic, contextual and information structure factors, noun phrases that are destination-of-trip adverbials acquire syntactic properties of direct objects and can even be nominative subjects of certain kinds of quasi-passives. This conclusion allows us to draw a parallel between accusative marking of adverbials in Korean and promotionto-direct-object of adverbials in certain languages (Bantu, Indonesian).

1. Показатель винительного (ВИН) в корейском при обстоятельственных группах. Проблема вариативного маркирования обстоятельств, в частности обстоятельств с показателем винительного падежа ВИН, рассматривается, например, в работах [Givon 1984; Haspelmath 1997; Aissen 2003], на корейском материале в работе [Kim 2001], на русском материале в работах [Апресян и др. 1989: 205] и др. В типологически различных языках (и, в частности, в корейском) с показателем 185

ВИН встречаются в основном следующие виды обстоятельств: темпоральные (промежутка времени (1а), длительности (1б), рус. спать два часа), пространственные (локализация (2а), траектория движения (2б), мера движения, рус. пройти четыре километра и т.д.), параметрические (3а), квантифицирующие (3б), рус. встать три раза, и т.д.3 В корейском показатель винительного -(l)ul ‘ВИН’ в подобных контекстах (примеры (1)-(3)) встречается при обстоятельствах вместо адвербиальных показателей направления (НАПР) / локализации (ЛОК) / времени (ВРЕМ): -ey ‘НАПР’/‘ЛОК’/‘ВРЕМ’, -eykey/-hanthey ‘ДАТ’ и т.д., см. примеры ниже. Примеры из других языков и дополнительные ссылки см. в работе [Эршлер 2009], а также в работе [Аркадьев 2006: 120, 131-142], где рассматриваются случаи кодирования как ядерных актантов, так и обстоятельств типа ‘LOC’/‘GOAL’ 4 прямым (а не косвенным) падежом 5. (1) а. myech payk-nyen-UL twitteleci-ta несколько сто-лет-ВИН отставать-ИНФ «отстать на несколько лет» б. Twu tal-UL ku sem-eyse sal-ass-ta два месяц-ВИН этот остров-ЛОК жить-ПРОШ-ИЗЪЯВ «(Они) два месяца прожили на этом острове» (2) а. mwul sok-UL tani-ta вода внутри.ПОСЛ-ВИН ходить-ИНФ «плавать в воде» б. Kil-UL ka-n-ta «(Он) идет по дороге» дорога-ВИН идти-НАСТ-ИЗЪЯВ (3) а.Na-nun sip-mithe(-LUL) kwumeng-ul pha-ss-ta я-ТОП десять-метр(-ВИН) яма-ВИН копать-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Я выкопал яму длиной в 10 метров» б. Na-nun Moskhupa tayhak-ey twu pen(-UL) я-ТОП Москва университет-НАПР два раз(-ВИН) iphakha-yss-ta поступать-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Я поступал в МГУ два раза» Обстоятельства в винительном можно разделить на две группы – обстоятельства, употребляющиеся только в винительном, и обстоятельства, допускающие варьирование (винительный или другой падеж). В настоящей статье рассматривается только один тип обстоя186

тельств – обстоятельства конечной точки 6, которые могут присоединять окончание винительного или локатива: (4) Hakkyo-LUL/-EY ka-n-ta школа-ВИН/-НАПР идти-НАСТ-ИЗЪЯВ «(Он) идет в школу» В статье мы рассматриваем условия и контексты, в которых предпочитается винительный или локатив, сравниваем существующие подходы к объяснению данного типа варьирования, предлагаем факторы, кажущиеся нам наиболее релевантными. Возможно, наши выводы можно распространить по крайней мере на некоторые другие, хотя и не на все, случаи варьирования маркирования обстоятельств, но этот вопрос находится за рамками данной статьи. 2. Существующие подходы к проблеме «обстоятельства конечной точки в винительном» Хотя, как указывают вышеперечисленные авторы, обстоятельство конечной точки в винительном (вместо локатива/направительного) встречается в небольшом числе языков, данной проблеме посвящено определенное количество работ. Основная гипотеза в рамках функционализма, связанная с подобным варьированием, состоит в том, что именной группе (ИГ) в ВИН присваивается более высокий синтаксический ранг, чем при ее маркировании локативом/ направительным. Подобное повышение ранга рассматривается наравне с продвижением бенефактива и других актантов/сирконстантов в позицию прямого дополнения, ср. (5-6) из [Givon 2001: 225-226] 7. В примерах (5-6) из киньяруанда (семья банту) продвижение ИГ (инструмента, локализации) в позицию прямого дополнения кодируется дополнительным глагольным (аппликативным) аффиксом (-eesha ‘INSTR’ в (5b)) и позицией непосредственно после глагола (umupaanga ‘saw’ в (5b)). Эта же ИГ (umupaanga ‘saw’ в (5a)) как неядерный актант сама присоединяет префикс n- ‘INSTR’, выражающий ее семантическую роль инструмента. Прямое дополнение – пациенс igiti ‘tree’ в (5a) стоит непосредственно после глагола, но не требует специального аффикса при глаголе для указания на роль пациенса. Примеры (6a-b) с продвижением ИГ – локализации в позицию прямого дополнения (6b) анализируются аналогично 8. (5) a. umugabo man

ya-tem-eje igiti n-umupaanga he-cut-ASP tree INSTR-saw 187

«The man cut the tree with a saw» b. umugabo ya-tem-ej-eesha umupaanga igiti man he-cut-ASP-INSTR saw tree «The man used the saw to cut the tree» (6) a. umugore y-ooher-eje umubooyi ku-isoko woman she-send-ASP cook LOC-market «The woman sent the cook to the market» b. umugore y-ooher-eke-ho isoko umubooyi woman she-send-ASP-LOC market cook «The woman sent the cook to the market» Таким образом, маркирование обстоятельства ВИН в корейском можно (из типологических соображений) считать примером продвижения обстоятельства в позицию прямого дополнения. Теперь рассмотрим различные подходы к вариативности ВИН/НАПР, представленные в работах, посвященных непосредственно корейскому. 2.1. Подход 1: обстоятельства с -(L)UL ‘ВИН’ – особый тип обстоятельств (делимитер/delimiter) При первом из рассматриваемых подходов, принятом, например, в [Kim 2001], обстоятельства интересующего нас типа анализируются как делимитеры. «Делимитер» в понимании [Kim 2001] (а также авторов, на трактовке которых основан этот анализ, например [Wechsler, Lee 1996]) – специальный тип обстоятельств-«ограничителей», ограничивающих (или фиксирующих) количественный параметр ситуации. Например, в (1а-б) обстоятельство с ВИН фиксирует временной параметр ситуации: в (1а) – промежуток, характеризующий степень отставания; в (1б) – длительность пребывания на острове. В (2а) фиксируются границы ситуации движения (‘плавать’), в (2б) – траектория движения; в (3а) фиксируется длина результата действия (ямы), в (3б) – референциальная характеристика ситуации ‘поступление’ (сколько раз эта ситуация имела место). М. Ким отмечает, что обстоятельства конечной точки в ВИН (пример (4)) ограничивают ситуацию движения, фиксируя ее конечную точку, и, таким образом, также относятся к обстоятельствам«делимитерам». Чисто локативные обстоятельства, обозначающие место ситуации, а не количественный параметр, в корейском не могут употребляться с ВИН, ср. (4) и (7) 9. 188

(7) John-un Mary-lul Seoul-eyse/*ul Иван-ТОП Мария-ВИН Сеул-ЛОК/*ВИН manna-ss-ta встретить-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Иван встретил Марию в Сеуле»

[Kim 2001: 8]

Трактовка [Kim 2001] представляется адекватной с теоретической точки зрения, а также если рассматривать ВИН при обстоятельствах конечной точки в корейском в контексте общей проблемы обстоятельств в ВИН. Кроме того, в работе [Kim 2001] показана возможность проведения аналогии между корейским материалом и языками банту, обсуждаемыми в примерах (5)-(6) выше (концепция повышения синтаксического ранга обстоятельства при его маркировании ВИН с некоторыми оговорками подходит и для корейского). Так, несмотря на возможность примеров типа (3а), в предложениях с прямым дополнением (в ВИН) и обстоятельством в ВИН предпочтительно, чтобы обстоятельство, а не прямое дополнение стояло в позиции перед глаголом – позиции прямого дополнения в корейском, ср. (8а-б) с обстоятельством, фиксирующим количественный результат действия. Если же у обстоятельства нет показателя ВИН (8в), оно может предшествовать прямому дополнению. Так что обстоятельство в ВИН «вытесняет» прямое дополнение из синтаксической позиции прямого объекта, ср. (8а-в). (8) а. Na-nun ecey i kos-ul я-ТОП вчера этот место-ВИН sip meyta-mankhum-ul pha-ss-ta 10 метр-степень.ПОСЛ-ВИН выкопать-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Вчера я прокопал это место на 10 метров» [Kim 2001: 6] б.

*/??

Na-nun ecey sip meyta-mankhum-ul я-ТОП вчера 10 метр-степень.ПОСЛ-ВИН i kos-ul pha-ss-ta этот место-ВИН выкопать-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Вчера я прокопал это место на 10 метров» [Kim 2001: 6] в. Na-nun sip meyta-mankhum я-ТОП 10 метр-степень.ПОСЛ i kos-ul pha-ss-ta этот место-ВИН выкопать-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Я прокопал это место на 10 метров» [Kim 2001: 7] 189

Таким образом, анализ [Kim 2001] в целом не противоречит концепции «продвижения обстоятельства в позицию прямого дополнения» в языках банту [Givon 2001] и также (для корейского) дает возможность семантической характеристики обстоятельств, допускающих ВИН (обстоятельства, фиксирующие количественные характеристики ситуации). Правда, в предложениях с обстоятельством конечной точки типа (4) нет прямого дополнения – пациенса. Так что тест [Kim 2001] на порядок обстоятельства в ВИН и пациенса в ВИН, проиллюстрированный в (8а-в), нельзя применить к предложению с обстоятельством конечной точки в ВИН. Получается, что анализ и аргументация [Kim 2001] верифицируема для обстоятельств конечной точки в меньшей степени, чем для других типов обстоятельств в ВИН. Поэтому рассмотрим другие подходы к обстоятельствам в ВИН, основанные на типологических данных (подход 2), на особенностях конструкции с обстоятельством конечной точки (подход 3) и на особенностях коммуникативной и синтаксической структуры в корейском (подход 4). Данные этих подходов, особенно подходов 3 и 4, в общем подтверждают анализ в духе [Givon 2001] и [Kim 2001]. 2.2. Подход 2: употребление -(L)UL при обстоятельствах некоторых типов как наиболее немаркированного/ядерного падежа Данная гипотеза, выдвигаемая в работе [Эршлер 2009] на основе анализа обширного типологического материала и основанная на работе [Aissen 2003], коррелирует с более частотным употреблением винительного при глаголах в форме имперфекта (или обозначающих незаконченное/непредельное действие). Гипотеза базируется в основном на материале темпоральных обстоятельств (рус. Он бежал два часа), где действие с обстоятельством длительности в ВИН интерпретируется как непредельное. А.А. Холодович отмечает, что обстоятельство c -(l)ul ‘ВИН’, в отличие от -ey ‘НАПР’, «не указывает на достижение результата» [Холодович 1954: 61]. Наш материал по обстоятельствам конечной точки не подтверждает гипотезы работы [Эршлер 2009], ср. примеры (16а-б), (19а-в), (24б) ниже, в которых действие (движение) предельное, однако ВИН при ИГ – обстоятельстве конечной точки возможен. 190

Тем не менее, данный подход объясняет некоторые случаи употребления ВИН при существительных (не обязательно обозначающих конечную точку движения). Например, в (11в) в разделе 2.4 и в (9а-б) -(l)ul может употребляться при ИГ с выпадением -eykey/hanthey ‘ДАТ’ в качестве немаркированной формы «с сокращением показателя косвенного падежа». Теоретически такую трактовку можно обобщить на примеры «с выпадением» -EY ‘НАПР’ – (16а-б), (18а-в) в разделе 3.2. (9) а. Chayk-ul ku yeca(-HANTHEY)-LUL cwu-ess-ta книга-ВИН этот женщина(-ДАТ)-ВИН дать-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Книгу я дал этой женщине» (разг., [Martin 1992: 848]) б. Ku yeca(-HANTHEY)-LUL chayk-ul cwu-ess-ta этот женщина(-ДАТ)-ВИН книга-ВИН дать-ПРОШ-ИЗЪЯВ подр. «(Я) дал этой женщине книгу» [Martin 1992: 848] 10 Мы не будем подробно останавливаться на этом подходе, поскольку он разработан в типологическом аспекте в рамках теории дефолтного/немаркированного падежа в применении к обстоятельствам в ВИН любых типов [Aissen 2003]. Однако теория [Aissen 2003] не в полной мере приложима к корейскому. В корейском, в отличие от иранских языков, языков Новой Гвинеи и других, обсуждаемых [Aissen 2003], у именительного падежа есть ненулевой показатель –i/-ka, то есть именительный не является морфологически немаркированным. Прямой объект почти всегда маркируется ВИН (кроме особых случаев, подпадающих под теорию Aissen, см. [Рудницкая 2007]). Однако факторы, способствующие опущению ВИН при прямом дополнении в корейском, не совпадают с факторами, способствующими присоединению ВИН к обстоятельствам (см. ниже). 2.3. Подход 3: «повышение предметности/объектности» как аналог повышения ранга обстоятельства в ВИН Термин «повышение объектности» и синонимичные ему термины принадлежат корейским исследователям [Choi 1937 (1983): 256; Ko 2004: 236, 238-239; Han 2000], сходную гипотезу как одну из альтернатив выдвигает [Эршлер 2009]. Тут имеется в виду то, что у обстоятельства в ВИН должны иметься определенные свойства, делающие возможной его семантическую интерпретацию как прямого 191

объекта, а не только как обстоятельства 11. Согласно [Ko 2004], данная интерпретация обусловлена «объектным модусом» (то есть коммуникативными намерениями) говорящего. Данный тезис, с нашей точки зрения, сам по себе правилен, но недостаточен; нужно учитывать также то, что при «повышении объектности» обстоятельство с -(l)ul приобретает определенные синтаксические свойства объекта. Помимо примеров (5)-(6) из работы [Givon 2001], об этом упоминается в [Han 2000; Эршлер 2009]. Примеры см. в разделах 3 и 5 ниже. Согласно [Lee 2004: 140-146], факторы, влияющие на выбор «объектного модуса», или повышение «объектности», – (не)одушевленность субъекта движения, тип конечной точки (определенность, каким видом пространства она является) и то, является ли конечная точка местом некоторого подразумеваемого действия. Сюда же в качестве одного из факторов можно отнести метафорическое переосмысление (конечная точка → цель действия), предлагаемое в работах [Givon 1984: 98-99 12; Гусев 2006]. Данный фактор вместе с фактором 4 (фокусирующая функция -(l)ul) объясняет ограничения на употребление НАПР и ВИН с обстоятельствами конечной точки, которые будут подробно обсуждаться в разделе 3. 2.4. Подход 3: коммуникативная выделенность (фокусирование) как одна из функций -(l)ul в корейском Данной функции ВИН (а также ИМ) в корейском посвящено большое количество работ [Lim 1980; Hong 1987: 53; Lee K.-H. 1988; Kang 1988; Martin 1992; Han 2000: 231-232; Ko 2004: 216-217; Schütze 2001; и др.]. Ниже для иллюстрации приводятся некоторые контексты употребления -(l)ul ‘ВИН’ как фокусирующей частицы: (i) в конструкции с «длинным отрицанием» (10а) или при наречии на гласную (10б); (ii) при некоторых деепричастиях (10в). (10) а. Yenghi-ka yeppu-ci-KA/-LUL Йонги-ИМ красивый-ДЕЕПР-ИМ/-ВИН ani ha-ta ОТР делать-ИЗЪЯВ «Йонги же (англ. just) не красивая» (усилит., [Kang 1988: 33]) б. Ppali-LUL ka-kela быстро-ВИН идти-ПОВ «Иди быстро!» [Yonsei 1998: 634] 192

в. Amu kes-to peli-ko-LUL siph-ci что вещь-ОГР выбросить-ДЕЕПР-ВИН хотеть-ДЕЕПР an-uni yatan-i-pnita ОТР-ДЕЕПР.ПРИЧ шум/скандал-быть-ИЗЪЯВ.ФОРМ «Беда в том, что я не хочу ни от чего избавляться» (разг., усилит., [Martin 1992: 644]) Данные примеры показывают, что у ВИН в корейском есть функция фокусирования (независимо от функции маркирования прямого дополнения), поскольку -(l)ul в (10а-в) присоединяется не только к имени, а еще к нефинитной форме и к наречию. При маркировании ИГ – дополнения или обстоятельства с помощью ВИН соответствующая ИГ тоже может в определенном контексте фокусироваться. В разговорной речи (11а) возможно выпадение -eykey ‘ДАТ’ (ср. (9а-б) в разделе 2.2). Фокусирование с помощью ВИН (*-(l)ul / ?? -eykey-lul) возможно в (11в-г), если конечная точка движения – человек. В этом случае вместо -ey ‘НАПР’ употребляется -eykey ‘ДАТ’; ВИН не может присоединяться к основе существительного (nwui ‘сестра’ в (11в)), а присоединяется к показателю -eykey ‘ДАТ’. Эти факты, видимо, связаны с тем, что интерпретация человека как конечной точки движения затруднена. (11) а. [Na-LUL o-la ’l] kkatalk-i [я-ВИН прийти-ПОВ ПР.СОКР] причина-ИМ iss-na?! существовать-ВОПР «(Я) не вижу причины, чтобы (он) просил меня прийти» [разг., сокр., [Martin 1992: 848]; полная форма придаточного - в (11б)] б. [na-EYKEY(-LUL) o-la-ko [я-ДАТ(-ВИН) прийти-ПОВ-ЦИТ ha-l] говорить-ПР.БУД]] «просил меня прийти» [полная форма придаточного из (11а)] в. Mani-ka nwui-EYKEY/??-EYKEY-(LU)L/*-LUL Мани-ИМ сестра-ДАТ/??-ДАТ-ВИН/*-ВИН ka-ss-ta идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Мани поехал к сестре» [Ko 2004: 239] 13 193

г. Kay-ka cwuin-EYKEY/??EYKEY-(LU)L/*UL собака-ИМ хозяин-ДАТ/??-ДАТ-ВИН/*-ВИН ttwui-e-wa-ss-ta бежать-ИНФ-идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Собака побежала к своему хозяину» 14 Исходя из вышеперечисленных работ и приведенных выше примеров, мы считаем функцию фокусирования -(l)ul независимым фактором (в дополнение к фактору 3 «повышения объектности»), или продвижения в позицию ядерного актанта. Вместе факторы 3 и 4 объясняют весь материал, который нам удалось собрать, опираясь на примеры, взятые из литературы и предложенные С.-Г. Хван. 3. Обстоятельство конечной точки с показателем ВИН: корейский материал 3.1. Основные контексты, в которых -(l)ul ‘ВИН’ не употребляется (-НАПР / *-ВИН) Выявлены следующие основные контексты, в которых -(l)ul ‘ВИН’ не употребляется (-НАПР/*-ВИН). - перемещение с ka- ‘идти’ или другим глаголом передвижения человека15 в случае, когда ситуация движения относится к фоновым сведениям (англ. background), т.е. не акцентируется, не относится к фокусу предложения, см. [Büring 2007]. Фоновый характер носят чаще всего некоторые типы придаточных предложений в дополнительных контекстных условиях – (12а-в); - в случае неодушевленного субъекта (13) – подробно о факторе одушевленности пишет [Lee 2004], см. также раздел 4; - в случае, когда существительное, обозначающее конечную точку, интерпретируется как неопределенное/слабо определенное (14); - при существительных типа tw(u)i ‘зад’, aph ‘перед’ (со значением места), которые выступают в функции послелогов «сзади/назад», «спереди/вперед» (15а-б)16. В (12)-(13) окончание ВИН невозможно не только само по себе, но и после окончания НАПР (*-НАПР-ВИН). Сочетание -НАПР-ВИН, как видно из примеров (11а-б), употребляется в случае фокусирования обстоятельственной ИГ -(l)ul). Значит, фокусирование с помощью ВИН в контекстах (12)-(15), вообще несовместимых с ВИН, также невозможно. 194

(12) а. San-EY/*-UL ka-se, nongsa гора-НАПР/*-ВИН идти-ДЕЕПР сельское_хозяйство ci-umye wonsiin-kathi заниматься-ДЕЕПР первобытный_человек-ПОСЛ sa-l swu жить-ПР.БУД возможность iss-keyss-so? существовать-МОД/БУД-ВОПР.ВЕЖЛ «Вы можете идти на гору и там заниматься сельским хозяйством, жить как человек в первобытные времени?» [Han 2000: 320] * * б. Ku-nun caki chayksang-EY/ UL/ EY-LUL он-ТОП свой письменный_стол-НАПР/*ВИН/*НАПР-ВИН ka-se anc-ass-ta идти-ДЕЕПР.СЛЕД садиться-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Он подошел к своему письменному столу и сел» [Han 2000: 322] ?? в. Nay uica-EY/-EY-(LU)L/ LUL ka-myen мой стул-НАПР /-НАПР-ВИН/??-ВИН идти-ДЕЕПР.УСЛ os-i iss-nuntey os com одежда-ИМ быть-ДЕЕПР.СВЯЗ одежда пожалуйста kac-ye o-nela брать-ДЕЕПР идти-ПОВ «Если подойдешь к моему стулу, там есть одежда; принеси ее пожалуйста» [Ko 2004: 239] (13) I kicha-ka Pwusan-EY/??*-EY-LUL/*-UL/*Ø этот поезд-ИМ Пусан-НАПР/??*-НАПР-ВИН/*-ВИН/*Ø ka-n-ta идти-НАСТ-ИЗЪЯВ «Этот поезд идет в Пусан» [Ko 2004: 240] (14) Ciyengi-ka chinkwu-tul-kwa ilyoil-ey Чиенг-ИМ друг-МНОЖ-СОВМ воскресенье-ВРЕМ kwongwon-EY/*-UL ka-ss-ta * парк-НАПР/ -ВИН идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ [Lee 2004: 142] «Чиенг со своими друзьями в воскресенье пошла в парк» (15) а. Yumi-ka Юми-ИМ

saylo вновь

wankwongtoi-n построить.ПАСС-ПР.ПРОШ 195

tosekwan twui-EY/*-LUL ka-ss-ta. библиотека зад.ПОСЛ-НАПР/*-ВИН идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Юми пошла за нововыстроенную библиотеку» [букв. «Юми пошла в кое-какое место за нововыстроенной библиотеке»]; [Lee 2004: 141] б. Kim isa-nim-un ponsa kenmwul Ким директор-ГОН-ТОП главный_офис здание alay-EY/*-LUL ka-ko низ.ПОСЛ-НАПР/*-ВИН идти-ДЕЕПР an kyesi-pnita не быть.ГОН-ИЗЪЯВ.ГОН «Мистера Кима нет, он уехал вниз к главному офису» [букв. «Он уехал куда-то вниз от здания главного офиса»] [Han 2000: 320] В следующем разделе приводятся контексты с вариативностью √-НАПР/√-ВИН; сравнение примеров из разделов 3.1 и 3.2 подтверждает гипотезу, что подходы 3 и 4 из раздела 2 (и подход «повышения синтаксического ранга обстоятельства») наиболее адекватно объясняют ограничения на употребление ВИН из настоящего раздела. 3.2. Контексты с вариативностью -EY/-(L)UL: √-НАПР / √-ВИН Контексты с вариативностью -EY/-(L)UL: ‘√-НАПР’/‘√-ВИН’17 следующие: - ИГ, задающая конечную точку, выдвигается на передний план (foreground) или фокусируется: (16а) – конечная точка входит в дизъюнкцию в вопросе, что выдвигает ее на передний план (foreground); (16б) – конечная точка является фокусом частного вопроса. Ср. (12а-б), (19а-в). - ИГ, задающая конечную точку, конкретизируется, то есть является определенной (17а), или это имя собственное (17б), ср. (14); - Движение одушевленного объекта предполагает некоторую цель ((18а), (18в)) или конечная точка – ограниченное пространство ((18б-в), ср. (15а-б)); данный фактор для употребления ВИН предлагается в работе [Lee 2004: 141-142]. (16) а. I-pen hwyuka-ey-nun san-UL этот-раз отпуск-ВРЕМ-ТОП гора-ВИН ka-l-kka kang-UL ka-l-kka? идти-ПР.БУД-ВОПР река-ВИН идти-ПР.БУД-ВОПР 196

«В этом отпуске идем в горы или по рекам?» [Lee 2004: 142] б. I pi-o-nun nal-ey totayche этот дождь-идти-ПР.НАСТ день-ВРЕМ же ka-nun eti-LUL/?-EY/-EY-(LU)L где-ВИН/?-НАПР/-НАПР-ВИН идти-ПР.НАСТ ke-ya? вещь.СОКР-ВОПР «Куда же ты идешь в этот дождливый день?» [Han 2000: 322] 18 (17) а. Ciyengi-ka chinkwu-tul-kwa ilyoil-ey hoswu Чиенг-ИМ друг-МНОЖ-СОВМ воскресенье-ВРЕМ озеро kwongwon-EY/??-UL ka-ss-ta парк-НАПР/??-ВИН идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Чиенг со своими друзьями в воскресенье пошла в парк около озера» [Lee 2004: 142] б. Cenghyeni-ka Sewul-EY/-UL ka-ss-ten Чонхъён-ИМ Сеул-НАПР/ВИН идти-ПРОШ-ПР.ЭВИД moyang-i-ta кажимость-быть-ИЗЪЯВ «Кажется, Чонхъён поехал в Сеул» [Lee 2004: 142] (18) а. Yumi-ka saylo wankwongtoi-n Юми-ИМ вновь построить.ПАСС-ПРИЧ.ПРОШ tosekwan-EY/-EY-LUL/-UL ka-ss-ta библиотека-НАПР/-НАПР-ВИН/-ВИН идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Юми пошла в нововыстроенную библиотеку» (цель: читать книги; изм. [Lee 2004: 141]) б. Kim isa-nim-un Ким директор-ГОН-ТОП ponsa-EY/-LUL/-EY-LUL главный_офис_фирмы-НАПР/-ВИН/-НАПР-ВИН ka-ko an kyesi-pnita идти-ДЕЕПР не быть.ГОН-ИЗЪЯВ.ГОН «Мистера Кима нет, он уехал в главный офис» (с некоторой целью; из [Han 2000: 322]) в. Cengmi-nun ecey Чонгми-ТОП вчера

Swuwon-ey Сувон-ЛОК 197

iss-nun быть-ПР.НАСТ

chinchekcip-EY/-UL tanyew-ass-ta дом_родственника-НАПР/-ВИН съездить-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Чонгми вчера ездила к родственнику (домой) [букв. ‘к дому родственника’], который живет в городе Сувон» (цель: в гости; из [Lee 2004: 140]). 4. Основные факторы, влияющие на отсутствие/наличие вариативности НАПР/ВИН. 4.1. Подход 4 (фокусирующая функция -(l)ul) Данный подход объясняет контраст между примерами (16а-б) и (12а-б). Как уже говорилось, предикат в (12а-б) – нефинитная форма глагола на -se (ka-se). Форма на -se маркирует деепричастие в конструкции последовательных связанных событий (‘X и потом/поэтому Y’) и часто обозначает действие, относящееся к фоновой информации/background (‘пойти [background] и заниматься/сесть [foreground]’ в (12а-б)). В (16а-б) конечная точка, наоборот, выдвигается на передний план (foreground). В (16а) в формате дизъюнкции в вопросе упоминаются возможные пункты назначения при поездке в отпуск (горы или реки). В (16б) конечный пункт движения – вопросительное слово eti ‘где/куда’, которое здесь является фокусом частного вопроса, тут ВИН по сравнению с НАПР предпочтителен. Таким образом, ВИН при обстоятельстве конечной точки невозможен (12а-б), если отрезок предложения, обозначающий движение, относится к фоновой информации. ВИН, наоборот, предпочтителен в случае, когда конечная точка выдвигается на передний план или, чаще, входит в фокус вопроса или является фокусом вопроса (16а-б). Дополнительные примеры (19а-в) подтверждают этот вывод; в (19а-в) фокус обозначен квадратными скобками. (19) а. Ka-ki-nun [eti-LUL / ?-EY] идти-НОМИН-ЧАСТ [куда-ВИН / ?-НАПР] ka-Ø? идти-ØВОПР.НЕВЕЖЛ «А куда идёшь?» [Han 2000: 322] {Два человека сидели и пили пиво, потом поссорились, и один хочет уйти. Говорящий уточняет, куда.} б. Woy [ku elyewun почему [этот трудный

tey-LUL / ?-EY] ka-yo? место-ВИН/?-НАПР] идти-ВЕЖЛ 198

«А почему (вы) идете в это опасное место?» [Han 2000: 322] в. Kapcaki [wullung-to-LUL / ?-EY] ka-tani? вдруг [Уллыг_остров-ВИН/?-НАПР] идти-ВОПР.ПРИЧ «Вдруг (ты) поедешь на остров Уллыг?» [Han 2000: 322] {Друзья были в кафе; один вдруг встал и сказал, что хочет поехать на остров. Говорящий уточняет, на какой остров.} 4.2. Подход 3 («повышение объектности»/повышение синтаксического ранга обстоятельства) Данный подход объясняет различия в приемлемости ВИН в (13)-(15), с одной стороны, и (17)-(18), с другой. Тут ключевую роль играют факторы, предложенные в [Lee 2004: 140-146], которые одновременно являются факторами, способствующими повышению синтаксического ранга (см. обсуждение примеров (8а-в) в разделе 2.1). Так, конечная точка движения поезда (неодушевленного субъекта) в (13) (*-(l)ul) не интерпретируется как объект; а в (17а-б) (??/√-(l)ul) ‘парк’ и ‘Сеул’ интерпретируются как объект. По [Lee 2004], данный контраст объясняется фактором одушевленного субъекта движения 19. При сравнении примеров (14) (*-(l)ul) и (17а) (??-(l)ul) 20 мы видим, что при повышении степени определенности ИГ, задающей конечную точку (в (17а) эта ИГ интерпретируется как определенная по контексту), приемлемость ВИН возрастает. Это также фактор, упоминаемый в [Lee 2004] как один из тех, которые способствуют «повышению объектности» или повышению синтаксического ранга ИГ – обстоятельства. В примерах (15а-б) (*-(l)ul) конечная точка является послелогом с лексическим значением относительного местоположения (чисто локативное лексическое значение); поэтому употребление с ВИН и «объектная» интерпретация не допускается, в отличие от (18а-в) (√-(l)ul). На то, что решающий фактор здесь – лексическое значение ИГ, обозначающей конечную точку, а не грамматическая структура (15а-б) (падежный аффикс присоединяется к послелогу), указывает употребление ВИН с послелогом mankhum ‘степень.ПОСЛ’ в сочетании meyta-mankhum-ul ‘метр-степень.ПОСЛ-ВИН’ в (8а), ср. сноску 16. В (18а-б) конечная точка движения («библиотека», «главный офис», «дом родственника») – существительные, обозначающие 199

ограниченное помещение или пространство; это еще один фактор, способствующий употреблению ВИН [Lee 2004]. Дополнительный аргумент в пользу последнего фактора – возможные интерпретации примера (20) с НАПР и ВИН при ИГ, задающей конечную точку или траекторию движения (‘лестница’). В (20) ‘лестница’ с ВИН осмысляется как пространство, а с НАПР – как направление движения. Употребление -ey означает, что субъект только начинает подниматься по лестнице; употребление -(l)ul – что он вообще поднимается по лестнице. -(l)ul предполагает более целостную интерпретацию satali ‘лестница’, что совместимо с повышенной «предметностью»/«объектностью». (20) Ku-ka satali-EY/-LUL/-EY-LUL этот-ИМ лестница-НАПР/-ВИН/-НАПР-ВИН olu-n-ta идти-НАСТ-ИЗЪЯВ [Lee 2004: 140] «Он поднимается (с -ey) на лестницу / (с -(l)ul) по лестнице» 4.3. Метафорическое переосмысление «конечная точка → цель действия» В некоторых работах, например, в работе [Givon 1984: 98-99] и в докладе [Гусев 2006] одним из важнейших факторов, способствующих употреблению ВИН при обстоятельстве конечной точки, считается так называемое «метафорическое переосмысление ‘конечная точка → цель действия’». С нашей точки зрения, такое переосмысление несомненно возможно, в частности, в примерах (4), (16а), (17а-б), (18а-в). Так, в (4) ситуация движения ‘идти в школу’ подразумевает существование какой-то цели движения (обучение, преподавание, развешивание объявлений и т.д.); в (16а) поездка в горы также подразумевает (в заданном контексте) цель ‘отдых’. В (18а-в) в разделе 3.2 возможная цель указана в квадратных скобках при каждом примере; в (17б) цель может быть самая разная в зависимости от контекста. Объяснение через «метафорическое переосмысление», однако, не позволяет учесть весь материал, приведенный в разделах 3.1 и 3.2. Не объясняется значительное число контекстов, имеющих следующие особенности. - Цель может подразумеваться (т.е. метафорическое осмысление может иметь место), но -(l)ul ‘ВИН’ не употребляется (15а-б). 200

Так, в (15а) Юми, возможно, пошла на теннисный корт, который находится за нововыстроенной библиотекой (эта информация может быть задана в более широком контексте). - Цель указана эксплицитно (и может отличаться от той цели, с которой «ассоциируется» конечная точка движения). В этом случае получается, что либо конечная точка переосмысляется как цель, но цель указывается повторно (21а) или конкретизируется (21б), либо конечная точка «переосмысляется неправильно», а настоящая цель движения указана отдельно (21в). - Обстоятельство конечной точки с ВИН возможно в связи с функцией коммуникативного выделения/фокусирования ВИН; в этом случае цель не важна – см. (16б) и (12б); (19а-в). (21) а. Ku-nun pap(-UL) mek-ulyeko он-ТОП рис(-ВИН) кушать-ДЕЕПР.ЦЕЛЬ siktang-EY/?-UL ka-ss-ta ? ресторан-НАПР/ -ВИН идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Он пошел в ресторан, чтобы пообедать» (С.-Г. Хван) б. Nonmwun cwunpi-lo доклад подготовка-ИНСТР tosekwan-EY/-UL/-EY-LUL ka-ss-ta библиотека-НАПР/-ВИН/-НАПР-ВИН идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «(Я) пошел в библиотеку для подготовки к докладу» [Lee 2004:140] в. Ku-nun kil-ul mwulepo-lyeko он-ТОП дорога-ВИН спросить-ДЕЕПР.ЦЕЛЬ siktang-EY/?-UL ka-ss-ta ресторан-НАПР/?-ВИН идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Он пошел в ресторан, чтобы спросить дорогу» (С.-Г. Хван) Исходя из приведенных в настоящем пункте аргументов и примеров, мы пришли к выводу, что метафорическое переосмысление «конечная точка → цель действия» не является фактором, способствующим употреблению ВИН при обстоятельстве, само по себе. Такое «переосмысление» – следствие двух факторов, предлагаемых в [Lee 2004: 140-146] (см. раздел 4.2): одушевленность субъекта движения и лексическое значение ИГ, задающей конечную точку (эта ИГ должна обозначать не относительную локализацию, а ограниченное помещение или пространство. 201

Действительно, перемещение одушевленного субъекта в такую конечную точку обычно подразумевает какую-то цель; на эту цель часто приблизительно указывает тип помещения или пространства, заданного в качестве конечной точки. 4.4. Фактор одушевленности субъекта движения и типы движения В настоящем разделе приводятся дополнительные примеры, показывающие важность фактора одушевленности субъекта движения, предлагаемого в [Lee 2004] (раздел 4.2). Эти примеры показывают, что ВИН при конечной точке употребляется в основном в случае, когда субъект движения – человек. Так, ср. (13) и примеры (22а-в); важно заметить, что в (22а-в) употребляются отличные от ka-ta ‘идти’ глаголы движения (hulleka-ta ‘плыть’ и nal-ta ‘лететь’). Кроме того, субъект движения «бабочка», «муравей» в (22б-в) с точки зрения возможности употребления ВИН попадает в тот же класс, что неодушевленные «поезд» в (13) и «река» в (22а). (22) а. I kang-un Hwanghay-KKACI/LO/??EY/*LUL этот река-ТОП Желтое_море-ДО/ИНСТР/??НАПР/*ВИН/ hul-le-ka-n-ta 21 плавать-ИНФ-идти-НАСТ-ИЗЪЯВ (С.-Г. Хван) «Эта река впадает в Желтое море» (букв. «плывёт до Желтого моря»). б. Napi-ka kkochpath-EY/*-UL бабочка-ИМ цветочный_сад-НАПР/*ВИН nal-a-wa-ss-ta летать-ИНФ-идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ (С.-Г. Хван) «Бабочка летела в цветочный сад» (с ВИН возможна интерпретация kkochpath- как ‘пути/траектории’: «по цветочному саду») в. Kaymi-ka (caki) kaymicip-ULO/EY/*UL муравей-ИМ (свой) муравейник-ИНСТР/НАПР/*ВИН ki-e-ka-ss-ta ползать-ИНФ-идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Муравей пополз в свой муравейник» (С.-Г. Хван) Представляется, что ВИН невозможен в (22а-б) из-за того, что в этих примерах речь идет о типах перемещения, 202

- (А) обозначаемых глаголами, управляющими -(u)lo ‘ИНСТР’ 22, а не только -ey ‘НАПР’ (для ИГ – конечной точки (22а), (22в); - (Б) не характерных для человека (13), (22б). Примеры (23а-в) подтверждают, что ИНСТР в модели управления глагола передвижения препятствует употреблению ВИН: в отличие от (23а-б), в (23в) винительный невозможен при конечной точке движения ttwui-e-tul-ess-ta ‘прыгать-ИНФ-входить-ПРОШ-ИЗЪЯВ’, несмотря на одушевленность субъекта «спортсмены». (23) а. Apeci-ka hwoisa-EY/LUL naka-si-ko отец-ИМ фирма-НАПР/ВИН выйти-ГОН-ДЕЕПР an kyesie-yo не быть.ВЕЖЛ-ИЗЪЯВ.ВЕЖЛ «Отец ушел на фирму, и его нет (дома)» ([Lee 2004: 140]; ср. (18б)). б. Ca ese-tul cha-EY/LUL пожалуйста быстрее-МН машина-НАПР/ВИН tha-seyyo сесть-ПОВ.ВЕЖЛ «Садитесь пожалуйста быстрее в машину» [Han 2000: 320] в. Chwulpal sinho-ey swuyeng senswu-tul-i старт знак-ВРЕМ плавание спортсмен-МНОЖ-ИМ mwul-LO/EY/*UL вода-ИНСТР/НАПР/*ВИН ttwui-e-tul-ess-ta прыгать-ИНФ-войти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «По стартовому знаку спортсмены-пловцы прыгнули в воду» (С.-Г. Хван, ср. (22б), (23б)) Примеры (24а-в) показывают, что оба фактора (А) и (Б) не абсолютны; в (24а) субъект движения – животное (koyangi ‘кот’), и конечная точка tamcang ‘забор’ может употребляться как с -(u)lo ‘ИНСТР’, так и с -(l)-ul ‘ВИН’. (24б-в) показывают, что факторы (А)-(Б) и даже фактор послелога относительной локализации (24в) не действуют в контексте фокусирования конечной точки (или синтаксической группы, в которую входит ИГ, задающая конечную точку). Как и в примерах (16а-б) и (19а-в), характерный контекст фокусирования – частный вопрос. Тут ВИН выступает в функции маркера фокуса (см. подход 4, разделы 2.4, 4.1). 203

(24) а. Koyangi-ka tamcang-ULO/EY/UL кот-ИМ забор-ИНСТР/НАПР/ВИН ttwui-e-oll-ass-ta 23 скакать-ИНФ-подниматься-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Кот домчался до забора» (С.-Г. Хван, ср. (22б-в)) б. I thukiha-n say-nun totayche этот необычный-ПРИЧ.НАСТ птица-ТОП же [eti-?EY/LUL/EY-(LU)L] [где-?НАПР/ВИН/НАПР-ВИН] nal-a-ka-nun ke-ya? летать-ИНФ-идти-ПРИЧ.НАСТ вещь.СОКР-ВОПР «Куда же летит эта необычная птица?» (С.-Г. Хван, ср. (16б)) в. Koyangi-ka [tamcang wui-LO/EY/LUL] кот-ИМ [забор верх-ИНСТР/НАПР/ВИН] ttwui-e-oll-ass-ni? скакать-ИНФ-подниматься-ПРОШ-ВОПР.ПРОСТ «Кот вскочил на верх забора?» (С.-Г. Хван, ср. (22в) с (u)lo ‘ИНСТР’ и (15а-б) с послелогами относительной локализации, в которых ВИН невозможен) Таким образом, мы видим, что фактор одушевленности субъекта движения (точнее, человека как субъекта движения), предложенный в [Lee 2004], можно до определенной степени распространить на более широкую выборку глаголов, чем один глагол ka-ta ‘идти’. Дополнительные факторы – модель управления глагола движения ((22в), (23в)) и тот факт, что, как это показано в примерах (9а-б) в разделе 2.2 и (11в-г) в разделе 2.4, человек вообще не может интерпретироваться как конечная точка движения (ДАТ(-ВИН)/ * НАПР/*ВИН). 5. Синтаксические характеристики обстоятельства конечной точки в ВИН: гипотеза повышения ранга обстоятельства В начале раздела 2 и в разделе 2.1 уже обсуждалась гипотеза повышения синтаксического ранга обстоятельства конечной точки в том случае, когда оно стоит в ВИН. В языках банту (примеры (5)-(6)) повышение ранга (сирконстант → ядерный актант) проявляется в изменении порядка слов (обстоятельство ставится в позицию пря204

мого дополнения), а также в изменении маркирования актантов и сирконстантов в глаголе. В корейском может проявляться только первый из данных признаков повышения ранга (обстоятельство в позиции прямого дополнения, перед глаголом). Автор работы [Kim 2001] в примерах (8а-в) пытается показать, что признак синтаксической позиции релевантен для корейского. Однако позиция обстоятельства в ВИН строго не фиксирована, ср. (3а), где обстоятельство в ВИН предшествует прямому дополнению (тоже в ВИН), стоящему перед глаголом. Так что нельзя говорить об абсолютном приобретении обстоятельством в ВИН позиционного признака прямого дополнения. Таким образом, возникает вопрос: есть ли еще какие-либо веские доказательства, позволяющие говорить о повышении синтаксического ранга обстоятельства в ВИН (что сделало бы возможным параллель с языками банту)? При ответе на этот вопрос мнения сторонников гипотезы «повышения объектности» [Han 2000; Ko 2004] разделяются. В работе [Ko 2004] «повышение объектности» считается чисто прагматическим явлением (согласно [Ko 2004], выбор НАПР или ВИН при обстоятельстве обусловлен коммуникативными намерениями говорящего). Наличие у говорящего коммуникативных намерений несомненно, однако даже вариативность падежного маркирования не может быть обусловлена только коммуникативными намерениями говорящего (ср. обсуждение языковых, но не синтаксических факторов из работы [Lee 2004] в разделах 4.3 и 4.4). С. Хан [Han 2000], как и М. Ким [Kim 2001], считает, что обстоятельство конечной точки в ВИН приобретает некоторые грамматические свойства прямого дополнения, то есть его синтаксический ранг все-таки повышается. Помимо порядка слов (не очень надежного теста из-за возможной вариативности порядка ИГ в корейском предложении, ср. [Sohn 1999]), наиболее важное грамматическое свойство прямого дополнения – то, что оно становится подлежащим при пассивизации. О синтаксических свойствах обстоятельства конечной точки в ВИН подробно пишет С. Хан [Нan 2000: 62-64]. С одной стороны, С. Хан считает, что ИГ в ВИН, задающая конечную точку, отличается от обычного прямого дополнения в ВИН. У такой ИГ нехарактерная для прямого дополнения семантическая роль – цель (Goal), а не пациенс/тема (Theme). Так, (25а-б) – тест на семантическую роль, 205

основанный на вопросительном слове в частном вопросе (mwues ‘что’ в (25а) для прямого дополнения; eti ‘где/куда’ в (25б) для обстоятельства конечной точки). (25) а. - Ku-ka mwues-UL mek-ess-ni? он-ИМ что-ВИН есть-ПРОШ-ВОПР - Mwul-ul (mek-ess-ci) вода-ВИН (есть-ПРОШ-ПРЕДП) - «Что он пил?» - «Воду» *

(С.-Г. Хван)

√

mwues-UL / eti-LUL ka-ss-ni? б. - Ku-ka он-ИМ *что-ВИН / √где-ВИН идти-ПРОШ-ВОПР - Hakkyo-lul школа-ВИН - «Куда он пошёл?» - «В школу» (букв. «Школу»; [Han 2000: 64]) Ни у глагола ka-ta ‘идти’, ни у предложения с ИГ, задающей конечную точку и оформленной ВИН (26а), нет регулярной пассивной формы, в данном случае, скорее всего, из-за непереходного характера глагола ka-ta ‘идти’ – ср. *ka-i/hi-ta ‘идти-ПАСС’ и (26б). Пассивно-безличное предложение (26б) со вспомогательным глаголом ci-ta ‘стать’ (один из типов аналитического пассива) невозможно образовать от (26а). (26) a. Yenghi-nun sihem cwunpi-lo tosekwan-UL Ёнгхи-ТОП экзамен подготовка-ИНСТР библиотека-ВИН ka-ss-ta идти-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Ёнгхи пошла в библиотеку для подготовки к экзамену» (С.-Г. Хван) б. *Tosekwan-i (Yenghi-ey uyhay) библиотека-ИМ (Ёнгхи-ЛОК посредством.ПОСЛ) ka-Ø ci-n-ta идти-ИНФ стать-НАСТ-ИЗЪЯВ «Библиотека была (ЁнгхиПАСС.АГ) ...??? » (С.-Г. Хван) Несмотря на данные по семантической роли предложений с ИГ, задающей конечную точку движения, и на отсутствие регуляр206

ного пассива у предложений с такой ИГ в ВИН, С. Хан [Han 2000], учитывая весь остальной материал (разделы 3-4), называет ИГ конечной точки в ВИН «переносным» или «производным» прямым дополнением. Помимо падежного маркирования, у «производного» дополнения все-таки есть некоторые синтаксические признаки, характерные для обычного прямого дополнения. Основными из них являются следующие два. (i) «Производное дополнение» может входить в деепричастный оборот (27a), а не только в главное предложение. Это говорит о том, что Подход 3 (раздел 4.2), связанный с «повышением объектности», – не менее важный фактор для употребления ВИН, чем Подход 4 (раздел 4.1), основанный на фокусирующей функции ВИН. (ii) «Производное дополнение» может стоять в именительном падеже в аналитическом квази-пассиве с ci-ta ‘стать’ с безличным значением. Ср. (27б) и (26б): пассив с ci-ta возможен только в специальной квази-пассивной конструкции (27б) с невыраженным «генерализованным экспериенцером» (субъектом настроения), см. [Падучева 2004: 54]. Так, в (27б) подразумевается, что никому не хочется идти в школу. Хотя у квази-пассивного предложения (27б) нет исходной активной конструкции, конечная точка движения hakkyo ‘школа’ все же стоит в позиции подлежащего с показателем именительного. Продвижение в позицию подлежащего даже в единичных случаях характеризует ИГ, задающую конечную точку движения, как обладающую синтаксическими свойствами прямого дополнения. Таким образом, маркирование этой ИГ винительным – явление не только морфологическое, но и связанное с коммуникативными намерениями говорящего и различными семантическими и прагматическими факторами. Маркирование ВИН влечет (конечно, с некоторыми оговорками) появление у ИГ, задающей конечную точку, важных синтаксических свойств прямого дополнения, что позволяет говорить о повышении синтаксического ранга этой ИГ «обстоятельство (с НАПР) → прямое дополнение (с ВИН)». (27) а. Ku-nun ca-ten ai-lul kkaywu-e он-ТОП спать-ПР.ПРОШ ребёнок-ВИН разбудить-ДЕЕПР [hakkyo-LUL ka-key] ha-y-ss-ta [школа-ВИН идти-ДЕЕПР] делать-ПАСС-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Он разбудил спящего ребенка и заставил его [пойти в школу]» [Han 2000: 64] 207

б. √Ileh-key chwu-wun nal-ey-nun такой-НАР холодный-ПР.НАСТ день-ВРЕМ-ТОП hakkyo-KA an ka ci-n-ta школа-ИМ не идти стать-НАСТ-ИЗЪЯВ «В такой холодный день не хочется идти в школу» [Han 2000: 64] 6. Выводы 1. ИГ, задающая конечную точку движения, может интерпретироваться как объект/дополнение («повышение объектности») и маркироваться падежным показателем -(l)ul ‘ВИН’ вместо -ey ‘НАПР’. Семантические и прагматические/контекстные факторы, способствующие такой интерпретации – одушевленность субъекта движения, определенность и одушевленность конечной точки, лексическое значение конечной точки (это значение не должно сводиться к указанию на местоположение), модель управления глагола движения. 2. ИГ конечной точки в винительном предпочтительно стоит в позиции прямого дополнения и может участвовать как подлежащее в образовании квази-пассива, то есть «повышение объектности» этой ИГ не только модусное, но и синтаксическое (она приобретает синтаксические свойства прямого дополнения). Это позволяет провести параллель между корейским материалом и продвижением обстоятельства в позицию прямого дополнения в типологически неродственных корейскому языках (например банту). 3. Отдельный важный фактор, способствующий употреблению -(l)ul вместо -ey (или вместе с -ey: -ey-lul), – фокусирующая функция -(l)ul, замеченная многими авторами и проявляющаяся в большом числе контекстов. Обозначения АГ БУД ВЕЖЛ ВИН ВОПР ВРЕМ ГОН ДАТ

– Агенс – Будущее время – Вежливый регистр – Винительный падеж – Вопросительная частица – Временной показатель – Гоноративный показатель – Дательный падеж 208

ПАСС ПОСЛ ПОВ ПРЕДП ПР ПРИЧ ПРОСТ ПРОШ

– Пассивная форма – Послелог – Повелительное наклонение – Предположительное наклонение – Причастная форма – Причина – Простой регистр – Прошедшее время

ДЕЕПР

– Деепричастие

СВЯЗ

ИГ ИЗЪЯВ ИМ ИНСТР ИНФ ЛОК

– Именная группа – Изъявительное наклонение – Именительный падеж – Инструментальный падеж – Инфинитив – Локализация/ локативный падеж – Модальный показатель – Множественное число – Направительный падеж – Настоящее время – Номинализатор – Невежливый регистр – Ограничительная частица – Отрицательная частица

СЛЕД СОВМ СОКР ТОП УСЛ ФОРМ

МОД МНОЖ НАПР НАСТ НОМИН НЕВЕЖЛ ОГР ОТР

ЧАСТ ЦИТ ЭВИД ASP GOAL INST LOC

– деепричастие Связывания – Следование – Совместный падеж – Сокращенная форма – Топик – Условие – Формальный регистр – Частица – Цитативная частица – Эвиденциальный показатель – Aspectual – Goal – Instrumental – Locative

Литература Апресян Ю.Д., Богуславский И.М., Иомдин Л.Л., Лазурский А.В., Перцов Н.В., Санников Н.В., Цинман Л.Л. Лингвистическое обеспечение системы Этап-2. – Москва: Наука, 1989. Аркадьев П.М. Типология двухпадежных систем. Дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М.: Институт славяноведения РАН, 2006. Гусев В.Ю. Целевые конструкции при глаголах движения: актанты или сирконстанты? / Доклад на Семинаре по теоретической грамматике. Институт языкознания РАН, апрель 2006 г. – М., 2006. Падучева Е.В. Динамические модели в семантике лексики. – М.: Языки славянской культуры, 2004. Рудницкая Е.Л. Немаркированные по падежу именные группы в агглютинативных языках (на материале текстов эвенкийского и корейского) / Доклад на Всероссийской научной конференции «Подвижники сибирской филологии: В.А. Аврорин, Е.И. Убрятова, В.М. Наделяев». Ин-т филологии СО РАН, сентябрь 2007 г. – Новосибирск, 2007. Холодович А.А. Очерк грамматики корейского языка. – М.: Изд-во лит-ры на иностр. языках, 1954. Эршлер Д.А. К типологии непациентивных значений аккузатива // Вопросы языкознания. № 3, 2009. С. 32-49. Aissen J. Differential Object Marking: iconicity vs. economy // Natural Language and Linguistic Theory. Vol. 21, 2003. – P. 435-483. 209

Büring D. Intonation, Semantics, and Information structure // Gillian Ramchard, Charles Reiss (eds.). The Oxford handbook of linguistic interfaces. – Oxford: Oxford University Press, 2007. Choi H.B. Wulimalpon {Учебник по корейскому языку}. – Seoul: Cengummwunhwasa, 1983. Givon T. Syntax: A Functional-Typological Introduction. – Ann Arbor: University of Michigan: John Benjamins, 1984. Givon T. Syntax: An Introduction. – Eugene: University of Oregon: John Benjamins, 2001. Han S.H. Hyentay kwuke catongsa yenkwu {Исследование непереходных глаголов в современном корейском языке}. – Seoul: Hankwukmwunhwasa, 2000. Haspelmath M. From Space to Time. Temporal Adverbials in the World’s Languages / Lincom Studies in Theoretical Linguistics, 3. – Munich & Newcastle: Lincom Europa, 1997. Hong J.S. Hyentay Hankwuke Tongsakwumwunuy Yenkwu {Исследование глагольной структуры в современном корейском языке}. – Seoul: Thap Chwulphansa, 1987. Hopper P.J., Thompson S.A. Transitivity in grammar and discourse // Language. Vol. 56, № 2, 1980. – P. 251-299. Kang M.Y. Topics in Korean syntax: phrase structure, variable binding and movement / PhD Dissertation. – Cambridge (Mass.): MIT, 1988. Kim M.J. Accusative Adverbials in Korean: Delimiting Phrase and Case / Generals paper. – Amherst: University of Massachussetts, 2001. Ko S.J. Hyentay hankuke cosauy yenkwu I: Kyek kaynyemkwa cosa ‘ka’wa ‘lul’ul cwungsimulo {Исследование частиц в современном корейском языке 1: анализ падежных показателей-частиц -KA и -LUL}. – Seoul: Hankukmwunhwasa, 2004. Lander Yu.A. Dealing with relevant possessors // Kim J., Partee B.H., Lander Yu.A. (eds.). Possessives and Beyond: Semantics and Syntax. – Amherst (Mass.): GLSA Publ. – P. 309-336. Lee K.H. Kwuke kyekcosa -ul/-lul ui yenkwu {Исследование падежных частиц -ul/-lul в корейском языке}. – Seoul: Thap Chwulphansa, 1988. Lee S.H. Kwukeuy cosawa uymiyek: cosa ‘lul’kwa nonhang silhyenul cwungsimuylo {Частицы и семантические роли в корейском языке: -LUL и реализация аргумента}. – Seoul: Hankwukmwunhwasa, 2004. Lim H.B. ‘-Ul/-lul’ cosaui uimiwa thongsa {Значение частиц ‘-ul/-lul’ и синтаксис} // Hankwukhak nonchong. Vol. 2. – Seoul: Univ. of Kwukmin, 1980. – P. 91-130. Martin S.E. A Reference Grammar of Korean. A Complete Guide to the Grammar and History of the Korean Language. – Vermont – Tokyo: Charles E. Tartle: Rutlend, 1992. Shibatani M. An integrational approach to possessor raising, ethical datives and adversative passives // Berkeley Linguistic Society. Vol. 20, 1994. – P. 461-486. Schütze C. On Korean ‘case stacking’: the varied functions of the particles ka and lul // The Linguistic Review. Vol. 18, 2001. – P. 193-232. 210

Sohn H.M. The Korean Language. – Cambridge (Mass.): Cambridge University Press, 1999. Wechsler S., Lee Y.S. The domain of direct case assignment // Natural Language and Linguistic Theory. Vol. 14, 1996. – P. 629-664. Yonsei Hankwuke Sacen {Yonsei Korean Dictionary}. / Institute of Language and Information Studies, Yonsei University. – Seoul: Twusan Tonga, 1998. 1

Мы благодарим О.В. Столбову, З.М. Шаляпину и Д.А. Эршлера, а также участников конференции «Востоковедные чтения-2008» (ИВ РАН, 8-10 октября 2008 г.) за дискуссию и полезные замечания. Статья подготовлена в рамках гранта РГНФ № 0804-00208A. 2 «Destination of trip adverbials» – термин [Kim 2001]. 3 Примеры (1)-(3) из [Холодович 1954: 77-78] и [Kim 2001]. В этих примерах и далее, а также при написании названий работ по-корейски в списке литературы используется йельская транслитерация. 4 Латинские глоссы (‘LOC’, ‘GOAL’) используются в соответствии с обозначениями в работе [Аркадьев 2006]. 5 Список глосс, используемых в примерах, см. в конце статьи. Слова через «_» используются при переводе одного корейского корня русским сочетанием слов, например, nongsa ‘сельское_хозяйство’ в (12а). Точка «.» используется для дополнительной грамматической характеристики корня или морфемы: mankhum ‘степень.ПОСЛ’ в (8а-в); -l ‘ПР.БУД’ в (12а). Надстрочный знак «√» (см., например, √НАПР в заглавии п. 3.2) используется для указания на грамматичность / грамматическую правильность употребления показателя (в противоположность «*», указывающему на неграмматичность / грамматическую неправильность). 6 Обстоятельство – «путь движения типа по Х» также может употребляться с винительным, как в примере: Chelswu-ka san-ey / -ul / *-ey-lul oll-ass-ta Чольсу-ИМ гора-НАПР / -ВИН / *-НАПР-ВИН подниматься-ПРОШ-ИЗЪЯВ «Чольсу поднимался по горе» Как замечают [Kim 2001], [Эршлер 2009] и другие исследователи, в различных языках возможны обстоятельства в ВИН самых разных типов. Наш анализ ограничивается обстоятельствами конечной точки. В работе [Kim 2001] предпринимается попытка определить общие критерии, связанные с возможностью обстоятельств в ВИН в корейском, см. раздел 2.1 настоящей статьи. 7 В европейских языках продвижение локативного обстоятельства в позицию прямого дополнения встречается крайне редко; вот один из редких примеров в английском, когда ИГ – локативное обстоятельство может быть подлежащим в квази-пассивной безличной конструкции. В нижеследующем примере t1 указывает на след передвижения ИГ this bed ‘эта кровать’ из исходной позиции прямого дополнения (пример А) в позицию подлежащего в пассивной конструкции (пример Б): (А) [<Somebody> slept (in) [this bed]1]  (Б) [This bed]1 was slept in t1 (А) [ спал в этой кровати)]  (Б) В этой кровати спали 8 Английские глоссы и переводы в примерах (5)-(7) следуют работе [Givon 2001]. 9 Также, согласно [Kim 2001], с ВИН не могут употребляться обстоятельства временной локализации и образа действия – они не являются количественными. Интересно, 211

что в языках с бедными (двухпадежными) системами локативные и направительные обстоятельства, а также обстоятельства образа действия часто кодируются одним падежом, в том числе прямым; см. работу [Аркадьев 2006: 132]. 10 В (10а-б) вариант без -hanthey (yeca-LUL) более приемлем, чем yeca-HANTHEY-LUL. Возможно сочетание с сокращенным вариантом ВИН: -l вместо-lul (yeca-HANTHEYL). [Martin 1992] оценивает (10б) как грамматически менее приемлемое, чем (10а). 11 В терминах [Hopper, Thompson 1980] – повышение переходности глагола (движения); в терминах [Shibatani 1994; Lander 2004] и др. – повышение «релевантности» (relevance). 12 Согласно личному сообщению О.В Столбовой, в чадском языке кирфи наблюдается похожее на корейский продвижение обстоятельства конечной точки в позицию объекта в случае интерпретации этого обстоятельства как цели, а не просто конечного пункта движения, см. также [Givon 1984: 98-99]. 13 В (11в) С. Ко [Ko 2004] оценивает вариант с -eykey-lul (??nwui-EYKEY-LUL) как грамматически правильный (√). В (11в) также возможно сочетание с ДАТ и сокращенным вариантом ВИН -l вместо -lul (nwui-eykey-l). 14 Пример предложен С.-Г. Хван; последующие примеры данного автора сопровождаются указанием: (С.-Г. Хван). 15 Вопрос о том, какие глаголы, обозначающие передвижение, допускают ВИН при конечной точке, более подробно обсуждается в работе [Lee 2004], коротко см. раздел 4.4. 16 Необходимо заметить, что ВИН не может употребляться только при послелогах с локативным значением в (15а-б). В корейском нет общего запрета на употребление ВИН с послелогами, ср. послелог mankhum ʻстепень.ПОСЛʼ в сочетании meytamankhum-ul ʻметр-степень.ПОСЛ-ВИНʼ в (8а). 17 По поводу знака «√» см. сноску 5. 18 -Ey-(lu)l обозначает возможность сокращения ВИН -lul до -l: eti-EY-LUL / eti-EY-L. 19 Мы более подробно обсуждаем этот фактор в разделе 4.4. 20 В (17а) [Lee 2004] оценивает вариант с -(l)ul (kwongwon-UL) как грамматически правильный (√), см. сноску 5. 21 hul-le ‘вскарабкаться’ + ‘гора’ + ‘место’ + ‘тот’ > ‘там’ + ‘смотреть’ + ‘видеть’ > ‘увидеть’ + ‘деревня’ + ‘он’). Здесь местоимение ‘там’ – субститут слова ‘гора’. Следует отметить, что наречное местоимение русского языка ‘откуда’, выступающее в качестве союзного слова, вводящего придаточное предложение, в нунгском языке передано производным наречием ‘там’, вводящим придаточное предложение. Особый способ образования наречных местоимений ‘здесь’ и ‘там’ отмечен в языках рук и таойх, где в качестве словообразовательного средства используется префикс aŋ-. Как известно, в языках региона произошла смена морфологических систем. Старая система преимущественно была флективной. Оба названных языка до сих пор сохраняют флективные элементы старой морфологии. Префикс aŋявляется одним из подобных элементов. Приведу пример из рук: 215

aŋni1 ‘здесь’ (букв.: префикс aŋ- + ‘этот’), aŋheh1 ‘там’ (букв.: префикс aŋ- + ‘тот’). В ряде других языков указательные наречные местоимения ‘здесь’ и ‘там’ являются омонимами указательных местоимений ‘этот’ и ‘тот’, отличаясь от последних своей дистрибуцией. Они сочетаются с различными предлогами и глаголами, но наиболее часто с глаголом ‘находиться’. В языках типа рук и таойх, где сосуществуют старая и новая морфология, омонимичные указательные наречия употребляются наряду с производным локативным местоимением. Так, например, в языке рук наряду с производным наречным указательным местоимением aŋheh1 ‘там’ имеется наречное местоимение na3 ‘там’ – омоним указательного местоимения ‘тот’. Наличие подобного рода омонимов характерно для вьетнамского языка, для нунг и для самого древнего тайского языка сэк. Указательные временные наречные местоимения в языках ЮВА, как правило, являются сложными словами, включающими в качестве одного компонента указательные местоимения ‘этот’ или ‘тот’. При этом в качестве второго компонента обычно используется слово, в семантике которого содержится временное значение. Таким способом образованы дейктики с временным значением типа ‘завтра’, ‘сегодня’, ‘вчера’. Во вьетнамском языке в качестве компонента сложного слова используется временное указательное местоимение nay ‘этот’, ‘нынешний’ (произошедшее от слова со значением ‘теперь’, ‘сейчас’). Оно отличается от местоимения này ‘этот’ тоном. Так, слово ‘сегодня’ образовано сочетанием слова ‘день’ с временным местоимением. Примечательно, что во вьетнамском языке и языке рук имеется несколько слов со значением ‘сегодня’, которые обозначают различное время суток. В этих местоимениях первый компонент обозначает определенное время суток, а второй представлен временным местоимением. Приведу примеры из рук: ‘сегодня (утром)’ ɤm3 ǝ t a2 (букв.: ‘утро’ + ‘этот’ (о времени)); ‘сегодня (вечером)’ lɯ̆m4 ǝ t a2 (букв.: ‘вечер’ + ‘этот’ (о времени)). В лаосском языке местоименное наречие ‘сегодня’ образовано из двух компонентов: слова ‘время’ и указательного местоимения нии ‘этот’ – мыынии. А слово ‘вчера’ представлено сочетанием австронезийского слова ‘день’ и указательного местоимения ‘тот’ – вааннии. 216

В тайском языке местоименное наречие ‘сегодня’ образовано путем сочетания австронезийского слова ‘день’ и указательного местоимения ‘этот’ – ванни. Как указывается в «Лаосском очерке», наречия времени и места, образованные от указательных местоимений ‘этот’ и ‘тот’, составляют особый структурный тип [Морев, Москалев, Плам 1972]. Данное утверждение справедливо по отношению к дейктическим единицам других языков региона. Во всех языках дейктические единицы, в том числе собственно указательные местоимения ‘этот’ и ‘тот’, образуют формальную парадигму, включающую основные компоненты высказывания, или члены предложения. Приведу примеры из тайского языка. ни ‘этот’ 1) определение; нан ‘тот’ 2)

ни ‘это’

подлежащее, дополнение (первые и вторые местоимения различаются тонами);

нон ‘то’ 3)

тини (букв. ‘место’ + ‘этот’)

‘здесь’

тинан (букв. ‘место’ + ‘тот’)

‘там’

ванни

‘сегодня’

мыа ваан ни

‘вчера, давно’

4)

обстоятельства места;

обстоятельства времени.

Примечательно, что в изолирующих языках, где функция слова не обозначается словоизменительной формой, функции указательных местоимений формально обозначены их словообразовательной структурой. Словообразование тем самым восполняет то, что не свойственно словоизменению в изолирующих языках. Но подобного рода обозначение словообразовательными средствами функций, которые обычно характерны для словоизменительных форм в языках иной типологии, отмечены не во всех языках региона. В частности, в языке нунг только функцию определения, с одной стороны, и функции подлежащего и дополнения, с другой сто217

роны, выполняют разные указательные местоимения. Что касается функций обстоятельства и времени, то в их роли употребляются указательные местоимения ‘этот’ и ‘тот’. В языках региона свойством быть объединяющим началом помимо указательных местоимений ‘этот’ и ‘тот’ также наделены простые наречия со значением ‘здесь’ и ‘там’. Во вьетнамском языке это – наречия đây ‘здесь’ и đấy ‘там’. Объединяющим началом также наделено наречие đó ‘там’. От наречий đây ‘здесь’ и đấy ‘там’ образовано две пары омонимов. Одна пара омонимов наделена значениями ‘это’ и ‘то’, которые представляют собою указательные местоимения, употребляющиеся только в роли подлежащего. Вторая пара омонимов представляет собой личные местоимения соответственно первого и второго лица единственного числа: đây ‘я’ и đấy ‘ты’. Эти местоимения употребляются в ролевом дейксисе, обозначая участников ситуации речи. Кроме них в ролевом дейксисе в качестве личного местоимения 3-го лица единственного числа употребляется сочетание указательного местоимения ‘тот’ с любым из терминов родства. Таким способом образуется местоимение 3-го лица единственного числа в большинстве языков региона. Приведу примеры из вьетнамского языка: anh ấy ‘он’ (букв.: ‘старший брат’ + ‘тот’); chi ấy ‘она’ (букв.: ‘старшая сестра’ + ‘тот’); co ấy ‘она’ (букв.: ‘тетя’ + ‘тот’) и т.д. Что касается наречия đó ‘там’, то оно имеет один омоним с местоименным значением ‘тот’ и одно образованное от него производное указательное местоимение ‘то’, которое сочетается с классификатором cái, употребляющимся с неодушевленными предметами. В заключение хотелось бы отметить, что свойство объединяющего начала, которым наделены указательные местоимения ‘этот’ и ‘тот’, – характерная черта языков региона. Однако также следует отметить, что подобным свойством объединяющего начала обладают указательные местоимения и в языках иной типологии. В частности, в английском языке имеется два указательных местоимения this и that, от которых также образованы омонимы, обладающие как собственно местоименными, так и наречными значениями. Например, в словаре Webster в 3-х отдельных статьях даны: this со значением ‘этот’, this со значением ‘это’ и this со значением указателя степени качества. Эти дейктические единицы также используются и для выражения анафорических отношений. 218

Литература Морев Л.Н. Язык лы. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1978. Морев Л.Н. Язык сэк. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1988. Морев Л.Н., Москалев А.А., Плам Ю.Я. Лаосский язык. – М.: Наука (Гл. ред. вост. лит-ры), 1972. Морев Л.Н., Плам Ю.Я., Фомичева М.Ф. Тайский язык. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1961. Панфилов В.С. Грамматический строй вьетнамского языка. – СПб., 1993. Погибенко Т.Г., Буй Кхань Тхе. Язык ксингмул: Лингвистический очерк / Материалы советско-вьетнамской лингвистической экспедиции 1979 года. Вып. 3. – М.: Наука, 1990. Соколовская Н.К., Нгуен Ван Тай. Язык мыонг: Лингвистический очерк / Материалы советско-вьетнамской лингвистической экспедиции 1979 года. Вып. 2. – М.: Наука, 1987. Солнцев В.М., Солнцева Н.В., Самарина И.В. Язык рук / Материалы совместной российско-вьетнамской лингвистической экспедиции. Вып. 4. Язык рук. – М.: Восточная литература РАН, 2001. Солнцева Н.В., Андреева В.А., Иванов В.В., Бу Лок, Нгуен Ван Тхак, Нгуен Дуэт Минь (отв. редакторы). Большой вьетнамско-русский словарь. Том 1 / Ин-т языкознания РАН. Ин-т языкознания ВАОН. – М.: Восточная литература РАН, 2006. Солнцева Н.В., Ефимов А.Ю., Иоанесян Е.Р. Язык нунг. Материалы российсковьетнамской лингвистической экспедиции / Отв. ред. Н.В. Солнцева. Гл. ред. В.М. Солнцев, Хоанг Туе [в производстве]. Солнцева Н.В., Хоанг Ван Ма. Язык лаха: Лингвистический очерк / Материалы советско-вьетнамской лингвистической экспедиции 1979 года. Вып. 1. – М.: Наука, 1986. Юэ-хань цыдянь {Вьетнамско-китайский словарь}. – Пекин, 1960. Thompson L.C. A Vietnamese Grammar. – Seattle, 1965.

219

Хамрай А. А. (Ин-т востоковедения НАН Украины)

Прототипы и инварианты в парадигматике современного арабского литературного языка Khamray A. A.

Prototypes and invariants in the paradigmatics of the modern standard Arabic The author investigates the question of correlation of invariants and prototypes of grammatical meanings with the paradigms of the modern standard Arabic (MSA). The main idea is to represent the system of MSA as a two-dimensional projection of the abovementioned characteristics onto the conceptual space built around the semantic determinants of the system of grammar. The author comes to the conclusion that the prototypes in the Arabic grammar show better correlation with subject-object relations than with invariants. On the other hand, although it is incorrect to talk about paradigms in the traditional meaning of this word within the Arabic linguistic tradition, the register of the ‘correct’, ‘authoritative’ constructions created by the Medieval Arabic linguists allows us to describe the MSA paradigmatically. As a result, the grammatical phenomena of the Arabic language could be presented as a ‘jigsaw puzzle’ of projections, each area of which relates to a specific phenomenon and/or its interpretation in the context of the traditional Arabic or Western paradygmatics.

Несколько последних десятилетий ХХ столетия в арабистике были обозначены опытом изучения методологических основ традиционной арабской грамматики (ТАГ) в контексте взаимодействия с другими лингвистическими и философскими концепциями, а также в свете достижений современной лингвистической мысли [Рыбалкин 2000: 31-38, 49-50]. Одним из основных направлений научного поис220

ка в этой области были постоянная систематизация сведений о классических арабских лингвистических концепциях и их анализ с применением методов современных научных исследований в различных подразделах лингвистики и сопредельных дисциплин. Вместе с тем, как арабистика нуждается в контактах с лингвистической теорией, так и общее языкознание заинтересовано в получении достоверной информации об адекватной интерпретации многих явлений арабского языка (АЯ) [Храковский 1999: 407]. Это обстоятельство наряду с усилением роли типологических исследований в лингвистике [Климов 1983: 3] открывает новые перспективы в плане возможности создания интегрированного описания арабской грамматической системы, которое позволяло бы объяснить как собственно грамматические явления АЯ, так и особенности их интерпретации со стороны ТАГ с учетом концептуальных и терминологических расхождений между арабской и западной лингвистическими традициями, т.е. охарактеризовать грамматические парадигмы АЯ в широком понимании этого термина. Одна из основных задач лингвистической теории состоит в определении понятия возможного человеческого языка, имеющего необходимые свойства, которыми должна обладать система для того, чтобы быть человеческим языком [Bouchard 2001: 248]. Другими словами, исследование языка и речи лингвистическими методами предусматривает поиск универсальных свойств, позволяющих моделировать язык как систему, которую можно рассматривать как многокомпонентную структуру, чьи свойства коррелируют с реальными языковыми явлениями и частью которой, в частности, является грамматическая структура конкретного языка. Впрочем, следует отметить, что обобщения, по крайней мере типологические, непосредственно не кодируются в грамматиках изза того, что грамматические теории имеют целью изучение возможных, а не вероятных человеческих языков [Newmeyer 1998: 195]. Это справедливо для универсалий как «нестатистических», т.е. встречающихся во всех языках, так и «статистических», т.е. прослеживающихся в ряде языков [Periclev 2000: 115]. Особенно это проявляется в синтактике, так как порядок морф почти всегда является незыблемым, тогда как порядок слов почти всегда существует как вероятностная тенденция [Мельчук 1963: 36]. Следовательно, для корректного использования типологических концепций в грамматических исследованиях следует опираться не непосредственно на универсалии, 221

а на языковую конкретику, реализованную в каждом языке в соответствии с имеющимися в нем средствами кодирования, которые, безусловно, связаны с этими универсалиями. Естественно, чем более универсальным является грамматическое явление, тем глубже становится диахроническое расстояние, необходимое для его адекватной интерпретации, и тем малочисленнее письменные памятники, на материале которых таковая может осуществляться. В этих условиях нам кажется целесообразным рассматривать конкретное грамматическое явление как часть общего процесса глоттогенеза, которому присущи как универсальные, так и частные особенности. Подобный подход позволяет, после определения ограничений сферы функционирования явления и проявлений его различных свойств, очертить те из них, которые функционируют в языке в его синхронном состоянии, но этим состоянием не обусловлены, что возможно благодаря тому, что «несомненным достоянием современного исторического языкознания является системное понимание языкового изменения, позволяющее реконструировать не только отдельные формы, но и процессы, которые протекали в праязыковую эпоху» [Герценберг 1980: 117]. Впрочем, следует заметить, что надежным результат такого исследования может быть только в том случае, если факторы и процессы языковых изменений в прошлом являются идентичными современным, а структура языков в прошлом основывалась на тех же принципах, что и сегодня [Heine, Kuteva 2002: 395]. Грамматическая система АЯ, вследствие разнообразных пережитков, зафиксированных преимущественно в классическом арабском (КАЯ) и арабском литературном языках (АЛЯ), позволяет изучать «палеонтологию» не только арабской и семитской речи, но и человеческой речи вообще [Майзель 1983: 77]. Это происходит не в последнюю очередь потому, что АЯ представляет собой не единую однородную систему, а включает, в дополнение к КАЯ и АЛЯ, еще и лингвистические данные, которые имеют отношение к многочисленным диалектным и вернакулярным вариантам [Comrie 1991: 29]. Понятно, что комплексный подход к исследованию такого языка предполагает, с одной стороны, использование абстрактных теоретических построений, которые были бы способны отображать наиболее универсальные свойства человеческого языкового мышления, а с другой – наличие объяснительного потенциала для интерпретации языковой конкретики в связи с традицией ее изучения. 222

Наряду с этим особенностью арабской грамматики, описываемой парадигматически, является то, что арабская лингвистическая традиция (АЛТ), вопреки тому, что вряд ли можно говорить в ее пределах о парадигмах в западном понимании этого слова [Owens 1988: 85], создала реестр «правильных», «авторитетных» построений, ориентированных прежде всего на прототипическую составляющую грамматического значения. Подобные грамматические «парадигмы», возникшие в пределах АЛТ, отличаются, иногда довольно существенно, от соответствующих парадигм, созданных западными лингвистами для описания грамматической системы АЯ. Так, например, в ТАГ отсутствуют концепции падежей, глагольных пород и наклонений, существенно отличаются от западных взгляды на синтаксическое согласование и распределение лексических единиц по частям речи. Несмотря на это, подход, выработанный в пределах АЛТ, позволяет точно описывать грамматическую систему АЛЯ, что, учитывая специфику ее функционирования как на современном этапе, так и в диахронии, существенно влияет не только на ее исследование, но и на сам язык. Дело в том, что для КАЯ и АЛЯ особенно справедливым является утверждение, что абстрактная система языка, «закрепляясь в сознании исследователей, преподавателей, а затем и всех грамотных носителей языка..., заменяет собой конкретное представление о действительной природе языка, оттесняя саму мысль о необходимости ее изучения» [Мельничук 1980: 6]. Так и ТАГ содержит парадигмы, созданные средневековыми арабскими лингвистами и отсутствующие в живой речи, как в синхронии, так и в диахронии. Впрочем, будучи живым языком, задействованным в различных сферах коммуникации, АЛЯ проникает и в традиционные «диалектные» сферы, привнося свои искусственные построения в сферу бытовой коммуникации и определяя грамматическую систему АЯ в целом. Исходя из соображений, приведенных выше, ближайшими к принципам, на которых должно основываться вышеупомянутое описание грамматической системы АЯ, нам кажутся методологические основы функциональной грамматики (ФГ), которая во всех своих построениях всегда ориентируется на реально существующие языковые явления [Бондарко 2004: 31]. Вместе с тем абстрактные построения, используемые ею, в частности, функционально-семантические поля (ФСП) позволяют описывать конкретные явления в контексте языковых универсалий. 223

Кроме этого, понятие ФСП позволяет рассматривать в пределах одного логического построения структурные и семантические компоненты грамматического значения, причем последние взаимно не отрицаются, а, в случае необходимости, могут быть функционально противопоставлены в пределах одного построения. Такие свойства ФГ не в последнюю очередь связаны с самим характером семиозиса, который, по определению, является процессом функциональным [Моррис 1983: 79]. К тому же для функционального направления в языкознании характерны такие черты, как объяснение построения языка целями и условиями его использования и фрагментарность, т.е. отсутствие глобальной теории, которая требовала бы единого универсального взгляда на все стороны языка [Тестелец 2001: 693]. Последнее позволяет применять парциальный подход, обусловливающий возможность исследования особенностей конкретного языкового явления без необходимости обязательного согласования с явлениями универсального характера. Данный подход, в свою очередь, определяет целесообразность различения понятий поля и полевой структуры, так как о поле следует говорить только при наличии всей полноты признаков, существенных для этого понятия [Бондарко 2004: 27]. В случае же привлечения к теоретическому построению лишь одного принципа функционального обобщения целесообразно, по нашему мнению, использовать понятие полевой структуры (ПС), поскольку в ее центре можно разместить основную для конкретного исследования внутреннюю детерминанту языкового развития, которая будет отображать базовую бинарную оппозицию, передающую отношение высшего уровня отвлеченности, допустимого для описываемых ею объектов. При этом с использованием детерминантного подхода, нашедшего применение в типологических исследованиях, можно выделить ряд семантических детерминант (СД) которые, будучи поставленными в центр логических построений, могут выполнять функции базовых детерминант для различных типов грамматического устройства языка. В то же время языковую конкретику можно описать с помощью понятий «инварианта» и «прототипа» в том понимании, в котором они используются в ФГ, т.е. как «разных сторон» грамматического значения, представленного с помощью ПС в виде конечного количества функциональных бинарных оппозиций. Еще одна причина, которой вызвана целесообразность использования функционально обусловленных теоретических построений в контексте представ224

лений, сложившихся в типологических исследованиях, состоит в том, что функционализм, по определению, является принципиально типологически ориентированной лингвистикой [Кибрик, Плунгян 2002: 277]. Если определение инварианта грамматического значения (ИГЗ) можно принять тождественным сложившемуся в когнитивной семантике, а именно – как определенной абстрактной идеи, связанной с данным значением [Рахилина 2002: 382], как грамматическим, так и лексическим, то прототип, из-за неопределенности его внутренней структуры и соотнесенности с целым рядом абстрактных характеристик языковых объектов [MacLaury 1991: 64], нуждается в специальном определении. По крайней мере, применительно к значению грамматическому нам кажется целесообразным определить его как эксплицитную, концептуализованную и стандартизованную характеристику или набор таких характеристик. Из этого следует, что прототипические характеристики грамматического значения могут отражать эксплицитно оформленные грамматические свойства языкового объекта. Например, последовательности VCCV, реализованной в модели fa‘‘ala, можно приписать инвариантное грамматическое значение интенсивности действия, а набором ее прототипических грамматических значений в АЯ будут значения второй породы глагола, т.е. итеративность, фактитивность, каузативность, временная и количественная экстенсивность, а также интенсивность [Wright 1986: 31], которая здесь выступает уже не как абстрактная идея, а как вариант стандартизованной реализации ИГЗ, общий для определенного количества глагольных форм, передающих интенсивное действие и образованных путем соединения грамматической модели с корнем, чье лексическое значение определяет цельнооформленность конкретной грамматической формы, образованной по этой модели. При этом ИГЗ «интенсивность» может определяться СД активного контенсивного типа, связанной с предыдущими этапами развития грамматической системы АЯ, и сводиться к абстрактной идее «большего количества» или «сильнейшего качества», конкретная реализация которых не связана с лексическим значением корня. В свою очередь, функционирование прототипа грамматического значения (ПГЗ) «интенсивность» обусловлено ведущей СД вполне аккузативно-номинативного современного АЛЯ и будет обозначать интенсивное действие, реализованное лишь для тех корней, чье лексическое значение пригодно для обозначения «стандартного» 225

интенсивного действия, выполняемого грамматическим субъектом или от которого претерпевает грамматический объект. При этом прототипическая стандартизированность, как эксплицитная характеристика, будет определяться современным состоянием грамматической системы языка. Подобное противопоставление инварианта и прототипа может характеризовать не только цельнооформленные языковые единицы, но и отдельные структурные элементы. Так, трехконсонантной структуре с геминированным вторым радикалом можно приписать инвариантное значение интенсивности, тогда как прототипическое значение будет зависеть от модели, в составе которой эта структура реализована: fa‘‘āl – имя профессии, fa‘‘āla – подвижный механизм, fa‘‘ala – упомянутая вторая порода глагола и т.п. Наряду с этим денотат, связанный с физической сущностью, не может быть прототипом – такая возможность существует лишь для идеальной когнитивной модели [MacLaury 1991: 65], которая может лишь в той или иной мере приблизиться к реальному значению языковой единицы. Иными словами, такая модель может быть более или менее ядерной или периферийной относительно того или иного грамматического значения, а, следовательно, и прототипы, построенные с ее помощью, будут проявлять свойство относительности не только по отношению друг к другу, но и по отношению к самому грамматическому значению, которое они репрезентируют. Таким образом, разделение, а в случае необходимости и противопоставление определенных в пределах ФГ понятий семантических инварианта и прототипа в контексте влияния соответствующих СД имеет фундаментальное значение в рамках вышеупомянутого подхода. Если первый, по крайней мере в коммуникативном аспекте, является заведомо определенным и воспринимается говорящим как несознаваемая данность, то второй применяется в речи осознанно [Дымарский 2004: 275]. Различие между этими определениями, учитывая их системообразующую роль, заключается в том, что инвариант часто бывает имплицитным, тогда как прототип в сфере семантики всегда эксплицитен [Бондарко 2004: 188]. Наряду с этим инвариант может быть определен как абстрактный представитель определенного класса языковых объектов, сохраняющий присущие данному классу существенные характеристики [Харченко 1974: 218]. Кроме того, в лингвистике это понятие можно определить как признак или комплекс признаков системных объектов, остающийся неизменным 226

при всех преобразованиях, обусловленных взаимодействием исходной системы с окружающей средой [Бондарко 2003: 9]. Вместе с тем бытие лексической единицей является инвариантом [Keenan, Stabler 2005: 399], а грамматические форманты можно считать лингвистически инвариантными лексическими единицами [Keenan, Stabler 2005: 411]. Например, трансфиксы i-ā и u-ā можно представить как варианты реализации структурного элемента i/u-ā с инвариантным значением инактивности/второстепенности, придающего лексемам, образованным с его помощью, конкретные значения: mif‘āl, fi‘āl – орудие (второстепенное относительно деятеля), fu‘āl – надоедливые существа (явления), болезненное состояние (не смертельное), материал (неживое), fu‘‘āl – неисчисляемое количество (со значением собирательности) и т.п. При этом, если о модели fi‘āl можно сказать, что она охватывает широкий круг субстантивов с большим спектром значений, то значение моделей fu‘āl и fu‘‘āl гораздо у́же и конкретнее: ‫ – غراب‬ворона (-ы), ‫ – ذباب‬мухи, ‫ – قالب‬сердечная боль, ‫ – صداع‬головная боль (= «надоедливые явления»), ‫ – نحاس‬медь, ‫ – زجاج‬стекло, ‫ – تراب‬земля (= «материал»), ‫ – طالب‬студенты, ‫ – ركاب‬пассажиры, ‫ – قراء‬читатели (= «лица, (временно) выполняющие однотипные действия»). Понятно, что подобная совокупность значений не мотивирована современной семантикой данных моделей. Однако, если рассматривать эти значения в пределах функционально ориентированной ПС, в центре которой находится ядро, подчиняющее всю структуру одному параметру, в данном случае – одной бинарной оппозиции «активность/инактивность», и предположить, что языки-предки АЯ в своем развитии проходили активную фазу, все вышеперечисленные значения можно объединить в пределах инварианта «второстепенное активное или существенное инактивное», коррелирующего с действительно встречающейся в языках активного строя категорией неотчуждаемой принадлежности. Теперь можно связать развитие грамматической системы со сменой ведущих СД и обозначить синхронное состояние системы как ПС, в центре которой будет находиться ведущая СД, определяющая вид грамматической системы языка на данном этапе его развития вместе с грамматическими явлениями, обусловленными этой детерминантой, а смену СД можно представить как наложение проекций ПС, отражающее ослабление одних и усиление других детерминант. 227

Еще одним важным свойством ПС является возможность различения центральных и периферийных участков концептуального пространства в контексте отличий в реализации одинаковых теоретически возможных свойств языковых объектов, что позволяет объединять их характеристики, релевантные в различных разделах языкознания, в пределах одной структуры. Следовательно, если предположить уместность использования в теоретических лингвистических построениях всех доступных исследовательских приемов [Walenski, Ullman 2005: 341], то от адекватно построенной ПС можно ожидать большой объяснительной силы. Итак, если не ставить перед собой задач универсалистского характера, именно функциональный подход позволяет описывать конкретные явления в контексте их функционирования с учетом всех вариантов последнего, возможных в этом контексте. При этом универсальные свойства языкового объекта можно рассматривать отдельно от системы универсалий, реализованных в конкретном языке. Такой парциальный подход является адекватным и по отношению к АЯ, рассматриваемому во всех зафиксированных и доступных эмпирическому наблюдению формах, что позволяет реконструировать, хотя бы и в приблизительных терминах, историю отдельных параметров. Такая приблизительность объясняется тем, что вероятностная интерпретация языкового материала для исследования АЯ более пригодна, чем детерминистская [Owens 2003: 738]. В пользу возможности использования СД в качестве основного параметра для определения функциональной соотнесенности элементов грамматической системы свидетельствует принятое в контенсивной типологии на правах рабочей гипотезы положение о том, что СД разных контенсивных языковых типов могут быть представлены как разные степени приближения к оппозиции субъектного и объектного начал, которая наиболее последовательно прослеживается в аккузативно-номинативных языках, принадлежит к числу облигаторно передаваемых в языке и образует наиболее разветвленную систему проекций [Климов 1983: 17]. Еще одним аргументом в пользу использования результатов контенсивно-типологических исследований, а именно, такого понятия, как СД, является то, что контенсивная типология, в частности, введенная Г. А. Климовым трихотомия «номинативных, эргативных и активных языков», на сегодняшний день остается наиболее влиятельной из холистических типологических доктрин [Comrie 1988: 146]. 228

Исходя из того, что СД, по определению, коррелируют как с грамматическим, так и с лексическим значением словоформы, контенсивные типы грамматических систем естественных языков можно определить через СД следующим образом: • классный тип определяется оппозициями лексических по происхождению классов, чьи маркеры лишь случайно могут соотноситься с противопоставлением грамматических субъекта и объекта, наивысший возможный уровень отвлеченности грамматического значения – противопоставление одушевленного неодушевленному; • активный тип последовательно противопоставляет активное начало инактивному, что находит отображение как в лексике, так и в грамматике языка, наивысший возможный уровень отвлеченности – противопоставление субъекта действия и состояния или обладателя качества всему остальному; • эргативный тип противопоставляет субъект объекту, но грамматическое оформление этого противопоставления определяется семантикой лексем, в основном глагольных, прежде всего переходностью. Наивысший возможный уровень отвлеченности – противопоставление субъекта действия объекту либо субъекта состояния всему остальному; • аккузативно-номинативный тип противопоставляет субъект объекту безотносительно к семантике лексического материала, наивысший возможный уровень отвлеченности – противопоставление субъекта действия объекту исключительно при помощи стандартных грамматических средств. Если предположение о последовательной смене ведущих СД отвечает реальным изменениям, происходящим в грамматической системе языка в ходе его развития, то в любом синхронном состоянии языка наличие конструкций, возникновение которых обусловлено предыдущими состояниями, будет определяться мерой, в которой эти принципы нашли отображение на предыдущих этапах развития грамматической системы языка. Не является исключением, при всей специфичности, и грамматическая система АЛЯ. Впрочем, при ее описании, на наш взгляд, необходимо исходить не из определения свойств грамматического явления как такового, что отвечало бы детерминистскому подходу, а из вероятности включения явления в систему. Такую вероятность, по крайней мере в качественном отношении, можно оценить на основа229

нии наличия следов исчезнувших грамматических категорий, которые могут и не образовывать системы в синхронии, сохраняя, тем не менее, инвариантную компоненту своего грамматического значения. Это связано с тем, что в пределах функционального противопоставления можно выделить два типа семантических ИГЗ – абсолютные, распространяющиеся на всю сферу функционирования данной формы, и относительные, охватывающие центральную сферу функционирования грамматической формы, не распространяясь на ее периферийные употребления [Бондарко 1998: 65]. Точнее, можно сказать, как и в случае с абсолютными и относительными универсалиями, что абсолютные ИГЗ – это крайний случай ИГЗ относительных: первые фиксируются и на периферии, а вторые – только в центре соответствующего построения, но всегда существует определенная вероятность выявления любого ИГЗ на периферии а, следовательно, и преобразования относительного ИГЗ в абсолютный. Естественно, в процессе развития языка и неизбежного усиления одних и ослабления других СД, центр и периферия функционирования грамматической формы могут изменять конфигурацию, а иногда даже меняться местами. Следы именно такого процесса можно увидеть, по нашему мнению, в грамматической системе АЯ, по крайней мере, исходя из наличия в ней определенного количества грамматических явлений, обладающих рядом черт, сходных с грамматическими явлениями, встречающимися в языках активного строя. В силу того, что афразийские языки, вероятно, переживали активную фазу наряду индоевропейскими, картвельскими, енисейскими, кечумара и другими [Климов 1977: 305], АЯ должен содержать в своей грамматической системе определенное количество соответствующих импликаций. Так, например, языковые факты свидетельствуют о том, что активный строй – фаза интенсивного формирования прилагательного, тесно связанного одним из своих истоков со стативным глаголом, а также причастия [Климов 1977: 110]. В связи с этим привлекают внимание такие глаголы, как, например, ‫ثمل‬ َ َِ пьянствовать, от которых образуются причастия по модели fā‘il и прилагательные по модели fa‘il и fa‘īl, причем в глагольной форме ‫ثمل‬ َ ِ َ и прилагательные ‫ثم ٌل‬ ِ َ и ‫ َثميِ ٌل‬семантически тождественны, что может свидетельствовать об их синкретической диффузности в прошлом. Наряду с этим регулярно выдержанная в активных языках диатеза активного глагола не носит залогового характера, а в синтаксическом отношении функционально приближается к оппозиции 230

«актанта» и «медиума», характерной для древнего состояния индоевропейских языков [Климов 1973: 221]. Место залога здесь занимает диатеза, содержательная сущность которой сводится к противопоставлению центробежной и нецентробежной версий [Климов 1977: 308]. Семантика глагольных словоформ, противопоставляемых с ее помощью, принципиально отличается от оппозиции действительного и страдательного залогов. Не совпадает она и с противопоставлением транзитивной и интранзитивной форм [Климов 1977: 140]. Реализуется она при помощи специальных указателей центробежной и нецентробежной версий, причем особенно часто оказывается маркированной нецентробежная версия [Климов 1977: 141]. В семитских языках прослеживается функционально близкая к приведенной вокалическая оппозиция a/i. Не исключено, что это очень давнее явление, характеризовавшее формы единой лексемы, имеет такую же природу, что и аблаутная оппозиция открытой и закрытой гласной, служащая для различения центробежной и нецентробежной версий глагола в сино-тибетских языках [Pulleyblank 1965: 232; Климов 1973: 230]. Часть арабских глаголов образует пары с семантическими противопоставлениями, характерными для центробежных и нецентробежных версий: ‫بخر‬ ِ – иметь неприятный запах изо َ – испаряться. Другие глаголы образуют пары, в которых рта, ‫بخر‬ противопоставляются действие/состояние или переходность/непереходность, что свидетельствует, по нашему мнению, о более поздней интерпретации семантики указанных версий: ‫حرب‬ ِ – быть охваченным гневом, ‫حرب‬ َ – грабить, воевать ; ‫بجر‬ ِ – иметь большой живот, ‫بجر‬ َ – потрошить. Если считать модель fa‘ala немаркированной, тогда маркированной окажется модель fa‘ila, а семантика пар однокоренных глаголов, образованных по этим моделям, действительно будет напоминать оппозицию центробежной и нецентробежной версий. Лексическое и грамматическое значение словоформ, в которых встречается такое чередование, вопреки разнообразию его реализации в разных языках, может быть сведено к оппозиции ИГЗ интравертность/экстравертность, которая, в свою очередь, получает конкретное значение в зависимости от того, какие ПГЗ определены СД грамматического устройства языка. В АЯ там, где описанное чередование прослеживается последовательно и отвечает основной СД современного состояния арабской грамматики, а именно, приспособлено для передачи субъектно231

объектных оппозиций, т.е. находится в центре соответствующей ПС, оно, будучи реализованным в большом количестве моделей словообразования и коррелируя с вышеупомянутым ИГЗ, получает функции прототипа грамматической формы и соответствующий набор ПГЗ. Но на периферии, где смена ведущей СД этого явления не затронула, а грамматические значения, противопоставлявшиеся с его помощью под влиянием ведущих СД предыдущих состояний, не вписались в новую систему дифференциации грамматических форм, оно оказалось в сфере лексики в силу того, что ПГЗ, ассоциированные с соответствующими словоформами на предыдущих этапах развития грамматической системы, были утрачены в процессе развития этой системы. В таком случае значение соответствующей словоформы обусловливается исключительно его инвариантной составляющей, что и приводит к лексикализации грамматического значения, лишенного составляющей прототипической. Впрочем, когда описанное чередование не представляет собой самостоятельного явления, а чередующиеся гласные являются частью прерывистых аффиксов, имеющих самостоятельное грамматическое значение, прототипические свойства соответствующих моделей выходят на первый план. Именно такая ситуация наблюдается с залоговыми формами в АЛЯ, значение которых, в силу высокой степени формализации грамматической системы последнего, определяется почти исключительно ПГЗ, а связь с вышеупомянутым инвариантом, если таковая имеет место, обусловлена семантикой корня, а не наличием чередующихся гласных. Кроме вышеперечисленных, в АЯ имеется ряд черт, присущих языкам активного строя: • в прономинальной системе этих языков не приходится ожидать наличия местоимений «сам» и «свой» [Климов 1977: 112] – здесь следует вспомнить разнообразие лексических субститутов действительно отсутствующего в АЛЯ такого специального местоимения; • в активных языках третье лицо получает нулевое оформление, т.е. иногда можно даже сказать, что третье лицо никак грамматически не выражено [Климов 1977: 139], – в глагольной системе АЛЯ наименее морфологически отягощенной оказываются именно формы третьего лица единственного числа; • со структурой языков активного строя соотносится такой способ синтаксической связи слов в предложении, как инкорпорация [Климов 1983: 93], – в АЯ, практически, во всех его разновидностях, 232

широко распространена передача прямого дополнения при помощи слитного местоимения; • в этих языках особенностью инвентаря членов предложения является наличие ближайшего и дальнейшего дополнений [Климов 1983: 93] – в АЛЯ имеются «дважды» и «трижды» переходные глаголы, управляющие более чем одним «прямым» дополнением; • место категории времени в глагольной структуре активных языков занимает морфологическая категория способа действия (Aktionsart), что приводит к наличию «аспектной», а не временной градации глагола [Климов 1977: 144], – в АЛЯ, а особенно в КАЯ наблюдается высокий удельный вес аспектуальности относительно темпоральности; • в ряде языков смешанной активно-аккузативной или раннеаккузативной типологии наблюдается остаточное функционирование падежа с очень широким объектным содержанием, которое отражает причастность его типологического прототипа к оформлению существительного ближайшего дополнения; как правило, оно заключается в наличии «винительного падежа», объединяющего семантику общей направленности на объект [Климов 1977: 201], – подобный «винительный падеж» реализован в АЛЯ в виде именного паşb’а. Что касается эргативного контенсивного типа, следует отметить, что в качестве эргативных в семитских языках исследователи часто рассматривают такие конструкции, в которых аккузатив употребляется вместо номинатива, а также случаи, когда можно проследить остатки наличия формы абсолютива, употреблявшейся для обозначения субъекта при непереходных активных и переходных инактивных глаголах (например, аккузативный маркер при nif‘al’е и «двойной» hif‘īl в иврите) [Müller 1995: 264, 270]. Однако если мыслить эргативное устройство языка таким, как оно описывается контенсивной типологией, будет очевидным, что грамматическая система АЛЯ не несет в себе существенных следов эргативного прошлого, несводимых к оппозиции типа «активное/инактивное». Сходная ситуация складывается и с классным контенсивным типом: несмотря на явные следы наличия в языках-предках АЯ именных классов [Дьяконов 1967: 210, Юшманов 1998: 170, 260], в грамматике современного АЯ оппозиции, присущие этому типу, похоже, не обнаруживаются. Итак, можно сделать вывод, что в АЛЯ, несмотря на отсутствие в его современном состоянии каких бы то ни было системных черт активного контенсивного типа, второй по значимости СД после 233

аккузативно-номинативного является СД активного типа, что позволяет увидеть отличную от сегодняшней, хотя и довольно размытую, картину семантической мотивации употребления грамматических конструкций, подчиненную СД, доминировавшим на предыдущих этапах языкового развития, в пределах которых активное противопоставлялось инактивному, а живое – неживому. Это позволяет, в свою очередь, представить развитие грамматической системы АЛЯ как перераспределение влияния СД, в результате которого вышеназванные оппозиции были перепрофилированы для передачи субъектнообъектных отношений. Соотношение вышеназванных СД и определяемого ими грамматического значения можно представить в виде наложения на некое концептуальное пространство проекций двух ПС, в центре которых будут находиться СД активного и аккузативно-номинативного типов (отметки ACT и ACC на Рис. 1), каждая на присущем ей уровне субъектно-объектной соотнесенности. С одной стороны вышеназванное концептуальное пространство будет ограничиваться линией FH, разделяющей языковые субстанцию и структуру. Здесь под субстанцией мы понимаем человеческую речь, ибо только она подлежит непосредственному восприятию, а под структурой – информацию, которая содержится в речи и ее элементах и по которой можно реконструировать предусматриваемую речью систему языка [Кацнельсон 1964: 35]. Если предположить, что структура языка развивается в направлении увеличения субъектно-объектной соотнесенности грамматических единиц, ее составляющих, проекции обеих ПС будут иметь общую точку, отвечающую «нулевому» уровню субъектнообъектной дифференциации грамматической системы, на котором субъектность передается исключительно лексическими средствами и только с помощью имен собственных. Таких языков, насколько нам известно, не зафиксировано, поэтому будем считать, что это некий гипотетический нейтральный тип, в котором отсутствует грамматика как таковая. В этом случае прототипичность и инвариантность грамматического значения языковых единиц равны нулю, а потому можно отобразить это состояние грамматической системы точкой G на линии FH, отделяющей субстанцию языка от его структуры на равном расстоянии от линий AF и BH, ограничивающих максимально допустимую для лингвистических методов исследования структуры языка прототипичность и инвариантность. При этом предельная прототипичность определяет методологию, построенную на сугу234

бо формальных соотношениях, не связанных с языковой реальностью, вплотную приближаясь к таким дисциплинам, как логика, а предельная инвариантность граничит с неосознаваемой, рефлекторной составляющей языковой деятельности и является объектом исследования таких наук, как психология, физиология высшей нервной деятельности и т.п. С другой стороны концептуальное пространство будет ограничиваться состоянием грамматической системы языка, когда абсолютно все варианты субъектно-объектной соотнесенности стандартно передаются исключительно грамматическими средствами (линия AB на Рис. 1). Естественно, такой случай тоже является гипотетическим. Если принять для упрощения, что прототипические и инвариантные свойства языковых объектов одинаково представлены во всех типах грамматических систем, соответствующую ПС можно отобразить как равнобедренный треугольник, чье основание будет соответствовать максимально возможному уровню субъектнообъектной соотнесенности грамматической системы, а вершины – максимально возможному в исследуемом языке уровню прототипичности и инвариантности грамматического значения. Оценив уровень субъектно-объектной соотнесенности того или другого грамматического явления, отображенного в пределах ПС, мы сможем прогнозировать его поведение не только в центре ПС, а, что важно, и на ее периферии, где влияние базовых детерминант синхронного состояния языка максимально ослаблено, т.е. на предельных участках ее грамматической системы, в том числе в связи с экстралингвистическими факторами. По мере приближения к максимально возможному уровню отвлеченности структуры языка на Рис. 1 можно наблюдать увеличение места, занимаемого грамматикой, в ПС. Однако это соответствует не количественному усилению грамматических средств за счет лексических, а увеличению вероятности того, что та или другая регулярная функциональная оппозиция языковых единиц, даже если она непосредственно и не связана с передачей субъектно-объектных отношений, приведет к грамматикализации этих единиц, пусть даже в конкретном языке такая вероятность и останется нереализованной. Полученное таким образом наложение проекций ПС можно рассматривать как двумерную модель структуры АЯ, позволяющую отобразить пределы грамматической системы, связанные с характером соотнесенности ее элементов с передачей субъектно-объектных отношений. 235

Центральным элементом предложенной нами проекции является линия GD, на которую отображаются СД, определяющие общий вид грамматической системы языка в целом. Под детерминантой развития грамматической системы мы понимаем базовую бинарную оппозицию, которая противопоставляет максимально противоположные тенденции, признаки, качества и свойства языковых объектов и т.п. Подобная бинарность, разумеется, накладывает определенные ограничения на исследование грамматической структуры, но если вспомнить, что свойство бинарности характерно для целого ряда сильно грамматикализованных морфологических оппозиций, а степень грамматикализации тем выше, чем компактнее количество членов парадигмы [Вимер 2001: 32], становится очевидным, что бинарные построения вполне уместны при исследовании наиболее абстрактных и универсальных свойств языка. В свете вышеизложенного конфигурация арабской грамматики будет определяться степенью соотнесенности ИГЗ и ПГЗ с передачей субъектно-объектных отношений, которая на предложенной схеме будет соответствовать расстоянию между вершинами C, I и линией AB. Естественно, оценка этой характеристики, по крайней мере в пределах данного построения, носит исключительно качественный характер и может быть сведена к утверждениям типа «явление А передает/не передает отношение Б». Например, для субстантивных флексий, которые западная лингвистическая традиция чаще всего интерпретирует как падежные маркеры, можно констатировать наличие таких базовых ИГЗ: naşb – вовлеченность в предикацию (безотносительно к субъектно-объектным оппозициям), ğarr – аннексия, raf‘ – выделить единый ИГЗ не представляется возможным. Вместе с тем имеющиеся в арабском синтаксисе прототипические семантические роли свидетельствуют о высокой степени адаптации значительного количества употреблений вышеупомянутых флексий к передаче субъектно-объектных отношений. Например, «naşb прямого дополнения» – al-naşb min maf‘ūl [Al-Khalil 1985: 36-37] – в оппозиции к «raf‘у действующего» – al-raf‘ bi al-fā‘il [AlKhalil 1985: 118] – носит явно аккузативный характер, эксплицитно определяемый как форма винительного падежа прямого объекта (например, в [Гранде 1998: 339]). Следовательно, данному употреблению naşb’а можно приписать ПГЗ падежа прямого объекта. 236

Подобные соотношения ИГЗ и ПГЗ характерны для многих других грамматических явлений АЛЯ, что вызвано, по нашему мнению, спецификой грамматикализации, имевшей место в языке в течение того периода его развития, когда был задействован «принцип максимальной экстравагантности» – «говори так, чтобы на тебя обратили внимание» [Haspelmath 1999: 1055; Майсак 2005: 78], – и приведшей к тому, что литературная форма языка зафиксировала архаические употребления грамматических форм, прототипическая, т.е. эксплицитная и стандартизованная под влиянием СД предыдущих этапов развития грамматических систем языков-предков АЯ составляющая грамматического значения которых была утрачена. Позже вследствие ориентации ТАГ на прототипическую составляющую грамматического значения, поддающуюся эксплицитному описанию и потому легко могущую быть использованной в логических построениях, инвариантная составляющая грамматического значения была включена средневековыми арабскими лингвистами в общую систему описания языка ad hoc. При этом ПГЗ, приписываемые тем или иным грамматическим формам, могли быть результатом как анализа реальных языковых фактов, так и использования вышеупомянутых архаических форм, характеризовавшихся на тот момент только инвариантной, т.е. имплицитной компонентой грамматического значения, в логических построениях ТАГ, что имело следствием непосредственную стандартизацию этого значения в пределах логических построений, не связанных с фактами реальной речи, что делает возможным отсутствие функциональной связи этих построений с языковой реальностью. Последнее, в свою очередь, учитывая то влияние, которое имела АЛТ на формирование грамматической системы самого АЛЯ, и могло стать причиной наличия в языке грамматических явлений, фактически отсутствующих в разговорных формах АЯ. Иными словами, прототипическая составляющая грамматического значения в АЛЯ находится под сильным влиянием логических построений, связывающих ее с инвариантной составляющей. Поэтому соотношения ИГЗ и ПГЗ не всегда определяются процессами, имеющими либо имевшими место в реальной речи арабов или их языковых предков, что и делает возможным резкое преобладание прототипической составляющей грамматического значения в АЛЯ, отображенное на Рис. 1 в виде треугольника GCI. В таких условиях парадигматика, если ее рассматривать в широком понимании (см. ниже), может служить адекватным средст237

вом отображения как собственно грамматической системы языка, так и суждений, формирующих ее саму, независимо от того, происходят эти суждения от логических или формальных построений или возникли вследствие сравнения исследуемой грамматической системы и некоторой «эталонной», что, по нашему мнению, до недавнего времени было, а в некотором роде является и сейчас характерным для состояния лингвистических исследований арабской грамматики. Впрочем, в рамках ТАГ такой подход, как правило, оказывается адекватным, так как вышеупомянутые «правильные» построения, будучи ориентированными на прототипическую составляющую грамматического значения, степень отвлеченности которой гораздо выше, чем у инвариантной, придают ТАГ ярковыраженный прототипический характер. Следовательно, и «парадигмы», возникшие в ее пределах, будут иметь сильный «прототипический уклон». Под термином «парадигма» (от гр. Parádeigma – пример, образец) в лингвистике чаще всего понимают любой класс лингвистических единиц, противопоставленных друг другу и вместе с тем объединенных по имеющимся у них общим характеристикам, а также саму модель и схему организации такого класса [ЛЭС 1990: 366]. Для описания грамматической системы АЛЯ западная лингвистическая традиция создала именно такие классы, связав их в систему, подобную созданной для древнегреческого и латыни и впоследствии примененной к другим языкам, оказывавшимся в поле зрения западных лингвистов. И в этом нет ничего удивительного, ведь и по своему первичному значению, и по различным толкованиям этот термин так или иначе получил значение часто употребляемого примера, образца, модели, прототипа и т.п. [Демьянков 2006: 16-25]. Таким образом, в основе языковой парадигматики по определению лежит идея ориентации на набор образцов, происхождение которых не имеет принципиального значения – главное, чтобы эти образцы можно было использовать в качестве прототипов для описания реально существующих в языке грамматических явлений. Итак, если представить грамматическую систему АЯ в виде проекции ПС, в центре которой находится проекция СД, расположенных в порядке увеличения степени отвлеченности, коррелирующего с усилением ориентации на передачу субъектно-объектных отношений, совокупность грамматических явлений, составляющих парадигму, можно схематично обозначить в виде треугольника, одной вершиной которого будет максимально абстрактное положение сис238

темы, в пределах которой создается парадигма, а двумя другими – предельные инвариантность и прототипичность языковых объектов (FCH и FDH на Рис.1). Стороны этого треугольника, в свою очередь, будут отделять структуру языка от его субстанции (FH), и, когда это возможно, инвариантность и прототипичность лексического и грамматического значений друг от друга (CH, FD и DH). Напомним, что пребывание внутри построенного таким образом треугольника означает лишь определенную вероятность использования того или иного языкового объекта при построении грамматической парадигмы, которое обусловлено его инвариантными и прототипическими свойствами. Как видно из схемы, в таком построении могут быть использованы элементы не только грамматической, но и лексической системы языка. Оставив в стороне вопрос типологического потенциала данного построения, отметим, что с его помощью можно конформно отобразить грамматические явления различных синхронных состояний, связав их с конструкциями, возникшими задолго до того, как грамматическая система языка приобрела современный вид. При этом привязка к грамматической системе конкретного языка-предка не является необходимой, ибо в данном случае мы сополагаем не сами системы, а СД, под влиянием которых они сложились. Так, чем ближе расположена проекция того или иного объекта к СД, которой обусловлены соотношения его параметров, тем меньше он определяется семантикой лексем, при помощи которых он реализован, и, соответственно, тем более вероятность того, что те или иные его характеристики будут основанием для включения объекта в грамматическую парадигму. С другой стороны, чем дальше объект будет расположен от ведущей СД, на базе которой складывается система грамматических парадигм, тем больше вероятность того, что свойства, приписываемые ему этой системой, будут отличаться от свойств, действительно присущих этому объекту на момент его формирования, определявшегося иными СД, и тем выше вероятность возникновения в пределах парадигмы, в случае его включения в таковую, категорий, в реальной речи либо отсутствующих, либо имеющих значение, отличное от стандартного для данного синхронного состояния языка. К тому же в пределах предложенной проекции можно отобразить лингвистические парадигмы, построенные на основе иных, несемантических детерминант, ориентированных не на центр 239

предложенного построения. Именно такими детерминантами будут определяться базовые принципы ТАГ, ибо она построена на логике и основывается преимущественно на текстах, пусть даже бытовавших в устной форме, а не на устной речи арабов. Таким образом, ведущая детерминанта парадигматики ТАГ на предложенной схеме будет располагаться значительно ближе к прототипической части построения, чем ведущая детерминанта парадигматики западной. Это означает, что парадигматика ТАГ будет адекватно описываться науками, методологически построенными на сугубо формальных соотношениях, в частности, логикой (для простоты будем считать, что эта детерминанта находится на границе логики и лингвистики). Главным следствием такого расположения указанной детерминанты является исключительный приоритет прототипических свойств языковых объектов АЯ при образовании грамматических парадигм. При этом неизбежно возникает несоответствие между реально имеющимися в АЛЯ грамматическими явлениями и их толкованием со стороны традиционного арабского и западного языкознания, что находит свое отображение не только в описании явлений АЛЯ, но и в их лингвистической интерпретации. Так, например, Г.М. Габучан указывает на неверное толкование западной арабистикой понятия «aşl» как «неизменяемого корня» и подведение таких разных понятий, как «wazn», «binā’» и «şīġa» под одну категорию «формул» или «схем» [Габучан 1965: 119]. А разница между интерпретацией элементов простой основы (khurūf aşliyya) средневековой арабской грамматической теорией и европейскими арабистикой и семитологией заключается в том, что последняя воспринимает как структурные инварианты арабского корня его согласные элементы, тогда как с точки зрения ТАГ – это элементы простой основы, каждый из которых состоит из согласного и гласного элементов [Габучан 1965: 123], несмотря на переменный характер последнего [Белова 1991: 197]. Учитывая логику qiyās’а, парадигматику ТАГ целесообразно связать с выделением свойств лингвистических объектов, делающих последние подобными тому или иному aşl’у, т.е. «авторитетной правильной» форме, что, бесспорно, напоминает подход, сложившийся в пределах индийской лингвистической традиции, где в функционировании металингвистических маркеров, собирающих парадигмы в языковые представления для реализации алгебры санскритской грамматики Панини, можно увидеть систему интерпретации, основанную на эпистемологии подобия [Hastings 2003: 284], которая, по определению, 240

опирается на логические соотношения прототипов, следовательно, и парадигматика ТАГ будет максимально ориентирована на ПГЗ. Основным недостатком предложенной схемы соотношения ИГЗ и ПГЗ, лексического и грамматического в языке является неминуемое упрощение представления явлений, и, как следствие, необходимость игнорировать большинство свойств реальных языковых объектов, ибо разнообразие грамматических значений невозможно без потерь свести лишь к небольшому числу бинарных оппозиций. Впрочем, для нашего исследования, ориентированного преимущественно на вероятностную интерпретацию ограничений структуры арабской грамматики, такое упрощение не выглядит критическим. Итак, в результате наложения описанных выше проекций отображенную на Рис. 1 схему можно представить как совокупность областей, каждой из которых соответствуют различные элементы грамматической системы АЛЯ – от явлений, реально существующих в АЯ во всех его формах, до суждений лингвистов, допускающих неоднозначное толкование:

Рис. 1. Наложение проекций парадигматики АЛЯ на двумерную модель его грамматической структуры.

1. Элементы лексической системы, обладающие сильными прототипическими свойствами формального характера и потому включен241

ные АЛТ в парадигматику, – «шестибуквенные» глаголы, «пять имен» и т.п. 2. Явления, объективно носящие грамматический характер и обладающие достаточными прототипическими свойствами для включения их АЛТ в парадигматику, но в силу невозможности соотнесения с ИГЗ рассматриваемые западной лингвистикой преимущественно как элементы лексической системы, – например ‫إن‬ ّ и ее «сестры». 3. Явления, обладающие свойствами, перечисленными в п. 2, но слишком отвлеченные, чтобы быть включенными в арабскую парадигматику и не обнаруживающие достаточной связи с инвариантами, в силу чего, несмотря на расположение в «прототипической» части построения, интерпретируемые обеими традициями как лексические. Сюда можно отнести возможность противопоставления таких лексем, как ‫ – قدف‬бросать и ‫ –شقدف‬перебрасыّ – трава, пастбище и ‫ – شؤبوب‬ливень. вать, ‫أب‬ 4. Суждения, присутствующие исключительно в западной парадигматике и не отражающие языковой реальности АЛЯ. Таковым является, например, утверждение о наличии в АЛЯ позиционных падежей. 5. Явления, присутствующие в АЛЯ и включенные в западную парадигматику, но в силу отвлеченного характера отсутствующие в парадигматике арабской. Наиболее наглядный пример – глагольные породы. 6. Явления, грамматические по сути, но не обладающие ПГЗ, соответствующими их уровню субъектно-объектной соотнесенности и потому, как и явления, рассматриваемые в п. 3, не включенные в парадигматику и рассматриваемые как лексические обеими традициями. Сюда можно отнести приведенные выше глагольные пары, допускающие аблаутное чередование a/i. 7. Семантически конкретные элементы лексической системы, обладающие сильными прототипическими свойствами и потому включенные как АЛТ, так и западной арабистикой в парадигматику, – например модели, имеющие определенное лексическое значение (имя места изобилия, имя орудия и т.п.) 8. Явления, грамматические по сути и включенные как в арабскую, так и в западную парадигматику. 9. Инвариантные характеристики лексической системы, не являющиеся, с точки зрения АЛТ, эталонными и потому не включенные в арабскую парадигматику, но включенные в западную парадигма242

тику по принципу подобия. Сюда можно отнести такую неоднозначно трактуемую характеристику арабского глагола, как переходность, несмотря на наличие соответствующего термина в ТАГ. 10. Семантически конкретные элементы лексической системы, обладающие сильными инвариантными свойствами, достаточно удаленные от СД, чтобы быть включенными в парадигматику благодаря самим этим свойствам. К таковым относятся, например, глаголы «суждения», «хвалы и порицания» и т.п. Естественно, большинство реальных явлений, встречающихся в АЯ, может быть спроецировано на несколько областей одновременно, а их интерпретация будет во многом определяться тем, какая из этих областей будет принята за исходную. Литература Белова А.Г. Морфемы в семитских языках (на материале арабского) // Морфема и проблемы типологии. – М.: Наука, 1991. – С. 177-219. Бондарко А.В. Проблемы инвариантности/вариативности и маркированности/ немаркированности в сфере аспектологии // Типология вида. Проблемы, поиски, решения. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. – С. 64-79. Бондарко А.В. Введение. Основания функциональной грамматики // Теория функциональной грамматики. – М.: УРСС, 2003. – С. 5-36. Бондарко А.В. Центр-периферия, полевые структуры, прототипы и их окружение // Теоретические проблемы языкознания. – СПб.: Филол. фак-т С.-Петербургского унта, 2004. – С. 181-195. Вимер Б. Аспектуальные парадигмы и лексическое значение русских и литовских глаголов // Вопросы языкознания. № 2, 2001. – С. 26-38. Габучан Г.М. К вопросу о структуре семитского слова // Семитские языки. Вып. II, ч. 1. – М., 1965. Герценберг Л.Г. О реконструкции системных явлений // 2-ая всесоюзная научная конференция по теоретическим вопросам языкознания «Диалектика развития языка»: Тезисы докладов. – М., 1980. Гранде Б.М. Курс арабской грамматики в сравнительно-историческом освещении. – М.: Восточная литература РАН, 1988. Демьянков В.З. Термин парадигма в обыденном языке и в лингвистике // Парадигмы научного знания в современной лингвистике. – М.: ИНИОН РАН, 2006. – С.15-40. Дьяконов И.М. Языки древней Передней Азии. – М.: Наука, 1967. Дымарский М.Я. К соотношению коммуникативности и предикативности // Теоретические проблемы языкознания. – СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2004. – С. 261-276. 243

Кацнельсон С.Д. О теории лингвистических уровней // Вопросы общего языкознания. – М.: Наука, 1964. – С. 16-39. Кибрик Е.А, Плунгян В.А. Функционализм // Современная американская лингвистика: фундаментальные направления. – М.: УРСС, 2002. – С. 276-329. Климов Г.А. Очерк общей теории эргативности. – М.: Наука, 1973. Климов Г.А. Типология языков активного строя. – М.: Наука, 1977. Климов Г.А. Принципы контенсивной типологии. – М.: Наука, 1983. ЛЭС. Лингвистический энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1990. Майзель С.С. Пути развития корневого фонда семитских языков. – М.: Наука, 1983. Майсак Т.А. Типология грамматикализации конструкций с глаголами движения и глаголами позиции. – М.: Языки славянских культур, 2005. Мельничук А.С. Язык как развивающаяся реальная система // 2-ая всесоюзная научная конференция по теоретическим вопросам языкознания «Диалектика развития языка»: Тезисы докладов. – М., 1980. – С. 4-18. Мельчук И.А. О «внутренней флексии» в индоевропейских и семитских языках // Вопросы языкознания. № 4, 1963. – С.27-40. Моррис Ч.У. Основания теории знаков // Семиотика. Сборник переводов. – М.: Радуга, 1983. – С. 37-89. Рахилина Е.В. Основные идеи когнитивной семантики // Современная американская лингвистика: фундаментальные направления. – М.: УРСС, 2002. – С. 370-389. Рыбалкин В.С. Арабская лингвистическая традиция. – Киев: Стилос, 2000. Тестелец Я.Г. Введение в общий синтаксис. – М.: РГГУ, 2001. Харченко Н.П. Существует ли языковая единица более высокого порядка, чем предложение? // Спорные вопросы синтаксиса (сборник статей). – М.: Изд-во Московского ун-та, 1974. – С. 216-225. Храковский В.С. Теория языкознания. Русистика. Арабистика. – СПб.: Наука, 1999. Юшманов Н.В. Работы по общей фонетике, семитологии и арабской классической морфологии. – М.: Восточная литература РАН, 1998. ١٩٨٥ ,‫ مؤسسة الرسالة‬:‫ بيروت‬.‫ كتاب الجمل في النحو‬.‫[ الخليل بن احمد الفراھيدي‬Al-Khalil b. Ahmad AlFarahidi. Kitab al-jumal fi al-nahw {Книга разновидностей синтаксиса}. – Bayrut: AlRisala, 1985]. Bouchard D. The concept of ‘universal’ and the Case of Japanese // Lingua. Vol. 111, 2001. – P. 247-277. Comrie B. Linguistic Typology // Annual Review of Anthropology. Vol. 17, 1988. – P. 145-159. 244

Comrie B. On The Importance of Arabic for General Linguistic Theory // Perspectives on Arabic Linguistics. Papers from the Annual Symposium on Arabic Linguistics. Vol. III. – Amsterdam – Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 1991. – P. 3-30. Haspelmath M. Why is grammaticalization irreversible? // Linguistics. Vol 37, № 6, 1999. – P. 1043–1068. Hastings A. From ritual to grammar: sacrifice, homology, metalanguage // Language & Communication. Vol. 23, 2003. – P. 275–285. Heine B., Kuteva T. On the evolution of grammatical forms // Alison Wray (ed.). The transition to language. – Oxford: Oxford University Press, 2002. – P. 376-397. Keenan E., Stabler E. Linguistic Invariants and Language Variation // Hajek P., ValdesVillanueva L., Westerstahl D., eds. Logic, Methodology and Philosophy of Science. – London: Kings College Publications, 2005. – P. 395-411. Newmeyer F.J. The irrelevance of typology for linguistic theory // Syntaxis. № 1, 1998. – P. 161-197. MacLaury R. Prototypes Revisited //Annual Review of Anthropology. Vol. 20, 1991. – P. 55-74. Müller H.P. Ergative Constructions in Early Semitic Languages // Journal of Near Eastern Studies. Vol. 54, № 4, 1995. – P. 261-271. Owens J. The Foundations of Grammar: An Introduction to Medieval Arabic Grammatical Theory. – Amsterdam – Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 1988. Owens J. Arabic Dialect History and Historical Linguistic Mythology // Journal of American Oriental Society. Vol. 123, № 4, 2003. – P. 715-740. Periclev V. More statistical implicational universals in Greenberg’s data // Contrastive linguistics. Vol. 25, № 2, 2000. – P.115-125. Pulleyblank E.G. Close/open ablaut in Sino-Tibetian // Lingua. Vol. 14, 1965. – P. 230-240. Walenski M., Ullman M. The science of language // The Linguistic Review. Vol. 22, 2005. – P. 327–346. Wright W. A grammar of the Arabic language. – Cambridge: Cambridge University Press, 1986.

245

Шкарбан Л.И. (ИВ РАН, Москва)

Аспекты синтаксической типологии филиппинских языков Shkarban L.I.

Aspects of syntactic typology of the Philippine languages The paper discusses certain parameters of typological evaluation of the syntax of the Philippine languages. The systematization of these parameters may be achieved through analysis of the interrelation between two typological approaches: (i) the integral (holistic) typology which concentrates on the phenomenon of crosslinguistic co-variation of different subsystems (levels) in the grammatical system, and (ii) the so-called content-oriented syntactic typology which focusses on ways of encoding predicateargument relations in various languages. In particular, one may speak of the grammatical relevance of the correlation between two agents pursuing their pragmatic aims in their correspondent actional situations, namely, the speaker in the speech-act and the agent of the action situation denoted. The degree of the grammatical relevance of this correlation crosslinguistically varies, which makes possible using it as a parameter of the content-oriented syntactic typology. At the same time, this parameter testifies to an inherent relatedness of this kind of syntactic typology to integral (holistic) typology.

В данной работе обсуждаются некоторые параметры типологической оценки синтаксического строя филиппинских языков (ФЯ). Решаемая при этом задача – прояснение сущностной взаимосвязи двух типологических подходов: (i) интегральной (целостно-системной, холистической) типологии, цель которой – изучение согласованного варьирования (по языкам) свойств различных подсистем (уровней) в языковых системах (см. в этой связи, например, вводное слово 246

от редакторов нового журнала [Linguistic typology 1997: 1], а также [Comrie 1987; Климов 1987]), и (ii) контенсивной синтаксической типологии, в центре внимания которой – кодирование предикатно-аргументных отношений в языках (см. например, [Климов 1983: 37 сл.; Климов 1987: 242]). В связи с ФЯ в интегрально-типологическом контексте особый интерес представляет согласованность определенных свойств синтаксиса и лексикона. Это довольно обширная область грамматических явлений. На нее обращают внимание лингвиста данные филиппинских языков, таких как, например, тагальский, себуано, капампанган, пангасинан, илокано и некоторые другие, в сопоставлении с фактами языков различной типологической и генетической принадлежности. Указанная область задается двумя максимально обобщенными градуальными параметрами, относящимися к синтаксису и лексикону. В синтаксисе – это варьирующая (по языкам) степень разграниченности, с одной стороны, собственно синтаксических, грамматических (подлежащно-сказуемостных) структур и, с другой стороны, прагматически обусловленных коммуникативных (тема-рематических) структур. В лексиконе – это варьирующая степень различимости функциональных классов слов, или частей речи. Данные обобщения отражают следующие коррелирующие свойства лексикона и синтаксиса в ФЯ. В лексиконе – это слабая формальная разграниченность частей речи, их неотчетливая сформированность. В синтаксисе – это неотчетливая отграниченность членов предложения (т.е. грамматических составляющих собственно синтаксических структур) от компонентов прагматически обусловленных коммуникативных структур. В этой ситуации невозможна четкая функциональная противопоставленность частей речи, понимаемых в современной лингвистике как классы слов, специализирующиеся на определенных синтаксических (грамматических) функциях. В связи с указанной особенностью синтаксиса ФЯ отметим активно обсуждаемый в литературе вопрос о наличии/отсутствии подлежащего в ФЯ, о возможности/невозможности отграничения его от топика, или – в иных терминах – от темы как формально выраженного компонента коммуникативной, тема-рематической структуры (см., например, [Кинен 1982 (1976); Нунэн 1982 (1976); Ли, Томпсон 1982 (1976); Шахтер 1982 (1977); Schachter 1976, 1987; Schachter, Otanez 1972; McKaughan 1973; Benton 1971(a); De Guzman 1986; 247

DeWolf 1988; Shibatani 1988; Himmelmann 1991, 2002: 12; Kroeger 1993; Шкарбан 1995]). В синтаксисе ФЯ очевидна формальная и семантическая доминация коммуникативных структур над грамматическими. Оба указанных вида структур делят в ФЯ общий инвентарь служебных средств, включая аналитические падежные показатели (ПП). Это проклитические частицы, обладающие некоторыми дейктическими свойствами. Особенно важна их способность маркировать референциальный статус именных групп. Данные факторы определяют прагматическую ориентированность синтаксиса ФЯ (или, в терминах Т. Гивона, его характеристику как predominantly pragmatically based syntax. Эта характеристика была использована в отношении тагальского языка в [Naylor 1986: 183]). Остановимся в этой связи на некоторых референциальных свойствах служебных средств синтаксиса ФЯ. Во всех ФЯ среди аналитических ПП – проклитических частиц – маркер номинатива выделяется своей специализацией на определенной референтности маркируемых именных групп. Это делает номинативно маркированную позицию в предложении потенциально тематичной. Маркировка номинативом во многих языках ассоциируется с позицией подлежащего. И в филиппинских языках эту позицию тоже можно так называть. О том, почему это возможно, мы скажем ниже. Сходство с дейктическими единицами наделяет ПП в ФЯ свободной замещаемостью указательными местоимениями (см. примеры (1), (2)) и, что особенно важно, универсальной сочетаемостью с лексемами любых классов на основе механизма релятивизации. Эти черты ПП в ФЯ формируют, в частности, производные синтаксические структуры, которые являются диагностическими в отношении прагматической ориентированности синтаксиса ФЯ. Они представлены во всех рассматриваемых ФЯ (см. примеры (3)–(5)). (1)

(2)

Тагальский [Sagisag 1976: 34] Nasa bahay yon -ng nanay niya в дом та.NOM LNK мать его «Его мать дома» (букв. «В доме та-которая мать его») Илокано [Constantino 1971(b): 207] Pulis idi daydi tatang ko полицейский тогда этот.NOM отец мой «Мой отец был тогда полицейским» (букв. «Полицейский тогда этот-который отец мой») 248

(3)

(4)

(5)

Себуано [Wolff 1972: XIX] Pan ang iya -ng gipalit хлеб NOM им LNK PASSкупить «Он купил хлеб» (букв. «То, что он купил, был хлеб») Илокано [Constantino 1971(a): 12] Ubing ti agsangit ребенок NOM ACT- плакать «Заплачет ребенок (какой-то)» Пангасинан [Benton 1971(а): 129] Tuka so angilutu -an to -y уксус NOM PF.готовить -PASS им ACC «Он приготовил рыбу в уксусе» (букв. «То, в чем он приготовил рыбу, был уксус»)

Назначение этих структур – экспликация тема-рематической значимости подлежащно-сказуемостной структуры, конкретнее – экспликация соответствий между подлежащим и темой, сказуемым и ремой. Более того, эти структуры содержат эмфатическую рему. Достигается это следующим образом. Сказуемое исходного предложения базовой структуры (лексема любого класса; в данных примерах это глагол) перемещается в подлежащную позицию, позицию при номинативном маркере, и тематизируется в ней, а исходное подлежащее (в примерах это существительное) перемещается в сказуемостную позицию, где эмфатически рематизируется. Остановимся кратко на универсальной сущности согласованного варьирования (по языкам) свойств синтаксиса и лексикона. Она связана с тем, что за двумя видами структур в синтаксисе – собственно синтаксическими (грамматическими) и коммуникативными стоят два вида связи синтаксиса с лексиконом. Отправной точкой для нас послужат особенности лексикона в ФЯ. Слабая различимость частей речи в них – давно известная австронезистам особенность ФЯ (см., например, в этой связи [Schachter, Otanez 1972: 62; McKaughan 1958: 49; Dahl 1986: 32; Gil 1993; Kroeger 1993; Himmelmann 1991; Шкарбан 1995; Shkarban 2000, 2004]). Указанная особенность частей речи в ФЯ имеет яркие морфологические проявления, прежде всего – общность аффиксального инвентаря различных частей речи (обсуждавшаяся нами ранее в нескольких работах; см., в частности, [Shkarban 2004]). Но особенно важна общность синтаксических свойств частей речи, прежде всего глагола и имени. 249

В природе частей речи – неразрывная взаимосвязь синтаксиса и лексикона, и это естественно, поскольку в основе различения частей речи (помимо обобщенных семантических различий между ними) – их специализация на различных синтаксических функциях. Соответственно, если в языке есть четко сформированные части речи, то это означает, что в синтаксисе этого языка есть четко сформированные члены предложения, или синтаксические функции, т.е. грамматические составляющие собственно синтаксических структур. Коммуникативные структуры иным образом связаны с лексиконом. Они не предполагают специализации лексем на функциональных составляющих коммуникативных структур, таких как тема/топик или рема/комментарий и т.д. Скорее, они заинтересованы в том, чтобы лексические единицы свободно перемещались относительно маркеров функциональных составляющих предложения в соответствии с коммуникативными намерениями говорящего (ярким примером этого служат рассмотренные нами диагностические структуры прагматически ориентированного синтаксиса; см. примеры (3)–(5) выше.) Коммуникативные структуры присутствуют в каждом речевом акте, в каждом высказывании. Диахронически они, несомненно, изначальны, и собственно синтаксические, грамматические структуры предстают как более позднее развитие, как посредники между коммуникативными структурами и лексиконом. Обратимся в этой связи к развитой категории залога в ФЯ. См. примеры (6)–(36): (6) Тагальский [Schachter, Otanez 1972: 79] Mag-da-dala nang regalo sa bata ang ina ACT-FUT-нести ACC подарок DAT ребенок NOM мать «Мать принесет подарок ребенку». (7) Тагальский [Schachter, Otanez 1972:79] Da-dal(a)h-in nang ina sa bata ang regalo FUT-нести-PASS AG мать DAT ребенок NOM подарок «Мать принесет ребенку подарок» (букв. «Подарок будет принесен матерью ребенку»). (8) Тагальский [Schachter, Otanez 1972: 79] Da-dal(a)h-an nang ina nang regalo ang bata FUT-нести-PASS AG мать ACC.PAT подарок NOM ребенок «Мать принесет подарок ребенку» (букв. «Ребенок будет тем, кому мать принесет подарок»). 250

(9) Тагальский [Schachter, Otanez 1972: 79] B-um-ili nang libro sa tindahan ang maestro покупать-ACT ACC книга LOC магазин NOM учитель «Учитель купил книгу (какую-то) в магазине» (10) Тагальский [Schachter, Otanez 1972: 111] I-b-in-ili ko nang damit ang bata PASS-PF-покупать мной ACC одежда NOM ребенок «Ребенок был тем, кому мной была куплена одежда» (11) Тагальский [Schachter, Otanez 1972: 313] I-ni-luha ni Nena ang pagkawala nang alahas niya PASS-PF-слеза AG Нена NOM потеря GEN драгоценности 3SG.GEN «Нена оплакивала потерю драгоценностей» (букв. «Потеря драгоценностей была тем, что оплакивалось Неной) (12) Тагальский [Schachter, Otanez 1972:320] I-p-in-am-punas nang katulong nang kasangkapan ang basaha-ng iyon PASS-PF-INSTR-вытирать AG служанка ACC.PAT мебель NOM тряпка-LNK та

«Служанка вытерла мебель той тряпкой» (букв. «Та тряпка была тем, чем служанка вытерла мебель») (13) Себуано [Shibatani 1988: 88] Ni-hatag si Juan sa libro sa bata ACT-дать NOM Хуан ACC книга DAT ребенок «Хуан дал ребенку книгу (определенную)» (14) Себуано [Shibatani 1988: 88] Gi-hatag ni Juan ang libro sa bata PASS-дать AG Хуан NOM книга DAT ребенок «Книга была дана ребенку Хуаном» (15) Себуано [Shibatani 1988: 89] Gi-hatag-an ang bata ni Juan sa libro PASS-дать-PASS NOM ребенок AG Хуан ACC.PAT книга «Хуан дал книгу ребенку» (букв. «Ребенок был тем, кому Хуан дал книгу») (16) Себуано [Shibatani 1988: 89] I-hiwa ang kutsilyo sa mangga ni Juan PASS-резать NOM нож ACC.PAT манго AG Хуан «Хуан разрезал манго ножом» (букв. «Нож был тем, чем Хуан разрезал манго») (17) Илокано [Constantino 1971(a): 20] Basa-en na ta libro читать-PASS им DEM.NOM книга «Он прочтет ту книгу» 251

(18) Илокано [Constantino 1971(a): 20] Dawat-an na ti kwarta diay padi просить-PASS им ACC деньги DET.NOM священник «Он попросит денег у священника» (букв. «Священник будет тем, у кого он попросит денег») (19) Илокано [Constantino 1971(a): 20] I-gatang-an na ti mangga diay balasang PASS-покупать-PASS им ACC манго DET.NOM девочка «Он купит манго девочке» (букв. «Девочка будет тем, для кого он купит манго») (20) Илокано [Constantino 1971(a): 20] Pag-puted na ti kawayan diay buneng ko PASS-резать им ACC бамбук DET.NOM нож мой «Он отрубит бамбук моим ножом» (букв. «Мой нож будет тем, чем он отрубит бамбук») (21) Пангасинан [Benton 1971(b): 145] Man-tanem si Juan na ponti ACT-сажать NOM Хуан ACC банан «Хуан посадит банановое дерево» (22) Пангасинан [Benton 1971(a): 48] I-tanem nen Juan imay ponti PASS-сажать AG Хуан DET.NOM банан «Это банановое дерево будет посажено Хуаном» (23) Пангасинан [Benton 1971(a): 48] I-tanem-an ko-y Juan na ponti PASS-сажать-PASS мной-NOM Хуан ACC банан «Я посажу банановое дерево для Хуана» (букв. «Хуан – тот, для кого я посажу банановое дерево») (24) Хилигайнон [Wolfenden 1971: 13] L-um-uto sia sang linapuhon готовить-ACT он ACC овощи «Он приготовит овощи» (25) Хилигайнон [Wolfenden 1971: 108] Lutu-on ko ang pangkaon готовить-PASS мной NOM пища «Мной будет приготовлена (эта) пища» (26) Хилигайнон [Wolfenden 1971: 110] Lutu-an ko sang pangkaon ang kusina готовить-PASS мной ACC пища NOM кухня «Я приготовлю пищу на кухне» 252

(букв. «Кухня будет местом, где я приготовлю пищу») (27) Хилигайнон [Wolfenden 1971: 110] Basah-an ko sang libro ang bata niya читать-PASS мной ACC книга NOM ребенок ее «Я буду читать книгу ее ребенку». (букв. «Ее ребенок будет тем, кому я буду читать книгу») (28) Хилигайнон [Wolfenden 1971: 110] I-sulat mo sa pisara ang chalk PASS-писать тобой на доске NOM мел «Ты будешь писать мелом на доске» (букв. «Мел будет тем, чем ты будешь писать на доске») (29) Капампанган [Mirikitani 1971: 669] S-um-ulat ku-ng kuwento писать-ACT я-ACC рассказ «Я напишу рассказ» (30) Капампанган [Mirikitani 1971: 669] I-sulat ke ing kuwento PASS-писать мной.это NOM рассказ «Мной будет написан рассказ» (31) Капампанган [Mirikitani 1971: 669] Pan-yulat ke ing lapis INSTR-писать мной.это NOM карандаш «Я буду писать карандашом» (букв. «Карандаш будет тем, чем я буду писать») (32) Капампанган [Mirikitani 1971: 737] Mag- linis ku-ng kwarto para king kapatid ku-ng lalaki ACT-чистить я-ACC комната для DIR брат мой-LNK мужчина «Я уберу комнату для моего брата» (33) Капампанган [Mirikitani 1971: 737] I-pag-linis ke-ng kuwarto ing kapatid ku-ng lalaki PASS-BENEF-чистить мной.это-ACC комната NOM брат мой-LNK мужчина

«Я уберу комнату для моего брата» (букв. «Брат будет тем, для кого я уберу комнату») (34) Капампанган [Forman 1971: 117] I-sali me-ng baru i Kristi PASS-купить тобой-ACC платье NOM Кристи «Купи платье для Кристи» (букв. «Пусть Кристи будет той, кому ты купишь платье») 253

(35) Капампанган [Mirikitani 1972: 170] Mig-aral yang Ingles i Nena ACT.PF-изучать ACC английский NOM Нена «Нена учила английский» (36) Капампанган [Mirikitani 1972: 171] Pig-aral-an neng Nena ing Ingles PASS-учить-PASS AG Нена NOM английский «Нена учила английский» (букв. «Английский был изучаем Неной»).

Следующими своими чертами категория залога полностью согласуется с прагматической ориентированностью синтаксиса в ФЯ и поддерживает ее. Это, с одной стороны, развитость, если не сказать богатство, залоговой аффиксации в глаголах, особенно в той ее части, которая несколько условно трактуется как аффиксы пассивов. С другой стороны, это референциальные свойства служебных слов, аналитических ПП, важнейшего инструментария залоговых диатез (эти свойства мы уже упоминали). Взаимодействие этих факторов позволяет в принципе тематизировать любую семантическую роль из ролевой структуры обозначаемой ситуации, помещая ее в потенциально тематичную позицию, маркированную показателем номинативного падежа, где соответствующая именная группа становится определенно-референтной. Залоговые маркеры могут приписать именной группе в этой позиции такие, например, семантические роли, как агенс, пациенс, адресат, бенефициант, инструмент, местонахождение, причина и некоторые другие роли (частично это иллюстрируется приводимыми примерами). Таким образом, залог предстает как инструмент, в принципе предназначенный для осуществления прагматически обусловленных коммуникативных намерений говорящего, реализуемых с помощью коммуникативных (тема-рематических) структур. Однако в синтаксисе ФЯ обнаруживается контр-тенденция, негативная по своим потенциальным последствиям для прагматической ориентированности синтаксиса ФЯ. Суть ее такова: формальная доминация коммуникативных структур в синтаксисе ФЯ диктует противопоставленность показателя номинатива косвенным падежным показателям по референциальному признаку. Только показатель номинатива специализируется на некотором референциальном статусе ИГ. Как уже говорилось, это определенно-референтный статус, который указывает на потенциально тематичную позицию в предложе254

нии. Для косвенных ПП в общем случае нет ограничений на референциальный статус маркируемых ИГ. Контр-тенденция в залоговой системе ФЯ заключается в следующем: на косвенный падеж переносится свойство номинатива специализироваться на некотором референциальном статусе ИГ. Этот косвенный падеж – аккузатив, маркер прямого дополнения при глаголе в активном залоге. В отличие от номинатива, аккузатив специализируется на неопределенно-референтном или нереферентном статусе ИГ, кодирующей роль пациенса. В связи с кодированием пациенса создается референциальная оппозиция номинатива и аккузатива: определенный пациенс маркируется номинативом, неопределенный пациенс – аккузативом. Этот сдвиг происходит в интересах кодирования субъектно-объектных отношений. Он вовлекает референциальные свойства показателей номинатива и аккузатива в формирование двух разных залоговых диатез – активного залога и «пассивного» залога и закрепляет за этими структурами два разных вида информации о действии, осуществляемом агенсом обозначаемой ситуации (здесь и далее термины «пассивный» и «пассив» заключены в кавычки, поскольку этот залог в филиппинских языках существенно отличается по своим свойствам от канонического представления о пассиве – см. об этом, в частности, в конце статьи). При этом референциальные свойства показателя номинатива «отключаются» от кодирования тема-рематических отношений. В самом деле, определенный пациенс, независимо от того, тематичен он или нет, облигаторно помещается в номинативно маркированную позицию в «пассивном» залоге, поскольку для аккузативно маркированного дополнения пациенса в активном залоге определенно-референтный статус запрещен. Соответственно, в «пассивном» залоге показатель номинатива может маркировать не тему, а подлежащее, т.е. грамматический компонент собственно синтаксической структуры. Данное явление представляется симптоматичным с диахронической точки зрения. В нем проявляется тенденция, указывающая на направление эволюционного сдвига в том типе отношений между синтаксисом и лексиконом, который доминирует в настоящее время в ФЯ. Это сдвиг в направлении формирования собственно синтаксических, грамматических структур как формально отдельных от коммуникативных структур. Полная реализация этого сдвига влечет за собой очень существенные изменения в структуре лексикона, а 255

именно, формирование четко формально различимых функциональных классов слов, частей речи. Следует, однако, признать, что данная тенденция в разной мере представлена в разных языках. Вполне отчетливо она наблюдается, например, в тагальском языке. В языке себуано же, представляющем бисайскую группу языков, она, напротив, довольно неотчетлива. Так, характерно наличие в себуано специального косвенного падежного показателя ug, преимущественно служащего для маркировки нереферентного или неопределенно-референтного пациенса в активном залоге (см. пример (37)). Но наряду с ним есть косвенно-падежный показатель (например sa в примере (13)), для которого допустима и определенная референтность маркируемого дополнения, в том числе и дополнения, кодирующего роль определенно-референтного нетематичного пациенса. Это свидетельство запаса прочности прагматически ориентированного синтаксиса, а именно, прочности связей номинативного маркера с коммуникативными структурами как показателя тематичной синтаксической позиции, специализирующейся на определенной референтности и тематичности занимающей ее ИГ. (37)

Себуано [Shibatani 1988: 98] a. Ni-basa siya ug libro ACT.PF-читать он книга «Он прочел (какую-то) книгу». b. Gi-basa niya ang libro PASS.PF-книга им NOM книга «Книга (определенная) прочитана им».

* * * Прокомментируем кратко, почему именно семантическая роль пациенса сосредоточила на себе рассматриваемые синтаксические сдвиги. Фактически, мы обращаемся к ролевой выделенности агенса (актора), известной специалистам по ФЯ (см., например, [Шахтер 1982 (1977)]) некоторыми своими формально-синтаксическими проявлениями (не затрагиваемыми в данной работе). Пациенс – релятивная категория, предполагающая наличие в обозначаемой ситуации агенса, воздействующего на него. Поэтому информация о пациенсе – это косвенная информация и об агенсе, об осуществляемом им действии. Дополнительное распределение опре256

деленного и неопределенного пациенса между «пассивом» и активным залогом соответственно противопоставляет «пассив» и актив по видам информации о действии: (а) «пассив» сообщает о сосредоточении внимания и усилий агенса на определенном для него, индивидуализированном им прямом объекте действия (в семантических терминах – пациенсе); (б) активный залог с неопределенным пациенсом, кодируемым неопределенно-референтным или нереферентным дополнением, информирует о сосредоточении внимания и усилий агенса на данном роде/виде действия в отношении данного рода/вида объекта. В этом контексте принципиально важен для нас «пассивный» залог, используемый для кодировки в позиции подлежащего определенного пациенса независимо от его тематичности/нетематичности. Соответственно, это в первую очередь определенность с точки зрения агенса обозначаемой ситуации (хотя это может быть и с точки зрения говорящего, что необязательно). Принципиально важны те языковые средства, которые кодируют определенность пациенса с точки зрения агенса. Существенно, что для кодирования сосредоточенности внимания агенса на некоторой сущности, сознательно селектированной агенсом для воздействия на нее, используются те же языковые средства, которые обслуживают в принципе аналогичный ментальный процесс, а именно, прагматически обусловленную необходимость для говорящего обозначить тему высказывания, т.е. исходную, отправную точку высказывания, сознательно селектированную говорящим для передачи о ней информации, т.е. для осуществления самого высказывания. Таким образом, упоминавшаяся ролевая выделенность агенса, как представляется, имеет своей основой аналогию между говорящим и агенсом денотативной ситуации как двумя агенсами, сознательно действующими в своих соответствующих ситуациях, что позволяет выделять в семантической модели денотативной акциональной ситуации ее агентивно-прагматический параметр. Именно с этим прагматическим аспектом ролевой выделенности агенса можно связать рассмотренную нами тенденцию (вполне явную, например, в тагальском языке) переключения служебного инвентаря коммуникативных структур на кодирование субъектнообъектных отношений. У этого переключения можно усмотреть диахронический аспект, а именно потенциально деструктивную тенден257

цию в отношении прагматической ориентированности синтаксиса ФЯ. Однако для нас существенно, что в синхронии синтаксис ФЯ направляет внимание лингвиста на грамматически релевантную корреляцию между прагматикой говорящего (как участника речевой ситуации) и прагматическими установками агенса (как участника денотативной акциональной ситуации). Тем самым синтаксис ФЯ с особенной отчетливостью демонстрирует явление, известное лингвистике, но на наш взгляд, заслуживающее повышенного внимания при контенсивно-типологическом исследовании синтаксиса, в частности, синтаксиса ФЯ. Это явление – проекция ролевой структуры речевого акта (с центральной ролью в ней говорящего) в семантическую модель денотативной акциональной ситуации (с центральной ролью в ней агенса). Эту проекцию делают особенно отчетливой обсуждавшиеся выше свойства служебных средств синтаксиса ФЯ (выявляемые при интегрально-типологическом подходе к грамматическому строю ФЯ, в частности, при изучении согласованности свойств синтаксиса и лексикона). Следствием этих типологических особенностей является зависимость средств и способов кодирования прагматических установок агенса от средств и способов кодирования речевой прагматики говорящего. Варьирующая (по языкам) степень этой зависимости может быть одним из градуирующих параметров контенсивно-типологической оценки синтаксиса языка. Таким образом, несколько проясняется поставленный в начале данной работы вопрос о сущностной связи между интегральной (холистической) типологией и контенсивной синтаксической типологией. Понятие проекции ролевой структуры речевого акта в семантическую модель денотативной акциональной ситуации предстает как важное связующее звено между данными типологическими подходами и одновременно как инструмент контенсивно-типологического исследования синтаксиса (см., например, в этой связи [Бехерт 1982: 421], а также [Кибрик 1992: 184-185]). В заключение выскажем несколько кратких замечаний о совмещении черт эргативности и аккузативности в синтаксическом строе ФЯ. Тем самым мы обращаемся к традиционным для контенсивной типологии понятиям и одновременно – к обсуждаемому в литературе вопросу о смешанной типологической характеристике синтаксиса ФЯ (см. в этой связи, например, [Shibatani 1988]). 258

Прежде всего существенным следствием облигаторности кодирования определенно-референтного пациенса в номинативно маркированной (с помощью маркера номинатива), потенциально тематичной позиции является высокая частотность так называемого прямообъектного (или «прямого») «пассива» в текстах на ФЯ. Статистика существенно возрастает с учетом всех других «пассивов», имеющихся в ФЯ. Такая статистика – важный аргумент в пользу идеи эргативности ФЯ для сторонников этой идеи (см., например, [Shibatani 1988: 95-96]). Еще одно существенное сходство ФЯ с эргативными языками связано с неопущением дополнения агенса в «пассивных» конструкциях, т.е. с неэлиминацией дополнения со значением агенса, предполагаемой нормами канонического пассива. Напротив, важным отличием от языков эргативного строя является вполне нормальное для переходных глаголов в ФЯ кодирование нереферентного или неопределенно-референтного пациенса аккузативно маркированным дополнением в конструкциях активного залога. Мы ограничимся в данной работе этими замечаниями, памятуя о том, что упомянутое выше понятие проекции ролевой структуры речевого акта в семантическую модель денотативной акциональной ситуации может послужить полезным инструментом контенсивно-типологического изучения синтаксиса ФЯ. Важным аспектом этого исследования может быть оценка степени зависимости средств и способов кодирования прагматических установок агенса (при осуществлении обозначаемого действия) от средств и способов кодирования прагматических установок говорящего (при осуществлении речевого акта). Обозначения ИГ ПП ФЯ AG ACC ACT DAT DEM DIR GEN

– – – – – – – – – –

именная группа падежный показатель филиппинские языки агенс аккузатив активный залог датив демонстратив дирекционалис генитив

FUT IMPF INSTR LNK LOC NOM PASS PAT PF PL 259

– – – – – – – – – –

будущее время имперфектив инструменталис атрибутивная связка локатив номинатив пассивный залог пациенс перфектив множественное число

Литература Бехерт И. Эргативность как исходный пункт изучения прагматической основы грамматических категорий // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XI. – М.: Прогресс, 1982. – С. 411-431. Кибрик А.Е. Очерки по общим и прикладным вопросам языкознания. – М.: Изд-во Московского Ун-та, 1992. Кинэн Э. К универсальному определению подлежащего // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XI. – М.: Прогресс, 1982. – С. 236-276 [Пер. с англ.: Keenan E. Towards a universal definition of “subject”// Ch.N. Li (ed.). Subject and Topic. – New York – London: Academic Press, 1976]. Климов Г. А. Принципы контенсивной типологии. – М.: Наука, 1983. Климов Г. А. Интегральная типология vs. парциальная типология // Preprints of the plenary session papers. XIVth International Congress of Linguists. – Berlin, 1987. – С. 233–249. Ли Ч., Томпсон С. Подлежащее и топик: новая типология языка // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XI. – М.: Прогресс, 1982. – С. 193-235 [Пер. с англ.: Li Ch.N., Thompson S.A. Subject and topic: a new typology of language // Ch.N. Li (ed.). Subject and topic. – New York – London: Academic Press, 1976. – P. 457-489]. Нунэн М. О подлежащих и топиках // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XI. – М.: Прогресс, 1982. – С. 356-375. [Пер. с англ.: Noonan M. On subjects and topics // Proceedings of the Third Annual Meeting of Berkeley Linguistic Society. – Berkeley (Cal.), 1976]. Шахтер П. Ролевые и референциальные свойства подлежащих // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XI. – М.: Прогресс, 1982. – С. 317–355 [Пер. с англ.: Schachter P. Reference-related and role-related properties of subjects // P.Cole and J.M. Sadock (eds.) Syntax and Semantics 8: Grammatical relations. – New York: Academic Press, 1977. – P. 279–306]. Шкарбан Л.И. Грамматический строй тагальского языка. – М.: Восточная литература РАН, 1995. Benton R.A. Pangasinan reference grammar. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1971(a). Benton R.A. Spoken Pangasinan. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1971(b). Bunye M.V.R., Yap E.P. Cebuano grammar notes. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1971. Bloomfield L. Tagalog texts with grammatical analysis / University of Illinois Studies in Language and Literature 3 (3-4). – Urbana (Ill.): Univ. of Illinois, 1917. Comrie B. Holistic versus partial typologies // Preprints of the plenary session papers. XIVth International Congress of Linguists. – Berlin, 1987. – P. 213-232. Constantino E. Ilokano reference grammar. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1971(a). 260

Constantino E. Ilokano dictionary. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1971(b) Dahl O.Ch. Focus in Malagasy and Proto-Austronesian // P. Geraghty et al. (eds.). FOCAL I: Papers from the Fourth International conference on Austronesian linguistics. – Canberra: Pacific Linguistics (C-93), 1986. – P. 21-42. De Guzman V.P. The subject of Tagalog identificational sentences // B.F. Elson (ed.). Language in global perspective. – Dallas (Tex.): Summer Institute of Linguistics, 1986. – P. 347-362. DeWolf Ch.M. Voice in Austronesian languages of Philippine type: passive, ergative or neither? // M.Shibatani (ed.). Passive and voice. – Amsterdam: John Benjamins, 1988. – P. 143-193. Forman M.L. Kapampangan grammar notes. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1971. Gil D. Syntactic categories in Tagalog // Pan-Asiatic Linguistics: Proceedings of the Third International symposium on language and linguistics. Vol. 3. – Bangkok: Chulalongkorn University, 1993. – P. 1136-1150. Himmelmann N.P. The Philippine challenge to Universal Grammar. Arbeitspapier № 15 (Neue Folge). – Köln: Institut für Sprachwissenschaft, 1991. Himmelmann N.P. Voice in western Austronesian: an update // F. Wouk and M. Ross (eds.). The history and typology of western Austronesian voice systems. – Canberra: Pacific Linguistics, 2002. – P. 7-16. Kroeger P.R. Phrase structure and grammatical relations in Tagalog. – Stanford (Cal.): CSLI Publications, 1993. Linguistic typology. Vol. 1, № 1, 1997. McFarland C.D. A provisional classification of Tagalog verbs. – Tokyo: Institute for the Studies of Languages and Cultures of Asia and Africa, 1976. McKaughan H.P. The inflection and syntax of Maranao Verb. – Manila: Institute of National Language, 1958. McKaughan H.P. Subject versus topic // A.B. Gonzalez (ed.). Parangal kay Cecilio Lopez. – Quezon City: Linguistic Society of the Philippines, 1973. – P. 206-213. Mirikitani L.T. Speaking Kapampangan. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1971. Mirikitani L.T. Kapampangan syntax. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1972. Naylor P.B. On the semantics of reduplication // P. Geraghty et al. (eds.). FOCAL I: Papers from the Fourth International conference on Austronesian linguistics. – Canberra: Pacific Linguistics (C-93), 1986. – P. 175-185. Sagisag {Символ}. № 6, 1976. Schachter P. The subject in Philippine languages: topic, actor, actor-topic, or none of the above // Ch.N. Li (ed.). Subject and topic. – New York – London: Academic Press, 1976. – P. 493-518. 261

Schachter P. Tagalog // B. Comrie (ed.). The world’s major languages. – London: Croom Helm, 1987. – P. 936-958. Schachter P., Otanez F. Tagalog reference grammar. – Berkeley – Los Angeles: University of California Press, 1972. Shibatani M. Voice in Philippine languages // M. Shibatani (ed.). Passive and voice. – Amsterdam: John Benjamins, 1988. – P. 85-142. Shkarban L.I. Towards integral typological evaluation of Western Austronesian languages // T.V. Dorofeeva et al. (eds.). Индонезийский и малайский мир во втором тысячелетии: Основные вехи развития / Indonesia and Malay world in the second millenium: milestones of development / Dunia Melayu dan Indonesia pada alaf kedua: tonggak-tonggak perkembangan. Доклады участников 11-го Европейского коллоквиума по индонезийским и малайским исследованиям. Москва, 29 июня – 1 июля 1999 г. – М.: Гуманитарий, 2000. – С. 251-258. Shkarban L.I. Morphological aspects of parts-of-speech typology // Н.Ф. Алиева и др. (ред.). Малайско-полинезийские исследования. Вып. XVI. – М.: Гуманитарий, 2004. – С. 314-322. Wolfenden E.P. Hiligaynon reference grammar. – Honolulu: University of Hawaii Press, 1971. Wolff J.U. Beginning Cebuano. Part II. – New Haven – London: Yale University Press, 1967. Wolff J.U. A dictionary of Cebuano Visayan. – Ithaca: Cornell University Southeast Asia Program and Linguistic Society of the Philippines, 1972. Wolff J.U., Centeno M.T.C., Rau D.-H.V. Pilipino through self-instruction. – Ithaca: Cornell University Southeast Asia Program, 1991.

262

2. Исследования языков Азии и Африки в их современном состоянии: фонетика

Концевич Л.Р. (ИВ РАН, Москва)

Фонетические основы транскрипции. Звуки современного корейского языка (краткое описание фонемного состава) Kontsevich L.R.

The phonetic basis for transcription. Sounds of contemporary Korean (a short description of the inventory of phonemes) The paper describes the sounds of modern literary Korean, based on the author’s many years of linguistic research on the Russian transcription of Korean words. The description covers general pecularities of the Korean consonant and vowel phonemes and allophones, as well as their brief articulatory, acoustic, and phonological characteristics. The description can be used as additional material for the university course of Korean phonetics.

Звуковой состав современного корейского языка отличается разнообразием и своей спецификой. В нем 40 основных звуков (фонем): 19 согласных и 21 гласный. Описание его важно при разработке русской транскрипции корейских слов. А. Согласные 1. Некоторые фонетические и фонологические особенности корейских согласных 1. Согласные в корейском языке не могут выступать самостоятельно, как, например, в русском к, в, с в виде предлогов. Они встречаются только в сочетании с гласными, находясь или до, или 263

после них или же обрамляя их с обеих сторон. Таким образом, согласные в корейском языке образуют контур слога (слова) с гласным ядром. Возможные случаи нахождения согласных в слоге: а) CV, б) VC, в) CVC, где С – consonant, согласный (простой или составной), V – vowel, гласный (монофтонг или дифтонгоид). 2. Для корейского характерна невозможность стечения согласных в начале слова типа русских стр, вздр, сфб, пск и др. Однако в прошлом корейский язык обладал этой возможностью в большей степени: были сложные начальные взрывные и щелевые типа ㅴ *ПСК, ㅵ *ПСТ, ㅺ *СК/ КК и др. (звездочкой помечаются реконструированные или вышедшие из употребления формы знаков). 3. Относительно редко употребляются сочетания согласных на стыке слогов и слов (сандхи), а также в конце слога. Число возможных сочетаний согласных в конце слога едва превышает десяток (подробно об этом см. ниже). Причем подавляющая часть этих сочетаний включает в качестве обязательного компонента сонорный согласный (ㄹ Р/Л’, ㄴ Н), реже ㅅ С. В середине слова могут сочетаться не более двух согласных. Если в конце первого слога два согласных, то один из них перед согласным следующего слога не произносится (орфогр. ПАЛК.ТА → ПАКТА «светлый», орфогр. КАПС.КВА → КАПКВА «цена и…») и кроме того происходит ассимиляция (уподобление) (орфогр. ПАЛК.НЫН → ПАНЪНЫН «светлый (атрибут. форма)», орфогр. КАПС.МАН → КАММАН «цена и…»). Изменения согласных в середине и конце слова представлены в табл. 2. 4. Особенностью корейского консонантизма является и богатство смычно-взрывных и аффрикат (11 из 19 фонем), но щелевыми (3 фонемы) корейский язык крайне беден. 5. В отличие от русского языка в корейском различие согласных звуков проходит по другим признакам. Если в русском согласные противопоставляются как звонкие и глухие (Б – П, Д – Т, Г – К, З – С, В – Ф и др.) и как твердые (веляризованные) перед А, О, У, Ы, Э и мягкие (палатализованные) перед И и «йотированными» гласными Я, Ё, Ю, Е (П – П′, Б – Б′, С – С′, З – З′ и др.), то в корейском выделяются три ряда согласных – слабые (lenis) глухие непридыхательные (К, Т, П, Ч и др.), глухие придыхательные (aspiratae) (КХ, ТХ, ПХ, ЧХ) и сильные (fortis) глухие (сильные, напряженные, по внешнему виду геминированные) (КК, ТТ, ПП, ЧЧ, СС). 264

6. По нашим наблюдениям, а также в исследованиях ряда авторитетных корейских фонетистов слабые непридыхательные согласные (смычно-взрывные и аффрикаты) фактически звучат как полузвонкие непридыхательные, или звонкие неполного образования, т.е. имеют глухой затвор и звонкий отвор артикуляции при переходе к гласному. Например, корейский согласный, передаваемый буквой ㅂ, в начале слова произносится Пб [pb/ b̬], т.е. начало этого звука сходно с П, а конец – с Б. Е.Д. Поливанов применительно к китайскому называл такие взрывные непридыхательные полузвонкими и определял их через формулу p + b. Однако русские воспринимают эти звуки как глухие. В русской и латинской транскрипциях (кроме предлагаемых корейцами) сложилась традиция обозначать корейские ㄱ, ㄷ, ㅂ, ㅈ буквами для глухих согласных, т.е. К, Т, П, Ч, или K, T, P, CH в латинице. В позиции между гласными они переходят в полнозвонкие Г, Д, Б, ДЖ или G, D, B, J, хотя и обозначаются теми же корейскими буквами. В ряде транскрипций, разработанных корейскими лингвистами, эти же звуки передаются латинскими звонкими. Та же картина наблюдается и в корейских транскрипциях иностранных слов из западноевропейских языков, в том числе и из русского. Например, русские Г, Д, Б или английские G, D, B передаются корейскими буквами ㄱ, ㄷ, ㅂ, а соответствующие глухие корейскими буквами для придыхательных (ㅋ, ㅌ, ㅍ). 7. Отсутствие различения Л и Р в начале слова в «стандартном языке» (пхёджунмаль) Республики Корея и неупотребительность сонорных плавных Л и Р в этой позиции могут быть объяснены тем, что в корейском языке принципиально не различаются звуки Р и Л', которые являются вариантами одной и той же фонемы Р/Л', передающейся на письме одной буквой ㄹ. Звучание Р, одноударного, недрожащего сонанта (в отличие от русского дрожащего Р), допускается только в позиции между гласными; в конце же слога и перед согласным следующего слога (кроме Н, НЪ и Л') он произносится как боковой Л средней мягкости (акустически ближе к русскому ЛЬ). Поэтому эту фонему называют «двуликой». 8. В корейском языке фонематически также различаются два сонорных носовых смычных – переднеязычный Н (как русский Н в слове надо) и заднеязычный НЪ (в фонетической транскрипции [ŋ], типа английского NG в слове song). 265

9. Корейский гортанный согласный Х очень слабый, в отличие от русского густого твердого Х. 10. В конце слога могут быть сочетания из двух согласных, которые произносятся, если за ними следует гласный; если после них стоит согласный, то реализуется только один из конечнослоговых согласных; например: орфогр. КАПС «цена» – КАП (словарная форма), КАПСИ (именит. падеж), КАММАН (с ограничит. частицей); орфогр. ПАЛК.ТА «1) светлый; 2) рассветать» – ПАКТА, ПАЛ'ГЫН (атрибут. форма), ПАЛ'КХИДА «освещать». 11. Многие согласные фонемы (смыслоразличительные звуки) в корейском языке могут быть представлены разными вариантами в зависимости от их положения в слоге/слове и от фонетического окружения. Основным вариантом согласных фонем считается их звучание в начале слова перед гласным; в середине же слова после согласного или перед согласным, между гласными и в конце слова перед паузой, как правило, выступают позиционные варианты фонем (аллофоны). Однако все эти разновидности согласных звуков не имеют фонематического (смыслоразличительного) значения в корейском языке. Укажем лишь наиболее типичные варианты корейских согласных фонем (они частично уже упоминались): 1) В корейском языке начальнослоговые слабые глухие согласные могут становиться звонкими между гласными или после сонорных Н, НЪ и латерального Л'. 2) В конце слога перед глухим согласным и в абсолютном конце слова взрывные, фрикативный С и аффрикаты звучат как глухие имплозивные (П, Т, К), т.е. только с первой фазой артикуляции – приступом (экскурсией), без выдержки и отступа (рекурсии), как в русских словах [пʌт/тронъм] «под троном», [път/твʌим] «под твоим». Таким образом, противопоставления придыхательные и сильные, смычные – аффрикаты и щелевые в этой позиции утрачиваются. 3) Почти все согласные, находясь перед узкими гласными – И, дифтонгоидами с начальным «полугласным» Й, а также Ö/ВЕ и Ӱ/ВИ, смягчаются (палатализуются), не образовывая, однако, пар твердых и мягких согласных, как в русском языке. В корейском языке смягчение является результатом влияния соответствующих гласных на предшествующий согласный. 266

12. На стыке двух рядом находящихся слогов внутри слова происходят разнообразные ассимиляции (уподобления) и реже диссимиляции (расподобления) одних согласных другим; например: орфогр. ТОК.РИП читается ТОНЪНИП «независимость», орфогр. ПŎП.РЮЛ' – ПŎМНЮЛ' «закон» и др. (Изменения согласных в середине слова в данной статье подробно не рассматриваются. Их перечень дан в табл. 2, а также при описании отдельных согласных.) 13. Нормированное произношение звуков несколько различается в литературных языках Севера и Юга Кореи. В качестве наиболее яркого примера можно привести звучание буквы ㄹ в начале слога. По правилам орфоэпии, принятым в КНДР, искусственно внедряется ее произношение Р перед любым гласным: 리 론 #РИРОН «теория», 로동 #РОДОНЪ «труд» (знаком # здесь и далее помечена ханмунная лексика, т.е. слова, образующиеся из китайских корней и имеющие иероглифическое написание). В отличие от этого в Республике Корея следуют правилам орфоэпии (и орфографии), заложенным еще в 1933 г., т.е. ㄹ не пишется и не читается перед И и дифтонгоидами с начальным неслоговым Й, перед остальными же гласными пишется и звучит как Н: 이론 #ИРОН, 노동 #НОДОНЪ. 14. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и диалектные вариации звуков. Например, для ряда северных диалектов характерно «цокающее» произношение аффрикат (Ч, ЧХ как Ц, ЦХ), превращение щелевого С в шипящий Ш (иногда мягкий С'), замена Л' в конце слога на Р, смешение гласных Э и Е и т.д. Во многих диалектах, кроме, может быть, только центрального (пров. Кёнги), да и то главным образом в языке старшего поколения, различие долгих и кратких гласных исчезло. Учитывать такого рода различия в практической транскрипции нет необходимости.

2. Классификация согласных корейского языка При описании согласных, равно как и гласных, важно хотя бы в общих чертах охарактеризовать акустическую, артикуляторную (физиологическую) и лингвистическую стороны звуков, а также их отображение в национальной письме. Корейские согласные, как и в других языках, различаются по месту артикуляции и способу (типу) артикуляции, по уровню шума, а также по другим признакам. 267

По месту основной артикуляции, т.е. по месту смычки или щели двух органов произношения на пути струи воздуха, в корейском языке согласные делятся две большие группы – по пассивному органу и по активному органу. Главными являются активные органы и во вторую очередь учитываются пассивные органы По пассивному органу корейские согласные подразделяются на: губно-губные (П [p], ПХ [ph], ПП [p’], М [m]), альвеолярные (зазубные) (Т [t], ТХ [th], ТТ [t’], С [s], СС [s’], Н [n], Л' [l] или Р [ɾ]), переднетвердонёбные (палатальные) (Ч [ʧ], ЧХ [ʧh], ЧЧ [ʧ’]), переднемягконёбные (велярные) (К [k], КХ [kh], КК [k’], НЪ [ŋ]) и заднемягконёбные (Х [h]). По активному речевому органу им соответствуют: губные (П [p], ПХ [ph], ПП [p’], М [m], Ў/В [w]), переднеязычные (Т [t], ТХ [th], ТТ [t’], С [s], СС [s’], Н [n], Л' [l] или Р [ɾ], Ч [ʧ], ЧХ [ʧh], ЧЧ [ʧ’]), среднеязычные (Й [y]), заднеязычные (К [k], КХ [kh], КК [k’], НЪ [ŋ] ) и гортанные (Х [h]). По способу артикуляции, т.е. по роду преграды в полости рта при прохождении воздуха при образовании звука, среди корейских согласных различаются: смычные, или смычно-взрывные, или взрывные, с образованием затвора и его последующим взрывом (П [p], ПХ [ph], ПП [p’], Т [t], ТХ [th], ТТ [t’], К [k], КХ [kh], КК [k’]), щелевые (фрикативные), с образованием щели (С [s], СС [s’], Х [h]), смычно-щелевые (аффрикаты или слитные), состоящие из двух компонентов: взрывного и фрикативного элементов, сливающихся в одном и том же месте основной артикуляции (Ч [ʧ], ЧХ [ʧh], ЧЧ [ʧ’]), и смешанные щелевые. Последние по месту щели подразделяются на боковые (латеральные, являющиеся переднеязычными, при которых кончик языка прикасается к верхним зубам или альвеолам, а края языка опускаются, так что щели образуются по бокам, по которым идет воздушная струя, создавая слабый шум трения) и дрожащие (вибранты). В корейском к боковым относится Л' [l], к дрожащим – Р ([ɾ] или [r]), который является одноударным, в отличие от русского раскатистого Р. Боковые и дрожащие объединяются в плавные. Носовыми сонорными (при которых воздух выходит не через ротовую полость, а через нос) в корейском языке могут быть только смычные (М [m], Н [n], НЪ [ŋ]). Согласные звуки акустически в зависимости от степени участия шума (т.е. по наличию или отсутствию голоса гортани) воспринимаются либо как сонорные (звучные, в которых голос или тон преобладает над шумом), либо как шумные. К сонорным относятся 268

смычные носовые (М [m], Н [n], НЪ [ŋ]), дрожащий (Р [r], одноударный[ɾ] в корейском) и плавный (Л' [l] средней мягкости в корейском). По степени силы воздушной струи они находятся между шумными согласными и гласными. К шумным принадлежат все остальные категории согласных, причем при произношении шумных глухих голос отсутствует, т.е. доминирует шум (слабые глухие, глухие придыхательные и сильные), а у шумных звонких голос присоединяется к шуму (звонкие варианты слабых глухих фонем в положении между гласными – Б [b], Д [d], Г [g], ДЖ [ʤ]). Корейские сильные согласные из-за того, что последующий гласный звучит энергичнее и начинается более внезапно, чем в позиции после слабых и придыхательных, иногда производит акустическое впечатление звонких, но экспериментально это не подтверждается. Отличительной чертой корейских согласных фонем является их деление по типу экспирации (силе выдоха) на чистые, или непридыхательные (П [p], Т [t], К [k], С [s], Ч [ʧ], М [m], Н [n], НЪ [ŋ], Л'/Р [l/ɾ]), и придыхательные, или аспирированные (ПХ [ph], ТХ [th], КХ [kh], ЧХ [ʧh]). Придыхание, т.е. артикуляция голосовых связок гортани, при которой они остаются раздвинутыми и выходящий воздух производит лишь легкий шум «дыхания», может сопровождать артикуляцию согласного, образуя придыхательные звуки. В корейском языке густое придыхание. Деление согласных по участию голосовых связок на глухие (П [p], Т [t], К [k], С [s], Ч [ʧ], Х [h]; к глухим принадлежат и корейские придыхательные ПХ [ph], ТХ [th], КХ [kh], ЧХ [ʧh], и сильные ПП [p’], ТТ [t’], КК [k’], СС [s’], ЧЧ [ʧ’]) и звонкие (варианты соответствующих глухих слабых фонем – Б [b], Д [d], Г [g], ДЖ [ʤ], М [m], Н [n], НЪ [ŋ], Л'/Р [l/ɾ]), хотя и существует в корейском языке, но не имеет смыслоразличительной функции, как в русском языке. По степени напряженности артикулирующих органов корейские шумные согласные подразделяются на слабые (ненапряженные, lenis, или, по их обозначению на письме, негеминированные) (П [p], Т [t], К [k], С [s], Ч [ʧ]) и сильные (напряженные, интенсивные, эмфатические, fortis, или, по их обозначению на письме, геминированные, удвоенные) (ПП [p’], ТТ [t’], КК [k’], СС [s’], ЧЧ [ʧ’]). К фонетической характеристике корейских сильных согласных звуков не совсем подходит название «геминированные» (т.е. долгие, удвоенные), потому что под этим термином понимаются два рядом стоящих 269

одинаковых согласных звука (например, в рус. «ванна», «касса»), при артикуляции которых затвор или щель вдвое дольше, чем при неудвоенных согласных, но в то же время между ними, посреди долгого согласного, проходит слогораздел. Корейские сильные согласные, хотя и долгие, реализуются как «односогласные» с сильным напряжением органов артикуляции, обычно без слоговой границы между ними (последняя может быть только как результат ассимиляции согласных на стыке слогов). Термин «геминированные» («удвоенные») применим лишь к письменному обозначению этих звуков посредством сочетания двух одинаковых букв (ㄱ+ㄱ = ㄲ и др.) По участию носовой полости в образовании звука, т.е. по признаку открытия прохода в полость носа, согласные различаются ртовые и носовые (назальные). К носовым принадлежат корейские сонорные смычные М [m], Н [n], НЪ [ŋ]. Остальные согласные ртовые. По характеру смычки корейские смычно-взрывные, аффрикаты и щелевые в абсолютном конце слова или перед глухими согласными становятся имплозивными, т.е. звуками с краткой выдержкой смычки без взрыва; например: П [p], ПХ [ph], ПП [p’] → П [p / p┘], Т [t], ТХ [th], ТТ [t’], С [s], СС [s’], Ч [ʧ], ЧХ [ʧh], ЧЧ [ʧ’] → Т [t / t┘]; К [k], КХ [kh], КК [k’] → К [k / k┘]. Некоторые фонетисты склонны относить к имплозивным и все сонорные, т.е. М → м [m / m┘], Н → н [n / n┘], НЪ → нъ [ŋ / ŋ┘], Л' → Л' [l / l┘]; например: ПАМ → ПАм «ночь», СОН → СОн «рука», #КАНЪ → КАнъ «река», МАЛ' → МАЛ' «слово; язык». Однако в реальном произношении существенна имплозия только смычно-взрывных. По дополнительному к основной артикуляции подъему средней (при мягких) или задней (при твердых) части языка к твердому нёбу, что резко повышает или понижает характерный тон и шум, согласные бывают мягкие (палатализованные) и твердые (непалатализованные). В корейском языке это различие не выполняет смыслоразличительной функции, как в русском языке (ср. в – в', л – л', с – с' и т.д.). Лишь несколько корейских согласных имеют смягченные (палатализованные) варианты фонем, например Н [n] и С [s] перед i-образными дифтонгоидами и i – Н' [ɲ], С'/Ш' [ʃ] и др. По округлению губ различаются нелабиализованные (неогубленные) и лабиализованные (огубленные) согласные звуки. При артикуляции последних губы округляются и выдвигаются вперед. В корейском языке лабиализованные согласные встречаются только пе270

ред губными гласными типа Ö/ВЕ и дифтонгоидами с неслоговым В/Ў (например: Т°ВЕДА «становиться», К°ВА «и», #К°ВЕР°ВЕ «марионетка» и др.) и никогда не бывают в независимом положении. Поэтому они, как и палатализованные, являются лишь оттенками (вариантами) соответствующих нелабилизованных. По характеру соединения (примыкания) согласных с последующим гласным корейские согласные делятся на три категории: а) слабые глухие непридыхательные характеризуются свободным (постепенным) примыканием к гласному; б) глухие придыхательные имеют продолжительный переход между открытием смычки и началом гласного, что можно назвать очень свободным (модифицированным) примыканием; в) сильные глухие отличаются от остальных самым тесным примыканием к последующему гласному, который звучит сильнее, чем после других согласных). В плане гоморганных звуков, образуемых действием одного и того же органа артикуляции, сочетания корейских слабых согласных с гласными могут быть трех видов: 1) гоморганная палатализация согласного возникает в области твердого нёба, где образуется и гласный И, т.е. С', который звучит как дорсальный шипящий с выгнутой спинкой языка – С' [ş] / Ш' [ʃ] (его иногда неправильно транскрибируют как Щ), а также Т' и Ч, которые в сочетании с И произносятся как палатализованная (мягкая) среднеязычная аффриката Ч' [ʧ']; 2) гоморганная аспирация согласного появляется после А в месте наибольшего сужения прохода под задним нёбом, где находится артикуляция А и возникает незначительная аспирация, т.е. С + А → СхА, С + О → СхО; причем эта аспирация паразитического (переходного, случайного) характера. Эти явления, естественно, не имеют фонематического значения, и ими обычно пренебрегают в практической транскрипции. 3. Описание корейских согласных ВЗРЫВНЫЕ Взрывные слабые глухие (фактически полузвонкие, при артикуляции которых голосовые связки начинают вибрировать лишь в момент взрыва и которые русскими воспринимаются как ослабленные глухие): 271

К [k] – заднеязычный смычно-взрывной слабый глухой непридыхательный. При его артикуляции задняя часть спинки языка поднимается к мягкому нёбу и производит смычку, образуя затем слабый взрыв; органы произношения не напряжены. Корейский согласный более задний и менее напряженный, чем близкий к нему русский К. Встречается в начале слова перед гласным и после глухих согласных; например: #КАНЪ «река», КОТ «место»; #ИПКУ «вход». Обозначается первой буквой корейского алфавита ㄱ (ее название – 기역). Его варианты (разновидности) в зависимости от положения в слове, не имеющие фонематического значения: а) звонкий Г [g] в середине слова между гласными или после сонорных Н, М, НЪ; например: НУГУ «кто», КАМГИ «простуда; грипп», НАЛ'ГЭ «крылья», #ХАНГУК «Корея (Южная)»; б) глухой имплозивный К k [ ] в конце отдельного слога или слова, а также перед глухим согласным; например: СО:К «нутро; внутри (послелог)», КУКСУ «куксу (корейская лапша)»; в) глухой сильный вариант, совпадающий с сильной фонемой КК, после глухих и ряда случаев с Л' (в ханмунной лексике); например: КОТККОСЕ «всюду», #МУЛ'ККА «цена».

Т [t] – переднеязычный смычно-взрывной слабый непридыхательный глухой. При его произнесении кончик языка касается альвеол и затем происходит размыкание в виде слабого взрыва; органы артикуляции не напряжены. В отличие от этого корейского согласного в русском Т происходит полное смыкание передней части спинки языка с верхними зубами, после чего следует взрыв. Встречается в начале слова перед гласным и после глухих согласных; например: ТАЛ' «луна, месяц», ТОЛ' «камень», КУКТО «столица». Обозначается третьей буквой корейского алфавита ㄷ (ее название – 디귿). Его варианты (разновидности) в зависимости от положения в слове, не имеющие фонематического значения: а) звонкий Д [d] той же артикуляции в середине слова между гласными или после сонорных Н, М, НЪ; например: ПАДА «море», КАДА «идти», АДЫЛ' «сын», #ПХОДО «виноград», #ПАНДЭ «противоположность; против»; б) глухой имплозивный Т [ t ] в конце отдельного слога или слова, а также перед глухим согласным; например: МОТ «1. гвоздь; 2. не мочь (частица отрицания)», ОТ (орфогр. ОС) «одежда», ПАТТТА «получить», КŎТТТА «идти (пешком)», МУТЧХИДА «намазывать»; в) глухой сильный вариант, совпа272

дающий с сильной фонемой ТТ, после глухих и ряда случаев с Л’ (в ханмунной лексике); например: ИТТТА → ИТТА «быть, находиться», #ПУЛ′ТТО «буддизм».

П [p] – губно-губной смычно-взрывной слабый непридыхательный. При его произнесении губы не напряжены и размыкание происходит в виде слабого взрыва; органы артикуляции не напряжены. В отличие от этого корейского согласного при произнесении русского П губы плотно сжаты, после чего следует энергичное размыкание смычки в виде взрыва. Встречается в начале слова перед гласным и после глухих согласных; например: ПАК «Пак (фамилия)», ПАМ «1. ночь; 2. каштан (плод)». Обозначается шестой буквой корейского алфавита ㅂ (ее название – 비읍). Его варианты (разновидности) в зависимости от положения в слове, не имеющие фонематического значения: а) звонкий Б [b] в середине слова между гласными или после сонорных Н, М, НЪ; например: ПАБО «дурак», САМБЭК «триста»; б) глухой имплозивный П [ p ] в конце отдельного слога или слова, а также перед глухим согласным; например: ПАП «вареный рис; еда», СУП (орфогр. СУПХ) «лес»; в) глухой сильный вариант, совпадающий с сильной фонемой ПП, после глухих и ряда случаев с Л' (в сложносоставных словах) и после сонорных Н, М, НЪ (в ханмунных словах); например: ПАЛ'ППЙŎНЪ «заболевание ног», САЛ'ППАРАМ «пронизывающий ветер (весенний)», #МУНППŎП «грамматика»; г) будучи в конце основы глагола или прилагательного, переходит перед гласным А или Ŏ в полугласный Ў [w], т.е. превращается в начальный неслоговой элемент дифтонгоидов ЎА и ЎŎ; например: ТОЎА (от орфогр. ТОП.ТА) «помогал и … (соединит. форма)», НУЎŎ (от орфогр. НУП.ТА) «лег и … (соединит. форма)».

Взрывные придыхательные (аспирированные) глухие (образуемые той же артикуляцией, что и соответствующие слабые, но произносимые с сильным придыханием; им свойственно очень свободное примыкание к следующему гласному, который они часто оглушают). КХ [kh] – заднеязычный смычно-взрывной глухой придыхательный в начале слова и внутри слова между гласными и после со273

гласных; например: КХЫДА «большой», КХО «нос», НОКХО (орфогр. НОХ.КО) «кладет», НУНКХО «глаза и нос». Обозначается одиннадцатой буквой корейского алфавита ㅋ (ее название – 키읔). Его вариант (разновидность) – глухой имплозивный К [ k ] в конце отдельного слога или слова, а также перед глухим согласным; например: ПУŎК «кухня», ПУŎККАН «кухня (помещение)».

ТХ [th]– переднеязычный смычно-взрывной глухой придыхательный в начале слова и внутри слова между гласными и после согласных; например: ТХА:Л′ «маска», НОТХА (орфогр. НОХ.ТА) «класть», СŎКТХАН «каменный уголь», #КОНЪТХОНЪ «общий», #МОГЁКТХАНЪ «баня». Обозначается двенадцатой буквой корейского алфавита ㅌ (ее название – 티읕). Его вариант (разновидность) глухой имплозивный Т [ t ] в конце отдельного слога или слова, а также перед глухим согласным, который усиливается; например: КЙŎТ «возле», ПАТ «поле», ПАТККАРИ «пахота», МИТППАДАК «дно, днище».

ПХ [ph] – губно-губной смычно-взрывной глухой придыхательный в начале слова и внутри слова между гласными и после согласных; например: ПХА «лук», ПХУЛ' «трава», НОПХИ «1. высоко; 2. высота», #КАНПХАН «вывеска». Обозначается тринадцатой буквой корейского алфавита ㅍ (ее название – 피읖). Его вариант (разновидность) – глухой имплозивный П [ p ] в конце отдельного слога или слова, а также перед глухим согласным; например: ЧИП «солома», АПССŎ «ранее; заранее».

Взрывные сильные (напряженные, по написанию называемые также геминированными, т.е. удвоенными) глухие (образуемые более интенсивной артикуляцией, чем соответствующие слабые, т.е. произносимые с напряжением органов речи, с длительной смычкой и с резким взрывом без какого-либо придыхания, иногда с призвуком, напоминающим гортанный взрыв, а также с самым тесным примыканием к следующему гласному). КК [kk / kˀ] – заднеязычный смычно-взрывной глухой сильный, произносимый с напряжением задней части спинки языка, смыкающейся с мягким нёбом, в начале слова и внутри слова между гласными и после согласных; например: ККЭККЫСИ «чисто; акку274

ратно», ПАККЕ «кроме, помимо». Обозначается удвоенной буквой корейского алфавита ㄲ (ее название – 쌍기역, т.е. «удвоенная ㄱ»). Его вариант (разновидность) – глухой имплозивный К [k] в конце отдельного слога или слова, а также перед глухим согласным; например: ПАК «на дворе, снаружи», ТАКТТА «чистить».

ТТ [tt / tˀ] – переднеязычный взрывной глухой сильный, произносимый с напряжением органов артикуляции, в начале слова и внутри слова между гласными и после согласных; например: ТТАНЪ «земля», ПАТТЫЛ'ДА «поднимать», #ИЛ'ТТЫНЪ «первый класс, первая степень», НЫКТТА (орфогр. НЫЛК.ТА) «старый», КŎ:МТТА «черный». Обозначается удвоенной буквой корейского алфавита ㄸ (ее название – 쌍띠귿, т.е. «удвоенная ㄷ»). ПП [pp / pˀ] – губно-губной взрывной глухой сильный, произносимый с напряжением органов артикуляции, в начале слова и внутри слова между гласными и после согласных; например: ППАНЪ «хлеб», ПАППЫДА «спешить», ППŎНППŎНХАДА «наглый». Обозначается удвоенной буквой корейского алфавита ㅃ (ее название – 쌍비읍, т.е. «удвоенная ㅂ»). ЩЕЛЕВЫЕ С [s] – переднеязычный щелевой глухой в начале слова и внутри слова между гласными и после согласных; например: САРАМ «человек», КАСЫМ «грудь», #СŎНСЭНЪ «1) учитель, господин; 2) Вы». Обозначается седьмой буквой корейского алфавита ㅅ (ее название – 시옷). Его варианты (разновидности), не имеющие фонематического значения: а) перед гласными-монофтонгами А, О, Ы, У и др. иногда произносится с небольшим придыханием как СХ [sh]; например: САРАМ ~ СХАРАМ «человек», СУЛ’ ~ СХУЛ' «1. ложка; 2. вино, водка»; СОН ~ СХОН «рука»; б) перед И и дифтонгоидами с начальным «неслоговым Й», а также перед огубленными узкими гласными-монофтонгами Ö и Ӱ (в транскрипции ВЕ и ВИ) смягчается (палатализуется), приближаясь к С'/Ш' [ ʃ ]; например: С'ИЛЛА – название государства, С'ӰДА / С'ВИДА «отдыхать», С'ИМДЖАНЪ «сердце»; в) в конце слога или слова произносится как имплозивный Т [ t ]; например: КОТ (орфогр. КОС) «место», 275

ПŎСŎТ (орфогр. ПŎ.СŎС) «гриб»; перед глухими согласными К, Т, П, Ч и С превращает последние в сильные звуки; например: ПИТТА (орфогр. ПИС.ТА) «причесываться», МУССОРИ (орфогр. МУС.СОРИ) «шум», ОККИТ (орфогр. ОС.КИС) «воротник».

СС [ss / s’] – переднеязычный щелевой сильный, произносимый с напряжением органов артикуляции, в начале слова и внутри слова между гласными и после согласных; например: ССЫДА «1. писать; 2. использовать», ПИССАДА «дорогой (о цене)», КАПССАДА «дешевый». Обозначается удвоенной буквой корейского алфавита ㅆ (ее название – 쌍시옷, т.е. «удвоенная ㅅ»). В середине слова перед глухим согласным произносится как имплозивный Т [ t ], превращая последующий согласный в сильный; например: ИТТА (орфогр. ИСС.ТА) «быть, находиться», КАТТА (орфогр. КАСС.ТА) «ушел (прош. вр.)»;

Х [h] – гортанный (точнее: глубокозаднеязычный) щелевой глухой в начале слова и в середине слова между гласными и после сонорных произносится как слабое придыхание (в отличие от русского густого Х); например: ХАДА «делать», #КИХÖ (в практич. транскр. КИХВЕ) «удобный случай», #ЧХУНХЯНЪ – имя героини средневековой повести. Обозначается четырнадцатой буквой корейского алфавита ㅎ (ее название – 히읗). В середине слова в любом сочетании с согласными К, Т, П, Ч, т.е. орфографически К + Х или Х + К, превращает последние в придыхательные КХ, ТХ, ПХ, ЧХ; например: ЧОТХА (орфогр. ЧОХ.ТА) «хороший», ТХЫКХИ (орфогр. ТХЫК.ХИ) «особенно». Перед Й и дифтонгоидами с начальным неслоговым Й он палатализуется (смягчается), т.е. звучит как Х' [ɦ], иногда в диалектах чередуясь с мягким С' [ ʃ ]; например: Х'ИМ ~ С'ИМ (сев.-вост. диалект) «сила», Х'ЙŎ ~ С'ЙŎ (сев.-вост. диалект) «язык».

[ʔ] – гортанный взрывной встречается только между гласными, обозначая перерыв между ними; он не входит в состав согласных фонем, на письме и в транскрипции не обозначается; например: Иʔ ŎРА «соедини! (повелит. форма)», НАʔА «стал лучше и… (соединит. форма)». В корейском языке XV – XVI вв. для этого звука употреблялась буква ㆆ [ʔ]. 276

АФФРИКАТЫ (смычно-щелевые сложные согласные) Ч [ʧ] – апикальная слабая глухая непридыхательная аффриката, т.е. образуемая прижиманием кончика языка (апекса) к альвеoлам, наподобие русского Ч или английского [ʧ], слабая глухая в начале слова и после глухих согласных в середине слова; например: ЧИП «дом», ЧАМ «сон», ЧОНЪИ «бумага», #ТОКЧŎМ «монополия». Обозначается девятой буквой корейского алфавита ㅈ (ее название – 지읒). Ее варианты (разновидности) в зависимости от положения в слове, не имеющие фонематического значения: а) звонкая мягкая аффриката ДЖ [ʤ] типа английской [ʤ] в середине слова между гласными или после сонорных Н, М, НЪ; например: ПАДЖИ «брюки, штаны», #ТЭДЖУНЪ «массы», #КОНЪДЖАНЪ «завод»; б) в конце слога или слова, а также в середине слова перед глухим согласным произносится как имплозивный Т [ t ]; например: ЧŎТ «1. молоко; 2. грудь (женская)», КА ТТА (орфогр. КАЧ.ТА) ~ КАТТА «иметь», КАТ ПХУЛ’ (орфогр. КАЧ.ПХУЛ) «столярный клей»; в) в середине слова в любом сочетании с согласным Х превращается в придыхательный ЧХ [ʧ h ]; например: МАЧХИДА (орфогр. МАЧ.ХИТА) «попасть», ЧОЧХИ АНТХА (орфогр. ЧОХ.ЧИ АНХ.ТА) «нехороший».

ЧХ [ʧ h] – апикальная глухая придыхательная аффриката в начале и середине слова между гласными; например: ЧХАМ «действительно», ЧХУМ «танец», МАЧХИМ «как раз, точно». Обозначается десятой буквой корейского алфавита ㅊ (ее название – 치읓). В конце слога или слова произносится как имплозивный Т [ t ], а перед глухим согласным превращает последующий согласный в сильный; например: МЙŎТ (орфогр. МЙŎЧХ) «сколько; несколько», КОТТАБАЛ' (орфогр. ККОЧХ.ТА.ПАЛ) «букет цветов».

ЧЧ [ʧˀ] – апикальная глухая сильная аффриката, произносимая с напряжением органов артикуляции, в начале и середине слова между гласными; например: ЧЧАДА «соленый», ЧЧŎКЧЧŎК КŎРИДА «чмокать», СИНЧЧА «давай обуемся (пригласит. форма)». Обозначается удвоенной буквой корейского алфавита ㅉ (ее название – 쌍찌읒, т.е. «удвоенный ㅈ»). 277

СОНОРНЫЕ СОГЛАСНЫЕ В образовании сонорных согласных главную роль играет голос. М [m] – губно-губной смычный носовой сонорный во всех позициях в слове; например: МОМ «тело», ОММА «мама». Обозначается пятой буквой корейского алфавита ㅁ (ее название – 미음). Вариант (разновидность) М – в начале и в конце слов этот звук имеет тенденцию сопровождаться призвуком взрывного звонкого Б ; например: МУŎТ → МБУŎТ «что», КОМ → КОМБ «медведь»; этот призвук несуществен.

Н [n] – переднеязычный носовой сонорный почти во всех позициях в слове; например: НА «я», НУН «1. снег; 2.глаз», ТАНИДА ~ ТАН ИДА «ходить; ездить». Обозначается второй буквой корейского алфавита ㄴ (ее название – 니은). Его варианты (разновидности): а) в середине слова Н в сочетании с Л’/ Р ассимилируется в Л или Н; например: #КАЛЛ'ЯК (орфогр. КАН.РЯК) «краткий», #МАЛЛ'ЙŎН (орфогр. МАЛ.НЙŎН) «последний период», КЙŎННО (орфогр. КЙŎН.РО) «стойкость»; б) перед И и дифтонгоидами с начальным неслоговым «Й» палатализуется, т.е произносится как мягкое Н’ [ɲ], например: #КАНЪН'ЙŎНЪ «программа», САН'ЯНЪ «охота», КАН'Я «идешь? (вопросит. форма)»; в) Н перед губным взрывным Б заменяется М; например: СИНБАЛ' → СИМБАЛ' «обувь»;

НЪ [ŋ] – заднеязычный носовой сонорный встречается только в конце слога и в середине слова перед гласными и согласными; например: ТТАНЪ «земля», #СŎНЪГОНЪ «успех», КАНЪАДЖИ ~ КÃАДЖИ «щенок», #СŎНЪККВА «результат». Обозначается четырнадцатой буквой корейского алфавита ㅇ (ее название – 이응). В начале слога перед гласной буквой она является «немой», т.е. не читается В середине слова НЪ перед гласным нередко назализует гласный [ ˜ ]; например: КАНЪАДЖИ ~ КÃАДЖИ «щенок», СОНЪИ ~ СÕИ «бутон», И:НЪŎ ~ И˜ Ŏ «карп». 278

Р/Л' [ɾ/l] – «двуликая фонема», представляемая переднеязычным латеральным (боковым) Л' [l] в конце слога и перед согласным (например: МАЛ' «1. язык; слово; 2. лошадь», СЫЛ'ПХУМ «печаль», ПХАЛ'ДА «продавать»), одноударным переднеязычным альвеолярным -Р- [ɾ] (в отличие от дрожащих русских Р и Р' в РУКА и РЕКА) в середине слова между гласными и после согласного Х (например: НАРА «страна», МАРЫДА «сохнуть», ТАРИ «нога», МАРХАДА «говорить»). Обозначается четвертой буквой корейского алфавита ㄹ (ее название – 리을). До сравнительно недавнего времени Р и Л’ не встречались в начале слова (за исключением иностранных заимствований, например: РАДИО «радио», РОМА «Рим»). В начале слов эта фонема, обозначавшаяся на письме этимологическим *Р, в южнокорейском варианте языка либо не произносится (перед И и дифтонгоидами с начальным неслоговым «Й»; например: #ЙŎНСЫП «упражнение», #ЙЕ «пример», #ЮЎŎЛ' / #ЮВ ŎЛ' «июнь», #ЙОНЪ «дракон», #ЙŎКСА «история», #И «Ли (фамилия)»), либо заменяется на Н (перед А, О, Ŏ, У, Ы, Э, Ö, Ӱ; например: #НОДОНЪ «труд, работа», #НУГАК «башня», #НÖУ/ #НВЕУ «гроза»), тогда как в северокорейской орфоэпии развивается тенденция произносить начальный Р, т.е. перечисленные выше слова звучат #РЙŎНСЫП, #РЕ, #РЮЎŎЛ' /#РЮВŎЛ', #РЁНЪ, #ЙŎКСА, #РОДОНЪ, #РУГАК, #РÖУ / #РВЕУ). В середине слова перед И и дифтонгоидами с начальным неслоговым «Й» Р палатализуется, т.е. смягчается; например: #ЮР'И (сев.-кор. #РЮРИ) «стекло», КАР'ЙŎГО «собираясь идти (форма намерения)». В середине слова Р/Л' перед или после Н и Л' звучит как удвоенное ЛЛ [ll] или НН [nn] или палатализованное (смягченное) ЛЛ' [λλ] или НН' [nɲ]; например: ТАЛЛ'И (орфогр. ТАЛ.ЛИ) «по-разному», #КЙŎЛЛОН (орфогр. КЙŎЛ.ЛОН) «вывод», #САЛЛ'ИМ (орфогр. САН.РИМ) «лес», #ЧŎНН'ЯК/ ЧŎЛЛЯК (орфогр. ЧŎН.РЯК) «стратегия», ХЫЛЛ'ЙŎТТА «тек (прош. вр.)»;

Все согласные фонемы и их наиболее типичные варианты (заключены в квадратные скобки) могут быть сведены в таблицу (см. табл. 1). 279

Таблица 1. Согласные корейского языка

Губно- Переднегубные язычные Альвеолярные

Глухие придыхательные Сильные (интенсивные) Звонкие (варианты)1 Глухие имплозивные (варианты) 2 Глухие

Плавные

t

k

ph

th

kh

p’

t’

k’

[b]

[d]

[g]

[p]

[t]

[k]

s

[ʃ]

3

[х] 4

h

s’ ʧ ʧh ʧ’ [ʤ] m

Боковые (латеральные) Одноударные (вибранты)

Полугласные

Мягконёбные

p

Сильные (интенсивные) Слабые глухие непридыхательные Глухие придыхательные Сильные (интенсивные) Звонкие (варианты) 1

Носовые (назальные)

Твердонёбные

Акустическая характеристика

n

[ɲ] 5

l6

ɾ6 [w] 7

[y] 7

280

ŋ Сонорные

Смычно-щелевые (аффрикаты)

Щелевые (фрикативные)

Смычно-взрывные

Способ артикуляции Слабые глухие непридыхательные

Язычные Гортанные Передне- Заднеязычные язычные

Шумные

Место артикуляции Губные

Примечания к таблице: 1

2

3 4 5

6 7

Фонемы выделены жирным шрифтом, а их варианты помещены в квадратных скобках. К последним относятся звонкие варианты смычно-взрывных и аффрикат в середине слова между гласными и после сонорных, конечные имплозивные, палатализованные перед дифтонгоидами с начальным неслоговым [у] и др. Глухие имплозивные варианты только в конце слога и перед глухим согласным; для щелевых и аффрикат тот же имплозивный вариант [ t ], что и для смычно-взрывных. [ʃ] – мягкий вариант фонемы /s/ перед i и дифтонгоидами с неслоговым [y]. [х] – мягконёбный вариант фонемы /h/ перед гласным ɯ. [ɲ] – палатальный вариант фонемы /n/ перед i и дифтонгоидами с полугласным [y]. Равноправные варианты одной «двуликой» фонемы [l/ɾ]. [w] и [y] – полугласные варианты неслоговых элементов дифтонгоидов.

4. Изменения согласных на стыке слогов внутри слова В корейском языке происходят сложные изменения (чередования) с о г л а с н ы х в н у т р и с л о в а на стыке слогов, которые подпадают под общие правила, но вместе с тем имеются исключения. Опуская в данной статье объяснения характера и причин ассимилятивных процессов и т.д., мы представляем в таблице 2 в русской фонетической транскрипции все теоретически допустимые сочетания согласных. Некоторые сочетания согласных, особенно сочетания двух согласных в конце слога, на практике весьма редки, а многие вообще не встречаются. Важно понять закономерности их изменения. Кстати, во всех системах транскрипции принято отражать эти изменения. Таблица состоит из двух частей: в таблице 2-1 представлены согласные от К до ЧХ, в таблице 2-2 – согласные от КХ до конца алфавита). В верхней строке таблицы указаны начальнослоговые согласные в начале слова или второго слога внутри слова, а в левой колонке рядом с корейскими написаниями – конечнослоговые согласные (жирным прописным шрифтом) в конце слова. Искомое написание сочетаний согласных находится в ячейке на пересечении горизонтальной строки с конечным согласным (или двумя согласными, так называемым сложным «подслогом», 받침) первого (предшествующего) слога и вертикальной строки с начальным согласным второго (следующего) слога. 281

282

КК

К К Н Н Н Т Л' К М Л' Л' Л'

ㄲ ㄳ ㄴ ㄵ ㄶ ㄷ ㄹ ㄺ ㄻ ㄼ ㄽ ㄾ

НЪН

НЪН

НЪН

ㄴ Н

Л'К

Л'К

Л'Г /ПК

МГ /МК

К / Л'К

Л'Г / Л'К

ТК

НКХ

НК

ЛЛ

ЛЛ

ЛЛ /МН

МН

НЪН

ЛЛ

НН

НН

НН

НГ /НКК НН /ЛЛ

КК

КК

ㄱ К

Конечный К ㄱ

Начальный

Л'Т

Л'Т

Л'Т / ПТ

МД / МТ

КТ

Л'Т

ТТ

НТХ

НТ

НД / НТТ

КТ

КТ

КТ

ㄷ Т

НЪМ

НЪМ

НЪМ

ㅁ М

ММ

НЪМ

Л'М

НМ

НМ

НМ

ЛЛ

ЛЛ

Л'М

Л'М

КС

КС

КС

ㅅ С

КЧ

КЧ

КЧ

ㅈ Ч

КЧХ

КЧХ

КЧХ

ㅊ ЧХ

КС

Л'С /Л'СС

СС

НСС

НСС

КЧ

Л'Ч

ТЧ

НЧХ

НЧ

КЧХ

Л'ЧХ

ТЧХ

НЧХ

НЧХ

Л'П

Л'П

Л'СС

Л'СС

Л'Ч

Л'Ч

Л'СС /ПСС Л'Ч / ПЧ

Л'ЧХ

Л'ЧХ

Л'ЧХ/ПЧХ

МБ / МП МС / МСС МДЖ /МЧ МЧХ

КП

Л'Б /Л'П

ТП

НПХ

НП

НБ / НПП НС / НСС НДЖ/НЧЧ НЧХ

КП

КП

КП

ㅂ П

ЛЛ / МН Л'М /ПМ Л'Б / ПП

МН

НЪН

ЛЛ

НН

ЛЛ

ЛЛ

ЛЛ / НН НМ

НЪН

НЪН

НЪН

ㄹ [Р]

Изменения согласных в разных позициях в слове Таблица 2-1.

Таблица 2.

283

НН Н

КХ Г

– –

МН

НН

НЪН

НН

ㅎ Г

ПК

ТК

КК

ТК

П

НН

НЪН

ㅍ

ТК

НЪГ

НН

Т

Н(Ъ)

ㅇ

ТК

НН

ㅌ

Т

ㅆ

ТК

МН

К

Т

ㅅ

ПК

МН

ㅋ

П

ㅄ

ПК

МН

Т

П

ㅂ

МГ /МК

ЛЛ

ㅊ

М

ㅁ

Л'КХ

МН

Т

Л'

ㅀ

ПК

ㅈ

П

ㄿ

Д

ТХ

ПТ

ТТ

КТ

ТТ

НЪД / НЪТ ТТ

ТТ

ТТ

ПТ

ПТ

МД / МТ

Л'ТХ

ПТ

Р

НН

МН

НН

НЪН

НН

НН

НЪН

НН

НН

МН

МН

МН

ЛЛ

МН

М

НМ

ММ

НМ

НЪМ

НМ

НМ

НЪМ

НМ

НМ

ММ

ММ

ММ

Л'М

ММ Л'СС

ПС

Л'ЧХ

ПЧ

Л'ЧХ

ПЧХ

Б

ПХ

ПП

ТП

КП

ТП

НЪБ / НЪП ТП

ТП

ТП

ПП

ПП

С

СС

ПС

СС

КС

СС

НЪС / НЪСС СС

СС

СС

ПС

ПС

ДЖ

ЧХ

ПЧ

ТЧ

КЧ

ТЧ

НЪДЖ / НЪЧ ТЧ

ТЧ

ТЧ

ПЧ

ПЧ

ЧХ

ТЧХ

ПЧХ

ТЧХ

КЧХ

ТЧХ

ТЧХ

НЪЧХ

ТЧХ

ТЧХ

ПЧХ

ПЧХ

МБ / МП МС / МСС МДЖ /МЧ МЧХ

Л'ПХ

ПП

284

К М Л' Л' Л'

ㄻ ㄼ ㄽ ㄾ

Н

ㄶ

ㄺ

Н

ㄵ

Л'

Н

ㄴ

ㄹ

К

ㄳ

Т

К

ㄲ

ㄷ

К

ㄱ

Конечный

Начальный

МТХ

КТХ

Л'ТХ

ТТХ

НТХ

НТХ

НТХ

КТХ

КТХ

КТХ

ㅌ ТХ

МПХ

КПХ

Л'ПХ

ТПХ

НПХ

НПХ

НПХ

КПХ

КПХ

КПХ

ㅍ ПХ

Л'КХ

Л'ТХ

Л'ПХ

МКХ / Л'ТХ / Л'ПХ / ПКХ ПТХ ППХ Л'КХ Л'ТХ Л'ПХ

МКХ

ККХ

Л'КХ

ТКХ

НКХ

НКХ

НКХ

ККХ

ККХ

ККХ

ㅋ КХ

РХ

РХ / ПХ РХ

МХ

КХ

РХ

ЧХ

НХ

НЧХ

НХ

КХ

КХ

КХ

ㅎ Х

Л'КК

ЛКК / ПКК Л'КК

МКК

КК

Л'КК

ТКК

НКК

НКК

НКК

КК

КК

КК

ㄲ КК

Л'ТТ

Л'ТТ / ПТТ Л'ТТ

МТТ

КТТ

Л'ТТ

ТТ

НТТ

НТТ

НТТ

КТТ

КТТ

КТТ

ㄸ ТТ

Таблица 2-2.

Л'ПП

Л'ПП / ПП Л'ПП

МПП

КПП

Л'ПП

ТПП

НПП

НПП

НПП

КПП

КПП

КПП

ㅃ ПП

Л'СС

Л'СС

Л'СС

МСС

КСС

Л'СС

СС

НСС

НСС

НСС

КСС

КСС

КСС

ㅆ СС

Л'ЧЧ

Л'ЧЧ / ПЧЧ Л'ЧЧ

МЧЧ

КЧЧ

Л'ЧЧ

ЧЧ

НЧЧ

НЧЧ

НЧЧ

КЧЧ

КЧЧ

КЧЧ

ㅉ ЧЧ

Л'ТХ / Л'ЧХ!!

Л'С

Л'Б

Л'М

Л'Г

Р

Д / ДЖ!!

Н

НДЖ

Н

КС

КК

ㅇ – гласное начало 2-го слога Г

285

ТТХ ТХ

ТКХ КХ

М П П Т Т НЪ Т Т К Т П – –

ㅂ ㅄ ㅅ ㅆ ㅇ ㅈ ㅊ ㅋ ㅌ ㅍ ㅎ Г

ТТХ

ТТХ

ПТХ

ПТХ

МТХ

ПКХ

ТКХ

ККХ

ТКХ

ТКХ

ПТХ

ТТХ

КТХ

ТТХ

ТТХ

НЪКХ НЪТХ

ТКХ

ТКХ

ПКХ

ПКХ

МКХ

Л'ТХ

ㅁ

Л'КХ

Л'

ПТХ

ㅀ

ПКХ

П

ㄿ

ПХ

ТПХ

ППХ

ТПХ

КПХ

ТПХ

ТПХ

НЪПХ

ТПХ

ТПХ

ППХ

ППХ

МПХ

Л'ПХ

ППХ

Х

ТХ

ПХ

ТХ

КХ

ТХ

ЧХ

НЪХ

ТХ

ТХ

ПХ

ПХ

МХ

РХ

ПХ

КК

ТКК

ПКК

ТКК

КК

ТКК

ТКК

НЪКК

ТКК

ТКК

ПКХ

ПКК

МКК

Л'КК

ПКК

ТТ

ТТ

ПТТ

ТТ

КТТ

ТТ

ТТ

НЪТТ

ТТ

ТТ

ПТТ

ПТТ

МТТ

Л'ТТ

ПТТ

ПП

ТПП

ПП

ТПП

КПП

ТПП

ТПП

НЪПП

ТПП

ТПП

ПП

ПП

МПП

Л'ПП

ПП

СС

ТСС

ПСС

СС

КСС

СС

СС

НЪСС

СС

СС

ПСС

ПСС

МСС

Л'СС

ПСС

ЧЧ

ЧЧ

ПЧЧ

ЧЧ

КЧЧ

ЧЧ

ЧЧ

НЪЧЧ

ЧЧ

ЧЧ

ПЧЧ

ПЧЧ

МЧЧ

Л'ЧЧ

ПЧЧ

–

–

ПХ

ТХ / ЧХ!!

КХ

ЧХ

ДЖ

НЪ

СС

С

ПС

Б

М

Р

Л’ПХ

В каждой ячейке первый согласный означает конечный согласный (или сочетание двух согласных) предшествующего (1) слога, а второй согласный – начальный согласный последующего (2) слога; например: ㄱ [K] + ㄴ [N] →-НЪН- [NGN], ㄱ [K]+ ㄹ [L] → -НН[NGN] и т. п. Через косую линию фиксируются глухие и сильные («удвоенные») согласные в начале следующего слога. В нижней строке (с буквой Г) таблицы указаны звучания начальных согласных второго слога после гласного окончания первого слога, т.е. звучания согласных между гласными. В самом последнем столбце таблицы даны звучания конечнослоговых согласных в положении между гласными, т.е. конечные согласные переносятся в гласное начало следующего слога. Двойным восклицательным знаком (!!) здесь помечены чтения корейских согласных перед И и дифтонгоидами с Й-. Б. Гласные 1. Некоторые общие особенности корейских гласных Из 21 гласного в современном корейском языке 10 монофтонгов (одногласных или проcтых гласных), 10 дифтонгоидов (двугласных) двух рядов – с начальными «полугласными» Й [j] (в русской транскрипции передаются гласными буквами и буквосочетаниями Я, Е, Ё, Ю, ЙŎ, ЙЕ) и Ў [w] (в русской транскрипции передается согласным В) – и один исчезающий истинный дифтонг ЫЙ. Гласные различаются по подъему языка верхнего (закрытые – У, Ы, И, Ў/ВИ), среднего (с более детальным подразделением на полузакрытые – О, Е и Ŏ, средние или нейтральные – Ъ и полуоткрытые – О и Э) и нижнего (открытые – А) подъема, по ряду (т.е. по поднятию соответствующей части языка по отношению к нёбу) – переднего (или передние, т.е. твердонёбные, – И, Ў/ВИ, О/ВЕ, Е, Э). среднего (или смешанные, т.е. переднемягконёбные, – Ы, Ъ) и заднего (или задние, т.е. заднемягконёбные, –У, О, Ŏ, А) ряда; по положению губ (огубленные, или лабиализованные, – У, Ӱ / ВИ, О, Ӧ / ВЕ, слабоогубленные – Ŏ и неогубленные, или нелабиализованные, – А, И, Ы, Э, Е, Ъ), по напряжению мускулов языка – напряженные (например О, Ы и др.) и ненапряженные (например Ŏ). В корейском языке гласные, кроме того, подразделяются по закону гармонии гласных на «светлые» (янсон, А, О, Э, Ӧ / ВЕ), «темные» (ымсон, У, 286

Ŏ, Е, Ы) и «нейтральные» (чунсон, И). Это же подразделение относится и к гласным-дифтонгоидам с начальным неслоговым Й-. Корейские гласные могут произноситься долго и кратко, причем долгота графически в современном письме никак не обозначается. Смыслоразличительная функция долгих гласных имеет место в ограниченном числе слов, да и то в основном в первых слогах преимущественно в речи носителей центрального диалекта. Долготу нередко связывают с высотой тона. Во многих случаях она этимологического происхождения, особенно в первых компонентах ханмунной лексики, и отмечается в некоторых словарях корейского языка. Для современного языка мы считаем долгие гласные не основными, а потенциальными фонемами, которые могут различаться в устной речи по мере надобности. В транскрипции долгота обычно не передается. Описание долгих гласных также опускается в нашем очерке. Гласные О и У выступают в качестве кратких неслогообразующих элементов восходящих дифтонгоидов, образуя в составе их единый сложный звук со следующим основным гласным (О + А → ВА, У + Е → BE и т.д.). К гласным-монофтонгам причисляют два гласных Ö и Ӱ, которые в ряде позиций в слове сохраняют свою прежнюю дифтонгоидную природу и звучат как BE и ВИ. Начальный неслоговой компонент Ŏ / Ў, будучи губным звуком заднего ряда, превращает основной слогообразующий гласный переднего ряда И в соответствующий лабиализованный монофтонг Ö или Ӱ, т.е. У/О + И → Ö или Ӱ. Причем иногда к монофтонгам относят только Ö, а Ӱ оставляют среди дифтонгоидов. Все корейские дифтонгоиды (двугласные) восходящие, т.е. в качестве начального элемента выступают неслогообразующие гласные Й и Ў, которые в начале слова и в середине слова после гласных напоминают соответственно среднеязычный щелевой J (в латинской транскрипции Y или первый звук в русских словах ЯМА [jама], ЁЛКА [jолка]) и губно-губной щелевой W (например: #ЯНЪ [jaŋ] «баран», ТŎВИ [tɔwi] «жара» (их перечень см. после таблиц гласных). Гласные в корейском языке встречаются во всех позициях в слове. Гласные звуки в зависимости от окружения, так же как и согласные, подвергаются фонетическим изменениям. Однако в отличие от русских гласных, различающихся в зависимости от их места в ударном или безударном слогах, корейские гласные почти не редуцируются. 287

2. Описание корейских гласных МОНОФТОНГИ В корейском выделяют 10 монофтонгов. А [а] – неогубленный гласный нижнего подъема заднего ряда; сходен с русским А; один из самых распространенных и наиболее устойчивых звуков, встречается во всех положениях в слове; например: АНИ «не, нет (отрицательная частица)». ПХА «лук», #САН «гора». ЧАНЪМА «затяжной дождь (сезон года)»; в системе гармонии гласных «светлый гласный» (янсон); обозначается 15-й буквой корейского алфавитаㅏ (아). Ŏ [ŏ / ɔ] – самый своеобразный корейский гласный, основной вариант которого напоминает полуоткрытый (среднего, ближе к нижнему, подъема) гласный заднего ряда с очень слабой лабиализацией (огублением); при его произнесении язык немного приподнят, рот слегка растянут, губы почти не округлены; по напряженности языка ненапряженный гласный; например: ŎМŎНИ «мать», ŎДИ «где», #ЧŎНБУ «все; целиком», #ХАНГУГŎ / ЧОСŎНŎ «корейский язык (названия языка в Республике Корея и КНДР)»; в системе гармонии гласных «темный гласный» (ымсон); обозначается 17-й буквой корейского алфавитаㅓ (어). Выделяют два варианта (разновидности): а) слабоогубленный полуоткрытый гласный среднего подъема заднего ряда; отдаленно напоминает русский О, но произносимый при менее оттянутом назад языке и меньшем выпячивании губ; например: ŎТТА «получить», #ŎНŎ «язык», КŎРЫМ «шаг», этот вариант гораздо употребительнее второго; б) почти неогубленный гласный среднего подъема среднего ряда, ненапряженный, напоминающий редуцированный Ъ [ə] во втором предударном слоге русского слова водовоз [въдʌвóс], обычно он долгий [ə:]; например: Ŏ:ПТА [ə:pt1а] «нет; не быть», ЧŎ:КТА «маленький». У русских, изучающих корейский язык, этот гласный часто может смешиваться с безударными О, Ы, Э, к которым он акустически близок, приблизительное звучание этого гласного напоминает Ы. Кстати, это происходит в диалектах, например, в центральном диалекте слова с Ŏ: и Ы звучат почти одинаково [компоненты ханмунных слов #КЫН «близкий» и #КŎ:Н «строить, основывать», исконно корейские КЫРИДА «рисовать» и КŎ:Л'ДА «плодородный (о поч288

ве)»]; некоторые исследователи выделяют этот долгий гласный в качестве самостоятельной фонемы, но, на наш взгляд, этот звук существует в современном корейском языке как факультативный вариант; в русской транскрипции эти разновидности гласного передаются одной буквой О (в научной – знаками Ǒ, Ɔ или Ə).

О [ô / о] – огубленный полузакрытый (среднего, ближе к верхнему, подъема) гласный заднего ряда: по подъему языка О немного выше, чем Ǒ, при его произнecении язык немного оттянут назад, губы округлены, по напряженности языка напряженный гласный; похож на русский ударный О, но в отличие от русского произносится с бόльшим сближением губ и с более оттянутым назад языком, чистый звук, т.е. без каких-либо призвуков (русский О имеет yобразный приступ и и-образное завершение, т.е. уОи); как и А, это очень употребительный гласный в корейском языке; встречается во всех положениях в слове, но в отличие от русского не подвергается редукции в неударных слогах: примеры: #O «пять», ОДА «приходить», СОЛ′ «сосна», КхО «нос»; в системе гармонии гласных «светлый гласный» (янсон); обозначается 19-й буквой корейского алфавита ㅗ (오). Наиболее закрытый оттенок О встречается в абсолютном конце слова; например: СО «корова, бык».

У [u] – гласный верхнего подъема заднего ряда, с очень отчетливой губной артикуляцией; при его произнесении язык втянут внутрь, поднят высоко к мягкому нёбу, рот раскрыт меньше, чем при О; напоминает русское У под ударением, но несколько более открытое, например: УРИ «мы», ПУЛ' «огонь», НАМУ «дерево», #КОНЪБУ «учеба»; в системе гармонии гласных «темный гласный» (ымсон); обозначается 21-й буквой корейского алфавита ㅜ (우). Факультативным вариантом может быть Ы-образный звук среднего ряда, произносимый с поднятием языка к заднему твердому нёбу. Поэтому иностранцы, да и сами корейцы иногда смешивают звуки У и Ы; ср., например, старые и новые написания этих звуков, особенно после губных согласных (#ПХЫМ и #ПХУМ «предмет; товар», НАППУДА и НАП-ПЫДА «плохой»). Кроме того, в многосложных словах между двумя глухими согласными он подвергается некоторому оглушению, например: ЧХУПТА «холодный». 289

Ы [ï / ɯ] – неогубленный гласный верхнего подъема среднего (ближе к заднему) ряда, напряженный; при его произнесении язык высоко приподнимается и слегка оттягивается назад, губы ровные, рот немного приоткрыт; он напоминает русское Ы, но полностью отождествлять эти звуки нельзя; например: ЫТТЫМ «начало; глава», #ЫН «серебро», КЫ «этот»; в системе гармонии гласных «темный гласный» (ымсон); обозначается 23-й буквой корейского алфавита ㅡ (으); эта буква считалась одной из исходных букв при создании алфавита, символизировавших Землю в космогонической триаде. Его варианты (разновидности): а) как уже отмечалось в примечании к У, после губных согласных корейский Ы произносится с некоторым огублением и становится похожим на У, на слух почти не отличаясь от последнего, например: ТЫМЫЛ'ДА и ТЫМУЛ'ДА «редкий»; б) перед Л' он приобретает более открытый характер, например: ТЫЛ' «поле».

И [i] – неогубленный гласный верхнего подъема переднего ряда; при его произношении подъем языка очень высокий, как при произношении русского И перед мягкими согласными в слове пить [п′ит′], губы ровные, рот слегка приоткрыт, уголки губ оттянуты, например: И «1. этот; 2. зуб», ПИ «дождь», КИЛ' «путь»; в системе гармонии гласных «нейтральный гласный» (чунсон); обозначается последней, 24-й буквой корейского алфавитаㅣ(이); эта буква считалась одной из исходных букв при создании алфавита, символизировавших Человека (стоящего) в космогонической триаде. Э [ě / æ / ä] – неогубленный полуоткрытый (среднего, ближе к нижнему, подъема) гласный переднего ряда, при его произнесении язык немного выше, чем при А и слегка выдвинут, рот наполовину открыт; напоминает открытое Е в немецком (ä в слове Bär), английском (æ в слове cat) и французском (è в словах mère, règle) языках; например: Э «ребенок», СЭ «1. птица; 2. новый», #ХЭБАНЪ «освобождение», #МЭКЧУ «пиво»; в системе гармонии гласных «светлый гласный» (янсон), обозначается составной буквой (ㅏ + ㅣ) корейского алфавита ㅐ (애). Е [ê / е] – неогубленный полузакрытый (среднего, ближе к верхнему, подъема) гласный переднего ряда; по степени подьема 290

языка гораздо более широкий, чем И, при его произнесении язык немного выше, чем при Ŏ, и слегка выдвинут, уголки рта не сжаты; различие корейских гласных Э и Е напоминает противопоставление открытого Е и закрытого Е в немецком (ä в слове während и e в слове recht) и французском (è в слове mère и é в слове été) языках; на слух соответствует русскому Е в словах ШЕИ, ЭТИ; например: НЕТ «четыре», ПЕДА «резать»; в системе гармонии гласных «темный гласный» (ымсон); обозначается составной буквой (ㅓ + ㅣ) корейского алфавитаㅔ (에). В некоторых диалектах и в речи детей этот гласный часто смешивается с Э (ㅐ).

Ö [ö / ø] – огубленный полузакрытый (среднего, ближе к верхнему, подъема) гласный переднего ряда; по сути, это огубленный Е, при произнесении которого кончик языка слегка касается нижних резцов, а рот образует более широкую щель, чем при Ӱ; в русском языке этот звук отсутствует и передается звукосочетанием ВЕ; он напоминает немецкое ö (т.е. ö с умлаутом в слове hören); например: #ВЕГУК / #ÖГУК «иностранный», #ЧВЕ/ #ЧÖ «преступление, вина»; в системе гармонии гласных «светлый гласный» (янсон): обозначается составной буквой (ㅗ+ ㅣ) корейского алфавита ㅚ (외). Из-за дифтонгоидного характера этого и следующего гласного Ӱ, процесс превращения которых в монофтонги пока еще не завершился, одни ученые относят их к монофтонгам (одногласным фонемам), другие – к дифтонгоидам (двугласным фонемам). Если в начале слова и после согласных они произносятся как монофтонги, то после гласных они сохраняют дифтонгоидный характер; ср. #ХÖЫЙ «собрание», но КЫBE «кроме того». Акустически близкими звуками являются монофтонг Е и дифтонгоиды BE (ㅞ) и ВЭ (ㅙ), с которыми этот гласный нередко смешивается в северозападном диалекте. Дифтонгоидная природа произношения этих гласных в прошлом и частично в настоящем наложила отпечаток на их обозначение в русской и латинской системах транскрипции, где они передаются соответственно BE (лат. ОЕ) и ВИ (лат. WI).

Ӱ [ü] – огубленный гласный верхнего подъема переднего ряда; его можно назвать огубленным И, причем губная артикуляция – самая закрытая среди корейских огубленных гласных, т.е. при его 291

произнесении язык выдвинут вперед, а губы сильно округлены и сужены до узкой щели; в русском языке этот звук отсутствует; он напоминает немецкое ü (т.е. ü с умлаутом в предлоге über); например: Ӱ / ВИ «верх (послелог)», КӰ / КВИ «ухо», #СОВИ «так называемый»; обозначается составной буквой (ㅜ + ㅣ) корейского алфавитаㅟ (위). Из-за дифтонгоидного характера гласного в прошлом он передается в транскрипции ВИ. Его варианты (разновидности): а) основной вариант Ӱ встречается после согласных, например: СӰПТА «легкий», ХӰПХАРАМ «свист»; б) как отмечалось, в ряде случаев, особенно не в первых слогах после сонорных согласных и гласных, этот гласный сохранил дифтонгоидный характер произношения, характерный для прошлого состояния языка, т.е. ӰИ [wi] «вверху», КАӰИ «ножницы», #ПУНӰИГИ «атмосфера». Поскольку этот гласный находится на стадии превращения его в монофтонг, некоторые ученые попрежнему относят его к дифтонгоидам. Этот гласный по сравнению с Ö обладает более выраженным дифтонгоидным характером.

Систему простых гласных-монофтонгов можно представить в виде двух таблиц (см. табл. 3 и 4). Таблица 3. Гласные-монофтонги корейского языка (по Ли Хёнбоку)

292

Примечание: Таблица гласных в форме трапеции в транскрипции Международной фонетической ассоциации взята из книги почетного президента Корейской фонетической ассоциации проф. Ли Хёнбока [Lee 1989: 13]. В таблице представлены все гласные корейского «стандартного языка» (пхёджунмаль), включая долгие (буквы с двоеточием), обозначение которых излишне в практической транскрипции. Штрих вверху слева от буквы указывает на то, что данный гласный напряженный, т.е. произносится с бóльшим, по сравнению с ненапряженным, приближением к нёбу передней части спинки языка. Соответствия транскрипционных знаков русской транскрипции следующие: i | i: – и e | e: – e ɛ | ɛ: – э а | а: – а

u | u: – у ɨ: | ɨ: – ы о | о: – о ʌ | ʌ:– ɔ / ǒ

Гласные-монофтонги ö / ве и ü / ви отнесены Ли Хёнбоком к дифтонгоидам we и wi. Таблица 4 Таблица гласных фонем корейского языка (по Беллу – Щербе – Яковлеву) Ряд Подъем Верхний (закрытые)

Средний

(полузакрытые)

Задний (задне-мягконёбные)

Средний (переднемягконёбные)

[Ў w] Уu

Ыɯ/ɨ

Оо

Нижний (открытые)

[Й y] Иi Ее

[Ъ ə]

(средние) (полуоткрытые)

Передний (твердонёбные)

Эɛ

Ǒʌ/ɔ Аа

293

Ӱü

Öö

Примечание: Эта таблица составлена нами на основе работ крупнейших фонетистов А.М. Белла, Л.В. Щербы и Н.Ф. Яковлева. Русская научная транскрипция дана прописными (заглавными) буквами, рядом строчными латинскими буквами – фонетическая транскрипция, в которой через косую черту указаны ее варианты. В квадратных скобках помещены начальные неслоговые элементы дифтонгоидов и одна из разновидностей фонемы Ǒ. Долгие гласные в таблице не отражены. ДИФТОНГОИДЫ И ДИФТОНГИ Кроме монофтонгов, в корейском языке выделяют 10 дифтонгоидов: шесть с неслоговым Й и четыре с неслоговым Ў (все дифтонгоиды являются восходящими), а также один истинный («парящий») дифтонг. Ниже дается их перечень. Дифтонгоиды с неслоговым Й / ĭ: Я (= ЙА) – [ĭа/ ya] ЙǑ – [ĭǒ / ĭɔ / yǒ / yɔ] Ё (=ЙО) – [ĭо / ĭô / yo / yô] Ю (=ЙУ) – [ĭu / yu] ЙЯ (=ИЭ) – [ĭě / ĭæ / ĭä / yě / yæ / yä] – употребляется чрезвычайно редко, преимущественно в стяжениях в разговорном языке; например: ИЯ → ЙЯ «дитя», ИЯГИ → ЙЯГИ «рассказ». ЙE (=E) – [ĭê / ĭe / yê / ye]. Дифтонгоиды с неслоговым Ў / w: ВА (=ЎА) – [ŭa / wa] ВО (=ЎǑ) – [ŭǒ / wǒ] ВЭ (=ЎЭ) – [ŭæ / ŭɛ / wæ /wɛ] ВЕ (=ЎЕ) – [ŭê / we]. Истинный «парящий» дифтонг: ЫЙ – [ɯi / ɨi]. 294

C. Краткая библиография по корейской фонетике 1. Работы на русском языке Васильев А.Г. Артикуляция корейских звуков речи (Материалы к вводному фонетическому курсу) // Вестник Центра корейского языка и культуры. Вып. 1. – СПб., 1996. С. 11–46. Верхоляк В.В., Каплан Т.Ю. Учебник корейского языка. Ч. 1. – Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1997. Гальцев И.Н. Введение в изучение китайского языка. – М.: ИЛ, 1962. Дмитриева В.Н. Практический! курс корейского языка (Учебник). – М: МГИМО (У), 1996. Дмитриева В.Н. Учебник корейского языка. Ч.1. – М.: МГИМО, 1979. Зиндер Л.Р. Гласные корейского языка // Советское востоковедение. № 3, 1956. – С. 91–103. Касевич В.Б., Матта М.М., Ягунова Е.В. Структура слога в корейском языке // Вестник Центра корейского языка и культуры. Вып. 5-6. – СПб., 2003. – С. 7–16. Концевич Л.P. Русская и латинская системы транскрипции корейских слов // Российское корееведение. Альманах. Вып. 5. – М., 2007. Концевич Л.P. Природа фонематической длительности гласных-монофтонгов корейского языка // Корейский язык. Сб. статей. – М.: ИВЛ, 1961. – С. 30–62. Мазур Ю.Н. Корейский язык. – М.: ИВЛ, 1960. Мазур Ю.Н. Морфонологическая запись корейского текста (морфонематическая транскрипция) в русской графике // Мазур Ю.Н. Грамматика корейского языка (Морфология. Словообразование). Теоретический курс / Изд. подгот. Л.Р. Концевичем при участии Мун Хесук. – М.: «Муравей-Гайд», 2001. – С. 29–40. Поливанов Е.Д. Гласные корейского языка // Восточный сборник. Кн. II. – Пг., 1916. – С. 344–348. Рамстедт Г. Грамматика корейского языка / Пер. с англ. и коммент. А.А. Холодович. – М., 1951. Рачков Г.Е. Шумные смычные согласные в современном корейском языке // Вопросы корейского и китайского языкознания (Ученые записки ЛГУ. Серия востоковедческих наук. № 236. Вып. 6). – Л., 1958. – С. 3–18. Скалозуб Л.Г. Сопоставительное описание согласных корейского и русского языков. Итоги экспериментально-фонетического исследования и методика постановки русских согласных у корейцев. – Киев: Изд-во Киевского гос. ун-та, 1957. Тен Ю.М. Суперсегментные свойства сегментных единиц корейского языка и проблема методики их преподавания // Международная научная конференция «Корееве-

295

дение в Казахстане: проблемы и перспективы» (Казахский ун-т международных отношений и мировых языков). – Алматы, 2004 – С. 329-340. Учебник корейского языка для студентов невостоковедных специальностей. Учебное пособие / Ред. Верхоляк В.В. – Владивосток: Изд-во ДВГУ, 2004. Хван Юндюн В.А. Фонетика корейского языка. Учебное пособие. – М., МИВ, 1952 Холодович А.А. Очерк грамматики корейского языка. – М.: ИЛИЯ, 1954. Холодович А.А. О латинизации корейского письма // Советское языкознание. Т. 1. – М., 1935.

2. Работы на корейском и японском языках Канно Хирооми. Звуки и буквы корейского языка // Канкокугогаку нэмпё. 2006, № 2. – С. 125–157 (на яп. яз). Ким Ванджин. Исследование системы фонем корейского языка. – Сеул, 1985. Ким Соктык, Ким Чхагюн, Ли Гибэк. Фонология корейского языка. – Сеул, 1986. Ли Бёнгын, Чхве Мёнок. Фонология корейского языка. – Сеул, 1997. Ли Бёнгын. Ограничения в реализации фонем. – Сеул, 1988. Ли Гимун, Ким Джину, Ли Санок. Фонология корейского языка. – Сеул, 1986. Ли Гимун. Исследование по истории фонем корейского языка. – Сеул, 1987. Ли Гынно. Фонетика корейского языка. Экспериментальные данные в таблицах и пояснениях. – Пхеньян, 1949. Ли Мин. Словарь правильной речи, основанной на новой орфографии и стандартном языке. – Сеул, 1988. Ли Хёнбок. Орфоэпический словарь корейского языка. – Сеул, 2003. Нам Гвану, Ли Чхольсу, Ю Мангын. Орфоэпический словарь корейского языка. – Сеул, 1984. Сип Чхансун. Исследование орфографии корейского языка. – Сеул, 1992. Хван Хиён. Фонология корейского языка. – Сеул, 1979. Хван Хиён. Орфография корейского языка. Материалы для лекций и упражнений. – Сеул, 1986. Хо Ун. Фонология корейского языка. – Сеул, 1973. Чон Ёнчхан. Фонология корейского языка. – Сеул, 1997. Чхве Мёнок. Материалы по фонологии корейского языка. – Сеул, 1998. Чхве Хёнбэ. Наша грамматика. – Сеул, 1982 (Изд. 1 – 1937). Ю Джэвон. Обратный словарь корейского языка. – Сеул, 1985. 296

3. Работы на западноевропейских языках Chang Suk-in. Modern Conversational Korean (1). – Seoul: Seoul Computer Press, 1985. Clio Seung-bog. A Phonological Study of Korean. With a historical analysis. – Uppsala: Almquist & Wiksells, 1967. Gim Sheon Gi. Phonetics of Korean. – Seoul, 1971 (1st ed. – 1937) Haguenauer M. Système de transcription de 1’alphabet coréen // Journal asiatique. Vol. CCXXII, 1933. – P. 145 f. Hermann V. Lehrbuch der modernen koreanischen Sprache / Unter Mitarbeit von Chǒng Chido. – Hamburg: Helmut Buske Verlag, 1994. Junker H.F.J. Koreanische Studien / Abhandlungen der deutschen Akademie der Wisssenschaften zu Berlin. – Berlin: Akademie-Verlag, 1955. Junker H.F.J. Phoneme im Koreanischen // Wissenschaftliche Zeitschrift der HumboldtUniversität zu Berlin. Gesellschafts- und sprachwissenschaftliche Reihe. Jg. III, № 1, 1953/1954. – S. 25–31. Junker H.F.J. Die Umschrift des Koreanischen // Mitteilungen des Instituts für Orientforschung. Jg. II, № 1, 1954. – S. 144–164. Kim Chin-Woo. The Vowel System of Korean // Language. Vol. 44, № 3, 1968. Kim Chin-Woo. Boundary Phenomena in Korean // Papers in Linguistics, № 2, 1970. Kim Yeong-gi. Korean Consonantal Phonology. – Seoul: Thap chulphansa, 1975. Lee H.B. Korean Grammar. – New York – Oxford: Oxford University Press, 1989. Lee Ik -Hwan. Korean Vowel System // Korean Linguistics. № 1, 1978. Lewin B., Kim T. Einführung in die koreanische Sprache. – Heibronn: Verlag VorspannWerbung Dr. Gustav Scherer, 1976. MacCune G.M., Reischauer E.O. The Romanization of the Korean Language, Based upon its Phonetic Structure // Transactions of the Korea Branch of the Royal Asiatic Society. Vol. XXIX, 1939. Martin S.E. A Reference Grammar of Korean. – Rutland (Vermont) –Tokyo: Tuttle, 1992. Martin S.E. Korean Phonemics // Language (Baltimore). Vol. 27, № 4, 1951. – P. 519–533. Park Chang-Hai, Park Ki-Dawk. Korean 1. – Seoul: Yonsei University Press, 1975. Piun Kwang-sun. Korean-Swedish Interlanguage Phonology. – Stockholm: University of Stockholm, 1987. Schmidt W.G.A. Einführung in die koreanische Schrift. Mit einem sprach- und landeskundlichen Abriss. – Hamburg, 1990. Skaličková A. The Korean Consonants. – Praha, 1960. Son Han. Tensification in Compound Boundaries in Korean // Papers in Korean Linguistics / Ed. by Kim Chin-Woo. – Honolulu, 1978. Umeda Hiroyuki. The Phonemic System of Modern Korean // Gengo Kenkyu: / Journal of the Linguistic Society of Japan. Vol. 32, 1957. 297

2. Исследования языков Азии и Африки в их современном состоянии: лексика и семантика

Андреева В.А. (Институт языкознания РАН, Москва)

О природе слов с инверсией компонентов во вьетнамском языке Andreeva V.A.

On the nature of words with inverted components in Vietnamese The article is devoted to the investigation of the nature of disyllables with the inversion of subcomponents, widely used in the modern Vietnamese language. The author gives consideration to the existing views on the problem and demonstrates that inversion of subcomponents is possible in compound words with coordination of their subcomponents, as well as in some reduplicated words. Being a highly productive stylistic device, the formation of units with the inverted order of subcomponents could be qualified as a unique way of word formation in the Vietnamese language.

Наличие двусложных слов с инверсией, то есть обратным порядком следования одних и тех же компонентов (сha ông/ông cha, bét be/be bét, bè bạn/bạn bè, đảm bảo/bảo đảm и т.п.) характерно для вьетнамского языка, так же как и для ряда других языков сходной типологии, в частности китайского. На наш взгляд, в последнее время во вьетнамском языке существует тенденция все более широкого употребления единиц подобного типа. Несмотря на это, теоретически данная проблема не получила достаточного освещения во вьетнамской лексикологии. Отмечая для определенного типа двусложных слов возможность функционирования в двух вариантах, исследователи дают различную трактовку данного явления либо просто ограничиваются констатацией данного факта. Так, Нгуен Ван Ту отмечает, 298

что порядок следования элементов в ряде сочинительных сложных слов может быть изменен, в то время как другие не допускают подобной перестановки [Nguyễn Văn Tu 1968: 61]. Нгуен Тай Кан считает, что в некоторых словах с равноправными структурными элементами порядок следования компонентов еще не зафиксирован окончательно и со временем одна из возможностей будет закреплена привычным употреблением, а другая – отвергнута, что и произошло с большим количеством слов, не допускающих перестановки составляющих элементов. Здесь же автор отмечает наличие внешне сходного явления у слов с неравноправными семантическими связями, что обусловлено причинами иного порядка – этимологическими, т.е. китайским происхождением данных единиц [Nguyễn Tài CNn 1975: 9294]. В.С. Панфилов считает перестановку слогов в некоторых разновидностях вьетнамских слов формальным варьированием и квалифицирует данные единицы как фонетические варианты одного и того же слова [Панфилов 1993: 33]. Вьетнамские исследователи Нгуен Тхюи Кхань и Дао Тхан приходят к выводу, что их наличие в языке носит регулярный характер и связано с особенностями фонетической организации вьетнамского языка. По их мнению, эти варианты еще не перешли границу превращения в синонимичные единицы [Đào Thản – N guyễn Thúy Khanh 1986]. По мнению же Нгуен Дык Тона, слова с инверсией компонентов должны быть включены в состав синонимического ряда, поскольку сфера их употребления и экспрессивная окраска часто различаются [N guyễn Đức Tồn 1997]. В словаре вьетнамского языка под ред. Хоанг Фе [Từ điển tiếng Việt 2000] нами выявлено около 400 заглавных единиц подобного типа, от которых даются отсылки к более употребительным, современным или стилистически нейтральным вариантам (для удобства изложения будем именовать их дублетами). От каких слов могут быть образованы дублеты? Несмотря на то, что вопрос слова во вьетнамском языке остается одним из наиболее дискуссионных во вьетнамской лингвистике, большинством вьетнамистов признается существование следующих типов двусложных слов: простые (исконно вьетнамские) двусложные слова, не допускающие членения на значимые морфемы; двусложные слова-повторы; двусложные слова, образованные путем словосложения; двусложные слова, образованные с помощью аффиксации. Рассмотрим эти классы двусложных слов с точки зрения образования дублетов. 299

1. Класс простых двусложных слов, в которых оба элемента не обладают семантической прозрачностью для носителей вьетнамского языка, относительно немногочислен. Он включает в себя как исконно вьетнамские слова, в которых семантическое значение составляющих морфем неясно (например bồ nông «пеликан», bồ hóng «сажа, копоть», ễnh ương «лягушка»), так и слова, заимствованные из европейских языков (xà phòng «мыло», mùi xoa «носовой платок», xích lô «рикша», xi măng «цемент», sen đầm «жандарм») либо из диалектов китайского языка, что обусловливает их семантическую нерасчлененность для вьетнамцев (bù nhìn «марионетка», mạt chược «игра в кости»). В словах этой категории не наблюдается инверсии составляющих компонентов и образования дублетов. 2. Вторая группа двусложных слов – это слова, являющиеся производными в узком смысле слова, то есть образованные с помощью аффиксации – соединением полнозначной морфемы, имеющей статус слова или корня, со служебной морфемой (аффиксом или полуаффиксом). В подавляющем большинстве они не допускают перестановки составляющих компонентов. Исключением являются некоторые слова, в состав которых входят аффиксы и полуаффиксы китайского происхождения, например tính (tính đảng/đảng tính «партийность»), trưởng (trưởng phòng/phòng trưởng «заведующий отделом», trưởng đoàn/đoàn trưởng «глава делегации», trưởng thôn/thôn trưởng «деревенский староста»), hóa (hóa Âu/Âu hóa «европеизация»). Существование данных пар слов с обратным порядком компонентов обусловлено приспособлением иноязычных (китайских) заимствований к грамматической системе вьетнамского языка, в частности постпозицией определения в атрибутивных сочетаниях (в отличие от китайского языка). Как правило, производные слова с порядком расположения морфем, характерным для китайского языка, в современном вьетнамском языке являются устаревшими и малоупотребительными и снабжаются в словарях соответствующими пометами (đảng tính, phòng trưởng, đoàn trưởng, thôn trưởng). 3. Третья группа слов – слова, образованные путем редупликации, т.е. слова-повторы. Полные и дивергентные повторы, или удвоения, типа ầm ầm, nhà nhà, ào ào; đo đỏ, vành vạnh, chồm chỗm, tim tím, которые одни исследователи считают словоформами, другие – самостоятельными словами, не представляют интереса с точки зрения образования дублетов. Наиболее значимым и многочисленным классом слов во вьетнамском языке являются частичные повторы. 300

Данный класс слов в свою очередь делится на два подкласса: инициальные повторы (в редупликаторе повторяется инициаль исходного слова – редупликанта) и финальные – повторяется финаль. Инициальные повторы строятся на основе четких закономерностей: при одинаковых инициалях наблюдаются либо регулярные чередования словообразующих гласных, либо регулярные тональные противопоставления строго в пределах одного (либо высокого, либо низкого) регистра. В подкласс инициальных повторов входят как единицы, имеющие в своем составе редупликант, обладающий знаменательным значением и могущий самостоятельно функционировать в языке (как правило, в двусложном слове он располагается на первой позиции, хотя может находиться и позади редупликатора), так и слова, в которых оба элемента в синхронном плане не обладают самостоятельным лексическим значением. Второй подкласс (финальные повторы) включает в себя частичные повторы, имеющие одинаковую рифму, тоны в пределах одного регистра и различающиеся инициалью (lác đác, lịch kịch, lanh chanh, líu ríu). Порядок расположения компонентов в подавляющем большинстве слов-повторов обоих рассмотренных типов фиксирован и не допускает изменения. Однако существует некоторая группа слов, относимая большинством исследователей к инициальным повторам, которые все же допускают перестановку составляющих компонентов. Это такие слова, как: thiết tha/tha thiết, thẫn thờ/thờ thẫn, vNn vơ/vơ vNn, lả lơi/lơi lả, đờ đẫn/đẫn đờ, đắn đo/đo đắn, lửng lơ/lơ lửng, thướt tha/tha thướt, ngNn ngơ/ngơ ngNn, đớn đau/đau đớn, hững hờ/hờ hững, mờ mịt/mịt mờ, mù mịt/mịt mù, khao khát/ khát khao, khắt khe/khe khắt, lãi lờ/lờ lãi, mông mênh/mênh mông, hắt hiu/hiu hắt и др. Среди вьетнамских лингвистов нет единодушия в оценке этого явления. Ряд ученых считает такие слова инициальными повторами (авторы словаря повторов вьетнамского языка [Từ điển từ láy tiếng Việt 1994], «Грамматики вьетнамского языка 1983 [N gữ pháp tiếng Việt 1983], Хо Ле [Hồ Lê 1976]). Нгуен Тхиен Зяп считает [N guyễn Thiện Giáp 1999], что эти слова занимают промежуточное положение между повторами и словами со сложносочинительной связью, поскольку, с одной стороны, возможно реконструировать семантическое значение для их компонентов, с другой – фонетически они обладают всеми признаками слов-повторов, что может быть объяснено либо фактором окказиональности, либо ассимиляцией звуков в ходе звуковой эволюции вьетнамского языка. Тезиса о двойственном характере, промежуточном положении подобных единиц 301

придерживаются и авторы книги «Слово во вьетнамском языке» [Từ tiếng Việt 1998]. Однако некоторые лингвисты не согласны с таким подходом. Саму возможность перестановки компонентов в словах с фонетическим обликом слов-повторов они рассматривают как критерий для отнесения этих единиц к разряду сложносочиненных слов. Так, Нгуен Тхи Тхань Ха считает, что поскольку следующие слова допускают перестановку компонентов, то они являются сложными словами, а не повторами: lả lơi, thì thầm, đau đớn, đảo điên, hờ hững, khao khát, khắt khe, lãi lờ, manh mối, ngại ngần, ngào ngạt, ngây ngất, ngấu nghiến, mông mênh, hẹn hò, tối tăm, rã rời, vấn vương [N guyễn Thị Thanh Hà 2000]. Представляется неубедительным отнесение этих слов к сложносочиненным лишь на основании возможности образования их дублетов, хотя в ряде случаев, при применении автором дополнительно метода семантико-этимологического анализа аргументы представляются резонными (как в случае đọa đày, где элементы имеют ханьвьетское происхождение и обладают собственным лексическим значением). 4. В словообразовательной системе вьетнамского языка доминирует способ словосложения, обладающий исключительной продуктивностью. Группа слов, образованных этим способом, составляет половину всего словарного состава современного вьетнамского языка. Словосложение продолжает играть ведущую роль в системе вьетнамского словообразования и является основным источником пополнения словарного состава языка. По подсчетам вьетнамских лингвистов, с помощью этого способа образуется свыше 60% новой лексики вьетнамского языка. Слова, создаваемые способом словосложения, делятся на две большие группы: сочинительные и подчинительные сложные слова. В соответствии с типом подчинительной связи выделяют атрибутивную, комплетивную, предикативную, результативную модели. Порядок компонентов в таких словах строго фиксирован. Однако во вьетнамском языке имеется довольно значительная группа слов, построенных в основном по атрибутивной модели, которые существуют в двух вариантах. Это явление того же плана, что и в производных словах, о которых мы говорили выше, однако группа слов с атрибутивной связью, в которых допустим обратный порядок компонентов, более многочисленна. Приведем некоторые примеры: độ Nm/Nm độ, nhân chứng/chứng nhân, bệnh dịch/dịch bệnh, chỉ điểm/điểm chỉ, kinh độ/độ kinh, vĩ độ/độ vĩ, chất độc/độc chất, địch hậu/hậu địch, âm chủ/chủ âm, ngoại lệ/lệ ngoại, thư 302

mật/mật thư, hệ mét/mét hệ, nhập ngoại/ngoại nhập, thuế quan/quan thuế, hậu sản/sản hậu, hiệu thế/thế hiệu, danh thiếp/thiếp danh. Все эти слова – китайского происхождения. Процесс заимствования вьетнамским языком китайской лексики необычайно сложен и многообразен, поскольку языковые контакты вьетнамского и китайского языков были весьма тесными и продолжительными, однако развивались неравномерно в разные исторические периоды и осуществлялись по различным каналам. Поэтому и степень ассимиляции китайской лексики во вьетнамском языке также различна. Вьетнамский язык заимствовал иноязычную лексику либо целиком, вместе со словообразовательной моделью китайского языка, либо словообразовательная модель менялась и приспосабливалась к словообразовательной системе вьетнамского языка. Этим и объясняется параллельное существование приведенных выше пар слов. В приведенных выше примерах слова с китайским порядком компонентов (стоящие после косой черты /) уже являются устаревшими и малоупотребительными. (Заметим, однако, что далеко не во всех словах китайского происхождения при заимствовании изменился порядок расположения компонентов, многие единицы по-прежнему строятся соответственно словообразовательной модели китайского языка, и попытки насильственно заменить китайский порядок на вьетнамский не принесли результата: так, вместо tạp chất («побочный» + «вещество» = «примесь») не стали говорить chất tạp, вместо cao tần («высокий» + «частота» = «высокочастотный») – tần cao, вместо điện trường («электрический» + «поле» = «электрическое поле») – trường điện. Численно значительную часть лексики составляют слова с сочинительным типом связи. При сочинительной (копулятивной) связи между частями сложного слова существует свободное отношение, обе части слова находятся в равноправных семантических отношениях. Компоненты таких единиц могут находиться в синонимических (yêu thương, thương mến), антонимических (khó dễ, đầu đuôi, yêu ghét) отношениях, быть близкими по значению (tốt tươi, gặt hái) либо обозначать категориально близкие понятия (nhà cửa, quần áo, ruộng vườn, sách vở). Этимологически сложносочиненные слова отличаются большим разнообразием, оба элемента в них могут быть вьетнамского происхождения, китайского (ханьвьетского) происхождения, либо один – вьетнамского, другой – ханьвьетского. Порядок элементов в таких словах подчиняется следующей тенденции: первую позицию в слове занимает немаркированный элемент (т.е. более употребительный, стилистически и экс303

прессивно нейтральный), вторую – маркированный (стилистически и экспрессивно окрашенный, диалектальный, заимствованный, архаичный). Однако, как и при всякой тенденции, здесь также существует ряд труднообъяснимых случаев, когда порядок компонентов закрепляется вразрез с общей закономерностью, например, vợ chồng (а не chồng vợ), но bố mẹ (а не mẹ bố), в то время как возможно и ông cha, и cha ông. Сочинительные (копулятивные) сложные слова образуют самое большое количество дублетов, процесс их образования происходит постоянно, и существующие толковые словари вьетнамского языка не всегда успевают фиксировать их образование (например, еще не нашли отражения в словарях такие единицы, как kiếm tìm, nghĩa tình, ngập tràn, dỗi hờn и др.). Таким образом, самое большое количество слов с инвертированным порядком элементов мы наблюдаем среди сложных слов с сочинительной (копулятивной) связью между компонентами, а также среди некоторых слов-повторов. Наличие же единиц с различным порядком компонентов среди сложных слов с подчинительной связью, а также среди производных слов – это явление, имеющее иную природу. Каковы причины образования слов с инвертированным порядком компонентов? Первый важнейший фактор здесь – просодическая организация речи. Этот фактор особенно важен для вьетнамского языка как тонального. При инверсии компонентов часто происходят чередования ровных (регистровых) и скользящих (контурных) тонов (gang thép/thép gang, chung thủy/thủy chung, đen đỏ/đỏ đen, lơ lửng/lửng lơ, mai mỉa/mỉa mai, đo đắn/đắn đo, khe khắt/khắt khe, non nước/nước non, son phấn/phấn son, sông núi/núi sông). По нашей неполной статистике мы насчитали 280 единиц с противопоставлением ровных и скользящих тонов, в которых происходит инверсия компонентов: ровный/восходящий – 28 единиц, восходящий/ровный – 55 единиц, нисходяще-восходящий/ровный – 22 единицы, резко-нисходящий/ровный – 18 единиц, нисходящий/нисходяще-восходящий – 24 единицы, нисходящий/резко-нисходящий – 15 единиц, нисходящий/восходящий – 10 единиц, восходящий/нисходящий – 25 единиц, резко нисходящий/нисходящий – 33 единицы и т.д., что составляет приблизительно 70% всех выявленных нами слов-дублетов. Второй важнейшей функцией слов-дублетов наряду с функцией фонетической организации речи является функция стилистическая, экспрессивная. Использование слов с инвертированным порядком компонентов придает основному слову экспрессивно-эмоцио304

нальную выразительность, усиливает либо ослабляет значение основного слова, вносит новые нюансы в его значение, передает тончайшие семантические оттенки, смещает семантическое ударение. Это явление особенно широко распространилось во вьетнамском языке в последнее время. По нашему мнению, в процессе функционирования в языке некоторые слова с обратным порядком следования компонентов все более и более расходятся семантически, что делает возможным отнесение ряда таких единиц к лексическим, а не словообразовательным синонимам. В процессе создания Большого вьетнамско-русского словаря (см. его первый том [Солнцева и др. 2006]) составители сталкиваются с немалым количеством таких случаев. Выявляются случаи различной сочетаемости слов-дублетов. Так, например, слово tiễn đưa («провожать» + «отводить» = «провожать») не допускает замены на свой трансформированный вариант đưa tiễn во фразе lễ tiễn đưa ông Táo lên chầu trời «проводы на Небо духа домашнего очага», тогда как в других контекстах такая замена часто естественна и органична. Сочетание ngành gang thép («чугун» + «сталь» = «черная металлургия») не допускает замены на ngành thép gang, в то время как в переносном значении возможны оба варианта: ý chí gang thép/thép gang «железная (стальная) воля». Прилагательное chủng thủy («верный, преданный») употребляется в основном применительно к супружеской верности в отличие от thủy chung. В таких случаях в Большом вьетнамско-русском словаре не даются отсылки от менее употребительной единицы к исходному варианту, а приводятся переводные эквиваленты при обоих словах подобного рода, при этом менее употребительный вариант снабжается пометой см. также. У некоторых пар слов-дублетов наблюдаются значительные семантические расхождения. Так, слова tranh đấu и đấu tranh «бороться» уже стали синонимами, tranh đấu может заменять đáu tranh лишь в некоторых случаях (например, tranh đấu/đấu tranh giành lợi quyền «бороться за права». В сочетаниях же đấu tranh chính trị («политическая борьба»), đấu tranh yuw tưởng («идеологическая борьба») и т.п. недопустимо употребление tranh đấu. В таких случаях в словаре дается подробная разработка каждого слова. Таким образом, являясь исключительно продуктивным стилистическим приемом, образование единиц с инверсией компонентов в то же время может быть признано своеобразным дополнительным способом словообразования во вьетнамском языке. 305

Литература Панфилов В.С. Грамматический строй вьетнамского языка – СПб.: Центр «Петербургское востоковедение», 1993. Солнцева Н.В., Андреева В.А., Иванов В.В., Бу Лок, Нгуен Ван Тхак, Нгуен Дуэт Минь (отв. редакторы). Большой вьетнамско-русский словарь. Том 1 / Ин-т языкознания РАН. Ин-т языкознания ВАОН. – М.: Восточная литература РАН, 2006. Đào Thản – N guyễn Thúy Khanh. Khả năng chuyển đổi trật tự âm tiết để tạo biến thể của từ trong các đơn vị từ vựng song tiết // N hững vấn đề ngôn ngữ học về các ngôn ngữ phương Đông. – Hà N ội, 1986. [Дао Тхан – Нгуен Тхюи Кхань. Кха нанг чуен дой чат ты ам тиет де тао биен тхе киа ты чонг как дон ви ты вынг шонг тиет {Возможность изменения порядка слогов для создания варианта слова в двусложных лексических единицах} // Вопросы языкознания восточных языков. – Ханой, 1986. – С. 249-250]. Hồ Lê. Vấn đề cấu tạo từ của tiếng Việt hiện đại. – Hà N ội: N hà xuất bản khoa học xã hội, 1976 [Хо Ле. Ван де кау тао ты куа тиенг Вьет хиен дай {Вопросы словообразования в современном вьетнамском языке}. – Ханой: Издательство Общественные науки, 1976]. Nguyễn Đức Tồn. Về phương pháp biên soạn từ điển đồng nghĩa tiếng Việt // Một số vấn đề từ điển học. – Hà N ội: N hà xuất bản khoa học xã hội, 1997 [Нгуен Дык Тон. Ве фыонг фап биен шоан ты диен донг нгиа тиенг Вьет {О методе составления словаря синонимов вьетнамского языка} // Некоторые проблемы лексикографии. – Ханой: Издательство Общественные науки, 1997. – С. 228-265]. N gữ pháp tiếng Việt / Ủy ban khoa học xã hội Việt N am. – Hà N ội: N hà xuất bản Khoa học xã hội, 1983 [Нгы фап тиенг Вьет / Уи бан кхоа хок са хой Вьет нам {Грамматика вьетнамского языка / Комитет общественных наук Вьетнама} – Ханой: Издательство Общественные науки, 1983]. Nguyễn Tài Cẩn. N gữ pháp tiếng Việt. – Hà N ội: N hà xuất bản đại học và trung học chuyện nghiệp, 1975 [Нгуен Тай Кан. Нгы фап тиенг Вьет {Грамматика вьетнамского языка}. – Ханой: Издательство Высшая и средняя профессиональная школа, 1975]. Nguyễn Thị Thanh Hà. Bàn thêm về hiện tượng từ láy đảo được trật tự [Нгуен Тхи Тхань Ха. Бан тхем ве хиен тыонг ты лай дао дыок чат ты {О словах-повторах с возможной инверсией компонентов} // N gôn ngữ {Язык}. № 11, 2000. – С. 41-47]. Nguyễn Thiện Giáp. Từ vựng học tiếng Việt. – Hà N ội: N hà xuất bản Giáo dục, 1999 [Нгуен Тхиен Зяп. Ты вынг хок тиенг Вьет. {Лексикология вьетнамского языка}. – Ханой: Издательство Просвещение, 1999]. Nguyễn Văn Tu. Từ vựng học tiếng Việt hiện đại. – Hà N ội: N hà xuất bản Giáo dục, 1968 [Нгуен Ван Ту. Ты вынг хок тиенг Вьет хиен дай {Лексикология современного вьетнамского языка}. – Ханой: Издательство Просвещение, 1968]. Từ điển tiếng Việt. Hoàng Phê chủ biên. – Hà N ội – Đà N ẵng, 2000 [Ты диен тиенг Вьет. Хоанг Фе тю биен {Словарь вьетнамского языка под ред. Хоанг Фе}. – Ханой – Дананг, 2000]. 306

Từ điển từ láy tiếng Việt. – Hà N ội: N hà xuất bản Giáo dục, 1994 [Ты диен ты лай тиенг Вьет {Словарь повторов вьетнамского языка}. – Ханой: Издательство Просвещение, 1994]. Từ tiếng Việt / Trung tâm khoa học xã hội và nhân văn quốc gia.Viện ngôn ngữ học. Hoàng Văn Hành chủ biên. – Hà N ội: N hà xuất bản khoa học xã hội, 1998 [Ты тиенг Вьет / Чунг там кхоа хок са хой ва нян ван куок зя. Виен нгон нгы хок. {Слово во вьетнамском языке. Национальный центр общественных и гуманитарных наук. Институт языкознания. Под ред. Хоанг Ван Хань}. – Ханой: Издательство Общественные науки, 1998].

307

Крылов А.Ю. (Восточный ун-т ИВ РАН, Москва)

К вопросу о средствах выражения категории эмотивности в арабском литературном языке и арабских разговорных языках стран Машрика и Магриба Krylov A.Yu.

Towards the problem of the emotive category expression means in the Arabic literary language and the Arabic spoken languages in the Mashric and Maghrib Arab countries The paper deals with the conception of the emotive category and the level of the development of this category in modern linguistics and in the Arabic linguistic tradition. This problem is under review against a background of the increasing interest in linguistic interpretation of emotions in the system of the up-to-date scientific knowledge. Describing the emotionality expression means, we chose the method of functional semantic fields, focussing our attention on the complex field of verbal and non-verbal means of expressing emotions. In this research, we emphasize the universal nature of emotive meanings and demonstrate the invariant part and variant forms of the means used to express emotions in the Arabic literary language and in the Mashric and Maghrib Arabic dialects, their common and regional linguistic (lexical, phraseological, syntactical, phonetic) and paralinguistic (phonatory, kinetic, graphic) representation.

1. Категория эмотивности и полевой метод исследования В центре внимания современного языкознания на протяжении последних десятилетий находится проблема репрезентация эмоций в речи. Рост интереса к лингвистике эмоций связан как с интра308

лингвистическими факторами, так и с развитием таких научных направлений, как прагматика и когнитивистика, а также с достижениями в области современной психологии и этнопсихологии, психолингвистики и лингвопсихологии, социолингвистики и социальной психологии, фундаментальным исследованиям в философии, физиологии, медицине, этике и др. Для языковедов, занятых в различных направлениях исследования языка эмоций, чрезвычайно важно учитывать данные, полученные в результате научных достижений в области вышеперечисленных наук, особенно при анализе эмотивных концептов, который активно осуществляется в настоящее время в лингвистике на материале самых разных языков и культур. Одной из важнейших задач лингвистики эмоций в настоящее время является выработка единой концепции эмотивности. Рассматривая теоретические вопросы, связанные с определением особеннотей языкового выражения эмоций, исследователи выдвигают различные концепции эмотивности, отмечая комплексный характер вербальной манифестации эмоций. Так, Л.А. Калимуллина пишет, что «эмотивность представляет собой таксономическую категорию, посредством которой осуществляется языковая категоризация чувственной сферы. Основным экспонентом категории эмотивности являются обозначения эмоций (эмотивы), совокупность которых образует семантическое множество полевого типа» [Калимуллина 2006: 11]. Понятийная категория эмотивности является одной из универсальных базовых категорий, имеющей специальные средства выражения эмоций в различных языках мира, в том числе в арабском. С давних времён вопросы реализации категории эмотивности поднимались в арабском языкознании (учения о риторике и красноречии). Ещё в IX в. арабскими языковедами были выработаны понятия таких образных средств выражения, как метафора, метонимия и др., которые в неизменном виде сохранились до настоящего времени [Спиркин 2004: 524]. Арабские филологи Абу Хилал аль-Аскари, Ибн Кутейба, аль-Казвини и другие высоко ценили правильность, точность, ясность выражения мыслей в речи, которая понималась как орудие общения между людьми. При этом отмечалась необходимость уметь правильно пользоваться средствами языка, различая, по выражению Абу Хилал аль-Аскари, «высокие» и «низкие» слова [Спиркин 2004: 524-525] в процессе общения. Объектом исследования в арабском языковедении был арабский литературный язык, который тщательно обе309

регался от проникновения в него элементов просторечия из различных племенных диалектов. Лингвистические учения арабов, особенно труды в области изучения лексики, фразеологии, словообразования, семантики, фонетики, просодии, риторики, красноречия, стилистики, речевого общения, ситуативного контекста и др., внесли весомый вклад в разработку вопросов достижения выразительности высказывания, точности и адекватности передачи эмоций и чувств, оказали существенное влияние не только на научные концепции ряда языковедов средневекового Востока, но и на европейское языкознание XVIII – XIX вв. Идеи системности лексики в языке, первые попытки представителей арабской языковедческой традиции объединить лексический материал в рамках лексико-семантических, понятийных и ассоциативных группировок известны ещё в древности. Создавались глоссарии, содержащие списки слов, объединённых общими понятиями. Лексика в таких трудах объединялась в группы по признакам сходства, аналогии и смежности семантики. В средневековых арабских грамматиках, отмечает В.В. Лебедев ссылаясь на Г.М. Габучана и Д.В. Фролова, понятия «исходное» и «производное» лежали в основе принципов исследования в области синтаксиса и являлись основными понятиями лингвистического анализа. «Их по праву можно считать, – пишет учёный, – аналогами понятий “ядро” и “периферия”, используемых в рамках системного подхода в современном языкознании» [Лебедев 1989: 9]. В качестве ядерного компонента в предикативных конструкциях арабские грамматисты рассматривают именное предложение типа «Зейд – стоящий», а в качестве периферии – разновидности его «производных». Такой подход арабских филологов к исследованию именных предложений может быть рассмотрен в качестве аналога системного подхода [Там же]. В данной работе в качестве модели для исследования средств выражения эмотивности в речи арабов мы избрали метод функционально-семантического поля (ФСП), которое, согласно определению А.В. Бондарко, есть «система разноуровневых средств данного языка (морфологических, синтаксических, словообразовательных, лексических, а также комбинированных – лексико-синтаксических и т.п.), взаимодействующих на основе общности их функций, базирующихся на определённой семантической категории» [ЛЭС 1990: 566-567]. Основу ФСП составляет та или иная семантическая категория – «семантический инвариант, который объединяет разнородные языковые 310

средства и обусловливает их взаимодействие» [ЛЭС 1990: 567]. Основными компонентами структуры таких полей являются центр (ядро) и периферия. При этом в качестве центра (ядра) выступает единица языка, в наибольшей степени специализированная для репрезентации той или иной семантической категории, в данном случае категории эмотивности. ФСП эмотивности (ФСПЭ) в арабском литературном языке и арабских разговорных языках Магриба и Машрика представляет собой объединение различных языковых и неязыковых средств, выражающих эмоции и чувства, имеет характерную полевую структуру, где основными компонентами являются ядро и периферия. Конституенты, наиболее тесно связанные с доминантой, располагаются вокруг неё и образуют ядро поля. На периферии поля располагаются конституенты, достаточно отдалённые от ядра. Реализация вербальных и невербальных средств выражения эмотивности в речи арабов происходит в условиях языковой ситуации, которая характеризуется функционированием на территории арабских стран общего для всех арабов современного арабского литературного языка (АЛЯ) – языка науки, художественной литературы, прессы, радио, телевидения и в какой-то степени разговорного языка образованной части населения. В то же время в арабских странах сложились и параллельно с АЛЯ функционируют местные арабские разговорные (диалектные) языки (АРЯ / АДЯ), подразделяющиеся на говоры. АРЯ, или арабские диалекты, распадаются на две большие группы – АРЯ Машрика (восточно-арабские, охватывающие страны Ближнего и Среднего Востока) и Магриба (западно-арабские, распространённые в странах Северо-Западной Африки) – и являются живой речью арабов, функционируя в обществе в качестве общенародных языков устного общения, охватывая сферу театра и кино, радио и телевидения, быта и повседневной жизни. АЛЯ и АРЯ – типологически различные идиомы: АЛЯ образует синтетическую строевую систему, а АРЯ – аналитическую. В целом «языковую ситуацию в арабских странах следует трактовать как «диглоссию», характеризующуюся существованием в рамках одного и того же речевого коллектива двух генеалогически близких языковых систем, находящихся между собой в отношениях функциональной дополнительности» [Мишкуров 1982: 9]. Средства выражения категории эмотивности, составляющие концентры ФСПЭ в АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба, мы 311

разделили на вербальные (лексические, фразеологические, синтаксические, фонетические) и невербальные, паралингвистические (фонационные, кинетические, графические). 2. Вербальные средства выражения эмотивности в АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба 1. Лексические и фразеологические средства выражения эмотивности При описании лексических и фразеологических средств выражения эмотивности, которые являются центральной частью ФСПЭ в АЛЯ и АРЯ, мы опираемся на теоретические положения, изложенные в трудах И.В. Арнольд, О.С. Ахмановой, Е.В. Бабенко, В.А. Звегинцева, Л.А.Калимуллиной, Э.Н. Мишкурова, А.Л. Спиркина, В.И. Шаховского и др. В качестве материала в работе используются данные различных лексикографических источников: двуязычных арабско-русских и русско-арабских словарей, арабских толковых словарей, материалы учебной литературы, тексты произведений арабской прозы, поэзии, публицистики, печатных и электронных СМИ арабских стран, арабских художественных фильмов, а также полевые записи автора, сделанные им в период практической работы. Особое место среди лексических средств выражения эмотивности в арабской речи принадлежит междометию, или междометной частице. Можно сказать, что наиболее полно эмоциональный компонент в арабском языке представлен междометиями, которые выступают в качестве одного из центральных, ядерных компонентов ФСПЭ в АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба. Междометия принадлежат эмоциональной сфере языка и представляют собой особый слой лексики, «класс неизменяемых слов, лишенных специальных грамматических показателей и обладающих особой экспрессивно-семантической функцией – выражения чувств и волевых побуждений» [Ахманова 2004: 225]. Характеризуя междометие как особую часть речи и отмечая такие его категориальные признаки, как отсутствие лексического значения, традиционных форм словообразования, наличие разнообразной интонации при выражении содержания междометий, сопровождение междометий соответствующими паралингвистическими средствами, А.И. Германович указывает 312

на «обязательное наличие в семантике междометий эмоциональной семы…» (Цит. по: [Середа 2005: 17]). В арабской языковедческой традиции междометие представляет собой одну из трёх частей речи наряду с именем и глаголом («‫[ »حرف الھتاف‬harf al- ћu`ta:f], «‫[ »حرف النداء‬harf an ni`da:’] – «звательная частица», «междометие» (Борисов 1993: 435; Баранов 1985: 166, 793)) и вместе с наречиями, предлогами, союзами образует разряд частиц (трёхчленная схема: имя – глагол – частицы утвердилась в арабском языкознании со времён аз-Замахшари [Звегинцев 2006: 72]). В «Русской грамматике» представлены две классификации междометий: по составу и по семантическим функциям [Русская грамматика 1980], которых мы и будем придерживаться в данной работе. Так, по составу арабские междометия можно разделить на первообразные и непервообразные. К числу первообразных отнесём междометия, не связанные со знаменательными частями речи. Свое происхождение многие подобные арабские междометные слова ведут от эмоциональных возгласов и звучаний, являющихся реакцией людей на внешние раздражители. Это такие междометия, как: «!‫’[»أه‬aћ], «!‫’[»أوه‬o:ћ] – «Эх, ну же!», «О!», «Ой!» и «!‫[ »با با با‬ba-ba-ba] – «Ой-ой-ой!» в алжирском диалектном языке, а также использующиеся в АЛЯ: «! ‫ قه‬- ‫ قه‬-‫[ »قه‬qaћ qaћ qaћ] – ّ »[’uff] – «Тьфу!», «Фу!», «Ай!» при выражении упрё«Ха-ха-ха!»; «!‫أف‬ ка, недовольства, отвращения; «! ‫[ »وي‬wai] – «А!»; «...‫[ »ف‬fa] – «А…» как выражение решимости; «! ‫[ » آخ‬a:ĥ] – «А…!», «Ай!», «Ах!» при выражении ужаса, боли и пр.; «! ‫[ »آه‬a:ћ] – «А…!», «Ай!», «Ах!», «Ох!» также при выражении ужаса, боли и пр.; «!‫’[»أه‬aћ] – «Эх!», «Ой!» при выражении досады; «!‫’`[»أوه‬awwaћ] – «Ой!»; «... ‫[ »م م م‬m-m-m] – «Гм. …»; «! ‫[ »وا‬wa:] – «О!» при выражении неприятных ощущений; «! ‫»صه‬ [saћ] – «Цыц!», «Молчать!»; «! ‫[ »ھس‬ћiss] – «Ш-ш-ш!»; «! ‫[ »ھس‬ћuss] – «Тсс!»; «! ‫[ »أھا‬aћa:] – «Ах!», «Ох!» и др. Различные звукоподражания в арабском языке могут выражаться, например, такими междометиями: «‫[ »طب‬tab] – «Трах!» на АРЯ разных арабских стран, «! ‫ نقطة‬-‫`[ »نقطة‬nuqta `nuqta] – «Кап-кап!» – на АЛЯ, «! ‫ قه‬- ‫ قه‬-‫[ »قه‬qaћ qaћ qaћ] – «Ха-ха-ха!» на АЛЯ и др. К ним примыкают звукоподражательные слова, воспроизводящие звуки, крики и пр.: например, лай собаки: «!‫[ »ھاب ھاب‬ћab-ћab] – «Гавгав!» в АРЯ Алжира, Ливии. К лексическим междометным средствам выражения эмоций в АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба относится группа неперво313

образных междометий, генетически связанных со знаменательными словами, среди которых причастия, прилагательные: «‫»معقول‬ [maε`qu:lun] – «разумный», «‫[ »مستحيل‬musta`hi:lun] – «невозможный», «‫[ »جميل‬ğa`mi:l] – «красивый» и пр., а также местоимения, наречия: «‫`[ »غلط‬ġalat] – «ошибочно», «‫[ »تمام‬ta`ma:m] – «точно», «‫`[ »ھو‬ћuwa], «‫`[ »ھى‬ћiya] – «что», «разве» и пр. Рассматривая междометия (и междометные фразеологизмы, о которых пойдёт речь ниже), следует прежде всего сказать, что фонд этого класса слов может функционально частично совпадать в литературном и диалектных языках, и в этом случае правомерно говорить о наличии определённой общей, инвариантной части корпуса междометий в АЛЯ и АРЯ. В то же время в ряде случаев отмечается функционирование ряда междометных слов, характерных только для арабского литературного языка. С другой стороны, в ряде региональных АРЯ мы находим собственные, свойственные только этим разговорным языкам, оригинальные междометия, не присущие ни АЛЯ, ни диалектным языкам. В таком случае правомерно говорить о частных, местных особенностях употребления междометий в том или ином АРЯ. Наконец, налицо пласт междометий, присущих только АРЯ и характерных сразу для нескольких из них. В соответствии с общепринятой классификацией [Русская грамматика 1980] по семантическим функциям, арабские междометия можно разделить на три группы (разряда), обслуживающие три семантические сферы речи: эмоций и эмоциональных оценок, волеизъявлений и этикета. К междометиям первого разряда, выражающим эмоции, эмоциональные состояния и оценки, можно отнести группу междометий, ّ » [`tuzz] – «Тьфу!», присущих тому или иному АРЯ: возгласы «!‫طز‬ «Вздор!», «!‫[ »با با با‬ba-ba-ba] – «Ой-ой-ой!», «‫[ »واه‬wa:ћ] – «Вот ещё, ой ли!», «!‫’[ »أواه‬a`wa:ћ] – «Вот те на!», характерные для диалектного ّ » языка Алжира; «!‫`[ »ھايل‬ћa:il] и «!‫[»عظيم‬εa`zi:m] – «Здорово!», «!‫إزاى‬ [’i`zzei] – «Ну как же так!» с оттенком раздражения, досады, характерные для АРЯ Египта, и др. Например: «...‫ – غير ضروؤية إذا؟ – طظ‬...‫»ھل المبادئ ضرورية؟ – طظ‬ (Махфуз 1962: 10) – «Нужны ли принципы? – Ерунда! – Значит, не нужны? – Тьфу!» (перевод в примерах наш. – А.Ю.К.) в АЛЯ. 314

Второй разряд междометий составляют слова, выражающие волеизъявления, т.е. отношение к собеседнику, команды и призывы. Этот разряд распадается на несколько подразрядов: а) Междометия повелительные, требующие тишины, внимания, согласия, побуждающие к отклику, осуществлению или прекращению каких-либо действий: «!‫[ »تعال‬ta`εa:l] – «Подойди!» в АРЯ ّ » [`habbes] – «Стой!» в АРЯ АлЕгипта, Ливии, Сирии, Ирака; «!‫حبس‬ ّ » [`ya:lla] – «Давай!» практически во всех АРЯ. жира; а также «! ‫يالال‬ К императивным междометиям близки вокативные (словаّ » [ћerr] – «Но!» обращения, служащие для призыва животных): «!‫ھر‬ ّ ‫بس‬ ّ » [pss-pss] – «Кис-кис!» – для понукания животных в Алжире; «!‫بس‬ говорят, подзывая кошку, в Сирии, Ираке. б) Междометия оценочные, выражающие: – согласие или несогласие, например: «!‫`[ »نعم‬naεam] – «Да!» и «!‫[ »ال‬la] – «Нет!», характерные для АЛЯ и практически всех АРЯ; «!‫’`[ »أيوه‬eiwaћ] – «Да!», присущее АРЯ многих стран, среди которых Египет, Сирия, Ирак, Йемен; «‫[ »باه‬baћ] – «Ладно!», «Хорошо!» в диалектном языке Ливии; «!‫[ »واه‬wa:ћ] – «Да!» в АРЯ Алжира; – благодарность, признательность: слово «!‫`[ »شكرا‬šukran] – «Спасибо!» употребляющееся как в АЛЯ, так и в машрикских и магрибّ » [`sahha] – «Спасиских обиходно-разговорных языках; слово «! ‫صحة‬ бо!», «На здоровье!», характерное для АРЯ Сирии, а также французское заимствованное слово «! ‫[ »مرسى‬mer`si] – «Спасибо!», характерное для АРЯ Алжира, Туниса; – удивление: к ним можно отнести возгласы: «!‫[ »با با با‬ba-ba-ba] – «Ой-ой-ой!» в алжирском диалектном языке; «!‫`[ »مدھش‬mudћiš], «!‫[ »عجيبة‬εa`gi:ba] – «Удивительно!» в египетском диалектном языке. Нижеизложенные оценочные междометия можно отнести к группе междометий, характерных для нескольких АРЯ: ّ » [`barra] – «Вон!», «Провали– проклятие, брань: выражение «!‫برا‬ вай!», широко употребляется, например, в Алжире, Египте, Сирии. Третий разряд составляют междометия, выражающие восклицания, приветствия и обслуживающие сферу общепринятого этикета: «!‫`[ »عفوا‬εafwan] – «Извините!», «!‫`[ »شكرا‬šukran] – «Спасибо!» употребляются в АЛЯ и диалектных языках арабских стран. Следует отметить, что речевая вариативность междометных слов наделяет их коммуникативно-прагматическими функциями, которые реализуются в условиях конкретной ситуации. В то же время 315

для арабских междометий характерна полифункциональность, которая проявляется в их диффузности, а также в амбивалентности передаваемых ощущений и чувств. Так, междометия и междометные конструкции с семантически диффузными функциями передают общее состояние возбуждения и могут использоваться для выражения разнородных душевных состояний: «!‫’[»أه‬aћ], «!‫’[»أوه‬o:ћ] – «Эх, ну же!» – в АРЯ Алжира; «!‫`[ »مدھش‬mudћiš]и «!‫[ »عجيبة‬εa`gi:ba] – «Удивительно!» в АРЯ Египта. Вместе с тем семантические функции эмоциональных и эмоционально-оценочных междометий могут быть однозначными. В арабском языке к семантически однозначным междометиям, выражающим, например, отрицательные эмоциональные реакции, можно отّ » [`tuzz] – «Тьфу!», характерный для АРЯ Алжира. нести возглас «!‫طز‬ Широкие возможности для смысловых дифференциаций открывает изменение звукового облика междометий посредством интонационного варьирования гласных, например, в возгласах: «!‫ يوه‬...‫ يوه‬...‫»يوه‬ [yo:-yo:-yo:] – «Вот это да!» в АРЯ Египта и «!‫[ »با با با‬ba-ba-ba] – «Ой-ойой!» в алжирском диалектном языке. Междометия, обслуживающие сферу волеизъявлений, так называемые «глагольные», «императивные» междометия, функционально близки к повелительному наклонению глагола, так как выражают различные команды и призывы, обращенные к людям или животным. ّ » [`yalla] К ним можно отнести слова: «!‫[ »تعال‬ta`εa:l] – «Подойди!», «! ‫يالال‬ ّ » [`barra] – «Вон!», «Проваливай!», «!‫بس‬ ّ ‫بس‬ ّ » [pss-pss] – – «Давай!», «!‫برا‬ «Кис-кис!», известные в АРЯ разных стран Машрика и Магриба. Междометные слова, придавая речи арабов яркую эмоциональную окраску, тесно связаны с мимикой и жестикуляцией. Поэтому «есть все основания рассматривать разряды эмотивных слов как своеобразную промежуточную зону между лингвистическими и паралингвистическими средствами общения» [Мишкуров 1982: 99]. Иными словами, междометные слова вплотную приближаются к средствам паралингвистики: фонационным, кинетическим и графическим [ЛЭС 1990: 367], которых мы коснёмся ниже. Рассматривая лексические средства выражения эмотивности, следует сказать, что важное место в семантической структуре слов принадлежит оценочному компоненту значения коннотации. В АЛЯ оценочная лексика обычно представлена парадигматическими классами слов, играющих роль определения и способствующих выраже316

нию различных эмоций, как положительных, так и отрицательных. Например, имя прилагательное «‫[ »دقيق‬da`qi:q] – «точный» в словосочетании «‫[ »التعريف الدقيق‬at-taε`ri:f ad-da`qi:q] – «точное определение», имя прилагательное «‫`[ »ساحرة‬sa:hira] в словосочетании «‫»ليلة ساحرة‬ [`leila `sa:hira] – «волшебная ночь» и пр., передающие эмоциональнооценочное отношение к предмету высказывания. Слово в арабском языке имеет экспрессивный компонент своего коннотативного значения, «если своей образностью или какимнибудь другим способом подчёркивает, т.е. усиливает, то, что называется в этом же слове или в других синтаксически связанных с ним словах» [Арнольд 1973: 110]. Характеризуя качество того или иного предмета, слова могут играть роль усилителей («интенсификаторов») экспрессивности. К таким словам относится наречие со значением «очень»: в АЛЯ – «‫`[ »جدا‬ğiddan], в АРЯ Египта – «‫’`[ »قوي‬awi], в АРЯ Сирии – ّ » [bi`zza:f]; наречие «‫’`[ »أبدا‬abadan] «‫[ »كتير‬k`ti:r], в АРЯ Алжира – «‫بزاف‬ – «вечно», употребляющееся с разными коннотативными оттенками как в АЛЯ, так и во многих АРЯ. В качестве усилителей могут выступать однокоренные слова в виде определения и определяемого слова: в АЛЯ – «‫[ »بقية باقية‬ba`qiia `ba:qia] – «жалкие остатки» и пр. В процессе коммуникации компоненты коннотативного значения слов находятся во взаимодействии, их порой трудно отделить один от другого. «Эмоциональные, экспрессивные, оценочные и стилистическое компоненты лексического значения, – отмечает И.В. Арнольд, – нередко сопутствуют друг другу в речи, потому их часто смешивают…» [Арнольд 1973: 114]. Определённая эмоционально-стилистическая окраска передаётся посредством употребления в речи синонимов, семантика которых содержит как денотативное, так и коннотативное значение. Так, для выражения значения «жена, супруга» в официальной сфере на АЛЯ, как отмечает А.Л. Спиркин, употребляются слова «‫»عقيلة‬ [εa`qi:la], «‫[ »قرينة‬qa`ri:na] [Спиркин 2008: 97], менее официально звучит слово «‫`[ »زوجة‬zawja]. В ситуации же повседневного общения на АРЯ Йемена арабы чаще пользуются словом «‫`[ »حرمة‬hurma], на АРЯ Сирии, Египта – «‫`[ »مرأة‬mar’a] [Там же]. В официальной обстановке при общении на АЛЯ слово «брат» прозвучит как «‫[ »أخ‬ah], в повседневной же ситуации, скажем, на АРЯ Сирии, используется его разговорный эквивалент «‫[ »خيو‬ha`io:] и т.д. 317

Использование стилистически маркированных пар синонимов (таких, как «‫ »عزة‬и «‫« – »كرامة‬честь, достоинство» и др.), характерное для художественной и публицистической речи, создаёт повышенную выразительность текста, способствует оказанию дополнительного эмоционального воздействия: « ‫ للتضحية في سبيل عزة الوطن‬.. ‫( »وكرامته‬Поездка 2008: 36) – «… пожертвовать собой во имя чести и достоинства родины». Эмоциональный контраст посредством противопоставления понятий для подчёркивания выразительности речи создаётся при помощи антонимов: «.‫( »الديباجة تقول إن األمم متساوية كبيرھا وصغيرھا‬Каддафи 2009) – «Преамбула гласит, что нации, большие ли, малые ли, равноправны». В устной и письменной речи арабов широко применяются такие стилистические средства, как тропы – обороты речи, в которых лексические единицы употребляются в переносном смысле с целью достижения большей образности и выразительности высказывания. К тропам обычно относят метафору, метонимию, синекдоху, олицетворение, а также эпитеты, сравнения, гиперболы и др. Приведём примеры употребления в арабской речи некоторых из них. Широкое употребление в АЛЯ и АРЯ получили выразительные слова – эпитеты. Под этим термином (от греч. epitheton – приложение) понимается, по О.С. Ахмановой, разновидность определения, которая отличается от обычного определения тем, что обладает экспрессивностью и переносным значением [Ахманова 2004: 527]. Особенности эпитета как тропа отражены в трудах многих известных филологов, среди которых Ф.И. Буслаев, А.Н. Веселовский, А.А. Потебня, И.Б. Голуб и др. Эпитеты синтаксически могут быть выражены определениями в публицистических текстах: «‫ »تقدم ملموس‬1 [ta`qaddumun mal`mu:s] – «ощутимый прогресс», «‫’`[ »أزمة ال سابق له‬azma la: `sa:bik `laћu] – «небывалый кризис»; в художественных текстах: « ‫جدران األبنية‬... ...‫( »الفضية‬Махфуз 1962: 5) – «… серебряные стены зданий…», « ‫فھن‬ ...‫ دفعة أولى للجنس اللطيف‬...» (Махфуз 1962: 6) – «…они – первая партия представительниц прекрасного пола…», « ‫ روحھا‬:‫ليس الجمال فضيلتھا الوحيدة‬ ‫ وفؤادھا ذكي‬، ‫« – »لطيف‬Красота не единственное её достоинство: она душой мила и умом проницательна» (Махфуз 1962: 43). В устной речи арабы употребляют эпитеты, оформленные в соответствии с особенностями диалектного языка конкретной страны. Так, на АРЯ Египта фраза «удивительный рассказ» прозвучит 318

как «‫[ »الحكاية العجيبة‬al-hi` ka:ia l-εa`gi:ba], а на АРЯ Сирии как « ‫الحكاية‬ ‫[ »العجيبة‬al-hi`ka:ia l-εa`ği:ba], что ближе к фонетической норме АЛЯ. Эпитеты в АЛЯ могут употребляться в роли разных членов предложения: подлежащего, сказуемого, определения, приложения, обращения, дополнения, обстоятельства. Например, эпитет может быть предикатом в двусоставных именных предложениях с согласуемым сказуемым, выраженным прилагательным, причастием или с несогласованным или частично согласованным сказуемым, выраженным именем существительным (субстантивированным масдаром) с предлогом или без, местоимением, наречием, количественным числительным, а также оформленным в виде атрибутивного или изафетного словосочетания. Такой эпитет сообщает исполненное определённой эмоцией отношение к собеседнику, предмету, явлению или подчёркивает какой-либо их признак. Например: « ‫نحن في بدء الطريق‬ .‫« – »والمستقبل باھر‬Мы в начале пути, и будущее прекрасно» (Махфуз 1962: 6); «‫« – »الرجال أربعة‬Люди бывают четырёх типов» [Мишкуров 1979: 45] (от себя добавим: люди не одинаковы), что лаконично, с ощущением внутренней экспрессии, создающей определённое смысловое напряжение, выражено числительным «‫« – »أربعة‬четыре»: «Людей – четыре разновидности»; «‫« – »الطفل مدلل‬Мальчик избалован»; «‫« – »الناس اشكال والوان‬Люди разнообразны» [Там же] (От себя добавим: «Как разнолик народ!» и пр.), «‫« – »وقته من ذھب‬У него время – деньги» (Баранов 1985: 277), «‫الفرج‬ َ َ ‫« – »الصبر مفتاح‬Терпение – ключ к радости» (Баранов 1985: 587) и др. В речи арабов большое распространение получила метафора, состоящая «в употреблении слов и выражений в переносном смысле на основании сходства, аналогии и т.п.» [Ахманова 2004: 231]. В арабской ّ прессе можно встретить такие метафоры: «‫االقتصادية‬ ‫»جس نبضا لألوضاع‬ [`ğassa `nabdan li-l-’aw`da:εi l-iqtsa:`diyya] – «зондировать (разведывать) экономическое положение» (Баранов 1985: 781) при том, что словосочетание «‫`[ »جس نبضا‬ğassa `nabdan] переводится как «проверять пульс». Характерны примеры метафор со словом «‫`[ »موجة‬mawğa] – «волна», часто встречающиеся в текстах публицистического характера в выражениях: «‫`[ »موجة عارمة من االستنكار‬mawğa `εa:rima min al-istin`ka:r] – «бурная волна возмущения», «‫’[ »أثار موجة السخط‬a`ŝa;ra `mawğata as-`saĥat] – «вызвать волну гнева» (Баранов 1985: 773) и пр. Метонимия также является одним из популярных стилистических приёмов, когда используется название какого-либо предмета вместо другого на основании ассоциативной связи между ними для 319

достижения большей выразительности в речи. Так, в арабских СМИ, когда речь идёт о подразделениях миротворцев, часто употребляется выражение «голубые каски» вместо «миротворцы», например: « ‫جنود‬ ‫[ »الخوذ الزرقاء‬ju`nu:d al-`ĥuwaž az-zar`qa:’ ] – «солдаты голубых касок», «‫[ »أصحاب الخوذ الزرقاء‬as`ha:b al-`ĥuwaž az-zar`qa:’] – «обладатели голубых касок», «‫[ »ذوو الخوذ الزرقاء‬žu: al-`ĥuwaž az-zar`qa:’] – «имеющие голубые каски», чем достигается эмоциональный эффект. Велико значение фразеологических средств выражения эмоциональности и экспрессивности в устной и письменной речи арабов. В АЛЯ и АРЯ Машрика и Магриба фразеологизмы часто выступают в качестве эмоционально-экспрессивных средств, придающих высказыванию особую выразительность. Употребляя эмоционально окрашенные фразеологические единицы, арабы придают своей речи воодушевлённость, взволнованность, торжественность, вызывая у слушателей соответствующие эмоции и чувства. Как правило, структура несвободных словосочетаний соответствует определённым моделям, существующим в языке, при этом замена компонентов в них довольно ограниченна или совсем невозможна. В речи они передают смысл понятия, выражаемого отдельной лексемой. К таким фразеологизмам в АЛЯ можно отнести: «‫»أھل الضاد‬ [`’aћlu `dda:d] – «люди, выговаривающие звук «‫[ »ضاد‬da:d]», «арабы»; «‫`[ »يد خفيفة‬yadun ĥa`fi:fa] – «лёгкая рука», характеризующая нечистого на руку [Мишкуров 1979: 19]; «‫`[ »لغة الضاد‬luġatu `dda:d] – «язык буквы «‫[ »ضاد‬da:d]», «арабский язык»; «‫`[ »يد قصيرة‬yadun qa`si:ra] – «короткая рука», характеризующая неспособного, «‫`[ »يد مفتوحة‬yadun maf`tu:ha] – «открытая рука», характеризующая щедрого; «‫`[ »يد بيضاء‬yadun bai`da:’] – «белая рука», характеризующая добро и милость (Баранов 1985: 453, 917), и т.д. Фразеологические единицы в АЛЯ могут быть в виде простых двучленных объективных словосочетаний с глаголом (причастием от переходного глагола) как управляющим, главенствующим словом в качестве первого компонента и зависимым словом-объектом, стоящим в винительном или родительном (если глагол с предлогом) падеже в качестве второго члена конструкции: «‫»عاش على الصليب‬ – «жить на кресте», т.е. «жить тяжёлой жизнью» [Мишкуров 1979: 31]. Фразеологизмы могут строиться и по модели простых трёхчленных словосочетаний, представляющих собой связь в форме двупадежного примыкания (вин. пад. + род. пад), например: « ‫وقف كتفا إلى‬ ‫« – »كتف‬стоять плечом к плечу» [Там же] и др. Фразеологизм « ‫ساق‬ 320

‫(« – »قدميه سوقا‬едва) волочить ноги» (Баранов 1985: 383), образованный на основе глагольного управления и примыкания, можно отнести к разряду сложных словосочетаний, функционирующих в АЛЯ. Эмоционально окрашенные фразеологизмы употребляются в АЛЯ также в виде комбинированных словосочетаний, состоящих из двух или более простых (или сложных) словосочетаний: « ‫طفل ضئيل‬ ‫« – »غاية الضآلة‬крайне слабый мальчик», «‫« – »بيت صغير كل الصغر‬крайне маленький дом» [Мишкуров 1979: 32], «‫« – »ھو العالم كل العالم‬он очень большой учёный», «‫« – »يدرك كل اإلدراك‬он отлично понимает» (Баранов 1985: 695). Фразеологические единицы, являющиеся яркими выразителями эмоций, известны среди междометий. В АЛЯ и АРЯ функционируют непервообразные, составные междометия, представляющие собой группу слов, соотносимых со знаменательными частями речи. К ним примыкают так называемые междометные фразеологические единицы, посредством которых выражаются эмоции. Так, среди арабских междометных фразеологизмов в АЛЯ мы находим возгласы « ‫يا‬ ّ »[’uff lak] – «Тьфу !‫`[ »للعجب‬ya: lil-`εağab] – «Удивительно!», «!‫أف لك‬ ты!», в АРЯ Египта – «!‫[ »ال معجزة وال حاجة‬la `muεgiza wa-la `ha:ga] – «Какие там чудеса!» и пр. Междометные фразеологизмы, как и отдельные междометия, рассмотренные выше, делятся на три группы (разряда), обслуживающие три семантические сферы речи: эмоций и эмоциональных оценок, волеизъявлений и этикета. Первый разряд составляют междометные фразеологизмы, выражающие разнообразные проявления эмоций. В АЛЯ и АРЯ к ним относятся восклицания, выраженные устойчивыми словосочетаниями, состоящими из двух или нескольких компонентов, например: частицы ّ » [rabb]: «!‫»يا سالم‬ «‫[ »يا‬ya] + имя существительное «‫[ »سالم‬sa`la:m], «‫رب‬ ّ ‫»يا‬ [ya: sa`la:m] – «Вот это да!», «Поди ж ты!», «Вот тебе раз!»; «!‫رب‬ [ya: `rabb] – «О, боже!», «Господи!» и пр. К этой группе можно отнести фразеологизм «! ‫’[ »ألحمد‬al-`hamdu-li`llaћ] – «Слава Аллаху!» и др. Эти возгласы одинаково характерны как для АЛЯ, так и для практически всех АРЯ, а выражения «!‫`[ »يا للعجب‬ya: lil-`εağab] – «Удивительно!», «‫[ »يا ليت‬ya: `leita] – «О, если бы!», а также возглас «!‫[ »يا أسفاه‬ya: ’as`fa:ћ] – «Увы!», «Как жаль!» – только для АЛЯ. Следующая группа междометных фразеологизмов присуща тому или иному арабскому диалектному языку: возглас «!‫[ »يا لطيف‬ya: la`ti:f] – «Вот это да!» можно услышать в АРЯ Ирака; выражения « ‫يا‬ 321

!‫[ »خبر‬ya: `ĥabar] – «Вот это да!», «Ничего себе!», «!‫ يا سالم‬...‫ ياه‬...‫»ياه‬ [yaћ-yaћ ya: sa`la:m] – «Вот это да!», «Да ну!», «!‫[ »ال معجزة وال حاجة‬la `muεgiza wa-la `ha:ga] – «Какие там чудеса!» характерны для АРЯ Египта; фраза «!‫`[»شو ھالحكى‬šu: ћal-`haki] – «Не может быть!» часто употребляется в АРЯ Сирии. Фразеологизмы, одинаково употребляющиеся в АЛЯ и АРЯ, часто имеют разное фонетическое оформление: выражение «!‫»يا ويلك‬ – «Погоди ж ты!» на АЛЯ звучит как [ya: `weilak], в арабских разговорных языках Ливии, Египта, Сирии – [ya: `wi:lak]. Второй разряд составляют междометные фразеологизмы, выражающие волеизъявления. К нему относятся повелительные фразеологизмы: «!‫‘`[ »على مھلك‬ala-`maћlak] – «Тише!» в АРЯ Сирии; фразеологизмы оценочные, выражающие благодарность, признательность: «!‫[ »ممنومك‬mam`nu:nak] – «Благодарю!», «Обязан тебе!» – в АРЯ Ливана и Сирии и др. Нижеизложенные фразеологизмы, характерные для нескольких АРЯ, выражают: сомнение, недоверие: возглас «! ‫[ »وأ‬wa`llaћ] – «Да ну!» (с вопросительно-иронической интонацией) в АРЯ Алжира, Туниса, Египта, Сирии, Ирака; проклятие, брань: фраза «!‫»يخرب بيتك‬ [`yohrib-`be:tak] – «Да будет разрушен твой дом!», «Что б тебе пусто было!» в АРЯ Ливии, Египта, Сирии, Ираке и др. К звательным междометным фразеологизмам относятся: « ‫يا‬ ّ » [ya: `rabb] – «О, господи!», «! ‫[ »يا أ‬ya: a`llaћ] – «О, Аллах!», !‫رب‬ присущие как АЛЯ, так и АРЯ Машрика и Магриба. Третий разряд составляют междометные словосочетания, выражающие восклицания, приветствия в сфере этикета: «!‫»صباح الخير‬ [sa`ba:h al-`ĥeir] – «Доброе утро!», «!‫’[ »ّالسالم عليكم‬as-sa`la:mu εa`leikum] – «Здравствуйте!», «!‫`[ »مع ّالسالمة‬maεa ssa`la:ma] – «До свидания!», которые употребляются в АЛЯ и диалектных языках арабّ ских стран; междометное словосочетание «!‫بصحتك‬ » [b-sa`hhitak] – «Будь здоров!» – в АРЯ Алжира и Ливии и др. Вызывает интерес употребление междометных фразеологизмов со значением «Прощай!», «Пока!»: в алжирском диалектном языке это «!‫[ »فيما ّالال‬fi: ma:`lla:], в египетском – «!‫[ »عن اذنك‬εan-`’iž nak], а в сирийском – «!‫[ »خاطرك‬ĥa:trak]. В зависимости от коммуникативной задачи одно и то же междометное словосочетание может выражать разные эмоции. Наиболее показательным в этом отношении, на наш взгляд, является употребление междометной конструкции «!‫[ »يا سالم‬ya: sa`la:m] в АЛЯ и араб322

ских диалектных языках, с помощью которой может передаваться и восторг, и удивление, и досада, и ирония, и испуг и пр. В сужении и уточнении семантики таких междометий велика роль контекста, а также интонации, мимики, жеста. Чётких границ функционирования того или иного АРЯ в пределах определённой страны нет, поэтому можно говорить только о степени частотности реализации тех или иных междометных слов и словосочетаний в диалектных языках упомянутых стран. Широкое употребление как в устной, так и в письменной (в художественных, публицистических и других текстах) речи арабов имеют пословицы и поговорки, крылатые выражения, придающие речи яркую выразительность, точность и лаконичность. Арабские пословицы, поговорки и фразеологизмы по употреблению являются общими для всех арабских стран. В них, как указывает Е.В. Кухарева, отражается общность «происхождения, социального и исторического развития арабских народов». Вместе с тем ввиду разных условий реализации аналогичных пословиц в арабских странах существует их некоторая семантическая и лексическая вариативность, отражающая их «геои социологические особенности» [Кухарева 2005: 10-11]. Так, Е.В. Кухарева приводит иракскую пословицу « ‫العريان في‬ ‫« – »القافلة مرتاح‬Голому в караване безопаснее всего», имеющую иракский подвариант: «‫« – »المفلس في القافلة مرتاح‬Разорившемуся в караване безопаснее всего», а также ливийский вариант употребления: « ‫العريان‬ ‫« – »في القافلة مطمن‬Голый в караване спокоен». Имеющие один и тот же смысл варианты пословицы отличаются один от другого лексически, что связано с разным пониманием концепта «безопасность» у ливийцев и иракцев, а также с возможным происхождением и реализацией данной пословицы в различных социальных группах иракского общества [Там же]. Пословицы, поговорки активно употребляются в живой речи арабов и придают высказыванию и ситуации общения определённый эмоциональный оттенок. Звучащие на АРЯ разных стран пословицы отражают грамматические, лексические и фонетические особенности, характерные для соответствующего диалектного языка. Например, вариант пословицы «Всё хорошо в меру» в Египте может прозвучать так: «!‫[ »لو كان حبيبك عسل ما تلحسش كلّه‬law `kana ha`bi:bak `εasal ma tilha`suš `kullu] – «Будь любимый твой, как мёд, не вылизывай его полностью»; египетский вариант поговорки «Голова твоя пуста!» может выражаться так: «! ‫`[ »مخك زي إللي في رجلك‬moĥĥak zeii i`lli fi 323

`riglak] – «У тебя что в мозгах – что в ногах!». Оформленные на АЛЯ пословицы и поговорки отвечают требованиям оформления письменной речи: « ‫[ »الصباح ال يحتاج إلى مصباح‬as sa`ba:h la yah`ta:ğ ila mis`ba:h] – «Утро вечера мудренее». Эта пословица широко употребляется в АЛЯ. Будучи употреблённой в устной речи, на АРЯ Сирии, она может получать соответствующее диалектное лексико-грамматическое оформление: «!‫[ »الصباح ما بدو مصباح‬as sa`ba:h ma `biddu mis`ba:h]. Особый оттенок эмоциональности передают фразеологизмы «‫`[ »لبس الباطل بالحق‬labbasa al`ba:til bil`haqq] – «выдавать ложь за правду», «‫متنوعة‬ ّ ‫[ »تلبس أقنعة‬ta`labbasa`’aqniεa muta`nawwiεa] – «выступать под разными личинами» в художественных и публицистических текстах. Представляют интерес лексические средства выражения эмотивности в составе свободных словосочетаний, которые образуются по различным функционирующим в языке моделям. Они подразделяются по синтаксическому признаку на сочинительные, подчинительные и др., а по структурному признаку – на простые, сложные, комбинированные и др. По характеру главенствующего слова среди подчинительных словосочетаний можно выделить именные, глагольные и наречные [Мишкуров 1979: 21]. Различаются также такие подчинительные словосочетания, как атрибутивные, объективные и релятивные [Реформатский 2000: 327 – 328]. Так, эпитеты, употребляющиеся, например, в публицистических текстах и выражающие определённое экспрессивно-стилистическое значение, синтаксически могут быть выражены определениями («‫[ »ملموس‬mal`mu:sun] – «ощутимый», «‫[ »مناضل‬mu`na:dilun] – «борюّ » [ta`qaddumun] – «прогресс», щийся») к определяемым словам («‫تقدم‬ ّ » «‫[ »رئيس‬ar-ra`’i:sun] – «президент»), например: «‫تقدم ملموس‬ [ta`qaddumun mal`mu:s] – «ощутимый прогресс», «‫[ »الرئيس المناضل‬arra`’i:su al-mu`na:dil] – «президент-борец» и пр. Эмотивные смыслы могут быть выражены в АЛЯ при помощи словосочетаний, образованных по модели генитивных конструкций (изафетов). Приведём несколько примеров изафетных словосочетаний с эмоционально окрашенным словом «‫`[ »غضب‬ġadabun] – «гнев», широко распространённых в политической сфере общения: «‫[ »صوت الغضب‬saut al-`ġadab] – «голос гнева» (Джауда 2008), « ‫جيل‬ ‫[ »الغضب‬ği:l al-`ġadab] – «поколение гнева», «‫[ »تصاعد الغضب‬ta`sa:εud al-`ġadab] – «нарастание гнева», «‫[ »مشاعر الغضب‬ma`ša:εir al-`ġadab] – «чувства гнева» и др. 324

Эмоциональный заряд, отражающий напряжённость политической обстановки, несут в себе и изафеты с эмоционально окрашенными словами «‫[ »خطر‬ĥatrun] – «опасность», «‫`[ »خوف‬ĥaufun] – «страх», «‫’`[ »أمن‬amnun] – «безопасность» в таких словосочетаниях, как: «‫[ »دائرة الخطر‬da:`’irat al-ĥatr] – «опасный оборот», например, в предложении: «…‫دخل دائرة الخطر‬... ‫`[ »…أن الوضع األمني‬inna al-`wadεu l`’amanii `daĥala da:`’irat al-ĥatr] – «…воистину обстановка…приняла опасный оборот…»; а также: «‫’[ »اشتداد الخوف‬išti`da:d al-`ĥauf] – «усиление страха», «‫’[ »انعدام األمن‬inεi`da:m al-`’amn] – «отсутствие безопасности» (Ас-Судан 2008) и др. Категория эмотивности в АЛЯ может выражаться с помощью объективных словосочетаний, содержащих в своём составе эмоционально окрашенные слова и образующихся по модели, в которой функционирует какой-либо глагол (причастие от переходного глагола) как управляющее, главенствующее слово в качестве первого компонента, а также определяющее, зависимое слово-объект, выраженное именами существительными, прилагательными, числительными, масдарами и причастиями в качестве второго компонента. Зависимое слово-объект стоит в винительном или родительном (если глагол с предлогом) падеже. При этом с эмотивной семантикой могут быть оба компонента словосочетания или один из них, например: « ‫إن جميع‬... ّ ّ ...‫المخيمات تقريبا‬ » [`’inna ğa`mi:εa l-muĥayya`ma:t taq`ri:ban ‫تعج بألسلحة‬ ta`εağğu bil-`’asliha] – «…воистину почти все лагеря … кишат ّ ‫ يحتمل أن‬...‫[ »وھذا‬ya `ћa:ža yuh`tamal ’an uf`ağğir оружием», «‫يفجر الوضع‬ al-`wadε] – «и это…, вероятно, взорвёт обстановку» (Ас-Судан ّ 2008)], «‫المحبة ّللسالم‬ ‫’[ »البلدان‬al-bul`da:nu l-mu`hibba lis-sa`la:m] – «миролюбивые страны». В приведённых примерах первый компонент ّ » [`εağğa] – «кишеть» и словосочетания представлен глаголами «‫عج‬ ّ » [`fağğara] – «взрывать», а также причастием «‫[ »محب‬mu`hibbun] «‫فجر‬ – «любящий» с экспрессивно-стилистической окраской. Эмотивные смыслы могут быть выражены в АЛЯ при помощи релятивных словосочетаний, в составе которых есть эмотивные слова. Второй компонент в таких словосочетаниях – определяющее, зависимое слово (релятив) – присоединяется к первому – определяемому, главенствующему слову посредством примыкания. Определяемое слово может выражаться глаголом, прилагательным, причастием, наречием. Зависимое слово обычно выражается наречными существительными, масдарами, прилагательными, причастиями. Наприّ ‫»حسنا‬, «‫جدا‬ ّ ‫جيدا‬ ّ » – «очень хорошо», «‫« – »مسرور للغاية‬крайне мер: «‫جدا‬ 325

ّ ‫« – »جميل‬очень красивый», «‫(« – »يضرب ضربا‬он) обрадованный», «‫جدا‬ бьёт боем, сильно бьёт» [Мишкуров 1979: 27-28] и пр. Лексические средства выражения эмотивности могут употребляться и в составе других синтаксических моделей, функционирующих в устной и письменной речи арабов. 2. Синтаксические средства выражения эмотивности Категория эмотивности в письменной речи арабов реализуется также с помощью различных синтаксических средств, которые являются одним из концентров, составной частью ФСПЭ в АЛЯ. Арабский синтаксис характеризуется богатым выбором стилистических средств выражения эмотивности. Повышению выразительности речи способствует употребление словосочетаний, образующихся по модели изафетов и рассматриваемых как сложное прилагательное или сложное причастие. В арабском языкознании такое изафетное словосочетание называется «нечистой идафой». В качестве первого члена конструкции в таких изафетах обычно используются прилагательные или причастия, выражающие смысл коннотативного компонента конструкции, а в качестве второго – существительные или масдары как носители денотативного компонента. Многие словосочетания этого типа образуют единые, устойчивые понятия, стали фактами арабского языка. Такие словосочетания, как пишет Н.Д. Финкельберг, «обеспечивают большую семантическую ёмкость конструкции…позволяют бесконечно обновлять лексические средства языка, добиваясь высокого выразительного эффекта» (Цит. по: [Мишкуров 1979: 23]). Приведём несколько примеров изафетных словосочетаний, в которых в качестве первого члена конструкции используются прилагательные «‫[ »صغير‬sa`ġi:run] – «маленький», «‫[ »كبير‬ka`bi:run] – «большой», «‫[ »عريض‬εa`ri:dun] – «широкий», «‫[ »ضعيف‬da`εi:fun] – «слабый», «‫»قاس‬ ّ » [qa`wiyyun] – «сильный», «‫»أسود‬ [`qa:sin] – «жестокий, чёрствый», «‫قوي‬ [`’aswadu] – «чёрный», «‫[ »غليظ‬ġa`li:zun] – «толстый, грубый», а вторым ّ » [sinnun] – «возраст», членом являются имена существительные «‫سن‬ «‫[ »عقل‬εaqlun] – «разум», «‫[ »عدد‬εadadun] – «число, количество», «‫»منكبان‬ [manki`ba:ni] – «плечи» «‫[ »قلب‬qalbun] – «сердце», «‫[ »كبد‬kabdun] – ّ ‫[ »صغير ا‬sa`ġi:ru s-sinn] – «малолетний», «‫» صغير العقل‬ «печень»: «‫لسن‬ ّ [sa`ġi:ru l-εaql] – «с детским умом», «‫كبيرالسن‬ » [ka`bi:ru s-sinn] – «пре326

старелый», «‫[ »كبيرالعدد‬ka`bi:ru l-`εadad] – «многочисленный», « ‫عريض‬ ‫[ »المنكبين‬εa`ri:du l-manki`bein] – «широкоплечий», «‫[ »ضعيف القلب‬da`εi:fu alqalb] – «слабовольный», «‫`[ »قاسى القلب‬qa:si l-qalb] – «жестокосердный», ّ » [qa`wiiu al-qalb] – «отважный», «‫’`[ »أسود الكبد‬aswadu l-kabd] – «‫قوي القلب‬ «злобный», «‫[ »غليظ الكبد‬ġa`li:zu l-kabd] – «равнодушный» (Баранов 1985: 438, 654, 674, 828) и пр. На наш взгляд, эмоциональный эффект при использовании данных изафетных словосочетаний в значительно степени достигается вынесением обычно и нормативно постпозитивных определений («‫[ »صغير‬sa`ġi:run] – «маленький», «‫[ »كبير‬ka`bi:run] – «большой», «‫[ »عريض‬εa`ri:dun] – «широкий», «‫[ »ضعيف‬da`εi:fun] – «слабый», ّ » [qa`wiyyun] – «силь«‫`[ »قاس‬qa:sin] – «жестокий, чёрствый», «‫قوي‬ ный», «‫’`[ »أسود‬aswadu] – «чёрный», «‫[ »غليظ‬ġa`li:zun] – «толстый, грубый») в позицию первого компонента конструкции как носителей наиболее существенной эмотивной информации. Особая же синтаксическая связь препозитивного прилагательного (причастия) с тем или иным определяемым словом (обычно это согласование в роде, числе и падеже) создаёт в предложении то самое так называемое «коммуникативное напряжение», благодаря которому и образуется эффект экспрессивно-эмоционального воздействия. Это заметно на примерах: «‫رجل عريض المنكبين‬...» [`rağulu εa`ri:du l-manki`bein] – ّ «широкоплечий мужчина», «‫السن‬ ‫’`[ »إمرأة كبيرة‬imra’atun ka`bi:ratu ssinn] – «престарелая женщина», «‫`[ »شاب غليظ الكبد‬ša:bun ġa`li:zu l-kabd] – «равнодушный юноша» и пр. Экспрессивный оттенок может придаваться высказыванию при употреблении в речи свободных глагольных словосочетаний. При этом наличие эмотивных слов не обязательно. Так, гораздо бóльшая выразительность и официальность ощущается в характерном для публицистических текстов словосочетании «‫[ »تقدم بالطلب‬ta`qaddama bit `talab] – «обратиться с просьбой», нежели в самой семантике глагола «‫[ »طلب‬talaba] – «просить». В зависимости от цели высказывания, характера семантикосинтаксического содержания предложения в АЛЯ и АРЯ могут быть повествовательными, вопросительными, побудительными (повелительными, императивными). По характеру отношения к действительности данные типы предложений могут быть отрицательными или утвердительными, а по степени эмоционально-стилистической окрашенности – восклицательными. 327

Типы предложений, функционирующих в АЛЯ и АРЯ, интересуют нас с точки зрения интралингвистических возможностей выражения категории эмотивности. Рассмотрим некоторые из них. Начнём с вопросительного предложения. Задавая вопрос, коммуникант стремится получить интересующую его информацию, проявляя при этом определённый интерес. Поэтому любой вопрос, как известно, связан с проявлением таких эмоций, как удивление, интерес, догадка и др. Е.П. Ильин в книге «Эмоции и чувства» рассматривает такие эмоции в качестве интеллектуальных [Ильин 2001: 190-201]. Б.И. Додонов в своей классификации выделяет гностические эмоции (от греч. “gnosis” – «знание»), которые выражаются в виде удивления, недоумения, догадки, радости открытия и т.п. (см. [Ильин 2001: 134136]). Перечисленные эмоции отличаются характерной мимикой. Вслед за В.Г. Лебедевым мы понимаем вопрос как «коммуникативный тип высказывания, сущность которого заключается в том, что спрашивающий побуждает слушающего высказать ответ… Целью вопроса является выяснение недостающей информации для построения суждения» [Лебедев 2004: 72-73]. Задающий вопрос проявляет упомянутые выше эмоции, реализуя средствами вербальной и невербальной речи категорию эмотивности. Вопросительность высказывания выражается повышением тона с акцентом на слове, с которым связан вопрос, использованием вопросительных слов, особым порядком слов. В АЛЯ вопросительные предложения делятся на предложения общего вопроса, начинающиеся вопросительными частицами «‫ »ھل‬и «‫ »أ‬и имеющие восходящую интонацию, например: « ‫ھل ترى‬ ‫« – »رمضان ؟‬Ты увидишь Рамадана?», «‫« – »أ تعرف إسمي ؟‬Ты знаешь моё имя?» [Лебедев 2004: 76], и предложения, содержащие частный, или специальный, вопрос (с нисходящей интонацией, с использованием вопросительных слов, включающих в себя местоимения: «‫– »ما‬ «что?», «‫« – »من‬кто?», «‫« – »أي‬какой?» и др., наречия: «‫– »متى‬ «когда?», «‫« – »أين‬где?» и др., комбинации слов: «‫« – »لماذا‬зачем?», «‫« – »ماذا‬что?» и др., частицы: «‫ »ھل‬и «‫ »أ‬и др.), например: « ‫ماذا قال‬ ‫« – »الطبيب ؟‬Что сказал врач?» (Махфуз 1962: 36) и др. Среди вопросительных предложений выделяются также предложения с альтернативным вопросом, в которых первая часть сопровождается повышением тона, вторая – его понижением. В таких предложениях используются разделительные частицы «‫’[ »أو‬aw] и 328

ّ ‫« – »أ ھزر وراء ذلك أم‬Шутка за этим или зло?» «‫’[ »أم‬am] – «или»: «‫شر؟‬ [Лебедев 2004: 78] и др. Вопросительные предложения в АЛЯ можно подразделять на собственно вопросительные: «‫– »ھل تستطيع أن تعيش بجنيه واحد في الشھر ؟‬ «Ты можешь прожить на один фунт в месяц?» (Махфуз 1962: 40), вопросительно-утвердительные: «‫« – »أ ليس ھو بخير؟‬Он здоров, не правда ли?» (Махфуз 1962: 42), вопросительно-отрицательные: « ‫أ ال‬ ‫؟‬...‫« – »يمكن أن يملك يوما قصرا كھذا القصر‬Разве он не может когда-нибудь иметь такой же замок, как этот…?» (Махфуз 1962: 55), вопросительно-побудительные: «‫« – »لماذا ال ترحب بي ؟‬Отчего не поприветствуешь меня?», вопросительно-риторические: « ‫ومن منا لم يشب رأسه‘ ويبح صوته من‬ ‫« – »كثرة الصياح ؟‬А у кого из нас не поседела голова и не охрип голос от частого крика?» [Мишкуров 1979: 40]. В соответствии со структурными особенностями вопросительные предложения бывают полносоставными и эллиптическими: «‫« – »أ سافر أبونا بنفسه لشراء األسلحة ؟‬Наш отец сам отправился покупать оружие?» и «‫« – »أما أنت ؟‬Что (же) ты…?» [Там же]. Пример эллиптического вопросительного предложения, идущего вслед за восклицательным, находим в романе «Новый Каир» Нагиба Махфуза: « ‫فالحكومة‬ ‫ وھى حقيقة بأن تضحي مصلحة الشعب إذا تعارضت‬.‫أسرة واحدة‘ أو طبقة واحدة متعددة األسر‬ !‫« – »مع مصلحتھا‬Правительство – это единая семья или единый класс из многих семей. Оно действительно приносит в жертву интересы народа, если эти интересы вступают в противоречие с его интересами!». «‫« – » والبرلمان؟‬А парламент?» (Махфуз 1962: 46). Порядок слов в вопросительных предложениях обычно зависит от намерения коммуникативного выделения того или иного члена предложения, с которым связан вопрос. Такой член предложения, как правило, ставится на первое место, т.е. занимает ту позицию, где находится рема (вопросительное слово): «! ‫»من ھي ؟ اريد أن اعرف كل شيء‬ – «Кто она? Я хочу знать всё!» (Махфуз 1962: 107). Для экспрессивного выделения предмета вопроса в АЛЯ на первое место в предложении может ставиться слово или группа слов, с которыми связан вопрос: «‫« – »مشاريع المستقبل ما ھي ؟‬Планы на будущее – каковы они?» [Мишкуров 1979: 41]. Вопросительные предложения на АРЯ обычно оформляются с помощью интонации, использование вопросительных частиц «‫ »ھل‬и «‫ »أ‬в обиходно-разговорной речи не характерно. В то же время в ряде АРЯ в таких предложениях употребляются характерные для них час329

тицы, выражающие вопросительность высказывания: «‫[ »شي‬ši:] – «ли», «‫[ »أيه‬e:] – «что?», «‫[ »مين‬mi:n] – «кто?», «‫[ »فين‬fe:n] – «где?» и др. При этом вопросительное слово может занимать как «фразоначальное», так и «фразоконечное» положение, например, в АРЯ Алّ ‫حاد في‬ ّ ‫»كان شي‬ жира: «‫[ »مليحة شي ؟‬m`li:ha ši:] – «Хороша ли она?», «‫الدار ؟‬ [kan ši: hadd fi-dda:r] – «Был ли кто-нибудь дома?»; в АРЯ Египта: «‫أمال عايز أيه ؟‬ ّ » [’u`mmal `εa:iz e:] – «Чего же ты хочешь?», «‫»مين ده ؟‬ ّ » [at-`tanğara ّ ‫الطنجرة‬ [mi:n da] – «Кто это?»; в АРЯ Йемена: «‫حقي فين ؟‬ ّ ّ `haqqi fe:n] – «Моя кастрюля – где?», «‫[ »فين حقي الطنجرة ؟‬fe:n `haqqi t`tanğara] – «Где моя кастрюля?» [Мишкуров 1979: 42]. Надо сказать, что вопросительное слово «‫[ »شي‬ši:] имеет семантический оттенок со значением «какой-то, какой-нибудь» в АРЯ Сирии и Ливана, что придаёт вопросу дополнительную смысловую ّ ‫[ »في شي‬fi: ši: ba`yya:ε ’ari:b min ћu:n] – окраску: «‫بياع قريب من ھون ؟‬ ّ ‫عندك شي‬ «Есть ли недалеко отсюда (какой-нибудь) продавец?», « ‫كفيات‬ ‫`[ »حرير؟‬εandak ši: kufi`yya:t ha`ri:r] – «У тебя есть (какие-нибудь) шёлковые платки?» (Крапива 1972: 35) и др. В диалогах, когда ясен контекст речевой ситуации, вопрос на АЛЯ может и не содержать вопросительного слова: « ‫وشعر برغبة إلى جرھا‬ ‫ واآلنسة في الجامعة ؟‬:‫« – »إلى الحديث‘ فسألھا‬Он почувствовал желание вовлечь её в беседу и спросил: “А девушка в университете? ”» (Махфуз 1962: 71). При этом интонация вопроса понимается читателем через внутреннюю речь героев художественного произведения. Роль просодико-интонационных средств значительно возрастает в процессе живого общения на АРЯ, когда вопросительные слова не употребляются, как, например, в этой полной экспрессии сирийской фразе: «‫ يا حسن؟‬،‫`[ »انت مجنون‬inta mağ`nu:n ya: `hasan] – «Ты сумасшедший, Хасан?». Широко употребляются в различных восклицаниях служебные слова: союзы, предлоги, специальные частицы, такие, как: «‫[»بعد‬baεd] – «после», «‫أمال‬ ّ »[’u`mma:l] – «же»; «‫[ »ياه‬ya:ћ] – «ого» и др., например, в АРЯ Египта: «‫’[ »أمال عايز ايه ؟‬um`ma:l `εa:iz `e:] – «Чего же ты хочешь?» (Вашкевич, Турчин 1975: 36). Представляют интерес побудительные предложения, которые употребляются для выражения волеизъявления в виде команд, призывов, приказаний, запрещений, советов, назиданий и пр. Такие предложения, как правило, односоставны, бывают утвердительными или отрицательными, сопровождаются императивной интонацией и 330

оформляются такими грамматическими средствами: глаголами в повелительном или усечённом наклонении, масдарами, междометиями и повелительными частицами. Например: «!‫« – »إجلسوا‬Садитесь!», «!‫« – »ھدوء‬Тишина!», «Тише!». У Б.М. Гранде мы находим такие примеры побудительных предложений из АЛЯ, как: «!‫– »لتقم يا زيد‬ «Встань, Зейд!», «!‫« – »ليذھب‬Пусть он пойдёт!» – с использованием усечённого наклонения; «!‫« – »ال تأكل‬Не ешь!», «!‫« – »ال يقرب‬Пусть он не приблизится» – с усечённой формой глагола и отрицательной частицей «‫’[ »أنصرني أنصرك« ;»ال‬un`surni ’an`surka] – «Помоги мне, помогу тебе» (с оттенком «если ты мне поможешь, я тебе помогу») [Гранде 1998: 164]. У Э.Н. Мишкурова – примеры из АРЯ Алжира и Ливии: «!‫`[ »ھيا نروحوا‬ћayya n`ru:hu:] – «Пошли!», «!‫[ »ال )ما( تدير ھكا‬la (ma) tdi:r `ћakka] – «Не делай так!» [Мишкуров 1979: 43]. Для выражения побуждения в виде пожелания, провозглашения какого-либо призыва и т.д. употребляется конструкция с глаголом «‫« – »عاش‬жить» в форме прошедшего времени: «! ‫عاشت‬ ...‫« – »الصداقة‬Да здравствует дружба…!», а также в повелительной ّ »: «‫وعيش‬ ّ форме в сочетании с глаголом «‫عيش‬ ‫« – »عش‬Живи и давай жить другим!» (Баранов 1985: 552). Восклицательное предложение произносится с восклицательной интонацией и на письме оформляется с помощью восклицательного знака: «! ‫« – »اريد أن اعرف كل شيء‬Я хочу знать всё!» (Махфуз 1962: 107). Для оформления таких предложений используются такие частицы, как «‫`[ »كيف‬keifa] – «как», «‫[ »كم‬kam] – «сколько», частицы усиления «‫’`[ »إن‬inna], «‫[ »ل‬la] и др.: «!‫« – »كيف يعرف تأريخ وطننا‬Как (хорошо) он знает историю нашего Отечества!», «!‫ كم انا مسرورة‬،‫– »آه‬ «Ах! Как я рада!», «!‫« – »إن البنت لحسنة‬Поистине, эта девушка хороша!» [Спиркин, Шамраев 2004: 315-316] и пр. Вместе с тем в арабском языке функционируют особые типы конструкций восклицательных предложений, представляющие собой односоставные именные предложения. К таким предложениям относятся вокативные: «!‫« – »أھال وسھال‬Добро пожаловать!», «!‫– »سمعا وطاعة‬ «Слушаюсь и повинуюсь!», а также номинативно-оценочные: « ‫يا لھا‬ !‫« – »من فرصة سعيدة‬О, какой счастливый случай!» [Мишкуров 1979: 49], «!‫[ »يا لھا من السعادة‬Гранде 1998: 414] – «О, какое (удивительное) счастье!» и пр. Интересно сравнить использование таких предложений в АЛЯ и некоторых АРЯ. Например, выражение одинаковой эмоции 331

имеет различное лексико-грамматическое оформление в речи письменной и устной, а именно: восклицание «Какая красота!» на АЛЯ выражается восклицательным предложением: «!‫`[ »يا له من الجمال‬ya: `laћu `min-al-ğa`ma:l], которое на АРЯ Сирии звучит как «‫»شو ھالجمال‬ [`šu: ћal-ğa`ma:l], на АРЯ Египта – как «!‫’`[ »أيه جمال ده‬e: ga`ma:l da], а на АРЯ Ирака – как «!‫`[ »شنو ھالجمال‬šinu ћal-ğa`ma:l]. Восклицательное предложение «Уф, как я устал!», передающее значение эмоции досады, раздражения, сожаления с примесью злости на обстоятельства, помешавшие реализации задуманного, ّ » [’uff `kam ta`εabtu], на и пр., на АЛЯ оформляется как: «! ‫ كم تعبت‬،‫أف‬ ّ ،‫أف‬ ّ » [’uff ’addi`eiš taε`ba:n], а АРЯ Сирии оно звучит как «! ‫قديش تعبان‬ ّ ،‫أف‬ ّ » [’uff ’gaddi`eiš taε`ba:n]. на ливийском АРЯ – как «! ‫قديش تعبان‬ Широко применяется в речи для выражения восклицания глагольная конструкция с частицей «‫[ »ما‬ma], глаголом восхищения, образованным по модели «‫`[ »أفعل‬afεala] и именем в винительном падеже: « ‫ما‬ !‫« – »أجمل الربيع‬Как прекрасна весна!» [Спиркин, Шамраев 2004: 316]. Усиление выразительности высказывания достигается с помощью субъективного порядка слов в предложении, инверсии – изменения привычного, нормативного для конкретного функционального типа речи расположения слов. Субъективный порядок («рема – тема») в отличие от объективного («тема – рема») позволяет достичь эмоционального эффекта в высказывании. Чешский языковед В. Матезиус, создавший в конце 40-х годов прошлого столетия учение об актуальном членении предложения, указывал, что именно субъективный порядок «придаёт ядру высказывания особую значимость» [Мишкуров 1979: 102]. Описывая этот стилистический приём, Э.Н. Мишкуров приводит пример Д.В. Семёнова «‫[ »غريبة ھي األسماء في لبنان‬Там же] – «Странные они (действительно) имена в Ливане», отмечавшего, что в данном случае «мы встречаемся с наиболее ярко выраженной инверсией в именном предложении, когда сказуемое занимает место подлежащего и ставится в начале предложения …» с тем, чтобы придать сказуемому (а с ним и всему высказыванию) особый смысловой оттенок [Там же]. Далее учёный приводит пример того, как вопреки норме именных предложений сказуемое (в виде существительного с предлогом) ставится перед подлежащим, что придаёт ему особый стилистический колорит: «‫« – »ولفن الموسيقي مثل ھذه المزايا‬И искусству музыки… принадлежат подобные этим достоинства» [Там же]. 332

Для смыслового выделения в глагольном предложении на первое место может ставиться подлежащее в определённом состоянии (что необычно для такого типа предложения): «‫« – »القطار يسير‬Поезд идёт», «‫« – »الحديد بالحديد يفلح‬Клин клином вышибают» (букв.: железо железом обрабатывают) [Мишкуров 1979: 99] и пр. Стилистический эффект в арабском языке может достигаться с помощью усилительно-выделительных частиц и морфем. Так, к грамматическим средствам выражения категории эмотивности, дополнительно маркирующим тему и рему, относятся различные часّ » [`hatta], «‫[ »ل‬la], комплекс « ‫سوف‬ ّ » [`’inna], «‫حتي‬ тицы, такие, как «‫إن‬ ‫`[ »لن‬saufa lan], усиленные глагольные формы «тяжёлый нун усиления» и «лёгкий нун усиления» и др. При необходимости стилистического выделения подлежащего как темы высказывания употребляется частица актуального ّ » [`’inna] – «поистине», которая часто используется с членения «‫إن‬ соответствующим личным местоимением «‫`[ »ھو‬ћuwa] или «‫»ھي‬ [`ћiya], образуя рамочную смысловыделительную конструкцию. Например: « ‫إن وجودنا في أرخبيل سقطرى ھو لغرض الحماية والدفاع عن حياض ھذا‬ ...‫« – »الوطن‬Поистине, цель нашего присутствия на архипелаге Сокотра – это защита рубежей родины…» (Аль-джейш 2008: 20). ّ » [`hatta] со значением выделения и уточнения Частица «‫حتي‬ широко употребляется в устной и письменной речи: « ‫جاء القوم حتى‬ ‫« – »األوالد‬Пришли люди, даже дети». Приглагольный комплекс « ‫سوف‬ ‫`[ »لن‬saufa lan] сообщает яркую эмоциональную окраску высказыванию: «‫« – »سوف لن ينسى ذلك في المرة القادمة‬В следующий раз этого он ни за что не забудет!» [Мишкуров 1979: 114]. Широкий спектр дополнительной экспрессивной информации передаётся при помощи частицы «‫[ »ل‬la], которая может присоединяться к имени, глаголу или препозитивной частице: «‫»إن زيدا لعاقل‬ – «Действительно, Зейд умён», «‫« – »لقد علموا‬Они это обязательно знают» [Гранде 1998: 397], «‫« – »سيكون لي معك حساب عسير – لسوف تعرفني‬У меня с тобой будет особый (букв.: тяжёлый) счёт – ты ещё (непременно) узнаешь меня!» [Мишкуров 1979: 114]. В письменной речи для подчёркивания смыслового центра высказывания имеют тенденцию к употреблению упомянутые выше тяжёлый нун и лёгкий нун. Эта усиленная глагольная форма образуется прибавлением окончаний [-anna] или [-an] к форме усечённого наклонения или императива и, как указывает Б.М. Гранде, использует333

ся «для усиления приказания, пожелания, запрещения и т.д. после частиц, требующих сослагательного или усечённого наклонения…» [Гранде 1998: 167-168]. Например: «‫`[ »ال تكذبن‬la takži`ban] – «Не лги ّ ‫’`[ »أ ال ترج‬a `la tarği`εanna] – «Разве не (ты не должен лгать)», «‫عن؟‬ ّ ‫ال يزع‬ вернёшься непременно?» [Гранде 1998: 168], « ‫من أحد أن لغتنا ليست‬ !‫« – »لغة علم‬Что наш язык не является языком науки – никто (ни в коем случае) не будет утверждать!» [Мишкуров 1979: 115]. Перед глаголом в усиленном наклонении может употребляться частица «‫[ »ل‬la], придавая высказыванию экспрессивный оттенок удоّ ‫« – »ألج‬Я его обязательно найду», стоверения, подтверждения и пр.: «‫دنه‬ «‫« – »لتسألّن يومئذ‬Вы тогда непременно будете спрошены». Таковы некоторые языковые средства выражения эмоциональности в устной и письменной речи арабов, составляющие ядро ФСПЭ в АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба. 3. Фонетико-стилистические средства выражения эмотивности Кроме сегментных единиц – фонем, слогов, речевых тактов (ритмических групп), фраз – поток речи, как известно, характеризуется также супрасегментными особенностями – просодическими явлениями, охватывающими мелодику, интенсивность (силу) звучания, темп речи, паузы, тон и тембр голоса. Просодические явления с эмоциональной окраской проявляются в пределах фонетических единиц от звука до фразы. Весь комплекс интонационных, просодических элементов передаёт эмоционально-модальное отношение говорящего к сообщаемому. Наделённые смыслоразличительной функцией, супрасегментные элементы речи являются важным компонентом ФСПЭ в АЛЯ и АРЯ. По мнению В.Г. Лебедева, ударение (словесное, фразовое, логическое, эмфатическое) и интонация (супрасегментные единицы) являются объединительными средствами для линейных (сегментных) единиц арабской речи, а также выполняют, например, коммуникативную, логическую, модальную, синтаксическую функции [Лебедев 2004: 61]. При этом «исчерпывающая характеристика фонетической единицы любой протяжённости (от звука до фразы) может быть дана только при учёте обеих сторон – сегментной и супрасегментной (просодической)» [Там же]. 334

Как пишет В.Г. Лебедев, «любое предложение с помощью интонационных средств может стать основанием для высказываний, имеющих разные коммуникативные цели» [Лебедев 2004: 72]. При этом учёный приводит пример предложения, выражающего утверждение: «‫« – »إنت تعرف إسمي‬Ты знаешь моё имя», вопрос: « ‫إنت تعرف‬ ‫« – »إسمي؟‬Ты знаешь моё имя?» или восклицание: «! ‫– »إنت تعرف إسمي‬ «Ты знаешь моё имя!». Будучи экспрессивно окрашенными, данные высказывания могут выражать и такие эмоции, как любопытство, ирония, симпатия и пр. [Там же]. В то же время интонации обычно соответствуют определённые лексико-грамматические средства, служащие в АЛЯ для усиления текста. В рамках единиц связной речи на АЛЯ и АРЯ Машрика и Магриба наблюдается фразовая интонация, которая охватывает все просодические явления на уровне синтаксических единиц – словосочетания и предложения (в том числе однословного). Любая произнесённая фраза как самая крупная фонетическая единица характеризуется своей схемой интонации, важнейшим компонентом которой является мелодика – движение тона голоса вверх или вниз. Так, понижение тона высказывания обычно выражает досаду, разочарование, говорит о его завершённости высказывания или утверждении: «..‫ ما بيقدر يشوف حدا‬،‫( »آسفة‬Юсуф 1981) [`a:sifa ma b`yi’dir yi`šu:f `hadə] – «Извиняюсь, он не может никого видеть…» (АРЯ Сирии):

`a:sifa

ma b`yi’dir

yi`šu:f

`hadə

Мелодика широко используется в арабской речи для стилистического выделения тех или иных частей высказывания и достижения эмоционального эффекта. Особое явление представляет собой логическое ударение. Его также принято рассматривать как смещённое фразовое ударение, 335

которое наблюдается в речи арабов, когда говорящий желает логически выделить тот или иной элемент предложения. Например, экспрессивно окрашенное восклицание в устной речи арабов: «! ‫`[ » نحن نعرف الحقيقة‬nahnu `naεrifu lha`qi:qa] – «Мы знаем правду!» с логическим ударением на слове «мы» сообщает нам о том, что правду знаем именно мы; фраза «! ‫`[ » نحن نعرف الحقيقة‬nahnu `naεrifu lha`qi:qa] – «Мы знаем правду!» сообщает о том, что правду мы всё-таки знаем; наконец, выражение «! ‫`[ » نحن نعرف الحقيقة‬nahnu `naεrifu lha`qi:qa] – «Мы знаем правду!» информирует о том, что знаем мы именно правду, а не что-то ещё. Следующим компонентом интонации, который мы рассмотрим, является темп речи. Посредством замедления темпа речи арабы могут выделять наиболее важную часть высказывания (что можно рассматривать как разновидность логического ударения), а также эмоционально значимые слова, делая эмоционально-экспрессивное, эмфатическое ударение. Менее важные, но при этом эмоционально окрашенные части высказывания произносятся, как правило, с повышением темпа речи: « !‫ بسرعة‬،‫ كل واحد يرجع مكانه! كل واحد يرجع لشغله قوام! يالال‬،‫يالال‬ !‫ قوام! يالال‬،‫( »يالال‬Наумкин, Вашкевич 1970: 23) 2 [`ya:lla `kullu `wa:hid `yirgaε ma`ka:nu `kullu `wahid `yirgaε li `šuġlu ’a`wa:m `yalla b`surεa `yalla ’a`wa:m] – «Давайте, все по местам! Все за работу, быстро! Давайте, быстро! Давайте моментально! Давайте!» (АРЯ Египта). Наконец, среди интонационных компонентов отметим тембр голоса, особенности которого также связаны с выражением общей эмоциональной настроенности речи и который в зависимости от цели высказывания может быть весёлым, мрачным, уверенным, испуганным, торжественным и иметь ещё сотни всевозможных оттенков, выражающих самые разнообразные чувства и эмоции арабов. Как показывает сопоставительный анализ, интонационные рисунки восклицательного предложения в АЛЯ и различных АРЯ, имеют сходство: эмоциональное восклицание «Какая красота!» – « ‫شو‬ !‫`[»ھالجمال‬šu: ћal- ģa`ma:l] (АРЯ Сирии), «!‫’`[ »أيه جمال دا‬e: ga`ma:l-`da] (АРЯ Египта), «!‫`[ »شنو ھالجمال‬šinu ћal-ğa`ma:l] (АРЯ Ирака), « ‫يا له من‬ !‫`[ »الجمال‬ya-`laћu min-al-ğa`ma:l] (АЛЯ), хотя и имеет различия на лексико-грамматическом уровне, интонационно оформлено одинаковой нисходящей интонацией: 336

`šu: `e: `šinu `ya`laћu

ћal ga`ma:l ћal min-al

ğa`ma:l `da ğa`ma:l ğa`ma:l

3. Паралингвистические средства выражения эмотивности в АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба Известно, что к паралингвистическим явлениям языковеды относят свойства звуковой фонации, мимику, жесты, позы и другие выразительные движения, сопровождающие словесное (вербальное) высказывание. При описании фонационных средств выражения эмоций, а также жестов и их лексических коррелятов, принятых у арабов, мы опирались на работы Ю.Н. Завадовского, Э.Н. Мишкурова, Ю.И. Малярова, Н.М. Антонова, Г.В. Колшанского, Г.П. Крапивы, Н.Н. Вашкевича, В.И. Турчина, В.Г. Лебедева, М. Нэппа, Д. Холла и других исследователей, использовали материалы арабских художественных фильмов, телепрограмм арабских стран, видеоматериалы и другие источники. Среди паралингвистических средств выражения чувств и эмоций особое место принадлежит звуковой фонации, сопровождающей речевое высказывание арабов Машрика и Магриба. К особенностям устной речи арабов относятся такие фонационные явления, как сила голоса, его звонкость, придыхательность или шёпотность, тембр, обертоны, особенности дикции, ораторские паузы и пр., выступающие в качестве просодических характеристик, не обладающих смыслоразличительной функцией и связанных с физиологическими особенностями коммуникантов, с их эмоциональнопсихологическим состоянием. Такие фонационные явления обычно используются как экспрессивные средства для выражения различных эмоциональных состояний. Так, в случаях, когда необходимо оказать максимальное эмоциональное воздействие на реципиента, громкость голоса может повышаться до крика, полного гнева или отчаяния: « ‫بره! بره! مش عايزة حد‬ !‫ اطلع بره‬..!‫( »ھنا‬Наумкин, Вашкевич 1970: 66; см. сноску 2 к данной 337

статье) [`barra `barra miš `εa:iza had `ћena tlaε `barra] – «Вон! Вон! Прочь все отсюда! Прочь!» (АРЯ Египта). Эмоционально-экспрессивное напряжение создаётся при переходе с придыхательного голоса на общение шёпотом, например, в ситуации, когда говорящий испытывает сильное чувство опасения, беспокойства: « ، ‫ نزيل! ايه‬، ‫ نزيل بسرعة‬، ‫ ياال نزيل‬...!‫ ياال‬...‫ ياسين‬، ‫ بسرعة‬، ‫بسرعة‬ ‫( »شو بك خايف ؟‬Юсуф 1981) [b`surεa b`surεa ya: `si:n `ya:lla: `ya:lla: nzi:l nzi:l b`surεa nzi:l e:-e: šu: bak `ĥa:if] – «Скорее, скорее, Ясин… давай! Давай, слезай, слезай быстро, слезай! – О-о-о! Что с тобой, ты боишься?» (АРЯ Сирии). В устной речи арабов Машрика и Магриба часто наблюдается явление фонетической редупликации, играющее роль экспрессивного средства. Удлинение ударного гласного обычно встречается в случае выражения положительных чувств и эмоций. Например: « ‫محمود ولد كثير‬ !‫[ »كويس‬mah`mu:d `walad k`ti:-i:-i:-r k`weyis] – «Махмуд – о-о-очень хороший мальчик» (АРЯ Сирии). Растягивание гласной фонемы происходит также в случае, когда необходимо привлечь внимание, например, в словах-командах: «!‫`[ »إسترح‬sta:-a:-rih] – «Вольно!», «!‫`[ »إستعد‬sta:-a:-εid] – «Смирно!» или при обращении громким голосом с большого расстояния: « ‫يا‬ !‫محمد‬ ّ » [ya: m`hamma:-a:-a:d] – «Мухаммад!» (АРЯ Сирии, Ирака). При выражении отрицательных эмоций наблюдается явление удлинения (повтора) согласной фонемы, например, в слове ّ » [`barr-rr-rr-a] – «Вон!», «Проваливай!» (АРЯ Алжира, Египта, «!‫برا‬ Сирии). Таковы в целом некоторые средства речевой фонации, характерные для АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба при выражении эмоций, являющиеся одним из концентров ФСПЭ в речи арабов. В данной части работы нас как лингвистов интересует двигательный компонент выражения эмоций, который, проявляясь в форме мимики, жестов, плача, смеха, принятия определённых поз, отражается в кинетической речи арабов при различных эмоциональных состояниях. Под кинесикой лингвисты понимают науку, изучающую «всю совокупность телодвижений – выразительных жестов, – участвующих в человеческом общении, за исключением движений речевого аппарата» [Ахманова 2004: 195]. Известно, что язык жестов в основном национален, так как отражает национально-психологические черты и особенности опре338

делённого народа. Для арабов характерна довольно энергичная и интенсивная жестикуляция, которая обычно сопровождается соответствующими звуковыми коррелятами – особыми звуками, междометиями, а также полнозначными словами, устойчивыми словосочетаниями и фразами. Жестикулируют арабы по традиции либо двумя руками, либо одной, чаще правой, рукой, выражая самые разные эмоции – радость, досаду, восхищение, злость и пр. Следует отметить, что в кинетической речи ярко проявляется не только национальный характер арабов в целом, но и личный темперамент и персональные привычки того или иного коммуниканта. Кинетические средства, так же как и фонационные, являются составной частью ФСПЭ в речи арабов. Различают жесты независимые от речи и связанные с речью, а также простые, сложные и комбинированные, которые выполняются с помощью движений рук, тела, головы, глаз, губ, усов, бороды и т.п. Жесты, независимые от речи (имеющие прямой вербальный перевод, словарное определение), применяются в случаях, когда вербальные каналы общения закрыты или ущербны, хотя вполне могут использоваться и во время словесного общения (к тому же на их значение обычно влияет контекст). «Независимые от речи жесты, – как отмечают М. Нэпп и Д. Холл, – также называют эмблемами (emblems) … или автономными (autonomous) жестами … » [Нэпп, Холл 2004: 135]. К ним можно отнести жесты, используемые для указания на действие или предмет, для изображения (имитации) действия или предмета, а также жесты-символы. Как пишут исследователи, «связанные с речью жесты, иногда называемые иллюстраторами (illustrators), прямо соотносятся с речью или сопровождают её» [Нэпп, Холл 2004: 141]. Среди характерных жестов, которыми пользуются арабы стран Машрика и Магриба в повседневной жизни для придания своей речи экспрессивно-эмоциональной окраски, вызывает интерес жест, выражающий приветствие. Данный жест обычно сопровождают эмоции, выражающие восклицания в сфере общепринятого этикета. Так, встречаясь или расставаясь, как отмечают Ю.И. Маляров и Э.Н. Мишкуров, арабы Ливии обычно поднимают полусогнутую в локте руку ладонью к собеседнику и покачивают кистью из стороны в сторону [Маляров, Мишкуров 1980: 412]. Жест сопровождается разнообразными речевыми формулами приветствия, выраженными, например, междометием «!‫»مرحبا‬, которое произносится как [`marhaba]. Ответ на такое приветствие в Ливии, а также Сирии, Ливане и ряде других стран – «!‫»مرحبتين‬ 339

[marhab`te:n]. При этом фонетическое оформление данного коррелята на АЛЯ будет следующим: «!‫`[ »مرحبا‬marhaban] – «Привет!». Восклицание «!‫[ »سالمات‬sala:`ma:t] – «Привет!» можно услышать в АРЯ Ливии и Алжира, Египта и Сирии, Ирака и Йемена. В определённой ситуации арабы Египта или Сирии ответят возгласом «!‫’`[ »أھال‬aћlan] – «Привет!». Прощаясь, арабы Ливии, Алжира, Ирака произнесут «!‫[»فيما ّالال‬fima`lla], в Египте скажут «!‫[ »عن اذنك‬εan`’ižnak], в Сирии – «!‫`[ »خاطرك‬ĥa:trak], а на АЛЯ – «!‫[ »وداعا‬wa`da: εan] со значением «Прощай!», «Пока!». Наконец, такой жест может сопровождаться общим для всех арабов приветствием «!‫’[ »ّالسالم عليكم‬assa`la:mu-‘a`leikum] – «Здравствуйте!» с ответом «!‫[ »وعليكم ّالسالم‬ya εal`eikum-assa`la:m] – «Здравствуйте!», а при расставании – «!‫`[ »مع ّالسالمة‬maεa-ssa`la:ma] – «До свидания!» на АЛЯ и АРЯ Машрика и Магриба. После приветствия рукопожатием арабы Ливии обычно прикладывают руку к груди (сердцу), младшие по возрасту и общественному положению в знак особого почтения после рукопожатия целуют кончики пальцев на своей руке. Друзья или сверстники могут до рукопожатия или вместо него просто хлопнуть ладонью одного из них о ладонь другого, произнося упомянутые выше звуковые формулы приветствия [Маляров, Мишкуров 1980: 412-413]. Выражая сильные положительные эмоции, арабы Сирии, Ирака, Ливии могут дружески обнять друг друга, несколько раз прикасаясь к щеке собеседника, имитируя поцелуй, сопровождая свои действия вопросами о здоровье, делах и пр.: «‫`[»كيف األحوال؟‬ki:f-ilّ ah`wa:l] – «Как дела?», «‫صحة؟‬ ‫`[»كيف‬ki:f `sahha] – «Как здоровье?». В ситуации, когда необходимо подозвать к себе собеседника (обычно младшего или равного себе), арабы пользуются своеобразным «скребущим жестом» [Маляров, Мишкуров 1980: 413] с помощью движения кистью вытянутой вперёд на уровне лица руки. Подобный жест наблюдается и у арабов многих других стран Машрика и Магриба. В качестве звукового коррелята жеста известен возглас «!‫[ »تعال‬ta`εa:l] – «Подойди!» в АРЯ Египта, Ливии, Сирии, Ирака; «!‫[ »رواح‬rwa:h] – «Иди сюда!» в АРЯ Алжира. Противоположный по смыслу предыдущему и обратный по направлению жест при желании прогнать: кисть руки с достаточно расслабленными пальцами совершает резкие повороты, открываясь ладонью в сторону коммуниканта, словно совершая отталкивающие дви340

жения, направленные против часовой стрелки. Если жест адресуется группе людей, то он выполняется обеими руками одновременно [Маляров, Мишкуров 1980: 413]. Жест широко применяется в странах Машّ » [`barra] – рика и Магриба и часто сопровождается выражениями: «!‫برا‬ ّ ‫’`[ »إطلع‬itlaε `barra] – «Проваливай!» на диа«Вон!», «Проваливай!», «!‫برا‬ ّ ‫`[ »روح‬ru:h `minni] – «Прочь от лектном языке Ливии, а также: «!‫منى‬ ّ » [`barra] – «Вон!», «Проваливай!», меня!» на АРЯ Алжира. Возглас «!‫برا‬ «Проваливайте!», сопровождающий эмоцию гнева, широко употребляется также в Алжире, Египте, Сирии. Эмоция согласия и одобрения передаётся так: рука слегка согнута в локте, большой и указательный пальцы образуют кольцо, остальные – вытянуты, ладонь несколько приоткрыта и направлена к груди жестикулирующего. Этот жест ливийцы могут сопровождать возгласом: «!‫`[ »باھى‬ba:ћi] – «Хорошо!» [Там же]. Для АРЯ Сирии характерен коррелят «!‫[ »منيح‬m`ni:h] или «!‫[ »مليح‬m`li:h] – в сирийском обиходно-разговорном языке. Возглас «!‫[ »تمام‬ta`ma:m] – «Порядок!», «Отлично!» часто сопровождает этот жест в обиходно-разговорном языке Египта, Сирии, Ирака; «!‫[ »كويس‬k`weyis] – «Хорошо!», «Великолепно!» в АРЯ Египта, Сирии. Эмоция запрета и несогласия выражается так: поднятым вверх на уровне лица указательным пальцем жестикулирующий совершает движения из стороны в сторону, собрав остальные пальцы в кулак и делая при этом цокающие звуки языком. Жест характерен для арабов Ливии [Маляров, Мишкуров 1980: 414] и ряда других стран. Звуковые корреляты: на АРЯ Ливии, а также Египта – возглас «!‫[ »مش الزم‬muš `la:zim] – «Ненужно!»; «!‫`[ »ما بيصير ھيك‬ma byi`si:r `ћeik] – «Так нельзя!», «!‫[ »ال‬la] – «Нет!», «!‫`[ »مو الزم‬mu `la:zim] – в АРЯ Сирии, «!‫[ »ممنوع‬mam`nu:ε] – «Запрещено!» – практически во всех АРЯ Машрика и Магриба, а также в АЛЯ. Данный жест в Сирии для усиления воздействия на собеседника обычно сопровождается известным движением подбородка, головы или лишь бровей говорящего вверх при том же цокающем звуке и в сопровождении вышеупомянутых коррелятов. Выражающий непонимание жест известен в ряде арабских стран Машрика и Магриба. Например, араб Ливии во время беседы вдруг делает достаточно резкие движения головой из стороны в сторону, словно не понимая что-либо и желая переспросить, произнося 341

вслух [Маляров, Мишкуров 1980: 414]: «!‫`[ »شنو قلت‬šinu-`gult] – «Что ты сказал?» на АРЯ Ливии; «‫`[ »شو عم تحكى؟‬šu: εam-`tihki:] – «Что ты говоришь?» на АРЯ Сирии. На АЛЯ в качестве коррелята может быть выражение « ‫`[ »ماذا قلت؟‬ma:ža-`qulta] «Что ты сказал?». Предостерегая от опасности, алжирец указательным пальцем руки оттягивает вниз веко глаза, произнося: «!‫`[ »بالك‬ba:lak] – «Осторожно!», «Внимание!». Жест характерен для арабов Алжира [Мишкуров 1982: 101]. Следует заметить, что количество жестов в кинетической системе АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба относительно невелико, но они достаточно выразительно и красноречиво передают чувства и эмоции людей во время их речевого общения. При этом большинство жестов, описанных выше, характерны для всех или почти всех арабских стран (при различных словесных коррелятах), но порой встречается жест (как, например, жест предостережения), который известен только в одной из них. Иногда одна и та же эмоция выражается в разных странах разной жестикуляцией. Например, в Египте, выражая крайнее удивление, арабы ударяют ладонью о ладонь с возгласом: «!‫[ »عجيبة‬εa`gi:ba] – «Удивительно!», алжирцы-арабофоны, испытывая данное чувство, кладут руку в рот, произнося звуки: «!‫[ »با با با‬ba-ba-ba] – «Ой-ой-ой!». Итак, рассмотрев некоторые кинетические средства выражения эмоций в АЛЯ и АРЯ стран Машрика и Магриба, мы можем определённо заключить, что они также являются одним из компонентов ФСПЭ в речи арабов. Следует также добавить, что помимо двух описанных выше видов паралингвистических средств, фонационных и кинетических, известен ещё один – графический, с помощью которого также может сообщаться экспрессивная информация, выделяться смысловой центр высказывания, вызывая у читателей определённые эмоции, чувства и настроение. К графическим средствам относятся: почерк, разнообразные способы графических дополнений к буквам – всё, что составляет арабское орнаментальное письмо, передающее колорит культурной и духовной жизни арабского общества [ЛЭС 1990: 367]. Эмоциональное напряжение текста передаётся размером шрифта и его раскраской, пунктуацией, указывающей на восклицание или вопрос, выражающей экспрессивную паузу. С помощью пунктуации автор 342

текста показывает ритмико-мелодическое строение речи. Прерывание речи под влиянием нахлынувших чувств, передача эмоционально-логического содержания текста выражается «многоточием» в виде двух, трёх и большего количества точек: «..‫« – »ما أجمل أن يغسلنا الندى‬Нет ничего прекраснее росы, что нас обмоет…» (Махфуз 1967: 43), « ‫جمود‬ !! ‫في عالم النواعم‬...............‫( » العواطف‬Охлаждение чувств 2009) – «Охлаждение чувств… в мире нежностей» (АЛЯ). Более подробное рассмотрение средств арабской графики является темой наших будущих лингвистических исследований. Таковы в целом некоторые вербальные и невербальные средства выражения эмотивности, придающие речевому высказыванию ярко выраженную эмоционально-стилистическую окраску и составляющие ядро и периферию ФСПЭ в устной и письменной речи арабов стран Машрика и Магриба. * * * Ниже для удобства восприятия исследуемого материала приводится фонетическая транскрипция на латинской графической основе с добавлением ряда дополнительных диакритических значков и пояснений. Согласные звуки: ‫( ’ – ء‬образуется в области голосовых связок) ‫ – ب‬b ‫ – ز‬z ‫ – ق‬q/’ ‫ –س‬s ‫ – ك‬k ‫ – ت‬t ‫ – ش‬š (ср. рус.[шь]) ‫ – ل‬l ‫ –ص‬s ‫ – ث‬ŝ (межзуб. [θ] в АЛЯ; ‫ – م‬m [t] в АРЯ)

‫ – ج‬ğ/g ‫ – ح‬h ‫ – خ‬ĥ ‫ – د‬d

‫ – ض‬d /z ‫ – ط‬t ‫ – ظ‬z/d ‫ – ع‬ε (образуется

‫ – ذ‬ž (межзуб. [ð] в АЛЯ,

‫ – غ‬ġ

‫ن‬ ‫ه‬ ‫و‬ ‫ى‬

– – – –

n ћ w y

сужением стенок глотки) z /d (в АРЯ)

‫ – ر‬r

‫ – ف‬f /v Гласные звуки и знак ударения:

Краткие: a, i, u, e, o, ö

Долгие: a:, i:, u:, e:, o:, ö: 343

Знак ударения: [`]

Дополнительные знаки: p (ср. рус.[п]); ż (ср. рус. [жь]);

v (ср. рус. [в]); č (ср. сус. [ч]);

ts (ср. сус.[ц]); g (ср. рус.[г]).

Источники ‫م‬2008 ،‫ مايو‬1 ،"325" ‫ العدد‬.‫[ الجيش‬Аль-Джейш. Аль-Адад 325, 1 маю 2008 {Армия. № 325, 1 мая 2008}]. Антонов Н.М. Курс иракского диалекта арабского языка. – М.: Военный ин-т иностр. языков, 1971. ...‫ تصاعد الغضب‬:‫ السودان‬// [Ас-Судан: тасауд аль-гадаб… {Судан: рост негодования…}] // http://anhri. net/mena/amnesty/2008/pr0122.shtml. – 2008. Баранов Х.К. Арабско-русский словарь. – М.: Русский язык, 1985. Борисов В.М. Русско-арабский словарь. Ок. 42000 слов. – М.: Сам Интернешнл, 1993. Вашкевич Н.Н., Турчин В.И. Учебное пособие по речевой практике для 3, 4, 5-го курсов. Египетский диалект арабского языка. – М.: Военный ин-т иностр. языков, 1975. .‫ صوت الغضب‬.‫[ زھير أحمد جودة‬Зухейр Ахмед Джауда. Саут аль-гадаб {Джауда З.А. Голос негодования}] // http://www.7akaia.net/forum/showthread.php?t=13169. – 2008. Завадовский Ю.Н. Тунисский диалект арабского языка / Серия: Языки народов Азии и Африки. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1979. .2009\9\23 ‫[ نص خطاب الزعيم الليبي ورئيس اإلتحاد اإلفريقي العقيد معمر القذافي أمام الجمعية العامة‬Насс хитаб аз-заим ал-либий уа раис аль-иттихад аль-ифрикий аль-акыд Муаммар альКаззафи амама ль-джамыйя ль-амма 23/9/2009 {Каддафи М. Текст речи ливийского лидера, председателя Африканского союза полковника Муаммара Каддафи перед Генеральной Ассамблеей 23.9.2009 г.}] // http://www.israj.net/vb/t4300. – 2009. Крапива Г.П. Учебник сирийского диалекта арабского языка. – М.: Военный ин-т иностр. языков, 1972. .1962 .‫ الطبعة الرابعة‬.‫ دار مصر للطباعة‬.‫ القاھرة الجديدة‬.‫[ نجيب محفوظ‬Нагиб Махфуз. Аль-Кахира аль-джадида. Дар Мыср ли-ттыбаа. Ат-таба ар-рабиа {Махфуз Н. Новый Каир. Издво «Мыср», изд. 4-е}]. – 1962. .1967 .‫ دار مصر للطباعة‬.‫ مكتبة مصر‬:‫ الناشر‬.‫ ثرثرة فوق النيل‬.‫ نجيب‬،‫[ محفوظ‬Нагиб Махфуз, Сарсара фаук ан-Нил, ан-нашир Мактабат Мыср, Дар Мыср ли-ттыбаа. {Махфуз Н. Болтовня над Нилом. Изд-во: «Мыср»}]. – 1967. .‫ حب للحياة‬.‫[ حسن سامي يوسف‬Хасан Сами Юсуф. Хубб ли ль-хаят {Юсуф Х.С. Любовь к жизни} / Художественный фильм. – Сирия, 1981]. Меликян В.Ю. Словарь. Эмоционально-экспрессивные обороты живой речи. – М.: Флинта: Наука, 2001. 344

.‫[ النظارة السوداء‬Ан-Наззара с-сауда {«Чёрные очки». Художественный фильм. Египет, 1963}] // Наумкин В.В., Вашкевич Н.Н. Чёрные очки (фонограмма кинофильма). Арабский язык.– М., 1970. !! ‫في عالم النواعم‬...............‫[ جمود العواطف‬Джумуд аль-ауатыф фи алам ан-науаим {Охлаждение чувств… в мире нежностей}] // http://www.ibtesama.com/vb/showthreadt_84803.html. Январь 2009. ‫ اإلستعداد واليقظة والحذر عناوين بارزة في ورقة عملنا اليومي‬.‫ جولة في أحد تشكيالتنا المقاتلة‬.‫تحقيق مديرة التحرير‬ .37–34 ‫ – ص‬.2008 ،‫ كانون األول‬،1988 ‫ العدد‬،‫[ \\ جيش الشعب‬Тахкык мудират ат-тахрир. Джаула фи ахади ташкилатина ль-мукатиля. Аль-Истиадад уа ль-яказа уа ль-хазар анауин бариза фи уарака амалина ль-ёумий {Поездка в одно из боевых соединений. Готовность и бдительность – яркие символы нашей повседневной работы / Репортаж заведующей редакцией} // Джейш аш-шааб. № 1988, декабрь 2008. – С. 34–37.

Литература Арнольд И.В. Стилистика современного английского языка (Стилистика декодирования) / Учебное пособие для студентов фак. и ин-тов иностр. яз. – Л.: Просвещение, 1973. Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. Изд. 2-е, стереотипное. – М.: Едиториал УРСС, 2004. Бабенко Е.В. Фразеосемантическое поле эмоций. Автореф. дисс. канд. филол. наук. – М., 2003. Белова А.Г. Очерки по истории арабского языка. – М.: Восточная литература РАН, 1999. Горелов И.Н. Невербальные компоненты коммуникации. – М.: Наука, 1980. Гранде Б.М. Курс арабской грамматики в сравнительно-историческом освещении. 2-е изд., репринтное. – М.: Восточная литература РАН, 1998. Звегинцев В.А. История арабского языкознания: Краткий очерк. Изд. 2-е, стереотипное. – М.: КомКнига, 2006. Ильин Е.П. Эмоции и чувства. – СПб.: Питер, 2001. Калимуллина Л.А. Семантическое поле эмотивности в русском языке: синхронный и диахронический аспекты (с привлечением материала славянских языков) // Автореф. дис. на соиск. учен. степени доктора филол. наук. – Уфа, 2006. Колшанский Г.В. Паралингвистика. – М.: Наука, 1974. Кухарева Е.В. Клише как отражение национального менталитета (на примере арабских паремий). Автореферат дисс. канд. филол. наук.– М., 2005. Лебедев В.В. Отрицательные предложения и вопросы арабского синтаксиса. – М.: Изд-во Московского ун-та, 1989. Лебедев В.Г. Арабские лингвистические учения // Теоретический курс арабского языка. – М.: Военный ун-т, 2004. 345

Лебедев В.Г. Теоретическая фонетика // Теоретический курс арабского языка. – М.: Военный ун-т, 2004. ЛЭС. Лингвистический энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1990. Маляров Ю.И., Мишкуров Э.Н. Учебник арабского диалектного языка Ливии. – М.: Военный Краснознамённый институт, 1980. Мишкуров Э.Н. Основы теоретической грамматики современного арабского литературного языка. Курс лекций. Часть II. – М.: Военный ин-т иностр. языков, 1979. Мишкуров Э.Н. Алжирский диалект арабского языка / Серия: Языки народов Азии и Африки. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1982. Мишкуров Э.Н. Арабский язык // Теоретический курс арабского языка. Учебник. – М.: Военный ун-т, 2004. Нэпп М., Холл. Д. Невербальное общение. Учебник. – СПб. – М.: Прайм-ЕВРОЗНАК, 2004. Реформатский А.А. Введение в языкознание / Под ред. В.А. Виноградова. – М.: Аспект Пресс, 2000. Русская грамматика. Том I. Фонетика. Словообразование. Морфология / ИРЯ АН СССР. – М.: Наука, 1980 // http://rusgram.narod.ru/1689-1705.html. Середа Е.В. Морфология современного русского языка. Место междометий в системе частей речи: учеб. пособие. – М.: Флинта: Наука, 2005. Спиркин А.Л. Арабские лингвистические учения // Теоретический курс арабского языка. – М.: Военный ун-т, 2004. Спиркин А.Л. Идентификация функциональных стилей и речевых жанров современного арабского языка. – М.: РОО «Информационная цивилизация – XXI век», 2008. Спиркин А.Л. Стилистика // Теоретический курс арабского языка. Учебник. – М.: Военный ун-т, 2004. Спиркин А.Л., Шамраев Н.А. Практический курс первого иностранного языка: Ч. 1. Арабский язык: Учебник. – М.: Военный ун-т, 2004. Щур Г.С. Теории поля в лингвистике. – М.: Наука, 1974. 1

2

Подчеркивание в примерах здесь и далее наше. – А.Ю.К. В авторский текст внесены изменения.

346

Маркина (Кожа) К.А. (ИВ РАН, Москва)

Проблемы языковой интерференции (на материале буквенных слов китайского языка) Markina (Kozha) K.A.

Problems of linguistic interference (as displayed by Chinese lettered-words) Globalization processes and phenomena are naturally reflected by languages the humanity speaks. Changes can be seen both in our every day conversations and in deep layers of the language structure. The present paper is to draw attention to some interferential (typological, graphic, phonetic, morphological) phenomena caused by Global English influence, and to consider them through the Modern Chinese language circumstances. The phenomena under study are concerned with the use of the so called “lettered-words” 字 母 词 zi4mu3ci2 which furnish a spectacular example of modern languages in contact.

На современном этапе китайское общество вступило в новую эпоху развития, приоритетным направлением которого является открытость внешнему миру, активная интеграция Китая в мировые экономические, политические, культурные процессы. Связанное с этими процессами взаимодействие китайского и английского языков в том или ином его аспекте является, бесспорно, одной из наиболее исследуемых и дискутируемых тем в современной китайской лингвистике. Феномен «буквенных слов» (字母词 zi4mu3ci2 в китайской терминологии) занимает заметное место в ряду проявлений этого взаимодействия. Буквенные слова во всём многообразии их видов формируют достаточно неоднородный лексический пласт, в котором выделяются как заимствования, так и собственно китайские порождения с ис347

пользованием фонетического алфавита пиньинь (на основе латинской графики). Заимствования, в свою очередь, могут быть представлены не только аббревиатурами, но и полными иностранными словами в буквенной записи. Более того, существует обширный класс так называемых слов-метисов, сочетающих в своём составе буквенные компоненты с иероглифическими. В общем виде классификацию буквенных слов можно представить следующим образом: a) чисто буквенные аббревиатуры (как заимствованные, так и созданные в Китае на основе азбуки пиньинь): • WTO – World Trade Organization «Всемирная торговая организация»; • ATM – automatic transfer machine «банкомат»; • GB – 国标 guo2biao1 «Госстандарт»; • PSK – 普通话水平考试 pu3tong1hua4 shui3ping2 kao3shi4 «экзамен на знание китайского общенационального языка» и др.; б) буквенные основы (как аббревиатурные, так и несокращённые), оформленные китайскими иероглифическими компонентами (в китайском языкознании такие образования получили название 混血儿 hun4xue4er2 «слова-метисы»), например: • 三 G 手机 – «мобильные телефоны (手机 shou3ji1) третьего (三 san1) поколения (Generation)»; • IT 界 – «мир (界 jie4) информационных технологий (Information Technologies)»; • TV 族 – «поколение (族 zu2), выросшее уже после создания телевидения»; • call 台 – телефонный сервисный центр (англ. to call «звонить») и т.д.; в) заимствованные слова английского языка, вошедшие в китайский язык в своём изначальном виде, т.е. в полной буквенной записи: kiss «поцелуй», call «звонок», ball «мяч», smile «улыбка», nice «замечательный» и др. Очевидно, что функционирование в лексическом контексте современного китайского языка буквенных слов как носителей признаков типологически отличного языка-источника, по определению, носит интерференционный характер. 348

Проникновение элемента чужого языка в язык-реципиент сопровождается либо его включением в систему последнего, либо изменением самой системы заимствующего языка под влиянием чужеродного элемента. «Понятие интерференции подразумевает переустройство моделей, являющееся результатом введения иноязычных элементов в те области языка, которые отличаются наиболее чёткой структурной организацией, например, ядро системы фонем, большая часть морфологии и синтаксиса, некоторые области словаря. Говорить о таких явлениях, как о заимствовании, т.е. как о простом дополнении к языковому инвентарю, было бы чрезмерным упрощением» [Вайнрайх 1979: 22]. Так и в случае с контактированием китайского и английского языков на современном этапе процесс взаимного влияния этих языков протекает в двух направлениях, преобразования происходят в отношении каждого из контактирующих языков: а) В процессе заимствования буквенные слова английского языка подвергаются воздействию со стороны заимствующего китайского языка, т.е. происходит включение буквенных слов в фонетическую, лексико-семантическую, грамматическую системы китайского языка с их последующей адаптацией к его типологическим нормам. Таким образом, китайский язык влияет на заимствуемые единицы в пределах собственной системы. «Результаты такого воздействия можно представить в виде целой шкалы – от полного неприятия до полной грамматической интеграции данного слова» [Вайнрайх 1979: 80]. б) С другой стороны, проникновение буквенных слов в китайский язык оказывает определённое интерференционное воздействие на его систему, вызывая в ней соответствующие изменения, причём количество этих воздействий изменяет и расширяет возможности самого китайского языка, в котором по индукции формируется новый словообразовательный способ – буквенная аббревиация, появляются буквенные слова на основе собственной фонетической азбуки пиньинь. Более того, буквенные заимствования привносят в китайский язык новые звуки и новые по своей фонетической структуре слоги. Таким образом, английский язык влияет на систему китайского языка через заимствуемые единицы и одновременно индуцирует появление в нём аналогичных собственно китайских единиц. При этом вне зависимости от деления на заимствования и незаимствования обращает на себя внимание очевидная чужеродность 349

лексики буквенного типа в иероглифическом контексте, особенно когда речь идёт о собственно китайских буквенных образованиях. Ниже мы покажем, какие интерференционные преобразования вызывает эта чужеродность в системе китайского языка, рассмотрев такие преобразования отдельно для китайской письменности, фонетики и морфологии. 1. Интерференционные преобразования в письменной системе китайского языка Проникновение в систему китайской письменности знаков чужеродной письменной системы является неоспоримым свидетельством нового витка в истории взаимодействия китайской письменности и китайской культуры как целого с культурными явлениями западной цивилизации. Наиболее ярким проявлением этого взаимодействия являются многочисленные слова-метисы, образующиеся в китайском языке в результате оформления буквенных единиц разного рода иероглифическими компонентами и демонстрирующие разнообразие формои словообразовательных средств, применяемых китайским языком в процессе освоения буквенных новообразований. Как демонстрирует долгий исторический путь китайской иероглифики и многообразие пользующихся ею народов, иероглифическая письменность является фундаментальным средством общения на китайском языке, равноценного аналога которому сегодня не найдено. Вместе с тем образование слов-метисов в китайском языке свидетельствует об определённых изменениях, происходящих в современном представлении его носителей о возможностях письменного изображения и зрительного восприятия слова. Появление таких слов служит наглядным проявлением происходящего в настоящее время синтеза двух систем письменности, алфавитной и иероглифической, который следует рассматривать в качестве одного из основных следствий интерференционных преобразований, наблюдающихся в китайской письменности. Одновременно становится очевидным, что в связи с проникновением и функционированием в современном китайском языке буквенных слов естественным образом обостряется вопрос об алфавитной письменности как альтернативе иероглифической, что вызывает широкий резонанс в китайских научных кругах. 350

2. Интерференционные преобразования в фонетической системе китайского языка Как известно, ранее в китайском языке использовался особый способ сокращения – морфемная контракция 1. Этот способ основан на сжатии многосложных образований до двух-, трёхсложных с сохранением наиболее значимых в смысловом отношении компонентов развёрнутых словосочетаний: ср. 中 大 zhong1da4 – сокращённое название Университета Чжуншань в Гуанчжоу, 中山大学 zhong1shan1 da4xue2. С точки зрения фонетики, способ морфемной контракции основывается на слоговой структуре китайского языка, так как в качестве единицы сокращения в этом случае выступает слог. Судя по всему, именно послоговое прочтение букв английского алфавита в составе буквенных аббревиатур облегчает проникновение заимствований этого типа в китайский язык. Кроме того, большинство аббревиатур по своей структуре не противоречит действию фундаментального для китайского языка закона о морфологической значимости слогоделения 2. Соответствие этому типологически существенному для данного языка закону проявляется в репрезентативной функции букв в таких аббревиатурах: аббревиатурный комплекс – это, по сути, сложение значимых слогов, что аналогично строению собственно китайского сложного слова. Такие аббревиатуры оказываются удобным к заимствованию материалом, поскольку обладают многосложным характером именно того типа, который свойствен китайскому языку – когда каждый слог несёт своё значение. Буквенная пиньинь-аббревиация в фонетическом плане не нарушает основного принципа сокращения китайского слова – по слогам: буквы пиньинь-аббревиатуры в любом случае читаются как слоги – либо в соответствии с латинскими названиями букв (HSK [eitʃ][es]-[kei]), либо в соответствии с китайским чтением морфем, сократившихся до этой буквы в данной аббревиатуре (ММ [mei4mei0]). В то же время в случаях прочтения букв пиньинь-аббревиатуры по-английски, как и при чтении заимствуемых буквенных слов, в китайский язык проникают и входят в употребление структуры слогов (и новые звуки в составе этих слогов), отличные от исконных слоговых структур китайской фонетической системы. Таким обра351

зом, некоторые пиньинь-аббревиатуры, не будучи заимствованиями, тем не менее читаются по слогам, не имеющим соответствий в традиционной системе китайских слогов. Интерференционный характер этого явления очевиден. В своё время Е.Д. Поливанов выявил и описал формулы структурной организации китайского слога [Поливанов 1927: 5]. Помимо чисто фонетических характеристик отдельных звуков, Е.Д. Поливанов описал состав и элементы силлабического представления слога (т.е. состав и элементы силлабем), предполагающего «наличие четырёх последовательных во времени звукопредставлений, которые следуют друг за другом в одном лишь обязательном порядке». Основное отличие слогов, проникающих в китайский язык вместе с названиями латинских букв, от исконных слогов китайского языка состоит в способности «элементов силлабического представления» новых слогов занимать позиции, не свойственные им в традиционной китайской слоговой структуре. Среди слогов заимствуемых буквенных слов есть те, которые по своей структуре соответствуют формулам, выявленным и описанным Е.Д. Поливановым, но есть и такие, в которых классическая последовательность элементов нарушена. Так, например, в соответствии с фонетическим строем китайского языка, на конце китайского слога могут находиться только согласные носовые n, ŋ. В то же время большинство заимствуемых буквенных аббревиатур, читающихся в китайском языке одним слогом (mic [mik], VIP [vip], SIM [sim], SOS [sos], ZIP [zip], POP [pop] и т.д.), а также некоторые буквенные слова, заимствуемые в полном написании (call, kiss, ball и др.), используют на конце такие согласные, как [k, p, m, s, l] и др. Кроме того, на конце слогов-названий таких букв английского алфавита, как F [ef], H [eitʃ], L [el], M [em], N [en], S [es], X [eks], Z [zed], также стоят согласные, недопустимые в структуре собственно китайского слога в позиции финального элемента силлабемы. На конце таких силлабем, как [wap] – чтение аббревиатуры WAP (wireless application protocol «протокол дополнительной беспроводной связи») или [sim] – чтение аббревиатуры SIM (subscriber identification module «модуль удостоверения абонента»), оказываются звуки, которые в китайской фонетической системе принадлежат к группе начальных согласных, т.е. не могут занимать конечную позицию в силлабеме. 352

Попутно отметим, что появление таких буквенных заимствований, как, например, рассмотренные выше SIM, ZIP или mic, в кантонском диалекте более естественно, чем в пекинском, поскольку подобная фонетическая организация слогов в целом не противоречит собственно диалектному фонетическому строю. Проникновение подобных слогов в язык, с одной стороны, нарушает традиционную устойчивость китайской фонетической системы к внешним воздействиям, с другой стороны, демонстрирует гибкость этой системы, её способность включать в себя новые фонетические элементы и новые по структуре слоги. 2. Интерференционные преобразования в морфологической системе китайского языка Интерференционные преобразования в морфологической системе китайского языка, вызванные включением в китайскую грамматическую систему буквенных элементов, проявляются в несоответствии морфологического устройства ряда буквенных образований нормам китайской морфологии, а также в участии буквенных единиц в процессах китайского формо- и словообразования. Несоответствие нормам морфологического устройства китайского языка наблюдается в случаях заимствования: а) иностранных аббревиатур, в которых буква выступает в качестве репрезентанта слога как части слова, но слог при этом не является фонетической оболочкой морфемы; б) несокращённых многосложных слов, слоги которых также не обязательно являются фонетической оболочкой морфемы. В заимствованиях данных типов деление на слоги слов английского языка не подразумевает обязательного в китайском языке одновременного деления на морфемы: MT (= moun-tain), CN (= chi-nese), party, baby и др. В результате в китайском языке свободно функционируют лексические образования, нарушающие классический закон о морфологической значимости слогоделения в китайском языке. Интерференционный характер участия буквенных элементов в китайском словообразовании проявляется в индуцировании нового словообразовательного способа в китайском языке (в случаях образования собственно китайских пиньинь-аббревиатур), а также в образовании сложных/производных слов нового типа в ходе освоения буквенных заимствований. Рассмотрим каждое из этих явлений подробнее. 353

Новым для китайского языка словообразовательным способом является образование собственно китайских лексических единиц путём инициальной аббревиации китайских слов и словосочетаний в записи азбукой пиньинь. Этот способ заметно отличается от способа морфемной контракции, традиционно используемого китайским языком в целях экономии языковых средств. В фонетическом плане сокращение путём буквенной аббревиации в целом соответствует слоговому строению китайского языка, однако использование инициалей для обозначения смыслового содержания морфем и целых слов китайского языка, по сути, беспрецедентно. Об этом, в частности, пишет Н.В. Солнцева: «хочу подчеркнуть, что здесь мы видим определённую асимметрию знака, поскольку есть разрыв в существовании аббревиатур в графической записи и их существованием в звуковой форме. В звуковой форме все аббревиатуры произносятся либо как своеобразный однослог, либо как набор слогов, а на письме аббревиатуры представлены буквами» [Солнцева 2002: 231]. В тех случаях, когда к заимствуемым буквенным основам присоединяются исконные китайские компоненты, записанные иероглифами, создаются модели сложных слов нового типа. В результате происходит не только включение буквенных элементов в китайскую словообразовательную парадигму, но и расширение словообразовательных возможностей самого китайского языка: • e 化 «электронизация» (electronic «электронный» + 化 hua4 «изация»); • TV 族 «поколение людей, выросших уже после создания телевидения» (television «телевидение» + кит. 族 zu2); • VAD 牛 奶 «витаминизированное молоко» (vitamin A + D «витамин А + D» + 牛奶 niu2nai3 «молоко»); • Q 版 «форум» (Question «вопрос» + 版 ban3 «полоса, страница»; • 三 C 革命 «революция трёх “С”» (三 san1 «три» + Communication, Computer, Control «коммуникация, компьютер, контроль» + 革命 ge2ming4 «революция». Для сравнения, аналогичные (с поправкой на специфику морфологических систем соответствующих языков) формо- и словообразовательные процессы происходят во многих языках, заимствующих иностранные аббревиатуры на современном этапе. Например, в рус354

ском языке, для которого характерно использование способа аффиксации, распространены такие словообразования как эсэмэска (SMS [short message service «служба коротких сообщений»] + уменьшит. суффикс -ка), пиарщик (PR [public relations «связи с общественностью»] + суффикс деятеля -щик) и т.п. Интерференционный характер участия буквенных элементов в процессе образования новых форм китайских слов проявляется в воздействии со стороны заимствуемых элементов на грамматическую структуру отдельных китайских слов. Так, анализируя материалы различных Интернет-форумов на китайском языке, можно видеть ряд (пока несистематических) примеров морфологического преобразования собственно китайских глаголов действия и состояния с помощью заимствуемых морфологических показателей – видо-временных суффиксов английского языка. В частности, Дай Хунся, рассматривая особенности общения на китайском языке по сети Интернет, зафиксировал неоднократное употребление английского суффикса -ing (показатель продолженности действия) с некоторыми китайскими глаголами. Например, 吃饭 ing (от кит. 吃饭 chi1fan4 «есть»), 工作 ing (от кит.工作 gong1zuo4 «работать»), 开心 ing (от кит. 开心 kai1xin1 «радоваться»), 遗憾 ing (от кит. 遗憾 yi2han4 «сожалеть»). Cуффиксом -ing часто бывает оформлен китайский глагол 上网 shang4wang3 «выйти в Интернет, подключиться»: 上网 ing. Имеются аналогичные примеры употребления и английского суффикса прошедшего времени -ed, например 吃饭 ed «поел» [Dai Hongxia 2004: 10]. Насколько можно судить по употреблению китайских глаголов, оформленных этими суффиксами, в синтаксических конструкциях они замещают соответствующие собственно китайские видо-временные суффиксы 着 zhe0, 中 zhong1 (показатели продолженности действия, действия в процессе) и 了 le0 (показатель прошедшего времени/завершённости действия): 工作着 gong1zuo4zhe «работая», 开心 中 kai1xin1zhong1 «радуясь», 吃饭了 chi1fan4le «поел». Ср., например: • 你 GG 再做什么？ ni3 ge1ge0 zai4 zuo4 shen2me0 «Твой старший брат (哥哥 Ge1Ge0) что сейчас делает?» и • 遗憾 ing，忘记了他的 e-mail 密码! yi2han4-ing, wang4ji4le ta1 de email mi4ma3 «Переживает, забыл пароль доступа к своему электронному почтовому ящику». 355

Данные примеры свидетельствуют о понимании китайцами, знающими английский язык, морфологической структуры английских глаголов и об их умении соотносить элементы этой структуры с эквивалентными элементами структуры глаголов родного языка. Явления этого порядка рассматриваются лингвистами как наиболее сложная стадия вживания заимствования в язык. Более того, сочетание буквенного и иероглифического компонентов в рамках сложного слова или формы слова свидетельствует о глубинных сдвигах в понимании морфологической структуры слова китайскими носителями. Немногочисленность примеров использования видо-временных суффиксов в китайском глагольном словообразовании пока не позволяет выделить заимствуемые морфологические показатели в отдельный класс заимствуемых буквенных элементов, однако данное явление само по себе, безусловно, заслуживает лингвистического анализа. Свидетельством понимания морфологической структуры глагола китайцами может служить и обратный пример, когда английский глагол, проникая в китайский язык, оформляется собственно китайскими видо-временными показателями: • 没人 call 过我 mei2 ren2 call guo4 wo3 «мне никто не звонил» английский глагол call «звонить» + китайский суффикс 过 guo4); • 她时时 call 着我 ta1 shi2shi2 call zhe0 wo3 «она постоянно названивает мне» (английский глагол call «звонить» + китайский суффикс 着 zhe0); • 你的企业 IT 了吗? ni3 de0 qi3 ye4 IT le0 ma0? «Ваша организация уже оснащена информационными технологиями?» (в данном случае буквенное слово IT [information technologies «информационные технологии»] вербализировано и оформлено китайским видо-временным суффиксом 了 le0). Результаты рассмотренных выше интерференционных преобразований в отношении разных уровней китайской языковой системы свидетельствуют в целом о тенденции к расширению фонетических, формо- и словообразовательных, лексических, графических возможностей современного китайского языка за счёт включения в его строй буквенных элементов. Наиболее заметным проявлением этих процессов является активное создание буквенных слов на основе фонетического алфавита пиньинь в самом китайском языке. 356

Сегодня можно говорить о формировании нового пласта китайской лексики и о новом этапе в истории заимствований в китайском языке. Количество буквенных слов, как заимствуемых, так и создаваемых в самом Китае, непрерывно возрастает. Образное мышление носителей китайского языка, сталкиваясь с материально новыми письменными знаками, порождает огромное количество экспериментов – обыгрывание буквенного знака на письме, обыгрывание его фонетического звучания в речи, обыгрывание скрывающегося за ним семантического значения при слиянии с собственно китайскими иероглифическими компонентами. Часть буквенных слов, в том числе слов-метисов, со временем усваивается китайским языком, закрепляется за обозначаемыми понятиями, заменяя собственно китайскую иероглифическую лексику, кодифицируется и описывается в словарях современного китайского языка. В то же время в связи с непрекращающимся включением в сферу буквенных слов новых лексических элементов происходит постоянное развитие форм существования буквенных слов в языке, механизмов их адаптации и одновременно – воздействия их самих на китайскую языковую систему. Всё это в конечном итоге, который мы можем зафиксировать на данный момент, приводит к определённым изменениям типологического климата в китайской языковой среде. Литература Вайнрайх У. Языковые контакты. – Киев: Вища школа, 1979. Горгониев Ю.А., Плам Ю.Я., Рождественский Ю.В., Сердюченко Г.П., Солнцев В.М. Общие черты в строе китайско-тибетских и типологически близких к ним языков ЮВА (К проблеме моносиллабизма) // XXV международный конгресс востоковедов. Доклады делегации СССР. – М., 1960. Кленин И.Д. Морфемная контракция и её типы в современном китайском языке // Вопросы языкознания. – М., 1975. С. 89-99. Поливанов Е.Д. Краткая фонетическая характеристика китайского языка. – М., 1927. Солнцева Н.В. Некоторые проблемы неологизмов // Китайское языкознание. Изолирующие языки. – М., 2002. С. 231-234. Dai Hongxia. Looks Like English. The adoption of Roman alphabet into the Chinese writing: the case with net speech. {Похоже на английский. Включение знаков латин357

ского алфавита в китайскую письменную систему: на материале Интернет-форумов} – Zhejiang University Press, 2004. 字 母 词 词 典 . The dictionary of lettered-words. 刘 涌 泉 . 上 海 辞 书 出 版 社 , 2001. [Цзымуцы цыдянь {Словарь буквенных слов}. Лю Юнцюань. Шанхай: Цышу чубаньшэ, 2001]. 1

«Процесс выпадения из многосложного (многоморфемного) слова или терминологических словосочетаний тех или иных значимых компонентов (морфем) в китайском языке мы называем морфемной контракцией» [Кленин 1975: 90].

2

«Практически все слоги в изолирующих языках являются актуальными или потенциальными носителями смысла, т.е. выразителями морфемных или словесных значений» [Горгониев и др. 1960].

358

2. Исследования языков Азии и Африки в их современном состоянии: компьютерные модели

Костыркин А.В., Канович М.И., Модина Л.С., Панина А.С., Тарасова Е.С., Шаляпина З.М. (ИВ РАН, Москва)

Экспериментальный комплекс ЯРАП для исследований по японско-русскому автоматическому переводу: 2008 г. Kostyrkin A.V., Kanovich M.I., Modina L.S., Panina A.S., Tarasova E.S., Shalyapina Z.M.

The JaRAP experimental environment for studies in Japanese-Russian automatic translation: 2008 The JaRAP environment is being developed at the Institute of Oriental Studies (Russian Academy of sciences, Moscow) for experimental investigations in Japanese-Russian automatic translation. The heart of this environment is a preliminary computational implementation of a machine translation system for the language pair in question, incorporating four basic components: the overall translation interface and the modules responsible, resp., for Japanese analysis, Japanese-Russian transfer, and Russian generation. Linguistic data for both languages is represented within the Entitybased linguistic framework. The paper describes some of the most salient difficulties of Japanese-Russian translation, the overall arrangement and operation of each of the four modules of the JaRAP translation system, and some ways and means implemented in it to cope with the translation difficulties mentioned.

1. Введение Комплекс ЯРАП разрабатывается в Отделе языков народов Азии и Африки Института востоковедения РАН качестве компьютерной среды для экспериментальных исследований по японско-русско359

му автоматическому переводу. В рамках его создания ставятся следующие основные задачи: • исследование общих теоретико-методологических оснований описания естественных языков в целях автоматического перевода, в том числе выявление проблем, возникающих при автоматизации перевода японских письменных текстов на русский язык, и выработка оптимальных путей и способов их решения; • создание и развитие действующей компьютерной системы, позволяющей представлять в терминах разработанных и реализованных в ней формализмов лингвистические модели и процедуры, необходимые для решения проблем японско-русского перевода, и верифицировать адекватность этих моделей и процедур в экспериментах с конкретным языковым материалом изучаемых языков; • накопление лингвистической информации для дальнейшего развития исследований в данной области. В статье будут проиллюстрированы наиболее очевидные из тех трудностей, с которыми приходится сталкиваться при японско-русском переводе, и рассмотрены основные результаты, полученные в ходе работы над комплексом ЯРАП к настоящему времени. В том числе будет описана общая модель процесса перевода, реализуемая при разработке комплекса, и дана краткая характеристика его основных компонентов и модулей – как уже получивших компьютерную реализацию, так и находящихся пока в процессе разработки. 2. Некоторые проблемы перевода японских письменных текстов на русский язык При автоматической обработке японских письменных текстов приходится решать целый ряд проблем – как тех, которые являются общими для всех естественных языков, так и тех, которые специфичны прежде всего для самого японского языка. Продемонстрируем наиболее характерные из этих проблем. 2.1. Неоднозначность сегментации Для большинства языков проблема сегментации встает при морфологическом анализе словоформ – на этапе выделения в их составе отдельных морф. Сами словоформы обычно устанавливаются в письменных текстах однозначно – по разделяющим их пробелам или знакам препинания. Однако в японской графике (так же как в китай360

ской и других беспробельных письменностях) межсловные границы в общем случае не получают специальных маркеров; пробелы же, если они встречаются, выполняют в японском тексте функцию разделителей более крупных его фрагментов – например, могут отделять заголовок небольшого раздела текста от его содержания. Соответственно, при анализе японского текста сегментацию приходится осуществлять в общем случае применительно к более крупным его фрагментам, чем отдельные словоформы, что приводит к существенно большей ее неоднозначности. Особенно характерна неоднозначность сегментации для графических цепочек, образуемых знаками японских слоговых азбук хирагана и катакана. Например, цепочка четырех знаков хираганы: (1) まえがき в принципе допускает разбиение на 3 примыкающие друг к другу японские единицы (используемые здесь и далее обозначения с их интерпретациями см. в конце статьи): まえ маэ

+

«передняя часть», «то, что впереди»

が га

+

Nom

き ки (= срединная форма глагола куру) «приходить»

Именно так данная цепочка была проанализирована демонстрационной версией одной из японско-английских систем, которая построила для нее в результате английский перевод «A front came». Между тем рассматриваемая цепочка представляет собой одно слово: маэгаки «предисловие». В данном случае для выбора правильного варианта сегментации можно было бы использовать принцип предпочтения более крупных сегментов более мелким. Но этот принцип может давать и ошибочные результаты. Кроме того, встречаются ситуации, когда графическую цепочку можно разбить на одно и то же количество более коротких единиц, но разными способами. Так, последовательность из четырех иероглифов (2) 高分子量 коо бун си рёо может быть рассегментирована в двух вариантах: (2a) 高分子 | 量 кообунси рёо макромолекула, полимер

количество, объем, вес 361

(2б)

高 коо

|

высокий

分子量 бунсирёо молекулярный вес

имеющих, естественно, разные интерпретации: (2а) «количество полимера», (2б) «высокий молекулярный вес». При этом правильным в разных контекстах может быть и тот и другой вариант, ср.: 高分子量産 кообунси рёосан «массовое производство полимеров» vs. 高分子量は кообунси рёо ва «высокий молекулярный вес». 2.2. Лексическая и лексико-грамматическая неоднозначность Проблему лексической и лексико-грамматической неоднозначности приходится решать при анализе текстов на любых естественных языках, и японский не является исключением. Правда, лексическую неоднозначность в японском письме в значительной мере снижает иероглифика, которая часто дифференцирует омонимы. Тем не менее, неоднозначными могут быть и японские лексемы, причем во многих случаях достаточно частотные. Так, единица 本 хон имеет три основных значения: 1) «книга»; 2) «этот, данный, основной»; 3) счетное слово для длинных цилиндрических предметов, «штука». Лексико-грамматическая неоднозначность, когда различия в смысловой интерпретации некоторой единицы сопровождаются различиями в ее частеречной принадлежности и/или формах словоизменения, также представлена в японских текстах – хотя и не столь широко, как в языках с более развитым формообразованием. Примером может служить омонимичность срединной формы глагола (так наз. второй основы) и отглагольного существительного. Так, 流れ нагарэ в глагольной интерпретации имеет значения «течь», «плыть», «скитаться», «предаваться чему-либо» и т.п., а в субстантивной – «течение», «поток», «струя», «линия родства», «школа» и пр. 2.3. Синтаксическая неоднозначность Неоднозначность синтаксической структуры словосочетания и предложения, как и лексическая неоднозначность, свойственна любым языкам. Однако для японского языка она усугубляется тем, 362

что в нем нет грамматического согласования. Поэтому даже в таком простом сочетании, как: (3) われわれ варэварэ

の но

言語 гэнго

理解 рикай

мы

Gen

язык

понимание

синтаксические связи можно установить двумя способами, получив, естественно, разные смысловые интерпретации и переводы: (3а) варэварэ но гэнго

рикай

⇒ «наше понимание языка»

(3б) варэварэ но гэнго рикай ⇒ «понимание нашего языка» Многочисленные примеры различных типов синтаксической неоднозначности в японском языке рассмотрены, в частности, в [Костыркин 2004]. 2.4. Различие японского и русского словопорядка Помимо проблем анализа самого японского языка, при переводе с него на русский язык своего решения требуют также многочисленные проблемы, встающие при соотнесении японских единиц и характеристик с их русскими эквивалентами. Одной из них является проблема соотношения порядка слов в этих двух языках. Как известно, в японском языке синтаксически подчиненные единицы помещаются почти без исключений слева от тех, которым подчинены. В том числе оформляющие синтаксические связи служебные слова – например падежные частицы – функционируют как послелоги. В русском же для актантных зависимых (исключая подлежащее) коммуникативно нейтральным является противоположный словопорядок: главное слово предшествует зависимому, а в качестве аналитических средств оформления синтаксических связей используются предлоги. В результате при переводе японских конструкций на русский язык порядок слов нужно во многих случаях менять на обратный. Ср.: (4)

問題 解決 мондай кайкэцу задача

решение

⇒

решение задачи 363

(5)

言語 гэнго

に ни

関する кансуру

研究 кэнкюу

язык

в, к, Dat

относиться:Attr

исследование

⇒ «исследования, относящиеся к языку», «исследования в области языка». Вместе с тем это правило не универсально: для некоторых конструкций, прежде всего определительных и сочинительных, порядок их участников при переводе следует сохранять: (6) 言語学者 、 心理学者 と 一部 の 哲学者 гэнгогакуся лингвист

, ,

синригакуся психолог

то и

итибу часть

но Gen

тэцугакуся философ

⇒ «лингвисты, психологи и некоторые философы». Таким образом, при автоматической обработке японских текстов в целях их перевода на русский язык система должна дифференцировать конструкции того и другого типа. 2.5. Различия японских и русских грамматических категорий Серьезные переводческие трудности, специфические для пары языков «японский-русский», порождаются различиями в системе грамматических категорий того и другого языка. Достаточно отметить, что в японском отсутствует целый ряд категорий, которые для русского обязательны, например число, род, падеж, лицо. В русском переводе такие обязательные для него категории должны вводиться по контексту, а он далеко не всегда содержит в себе необходимую информацию. Проще всего с синтаксически обусловленными категориями: если синтаксические связи правильно установлены в японском тексте и корректно преобразованы при переводе в свои русские аналоги, такие категории целиком определяются правилами русского согласования и управления. Если же отсутствующая во входном языке категория обусловлена семантически – как, например, число существительных, – определение ее значений в переводном тексте представляет немалую проблему даже для опытного переводчика, не говоря уже об автоматической системе. Частично эту проблему можно смягчить, если при выборе значений семантически обусловленных категорий учитывать относительную частотность их употребления в пределах своей категории. 364

При этом могут приниматься во внимание «предпочтения» в этом отношении конкретных лексических единиц или их классов. Например, число существительных в отсутствие противоречащих контекстных данных – «по умолчанию» – может определяться в зависимости от семантического типа самого рассматриваемого существительного. Так, предметные существительные в общенаучных текстах чаще употребляются во множественном числе, а абстрактные – в единственном. Соответственно, для яп. компюута по умолчанию может даваться перевод во множественном числе: «компьютеры», а для яп. кайсяку – в единственном: «интерпретация». Такое решение, естественно, не отменяет проблему как таковую, но лишь дифференцирует характер требуемых для разных единиц контекстных проверок – поскольку проверять нужно всякий раз наличие в контексте указаний, противоречащих тому решению, которое выбирается по умолчанию. В частности, для существительных типа компюута в контексте должны будут искаться маркеры единичности называемого данным существительным объекта, а для единиц типа кайсяку – маркеры его множественности. Одновременно повышается вероятность получения приемлемых результатов перевода в отсутствие таких проверок. 2.6. Различия в средствах маркировки синтаксических связей Как уже отмечалось в разделе 2.4, маркеры синтаксических связей в японском и русском языках различаются прежде всего своими позиционными свойствами: в японском они постпозитивны, в русском – препозитивны. В остальном же они достаточно хорошо коррелируют друг с другом: показатели подлежащего ва и га в общем случае могут переводиться русским именительным падежом, показатель прямого дополнения о – винительным, показатель генитива но – родительным. Частице ни может соответствовать дательный падеж или один из локативных или направительных предлогов и т.д. Разумеется, указанные соответствия имеют лишь статистический характер и должны корректироваться с учетом требований русского управления. Так, для японского глагола 放棄する хоки-суру «отказываться» его связь с дополнением оформляется показателем прямого дополнения о, в то время русский эквивалент этого глагола управляет своим дополнением через предлог от. Поэтому при переводе сочетаний с данным японским глаголом признак винительного 365

падежа, используемый для перевода частицы о в стандартных случаях, должен заменяться этим предлогом (в сочетании с требуемым им родительным падежом), как в примере: (7) 権利 を 放棄する кэнри о хоки-суру право Acc отказываться ⇒ «отказываться от права» Возможны и более сложные случаи. Например, при яп. дорёку «усилия» может указываться целевое дополнение, вводимое направительной частицей э – аналогом русского направительного предлога «к» – и показателем атрибутивности но, позволяющим данной частице присоединяться к существительному (русского аналога не имеет): (8) Х へ の 努力 Х э но дорёку Х к Gen усилия , букв. «усилия к Х». Но рус. «усилия» не сочетается с предлогом «к», так что вместо него приходится использовать его синоним – страдательное причастие от глагола «направить»: «усилия, направленные на Х». Данное причастие, в свою очередь, имеет ограничения на свои дополнения, сочетаясь только с предикатами намеренного действия. Соответственно, в перевод приходится вводить еще и такие предикаты, причем в разных контекстах разные, ср.: (9) 研究 へ の 努力 кэнкюу э но дорёку исследования

к

Gen

усилия

⇒ «усилия, направленные на выполнение исследований». (10)

安全 андзэн

へ э

の но

努力 дорёку

безопасность

к

Gen

усилия

⇒ «усилия, направленные на обеспечение безопасности». (11)

問題 解決 へ мондай кайкэцу э задача

решение

к

の но

努力 дорёку

Gen

усилия

, ⇒ «усилия, направленные на решение задачи». Подобные проблемы естественно решать, очевидно, уже в рамках построения переводного текста на выходном – русском – языке. 366

2.7. Различия в системе лексической семантики двух языков Наконец, одну из сложнейших переводческих проблем для любой пары языков составляют различия в системе лексической семантики этих языков. Это верно и для японско-русского перевода. Так, японский, в отличие от русского, допускает одинаковую маркировку для инструмента и причины какого-либо события – послелог に よ っ て ни ёттэ. По-русски это невозможно, поэтому данный очень употребительный японский послелог приходится поразному переводить в сочетании с именами предметов, способных служить инструментами, и действий, способных выступать в качестве причин, ср.: компюута ни ёттэ «с помощью компьютеров» vs. компюута но сюцугэн ни ёттэ «в результате появления компьютеров». Подобные трудности возникают всегда, когда переводимая единица имеет более широкое (более абстрактное) значение, чем единицы, употребляемые в аналогичных ситуациях в языке перевода. Таковы, например, японские единицы, выражающие смысл направленного действия: в семантике русских глаголов, передающих этот смысл, как правило, отражается кроме него также способ движения. Поэтому, скажем, яп. дэру в значении «покидать (некоторое пространство)» в разных контекстах придется переводить разными русскими глаголами: «выходить», «выезжать», «вылетать», «выливаться» и т.п. Другой пример: существительному гумпи во всех японско-русских словарях сопоставляется единственный эквивалент «военные расходы». Но означает оно не только собственно «расходы», но вообще финансовые ресурсы военного назначения, благодаря чему сочетается, в частности, с глаголом цукау «использовать; тратить». Порусски же сочетание *использовать/тратить расходы недопустимо. Иногда такие семантические расхождения удается компенсировать при переводе за счет отношений лексической обусловленности. Так, если определить глагол цукау по отношению к гумпи как выражение лексической функции Oper1 (см. [Мельчук-Жолковский 1984: 84]), то, учитывая, что для рус. расходы та же функция выражена глаголом нести, мы может получить для сочетания гумпи о цукау вполне приемлемый перевод «нести военные расходы». Однако немало и значительно более сложных случаев, для которых такие средства недостаточны (см., в частности, [Панина 2002]). 367

Мы упомянули здесь, разумеется, далеко не все из проблем, возникающих в связи с задачей японско-русского перевода. Однако уже приведенные примеры показывают, что эта задача далеко не тривиальна и требует для своего решения не только компьютерных, но и фундаментальных лингвистических разработок. 3. Модель процесса перевода и принципы лингвистического описания, положенные в основу комплекса ЯРАП Процесс перевода моделируется в комплексе ЯРАП на основе традиционной трехчленной схемы: анализ → межъязыковой переход → синтез Анализ призван моделировать процесс понимания, т.е. переход от выражения переводимого текста к его содержанию, к смыслу. Синтез соответствует обратному переходу – порождению текста по заданному смыслу. В принципе перевод можно трактовать как сочетание только этих двух процессов. Однако это требовало бы переходить при анализе к такому представлению переводимого текста, которое было бы универсальным и равно понятным для носителей любого языка. По существу в этой роли может выступать только сама внеязыковая реальность (или ее всесторонняя модель). В каких-то случаях перевод действительно невозможен без обращения к описываемой текстом реальной ситуации – например, когда текст содержит единицы, для которых в языке перевода не существует переводных соответствий, и переводчику требуется их создать. Но когда такие соответствия уже есть, их учет позволяет существенно ускорить и оптимизировать процесс перевода. Поэтому в общем случае этот процесс включает помимо анализа и синтеза также этап межъязыкового перехода, на котором для единиц входного текста выбираются те или иные из имеющихся для них переводных эквивалентов. Чем ближе уровень, на котором осуществляется межъязыковой переход, к выражению текста, тем меньше усилий переводчику придется тратить и на анализ, и на синтез. Но чтобы найти и выбрать для некоторой единицы переводной эквивалент, необходимо по меньшей мере ее идентифицировать – выделить среди других единиц текста и среди других единиц языка, прежде всего среди ее омонимов – единиц, имеющих совпадающее с ней выражение. Поэтому одним из основных требований к представлению текста, на уровне которого может происходить межъязыковой переход, является требова368

ние его однозначности. Соответственно, анализ должен обеспечивать прежде всего переход от выражения текста к его однозначному представлению в терминах единиц самого входного языка, синтез – переход от переводных эквивалентов, выбранных для идентифицированных при таком анализе входных единиц, к окончательному виду текста перевода, отвечающему требованиям выходного языка. В общем случае, как показано в [Шаляпина 2007: 337-344], модель процесса перевода должна быть более сложной и, в частности, предусматривать этап редактирования выходного текста. Однако на текущем этапе при создании комплекса ЯРАП мы ограничиваемся приведенным здесь сокращенным вариантом этой модели. В соответствии с тремя выделенными в ней аспектами процесса перевода, в комплексе предусматриваются три основных компонента, обеспечивающие, resp., анализ входного японского текста, японско-русский межъязыковой переход и синтез выходного русского текста. В целостную систему эти три компонента сводятся с помощью общего для всех них переводческого интерфейса. Внутри каждого из трех компонентов системы, в свою очередь, выделяются модули и субмодули, обеспечивающие разные типы и уровни обработки. Общая схема процесса японско-русского перевода, как он моделируется в настоящее время в комплексе ЯРАП, демонстрируется ниже на Рис. 1. Модули, находящиеся в процессе разработки и еще не получившие компьютерной реализации, представлены на схеме пунктирными стрелками, а их названия заключены в скобки. Как видно из схемы, в составе компонента анализа реализованы в настоящее время модули графико-морфологического, лексикоморфологического и морфолого-синтаксического анализа. Идет также работа над модулем семантико-синтаксического анализа. Когда он будет подключен, результаты морфолого-синтаксического анализа, сейчас передаваемые напрямую в компонент межъязыкового перехода, будут вместо этого направляться на семантико-синтаксическую обработку, а на вход межъязыкового компонента будут поступать уже результаты этой обработки. Компонент японско-русского межъязыкового перехода включает два модуля: модуль предпереводческого анализа, определяющий в обрабатываемом японском тексте единицы перевода и уточняющий выбираемые для них переводные эквиваленты, и модуль собственно перевода, непосредственно выполняющий замену японских единиц выбранными для них русскими эквивалентами. 369

370

●

(Семантико-синтаксический синтез)

Лексико-синтаксический ● синтез

Р и с . 1 . Общая схема перевода и основные модули обработки текста в комплексе ЯРАП

З

Е

Морфолого-синтаксический Н ● синтез Т

И

● Морфологический синтез С

● Выходной текст (перевод)

● ● ● ПредпереводСобственно ческий анализ перевод МЕЖЪЯЗЫКОВОЙ ПЕРЕХОД

(Семантико-синтаксический анализ)

А Графико-морфологический анализ входного текста: ● Н ● Членение текста на фрагменты ●Сегментация фрагментов на морфы ● А Лексико-морфологический анализ: Л ● Объединение морф в словоформы ● ● Верификация состава словоформ ● И Морфолого-синтаксический анализ ● З

Входной текст (оригинал)

Компонент русского синтеза в настоящее время осуществляет обработку текста перевода на трех основных лингвистических уровнях: лексико-синтаксическом, морфолого-синтаксическом и собственно морфологическом. В дальнейшем, когда межъязыковой переход будет выполняться на семантико-синтаксическом уровне, в компонент синтеза также должен будет добавлен модуль этого уровня. Лингвистическое описание как японского, так и русского языков, используемое в рамках проекта ЯРАП, строится в рамках сущностного подхода к языку [Шаляпина 2007]. Одним из центральных понятий этого подхода является понятие структурной валентности, представляющее собой расширение классического понятия синтаксической валентности. Структурная валентность описывает возможности совместной встречаемости двух лингвистических сущностей в пределах того лингвистического уровня, к которому она относится, позволяя задавать ожидания каждой из этих единиц относительно другой. В составе лингвистического описания структурные валентности могут приписываться элементарным языковым сущностям любого типа и любой степени обобщения. При их соотнесении с единицами текста более конкретные сущности наследуют свои валентности и их свойства от более абстрактных (категориальных), комплексные – от входящих в их состав более простых. Тем самым лингвистическое описание может быть представлено в общем случае как инвентарь (= словарь или набор словарей) языковых сущностей с заданными для них структурными валентностями и сведениями о допустимых вариантах реализации этих валентностей в рамках учитываемых в описании лингвистических уровней. Именно в таком формате и строится в настоящее время лингвистическое обеспечение всех компонентов комплекса ЯРАП. Сами сущности, их валентности и варианты реализации валентностей, как показано в [Костыркин 2000], могут, в свою очередь, интерпретироваться при обработке текста как переменные, их значения и ограничения на эти значения, так что задачи такой обработки могут трактоваться как задачи удовлетворения ограничений и решаться с применением средств, выработанных для задач данного типа. Данная возможность наиболее актуальна для уровня синтаксиса и исследуется в настоящее время при разработке модуля семантико-синтаксического анализа японских текстов. 371

4. Анализ японского текста в комплексе ЯРАП Компонент анализа, по его определению, предполагает работу только в рамках входного японского языка и должен обеспечивать выявление для поступившего на перевод японского текста его морфологической, семантико-синтаксической и коммуникативной структуры. Как уже говорилось выше, из соответствующих модулей реализованы только модули, связанные с морфологической обработкой, и идет работа над модулем семантико-синтаксического анализа. Все они будут кратко рассмотрены в данном разделе. Коммуникативная структура переводимого японского текста учитывается пока лишь в той мере, в какой она проявляется в порядке следования японских единиц и позволяет определять на этой основе позиционные единицы перевода (см. о них в разделе 5). 4.1. Модули анализа, связанные с морфологической обработкой входного текста С морфологической обработкой японского текста связаны три модуля анализа, осуществляющие, resp., графико-морфологический (ГМ-), лексико-морфологический (ЛМ-) и морфолого-синтаксический (МС-) анализ входного текста. Охарактеризуем вкратце каждый из них. 4.1.1. Графико-морфологический анализ Графико-морфологический анализ (ГМ-) состоит в выявлении минимальных значимых единиц анализируемого текста – ГМ-элементов (графических морф), служащих в письменном варианте рассматриваемого языка выражениями его лексико-морфологических (ЛМ-) сущностей: лексем, грамматических категорий и/или синкретических сочетаний тех и других. При работе с письменностями, в которых словоформы разделяются пробелами, такой анализ ведется в пределах выделяемых по этому признаку графических словоформ. Однако в японском языке, как отмечалось в разделе 2, границы словоформ систематической маркировки на письме не получают. Поэтому при ГМ-анализе японских текстов приходится предварительно членить их фрагменты, которые могут быть больше или меньше отдельной словоформы, но границы которых должны обязательно совпадать с границами морф или словоформ. Соответственно, ГМ-анализ объединяет два этапа: этап фрагментации и этап сегментации. 372

Фрагментация в описываемой системе японского ГМ-анализа обеспечивает двухуровневое членение входного текста: текст в целом членится на составляющие его предложения, а каждое предложение – на возможно более мелкие внутрифразовые фрагменты, разделяемые заведомо межсловными границами и выступающие при последующей сегментации в роли своего рода квазисловоформ. При вычленении предложений в качестве маркеров межфразовых границ используются такие граничные признаки, как признак начала и конца текста, знак абзаца, круглая (японская) точка, а также японский пробел. В роли межфразового разделителя может выступать и латинская точка, но для нее приходится учитывать контекст, поскольку в отдельных случаях она может оказываться и частью слова (в английских и других записываемых латиницей сокращениях). Членение предложений на квазисловоформы осуществляется по показателю прямого дополнения о, по запятым, скобкам, кавычкам и другим знакам препинания, по границам между знаками двух японских азбук – катаканы и хираганы, по границам между знаками японского письма и латиницы, а также по некоторым более частным сочетаниям японских письменных символов. Сегментация текста происходит пофрагментно, т.е. уже внутри полученных квазисловоформ. Осуществляется она путем словарного поиска, использующего словари ГМ-элементов. Именно на этом этапе устанавливается неоднозначность сегментации, иллюстрировавшаяся в разделе 2.1. В случае такой неоднозначности строятся все варианты сегментации, возможные при данном инвентаре ГМ-элементов. Еще одной из проблем этапа сегментации является возможное несовпадение словарного и текстового вида ГМ-элементов. Это связано с двумя особенностями японской морфологии и ее отражения на письме. Во-первых, японское словоизменение носит в общем случае фонематический характер, в то время как японская графика является принципиально слоговой. В результате границы японских графических морф могут проходить, в частности, «внутри» отдельного слогового знака – например, когда согласная инициаль слога завершает лексическую морфу, а его гласная финаль начинает примыкающий к данной лексеме словоизменительный показатель. Во-вторых, японская морфонология допускает фузионные явления – чередования на стыках морф. 373

Для ГМ-анализа здесь существенно то, что на письме чередования, происходящие при словоизменении, отображаются лишь в тех случаях, когда хотя бы одна из двух участвующих в этих явлениях морф имеет границу, не совпадающую с границей слога. При этом графемы, «внутри» которых проходят границы морф, – это всегда знаки одной из японских слоговых азбук – хираганы. Поэтому для задач ГМ-анализа эти знаки оказывается удобно представлять в специальной кодировке, которая не просто их идентифицирует, но и отражает состав обозначаемых ими слогов на основе таблицы японского слогового алфавита годзюон. Именно: код знака в явном виде задает инициаль и финаль обозначаемого данным знаком слога (номером, resp., его столбца и строки в годзюоне), а также указывает наличие/отсутствие у знака некоторых специальных графических характеристик, релевантных для морфонологических чередований (признака озвончения, оглушения или «уменьшения» со сдвигом относительно столбца или строки). При этом в представлении графических морф, кончающихся на не-конечный элемент слога или начинающихся на не-начальный его элемент, используются «неполные» коды, где все элементы слога, не входящие в состав данной морфы, заменены прочерками (дефисами). Например, морфа японской глагольной лексемы нару получает в словаре представление: Х401 Х80где Х401 задает знак хираганы な на, а Х80- обозначает все множество знаков той же азбуки, обозначающих слоги с инициалью р. Знак, встающий на место неполного кода в реальном тексте, зависит от конкретного суффикса. Правила графико-морфонологических (морфографических) чередований предстают при использовании такой кодировки как правила нейтрализации неполных кодов на границах ГМ-элементов и могут быть заданы более компактно, чем в других кодировках (см. об этом в [Шаляпина и др. 2001, §2.3.1.2:183-185]). 4.1.2. Лексико-морфологический анализ Текст, рассегментированный в ходе ГМ-анализа на ГМ-элементы, далее подвергается ЛМ-анализу, имеющему своей целью выявление его лексико-морфологического состава. ЛМ-анализ, в свою очередь, имеет два аспекта: (1) построение в обрабатываемом тексте графико-морфологических словоформ и (2) формирование их глубинно-морфологических представлений – лексико-морфологических 374

словоформ. Как и ГМ-анализ, ЛМ-анализ осуществляется пофрагментно. Для построения ГМ-словоформ используется информация о валентностях ГМ-элементов на межморфные и межсловные границы. Именно: ГМ-словоформа определяется как линейно связная цепочка ГМ-элементов, входящих в один и тот же фрагмент (одну и ту же квазисловоформу), такая, что в каждой паре входящих в нее смежных ГМ-элементов более левый имеет валентность на межморфную границу справа от себя, а более правый – на такую же границу слева. Начало и конец ГМ-словоформы устанавливаются по ГМ-элементам, имеющим валентность на межсловную границу соответственно слева и справа от себя. Если более левый из двух смежных ГМ-элементов допускает справа от себя оба типа границ: и межморфную и межсловную, – а более правый элемент, в свою очередь, допускает оба эти типа границ слева от себя, то границы проводятся в обоих вариантах. Тем самым в таких ситуациях возникает дополнительная неоднозначность – неоднозначность проведения границ словоформ. Сразу после построения очередной ГМ-словоформы она интерпретируется в терминах ЛМ-словоформ: объединенные в нее ГМ-элементы заменяются на свои словарные лексико-морфологические интерпретации, или ЛМ-элементы, представляющие собой японские лексемы, граммемы или сочетания тех и/или других. Если некоторому ГМ-элементу сопоставлено два или несколько ЛМ-элементов, для содержащей ее ГМ-словоформы строится соответствующее число альтернативных ЛМ-словоформ. Одновременно каждая ЛМ-словоформа проверяется на внутреннюю непротиворечивость и на реализуемость исходной ГМ-словоформой. Проверки первого типа состоят в выяснении того, совместимы ли в составе данной ЛМсловоформы вошедшие в нее ЛМ-элементы – т.е. выполнены ли в ней ограничения на внутрисловную сочетаемость, приписанные этим ЛМ-элементам в словаре. Проверки второго типа опираются на метод «анализа через синтез»: проверяется, можно ли из данного набора ЛМ-элементов построить исходную ГМ-словоформу. Если для обрабатываемой ЛМ-словоформы какая-либо из выполняемых проверок дает отрицательный результат, ЛМ-словоформа считается ложной и процедура анализа переходит к рассмотрению имеющихся для нее альтернатив. Если ложными оказываются все альтернативные ЛМ-интерпретации некоторой ГМ-словоформы, ошибочным считается выделение самой данной ГМ-словоформы и 375

происходит переход к рассмотрению альтернативных вариантов расстановки границ словоформ. Если отвергнуты все варианты расстановки межсловных границ, возможные при данном варианте сегментации анализируемого фрагмента на ГМ-элементы, ложным признается весь этот вариант сегментации и рассматриваются его альтернативы. В результате уже на этапе ЛМ-анализа может частично сниматься ранее установленная неоднозначность. 4.1.3. Морфолого-синтаксический анализ По мере того, как анализируемый текст представляется в виде последовательности ЛМ-словоформ, осуществляется верификация получаемого представления на следующем, морфолого-синтаксическом уровне – посредством проверки совместимости этих словоформ в линейном контексте. МС-анализ, в отличие от ГМ- и ЛМ-анализа, не меняет вид исходного для него представления анализируемого текста, но служит только для снятия неоднозначности. В частности, на этом этапе успешно снимается лексико-грамматическая неоднозначность упоминавшейся в разделе 2.2 единицы 本 хон «книга» vs. «этот, данный, основной» vs. счетное слово в таких контекстах, как: (12a) 本発明 хон хацумэй «данное изобретение» (12b) 二本の鉛筆 ни хон но эмпицу «два карандаша». (12c) 新しい本 атарасий хон «новая книга» Снятие этой неоднозначности осуществляется на основании следующих ограничений, указанных для трех рассматриваемых словозначений в словаре и грамматике системы. В значении «данный» единица хон является препозитивом и в качестве такового требует справа от себя существительного – что имеет место только в примере (12a). В значении счетного слова она требует слева от себя числительного, что реализуется в примере (12b), но не в двух других. В значении «книга» для нее недопустим ни тот, ни другой контекст, поэтому данное значение выбирается в примере (12c). Разумеется, даже после МС-анализа, как правило, остается более одного варианта ЛМ-представления входного текста. Поэтому в принципе они должны далее подвергаться анализу на более глубинных лингвистических уровнях. Однако в текущей версии комплекса ЯРАП модули анализа этих уровней пока не реализованы, так что сразу за МС-анализом текста следует его межъязыковая обработка. 376

Для этого среди оставшихся к данному моменту вариантов ЛМ-представления обрабатываемого текста выбирается один, рассматриваемый в качестве основного, и это основное ЛМ-представление подается на вход модуля межъязыкового перевода (см. ниже раздел 5). Выбор основного ЛМ-представления осуществляется на данном этапе разработки комплекса ЯРАП достаточно условно – по сведениям об относительной частотности альтернативных значений (ЛМ-элементов), оставшихся неотвергнутыми для выделенных в тексте ГМ-единиц. В структуре словарной статьи ЛМ-элемента для таких сведений предусмотрен специальный раздел. Если эксплицитные сведения о частотности разных значений рассматриваемой ГМ-единицы отсутствуют, учитывается способ упорядочивания этих значений в словаре: в качестве основного выбирается значение, имеющее минимальный номер. 4.2. Модуль семантико-синтаксического анализа В настоящее время идет работа над модулем анализа следующего уровня – семантико-синтаксического, целью которого является экспликация в обрабатываемом японском тексте семантико-синтаксических связей между его единицами. Одновременно такой анализ должен служить для снятия оставшейся после МС-анализа неоднозначности этих единиц. Как и морфологические модули системы ЯРАП, модуль семантико-синтаксического анализа разрабатывается на базе понятия структурной валентности, которое в рамках синтаксиса получает более сложное определение, чем на более низких лингвистических уровнях. На синтаксическом уровне структурная валентность описывает семантические и структурные ожидания словоформ и приравниваемых к ним словосочетаний по отношению друг к другу, так что синтаксическая связь между такими единицами в общем случае предполагает, что выполнены те и другие ожидания обоих слов. В этом смысле структурные валентности синтаксического уровня можно считать расширением классических понятий синтаксической валентности [Мельчук 1974] и глубинного падежа [Fillmore 1968]. Структурными валентностями обладают не только лексемы, но все единицы языка независимо от части речи, степени абстрактности и размерности. Так, наряду с конкретными лексическими единицами, структурные валентности могут приписываться их классам – семантико-синтаксическим или формально-синтаксическим (напри377

мер частеречным). Помимо лексем, такие валентности могут иметься также у словоизменительных морфем, с одной стороны, и у словосочетаний и предложений – с другой. При этом в терминах структурных валентностей могут описываться требования не только к актантам, но и к сирконстантам, а также к модификаторам. Еще один аспект, в котором данное понятие шире своих аналогов, состоит в том, что оно отделено от противопоставления понятий синтаксического хозяина и слуги: при реализации валентности в тексте ее заполнителем может в принципе оказываться как тот, так и другой – с разницей только в варианте реализации данной валентности. В результате структурная валентность как таковая функционирует одинаково вне зависимости от того, является ли ее носитель в реализующем ее словосочетании главным или зависимым. Так, в примере (13a) курума га хаситтэ иру «машина едет» существительное курума «машина» заполняет валентность глагола хасиру «ехать» на субъект действия. Если взять трансформ данного примера: (13b) хаситтэ иру курума «едущая машина», в нем усматривается то же самое семантико-синтаксическое отношение, отличающееся лишь вариантом реализации. Соответственно, связь между хасиру и курума устанавливается в обоих примерах по одной и той же валентности, только в первом случае носитель валентности выступает как хозяин, а во втором – как слуга. Аналогичным образом могут быть описаны и другие типы отношений зависимости: аой сора «синее небо» и сора га аой «небо – синее», кикай хонъяку «машинный перевод» и хонъяку о суру кикай «переводящая машина» и т.п. На основе данного лингвистического подхода предполагается создать для семантико-синтаксического анализа процедуру, которая решала бы задачу такого анализа как задачу удовлетворения ограничений на основе метода динамических возвратов. Данный метод, разработанный в области нелингвистических задач искусственного интеллекта [Ginsberg 1993], был впервые адаптирован для нужд лингвистического анализа в [Костыркин 2000], где показано, что при организации описания естественного языка на основе сущностного подхода оно может быть полностью интерпретировано в терминах переменных, их значений и ограничений на эти значения. 378

Однако пока разрабатываемая процедура не реализована в полном объеме, семантико-синтаксический анализ японских предложений выполняется в системе ЯРАП в упрощенном, «аварийном» варианте на этапе межъязыкового перехода (см. ниже). 5. Японско-русский межъязыковой переход Компонент японско-русского межъязыкового перехода объединяет в себе два основных модуля: модуль предпереводческого анализа и модуль собственно перевода. Как и анализ входного японского текста, межъязыковой переход опирается прежде всего на сведения о японском языке. Но содержание выполняемых при этом межъязыковых процедур отражает также общетипологические соотношения японского и русского языков. 5.1. Модуль предпереводческого анализа Предпереводческий (ПП-) анализ имеет три основных аспекта. Во-первых, в ходе ПП-обработки переводимого текста в нем выделяются лексико-синтаксические (ЛС-) группы, служащие структурнопозиционными единицами перевода. Во-вторых, происходит верификация переводных эквивалентов японских лексических единиц по их структурно-позиционному контексту. В-третьих, может выполняться «аварийный» синтаксический анализ, заменяющий работу модуля семантико-синтаксического анализа при его сбое или отсутствии. 5.1.1. Выделение лексико-синтаксических групп Выделение ЛС-групп состоит в разбиении исходного предложения на цепочки слов или словосочетаний (не обязательно бинарные), отличающиеся прежде всего способом отображения при переводе позиционных соотношений между их компонентами: одни группы сохраняют при переходе к русскому языку порядок следования своих компонентов, в других он меняется на обратный. Инвентарь и принципы выделения таких ЛС-групп определяются прежде всего общетипологическими соотношениями японского и русского словопорядка. Здесь, как известно, имеют место существенные различия. В японском языке базовый порядок членов предложения – SOV (подлежащее, прямое дополнение, сказуемое), в то время как в русском нейтральным является порядок SVO (подлежащее, сказуемое, прямое дополнение). Синтаксически зависимая единица в 379

японском тексте практически всегда (за минимальными исключениями) занимает относительно своего хозяина препозитивную позицию, в русском же такая единица в одних конструкциях может вставать перед синтаксическим хозяином, а в других – после него. Японским послелогам соответствуют русские предлоги и т.п. В результате дополнения в японском языке всегда предшествуют управляющему ими глаголу или существительному. В русском же они в норме стоят после него, так что в переводе их порядок оказывается обратным японскому, как в примерах: (14a) Гэнго о сёри суру « обрабатывает язык» (14b) Гэнго сёри «обработка языка» Напротив, в группах с определениями («прилагательное + имя», «наречие + глагол» и др.) порядок слов в переводе сохраняется: (15a) Мудзукасий мондай «сложная проблема» (15b) Тянто обоэтэ иру «точно помнить». Важно также, что, в отличие от японского, русский словопорядок во многих конструкциях более тесно связан с актуальным членением, чем с самой конструкцией. Так, в следующей паре примеров именно он отражает тема-рематическую структуру предложения, которую в японском маркируют специальные показатели ва и га: (16a) Коно ки ва сакура дэсу «Это дерево – сакура». (16b) Коно ки га сакура дэсу «Сакура – это дерево». В предложении ЛС-группы составляют иерархическую структуру составляющих (в общем случае небинарных). Рассмотрим ее для предложения: (17) 画像 の 中身 は 機械 ва кикай гадзоо но наками изображение

Gen

содержание

Top

машина

翻訳 хонъяку

の но

対象 тайсёо

に ни

なら нару:нс

перевод

Gen

объект

Dat

стать

ない 。 най . не

.

«Содержание изображений не становится (= не может стать) объектом автоматического перевода». Структура ЛС-групп для этого предложения представлена на Рис. 2. Как видим, все предложение образует единую ЛС-группу, в которую непосредственно входят три компонента: «Ва-группа» (группа топика с показателем ва), «Группа сказуемого» и однословная группа, 380

содержащая концевой знак препинания (точку). Первые две из них, в свою 【Группа предложения: 【Ва-группа: очередь, представляют собой многоком【гадзоо】 понентные ЛС-группы. Группа топика 【но】 включает сам показатель ва и три пред【наками】 【ва】 шествующие ему единицы: гадзоо но 】 наками. Переводные эквиваленты этих 【Группа сказуемого: четырех единиц (два из которых, для 【Субстантивная группа: частиц но и ва, являются лексически 【кикай】 【хонъяку】 пустыми) при переходе к русскому язы】 ку ставятся в порядке, обратном исход【но】 ному: 【содержание (= наками) изобра【тайсёо】 жения (= гадзоо)】. В группе сказуемого 【ни】 выделяется 6 компонентов: субстантив【нару:нс】 【най】 ная группа кикай хонъяку и 5 однослов】 ных единиц (из них две – частицы ни и 【.】 но – с лексически пустыми эквивалента- 】 ми). В переводе члены субстантивной Рис. 2. Членение фразы (17) на ЛС-группы группы сохраняют свои позиции относительно друг друга: машинный (= кикай) перевод (= хонъяку), а компоненты группы сказуемого (включая субстантивную группу как один из них), переставляются в обратном порядке: 【не (= най) становится (= нару:нс) объектом (= тайсёо) 【машинного перевода (= кикай хонъяку)】】. Все непосредственные компоненты группы предложения: Ва-группа, группа сказуемого и концевой знак препинания – в переводе сохраняют свои позиции по отношению друг к другу: 【【содержание изображения】【не становится объектом 【машинного перевода】】【.】. Если в предложении (17) заменить частицу は ва при подлежащем наками частицей га, так что предложение будет иметь вид: (18) 画像の中身が機械翻訳の対象にならない。 то формируемая для него при ПП-анализе иерархия ЛС-групп существенно изменится, как это видно при сравнении Рис. 2 с Рис. 3. Дело в том, что ва представляет собой показатель топика, в то время как га – номинативная частица, которая в простых и некоторых других типах предложений указывает на рематичность оформляемого ею подлежащего. Соответственно, в предложении (18) группа топика 381

выделена быть не может, и группа предложения состоит только из двух компо- 【Группа предложения: 【Группа сказуемого: нентов: группы сказуемого и концевой 【гадзоо】 точки. 【но】 【наками】 При этом в группе сказуемого 【ва】 единственным неэлементарным компо【Субстантивная группа: нентом остается двусловная субстантив【кикай】 ная группа кикай хонъяку, остальные 【хонъяку】 представляют собой отдельные слова. 】 【но】 При переходе к русскому языку все они 【тайсёо】 переставляются в обратном порядке, и 【ни】 только члены субстантивной группы, 【нару:нс】 как и в предыдущем примере, сохраня【най】 】 ют относительно друг друга исходный 【.】 порядок следования. В результате фор】 мируется перевод: 【 не становится Рис. 3. Членение фразы (18) на ЛС-группы объектом 【 машинного перевода 】 содержание изображения】【.】. 5.1.2. Верификация переводных эквивалентов Параллельно с формированием ЛС-групп при ПП-анализе происходит верификация и коррекция переводных эквивалентов японских единиц. Она состоит в рассмотрении структурно-позиционного контекста обрабатываемых единиц (в том числе их принадлежности к ЛС-группам тех или иных типов) и в выборе предпочтительных для них в данном контексте русских эквивалентов среди альтернатив, предусмотренных для этих единиц в их словарных статьях. При этом сами японские единицы сохраняют все характеристики, приписанные им в ходе внутриязыкового японского анализа, в том числе весь набор своих словарных переводных эквивалентов. Коррекция, если она происходит, затрагивает только сведения о так наз. «основном эквиваленте», в качестве которого дублируется (возможно, с теми или иными модификациями) словарный эквивалент, имеющий статус «основного» в текущий момент обработки текста. В описываемой версии комплекса ЯРАП коррекция переводных эквивалентов выполняется прежде всего для тех японских единиц, которым в разных грамматических контекстах могут соответст382

вовать эквиваленты разных частей речи. Так, японское существительное хонъяку «перевод» может в зависимости от контекста переводиться существительным, прилагательным или глаголом, ср.: (18a) кандзэн хонъяку «полный перевод» (18b) хонъяку хон «переводная книга» (18c) хонъяку суру «переводить». В своем словарном описании единица хонъяку получает русские эквиваленты всех трех частей речи, а также специальный межъязыковой грамматический признак, определяющий способ выбора между ними. Это позволяет не вводить для нее искусственного разбиения на несколько «значений», различающихся только переводом, а обрабатывать ее при анализе как однозначную единицу – каковой она в пределах своего языка и является. Выбор же между приписанными ей эквивалентами происходит только тогда, когда устанавливается соответствие между двумя языками – на этапе ПП-анализа. 5.1.3. Аварийный синтаксический анализ Наконец, как уже отмечалось, в процессе ПП-анализа может при необходимости осуществляться аварийный синтаксический анализ. Он носит принципиально упрощенный характер, поскольку на вход такого анализа поступает лишь один из всех возможных для данного текста вариантов его ЛМ-представления. Таким образом, в отличие от полноценного семантико-синтаксического анализа, его аварийный аналог не предполагает снятия лексической и лексикограмматической неоднозначности. В текущей версии системы ЯРАП этот анализ является упрощенным также и в отношении инвентаря устанавливаемых им семантико-синтаксических отношений: из всех типов таких отношений устанавливаются только отношения между сказуемым и подлежащим, между переходным глаголом и его прямым дополнением, а также между существительным и его дополнением, подчиненным ему либо через частицу но, либо в составе субстантивного сцепления. В частности, для предложения (17) формируются два таких отношения: одно устанавливается между глаголом нару «стать» (входящим в качестве знаменательного компонента в сказуемое нара най «не становится») и его подлежащим наками «содержание», второе связывает само данное подлежащее с существительным гадзоо «изображение» как его дополнением. 383

5.2. Модуль собственно перевода Собственно перевод сводится к выполнению тех указаний о соответствии японских и русских единиц, которые были введены или верифицированы в процессе ПП-анализа. Именно: элементарные входные единицы – лексемы, морфологические категории и фразеологические обороты – заменяются на этом этапе теми из своих переводных эквивалентов, которые получили в ходе ПП-анализа статус «основных». Для неэлементарных единиц перевода здесь производится замена японских синтаксических отношений соответствующими им русскими, выполняются сопутствующие этой замене преобразования японских конструкций (если таковые требуются), и получаемые переводные русские единицы упорядочиваются в соответствии с позиционными требованиями ЛС-групп, в которые входили исходные для этих русских единиц японские словоформы и словосочетания. В результате входной текст с его лексико-морфологическими, семантико-синтаксическими и позиционными свойствами преобразуется в представление, ориентированное на русский синтез, или РСпредставление, которое уже не содержит японских лингвистических сущностей. Это представление подается на вход компонента синтеза русского текста и далее обрабатывается в его рамках. 7. Синтез русского текста Формируемое в результате межъязыкового перехода РСпредставление обрабатываемого текста строится как последовательность формальных определений потенциальных русских словоформ, или так наз. запросов к словоформам, каждый из которых обязательно содержит предполагаемую лексему запрашиваемой словоформы, а также, возможно, какие-либо дополнительные сведения об этой словоформе и ее месте в структуре текста. Запросы расположены в РС-представлении в том порядке, в котором соответствующие им словоформы должны предположительно стоять в окончательном синтезируемом тексте. Сведения о месте словоформы в линейной структуре текста указываются кроме того в самом запросе к этой словоформе в виде специального признака. Синтаксическая структура текста отображается в составе РСпредставления (естественно, в той мере, в какой она могла быть выявлена для входного японского текста при его анализе и преобразована в соответствующую русскую структуру в ходе межъязыковой об384

работки) в виде свойств отдельных словоформ – сведений об их структурно-синтаксическом контексте в составе определяющих их запросов. Для этого используется аппарат так наз. реляционных (R-) отсылок. Каждая R-отсылка содержит указание на синтаксическую роль исходной словоформы (той, которой эта отсылка приписана) относительно словоформы, являющейся одним из ее синтаксических спутников в данной структуре, – так наз. отсылочной словоформы, указание на то, какая из этих двух словоформ является носителем реализуемой их связью валентности, номер этой валентности в модели управления ее носителя, а также определение самой отсылочной словоформы (которое, в свою очередь, может содержать R-отсылки к другим словоформам). В запросе к словоформе могут также содержаться морфологические – словоизменительные и, возможно, словообразовательные – характеристики, которая эта словоформа должна, как ожидается, реализовать. В качестве примера на Рис. 4 представлено РС-представление, сформированное системой ЯРАП для рассматривавшегося выше предложения (17). Символ NN вводит здесь содержание:NN{1_2}.им-п.R признак позиции словоформы в G1[изображение:NN{1_4}.род-п] линейной структуре переводного изображение:NN{1_4}.род-п.R текста (номер содержащего ее D1[содержание:NN{1_2}.им-п] предложения в составе текста и ее не:NN{1_6}.наст собственный номер в составе этостать:NN{1_8}.R го предложения с учетом единиц, G1[содержание:NN{1_2}.им-п] объект:NN{1_9}.ед.тв-п получивших при межъязыковом машинный:NN{1_12} переходе лексически пустой русперевод:NN{1_13}.род-п ский эквивалент). Символ R начи.:NN{1_14}.| нает список R-отсылок, приписанных данной словоформе (сами они Рис. 4. Входные данные задаются на строке, следующей для русского синтеза. после той, что содержит ее лексему и морфологические признаки), символ G (= governor) характеризует данную словоформу как синтаксического хозяина отсылочной, D (= dependent) – как ее синтаксического слугу. Номер после G или D – это номер валентности, реализуемой отношением между двумя словоформами, в модели управления той из них, которая является носителем данной валентности. Идущие 385

за таким номером квадратные скобки выделяют определение отсылочной словоформы. Знак «｜» является признаком конца предложения. Хотя РС-представление включает только русские единицы, при его построении на этапе межъязыкового перехода русская лингвистическая информация учитывалась только на уровне максимально общих типологических характеристик. Поэтому в нем могут сохраняться следы расхождений между японским и русским языками, и с точки зрения русского языка оно может быть в каких-то аспектах неполным, неточным или даже противоречивым. Так, в приведенном на Рис. 4 примере признак настоящего времени :наст приписан отрицанию не, которое не имеет форм словоизменения, зато глагол стать не получил никаких словоизменительных характеристик. Нет словоизменительных признаков и при прилагательном машинный. С учетом этого компонент русского синтеза призван в первую очередь обеспечить верификацию и коррекцию поступившего на его вход РС-представления в соответствии с лексическими и грамматическими ограничениями, специфическими для русского языка, с тем, чтобы все входящие в это представление запросы к русским словоформам отвечали требованиям полноты, внутренней непротиворечивости и синтетической реализуемости. После этого полученные верифицированные запросы должны быть преобразованы в соответствующие им реальные русские словоформы, составляющие требуемый переводной текст. В текущей версии комплекса ЯРАП компонент русского синтеза включает три модуля: модуль лексико-синтаксического (ЛС-) синтеза, модуль морфолого-синтаксического (МС-) синтеза и модуль собственно морфологического (М-) синтеза. 6.1. Модуль лексико-синтаксического синтеза ЛС-синтез обеспечивает коррекцию русской служебной или, реже, знаменательной лексики по требованиям русского синтаксического управления и лексико-семантической обусловленности. Он включает, в частности, следующие процедуры. Если в РС-представлении имеются сведения о русских синтаксических связях, но предлоги и/или союзы, включенные в это представление на этапе межъязыкового перехода (путем прямого перевода соответствующих японских служебных слов), не отвечают требованиям к оформлению этих связей, заданным в русском словар386

ном или грамматическом описании, вместо них вводятся (или добавляются) требуемые русские предлоги или союзы. Для всех предлогов ищется ближайшее к ним справа существительное и проверяется, нет ли в словарной информации к нему сведений о лексической обусловленности предлогов данного типа, требующих заменить имеющийся предлог другим. При наличии таких требований выполняется соответствующая лексическая коррекция – например, предлог в в сочетании с существительным равнина будет заменен предлогом на. Одновременно существительному приписывается требуемый предлогом падеж: на равнине. Для глагола-сказуемого в зависимости от наличия подлежащего и прямого дополнения выбирается форма активного или пассивного залога. В соответствии с этим для единиц, связанных с данным глаголом по его 1-й (субъектной) и 2-й (объектной) валентностям, определяется, какая из них должна быть оформлена в данном контексте как его подлежащее, а какая – как прямое или инструментальное (в случае пассива) дополнение. Этим единицам приписывается соответствующий падеж, а для самого глагола по согласованию с единицей, выбранной для него в качестве подлежащего, определяется его род, число и лицо. Прилагательные, причастия и другие определительные единицы, предшествующие существительному, согласуются с ним по роду, числу и падежу. 6.2. Модуль морфолого-синтаксического синтеза МС-синтез предусматривает прежде всего проверку обрабатываемых запросов на совместимость приписанных лексеме в запросе морфологических признаков между собой и со свойствами самой лексемы, а также на реализуемость запроса в виде синтетической словоформы. При отрицательном результате проверки обрабатываемые запросы подвергаются операциям коррекции, выбираемым в зависимости от типа обнаруженных несоответствий. Например, если в обрабатываемом запросе лексема относится к классу существительных, а среди приписанных ей словоизменительных признаков имеется время, то этот признак просто устраняется. Точно так же устраняются все словоизменительные признаки, приписанные единицам неизменяемых классов (в примере на Рис. 4 такова частица не). 387

Напротив, если в запросе отсутствует признак некоторой категории, обязательной для построения словоформы от лексемы данного класса, – например, для глагольной лексемы не указаны статус, время, наклонение и другие глагольные категории (как для глагола стать в примере на Рис. 4) или для субстантивной лексемы не указано число (как для существительных содержание, изображение и перевод в том же примере), признак этой категории вставляется по умолчанию. Так, глагольный статус по умолчанию определяется как личный, время – как настоящее, наклонение – как изъявительное, число – как единственное. Если обрабатываемая лексическая единица представляет собой фразему, она развертывается в цепочку запросов к составляющим ее словоформам. Точно так же запросы, определяющие аналитические формы слов, преобразуются в соответствующие им цепочки синтетически реализуемых запросов. На этапе МС-синтеза предусматривается также перефразирование по морфологическим основаниям. Оно требуется прежде всего при неполноте морфологических парадигм русских лексем, а также в некоторых случаях несовместимости морфологических признаков лексемы с ней самой или между собой. Например, если от глагола требуется образовать причастие будущего времени, вместо него строится сочетание союзного слова который с личной формой данного глагола. Если обрабатываемый запрос требует формы 1-го лица будущего времени от глагола, не имеющего такой формы, как, например, убедить, он заменяется сочетанием двух запросов: на 1-е лицо будущего времени модального глагола мочь и на инфинитив самого глагола убедить, чтобы получилось: смогу убедить. Если лексеме некоторой части речи приписан признак, требующий построить ее коррелят другой части речи, а в информации к этой лексеме такого коррелята не указано, также строится соответствующее словосочетание. Например, в качестве глагольного коррелята существительного бюрократ будет задана цепочка из трех запросов, реализуемая словосочетанием действовать как бюрократ. Если требуемая форма для данной лексемы является супплетивной, заменяется сама лексема – например, для запроса человек:мн будет синтезирована форма люди. 388

6.3. Модуль морфологического синтеза М-синтез работает уже только с теми запросами, которые допускают в русском языке реализацию в виде отдельных словоформ, и формирует по полученным из предыдущих модулей (глубинно-)морфологическим представлениям окончательную цепочку русских словоформ, образующую выходной русский текст. Результаты М-синтеза выводятся в качестве перевода исходного японского текста. В частности, для предложения (17) по РСпредставлению, показанному для него на Рис. 4, строится перевод: Содержание изображения не становится объектом машинного перевода. 7. Общий переводческий интерфейс комплекса ЯРАП В первой очереди комплекса ЯРАП необходимые для него графические интерфейсы разрабатывались на базе операционной системы MS DOS. Эта система не предусматривала стандартных средств экранного представления восточных письменностей, в том числе японской. Поэтому в дополнение к переводческим компонентам комплекса В.И. Любченко был создан отдельный иероглифический редактор ИРИС для русскоязычных пользователей, позволявший вводить японские тексты и преобразовывавший их в кодировку, используемую переводческими компонентами комплекса. Для самих этих компонентов были разработаны два отдельных интерфейса, соответственно японский и русский. Японский интерфейс был определен В.И. Любченко и Л.С. Модиной в терминах Ассемблера и Эрити Пролога и имел два горизонтально расположенных окна. В верхнее окно выводился входной японский текст из файла с априори заданным названием (tp.ari), в нижнее – промежуточные результаты обработки этого текста: транскрипция ЛМ-элементов, выделенных при его сегментации и морфологическом анализе, и их поэлементный перевод (глоссы). Русский интерфейс, построенный М.И. Кановичем на Турбо Паскале, служил для вывода на экран окончательного текста перевода. Он вызывался только после выхода из японского интерфейса, так что увидеть на экране одновременно и переводимый и переводной текст было невозможно. И японский и русский интерфейсы в первой очереди комплекса ЯРАП носили статический характер и не допускали редактирования представленных в них текстов. 389

Оба интерфейса, как и редактор ИРИС, описаны и проиллюстрированы в [Шаляпина 2000]. В текущей версии комплекса ЯРАП переводческий интерфейс полностью переработан. Он реализован в среде объектно-ориентированного языка сценариев Python, использует стандартные графические библиотеки операционной системы Windows и, в отличие от прежнего, предусматривает ввод входных японских текстов с клавиатуры, а также копирование их из других текстовых редакторов, поддерживающих ввод японской графики. Этот новый переводческий интерфейс разработан в двух вариантах: рабочем и демонстрационном. Продемонстрируем возможности и различия того и другого на примере уже рассматривавшегося японского предложения 画像の 中身は機械 翻訳の対象にならない。. Рабочий интерфейс по умолчанию предусматривает три горизонтальных окна: два основных – для переводимого и переводного текстов, а между ними – вспомогательное, куда выводится часть промежуточных результатов обработки входного текста: сегменты, на которые он разбивается при графико-морфологическом анализе, их лексико-морфологическая интерпретация, представленная в терминах записанных транскрипцией лексем и сопровождающих их морфологических категорий, и прямой подстрочный перевод (русские глоссы входных японских единиц). Полный протокол выполненной при переводе обработки японского текста выводится в отдельный файл, который средствами рабочего интерфейса открыть нельзя, для этого нужны текстовые редакторы (Edit, Word и т.п.). «Дефолтная» компоновка рабочего интерфейса показана на Рис. 5. Все окна рабочего интерфейса допускают редактирование своего содержания. Пользователь может также менять их размер – сдвигать границы. В частности, верхнюю и нижнюю границы вспомогательного окна можно сдвинуть таким образом, что они совпадут, оставив на экране только два основных окна, как на Рис. 6. Для перевода в рабочем интерфейсе предусмотрен выбор между двумя режимами: с накоплением результатов или без их накопления. В первом случае результат выполнения очередной команды перевода добавляется в файл русского текста tp.rus, во втором – заменяет ранее имевшийся в данном файле текст. Рабочий вариант интерфейса удобен при постоянной работе с системой, в том числе при отладке. 390

Рис. 5. Основной вариант рабочего интерфейса

Рис. 6. Двухоконный вариант рабочего интерфейса

Демонстрационный вариант интерфейса, в отличие от рабочего, ориентирован прежде всего на максимально наглядное экранное представление всех результатов обработки входного текста. Основная страница этого интерфейса для перевода рассматриваемого нами примера показана на Рис. 7: 391

Рис. 7. Основная страница демонстрационного интерфейса

Как и в рабочем интерфейсе, здесь два основных окна, первое (верхнее) из которых – это окно ввода входного текста. Однако во второе (нижнее) окно выводится не только перевод этого текста, но и все промежуточные результаты его обработки. Оба окна допускают вертикальную прокрутку, а нижнее окно – также горизонтальную. Разные типы промежуточных результатов обработки входного текста распределены внутри нижнего окна по более частным окнам, организованным в соответствии с характером представляемой в них информации. В одном из таких частных окон (расположенном сразу под окном перевода и озаглавленном «Графико-морфологический анализ») представлены результаты разбиения исходного предложения на графико-морфологические элементы, в другом («Лексико-морфологический анализ и глоссы») – лексико-морфологические интерпретации, выбранные для этих элементов при ЛМ-анализе в качестве его основного варианта, и переводные эквиваленты, отвечающие этим интерпретациям, согласно словарю системы. По желанию пользователя на экран могут быть выведены также дополнительные сведения об обработке входного текста: отладочная информация для результатов фрагментации и сегментации входного текста (заданная в терминах соответствующих Пролог-списков), полный протокол выполненного ЛМ- и ПП-анализа, наглядное пред392

ставление неоднозначности ЛМ-анализа, исходные данные для русского синтеза, как они формируются модулем японско-русского межъязыкового перехода, и диаграмма отображенных в их составе связей зависимостей. Эти дополнительные типы сведений заданы на основной странице в свернутом виде, и для их развертывания в отдельное окно (как и для свертывания такого окна, если оно развернуто) достаточно щелкнуть по нужной надписи. Вид получаемых окон демонстрируется на Рис. 8-11. Однако платой за дополнительные экранные возможности демонстрационного интерфейса является отсутствие в нем ряда функций, предоставляемых рабочим интерфейсом. Так, перевод может выполняться в рамках демонстрационного интерфейса только в режиме «без накопления результатов», так что файл переводов tp.rus неизбежно обновляется при каждом новом запуске функции перевода. Функция редактирования действует только в окне ввода входного японского текста; ни выходной русский текст, ни какие-либо из промежуточных результатов обработки в самом этом интерфейсе редактирования не допускают (хотя могут быть скопированы в этих целях в другой редактор, например, в Word).

Рис. 8. Окно отладочной информации: данные о фрагментации и сегментации входного текста 393

Рис. 9. Окно протокола анализа: фрагмент сведений о межъязыковом переходе

Рис. 10. Окно результатов ЛМ-анализа: представление обрабатываемой при ЛМ-анализе неоднозначности 394

Рис. 11. Окна для входных данных русского синтеза и для диаграммы заданных в составе этих данных синтаксических связей

Не рассчитан демонстрационный интерфейс и на модификацию пользователем размеров окон, выделяемых внутри окна результатов обработки. В целом данный вариант интерфейса имеет, как это и отражено в его названии, именно демонстрационный характер, для текущей же работы с системой служит рабочий интерфейс. 8. Заключение Пока в комплексе ЯРАП учтены, естественно, далеко не все проблемы, встающие при переводе с японского языка на русский. Результаты, которые он дает на демонстрационном материале, отнюдь не обязательно будут столь же удачными на других примерах. Скорее, это демонстрация тех возможностей, которые предоставляют собранные в данный комплекс формальные средства и процедуры, как они разработаны и реализованы на данный момент, а также тех ограничений и недостатков этих средств, которые еще предстоит преодолевать. Дальнейшего изучения требуют и большинство из тех проблем, для которых в рамках комплекса уже построены общие механизмы их моделирования. Но именно в этом, как представляется, и состоит смысл комплекса ЯРАП: его задача не в том, чтобы дать «правиль395

ный ответ» на те или иные вопросы и тем самым их «закрыть» их, но в том, чтобы предоставить лингвисту средства для их углубленного экспериментального исследования. В дальнейшем на базе комплекса планируется разработка многофункционального компьютерного инструментария как основы для создания автоматизированного рабочего места япониста. В этих целях уже разрабатываются средства накопления и обработки лексикографических материалов и корпусов японских и параллельных японско-русских текстов для создания японско-русских и русскояпонских электронных словарей, верификации грамматик и проведения других лингвистических исследований. Вместе с тем благодаря универсальности своего лингвистического и программно-математического фундамента комплекс ЯРАП при наличии финансирования и специалистов может послужить базой для создания многоязычных лингвистических процессоров, работающих с восточными языками. Обозначения кртч – японская круглая (концевая) точка :ед – единственное число :зс – заключительный статус (для японского языка) :ин – изъявительное наклонение (для японского языка) :наст – настоящее время (для русского языка) :нв – непрошедшее время (для японского языка) :нс – отрицательный статус (для японского языка) :род-п – родительный падеж (для русского языка) :тв-п – творительный падеж (для русского языка) Acc – аккузатив Attr – атрибутив Dat – датив Gen – генитив Nom – номинатив Индексы при именах лексем задают номера их значений Литература Костыркин А.В. Применение технологий ограничений в синтаксическом анализе предложения // Труды международного семинара ДИАЛОГ '2000 по компьютерной лингвистике и ее приложениям. Том 2. Прикладные проблемы. – Протвино, 2000. – С. 199-208. 396

Костыркин А.В. Исследования синтаксической неоднозначности в письменном японском языке // Московский лингвистический журнал. Том 8, № 1, 2004. – С. 81-144. Мельчук И.А. Опыт теории лингвистических моделей «Смысл ↔ Текст». – М.: Наука, 1974. Мельчук И.А., Жолковский А.К. Толково-комбинаторный словарь современного русского языка. Опыты семантико-синтаксического описания русской лексики / Wiener Slawistischer Almanach. Sbd. 14. – Wien: T.Reuther, 1984. Панина А.С. Проблемы лексической неоднозначности при переводе с японского языка на русский (в связи с задачами японско-русского автоматического перевода). Дисс. на соиск. ученой степени канд. филол. наук. – М.: ИВ РАН, 2002. Шаляпина З.М. Средства компьютерной обработки японских текстов, разрабатываемые в Институте востоковедения РАН // Бюллетень Общества востоковедов РАН. 4. Материалы II Всероссийского съезда востоковедов. Казань, 13-22 октября 1999 г. – М.: ИВ РАН, 2000. – С. 104-118. Шаляпина З.М. Трехмерная стратификационная модель языка и его функционирования. – М.: Восточная литература РАН, 2007. Шаляпина З.М, Модина Л.С., Канович М.И. и др. Экспериментальный комплекс ЯРАП для лингвистических исследований в области японско-русского автоматического перевода: первая очередь. – М.: ИВ РАН, 2001 (деп. в ИНИОН РАН 5.11.01 № 56804). Fillmore Ch.J. The Case for Case // Universals in Linguistic Theory. – N.Y., 1968. – P. 1-88. Ginsberg M.L. Dynamic Backtracking // Journal of Artificial Intelligence Research. №1, 1993. – P. 25-46.

397

Бречалова Е.В. (РГГУ, Москва)

О способе проверки согласованности формальносинтаксического и семантического представлений корейского предложения Brechalova E.V.

On the procedure estimating correlation of the formal syntactical representation and the predicate-argument structure of a Korean sentence In the present paper we describe two representations of a Korean sentence and a procedure which estimates correlation between them. One of the representations specifies the predicate-argument structure of a given sentence, while the other one specifies formal relations of syntactical dominance between lexemes of the same sentence. The estimating procedure is mainly based on 6 rules which are called “linear compositions”. The predicate-argument structure and the formal syntactical representation of the same sentence agree with each other if we can derive the formal syntactical representation of the sentence from its predicateargument structure using “linear compositions”. We see the procedure presented in the paper as the main instrument for analysis of Korean sentences implementing the method of “analysis through synthesis”.

1. Постановка задачи 1.1. Задача и процесс чтения корейского текста на начальном этапе изучения корейского языка Задача настоящей статьи – описать способ проверки согласованности некоторого формально-синтаксического представления и некоторого семантического представления одного и того же корейского предложения. 398

Начнем с неформальных пояснений, которые, как мы надеемся, могут дать ключ к содержательной стороне поставленной задачи. Представим себе чтение корейского текста: от предложения к предложению. Конечная цель прочтения – обнаружить содержание. В простом и практически самом частом случае – перевести на язык читателя (в нашем случае – на русский). Речь идет не о поиске хорошего перевода, а о каком-то черновом, схематическом переводе, на который постоянно ориентируется читатель текста 1. Мы рассматриваем чтение, то есть переход в направлении «от корейского текста к его смыслу», а не создание текста на корейском языке, то есть переход в направлении «к корейскому тексту», хотя бы потому, что именно чтение-разбор корейских текстов составило первичную эмпирическую базу рассматриваемой работы (чтениеразбор – «для себя» и чтение-разбор с русскоязычными студентами, изучающими корейский) 2. Прежде всего отметим, что наш гипотетический читатель не стремится «сразу уловить весь смысл и во всех нюансах»; его первоначальная цель скромнее: найти главные вехи, в частности важнейшие актантно-предикатные связи. Потом полученный эскиз смысла будет по мере необходимости уточняться. Соответственно, и в тексте (положим для определенности, что текст представлен в буквенной транслитерации) этот гипотетический читатель не стремится проинтерпретировать текст целиком, но выбирает что-то, что, с одной стороны, легче всего опознается, а, с другой стороны, представляется важными, ключевыми элементами морфологической организации текста. Этот первичный, эскизный разбор морфологии, в котором пока опознались лишь ключевые показатели и, быть может, даже не всем основам приписаны семантические интерпретации (переводные эквиваленты), тоже будет уточняться по мере необходимости. Теперь на основании морфологического эскиза необходимо построить синтаксический эскиз, предположить связи между словами в предложении, обнаружить связки «слуга–хозяин». Пока переводные эквиваленты неизвестны, предполагаемые связи устанавливаются, так сказать, по образцу «глокой куздры»: по частично распознанной морфологии и по порядку слов читатель может предположить некоторые связи, но он не знает, какой смысл стоит за ними. Предположим, что некоторый синтаксический эскиз получен. Пора, наконец, понять, о чем же говорится в предложении, что все 399

это значит. И тут вначале можно говорить об эскизе: первая попытка обнаружить смысл направлена на то, чтобы, по крайней мере, правильно опознать действия и их участников. Только после того, как выдвинуто предположение об элементарных событиях, составляющих основу смысла предложения, можно будет говорить об уточнении этого эскиза, о том, как должны быть сложены отдельные кусочки семантического паззла. Семантическая гипотеза нашего читателя, во-первых, контролируется словарем, в котором задана частеречная принадлежность слова, а во-вторых, самим текстом, в котором число словоформ ограничено. Естественно, начинающий читатель может ошибиться на уровне любого из своих эскизов. Например, предположение о принадлежности некоторого слова W к классу глаголов может быть отвергнуто словарем, и тогда изменятся и морфологический, и синтаксический эскизы и должна быть выдвинута новая гипотеза о смысле предложения. И так до тех пор, пока текст и гипотеза о его смысле не будут удачно согласованы, пока морфологический и синтаксический эскизы, с одной стороны, не «встретятся» со смысловым эскизом, с другой стороны. Коль скоро достигнута «встреча», работа окончена. Получена тройка объектов, представленная на Рис. 1:

Предложение

Семантическая гипотеза Синтаксический эскиз Рис. 1.

Уже после того, как удачная встреча произошла, можно подумать и об обогащении эскизов, например, выяснить интерпретации аффиксов, которые не были учтены в первоначальном морфологическом эскизе, подумать о характере связи между отдельными предикациями семантической гипотезы и др. На языке неформального рассказа о процессе чтения корейского текста задача настоящей статьи – описать способ проверки заданной семантической гипотезы, отвечающей некоторому предложе400

нию, как согласующейся или несогласующейся с синтаксическим эскизом того же предложения. 1.2. Рассматриваемые представления корейского предложения и переходы между ними В настоящей работе рассматриваются некоторое формальносинтаксическое представление и некоторое семантическое представление. Они являются аналогами семантического и синтаксического «эскизов» и, действительно, строятся как эскизные, редуцированные: они учитывают далеко не все синтаксические характеристики предложения и не все семантические. Семантическое представление далее называется актантнопредикатной (АП-) структурой или, для краткости, Р-картинкой (обозначение Р-□) 3. Его эскизность заключается в том, что оно отражает только актантно-предикатные отношения, а прочие семантические связи, например временные связи между отдельными предикациями, игнорирует. Формально-синтаксическое представление далее называется синтаксической структурой (обозначение Synt-∆) 4 . Его эскизность заключается в том, что устанавливаемые алгоритмически отношения иногда не совпадают с семантическими. Стрелка, соединяющая в этом треугольнике текст с его синтаксической структурой, отвечает процессу анализа до уровня эскизного синтаксического представления. Стрелка, соединяющая в этом треугольнике гипотезу о смысле предложения с его синтаксической структурой, отвечает процессу сопоставления семантической гипотезы с данными текста. Как будет показано ниже, предполагаемая актантно-предикатная структура данного предложения (= семантическая гипотеза) считается согласованной с его синтаксической структурой (= данными текста), если синтаксическая структура выводима из актантнопредикатной при помощи определенных правил преобразований. 1.3. Ограничения на решение задачи В настоящей работе предполагается, что исходный текст дан уже в некоторой морфологической записи. В этой записи задано деление каждой словоформы на основу и сопровождающие ее аффиксы, но не задана никакая их грамматическая интерпретация. Очевидно, 401

что при таком подходе мы абстрагируемся от многих проблем, с которыми сталкивается начинающий читатель корейского текста. Переход от морфологической записи предложения к его синтаксической структуре полностью формализован: построен и реализован в виде компьютерной программы алгоритм, сопоставляющий предложению ровно одну синтаксическую структуру. Отвлекаясь от описания собственно алгоритма построения синтаксических структур, укажем, какие данные ему необходимы. Этот алгоритм, во-первых, опирается на список из 48 показателей, по которым для каждой входящей в предложение словоформы определяется (1) грамматический класс соответствующей ей лексемы и (2) ее некоторая обобщенная грамматическая характеристика. Во-вторых, для определения синтаксических отношений этот алгоритм использует список из 12 допустимых конфигураций «слуга–хозяин», заданный через указание грамматического класса и обобщенной грамматической характеристики лексем, составляющих допустимую конфигурацию. Алгоритм построения синтаксических структур не использует словарей лексем, за исключением короткого списка некоторых служебных слов, и также не использует словаря моделей управлений предикативов. О внешнем виде и формальных свойствах синтаксических структур будет сказано ниже в разделах 2.1-2.2. В настоящей работе не формализуется и не рассматривается процесс построения и перебора семантических гипотез, который может осуществлять реальный человек при чтении текста. Наша цель состоит только в том, чтобы показать: предлагаемых в работе правил так называемых линейных композиций достаточно для того, чтобы из верной семантической гипотезы о смысле предложения вывести синтаксическую структуру этого предложения, алгоритмически полученную по его морфологической записи. Поэтому мы рассматриваем только одну семантическую гипотезу, и в рамках нашей работы она как бы задана, поскольку от процесса ее получения мы отвлекаемся. Однако собственно формат записи семантических гипотез (т.е. актантно-предикатных структур) будет обсужден ниже в разделах 3.1-3.7. В настоящей статье не ставится вопрос о множественности синтаксических структур, потенциально выводимых из одной семантической гипотезы по правилам предлагаемого исчисления. Для нас достаточно, чтобы исчисление обеспечивало переход от данной актантно-предикатной структуры к данной синтаксической, ведь именно в этом состоит проверка их согласованности. 402

2. Формальные свойства синтаксической структуры 2.1. Синтаксическая структура Рассматриваемая в настоящей работе синтаксическая структура (Synt-∆) предложения – это дерево, узлы которого отвечают лексемам предложения, а ребра – отношениям «слуга–хозяин» на множестве лексем. Узел, из которого выходит стрелка, является «хозяином» над тем узлом, в который стрелка входит. Это дерево строится алгоритмически по морфологической записи предложения (см. выше раздел 1.3). Для наглядности во всех рисунках синтаксических структур корейские лексемы набираются курсивом; лексемы, принадлежащие к грамматическому классу предикативов, изображаются в рамках, прочие – без рамок. 2.2. Свойства синтаксических структур Укажем важнейшие свойства синтаксической структуры как результата формального построения. 1. В дереве, отвечающем некоторому предложению, узлов столько, сколько в нем имеется словоформ. 2. Отдельным служебным словам (послелогам, союзам, служебным предикатам и т.п.) в дереве также отвечают отдельные узлы. 3. Из одного узла в общем случае может выходить неограниченное число ребер. При этом из узла, отвечающего некоторой лексеме L, в одном дереве может выходить одно ребро, в другом – два, и т.д. Так, например, предложению (1) отвечает дерево, представленное на Рис. 2. (1) saca=ka saca=lul po=n=ta лев лев видит «Лев видит льва» po видеть saca лев

saca лев Рис. 2.

403

С другой стороны, предложению (2) отвечает дерево, представленное на Рис. 3. (2) ku pam=ey=nun nay=ka cwi=lul ccoch=nun saca=lul тот ночь я мышь преследовать лев kapcaki po=ass=ta вдруг видеть «Той ночью я вдруг увидел льва, преследовавшего мышку»

po видеть pam ночь ku тот

nay я

cwi мышка

saca лев

kapcaki вдруг

ccoch преследовать Рис. 3.

Легко видеть, что в дереве на Рис. 2 из узла po «видеть» выходит всего две стрелки, а в дереве на Рис. 3 – целых 5 стрелок. 4. Синтаксическая структура строится формальным алгоритмом, поэтому в ряде случаев наблюдаются несоответствия синтаксических и семантических связей. Так, в предложении (2) семантически связаны ccoch «преследовать» и cwi «мышка», а формально-синтаксическое отношение, определенное алгоритмом, связывает po «видеть» и cwi «мышка». Подобные несоответствия преодолеваются на этапе сопоставления актантно-предикатных и синтаксических структур (см. раздел 5.2, правило λ6). 5. Дерево является «расположенным», то есть отражает порядок слов в предложении. Обратный порядок обхода дерева восстанавливает порядок следования лексем в предложении 5. 6. Стрелки, связывающие хозяев и слуг, не интерпретируются; иными словами, все синтаксические отношения – одинаковы. В частности, не проводится никакого различия между актантными и 404

сирконстантными синтаксическими отношениями. Например, в предложении (3) имеем актантную связь между mek «съесть» и phali «муха»: (3)

twukkepi=ka phali=lul жаба муха «Жаба съела муху»

mek=ess=ta есть

а в предложении (4) – сирконстантную связь между ttwieka (прыгать) и matang (двор): (4)

twukkepi=ka matang=ey жаба двор «Жаба прыгает во дворе»

ttwieka=n=ta прыгать

Однако внешне, в дереве, они не различимы, ср. синтаксическую структуру предложения (3) на Рис. 4 и синтаксическую структуру предложения (4) на Рис. 5:

ttwieka прыгать

mek съесть phali муха

twukkepi жаба

twukkepi жаба

Рис. 4.

matang двор

Рис. 5.

7. В синтаксических структурах при предикативных лексемах может встречаться символ *, например: phal.li* «быть распроданным». Он обозначает, что словоформа данной лексемы содержит суффикс пассива. Символ * служит сигналом для одного из преобразований актантно-предикатной структуры (см. ниже раздел 6.2). 3. О формальной организации актантно-предикатной структуры 3.1. Актантно-предикатная структура Актантно-предикатная структура (Р-картинка, Р-□) – это неупорядоченная совокупность не связанных между собой деревьев, таких что в вершине каждого дерева расположен предикат, а в подчиненных узлах – его актанты. Актантно-предикатные структуры 405

фиксируют только актантно-предикатные связи (об отклонениях от этого принципа см. раздел 3.7). Для записи смысла предложения выбрано именно это представление, поскольку (1) оно достаточно простое и (2) отвечает нашей цели моделирования анализа текста в условиях ограниченных данных. Как уже было сказано, все прочие, более сложные семантические представления, фиксирующие сирконстантные, причинно-следственные, временные, анафорические связи, – все они могут мыслиться как обогащения актантно-предикатной структуры. Для наглядности во всех рисунках актантно-предикатных структур лексемы, заполняющие их узлы, набираются корпусом; предикаты изображаются в рамках разных типов, прочие объекты – без рамок. 3.2. Заполнители вершинных узлов В Р-картинках п р е д и к а т а м и , то есть заполнителями вершинных узлов отдельных деревьев, могут быть единицы двух разных типов. Во-первых, это могут быть сами естественные корейские глаголы и прилагательные, такие как, например, wus «смеяться», cis «строить», kwusengha «образовывать». Во-вторых, это могут быть единицы, не соответствующие напрямую лексемам естественного корейcкого языка, а именно: (1) особые, в настоящей работе называемые Ψ-предикатами лексемы, которые в корейском языке ведут себя как именные лексемы. Например, таковы лексемы hana «один», sok «внутри», cenchey «весь». По своему логико-семантическому содержанию Ψ-предикаты – по большей части слова дейктической или кванторной семантики; (2) фиктивные предикаты, которым в разных предложениях отвечают разные корейские лексемы; таким образом, фиктивный предикат P-картинок как бы устраняет простую синонимию. Таков, например, фиктивный предикат Copul, которому могут соответствовать лексемы i «быть», kath «казаться», ha «делать»; (3) фиктивные предикаты, вовсе не имеющие в корейском языке лексического соответствия. Таковы предикаты, условно названные Belong (инцидентность) и Cont (состав, контейнер); (4) фиктивные предикаты, записываемые как *P(N), где N – именная лексема. Этим предикатам в корейском тексте никогда не соот406

ветствует ровно одна глагольная или адъективная лексема, поскольку соответствующий смысл всегда передается при помощи лексических функций 6. 3.3. Заполнители подчиненных узлов В Р-картинках а к т а н т а м и , то есть заполнителями подчиненных узлов, могут быть единицы двух разных типов. Во-первых, это могут быть сами естественные корейские именные лексемы, такие как, например, salam «человек», cangmi «роза», cimcak «догадка». Во-вторых, заполнять подчиненные узлы способны фиктивные именные лексемы, которым в корейском тексте могут отвечать разные именные лексемы. Такова, например, фиктивная именная лексема Fact, которой в разных вхождениях отвечают разные корейские имена, например kes «факт», il «дело, событие», cwul «предполагавшийся факт» и другие. Кроме того, в подчиненных узлах актантно-предикатной структуры могут размещаться символы из конца латинского алфавита (X, Y, Z...) и вспомогательный символ s. Поясним, в каких случаях они используются. Символы X, Y, Z ... используются для обозначения того факта, что в данном предложении соответствующий актант не выражен (например, опущен в результате действия анафоры). Символ s содержательно употребляется для обозначения того факта, что, если в Р-картинке содержится дерево такого типа, как дерево на Рис. 6, то в отвечающем этой Р-картинке предложении актантом предиката P является некоторый другой предикат. Формально подстановка на место s какого-либо предиката производится за пределами Р-картинки (см. ниже раздел 6.1). P

P A

s

A

Q B Рис. 7.

Рис. 6. 407

C

В Р-картинках не используются деревья типа дерева, представленного на Рис. 7, где и P, и Q – предикаты, в целях упрощения формальных свойств АП-структуры. Предикаты, допускающие символ s, в других своих вхождениях на том же месте могут допускать и обычную именную лексему, ср. Р-картинки, приведенные ниже на Рис. 8 и Рис. 9. elyep трудный

na я

mwuncey вопрос

Рис. 8. Здесь актантом предиката elyep «трудный» является имя mwuncey «вопрос». Р-картинке, изображенной на Рис. 8, может отвечать предложение (5): (5) na=nun i mwuncey=ka elyep=ta я этот вопрос трудный «Для меня этот вопрос трудный»

sayngak.ha размышлять

elyep трудный

kwahakca ученый

s

kwahakca ученый

mwuncey вопрос

Рис. 9. Здесь актантом предиката elyep «трудный» является некоторый предикат, что обозначено символом s. В предложении (6) этот предикат – sayngkak.ha «размышлять». (6) kwahakca=tul=un i mwuncey=lul ученые этот вопрос sayngkak.ha=ki=ka elyep=ta размышлять трудный букв. «Ученым трудно размышлять над этим вопросом». 408

Все предикаты Р-картинок разбиваются на несколько сортов в зависимости от того, допустима ли подстановка вспомогательного символа s на то или иное предикатное место. 3.4. О представлении лексем в узлах Р-картинок Выше были перечислены типы объектов, способных занимать вершинные узлы в деревьях Р-картинки, и типы объектов, способных занимать в них подчиненные узлы. Можно видеть, что в основном это естественные корейские лексемы. Актантно-предикатная структура – это семантическое представление, и в принципе семантическое представление естественноязыковых лексем мы могли бы строить из отдельных «семантических атомов» или «семантических примитивов». Однако в этом случае представление лексемы само по себе выглядело бы как достаточно сложный граф, что затрудняло бы сопоставление актантно-предикатных структур с синтаксическими. 3.5. Порядок стрелок в деревьях Р-картинок Хотя стрелки в отдельных деревьях Р-картинки не нумерованы, их порядок определяет характер отношений между предикатом и актантом. Так, два дерева, представленные на Рис. 10 и на Рис. 11, являются Р-картинками разных предложений:

ccoch преследовать

ccoch преследовать na я Рис. 10. (7)

(8)

saca лев

saca лев

na я Рис. 11.

Р-картинка на Рис. 10 отвечает предложению (7): na=nun saca=lul ccoch=nun=ta я лев преследую «Я преследую льва» Р-картинка на Рис. 11 отвечает предложению (8): saca=nun na=lul ccoch=nun=ta я лев преследую «Лев преследует меня» 409

3.6. Операторы Иногда оказывается, что вырезание из предложения неактантных смысловых связей столь сильно затрудняет наблюдение собственно актантных связей, что практически удобнее включить «лишние» связи в P-картинку. Такими трудно вычленяемыми включениями часто оказываются так называемые операторы, как, например, оператор Compar в Р-картинке предложения (9), представленной на Рис. 12. (9) ecey=pota te sicangha=n saca=ka cam=i tul=ess=ta вчера более голодный лев сон входить «Сегодня лев заснул еще более голодный, чем вчера»

sicangha голодный

ca спать

sicangha голодный

ca спать

saca лев

saca лев

saca лев

saca лев

COMPAR S

T

Рис. 12. В рамках настоящей статьи о п е р а т о р – это как бы предикат старшего порядка: его операндами могут быть предикаты или производные выражения, содержащие предикаты (производные выражения – тоже деревья – могут появиться на этапе преобразований входной Р-картинки, во время оценки ее согласованности с синтаксической структурой). Операторы отличаются от прочих предикатов тем, что каждому из них соответствуют, с одной стороны, требования к операндам, с другой стороны, правила преобразования оператора и его операндов в производное выражение. Только полученное по правилам преобразования производное выражение может быть использовано при оценке согласованности Р-картинки и синтаксической структуры. Изучение операторов выходит далеко за рамки настоящей статьи, и поэтому они отражены здесь не только не полно, но и весьма упрощенно. Рассмотрим способ записи операторов и сопутствующей им информации на примере оператора «WHEN», который соответствует некоторым употреблениям корейской именной лексемы TTAY. В Табл. 1 слева указан способ записи этого оператора в Р-картинке, справа – требования к операндам: 410

Таблица 1.

WHEN

S

Требования к операндам: S – событие «точка отсчета» на шкале времени T – событие, которое помещается на шкалу времени

T

Правило преобразования (построение производного выражения) для оператора TTAY представлено на Рис. 13.

T WHEN

TTAY T

S

S

Рис. 13.

Теперь рассмотрим предложение (10), содержащее этот оператор: (10) phwuekh il=ul ha=l ttay=nun aphchima=lul кухня дело делать когда фартук ip=ko ha=p=ni=ta надевать делать «Когда я делаю что-нибудь на кухне, я надеваю фартук»* На Рис. 14 дана Р-картинка предложения (10). ha делать X

ha делать il дело

X

il дело

ip надевать X

WHEN

S

aphchima фартук

T

Рис. 14. Операнды оператора TTAY выражены такими деревьями из Р-картинки: 411

S

T

ha делать X

ip надевать

il дело

aphchima фартук

X

делать (X, дело)

надевать (X, фартук)

После подстановки и преобразований полученного дерева получаем (см. Рис. 15): ip надевать X TTAY

aphchima фартук

ha делать il дело

X

Рис. 15. 4. Некоторые несоответствия синтаксической и актантнопредикатной структур 4.1 Synt-∆ и Р-□: дерево и совокупность деревьев В разделе (1) и разделе (2) были рассмотрены свойства синтаксических и актантно-предикатных структур. Легко видеть, что эти представления не тождественны друг другу. Во-первых, в общем случае синтаксическая структура – это одно связное дерево, в то время как актантно-предикатная структура – это совокупность деревьев. Во-вторых, эти представления могут различаться своим лексемным составом. В-третьих, даже если две 412

лексемы связаны и в одном, и в другом представлении, направление стрелок может различаться. Все эти различия можно видеть на примере предложения (11): (11) yeysnal enu maul=ey khu=n sotong=i давно некоторый деревня большой переполох il.ena=ass=e=yo случаться «Давным-давно в одной деревне случился большой переполох» Синтаксическая структура предложения (11) представлена на Рис. 16, актантно-предикатная структура – на Рис. 17. il.ena случаться maul деревня

sotong переполох

enu некоторый

khu большой

yeysnal давно

Рис. 16.

il.ena случаться

khu большой

sotong переполох

sotong переполох Рис. 17.

4.2. Другие различия Synt-∆ и Р-□ Кроме того, существуют и другие случаи несоответствия актантно-предикатных и синтаксических связей. Рассмотрим предложение (12). 413

(12)

ai=ka panana pakwuni=lul ребенок банан корзина «Ребенок съел корзину бананов»

mek=ess=ta есть

Синтаксическая и актантно-предикатная структуры предложения (12) приведены на Рис. 18 и Рис. 19. Synt-∆

Р-□

mek кушать

mek кушать

ai ребенок

pakwuni корзина

ai ребенок

panana банан Cont

panana банан

pakwuni корзина

Рис. 18.

panana банан

Рис. 19.

Наблюдаемое несоответствие между синтаксическими связями (ср. кушать(ребенок, корзина)) и семантическими связями (ср. кушать(ребенок, банан)) преодолевается на этапе перехода от актантно-предикатной структуры к синтаксической соответствующими правилами линейных композиций. 5. Оценка согласованности актантно-предикатной и синтаксической структур 5.1. Условие согласованности актантно-предикатной и синтаксической структур В рамках метафоры о чтении-разборе корейского текста задача настоящей статьи – описать способ проверки, согласована ли некоторая гипотеза о смысле данного предложения с синтаксическим эскизом этого предложения, не противоречит ли одно другому. Как уже было сказано (см. раздел 1.2), в нашем построении роль синтаксического эскиза выполняет синтаксическая структура, а роль эскизной семантической гипотезы – актантно-предикатная структура. В насто414

ящей работе проверка их согласованности опирается на правила, которые по своей формальной организации являются исчислением. Это исчисление далее обозначено как исчисление Ω. Исчисление Ω содержит шесть правил преобразований, называемых правилами линейных композиций. Линейные композиции применяются как к отдельным деревьям актантно-предикатных структур, так и к деревьям, которые являются результатами применения каких-либо правил исчисления Ω. Условием согласованности актантно-предикатной и синтаксической структур является следующее положение: актантно-предикатная структура предложения S согласована с синтаксической структурой предложения S, если существует вывод ω в исчислении Ω, такой что вывод ω выводит данную синтаксическую структуру из данной актантно-предикатной. Собственно вывод в Ω – это цепочка вида , K1(λi1)K2, K3(λi2)K4, K5(λi3)K6, ..., Kn(λin)Kn+1, где – это исходная P-картинка, Кn+1 (или Kend) – конечное выражение (результат вывода), представляющее собой одно дерево, а тройка вида Km(λim)Km+1 – это запись отдельного шага вывода, где Km – входное выражение, λim – одна из линейных композиций, а Km+1 – результат применения преобразования λim к выражению Km. На первом шаге K1 – это одно или два дерева из исходной P-картинки ; на следующих шагах входным выражением может быть как дерево (или два) из исходной P-картинки, так и полученное ранее производное выражение. Так, например, во втором шаге вывода в качестве К3 может быть взято производное выражение K2 или пара, состоящая из производного выражения K2 и одного из деревьев из . Итак, чтобы проверить согласованность актантно-предикатной и синтаксической структур, необходимо найти хотя бы один вывод в исчислении Ω, а построение конкретного вывода имеет своей целью переход от заданной P-картинки к заданной Synt-Δ. Необходимо отметить, что собственно процесс поиска вывода в настоящей работе не формализуется. 5.2. Правила линейных композиций и иллюстрации Каждое из правил линейных композиций устроено так, что оно либо связывает два дерева, добавляя новую стрелку (таковы пра415

вила λ1 – «Адъективизация», λ2 – «P-внедрение», λ3 – «Врезка Ψ-узла» и λ5 – «Сочинительное сокращение»), либо изменяет одно отдельное дерево: вводит новый узел или перемещает существующий (таковы правила λ4 – «Copul-введение» и λ6 – «Понижение валентности»). В результате применения правил линейных композиций деревья превращаются в «расположенные», то есть порядок расположения узлов изменяется так, что по нему можно определить порядок расположения словоформ в предложении. Поскольку правила исчисления Ω в том числе задают и линейный порядок следования словоформ в предложении, они называются правилами «линейных» композиций. Поясним обозначения, принятые в схемах правил. Запись типа P(n) означает, что из предикатного узла P выходит n стрелок. Греческие буквы в скобках ((α), (β) и подобные) под пунктирными стрелками обозначают пучок ковалентных стрелок, т.е. стрелок, выходящих из одного узла. Сплошные стрелки указывают, что имеется в виду ровно одна стрелка. λ1. Линейная композиция «Адъективизация» (Рис. 20)

P ( α)

M

(n)

, (β )

Q

(m)

P

(γ)

( α)

(n)

M

(β )

Q (γ) (α), (β) могут быть пустыми; соответственно, в P(n) n ≥ 1, (γ) ≠ ∅; соответственно, в Q(m) m ≥ 1 Рис. 20. Эта запись означает, что предикат Q превращается в слугу некоторой именной лексемы, то есть адъективизируется. На Рис. 21 приведен пример использования правила «Адъективизация». В этом применении M=(γ). Можно видеть, что дерево, являющееся результатом применения правила «Адъективизация», содержит два узла, заполненных одной и той же лексемой mwulken (вещь). 416

Один из них, а именно нижний, будет удален в финальном цикле (см. раздел 6.5). sinkiha удивительный

kwuha добывать nay я

mwulken вещь

kwuha добывать

mwulken вещь

mwulken вещь

nay я

sinkiha удивительный

mwulken вещь

Рис. 21. Здесь: P kwuha

Q sinkiha

(α) nay

(β) ∅

(γ) mwulken

M mwulken

λ2. Линейная композиция «P-внедрение» (Рис. 22)

P (α)

(n)

, (β)

Q

(m)

P

(γ)

(α)

(n)

(α) ∪ (β) ≠ ∅; в P n ≥ 1 (γ) ≠ ∅; в Q(m) m ≥ 1

(n + 1)

Q

(β)

(γ)

Рис. 22. По этому правилу один предикат превращается в слугу другого предиката. Пример использования правила «Р-внедрение» приведен на Рис. 23: 417

malha говорить choncang староста

, s

malha говорить

chikhyetul поднимать

choncang староста

son рука

choncang староста

s chikhyetul поднимать

choncang староста

son рука

Рис. 23. Здесь: P malha

Q chikhyetul

(α) choncang

(β) s

(γ) choncang + son

λ3. Линейная композиция «Врезка Ψ-узла» (Рис. 24)

P (α)

M

(n)

Ψ

, (β)

(γ)

(m)

P (δ)

(n)

(α)

(β) Ψ (m)

(γ) (α), (β) могут быть пустыми; в P(n) n ≥ 1 (γ) ∪ (δ) ≠ ∅; в Ψ (m) m ≥ 1 Рис. 24.

(δ) M

Это правило обрабатывает Ψ-предикаты – особые служебные слова с кванторной семантикой, которые в актантно-предикатной структуре работают предикатами, а в корейском тексте ведут себя как именные лексемы. На Рис. 25 приведен пример использования правила «Врезка Ψ-узла». Заметим, что в результате применения этого правила у узла hana «один» оказалось два одинаковых слуги mwultongi «кувшин». Один из них будет устранен в финальном цикле (см. раздел 6.5). 418

olli поднять choncang староста

mwultongi кувшин

olli поднять

hana один

,

mwultongi кувшин

hana один

choncang староста

mwultongi кувшин

mwultongi кувшин

Рис. 25. P olli

Здесь: Q hana

(α) choncang

(β) ∅

(γ) ∅

M (δ) mwultongi mwultongi

λ4. Линейная композиция «Copul-введение» (Рис. 26) P (α)

M

Copul

(n)

P

(β) (α)

Copul

или

(n)

Fact

(β)

M

P (α)

(α), (β) могут быть пустыми; в P(n) n ≥ 1 Рис. 26.

M

(n)

(β)

Это правило вводит семантически пустые узлы (пустые с точки зрения отражения актантно-предикатных связей), выполняющие роль «синтаксических костылей» и нагруженные в корейском тексте различными модальными или аспектуальными значениями. На Рис. 27 приведен пример использования правила «Copul-введение». ciwu удалять wucwu космос

huncek след

или

Copul

Fact

ciwu удалять wucwu космос

Copul

huncek след

ciwu удалять wucwu космос

Рис. 27. 419

huncek след

Здесь: P ciwu

(α) wucwu

(β) ∅

M huncek

λ5. Линейная композиция «Сочинительное сокращение» (Рис. 28) P(n)

P(n)

,

A

M

B

P(n) M

A

M

B

Рис. 28. Это правило строит «сочиненную именную группу». tayha о nonmwun статья

tayha о

, kwuco структура

nonmwun статья

tayha о yeksa история

nonmwun статья

kwuco структура yeksa история

Рис. 29. На Рис. 29 приведен пример использования правила «Сочинительное сокращение». Здесь: P A M B tayha kwuco nonmwun yeksa λ6. Линейная композиция «Понижение валентности невершинного узла» (Рис. 30) (n) (n + 1) P P (α)

(β) Q

(γ)

(m)

(α)

(δ)

Q (m-1)

M (γ)

(β) (δ)

M (α), (β), (γ), (δ) – все могут быть пустыми; n ≥ 1, m ≥ 1 если m = 1, то Q обращается в нульместный узел Рис. 30. 420

Это правило перевешивает слугу от предиката, расположенного ниже, к предикату более высокого уровня. На Рис. 31 приведен пример использования правила «Понижение валентности невершинного узла»: Copul Copul

Fact elyep трудный

sayngkak.ha думать

sayngkak.ha думать

pwun.ya область

Fact elyep трудный

pwun.ya область

Рис. 31. P Copul

Здесь: Q elyep

M sayngkak.ha (pwun.ya)

(α) (β) (γ) (δ) ∅

6. Вспомогательные операции В данном разделе описываются некоторые операции, иногда сопутствующие построению вывода. Они могут быть разделены на две группы: операции начального цикла, предшествующие построению вывода, и операции финального цикла, производимые после того, как вывод построен. Все операции начального цикла, а именно: связывание (раздел 6.1), переворот (раздел 6.2), обработка лексических функций (раздел 6.3) и обработка операторов (раздел 6.4) – каким-либо образом преобразуют исходную актантно-предикатную структуру. Операции финального цикла, а именно: удаление повторяющихся узлов и удаление фиктивных предикатов (раздел 6.5) – применяются к дереву – результату последнего применения правила линейных композиций. 421

6.1. Начальный цикл: связывание Если в P-картинке присутствует дерево с подчиненным узлом, занятым символом s, то в данном выводе на место s может быть подставлено какое-нибудь другое дерево из числа представленных в данной P-картинке (напомним, что содержательно символ s обозначает, что актантом данного предиката является другой предикат). Определить заранее, необходимо ли подставлять что-либо на место s и если да, то какое именно дерево должно быть подставлено, невозможно: это определяется для каждой конкретной пары синтаксической и актантно-предикатной структур по-своему. Дерево, являющееся результатом подстановки, добавляется к тем, которые уже содержатся в P-картинке, и может быть использовано при построении вывода. Рассмотрим, например, предложение (13): (13) 1908 nyenkyeng kwahakca=tul=un wuli unha=ka 1908 год примерно ученый наш галактика wucwu cenchey=lul kwusengha=n=ta=ko sayngkak.ha=ess=ta космос весь образовывать думать «Примерно в 1908 году ученые думали, что наша галактика образует весь космос». Р-картинка предложения (13) представлена на Рис. 32: kwusengha образовывать

sayngkak.ha думать kwahakca ученые

s

unha галактика

wucwu космос

cenchey весь wucwu космос

Рис. 32. Одно из деревьев Р-картинки на Рис. 32 содержит символ s. Подставим вместо s дерево с вершиной kwusengha «образовывать». Производное выражение, результат подстановки, представлено на Рис. 33: sayngkak.ha думать kwahakca ученые

kwusengha образовывать

unha галактика

Рис. 33. 422

wucwu космос

6.2. Начальный цикл: переворот В заданной Synt-Δ какие-то предикативные лексемы могут содержать специальное предупреждение о пассивной форме – символ * (см. раздел 2.2, п. 7). Но в узлах актантно-предикатной структуры предикативные лексемы используются только в активной форме. Для того, чтобы такие актантно-предикатная и синтаксическая структуры могли быть согласованы при построении вывода, необходимо заранее изменить порядок следования актантов в соответствующем дереве актантно-предикатной структуры. В настоящей работе эта операция названа «переворот». Полученное дерево добавляется к тем, которые уже содержатся в P-картинке, и может быть использовано при построении вывода. Рассмотрим операцию «переворот» в применении к простейшей Р-картинке (см. Рис. 34) предложения (14): (14) salam=i twukkepi=ey mwul.li=ess=ta человек жаба быть укушенным «Человек укушен жабой» P-

Synt-Δ

mwul кусать

mwul.li* быть укушенным twukkepi жаба

salam человек

salam человек

twukkepi жаба Рис. 34.

Можно видеть, что предикат mwul.li «быть укушенным» в Synt-Δ на Рис. 34 помечен звездочкой. Поэтому в нулевом цикле вывода для этого предложения соответствующее дерево Р-картинки будет «перевернуто» (см. Рис. 35):

mwul укусить twukkepi жаба

mwul* укусить

salam человек

salam человек Рис. 35. 423

twukkepi жаба

6.3. Начальный цикл: лексические функции Между лексикой P-картинки и лексикой Synt-Δ может наблюдаться несовпадение, например, в том случае, когда вершинные узлы некоторых деревьев Р-картинки заняты фиктивными предикатами. Это лексическое несовпадение может быть представимо в виде переходов по словарю лексических функций. В этом случае необходимо произвести специальные операции начального цикла. Эти операции состоят в вызове соответствующих словарных статей из словаря лексических функций и построения подходящих производных выражений по правилам, приписанным к соответствующим лексическим функциям. Полученное по правилам производное выражение (дерево) добавляется к тем, которые уже содержатся в Р-картинке, и может быть использовано в выводе. Рассмотрим в качестве примера предложение (15). (15) kuleh=n=tey pem.in=ul cap=ul swu iss=ul=kka? но преступник поймать возмож- иметь ность «Но как вы думаете, возможно ли поймать преступника?» Synt-Δ и Р-картинка предложения (15) представлены на Рис. 36. Synt-Δ

Р-картинка *P(swu) мочь

iss

иметь

kuleh

но

pem.in

преступник

X

swu

возможность

cap ловить

s

X

pem.in преступник

cap

ловить

Рис. 36. Легко видеть, что в Synt-Δ на Рис. 36 в узлах расположены лексемы iss (иметь) и swu (возможность), которые отсутствуют в узлах Р-картинки. С другой стороны, в Р-картинке на Рис. 36 присутствует фиктивный предикат *P(swu), который должен быть устранен при переходе к синтаксической структуре (поскольку в ее узлах расположены только естественные корейские лексемы, обнаруженные алго424

ритмом в тексте). Чтобы устранить фиктивный предикат *P(swu), попробуем обратиться к словарю лексических функций. Строчка словаря ЛФ для ключевого слова swu (возможность) представлена в табл. 2: C0

P(C0)

N(C0)

swu возможность

*P(swu)

swu

Oper1(N) – iss; +Neg: eps

Таблица 2. Func1(N) и др. Perm1(*P (swu)) = kanungha

Поясним обозначения и сведения, содержащиеся в табл. 2. 1. C0 – ключевое слово, имя ситуации. Обычно в качестве естественно-языковой лексемы, представляющей ситуацию, выбирается непроизводное имя. 2. Через P(C0) обозначается предикативная репрезентация именной лексемы, представляющей ситуацию, – отыменной предикат. В подавляющем большинстве случаев отыменной предикат представляет собой не что иное, как склеенный Oper (далее обозначение //Oper) от ключевого слова C0. В корейском языке слово swu «возможность» не имеет естественно-языкового отыменного предиката, поэтому в качестве P(C0) записан фиктивный предикат *P(swu). 3. Через N(C0) обозначается имя по ключевому слову, в большинстве случаев оно совпадает с C0. 4. В столбце Oper1(N) в верхней строке указываются регулярные по своему словообразованию Oper-ы, а в нижней – нерегулярные. Если какого-либо из них у данного N нет, то в соответствующей строке ставится прочерк. Для многих корейских имен регулярный Oper1 представляет собой основосложение вида имя+глагол ha «делать», но у имени swu такого Oper1 нет. Зато у имени swu есть два лексически нестандартных Oper1 – это iss и eps (последний выражает одновременно смысл отрицания). 5. В столбце «Func1(N) и пр.» приведены только Func1 и Perm1, поэтому индексы не указаны. Из сравнения Р-картинки и Synt-Δ предложения (15) мы видим, что вместо *P(swu) было бы желательно получить предикативную лексему iss и само имя swu. По словарю ЛФ обнаруживаем, что iss – это Oper1(N), где N – это N(C0). В данном случае N(C0) совпадает с самим C0, то есть с ключевым словом swu. Итак, получили, что iss – это Oper1(swu). С другой стороны, *P(swu) – это склеенный 425

//Oper1(swu) (см. выше п. 2). В словаре ЛФ к лексическим функциям Oper1 и //Oper1 приписано следующее правило преобразования: A←//Oper1(С0)→B  A←Oper1(С0)→C0 | B – не входит в число слуг Это правило гласит, что склеенный //Oper1(С0), имеющий двух слуг (обозначены как A и B), можно заменить на расклеенный Oper1(С0), при этом у расклеенного Oper1(С0) появится новый слуга – само С0, а слуга B перестанет входить в число слуг Oper1(С0). По этому правилу фиктивный предикат *P(swu), представляющий собой склеенный //Oper(swu), заменяем на расклеенный Oper(swu), то есть iss. Результат преобразования дан на Рис. 37. *P(swu) мочь X

iss иметь

Oper (swu)

s

swu

X

s

X

swu возможность s

Рис. 37. Видим, что слуга s перестал быть слугой вершинного узла, занятого предикативной лексемой iss (иметь). На этом начальный цикл для этой Р-картинки заканчивается. Полученное дерево может быть использовано в выводе. 6.4. Начальный цикл: операторы Если Р-картинка данного предложения содержит оператор, необходимо воспользоваться словарем, задающим лексемный состав Р-картинок и, в частности, содержащим информацию об операторах. Как уже было сказано, оператору отвечают определенные семантические требования к операндам и правило преобразования дерева, в вершине которого расположена лексема-оператор. Операнды подбираются среди других деревьев Р-картинки с учетом этих требований и цели получить на выходе вывода определенную синтаксическую структуру. После того, как операнды выбраны, они подставляются на места операндов, и полученное дерево преобразуется по правилу, приписанному данному оператору. Пример подобного преобразования был приведен в разделе 3.7. 426

6.5. Финальный цикл: удаление повторяющихся узлов и фиктивных предикатов Операции финального цикла используются в двух разных ситуациях. Во-первых, в конечном выражении – дереве, являющемся результатом вывода, – в некоторых случаях могут появляться дублирующие друг друга поддеревья, как, например, в результате применения правила «Адъективизация» (см. пример подобной ситуации в разделе 5.2 на Рис. 21) или правила «Р-внедрение», если внедряющийся узел и тот, который становится над ним хозяином, имеют одинаковых слуг (см. пример подобной ситуации в разделе 5.2 на Рис. 23). В соответствии с целью оценить согласованность Synt-∆ и Р-картинки одного и того же предложения, дерево должно минимально отличаться от Synt-∆, и если их различие состоит в том, что в присутствуют дублирующие друг друга поддеревья, а в Synt-∆ – нет, то дубликаты в удаляются. Обычно удаляется то поддерево, которое расположено на более низком этаже. Во-вторых, в случае, если в узлах дерева присутствуют фиктивные предикаты, сам символ фиктивного предиката должен быть удален в финальном цикле. При этом правило удаления требует заместить удаляемый символ фиктивного предиката его левым слугой. Рассмотрим эту ситуацию на примере фиктивного предиката Инцидентность (обозначается ∈) в P-картинке предложения (16): (16) cwuin=un apeci=uy ttang=ul ppay.as=ass=ta хозяин отец земля отнять «Хозяин отнял землю отца» Результат применения правила «Врезка -узла» к двум деревьям Р-картинки предложения (16) представлен на Рис. 38.

Рис. 38. 427

В финальном цикле левый слуга (в этом примере – ttang «земля») замещает символ ∈ (см. Рис. 39). ppay.as отнимать ttang земля

cwuin хозяин

ttang земля

apeci отец

Рис. 39. Результат удаления повторяющегося узла представлен на Рис. 40. ppay.as отнимать ttang земля

cwuin хозяин

apeci отец

Рис. 40. 7. Примеры выводов В данном разделе приводятся два примера полностью построенных выводов, являющихся инструментом оценки согласованности актантно-предикатной и синтаксической структур. 7.1. Первый пример вывода Рассмотрим вывод для предложения (17): (17) matangsoy=nun khu=n nwun=ul kkumppek.i=mye мальчишка большой глаз выпучить pithulpithul kel.enao=ass=e=yo шатко выходить «Мальчишка выпучил глаза и нетвердой походкой подошел к старосте» Р-картинка предложения (17) представлена на Рис. 41, Synt-Δ того же предложения – на Рис. 42. Вывод Synt-Δ из Р-картинки предложения (17) состоит всего из двух шагов. На первом шаге при428

меняется правило «Адъективизация» (Рис. 43), на втором – правило «Р-внедрение» (Рис. 44). Начальный цикл отсутствует.

matangsoy мальчишка

khu большой

kel.enao выходить

kkumppek.i выпучить

nwun matangsoy X глаз мальчишка Рис. 41. Р-картинка предложения (17).

nwun глаз

kel.enao выходить matangsoy мальчишка

kkumppek.i выпучить

pithulpithul шатко

nwun глаз khu большой

Рис. 42. Synt-Δ предложения (17). kkumppek.i выпучить matangsoy мальчишка

nwun глаз

,

kkumppek.i выпучить

khu большой

matangsoy мальчишка

nwun глаз

nwun глаз khu большой

Рис. 43. Адъективизация. Во время финального цикла из полученного дерева (см. Рис. 44) удаляется узел, заполненный метапеременной Х (она указывает на невыраженный актант). Легко видеть, что полученное дерево не совпадает с Synt-Δ этого предложения (см. Рис. 42) тривиальным образом, а является его поддеревом. Различие состоит только 429

в том, что в отсутствует именная лексема pithulpithul «шатко». Поскольку эта лексема – сирконстант, она и не могла появиться в результате вывода. Такое различие дерева и Synt-Δ в настоящей работе считается допустимым. kkumppek.i выпучить matangsoy мальчишка

nwun глаз

kel.enao выходить

kel.enao выходить

,

matangsoy мальчишка

X

matangsoy мальчишка

khu большой

kkumppek.i выпучить

X

nwun глаз khu большой

Рис. 44. Р-внедрение. 7.2. Второй пример вывода (18)

Рассмотрим вывод для предложения (18): anakney=tul=un moi=ki=man ha=myen eps.eci=n женщина собираться делать пропадать mwulken=ey tayha=e iyaki=lul cwukopat=ass=e=yo. вещь о разговор обмениваться «Женщины, если уж собирались вместе, только и делали, что разговаривали о пропавших вещах». Р-картинка предложения (18) представлена на Рис. 45. iyakiha разговаривать anakney женщины

tayha о s

iyaki разговор

eps.eci пропадать

moi собираться anakney женщины

mwulken вещи

mwulken вещи

X

Рис. 45. Р-картинка предложения (18). 430

Synt-Δ предложения (18) представлена на Рис. 46.

cwukopat обмениваться ha делать anakney женщины

iyaki разговор

tayha о

moi собираться

mwulken вещи eps.eci пропадать

Рис. 46. Synt-Δ предложения (18). Нулевой цикл. Легко видеть, что в P–картинке есть узел iyakiha «разговаривать», который отсутствует в Synt-Δ. Это – требование обратиться к словарю ЛФ. По словарю ЛФ, iyakiha – это //Oper (iyaki). Можно воспользоваться тем же преобразованием для ЛФ, которое уже встречалось нам в разделе 6.3 (см. Рис. 47).

// Oper (C 0) A

Oper (C 0) A

s

C0

Рис. 47. В качестве «расклеенного» опера для iyakiha можно взять лексически нестандартный опер cwukopat (обмениваться). Результат замены склеенного опера на расклеенный представлен на Рис. 48.

iyakiha разговаривать anakney женщины

cwukopat обмениваться s

anakney женщины Рис. 48. 431

iyaki разговор

Р-картинка предложения (18), полученная после преобразований начального цикла, представлена на Рис. 49.

cwukopat обмениваться anakney женщины

tayha о

iyaki разговор

iyaki разговор

eps.eci пропадать

moi собираться anakney женщины

mwulken вещи

mwulken вещи

X Рис. 49.

Собственно вывод на этот раз состоит из 5 шагов, состоящих в последовательном применении правил: λ1 – адъективизация (Рис. 50), λ2 – P-внедрение (Рис. 51), λ3 – Copul-введение (Copul – ha) (Рис. 52), λ5 – понижение валентности (Рис. 53), λ2 – P-внедрение (Рис. 54).

tayha о iyaki разговор

, mwulken вещи

eps.eci пропадать

tayha о

mwulken вещи

iyaki разговор

mwulken вещи eps.eci пропадать

Рис. 50. Шаг 1. Адъективизация (λ1). 432

cwukopat обмениваться

,

anakney женщины

cwukopat обмениваться

tayha о

iyaki iyaki разговор разговор

anakney женщины

mwulken вещи eps.eci пропадать

iyaki разговор

tayha о

mwulken вещи

iyaki разговор

eps.eci пропадать

Рис. 51. Шаг 2. P-внедрение (λ2).

Copul

moi собираться anakney женщины

ha делать

moi собираться

X

anakney женщины

moi собираться X

anakney женщины

Рис. 52. Шаг 3. Copul-введение (λ3).

ha делать

ha делать

moi собираться anakney женщины

anakney женщины

moi собираться

X

Рис. 53. Шаг 4. Понижение валентности (λ5). 433

X

cwukopat обмениваться anakney женщины

iyaki разговор

, iyaki разговор

tayha о

ha делать anakney женщины

moi собираться

mwulken вещи eps.eci пропадать

cwukopat обмениваться ha делать anakney женщины

anakney женщины

moi собираться

tayha о

iyaki разговор

iyaki разговор

mwulken вещи eps.eci пропадать

Рис. 54. Шаг 5. P-внедрение (λ2) Операции финального цикла состоят в удалении невершинных повторяющихся узлов anakney (женщины), iyaki (разговор). Легко видеть, что полученное дерево совпадает с Synt-Δ. 434

8. Заключение В настоящей статье были описаны формат записи и свойства некоторого семантического представления корейского предложения, а также свойства некоторого формально-синтаксического представления корейского предложения, и предъявлена процедура оценки согласованности указанных представлений одного и того же корейского предложения друг с другом. Было показано, что операции, используемые для оценки согласованности, могут быть разделены на два типа. Операции первого типа, так называемые правила линейных композиций, могут применяться при преобразованиях семантического представления любого предложения. Операции второго типа, собранные в так называемый начальный цикл, зависят от лексического состава семантического представления конкретного предложения. В начале настоящей статьи, при обсуждении содержательной стороны поставленной задачи, говорилось о чтении-разборе корейского текста, имеющем целью получить не весь смысл разбираемого предложения, а какой-то черновой набросок смысла. Мы ссылаемся на разбор текста, а не на синтез текста не случайно: самая интересная для нас задача – это задача именно анализа корейского текста. В настоящей статье предпринята попытка показать, как можно описать соотношение между предложением и его смыслом не «напрямую» – при помощи построения полного перехода от означающего предложения к его означаемому, – а через «точку встречи» означающего и означаемого, которой, в нашем понимании, является его формальносинтаксическая структура. Правила такого анализа, ключевые моменты организации которого были показаны в настоящей работе, работали бы в логике «анализ через синтез»: сначала предлагается некоторый смысл, а затем из этого смысла, записанного в определенном формате, синтезируется некоторое представление текста, полученное путем формального анализа. При этом процесс синтеза есть процесс проверки, допускают ли данные текста предложенный смысл. Если оказывается, что синтез невозможен, предложенная гипотеза о смысле – ложная и должна быть скорректирована; для скорректированной гипотезы все повторяется сначала. Необходимо добавить, что алгоритмы построения формально-синтаксического представления корейского предложения были реализованы в виде компьютерной программы на языке «Python» и отлажены на маленьком корпусе, насчитывающем около сотни пред435

ложений. С другой стороны, машинная реализация алгоритма построения «семантических гипотез» и тем более алгоритма поиска вывода – формально несравнимо более трудная задача, чем задача построения формально-синтаксического представления, и в связи с этим пока остается нерешенной. Эмпирическая проверка предложенной процедуры, оценивающей согласованность синтаксического и семантического представлений корейского предложения, была произведена вручную для того же корпуса в сто предложений. Литература Вейнрейх У. О семантической структуре языка // Новое в лингвистике. Вып. 5. – М.: Прогресс, 1970. Кнут Д.Э. Искусство программирования. Т.1. Основные алгоритмы. 3-е издание. – М.: Издательский дом «Вильямс», 2000. Крейдлин Г.Е. Лексема ДАЖЕ // Семиотика и информатика. Вып. 6, 1975. – С. 102–114. Martin S. E. A reference grammar of Korean. – Rutland (Vermont) – Tokyo (Japan): Charles E. Tuttle Company, 1992. Мельчук И. А. Опыт теории лингвистических моделей «Смысл-Текст». – М.: Наука, 1974. Cang Kiswuk. Khwulkhwul.iwa ppwungppangi [Кхулькхури и Пуннанъи]. – Сеул: Хёнминсисытхем, 2001. Saiensu Olcey: Scientific American Hankwukphan {Журнал «Scientific American» – корейская редакция}. – http://www.scienceollze.com. 1

Можно говорить не о чтении, а о разборе текста в том смысле, в котором по-русски говорят «я немного разбираю по-немецки, по-татарски, по-эстонски, по-гречески и т.п.» (то есть не очень бегло, не очень точно, часто нуждаюсь в словаре и т.п.). Но и слово разбор имеет ненужные коннотации (грамматический разбор, разбор по определенной схеме и т.д.). 2 Речь идет, конечно, о достаточно длинном предложении, не представляющем собой клише из учебника разговорной речи. 3 Читается «Пэ-квадратик». 4 Читается «Синт-дельта». 5 См. [Кнут 2000: 363-364]. 6 Мы рассматриваем только лексические функции типа «параметры». О лексических функциях вообще см. [Мельчук 1974: 78-109].

436

2. Исследования языков Азии и Африки в их современном состоянии: язык и культура

Блинов А.А. (ИВ РАН, Москва)

Арабский литературный язык в Тунисе Blinov A.A.

Standard Arabic in Tunisia The paper examines the development of Standard Arabic in Tunisia as revealed by its use in local press. This topic is closely connected with the problem of regional Standard Arabic variants in every Arab country. From this point of view Tunisia gives extremely interesting material for research, as its regionalisms very often have no equivalents in the Arab World. The paper is focused on lexical, morphologic, and syntactic peculiarities of Tunisian Standard Arabic, showing its vast difference from generally accepted literary forms.

1. Введение Арабоязычные страны Азии и Африки как объект лингвистического изучения представляют собой явление необычайно сложное и уникальное. Лингвистическая уникальность этого ареала заключается в том, что арабский язык является официальным государственным языком 22 самостоятельных стран. Неповторимое своеобразие условий функционирования арабского литературного языка и диалектов в каждой отдельной стране (регионе) оставляет на самом языке свой местный, локальный отпечаток, придает ему региональные черты. Это приводит к образованию многих территориальных вариантов (тунисского, саудовского, египетского и т.д.), которые обслуживают жителей соответствующих арабских стран и демонстрируют полинациональный характер. Они представляют собой некую «локальную разновидность, которая не нарушает норму арабского лите437

ратурного языка, но, тем не менее, содержит ряд специфических черт, не характерных для жителей других территорий» [Шагаль 1987: 90]. Тунис в этом отношении представляется страной чрезвычайно интересной для исследования, так как примеры местных регионализмов зачастую способны поставить в тупик даже самых маститых востоковедов. В первую очередь это связано с тем, что в настоящее время обучение арабскому языку в России и за ее пределами всецело основано на норме стран Машрика, в то время как особенности литературного языка Магриба, порожденные изоляцией этого региона от Машрика, в ряде случаев остаются совершенно обойденными вниманием. Более того, тунисский территориальный вариант выделяется по своему лексико-семантическому, морфологическому и грамматическому составу даже на фоне других стран Магриба, так как зачастую его языковые единицы не имеют аналогов в арабском мире. В данной статье мы намерены показать особенности арабского литературного языка в Тунисе на основе анализа языковых словоупотреблений в местной прессе и сравнить их с территориальными вариантами других арабских стран (в частности, Саудовской Аравии и Египта). Здесь поочередно рассматривается лексика, морфология и синтаксис тунисского территориального варианта (разделы 2, 3 и 4 соответственно). 2. Лексика, специфическая для языка Туниса Наибольшее число отличий от общеарабской тенденции развития арабского литературного языка регистрируется здесь в области лексики. Самый значительный пласт тунисизмов сосредоточен в общественно-политической сфере. Некоторые из них не имеют эквивалентов в других странах арабского мира. В данном разделе мы приведем наиболее интересные примеры. Прежде всего большое внимание будет уделено общей лексике, которая включает целый ряд слов со значениями, отличными от общеарабских стандартов. Особое место отводится лексике, связанной со структурой города. Также исследуются особенности обозначения государственных должностей в Тунисе и смежные вопросы, такие как термины судопроизводства и административно-территориальное деление Туниса. В отдельные подразделы также выделены экономическая терминология и французские заимствования. Примеры даются в транскрипции, которая приведена в таблице в конце статьи. 438

2.1. Общая лексика 2.1.1. mawfā «завершение, конец» Лексема mawfā «завершение, конец» очень популярна в тунисском языке, она образована от глагола wafā «выполнять, исполнять, платить долг» по словообразовательной модели maf‘al. Трудно проследить этимологию этого слова, так как глагол, от которого оно образовалось, ничем не указывает на его современное значение в тунисском территориальном варианте арабского языка. Скорее всего, подобное значение возникло от страдательного залога глагола tawaffā «умереть, скончаться». Обычно mawfā обозначает окончание какогото периода времени, например mawfā šahr māris «конец марта», mawfā as-sana ad-dirāsiyya «окончание учебного года» и т.д. Это слово нельзя встретить в газетах Машрика, а также в прессе других стран Магриба (Марокко, Алжира). Здесь оно заменяется другими единицами, например nihāya или ’awāhir с тем же значением «конец, завершение». Интересно, что подобная словоформа появилась в тунисском языке совсем недавно, так как 20-30 лет назад арабские ученые еще не отмечали ее. 2.1.2. fātiħ «начало» Слово fātiħ «начало» не так популярно, как mawfā в туниcском территориальном варианте арабского литературного языка, однако также периодически встречается. Это выражение пришло в Тунис из Ливии, согласно наблюдениям самих носителей языка и проанализированным нами материалам. В этой стране впервые появилось следующее обращение к ливийскому лидеру Муаммару Каддафи: al-qā’id mu‘ammar al-qażżāfī qā’id ŝawra al-fātiħ min sibtambar al‘ażīm «Муаммар Каддафи – лидер революции, свершившейся в начале великого сентября» 1. Кроме того, один из 25 муниципалитетов в Ливии назван этим словом. Нельзя также не вспомнить первую суру Корана sūra al-fātiħa, дословно значащую «сура, которая открывает, начинает Коран». Значение этого существительного появилось в результате субстантивации причастия действительного залога fātiħ «открывающий, начинающий». Обычно fātiħ используется для обозначения начала какого-то промежутка времени, например fātiħ ’uktūbir «начало октября», fātiħ al-‘āmm «начало года» и т.д. Кроме Ливии, эту единицу можно обнаружить в странах Магриба (например, в Марокко), 439

однако в Саудовской Аравии и Египте она не используется и равнозначными эквивалентами для нее являются такие слова, как ’awā’il и bidāya с тем же значением «начало». 2.1.3. fallāħa «сельское хозяйство» Лексема fallāħa употребляется в Тунисе для обозначения понятия «сельское хозяйство», в отличие от других арабских стран, где она имеет значение «земледелие» и в ходу другое, общеарабское существительное zirā‘a. Дело в том, что родственное ей слово fallāħ «крестьянин» изначально имеет в Тунисе значение, отличное от машрикской нормы. В Тунисе (как и в других странах Магриба) fallāħ – это не «тот, кто возделывает землю», здесь данная единица имеет следующий, более широкий смысл: «владелец земли, который использует ее и получает от нее доход». Как отмечает иракский филолог ас-Самарраи, «в древности для обозначения понятия «сельское хозяйство» на западе и востоке арабского мира использовалось именно слово fallāħa: говорили kitāb al-fallāħa ar-rūmiyya «книга римского сельского хозяйства», kitāb al-fallāħa an-nabatiyya «книга набатейского сельского хозяйства», kitāb al-fallāħa al-’andalusiyya «книга андалусийского сельского хозяйства» и т.д.» 2 . В то время это слово фигурировало в большинстве исторических источников, например, выдающийся исламский историк, философ, теолог и государственный деятель Ибн Хальдун, который родился на территории современного Туниса, всегда использовал fallāħa и никогда не употреблял слово zirā‘a в значении «сельское хозяйство». Первое слово всецело обслуживает страны Магриба, а второе – страны Машрика. Как мы уже упомянули выше, в Саудовской Аравии и Египте fallāħa обладает более узким смыслом и имеет эквивалент «земледелие». Наиболее часто оно употребляется здесь в словосочетании fallāħat ’ard «возделывание земли, обработка земли». 2.1.4. turāb «территория» Лексема turāb, употребляемая в Тунисе в значении «территория», представляет собой единицу общемагрибского значения. Ее можно встретить, например, в Марокко, где мы зафиксировали словосочетание waħda turābiyya «территориальная целостность». Равноценной заменой этому слову в других странах арабского мира является более привычное для всех востоковедов ’ard (’arādi) «земля, территория». Что же касается употребления turāb в странах Машрика, то 440

здесь его общее значение – «земля, почва», однако оно во многом сводится к словосочетаниям turāb al-watan, turāb al-’ard «родная земля». Это слово в Саудовской Аравии и Египте приобретает сверхэкспрессивное и сверхэмоциональное значение, часто используется в националистических статьях, в отличие от стран Магриба, где его постоянно можно увидеть в обычных общественно-политических материалах или даже как составную часть наименования должностей, например wazīra at-tağhīz wa-l-’iskān wa-t-tahyi’a at-turābiyya «Министр строительства, жилищного хозяйства и территориального развития». 2.1.5. munāżara «конкурс» Существительное munāżara в тунисском территориальном варианте арабского литературного языка обозначает «конкурс», противопоставляясь общемашрикскому значению «дискуссия, дебаты, диалог». По сути это два средства выражения одного и того же глагола nāżara «спорить, вести спор», просто его масдар в Машрике получил более конкретное значение, в то время как страны Магриба предпочли более абстрактное, то есть «процесс, во время которого много кандидатов будут состязаться, конкурировать между собой». Также, по нашему мнению, здесь не обошлось без влияния французского слова concours «конкурс, состязание». С этим словом связан один забавный случай, произошедший с сирийским лингвистом Саты альХусри, на которого часто ссылаются различные арабисты. Увидев однажды в тунисской газете объявление следующего характера: munāżara fī huttat ta‘līm al-luġa al-‘arabiyya ad-dāriğa он решил, что читателям предлагается обсудить различные способы обучения разговорному арабскому языку, так как он как носитель машрикской нормы воспринял тунисизмы munāżara и hutta как «дискуссия» и «способ» соответственно. Ученый, естественно, и не подозревал, что hutta может означать что-то еще, хотя в тунисском территориальном варианте это слово приобретает значение «должность». На самом деле, каверзное тунисское объявление было не чем иным, как сообщением о конкурсе на замещение вакантной должности учителя арабского разговорного языка. 2.1.6. tasbīr «консервирование» Слово tasbīr получило в Тунисе абсолютно новый смысл, а именно: «консервирование». Если поближе присмотреться к глаголу sabbara и изучить его с точки зрения общеарабского употребления, то 441

очевидно, что значение, наиболее близкое к данному тунисизму, – это «бальзамировать, изготовлять чучело». По нашему мнению, именно это значение породило в Тунисе такой своеобразный местный регионализм. В других арабских странах данное слово абсолютно неизвестно, так как здесь используется более простой и удобный в применении термин ta‘līb «консервирование» 3. 2.1.7. ğiha «регион» Еще одна локально маркированная лексема ğiha представляет собой единицу административно-территориального деления Туниса, примерным эквивалентом для нее в русском языке является слово «регион». Более того, от тунисизма ğiha образуется дериват ğihawiyy «региональный», чуждый норме Машрика. Если проанализировать ряд ведущих тунисских газет, например «Ас-Сыхафа», «Ас-Сабах» и т.д., то нельзя не заметить, что в них огромное место отведено разделу под названием ğihāt «региональные новости». В печатных изданиях других стран арабского мира соответствие ему составляют разделы maħalliyyāt «местные, региональные новости» (подобное обозначение нам встретилось в таких газетах, как саудовские «Эр-Рияд», «Аль-Ватан» и «Аль-Джазира», египетская «Аль-Вафд» и т.д.) и šu’ūn maħalliyya «местные события» (саудовские «Оказ», «Аль-Медина» и т.д.). В этих странах слово ğiha употребляется только в общеарабском значении «сторона, направление». 2.1.8. nuzl «гостиница» Слово nuzl употребляется в тунисском языке для обозначения понятия «гостиница». Этимологию этого слова проследить довольно легко, оно образовалось от глагола nazala «поселяться, останавливаться, проживать (в гостинице)», однако в этом значении в Саудовской Аравии и Египте используются другие единицы. В Саудовской Аравии это общеарабская лексема funduq. В Египте также популярно пришедшее из египетского диалекта lūkanda (от итал. locanda – гостиница) 4. Разумеется, диалектальное слово встречается не так часто, так как в рамках местного территориального варианта арабского литературного языка оно все равно выглядит своего рода «изгоем». Более того, написание его может различаться от газеты к газете из-за отсутствия закрепленной нормы диалекта. 442

2.1.9. šuġl «работа, труд» Лексема šuġl очень распространена в Тунисе и имеет здесь эквивалент «работа, труд». В странах Машрика šuġl можно встретить разве что в обиходно-разговорном выражении šuġlak ’ayy? «Как дела? Чем ты занят? Что делаешь?». Подобное употребление šuġl свойственно всем странам Магриба и противостоит общеарабскому слову ‘amal «работа». 2.1.9. mawtan «родина, ареал» Общеарабское слово mawtan «родина, ареал» приобретает ряд дополнительных значений в странах Магриба, исходя из общей семантики данного слова. Так, «для передачи понятия «адрес» в Алжире вместо общеарабского слова ‘unwān часто используется словоформа имени места mawtan, досл. «родина, ареал» [Сканави 2005: 88]. В Тунисе от этого слова образуются две единицы, не характерные для стран Машрика. Во-первых, это прилагательное mawtaniyy «проводимый на месте чего-л.». Во-вторых, это устойчивое словосочетание mawtan šuġl «рабочее место», которое повсеместно заменяется выражением fursat ‘amal в других арабских странах. 2.1.10. ħarīf «посетитель, клиент» Регионализм ħarīf используется в Тунисе для обозначения понятия «посетитель, клиент», в то время как в странах Машрика употребляют такие слова, как zabūn и ‘amīl. Относительную неизвестность данного тунисизма для большинства арабских стран подтверждает и арабско-русский словарь Х.К. Баранова, который дает для него значение «клиент» только третьим по частотности употребления после слов «товарищ» и «игрок, партнер». Первые два значения в Тунисе нами не зафиксированы. Следует также отметить, что в силу популярности этой единицы от нее образовалась также вторая форма множественного числа, не зафиксированная в словарях, – ħirfān «клиенты», однако тунисцы склонны употреблять ее в настоящий момент в более широком значении «клиентура». 2.1.11. fadā’ «открытое пространство» Слово fadā’ употребляется в Тунисе в широком значении «открытое пространство» и в различных окружениях и контекстах может проявлять дополнительные оттенки смысла. Эта лексема чрез443

вычайно популярна в этой стране и настолько многогранна, что в одной статье может встретиться несколько раз, обнаруживая при этом новые смыслы. Такие ее значения, как «место», «положение», «мероприятие» и «зона» из сферы экономики, получили очень широкое распространение в тунисском языке и могут вызвать непонимание у арабистов, незнакомых с ней. В различных случаях ее можно приравнять к таким общеарабским словам, как makān и maħall «место», mintaqa «зона, район», wad‘ (’awdā‘) «положение» и т.д. 2.2. Лексика, связанная со структурой города Отдельного упоминания заслуживает лексика, связанная с обозначением улиц, переулков, проспектов и т.д. Наименования данных единиц городской структуры резко отличаются от общепризнанных и позволяют говорить об особой иерархии в этой сфере. Так, можно отметить следующие слова: nahğ «улица», šāri‘ «проспект», zanaqa «переулок», ’aħwāz «окраины города» и т.д. Например, самое известное для обозначения улицы общеарабское слово šāri‘ в Тунисе является единицей более высокого порядка, чем в других арабских странах, здесь это скорее не улица, а проспект или даже авеню. Šāri‘ предстает здесь перед нами в виде «большой и широкой дороги», как указывает арабский ученый ас-Самарраи 5. Однако основным словом здесь является все же nahğ «улица», которое мы считаем равнозначным эквивалентом слова šāri‘ в его машрикском употреблении. Доминантность употребления nahğ в этой связи обусловлена влиянием тунисского диалекта, где это слово является превалирующим над всеми остальными. Таким образом, можно сделать вывод, что выбор тунисцев между šāri‘ и nahğ мотивируется именно критериями величины и масштабности. Единицей более мелкого порядка для обозначения уличной структуры является тунисизм zanaqa «переулок, поворот», образовавшийся от глагола zanaqa «сжимать, давить, теснить». Примерным эквивалентом для этой единицы в регионе Машрика является лексема zuqāq «узкая дорога, переулок», к тому же по звучанию и написанию она во многом напоминает тунисскую модель. Более того, можно сказать, что две эти единицы схожи по области употребления, являясь частью скорее местных диалектов и обиходно-разговорных языков, чем литературного языка в его территориальном варианте, но это не мешает им появляться в литературном языке время от времени. 444

Тунис также имеет свое особое обозначение для окрестностей города, здесь они называются ’aħwāz «территория города». В других арабских странах в основном функционируют две единицы: mašārif и dawāħin «предместье, окрестности» с различной степенью вариативности. 2.3. Обозначения государственных должностей и понятий, связанных с судопроизводством и административным делением Туниса Названия государственных должностей в Тунисе являются результатом калькирования соответствующих французских названий, что является следствием долгого периода французского господства в стране, когда французские ставленники занимали все высшие посты в государстве. Должность премьер-министра в Тунисе обозначается словоформой al-wazīr al-’awwal (досл. «первый министр»). Это явная калька с французского языка, где понятие «премьер-министр» передается при помощи словосочетания premier ministre (также досл. «первый министр»). Понятие «заместитель министра» обозначается в Тунисе при помощи словосочетания kātib ad-dawla (досл. «писарь государства»). Эта конструкция также появилась в результате калькирования соответствующего ей французского понятия secrétaire d’État «статс-секретарь, заместитель министра (во Франции)» (досл. «секретарь государства, писарь государства»). Kātib ad-dawla является устойчивым изафетным словосочетанием, то есть не может распадаться на составные элементы, связь внутри словосочетания очень прочная и оно семантически неделимо 6. В Тунисе заместитель министра – это довольно распространенная должность среди высших руководителей, каждый из которых обычно отвечает за какой-то узкий круг вопросов при министерстве. Поэтому для выражения значения «по делам…, по…» ввиду невозможности нарушения изафетного словосочетания чаще всего используется оборот mukallaf bi «ответственный за…», в то время как предлог ladā «при» обозначает, заместителем какого министра является данный высокопоставленный чиновник. Как следствие, по аналогии в Тунисе возникло новое словосочетание для передачи понятия «генеральный секретарь» – kātib ‘āmm, которое обозначает глав неболь445

ших региональных комитетов, однако общеарабское слово ’amīn ‘āmm сохраняется для указания на руководителей высших и крупнейших государственных образований страны. В странах Машрика понятия «премьер-министр» и «заместитель министра» обозначаются при помощи лексем ra’īs al-wuzarā’ и nā’ib al-wazīr соответственно. Нельзя не отметить также типично тунисские наименования работников госаппарата, такие как mutasarrif «управляющий» (ср.: mušrif в странах Машрика), mutafaqqid «инспектор» (ср.: mufattiš в странах Машрика) и ‘awn «служащий, чиновник» (ср.: muważżaf «служащий, чиновник» в странах Машрика). Что касается последнего слова, то оно образует такое популярное в Тунисе словосочетание, как ’a‘wān aš-šurta «офицеры полиции, полицейские». Здесь мы можем наблюдать постепенное расширение семантики слова ‘awn. Непосредственно связано с темой госаппарата и слово ’itārāt, которое в тунисском языке имеет значение «кадры (специалистов)». Образовалась эта лексическая единица следующим образом: обширная французская экспансия в Тунис требовала большого объема переводов с французского языка на арабский. В результате оригинальные французские понятия cadre «рама, рамка» и cadres «рамки» были переведены соответствующими словами в арабском языке, в данном случае тунисцы подобрали им эквиваленты ’itār «рама, оправа» и ’itārāt «рамки». Однако в дальнейшем французы начали активно использовать это слово в совсем другом значении: «дисциплинированный и вполне пригодный для активной работы состав той или иной социальной, профессиональной группы». Вопреки этому тунисцы решили не придумывать новое слово для обозначения данного понятия, а переосмыслить и расширить смысл старого путем метафорического переноса, в результате подобного калькирования на свет появилась уникальная единица, не известная большинству арабов. В Саудовской Аравии и Египте ’itārāt имеет абсолютно другое значение: «шины». Как мы можем убедиться, здесь словообразование произошло от выражения ’itār al-‘ağala в соответствии со следующим синонимическим рядом: «рама колеса», «обод», «шина». Впоследствии вторая часть идафного словосочетания исчезла, и форма ’itārāt стала свободно функционировать как независимая лексическая единица. Подобное развитие произошло сравнительно недавно, так как еще в 1975 году В.Д. Осипов в своей кандидатской диссертации «Природа локальной маркированности арабской лексики» назы446

вал ’itārāt общемагрибской единицей со значением «рамки». Сейчас же понятие «рамки» обслуживает другое, так называемое «разбитое» множественное число от этого слова ’utur, причем подобное употребление не обладает локальной маркированностью и было нами зафиксировано во всех трех странах. Более того, для Саудовской Аравии следует внести некое уточнение, так как здесь ’itārāt приобрело более общий смысл и сейчас значит уже не «шины», а «колеса». В Египте же за ’itārāt прочно закрепилось значение «автомобильные покрышки, шины». Страны Машрика пошли по другому пути в образовании арабского эквивалента французского понятия cadres «кадры». Здесь был применен прием прямого заимствования из иностранного языка, в результате чего на свет появилась новая языковая единица – kādir (kawādir). В настоящее время она активно используется в большинстве арабских стран. С особенностями обозначения госаппарата в Тунисе во многом соприкасается лексика, обозначающая судебные учреждения и термины из практики судопроизводства. Анализ этой области подтверждает, что при подготовке различных юридических документов тунисец даже при более-менее равном выборе из целого ряда слов арабского лексического фонда предпочтет все же близкое именно ему, то есть специфичный тунисизм. Словосочетание maħkama at-ta‘qīb имеет в Тунисе значение «кассационный суд». Нельзя не отметить также другую судебную инстанцию, maħkama zuğriyya, плод работы французской юридической системы в Тунисе, известную во Франции как lе tribunal correctionnel «исправительный суд высшей инстанции». Хотя это слово и упоминается в юридических документах Туниса (а также Марокко), обнаружить его в тунисских печатных средствах массовой информации нам, к сожалению, не удалось. Понятие «кассационный суд» имеет различное обозначение в других арабских странах: в Саудовской Аравии, например, употребляется термин maħkama at-tamyīz, в Египте – maħkama an-naqd wa-l-’ibrām (хотя обычно египтянами употребляется более короткий вариант maħkama an-naqd ради экономии языковых средств). Понятие «фальсификация, подделка» обозначается в Тунисе при помощи существительного tadlīs. Основой для него является глагол второй породы dallasa «подделывать, фальсифицировать», и, как следствие, от него образовывается множество комбинаций слов с похожим значением, например mudallis «фальшивомонетчик», mudallas 447

«подделанный» и т.д. Данная единица уникальна для юридического языка Туниса и в других странах не встречается. В Саудовской Аравии и Египте данное понятие обозначается словами tazwīr и в меньшей степени tazyīf. В настоящий момент второе существительное употребляется в переносном значении «имитация», особенно в обороте dūna tazyīf «в действительности, без сомнения», поэтому именно в значении «фальсификация, подделка» оно встречается не так часто в настоящее время. Лексема fasl «отдел, раздел» используется в Тунисе для обозначения понятия «статья закона», в то время как в странах Машрика используется другое слово с тем же значением, mādda. Здесь же мы рассмотрим особенности административно-территориального деления Туниса. Административное деление каждой арабской страны представляет собой уникальное явление, которое главным образом сформировалось под влиянием различных исторических условий. Такие особенности находят свое отражение в территориальных вариантах арабского литературного языка, и необходимо принимать их во внимание. В административно-территориальном отношении Тунис делится на 24 провинции, или вилайета (wilāya), во главе каждого из них стоит вали (wāli). Вилайеты подразделяются на 262 округа, или муатамадията (mu‘tamadiyya), которые возглавляют муатамады (mu‘tamad). Далее идут шейхаты (mašyaha) во главе с шейхами (šayh) (в русском языке шейхат по значению близок к району). Во время периода французской оккупации Туниса некоторые из вышеперечисленных названий отличались. До получения Тунисом независимости в 1956 году вместо вилайетов французы применяли для обозначения провинций страны слово «кайдат» 7, и, как следствие, вместо wāli использовали слово qā’id досл. «вождь, руководитель». Такой должности, как mu‘atamad, также не существовало, его обязанности выполнял kāhiya «кяхия». 2.4. Экономическая терминология Экономические термины также имеют свои особые обозначения в рамках тунисского территориального варианта. Тунисские газеты всегда уделяли повышенное внимание экономическим проблемам, так как страна стоит в авангарде арабских государств по экономическим показателям. Слово nasaq употребляется в Тунисе в двух близких значениях «темпы» и «объем» и является неотъемлемой час448

тью экономических текстов в тунисском территориальном варианте арабского литературного языка. В своем первом значении «темпы» nasaq сочетается главным образом со словами, обозначающими «развитие», то есть numuww и tatwīr. В других арабских странах понятие «темпы» выражается при помощи словосочетания mu‘addalāt. Nasaq также часто употребляется в своем втором значении «объем» в Тунисе и противостоит общемашрикской единице ħağm. Для обозначения сравнительно нового понятия в экономическом языке «модернизация, усовершенствование» в Тунисе используют слово ta‘sīr, в отличие от Саудовской Аравии и Египта, которые абсолютно незнакомы с данной единицей и для которых привычны совсем другие слова. Данный тунисизм до сих пор не отмечен в словарях, а значение ta‘sīr «выжимание сока», закрепленное в арабскорусском словаре Х.К. Баранова, который, как известно, был опубликован более полувека тому назад, можно считать не иначе, как курьезным омонимом 8. По нашему мнению, глагол ‘assara «модернизировать, усовершенствовать» и масдар ta‘sīr «модернизация, усовершенствование» произошли от ряда родственных слов ‘āsara «жить в одном веке (с кем-л.), быть (чьим-л.) современником», ‘asr «эпоха, век», ‘asriyya «соответствие эпохе, современность, модернизм», mu‘āsir «современный» и т.д. В других странах арабского Востока значение «развитие и усовершенствование» выражается при помощи различных единиц, например tağdīd или taħdīŝ. Слово hatiyya употребляется в Тунисе в значении «штраф». Изначально это слово носило религиозный характер, оно употребляется в Коране примерно 20 раз в различных вариациях, главным образом в значении «прегрешение, грех»: ’innā natma‘u ’an yaġfira lanā rabbunā hatāyānā ’an kunnā ’awwal-al-mu’minīn «Мы ведь жаждем, чтобы простил нам Господь наш наши грехи за то, что мы – первые из уверовавших» (Сура «Поэты», Аят 51, перевод И.Ю. Крачковского). В Тунисе это слово трансформировалось в очень распространенное словосочетание hatiyya māliyya «денежное наказание», на современном этапе прилагательное māliyya постепенно отмирает, и hatiyya (hatāyā) все больше функционирует как отдельная языковая единица. В других арабских странах ей соответствует эквивалент ġarāma с тем же значением. Лексема ğarāya имеет в тунисском территориальном варианте эквивалент «пособие». Чаще всего она употребляется в сочетании с другими словами, например ğarāya at-taqā‘ud «пенсия» (досл. «посо449

бие после отставки»), ğarāya at-talāq «алименты» (досл. «пособие после развода») и т.д. В других арабских странах подобной словоформы не наблюдается. Примерным аналогом этой лексемы может служить слово ta‘wīd «компенсация, пособие». В налоговой сфере большой популярностью пользуется выражение ’adā’āt wa ma‘ālīm «налоги и сборы», которое полностью соответствует общемашрикскому rusūm wa darā’ib в этом значении. Каждый из этих элементов является уникальным тунисизмом, который не встречается больше нигде в арабском мире. 2.5. Французские заимствования Французский язык всегда играл огромную роль в жизни тунисцев. На протяжении долгого времени именно Франция оказывала свое влияние на сознание тунисцев. Даже сейчас, когда колонизаторское прошлое во многом забыто и арабизация добилась явного прогресса (хотя и не во всех странах), последствия французской оккупации арабских стран Северной Африки все еще ощутимы. Например, большое распространение получил прием, когда тунисские авторы вставляют французские слова и словосочетания после арабских, дабы разъяснить их значение (aš-šahsiyya al-qā‘idiyya La Personnalité de Base «типовая личность»). По их мнению, подобная постановка может помочь тунисцам разобраться в не самых ясных тунисских терминах. Заимствования из французского языка можно разделить на две группы: арабизированные заимствования и неарабизированные заимствования. Арабизированные заимствования представляют в тунисском территориальном варианте арабского литературного языка самую малоизученную группу, однако в то же время самую интересную для исследователей. Например, слово dīwāna «таможня» употребляется только в тунисской прессе, в то время как в других арабских странах (в том числе в странах Магриба) это понятие обозначают как ğumruk. Основой слова dīwāna является французское слово douane «таможня», которое прошло очень длинный и кропотливый процесс формального подчинения нормам арабского языка. В настоящее время можно говорить о том, что существительное diwāna подверглось максимальной адаптации, так как от него образовалось производное прилагательное diwāniyy «таможенный», в дальнейшем воспринимаемое как отдельная исконно арабская единица. Таким об450

разом, это слово настолько вошло в состав арабского языка Туниса, что его зачастую довольно трудно отличить от исконно арабских слов. Еще один арабизированный тунисизм, который мы рассмотрим в рамках данной статьи, это maġāza «магазин». Как несложно догадаться, эта лексема образовалась от французского слова magasin, которое в свое время также вошло и в русский язык и прочно закрепилось там. Действительно, и в этом случае очень трудно отличить данный регионализм от исконно арабского, например, в плане написания maġāza очень похоже на исконно арабскую единицу maġāra «пещера», а плане произношения на еще одно арабское слово maġzā «значение, смысл». Так что при более чем очевидном происхождении этого слова арабы могут посчитать его чисто своим, да и невооруженным глазом видна его строгая фонетическая, морфологическая и грамматическая оформленность, соответствующая всем правилам арабского языка. В Саудовской Аравии и Египте используется слово maħall tiğāriyy в том же значении. Более многочисленную группу составляют прямые заимствования из французского языка, это так называемые «чужие» заимствования (заимствованные слова, не претерпевшие морфологической ассимиляции и сохранившие свою первоначальную форму). Здесь также можно выделить два пласта лексики: 1) обычные заимствования из французского языка, которые встречаются во всех странах арабского мира; 2) заимствования из французского языка, которые употребляются только в узусе тунисского территориального варианта. К первой группе относятся, например, такие слова, как barlamān «парламент», sīnimā «кино», film «фильм», duktūrāh «звание доктора», tilīfizyūn «телевидение», diktātūr «диктатор» и т.д. Их можно с равной долей вероятности увидеть и в Тунисе, и в других арабских странах. Тем не менее встречаются и более интересные случаи, когда одно слово может иметь несколько отличных значений в зависимости от того, в какой стране оно употребляется. Например, существительное sālūn «салон» в Тунисе имеет значение «выставка», его употребление в настоящий момент считается довольно модным, и именно ему отдается предпочтение по сравнению с общеарабским ma‘rid. В Саудовской Аравии у этой лексемы совсем другое значение: она обозначает вид автомобильного кузова «пикап» и употребляется довольно часто в таких словосочетаниях как sayyārat sālūn «автомобиль-пикап», ğīb sālūn «джип-пикап» и т.д., так как саудовские газеты любят публиковать информацию о новейших моделях ма451

шин, которые могли бы заинтересовать богатых эмиров и принцев. В Египте же у этой единицы значение, близкое к русскому слову «салон»: «гостиная, приемная». Как следствие, в Саудовской Аравии и Египте вместо тунисского слова sālūn используют общеарабское ma‘rid. Вторую группу составляют арабские заимствования из французского языка, бытующие только в Тунисе. Слово ’aksiswar (от фран. accessoire «принадлежность, аксессуар») явно выделяется на фоне других стран арабского мира, где ему противостоит лексическая единица ’adāt «принадлежность, вещь». Существительное ’arabistīk «арабистика» образовалось от французского слова arabistique и не имеет аналогов в других странах, так как здесь в основном используется ’isti‘rāb «арабистика». Нельзя обойти вниманием и прилагательное ’īkūlūğiyy «экологический», которое распространено в Тунисе. Оно образовалось от французского слова écologique «экологический» и противостоит общемашрикскому bī’iyy в том же значении. Прилагательное ’iliktrūnīkiyy «электронный» встречается только в Тунисе, так как другие арабские страны используют близкую, но отличную форму ’iliktrūniyy. Дело в том, что тунисцы стараются в подобном словообразовании отразить основу слова ’iliktrūnīk «электроника», заимствованного из французского языка (électronique «электроника»). В данный момент в современном арабском газетном языке прослеживается тенденция выбирать между близкими по звучанию парами слов dīnāmiyy-dīnāmīkiyy «динамичный», ’istātiyy-’istātīkiyy «статический», однако в последнее время преимущество отдается именно более простой первой структуре. Однако это не касается стран Магриба, которые при равном выборе однозначно предпочтут второй вариант из-за влияния французского ассимилированного корня на их сознание, например, в Тунисе местные корреспонденты всегда пишут именно dīnāmīkiyy, а не dīnāmiyy. Говоря об оппозиции ’iliktrūniyy-’iliktrūnīkiyy, следует добавить, что вторая форма никогда не существовала в Машрике, и здесь всегда употребляли ’iliktrūniyy. Существительное mīkānīk «механика», свойственное Тунису, также можно смело причислить к ряду вышеобозначенных слов. Как легко можно убедиться, оно образовалось от французского слова mécanique «механика». В Саудовской Аравии и Египте употребляется очень похожее по форме существительное mīkānīkā. Названия месяцев, используемые в странах Магриба и в частности в Тунисе, полностью дублируют соответствующие им французские названия. При этом если большинство из этих названий час452

тично совпадает с общепринятыми в арабском мире европейскими названиями месяцев, то некоторые французские названия месяцев могут быть незнакомы для арабистов, не владеющих французским, так как зачастую они не отмечаются в словарях. Например: ğānfī «январь», fīfrī «февраль», ’afrīl «апрель», māy «май», ğwān «июнь», ğwīliya «июль», ’ūt «август». 3. Морфология в литературном языке Туниса Морфология тунисских текстов также представляет большой интерес, так как данный территориальный вариант характеризуется наибольшим количеством отличий от общеарабского литературного языка по сравнению с другими территориальными вариантами. В Саудовской Аравии и Египте подобных морфологических отклонений не наблюдается. Среди тунисских регионализмов встречаются многочисленные случаи переоформления морфологической структуры слова. Этот процесс касается в основном такой части речи, как глагол, потому что тунисцы в своем местном словоупотреблении зачастую предпочитают породе глагола, общепринятой во всем арабском мире, другую, которая может показаться, мягко говоря, странной не только большинству арабов, но и языковедам и лингвистам, которые изучают тонкости арабской грамматики многие годы. Приведем несколько подобных примеров. В данный момент глагол taħassala повсеместно заменил глагол ħasala в значении «получать». Разница между первой и пятой породами глагола в арабском языке незначительна, но, тем не менее, тунисцы предпочитают именно пятую, причем во всей совокупности глагольных форм. От нее образуются, например, причастие действительного залога mutaħassil «получающий», масдар taħassul «получение» и т.д. Тунисцы также используют в значении «запрещать» глагол второй породы ħağğara в противовес его общемашрикскому употреблению в первой породе. Глагол ’abhara активно используется тунисцами в значении «ослеплять, поражать, изумлять», в то время как в Саудовской Аравии и Египте употребляется глагол первой породы bahara, правда, частотность его употребления в этих странах намного ниже. Понятие «выгонять кого-л., увольнять кого-л.» обозначается в Тунисе при помощи глагола ’atrada, однако саудовцы и египтяне в подобных случаях используют словоформу tarada (тот же корень, только глагол первой породы). 453

Другой особенностью морфологии тунисских текстов является большое распространение относительных прилагательных с суффиксом -iyy, образующихся от множественного числа существительных женского рода. Примечательно, что подобные конструкции пришли из языка военных документов, например, Ю.П. Губанов в своей кандидатской диссертации указывает, что «в сирийской военной терминологии существует терминология, образованная при помощи суффикса -iyy, присоединенного к основе имени женского рода множественного числа «целого» образования: ‘amaliyyātiyy «оперативный». Появление таких образований носит характер окказиональности, однако сам факт свидетельствует о качественно новом явлении в арабской морфологии» [Губанов 1974: 18]. Как мы можем убедиться, в настоящее время подобные лексемы уже достаточно прочно укоренились не только в языке военных материалов, но и выходят за его рамки, активно употребляясь в языке тунисской прессы. Например, mu’assasātiyy «относящийся к организации, учреждению», hadamātiyy «относящийся к услугам», ma‘lūmātiyy «информационный» и т.д. Как в Машрике, так и в Магрибе подобные формы практически не употребляются, а значение передается при помощи идафы. В отличие от богатой лексической вариативности в Тунисе, рассмотренной нами выше, грамматические различия здесь проявляются не так явно вследствие постоянного стремления всех без исключения арабов соблюдать многовековую письменную традицию. Тем не менее имеется достаточное количество примеров, показывающих уникальность местного грамматического строя достаточно полно. Например, распределение ряда имен по грамматическом роду различно в Тунисе и других странах. Так, существительное silm «мир, примирение» считается в Тунисе именем женского рода, а в Саудовской Аравии и Египте – мужского, что находит свое отражение в согласовании определения (например, silm ’iğtimā‘iyya «общественное примирение) Другой особенностью грамматического строя тунисского территориального варианта арабского литературного языка можно считать колебания в оформлении множественного числа существительных. Например, sulta «власть» здесь образует так называемое «разбитое» множественное число sulat «власти», в то время как в других арабских странах встречается исключительно «целое» множественное число sulutāt. 454

4. Синтаксис в литературном языке Туниса В области синтаксиса также можно найти несколько расхождений, особенно это касается порядка слов в предложении. Обычное арабское глагольное предложение подразумевает следующий порядок слов: 1) глагол-сказуемое; 2) подлежащее (если оно выражено именем существительным); 3) дополнение (объект действия); 4) обстоятельство. Однако в тунисских текстах очень часто встречаются случаи, когда на первом плане находится не подлежащее со сказуемым, а сложное распространенное обстоятельство, представленное падежными формами имен существительных (с предлогами и без), причастиями, инфинитивом и т.д. Кроме того, связь между сказуемым и приглагольным дополнением в тунисском предложении непрочна и довольно относительна, поэтому тунисцы также предпочитают ставить подобные сложные конструкции, раскрывающие больше информации о субъекте действия, после подлежащего и перед дополнением. Как правило, это обстоятельства места и времени. В Саудовской Аравии и Египте обстоятельства места и времени обычно стоят после сказуемого, подлежащего и дополнения. Можно также отметить предложения с неординарной структурой типа: kānat munāsaba fa‘ala hilālahā ’aħad šay’an «Во время встречи кто-то сделал что-то» (досл. «Был случай, во время которого кто-то сделал что-то»). Подобное словоупотребление связано с лексемой munāsaba «случай» и той ролью, которую она играет в Тунисе в настоящий момент. Тунисские журналисты постоянно используют ее в газетах с поводом и без (в данном случае она вообще стала подлежащим в тексте, что встречается довольно редко в Саудовской Аравии и Египте), а словосочетание bi-l-munāsaba «по этому случаю» иногда можно увидеть по два-три раза в одном тексте. В соседнем Алжире зачастую используются аналогичные конструкции. 5. Заключение Таким образом, можно сделать заключение, что в грамматической системе тунисского территориального варианта арабского языка заметно большое количество отклонений от общеарабского пути языкового развития. Принимая во внимание все вышесказанное, можно предположить, что тунисский территориальный вариант постепенно движется к образованию нового языка, характерного для данного региона. Тем не менее наличие определенных сдерживаю455

щих факторов, как то: консервативность классического арабского языка, доминирующая сила Корана как основы мусульманства и т.д. – не дает нам основания полагать, что процесс сложения тунисского языка может завершиться в самое ближайшее время. * * * Ниже приводится используемая в статье фонетическая транскрипция на латинской графической основе с добавлением ряда дополнительных диакритических знаков. Приложение 1. Транскрипция, используемая в работе Согласные звуки ‫ب‬ ‫ء‬ ‫ت‬ ‫ث‬ ‫ج‬ ‫ح‬ ‫خ‬ ‫د‬ ‫ذ‬ ‫ر‬

– – – – – – – – – –

b ’ t ŝ ğ ħ h d ż r

‫ز‬ ‫س‬ ‫ش‬ ‫ص‬ ‫ض‬ ‫ط‬ ‫ظ‬ ‫ع‬ ‫غ‬ ‫ف‬

– – – – – – – – – –

z s š s d t ż ‘ ġ f

‫ق‬ ‫ك‬ ‫ل‬ ‫م‬ ‫ن‬ ‫ه‬ ‫و‬ ‫ى‬

– – – – – – – –

q k l m n h w y

Гласные звуки Краткие: a, i, u

Долгие: ā, ī, ū Источники

Коран / Перевод с араб. И.Ю. Крачковского. – М., 2006.

Литература Баранов Х.К. Арабско-русский словарь. – М., 1996. Губанов Ю.П. Структурно-семантическая характеристика арабской военной терминологии (на материале военной терминологии Сирии и Египта). Автореф. дис. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1974. Осипов В.Д. Природа локальной маркированности арабской лексики / Дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М., 1975. 456

Сканави А.А. Специфика арабского этикета в сфере официально-деловой коммуникации / Дисс. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. – М.: ИВ РАН, 2005. Шагаль В.Э. Языковой аспект национальных процессов в арабских странах. – М.: Наука, 1987. .١٩٦٦ ،‫ القاھرة‬.‫ التطور اللغوى التأريخى‬.‫’[ إبراھيم السامرائى‬ibrāhīm as-sāmarrā’ī. at-tatawwur alluġawiyy at-ta’rīhiyy. al-qāhira, 1966 {Ибрагим ас-Самарраи. Историческое развитие языка. – Каир, 1966}]. .١٩٥٨ ،‫ بيروت‬.‫ آراء وأحاديث فى اللغة واألدب‬.‫[ ساطع الحصرى‬sāti‘ al-ħusrī. ’ārā’ wa ’aħādīŝ fī-lluġa wa-l-’adab. bayrūt, 1958 {Саты аль-Хусри. Мнения и беседы о языке и литературе. – Бейрут, 1958}]. 1

Революция в Ливии произошла 1 сентября 1969 года. .٢١٣ ‫ ص‬،١٩٦٦ ،‫ القاھرة‬.‫ التطور اللغوى التأريخى‬.‫إبراھيم السامرائى‬ 3 У этого слова также очень любопытное происхождение. Оно образовалось от ‘ulba, которое изначально обозначало «большой деревянный сосуд для сбора молока верблюдиц во время доения». Интересно, что и по сей день иракцы используют это слово для обозначения сосуда для хранения простокваши, и он также сделан из дерева. Сейчас же нам более известно современное значение этого слова «коробка, шкатулка, банка». 4 Слово lūkanda обычно обозначает в Египте гостиницу от одной до трех звезд, funduq употребляется для гостиниц более высокого статуса. 2

5

.٢١١ ‫ ص‬،١٩٦٦ ،‫ القاھرة‬.‫ التطور اللغوى التأريخى‬.‫إبراھيم السامرائى‬ В настоящее время такая же ситуация наблюдается и с другими подобными устойчивыми словосочетаниями в сопряженной форме, обозначающими государственные должности: ra’īs al-wuzarā’, ’amīn ‘āmm, wazīr al-hāriğiyya и т.д. 7 Во времена французского протектората Тунис подразделялся на 38 кайдатов, а после обретения независимости 21 июня 1956 года они трансформировались в 13 вилайетов. 8 Подобный казус связан со сходством родственных слов ‘asr «эпоха, век» и ‘asīr «сок». 6

457

Воропаев Н.Н. (Институт языкознания РАН, Москва)

Прецедентные имена китайскоязычного дискурса и их роль в формировании китайской системы ценностей Voropaev N.N.

Names-precedents of the Chinese discourse and their role in forming the Chinese system of values The paper is concerned with names-precedents (NP) of the Chinese discourse (ChD) as a part of its precedent phenomena (PPh). PPh are the standards of the national culture that both reflect and designate a specific axiological paradigm and the behavior patterns that should or should not be followed. PPh include textsprecedents (TPs), NPs, situations-precedents (SPs), and phrasesprecedents (PhPs). NPs of the ChD are familiar to every socialized member of the Chinese lingual-cultural society. In the paper, the term NP is used as an individual name connected with a widely known text or with a situation-precedent. On the basis of a great number of examples the author illustrates that NPs are widely used in the ChD and carry a great volume of cultural and historic type information. Many NPs are united by the same TP or by the same SP. Thus, NPs of the ChD are often represented as a system, and actualization of one NP often leads to actualization of another NP and other units of language.

В последние годы лингвистами весьма активно исследуются так называемые прецедентные феномены (ПФ). О том, что такое ПФ, высказывались разные мнения. Ю.Е. Прохоров называет ПФ базовым, стереотипным ядром знаний на уровне этнической культуры, а не личности [Прохоров 1996: 151]. В работе Д.Б. Гудкова, Л.П. Клобуковой, И.В. Михалкиной ПФ рассматриваются как эталоны национальной культуры, которые «с одной стороны отражают, а с другой – задают определенную ценностную парадигму и те модели поведения, 458

которым рекомендуется/запрещается следовать» [Гудков, Клобукова, Михалкина 2001: 249]. ПФ определяют этнокультурную специфику, отражая историю и культуру народа, национальный характер. Прецедентные имена (ПИ) являются одним из четырёх ПФ, которые в настоящее время активно изучаются многими российскими и зарубежными исследователями. К ПФ также относят прецедентные тексты (ПТ), прецедентные ситуации (ПС) и прецедентные высказывания (ПВ). В нашей работе рассматриваются ПИ китайскоязычного дискурса (КД). ПИ – индивидуальное имя, связанное или с широко известным текстом, относящимся, как правило, к числу прецедентных, или с ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная [Гудков 1998: 34-39]. ПИ – лингвокультурологическая единица, обладающая экспрессивной, символической, коннотативной функциями, она способна передавать культурную информацию. Говоря об идеологической функции ПИ, мы имеем в виду функцию воздействия на людей с целью формирования определённых типов поведения. Это своего рода установки: так поступать хорошо, быть таким хорошо, а вот быть таким и поступать так – плохо. ПИ направлены на формирование патриотизма, знания собственной исконной культуры и уважения к ней, на складывание особых стереотипов поведения членов китайского лингвокультурного сообщества. Можно привести достаточно много примеров употребления ПИ в периодических изданиях, в рекламе, в художественной литературе. Употребление ПИ в языке мы рассматриваем не просто как стилистический троп, а ещё иногда и как попытки возбудить определённые чувства, эмоции глубинного значения, а именно идеологического настроя членов китайского лингвокультурного сообщества. Реальные наблюдения за КД (посещение Китая, наблюдение за жизнью улицы, сплошной просмотр телепрограмм, периодической печати) позволяют сделать вывод, что в КД обращение к национальным ПФ, особенно имеющим длительную историю (от трёхсот до двух тысяч лет), является широко распространённым и главное – практическим делом. Например, случайный просмотр телепередач – и вот на одном из каналов рассказывается о рецепте кисло-сладкого фруктового супа из чернослива, который упоминается в ПТ китайскоязычного культурного пространства – романе «Сон в красном тереме» (написан в XVIII веке). Эпизод на автотрассе: на некоторых автомобилях рядом 459

с логотипами знаменитых марок США, Европы и Японии можно заметить ПИ – 千里马 Qianli ma «Чудо-скакун», т.е. «Скакун, способный проскакать без отдыха тысячу ли» (ли – мера длины, равная 0,5 км). Таких примеров можно привести достаточно много. Обращение современных китайцев к фактам своей древней истории и артефактам исконной культуры поистине феноменально. Все ПФ взаимосвязаны, и это чётко видно из примеров КД (об этом мы также писали в [Воропаев 2007]). Многие ПИ КД сформировались в текстах, которые являются прецедентными. С ПИ связано большое количество фразеологизмов, которые следует рассматривать не как просто устойчивые выражения, а как прецедентные высказывания в силу того, что в них актуализируются конкретные знаковые события – ПС (не важно, исторические или вымышленные, описанные в художественной литературе), другие ПИ или какиелибо особенности внешности или характера изначального носителя имени (опять же не важно, исторической личности или сказочного героя). Особенно наглядно в китайском языке все эти взаимосвязи можно проследить на материале особого типа фразеологических единиц китайского языка: так называемых «недоговорок-иносказаний», или речений с усекаемой концовкой (xiehouyu), которые могут употребляться как в полной, так и в усечённой форме. В случае усечения употребляется только первая часть «недоговорки» – иносказание, вторая же часть – раскрытие иносказания – опускается. Как отмечают специалисты по стилистике китайского языка, употребление усечённых форм придаёт речи особенную пикантность [Чжан Гуйи 1953; цит. по Горелов 1979]. Подробнее о «недоговорках-иносказаниях» китайского языка можно прочесть в [Прядохин 1977] и [Прядохин, Прядохина 2007]. Далее «недоговорки-иносказания» будем именовать недоговорками. Проанализировав большой словарь недоговорок китайского языка [Вэнь 2004], мы обнаружили значительное количество единиц описания, которые связаны с ПИ. Приведём примеры по нескольким ПИ – «рекордсменам» по количеству связанных с ними недоговорок. Например, с ПИ Бао-гун (包公 Bao Gong; реальная историческая личность, жил и работал в период эпохи Северная Сун (960-1127 гг.) в городе Хэфэе; образ справедливого, неподкупного судьи) связано 67 недоговорок. Причём в этих ПВ данное ПИ используется в трёх формах: 460

1. 包公 Bao Gong ‘господин Бао’ (‘Бао-гун’) 2. 包老爷 Bao laoye ‘господь Бао’ (простой народ обожествил Баогуна) 3. 包文正 Bao Wenzheng ‘Бао Вэньчжэн’ (это его взрослое имя) Приведём некоторые из этих ПВ в полной форме (первая часть соотнесена с ПС, включающей ПИ, а вторая, после тире, – раскрывает иносказание, объясняет его смысл): 1. 包公办案 —— 明察秋毫 Bao Gong ban’an – mingchaqiuhao «Баогун ведёт судебное дело – ясно разглядит даже осеннюю шерстинку» (на теле животного; метафора в значении: зоркий; проницательный, прозорливый); 2. 包老爷的衙门 —— 好进难出 Bao laoyede yamen – haojin nanchu «Учреждение господина Бао – легко войти да трудно выйти»; 3. 包文正铡陈世美 —— 公事公办 Bao Wenzheng zha Chen Shimei – gongshi gongban «Бао Вэньчжэн убивает Чэнь Шимэя – дружба дружбой, а служба службой» (актуализация ПС. Чэнь Шимэй – зять императора. Чэнь Шимэй также является ПИ с высочайшим индексом известности); 4. 包 公 放 粮 —— 为 穷 人 着 想 Bao Gong fangliang – wei qiongren zhaoxiang «Бао-гун раздаёт продовольствие из госрезерва – заботится о бедных» (актуализация ПС). Прецедентное имя Гуань-гун (关公 Guan Gong; возведённый в ранг бога войны легендарный полководец эпохи Троецарствия (220280 гг.) Гуань Юй; для современных китайцев имя Гуань-гуна является символом храбрости и преданности) содержится в 98 недоговорках. В этих ПВ данное ПИ употребляется в шести формах: 1. 关公 Guan Gong ‘Господин Гуань’. 2. 关老爷 Guan laoye ‘Господь (Бог Войны) Гуань’. 3. 关云长 Guan Yunchang Гуань Юньчан (его взрослое имя). 4. 关帝 Guan di ‘Гуань-ди’, ‘император Гуань’. 5. 关大王 Guan dawang ‘атаман Гуань’. 6. 关二爷 Guan Erye ‘Второй господин Гуань’ (второй, потому что в союзной триаде с Лю Бэем и Чжан Фэем он по старшинству занимал второе место после Лю Бэя). 461

Имя Гуань-гун сформировалось как ПИ в романе «Троецарствие» (написан в XIV веке) – прецедентном тексте китайскоязычного культурного пространства. Приведём несколько примеров ПВ, выраженных недоговорками: 1．关公的胡须 —— 美得很 Guan Gongde huxu – meide hen «Борода Гуань-гуна – очень красиво» (Гуань Юя отличала большая красивая борода). 2．关老爷麦城 —— 倒霉 Guan laoye Maicheng – daome «Майчэн господа Бога войны Гуаня – несчастная судьба (злой рок; неприятность; незадача, невезение; не везёт)» (актуализация ПС: при Майчэне Гуань Юй потерпел поражение). 3．关老爷搽胭脂 —— 红上加红 Guan laoye cha yanzhi – hongshang jia hong «Господь Бог войны Гуань натёрся румянами – красныйкрасный (краснее некуда)» (У Гуань Юя было румяное лицо). Можно сказать о раскрасневшемся человеке. 5．关大王卖豆腐 —— 人强货软 Guan Dawang mai doufu – renqiang huoruan «Атаман Гуань торгует соевым творогом доуфу – стоящий человек занимается пустым (не своим) делом». Структура представления, стоящего за ПИ, характеризуется наличием ядра и периферии. Ядро включает дифференциальные признаки, периферия – атрибуты. Кроме указанных элементов в состав структуры ПИ входят также и «потенциально возможные индивидуальные представления и знания» [Красных 2003: 199]. Приведём пример возможной интерпретации ПИ Гуань-гун членами китайского лингвокультурного сообщества в анекдоте: 斩客祖宗 几位朋友到酒家小酌，店堂里供的关公像引起了他们的议论。 甲：现在许多酒家饭店和商店为什么都供着关公？ 乙：关公是个福将，供他可以招福。 丙：关公过五关斩六将是个勇将，供奉他商家可以消灭避难。 甲：这个你们不懂了，开店做生意都会耍刀斩客，关公是舞大刀的 祖宗，你们想想，不供他供谁……[ Гушихуэй 2002: 5]. 462

Zhanke zuzong Jiwei pengyou dao jiujia xiaozhuo, diantangli gongde Guan Gong xiang yinqile tamende yilun. Jia: Xianzai xuduo jiujia fandian he shangdian weishenme dou gongzhe Guan Gong? Yi: Guan Gong shi ge fujiang, gong ta keyi zhaofu. Bing: Guan Gong guo wu guan zhan liu jiang shi ge yongjiang, gongfeng ta shangjia keyi xiaomie binan. Jia: Zhege nimen bu dongle, kaidian zuo shengyi dou hui shuadao zhanke, Guan Gong shi wudadaode zuzong, nimen xiangxiang, bu gong ta gong shui…… «Прародитель головорезов Несколько друзей зашли выпить в кабачок. Стоящий в зале портрет Гуань-гуна вызвал у них дискуссию. А: Почему это сейчас во многих ресторанах и магазинах стали молиться на Гуань-гуна? Б: Гуань-гун – баловень судьбы, счастливый полководец, от которого враг бежит, не принимая боя. Поэтому, если ему поклоняться, то можно привлечь счастье и везение. В: Гуань-гун храбрый генерал, который пробился через пять застав и разбил шестерых полководцев Цао Цао. Обожествляя его, коммерсанты могут избежать беды. А: Нет, вы не понимаете в чём тут дело. В торговле и бизнесе дело часто доходит до поножовщины и убийства, а Гуань-гун прародитель тех, кто мастерски работал кинжалом. Вот и подумайте, на кого ещё молиться коммерсантам, как не на него……» Таким образом, можно отметить, что за ПИ стоят структуры сознания (фреймы), которые содержат всю возможную информацию о данном феномене (лингвистической и экстралингвистической природы), которая актуализируется посредством дифференциальных признаков и атрибутов. При конкретном употреблении актуализируется лишь релевантная для этого случая часть знаний и представлений, оставшаяся «невысвеченной» информация либо нерелевантна, либо носит вспомогательный характер. Дифференциальные признаки (ДП) составляют некую сложную систему определённых характеристик, отличающих данный предмет от ему подобных. Система ДП ПИ обладает определённой 463

многоуровневой структурой, а не являет собой лишь совокупность некоторых признаков. В связи с этим сегодня не представляется возможным определить и привести точный и полный «набор» элементов, составляющих ДП того или иного ПИ, однако можно выделить по крайней мере несколько групп характеристик, определяющих денотат ПИ. ДП ПИ могут включать характеристику предмета по внешности, или по чертам характера, или актуализироваться через прецедентную ситуацию [Красных 2003: 199]. За любым ПИ всегда стоит комплекс когнитивных структур, как лингвистических, так и феноменологических. Естественно, что в силу огромных различий между прототипами ПИ, сами ПИ в КД обладают совершенно разными системами ДП. Обнаружено 207 недоговорок-иносказаний, содержащих ПИ Сунь Укун (孙悟空 Sun Wukong; персонаж классического фантастического романа «Путешествие на Запад» (написан в XVI веке), который является прецедентным текстом китайскоязычного культурного пространства. Сунь Укуна также называют путник Сунь (孙行者 Sun xingzhe), Совершенномудрый Сунь (孙大圣 Sun dasheng) или обезьяна Сунь (孙猴子 Sun houzi). Прецедентным именем Сунь Укун современные китайцы обозначают людей, обладающих сверхъестественными способностями, находчивых и бесстрашных. Приведём некоторые из обнаруженных нами недоговорок. 1. 孙 大 圣 的 武 艺 —— 神 通 广 大 Sun Dashengde wuyi – shentongguangda «Военное искусство Совершенномудрого Суня – владеть изумительными приёмами». 2. 孙悟空戴上紧箍咒 —— 没法 Sun Wukong daishang jinguzhou – mei fa «Сунь Укун надел на голову тугой обруч – нет выхода» (актуализация ПС: Богиня милосердия Гуаньинь научила Тансэна (также является ПИ) волшебному заклятию «крепко сожми», при чтении которого железный обруч на голове Сунь Укуна сжимался, чем приводил его к полному повиновению). 3. 孙猴打筋斗 —— 十万八千里 Sun hou da jintou – shiwan ba qian li «Обезьяна Сунь сделает сальто-мортале – сразу сто восемь вёрст» (актуализация одной из особых способностей Сунь Укуна). 464

4. 孙猴子的脸 —— 要变就变 Sun houzide lian – yao bian jiu bian «Внешность обезьяны Сунь – легко изменяется» (Сунь Укун может легко изменять свою внешность). 5. 孙猴过火焰山 —— 显真本领的时候到了 Sun hou guo Huoyanshan – xian zhen benlingde shihou daole «Обезьяна переходит через Огненную Гору – пришло время показать способности» (актуализация ПС). 6. 孙猴甩掉紧箍咒 —— 无法无天 Sun hou shuaidiao jinguzhou – wufawutian «Обезьяна Сунь срывает со своей головы железный обруч – ни закона, ни велений неба; беззаконие в высшей степени». 7. 孙 悟 空 大 闹 天 宫 —— 慌 了 众 神 Sun Wukong danaotiangong – huangle zhong shen «Сунь Укун устраивает смуту в чертогах небожителей – небожители в панике» (актуализация ПС). Употребляется в значении «устроить дебош; бардак». 8. 孙猴子的屁股 —— 坐不住 Sun houzide pigu – zuobuzhu «Задница обезьяны Сунь – на месте не сидится» (Сунь Укун самый активный персонаж романа, по сути, он и является главным героем повествования). 9. 孙悟空上了天 —— 忘了自己从哪块石头里蹦出来的 Sun Wukong shangle tian – wangle ziji cong na kuai shitouli bengchulaide «Сунь Укун вознёсся на небо – забыл, из какого камня сам выскочил» (намёк на происхождение Сунь Укуна: он появился на свет из камня). 10. 孙 悟 空 吃 蟠 桃 —— 满 不 在 乎 Sun Wukong chi pantao – manbuzaihu «Сунь Укун ест персик бессмертия из садов богини Сиванму – не обращать никакого внимания; относиться с полным безразличием» (актуализация ПС). Обнаружено 193 недоговорки связанные с ПИ У Далан (武大 郎 Wu Dalang; персонаж классического романа «Речные заводи» (написан в середине XIV века), который является прецедентным текстом китайскоязычного культурного пространства). Прецедентным именем У Далан современные китайцы обозначают низкорослых, тщедушных людей. У Далан – «коротышка». Приведём некоторые из обнаруженных недоговорок. 1．武大郎服毒 —— 吃也是死，不吃也是死 Wu Dalang fu du – chi ye shi si, bu chi ye shi si «У Далан принимает яд — съешь – умирать, 465

и не съешь – умирать (неизбежная гибель)». (Здесь имеется в виду эпизод из того места романа, где жена У Далана Пань Цзиньлянь, воспользовавшись болезнью У Далана, вызванной ударом Симэнь Цина, по совету старухи Ван решает отравить У Далана, чтобы устранить последнюю помеху в своих амурных делах с Симэнь Цином. Безропотный и безвольный У Далан в конце концов принимает яд, который ему даёт жена под видом лекарства). 2．武大郎卖面茶 —— 人软货稀 Wu Dalang mai miancha – ren ruan huo xi ‘У Далан продаёт мучную болтушку – и человек мягкотелый, и товар жидкий (безвольный и ни на что не годный человек)’. 3．武大郎攀杠子 —— 两头够不着 Wu Dalang pan gangzi – liang tou goubuzhao ‘У Далан вскарабкивается на перекладину – с обоих концов не достаёт’ (когда на земле, не достаёт до перекладины, когда на перекладине, не достаёт до земли; ни там, ни сям не успел; ни то, ни другое не сумел сделать). 4．武大郎看飞机 —— 眼界不高 Wu Dalang kan feiji – yanjie bu gao ‘У Далан смотрит на самолёт – маленький кругозор’. 5．武大郎拉屎 —— 不起堆 Wu Dalang lashi – bu qi dui ‘У Далан испражняется – и кучки не навалит’. 6．武大郎做衣服 —— 省材料 Wu Dalang zuo yifu – sheng cailiao ‘У Далан шьёт себе одежду – сэкономить материал’. 7．武大郎叫门 —— 王八来了 Wu Dalang jiao men – wangba laile ‘У Далан стучится в дверь – рогоносец пришёл’. 8．武大郎的坟 —— 堆不大 Wu Dalangde fen – dui bu da ‘Могилка У Далана – кучка не большая’. 9．武大郎的棺材 —— 又短有小 Wu Dalangde guancai – you duan you xiao ‘Гроб У Далана – коротенький и узенький’. 10．武大郎的寿命 —— 不长 Wu Dalangde shouming – bu chang ‘Век У Далана – не долгий’. 11．武大郎的媳妇 —— 为人家养的 Wu Dalangde xifu – wei renjia yangde ‘Жена У Далана – содержится для другого’. Многие ПИ часто употребляются в речи с юмористическим оттенком и, возможно, не несут прямой идеологической нагрузки, но они всегда актуализируют в памяти носителя китайского языка другие важные ПФ, лишний раз напоминая о ярких, интересных, забавных событиях реальной истории своей страны или вымышленных событиях, описанных в любимых всеми китайцами литературных про466

изведениях (сравни: в современном русскоязычном дискурсе ПИ Сусанин). В итоге одно ПИ служит отправной точкой многих ассоциативных линий. ПИ невольно вынуждает получателя информации просчитывать несколько возможных ассоциативных ходов мысли и соотносить сделанный выбор с конкретным контекстом употребления ПИ. В этом состоит ценность прецедентности как интеллектуального упражнения. Интересно, что наша современная жизнь часто доказывает актуальность исследования ПИ. Недавнее событие у нас в России показательно. Мы имеем в виду впервые отмечавшийся в России 8 июля 2008 года День семьи, любви и верности (по православному календарю – День святых Петра и Февронии). По сути, государство (супруга президента России Светлана Медведева была главой оргкомитета этого праздника) ввело прецедентные имена религиозного дискурса Пётр и Феврония, а вместе с ними и прецедентные ситуации, подробно вновь описываемые в Интернете, в современный русскоязычный дискурс. Разумеется, это правильно. Сегодняшней постсоветской России для повышения национального самосознания граждан необходимо активизировать свои исконные ПФ. И хотя кое-кто называет этот новый праздник «всероссийским ответом св. Валентину» [www.libertine.su], на самом деле потребуется время для того, чтобы праздник прижился. А вот имена Пётр и Феврония достаточно быстро смогут стать прецедентными. Ведь эти имена существовали в русскоязычном культурном пространстве достаточно долгое время, просто информация о них была недоступна большинству членов русскоязычного культурного пространства, так как была ограничена религиозным дискурсом. Если в связи с этим говорить о Китае, то, хотя там, как и у нас, в последнее десятилетие активно отмечаются День Святого Валентина и даже католическое Рождество, на более глубоком уровне осознания идей у этих праздников там существуют свои исконные прецеденты: они так крепко закреплены в языке, что это даёт им все преимущества перед любыми новомодными западными веяниями. Получается, что ответы давать можно, но нет необходимости. И всё же ответом китайцев св. Валентину является пара ПИ Пастух и Ткачиха (牛郎、织女 Niulang, Zhinü). Они жили в любви, но их разлучила Правительница неба Ванму. Легенда гласит, что Правительница Ванму разрешает Пастуху и Ткачихе встречаться только 467

один раз в году вечером 7 числа 7-го месяца. Супругов, которые вынуждены жить раздельно в разных местах вдали друг от друга, современные китайцы называют Пастухом и Ткачихой. В словаре нами обнаружено шесть недоговорок, содержащих ПИ Пастух и Ткачиха. Приведём некоторые из них. 1. 牛郎会织女 —— 喜相逢 Niulang hui Zhinü – xixiangfeng «Встреча Пастуха с Ткачихой – радостная встреча». 2. 牛郎配织女 —— 天生一对儿 Niulang pei Zhinü – tiansheng yiduier «Пастух и Ткачиха стали супругами – созданы друг для друга». 3. 牛 郎 碰 织 女 —— 难 相 会 Niulang peng Zhinü – nan xianghui «Пастух встретил Ткачиху – редкая встреча». Стоит отметить, что лет 20 назад, да и сейчас, из-за демографических проблем и проблем с трудоустройством большое количество китайских семей жили именно как Пастух и Ткачиха, только встречались они не летом, а на китайский Новый год. Поэтому такое образное обозначение таких супружеских пар до сих пор в ходу. Есть в китайском языке ещё пара ПИ, которая по идее даже ближе к ПИ Пётр и Феврония, но употребляются они в речи всё реже и реже. Это ПИ Лян Хун и Мэн Гуан (梁鸿、孟光 Liang Hong, Meng Guang). ПИ Лян Хун значит «хороший муж», ПИ Мэн Гуан – «добродетельная жена». Их имена вместе являются символом любящих счастливых супругов [Чэнь 1999: 99]. По данным Интернета, наши Пётр и Феврония – покровители семьи и брака. В китайском языке с именами Лян Хун и Мэн Гуан связан фразеологизм 举案齐眉 ju an qi mei «относиться друг к другу с уважением (о супругах)» (дословно: «подносить поднос на уровне бровей»; жена Лян Хуна, подавая ему кушанья, держала поднос вровень со своими бровями, так как считала слишком бесцеремонным находиться при этом непосредственно лицом к лицу с мужем). Подробнее о связях ПИ КД с фразеологическими единицами можно прочесть в [Воропаев 2007]. Все эти примеры показывают, что такое активное использование в современном китайскоязычном дискурсе ПИ и других национальных ПФ обеспечивает сохранение исконной национальной самобытности и существование вневременного идеологического пространства. Это в свою очередь становится возможным благодаря языковой преемственности, которая базируется на длительной культурной, письменной и литературной традиции. 468

Исконно китайские ценности, проверенные веками и сложившиеся в ПИ, пропагандируются в китайском обществе также при помощи разного рода рекламы. Приведём примеры: 1. ПИ Болэ (伯乐 Bole; одно из инвариантных значений в структуре представлений данного ПИ: «человек, который способен определить талантливого и способного сотрудника») употребляется в названиях сайтов агентств по трудоустройству [www.baidu.com]. 2. ПИ Лу Бань (鲁班 Lu Ban) использовано в официальном наименовании корпорации «Международная строительно-инвестиционная группа Лубань» (Luban guoji jianzhu touzi jituan). Лу Бань – выдающийся мастер строительного дела Древнего Китая. Современные китайцы используют его имя для обозначения мастеров своего дела в строительной индустрии (справочник [Лусюнь 2007]; [www.luban.ru]). 3. ПИ Хуа То (华佗 Hua Tuo – выдающийся эскулап древности) использовано в названии: «Китайский лечебно-оздоровительный клуб Хуато» (Hua Tuo zhongyi kangjian julebu) в Москве (справочник [Лусюнь2007]; [www.huato-club.ru]) и в названии лекарственного средства «Болюсы Хуато» (россиянам это средство известно уже не менее десяти лет). 4. ПИ Мадаха (马大哈 Ma Daha – «сотрудник, халатно относящийся к своим обязанностям; разиня») обыгрывается на разнообразных сайтах и в блогах. Для этого персонажа придумываются в большом количестве ситуации, которые только закрепляют стоящее за этим ПИ инвариантное представление, как бы постоянно напоминая о том, что быть мадахой не очень-то и выигрышно [http://blog.sina.com.cn/sdyxlly]. 6. ПИ У Далан (武大郎 Wu Dalang) хотя обладает очень простым инвариантным представлением: «человек маленького роста, тщедушный», использовано, тем не менее, в одном из сайтов как мощный инструмент в антияпонском тексте оскорбительного характера [www.6park.com]. 7. ПИ Хуннян (红娘 Hongniang – «сваха») использовано в названии брачного сайта «hongniang.com» (газета «Ценные бумаги Шанхая» от 19.03.2007 [Шанхай 2007]). 8. ПИ Дун Ши (东施 Dong Shi – символ некрасивой женщины) в одном из блогов направлено на реабилитацию данной героини. Идео469

логическая установка такова: «не родись красивой, а родись счастливой» [http://czs.gzs.cn]. 9. ПИ Бао-гун (包公 Bao Gong – «справедливый судья»): большая статья посвящена Бао-гуну как исторической личности в газете «Лусюнь Цанькао», которая издаётся китайской диаспорой для китайцев, проживающих в России [Лусюнь2007]. В заключение можно сказать, что безоговорочное знание и активное использование в КД национальных ПФ и особенно ПИ как мощнейших актуализаторов всех ПФ является характерной особенностью членов китайского лингвокультурного сообщества, подкрепляющей их гордость за свою культуру, страну, нацию. Широко распространённый феномен существования названий событий древней истории и событий, описанных в выдающихся литературных произведениях древности в форме фразеологических единиц (ПВ), большое количество фразеологизмов разного типа, связанных с ПИ, – всё в китайскоязычном дискурсе направлено на формирование чёткой и позитивной единой системы мышления и осознания себя в этом мире. Литература Воропаев Н.Н. Прецедентные имена как носители скрытых смыслов (на материале китайского языка) // Скрытые смыслы в языке и коммуникации: Сб. науч. ст. / Ред.сост. И.А. Шаронов. – М.: РГГУ, 2007. – С. 58-71. 温端政等编著。中国歇后语大全。上海：上海辞书出版社、2004 [Вэнь Дуаньчжэн дэн бяньчжу. Чжунго сехоуюй дацюань {Полное собрание китайских недоговорокиносказаний. Составили Вэнь Дуаньчжэн и другие}. – Шанхай: Шанхайское издательство лексикографической литературы, 2004]. Горелов В.И. Стилистика современного китайского языка. – М.: Просвещение, 1979. Гудков Д.Б. Прецедентное имя в когнитивной базе современного русского языка // Язык, сознание, коммуникация. сер. 4. Филология. № 6, 1998. – С.34-39. Гудков Д.Б., Клобукова Л.П., Михалкина И.В. Обучение русскому языку как иностранному в условиях современного социального контекста общения // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. №6, 2001. – С. 249. 故事会 2002 年 8 月 [Гушихуэй {журнал «Гушихуэй»} за август 2002 г.]. Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? – М: ИТДГК «Гнозис», 2003. 路讯参考 2007/09/26 // www.luxunru.com.cn [Лусюнь цанькао {«Справочник Лусюнь» – газета, издающаяся в Москве для китайцев, проживающих на территории РФ} от 26.09.2007 г.]. 470

Прохоров Ю.Е. Национальные социо-культурные стереотипы речевого общения и их роль в обучении русскому языку иностранцев. – М., 1996. – С. 151 Прядохин М.Г. Китайские недоговорки-иносказания. – М.: Наука, 1977. Прядохин М.Г., Прядохина Л.И. Краткий словарь недоговорок-иносказаний современного китайского языка. – М.: «Восток-Запад», 2007. 陈贤纯。中国文化中的典型人物与事件。北京：北京语言文化大学出版社、1999 [Чэнь Сяньчунь. Чжунго вэньхуачжундэ дяньсин жэнь’у юй шицзянь {Прецедентные персонажи и события в китайской культуре}. – Пекин: Изд-во Пекинского ун-та языка и культуры, 1999]. 上海证券报 2007/03/19 [Шанхай чжэнцюань бао {газета «Ценные бумаги Шанхая»} от 19.03.2007 г.]. http://blog.sina.com.cn/sdyxlly. http://czs.gzs.cn. www.6park.com. www.baidu.com. www.huato-club.ru. www.libertine.su. www.luban.ru.

471

Гуревич Т.М. (МГИМО(У), Москва)

Культурологический подход к обучению японскому языку Gurevich T.M.

The culturological approach to teaching Japanese Language reflects the world of its users. Different nations view the world at different angles, and the Japanese are no exception. A nation’s vision of the world is conveyed by this nation’s language, the latter reflects not only the mode of living, but also the moral code, the relations between people, the system of values, determined by socio-historical factors. Thus culture is reflected by language. Внеязыковой (экономический, культурный и материальный) быт влияет на язык не одним каким-нибудь единичным своим фактором, а целым комплексом различных факторов, в том числе и факторами сравнительно мелкого, на первый взгляд, порядка. Е.Д. Поливанов

В практике преподавания языков уже довольно давно утвердилась мысль о том, что при обучении иностранному языку необходимо учитывать национальные культурно-психологические особенности и носителей изучаемого языка, и тех, кого мы обучаем. В любом, как языковом, так и в неязыковом вузе студент должен не просто получить некоторый объем сведений о грамматике и лексике того или иного иностранного языка, но и овладеть навыками пользования этим языком. Обучение иностранному языку идет дальше передачи правил перекодирования, оно включает ознакомление с языковыми реалиями, составляющими основу фоновых знаний. Обучая японскому языку и речевой деятельности на этом языке, мы прежде всего обучаем способу нормативного общения в японском обществе, при472

виваем новые лингво-психологические навыки, за внешними проявлениями которых стоит национально-культурная обусловленность. Это предполагает необходимость сообщить учащимся достаточное количество сведений этнокультурного и социокультурного характера, дать им определенную сумму знаний по страноведению – по истории страны изучаемого языка, познакомить с ее обычаями, традициями и другими культурными составляющими. Только человек, обладающий такими знаниями, владеет языком как средством межкультурного общения. Владение иностранным языком предполагает сегодня не только знание лексики и грамматики этого языка, но и, как минимум, хорошее знакомство с вербалистикой в самом широком смысле этого слова, от знания суеверий и обычаев, фразеологии и речевого этикета до того, что специалисты именуют языковым тактом и политической корректностью. Осваивая иностранный язык, студент должен овладеть другой языковой организацией мира. При этом расширяются горизонты его восприятия действительности, позволяя как бы «со стороны» взглянуть и на ту культуру, в рамках которой этот человек вырос и находился. В этом смысле тот, кто осваивает иностранный язык, получает тем больше, его восприятие мира изменяется тем кардинальнее, чем больше культура и стоящая за ней цивилизация отличается от той, в которой он воспитывался. Вероятно, именно такая «ломка» родных культурно-цивилизационных рамок, необходимая для расширения горизонта восприятия мира, а отнюдь не лексико-грамматические сложности восточных или африканских языков, и является главной причиной трудности освоения этих языков людьми, принадлежащими к европейской цивилизации. На опыте мы постоянно сталкиваемся с тем, что отнюдь не каждый в состоянии успешно пройти через такую ломку. Культурологический подход к обучению иностранному языку дает возможность подготовить учащегося к вхождению в пространство другой культуры, учит его смотреть на мир глазами человека, принадлежащего этой культуре – культуре, имеющей не только серьезные отличия, но и достаточно много общего с родной, в нашем случае – с русской культурой. В течение довольно долгого времени основными источниками, из которых черпались сведения об особенностях национального характера и менталитета, были литературные произведения. Бесспорно, в создании модели сознания художественные тексты играют очень 473

важную роль. Такие тексты должны быть представлены и в культурологических учебных пособиях. В знаковой форме памятников литературы и искусства зафиксированы духовные представления их создателей, но в них отнюдь не всегда отражается именно общее, что присуще мировосприятию если не всех, то хотя бы большинства людей, говорящих на языке, на котором написано данное произведение. В настоящее время методисты отошли от переоценки значения «высокой» культуры в содержании учебников по иностранному языку, но маятник качнулся в другую сторону: вместо отрывков из художественных текстов, написанных на хорошем литературном языке, учебники изобилуют текстами и диалогами, которые, представляя современную жизнь и её проблемы, написаны «языком улицы» с обилием сленга, молодежных речевых форм и выражений, зачастую категорически неприемлемых в деловых переговорах. Можно заметить, что во многих подобных унифицированных для разных языков учебных пособиях сводится на нет национально-культурная составляющая, и в действительности мы получаем «методический очерк-схему», знакомящий лишь с той стороной речевой деятельности на языке, которая охватывает некую «глобализированную» область её функционирования. Культурологический подход предполагает изучение языка как порождение той или иной культуры, как её элемента. В настоящее время существуют сотни определений культуры. Ученые классифицируют культуру той или иной страны по самым различным основаниям. В плане культурологического подхода к преподаванию языка уместно воспользоваться определением Сепира: «Культуру можно определить как то, что данное общество делает и думает. Язык же есть то, как думают» [Сепир 2001: 193]. Соответственно, разрабатывая лингвокультурологический курс, мы прежде всего обращаем внимание на те языковые моменты, в которых находят свое отражение специфические характеристики японской культуры. Такие характеристики отмечаются на всех уровнях грамматики, наиболее ярко проявляясь в лексике и фразеологии, весьма заметны они и в речевом поведении японцев. В свое время многие лингвисты и методисты с энтузиазмом присоединились к мнению А. Вежбицкой, написавшей в конце прошлого века, что «пришло время для согласованных усилий по выявлению общего набора понятий, лежащих в основе психологического единства человечества» [Вежбицкая 1996: 322]. На первый взгляд ка474

жется, что следование этому совету действительно может помочь взаимопониманию между представителями разных цивилизаций. Но насколько велик список таких понятий и представлений? Можно ли утверждать, что существует единая иерархия ценностей для европейских культур, характерной чертой которых является «познающее» отношение к миру, при котором человек, познавая мир, противопоставляет себя ему, и для восточных культур с присущей им погруженностью и «растворенностью» в мире человека, не вычленяющего себя из окружающего космоса. Действительно, к какой бы культуре люди ни принадлежали, где и когда бы они ни жили, чувства они испытывают, наверное, одинаковые: любовь, гнев, сочувствие, ненависть. Но, во-первых, они по-разному их переживают и, во- вторых, по-разному выражают их. Чувства называются и выражаются словами, но еще в большей степени невербальными способами. Высокий контекст японской культуры обусловливает большие возможности для невербальной передачи смысла сообщения. Японский лингвист Хага Ясуси утверждает, что «японец предпочитает скорее невербальную коммуникацию, чем вербальную» [Хага 1971: 151]. Передача друг другу информации у японцев зачастую состоит в обмене не столько словами, сколько паузами, интонацией, намеками, движениями головы и тела. Невербальная коммуникация – это не только кинесические знаки, приводимые в соответствующих словарях, такие как, например, поднятие вверх большого пальца (в Японии – обозначение босса), кольцо из большого и указательного пальцев (там же – обозначение денег) и многие другие, зачастую приводящие к недоразумениям в общении с иностранцами, которые понимают эти знаки так, как это принято в их родной культуре. Формами новой, неизвестной им ранее невербальной коммуникации, с которыми мы должны познакомить учащихся, являются не только кинесика и такесика, но и совокупность чувственных восприятий, основывающихся на информации от органов чувств, и способы использования времени и пространства в процессе коммуникации. Необходимо обратить внимание также и на то, что даже в рамках одной культуры практически все элементы невербальной коммуникации различаются в разных социальных и половозрастных группах. Невербальная коммуникация имеет непосредственный выход и в лексический, а чаще во фразеологический уровень каждого языка. Носитель русского языка поймет, что некто избегает вопросов и вни475

мания к своей персоне, независимо от того, увидит ли он воочию или прочитает в тексте, что этот некто «прячет глаза». Точно так же и у японцев лексическое обозначение тех или иных телодвижений называет ситуацию, в которой они делают такое движение. Например, ката-о сукумэру – букв. «сжать плечи» – поза боли, холода, состояния ужаса, маю-ни цуба-о цукэру – букв. «мазать бровь слюной» – указывает на необходимость относиться подозрительно, быть осторожным, проще говоря, «держать ухо востро». Доминирующее значение контекста приводит к тому, что многие японские слова помимо лингвистического значения имеют ещё и «поведенческое». Например, японцы во время разговора любят повторять слово хай (словарный перевод – «да»), но это вовсе не означает, что они соглашаются с мнением собеседника, часто хай просто служит сигналом того, что они слышат то, что им говорят 1. Значимость контекста допускает относительную свободу грамматической структуры японского текста, что отражает (даже в письменной форме) стремление японцев опустить в высказывании то, что может быть опущено. С наступлением эпохи глобализации японцев со всех сторон все активнее призывают к четкости и конкретности речи, столь необходимых в условиях современной деловой жизни. Впрочем, создается впечатление, что они скорее овладеют интернациональным business English, чем сумеют общаться без опоры на скрытый смысл. Японская культура является коллективистской, а национальные приоритеты японцев определяются государственными, общественными и семейными ценностями, и эти традиционные ценности с течением времени, даже в эпоху глобализации менее других подвергаются каким бы то ни было изменениям. Тот факт, что стиль речевого поведения японцев несмотря на то, что жизнь современного поколения несет на себе печать нового быта и новых условий общения, продолжает во многом соотноситься с правилами конфуцианской этики и морали, способствует, как утверждают сами японцы, общественной стабильности и гармонизации отношений, пусть даже внешней. Высокая дистанция власти и коллективистский характер, присущие японской культуре, определяют не только стереотипы поведения японцев, но и находят свое отражение в лексико-грамматическом строе языка, что прежде всего проявляется в развитой градации речи по степени вежливости, в обязательности категории адрессива и желательности гоноратива. В синтаксисе эти характеристики япон476

ской культуры проявляются, в частности, в обилии вариантов завершения предложения, которые выражают различные модальности. Сравнивая культуры по степени допустимых ими отклонений от установленных когда-то норм и ценностей, говорят о культурах с высоким или низким уровнем избегания неопределенности. Достижение хотя бы внешнего внутригруппового согласия, неприятие отклонений от принятых норм поведения, избегание риска, усиленное внимание к вопросам безопасности и охраны, действия при обязательном наличии письменных инструкций, распоряжений и жестких графиков работы создает у японцев ощущение определенности, устойчивости и стабильности жизни. Высокий уровень избегания неопределенности наиболее ярко проявляется в речевом поведении японцев. Так, у японцев не принято сразу затрагивать вопрос, который представляет для них наибольший интерес. К основной проблеме рекомендуется подойти как бы вскользь, естественно, в русле беседы на какую-то нейтральную тему. Сразу демонстрировать свой интерес позволительно только детям, а умный и воспитанный человек должен сначала сделать нэмаваси – букв. «обтоптать корни» или, по-русски, «подготовить почву», чтобы (в случае кардинального расхождения мнений) не поставить в неловкое положение партнёра и себя. Весьма заметно эта характеристика японской культуры отражается во фразеологии, в словарном составе, создающем этнокультурное пространство языка, называющем понятия, которые во многом обусловливают специфику мировосприятия японцев. Так, для японского языка характерно богатство лексики, описывающей эмоции и эстетическое состояние, и весьма немногочисленна лексика, обозначающая интеллектуальную деятельность. Особое внимание при обучении японскому языку следует уделять семантике и коннотативным значениям слов, имеющих, казалось бы, полные эквиваленты в других языках. Например, слово «мох» – кокэ. Пословицу корогару иси-ни ва кокэ-га хаэнай, буквальный перевод которой – «на камне, который катится, мох не растет», говорят в назидание людям, которые меняют свои пристрастия или работу. В Японии мох имеет положительную коннотацию и является символом стабильности. В этом же значении японцы употребляют пословицу табитаби уэкаэру ки-ва нэ-га харанай – букв. «у дерева, которое время от времени (часто) пересаживают, корни не вырастут», которая уже не требует дополнительного разъяснения в русскоязыч477

ной аудитории. Вот ещё один из примеров с очень употребимым словом: глагол рё:рисуру «готовить еду» имеет ещё и значение «удачно обрабатывать», «справляться», что прямо противоположно русскому «(со)стряпать». Приведенный выше набросок возможного подхода к объяснению учащимся некоторых явлений японского языка базируется на теории культурных измерений Г. Хофштеде. Этот подход отнюдь не универсален, он лишь представляет собой попытку преодоления некоторых трудностей, с которыми постоянно сталкиваются преподаватели японского языка. Разрабатывая лингвокультурологический курс, мы прежде всего обращаем внимание на те языковые моменты, в которых находят свое отражение специфические характеристики японской культуры. Такие характеристики отмечаются на всех уровнях грамматики, наиболее ярко проявляясь в лексике и фразеологии, весьма заметны они и в речевом поведении японцев. Культурологическими причинами, т.е. причинами, обусловленными базовыми представлениями той или иной культуры, объясняются многие лексические и фразеологические особенности языка, например, лексика и фразеология, образованная от какого-либо продуктивного элемента, что приводит к «разрастанию» соответствующего лексического гнезда. В японском языке таковы, например, элементы ки (дух, прана) или кокоро (душа, сердце). Если смысловые поля европейских языков, например английского и французского, близки друг к другу, то в японском языке значения слов не только трансформируются при их непосредственном заимствовании и превращении в так называемые ГАЙРАЙГО, но нередко при переводе многих слов на японский язык меняется их смысловое поле. К примеру, чему может соответствовать в японском сознании, взращенном в иерархическом обществе, подразумевающем приоритет протекции, возраста и выслуги лет, европейское понятие всеобщее равенство? Даже для понятий добро и зло трудно, а, может быть, и невозможно подыскать японские эквиваленты, поскольку добро и зло воспринимаются в японской традиции как формы реализации природы и интерпретируются японцами исключительно как относительные, действительные для конкретного человека в конкретный момент при конкретных обстоятельствах. Не отсюда ли расхожее на Западе утверждение о восточной хитрости и коварстве? Культурологический подход предполагает, что объектом внимания должна стать не только языковая картина мира другой куль478

туры, но также и рассмотрение того, как воспринимаются носителями изучаемого языка явления родной культуры, наши современные реалии. Исследование языкового материала при этом подходе, с одной стороны, проводится без использования критериев европейской культуры и, с другой, без саморефлексии японской культуры, явления которой рассматриваются. При сопоставлении фактов японского и, например, русского языков, выделяется то, что характерно для каждой из рассматриваемых культур. В частности, например, анализ концептов «жизнь», «человек», «время» и ряда других в японской языковой картине мира позволит говорить о специфическом отношении японцев к рассматриваемым понятиям, весьма отличном от того, как относятся к ним русские или другие европейцы. Уяснив на занятиях, как понимают японцы слова хорошо  плохо, счастье  беда и т.п. и что ассоциируется у них с этими и многими другими «такими понятными» словами, студенты смогут лучше понять будущего партнера по переговорам, спрогнозировать его реакцию на то или иное предложение. На занятиях по японскому языку нельзя не сказать ещё об одной характерной черте японцев, отражающейся не только в их контактах между собой, но и в отношениях с другими нациями и народами, а именно: о поведении в рамках парадигмы «свой-чужой», рассмотрение которой также неизбежно при культурологическом подходе к обучению японскому языку. Если английский и некоторые другие западные языки четко разделяют все артиклями по признаку «определенности – неопределенности», то в японской языковой картине мира определяющим моментом является расширение поля восприятия действительности, причем такое расширение подразумевает не только пространственные параметры. Универсальная и присутствующая в коллективном сознании любого этноса оппозиция «свойчужой» находит яркое отражение в японском языке, определяя восприятие всего, что окружает человека. Этого вопроса мы неизбежно касаемся уже на первых занятиях по японскому языку, объясняя указательные местоимения корэ, сорэ, арэ, а затем неоднократно обращаемся к нему, сталкиваясь с категорией адрессива. Следует также отметить, что сильнейшее стремление сохранить дистанцию в отношении «чужого» сплавляется в сознании японцев с умением находить и усваивать новое, что и позволяет говорить о высокой степени толерантности японской культуры. 479

На занятиях следует обратить внимание студентов и на то, что японским обществом фактически признается существование отличных друг от друга норм поведения в группе и вне ее, другими словами – морали по отношению к своим и морали по отношению к чужим. Мораль у японцев основана не на личной совести, поскольку не предполагается само существование свободы и личного выбора человека как нравственных ценностей. Их мораль построена на чувстве стыда и корпоративного долга. Как пишет автор многочисленных социально-политических исследований Т. Сакаия, у японцев и «справедливость носит относительный характер» [Сакаия 1992: 151]. Культурологический подход к обучению японскому языку отнюдь не является чем-то принципиально новым в методике обучения японскому языку. Студенты всегда лучше усваивали материал, если преподаватель, объясняя то или иное грамматическое явление, уделял достаточное внимание объяснению ситуации, в которой может быть использована та или иная форма, а не просто знакомил их с правилами грамматики. В рамках короткой статьи, работая в настоящее время над созданием курса «Мир изучаемого языка. Япония», автором была сделана попытка представить свое видение некоторых важных специфических моментов, которые необходимо принимать во внимание при разработке подобных курсов применительно к языкам стран Востока. Литература Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. – М.: Русские словари, 1996. Сакаия Т. Что такое Япония? – М.: Партнер Ко Лтд, 1992. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологи. – М.: Прогресс, 2001. Хага Я. Кокуго то кокуминсэй {Японский язык и национальный характер} // Нихондзин-но сэйкаку. – Токио: Коданся, 1971. 1 Незнание этого момента русским бизнесменом, овладевшим японским на уровне «да – нет», заставило как-то переводчика после переговоров объяснять, почему получилось так, что японец, который «всё время соглашался», потом сказал, что он по многим затронутым вопросам имеет совсем другое мнение.

480

Стрелкова Г.В. (ИСАА МГУ, Москва)

Три воплощения «Третьей клятвы» Пханишварнатха Рену: рассказ, перевод, фильм Strelkova G.V.

Three incarnations of “The Third Vow” by Phanishvarnath Renu: the story, translation, and film The paper deals with “Tīsrī kasam, arthāt māre gaye Gulfām” – a very famous Hindi story by a classic of contemporary Hindi prose, Ph. Renu (1921-1977), translated into Russian by the Soviet indologist Vladimir Alexandrovich Chernyshev. The paper demonstrates the contribution of this remarkable philologist to the research in the so called «regional literature» and the works of Ph. Renu in particular, giving him due credit for making this author well known to the Russian reader. It is also shown that the film version of the story helps to reveal and explain some important features and details of the story, partially omitted in its Russian translation.

Русскому читателю имя классика современной литературы хинди Пханишварнатха Рену (1921-1977) стало известно благодаря замечательному индологу и специалисту по языку хинди и прежде всего по диалектам хинди Владимиру Александровичу Чернышёву. Многое сделал В.А. Чернышёв и как переводчик и популяризатор современной прозы хинди. Он был автором предисловий, переводчиком и составителем нескольких сборников рассказов: «Современная индийская новелла», 1976; «Под рокот мриданга» (рассказы о людях искусства Индии), 1984; «При свете дня, во мраке ночи» (рассказы о городах Индии), 1980 и других. В каждый из этих сборников он непременно включал рассказы Пханишварнатха Рену 1 , которому посвятил отдельное исследование «Пханишварнатх Рену. Бытописатель индийской деревни» (1990). Кроме этого, в переводе 481

В.А. Чернышёва на русский язык издано главное произведение Пх. Рену – роман “Mailā acal” («Грязное покрывало»2), его прославивший и положивший начало целому литературному направлению в литературе хинди – «региональному роману» («провинциальному», в терминологии В.А. Чернышёва). О значимости этого романа для истории литературы хинди говорит хотя бы тот факт, что известный европейский индолог Макгрегор в «Бэшемовской лекции» “A New voice for New Times” [McGregor 1981: 15-16], прочитанной в 1980 году прошлого века в Университете Канберры (Австралия) и посвященной становлению современной литературы хинди, именно этот роман приводит как одно из главных доказательств того, что литература хинди окончательно сформировалась в качестве современной литературы и равноправно участвует в мировом литературном процессе. В.А. Чернышёв в свою очередь посвятил рассмотрению этого романа бóльшую часть второй главы своей книги о Пх. Рену [Чернышев 1990: 27-47]. Кроме этого, в переводе Чернышёва вышли сборник рассказов Рену «Третья клятва» (1974) и повесть «Заведение» (1986), в оригинале “Dīrghtapā” – «Долгоиспытанная». К сожалению, получилось так, что с самим Владимиром Александровичем я не была знакома, но его книги хорошо знаю и рекомендую своим студентам при подготовке по курсу современной литературы хинди3. В этой статье я хочу остановиться на одном, но очень важном, и, очевидно, высоко ценимом и самим автором – Пханишварнатхом Рену, и его собратьями по перу, и индийскими читателями (и кинозрителями), и В.А. Чернышёвым рассказе. Это “Tīsrī kasam, arthāt māre gaye Gulfām” – «Третья клятва, то есть Погубленный Гульфам»4. Он был опубликован в сборнике «Мелодия» (ṭhumrī) в 1959 г.5. Подтверждением тому, что этот рассказ – хрестоматийный для литературы хинди, служит сборник «Пять длинных рассказов, которые выбрал Мохан Ракеш» (pac lambī kahāniya jinhẽ Mohan Rākeś ne cunā) [Rakeś 1960: 36-87] 6 , составленный в 1960 году замечательным прозаиком и драматургом хинди Моханом Ракешем. Рассказ, насколько мне известно, дважды переведён на английский язык – Катрин Хансен [Renu 1986] 7 и Алис Дэвисон [Davison 2005]. Популярности рассказа «Третья клятва, то есть Погубленный Гульфам» очень способствовала его экранизация по сценарию (включая диалоги) самого Пх. Рену. Рассказ и фильм, созданный на его основе, популярны по сей день и практически стали символом «минувшей 482

эпохи». Фильм создавался долго – с 1960 по 1966 и имеет очень драматичную судьбу, о которой я расскажу в третьей части своей статьи. Неслучайно и то, что сборник переводов избранных рассказов Пх. Рену советский индолог В.А. Чернышёв озаглавил «Третья клятва» (именно так, опустив вторую часть заголовка, на чем я специально остановлюсь во второй части своей статьи). Этот же рассказ он включил в сборник «Под рокот мриданга», а в книге об этом выдающемся писателе хинди посвятил самому рассказу и его экранизации несколько страниц [Чернышев 1990: 109-113]. Таким образом, данная статья состоит из трёх частей: характеристики самого рассказа, краткого анализа его перевода, выполненного В.А. Чернышёвым, и знакомства с экранизацией рассказа, сценарий для которого, повторю, написал сам автор – Пх. Рену. Рассказ (скорее, новелла 8 ) из сборника «Мелодии» (ṭhumrī) повествует о жизни индийского крестьянина – перевозчика Хирамана, который за свою двадцатилетнюю карьеру извозчика даёт три клятвы: не перевозить контрабанду, не возить бамбук и никогда не соглашаться перевозить “Kampanī kī aurat kī ladnī”… – женщину из театральной труппы. Примечательно, что если о первых двух клятвах, кратко описанных, автор-повествователь говорит определённо, то о последней, которой, по сути, и посвящен рассказ, говорит предположительно: «Наверное, он произносит третью клятву» (śāyad vah tīsrī kasam khā rahā hai [Renu 1960: 71]. Это предположение выражено только вводным словом «наверное, вероятно» (śāyad), причем используется изъявительное наклонение, что даёт возможность читателю усомниться в истинном поведении героя, то есть оставляет финал рассказа открытым. Вот как излагает сюжет рассказа В.А. Чернышёв (хочу представить образец и его стиля, он очень характерен для этого индолога): «В рассказе повествуется о трёх неделях из жизни его героев – возчика Хирамана и танцовщицы Хирабаи. Всю свою жизнь занимался Хираман извозом: мотался с ярмарки на ярмарку, возил контрабандные товары из Индии в Непал и обратно, случалось ему попадать и во всякие переделки. И дал он себе клятву: первое – никогда больше не заниматься контрабандой и второе – не связываться с перевозкой бамбуковых жердей – неприятностей не оберёшься! Но однажды наняли Хирамана везти необычный груз – танцовщицу. Подивился Хираман, но плата была приличная, и он согласился. 483

В дороге Хираман и его спутница познакомились и к концу поездки стали друзьями. Не уставая удивляться красоте Хирабаи, Хираман незаметно для себя влюбился – в первый раз в жизни! На ярмарке не пропустил ни одного представления труппы и, случалось, своими крепкими руками защищал честь Хирабаи. Две недели промелькнули как миг – пришла пора расставаться. Хирабаи с труппой увёз поезд, а Хираман отправился домой, к себе в деревню. Все мечты его рушились, и он дал себе третью, последнюю клятву – никогда больше не возить танцовщиц: уж больно тяжёл этот груз…» [ Чернышёв 1990: 109-110]. В действительности рассказ завершается фразой «Хираман начал напевать: «О да! Погубленный Гульфам!..» [Renu 1960: 71], что, повторяю, оставляет финал рассказа открытым, более того, образ Гульфама позволяет предполагать счастливый финал. На мой взгляд, этот рассказ Рену – шедевр современной прозы хинди, а его содержание – картина не только того, как живёт полупатриархальная, крестьянская, но и городская Индия и как соприкасаются и сосуществуют две культуры – сельская и городская. Хираман – некий посредник, через индивидуальную судьбу которого писатель показывает взаимодействие этих двух миров и культур в пространстве и во времени. Рассказ, который часто относят к «реалистическому» направлению, пронизан символикой (начиная от названия вплоть до последней фразы) и питается двумя мощными источниками – фольклором и индийской литературой, как классической, так и Нового времени. Вместе с тем это современный психологический рассказ, который, с одной стороны, служит сохранению и передаче традиции, а с другой, создаёт нового героя – простого, малообразованного человека, живущего напряженной духовной жизнью, способного на высокую любовь. Поездка, о которой ведется рассказ, происходит в месяц картик (kātik) – октябрь-ноябрь [Renu 1960: 43]9. Действительно, в Северной Индии, особенно в штате Уттар прадеш, в это время проходят многолюдные ярмарки-мели (melā, m.), во время которых выступают передвижные театральные труппы. И начинается рассказ с определённых хронологических (например, “рichle bīs sāl se” – за последние двадцать лет; “Kontrol kā zamānā” – эпоха «контроля» 10 ) и четких географических указаний: “Morang Rāj Nepal se” – из Моранга княжеского Непала, “Jogbanī se Biratnagar” – от Джогбани до 484

Биратнагара). Подобное внимание к конкретному времени и месту характерно для стиля Пх. Рену, да и для прозы хинди 50-х – начала 70х годов ХХ века, когда формируются и развиваются два основных литературных направления (течения): acalik upanyās/kahānī («региональный» роман/рассказ) и naī kahānī (новый рассказ), повествующие о новом герое, деревенском в первом случае, и городском – во втором. (Примечательно, что они хронологически и типологически почти совпадают с развитием «деревенской прозы» и «городской повести» в советской литературе «эпохи оттепели»). В поэтике Пх. Рену конкретизация места действия служит созданию особого, но узнаваемого мира, того самого «анчала» – района Пурния, области в северном Бихаре, на границе Индии с Непалом и Бенгалией, – который он и описывает в большинстве своих произведений. Этому служат многочисленные топонимы – преимущественно названия городков (Фарбисгандж11 – центр округа, Канпур, из дистрикта которого герой родом, Сирпур, Чампапур, Курмамам, Харипур, Нананапур и др.) и деревушек или местечек (их меньше, например, Тэгчхия – место привалов, обычно многолюдных), где – и между которыми – приходится работать извозом главному герою. Героине, Хирабаи, нужно добраться до Фарбисганджа – «но она не торопится» [Renu 1960: 51]. Для Хирамана Фарбисгандж – «словно дом родной» [Renu 1960: 55], потому что он туда много лет подряд возит грузы и пассажиров на ярмарки. Начинается рассказ «по-деревенски» – речь идёт о владельце двух буйволов, занимающемся извозом. Заканчивается он «по-городскому» – тем, что героиня уезжает на поезде, а герой смотрит ей вслед. При указании места автор-повествователь обращает внимание на desī – bideśi (местное – заграничное), когда своим, родным считается лишь то, что расположено в пределах округа, дистрикта. Даже театральные труппы воспринимаются как иноземные, бидеши – точно так же, как и приехавшие из далеких от Индии стран «английский лорд с женой» и «дрессировщик обезьян», упоминаемые в рассказе. Помимо прямого использования топонимов (для конкретизации географического пространства и свойственного патриархальному мышлению противопоставления «своего-чужого»), они служат и еще «языковой игре» – и смыслов, и аллитераций, что будет продемонстрировано ниже. Наряду с топонимами писатель уделяет большое внимание ономастике, именам своих героев, что, впрочем, естест485

венно для подлинных произведений любой литературы. Героиня рассказа Пх. Рену12 – Хирабаи (hīrābāī, букв. «Госпожа Бриллиант»). Она почти тёзка (и так и будет его звать после знакомства в пути – mītā «тёзка») главного героя Хирамана (hirāman – «Алмаз-душа»). Помимо разнообразных коннотаций, связанных со значением слова «бриллиант», имена двух главных героев символически связаны с заглавием рассказа – образом принца Гульфама – Розоволикого, влюблённого в одну из пери – фей, наделённых именами в честь драгоценных камней. В начале рассказа «играющая Лейлу в труппе Матхурамохана Хирабаи», о которой знают все от мала до велика, а Хираман, который за все семь13 лет, пока работал во время ярмарок, «ни на представления-наутанки не ходил, ни биоскопическое кино не видывал», тем более – о ней, Хирабаи, не слышал [Renu 1960: 40], наконец знакомятся. Происходит это за 15 дней до начала ярмарки. Они узнают имена друг друга и выясняют, откуда кто родом (Хираман – из округа Канпур). Герой, язык которого «словно одеревенел», на вопрос об имени все же отвечает в рифму, и в его ответе присутствует аллитерация: “merā nām?.. nām mera hai hirāman!” {«Моё имя?.. имя моё Хираман!»} [Renu 1960: 41] – «Как зовут-то?.. Да Хираманом» [Рену 1976: 71]. Заметим, что этот ответ рифмуется и с названием рассказа – Tīsrī kasam, arthāt māre gaye Gulfām. Именно такой ответ главного героя словно предвещает полусказочную, песенно-фольклорную, но вместе с тем и литературно-художественную, театральную атмосферу, в которой будут пребывать герои на протяжении рассказа. «Третья клятва» насыщена разнообразными литературными реминисценциями, на которых я остановлюсь позже, и языковой игрой. Она достаточно наивно-простая поначалу: раздаётся смех героини по поводу названия городов Накпур и Канпур [Renu 1960: 43] (в переводе Чернышёва – «Носоград, Ухоград»). Заметим, что название Сирпур (букв. «Голова-город») не обыгрывается, но, например, смех героини подхватывает Хираман, когда она путает название ЧхаттапурПачира и произносит его как Паттапур-Чхапира [Renu 1960: 49]. Впоследствии эта языковая игра будет продолжена не столь явно, хотя каламбуры будут встречаться. Например, подобная игра присутствует в созвучии названия городка, где проходят ярмарки – Чампапура, и цветка чампы [Renu 1960: 40]. Campak, campā – дерево, цветок дерева Michelia champaca, желтоватого цвета, обладающее приятным ароматом, родина его – Индия 14. Благоухание его исходит от героини, а сам цветок изображен на её подушечке, на которую ге486

роиня опирается в продолжение долгого пути [Renu 1960: 40]. Отметим, что у Чернышёва этот цветок назван белым жасмином [Рену 1976: 72], хотя чампа из рода магнолиевых 15. В самом рассказе мотив аромата, благоухания именно чампака проходит сквозной нитью, служит одной из главных характеристик героини. Этот индийский цветок – символ героини – соотносится с заморской розой: Гульфамом (Розоволиким) и Гульбадан (Розовотелой) – таков театральный псевдоним Хирабаи. Кроме этого, использование мотива благоухания, связи его с определёнными растениями (не обязательно чампы), что становится одной из характеристик героини, – один из любимых приёмов индийской литературы, с классических драм Калидасы, древнетамильской поэзии, до прозы и поэзии Рабиндраната Тагора16 и литературы наших дней. Важно и то, что светло-желтый цвет чампака метафорически подчеркивает светлую кожу (главный признак красоты для индийцев) героини – в противоположность темнокожему герою – Хираману. Следует подчеркнуть, что ономастика и топонимика играют большую роль в рассказе. Например, герой, Хираман, пытается от глаз людских спрятать свое сокровище – Хирабаи, и проезжающим и расспрашивающим его возчикам объясняет, что он везет чью-то невесту или докторшу, каждый раз меняя название места отправления и назначения. На мой взгляд, это не только характеристика героя, но и хороший литературный приём, который использует Рену для расширения географии рассказа. Кроме того, этот приём удачно сочетается с одной из важных характеристик героини: Хирабаи стремится узнать новое и часто задаёт вопросы о тех местах, мимо которых они проезжают. Так вводится еще одна важнейшая тема рассказа – время, минувшая, ушедшая эпоха. Подъезжая к местечку Тэгчхия17, Хирабаи видит манговый сад, а за ним – какой-то дом. «Там деревня какая или храм?» [Renu 1960: 44] – спрашивает она у возницы. И в ответ слышит: «Храм! Один раджа построил. Да, было время!» [Рену 1976:74 ] Продолжение этого ответа – «вставной рассказ» о некоем радже и его сыне, воспринятом как земное воплощение бога. Но прежде чем перейти к этому «вставному рассказу», необходимо кратко остановиться на времени самого рассказа «Третья клятва». С одной стороны, оно линейно – читатель знакомится с эпизодом из жизни Хирамана и Хирабаи, который длится примерно 25 дней. (Это 15 дней до начала ярмарки – время в пути, приезд в Фарбисгандж и десять дней, пока длится ярмарка, а труппа Хирабаи даёт представления, – и её 487

отъезд). С другой стороны, герой постоянно предаётся воспоминаниям – начиная с детства, женитьбы (его малолетняя жена умерла, так и не перейдя в дом мужа18) и молодости (в основном он вспоминает себя двадцатилетним, что можно воспринять как косвенное указание на возраст героини – Хирабаи). Автор-повествователь сообщает, что его герою лет 40, и воспроизводит некоторые эпизоды из двадцатилетней работы Хирамана извозчиком. А сам герой во время поездки с Хирабаи постоянно вспоминает произошедшую за год до этого поездку на ту же ярмарку в Чампапур, когда он подрядился перевезти цирковую труппу – с тигром в клетке. Именно благодаря этой рискованной поездке Хираман смог заработать на быков, а не брать их в аренду, как делал прежде, и это сразу изменило его статус и даже образ жизни. О возрасте или прошлом Хирабаи почти ничего не говорится, понятно лишь, что она молода и прекрасна. Помимо «времени героев» в рассказ вводится неопределенное прошлое – благодаря вставным рассказам и песням. Таков упомянутый выше небольшой рассказ о радже и его сыне – «воплощенном божестве». Этот эпизод примечателен, поскольку в нём сочетается несколько очень важных мотивов. Во-первых, он даёт возможность показать художественные и даже артистические способности Хирамана, которые раскрываются благодаря неподдельному интересу Хирабаи. Героиня, хотя и обращается к вознице на «ты» (tum)19, позже назовёт его «учителем» (ustad, guru): «Ты – мой учитель, устад. В наших шастрах-трактатах написано, что и тот гуру-учитель, кто даже одной букве тебя учит, и тот устад-учитель, кто одной раге обучает» [Renu 1960: 55]20. Она просит что-то спеть или рассказать – и Хираман с готовностью откликается на эти просьбы. Например, вскоре после рассказа о радже и его сыне Хираман споёт уже «деревенскую», народную балладу о Махуа Гхатварин [Renu 1960: 5254] – дочери перевозчика [Рену 1976: 82-84]. Таким образом автор вводит фольклорный материал (предание и песни) в ткань современного рассказа. Во-вторых, благодаря вставному рассказу о радже возникают реминисценции со второй частью заголовка самого рассказа – «Погубленный Гульфам» (цитата из пьесы-наутанки «Собрание Индры»), так как сын раджи возносится «на трон Индры» [Renu 1960: 45]. «Земное воплощение бога» забирает с собой всё богатство раджи, и за ним следуют остальные божества. Остаётся лишь Сарасвати, в честь которой и воздвигается храм. Именно Сарасвати – богиня красноречия, 488

наук и искусств, супруга Брахмы, словно покровительствует Хираману на протяжении первой части рассказа – до приезда героев в Фарбисгандж. Во второй части рассказа, когда герои доберутся до ярмарки, во время представлений Хирабаи она будет ассоциироваться уже с другой богиней – супругой эпического Рамы, Ситой. Образ Ситы предвещает отъезд героини в финале – аналог похищения Ситы Раваной. Примечательно, что божественную сущность мальчика, сына раджи, обнаруживает заезжая английская леди (lātnī – диалект. от lady). Эта деталь рассказа вводит мотив «родное, местное – чужое, заграничное», что проявится и в молитве Хирамана, которую он возносит, проезжая мимо храма Сарасвати. «Завидев впереди двух дюжих крестьян … затягивает песню, какой обычно открывают представление бродячие актёры: Слава, слава тебе, Сарасвати, мать наша! К стопам твоим с мольбою припадаем, На тебя вся надежда, родная, На тебя вся надежда! [Рену 1976: 76] Буквальный перевод несколько отличается: «Завидев торговцев, погрузивших на местных – деcи лошадей тюки с шёлком, он начал петь восхваление, которое сопровождает чужеземные – бидешия танцы: «Победа [тебе], матушка Сарасвати, возносим тебе моление, будь нашей помощью, матушка, ниспошли нам помощь!» [Renu 1960: 46]. На мой взгляд, самое важное, что утрачено в процессе перевода, – это противопоставление «своего-чужого»: Хираман запевает на брадже молитву во славу Сарасвати, чтобы отвлечь внимание «здешних, местных» от «заезжей» Хирабаи. Кроме этого, в эпизоде со вставным рассказом присутствует и неявно выраженная отсылка к другой, мусульманской культуре. Начиная рассказ о радже и его сыне, а также закончив его и предавшись воспоминаниям о своей юности, Хираман задаётся вечным вопросом о времени и о том, и куда оно уходит, чтобы не вернуться: «Да-а-а, было время! И ушло – не воротишь! [Рену 1976: 77]. В оригинале этот вопрос звучит как: «kaha calā gayā vah zamānā!» – {Куда ушла та эпоха!} [Renu 1960: 46]. Этот вопрос-восклицание мог задать не индус, верящий в круговорот сансары и вечное повторение времён, а мусульманин, придерживающийся линеарного восприятия времени. Кроме того, возникает некий «шлейф» ассоциаций именно с мусульманской культурой. Например, в 1956 году (то есть почти одновременно с рассказом «Третья клятва») вышел фильм «Ширин Фархад», в котором было много песен, а 489

одна из них «Минувшая эпоха не приходит вновь» (Guzrā huā zamānā ātā nah dubārā) популярна и по сей день. Поскольку индийское кино очень много унаследовало у наутанки, а сюжет о Фархаде и Ширин был одним из любимых – как и о Лайле и Маджнуне, например (напомню, что Хирабаи играла Лайлу), можно предположить, что восклицание Хирамана «Куда ушла та эпоха!» – не случайно. Естественно, оно может восприниматься и как обычный фразеологизм, но следует отметить, что простой погонщик говорит не о днях (din) или годах (sāl), но о временах, эпохе (zamānā). Для любителя поэзии урду эта фраза может быть и отсылкой к известной строфе прославленного поэта урду Икбала «Guzrā huā zamānā» 21 . Так же как и упоминание «трона Индры», ассоциирующегося с «Собранием Индры» – танцевальной драмой, созданной и поставленной при дворе наваба Аудха; присутствие в названии рассказа имени Гульфам; естественное сочетание в речи Хирабаи обращения к Хираману как к гуру или устаду и другие подобные детали неявно демонстрируют индусско-мусульманский синтез, столь свойственный культуре Индии. Важно и то, что в финале рассказа Хирабаи сравнит себя с дочерью перевозчика, которую злая мачеха продала – выдала замуж за заезжего купца, а Хираман, дважды вспоминая Гульфама, о котором героиня пела во время представления22, в восприятии читателя невольно ассоциируется именно с ним. Замечательно и то, что Хираман, деревенский житель, ассоциируется с «высоким» героем, принцем – героем «городской» танцевально-музыкальной драмы. А Хирабаи – актриса, танцовщица и певица – сравнивает себя с «деревенской» героиней фольклорной песни. В рассказе Пх. Рену постоянно встречается переплетение нескольких, не всегда гармонично сопрягаемых уровней образности, символики, устойчивых мотивов – то, что характерно для современной литературы хинди23, но, очевидно, не всегда одобрялось классической поэтикой. Уже в названии рассказа мы встречаем свидетельство его связи с фольклором (тройное испытание – три клятвы), не говоря уже о многочисленных вставках народных песен, которые писатель искусно вплетает в канву рассказа. На мой взгляд, В.И. Чернышёва как специалиста по диалектам хинди именно эта особенность привлекала более всего. Подтверждения этому постоянно встречаются в его переводе, где «народность» стиля порой утрируется, снимаются вызывающие именно литературные ассоциации моменты, речь персонажей иногда «снижается», вульгаризируется, упрощается. 490

Рассказ же, с моей точки зрения, строится именно на традиционных, более того, литературных образах, и первый из них вводится, как уже отмечалось, в оригинальном названии рассказа: «Третья клятва, или Погубленный Гульфам»24. Этой строфой рассказ и заканчивается. Примечательно, что она трижды (!) встречается в рассказе: в заголовке, примерно в середине второй части рассказа, когда Хираман понимает, что уже влюблён – и «пропал!..», и в финале. Прежде чем подробно остановиться на этом образе, в качестве примера приведу другой, но тесно связанный с первым, т.е. принцем Гульфамом (букв. «Розоволиким»), и, таким образом, с началом и концом рассказа, т.е. самыми «сильными» позициями произведения. Это красный цвет, обозначаемый словом lāl – «лал», которое одновременно может иметь значения «рубин» и «дорогой, любимый». Он используется в эпизоде, следующем за «вставным рассказом» о радже и его сыне и последующими воспоминаниями Хирамана о своей юности. Обратим внимание, что это слово имеет три (!) основных значения, каждое из которых важно для писателя. На протяжении всего четырёх страниц [Renu 1960: 47-50] писатель с помощью этого мотива рисует 5 взаимосвязанных образов, что отчасти сохраняется, но в основном трансформируется и развивается в переводе, очевидно, для того, чтобы русскоязычный читатель мог понять скрытые от него смыслы 25. Это 1) лицо Хирамана, покрасневшего в ответ на похвалу Хирабаи: «Ах, как прекрасно ты поёшь!» Лицо Хирамана покраснело». [vāh, kitnā baṛhiyā gāte ho tum!” Hirāman kā mũh lāl ho gayā – Renu 1960: 47]. В переводе В.А. Чернышёва: « – Что же ты замолчал? –прерывает нить его воспоминаний взволнованный голос Хирабаи. – Продолжай! У тебя так душевно получается! От смущения смуглое лицо Хирамана становится совсем тёмным» [Рену 1976: 77]. 2) Стопы (nah, nah! pav sīdhe haĩ, teṛhe nah. lekin taluvā itnā lāl kyõ hai? «Нет-нет! Ноги прямые, не кривые26, но почему стопы такие красные?» [Renu, 1960: 48]. В переводе этот эмоциональный момент, выраженный в оригинале столь лаконично, несколько сглажен, передан описательно: «…видит её маленькую, словно точеную ножку, и сердце почему-то начинает биться часто и тревожно. И он невольно замечает, что подошвы ног у неё – красные, будто выкра491

шены киноварью». [Рену 1976: 77]. Отметим, что В.А. Чернышёв вводит пояснение для русскоязычного читателя, очевидно, малознакомого с индийскими реалиями. Это же относится и к потемневшему, а не покрасневшему (как в оригинале) лицу Хирамана. 3) Глаза – Хираман видит свои красные глаза в зеркальце Хирабаи – lāl akhṓ, в переводе В. Чернышёва образ развиваетсяпоясняется: «глаза красные, воспаленные, будто после болезни» [Рену 1976: 77]. 4) Попугай и его красный клюв (речь идёт о губах героини, которая пьёт простоквашу-дахи) представлен совершенно в духе санскритского описания красавицы. Однако для Рену важно, что герой воспринимает героиню, словно богиню. В переводе же присутствует некоторое искажение – смещение и утрата одного из компонентов образа: «…Хирабаи принимается за квашеное молоко, и сразу же уголки ее губ будто кто-то подводит белым. А губы у неё алые-алые – ну совсем как клюв попугая, что водится в непальских тераях» [Рену 1976: 79]. В оригинале же этот фрагмент таков: Hirāman ne dekhā, bhagavãtī maiyā bhog lagā rahī hai. lāl õṭhõ par goras27 kā paras!.. pahaṛī tote ko dūdh-bhāt khāte dekha hai? – {Хираман увидел, богиня матушка бхог – пищу, подносимую божеству, раскладывает. На красных губах – прикосновение простокваши-наслаждения. Видал ли, как горный попугай молоко-рис вкушает?»} [Renu 1960: 49] (go–ras m. – коровье молоко, простокваша, творог, пахта, удовольствие, наслаждение; paras m. – прикосновение, касание). 5) Красный паланкин невесты. Дети из деревни Тэгчхия видят крытую повозку, бегут за ней и поют шуточную песню. При переводе этого эпизода В.А. Чернышёв очень вольно, даже смело отступает от оригинала и сравнивает невесту в паланкине с гусыней, чего нет у Рену. В оригинале недопетая детьми песенка lālī lālī ḍāliyā mṓ / lālī re dulhiniyā / pān khāye …{ «В красном-красном паланкине красная, рэ 28, невеста, пан-бетель съев…»} словно продолжается уже от лица смеющегося Хирамана: «невеста жуёт пан, а рот вытирает тюрбаном жениха. Ах, невестушка, запомни деревенских ребятишек из Тэгчхия. На обратном пути привози сладкие, из патоки, колобки-ладду! Сто тысяч лет твоему жениху!» [Renu 1960: 50]. В переводе В.А. Чернышёва песенка предстаёт в таком виде: «В новом красном паланкине/ сидит девка, как гусыня. / Бетель ела – подавилась, / Чуть 492

на землю не свалилась» [Рену 1976: 80]. Могу предположить, что переводчик таким образом сам играл с метафорами – развивая предыдущий образ алого клюва попугая, но при этом очень снизил образ – и даже исказил его, ведь Хираман возвышенно мечтает о невесте. В самом рассказе все эти образы – лицо-стопы-глаза-попугай/богиня-невеста неразрывно и очень искусно, на мой взгляд, связаны и многозначны. Характерно то, что первый взгляд покрасневшего от смущения героя падает именно на красные стопы Хирабаи. Это сразу же вводит тему почтительного отношения к женщине, воспринимаемой как богиня. И каждый, даже необразованный индиец вспомнит эпизод из «Рамаяны», в котором добродетельный брат царевича Рамы – Лакшмана не может описать лица Ситы, так как никогда не поднимал на неё глаз. Важно, что эти образы, помимо литературной игры, демонстрируют отношение героя к женщине (а это – одна из важнейших тем современной индийской литературы). Не менее важно и то, что при раскрытии темы женщины в рассказе Пх. Рену используются образы традиционные. Первоначальное отношение современного героя – деревенского возчика Хирамана к героине – актрисе передвижного театра Хирабаи было иным. Он и не слышал её имени, а женщин из театральных или цирковых трупп не считал «госпожами», уважаемыми женщинами – bāī jī [Renu 1960: 43]. Увидев же Хирабаи, он воспринимает её почти как небесную деву, пери-фею, но и понимает, что она – все-таки гетера – женщина из передвижной театральной труппы, почти падшая (в пер. В.А. Чернышёва «шлюха»). Затем эта «маска» – образ трансформируется в невесту, чтобы снова стать почти богиней – Ситой или же Сарасвати – и не только для самого героя, но и в восприятии других перевозчиководносельчан Хирамана. Об этом говорится позже, во второй части рассказа, когда повествуется о том, как главные герои добрались до ярмарки и Хираман с односельчанами посещают представления Хирабаи. Один из односельчан Хирамана, Палатдас, преданный вишнуит, киртания – исполнитель религиозных песнопений, пытается даже коснуться стоп Хирабаи, в которой он узрел воплощение Ситы, но бежит в страхе, изгнанный «богиней» – актрисой, чьи возмущенные глаза словно искры рассыпают [Renu 1960: 58-59]. Этим эпизодом вводится еще одна очень важная для индийской литературы тема бхакти – истинной, преданной любви к божеству, которого можно достичь лишь любовью и почитанием. Индийская литература средних веков прошла под знаком бхакти, а религиозные театрализован493

ные представления Рамлила и Раслила основываются на классических памятниках бхакти – «Рамачаритаманасе» («Рамаяне) Тульсидаса и «Сурсагаре» (Океане [сказаний о Кришне] Сурдаса). Таким образом, не только Палатдас – односельчанин главного героя, но и сам Хираман отождествляется с бхактами – адептами богини, воплощение которой видят в Хирабаи и которую наш герой про себя именует Хирадеви – букв. «Алмазная богиня», Хира-богиня. Их отношение к ней контрастирует с привычным отношением к актрисам – как гетерам, «падшим женщинам». Подобные различные уровни трактовки и понимания литературных образов отчасти аналогичны забытой в Европе в 18 веке эмблематике 16-17 века. Так, корабль в море может восприниматься на реальном, бытовом уровне понимания. Одновременно он может символизировать человека в житейском море. Для верующего человека он станет символом церкви, которая, как корабль, спасает человека, но прежде всего – его душу. Справедливость требует отметить, что В.А. Чернышёв-переводчик в большинстве случаев передаёт даже скрытые смыслы образов и сравнений, используемых Рену. Например, он достойно справляется с тем, чтобы до русского читателя донести то, что для индийца лежит на поверхности, поэтому в оригинале остаётся скрытым намеком – дхвани 29. Таковы «говорящие имена» героев, о значении которых было сказано выше. Интересно, что сам писатель развивает образ, заложенный в имени героев, и позже подтверждает его значение: «Хирабаи проверила (на пробирном камне – parakh liyā), что Хираман – на самом деле бриллиант» [Renu 1960: 42]. А она для него – сокровище, которое он от всех таит за занавеской своей повозки. В.А. Чернышёв выносит объяснение значения имен в сноску и отмечает присутствие игры слов: «Игра слов: «хира» обозначает на хинди «алмаз», «ман» – «душа» [Рену 1976: 72]. Иногда переводчик избегает дополнительных пояснений и заменяет нечто экзотичное, неизвестное русскому читателю на что-то знакомое, например, цветок чампы, встречающийся и в классических произведениях на санскрите, на более привычный белый жасмин. Однако при этом, как правило, теряется многозначность оригинала – например, в образе чампа-чампак, характеризующем прекрасную героиню и сразу вводящем её в ряд классических героинь, присутствует намёк на жанровую форму чампу – сочетание поэзии и прозы. А именно такое сочетание встречаем мы и в рассказе «Третья клятва, или Погубленный Гульфам». 494

Справедливо считается, что переводческий процесс состоит «из понимания и оформления» [Гаспаров 2001: 361]. Так и в случае с рассказом Пх. Рену: на мой взгляд, В.А. Чернышёв выступает в первую очередь как знаток языка хинди, лингвист, специализирующийся на диалектах хинди, а не литературовед. При этом его очень интересует и «социальная направленность» произведений писателя, о чем свидетельствуют и его исследование жизни и творчества Рену, и предисловия к изданиям переводов произведений этого автора. Полагаю, что именно эти причины объясняют расхождения между буквальным значением оригинала и художественным переводом В.А. Чернышёва. Кроме того, какие-то литературные или литературоведческие моменты, естественно, от него, лингвиста в первую очередь, могут быть скрыты. Иногда складывается впечатление, что он избегает передачи всей глубины переводимого произведения и оформляет своё понимание профессионально, но так, что – при всех попытках передать поэтичность и возвышенный настрой героев – он ограничивается порой рассмотрением «первого уровня» понимания. Как лингвиста-переводчика его интересует языковая среда, но иногда он с ней достаточно вольно обходится, уходя далеко от оригинала. Если следовать завету Жуковского, который считал, что переводчик поэзии – соперник, а прозы – раб, я бы назвала Чернышёва соперником-популяризатором, который часто приспосабливает текст к собственному видению индийского мира, иногда не предоставляя читателю возможности почувствовать всего изящества и глубины прозы Пх. Рену, его пристрастия не только к родному языку (майтхили), но и к безграничным возможностям индийской литературы, в рамках которой литература хинди – наследница великой традиции. Мне представляется, что главная задача для В.А. Чернышёва как переводчика была популяризаторская и страноведческая. Этот индолог вызывает уважение своим пристальным и последовательным интересом к одному из лучших писателей хинди 50-70-х годов прошлого века. Он положил начало и очень многое сделал для изучения творчества Пх. Рену и подчеркивал его роль «бытописателя индийской деревни». При этом В.А. Чернышёв был верен и своей специальности – лингвистике. Так, чрезвычайно важная и сложная тема многоязычия Индии хорошо объясняется, когда он переводит и рассказ «Третья клятва»: «И как обращаться к ней – на «ты» или на «вы»? На его родном языке – майтхили – к старшим обращаются только на «вы» Конечно, он знает несколько слов на урду – языке, на котором говорят в судах, – но этого запа495

са ему и на полдороги не хватит» [Рену 1976: 71]. Однако понятно, что невозможно передать в переводе и объяснить все нюансы и тонкости оригинала. Утраты или замены неизбежны 30. В случае с переводом рассказа Пх. Рену – это потеря глубокой и важной темы, связанной с наутанкой «Двор Индры», которая, как уже отмечалось, заявлена в названии рассказа, повторяется в середине его второй части и завершает рассказ. Оставив лишь первую часть заголовка – «Третья клятва», в финале переводчик предпочел прибегнуть, как уже было показано, к вольному переложению – и строфа «māre gae Gulfām” по-русски звучит как «Умершие иллюзии, разбитые мечты» [Рену 1976: 103], где иносказательно передана всего одна составляющая смысла этого образа. Следует отметить, что в этой метафоре, найденной переводчиком, заложен глубокий смысл: театр сам по себе – тоже иллюзия, точно так же, как и для истинных бхактов иллюзией, майей, был весь земной, здешний – laukik – мир. Для соединения с божеством, преодоления бренного мира и обретения божества им нужно было преодолеть майю – разрушить иллюзию. Для понимания образа Гульфама и героини – актрисы Хирабаи необходимо сообщить прежде всего, что наутанки 31 – это пьеса, как правило, на брадже – литературном диалекте хинди (т.е. для героя нашего рассказа – «бидеши – чужом языке»), исполняющаяся в сопровождении музыки и пения. Это и форма народного театра – музыкально-танцевальная драма, которая исполняется на ярмарках, а они испокон века организуются накануне больших религиозных праздников. Наутанки была очень популярна в XIX – первой половине XX века, наряду с религиозными Рамлилой (это представления, основанные на эпосе «Рамаяна», исполняемые, как правило, непрофессионалами, но ежегодно, накануне праздника дашахра) и Раслилой, воспроизводящей эпизоды мифа о Кришне, а также представлениями трупп профессионального театра парсов. Иными словами, наутанки – индийская форма уличного театра, представляющая фольклорные сюжеты и мифологические драмы с интерлюдиями в виде народных песен и танцев. Эта драматургическая форма рассмотрена в работе А.А. Суворовой «У истоков индийской драмы» [Суворова 1985]. В этой книге она подробно рассказывает о последнем навабе Аудха Ваджиде Али-шахе, при дворе которого и была создана пьеса «Двор Индры», и культурной жизни Лакхнау XIX в. [Суворова 1985: 19-46]. Театру наутанки посвящено обстоятельное и чрезвычайно интересное исследование Катрин Хансен «Grounds for Play. The Nautanki 496

Theatre of North India» [Hansen 1991]. Примечательно, что в книге есть целая глава, посвященная рассказу Пх. Рену «Третья клятва», – «Renu’s Actress [Hansen 1991: 19-23 ], в которой она сопоставляет сюжет рассказа с одной из очень популярных наутанки «Принцесса Наутанки» (Nautanki śahzadi). Кроме этого, рассматривая взаимоотношения героев рассказа, К. Хансен делает одно важное наблюдение: «To Hiraman, it is as though one of the celestials is riding in his cart, a reference to the practice of publicly parading the temple idol in a cart during annual temple festivals» [Hansen 1991: 21]. Действительно, Хираману «кажется, что на его повозке восседает женщина из рода богов. Бог – в конце концов бог» [Renu 1960: 45]. В переводе В.А. Чернышёва: «И кажется ему, будто не арбой он правит, а восседает на небесной колеснице и за спиной у него сама Сарасвати, богиня мудрости и красоты!» [Рену 1976: 75]. Однако, как уже отмечалось, Хираман не демонстрирует божество – или, как в традиционной практике, мурти, изображение божества – всем верующим, а бережно хранит Хирабаи от любопытных взоров окружающих, отговариваясь тем, что везёт или невесту, или «докторшу», или певицу. Обращает на себя внимание и тот факт, что Катрин Хансен, подобно В.А. Чернышёву, при переводе заголовка рассказа ограничивается только первой его частью – “The Third Vow” – и никак не оговаривает связи этого рассказа с пьесой «Двор Индры», хотя ей также посвящена глава её книги [Hansen 1991: 73-78]. Одним из первых в советской индологии об «Индар Сабха» написал С. Потабенко [Потабенко 1958: 124-125]. Достаточно подробно об этой пьесе, её важности для литературы урду, истории её создания и сюжете говорится и в «Истории литературы урду» Рама Бабу Саксены [Saksena 1940: 351]. Пьеса, как уже отмечалось, была написана в 1853 г. по заказу наваба Аудха, Ваджида Али-шаха, Ага Хасаном (Аманатом Лакханви – Лакхнаусским), который писал марсии и газели, но имя его обессмертила драма «Индра сабха». Замечательно, что «Индуистский бог Индра изображен в ней в виде персидского или могольского бадшаха. Персидские боги принимают облик ракшасов, а небесные нимфы (апсары) превращаются в фей, которые появляются на сцене в одежде мусульманок. Один из её героев, Гульфам, своими поступками, речью и поведением напоминал аудхского принца. Содержание драмы очень далеко от действительности, но внимательное изучение этой фантастической пьесы позволяет признать, что она в какой-то мере дает представление о культуре Аудха того вре497

мени» – пишет Р.Б. Саксена. Сюжет этого танцевально-музыкального представления заключается в том, что в первом действии при дворе Индры, сидящего на великолепном троне в огромном зале с рядами придворных по обе стороны и двумя божествами Лал Девом и Кала Девом, являются прекрасные пери: Пукхрадж, или Топазовая, Нилам Пери, или Сапфировая, Лал Пери, или рубиновая, и наконец – Сабз Пери – Изумрудная – главная героиня пьесы. «Каждая из этих пери, соответствующим образом одетая в роскошные облачения, развлекает публику богатым разнообразием танцев и песен, то есть газелей, тхумри, басант, дхан бахар, холи, саван, чаубола, затем опускается занавес. Во втором действии Сабз Пери, которая влюблена в смертного по имени Гульфам, делает Кала Дева своим доверенным лицом и просит перенести ее возлюбленного из смертной юдоли в свою опочивальню. Кала Дев выполняет ее просьбу … Пери настолько очарована Гульфамом, что она, по его настоянию, берет его ко двору Индры, где обнаруживают его присутствие, и в наказание за вторжение он брошен в колодец, чтобы там и погибнуть. Пери изгоняют, подрезав ей крылья» [Saksena 1940: 351]. Пери становится йогини, странствует и поёт песни о страданиях в разлуке с любимым. Слава о ней достигает двора Индры. Приглашенная ко двору, она очаровывает Индру своими волнующими песнями и танцами, и ей позволено просить о любом даре в благодарность за песни. Сабз Пери предстает в своем истинном виде и молит о пощаде Гульфаму, с которым и воссоединяется – в вихре песен и танца. Пьеса была настолько популярна, что послужила основой для создания театра парсов. Её даже перевели на немецкий язык (издана в Лейпциге в 1892 г.) Она пользуется большой популярностью и по сей день32. Если в рассказе Пх. Рену это музыкально-танцевальное действо предстаёт лишь в форме цитаты, то в экранизации «Третьей клятвы» эта наутанки играет очень большую роль, и фрагмент её воспроизводится как один из значимых эпизодов фильма. Сама экранизация рассказа, длившаяся шесть (!) лет, с 1960 по 1966 г., когда, наконец, картина увидела свет, полна драматических, даже трагических поворотов. Это отчасти отражено В.А. Чернышёвым в его книге, посвященной жизни и творчеству Пх. Рену, – в главе «Дела кинематографические» [Чернышев 1990: 105-113]. Важно то, что русский индолог рассматривает экранизацию одного из лучших рассказов писателя в контексте интереса индийского кинематографа к серьёзным произведениям современной литературы Индии, 498

не только хинди, но и маратхской, тамильской и других, а в особенности бенгальской. Фильм «Третья клятва» был первым для молодого режиссера Басу Бхаттачария. На роль Хирамана был приглашен очень популярный (и поныне) Радж Капур, на роль Хирабаи – Вахида Рахман, сама незаурядная танцовщица. Продюсером и автором стихов к большинству песен фильма стал Шанкар Шайлендра (1923 – 1966)33. Это был замечательный поэт-песенник, долго сотрудничавший с Раджем Капуром – актёр «открыл» поэта Шайлендру и со временем стал его близким другом 34 . Шайлендра, автор нескольких поэтических сборников, написал к фильмам Раджа Капура множество песен. Он трижды награждался премией “Film fare award” как лучший поэт-песенник кино. Именно Шайлендра, печатавшийся на страницах основанного еще Премчандом журнала «Ханс» и тесно связанный с прогрессивно настроенными литераторами, обратил внимание на рассказ Пх. Рену, а его экранизация привела к всплеску «экранизационной волны» в кинематографе хинди [Чернышев 1990: 106]. Кассовый провал ставшего впоследствии классическим и любимым несколькими поколениями зрителей фильма «Третья клятва» послужил основной причиной скоропостижной смерти Шайлендры, который вложил в него практически все свои средства. Парадоксально, но уже в следующем, 1967 году режиссер Бхаттачария был удостоен национальной премии за лучший фильм года [Рангувалла 1987: 308]. В этом же году как лучший фильм индийского кинематографа «Третья клятва» участвовала в Московском международном кинофестивале и была номинирована на Гран При. Интересующая нас в связи с названием рассказа песня – ария из наутанки «Двор Индры» (слова к песне написал соавтор Шайлендры, Хасрат Джайпури) становится одной из ключевых в фильме35. Исполняя её, во всём блеске предстаёт главная героиня – Хирабаи, выступающая под псевдонимом Гульбадан. А Хираман защищает её честь от непочтительных комментариев некоторых зрителей, а потом повторяет полустишие из этой песни, невольно отождествляя себя c Гульфамом (так герои рассказа дважды становятся тёзками). Примечательно, что именно так – «Погубленный Гульфам» – первоначально назывался рассказ Пх. Рену, который был опубликован в одном из литературных журналов в 50-е годы. Но в 1959 году он был включен в сборник рассказов «Мелодии» уже под двойным названием «Третья клятва, или Погубленный Гульфам». С таким названием он вошёл и в сборник Мохана Ракеша «Пять длинных расска499

зов». Экранизация же рассказа называлась просто «Третья клятва». Кинематографический образ героев повлиял и на литературных персонажей, более того, первая часть нового названия вытеснила прежнюю – и теперь исследователи творчества Пх. Рену изучают его рассказ как «Третью клятву»36, а современные издания рассказа Пх. Рену украшает обложка, повторяющая киноафишу к экранизации этого рассказа:

Но первоначальное название рассказа тоже продолжает жить своей литературной жизнью, например, в качестве литературной аллюзии «двойного уровня» оно встречается в современной пьесе – «Улыбка Моны Лизы» Кришны Балдева Вайда [Vaid 2003], становясь идиоматическим выражением, которое означает «пропал, попался!»37, но при этом также отсылает одновременно к двум произведениям индийской литературы. Очевидно, что всем трём воплощениям замечательного рассказа Пханишварнатха Рену – самому рассказу, его переводам и экранизации – так или иначе – уготована долгая и счастливая судьба.

500

Источники Renu Phaniśvarnath. Tīsrī kasam, arthāt māre gaye Gulfām / ṭhumrī. – Patna: Rajkamal, 1959. – P. 125-165. Renu Phaniśvarnath. Tīsrī kasam, arthāt māre gaye Gulfām / ṭhumrī. – Delhi-: Rajkamal, 1964. – P. 112-150. Renu Phaniśvarnath. Tīsrī kasam, arthāt māre gaye Gulfām / śreṣṭ kahāniya. – Delhi: Rajpal and sons, s.a. – P. 120-128.

Литература Алиханова Ю.М. Дхваньялока Анандавардханы и его учение о поэзии // Анандавардхана. Дхваньялока. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1974. – С. 13-60. Гаспаров М.Л. Подстрочник и мера точности // Михаил Гаспаров. О русской поэзии. – СПб.: Academia, 2001. – С. 361-372. Под рокот мриданга: Рассказы о людях искусства Индии / Сост. Чернышёв В.А. – М.: Наука, 1984. Потабенко С. К истории развития сценической драматургии и театра хиндустани // Литературы Индии. – М.: Изд. вост. лит-ры, 1958. – С. 105-136. При свете дня, во мраке ночи» (рассказы о городах Индии). – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1980. Рену П. Грязное покрывало. – М.: Художественная литература, 1961. Рену П. Третья клятва. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1976. Рангувалла Ф. и др. Кино Индии. – М.: Радуга, 1987. Современная индийская новелла. – М.: Прогресс, 1976. Суворова А.А. У истоков новоиндийской драмы. – М.: Наука (Главн. ред. вост. литры), 1985. Суворова А.А. В поисках театра. Драматургия Индии и Пакистана ХХ века. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1988. Тагор Р. Гора // Тагор Р. Собрание сочинений в 8 томах. Том 4. – М.: Гос. Изд-во Художественной лит-ры, 1956. Тамарченко Н.Д. (автор-сост.). Теоретическая поэтика: понятия и определения / Хрестоматия для студентов филологических факультетов. – М.: РГГУ, 1999. Чернышев В.А. Диалекты и литературный хинди. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1969. Чернышев В.А. Динамика языковой ситуации в Северной Индии.– М.: Наука, 1978. Чернышев В.А. Пханишварнатх Рену: Бытописатель индийской деревни. – М.: Наука, 1990. 501

Чернышев В.А. Хинди в современной Индии. – М.: Восточная литература РАН, 1998. Шайлендра Ш. Родина. 15-е августа // Поэты Индии. – Ташкент: Гос. изд-во Художественной лит-ры УзССР, 1958. – С. 77-78. Davison A. TĪSRĪ QASAM. The Third Vow. Phanishwar Nath Renu. A Hindi short story in transliterated, morphologically glossed and translated form / Department of Linguistics University of Iowa. – Iowa, 2005. Hansen K. Grounds for Play. The Nautanki Theatre of North India. – Berkeley – Los Angeles – Oxford: University of California Press, 1991. McGregor R.S. A New voice for New Times. The Development of Modern Hindi Literature. – Canberra: University of Canberra, 1981. Rakeś M. pac lambī kahāniya jinhẽ Mohan Rākeś ne cunā {Пять длинных рассказов, которые выбрал Мохан Ракеш}. – Delhi – Ilahabad – Patna: Rajkamal, 1960. Renu Ph. Tīsrī kasam, arthāt māre gaye Gulfām // pac lambī kahāniya jinhẽ Mohan Rākeś ne cunā {Третья клятва, или Погубленный Гульфам // Пять длинных рассказов, которые выбрал Мохан Ракеш}. – Delhi – Ilahabad – Patna: Rajkamal, 1960. – P. 36-71. Renu Ph. The Third Vow and Other Stories. Tr. by Kathryn G. Hansen. Delhi: Chanakya Publications, 1986. Saksena R.B. A History of Urdu Literature. – Allahabad: Ram Narain Lal (Publisher and bookseller), 1940 (first ed. 1927). Sinh I. Janvādī kavi Śailendr {Демократический поэт Шайлендра} // kādambinī. October, 2002. – P. 146-149. Vaid K. B. Monā Lizā kī muskān {Улыбка Моны Лизы}. – New Delhi: Rajpal and sons, 2003. 1

Список произведений Рену на русском языке см.[Чернышев 1990: 194]

2

Анчал (ãcal ) – букв. 1) подол, край сари, 2) пограничная область, 3) берег, 4) район, зона. (Есть вариант написания этого слова и с «а» долгим). Роман вышел на русском языке в переводе В.А. Чернышёва в 1961 г.

3 Я имею в виду и книги, написанные и переведенные самим Владимиром Александровичем Чернышёвым, и те книги на хинди, которые он передал Библиотеке иностранной литературы. Мне кажется, это яркое подтверждение искренней любви индолога к литературе хинди и стремления её популяризировать. Примечательно, что одна из таких книг – роман Джаяшанкара Прасада «Остов» (kãkāl), с экслибрисом “Chernyshov Library”, выдаётся на абонементе библиотеке, судя по пометке, с августа 1957 года. Могу предположить, что это был дар, приуроченный к десятой годовщине со дня достижения Индией независимости. В моей же личной библиотеке среди книг В.А. Чернышёва есть и «Пханишварнатх Рену. Бытописатель индийской деревни» с его дарственной надписью (без конкретного имени адресата): «Коллеге и индологу, поклоннице таланта Рену с добрыми чувствами от автора». Она подписана

502

им 13 апреля 1992. Повторю, что я не была лично знакома с Владимиром Александровичем, книг он мне не дарил, а эту, очень нужную мне для работы книгу и неожиданно – именно с такой надписью купила у букинистов. Индийцы называют такие совпадения suvarṇa samyoga – золотое совпадение. 4

Гульфам – прекрасный принц, герой пьесы «Собрание Индры» (Inder sabhā), считающейся первой пьесой на языке урду. О значении этого образа и самой пьесе будет рассказано позже. 5

Его можно прочесть и в Интернете, на сайте http://www.abhivyakti-hindi.org/gaurav gatha/2001/magregayeGulfām/mgg1.htm. К названию рассказа и его связи с экранизацией я вернусь в конце статьи.

6

Именно по этому изданию в статье приводятся отсылки на рассказ Пх. Рену и переводы фрагментов этого рассказа, выполненные мною. В последующем в статье будут сочетаться переводы, выполненные В.А. Чернышёвым (что оговаривается), и мною, если его художественный перевод очень далеко отходит от буквального значения оригинального текста рассказа. 7

Ещё раньше, еще в 1981 году, Катрин Хансен посвятила языку и форме произведений Пх. Рену статью: Renu’s Regionalism: Language and Form // Journal of Asian Studies. Vol. XI, № 2, 1981, – которая, к сожалению, оказалась мне пока недоступной (кроме первой страницы, на которой приводится хорошая библиография литературы, посвященной Пх. Рену). 8

См. [Тамарченко 1999].

9

В рассказе часто упоминаются именно индийские (не европейские) названия месяцев. Как правило, это связано с определёнными религиозными праздниками, а также подчёркивает связь с фольклорно-литературной традицией, в которой сезоны и месяцы года играли очень важную роль. Ср. «Ритусамхара» (Времена года) Калидасы, «разлучные» (вираха) песни, жанр «барамаха» (12 месяцев) и др. 10

Имеется в виду время после заключения Непальско-индийского соглашения (The Nepal-India Treaty 1950). В 1950 по инициативе и настоянию министра внутренних дел Индии Сардара Пателя, в целях безопасности между двумя странами было заключено соглашение, поставившее под контроль передвижение на индийсконепальской границе. До 1950 г. оно было практически свободным.

11 Примечательно, что В.А. Чернышёв название городка передаёт как Форбисгандж, а К. Хансен как Forbesganj, очевидно, ориентируясь на диалектальное произношение. В издании, которым пользуюсь я, пишется fārbisganj [Renu 1960: 55] . 12 Рену («пылинка») – псевдоним писателя, значение и появление которого объясняет В.А. Чернышёв, вкладывая в смысл псевдонима символическую «связь с народом» [Чернышев 1990: 14-15]. Reṇu – букв. пыль, песок; пылинка, частичка; капелька. В современном хинди используется и как синоним слова «атом». 13

Следует обратить внимание на этот временной отрезок: как и число три, играющее важную роль в рассказе, семь – сакральное число, вызывающее сразу же ассоциации с мифом и ритуалом. 503

14

В природе Michelia champaca растет как дерево 3-5 м высотой или кустарник. Оно обладает очень ароматными цветками, из которых получают эфирное масло для изготовления духов. Даже специалисты считают, что аромат цветков Михелии настолько притягателен, что не только человеку, но и насекомым трудно от него оторваться. Чампака считается священным растением, и его цветы подносят и Шиве, и Кришне. Одна из стрел бога любви Камадевы – тоже из чампаки. 15

К. Хансен называет его «night jasmine» [Hansen 1991: 19]

16

Ср. в романе «Гора», когда один из героев, Биной, «прежде всего почувствовал нежный аромат и только потом услышал, как Пореш сказал: – Радха, пришёл Бинойбабу» [Тагор 1956: 44], далее этот мотив развивается. 17

Топоним, буквальное значение которого перевести сложно. Слово состоит из двух компонентов: teg – «меч, кривая сабля; кинжал с широким клинком» и chiyā – «грязный, мерзкий, отвратительный; грязь, кал». Кроме этого, возможен диалектальный вариант толкования смысла, мне неизвестный. В.А. Чернышёв даёт местечку название «Три красавца» [Рену 1976: 76, 78, 80] – исходя из контекста, так как там растут три дерева (одно из них – чампак), под сенью которых отдыхают герои. Эта остановка играет большую роль в развитии их отношений. 18

Как известно, в Индии до сих пор могут совершаться детские браки (преимущественно в деревнях), по сути – помолвки, которые спустя необходимое время завершаются обрядом gaunā – переходом юной жены в дом мужа – или его родителей, если речь идёт о традиционной, так называемой «объединённой» (samyukt) семье. 19

Проблема обращения на «ты» или «вы» заботит и Хирамана, и он принимает решение величать Хирабаи на «вы» [Renu 1960: 42].

20

Чернышёв передаёт разницу между гуру и устадом, то есть между реалиями индуистской и исламской культуры, с помощью синонимов «учитель» и «наставник» [Рену 1976: 86]. 21 Это могли бы быть исключительно мои, субъективные ассоциации, возникшие в связи тем, что так называется один из романов классика современной прозы хинди К.Б. Вайда, и я чувствовала, что такое название дано не случайно. Несколько информантов (не только образованных) – носителей языка хинди на мой вопрос, что может значить для них выражение «guzrā huā zamānā», начинали напевать guzrā huā zamānā ātā nah dubārā или же предполагали, что это может быть началом какого-то бейта (без указания автора). Впоследствии сам К.Б. Вайд подтвердил, что это слова Икбала. Это часть бейта «Приходит мне на память минувшая эпоха» (ātā hai yād mujhko guzrā huā zamānā). 22

Hirāman ko ek gīt kī ādhī kaṛī hāth lagī hai – māre gaye Gulfām! Kaun thā yeh Gulfām? hīrābāī rotī huī gā rahī thī – ajī ha, māre gaye Gulfām! ṭiṛiṛiṛi!.. becārā Gulfām! {«Хираману вспомнилось полстрочки из песни – «Погубленный Гульфам!» Кто был этот Гульфам? Хирабаи, плача, пела: Ох, да, погубленный Гульфам! Ти-ри-ри-ри!... Бедный Гульфам!»} [Renu 1960: 67]. В переводе В.А. Чернышёва: «А Хираману почему-то запали в душу слова из песни, которую пела Хирабаи: «Умершие иллюзии, разбитые мечты..» Интересно б узнать, кто они такие, эти иллюзии. Хирабаи так жалобно пела 504

об умерших иллюзиях, и так жалобно звенели медные тарелочки. Видать, нелегко жилось этим иллюзиям!» [Рену 1976: 99]. 23

См. об этом Thomas de Brujn. Under Indian Eyes: Characterization and Dialogism in Modern Hindi Fiction // Chewing Over the West. Occidental Narratives in Non-Western Readings. Ed. Doris Jedamski. – Amsterdam: Rodopi, 2008. – P. 186 24

По словам Анила Джайн Виджая – поэта, переводчика и преподавателя языка хинди кафедры индийской филологии ИСАА МГУ – первоначально рассказ назывался «Māre gaye Gulfām», впоследствии (очевидно, при экранизации) сам Пх. Рену дал ему название «tīsrī kasam». Однако именно с таким – двойным – названием “tisrī kasam, arthāt Māre gaye Gulfām” он опубликован во всех трёх сборниках рассказов самого Пханишварнатха Рену (см. список литературы) и в сборнике рассказов, изданных Моханом Ракешем [Rakeś 1960]. Обращаю на это внимание потому, что, судя и по другим источникам, это довольно распространённое мнение. К сожалению, мне не удалось найти первой, журнальной публикации рассказа, чтобы окончательно выяснить, как изначально назывался рассказ. 25

Отмечу, что Чернышёв использует синонимы при обозначении красного цвета (в языке хинди синонимы тоже существуют – aruṇ, например, но Рену в данном случае употребляет только слово «лал» – ср. со старинным русским словом, означающим рубин).

26 Не настаиваю, но могу предположить, что в слове ‘teṛhe’ присутствует намек на очень популярный во время написания рассказа «Третья клятва» роман «teṛhe-merhe rāste» («Запутанные-кривые дороги») Бхагаватичарана Вармы, так как незадолго до этого эпизода в рассказе идёт речь о līk-belīk – пути-дороге и бездорожье [Renu 1960: 50], что, в свою очередь, связано с другим мотивом – деш-бидеш. 27 go–ras m. – коровье молоко, простокваша, творог, пахта, удовольствие, наслаждение. Paras m. – прикосновение, касание. 28

Апеллятивная частица.

29

Букв. «звук, отзвук, эхо». Категория классической индийской поэтики – скрытый смысл высказывания, стиха (см. [Алиханова 1974]). Отмечу также, что это слово (дхвани) созвучно названию сборника – тхумри (песня, мелодия), в который вошел рассматриваемый в статье рассказ. Примечательно, что этим словом – тхумри – обозначают иногда и жанр народной музыкально-танцевальной драмы. 30

Могу сослаться на пример другого замечательного произведения – роман Куррат уль Айн Хайдар «Кто шел с нами до рассвета», в название которого положен бейт из газели пакистанского поэта Фаиза Ахмада Фаиза, а в композиции романа используется образ трона легендарного раджи Викрамадитьи. По словам Л.А. Васильевой, переводившей роман, обе эти литературные аллюзии утрачены в переводе, более того, изъят большой и много значащий для понимания романа фрагмент, связанный с традиционным сюжетом о троне Викрамадитьи, – по причине «экономии», которой руководствовались редактор и издательство, в котором был опубликован роман классика современной прозы урду.

505

31

Значение и этимологию слова см. [Hansen 1991: 9-16]. Отрадно, что эту труднодоступную для меня книгу я смогла найти в Интернете, на сайте Университета Беркли – см. http://www.jstor.org/pss/2054865.

32 Со своими студентами я слушаю её в аудиозаписи – в исполнении труппы Национального института драмы Индии. 33

К сожалению, В.А. Чернышёв о нём не упоминает. Для многих индийцев Шайлендра – почти культовая фигура, символ человека, который своими песнями и стихами служил рабочим и крестьянам, а его произведения часто вызывали бурный отклик – и в литературной, и в кинематографической, и в политической жизни Индии 40-60 гг. Я сама в 2005 году участвовала в одном из вечеров памяти Шайлендры, организованном в школе при Посольстве Индии в Москве преподавателем Индраджитом Синхом, который занимается изучением и пропагандой творчества Шайлендры [Sinh 2002: 146-149]. Мне было приятно процитировать стихи поэта в переводе Ю. Александрова на русский язык – они были опубликованы в Ташкенте в сборнике «Поэты Индии» еще в 1958 г. [Шайлендра 1958: 77-78]. 34

Считается, что Радж Капур работал над этим фильмом своего друга за символическую плату в одну рупию.

35

На сайте http://en.wikipedia.org/wiki/Teesri_Kasam приведён полный текст этой песни. Её можно также увидеть и услышать, зайдя на сайт http://www.youtube.com/ watch?v=Ju7jNvnqvbM. 36 Я уже отмечала этот факт в связи с работами В.А. Чернышёва и К. Хансен. Еще одно подтверждение этому – работа американской исследовательницы Алис Дэвисон, которая транслитерировала – с помощью индийских коллег-носителей диалекта бихари – и перевела на английский этот рассказ Рену, основываясь на его тексте, включенном в сборник Мохана Ракеша. При переводе рассказа она оставляет новую, первую часть – “The Third Vow” [Davison 2005: 2]. 37 Признательна за это уточнение Анилу Джайн Виджаю, который вкладывает в это выражение еще один смысл – «съеденной» фигуры офицера (принца) в шахматной игре (т.е. «проигрыш»).

506

Шагаль В.Э. (ИВ РАН, Москва)

Об изучении арабского языка в некоторых странах Европы Shagal V.E.

Arabic studies in some European countries The paper describes studies in the Arabic language in several countries of Europe, primarily in France. It reviews a whole range of fascinating linguistic and sociolinguistic facts about such studies. The aim of the paper is to situate various studies and names of the scholars who analyzed the islamic situation in Europe.

Как правило, любой разговор об арабском языке начинается с упоминания Корана, не потому что арабский язык до появления этой священной для мусульман книги не существовал, он функционировал и тогда, но в то время, почти 1500 лет тому назад, это был лишь один из местных семитских языков, на котором общались всего лишь несколько довольно разобщенных между собой арабских племен. Территория его функционирования была весьма ограниченной. Среди племен, для которых тогда арабский язык был основным средством общения, следует в первую очередь назвать корейшитов, проживавших в те годы преимущественно в Мекке – городе торговли, куда сходились разные караванные пути, и ряд племен Хиджаза, обитавших вдоль всей прибрежной полосы Красного моря как на юге, так и на севере. На юге преобладали земледельческие племена, на севере – кочевники. Среди этих племен выделялись в первую очередь племя Бану Хазиль и племена из района Ясриба: Оус, Хазрадж, Бану анНазир, Бану Корида и Бану Кинка’а. В доисламский период арабский литературный язык использовался весьма ограниченно: в поэзии, в пословицах, во время религиозных проповедей, выступлений вождей племен с речами. От того 507

далекого времени осталось очень немного письменных свидетельств. К написанию текстов в ту эпоху обращались довольно редко. Неудивительно, что первые мусульмане очень опасались, что Коран может быть забыт: умрут люди, которые знали Коран наизусть, и исчезнет навсегда то, что уже было зарегистрировано из текста Корана в письменной форме теми уникальными средствами, которые использовались в те года для письма. И тогда арабы бросились собирать то, что было им известно из Корана и стремились все записать с тем, чтобы сохранить текст священного религиозного документа для будущих поколений. Нет никакого сомнения в том, что арабский язык занимал и занимает высокое место в исламе, ибо именно на арабском языке, рассуждают мусульмане, был ниспослан Коран, на нем совершаются молитвы, именно на этом языке сформулированы важнейшие основы исламской религии и духовные ценности арабов. Мусульмане и немусульмане читают на арабском языке текст Корана, который помог выковать литературный язык, заучивают его наизусть и переводят этот текст на другие языки. Неудивительно, что подтверждение подлинности текста и смысла самого Корана неразрывно связано с ролью арабского языка, который стал языком мусульманской религии и ковался не один век. Довольно четко об этом говорится в одиннадцати айятах Корана. Приведем несколько примеров в переводе на русский язык: 1) Ее мы ниспослали, как Коран арабский, Чтоб вы могли уразуметь” (Сура 12 йусуф, айят 2); 2) “Так ниспослали Мы его (Коран), Чтоб на арабском языке был свод законов” (Сура 13 гром., айят 37); 3) (Святая) Книга, стихи которой, разъяснены, Коран арабский для людей, которые внимают (Сура 41 “Разъяснены”, айят 3). Когда ислам вышел за пределы Аравийского полуострова, он стал быстро распространяться на Восток и на Запад, заявив о себе как о важнейшей религии во многих странах: прежде всего в Сирии и Ираке, в Персии, Турции, Индии, Малайзии, – и добрался даже до Дальнего Востока, до Китая. Другие страны его распространения находились к западу от Аравийского полуострова: Египет, страны Ма508

гриба, Андалусия, в те годы его значимость ощутили и народы, обитавшие на Пиренейском полуострове у французской границы. Но не только на Запад и Восток распространял ислам свое влияние, под его воздействие попали огромные территории в Центральной Африке, южнее Великой пустыни Сахары. Коран на арабском языке проник во многие страны африканского материка. На нем произносились молитвы, а также речи в пятницу в мечетях. Арабский язык становился официальным языком во многих странах и оказывал одновременно серьезное влияние на формирование местных языков, способствовал их совершенствованию в направлении структурирования и ясности высказывания. Арабский алфавит стал употребляться в персидском и турецком языках, в урду. Он сохранился и функционирует и сегодня в персидском языке и урду. Не употребляется он только в турецком после реформы Мустафы Кемаля Ататюрка в 1929 г., согласно которой на смену арабскому алфавиту пришли буквы из латыни. В своих контактах на протяжении многих веков с другими языками, смешиваясь с ними в самых различных сферах, арабский язык сам дал им очень многое, получив, в свою очередь, взамен также много самых разных языковых факторов. Хотя арабский язык заимствовал очень много особенностей из других языков, его основа осталась без изменений, как и его структура; достаточно стойким остался и его дух. То же самое происходило и в более поздние века. Когда арабо-мусульманская цивилизация осознала значение конца второго века хиджры в Багдаде в эпоху правления Бани альАббас и в последующие века в Магрибе и в испанской провинции Андалузии, где сохранилось немало свидетельств арабского присутствия в Испании, арабы перевели многие науки, философию и литературу с греческого языка, латыни, персидского, среднеассирийского на арабский язык, а затем после того как сам язык получил развитие и обогатился, внеся свой вклад в развитие науки с арабского языка на латынь, который был тогда языком знаний и науки в Европе, были сделаны переводы материалов по различным направлениям науки, литературы и философии. Возможно, что самым ярким свидетельством этого этапа развития цивилизации в Европе является тот исторический факт, что в средние века знатоки, ученые мужи, специалисты по арабскому языку, как арабы, так и неарабы, пользовались глубоким уважением, занимали высокое место в научных кругах и в сфере образования в 509

Европе. Здесь в первую очередь следует вспомнить Абу Али альХуссейна бну Сина (980–1037) и Абу аль-Вахида Мухаммеда бен Ахмада бну Рушда (1126–1198). Арабский язык снова стал пользоваться глубоким уважением и особым вниманием на Западе в конце XVIII века. Это было вызвано многими причинами. Здесь действовали не только исторические, политические и экономические факторы, но и научные, культурные и факторы другого рода. Так, например, востоковеды стали серьезно интересоваться проблемой проникновения арабской лексики в европейские языки. Возможно, что одним из первых ученых, который обратился к этой проблеме, был португалец Суза, который умер в 1812 г. Он автор книги «Португальские слова, которые являются арабскими по происхождению». Затем появилось немало других ученых, которые рассматривали арабизмы в разных европейским языках, прежде всего в испанском, французском и немецком. Древние контакты, которые связывают испанский язык с арабским, восходят как к истории арабских стран, так и к самой Испании. Отношения французского языка с арабским также восходят к длительному периоду совместного проживания и характеру отношений между Францией и народами арабского Магриба как на территории самой Франции, так и Магриба, отношений, продолжительность которых измеряется многими веками. Характер этих отношений особенно укрепился в связи с присутствием самих французов и усилением французского влияния во всех странах арабского Магриба. Что касается продолжительности непосредственного французского воздействия на страны Магриба, то это воздействие насчитывает полторы сотни лет и проявляло себя достаточно реально и заметно, по меньшей мере в экономической сфере, в торговле и в культурной жизни. Да и сейчас нельзя утверждать, что влияние Франции прекратилось после того как страны Магриба стали политически независимыми в 50-е и в начале 60-х годов XX века. Скорее наоборот, можно отметить, что французское воздействие развивается и растет в самых разных сферах жизни. К тому же арабские мигранты из стран Магриба во Францию непрерывно пополняли число мигрантов арабов, проживающих в этой европейской стране. Например, численность последних в 60-е годы XX века составила не менее двух миллионов человек. Они трудились, зарабатывали себе на жизнь, рожали детей, их дети 510

уже переходили в общении между собой на французский язык и жили по законам и моделям, характерным для страны их нового обитания: они стремились как можно скорее ассимилироваться. Невольно возникает вопрос: останется ли арабский язык языком общения между ними, готовы ли они все-таки приступить к изучению арабского языка, чтобы овладеть им и продолжать его использовать в своей повседневной жизни и при соблюдении религиозных обрядов? При этом следует учитывать и такой немаловажный факт, что французский язык продолжает довольно широко функционировать в самих странах Магриба: в университетах, при изучении различных дисциплин на разных кафедрах, в сферах культуры, науки, в системе администрации, в международных отношениях. Невольно возникает вопрос: можно ли утверждать, что и арабский язык во Франции пользуется подобными привилегиями, особенно учитывая тот факт, что непрерывно растет число говорящих на арабском языке эмигрантов во Францию из разных арабских стран, независимо от того прибыли они в эту страну на постоянное жительство или временно. Нет сомнения в том, что интерес французов к арабскому языку и мусульманской цивилизации в правительственных кругах и центрах, в частных и общественных кругах восходит к далеким историческим временам и сохраняется по сей день. Подтверждение этому можно найти при анализе самых разных и важных событий истории. Здесь нельзя не вспомнить эпоху крестовых походов, экспедицию Наполеона в XVIII веке в Египет, продолжительное французское присутствие как в Магрибе, так и в «Великой Сирии». Нет ничего удивительного в том, что во Франции все время растет число востоковедов – специалистов по арабскому языку и литературе, исследователей арабского научного наследия, памятников, архитектуры, всякого рода исламской и чисто арабской проблематики. Все время увеличивается количество организаций, учреждений, центров, обществ, институтов, школ, в которых занимаются изучением исламской цивилизации, арабского языка, обучением языку и распространением арабского языка в стране, не только в рамках обучения в специальном институте «живых восточных языков», который был основан в Париже в 1795 г. (сегодня это Национальный институт восточных языков и цивилизаций) для обучения французов восточным языкам (в институте имелись кафедры арабского, турецкого и персидского языков) и в первую очередь арабскому, а также 511

арабской литературе и исламской цивилизации. Или, например, в стране функционирует «Институт Франции», в котором была создана кафедра для обучения и изучения арабского языка, арабской литературы и мусульманской культуры. В институте читаются курсы лекций, проводятся научные исследования, организуются дискуссии и разного рода симпозиумы. Кроме того среди центров, занятых изучением Арабского Востока, следует назвать и самый большой университет в столице Франции – Сорбонну, – который пользуется заслуженной славой крупного научного и учебного центра не только у себя на Родине. В этом университете с первых дней его существования функционирует довольно большой отдел, который получил известность как «Отдел исламских исследований». В нем получили образование многие известные французские востоковеды, в том числе великий грамматик Сильвестр де Саси (1750–1838), который всю свою жизнь посвятил изучению арабского языка и арабской литературы, преподаванию, написанию учебников и научной литературы. Он был первым, кто написал на французском языке грамматику арабского языка в 2-х томах, книгу для чтения – избранные отрывки из разных арабских источников. Он назвал эту свою работу «Полезная общительность для студента, который хочет извлечь пользу из общения». Сильвестр де Саси издал работы не только по арабскому языку, но и по персидскому. Среди выпускников этого вуза был также Луис Масиньон (1883–1962), который занимался изучением ислама в Марокко и многие годы преподавал в «Университете Франции», затем в высшей школе исследований при Сорбонне. Он, в частности, написал довольно толстую книгу по разного рода проблемам ислама и его особенностям. Он также занимался исследованием личности альХалладжа (ум. 922), величайшего мусульманского мистика, одного из крупнейших суфийских поэтов. К числу известных исследователей ислама относится также Роджес Блашер (1900–1973), который был профессором арабского языка в Сорбонне; вместе с Годфруа Де Мулином он написал «Арабскую грамматику» (Грамматику арабского языка). Он был также автором «Истории арабской литературы». Особую известность ему принес перевод на французский язык текста Корана. Среди крупных европейских востоковедов было также несколько немецких ученых: Георг Фрейтаг (1788–1861), учителем арабского языка и литературы которого в Париже был известный французский востоковед Сильвестр де Саси. Сам Георг Фрейтаг пре512

подавал арабский язык и литературу в Боннском университете. Он автор книги об арабском языке в эпоху джахилиййи и ислама, выпустил в свет четырехтомный арабо-латинский словарь, включив в словарь все, что ему удалось найти в словарях, вышедших в свет на разных языках. Благодаря его усилиям были опубликованы труды Абу Таммама (ум. 810), который считается наиболее видным представителем аббасидского неоклассицизма, его известный сборник стихотворений «Хамаса» в переводе на латинский язык. В этом издании также опубликован комментарий Ат-Табризи в двух частях. Был издан словарь стран (страноведческий словарь) Якута с весьма совершенными каталогами. Следует также упомянуть Густава Флюгеля (1802–1870), который получил высшее образование в Лейпциге, изучил арабский язык в Париже и сам стал преподавателем языка в университете гор. Лейпцига. Он является автором нескольких книг по арабскому языку и арабской литературе, которые были опубликованы в Лейпциге. В переводе на латынь он опубликовал научный труд «Как развеять сомнения» в четырех томах. Ему удалось издать указатель арабского ученого Ибн ан-Надима. Его перу принадлежит книга «Звезды священного писания за пределами (на полях) Корана». В этой книгеуказателе в алфавитном порядке собраны разные слова из Корана. Среди известных исследователей, тех, кто получил образование на кафедре «Исламские исследования» в университете Сорбонна следует также назвать голландского востоковеда Дози (1820–1884), который в своих исследованиях основное внимание уделил истории Андалузии и ее литературе. Он опубликовал несколько весьма ценных исследований. Среди них в первую очередь следует назвать его книгу на французском языке о мусульманских странах, а также исследование об истории андалузской литературы. Из важнейших произведений, которые были созданы им и опубликованы на французском языке, надо отметить «Приложение и дополнение к арабским словарям» – прекрасный справочный материал, где зафиксированы в первую очередь арабские слова, которые не были упомянуты в других арабских словарях. Многие годы Дози преподавал арабскую литературу и язык в Лондонском университете. Ему также удалось опубликовать труды историков мусульманского Запада, что имеет большое значение для познания нескольких веков истории ислама. В последующие годы в большинстве университетов в крупных французских городах появились собственные Центры по 513

изучению арабского языка и исламской цивилизации. В Париже, в частности, был основан Институт («Арабский мир») по изучению арабской цивилизации, в котором велась активная работа по многостороннему исследованию арабо-мусульманского мира и в частности – самых различных направлений и особенностей развития арабской культуры. Все исследования так или иначе имели прямое отношение к арабскому языку и мусульманской цивилизации. Чтобы понять, какое место занимал и занимает Институт «Арабский мир» в научной и политической жизни Франции, какую роль он играет в жизни столицы этой страны, а также как оценивают его деятельность в арабских странах, следует сказать хотя бы несколько слов об этом научном центре. Вот что, в частности, говорится в небольшой брошюре, которую опубликовал сам институт, представляя себя: «Институт “Арабский мир” – организация, которая функционирует в полном соответствии с французским законодательством. Институт был создан совместно Францией и 19 арабскими государствами с целью управления и распространения знаний об арабской культуре и арабской цивилизации среди французского населения». Франция выступила с предложением о создании подобного института еще в 1974 г. Последовали многочисленные переговоры, которые привели к рождению одобренной всеми странами идеи, реализация которой нашла свое воплощение в подписании соглашения о создании института «Арабский мир» 28 февраля 1980 г. в резиденции Министерства иностранных дел в Париже. Первый параграф внутреннего устава Института, определяя задачи, которые стоят перед Институтом, провозглашал в качестве таковых: – Проведение во Франции исследований с целью развития и углубления знаний относительно арабского мира, чтобы лучше знать и понимать арабский язык и саму арабскую цивилизацию, уметь оценить ее культурные и духовные ценности, а также отдать должное тем усилиям, которые предпринимаются в арабском мире для дальнейшего развития арабской культуры; – Всемерное поощрение культурного обмена, развития связей и сотрудничества между Францией и арабским миром, особенно в различных областях науки и техники; – Внесение своего вклада в развитие и укрепление отношений между Францией и всем арабским миром, а также между арабским миром и Европой. 514

Со дня основания Института «Арабский мир» прошло почти 20 лет. Нет никакого сомнения в том, что за это время была проведена огромная работа и получены весьма ценные научные результаты. Неудивительно, что многое, о чем говорилось на первом этапе деятельности Института, нашло свое реальное воплощение в весьма ценных исследованиях, результатами которых можно гордиться. Статистические данные и их анализ дают возможность изложить мнение о том, что было возможно и что же на деле нашло свое выражение в весьма ценных результатах и в реализации поставленных задач. Совершенно очевидно, что была проведена значительная и весьма полезная работа, важность которой могут осознать буквально все, кого интересуют проблемы арабского мира, хотя с начала деятельности Института прошло не так уж много времени. Следует подчеркнуть, что в действительности внимание к арабскому языку и арабо-мусульманской цивилизации во Франции не ограничивалось только несколькими ранее изложенными направлениями. Работа проводилась и во многих других областях. Крупные средние школы второй ступени в Париже и во многих других городах тоже вели у себя обучение арабскому языку и литературе на всех ступенях обучения, не только для тех учеников, которые по своему происхождению были арабами, но и для французов. А их, кстати, тоже было немало. Однако, по мнению ряда исследователей, нынешнее положение, при котором преподавание арабского языка ограничивается в известной степени изучением Корана, не способствует овладению современным арабским литературным языком. Поэтому вполне естественно, что в качестве основополагающего принципа в этих школах должна быть провозглашена в первую очередь ориентация на преподавание арабского литературного языка. Подчиненная и послушная только религии школа не может претендовать на самостоятельное отражение существующей реальности жизни в стране. Вступая на стадию изучения арабского языка, школа воплощает, должна воплощать требования времени. Неудивительно, что в некоторых школах было введено и преподавание ряда других языков, таких, например, региональных, как берберский или курдский. Все эти акции означают сочетание интересов многих граждан страны, взаимопонимание французов-христиан и мусульман и использование взаимопонимания для общественной и государственной пользы. Такая же работа проводилась и в других учебных заведениях, в том числе в частных, а 515

также в торговых компаниях, которые сотрудничали с арабскими или другими мусульманскими странами, так как испытывали огромную нужду в подготовке своих сотрудников, своих представителей-агентов в арабских и других мусульманских странах, чтобы они могли свободно, без затруднений там работать, общаться с местным населением и приносить пользу для дела, ради которого они были посланы в эти страны. В январе 1992 г. во Франции был открыт Европейский институт гуманитарных наук Сен-Леже Фужере, в котором получают образование около 100 учащихся. В институте три факультета: а) факультет арабского языка; б) факультет ислама; в) факультет подготовки имамов и преподавателей. Это учебное заведение финансируется странами Персидского залива, в первую очередь саудитами. В январе 2006 г. Институт проводил демонстрацию 18 арабских фильмов, которые были сняты благодаря французскому продюсеру, который проявил особое внимание к популяризации арабского кино во Франции. Показ фильмов проходил в здании самого Института. Помимо этого с 12 по 26 марта 2006 г. Институт организовал фестиваль фильмов сирийского режиссера Омара Амиралайя Абра. Такую работу Институт проводит систематически, знакомя французских зрителей с достижениями киноиндустрии разных арабских стран (газета «Аль-Араб», март 2006 г.). Вся эта деятельность Института неразрывно связана с тем местом, которое французское общество отводит мусульманам, численность которых в стране систематически растет, независимо от того, являются ли они гражданами Франции или других стран. В рамках посольств арабских стран довольно часто проводятся вечером разного рода мероприятия культурного или общественного порядка: учебные сессии, курсы специально для детей иммигрантов-арабов, в том числе по обучению арабскому языку, проводятся заседания разного рода клубов, организуются кружки, собрания, во время которых читаются лекции, организуются дискуссии, обсуждаются результаты исследований по самым разным вопросам: по истории, экономике, социальным проблемам, по политике. С 1973 г. были подписаны и заключены несколько соглашений между Францией и странами Магриба, в соответствии с которыми были организованы специальные курсы для детей арабских эмигрантов в государственных начальных школах Франции с целью обучения их арабскому языку и национальной культуре. Преподаватели, которые вели соот516

ветствующие учебные предметы, как правило, присылались из арабских стран, и их зарплата и содержание ложилось на плечи правительств тех стран, которые их прислали. Занятия в государственных школах проводились в определенные часы вне рамок официального школьного расписания занятий. Рассказывая об арабском языке и его распространении в странах Запада, в данном случае прежде всего во Франции, следует отметить, что многие ученые, да и простые граждане, считают арабский язык трудным для усвоения, нелегким для восприятия, весьма отличным от латыни, германских и других языков, к овладению которыми французы привыкли и имеют немалый опыт их изучения. И действительно, арабский язык существенно отличается от европейских языков. Однако это отличие прежде всего в форме, точнее в его структуре, в словообразовании. Арабский алфавит не имеет никаких общих черт с латинским алфавитом, тем более что по-арабски пишут справа налево в отличие от многих других языков, где принято писать слева направо. Однако помимо этого следует отметить, что есть немало общих особенностей в структурах арабского и французского языков, например, в арабском алфавите 28 букв, а во французском – 26, в структуре простого предложения используется одинаковый порядок слов (сказуемое – глагол, подлежащее, прямое дополнение), не так уж много отличий в морфологии и в синтаксисе. При этом следует подчеркнуть, что арабское склонение намного проще, чем во французском языке. Смысловая структура словосочетаний в арабском языке не очень отличается от других языков, благодаря чему в нем естественно звучат такие семантические заимствования, как, например: проявление решимости – икрāр аль-‘азм; сила воли – кувват аль-ирāда. В то же время сейчас сами арабы отходят от строгого соблюдения правил литературного языка и используют вместо него местные диалекты. Правильный литературный язык принято так называть в отличие от диалектов, которые считаются «неправильными», непригодными для настоящего общения, столь необходимого для взаимопонимания, так как на деле диалекты не всегда могут передать требуемый смысл, искажают его, переставляют довольно часто звуки в отличие от основного языка – арабского литературного, который является ключом к пониманию во всех арабских странах, в то время как диалект пригоден для употребления только в рамках какой-то одной страны или даже одного населенного пункта. Вместе с тем сле517

дует помнить, что в одной стране функционируют не один, а много диалектов, которые отличаются друг от друга порой довольно существенно, в зависимости от района или определенного географического пункта. На какой же диалект в таком случае следует полагаться, прибегать к его использованию? К тому же диалекты не имеют письменной формы, нет у них и определенных, строго соблюдаемых правил. Арабский литературный язык – это язык, который употребляется официально, во всех без исключения арабских странах, на нем произносят официальные речи, пишут административные документы, на нем издаются газеты, журналы и книги, вещают радиостанции и телевидение. На нем повсюду общаются между собой арабы из разных стран. Именно этот язык преподается в школах, его используют исследователи в своих научных работах, в книгах, сочинениях и, соответственно, его изучают и используют для обучения и публикаций в странах Запада, во Франции и в других странах Европы, чтобы были скоординированы усилия арабов и была настоящая координация их интенсивной деятельности между разными странами. Вместе с тем рождается в каждой стране свой арабский язык, в котором сосуществуют свои эмоции, интуиция, свой разговорный язык (диалект), свое мышление. Здесь немалую роль играет и факт миграции арабов во многие страны мира и их общение с разными народами. Хотя присущие арабскому языку качества уникальны и чрезвычайно ценны, в ситуации, когда появилось целое поколение людей, свободно говорящих на разных языках, вопрос о месте арабского языка в мировой культуре приобретает исключительную остроту. Все это требует установления контактов, связей, создания организаций и учреждений для исследований и обучения новых поколений, для проведения изысканий с целью поиска самых лучших методов и путей такого обучения, а также для размышлений относительно его основ, чтобы можно было использовать самые надежные, наиболее эффективные решения и рекомендации, учитывая мировой опыт, и стремиться к их реализации и применению самыми разнообразными и наиболее полезными, хорошо действующими средствами, дающими самый лучший, наиболее эффективный результат.

518

3. Исторические и сравнительноисторические исследования: общая методология

Эдельман Д.И. (Институт языкознания РАН)

К возможностям верификации исторических гипотез Edelman J.I.

Towards ways of verification of historical hypotheses Some aspects of information on ancient Indo-European society which are obtained by linguistic reconstruction can be verified and made more precise by using data available in ethnological observations of the XXth century.

Тема этой статьи навеяна работами Татьяны Яковлевны Елизаренковой, в частности монографией «Слова и вещи в Ригведе» [Елизаренкова 1999], ее комментариями к переводам Ригведы [Елизаренкова 1989-1999] и Атхарваведы [2005-2007], а также трудами Владимира Николаевича Топорова (особенно собранными в [Топоров 2005-2006]). Эти труды являются образцами того, как можно наглядно показать семантическую составляющую объекта историко-лингвистического исследования. Известно, что в этимологических штудиях иногда приходится опираться не только на семантику древних лексем (реконструированную на базе значений слов – их этимологических «потомков»), но и на общий культурный контекст, в котором могло появиться то или иное слово или понятие, то есть на целый комплекс экстралингвистических фактов, полученных в результате исследований в рамках других наук 1. Практика этимологических исследований показывает, насколько важен учет фактов не только древнего, но и относительно позднего культурного пласта, иногда значительно более позднего, 519

чем тот, в системе которого, как нам представляется «отсюда», могло зародиться то или иное слово или понятие. Естественно, что сопоставление древних и поздних этнокультурных данных требует большой осторожности, поскольку есть риск спроецировать на древний хронологический экран относительно поздние лексические или понятийные элементы и наоборот. Однако взвешенный подход к разновременным внеязыковым фактам дает обычно положительные результаты. Эти общеизвестные положения приходится подчеркивать, поскольку неучет поздних экстралингвистических данных в этимологической работе иногда вводит в заблуждение даже очень серьезных и глубоких исследователей истории языка. В качестве иллюстрации можно напомнить факт, приведенный В.И. Абаевым: этимологию осетинского дигорского слова Amistol – название летнего месяца, соответствующего июню–июлю. Г. Моргенстьерне сопоставлял его с авестийским hamina- «лето, летний», указывая, однако, на неясность второй части слова -istol [Morgenstierne 1942: 266]. Как отмечает В.И. Абаев, при учете общего культурного контекста история этого названия трактуется иначе, поскольку этот термин принадлежит системе осетинского календаря, который является по своему происхождению христианским (то есть относительно поздним). «Искать в нем древнеиранские элементы совершенно не приходится. Достаточно привести названия других месяцев и праздников: Basilæ (св. Василий Великий), Tutyr (св. Федор Тирон), Nikkola (св. Николай), Majræmy kwadzæn (Успение Богоматери), Georguba (св. Георгий) и др. В этой группе легко находит свое место и Amistol “апостол”». Это естественно, поскольку на этот месяц приходится праздник апостолов Петра и Павла – 29 июня (написано В.И. Абаевым в 1952 г., цитирую по переизданию [Абаев 2006: 81], см. также [Абаев ИЭСОЯ I: 51). Наблюдения XX и отчасти уже XXI века над явлениями не только лингвистическими, но и этническими, включая чисто социальные, в ряде случаев подтверждают и детализируют некоторые данные о древнем индоевропейском обществе, при том, что реконструкция этих данных была сделана классиками индоевропеистики на базе этимологий ряда слов и анализа древних текстов. Приведу несколько примеров. 520

I. Элементы семейных отношений Как известно, Э. Бенвенист в «Словаре индоевропейских социальных терминов» (см. [Benveniste 1970], перевод на русский язык [Бенвенист 1995]) на основании анализа текстов на древних индоевропейских языках и этимологий ряда терминов родства реконструировал некоторые черты семейного уклада древних индоевропейцев. В частности, он пишет, что у древних индоевропейцев «... структура семьи в том виде, в котором она проступает через значение терминов, есть структура патриархального общества, в нем родство устанавливается по отцовской линии и реализуется тип «большой семьи» (еще сохранявшейся в Сербии в XIX в.) во главе с пращуром, вокруг которого группируются все потомки мужского пола со своими более мелкими семьями» [Бенвенист 1995: 144]. На такую же структуру семейных отношений, а также на первичность рода (в терминологии Э. Бенвениста: «большой семьи») и на подчиненное положение собственно семьи (то есть «малой семьи») указывал еще в 1949 г. В.И. Абаев в применении к древнеиранскому обществу (в разделе «Общественно-бытовые отношения и мировоззрение» в его книге «Осетинский язык и фольклор», где он восстанавливает по лингвистическим данным мир древних иранцев, см. [Абаев 1949: 62-63]). Вместе с тем этнографические, фольклорные и лингвистические исследования последних десятилетий свидетельствуют, что в среде ираноязычных народов Средней и Центральной Азии, особенно в горных районах Памира и отчасти Ягноба (центральная горная часть Таджикистана), пережитки этих архаичных черт сохранялись еще в 50-е – 70-е годы XX века (когда мне удавалось наблюдать их элементы во время поездок на Памир), а частично сохраняются поныне. Приведу два примера. Пример 1. На Памире до относительно недавнего времени, во всяком случае до середины XX века, сохранялся традиционный единый «большой дом», в котором жила «большая семья» (то есть «род») – пожилые родители с взрослыми сыновьями, имевшими свои семьи. Дом имел определенное традиционное устройство (система глинобитных возвышений, нар). По мере разрастания рода сыновья постепенно отселялись, начиная со старших. В результате родительский дом наследовался младшим из сыновей. 521

Интересно, что такое совместное проживание семей, входящих в единый род, в большинстве языков шугнано-рушанской группы (Западный Памир) отразилось в этимологии термина, обозначающего жену брата мужа: это шугнанское, рушанское, хуфскское, бартангское miǰād, рошорвское muǰad «жена брата мужа». Термины восходят к древнеиранскому композиту *hama-katā – «(живущая в) едином (// том же самом) доме», букв. «единодомница» [Morgenstierne 1974: 44] – из *hama- «единый, тот же самый; такой же» и *kata«дом» (долгая *-ā в исходе основы сложного слова – исторический суффикс женского рода, относящийся ко всему композиту в целом). Пример 2. Как показывают тексты на древних индоевропейских языках, в древнейшей индоевропейской патриархальной семье очень важной была линия особенно близких родственных отношений между дядей по матери и племянником. Эта линия констатируется в ряде исследований, где она увязывается с кросскузенными браками, см., например, [Бенвенист 1995: 156-159, 184-186; Гамкрелидзе, Иванов 1984, II: 772-774]. Можно найти и другое объяснение этого явления: в этот период брак мог быть не только патрилокальным, но и матрилокальным (о матриархате в чистом виде для индоевропейского общества по лингвистическим данным говорить трудно). О возможности матрилокального брака свидетельствует этимология осетинского термина siaxs «зять, жених», если принять возведение его В.И. Абаевым к более раннему *isiaxs-, продолжающему древнеиранское *ṷiśi-āxša-, буквально «в дом // род принятый» (см. [Абаев ИЭСОЯ III: 101-102], там же содержится указание на отражении в данном термине следов древнего матрилокального брака). Это не исключает распространенности патрилокального брака, на который указывают этимологии праиранских *źāmātar-, *źāma- «жених, зять» – рефлексов производных имен от индоевропейского глагола *ĝem(ǝ)«жениться» (ср. русск. зять) [Pokorny 1959: 369-370] – и *ṷadu- «невеста, молодая жена» – производного от глагольного корня *ṷad«вести, уводить» → «приводить к себе жену, жениться» из индоевропейского глагола * ṷedh- (ср. русск. веду) [Pokorny 1959: 1115-1116]. В любом случае особенно близкие родственные связи дяди по матери и племянника свидетельствуют, по Э. Бенвенисту, о наложении друг на друга разных систем родства. Он подчеркивает, что в условиях патриархального типа семьи сохраняются «остатки таких родственных связей, в которых доминирующую роль играл дядя по матери» [Бенвенист 1995: 186]. 522

Характерно, что при всей важности линии родства: «племянник – дядя со стороны матери», – она практически не имеет в индоевропейских языках терминологического выражения: общий индоевропейский термин «дядя по матери» не реконструируется [Бенвенист 1995: 172]. Не реконструируется и общеиндоевропейское название племянника, например, лат. nepos обозначает и «племянник», и «внук» [Бенвенист 1995: 146]. При этом у народов Памира данная линия родственной связи сохраняется поныне. На это указывают некоторые обычаи. Например, определенная доля калыма, уплачиваемого за девушку ее родственникам, предназначается ее дяде со стороны матери. Эта доля обозначается специальным, хотя и поздним, термином, заимствованным из местного таджикского диалекта, где он представлен сочетанием haqq-i šir, букв. «право молока», то есть «плата за (материнское) молоко» (тадж. haqq из араб. haqq «право» и тадж. šir «молоко»). Об этой же линии родственных отношений говорят и некоторые фольклорные сюжеты: например, главный герой сказки при конфликте его отца и дяди со стороны матери выступает на стороне дяди. II. Элементы древних верований В большинстве иранских языков слова, восходящие к праиранскому *daiṷa- и переводимые обычно как «див», «дэв», воспринимаются как «злой дух, демон, дьявол; чудовище» и т.д. В этих пейоративных значениях оно разошлось в фольклоре и в народных представлениях по всей Средней и Центральной Азии и за их пределами. Между тем в праиранском состоянии это слово еще было обозначением древнего божества: *daiṷa- «Бог» (жен. род *daiṷ- «богиня»), соответствующим этимологически древнеиндийскому *deva«Бог» (и dev- «богиня»). Слово восходит в конечном счете к индоевропейскому *deiṷo- «Небо, Бог» и имеет соответствия в других индоевропейских языках [Pokorny 1959: 183-187], о чем писал и Э. Бенвенист (см. [Бенвенист 1995: 343]). Частично это первичное праиранское значение просматривается в отдельных устойчивых сочетаниях в Авесте [Mayrhofer 1992: 743], в производных словах в согдийском языке [Henning 1977 II: 628-629], в этимологиях некоторых производных слов в других языках, подробнее см. [ЭСИЯ 2: 306-307]. 523

В дальнейшем с распространением зороастризма (а затем ислама) этот персонаж был переосмыслен как «ложное божество, злой дух, демон, дьявол» и т.д. Эта интерпретация отразилась в Авесте – собрании священных текстов зороастрийцев – и в древнеперсидских текстах, поскольку зороастризм в эпоху Ахеменидов был государственной религией Древнего Ирана. О жестокой борьбе древнеперсидских царей с более ранними культами, в частности с культом дэвов, свидетельствует так называемая «Антидэвовская надпись Ксеркса», особенно явно – тот ее фрагмент, который дает представление о методах подавления культа дэвов в покоренных странах: utā atar aitā dahyāva āha yadā-tya paruvam daivā ayadiy pasāva vašnā Auramazdahā adam avam daivadānam viyakanam utā patiyazbayam daivā mā yadiyaiš yadāyā paruvam daivā ayadiy avadā adam Auramazdām ayadaiy artāčā brazmaniy «И среди этих стран была (такая), где прежде дэвы почитались. Потом по воле Ауромазды я этот притон дэвов разгромил и провозгласил: «Дэвов не почитай». Там, где прежде дэвы почитались, там (я) совершил поклонение Ауромазде и Арте небесной». (Цитирую текст и перевод по [Абаев 1945: 135, 137]). Это восприятие дэвов как отрицательных потусторонних персонажей, «нечистой силы», укоренившееся в зороастрийском Иране, было воспринято и очевидно усилено с приходом ислама. Так этот персонаж вошел в фольклор, а затем и в литературу, отождествляемый с мусульманскими джиннами и даже с мусульманским дьяволом – иблисом 2. Вместе с тем отсутствие жесткого влияния зороастризма на окраинах иранского мира в древности и в более поздние эпохи способствовало тому, что в некоторых горных регионах Средней и Центральной Азии, а также в среде скифско-сарматских племен Северного Причерноморья, в отличие от других регионов, дэвы не переосмыслились как однозначно «злые духи», а продолжали восприниматься как божественные существа. Об этом говорят некоторые этимологии: если осет. ævdw | ævdew, восходящее к *hafta-daiṷa«семь богов // демонов», соответствующее культу семи богов у осетин, может обозначать 1) «демон»; 2) «колдун» [Абаев ИЭСОЯ I: 199-200], то осет. Avdwag – имя некоего божества в эпосе – подтверждает сохранение в скифской среде обозначения словом daiṷa- древнего дозороастрийского божества, а не демона [Абаев ИЭСОЯ I: 84]. В этом отношении особый интерес для семантической реконструкции представляют этнографические сведения о верованиях на524

родов Памира и Ягноба. Здесь сохраняется культ «потустороннего персонажа», называемого таджикским словосочетанием Dewi Safed, буквально «Белый Дэв», и/или «Белая Дэв». По рассказам, это женщина в белом, покровительница прях, которая приходит в дома (обычно по ночам) в определенные дни недели, чаще всего – в пятницу, и прядет. Желательно было оставить ей кусок лепешки, молоко. Входить к ней было нельзя, но если живущая в доме женщина утром найдет кусочек ее пряжи, то станет очень искусной пряхой и вообще удачливой, хорошей хозяйкой. Это приблизительный, хотя и не тождественный аналог восточно-христианской Святой ПараскевыПятницы. В Язгуляме (на Западном Памире) говорили также о «Белом Дэве» мужского пола – «Хозяине мельницы». Иными словами, это образы покровителей белого, светлого, благого для хозяйства, для жизнеобеспечения. Поскольку эти верования бытуют в разных регионах Памира и горного Таджикистана и отмечены у ягнобцев – потомков согдийцев, – они имели прежде более широкое распространение в Средней Азии. Это пережитки древней дозороастрийской религии, устоявшие вопреки многовековому давлению зороастризма и затем ислама. О сохранении отголосков изначального значения *daiṷa- в верованиях народов Средней Азии см. также [Андреев1958: 209-210; Андреев 1970: 168-170]; о следах древних верований, включая культ дэвов, у скифов и о том, что скифы остались в основном чужды зороастризму, см. [Абаев 1990: 40-44, 47, 102-111], о возможности влияния именно такого – скифского – восприятия дэвов на образ славянского Дива в «Слове о полку Игореве» см. [Эдельман 2005], там же предшествующая литература. Интересно, что, в отличие от местных верований, в сказках с «бродячими» сюжетами дэвы всегда – злые великаны, чудовища, злые духи и т.д. Таким образом, известное положение В.Я. Проппа о том, что волшебные сказки хранят элементы древних верований, нуждается в уточнениях: во-первых, в условиях широкого использования «бродячих» сюжетов сказка может нести элементы чужих верований, возникших в ином этносе; во-вторых, и сами местные сюжеты могут возникать в разное время, и сказка может хранить элементы верований не только глубокой древности, но и относительно «позднего» пласта. В нашем случае сказочные дэвы – злые духи могли придти вместе с бродячими сюжетами, а свои «местные» дэвы могли продолжать быть и милостивыми к людям, либо не быть одно525

значно только злыми или только добрыми (как не были только злыми или только добрыми античные божества). Характерно еще одно – уже лингвистическое свидетельство отсутствия влияния или слабое влияние зороастризма в окраинных регионах древнеиранского ареала. Ряд слов, имевших отрицательную, «дэвовскую» окраску в языке Авесты и в языках Древнего и Средневекового Ирана, унаследовал эту отрицательную коннотацию в современных западноиранских языках. При этом в некоторых восточноиранских языках, носители которых исторически были далеки от зороастрийских центров, рефлексы этих слов имеют нейтральное или даже позитивное значение. Например, праиранский или древнеиранский композит *ka-mda- «череп; голова» отразился в языке Авесты в виде ka-mərəδa- «голова дэвовского существа», в среднеперсидском kamāl – то же; ср., однако значения восточноиранских слов, восходящих к тому же прототипу: мунджанское kʸεmalγo «череп», хотаносакское kamala- «голова → личность; начало», бактрийское καμιρδο – имя или титул некоего божества из *ka-mda-, обозначавшего здесь «голова; глава (чего-л.); некто главный» [Sims-Williams 2007: 220]. Слово *hainā- «войско, армия, отряд»: в Авесте его продолжение haēnā- приобрело значение «вражеское, дэвовское войско», в древнеперсидском hainā- «вражеское войско» [Bartholomae 1979: 1729], но родственное ему хотаносакское hinā- означает просто «армия» (своя или вражеская) без отрицательного оттенка [Emmerick, Skjærvø 1982: 62], о происхождении слова см. [ЭСИЯ 3: 401]. III. Торговля людьми, выкуп, или два типа невольников На примере древнегреческих текстов Э. Бенвенист [Бенвенист 1995: 99 и сл.] показывает, как в те времена ценность пленника измерялась не его трудоспособностью в качестве раба (или не только ею), а его стоимостью, ценой, которую можно за него выручить при продаже или обмене. Такая практика продолжалась, во всяком случае в Скифии и на Северном Кавказе, на протяжении столетий, что отразилось, в частности, на этимологиях осетинских названий невольников: осет. wacajrag «раб, невольник, пленник» – производное слово от несохранившегося раннеосетинского существительного *wacar «торговля» (слово заимствовано из среднеперсидского wāčār, ср. класс. перс. 526

bāzār «базар» [Абаев ИЭСОЯ IV: 30]). То есть основным значением первоначально было «подлежащий торговле, купле-продаже». Это отражало среду, в которой пленники и/или рабы рассматривались не столько как производители материальных благ, сколько как предметы торговли, обмена (или выкупа), см. [Абаев 1949: 64, 66; Абаев ИЭСОЯ IV: 28-29]. При этом имеется также осетинское слово caγar, caγajrag «раб», которое В.И. Абаев сопоставляет со среднеперсидским čākar, согдийским čāγar – производными от корня *kar- «делать» и считает заимствованием из согдийского (см. [Абаев 1949: 65, 161; Абаев ИЭСОЯ I: 286)]). Оба термина в осетинском заимствованы из других иранских языков среднего периода, что указывает на длительное существование обоих типов невольничества в осетинском обществе. Как мы знаем, практика захвата невольников – «пленных», заложников – ради выкупа или перепродажи наблюдается в разных регионах современного мира. Литература Абаев В.И. Антидэвовская надпись Ксеркса // Иранские языки. I. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1945. – С. 134-140. Абаев В.И. Осетинский язык и фольклор. I. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949. Абаев В.И. ИЭСОЯ Историко-этимологический словарь осетинского языка. Т. I. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1958. Т. II. – Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1973. Т. III. – Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1979. Т. IV. – Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1989. Абаев В.И. Избранные труды: Религия, фольклор, литература. –Владикавказ: «Ир», 1990. Абаев В.И. Статьи по теории и истории языкознания (Отв. ред. и составитель В.М. Алпатов). – М.: Наука, 2006. Андреев М.С. Таджики долины Хуф (верховья Аму-Дарьи). Вып. II. (подготовлен к печати и снабжен замечаниями и дополнениями А.К. Писарчик). – Сталинабад: Изд-во АН ТаджССР, 1958. Андреев М.С. 1970 Материалы по этнографии Ягноба (Записи 1927-1928 гг. Подготовлен к изд. и ред. А.К. Писарчик). – Душанбе: «Дониш», 1970. Бенвенист Э. Словарь индоевропейских терминов. I. Хозяйство, семья, общество. II. Власть, право, религия. Пер. с французского. Общая редакция и вступительная статья акад. Ю.С. Степанова. Комментарий Ю.С. Степанова и доктора филол. наук Н.Н. Казанского. – М.: Изд. группа «Прогресс» «Универс», 1995.

527

Гамкрелидзе Т.В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Ч. I-II. – Тбилиси: Изд-во Тбилисского Ун-та, 1984. Елизаренкова Т.Я. (изд.) Ригведа. Изд. подготовила Т.Я. Елизаренкова. – М.: Наука, 1989-1999. Елизаренкова Т.Я. Слова и вещи в Ригведе. М.: Восточная литература РАН, 1999. Елизаренкова Т.Я. Атхарваведа (Шаунака). Перевод с ведийского языка, вступительная статья, комментарий и приложения Т.Я. Елизаренковой. В трех томах. Т. 1. – М.: Восточная литература РАН, 2005. Т. 2. – М.: Восточная литература РАН, 2007. Стеблин-Каменский И.М. Очерки по истории лексики памирских языков. Названия культурных растений. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1982. Топоров В.Н. Исследования по этимологии и семантике. Т. 1. – М.: Языки славянских культур, 2005. Т. 2 (книга 1). – М.: Языки славянских культур, 2006. Т. 2 (книга 2). – М.: Языки славянских культур, 2006. Эдельман Д.И. Еще раз о славянском Диве и иранских дэвах // Язык. Личность. Текст. Сборник статей к 70-летию Т.М.Николаевой. – М.: Языки славянских культур, 2005. – С. 533-540. ЭСИЯ – Расторгуева В.С., Эдельман Д.И. Этимологический словарь иранских языков. Т. 1. – М.: Восточная литература РАН, 2000. Т. 2. – М.: Восточная литература РАН, 2003. Т. 3. – М.: Восточная литература РАН, 2007. Bartholomae Chr. Altiranisches Wörterbuch. – Strassburg, 1904. Repr. Berlin-New York: Walter de Gruyter, 1979. Benveniste É. Le vocabulaire des institutions indo-européennes. I. Économie, parenté, société. II. Pouvoir, droit, religion. Les Éditions de Minuit, 1970 Emmerick R.E., Skjærvø P.O. Studies in the Vocabulary of Khotanese. I. – Wien: Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, 1982. Henning W.B. Selected Papers. Vol. I-II / Acta Iranica, 14-15. – Téhéran-Liège: Bibliothèque Pahlavi, 1977. Mayrhofer M. Etymologisches Wörterbuch des Altindoarischen. Lief. 10. – Heidelberg: Carl Winter Universitätsverlag, 1992. Morgenstierne G. Ossetic Etymologies // Norsk Tidsskrift for Sprogvidenskap. XII. – Oslo, 1942. – P. 266-269. Morgenstierne G. Etymological Vocabulary of the Shughni Group. – Wiesbaden: Dr. Ludwig Reichert Verlag, 1974. Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. – Bern: A. Francke AG Verlag, 1959. Sims-Williams N. Bactrian Documents from Northern Afghanistan. II: Letters and Buddhist Texts. – London: The Nour Foundation – Azimuth Editions, 2007. 528

1

Следует отметить, что учитывать приходится исследования не только в пределах гуманитарных наук. В качестве образца можно привести монографию [СтеблинКаменский 1982], где рассматриваются не только названия растений и этимологии, но и сведения о свойствах этих растений, ареале их распространения, времени и месте их одомашнивания и др. А это дает, в свою очередь, уверенность в разделении исконных и заимствованных названий (усвоенных вместе с самими растениями).

2

Например, Саади в «Бустане» в известном рассказе-притче рисует иблиса в виде прекрасного лучезарного создания, которое плачет, услышав, каким уродливым, мерзким и ужасным рисуют его люди. Он говорит, что люди мстят ему за изгнание человеческого рода из рая (в этом содержится прямая отсылка к мусульманской традиции и далее – к библейскому сюжету). При этом Саади называет иблиса baxtbargašta dēw «несчастный дэв», буквально «дэв (с) превратной судьбой».

529

Васильев М.Е. (МГУ, Москва)

Об использовании лексического критерия для построения генеалогической классификации Vasilyev M.E.

Applying the lexical criterion to reconstruction of genealogical trees The paper addresses several issues of using the lexical criterion for reconstructing genealogical trees. The basic approach which involves the ‘neighbor-joining’ method as its core is given careful consideration and is shown to suffer from methodological shortcomings. As further analysis reveals, these shortcomings of the basic method arise from its complete disregard for the statistical nature of the raw lexicostatistical data. This factor has been taken into account in developing a new approach which allows statistical treatment in the course of construction and dating of a tree. The provided examples of the genealogical analysis of the Chinese dialects and the Romance languages prove the proposed method to be more efficient and statistically reliable than the basic one. “Statistics: the mathematical theory of ignorance”. M.Kline

1. Введение. Методологические посылки Для установления родственных связей между языками и получения их генеалогической классификации классическое языкознание использует сравнительно-исторический метод, разработанный младограмматиками во второй половине XIX века. В основании данного метода лежит понятие языкового родства и представление о языковой дивергенции как об основном механизме лингвогенеза [Бурлак, Старостин 2005: 7-20, 154-177]. Эти базовые утверждения, при530

нимаемые аксиоматически, позволяют нам представить всю систему генетических связей между языками в виде иерархического дерева, каждый идиом которого может иметь двух или более потомков, но не более одного предка. На основании сходства между таксономическими единицами одного иерархического уровня мы можем установить, какие из них восходят к общему таксону более высокого уровня, т.е. являются родственными. С момента своего зарождения в лоне индоевропеистики сравнительно-исторический метод широко и успешно применялся на самом разнообразном языковом материале, пока в 80-х годах XX века не сложилась ситуация, когда «подавляющее большинство таксономических единиц, не превышающих индоевропейскую семью по глубине», оказалось выявленным [Старостин 2007(a): 781]. Труд В.М. Иллича-Свитыча [Иллич-Свитыч 1971-1984], в котором на основании родства нескольких языковых семей Старого Света 1 постулируется существование первой – «ностратической» макросемьи, убедительно доказал: сравнительно-историческое языкознание готово перейти к новому этапу своего развития – исследованию дальнего языкового родства на уровне макросемей. В работе [Starostin 1999] С.А. Старостин приводит две основные причины, определяющие необходимость дальнего сравнения языков: 1. Неослабевающая потребность в генеалогической классификации языков мира. Традиционные генетические классификации 2 , которые насчитывают несколько десятков, а иногда и сотен языковых семей, никак не связанных между собой, не могут быть признаны удовлетворительными ни с теоретической, ни с практической точки зрения. Так, теоретически «отсутствие генетических связей между “праязыками”… можно было бы мотивировать, только предполагая спонтанное возникновение этих языков одновременно во многих местах земного шара примерно в один и тот же сравнительно поздний период независимо друг от друга – что противоречит как всем нашим представлениям об истории человека и языка, так и элементарному здравому смыслу» [Старостин 2007(b): 408]. Практически же отсутствие сведений о родстве между языковыми семьями делает невозможной реконструкцию праязыковых состояний на уровне макросемей. 2. Использование дальнего сравнения делает сравнительноисторическое языкознание одним из немногочисленных источников 531

сведений о дописьменной истории человечества. До недавнего времени в этой области почти безраздельно царила археология (чуть позже к ней присоединилась генетика). Однако важнейшие материальные свидетельства, предоставляемые археологами, заметно теряют в своей ценности для историков из-за того, что остаются «глухонемыми и анонимными» [Милитарёв 2000: 24]. Реконструировав лексику праязыка, датируемого ранее 4-5 тыс. до н.э., мы можем пытаться восстановить языковую картину жизни его носителей. В свою очередь, соотнесение этой картины с какой-либо известной нам археологической культурой, а также данными генетиков позволит шагнуть за границы письменности, непроницаемые для большинства исторических дисциплин, и перейти к изучению бесписьменной истории человечества. Примерами такого успешного междисциплинарного исследования могут послужить работы [Милитарёв, Шнирельман 1984; Милитарёв 2002, Militarev 2002], посвящённые проблеме афразийской прародины, а также вышедшая недавно статья В.Ф. Выдрина [Vydrin 2009] об установлении прародины языков манде. Таким образом, необходимость исследований в области макрокомпаративистики выглядит вполне обоснованной. Однако первые же попытки установления дальнего родства между языками столкнулись со значительными трудностями. Прежде всего, споры развернулись вокруг самого сравнительно-исторического метода. При этом главным аргументом критиков дальнего родства являлось утверждение, что за 5-6 тыс. лет независимого развития два языка полностью утратят какое-либо сходство [Starostin 1999]. Следовательно, применение к ним классической компаративистской модели будет de facto невозможным за отсутствием сходных элементов, которые можно было бы сравнить. Критически разбирая данное утверждение в работах [Старостин 2007(а), 2007(b); Starostin 1999], С.А. Старостин предложил использовать для глубинного сравнения методику «ступенчатой» реконструкции. Особенностью ступенчатой реконструкции является применение традиционного сравнительно-исторического метода не к современным живым языкам, а к реконструированным на их основе промежуточным стадиям – «праязыкам». В соответствии с концепцией «родословного древа» такие праязыки должны быть «ближе» друг к другу, чем их языки-потомки. Следовательно, они будут сохранять ряд сходных черт, поддающихся сравнению, что позволяет восстановить на их основе ещё более древние праязыковые состояния. В результате использование тех532

ники ступенчатой реконструкции делает возможным применение классического метода для доказательства дальнего языкового родства. Другой трудностью на пути к глубинной реконструкции является количественная оценка степени языкового родства. Необходимость такой оценки обусловлена следующими первостепенными задачами макрокомпаративистики: 1. Отнесение языка или языковой семьи к определённой семье или макросемье языков, а также выяснение границ уже сформированных языковых семей. 2. Построение внутренней классификации рассматриваемой семьи языков 3. 3. Датирование языковой дивергенции, особенно важное для привлечения результатов реконструкции в качестве исторического источника. Так, одним из критериев для отождествления картин языковой и материальной культуры является совпадение независимо полученных археологических и лингвистических датировок. Какими средствами обладает компаративистика для решения этих трёх задач, сводимых по своей сути к одной – построению полной генеалогической классификации языков мира и датированию её узлов? Существует четыре различных критерия языкового родства: фонетический, лексический, морфологический и синтаксический. Однако, как отмечается в работах [Старостин 2007(a), 2007(b)], использование трёх из них может быть сильно осложнено, а иногда совершенно невозможно, поскольку «известны случаи чрезвычайно быстрых и радикальных изменений в области фонетики, морфологии и синтаксиса, а также примеры исключительной консервативности этих сфер языка 4. Скорость языковых изменений в упомянутых сферах, таким образом, явно неравномерна и вряд ли поддаётся измерению… Единственной сферой языка, в которой скорость изменения, по-видимому, является равномерной… и которая одновременно представляет собой вполне удобный объект для количественных и статистических оценок, является лексика» [Старостин 2007(b)]. В 50-х годах XX века лексический критерий был положен в основу нового метода, который позволил устанавливать продолжительность языковой дивергенции, а в дальнейшем начал использоваться и для построения генетической классификации языков. Основные положения этого метода были разработаны американским лингвистом М. Сводешем и стали известными в качестве постулатов лексикостатистики (глоттохронологии) 5: 533

1. В словарном составе любого языка мира можно выделить некоторое подмножество слов, отличающихся особой стабильностью. Эти слова называют основной или устойчивой частью языка. 2. Можно указать список некоторых базовых общечеловеческих понятий, которые в любом языке мира будут выражены словами из его основной части. Эти слова образуют основной список (ОС) 6. 3. Доля слов из ОС, которые остаются неизменными, т.е. не замещаются другими словами за определённый интервал времени Δt, является постоянной величиной и зависит только от длины этого интервала, а не от того, когда этот интервал был выбран или слова какого языка рассматриваются. 4. Все слова, составляющие ОС, могут с равной вероятностью остаться в нём или исчезнуть из него за определённый промежуток времени. 5. Вероятность того, что слово из ОС праязыка сохранится в ОС одного языка-потомка, не зависит от вероятности его сохранения в аналогичном списке другого языка-потомка 7. Содержанию постулатов М. Сводеша соответствует основное уравнение глоттохронологии, описывающее процесс замены слов в ОС языка: N(t)=N0·e−λt, (1) где t – временной интервал между датами фиксации сравниваемых ОС, как правило, измеряемый в тысячелетиях; N0 – количество слов в исходном ОС: N0=N(0), которое при расчётах обычно принимают за единицу; λ – интенсивность распада, в глоттохронологии часто называемая коэффициентом потерь слов из ОС (по М. Сводешу λ=0,14); N(t) – количество слов из исходного списка N0, сохранившихся в ОС языка за промежуток времени t, прошедший с момента фиксации N0. Это уравнение традиционно использовалось в физической теории радиоактивного распада и стало широко известно в гуманитарных кругах благодаря открытию в 1949-ом году метода радиоуглеродного анализа (Carbon-14), применяемого для датирования археологических находок. Однако в отличие от успехов радиоуглеродного анализа 8, использование глоттохронологии для получения лингвистических датировок с помощью данного уравнения во многих случаях давало обескураживающие результаты, противоречащие как опы534

ту традиционного исторического языкознания, так и экстралингвистическим данным. Накопление подобных фактов, а также появление многочисленных критических статей привело в конечном счёте к весьма скептическому отношению научного сообщества к лексикостатистическим методам в компаративистике. Пожалуй, первая серьёзная попытка реабилитировать лексикостатистику была предпринята С.А. Старостиным. В его работе [Старостин 2007(b)] выделены две главные причины неудач глоттохронологии на первом этапе развития: 1. Ошибки при оценке процента совпадений между стословными списками 9. Причины таких ошибок могут быть самыми разнообразными. Наиболее распространённой из них является наличие в стословных списках большого числа невыявленных заимствований. Весьма показателен случай с риксмолом [Старостин 2007(b): 416417]. Учитывая 16 заимствований в качестве лексических замен при сравнении стословного списка риксмола с древнеисландским, мы получаем время развития, равное 1400 лет, тогда как исторически известная дата начала дивергенции – X в. (т.е. всего 1000 лет назад). Этот и другие примеры заставляют сделать вывод о необходимости исключать заимствованную лексику из стословных списков до начала подсчёта совпадений 10. Другой причиной значительного искажения датировок является некорректный этимологический анализ сравниваемых лексем. Так, слова, имеющие схожий фонетический состав, но разную этимологию, могут быть засчитаны как совпадения. И наоборот – этимологически эквивалентные термины, разнящиеся по звучанию, считаются за расхождение 11. Наличие такого рода неточностей, а также очевидных ошибок, достигающих 40% в отдельных частях работы, позволило Гарольду Флемингу оценить возраст афразийской макросемьи в 20 – 30 тыс. лет [Militarev 2005: 345]. При этом ни одна из известных на сегодняшний день макросемей не датируется глубже 15-17 тыс. до н.э., а распад афразийской принято 12 относить к 9-10 тыс. до н.э. 2. Второй и гораздо более существенной причиной стало выявленное несоответствие физических аналогий, заимствованных в глоттохронологию вместе с математической моделью радиоактивного распада, реальным лингвистическим процессам. 535

В результате критического анализа принципов лексикостатистики Сводеша С.А. Старостин доказал необходимость пересмотра 3-го и 4-го постулатов и предложил новые принципы, объясняющие природу и особенности лексических изменений [Старостин 2007(b)]. Введение поправок, реализующих указанные принципы, в математический аппарат позволило получать правдоподобные результаты удовлетворительной точности для большинства случаев датирования с использованием глоттохронологии. Ряд публикаций С.А. Старостина и его коллег [Starostin 1999, 2000; Militarev 2005; Старостин 2007(b)], а также выступления на международных конференциях в России и за рубежом по сути реабилитировали лексикостатистику как научный метод, что, безусловно, является одним из заметных достижений отечественной компаративистики. Вместе с тем в тех же работах отмечается, что «классическая лексикостатистика – даже с улучшенным методом датировки – обладает всё же рядом существенных недостатков» [Старостин 2007(b): 429]. Условно недостатки классического метода можно подразделить на две группы. Первую из них составляют частные проблемы, возникающие при ведении глоттохронологических расчётов и анализе их результатов. Эти трудности могут носить как прикладной, так и теоретический характер, однако не выходят за рамки глоттохронологии. К ним относятся: недостаточная точность датирования на временны́х интервалах более 4 тыс. лет, противоречивый с точки зрения природы языка характер уточняющих поправок, замеченная неадекватность 5-го постулата Сводеша о независимой дивергенции языков-потомков и др. 13 Вторую группу составляют общие методические проблемы, заложенные самой теоретической базой лексикостатистики и потому проявляющиеся при любом способе её применения. Впервые на их существование, по-видимому, указывал С.А. Старостин, отмечая объективные трудности при составлении и сопоставлении стословных списков, с одной стороны, и невозможность статистического анализа полученных от сопоставления данных – с другой [Старостин 2007(b): 429]. И действительно, по иронии судьбы в лексикостатистике не оказалось места для собственно статистики: «сравнивая ОС двух языков мы получаем только один результат, а для повышения надёжности выводов хотелось бы иметь серию результатов (для которых 536

можно было бы вычислить математическое ожидание и возможные пределы отклонений)» [там же]. Таким образом, мы сталкиваемся с принципиальным несоответствием между статистической природой исходных данных и формализованной точностью математического аппарата, эту природу игнорирующего. На практике это означает, что любые результаты, полученные с помощью лексикостатистики, могут иметь крайне низкую статистическую надёжность, средствами к измерению которой мы не располагаем. Проявление указанного несоответствия, неизбежное при любых лексикостатистических подсчётах, наиболее заметно в глоттохронологии: даже с учётом произведённой ревизии многие полученные датировки по-прежнему вызывают сомнение и едва ли могут быть признаны удовлетворительными. Однако, как мы помним, лексикостатистика используется не только для лингвистического датирования, но и для генеалогического анализа. Потребность макрокомпаративистики в генетической классификации обусловлена сущностью методики поэтапной реконструкции: состав таксонов на каждом этапе и порядок их формирования определяется полностью и исключительно строением генеалогического дерева. Это означает, что от решения задачи по составлению генеалогической классификации во многом зависит результат всей работы по дальнему сравнению языков и глубинной реконструкции. Как отмечалось выше, лексический критерий наиболее удобен при решении этой задачи, так как он 1) лучше поддаётся формализации, 2) не требует полномасштабного исследования всего языкового уровня (в отличие, например, от морфологического критерия) и 3) позволяет датировать узлы дерева. Более того, его использование является практически единственной возможностью получить представление о генетическом родстве внутри малоизученных групп или семей языков. Перечисленные обстоятельства делают исследование любых проблем, связанных с применением лексикостатистики для построения генеалогической классификации, более чем актуальным. Указанное выше фундаментальное противоречие – одна из таких проблем. Её анализу, рассмотрению некоторых сопутствующих вопросов, а также поиску путей их решения будет посвящена эта статья. 537

2. Оценка погрешности глоттохронологических расчётов Общая погрешность глоттохронологических вычислений формируется из погрешностей нескольких типов: 1) ошибки при подсчёте количества совпадений между стословными списками, вызванные наличием в последних невыявленных заимствований и случайных подобий; 2) статистические отклонения, порождаемые вероятностной природой лексических замен и, следовательно, невозможностью точного соответствия используемой модели каждой конкретной языковой ситуации; 3) методические погрешности: систематическое искажение расчётных значений в результате неадекватного моделирования лексических процессов или игнорирования статистической природы исходных данных; 4) погрешности, обусловленные использованием непрерывной модели дивергенции для описания дискретного процесса замены лексем. Очевидно, что приведённые типы погрешностей неоднородны по своему происхождению. Если первые два в силу своей природы носят неустранимый характер – мы можем лишь минимизировать их влияние, – то погрешности 3-го и 4-го типов вполне подлежат внутреннему анализу и последующей качественной коррекции. К их рассмотрению мы и перейдём. 2.1. Методические погрешности В работах, посвящённых глоттохронологическим расчётам, не раз отмечалось, что использование полученных результатов, в частности для построения генеалогических деревьев, возможно только с учётом погрешностей – доверительных интервалов получаемых датировок [Starostin 2000: 228; Бурлак, Старостин 2001: 148]. Представляется, что главным, если не единственным лингвистическим источником, позволяющим оценить погрешность исходных данных (долей совпадений ОС), является сама совокупность этих данных. Необходимо только найти способ их статистической обработки, отвечающий поставленной задаче – построению генеалогической классификации. Для этого проделаем следующее рассуждение. 538

Рассмотрим идеальный процесс дивергенции в виде схемы, представленной на Рис. 1а. Прямоугольниками обозначены зафиксированные основные списки языка-предка А и языков-потомков NAB=0,7 а) B В и С; у стрелок, соединяющих эти прямоугольники, проставлеNBC=0,9 A ны соответствующие доли поC парных совпадений ОС: NAB, NAC, NAC=0,7 NBC. В соответствии со схемой, через некоторое время после фикNAB=0,7 б) сации ОС языка А он (или его поB томок) разделяется на идиомы В t′ t NBC=0,88 A и С. Тогда, если исходить из того, что развитие лексики двух языC NAC =0,68 ков-потомков, равно как и любых других языков, происходит NAB=0,7 согласно одним и тем же законов) B мерностям, то в идеальном слуt′ t′ A NBC=0,86…0,9 чае их ОС, зафиксированные на один момент времени, должны C NAC=0,68 иметь равную долю совпадений с ОС языка А: NAB=NAC=0.7. Рис. 1. Формирование Допустим теперь, что по доверительного интервала тем или иным причинам (невернеопределённости NBC но составленные стословные списки, заимствования или случайные совпадения, неравномерность развития) одно из значений – NAC оказалось меньше NAB: например, при сохранившемся NAB=0,7 будет получено NAC=0,68 (Рис. 1б). Поскольку выявленное расхождение в два слова между ОС языков В и С могло произойти только после их разделения, то уменьшится и доля совпадений ОС языков В и С: NВC=0,88 вместо NВC=0,9 при идеальном распаде. Очевидно, что использование значения NВC=0,88 для вычисления даты распада языков В и С даст дату распада t′ более глубокую, чем t, вычисленную по значению NВC=0,9 (ср. Рис. 1а и 1б). Таким образом, неравенство NAB≠NAC (0,7≠0,68) указывает на ошибочность расчётной даты t′. Поскольку в общем случае мы не можем определить причину возникновения этого неравенства: завышенное значение NAB или заниженное NAC – то разность ΔN = NAB -NAC = 0,7 - 0,68=0,02 (2 слова) мы долж539

ны считать интервалом неопределённости значения NВC, т.е. допустить, что для расчёта даты распада языков В и С следует использовать значения NВC±ΔN = 0,88±0,02 = 0,86…0,9 (Рис. 1в). Соответственно, полученные даты распада также будут занимать некоторый отрезок неопределённости, например: 0,56 +−00,,15 14 = 0,42…0,71 тыс. лет. Заметим, что в общем случае в качестве языка A может выступать любой третий язык, степень родства которого с каждым из языков B и C не больше, чем степень их взаимного родства. Следовательно, в группе из n языков мы можем значительно повысить статистическую надёжность доверительного интервала ΔN для любой пары языков i и j, вычислив разницу от их попарного сопоставления с каждым из других n-2 языков, а затем усреднив её. В результате получим величину среднего абсолютного отклонения Eij, математическое выражение которой имеет вид: n

 | N ki − N kj |

E ij =

k =1

,

n

k

k ≠ i; k ≠ j; N ki ≤ N ij ; N kj ≤ N ij ,

(2)

k =1

где n – число языков в группе; Nki, Nkj – доли совпадений ОС языков i и j с некоторым третьим языком k из множества n. Например, для пекинского диалекта (Beijing) и диалекта хакка (Hakka) (см. Табл. 1): 0,76 − 0,74 + 0,79 − 0,81 E P+H = = 0,02 , 4−2 т.е. для расчёта даты разделения этих языков следует использовать доли совпадения их ОС в интервале N=0,84±0,02. Если принять закон распределения значений N нормальным, то вероятность попадания истинного значения N в этот интервал составит 0,8 [Корн 2003]. Таблица 1. Таблица совпадений ОС современных китайских диалектов на дату 1,95 тыс. лет

Beijing Bai Fuzhou Hakka

Beijing 1 0,76 0,79 0,84

Bai 0,76 1 0,72 0,74 540

Fuzhou 0,79 0,72 1 0,81

Hakka 0,84 0,74 0,81 1

2.2. Погрешности использования непрерывной модели дивергенции для описания дискретного процесса замены лексем

Непрерывная модель, применяемая при описании лексических замен, не учитывает тот факт, что минимальным изменением в стословном списке является выпадение одного слова. Таким образом, процесс обновления ОС происходит дискретно, с шагом, равным промежутку времени от одной лексической замены до другой. Очевидно, что любому значению из данного временного интервала будет соответствовать одна и та же доля сохранившихся слов N(t) (см. Рис. 2). Следовательно, длина этого интервала и составит минимальный интервал неопределённости датировки для данной величины N(t). В Табл. 2 приведены численные значения интервала неопределённости, рассчитанные по модели относительного распада Nотн(t) двух языков [Васильев, Милитарёв 2008]: Nотн(t)=0,03+0,97е-0,43⋅t (1+0,43t). 0,1

N

0,09

Nверхн

1

Nверхн

0.08

0.99

Nдискр

0.98

Nотн

0.97

0.07 0.06

Nотн

Nдискр

0.05

0.96 0.95

(3)

Nнижн 0

0.15 0.3 0.45 0.6 0.75 0.9 t, тыс. лет

0.04 0.03 10

Nнижн 11

12

13

14 15 t, тыс. лет

Рис.10. Рис. 2. Иллюстрация интервала неопределённости, возникающего из-за дискретности замены значений в ОС

Таблица 2. Интервалы неопределённости датировок (D), возникающие из-за дискретности замены значений в ОС языков, тыс. лет

N tверхн tсред tнижн D

0.99 0.44 0.35 0.24

0.95 0.88 0.84 0.79

0.9 1.3 1.26 1.22

0.8 1.99 1.96 1.92

0.7 2.64 2.61 2.58

0.6 3.32 3.28 3.25

0.5 4.06 4.02 3.98

0.4 4.91 4.87 4.82

0.3 5.98 5.92 5.86

0.2 7.46 7.37 7.28

0.1 0.05

10.20 14.27 9.99 13.48 9.79 12.87 0.191 0.095 0.076 0.066 0.066 0.070 0.078 0.093 0.120 0.180 0.410 1.392 541

Верхнее значение интервала распада вычислялось для значений N+0,005, например 0,91+0,005=0,915 (на полслова больше), нижнее – для значения N-0,005, т.е. 0,91-0,005=0,905 (на полслова меньше). Содержание Табл. 2 показывает, что даже при полном отсутствии других погрешностей глоттохронологических расчётов дискретный характер замен значений не позволяет вычислять даты распада точнее, чем, например, D=±95 лет для N=0,99, D=±33 года для N=0,7 или D=±205 лет для N=0,1. В то же время отметим, что эти погрешности соответствуют, как указывалось, интервалу неопределённости E=±0,5 слова и на практике часто пренебрежимо малы по сравнению со статистическими погрешностями, равными нескольким словам (см. примеры в разделе 4). 3. Моделирование дивергенции языков с различной датой фиксации ОС 3.1. Составление модели распада

Предположим, что требуется установить дату распада tp двух родственных языков L1 и L2, основные списки которых зафиксированы в разное время t1 и t2, и доля совпадающих слов в этих списках равна N(t2-t1) (Рис. 3). tp

t1

t2

L1

L1 N(t2-t1)=0,78

L1+L2

Nотн(t1-tp)=0,91

Nотн(t2-tp)=0,7 L2

Рис. 3. Схема сравнения языков с различными датами фиксации ОС

Количество совпадений в ОС этих языков на момент t1 определится процессом их относительного распада на отрезке времени t1-tp и составит величину Nотн(t1-tp), где общее выражение для Nотн(t) 542

имеет вид (3), а процесс независимого распада каждого из языков L1 и L2 описывается глоттохронологическим соотношением (4) [Васильев, Милитарёв 2008]: Nобщ(t) = 0,2+0,8⋅е-0,14⋅t . (4) В совпадающей части слов Nотн(t1-tp) в ОС языка L2 можно выделить две составляющие (Рис. 4): постоянная составляющая Nconst(t1-tp), являющаяся частью устойчивого ядра этого языка; переменная составляющая Nvaria(t1-tp), определяемая разностью: Nvaria(t1-tp) = Nотн(t1-tp) – Nconst(t1-tp) , и продолжающая распадаться в языке L2 в соответствии с общим законом Nобщ(t) развития языка по экспоненциальному закону с интенсивностью λ=0,14. t1

tp L1

L

t2

Nconst(t1-tp)

Nconst(t1-tp) N(t2–t1)

Nотн(t1-tp)

L2

Nvaria(t1-tp)

Nvaria(t1-tp)e-0,14(t2-t1)

Рис. 4. Иллюстрация расхождения языков с несовпадающими датами фиксации ОС

Таким образом, результирующая доля совпадающих слов N(t2-t1) в сравниваемых ОС определится выражением N(t2-t1) = Nconst(t1-tp) + Nvaria(t1-tp)⋅е-0,14(t2-t1), или N(t2-t1) = Nconst(t1-tp)+[Nотн(t1-tp) - Nconst(t1-tp)]⋅е-0,14(t2-t1), (5) из которого по известным N(t2-t1), t1, t2, Nотн(t1-tp) и Nconst(t1-tp) можно найти искомое значение даты распада tp. Выражение для Nотн(t1-tp) имеет вид (3); вывод зависимости Nconst(t1-tp) представлен в приложении 1 с результатом: Nconst (t)=0,03+0,17е-0,31⋅t⋅ (1+0,31⋅t). Рассмотрим применение модели (5) на материале северных эфиосемитских языков: геэза, тигре и тигринья. 543

Языку L1 на Рис. 3 будет соответствовать геэз, ОС которого датируется V в. н.э. (t1=0,5 тыс.лет), а с языком L2 можно соотнести современный тигре или тигринья – t2=1,95 тыс. лет. В качестве значения N(t2-t1) возьмём среднюю величину от попарного сравнения OC тигре и тигринья с геэзом: N(t2-t1)=N(1,45)=(0,79+0,77)/2=0,78 14. Подставим известные величины t1=0,5 и t2=1,95 в уравнение (5): 0,78 = 0,03+0,17е-0,31⋅(t1-tp)⋅ [1+0,31⋅(t1-tp)]+ +{0,03+0,97е-0,43⋅(t1-tp)⋅[1+0,43·(t1-tp)]-0,03-0,17е-0,31⋅(t1-tp)⋅[1+0,31⋅(t1-tp)]}⋅е-0,14⋅1,45. С помощью математического пакета Mathcad находим величину (t1tp)=1,16 и далее дату распада: tp=t1- (t1-tp) =0,5-1,16=-0,66 тыс. лет. По полученной дате распада можно найти расчётное совпадение ОС этих языков на любую дату, например, на момент t2=1,95 тыс. лет: Nотн(t2-tp)= Nотн(1,95-(-0,66))= Nотн(2,61)=0,7. Изложенную методику можно назвать приведением ОС языков к одной дате сравнения. Данная процедура удобна при формальном подходе к составлению генеалогического дерева: после приведения степень родства между языками можно устанавливать, пользуясь исключительно моделью (3). 3.2. Сравнительная оценка методической погрешности предлагаемой и базовой модели распада

Сравним установленную выше дату распада геэза и тигре/тигринья с датой, полученной по базовым моделям, изложенным в [Starostin 2000: 236, 237; Бурлак, Старостин 2001: 134, 142,143]: модель общего распада N общ,б (t) = e

− 0,05 N общ , б (t)⋅t 2

и модель относительного бинарного распада − 2⋅0,05 N

(t) ⋅t 2

общ , б . (6) N отн,б (t) = e В соответствии с ними, ОС геэза за время гипотетического развития в течение 1,95-0,5=1,45 тыс. лет сохранил бы:

− 0,05Nобщ,б(1,45)⋅1,452

N общ,б(1,45) = e

544

= 0,909 ,

т.е. 91 значение. Тогда на дату приведения t2=1,95 тыс. лет доля совпадений ОС геэза и тигринья/тигре составит Nотн,б(t2-tр)=0,78⋅0,909=0,709, и интервал распада определится выражением t2 − tр = −

ln[N отн,б (t 2 − t р )] 2 ⋅ 0,05 N отн,б (t 2 − t р )

= −

ln0,709 2 ⋅ 0,05 0,709

= 2,02 тыс.лет.

Отсюда получаем расчётную дату распада tp= t2-(t2-tp) =1,95-2,02=-0,07 тыс. лет. По экстралингвистическим данным, разделение геэза с тигринья и тигре произошло около 400 лет до н.э., и полученное по предлагаемой модели значение tp=-0,66 тыс. лет, на первый взгляд, не намного точнее даты, рассчитанной по известной методике: tp=-0,07 тыс. лет. Теперь, чтобы сравнить статистическую надёжность рассмотренных моделей, установим, на сколько слов нужно изменить величину N в каждой из них, чтобы получить наиболее близкое к -0,4 значение t. При этом большее значение необходимого отклонения ΔN будет свидетельствовать о большей методической погрешности модели. По предлагаемой модели для получения ближайшего к искомому значения tр=-0,36 потребовалось изменить N на три слова: N=0,78+0,03=0,81. По базовой модели при таком же ΔN=0,03 получаем N=0,780,03=0,75 и tр=-0,24, далёкое от даты (-0,4) тыс. лет. Для получения же наилучшего значения tр=-0,39 величину N необходимо изменить на семь слов: N=0,78-0,07=0,71. Отсюда следует, что если у предлагаемой модели методическая ошибка эквивалентна отклонению в три значения ОС, то у известной – семи значениям, что значительно больше. Прямое сопоставление результатов расчёта путём вычисления доверительных интервалов Е=±0,03 и соответствующих отклонений ±Δtp подтверждает попадание опорной даты распада tp= -0,4 тыс. лет в доверительный интервал предложенной модели (Рис. 5). 545

-0,66 -0,93

-0,4

-0,07

-0,36 -0,2

Доверительный интервал предложенной модели

0,06

Доверительный интервал базовой модели

t, тыс.лет

Рис. 5. Оценка статистической надёжности моделей

Таким образом, оценка погрешности Е исходных данных позволяет получать расчётные даты распада с учётом доверительных интервалов, включающих в себя истинные значения этих дат с известной вероятностью (см. раздел 2.1). 3.3. Несогласованность данных при лексикостатистическом анализе, её выявление и коррекция

Применяя рассмотренные модели распада (5) и (6), мы a priori подразумеваем, что исходные данные, используемые при расчётах, не противоречат этим моделям. Иными словами, в совокупности всех исходных данных не должно возникать таких количественных соотношений, которые нельзя было бы осмысленно и непротиворечиво объяснить с точки зрения предложенных моделей. Проиллюстрируем данное замечание с помощью Рис. 6. На схемах a), б) и в) приведены 3 возможных варианта соотношения между долей совпадения ОС языков L1 и L2 – N1,2(t2-t1) и долей слов, которые сохранились бы в ОС языка L1 при его гипотетическом развитии до даты приведения t2 – N1(t2-t1). В первом случае (Рис. 6а) – когда N1,2t1, не имеющему смысла. Главной причиной возникающего противоречия, как уже говорилось, являются ошибки при составлении и сравнении стословных списков. Не затрагивая здесь пути уточнения лексических источников, обсудим приёмы, позволяющие корректно применять имеющиеся модели дивергенции для обработки массивов исходных данных, содержащих противоречивые значения долей совпадений. В первую очередь необходимо проверить исходные таблицы совпадений ОС на согласованность с используемой моделью распада, а именно – на наличие случаев N1,2>N1. Выявленные противоречивые значения N1,2 следует либо исключить из дальнейшего рассмотрения, либо скорректировать до значения, соответствующего случаю N1=N1,2, т.е. предположить, что один из сравниваемых языков L1, L2 является прямым потомком другого. Разумеется, к датировкам, полученным в результате такой коррекции, следует относиться с осторожностью. Рассмотрим пример несогласованности исходных данных в случае с арамейскими языками (Табл. 3). Анализ таблицы показывает, что доли N1,2 совпадений ОС самаритянского арамейского c библейским, набатейским и палестинским диалектами нуждаются в коррекции в сторону уменьшения (последняя строка таблицы). Это может указывать на то, что самаритянский арамейский является прямым потомком одного из этих диалектов. Аналогичное противоречие обнаруживаем в случае использования базовой бинарной модели распада (6): для набатейского (0,1 тыс. лет) и малюли (1,95 тыс.лет) расчётное значение N1=0,863 меньше значения общей доли их ОС N1,2=0,89, и вычисленная дата распада tp=0,2 тыс.лет оказывается ближе (!) даты фиксации ОС набатейского языка t1=0,1 тыс.лет.

547

tp

t2

t1 а) L1

N1=0,8

L1

N1,2=0,7

L1+L2

L2

tp=t1 б)

L1=L1+L2

N1=0,8

L1

N1,2=0,8

L2 t1 в)

tp-?

L1

N1=0,8

L1

L1+L2 N1,2=0,9 L2 Рис. 6. Иллюстрация согласованности (а,б) и несогласованности (в) исходных данных N1,2 со значениями N1, рассчитанными по модели распада 548

Таблица 3. Фрагмент лексикостатистической таблицы совпадений ОС арамейских языков (диалектов)

набатейский 0,1 тыс. лет

палестинский 0,3 тыс. лет

самаритянский 0,6 тыс.лет Интервал между фиксацией ОС Максимальное значение N1, рассчитанное по модели Скорректированное значение N1,2

пальмирский 0,2 тыс. лет

Язык

библейский -0,2 тыс. лет

Даты фиксации ОС некоторых арамейских диалектов и доли N1,2 совпадения их ОС с ОС самаритянского арамейского

0,95

0,93

0,97

0.97

0,8

0,4

0,5

0,3

0,915

0,956

0,946

0,967

0,91

0,93

0,94

0,96

В заключение заметим, что изложенное рассуждение не исключает использование нескорректированных исходных данных. Так, в разделе 4.3 будет рассматриваться метод, позволяющий учитывать эти значения при формировании конфигурации генетического дерева. 4. Методы построения генеалогической классификации

В соответствии с принятой нами концепцией лингвогенеза одной из целей моделирования процесса дивергенции является построение генеалогической классификации – т.е. иерархического дерева, которое описывает историю возникновения языкового многообразия как процесс последовательного членения (ветвления) элементов более высокого уровня на два или несколько элементов более 549

низкого уровня. Конфигурация ветвей (топология) и узлы данного дерева, очевидно, и будут представлять собой систему генетических связей, объединяющую все известные языки и их предполагаемые праязыковые состояния. В ряде случаев, как, например, в данной работе, задача составления генетической классификации может включать в себя также датирование её узлов. Датирование позволяет сопоставить полученную классификацию с внелингвистическими данными, что представляет особый интерес для исторической лингвистики, а также междисциплинарных исследований. Ниже мы обсудим некоторые особенности, достоинства и недостатки различных методов построения генетической классификации, основанных на лексическом критерии. Чтобы наше рассуждение было более наглядным, воспользуемся в качестве иллюстрации данными лексикостатистического анализа для группы современных китайских диалектов (Табл. 4): пекинского (Beiging), чэнду (Chendu), бай (Bai), фучжоу (Fuzhou) и хакка (Hakka). Таблица 4. Исходная таблица совпадений основных списков китайских диалектов на дату фиксации 1,95 тыс. лет

PEK – Beiging CHN – Chendu BAI – Bai FUZ – Fuzhou HAK – Hakka

PEK 1 0,93 0,76 0,79 0,84

CHN 0,93 1 0,71 0,71 0,77

BAI 0,76 0,71 1 0,72 0,74

FUZ 0,79 0,71 0,72 1 0,81

HAK 0,84 0,77 0,74 0,81 1

4.1. Построение генеалогического дерева методом «ближайших соседей» 15

Идея построения генетической классификации с помощью лексического критерия основана на следующем эмпирическом утверждении: чем больше общих лексем в ОС сравниваемых языков, тем позже эти языки разделились. Следовательно, идиомы с наибольшим значением совпадений являются ближайшими родственниками – «соседями», которые объединяются в общий узел-праязык на генеалогическом дереве. Затем мы вновь производим поиск «ближайших сосе550

дей» среди оставшихся языков, а также праязыков, полученных в результате выполненного объединения, и вновь объединяем найденную пару в один таксон. Таким образом процедура повторяется до тех пор, пока все рассматриваемые языки не будут сведены к одному праязыку – корню дерева [Бурлак, Старостин 2005: 162-167]. В Табл. 5 (фрагмент Табл. 4 без учёта чэнду (CHN)) парой, демонстрирующей наибольшую долю совпадения ОС являются пекинский (PEK) и хакка (HAK) с N=0,84. Таблица 5. Таблица совпадений основных списков китайских диалектов на дату фиксации 1,95 тыс. лет

PEK BAI FUZ HAK

PEK 1 0,76 0,79 0,84

BAI 0,76 1 0,72 0,74

FUZ 0,79 0,72 1 0,81

HAK 0,84 0,74 0,81 1

Объединению этих языков в один узел (Рис. 7а) соответствует преобразование Табл. 5 в Табл. 6: столбцы и строки для PEK и HAK объединятся в один столбец/строку с меньшим из значений долей совпадений их ОС с ОС других языков – BAI и FUZ. Таблица 6. Таблица совпадений основных списков китайских диалектов после объединения PEK и HAK

PEK+ +HAK BAI FUZ

PEK+ +HAK

BAI

FUZ

1

0,74

0,79

0,74 0,79

1 0,72

0,72 1

В Табл. 6 «ближайшими соседями» оказываются праязык (PEK+HAK) и язык FUZ с долей совпадения их ОС N=0,79. Результат объединения этой пары представлен соответствующим узлом на Рис. 7а и в Табл. 7. 551

Таблица 7. Таблица совпадений основных списков китайских диалектов после объединения (PEK+HAK) с FUZ

PEK+ +HAK+ +FUZ PEK+ +HAK+ +FUZ BAI

BAI

1

0,72

0,72

1

Содержание Табл. 7 очевидно указывает на единственную оставшуюся возможность объединения группы (PEK+HAK+FUZ) с BAI с долей совпадения N=0,72 (Рис. 7а). Перейдём теперь к оценке погрешностей полученного генеалогического дерева на основе способа, предложенного в разделе 2.1. Для пекинского и хакка (PEK и HAK в Табл. 5) величина среднего отклонения составит: E P+H =

0,76 − 0,74 + 0,79 − 0,81 = 0,02 , 4−2

т.е. величина доверительного интервала для даты распада пекинского с хакка будет соответствовать диапазону значений N=0,84±0,02. Аналогично можно определить среднее абсолютное отклонение N для FUZ и группы из двух языков PEK+HAK (Табл. 6): E F,P + H =

0,72 − 0,74 + 0,72 − 0,74 = 0,02 . 2

Вычислить погрешность даты распада BAI и PEK+HAK+FUZ по Табл. 7 невозможно, так как для этого нужен хотя бы ещё один язык, отделившийся от BAI и группы PEK+HAK+FUZ раньше, чем они друг от друга, то есть доля совпадений между его ОС и ОС указанных языков не должна превышать 0,72 (см. формулу (2)). Рассчитанные значения погрешностей указаны рядом с соответствующими узлами дерева на Рис. 7а. 552

4.2. Построение генеалогического дерева методом наименьших средних отклонений

Изложенный выше (раздел 2.1) способ определения погрешностей глоттохронологических вычислений даёт возможность предложить метод построения генеалогических деревьев, основанный не на единственном факте максимальной близости языков i и j по доле совпадения их ОС – Nij , а по наименьшему среднему отклонению Eij, вычисленному по всей совокупности n языков (2). Действительно, пара языков m и , для которой среднее отклонение Еm минимальное: E m = min{E ij}, i ≠ j, i =1,n j=1, n

обладает совокупностью оценок Nkm и Nk, демонстрирующих наименьшее общее попарное отклонение |Nkm–Nk|, k = 1, n , т.е. наиболее согласованных в статистическом смысле. С точки зрения процесса дивергенции наибольшая согласованность оценок свидетельствует о наименьшей различимости ОС этой пары языков по отношению к ОС каждого из других языков группы, что может быть результатом только наибольшей идентичности m и  вследствие наиболее позднего распада. При таком подходе к построению генеалогического дерева в первую очередь будут объединяться наиболее согласованно развивающиеся языки и группы, т.е. из всего множества родственных отношений будут выделяться связи с наибольшей статистической вероятностью. Образовавшиеся группы языков будут формировать опорные узлы генеалогического дерева и позволят исключить грубые ошибки в языковой классификации, вызванные единичными промахами и несоответствиями в исходных лексикостатистических данных. Продемонстрируем использование метода на рассмотренном ранее примере с китайскими диалектами. Данные Табл. 5 для удобства воспроизведены в левой части Табл. 8. 553

Таблица 8. Таблица совпадений Nij основных списков китайских диалектов на дату 1,95 тыс. лет и их абсолютных средних отклонений Eij

PEK PEK 1 BAI 0,76 FUZ 0,79 HAK 0,84

Nij BAI FUZ 0,76 0,79 1 0,72 0,72 1 0,74 0,81

HAK 0,84 0,74 0,81 1

PEK PEK 0 BAI 0,085 FUZ 0,035 HAK 0,020

Eij BAI FUZ 0,085 0,035 0 0,050 0,050 0 0,085 0,035

HAK 0,020 0,085 0,035 0

В соответствии с правой частью таблицы в первую очередь следует объединить PEK и HAK с наименьшим значением среднего отклонения Eij=0,02. Усреднённые величины N и E для объединённых PEK и HAK для сохранения единообразия по-прежнему занесены в строки и столбцы для PEK и HAK (Табл. 9), но уже c одинаковыми значениями: 0,76 + 0,74 0,79 + 0,81 = 0,75; N F,P + H = = 0,80 ; 2 2 0,72 − 0,80 + 0,72 − 0,80 E B, P + H = = 0,08; 2 0,72 − 0,75 + 0,72 − 0,75 E F, P + H = = 0,03. 2

N B, P + H =

Таблица 9. Таблица совпадений Nij основных списков китайских диалектов на дату 1,95 тыс. лет и их абсолютных средних отклонений Eij после объединения PEK и HAK

Nij PEK BAI FUZ HAK PEK 1 0,75 0,80 1 BAI 0,75 1 0,72 0,75 FUZ 0,80 0,72 1 0,80 HAK 1 0,75 0,80 1

Eij PEK BAI FUZ HAK PEK 0 0,08 0,03 0 BAI 0,08 0 0,05 0,08 FUZ 0,03 0,05 0 0,03 HAK 0 0,08 0,03 0 554

Снова производим поиск пары с наименьшим средним отклонением Eij в Табл. 9. На этот раз объединению подлежат FUZ и группа PEK+HAK с долей совпадений N=0,8±0,03. Результат объединения FUZ с PEK+HAK представлен в Табл. 10: N B,F+ P + H =

0,72 + 0,75 + 0,75 = 0,74. 3

Таблица 10. Таблица совпадений Nij основных списков китайских диалектов на дату 1,95 тыс. лет после объединения FUZ с PEK+HAK

PEK BAI FUZ HAK

PEK 1 0,74 1 1

Nij BAI FUZ HAK 0,74 1 1 1 0,74 0,74 0,74 1 1 0,74 1 1

Генеалогическое дерево, построенное в результате рассмотренной процедуры, представлено на Рис. 7б. Очевидно, что с учётом погрешностей оно не отличается от дерева, построенного методом «ближайших соседей» на Рис. 7а. PEK 0,84±0,02 0,79±0,02

PEK

а)

0,84±0,02

HAK

0,80±0,03

FUZ

0,72

FUZ

0,74

BAI 0,7

0,8

0,9

б)

HAK

BAI

N

1,0

0,7

0,8

0,9

N

1,0

Рис. 7. Генеалогическое дерево, построенное для четырёх китайских диалектов: а) методом «ближайших соседей»; б) методом наименьших средних отклонений 555

Совпадение результатов применения обоих рассмотренных методов свидетельствует о хорошей согласованности исходных данных в Табл. 8. Преимущество же метода наименьших средних отклонений, которое заключается не в точности получаемых значений, а в их статистической надёжности, становится заметным в условиях существенной неоднородности используемых данных Nij. Введём такую неоднородность добавлением в рассматриваемую группу диалекта чэнду (CHN) cо значением NCHN,PEK=0,93, заметно отличающимся от других значений Табл. 4 в большую сторону, и снова построим генеалогические деревья каждым из рассмотренных способов. Последовательность объединения столбцов/строк таблицы при построении классификации методом «ближайших соседей» отражена в Табл. 11(1-4), а результирующее дерево представлено на Рис. 8б в сравнении с деревом, полученным ранее для четырёх языков – Рис. 8а. Сопоставление полученных деревьев показывает, что, как и ожидалось, единственное большое значение совпадений N=0,93±0,07 ОС языков CHN и PEK привело к существенному искажению предполагаемой родословной языка PEK. Однако высокая, по сравнению с другими узлами этого дерева, погрешность Е=±7 слов для значения N=0,93 у языков, распавшихся по вычислениям всего около 1 тыс. лет назад, указывает на низкую статистическую надёжность данной генеалогии. Таблица 11.

Последовательность построения генеалогического дерева китайских диалектов методом «ближайших соседей» Таблица 11.1

Таблица 11.2

PEK CHN BAI FUZ HAK PEK CHN BAI FUZ HAK

1

0,93 0,76 0,79 0,84

0,93 1 0,71 0,71 0,77 0,76 0,71 1 0,72 0,74 0,79 0,71 0,72 1 0,81 0,84 0,77 0,74 0,81 1 556

PEK+ BAI FUZ HAK +CHN PEK+ 1 0,71 0,71 0,77 +CHN BAI 0,71 1 0,72 0,74 FUZ 0,71 0,72 1 0,81 HAK 0,77 0,74 0,81 1

Таблица 11.3

PEK+ +CHN

BAI

FUZ+ +HAK

PEK+ +CHN

1

0,71

0,71

BAI

0,71

1

0,72

FUZ+ +HAK

0,71

0,72

1

PEK+ +CHN BAI+ +FUZ+ +HAK

1

0,71

0,71

1

0,93±0,07

а) PEK

CHN

PEK

0,84±0,02 HAK 0,79±0,02

б)

HAK 0,81±0,04 0,72±0,01

FUZ

0,72

Таблица 11.4 BAI+ PEK+ +FUZ+ +CHN +HAK

FUZ

BAI BAI N N 0,8 0,9 1,0 0,7 0,7 0,8 0,9 1,0 Рис. 8. Генеалогические деревья, построенные методом «ближайших соседей»: а) для четырёх языков; б) для пяти языков Воспользуемся теперь методом наименьших средних отклонений. Последовательность установления родственных связей и вычисления дат распадов этим методом указана в Табл. 12. Полученное дерево представлено на Рис. 9. Таблица 12. Последовательность построения генеалогического дерева китайских диалектов методом наименьших средних отклонений Таблица 12.1

PEK CHN BAI FUZ HAK

PEK CHN 1 0,93 0,93 1 0,76 0,71 0,79 0,71 0,84 0,77

Nij BAI 0,76 0,71 1 0,72 0,74

FUZ 0,79 0,71 0,72 1 0,81

HAK 0,84 0,77 0,74 0,81 1

Eij PEK CHN BAI FUZ HAK PEK 0 0,067 0,130 0,097 0,067 CHN 0,067 0 0,070 0,063 0,073 BAI 0,130 0,070 0 0,033 0,077 FUZ 0,097 0,063 0,033 0 0,043 HAK 0,067 0,073 0,077 0,043 0 557

PEK CHN PEK 1 0,93 CHN 0,93 1 BAI 0,775 0,71 FUZ 0,775 0,71 HAK 0,84 0,77

Nij BAI 0,775 0,71 1 1 0,775

FUZ HAK 0,775 0,84 0,71 0,77 1 0,775 1 0,775 0,775 1

Nij PEK CHN BAI FUZ HAK PEK 1 0,85 0,775 0,775 1 CHN 0,85 1 0,71 0,71 0,85 BAI 0,775 0,71 1 1 0,775 FUZ 0,775 0,71 1 1 0,775 HAK 1 0,85 0,775 0,775 1 Таблица 12.4 Nij PEK CHN BAI FUZ HAK PEK 1 1 0,753 0,753 1 CHN 1 1 0,753 0,753 1 BAI 0,753 0,753 1 1 0,753 FUZ 0,753 0,753 1 1 0,753 HAK 1 1 0,753 0,753 1

Таблица 12.2 Eij PEK CHN BAI FUZ HAK PEK 0 0,067 0,142 0,142 0,053 CHN 0,067 0 0,080 0,080 0,073 BAI 0,142 0,080 0 0 0,062 FUZ 0,142 0,080 0 0 0,062 HAK 0,053 0,073 0,062 0,062 0 Таблица 12.3 Eij PEK CHN BAI FUZ HAK PEK 0 0,065 0,140 0,140 0 CHN 0,065 0 0,075 0,075 0,065 BAI 0,140 0,075 0 0 0,140 FUZ 0,140 0,075 0 0 0,140 HAK 0 0,065 0,140 0,140 0

CHN 0,85±0,07 0,84±0,05

PEK HAK

0,75

FUZ

0,72±0,03

BAI N 0,7 0,8 0,9 1,0 Рис. 9. Предварительный вид дерева, построенного методом наименьших средних отклонений 558

Проанализируем Рис. 9: примерное равенство значений N и их погрешностей E между диалектами PEK и HAK (N=0,84±0,05) и этой пары с диалектом CHN (N=0,85±0,07) указывает на возможность их одновременного распада, т.е. графического объединения на схеме дерева в один узел; сравнение N=0,72±0,03 для пары BAI и FUZ со значением N=0,75 для групп BAI+FUZ и PEK+HAK+CHN указывает на статистическую различимость этих узлов. Поэтому целесообразно не усреднять эти два значения в одно N=(0,72+0,75)/2=0,735, а сохранить узел с N=0,72 и со-

единить группу PEK+HAK+CHN с тем из идиомов BAI и FUZ, который имеет наименьшее отклонение E c данной группой. Из Табл. 12.1 получаем:

E BAI, PEK + E BAI,CHN + E BAI, HAK 3 E FUZ,PEK + E FUZ,CHN + E FUZ,HAK

0,13 + 0,07 + 0,077 = 0,092; 3 0,097 + 0,063 + 0,043 = = 0,067; 3

=

3

таким образом, в общий узел следует объединять FUZ с группой PEK+HAK+CHN. Проведённый указанным образом предварительный анализ дерева на Рис. 9 позволил определить наиболее вероятный вариант его конфигурации, и теперь можно перейти к расчёту заведомо известных узлов. Расчёт узла для диалектов PEK+HAK+CHN (Табл. 12.1): N= E=

N PEK,CHN + N PEK, HAK + N CHN, HAK 3 E PEK,CHN + E PEK, HAK + E CHN, HAK 3

0,93 + 0,84 + 0,77 = 0,85; 3 0,067 + 0,067 + 0,073 = = 0,069 ≈ 0,07. 3 =

Расчёт узла, объединяющего FUZ с PEK+HAK+CHN: N=

N FUZ,PEK + N FUZ,CHN + N FUZ,HAK 3

E = N BAI, P + H + C − N BAI, FUZ

0,79 + 0,71 + 0,81 = 0,77; 3 0,76 + 0,71 + 0,74 = − 0,72 = 0,737 − 0,72 = 0,017. 3 =

Расчёт узла, объединяющего BAI с FUZ+PEK+HAK+CHN: N=

3 ⋅ N BAI,P + H + C + N BAI,FUZ 4

=

3 ⋅ 0,737 + 0,72 = 0,73. 4

Сравнительный вид генеалогических деревьев, построенных методом наименьших средних отклонений для четырёх и для пяти китайских диалектов, представлен на Рис. 10. 559

CHN 0,85±0,07 PEK

PEK 0,84±0,02 0,80±0,03

HAK

a) 0,77±0,02

FUZ

0,74

HAK

FUZ

0,73

BAI 0,7

0,8

0,9

1,0

б)

BAI

N

0,7

0,8

0,9

1,0

N

Рис. 10. Генеалогические деревья, построенные методом наименьших средних отклонений: а) для четырёх языков; б) для пяти языков

Очевидно, что использование метода наименьших средних отклонений не разрушило, как в случае с методом «ближайших соседей», а сохранило структуру родственных связей (Рис. 10а) и позволило встроить в неё новый идиом чэнду. Примечательно, что при этом неоднородность данных о диалекте чэнду проявилась в увеличении доверительного интервала, возросшего с ±2 слов для случая а) до значения ±7 слов для случая б). По значениям Nij и величине отклонений, указанных на Рис. 10б, для узлов дерева были рассчитаны следующие интервалы дат распада (справа налево): -0,15…0,82 тыс.лет; -0,33… -0,07 тыс.лет; -0,45 тыс. лет. Очевидно, что рассмотренные методы построения генеалогических деревьев являются взаимодополняющими: наиболее разумным представляется последовательное или даже итерационное применение этих методов – построение дерева методом «ближайших соседей», выявление узлов с ненадёжными (т.е. с выделяющимися в большую сторону или перекрывающимися) доверительными интервалами и последующая проверка этих узлов на дереве, построенном методом наименьших средних отклонений. Разумеется, возникающие противоречия в сравниваемых деревьях целесообразно разрешать с привлечением внелингвистических соображений. 560

4.3. Эскизная конфигурация генеалогического дерева

Рассмотренные выше методы принципиально отличны друг от друга как по способу формирования конфигурации дерева, так и моделями расчёта датировок. При этом их общей чертой остаётся то, что для построения топологии используются не исходные, а «приведённые» доли попарных совпадений Nij (см. выше раздел 3.1). Таким образом, в обоих случаях требуется предварительное приведение ОС языков к одной дате сравнения, которое осуществляется по принятым моделям (5) или (6) и неизбежно привносит некоторую погрешность в исходные значения Nij, а тем самым и в получаемое генеалогическое дерево. При этом следует отметить, что место, занимаемое процедурой приведения, различно в каждом из методов. Так, в методе «ближайших соседей» наиболее близкородственные идиомы, подлежащие объединению, устанавливаются по наибольшему значению Nij. Очевидно, что такой критерий справедлив лишь при одинаковой дате фиксации всех сравниваемых ОС. Следовательно, наличие ОС с различной датой фиксации в принципе исключает использование метода «ближайших соседей» без предварительного приведения исходных данных. В предлагаемом методе порядок объединения идиомов определяется, как и следует из названия, по наименьшему значению среднего отклонения Eij, для расчёта которого используются все известные доли совпадений Nki и Nkj, кроме, подчеркнём, самого Nij. Следовательно, измеряя степень родства с помощью наименьшего среднего отклонения Eij, мы даём ей не абсолютную, а относительную оценку, что позволяет вычислять Eij как по приведённым, так и по неприведённым значениям долей совпадений, применяя к ним уже известную формулу: n

 | N ki − N kj |

E ij =

k =1

,

n−2

k ≠ i; k ≠ j .

Данное свойство метода наименьших средних отклонений позволяет предложить на его основе альтернативный способ постро561

ения конфигурации дерева, не зависящий от процедуры приведения и её погрешностей 16. Особенности применения новой методики разберём на конкретном примере. Рассмотрим группу девяти романских языков (Приложение 2). В соответствии с Табл. П.2.2, для испанского языка (ESP) ближайшим является португальский (PRT) – (EESP,PRT=0,013), в свою очередь, для португальского ближайшим (после испанского) является галисийский (GAL) – (EPRT,GAL=0,016), далее, для галисийского (после PRT и ESP) – валенсийское наречие каталанского (VAL) – (EGAL,VAL=0,024), и для валенсийского – итальянский (ITA) – (EVAL,ITA=0,033). Поскольку для ITA идиом VAL также оказывается ближайшим, то в результате образовалась «замкнутая» группа наиболее вероятных близкородственных языков ESP→0,96→PRT→0,97→GAL→0,95→VAL→ 0,93→ITA. Графически связи между этими языками можно обозначить, как это показано на Рис. 11. Другую замкнутую группу образовали французский и провансальский – (EFRA,PRV=0,021). Румынский язык остался обособленным вместе с классической латынью (LAT). Установив все замкнутые группы языков, применяем описанную процедуру на более высоком иерархическом уровне – т.е. к самим группам – и так до получения одной группы, общей для всех языков. Результат построения эскизной конфигурации генеалогического дерева романских языков представлен на Рис. 11 (для каждой пары или группы языков указаны значения Еij⋅103). Данный метод не позволяет датировать узлы дерева, однако сопоставление полученной топологии с датировками, рассчитанными с помощью других методов, позволяет получить дополнительную информацию при разрешении спорных случаев. Так, в построенной для данного примера генетической классификации романских языков (Рис. 12) привлечение эскизной конфигурации позволило из двух возможных вариантов отнесения итальянского к галло-романской или иберо-романской ветвям выбрать последний.

562

563

14

41

33

24

16

13

Румынский

Валенсийское наречие каталанского

Галисийский

Испанский

Португальский

Итальянский

Провансальский

Рис. 11. Эскизная конфигурация генеалогического дерева романских языков

Классическая латынь(-0,3)

58

21

Французский

564

0,14...0,6

86±3,3 0,46...1

90±3,5

1...1,47

96±2,2

Румынский

Валенсийское наречие каталанского

Галисийский

Испанский

Португальский

Итальянский

Провансальский

Рис. 12. Генеалогическое дерево романских языков, построенное методом наименьших средних отклонений с указанием доверительных интервалов

Классическая латынь(-0,3)

1,1...1,62

97±2,1

Французский

-0,3 -0,2 -0,1 0 0,1 0,2 0,3 0,4 0,5 0,6 0,7 0,8 0,9 1 1,1 1,2 1,3 1,4 1,5 1,6 1,7 1,8 1,9 2,0

Тыс. лет

Заключение

В представленной работе рассмотрены основные аспекты применения лексического критерия для составления генетической классификации языков. Проведённое исследование показало, что большинство ошибок и погрешностей, возникающих в ходе генеалогического анализа, обусловлено методическим несовершенством используемого подхода, а именно следующими недостатками: 1) Игнорирование статистической природы исходных данных (долей совпадения): по методу «ближайших соседей» датировка распада и степень родства языков устанавливается на основании единственного значения, что приводит к низкой статистической надёжности результата, с одной стороны, и невозможности измерить погрешность этого результата – с другой. 2) Несоответствие принципов, составляющих теоретическую базу моделей, существующим (или предполагаемым) закономерностям процесса замен в лексическом фонде языка. Для преодоления первого недостатка в работе предлагается ввести величину среднего абсолютного отклонения Eij. Последняя позволяет давать относительную оценку генетической близости языков i и j не по одному (Nij), а по множеству всех известных долей совпадений Nki и Nkj. На основе использования данной величины в рамках метода наименьших средних отклонений стал возможен новый – статистический подход к построению генетической классификации, реализованный в следующих методиках: 1) Методика доверительных интервалов, которая позволяет получить наглядное представление о статистической надёжности каждого узла полученной топологии, а также установить наиболее вероятный (доверительный) интервал его датирования. 2) Методика построения эскизной конфигурации дерева, использующая непосредственно исходные данные без применения вспомогательных процедур и, следовательно, не зависящая от погрешностей приведения к одной дате или усреднения, неизбежных в остальных случаях. Эскизная конфигурация не может быть датирована, но её сопоставление с результатами других методов способствует заметному уточнению топологии полученного дерева. Также в ходе работы была построена модель дивергенции языков с различной датой фиксации ОС, которая легла в основу методики приведения ОС языков к одной дате сравнения. Применение 565

данной методики для генеалогического анализа языков с различной глубиной фиксации позволило в значительной мере устранить второй из указанных недостатков как в рамках базового (метод «ближайших соседей»), так и в рамках нового подхода (метод наименьших средних отклонений). Апробация перечисленных моделей и методов на небольших и сравнительно хорошо изученных группах языков (современные китайские диалекты и романские языки) подтвердила их эффективность при решении рассмотренных проблем, а также продемонстрировала преимущества предлагаемого подхода по сравнению с базовым: 1) Отсутствие или минимальное количество грубых ошибок при построении конфигурации генеалогического дерева (раздел 4.3). 2) Более высокая статистическая надёжность получаемых результатов (как в датировках, так и в топологии) (разделы 3.2, 4.2). 3) Возможность измерения и наглядного представления статистической погрешности результатов посредством доверительных интервалов (раздел 2.1). 4) Возможность предварительной диагностики исходных данных на наличие случаев неоднородности или противоречия значений, которые препятствуют корректному составлению классификации (раздел 3.3). Вместе с тем следует отметить, что преимущества статистического подхода проявляются прежде всего в ситуации существенной несогласованности и большого массива исходных данных. В случае же, когда данных немного и они достаточно однородны, более предпочтительным может оказаться базовый метод «ближайших соседей»: его результаты будут сливаться со статистически вероятными, при этом превосходя их в точности. Таким образом, наиболее целесообразным для построения генеалогической классификации и её датирования представляется комбинированное, а в ряде случаев – итерационное использование обоих существующих методов.

566

Приложение 1 Получение зависимости Nconst(t1-tp), описывающей относительное расхождение устойчивых частей ОС родственных языков

Определим выражение для составляющей Nconst(t), имеющей смысл совпадающей части устойчивых ядер родственных языков L1 и L2. В момент распада основные списки языков L1 и L2, в том числе и их ядра, полностью совпадают, и Nconst(0)=0,2. С течением времени совпадающая часть Nconst(t) этих ядер уменьшается, но одновременно, будучи более устойчивой по сравнению с Nvaria(t), Nconst(t) начинает занимать всё большую долю в общем количестве совпадений Nотн(t) основных списков L1 и L2, то есть в пределе, при t→∞, получим: Nconst(t→∞)= Nотн(t→∞)=0,03. В качестве функции Nconst(t) относительного расхождения устойчивых ядер языков L1 и L2 будем использовать общее уравнение, описывающее процесс относительного распада: Nconst (t)=с0+с1е-θ⋅t ⋅ (1+θt), в котором Nconst(0)=с0+с1=0,2; Nconst(t→∞)=с0=0,03. Значение коэффициента θ определим из условия монотонного асимптотического сближения Nconst(t) и Nотн(t), завершающегося, в силу целочисленности рассматриваемых процессов, расчётным значением 0,035 в некоторый момент времени t* (Рис. П.1.1), Nconst(t*)= Nотн(t*)=0,035; 0.07 17.199 после которого, с учётом округле0.06 ния, получим: Nотн(t) Nconst(t>t*)= Nотн(t>t*)=0,03; 0.05 и процесс дивергенции L1 и L2 мож0.04 но считать завершившимся. 0.035 0.03 В результате решения уравt* нения Nотн(t*)=0,035 находим значе0.02 10 12 14 16 18 20 ние t*=17,199, подстановка котороt, тыс. лет го в соотношение Рис. П.1.1. Учёт дискретности Nconst (t*)=с0+с1е-θ⋅t*·(1+θt*)=0,035 значений Nотн(t) приводит к искомому значению θ=0,31 и общему выражению Nconst (t)=0,03+0,17е-0,31⋅t·(1+0,31⋅t). 567

Характер изменения во времени составляющей Nconst(t) в сравнении с Nотн(t) представлен на Рис. П.1.2.

1

Nconst (t) Nотн (t)

Nотн (t)

0.5 0.2 0

Nconst (t) 0

5

10

15

Рис. П.1.2. Изменение во времени совпадающих частей ОС языков L1 и L2 при их относительном распаде Приложение 2 Таблица П.2.1. Доли совпадений основных списков романских языков с датой фиксации 1,95 тыс. лет

Язык и его обозначение

LAT ITA FRA PRT ESP GAL VAL PRV ROM

LAT – классическая латынь

1

0.88

0.83

0.87

0.85

0.89

0.87

0.83

0.82

ITA – итальянский

0.88

1

0.93

0.90

0.89

0.92

0.93

0.90

0.88

FRA – французский

0.83

0.93

1

0.83

0.85

0.85

0.90

0.97

0.86

PRT – португальский 0.87

0.9

0.83

1

0.96

0.97

0.95

0.86

0.84

ESP – испанский

0.85

0.89

0.85

0.96

1

0.95

0.96

0.87

0.84

GAL – галисийский

0.89

0.92

0.85

0.97

0.95

1

0.95

0.87

0.87

0.93

0.90

0.95

0.96

0.95

1

0.93

0.87

0.90

0.97

0.86

0.87

0.87

0.93

1

0.84

0.88

0.86

0.84

0.84

0.87

0.87

0.84

1

VAL – валенсийское 0.87 наречие каталанского PRV – провансаль0.83 ский ROM – румынский

0.82

568

Таблица П.2.2. Средние абсолютные отклонения между парами языков

Язык и его обозначение

LAT ITA FRA PRT ESP GAL VAL PRV ROM

LAT – классическая латынь

0

ITA – итальянский

0.056

FRA – французский

0.049 0.050

0.056 0.049 0.049 0.047 0.061 0.074 0.041 0

0.050 0.047 0.043 0.040 0.033 0.034 0

PRT – португальский 0.049 0.047 0.069

0.069 0.067 0.067 0

0.037

0.013 0.016 0.031 0.056

0.060

0.047 0.043 0.067 0.013

GAL – галисийский

0

0.061 0.040 0.067 0.016 0.017

0.017 0.030 0.051 0

VAL – валенсийское 0.074 0.033 0.06 0.031 0.030 0.024 наречие каталанского PRV – провансаль0.041 0.034 0.021 0.056 0.051 0.063 ский ROM – румынский

0.059

0.021

ESP – испанский

0.06

0.014

0.024 0.063

0.053 0.067

0

0.061

0.077

0.061

0

0.036

0.014 0.059 0.037 0.060 0.053 0.067 0.077 0.036

0

Литература Арапов М.В., Херц М.М. Математические методы в исторической лингвистике. – М.: Наука, 1974. Бурлак С.А., Старостин С.А. Введение в лингвистическую компаративистику. – М.: Эдиториал УРСС, 2001. Бурлак С.А., Старостин С.А. Сравнительно-историческое языкознание. – М.: Академия, 2005. Васильев М.Е., Милитарёв А.Ю. Глоттохронология в сравнительно-историческом языкознании. Модели дивергенции языков // Orientalia et Classica / Труды Института восточных культур и античности. Вып. XIX. – М.: РГГУ, 2008. – С. 509-536. Иллич-Свитыч В.М. Опыт сравнения ностратических языков: сравнительный словарь: в 3 т. – М.: Наука, 1971-1984. Корн Г., Корн Т. Справочник по математике для научных работников и инженеров. – М.: Лань, 2003. Милитарев А.Ю., Шнирельман В.А. К проблеме локализации древнейших афразийцев; опыт лингво-археологической реконструкции. Часть 2 // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. – М, 1984. – С. 35–53. Милитарёв А.Ю. О дохлой лошади, оказавшейся скакуном // Знание – сила. № 4, 2000. – С. 20-31. 569

Милитарёв А.Ю. Лексика афразийского праязыка как источник по реконструкции картины жизни его носителей: собирательство, земледелие, охота, скотоводство // Тезисы конференции памяти И.М. Дьяконова. – Санкт-Петербург, 2002. – С. 20. Реформатский А.А. Введение в языковедение. Под ред. В.А. Виноградова. – М.: Аспект Пресс, 2002. Старостин С.А. О доказательстве языкового родства // Старостин С.А. Труды по языкознанию. – М.: Языки славянских культур, 2007(a). – С. 779-793. Старостин С.А. Сравнительно-историческое языкознание и лексикостатистика // Старостин С.А. Труды по языкознанию. – М.: Языки славянских культур, 2007(b). – С. 407-447. Хинчин А.Я. Работы по математической теории массового обслуживания. – М.: Физматлит, 1963. Militarev A. The prehistory of a dispersal: the Proto-Afrasian (Afroasiatic) farming lexicon // Examining the Farming/Language Dispersal Hypothesis. Eds. P. Bellwood & C. Renfrew.– Cambridge: McDonald Institute for Archaeological Research, 2002. – P. 135-150. Militarev А. Once more about glottochronology and the comparative method: the OmoticAfrasian case // Orientalia et Classica / Труды Института восточных культур и античности. – М.: РГГУ, 2005. – С. 339-408. Saitou N., Nei M. The Neighbor-joining Method: A New Method for Reconstructing Phylogenetic Trees // Molecular Biology and Evolution. Vol. 4, № 4, 1987. – P. 406-425. Starostin S.A. Methodology of Long-Range Comparison // Historical Linguistics & Lexicostatistics / Ed. by Vitaly Shevoroshkin & Paul J. Sidwell. – Melbourne: 1999. – P. 1-66. Starostin S. Comparative-historical linguistics and lexicostatistics // Time Depth in Historical Linguistics / The McDonald Institute for Archaeological Research Publications. Vol. 1. – Cambridge: Blue Print, 2000. – P. 233-259. Vydrin V. On the Problem of the Proto-Mande Homeland // Вопросы языкового родства: Международный научный журнал / Ин-т языкознания РАН; РГГУ. №1, 2009. Вестник РГГУ. Серия «Языкознание». №5, 2009. – С. 107-142.

1

Первоначально В.М.Иллич-Свитыч относил к ностратической макросемье индоевропейскую, семито-хамитскую, картвельскую, уральскую, алтайскую и дравидийскую семьи. Позднее, в результате исследований А.Ю. Милитарёва и С.А. Старостина, семитохамитская семья была выведена из состава ностратических языков и образовала самостоятельную афразийскую макросемью. Дискуссию об этом см. в [Милитарёв 2000]. 2 Пример такой классификационной схемы можно обнаружить в классическом учебнике А.А. Реформатского [Реформатский 2002: 411-443], где приводится список из 20-ти семей. При этом в большинстве случаев выделение групп внутри семей производится по географическому критерию, а дифференциация внутри групп отсутствует. 570

3 Для решения этой задачи может также применяться традиционный метод «общих инноваций». Однако, в соответствии с [Starostin 1999], данная методика демонстрирует наилучшие результаты при использовании морфологического критерия, в то время как работа по морфологической реконструкции макросемей пока находится на своей начальной стадии. 4 Примеры подобного консерватизма и наоборот – радикальных и быстрых изменений приводятся в [Старостин 2007(a): 782]. 5 Эти термины долгое время не различались даже в специальной литературе. До сих пор их часто можно встретить в качестве синонимов для обозначения одного и того же классического метода М. Сводеша. Наличие такой дифференциации было избыточным, поскольку первоначально метод Сводеша использовался почти исключительно для получения лингвистических датировок (за что и получил название «глоттохронология»). Однако со временем область применения статистических методов в компаративистике значительно расширилась. Поэтому в современных исследованиях и, в частности, в нашей работе под «лексикостатистикой» подразумевается весь комплекс статистических методов, основанных на лексическом критерии, а термин «глоттохронология» указывает лишь на тот раздел лексикостатистики, который занимается лингвистическим датированием. 6 М. Сводеш предлагал использовать в качестве списка базисной лексики несколько различных наборов, насчитывавших от 100 до 215 значений. Наибольшее распространение получила 100-словная модификация, которую стали называть «стословным списком» или «списком Сводеша». Ознакомиться с ним можно в [Старостин, Бурлак 2005: 12]. 7 При изложении постулатов мы старались следовать классической формулировке, предложенной Араповым и Херц [Арапов, Херц 1974: 21-25]. Внесённые изменения имеют уточняющий характер и призваны устранить возможную неоднозначность при дальнейшем обсуждении. 8 Нобелевская премия «За введение метода использования углерода-14 для определения возраста в археологии, геологии, геофизике и других областях науки», присуждённая Уилларду Франку Либби в 1960-ом году. 9 Работу по вычислению даты распада языков с использованием глоттохронологии можно разделить на три этапа: 1. Составление стословных списков для сравниваемых языков. 2. Подсчёт количества совпадающих лексем между стословными списками. 3. Вычисление даты распада путём подстановки полученного процента совпадений в глоттохронологическую формулу. В данном случае речь идёт о втором из них. 10 Следует заметить, что случаи заимствований не должны учитываться ни как сходство, ни как различие между 100-словными списками. Значения, содержащие заимствованную лексику, следует исключать из рассмотрения в обоих списках. На практике это означает, что в случае одного заимствования в стословном списке одного из языков мы будем сравнивать уже два 99-словных списка, в случае двух заимствований – два 98-словных списка и т.д.

571

11 При этимологическом анализе не менее важно следить за соответствием семантических значений сравниваемых терминов. Качественное изменение в семантике слова, даже при полном сохранении фонетической формы, считается его выпадением из стословного списка. 12 В данном случае мы приводим точку зрения московской ностратической школы, в частности С.А. Старостина и А.Ю. Милитарёва. 13 Подробное обсуждение этих и других проблем, а также некоторые возможные подходы к их решению предложены в статье [Васильев, Милитарёв 2008]. 14 Значения долей совпадений приводятся по афразийской базе данных afrfinlist.dbf, доступной на сайте http://starling.rinet.ru. 15 Метод «ближайших соседей» («Neighbor-joining Method») – широко используемый в естественнонаучных областях (прежде всего – в биологии) метод построения филогенетических деревьев. Русскоязычный эквивалент едва ли удачен, поскольку он не отражает генетического характера устанавливаемых связей и даже мешает такому пониманию. В оригинальном методе под «соседями» («neighbors») подразумеваются любые два таксона дерева, которые разделены только одним промежуточным узлом (см., например, [Saitou, Nei 1987]). 16 Отмеченная выше потребность метода наименьших средних отклонений в процедуре приведения объясняется использованием приёма группировки, заимствованного из метода «ближайших соседей»: последовательное объединение столбцов/строк таблицы с усреднением соответствующих значений или приравниванием к наименьшему из них. Подобные операции со значениями Nij, очевидно, недопустимы в условиях хронологической «неоднородности» сравниваемых ОС. Таким образом, отказ от использования приведённых данных обуславливает переход к новой методике объединения идиомов, которая и излагается ниже.

572

3. Исторические и сравнительно-исторические исследования: грамматика

Горелова Л.М., Орловская М.Н. (ИВ РАН, Москва)

Информационные структуры в среднемонгольском и классическом маньчжурском языках (типологический, этноисторический и ареальный аспекты) Gorelova L.M., Orlovskaya M.N.

Information structures in Middle Mongol and Classical Manchu (typological, ethnohistorical and areal aspects) In this paper we analyse Mongolian texts belonging to the so-called Middle Mongolian period (XIII-XV centuries). Our analysis shows a striking resemblance between the information structures of the language of ancient Mongols and those in the Classical Manchu. Both languages possess an impressive number of special topic markers which historically originated from conditional and temporal converbs and certain participial forms. These infinite verbal forms are derived from the existential verbs as well as from the verbs of verbum dicendi. Both languages also reveal the high level of topicality in comparison with the other languages belonging to the Altaic language family, i.e. Turkic, Modern Mongolic and Tungusic. On the other hand, they display their closeness to Korean and Japanese, the so-called quasi-Tungusic languages, where both the subject and the topic are grammatically encoded (subject and topic-prominent languages). The proximity between the two languages, Middle Mongol and Classical Manchu, can be typologically, historically and ethnologically motivated. Besides, both languages are spoken in the FarEastern region where all languages possess grammatically marked topic. Therefore the specificity of Middle Mongol and Classical Manchu can be also motivated from the perspective of areal linguistics. 573

I. Характеристика среднемонгольского и маньчжурского языков как предмета исследования Термин «среднемонгольский язык» принято использовать для обозначения монгольского языка, зафиксированного в письменных источниках, относящихся к периоду от начала XIII-го вплоть до раннего XV-го века. Среди сохранившихся текстов наиболее важное место занимает «Сокровенное сказание монголов», разнообразные аспекты которого анализировались во многих публикациях, включая грамматические описания различных по времени версий «Сказания» 1. Хотя среднемонгольский язык известен только по письменным источникам, он определяется лингвистами как разговорный в своей основе, представляющий относительно унифицированный язык древних монголов, объединенных в единую нацию под началом Чингис-хана (1160-1227) 2. Это реально существовавший язык, и литературные памятники, сохранившие его, должны рассматриваться как попытка древних монголов отразить (или создать) его письменно-литературную традицию. Вслед за этим временным периодом следовал переходный (до начала XVII в.), от которого осталась довольно скудная документация. К началу XVII в. на огромном пространстве Евразии стало проявляться центробежное движение в развитии различных монгольских диалектов, обусловленное социально-историческими процессами. В результате эти диалекты положили начало формированию самостоятельных языков: собственно монгольского, бурятского, ойратского (= калмыцкий на территории России), дагурского, монгорского, могольского, дунсянского, баоаньского, уйгурского (шира югуры). А литературный письменный монгольский становится средством письменного общения только монголов на территории Халхи, где проживает основное население Монголии (ныне Республика Монголия) и Внутренней Монголии (Автономный район КНР). С этого периода начинается история образования классического монгольского языка, который продолжает ныне развиваться преимущественно под влиянием халхасского диалекта (языка халха-монголов) и языка южных монголов на территории КНР [Санжеев 1977: 11-12]. Основа классического письменного монгольского языка была сформирована во время правления в Китае маньчжурской династии Цин (кит. Qing, 1644-1911), при которой монголы считались одной из пяти основных наций (этносов), населявших маньчжурскую империю. Письменный монгольский функционировал наряду с классиче574

ским китайским, письменным маньчжурским, классическим тибетским и поздним (постклассическим) чагатайским (тюркским) языком, в качестве одного из пяти государственных языков, хотя его бытование ограничивалось северными и восточными регионами империи, где проживали народы, говорившие на монгольских языках. Наиболее важным регионом распространения монгольского языка в эпоху маньчжурского правления была Монголия, Внешняя и Внутренняя [Janhunen 2003(c): 31]. Письменный (классический) маньчжурский сформировался в первой половине XVII в. и достиг расцвета в XVIII в. Принято считать, что он образовался на основе южно-маньчжурского диалекта, на котором разговаривали племена, группировавшиеся вокруг первого маньчжурского (в те времена еще чжурчжэньского) властителя Нурхачи (1559-1626). Именно во времена Нурхачи на рубеже XVIXVII вв. началось приспособление монгольского письма для записи маньчжурского языка. Теперь этот диалект можно восстановить только по ранним памятникам маньчжурской письменности, которые до сих пор еще недостаточно исследованы [Пашков 1963: 7, 11]. Следует отметить, что ранние письменные памятники в какой-то степени фиксировали, видимо, разговорный язык древних маньчжуров. Впоследствии носители южно-маньчжурского диалекта полностью утратили его в результате полной китаизации населения, говорившего на нем. Все языки, принадлежащие алтайской группе, характеризуются определенным структурным сходством (общей типологией), а монгольские языки вместе с тюркскими и тунгусо-маньчжурскими обнаруживают еще и материальное сходство. В настоящее время все большее распространение приобретает точка зрения, в соответствии с которой считается, что большинство материальных сходных черт обусловлено не общей генетикой этих языков, но их многочисленными ареальными контактами [Janhunen 2003(a): XX]. Если современные монгольские языки достаточно близко связаны между собой, и их исторический предок характеризуется небольшой хронологической глубиной, ограниченной временными пределами китайской династии Тан (кит. Tang, 618-906), то различия между тунгусскими языками являются более существенными и говорят о том, что их исторический предок должен быть отнесен к более раннему времени [Janhunen 1996: 136]. 575

В данной статье факты сходства среднемонгольского и классического маньчжурского языков мы анализируем не с точки зрения их генетической общности, но делаем акцент на их типологическом сходстве, а также на исторических и ареальных контактах этих языков. II. Этноисторический и ареальный аспекты Ранние стадии исторических контактов между монгольскими и тунгусо-маньчжурскими народами и языками, на которых они говорили, уходят в глубь веков. Этническая история народов, населявших Северо-Восточную Азию (включая Маньчжурию), как и лингвистическая география территорий расселения этих народов, исследовалась во многих работах. Данные по народам, населявшим Маньчжурию, начиная с времен эпох Цинь (кит. Qin, 221-206 до н.э.) и Хань (кит. Han, 206 до н.э. - 220 н.э.) и даже еще раньше, с экскурсом в доисторический период, со времен неолита, нашли свое обобщение в фундаментальной монографии Ю. Янхунена «Маньчжурия. Этническая история» 3. Поскольку предметом данной статьи является сравнение прагматических структур среднемонгольского и классического маньчжурского языков, то наш краткий исторический и этногенетический анализ народов, говорящих на этих языках, следует, видимо, начать с тех времен, когда эти языки стали оформляться как обособленные сущности, с экскурсом в более ранние исторические периоды. В этом смысле существенно важным является этногенетический анализ двух великих (в частности, и по степени их влияния на жизнь других азиатских этносов) древних цивилизаций, созданных на территории Северо-Восточной Азии: чжурчжэньской династии Цзинь (11151234), правившей на территории Северного Китая, и империи монголов Юань (кит. Yuan, 1279-1368), возникшей из небольших кочевых образований и с течением времени превратившейся в трансконтинентальную супердержаву, которая оказала влияние не только на Северную и Восточную Азию, но также на Центральную, Южную и Западную, и даже на Европу [Janhunen 1996: 134]. На рубеже X-XI вв. в Восточной Азии возникли две наиболее мощные этнические системы: чжурчжэни, населявшие районы приморской тайги на Дальнем Востоке, и монголы, кочевавшие в пределах Великой Степи. 576

Чжурчжэни возникли из племен охотников и воинов, расселявшихся по берегам рек Амура и Сунгари 4 . Их культура имела много сходных черт с культурой населения других районов Маньчжурии. Формирование чжурчжэньской племенной конфедерации явилось результатом длительного процесса этнологического генезиса прото-тунгусских племен, пока наиболее мощное и влиятельное из них, чжурчжэни, не создало на территории Северной Маньчжурии новое государство Айсинь Гиоро (Цзинь) («Золотое»; кит. jin, ма. aisin) в 1115 г. под началом правителя Агуды (Taizu). К концу его правления (1124 г.) чжурчжэни завоевали большинство киданьских территорий, включая их Южную столицу (современный Пекин) в 1121 г. 5 Кроме собственно чжурчжэньских племен, раннефеодальное государство Цзинь объединяло как генетически родственные им тунгусские племена охотников, рыболовов и собирателей, населявших Северную Маньчжурию, так и другое, генетически отличное от оседлых (или полуоседлых) чжурчжэней, население: кочевых монголов и более цивилизованных оседлых корейцев и китайцев. Кроме того, после разгрома киданей чжурчжэньское государство Цзинь абсорбировало население Ляо, которое наряду с китайским населением стало третьей важной этнической составляющей империи. Следует отметить, что монгольское завоевание империи Цзинь нанесло значительно больший урон киданьскому населению, которое к концу существования монгольской династии Юань перестало существовать как самостоятельный этнос [Janhunen 1996: 145]. Таким образом, с этнологической, экономической, культурной и религиозной точек зрения население чжурчжэньской империи представляло собой неоднородный этнический конгломерат. Будучи полиэтническим образованием, Цзинь включало в себя несколько групп, говорящих на своих собственных языках. Тем не менее этническое и лингвистическое ядро государства было непосредственно связано с чжурчжэньским этническим и языковым союзом. Их язык относился к тунгусской семье языков и может идентифицироваться в самом общем виде как архаическая стадия маньчжурского языка [Janhunen 1996: 141]. Известно, что для передачи своего языка чжурчжэни модифицировали киданьское письмо, которое в свою очередь было представлено двумя типологически различными видами письменности: Большим письмом (Large Script) и Малым (Small Script). Большое письмо напоминало в чем-то китайское, но, скорее всего, было заимствовано 577

от какой-то древней этнической группы, в свое время модифицировавшей китайскую письменность для нужд своего языка, а потом исчезнувшей. Возможно, это была письменность государства Бохай 6. Большое письмо являлось сложной комбинацией идеографических элементов, заимствованных из китайского письма, и силлабических, заимствованных из уйгурского. Малое письмо было силлабическим по своей природе и в качестве модели использовало уйгурское письмо. Оно до сих пор остается нерасшифрованным. Чжурчжэни пользовались адаптированным Большим киданьским письмом. Именно это письмо широко использовалось в образовательной и бюрократической системах, и с его помощью на чжурчжэньский язык было переведено большое количество исторических и философских произведений. В свою очередь, чжурчжэни тоже изобрели две разновидности письма, Большое и Малое. Последнее остается абсолютно загадочным до сих пор [Crossley 1997: 35-36; Janhunen 1996: 141-144]. Чжурчжэньской письменности посвящена монография А.М. Певнова «Чтение чжурчжэньских письмен» [Певнов 2004]. Империя Цзинь, так же как государства Ляо и Бохай до нее, создала целую систему столиц. Пекин был Центральной столицей Золотой империи (кит. Zhongdu), поскольку государственные территории Цзинь включали и Северный Китай. Империя Цзинь была в очень напряженных отношениях с китайской династией Северная Сун (кит. Song, 960-1127). Их военные столкновения закончились в 1127 г., когда чжурчжэньские военные силы захватили столицу Северной Сун в провинции Хэнань, город Бяньцзин (современный Кайфэн). Остатки Сунских правителей бежали на юг, где образовали новое государство Южная Сун (1127-1279). В соответствии с мирным договором, которого достигли два государства в 1141 г., Сунская империя потеряла свои территории в провинциях Хэбэй, Хэнань, Шанси и Шаанси. Военные столкновения продолжались до 1165 г., пока две империи не заключили мир [Kessler 1993: 130]. На протяжении правления Цзиньской династии чжурчжэни подчинили себе множество племен Северной Азии, включая монголов, которые были под их властью в течение 100 лет. Когда в конце XII в. чжурчжэньское государство начало испытывать трудности из-за внутренних проблем, монголы, осознавая слабость чжурчжэней, стали предпринимать военные кампании против них. В течение первых десятилетий XII в. множество цзиньских киданей и китайских 578

чиновников бежало к монголам. К 1214 г. монгольское войско захватило Центральную столицу чжурчжэней, которые согласились платить дань монголам. В 1234 г. Угэдэй (Ögödei), третий сын Чингисхана, закончил завоевание государства чжурчжэней Цзинь 7. В середине XVI в. многочисленные тунгусские племена, известные под названием чжурчжэни, были рассеяны на огромных пространствах Северо-Восточной Азии, на востоке от хребта Большой Хинган до долин рек Ляо, Сунгари и Тумэнь-ула с их притоками. Как и их далекие предки, чжурчжэни обитали в горных районах и долинах рек Маньчжурии, включая современные китайские провинции Ляонин, Цзилинь и Хэйлунцзян, которые сейчас носят общее китайское название Дунбэй (кит. Dongbei), а также на территории русского Приморского края [Ларичев 1998: 34]. Их земли простирались до Северной Кореи, включая г. Хамгун, который не входил в корейское государство до конца XIV в. [Crossley 1997: 14]. Чжурчжэни объединялись в племенные федерации (ма. aiman) или более крупные союзы, конфедерации (ма. culgan). В то время, когда Нурхачи начал свою кампанию за объединение разрозненных племен, существовало три крупных антагонистических союза, которые находились в состоянии постоянной войны с друг другом. Кроме того, не было мира и на границе между чжурчжэньскими землями и Северным Китаем, где в то время правила династия Мин (кит. Ming, 1368-1644). Как показывают современные исследования, в самый ранний период правления Нургачи и даже тогда, когда им был создан новый чжурчжэньский каганат под названием «Поздняя Цзинь» (Поздний Золотой каганат) в 1618 г., чжурчжэни не были единым этносом. Они включали не только собственно чжурчжэней, чьи предки создали легендарную империю Цзинь на северо-востоке и севере Китая, но также потомков ассимилированного монгольского, корейского и китайского населения. Сюда же входили различные северо-восточные племена, такие как эвенки, солоны, орочены, гольды (нанайцы) и сибинцы 8. В исторических масштабах прошло не так много времени, когда второй хан Поздней Цзинь (1627-1635) и первый император новой династии Цин (1635-1643) Хун Тайцзи (Qing Taizong; 15921643) объявил об образовании нового государства. Он провозгласил в 1635 г., что отныне все знаменное население, включавшее воинов, непосредственно участвовавших в завоевательных походах, а также их семьи, будет называться маньчжурами. Военно-государственный 579

институт «знамени» подробно описан в исторической литературе, и следует только подчеркнуть, что знамя как военно-социальное образование было заимствовано из института тюрко-монгольского военного рабства, в соответствии с которым каждый солдат был рабом своего хозяина [Sinor 1981: 133; Crossley 1990: 231-232] 9. Преемственность в этническом составе между чжурчжэнями династии Цзинь и чжурчжэнями времен китайской династии Мин (1368-1644) была настолько очевидной, что вновь образованная нация идентифицировала себя как прямого наследника династии Цзинь [Janhunen 1996: 138]. Таким образом, вновь образованная нация также не была единым этническим союзом [Crossley 1990: 16]. Маньчжуры возникли из этнически (и культурно) различного населения, и сам термин «маньчжуры» имел скорее политическое, чем этноантропологическое значение [Stary 1994: 470]. Маньчжуры впервые заявили о себе как о государственно-политической силе в начале XVII в. и вскоре начали масштабное завоевание Китая. После вторжения в Пекин в 1644 г., постепенно продвигаясь в Центральный и Юго-восточный Китай, они создали могущественную империю Цин. Продолжив завоевания на северо- и юговостоке страны, они оккупировали Синьцзян (1755 г.), который стал последним географическим рубежом их военных кампаний. Маньчжуры правили Китаем до образования Китайской Народной Республики в 1911 г. около 300 лет; с течением времени они превратились в одно из национальных меньшинств КНР. Наследовав свой язык от чжурчжэней, маньчжуры изобрели свой собственный алфавит (1632 г.). Первоначально они взяли за образец силлабическое монгольское письмо (1599 г.), а затем ученый Дахай усовершенствовал его таким образом, что оно стало полностью буквенно-фонетическим [Пашков 1963: 11-15; Crossley 1997: 35-38; Gorelova 2002: 49-51]. В XI-XII вв. территорию от Великой Китайской стены до озера Байкал населяли многочисленные племена кочевников, среди которых были племена степные, занимавшиеся скотоводством, и лесные – звероловы. Кочевые скотоводческие племена (татары, меркиты, кереиты, найманы и онгуты 10) составляли большинство, и они играли ведущую роль в жизни этого общества, социальная жизнь которого регулировалась родоплеменными отношениями. Роды (монг. omoγ/oboγ) в свою очередь делились на yasu(n) «кости», т.е. более близкие дружеские кланы (одной кости). Среди родов выдвигались 580

семьи, предводителям которых присваивались особые титулы: багатур «богатырь», ноëн «князь», тайз «царевич». Родственные роды образовывали племена и племенные союзы, которые объединяло сознание родства, единого языка и общих преданий [Владимирцов 2002: 143-201]. Вожди племен нередко враждовали между собой из-за пастбищ, лесных угодий, за власть и влияние. Большинство этих племен говорило на разных наречиях одного и того же (монгольского) языка, но монголами в ту пору они себя еще не называли. Существует несколько теорий относительно происхождения монголов. Одни ученые полагают, что монголы ведут свое начало от народа сюнну 11 . Другие же считают, что монголы произошли от туцзюэ 12 . Большинство китайских исследователей придерживается той точки зрения, в соответствии с которой монголы были потомками народа мэнву шивэй (Mengwu Shiwei). По их представлениям, в течение VII в. древние монголы (мэнву шивэй) начали мигрировать из Северо-Восточного Китая на запад, пересекли Хулубэйэрский район (Hulunbeier, Барга), пока не достигли верхнего течения рек Онон и Керулен [Kessler 1993: 145]. На основе этого этнического субстрата начался процесс изоляции так называемых «людей длинной воли». Эти люди были пассионариями по отношению к своим родичам и не могли ужиться с членами своего рода или племени. С течением времени они начали собираться в небольшие отряды, пока не объединились вокруг Темучжина (Темучина), обедневшего члена знатного рода КиятБорчжигидов [Гумилев 1990: 345]. Темучжин был сыном Есугеябатара, под предводительством которого его род и некоторые другие родственные роды кочевали в долинах рек Онон и Керулен, совершая набеги на другие племена 13. Победа над меркитами, которые полонили жену Чингис-хана, Бортэ, стала началом его восхождения к власти. В 1189 г., после избрания его лидером киятов, Темучжин предпринял ряд военных кампаний с целью объединения степных народов. В этом смысле важной вехой была победа над найманами, которые пытались войти в альянс с онгутами, чтобы противостоять монголам. Но онгуты присоединились к воинам Темучжина в его борьбе с найманами, его главным врагом в Степи, и помогли ему победить враждебные племена [Kessler 1993: 147]. 581

В 1206 г. (в год Барса) Темучжин созвал традиционное собрание племенных лидеров (khurultai) для обсуждения военных и государственных дел. На этом сейме-курултае, который состоялся в истоках реки Онон, ему был присвоен титул хана. Этот сейм только подтвердил реальное положение дел, согласно которому за несколько лет до этого события небольшая группа аристократов провозгласила Темучжина Чингис-каганом (кит. храмовое имя Taizu), императором монгольского народа [Владимирцов 2002: 168]. Таким образом, Чингис-хан стал основателем и первым императором раннефеодального монгольского государства. Так в XIII в. в горных и степных районах, расположенных на севере от Китая, возникло государство, основанное кочевым народом, впоследствии ставшее огромной империей, которой в течение многих лет удавалось сохранять единство и объединять цивилизации Дальнего и Ближнего Востока [Владимирцов 2002: 143-147]. Монгольская империя, которая протянулась от Венгрии до Кореи и включала почти всю Азию и значительные части Восточной Европы, стала одной из самых больших империй, когдалибо существовавших в истории человечества. Чингис-хан предпринял множество военных кампаний против различных народов и государств. Ни одна из его кампаний не была легкой. Так, война против тангутского государства Западной Ся длилась 20 лет (1207-1227), против чжурчжэньской династии Цзинь – 24 года (1210-1234), сорок лет монголы сражались против Кореи (1219-1259) и 44 года воевали против китайской династии Сун (12351279) [Janhunen 1996: 134]. Первой военной целью Чингис-хана стало тангутское государство Ся 14. В первый свой поход на Тангут (1209 г.) он разбил тангутское войско, дошел до города Джунсин (Линджоу) и заключил с тангутами мир. Но затем тангуты попытались против монголов сформировать альянс с государством Цзинь. Чингис-хан оценил это как факт агрессии и решил покончить с Ся раз и навсегда. В 1226 г. он лично руководил атаками на тангутов, и это был его последний поход. В следующем году монгольские войска осадили город Чжонсинфу (современный Нинся), столицу государства Ся 15. Затем монголы начали военные атаки против империи Цзинь, под номинальным владычеством которой они находились к тому времени уже около ста лет. В победе над империей Цзинь большую помощь монголам оказали онгуты. После смерти Чингис-хана его младший сын Толуй стал регентом и отвечал за состояние дел в государстве и армии. В 1229 г. Толуй созвал курултай, который состоялся на 582

берегах реки Керулен. В соответствии с волей Чингис-хана, великим ханом был избран Угэдэй (Ögödei-qahan), старший брат Толуя. Именно он завершил завоевание империи Цзинь, в альянсе с китайским государством Южная Сун, и возобновил западные военные кампании, которыми командовал его племянник Батый (Batu). Сначала были завоеваны земли к востоку от реки Урал, потом монгольские военные силы пошли походом на булгар, которые обитали в среднем течении Волги, подчинили кыпчаков на севере от Каспийского моря и оккупировали Русь. Монголы также вторгались в границы современной Польши, Венгрии и Австрии. Но западные походы монголов были прерваны в связи со смертью Угэдэя в 1241 г. [Kessler 1993: 148-154]. В 1260 г. внук Чингис-хана Хубилай-хан (Kubilai) основал монгольскую династию Юань, которая правила Китаем до середины XIV в. (1279-1368). Монголам удалось создать могущественную империю с Китаем в качестве культурного и демографического ядра. Монголы изобрели свое собственное письмо, взяв за образец уйгурское, которое в свою очередь восходило к согдийскому – прототипу древнеарамейского. Создание монгольской письменности также связано с именем Чингис-хана, который был сторонником уйгурской культуры, включая письменность, и считал последнюю наиболее подходящей для монголов [Владимирцов 2002: 200]. Считается, что это произошло в начале XIII в. К этому же времени относятся и первые памятники древнемонгольской письменности. Есть предположение о том, что монголы заимствовали орфографические и морфологические принципы своего письма от тюркского народа онгутов, которые в свою очередь восприняли его от уйгуров. Существует также гипотеза о заимствовании монгольского письма от найманов, которые относятся некоторыми учеными к тюркам [Janhunen 1996: 160] 16 Впоследствии монгольская письменность претерпела множество изменений, приспосабливая уйгурское письмо к монгольской звуковой системе 17. Следует подчеркнуть, что многие завоевания, осуществлявшиеся в эпоху Тан и Юань, такие как разгром Ляо (1125 г.) империей Цзинь, а затем государств Цзинь (1234 г.) и Великой (Западной) Ся (1227 г.) – монголами, имели своими последствиями уничтожение целых этнических групп, которые бесследно исчезли в процессе военных кампаний. Результатом монгольских завоеваний в Северном Китае, включая Маньчжурию, явилось то, что из 50 миллионов населения осталось менее 10 миллионов [Janhunen 1996: 135]. 583

Возвращаясь к взаимоотношениям двух могущественных азиатских этносов, чжурчжэней и монголов, следует принимать во внимание географическое положение территории, которая стала местом возникновения группировки Чингис-хана. Это была Северо-Восточная Монголия, которая частично совпадала с Западной Маньчжурией, сферой политического и территориального влияния государства Цзинь. Благодаря своим владениям в бассейне Желтой реки (кит. Huanghe) в Северном Китае, империя Цзинь представляла угрозу со стороны Маньчжурии и потому была потенциальным врагом монголов [Janhunen 1996: 134]. Нужно особо подчеркнуть, что эти два этноса находились на разных стадиях развития этногенетического процесса. Империя Цзинь, пройдя свой пик развития, клонилась к упадку, и более молодой, находящийся на стадии этногенетического подъема монгольский этнос взял реванш, победив чжурчжэней. Была еще одна, очень существенная причина постоянных войн между двумя великими империями. Конфликт между ними лежал в сфере психологии и должен восприниматься как конфликт между различным образом жизни этих народов: оседлым (или полуоседлым) у чжурчжэней и кочевым – у монголов [Гумилев 1989, 1990]. Таким образом, хотя в данной статье приводятся известные факты (может быть, не всегда безусловные) по истории народов Северо-Восточной Азии, нам хотелось бы сделать акцент на этнических и этногенетических аспектах этой истории, взятых в совокупности с лингвогеографическими данными. Северо-Восточная и Восточная Азия была тем котлом, в котором плавились народы, языки, на которых они говорили, письменные системы, которыми эти народы пользовались, и государства. Последние в своем большинстве не были едиными этническими конгломератами, но объединяли множества различных этносов. Одни языки исчезали в процессе завоеваний, иногда вместе с исчезновением целых этносов, другие же, принадлежащие поначалу небольшим этническим объединениям, – развивались и становились общегосударственными, как это случилось с маньчжурским (в эпоху Цин) и монгольским (в эпоху Юань). В такой обстановке различные восточно-азиатские народы входили в самые разнообразные и непосредственные контакты на разных этапах их исторического развития, и языки, на которых они говорили (в частности маньчжурский и монгольский), равно как и письменные системы, которыми эти народы пользовались, были предметом постоянного взаимодействия. 584

III. Информационные структуры в среднемонгольском и классическом маньчжурском языках (типологический аспект) 1. Основные единицы информационной структуры предложения Помимо формально-синтаксической, каждое предложение имеет информационную структуру, которая изучается прагматикой. Информационная структура предложения (термин введен М. Хэллидэем в 1967 г. [Halliday 1967]) возникает в определенных условиях и отражает пресуппозиции говорящего о состоянии знаний и представлений слушающего во время высказывания [Lambrecht 1994: XIII]. Информационная структура предложения выражается с помощью определенных формальных средств. К такого рода грамматическим средствам относятся специальные морфосинтаксические маркеры, особые синтаксические конструкции, формы синтаксических конституентов, позиция и порядок которых также играют большую роль в организации информационных (коммуникативных или прагматических) структур предложения. Различные просодические факторы (ударение и интонационный контур предложения) также весьма существенны для формирования информационных структур. В современных работах, изучающих информационные структуры предложения, наиболее широко используются следующие бинарные противопоставления фундаментальных категорий и обозначающих их терминов: тема – рема (theme – rheme), топик – фокус (topic – focus), топик – комментарий (topic – comment), известное – неизвестное (known – unknown/new), старое – новое (discourse-OLD – discourse-NEW) и др. Одни исследователи рассматривают эти оппозиции как более или менее соответствующие друг другу, другие же считают, что они различаются по своим характеристикам [Daneš 1974; Firbas 1966, 1974; Li, Thompson 1976; Gundel 1988; Harlig, Bardovi-Harlig 1988; Kim 1988; Lambrecht 1994 и др.]. Хотя понятие топика претерпело ряд изменений в процессе его разработки, оно все еще остается достаточно иллюзорным, и до сих пор не существует его общепринятого определения [Haiman 1978: 583; Givón 1988: 245]. Одни исследователи придерживаются достаточно интуитивного (и наиболее часто цитируемого) определения, в соответствии с которым топик – это «то, о чем говорится в предложении» [Halliday 1967: 212; Li, Thompson 1976: 464; Kuno 1972: 272; Dahl 1974: 78; Gundel 1988: 210 и др.]. Другие определяют 585

топик как данную (известную) информацию [Halliday 1967: 208; Chafe 1976: 30-33, 54-55 и др.]. Некоторые пытаются совместить эти два представления [Halliday, Hornby – цит. по Haiman 1978: 583]. В более поздних работах определение топика основывается на понятии прагматического отношения “aboutness.” В соответствии с этим определением, топик «имеет дело с прагматическим отношением “aboutness” между референтами дискурса и пропозициями в данном дискурсном контексте» [Lambrecht 1994: XIV] 18. Некоторые определения связаны с языковыми единицами, которые устанавливают временные, пространственные или персональные рамки дискурса (scene, stage). Одни исследователи анализируют имена со значением времени и пространства, находящиеся в инициальной позиции предложения, как топики, а другие их таковыми не считают [Firbas 1966; Friedman 1976; Chafe 1976: 50]. Существует и такая точка зрения, в соответствии с которой сущность, соотносящаяся с топиком, различается от языка к языку [Chafe 1976: 55]. Для большинства исследователей наиболее существенной идеей в определении топика является то, что топик есть средство передачи пресуппозиции (presupposition), т.е. информации, разделяемой и говорящим, и его адресатом. Будучи данным, отобранным, топик является той информацией, о знании которой уславливаются говорящий и слушатель [Haiman 1978: 585]. Тем не менее пресуппозиция в свою очередь понимается неоднозначно в зависимости от того, представлена ли она именем или законченным предложением. В первом случае можно говорить о существовании референта, который дан в предыдущем дискурсном контексте. А во втором – утверждается существование ситуации (state of affairs), которая описывается. В обоих случаях пресуппозиции сводятся к пресуппозиции существования (presupposition of existence) [Haiman 1978: 586]. Тем не менее большинство исследователей согласны с тем, что понятие топика ориентировано на дискурс и зависимо от контекста. Топик – это референциальная сущность, и он может являться данной, известной или старой информацией. Он не детерминирован глаголом и синтаксически независим от остальной части предложения. Именные группы, которые употребляются для кодирования топика, имеют определенную референцию (definite reference). Топик имеет тенденцию занимать инициальную позицию в предложении. Топик является универсальной сущностью, которая манифестируется различными способами в разных языках мира [Li, Thompson 1976: 586

463, 465, 484 и др.; Harlig, Bardovi-Harlig 1988: 127; Kim 1988; Gundel 1988 и др.]. Следует отметить, что почти каждое из перечисленных выше свойств топика не является безусловным. Так, например, любое имя (NP), кодирующее вынесенный топик, может быть референтно неопределенным (specific indefinite) и поэтому не может быть однозначно отождествлено и известно слушателю [Gundel 1988: 214]. Думается, что роль категории определенности/неопределенности в прагматических структурах была несколько преувеличена. Строго говоря, считать топик категорией, исключительно связанной с понятием определенности, естественно для европейской лингвистической традиции. Метаязык этой традиции был сформирован на материале языков, в которых определенность грамматикализована как именная категория (артикли) и для которых существует тенденция анализировать даже нереференционные (non-specific, generic) употребления имен – в зависимости от контекста – как определенные либо как неопределенные [Плунгян 2000: 287]. Понятие фокуса также развивалось от определения как «главной предикации, которая утверждается, спрашивается и т.д. по отношению к топику» до определения как «такого элемента прагматически структурированной пропозиции, посредством которого утверждение отличается от пресуппозиции и которое делает высказывание информативным» [Gundel 1988: 210-211; Lambrecht 1994: XIV]. Тем не менее большинство исследователей соглашаются с тем, что фокус – контекстно независимая, нереферентная (и неопределенная) сущность и что он является новой информацией [Harlig, Bardovi-Harlig 1988: 127; Gundel 1988: 212-213 и др.]. Следует отметить, что все эти свойства фокуса не являются безусловными. В некоторых случаях, когда референты являются частью комментария, они не обязательно должны быть референциально новыми, ни в смысле известности/ неизвестности для слушателя, ни в смысле их активации [Gundel 1988: 212]. Дальнейшие исследования показали, что изучение всего разнообразия прагматических структур в различных языках мира недостаточно только в терминах бинарных оппозиций тема – рема, топик – фокус и др. Были сформулированы дополнительные понятия и введены новые термины, такие как относительная топикальность (relative topicality), референциальная предсказуемость (referential predictability), тематическая непрерывность (thematic continuity), то587

пик первого ранга (first clausal topic), топик второго ранга (secondary clausal topic), контрастивный фокус (contrastive focus), рематический фокус (rhematic focus) и т.д. [Givón 1976, 1983, 1984, 1988; Prince 1980; Kim 1988; Lambrecht 1994 и др.]. В подтверждение той идеи современной лингвистики, что языковые явления соответствуют разным «градусам» на шкале сложности, а потому их сущность не всегда может быть адекватно описана в терминах бинарных оппозиций, T. Givón ввел понятие топикальности как скалярное по своей природе. Он показал, что прагматические сущности могут быть измерены и численно выражены в дискурсе, и предложил с целью измерения «градусов» топикальности учитывать два основных параметра: свойство предсказуемости анафорического топика (topic predictability) и топикальную значимость (topic importance). Эти параметры относятся к дискурсным измерениям топикальности и тесно связаны с фонологическими размерами грамматических средств, кодирующих топики. Непрерывность топиков или референтов в дискурсе может быть измерена числом зависимых предложений, числом повторений референта в предшествующем контексте и др. T. Givón сформулировал принцип, лежащий в основе шкалы для измерения топикальности: «чем менее предсказуем (доступен) референт, тем больше фонологического материала должно использоваться для его кодирования» [Givón 1988: 249]. В алтайских языках информационная структура предложения обычно совпадает с семантико-синтаксической. Топик в норме выражается подлежащим, которое кодируется именной группой с семантикой одной из субъектных ролей (агенс, экспериенцер и др.). С помощью залоговых трансформаций возможно продвижение в топикальную инициальную позицию именной группы с семантикой пациенса, но это происходит достаточно редко. Порядок слов в предложении (SOV), который может быть средством кодирования прагматических структур, задействован в основном в выражении формальносинтаксической структуры предложения. Для выражения несовпадения информационных и семантико-синтаксических структур эти языки чаще используют другие морфосинтаксические средства: особые топикальные маркеры, которые в разных лингвистических традициях анализируются как словоформы либо частицы (или клитики), а также специализированные синтаксические конструкции, которые призваны образовывать новое подлежащее и, следовательно, топик. 588

2. Общая характеристика дискурса в среднемонгольском и классическом маньчжурском языках и особенности их морфологической базы 19 Письменные тексты среднемонгольского языка характеризуются наличием чрезвычайно сложных и длинных предложений, включающих множество подчиненных предложений (clauses), которые связаны друг с другом посредством различного рода инфинитных глагольных форм (причастий в определенных падежных формах и деепричастий). Финитные глагольные формы встречаются только в абсолютно конечной позиции синтаксических конструкций, а также во встроенных структурах, содержащих прямое цитирование. То же самое можно сказать и о письменном (классическом) монгольском языке, а также – в определенной степени – и о современном монгольском. Сходным образом можно характеризовать письменные тексты в классическом маньчжурском языке. Дискурс в нем представлен большими фрагментами текста, своего рода синтаксическими периодами (или параграфами). Последние зачастую состоят из большого количества подчиненных и соподчиненных (последовательно зависимых друг от друга) предложений, которые входят в различные синтаксические отношения друг с другом. Известно, что адекватное эмпирическое описание информационных структур требует обращения к лингвистическим единицам, большим, чем предложение, но хотя свойства прагматических единиц полностью реализуются только в дискурсе, сами информационные структуры представлены грамматикой предложения [Gundel 1988: 209; Lambrecht 1994: 7]. Следует особо отметить, что еще не сформулирована адекватная процедура, с помощью которой было бы возможно выделение предложений (пропозиций) в дискурсном континууме; однако было бы неправильно думать, что такое членение дискурса в исследуемых языках невозможно. С другой стороны, не существует строгой процедуры, с помощью которой восстанавливались бы семантические и синтаксические свойства предложения (пропозиции), которые могли быть утрачены в процессе деления целого текста и/или его фрагмен589

тов на отдельные предложения. Далее, отсутствуют данные о просодических средствах, кодирующих прагматические структуры в среднемонгольском и классическом маньчжурском языках. И, наконец, на данной стадии исследования можно говорить только об эксплицитно выраженных топиках (фокус всегда эксплицитно выражен), тогда как прагматический топик не всегда кодируется синтаксическим топиком [Gundel 1988: 211]. Отличительной чертой морфологии среднемонгольского и классического маньчжурского языков является тот факт, что глагольные формы, как финитные, так и инфинитные (причастия, деепричастия и др.), не имеют личных показателей в линейной структуре своих словоформ. Отсюда следует, что субъектная валентность глагольных форм на уровне языка в самой глагольной словоформе формально не фиксируется, как в других алтайских языках, например в тунгусских, тюркских или бурятском. На уровне речи эта валентность может реализоваться в форме имен или именных групп, выражающих подлежащее 20. Присутствие подлежащего, которое чаще всего совпадает с топиком, диктуется синтаксической структуре прагматическими требованиями. Если референт предсказуем из предшествующего контекста, то любой природы именная группа, его обозначающая и являющаяся подлежащим, чаще всего опускается и ее замещает нулевая анафора. Эта анафора практически уничтожает подлежащие в дискурсе сразу же после того, как вводятся их референты. В результате дискурс начинает представлять из себя цепочку рем (комментариев или фокусов). Тем не менее фундаментальные прагматические свойства референционной предсказуемости (predictability) и непрерывности (continuity) цементируют целостность синтаксических параграфов как частей дискурсного континуума [Givón 1988] 21. Для среднемонгольского и маньчжурского языков характерно наличие большого количества инфинитных форм, особенно деепричастий, которые, собственно, и существуют для выражении сказуемых зависимых пропозиций. Их субъектная валентность ориентирована на субъект главного сказуемого высказывания, выраженного финитной формой глагола, но может замещаться и своим собственным субъектом-подлежащим, если того требуют условия дискурсного контекста.

590

3. Грамматические средства структурирования информационных структур в среднемонгольском и классическом маньчжурском языках Топик в алтайских языках может обозначаться с помощью особых топикальных маркеров, которые исторически восходят к деепричастиям, чаще всего имеющим значение условия или времени. Эти инфинитные формы образуются либо от экзистенциальных глаголов, либо от глаголов verbum dicendi. Такой способ маркирования топика можно с большой степенью вероятности признать универсальным, поскольку он характерен не только для тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языков, а также, например, для японского языка [Martin 2004: 228, 230] 22. Подобного рода топикальные маркеры обнаружены также в ряде других разносистемных языков мира, например в языке хуа (папуасские / трансновогвинейские языки) [Haiman 1978]. Топикальные маркеры часто образуются на основе форм дательного падежа причастий. При этом вся словоформа в составе зависимой синтаксической конструкции, вершиной которой она является, также имеет либо условное, либо временное значение [Gorelova 2006(b)]. В том случае, если инфинитные формы, в которых на первый план выступает значение условия (или времени), образуются от экзистенциальных глаголов, они функционируют в качестве предикативных вершин так называемых экзистенциально-презентативных конструкций, предназначенных для введения в дискурс новых референтов. Со временем предикативная функция таких форм может нивелироваться, они начинают расходиться со своими полносемантическими формальными эквивалентами, подвергаются процессу грамматикализации и в конечном итоге превращаются в инвариантные частицы, которые часто изменяют свою форму в сторону упрощения [Givón 1988: 267-271]. Такой процесс представлен во многих алтайских языках. В некоторых языках – в частности в среднемонгольском и классическом маньчжурском – существуют такие топикальные маркеры, которые со всей очевидностью сохраняют связь с глагольно-инфинитными формами, на основе которых они образовались, и, таким образом, могут быть полностью мотивированы с семантической и синтаксической точек зрения. Более того, существуют такие маргинальные употребления подобного рода форм, когда определе591

ние их грамматического статуса становится проблематичным: их грамматические свойства как зависимых предикатов уже ослаблены, но еще не полностью утрачены. В результате эти формы становится невозможным анализировать в четких терминах синхронного состояния языка. Более правильно понимать их как находящиеся в процессе развития и трансформации. Кроме того, существуют структуры, которые можно назвать асимметричными: формально они представляют собой синтаксическую форму зависимой предикативной конструкции, поскольку содержат инфинитные формы в качестве зависимых сказуемых в своем составе, а семантически они избыточны, так как не привносят ничего нового к содержанию главной предикации. Их основной и единственной функцией является введение новых референтов, кодируемых именами или их аналогами (вплоть до предикативных конструкций). В том случае, когда обсуждаемые деепричастные и причастно-падежные формы образуются от глаголов verbum dicendi, в соответствующих им топикальных маркерах на первый план выходит непосредственное лексическое значение самих глагольных основ (в буквальном смысле эти маркеры имеют значение: «говоря о ...», «если говорить о ...»). Выше мы отмечали, что большинство топикальных маркеров произошло от инфинитных форм, в которых на первый план выходит семантика условия (if-clauses). Это обстоятельство является очень существенным для понимания значения самих маркеров и – шире – самого процесса топикализации. С логической точки зрения условие является гипотетической пресуппозицией (или суппозицией), т.е. объединяет два значения: пресуппозицию (данная информация, разделяемая говорящим и слушателем) и гипотезу (условное предложение представляет один из возможных миров, в котором данная пропозиция – информация – является истинной). В значении топика на первый план выходит значение пресуппозиции, а не суппозиции (более подробно об этом см. в [Haiman 1978: 580; Gorelova 2006(b): 165]). Инфинитные формы со значением времени (when-clauses) также могут выражать пресуппозицию (данную информацию) по отношению к оставшейся части высказывания, а потому их семантика очень близка к условным формам. Кроме того, некоторые анализируемые инфинитные формы могут употребляться в таких синтаксических контекстах, когда значения условия и времени нейтрализуются и на первый план выходит семантика данного (given that). 592

Ниже будут рассмотрены информационные структуры в среднемонгольском и классическом маньчжурском языках, в которых топик маркируется специальными морфосинтаксическими формами, восходящими к инфинитным словоформам со значением условия или времени, а также синтаксические структуры, на базе которых топикальные маркеры сформировались 23. 3.1. Показатели топика в среднемонгольском и классическом маньчжурском языках 3.1.1. Среднемонгольский язык В отличие от всех алтайских языков в среднемонгольском существовала универсальная частица ber, которая употреблялась – наряду с усилительно-выделительной функцией – и для обозначения топика 24. Происхождение частицы ber неясно. Некоторые специалисты считают ее омонимом показателя инструментального (орудного) падежа -bar/-ber, а употребление этой частицы при именах в именительном падеже связывается с тибетским языком, в котором показатель инструментального падежа (однако совершенно в другом фонетическом оформлении) используется при именительном падеже 25. Еще В.Л. Котвич в «Лекциях по грамматике монгольского языка» отмечал, что частицу ber следует отличать от частицы творительного (инструментального) падежа [Котвич 1902: 133]. А до него, значительно раньше, Ал. Бобровников, высказываясь по поводу предположений о том, что ber при именительном падеже можно принять за показатель творительного, как подражание тибетскому, писал, что эта частица встречается в текстах на квадратной письменности, в отношении которых нельзя предположить подражание тибетскому языку [Бобровников 1849: 182]. Речь шла о письмах Аргун-хана французскому королю Филиппу (1289 г.) и в Ватикан Папе Римскому Николасу IV-му (1290 г.), а также о письме Улзейту-султана французскому же королю (1305 г.). В текстах этих писем частица ber употребляется после именительного падежа и других падежных форм, а также с показателем условного деепричастия: ... bide ber andeče (= endeče – M.O.) mörilaǰu (=morilaǰu – M.O.) qamsay-a (UM: 37-38) « ... мы намеревается отправиться туда и присоединиться ...»; ... biden-dür ba tan-dur ber ülü ǰoqilduqun …(UM: 72) « ... ни нам, и ни вам не подходит ...»; silam-dur orobasü ber qaqča möngke 593

tngri mede (UM: 48) «Вступать в католичество или не вступать, знает только вечное Небо». Некоторые ученые приводят эту частицу в форме bar для среднемонгольского [Rybatzki 2003: 79] и для письменного классического языков [Janhunen 2003(c): 53] 26. Однако в сохранившихся текстах на квадратной письменности эта частица употребляется только с вокализмом е, т.е. ber, но не bar, и не имеет отношения к показателю инструментального падежа [Поппе 1941: 51-52] 27. Чаще всего имена (или их аналоги), употребляемые с топикальным маркером ber, являлись подлежащими соответствующих предложений, например: (1) qurmusta terigüten ber tegün=e morgü=müi PN и другие TOP DEM(3SG)=DAT молиться=PRS.FUT terigüten < terigün «голова», «первый»; «начальный», «передовой», «главный» + -ten = словообразовательный суффикс со значением собирательной множественности;

«Хурмуста и другие поклоняются ему» [Орловская 2008]; (2) bi ber ende a=ju tarqa=γda=γun=i я

TOP

здесь

быть=CV

расходиться=PASS=NF=ACC

bütü=ge=n

oro=ldu=suγai

осуществляться=CAUS=CV

входить=REC=1p.sg

«Я [что касается меня] находясь здесь, попытаюсь полностью отказаться [от всего]» [Орловская 1999: 146]. В том случае, если топик не совпадал с подлежащим, топикальный маркер ber употреблялся после любого члена предложения, включая прямое дополнение. Таким образом, эти члены предложения становились теми референтами (информацией), знание о которых должно было разделяться и говорящим, и слушающим: (3) ...irgen=i ber ülü aljiya=γul=un a =juγu народ=ACC TOP NEG изнемогать=CAUS(-qul)=CV(u)n

«... народ до разорения не доводил»; (4) darqan ner-e ber öggü=gsen

быть=PAST

a=juγu

дархан имя TOP давать=PAST.PART быть=PAST дархан ист. «свободное от повинностей лицо»; также «священный», «неприкосновенный»;

«(Он) пожаловал ему также титул дархана»; (5) qamuγ qatud nököd činu женщины(PL)

ber γaγča

сподвижники(PL) твойбыть=CV

очень

затрудняться=CV

ayis=u

a=ju’u

приближаться=PRS.FUT(=yu)

быть=PSR(=juγu)

«Друг, ты приблизился ко мне в большом смятении»; (8) kereyid=ün Ong-qahan bü=rün … кереит=GEN Ван-хан

anda

urida Yisügei qan=lu’a

TOP>быть=CV прежде Есугей хан=COM(-luγa)

ke'e=ldü=ksen

a=ju’u

побратим говорить(keme-)=REC=PART.PAST быть=PAST(-juγu)

«Что касается кереитского Ван-хана, то прежде он назывался побратимом с Есугэй-ханом» [Орловская 1999: 120]; (9) Kongvusi ügüle=r-ün

ene

taqimdaqu

törü

Конфуций говорить=CV(=r-ün) это/этот почтительность правило/закон

keme=besü ... TOP>говорить=CV.COND taqimdaqu «почтительность» < taqi- «почитать», «поклоняться» + -mdaqu = именной словообразовательный суффикс;

«Конфуций сказал: “Что касается этих правил почитания, то ...”» [Орловская 1999: 119]; (10) siltaγa причина

keme=besü …

keme=n

irgen=i

TOP>говорить=CV.COND говорить=CV народ=ACC 597

soyu=n

sur=γa=juγu

поучать=CV

учиться=CAUS=PAST

«Что касается причины, то поучал народ, говоря ...» [Орловская 1999: 114]; (11) ene keme= besü boγda=s sayid=un это

TOP>говорить=CV.COND

святой=PL

oro=si=γul=u=γsan

yosun

входить=находиться=CAUS=PAST

правило

PL(sayin)=GEN

bu=yu быть=PRS.FUT

«Что касается этого, то [это] есть правило, установленное мудрецами» [Орловская 1999: 98]; (12) mön Bingjiang Oron keme=besü Si ning Ong =un тот

PN

TOP>говорить=CV.COND PN

ded

köbegün

inu

а=juqu

второй

сын

его

быть=PAST

=GEN

«Тот, Bingjiang Oron (имя собств.), был вторым сыном Si ning Ong’а (имя собств.)» 29. 3.1.2. Классический маньчжурский язык В письменном (классическом) маньчжурском языке существует серия специальных словоформ, которые регулярно употребляются в качестве топикальных маркеров: bici, oci, seci, seme. По происхождению они являются формами деепричастий (условного в форме на -ci и одновременного в форме на -me), образованных от глаголов bi- «быть», «существовать», o- «быть», «стать», «становиться» и se- «говорить». Очевидно, что исторически эти топикальные маркеры образовались из условных либо временных зависимых конструкций, в которых соответствующие деепричастия служили зависимыми предикатами (более подробно об этих формах см. в [Gorelova 2002: 404419, 427-435; Горелова 2004; Горелова 2006(а); Горелова 2006(b)]). Приведем несколько примеров: (13) etuhun ursе oci ehe be yabu=me fafun be neci=mbi сильный люди TOP зло ACC делать=CV закон ACC нарушать=IMPF

«Насильники [что касается насильников, то они], совершая зло, нарушают закон» < «*Если они насильники, то...» (Пашков 2: 44); (14) manju bithe hūla-ra nyalma oci urunakū hergen маньчжурский книга читать=PART человек TOP непременно буква

tome

gemu

getukeleme

sa-ci

aca-mbi

каждый

все

ясно

знать=CV.COND

собираться= IMPF

598

«Всякий читающий маньчжурские книги человек непременно должен ясно знать каждую букву» (Пашков 2: 69); (15) aisin menggun oci guise de tebu=mbi золото серебро

TOP ящик

bele

jeku

oci

DAT держаться=IMPF

рис

зерно

TOP амбар DAT храниться=IMPF

tsang de

asara=mbi

«Золото и серебро [что касается золота и серебра, то они] в ящике (шкафу) держатся; а рис и зерно [что касается риса и зерна (хлебных запасов), то они] в амбаре хранятся» (Пашков 2: 3). Формы датива имен guise и tsang выражают рематические фокусы в этих предложениях. Эти локативы появляются в непосредственно превербальной позиции. (16) tere seci sin=i deo тот/он

TOP ты (si/sin = SG)=GEN младший.брат

«Он [что касается его, то он] твой младший брат» (Орлов 1873: 137). (17) uttu o=ho=de teni niyalma seme jalan de banji=re de так

стать=PR=DAT тогда человек TOP мир DAT жить=PR DAT

yertecun

akū

o=mbi

стыд

NEG

становиться=IMPF>COP

Букв.: «Если так, то пока человек живет в этом мире, стыда не существует» или « ...ему нечего [нет причин] стыдиться» (Gabelentz 1832: 120). Топик в этом предложении представлен именем niyalma «человек», за которым следует топикальный маркер seme. Грамматическое подлежащее выражено именем yertecun «стыд», которое семантически связанно с именем «человек», т.е. является одной из характеристик топика (человек – его стыд, он стыдится). В маньчжурском языке активно функционируют причастные формы в дательном падеже, образованные от экзистенциальных глаголов bi- и o-: bisirede, bihede; ojorode, ohode. Формы bisirede и ojorode являются причастиями настояще-будущего времени на -rА (в англоязычных работах эту причастную форму принято называть имперфектной), а формы bihede и ohode представляют собой причастия прошедшего времени (форма на -hА, -kА; в англоязычной традиции эту форму называют перфектным причастием). С точки зрения синтаксиса все эти словоформы могут считаться аналогами сложноподчинительных союзов с временным либо условным значением. Анализируемые причастно-падежные формы могут входить в состав аналитических конструкций в качестве вспомогательных глаголов, 599

несущих в себе функцию выражения отношений между частями сложного предложения, что является функцией союзов (более подробно об этом см. в [Gorelova 2002: 309-321, 354-368, 518-525]). С точки зрения прагматики, эти формы используются для отнесения слушающего к предыдущему дискурсному контексту. Таким образом, внимание слушающего обращается к предыдущей теме высказывания, которая становится топиком, а говорящий становится уверенным в том, что и он, и слушающий имеют в сознании одну и ту же информацию. Приведем несколько примеров на подобного рода словоформы (см. также пример 17, в котором словосочетание uttu ohode «если так, то ...» с помощью словоформы ohode, которая является здесь аналогом союза «если», относит слушающего к предыдущей теме дискурса): (18) ama=i gemu tere=i gūnin be bisi=re=de отец=GEN быть=PART.IMPF=DAT все

этот/он=GEN мысль ACC

tuwa=mbi смотреть=IMPF

«Если (пока) отец жив, все внимают его мыслям (словам)» (Захаров 1879: 201). В этом сложноподчиненном предложении в качестве пресуппозиции выступает зависимая предикативная конструкция, в которой постулируется «существование отца». (19) saikan jaka bi=he=de eici asara=mbi=o eici хороший вещь быть=PART.PRF=DAT или хранить= IMPF=INT или

sain

hūda be

хороший цена ACC eici … eici «или ... или»;

bai=fi

unca=mbi=o

искать=CV.PRF продавать= IMPF=INT

«Если (когда) появлялись [у него] хорошие вещи, он или удерживал [их у себя], либо продавал за хорошую цену» (Пашков 2: 10). В этом сложноподчиненном предложении постулируется «существование у кого-то какой-либо хорошей вещи», что является пресуппозицией к дальнейшей информации. (20) bi tuwa=ci gūwa niyalma sin=de emu baita я

смотреть=CV.COND другой человек ты(si/sin-) =DAT один дело

fonji=me

o=ho=de

спрашивать=CV.IMPF

стать=PART.PRF=DAT ты сразу начало=ABL

si uthai da=ci

dube=de

isitala giyan-giyan=i ala=mbi

конец=DAT

одно.за.другим=GEN 600

говорить= IMPF

daci dubede isitala «от начала до конца»; giyan-giyan-i «одно за другим»;

«Я замечаю, что если кто-либо другой (букв.: другой человек) спрашивает тебя о каком-либо деле, то ты от начала до конца одно за другим ему пересказываешь» (Пашков 2: 82). В качестве топикальных маркеров часто используются причастные словоформы sere, serede, sehede, образованные от глагола речи se- «говорить»: (21) doro be getukele=ki se=re gūnin доктрина ACC объяснить-OPT TOP>говорить=PART.IMPF мысль Tv=ki se- – аналитическая глагольная форма, выражающая значение желания (TV=ki se-);

«[Он] хочет объяснить доктрину» («Букв.: Желание объяснить доктрину – его мысль») (Пашков 1: 34); (22) Belkutei daha=ra urse afa=ki PN

следовать=PART.IMPF люди атаковать=OPT

se=re=de

belkutei bejihiye=me

говорить=PART.IMPF=DAT

PN

утешать=CV.IMPF

hendu=me … сказать= CV.IMPF

«Когда люди, преследовавшие Бэлкутэя, хотели его атаковать, он сказал: ...» (Пашков 1: 10). Словоформы serengge и sehengge, которые чрезвычайно широко употребляются в маньчжурском языке для кодирования топика, кроме причастных суффиксов в своей линейной структуре содержат также номинализатор -ngge. Этот суффикс позволяет помещать предикативные конструкции с причастием в качестве зависимого сказуемого в именные позиции, чаще всего в позицию подлежащего. Этот же суффикс одновременно является и топикализатором, поскольку позволяет всей зависимой предикативной конструкции выступать в качестве пресуппозиции (существования) по отношению к остальной части высказывания. Представляется, что существование подобного рода словоформ, служащих для образования подлежащих (и топиков), является спецификой маньчжурского языка (формирование и функционирование словоформ sere, serengge, sehengge в качестве топикальных маркеров рассмотрены подробно в [Gorelova 2002: 404-419, 427-435; Горелова 2004; Gorelova 2006(а)]). Приведем несколько примеров: 601

(23) tere age тот

se=re=ngge

muse=i

fe

господин TOP>говорить=PART.NR мы(INCL)=GEN старый

adaki

kai

сосед

COP

«Тот господин – наш старый сосед» (Möllendorff 1892: 43); (24) menggun jiha se=re=ngge ergen be uji=re серебро монета TOP>говорить=PART.NR жизнь ACC кормить=PART

sekiyen источник Букв.: Серебро и (медная) монета есть источник для питания жизни.

«Серебро и монета [что касается серебра и монеты, то они] суть источник продовольствия народа» (Захаров 1879: 322); (25) e a se=re=ngge emu adali sukdun yin

yang TOP>говорить=PART.NR один подобно жизненная.сила

kai COP

«Yin (негативный принцип) и yang (позитивный принцип) [что касается yin и yang, то] – и то, и другое есть проявления жизни» (Gabelentz 1832: 120). Следующие причастные формы выполняют в предложении несколько функций. Во-первых, следуя за формой оптатива, они участвуют в образовании аналитической формы дезидератива (Tv- ki se- «желать что-либо делать». Во-вторых, они способствуют помещению всей глагольной конструкции в именную позицию подлежащего, а тем самым и в позицию топика: (26) age bithe hūla=me gene=ki se=he=ngge господин книга читать=CV идти=OPT TOP>говорить=PART.NR

sain

baita dabala

хороший

вещь

PTCL(FOC)

«Господин, ваше желание учиться – конечно, хорошее дело» (Пашков 2: 184); (27) šu be taci=mbi se=he=ngge литература ACC изучать=IMPF TOP>говорить=PART.NR

irgebun

bithe

be

стихи

книга

ACC концентрироваться.на=PART PTCL(FOC)

kice=re

be

«Что касается изучения литературы, то упорное штудирование «Книги песен» [chin. shijing] – вот [главное]» (Пашков 2: 55). 602

В этом предложении словоформа sehengge, являясь номинализатором, позволяет глагольной группе šu be taci=mbi «изучать литературу» функционировать в главной номинативной роли в предложении – подлежащего. Одновременно являясь топикальным маркером, она помещает всю глагольную группу в инициальную позицию предложения – позицию топика. Важно отметить, что, когда топикальный маркер по происхождению является глагольной формой, образованной от глаголов biили о-, то рематическая часть обязательно выражается глагольной группой (см. примеры 13-15, 18-20). Если же топикальный маркер развился из глагольных форм, образованных от глагола речи se-, то рематическая часть обычно выражается именными компонентами (включая причастия в именной функции), чаще всего с предикативной связкой или с одной из модально-предикативных (фокусных) частиц (см. примеры 16, 17, 21, 23-27). 3.2. Синтаксические конструкции, на базе которых возникли топикальные маркеры в cреднемонгольском и классическом маньчжурском языках В данной статье мы не анализируем все виды синтаксических конструкций, которые существуют в среднемонгольском и маньчжурском языках для выражения топика (темы высказывания). Так, например, в маньчжурском языке был обнаружен целый ряд конструкций, служащих для этой цели: конструкции с двойным подлежащим (double subject constructions), конструкции с вынесенным топиком (left dislocational syntactic-topic constructions), конструкции, в которых происходит формирование нового подлежащего, а, следовательно, и топика (subject-creating constructions). К последнему типу конструкций относятся такие, в которых подлежащее формируется с помощью номинализатора -ngge, присоединяемого к причастным формам (подробно об этом см. в [Gorelova 2002: 404-419, 427-435; Горелова 2004; Горелова 2006(а); Горелова 2006(b)]. В центре нашего внимания находятся условные (либо временные) зависимые конструкции, предикативная вершина которых выражена условным (либо временным) деепричастием, – именно такие конструкции характерны для обоих языков. На данном этапе исследования нами выявлено несколько типов такого рода конструкций. 603

3.2.1. Синтаксические конструкции, в которых анализируемые деепричастные формы функционируют в своем прототипическом значении. Деепричастные формы bici, oci, seci, на основе которых образовались топикальные маркеры в классическом маньчжурском языке, могут функционировать в своем прототипическом значении, когда на первый план выходят их грамматические свойства как зависимых сказуемых подчиненных предложений. Приведем несколько примеров: (28) sin=de aika sain bithe bi=ci 2 p.sg (si/sin-)=DAT

если хороший книга быть=CV.COND

min=de

emu

1p.sg(bi/min)=DAT

один несколько том

bu=fi

udu

debtelin be

juwan

ACC долг

hūla=ki

давать=CV.PRF читать=OPT(1 p) emu udu «несколько» < emu «один» udu «несколько»; juwan bu- «дать взаймы», «одалживать»;

«Если у Вас имеются хорошие книги, одолжите несколько томиков почитать (я почитаю)» (Пашков 2: 24); (29) emu kengse lasha gisun bi=ci niyalma inu один точный решительный

слово быть=CV.COND человек даже

gasa=ra

ba

akū

роптать=PART.IMPF

PTCL NEG

«Если будет решительное слово, никто не будет роптать» (Пашков 2: 129). (30) …hing sere o=ci hada (hada de) hafu=mbi упорный стать=CV.COND скала (скала DAT) проникать= IMPF hing sere «упорный» < hing «упорный» sere = PART.IMPF(se- );

«Если будешь упорным, проникнешь через скалу» (посл.) (Пашков 1: 63); (31) si unenggi sa=ra=ngge getuken o=ci ты

истинный

uthai

знать= PART.IMPF=NR ясно

min=de

стать= CV.COND

ulhi=bu=me

непременно я(bi/min-)=DAT понимать=CAUS=CV.IMPF

ala=reo говорить= IMP(PART.IMPF-re + PTCL(INTo) ulhibu- «объяснять», «наставлять»; 604

«Если ты обстоятельно (оное) знаешь, то, пожалуйста, наставь меня (букв.: если знаемое тобой ясно, то ... )» (Пашков 2: 80). Существуют такие употребления словоформ bici, oci, seci, когда трудно определить их грамматический статус, оставаясь в рамках синхронного анализа: являются ли они предикатами условных зависимых конструкций, либо уже трансформировались в показатели топика (и подлежащего): (32) yaya niyalma de endebuku bi=ci amba каждый человек

DAT грех

TOP>быть=CV.COND большой

o=ci

erguven

tata=bu=mbi

стать= CV.COND

период.из.12.лет тянуть=PASS= IMPF

o=ci

ton

ajige маленький

tata=bu=mbi

стать= CV.COND сто.дней тянуть=PASS= IMPF «Что касается грехов, которые есть у каждого человека, если [они]

большие, то остаются на двенадцать лет, а если [они] маленькие, то остаются на сто дней» (Пашков 2: 260). 3.2.2. Асимметричные конструкции В среднемонгольском и классическом маньчжурском языках существует большое количество конструкций, синтаксическая форма которых на первый взгляд кажется излишне сложной для передачи смысла высказываний. В таких конструкциях инфинитные формы являются вершиной зависимой предикативной части, которая не несет в себе никакого иного смысла, кроме как введения информации: слушающему дается понять, что именно об этом дальше будет идти речь. Мы назвали подобные конструкции асимметричными, поскольку в них форма не совпадает с содержанием: формально они являются полипредикативными, а по содержанию – это не сложное предложение, поскольку зависимая часть не имеет значения пропозиции. Чаще всего зависимое и главное сказуемые в такого рода высказываниях выражаются одной и той же глагольной лексемой. Приведем примеры из среднемонгольского языка: (33) Bodisdv ögüle=r-ün: tör=r-ün γaγčaγar Bodhisattva говорить=CV(-r-ün)

törö=yü

рождаться=CV в.одиночестве

ükü=r-ün

рождаться=PRS.FUT умирать=CV(-r-ün)

ükü=yü умирать=PRS.FUT 605

ber

γaγčaγar

TOP в.одиночестве

γaγčaγar < γaγča «один», «одинокий» + -γar = суффикс орудного падежа, имеющий здесь словообразовательное значение;

«Бодисатва сказал: “Когда [человек] рождается, [он] ведь в одиночестве рождается. Когда умирает, умирает ведь в одиночестве». Темой (топиком) всего предложения являются «рождение» и «смерть», а в реме дается новая информация о том, что как то, так и другое событие происходит в одиночестве. (34) Bodoncar ... ükü=’esü inu ükü=sügei, PN

a=’asu

умирать=CV(-gesü/-basu) PPTC(3 p.s.) умирать=IMP(1p)

inu

а=suqai

ke’e=jü

быть=CV(-γasu/-basu) PPTC(3 p.s.) быть=IMP(1p) говорить(kege-)=CV

«Бодончар сказал: “Если умирать, то пусть я умру, если жить, то пусть я буду жить!» [Орловская 2008]. Зависимые сказуемые, выраженные формой условного деепричастия, задают тему всего высказывания: это «смерть» и «жизнь». Примеры из маньчжурского языка: (35) gene=ki se=ci uthai gene=mbi идти=OPT говорить=CV.COND сразу/то идти=IMPF

se=me

hendu

говорить=CV.IMPF>что сказать(IMP) Tv=ki se=ci – аналитическая глагольная форма, совмещающая в себе значения желания (Tv=ki se-) и условия, которое передается формой условного деепричастия от глагола se- в его функции вспомогательного глагола. Форма seci имеет здесь и третью функцию: она употребляется для обозначения темы высказывания.

«Если хочешь пойти, то и скажи, что пойду (букв.: говоря пойду)» (Пашков 2: 76). Следующее сложносочиненное предложение, каждая часть которого формально является сложноподчиненным предложением, содержащим зависимую предикацию, представляет собой несколько иной вариант предыдущего. Но обе зависимые предикативные конструкции употреблены лишь только для того, чтобы обозначить тему (топик) высказывания: (36) gene=ci uthai gene-mbi seme идти=CV.COND сразу/то идти= IMPF говорить=CV.IMPF>что

hendu

gene=rakū

o=ci

uthai

сказать(IMP) идти=PART(NEG) стать=CV.COND сразу/то

606

gene=rakū

seme

hendu

идти=PART(NEG) говорить=CV.IMPF>что сказать(IMP)

«Если идешь (намереваешься идти), то скажи, что идешь, а если не идешь, то и скажи, что не идешь» (Захаров 1879: 199). 3.2.3. Условные и временные конструкции, которые сами являются темой высказывания Условные и временные конструкции, содержащие в качестве зависимых сказуемых деепричастия, выраженные полносемантичным глаголом, также могут представлять собой тему (топик) высказывания. Этот факт вполне объясним, поскольку в определенных синтаксических контекстах условные конструкции, так же как и топик, обладают свойством выражать данное (presupposed) по отношению к остальной части предложения [Gundel 1988: 219]. Временные конструкции всегда выражают данное (given that). Если обратиться к материалу языков, типологически далеких от алтайских, то и там мы можем обнаружить, что грамматические формы различного морфологического статуса, выражающие условие, используются для кодирования темы высказывания. Сравним, например, два предложения из русского языка: (37) «Если тебя что-то конкретно интересует, то я, конечно, постараюсь разузнать»; (38) «Если говорить о книгах (помимо специальных), то на меня большое впечатление произвели две замечательные вещи (советую прочитать, если не читал)». Первый из этих примеров содержит подчиненное условное предложение, в котором условие выражается с помощью условного союза «если» 30. Вся конструкция обозначает тему дальнейшего разговора: выясняется сфера конкретных интересов собеседника. Второе предложение содержит зависимое условное предложение, образованное с помощью условного союза «если» и сказуемого, образованного от глагола речи «говорить». Сочетание «если говорить» представляется десемантизированным и является в чистом виде топикализатором, который нужен исключительно для введения референта – «книги». В качестве примеров приведем несколько сложноподчиненных предложений из среднемонгольского языка. Зависимые предика-

607

тивные конструкции со значением условия и времени являются темой для всего высказывания: (39) … eyin ki=besü γasul=qu так

делать=CV.COND

печалиться= PART.FUT

sinal=qu=yin

joriγ

сокрушаться= PART.FUT=GEN

желание делаться=PRS.FUT(-yu)

bol=u

« ... если делает так, значит, намеревается горевать и печалиться (о мертвых)»; (40) Il qan=u čerigüd Misir=un jug (вм. jüg) PN хан=GEN PL(čerig воин) TP=GEN cторона mörile=besü (вм. morila=basu) bide ber ende=če оседлать.коня =CV.COND

mörile=jü

мы

qamsa=y-a

TOP здесь=LOC

keme=n

оседлать.коня=CV(-jü) объединяться=IMP сказать=CV

«Когда войска Ил-хана отправятся в сторону Мишира, мы также присоединимся и отправимся» [Орловская 1999: 119]; (41) ečige=yügen kündüle=r-ün tngri=dür tenggeče=n отец=PTCL

почитать=CV(r-ün) небо=DAT соответствовать=CV(-n)

taqi=qui=ača

degedü

ügei

совершать.жертвоприношение=PART.FUT=LOC высший NEG

«Когда почитают своего отца, ничего нет выше жертвоприношения [ему], подобно почитанию Небом» [Орловская 1999: 119]; (42) aduγun=i eyin ǰoqisiyar öske=gül=e=r-ün табун=ACC так таким.образом увеличивать=CAUS=CONV=CV(-r-ün)

mön

nasu büri

ügüle=r-ün

также годы каждый говорить=CV(-r-ün) ǰoqisiyar < ǰoqis «подходящий, подобающий случай» (< ǰoqi- «соответствовать» + -s=NF) + iyar = орудный падеж в качестве словообразующего суффикса; öske=gül=e=r-ün < öske- «выращивать», «увеличивать» (< ös- «расти», «подрастать» + -ke = CAUS) + gül = CAUS + CV(-r-ün);

«Когда таким образом заставлял увеличить число табунов, он также говорил каждый год» [Орловская 1999: 120]. Приведем ниже небольшой отрывок дискурса из маньчжурского языка, который представляет собой разговор двух безработных молодых людей. Условные конструкции в некоторых предложениях сами являются темой высказывания. Следует отметить, что в некоторых предложениях формы oci и seci не являются в чистом виде топи608

кальными маркерами, но употребляются в составе аналитических конструкций для выражения условия, а в случае употребления словоформы seci с формой оптатива еще и модального значения дезидератива (таковы грамматические правила маньчжурского языка): (43) meni juwe=nofi tetele gemu sula наш< мы(be/men-)=GEN два=CNM

до.сих.пор все

без.работы

te=mbi жить/занимать(пост)=IMPF juwenofi «вдвоем» < juwe «два» nofi= суффикс, образующий собирательные числительные;

«Мы с тобой оба до сих пор без работы»; (44) ai be wejle=ci sa=cin что ACC работать=CV.COND знать=IMP(-cina) sa=cin < sa=cina «дай мне знать, пожалуйста»;

ni? PTCL.INT

«Чем же лучше заняться? (букв.: если что делать/работать, знаешь ли?)»; (45) si tuwa weile=ci o=joro=ngge ты

смотреть(IMP) работать=CV.COND AUG=PART.IMPF=NR

aibi что.делать? aibi «что делать?» (вопросительный глагол) < ai «что?» + bi = COP; Tv=ci o- – глагольная аналитическая конструкция, выражающая модальное значение возможности; si tuva «по-твоему» (букв.: «ты посмотри»);

«По-твоему, за что же можно взяться?» (букв.: «Относительно возможности работы, то какая есть?»); (46) bi tuwa=ci yargiyan i umesi mangga я смотреть=CV.COND yargiyan i «действительно»

действительность GEN очень трудно

«По-моему, действительно [положение] очень трудно»; (47) aika maimaša=ki se=ci si bi geli

menggun

если торговать=OPT говорить=CV.COND ты я опять-таки серебро

jiha

akū

деньги COP(NEG) Tv=ki se- – глагольная аналитическая конструкция, выражающая модальное значение желания;

« Если пожелать взяться за торговлю, опять-таки и у тебя, и у меня денег нет»; 609

(48) aika hoki

ara=ki

se=ci

geli

gala=i

если помощник делать=OPT говорить=CV.COND опять рука=GEN

erdemu akū умение COP(NEG)

«Если захотеть что-то делать в качестве помощника [торговой артели], то опять-таки нет [необходимой] выучки»; (49) sini ere hendu=he songkoi твой «лгать» [Kazimirski 1860, I: 96–98]. Имеет соответствия в других семитских языках: Hbr N-Hbr bādā «выдумывать; лгать»; Aram Emp bd Mhr bədō Soq bdə Ethiosem Zway a-buği «лгать» [Cohen 1970: 44; Johnstone 1987: 43–44]. Семантика рассмотренных близких омофонных корней арабского и семитского фонда свидетельствует о том, что корни (1) – (2) 652

– (3) не могут послужить основанием для этимологизации йеменской лексемы. 1.2. В полевых исследованиях диалектологов Йемена данная лексема отмечена в центральных районах Йемена [Behnstedt 1996: 64–65; Piamenta 1990: 23]. Именная форма bidah/budah как имя жен. рода имеет форму множественного числа внешнего образования: bidāt/bud-āt. От корневой основы отмечено образование производной формы с редупликацией консонантного корня – mubadbid «специалист по излечению болезней, вызванных злыми духами; знахарь по заболеваниям, вызванным дурным глазом» [Behnstedt 1996: 65]. Рассмотренные формы свидетельствуют о том, что данная лексема входит в словарный фонд некоторых йеменских диалектов и представляет в пределах этого фонда корень, омонимичный общеарабским корням bdd, bd/w/y, bd. 1.3. Прямое соответствие данному термину обнаруживается в эфиосемитских языках: Gz budā «причиняющий вред дурным глазом» Tna Amh Har Gur buda «чародей; человек с дурным глазом» [Behnstedt 1996: 64; Leslau 1987: 86]. В лексических системах эфиосемитских языков данная форма представляет также изолированную единицу, не имеющую своего корневого гнезда. По мнению А.Б. Долгопольского, в эфиосемитские языки термин проникает из кушитских, где он представлен во многих языках и позволяет реконструировать более древнюю общекушитскую форму. Ср. *bAwad «оборотень; колдун» [Долгопольский, 1973, 238]. Некоторые данные западночадских языков позволяют «углубить» реконструкцию термина до афразийского уровня, ср.: *bawVd «колдун; чародей». Реконструкция опирается на материалы языка нгизим западночадской ветви, на данные А.Б. Долгопольского и на дополнительные материалы кушитских языков [Orel, Stolbova 1995: № 247]. Приведенные сравнительные материалы свидетельствуют о том, что рассматриваемый йеменский термин входит в древнюю ареальную изоглоссу, охватывающую языки Восточной Африки и Южной Аравии. В данном случае источник, исходную точку изоглоссы следует искать на территории Восточной Африки. 653

2.0. Джинн, бес zār. Контекст. Zār – представитель молодого и благородного рода джиннов, может перевоплощаться в прекрасного юношу или девушку. Обычно такие оборотни выдают себя во время народных танцев и музыкальных вечеринок, где танцуют до потери сознания. В то же время эти бесы могут вселиться в обычного человека, вызывая у него припадки эпилепсии. «Зāры» могут поразить новичков – пришельцев в данный район, еще не подозревающих о местной опасности. Изгнание вселившегося беса производится при помощи чтения цитат из Корана, при помощи особых амулетов и оберегов. Постепенно народные рассказы о «зāрах» выходят из быта и преданий йеменцев. Их вытесняют телесериалы и более современные развлечения [Al-Baradūnī 1988: 39]. 2.1. Диалектная лексема zār представлена в одном фонетическом облике. В классической арабской лексикографии соответствующая форма в данном значении не обнаружена. Принимая во внимание вокалическую структуру основы zār, можно рассмотреть возможную группу арабских корневых основ близкой структуры с точки зрения их возможного семантического развития. В арабском корневом фонде под консонантной основой zr отмечается несколько омонимов. Глагольный корень zr/zwr, в котором долгий гласный  в соответствующих морфологических парадигмах образует необходимый слог V + w/y, представлен основными значениями: (1) Arab zwr «приходить; посещать» (позже > «посещать святыню, гробницу мусульманского святого, праведника» [Kazimirski 1860, I: 1025–1026]; также в лексике доисламской поэзии [Полосин 1995: 212–213] и в Коране [Al-Qurānu: 102–2]3; в Sem: Hbr zūr «быть гостем»; Ph zr «странник, чужак»; Aram zūr «быть гостем», Ep SA z(w)r «посещать» Gz zora/yəzur «ходить вокруг», то же – другие эфиосемитские; также Akk zāru «крутиться, вертеться» [Leslau 1987, 646; Zammit 2002: 211]. (2) Arab zwr «лгать, клеветать»; zūr- «ложь» [Kazimirski 1860, I: 1025–1026]; также в лексике доисламской и раннеисламской поэзии [Полосин 1995: 212–213] и в Коране [Al-Qurānu: 22–30, 25–72]. (3) Arab zawira «быть кривобоким, припадать при движении на один бок, на одну сторону». 654

(4) Arab ziwār-/ziyār- «ремень, протянутый от подпруги до нагрудной упряжи лошади» [Kazimirski 1860, I: 1026]. В йеменской лексике отмечены общеарабские корни со значениями zwr «посещать» и zūr «клевета; ложь» [Behnstedt 1996: 517–518]; в формах zōr/zawr «грудь верблюда » [там же]. 2.2. В диалектной системе общеарабские лексемы и корневые основы составляют омонимы к термину zār «бес, джины». Эта лексема отмечена и более ранними этнографами и диалектологами Йемена. Zār описан как вид джиннов, появляющихся из Красного моря и живущих на равнинах Тихамы (Аравийского побережья Красного моря). В диалекте отмечена производная глагольная форма zwr (II п.) «вызывать эпилепсию (о джиннах типа zār)» [Piamenta: 195, 208]. Из современных языков Южной Аравии близкое соответствие обнаруживается в языке сокотри: zehereh (fem.) «колдунья» [Leslau 1936: 151–152], где Soq zehereh < *zēr. 2.3. Прямое соответствие йеменскому zār обнаруживается в языках противоположного берега Красного моря: Amh zar «колдун» (< Kush) [Долгопольский 1973: 129]. С различными фонетическими рефлексами термин отмечен в центральных, восточных и западных группах кушитских языков и реконструируется как * ʒAr «бог-небо; злой дух» [Долгопольский 1973: 129]. 3. В группу рассмотренных локальных терминов включаем также термин, который по существу не является местной лексемой, но представляет элемент системы наименований низших потусторонних сил. 3.0. Sāḥir- «чародей; маг; колдун»; siḥr- «волшебство; чары». Контекст. В фольклорных текстах, записанных на арабском диалекте Хадрамаута и на местных языках (мехри и джиббали), отмечаются также известные термины, обозначающие колдовство и чародеев. Ср. параллельные тексты: Mhr ġabūrem tēhem hōba suwēḥer/Ḥḍr araḍūhum sab sawāḥir [Südarabische Expedition 1909: 96, № 37(4)] 4 «встретились им семь колдуний», где Mhr suwēḥer – форма мн. числа от saḥret; Ḥḍr sawāḥir – форма мн. числа от sāḥir. Термин siḥr- «магия, чары» в ряде случаев может иметь и положительное значение: «обе655

рег, амулет»: Mhr ši hī-hem sēḥer/Ḥḍr mi-ī la-hum siḥr [Südarabische Expedition 1909: 96, № 37(3)] «при мне против них магическое заклинание». Данный термин и его производные формы отмечены также и в других диалектах Йемена [Behnstedt 1996: 540; Piamenta: 216]. 3.1. Глагольная и производная основы *sḥr в данном и близких значениях отмечены уже в ранних памятниках арабского языка: в доисламской поэзии [Полосин 1995: 219] и в тексте Корана, ср., например: saḥḥār- alīm- «колдун знающий» [Al-Qurānu: 26–37] или: bal naḥnu qawmun masḥūrūna [Al-Qurānu: 15–15] «…но мы – люди очарованные!» [Крачковский 1963: 205]. 3.2. Соответствия засвидетельствованы в ряде других семитских языков: Akk sāhir- «волшебник, маг»; Hbr saḥrāh «чары» [Koehler, Baumgartner 1958: 962]; Sab s3ḥr «магический камень, талисман» [Beeston et al. 1982: 38]. Ср. также Eg (?) shr.t «минерал для амулетов и мелких фигурок» (Med.) [Erman, Grapov 1957-1971, IV: 209]. 3.3. В ряде семитских языков можно отметить соответствующий консонантный корень с метатезой корневых согласных, ср. sḥr и ḥrs. В эфиосемитских: Gz ḥrs «колдовать, предсказывать будущее»; ḥaras/ḥars/ḥaris «колдовство, чары»; Gurage araš-i «с дурным глазом»; как заимствование отмечен в некоторых кушитских: Bed haris «магия, волшебство» (cр. также Som hérsi «амулет – собств. имя мужского рода [Reinisch 1895: 110]), также в северо-западных семитских: Aram Syr Mnd ḥerāš/ḥarrāš/ḥarš- «колдун, маг» Ug ḥ-t-rš «колдовство» [Leslau 1987: 243]. В арабском классическом и в диалектах глагольная основа ḥrs- «охранять, оберегать», ḥaras- «охрана», ḥāris«охранник» [Kazimirski 1860, I: 407; Behnstedt 1996: 247]. В целом в отличие от йеменских терминов budah/zār, общеарабский корень sḥr с устойчивым значением относится к общесемитскому корневому фонду. 3.4. Необходимо добавить, что как в арабском корневом фонде, так и в общесемитском имеется консонантный омоним sḥr (2), однако консонантная омонимия разрешается на структурно-морфологическом уровне. Корень sḥr (2) представлен в именной основе Arab saḥar- «раннее утро, рассвет», так же: Akk šēru Ug šḥr Hbr šaḥar Aram šaḥ(a)rā [Zammit 2002: 217]. 656

4. Рассмотренные термины культовой семантики, обнаруженные в лексике арабских диалектов и языков Южной Аравии, отражают сложную картину ареально-исторических изоглосс. Термины budah и zār составляют изолированные элементы в системе культовых терминов бытового круга суеверий и преданий Южной Аравии. Напротив, в Восточной Африке эти термины представлены в ряде родственных языков, что позволяет лингвистам дать им более глубокую реконструкцию. Направление обеих изоглосс имеет исходным полем языки Восточной Африки. Оба йеменских термина отражают результаты древних культурных контактов между жителями Йемена и Африканского побережья Красного моря. Если опираться на афразийские реконструкции, то можно предположить, что термин zār, точнее соответствуя кушитской реконструкции ʒAr, восходит к более раннему заимствованию через эфиосемитские языки (ср. Amh zar). Йеменский термин budah/bideh значительно ближе формам, отмеченным в эфиосемитских языках, но значительно дальше от реконструкции исходной кушитско-чадской основы. В обоих случаях этимология двух лексем йеменских диалектов связана с ареальными контактами или с древним субстратом и, как показано выше, не может быть связана с семантическими изменениями арабских и общесемитских корневых основ-омонимов. Новые изоглоссы расширяют круг культурно-хозяйственных ареальных изоглосс, отмеченных ранее между языками и диалектами Южной Аравии и языками Восточной Африки [Belova 1996; Bélova 2003]. Литература Ал-Калби, Хишāм ибн Мухаммад. Книга об идолах / Пер. с арабского, предисл. и прим. Вл.В. Полосина. – М., 1984. Долгопольский А.Б. Сравнительно-историческая фонетика кушитских языков. – М.: Наука, 1973. Завадовский Ю.Н. Арабские диалекты Магриба. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1962. Завадовский Ю.Н. Типология арабских диалектов Магриба // Семитские языки. Вып. II, ч. 2. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1965. – С. 480–500. Завадовский Ю.Н. Тунисский диалект арабского языка. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1979. 657

Завадовский Ю.Н. Мавританский диалект арабского языка (хассания). – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1981. Крачковский И.Ю. Коран. Пер. и комментарии. – М.: Изд-во вост. лит-ры, 1963. Полосин Вл.В. Словарь поэтов племени Абс. VI–VIII вв. – М.: Восточная литература РАН, 1995. Шарбатов Г.Ш. Лексико-грамматическая характеристика современного египетского диалекта. Канд. дисс. – М.: ИВ АН СССР, 1955. Шарбатов Г.Ш. Об аналитичности строя современных арабских диалектов. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1960. Шарбатов Г.Ш. Арабский литературный язык, современные арабские диалекты и региональные обиходно-разговорные языки // Языки Азии и Африки. Семитские языки. Т. IV, Кн. 1. – М.: Наука (Главн. ред. вост. лит-ры), 1991. – С. 250–330. Шарбатов Г.Ш. Словарь египетского диалекта арабского языка (в печ.). Al-Baradūnī Abdallah. Aṯ-ṯaqāfatu š-ša biyya. tağārib wa aqāwīl yamaniyya. (Народная культура. Обычаи и поговорки Йемена). – Egypt: Al-Giza, 1988. Al-Kalbī, Hišām ibn Muḥammad. Kitābu l-aṣnām. Ed. Ahmad Zaki-bāšā (2 ed.). – AlQāhira, 1924. Al-Qurānu l-Karīm. – Dimašq: Al-maṭbau l-hāšimiyya, 1963 {Коран благородный. – Дамаск: хашимитское изд-во, 1963} Beeston A.F.L., Ghul M.A., Müller W.W., Ryckmans J. Sabaic Dictionary (English – French – Arabic). – Louvain-la-Neuve, 1982. Behnstedt P. Die nordjemenitischen Dialekte. Teil 2: Glossar. – Wiesbaden, 1992, 1996. Belova A.G. Einige jemenitisch-afrikanische Isoglossen // Cushitic and Omotic Languages. Proceedings of the Third International Symposium. Berlin, 1994. Eds. Cath. GriefenowMewis, Rainer M. Voigt. – Köln: Rüdiger Köppe Verlag, 1996. – S. 33–42. Bélova A.G. Isoglosses yéménites-couchitiques // Studia Semitica. Orientalia. Труды ИВК РГГУ. Вып. III. Ed. by Leonid Kogan. – Moscow: РГГУ, 2003. – C. 219–229. Kasimirski A. de Biberstein. Dictionnaire arabe-français. T. 1–2. – Paris, 1860. Cohen D. Dictionnaire des racines sémitiques ou attestées dans les langues sémitiques. – La Haye, 1970–1995. Diakonoff I.M., Belova A.G., Chetverukhin A.S., Militarev A.Yu., Porkhomovsky V.Ya., Stolbova O.V. Historical Comparative Vocabulary of Afrasian // St. Petersburg Journal of African Studies. № 3, 1994. – C. 5–26. Erman A., Grapow H. Wörterbuch der ägyptischen Sprache. Bd. I–V. – Berlin: Akademie-Verlag, 1957–1971. 658

Ibn al-Manzūr. Lisānu l-arab. – Beyrut, 1951–1955. Johnstone T.M. Mehri Lexicon and English-Mehri word-list. – London: University of London, 1987. Koehler L., Baumgartner W. Lexicon in Veteris Testamenti Libros. – Leiden: Brill, 1958. Lane E.W. An Arabic-English Lexicon. – London – Edinburgh, 1863–1893. Leslau W. Lexique soqotri. – Paris, 1936. Leslau W. Comparative Dictionary of Geez (Classical Ethiopic). – Wiesbaden, 1987. Orel V., Stolbova O. Hamito-Semitic Etymological Dictionary. – Leiden: Brill, 1995. Piamenta M. Dictionary of Post-Classical Yemeni Arabic. – Leiden – N. Y. – København – Köln: Brill, 1990. Reinisch L. Wörterbuch der Beḍauye-Sprache. – Wien, 1895. Südarabische Expedition. Bd. VII. Die Mehri- und Soqoṭri-Sprache. Von Müller D.H. III. – Wien, 1907. Südarabische Expedition. Bd. IX. Mehri- und Ḥaḍramitexte gesamm. im Jahre 1902 in Gischine von W. Hein, bearb. und hrsg. von Müller D.H. – Wien, 1909. Zammit M.R. A Comparative Lexical Study of Qurānic Arabic. – Leiden – Boston – Köln: Brill, 2002. 1

Сокращения языков: Akk – аккадский язык; Arab – арабский язык; Aram – арамейский/-ие язык/-и; Eg – древнеегипетский; Ethiosem – эфиосемитские языки; Gz – геэз (древнеэфиопский язык); Hbr – древнееврейский (библейский); Ḥaḍr – арабский диалект Хадрамаута; Jibb – джиббали (шахри), бесписьменный современный язык Южной Аравии; Mhr – мехри (бесписьменный современный язык Южной Аравии); EC – восточный и центральный диалекты языка мехри; Mnd – мандейский (арамейский); Ph – финикийский. 2 В ссылках на работы [Diakonoff et al. 1994] и [Orel, Stolbova 1995] после двоеточия указывается номер не страницы, а реконструкции, предваряемый знаком №. 3 В ссылках на Коран первая цифра – номер суры, вторая цифра – номер стиха. 4 После номера страницы через запятую со знаком № указывается номер абзаца.

659

Столбова О.В. (ИВ РАН, Москва)

Некоторые названия птиц и рыб в чадских языках и их семито-хамитские и ностратические параллели Stolbova O.V.

Some bird- and fish-names in Chadic with parallels in Hamito-Semitic and Nostratic languages Chadic is the biggest branch of the Hamito-Semitic family, it includes about 150 unwritten languages of Nigeria, Niger and Cameroun. Recent publications (including those on different websites) contributed to more detailed analysis of Chadic lexical data and to search for cognates within and outside of the HamitoSemitic phylum. Under discussion are: 1. Names of Chadic birds of prey and their Semitic cognates, 2. Nostratic parallels to Semito-Hamitic bird and fish names. Chadic data is supplied with reconstructed forms and with all the commentary needed. The list of etymologies presented includes, inter alia, the following ones: Semitic *ʕrw/y- ‘bird of prey’ ~ Chadic *HʷVr- ‘bird of prey’; Semitic *šVl- ‘bird of prey’ ~ Chadic *sVl- ‘hawk, kite’; Semitic *daʔy(-at-) ‘bird of prey’ ~ Chadic *dVy- ‘bird’; Semitic *nVšr‘eagle’ ~ Chadic *sV(wV)r- ‘hawk, kite’ ~ Nostratic *sàru ‘bird of prey’, Nostratic *KEr(K)V ‘bird of prey’ ~ Chadic - Southern Cushitic *kVr- ‘hawk’; Indo-European *gʷūt-/*gʷūd- ‘bird of prey’ ~ Chadic *kʷad-k- ‘vulture’; Nostratic *doTgiʔu ‘fish’ ~ SemiticChadic *dVg- ‘kind of fish’; Nostratic *[s]ArV ‘kind of fish’ ~ Chadic *ŝVr- ‘kind of fish’.

Чадская ветвь семито-хамитской макросемьи включает в себя более 150 бесписьменных языков Африки. Сравнительно-историческое исследование (как фонетики, так и лексики чадских языков) активно ведется уже в течение сорока лет. Этому в последнее время 660

способствуют публикации на различных сайтах новых словарей по чадским языкам. В статье впервые анализируется чадская лексика, обозначающая птиц и рыб. Ранее некоторое количество слов этой семантики уже были включены в этимологии (см. [Militarev, Kogan 2004] и [Dolgopolsky 2008]), но фрагментарно и без достаточного учета фонетических соответствий. В статье предлагаются чадские этимологии, устанавливаются внешние параллели, дополняются и корректируются уже установленные. О классификации чадских языков см. [Blench 2006] или [Jungraithmayr, Ibrizsimow 1994]. Все фонетические соответствия (внутри чадской семьи, а также между прото-чадским и прото-семитским) являются регулярными. Условные обозначения: палатальность передается с помощью «гачека» (, č, и т.д.); латеральность обозначается с помощью «циркумфлекса» (ŝ); точка под буквой обозначает инъективность у звонких (ḍ) и эмфатический характер у глухих ( и т.д.); с помощью заглавной буквы в чадской или ностратической реконструкции обозначается не специфицированная фонема определенного ряда (K = k или ḳ), тоны в чадских языках обозначаются как: á – высокий, à – низкий, ā – средний; список словарей по чадским языкам см. в конце статьи. Для семитских языков используется та же транскрипция, что и в [Militarev, Kogan 2004], там же можно найти все ссылки на источники по отдельным семитским языкам. Названия языков даются с заглавной буквы, лексическая реконструкция дается под знаком *. I. Птицы Только в одном чадском языке – хауса – существует около 50 названий различных птиц, см. [Dutse, Blench 2007], а полный список подобной лексики по всем языкам семьи включает несколько сотен слов. Их предварительная обработка (выявление заимствований и идентификация), чадская лексическая реконструкция и поиск этимологий – все это представляется весьма своевременной, но трудоемкой и – в ближайшей перспективе – вряд ли выполнимой задачей. Основная проблема заключается в отсутствии орнитологов в составе комплексных экспедиций в Африку, из-за чего в большинстве словарей используются определения типа: ‘некая птица’, ‘маленькая птица’, ‘птица с черным хвостом’ и т.п. Тем не менее уже сейчас можно 661

начать эту работу на материале небольшой семантической группы. Такую группу образуют хищные птицы (орел, сокол, коршун, ястреб, гриф), поскольку они в основном идентифицированы в словарях. Разумеется, предпосылкой к исследованию на чадском материале является реконструкция фаунистической лексики семитских языков. Особенно интересны в плане сравнения с чадскими семитские корни, не отраженные в арабском языке (в подобных случаях отпадает вопрос о заимствовании). Наиболее ярким примером такого рода является сем. *yawn- ⁓ *wanay- ‘голубь’: Др.-евр. yōnā ‘голубь’, Арам ywn ‘голубь’, Угаритский ynt ‘голубь’, Амхарский wane ‘голубка’ [Militarev, Kogan 2004, № 252]. В чадском языке Гуду есть две лексические параллели (соответствующие двум вариантам корня в семитском), а именно: ìwánə ‘вид птицы (маленькая с коричневыми крыльями)’ и yóonà ‘черная птичка меньше голубя’. Фонетическое и семантическое тождество между словами в семитских языках, с одной стороны, и в Гуде – с другой – не вызывает сомнений, а в отсутствии рефлекса в Арабском языке это можно объяснить только общим происхождением (из одного и того же сем.-хам. корня). 1. Семитско-чадские параллели. 1.1. Сем. *ʕrw/y-, *ʕawr- ‘вид хищной птицы’: Аккадский erû ‘орел’, Арамейский (Иудейский) ʕar ‘вид хищной птицы’, Арабский ʔaʕwar ‘ворона’ [Militarev, Kogan 2004, № 40] ~ Чад. *HʷVr/*HVwar- ‘вид хищной птицы’: зап. ветвь: Карекаре aûri ‘коршун’, Хауса wara ‘орел’, центр. ветвь: Чувок ma-wərwər ‘ястреб’; группа хиги *wVr- ‘коршун’ (> wari, wəri в отдельных языках). 1.2. Сем. *šVl- ‘вид хищной птицы’: Геез sol, sala ‘хищная птица’, Амхарский sila ‘сокол, ястреб’ [Militarev, Kogan 2004, № 201] ~ Чад. *sVl- ‘ястреб, коршун’: зап. ветвь: Тангале sɛlɛ ‘ястреб, черный коршун’, Нгамо (по диалектам) ûli ‘коршун’, šùuli ‘черный коршун’; центр. ветвь: Гуде alawa ‘птица (больше, чем гриф)’, Макари selo ‘птица’, Даба sàláak ‘вид ястреба; большая птица’: вост. ветвь: Мигама seleeluwa ‘ястреб’, Бидия seleelu ‘ястреб’. 1.3. Сем. *ʕVzVn- ‘хищная птица’: Др.-евр. ʕozniyya ‘орел’, Сирийский ʕznʔ ‘вид хищной птицы’ [Militarev, Kogan 2004, № 51] ~ Чад. *za < *zanVH- ‘ястреб’: зап. Богхом a ‘ястреб’, Заар an-taara ‘ястреб’, центр. Бана zəa ‘гриф’. 662

1.4. Сем. *nVr- ‘орел’: Аккадский našru ‘орел’, Угаритский nšr ‘хищная птица (орел, сокол)’, Др.-евр. nāšär ‘орел, гриф’, Арабский nasr- ‘гриф’, Геез nəsr- ‘орел, гриф, ястреб’, Набатейский nšr ‘орел’ [Militarev, Kogan 2004, № 166] ~ Чад. *sVrV, *sVwVr‘коршун, ястреб’: а) зап. Хауса irwa ‘черный коршун’; вост. Бидия sara ‘ястреб’, Дангла sarsiro ‘хищная птица’; б) зап. Болева saawura ‘коршун’, sarwura ‘ястреб’; Польчи suura ‘коршун’, центр. гр. *s(V)wVr-: Гаанда šìwìr-ta, Габин šùwùr-te, Хона šuwle ‘коршун’, Центр. Гуде aara (< *swara) ‘любая большая птица’. Египетское syȵ.w ‘коршун, сокол’ может рассматриваться как параллель, только если ‘алеф’ передавал r (а не иную фонему). Отсутствие начального n- в чад. языках объясняется следующим образом. Трёхсогласные именные корни с n-/m- в первой позиции в чадских языках теряли первый гласный: *n/mVCVCV > *n/mCVCV (поскольку на прачадском уровне m-/n- выступали как именные префиксы). В некоторых языках (например, в группе сура, см. 1.8) эти префиксы сохранились, а в большинстве чадских языков – утратились (*n/mCVCV > CVCV). 1.5. Сем. *rVʕ/w/hy ‘вид хищной птицы’: Др.-евр. raʔa ‘красный коршун’, Тигринья rawya ‘разновидность большого грифа, сокол, ястреб-перепелятник (он же – маленький северо-американский ястреб), коршун’ [Militarev, Kogan 2004, № 187] ~ Чад. *ray ‘(хищная) птица’: зап. ветвь Карекаре rai, Нгамо raayi, Болева rayo, Беле ràawí ‘птица’, центр. Муянг mā-rāwāy ‘черный коршун’, Маса lāy (< *ray) ‘птица’; вост. Мигама raaya ‘хищная птица’. 1.6. Сем. *daʔy(-at-) ‘хищная птица’: Др.-евр. daʔa ‘красный коршун’, dayya ‘unclean bird of prey’, Угаритский dʔiy ‘ястреб’ [Militarev, Kogan 2004, № 64] ~ Чад. *dVy- ‘птица’ : зап. Нгизим duu-tâ, Перо dio, Кирфи dìidó, Богхом do-t, Кир do-t; центр. Хди diya-k, Гульфей, Гава, Чикиде, Чиненe, Главда di-ka, Мофу diya-, Гисига diyu; вост. Сокоро did, Мава di-tə, Дангла dìidà, Мигама dìidú, Джегу déedó, Муби dìdíwè. В чадских языках регулярная вторичная эмфатизация дентального под влиянием ларингала. 1.7. Сем.: Аккадский ḳaḳû ‘(опаснaя) птица’ [Militarev, Kogan 2004, № 126] ~ Чад. зап. Мупун kiak ‘гриф’, центр. Зулго kewiye ‘орел’, Малгва kuuye ‘сокол’. 1.8. Сем. *ʔan(V)ḳ- ‘хищная птица’: Арабский ʔanuḳ- ‘некая черная птица’, Геез ʔanḳe ‘ястреб, коршун’ [Militarev, Kogan 2004, № 663

6] ~ Зап. чад. группа сура: *nkya (< *nVky-) ‘ястреб’: Мупун nkia dyes, Кофьяр nkiya, Чип nkya, Гоемай nkia [Takacs 2004: 194]. 1.9. Сем.: Др.-евр. gōzāl ‘молодой орел’, Амхарский gəz(z)al ‘вид хищной птицы’ [Militarev, Kogan 2004, № 86] ~ Чад. центр. *zVl-k- ‘орел’: Бана zəlikə ‘орел’, Фали Кирия zələkə ‘орел’; Даба zələk ‘сокoл’; Малгва zəla ‘орел’, Ульдем zəlo ‘орел’, Мада ezlem ‘вид орла (aigle ravisseur)’, Мафа ʒola ‘вид орла’, Подоко zəla ‘вид птицы’. Утрата первого согласного может объясняться наличием в центр.-чад. суффикса -k: *gVzVl- > *gVzVlVk >*zVlVk. Четырехсогласные корни в чадских языках практически не засвидетельствованы, поэтому и произошло упрощение. Приведенные в этом разделе этимологии свидетельствуют о том, что даже внутри такой узкой семантическй группы невозможно однозначно реконструировать значение, как на прачадском, так и на прасемитском уровне 1. Чаще всего исходное значение определяется как ‘хищная птица’. Для семитских языков есть единственное исключение – *nVšr- ‘орел’, для чадских – *kʷad-k- ‘гриф’ (см. ниже), в обоих случаях исходное значение сохраняется во всех языках-потомках. Собранный материал, кроме того, показывает, что само слово ‘птица’ (как родовое понятие) в разных группах чадских языков явно происходит из названий конкретных хищных птиц. 2. Ностратические параллели к чадским этимологиям 2 2.1. Ностр. *KEr(K)V ‘хищная птица’: Алт. *kra, Урал. *kerkV; Грузинский ḳirḳiṭa ‘вид сокола; Falco tunninculus’ [Nostr № 1401] 3 ~ Сем.-хам.: а) чад. *kVr- ‘ястреб’: зап. Болева karmata ‘белый ястреб’, Заар ker ‘ястреб’; центр. Бура man-kilaku (-l- < *-r-) ‘черный ястреб’ Гуде kwaryata ‘вид ястреба’; б) южно-куш. Иракв kûrai ‘ястреб’ (k- < *k-). Нельзя исключить, что к этому же корню восходит и зап. чад. Хауса kukurya ‘африканский морской орел’. 2.2. Ностр. *ṗVl(w)V ‘птица, голубь, глухарь’: И.-е. *pel-, Алт. *p’ialbi, Урал. *patV, Драв. *pul- [Nostr № 812] ~ Сем.-хам.: а) зап. чад. Тангале polopolo ‘утка’, Квами bà-páalò ‘вид аиста’; вост. чад. Дангла pεl-ča ‘ласточка’; б) куш. Квадза palaʔeto ‘венценосный журавль’. 664

2.3. Ностр. *SVlwV ‘маленькая птица’ : И.-е. *swAlw-, Урал. *ŝ/sälwV ‘рябчик’, Драв. *sl- ‘куропатка’ [Nostr № 1570]. К ностр. *ŝälw- есть следующая сем.-хам. параллель: Сем. *ŝlw: Др.-евр. śəlāw ‘куропатка’, Арамейский *səlāw, Арабский salwā ‘перепелка’ 4 [Dolgopolsky 2008]; зап. чад. Хауса sala ‘название маленькой птицы’, вост. *sul-k- ‘куропатка’: Кера sulku, Кванг sulko; сев.-омотский *sal‘куропатка’. Лексические рефлексы в чад. и омотских могут восходить как к *ŝ Vl-, так и к *sVl-. Во втором случае можно добавить следующий чад. материал: центр. Мафа šewulay ‘зимородок’, Мбуко silök ‘ласточка’. В следующих примерах предлагаются Семито-хамитские параллели к реконструкциям на уровне отдельных ветвей ностратической семьи (Алтайской, Индо-европейской). 2.4. Ностр.: Алт. *saru ( ⁓ -e-) ‘хищная птица’ [Nostr № 1891] ~ см. Сем.-хам. 1.4. (сем. *nVr- ‘орел’, чад. *sVrV, *sVwVr- ‘коршун, ястреб’). 2.5. Ностр.: Картв. *ʒer- ‘ястреб’ [Nostr № 1655] 5 или Ностр. *ʒ[o]rV ‘хищная пица’: Картв. *ʒer- ‘ястреб’, Тюрск. *jor—? [Dolgopolsky 2008] ~ Чад. центр. Гуде ira ‘ястреб’, Бана zərəmtəm ‘орел’, к этому же корню относится и Карекаре nzaraku, Малгва zalaake, Мунжук zeleke, Мбара naalaka ‘ворона’ (< *zVr-k-, в центр.-чад. языках -l- < *-r- ). Возможной параллелью этого корня в вост. ветви является *zVr- ‘летать (о птице)’. 2.6. Ностр. *gVlV ‘гусь, утка’: Алт. *giala, Чук.-камч. *ɣalja [Nostr № 1761] ~ Чад. центр.*gul-: Бата gule ‘птица’, Гуде gula-ti ‘голубь’, Ламе gulwa ‘петух’, Зиме Батна gule ‘вид птицы’, гр. хиги *guli ‘петух’. 2.7. Ностр. *kVt/d-: И.-е. *gʷt-/*gʷd- ‘вид хищной птицы’ [Nostr № 261] ~ Чад. *kʷad-k- ‘гриф’: зап. Заар kwad-âk, Дотт kud-ak, Гурунтум koodo ‘гриф’; центр. Гуде kadəgwa ‘гриф’, Pod ma-kwada ‘гриф’, Mada kodo ‘гриф, стервятник’, kwadi-gəw, Килба kwadi-ga, Хиги База wadi-gəw, Хиги Нкафа wad (< *kwad), Габин kutika, Тера gwotiki ‘гриф’, Бура kada-bu ‘ястреб’. 665

II. Рыбы Количество этимологий в этом разделе значительно меньше, в основном из-за того, что в семитских языках практически нет слов со значением ‘рыба’. Для прасемитского в [Militarev, Kogan 2004] реконструируется всего два слова, причем оба они плохо представлены в языках-потомках – *ʕabVw- ‘вид рыбы’ (приводятся рефлексы в Аккадском и Сокотрийском языках), см [Militarev, Kogan 2004, № 27], и *kVwVr- ‘вид рыбы’ (см. II.5). Каждая из приведенных ниже Сем.-хам. этимологий представлена в языках чадской ветви и имеет параллели в других ветвях макросемьи. 1. Ностр. *doTgiʔu ‘рыба’: Cем.: Др.-евр. dg (and dʔg), Угаритский dg ‘(большая) рыба’ ~ И.-Е. ~ Алт. [Dolgopolsky 2008]. В базе данных приводится несколько иной корень, а именно: Ностр. *dVgV ‘рыба’: И.-е. *dhg'h- ~ Алт. *diagi (⁓ -io-) ~ Урал. *totke ~ Эск.-ал. *əqaɫuɣ, ~ Чук.-камч.*tujke ‘щука’ [Nostr № 509]. К этому ностратическому корню есть не только семитская, но и вполне надежная чадская параллель: Центр. Зиме Дариа dgw ‘вид большой рыбы’, Макари dugu-ru ‘вид рыбы’. 2. Ностр. И.-е. *tim- ‘вид большой рыбы’ [Nostr № 2749] ¬ Сем.-хам. *tVm-: Египетский tm.t ‘вид съедобной рыбы’ [Erman, Grapov 1937: 306], Центр.-чад. *ta/um- ‘ловить рыбу, рыба’: Бура tamwa ‘ловить рыбу сетью; коллективная ловля’, Фали Кирия təm ‘рыбная ловля’, Гуде təəmə ‘ловить рыбу’, Мбара tum, Мулви tumi, Мунджук tumi ‘ловить рыбу’, tum ‘коллективная ловля’, ḍif zi tum ‘рыбак’ (ḍif – ‘мужчина’), Музгу tum ‘рыба’. 3. Ностр. *bVḳV ‘вид рыбы’: Алт. *bek`u, Драв. *vagg- [Nostr № 2009] ~ Сем.-хам.: Куш. Арборе beeg/ḳ, Елмоло pei-te, pl.peek, Дасенеч bee, мн. ч. bee‰ ‘рыба’ ( əgzer). Из синонимов слова БОГ (əgzi’abher > əgzer) в современном амхарском языке употребляются такие слова как amlak (от амхарского глагола amallεkε ‘поклоняться’; между прочим, от этого же корня происходит слово mεlεkot ‘Божество’), fεṭari ‘Творец’, ‘Создатель’ (от амхарского глагола fεṭṭεrε ‘творить’, ‘создавать’), geta (getaččən) ‘Господь’ (‘Наш Господь’; в современном амхарском языке первое значение слова geta – ‘господин’), mεdhən ‘Спаситель’. В некоторых 675

текстах (чаще религиозного содержания) для передачи слова БОГ могут быть употреблены такие «эфиопизмы» как mεdhane’alεm (букв. ‘Спаситель мира’), qεdmε’alεm (букв. ‘главный в мире = тот, который предшествовал при мира’), beza’alεm (букв. ‘наперсток мира’) и т.д. Литература Brockelmann C. Abessinische Studien (I. Kuschitische Lehnwörter in den neuabessinischen) / Berichte über die Verhandlungen der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig. Phil-hist. Klasse. Bd. 97, Heft 4. – Berlin: Akademie-Verlag, 1950. Cohen M. Les langues dites «chamitique» // Comptes-rendus du Congrès de l’Institut international des langues africaines. – Paris, 1931. Cohen M. Essai comparatif sur le vocabulaire et la phonétique du chamito-sémitique. – Paris, 1947. Cohen M. Sémitique, égyptien, libyco-berbère, couchitique // Bibliotheca Orientalis. Vol.10. – Leiden, 1953. Leslau W. The influence of the Cushitic substratum on Semitic re-examined // Труды XXV международного конгресса востоковедов. Том I. – М., 1962. Moreno M.M. L’azione del Cuschitico sul sistema morfologica delle lingue semitiche d’Etiopia // Rassegna di studi etiopici. Vol.VII, fasc. II, 1948. Plazikowsky-Brauner K. Ergänzungen zu C. Brockelmann Abessinischen Studien // Mitteilungen des Instituts für Orientforschung. Bd. I, Heft 2. – Berlin, 1953.

676

3. Исторические и сравнительно-исторические исследования: литературные памятники

Куликов Л. И. (Лейденский университет, Нидерланды)

Заметки к интерпретации гимна Времени (Атхарваведа-Шаунакия 19.53-54 = Пайппалада 11.8-9) 1 Памяти ушедших от нас сотрудников Отдела Языков Kulikov L.I.

Notes on Hymn to Time (Atharvaveda-Śaunakīya 19.53-54 = Paippalāda 11.8-9) The present paper offers a translation of the Atharvavedic hymns 19.53-54 (in the Śaunakīya recension), dedicated to Time, also known as Kālasūkta. These hymns also exist in the Paippalāda recension (11.8-9). This is the only early Vedic text the subject of which is Time, considered as a deified cosmogonic notion superior to all other deities. The translation is accompanied by a detailed philological and grammatical commentary. Время идет, хоть шути – не шути, Как морская волна, вдруг нахлынет и скроет... Булат Окуджава

Гимны 53 и 54 19-ой книги (канды) Атхарваведы (в редакции Шаунакия, далее – АВ-Шаун.) посвящены восхвалению Времени (kālá-); в индийской традиции они известны под названием Kālasūkta. Оба гимна существуют также в редакции Пайппалада (далее – Пайпп.): гимны 8-9 книги 11 в Орисских рукописях; Кашмирская версия объединяет их в один гимн 12.2. В ряде случаев данные Орисских рукописей Пайппалады помогают понять неясные фрагменты Шаунакии. 677

Как отмечает Рену [Renou 1956(a): 272; Renou 1956(b): 101 сл.], это обожествление Времени и возведение его в ранг Высшего Принципа («Principe Suprême») почти не имеет параллелей в период мантр (единственное упоминание Времени как божественной сущности встречается в АВ-Шаун. 13.2.39, в гимне солнцу / Рохите). Лишь в конце ведийского периода, в нескольких упанишадах (в частности, в Майтраяния-Упанишаде), Время упоминается в числе космогонических принципов 2. Согласно Паришиште Атхарваведы 10.1.7, Каласукта вместе с предыдущим гимном (19.52) применяется в ритуале поднесения жрецу золотого изображения земли (подробнее об этом см. [Gonda 1978: 17 сл.]). Помимо классического английского перевода У. Д. Уитни с комментариями Ч. Р. Ланмана [Atharva-Veda / Whitney 1905: 987-991], гимны 19.53-54 переведены в целом ряде антологий – в частности, в [Ludwig 1878: 191]; [Scherman 1887: 78 сл.]; [Deussen 1894: Т. I/1, 210 сл.]; [Bloomfield 1897: 224 сл., 681 сл.]; [Geldner 1928: 97]; [Papesso 1933: 198 сл.]; [Renou 1956a: 215, 272]; [Edgerton 1965: 130 сл.]; [Ambrosini 1984: 172-175] и [Gupta, Mohanty 2000: 26 сл.] (перевод Дж. Бреретона). Анализу понятия времени в древнеиндийских текстах и переводу гимнов АВ 19.53-54 посвящена статья [Orlandi 1997] (к сожалению, изобилующая грубыми ошибками и неточностями); гимн 19.53 переводится также в статье [Mylius 2002]. АВ-Шаун. 19.53 = АВ-Пайпп. 11.8 Размер: стихи 1-4 – триштубх (метрическая схема 11+11+11+11), стих 5 – нерегулярный ануштубх (?) (метрическая схема 10+9+8+8), стихи 6-10 – ануштубх (8+8+8+8). 1

kāló áśvo vahati saptáraśmiḥ sahasrākṣó ajáro bhriretāḥ tám  rohanti kaváyo vipaścítas tásya cakr [*cakrṇi ?] bhúvanāni víśvā

Время, семиуздый жеребец, везет – Тысячеглазый, нестареющий, обильный семенем. На него поднимаются вдохновенные поэты, Его колеса – все существа. 1a …семиуздый… (saptáraśmiḥ) – О символике числа 7 см. коммент. к следующему стиху. 678

1c На него... (tám) – т. е., скорее всего, на Время как на колесницу (см. коммент. к 2a). Двойственный (или даже множественный) характер Времени был отмечен в комментариях Эджертона [Edgerton 1965: 130, примеч. 1], который полагает, что Время отождествляется не только с колесницей и лошадью (или лошадьми), но и с возницей, который, в свою очередь, может идентифицироваться с Солнцем 3. Действительно, некоторые элементы описания Времени в этом гимне могут указывать на его (частичную) идентификацию с Солнцем или огнем (Агни) (А. Лубоцкий, устное сообщ.). Так, прилагательное ajáro «нестареющий» часто используется в качестве эпитета Агни, а saptáraśmiḥ «семиуздый» относится к Агни в стихе РВ 1.146.1. Эта тема, возможно, развивается далее в строке 19.53.3a, где говорится о полном сосуде, который устанавливается на Время (как жертвенный сосуд на огонь). 1d …колеса (cakr) – См. ниже примечание к 2a. 1d …существа (bhúvanāni) – Это слово переводят то как «существа» (Уитни, Бреретон: «beings»; Шерман, Дойссен, Гельднер, Мюлиус: «Wesen»; Папессо, Амброзини, Орланди: «esseri (viventi)») или даже «существования» (Рену: «existences»), то как «миры» (Людвиг: «welten»); некоторые переводчики указывают обе возможности (Эджертон: «worlds (or beings)», Блумфилд: «beings (worlds)»). Существительное bhúvana- является производным от глагольного корня bhū «становиться», и в контексте гимна, посвященного Времени, предпочтительным был бы, по-видимому, этимологический перевод этого термина: «становящиеся (сущности, предметы)» – т.е. всё, что становится, «начинает быть», является преходящим, не-вечным. 2

saptá cakrn vahati kālá eṣá saptsya nbhīr amtaṃ nuv ákṣaḥ sá im víśvā bhúvanāniy +añján kāláḥ sá īyate prathamó nú deváḥ

Семь колёс везет это Время, Семь ступиц у него, (его) ось – бессмертие. Обтекая все эти существа, оно, То Время, едет, первоначальный бог. 2a Семь колес (?) везет… (saptá +cakr [← saptácakraṃ (?)] vahati) – Семь колес упоминаются в Ригведе (РВ) 1.164.3 (saptácakraṃ saptá vahanty áśvāḥ «семиколесную (колесницу) везут 679

семь коней») – подразумеваются, вероятно, либо семь месяцев (сезонов) года – шесть основных и один добавочный [Scherman 1887: 81; Bloomfield 1897: 682 сл.; Renou 1956a: 272; Ambrosini 1984: 175; Orlandi 1997: 251, примеч. 19], либо семь планет, либо семь боговАдитьев [Deussen 1894: Т. I/1, 210]. В рукописях обеих редакций засвидетельствована форма cakrn, допустимая только в склонении существительных муж. рода, в то время как cakrá- чаще выступает как существительное ср. рода. Вероятнее всего, мы имеем дело с искаженной цитатой из вышеупомянутого стиха РВ 1.164.3, тем более что, строго говоря, прямым дополнением глагола «везет» должно быть слово, обозначающее не колеса, а колесницу. Исходное значение этой строки Ригведы, по-видимому, трансформировалось в контексте данного гимна, где Время сначала отождествляется с конем (ср. 1ab), а затем – с колесницей (ср. 1c). На вторичный характер грамматической характеристики cakrá- как существительного муж. рода в этом гимне, возможно, указывает также нерегулярный размер (один недостающий слог) в паде 1d: форма cakr «колеса» (которая может принадлежать склонению существительных как мужского, так и среднего рода), могла появиться в результате вторичной замены формы *cakrṇi, допустимой только в склонении существительных ср. рода. В заключение можно упомянуть, что, как отметил уже Ф.Б.Я. Кёйпер [Kuiper 1931: 243] (см. также [Mayrhofer 1986-1996, Bd. I: 343]), связь между kālá- (Временем) и cakrá- (колесом / колесами), зафиксированная тем метафорическим образом, который рисуют стихи 1-2, косвенно подтверждает одну из наиболее вероятных этимологий слова kālá-: kālá- возводится к корню *kelH- «двигаться, вращаться», от r-варианта которого (ср. санскр. car) образовано посредством редупликации cakrá- (< и.-евр. *ke-kl-o-). 2c …обтекая (+añján) – В рукописях Шаун. читаем añját (или anyát); в Пайпп. añjan, т. е. причастие глагола añj «мазать, обмазывать». Чтению, засвидетельствованному в Пайппаладе, следует в своем переводе Эджертон: «adorning (anointing) all these worlds». Комментарий Саяны связывает эту форму с омонимичным глаголом (3) añj «проявлять, манифестировать» (о котором см., напр., [Mayrhofer 1986-96: Bd. I, 54]); этой интерпретации следует Гельднер: «Er bringt alle Dinge zur Erscheinung». Изд. Рота – Уитни предлагает эмендацию + arvṅ «обращенный сюда» – такая форма могла бы образовывать оппозицию с pratyáṅ «обращенный отсюда, против» в стихе 3. Боль680

шинство переводов основываются на этой эмендации: «время движется, обращенное сюда, ко всем существам (или: привозит сюда все существа), а затем уезжает прочь (или: увозит все существа)»; см. в особенности подробный комментарий Блумфилда [Bloomfield 1897: 684]. Дойссен поясняет, что под «обращенным сюда» временем подразумевается настоящее, а под временем, «обращенным отсюда, прочь» – уходящее время, т.е. прошлое [Deussen 1894: Т. I/1, 210]. Позднéе, в примечаниях к своему переводу, Уитни отмечает неудовлетворительность этой эмендации (не подтверждаемой, кстати, Пайппаладой), обращает внимание на тот факт, что arvṅ не образует строгую оппозицию к pratyáṅ, и возвращается к исходному чтению: «he, time, including (?) all these beings» 4. Данный перевод в целом следует интерпретации Уитни и Эджертона 5. Более того, уместным кажется буквальный перевод глагола añj. За этим описанием, по-видимому, скрывается следующий метафорический образ: Время (как бы) «обмазывает» все существа и предметы, обтекая их подобно тому, как вода обтекает камни, лежащие на дне ручья (ср. строки, вынесенные в эпиграф статьи). Ср. также строку 4b sá … bhúvanāni páry ait «оно [Время] … двигалось вокруг существ», которая, возможно, развивает эту метафору, и 6c kālé ha víśvā bhūtni «во Времени же [т.е. внутри Времени как некой субстанции] все существа». 2a, d Обратим внимание, что существительное kālá- появляется в этом стихе дважды, в конструкции с разными указательными местоимениями: eṣá «этот» (ближний дейксис) в строке a и sá «тот» (дальний дейксис) в строке d. Не исключено, что таким образом противопоставляются два аспекта Времени как божественнной (и философской) сущности: «это» Время везет колесницу, привозя и увозя все существа и являясь, в конечном счете, причиной всего происходящего во Вселенной; «то» Время (т.е., вероятно, высшая, обожествляемая сущность) бесстрастно обтекает все творения как своего рода первичная мировая субстанция. Этому противопоставлению, возможно, соответствует также двойственная природа Времени, о которой идет речь в стихе 1, где Время названо и конем, и колесницей. О двойственной природе Времени в индийской философии см. в особенности [Schayer 1938: 7 сл.] 6. Не исключено также, что местоимение sá «тот» в паде d вообще вторично и введено позднее: об этом как будто свидетельствует нерегулярный размер (один лишний слог, нарушающий метрическую схему триштубха: 11+11+11+12 вместо 11+11+11+11), а также формальный параллелизм строк 2cd (sá im́ 681

víśvā bhúvanāniy +añján ' kāláḥ sá īyate prathamó nú deváḥ) и 3cd (sá im víśvā bhúvanāni pratyáṅ ' kāláṃ tám āhuḥ paramé viyòman). 3

pūrṇáḥ kumbhó ’adhi kālá hitas táṃ vái páśyāmo bahudh nú sántam sá im víśvā bhúvanāni pratyáṅ kāláṃ tám āhuḥ paramé viyòman

Полный сосуд установлен на Времени – Мы же видим его в многообразной сущности. Оно – напротив всех этих существ. Его называют Временем на высшем небе. 3a Полный сосуд… (pūrṇáḥ kumbhó) – Не вполне понятно, что имеется в виду. Саяна считает, что подразумевается год с его днями и ночами, месяцами и временами года; его мнение разделяет Блумфилд [Bloomfield 1897: 684]. Людвиг предполагает, что речь идет о солнце. Мотив полноты присутствует также в гимне Скамбхе (АВ 10.8.15 и 10.8.29), а также в АВ 9.4.6, где упоминается космический Бык с кубком полным сомы; см. [Renou 1956(a): 272; Renou 1956(b): 102]. Наконец, не исключено, что Время сравнивается здесь с огнем, на который устанавливается (hita-) жертвенный сосуд (см. комм. к 19.53.1ab). Интересное объяснение было предложено М. Витцелем (цитируется Б.Н.Н. Ачаром) 7, который считает, что kumbhá- может обозначать здесь ковш Большой Медведицы. Многообразие, о котором говорится в следующей паде, возникает в результате вращения ковша вокруг северного полюса небосвода (Полярной звезды), в результате которого ковш «переворачивается». Малоубедительна аргументация самого Ачара [Achar 1998], предполагающего, что kumbhá- обозначает водяные часы, т.е. в этом стихе речь якобы идет об измерении времени («A full vessel is set [up] with reference to [measurement of] time»). 3b видим … в многообразной сущности (páśyāmo bahudh … sántam) – букв. «видим … многообразно сущим». 3d Его называют Временем на высшем небе (kāláṃ tám āhuḥ paramé vyòman) – Перевод следует интерпретации, принятой, в частности, у Уитни и Блумфилда. Менее вероятной представляется интерпретация Рену («le Temps (siège aussi), dit-on, au plus haut firmament»), Эджертона и Бреретона: «О том Времени говорят: (Оно) – на высшем небе». 682

4

sá evá +sán bhúvanāniy bharat sá evá +sán bhúvanāni páriy ait pit sánn abhavat putrá eṣ̃ṃ tásmād vái nnyát páram asti téjaḥ

Именно оно, сущее, принесло (сюда) существа, (И) оно же, сущее, двигалось вокруг существ; Будучи отцом, стало их сыном. Потому воистину нет другого высшего сияния (кроме него). 4ab …сущее… (+sán) – В обоих случаях вместо sáṃ «вместе», засвидетельствованного в рукописях Шаунакии, – этому чтению следуют в своих переводах, в частности, Дойссен («sämtlich») и Рену («ensemble»), – следует читать +sán (причастие наст. вр. глагола as «быть»). Эта конъектура принята уже у Уитни и Людвига и подтверждается данными Пайппалады. 4b … оно … двигалось вокруг существ (sá … bhúvanāni páry ait) – Возможно, продолжение метафоры Времени как обтекающей субстанции из стиха 2c. Ср. также 6c. 5

kāló a’mṃ dívam ajanayat kālá +imṃ +pthivm utá + kāléna bhūtáṃ bhávyaṃ caiṣitáṃ ha ví tiṣṭhate

Время породило вон то небо; Время (породило) и эту землю. Временем (все) бывшее и будущее Приведено в движение и распространяется. Современные космологи могли бы усмотреть в этом стихе удивительные аналогии с рядом физических теорий – в частности, с идеей о единстве материи, времени и пространства и теорией Большого Взрыва и расширяющейся Вселенной (см., напр., [Хокинг 1990/2001]). Ср. также строку 10d: «Жар родился из Времени». + 5b …эту землю (+imṃ pthivm) – Засвидетельствованная в Пайпп. форма ед. ч. (imāṃ pthivīm) гораздо более уместна в этом контексте, нежели форма мн. ч., появляющаяся в рукописях Шаунакии (imḥ pthivr «эти земли»). Отметим, что мн. ч. слова pthiv- относительно редко встречается в РВ и АВ срав-

683

нительно с формами ед. ч. (трижды в РВ: 1.34.8, 4.53.5, 7.104.11; четыре раза в АВ-Шаун.: 4.20.2, 6.21.1, 19.27.3, 19.53.5) и появляется исключительно в контекстах, где речь идет о трех землях, обычно противопоставленных трем небесам (dívaḥ). 5cd Временем… приведено в движение… (+kāléna … iṣitáṃ) – В рукописях Шаунакии kālé ha… «во времени (же)» – так переводят Гельднер («In der Zeit [ist alles Gewordene und Zukünftige enthalten]…») и Амброзини («mosso nel tempo»). Конъектура Уитни + kāléna (принятая в большинстве переводов) приводит к гораздо более вероятной интерпретации и синтаксической структуре стиха и подтверждается данными Пайппалады, где эта форма действительно засвидетельствована. 6

kāló bhūtím asjata kālé tapati sriyaḥ kālé ha víśvā bhūtni kālé cákṣur ví paśyati

Время создало (благо)состояние (?); Во Времени пылает солнце. Во Времени же все существа. Во Времени озирает (их всех) око. 6a …(благо)состояние (?) (bhūtím) – Изд. Рота - Уитни предлагает +bhmim «землю» вместо bhūtím «благополучие, благосостояние, успех», и это чтение принято в большинстве переводов («Время создало землю»); исключение составляют переводы Гельднера («Der Kāla erzeugte die Natur») и Эджертона («Time created lordship»). Данный перевод следует чтению, засвидетельствованному в рукописях Шаунакии, которое подтверждается Пайппаладой (в рукописях читаем bhūtim). Более уместным был бы, вероятно, этимологический перевод слова bhūtí- – «сущее, бытие» (так у Бреретона: «Time sent forth the existent»), однако это значение как будто бы засвидетельствовано только у лексикографов. 6c Во Времени же все существа (kālé ha víśvā bhūtni) – Ср. выше комментарии к 2c и 4b. 6d …озирает (их всех) око (cákṣur ví paśyati) – Подразумевается, вероятно, око солнца; ср. АВ 10.8.18 sá […] saṃpáśyan yāti bhúvanāni víśvā «оно (солнце) едет, обозревая вместе все существа» (см. [Атхарваведа 2007: 115]). 684

7

kālé mánaḥ kālé prāṇáḥ kālé nma samhitam kāléna sárvā nandantiy gatena praj imḥ

Во Времени мысль, во Времени дыхание, Во Времени сосредоточено имя; Наставшему Времени радуются все Эти твари. 7cd Наставшему Времени радуются все эти твари (kāléna sárvā nandantiy gatena praj imḥ) – Cмысл, очевидно, такой: родившиеся на свет существа радуются пришедшему для них Времени – т.е. начавшейся жизни. 8

kālé tápaḥ kālé jyéṣṭham kālé bráhma samhitam kāló ha sárvasyeśvaró yáḥ pitsīt prajpateḥ

Во Времени жар / аскеза, во времени Высшее (начало), Во Времени сосредоточен брáхман, Время же – владыка всего, Который был отцом Праджапати. 8ab …во времени Высшее (начало) (kālé jyéṣṭham) – jyéṣṭham можно интерпретировать и как обозначение некоего Высшего начала, и как определение к брáхману (о котором см. ниже комм. к 8b), несмотря на повтор kālé – так предлагал в своем комм. Уитни и таким образом переводят, в частности, Рену («dans le Temps est consacré le tout-puissant brahman, (oui,) dans le Temps») и Амброзини (“nel tempo è composta la formula migliore”). 8b …брáхман (bráhma) – К определению брáхмана – жертвенной формулы, молитвы, а также некой абстрактной сущности (обожествляемой начиная со средневедийского периода), см., в частности, АВ 10.7.24 в переводе Т.Я. Елизаренковой [Атхарваведа 2007: 110 сл.], а также комментарии к АВ 10.2.21 [Атхарваведа 2007: 243 и 283]. Возможно, в данном контексте под термином bráhma подразумевается абстрактная космогоническая сущность (ср. перевод Бреретона: «sacred truth»); однако Эджертон переводит bráhma как «the holy word»; см. также его комментарий к переводу стиха 19.54.5 8. 685

9

téneṣitáṃ téna jātáṃ tád u tásmin prátiṣṭhitam kāló ha bráhma bhūtuv bíbharti parameṣṭhínam

Приведенное в движение им (Временем), порожденное им, Оно в нем (во Времени) и установлено. Время, став брáхманом, Носит Высшего. 9b Оно… (tád) – т. е., по-видимому, Вселенная, мироздание; ср. строки 5cd («Временем (все) бывшее и будущее приведено в движение ...»). Рену [Renou 1956b: 102] считает, что подразумевается первоначальная нейтральная сущность («la cellule originelle neutre»). 9c Время, став брáхманом … (kāló ha bráhma bhūtv) – См. выше примечание к 8b. Более подробно тема соотношения брáхмана и Времени разрабатывается в Майтраяния-Упанишаде 6.15, где время названо одной из двух форм брáхмана 9 (см. [Scheftelowitz 1929: 11; van Buitenen 1962: 45 сл.; Venkateswara Rao 2004: 9 сл.]). В космогонии этого периода Время, по-видимому, утрачивает свое главенствующее положение в большинстве философских систем, уступая его брáхману (ср., например, Шветашватара-Уп. 6.1; см. [Oberlies 1998: 109]). 9d …Высшего (parameṣṭhínam) – букв. «Стоящего на высшем (небе)» – подразумевается, вероятно, Праджапати. 10

kāláḥ praj asjata kāló ágre prajpatim svayaṃbhḥ kaśyápaḥ kālt tápaḥ kāld ajāyata

Время создало тварей, Время (создало) в начале повелителя тварей (Праджапати). Самосущий Кашьяпа – из Времени; Жар родился из Времени. 10a …создало (asjata) – Более точным переводом глагола sj в этом контексте, как и в строке 6a, было бы «произвело посредством эманации, испустило (из себя)». 686

10b …повелителя тварей (Праджапати) (prajpatim) – Буквальное значение имени praj-pati- как раз и есть «повелитель, владыка тварей». 10c Самосущий (svayaṃbh-, более точным переводом было бы Самостановящийся) Кашьяпа – Древний мудрец, иногда считающийся супругом богини Адити и отождествляемый с солнцем; иногда он также сопоставляется или отождествляется с Праджапати. АВ-Шаун. 19.54 = АВ-Пайпп. 11.9 Размер: стихи 1, 3, 4 – ануштубх, стих 2 – гаятри (8+8+8), стих 5 использует смешанный размер (8+8+11+11), стих 6 (выделенный в изд. Рота - Уитни) состоит из двух пад (11+12). Индийские издания, следуя анукрамани, объединяют последние два стиха в один, состоящий из 6 пад; в переводе Уитни они также объединены вместе. Несколько иначе группирует строки в стихи Пайппалада: стих 2 включает первые две строки стиха 3 (редакции Шаунакия), т.е. следует метрической схеме панкти (8+8+8+8+8); соответственно, стихи 3-5 содержат по 4 строки. В смысловом отношении такое членение предпочтительнее, особенно в конце гимна. 1

kāld paḥ sám abhavan kāld bráhma tápo díśaḥ kālénód eti sriyaḥ kālé ní viśate púnaḥ

Из Времени возникли воды, Из Времени – брáхман, жар, стороны света. При помощи Времени (/ Во Времени) встает солнце, Во Время (/ Во Времени) оно заходит снова. 1b Утверждение о том, что из Времени возникли стороны света (díśaḥ), вероятно, можно интерпретировать в том смысле, что из Времени возникло само пространство – что чрезвычайно интересно для нашего понимания ранневедийской космогонии. 1c При помощи Времени (/ Во Времени) (kāléna) – kāléna может быть понято и как инструменталис инструмента, и как инструменталис пространственного перемещения 10 (ср. Instrumentalis der Raumerstreckung в [Delbrück 1888: 128 сл.] – как, например, в РВ 1.161.14 dívā yānti marútaḥ «маруты едут по небу»; RV 1.25.7 687

antárikṣena pátatām «[птиц,] летящих через атмосферу»). Таким образом, Время может рассматриваться как пространство (или, точнее говоря, измерение, аналогичное пространству), в котором солнце встает и садится (ср. паду d). 1d Во Время (/ Во Времени)… (kālé) – Принимая во внимание полисемию ведийского локатива, который обозначает как направление движения, так и время события, можно усматривать в этом предложении многозначность: (1) солнце садится во Время (как в некоторое пространство), и (2) во временнóм измерении (в определенное время) происходит заход солнца. 2

kāléna vtaḥ pavate kāléna pthiv mah dyáur mahī́ kālá hitā

Во Времени очищается ветер, Во Времени (существует) великая земля, Великое небо установлено во Времени. 2a …очищается ветер (vtaḥ pavate) – Глагол pū в форме среднего (медиального) залога означает «очищаться», однако с подлежащим, обозначающим ветер, традиционно переводится как «дуть» или (компромиссный вариант) как «дуть, очищаясь». За исключением перевода Уитни, где этот глагол передан буквально («the wind cleanses»), именно так переводят почти все ведологи. Однако, как показал Т. Гото [Gotō 1987: 207] (см. также [Mayrhofer 1986-96: Bd. II, 106]), в такого рода контекстах pū также следует переводить в соответствии с его основным значением – «ветер очищается». 2b При помощи Времени (существует) великая земля (kāléna pthiv mah) – В этой строке нет личной глагольной формы, т.е. предложение является именным, с опущением связочного глагола «быть». Существует два возможных синтаксических анализа: 1) прилагательное великая (mah) является сказуемым, т.е. «При помощи Времени земля велика» – так переводят Уитни («by time the earth [is] great»), Людвиг, Шерман, Гельднер («durch die Zeit ist die Erde groß»), Амброзини («per mezzo del tempo è grande la terra») и Орланди; 2) великая земля (pthiv mah) – подлежащее при экзистенциальном глаголе – так у Блумфилда («through Time (exists) the great earth»), Эджертона («by Time the great earth (exists)») и Рену («grâce au Temps (existe) la vaste Terre»). 688

Следует, однако, заметить, что основная идея этого стиха, повидимому, заключается в следующем: все три стихии, Небо, Земля и разделяющее их воздушное пространство (в котором находится ветер), помещены во Времени. Такое понимание дает ключ к интерпретации инструменталиса в падах a и b: в обоих случаях мы, вероятно, имеем дело с инструменталисом пространственного перемещения (Instrumentalis der Raumerstreckung), т.е. во Времени очищается ветер, и во Времени находится (или перемещается?) земля. 3

+

kāléna bhūtáṃ bhávyaṃ ca putró ajanayat pur kāld caḥ sám abhavan yájuḥ kāld ajāyata

При помощи Времени то, что было, и то, что будет, Сын некогда породил. Из Времени возникли гимны, Из Времени родился яджус (жертвенная формула). 3ab При помощи Времени то, что было, и то, что будет, Сын некогда породил (+kāléna bhtaṃ bhávyaṃ ca ' putró ajanayat pur [или púraḥ]) – В начале стиха в рукописях засвидетельствовано kāló ha…(номинатив: «время (же)») или kālé ha… (локатив: «во времени (же)») – при обоих прочтениях синтаксическая структура и общий смысл этих двух пад неясны. В 1-ом изд. Рота-Уитни [Atharva Veda Sanhita 1856] предлагается конъектура +mantró (вместо putró), позднéе отвергнутая Уитни в примечаниях к своему переводу. За исключением 1-го изд. Рота-Уитни, где принято чтение kālé ha… mantró (ему следуют только самые ранние переводы, ср. Людвиг: «im Kâla hat der mantra, was geworden, was werden soll, vormals erzeugt»; аналогично у Шермана и Дойссена), все издания (включая 2-ое изд. Рота-Уитни [Atharva Veda Sanhita 1924] с исправлениями М. Линденау) принимают первое прочтение (kāló ha…). Соответственно, переводы объединяют оба номинатива (Время, … Сын) в группу подлежащего, причем обычно поясняется (или предполагается), что речь идет о сыне земли и неба, упоминаемых в предыдущем стихе. Ср. Уитни: «Time, [their] son, generated of old what is and what is to be»; аналогично у Эджертона, Рену («Le Temps, (leur) fils, a engendré jadis les choses qui furent et celles à venir») и Амброзини. В космогоническом плане определение Времени как сына земли и неба сомнительно 11 и не под689

тверждается текстами. Несколько более уместным – но крайне маловероятным с точки зрения синтаксиса – является прочтение Гельднера, который, ссылаясь на предыдущий гимн, где Время однажды названо не только отцом, но и сыном всех существ (19.53.4), поясняет, что Время – сын того, что было и что будет («Die Zeit hat einst Vergangnes und Zukünftiges erzeugt und ist auch ihr Sohn»). Наиболее вероятной представляется интерпретация, основывающаяся на эмендации +kāléna в начале пады a – это чтение засвидетельствовано в Кашмирской рукописи Пайпп. (в Орисских рукописях читаем однако kālo ha), и такая же эмендация чтения kāló ha в совершенно идентичном контексте (+kāléna bhtaṃ bhávyaṃ ca) принята в стихе 5 предыдущего гимна, где она надежно подтверждается данными Пайппалады. Именно в таком виде цитирует текст Саяна, в распоряжении которого, по-видимому, было прочтение +kāléna. В этом случае – опятьтаки по Саяне, которому следует Блумфилд, – под Сыном, возможно, подразумевается Праджапати, отцом которого в предыдущем гимне, в стихе 19.53.8, названо Время. Глосса Саяны к kāléna – pitrā prerakeṇa «отцом, приводящим в движение» – очевидно, отсылает к стиху 19.53.5, где говорится, что «Временем (все) бывшее и будущее приведено в движение». К этому толкованию (но с локативом kālé вместо инструменталиса +kāléna) приближается перевод Блумфилда («In Time the son (Pragâpati) begot of yore that which was, and that which shall be»). 3cd …гимны, … яджус (жертвенная формула) (…caḥ … yájuḥ) – Имеются в виду две (из четырех) вед – веда гимнов (т. е. Ригведа) и веда яджусов, или жертвенных формул (т. е. Яджурведа). 4

kāló yajñáṃ sám airayad devébhyo bhāgám ákṣitam kālé gandharvāpsarásaḥ kālé lokḥ prátiṣṭhitāḥ

Время направило жертву, Неиссякающую долю, богам. Во Времени – гандхарвы и апсары, Во Времени установлены миры. 5

kālé ’yám áṅgirā devó a’tharvā cdhi tiṣṭhataḥ imáṃ ca lokáṃ paramáṃ ca lokáṃ 690

púṇyāṃś ca lokn vídhtīś ca púṇyāḥ sárvāṃl lokn abhijítya bráhmaṇā kāláḥ sá īyate paramó nú deváḥ На Времени стоят этот небесный Ангирас И Атхарван. И этот мир, и высший мир, И благие миры, и благие разделители (миров) – Брáхманом одолев все (эти) миры, Время движется (как) высший бог. 5ab …этот небесный Ангирас и Атхарван… ([a]yám áṅgirā devó ’tharvā) – Как поясняет Эджертон, Ангирас и Атхарван, полубожественные существа, с которыми связаны соответственно черная и белая магии, вероятно, упомянуты здесь как мифические предки авторов Атхарваведы [Edgerton 1965: 132, примеч. 2]; см. также комментарии Т.Я. Елизаренковой к переводу АВ 10.7.20 [Атхарваведа 2007: 250 и 282 сл.]. Таким образом Атхарваведа присоединяется к списку вед, две из которых (Ригведа и Яджурведа) названы в стихе 3. Литература Атхарваведа (Шаунака): В 3-х томах. Том 2: Книги VIII-XII / Перевод с ведийского языка, вступительная статья, комментарий и приложения Елизаренковой Т.Я. – М.: Восточная литература РАН, 2007. Куликов Л. И. Ведийские каузативные презенсы с носовыми аффиксами и их тематические варианты // Стхапакашраддха: Сб. статей памяти Г.А. Зографа / Под ред. Я.В. Василькова и Н.В. Гурова. – СПб.: Петербургское Востоковедение, 1995. – С. 94-115. Хокинг С. Краткая история времени: От Большого Взрыва до черных дыр. – М.: Мир, 1990 (переиздание – СПб.: Амфора, 2001). Achar B.N.N. On the meaning of AV XIX.53.3: Measurement of Time? // Electronic Journal of Vedic Studies (EJVS). Vol. 4, № 2, 1998. – С. 21–26. (http://www.ejvs. laurasianacademy.com/ejvs0402/ejvs0402article.pdf) Ambrosini R. Magia e sapienza dell'India antica. Inni dell'Atharva-Veda. – Bologna: CLUEB, 1984. Atharva-Veda Saṁhitā. Translated into English with critical notes and exegetical commentary by William Dwight Whitney ... Revised and edited by Charles Rockwell Lanman. – Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1905. Atharva Veda Sanhita. Herausgegeben von R. Roth und W.D. Whitney. Erster Band. Text. – Berlin: Ferd. Dümmler, 1856. 691

Atharva Veda Sanhita. Herausgegeben von R. Roth und W. D. Whitney. Zweite verbesserte Auflage besorgt von Max Lindenau. – Berlin: Ferd. Dümmler, 1924. Bloomfield M. Hymns of the Atharva-Veda: together with extracts from the ritual books and the commentaries. – Oxford: Clarendon Press, 1897. Buitenen J. A. B. van. The Maitrāyaṇīya Upaniṣad. A critical essay, with text, translation and commentary. – ’s-Gravenhage: Mouton, 1962. Delbrück B. Altindische Syntax / B. Delbrück. Syntaktische Forschungen V. – Halle a. S.: Verlag der Buchhandlung des Waisenhauses, 1888. Deussen P. Allgemeine Geschichte der Philosophie. I. Bd. 1. Abteilung. Allgemeine Einleitung und Philosophie des Veda bis auf die Upanishad’s. – Leipzig: Brockhaus, 1894. Edgerton F. The beginnings of Indian philosophy. – London: George Allen & Unwin, 1965. Geldner K.F. Vedismus und Brahmanismus. – Tübingen: Mohr, 1928. Gonda J. Hymns of the Ṛgveda not employed in the solemn ritual. – Amsterdam: NorthHolland Publishing Company, 1978. Gotō T. Die „I. Präsensklasse“ im Vedischen: Untersuchung der vollstufigen thematischen Wurzelpräsentia. – Wien: Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, 1987. Gupta B., Mohanty J. (eds). Philosophical Questions: East and West. – Delhi: Rowman & Littlefield, 2000. Kuiper F.B.J. Beiträge zur altindischen Wortforschung // Zeitschrift für Indologie und Iranistik. Bd. 8, 1931. – С. 241-266. Ludwig A. Der Rigveda oder die heiligen hymnen der Brâhmana. Bd. III. Die mantraliteratur und das alte Indien als einleitung zur uebersetzung des Rigveda. – Prag: F. Tempsky, 1878. Macdonell A. A. Vedic mythology. – Strassburg: Trübner, 1897. Mayrhofer M. Etymologisches Wörterbuch des Altindoarischen. Bd. I-II. – Heidelberg: Winter, 1986-1996. Mylius K. Philosophische Probleme der Hymne an die Zeit (Kālasūkta: AtharvaVeda Śaunaka 19.53, Paippalāda 11.8) // A. Ghosh (ed.), Ātharvaṇá (a collection of essays on the AtharvaVeda with special reference to its Paippalāda tradition). – Kolkata: Sanskrit Book Depot, 2002. – С. 181-188. Oberlies Th. Die Śvetāśvatara-Upaniṣad. Edition und Übersetzung von Adhyāya IV-VI (Studien zu den “mittleren” Upaniṣads II – 3. Teil) // Wiener Zeitschrift für die Kunde Südasiens. Bd. 42, 1998. – С. 77-138. Orlandi Ch. Il Tempo come entità immortale // R. Arena et al. (eds). Bandhu. Scritti in onore di Carlo Della Casa in occasione del suo settantesimo compleanno. – Alessandria: Edizioni dell'Orso, 1997. – С. 245-259. Papesso V. Inni dell'Atharva-Veda / traduzione, introduzione e note di Valentino Papesso. – Bologna: N. Zanichelli, 1933. 692

Renou L. Hymnes spéculatifs du Véda traduits du sanskrit et annotés. – Paris: Gallimard/Unesco, 1956(a). Renou L. Études sur quelques hymnes spéculatifs // Renou L. Études védiques et pāṇinéennes. T. II. – Paris: Boccard, 1956(b). – С. 55-103. Schayer S. Contributions to the problem of time in Indian philosophy = Przyczynki do zagadnienia czasu w filozofii indyjskiej / Prace Komisji orientalistycznej 31. – Kraków: Nakładem Polskiej Akademji Umiejetności, 1938. Scheftelowitz I. Die Zeit als Schicksalsgottheit in der indischen und iranischen Religion: (Kāla und Zruvan) / Beiträge zur indischen Sprachwissenschaft und Religionsgeschichte 4. – Stuttgart: Kohlhammer, 1929. Scherman L. Philosophische Hymnen aus der Ṛig- und Atharva-Veda-Sanhitâ verglichen mit den Philosophemen der älteren Upanishad’s. – Strassburg: Trübner, 1887. Varma S. The Vedic concept of time // Indian Linguistics. Vol. 27, 1966. – С. 115-130. Venkateswara Rao R. The concept of Time in Ancient India. – Delhi: Bharatiya Kala Prakashan, 2004. 1

Пользуюсь случаем поблагодарить участников Лейденского семинара по Атхарваведе (Пайппаладе) – А. Лубоцкого, М. Оорт, К. Де Джозеф и Ш. Сумант – за комментарии и ценные замечания, высказанные при обсуждении перевода данных гимнов, а также З.М. Шаляпину за тщательную и терпеливую редактуру настоящей статьи. 2 О философских, космогонических и других аспектах понятия времени в древней Индии см. также специальную монографию [Varma 1966; Venkateswara Rao 2004]. 3 «In this verse Time appears to be represented by the Sun, who drives a chariot there is some confusion of chariot, driver, and horse(s). The Sun, under the name of Rohita the Ruddy, is identified with Time in AV. 13.2.39». См. также [Varma 1966: 121 сл.]. 4 Так же маловероятна конъектура, предложенная Дж. Бреретоном [Gupta & Mohanty 2000: 26], который предлагает читать *ñjat или *arñjat (впрочем сопровождая эту эмендацию двумя вопросительными знаками) и переводит «Time has reached all beings». В действительности глагол j, от которого могли бы быть образованы формы *ñjat и *arñjat (инъюнктив и имперфект от основы тематического презенса с носовым инфиксом), имеет несколько иное значение: «вытягивать(ся); отдавать предпочтение» (подробнее об этом глаголе см. Куликов 1995: 104-106); кроме того, после Ригведы этот глагол засвидетельствован довольно слабо, а в Атхарваведе не встречается вовсе. 5 Конъектура +añján принята также у К. Орланди [Orlandi 1997: 251 сл., примеч. 21], однако предлагаемый ею грамматический анализ этой формы (инъюнктив) и перевод («Egli che prepara tutti questi esseri») ошибочны. Ожидаемая форма 3 л. ед. ч. инъюнктива от основы презенса с носовым инфиксом – *anák (не засвидетельствованная, впрочем, ни в РВ, ни в АВ); форма añján может быть либо 3 л. мн. ч. инъюнктива, либо активным причастием от этой основы (в настоящем переводе принята последняя интерпретация). Значение глагола añj – «обмазывать, умащать, украшать», а не «готовить». 693

6

Как объясняет С. Шайер (опираясь на несколько пассажей из брахман и упанишад, в том числе на Майтраяния-Упанишаду 6.15, о которой см. в комментарии к АВ 19.53.9), существует разграничение эмпирического (сотворенного) и абсолютного, или вечного, Времени. Первое заполняет «наши» миры, нижнюю часть Космоса, в то время как второе, вечное Время располагается «по ту сторону Солнца». Эти два аспекта (формы) Времени могут в целом соответствовать атхарванической оппозиции Этого (kālá eṣá) и Того (kāláḥ sá) Времени. См. также [Varma 1966: 116 сл.]. 7 См. [Achar 1998: 22 и примеч. 9]. 8 «bráhman; here perhaps with specific reference to the magic charms of the Atharva Veda, which are just as familiarly bráhman in Atharvan literature as are the hieratic hymns in the Rig Veda. But it would be rash to insist, in such a passage as this, on any single meaning (i.e. English translation) of this many-sided word» [Edgerton 1965: 132, примеч. 3]. 9 dve vāva brahmaṇo rūpe kālaś cākālaś ca «две формы у брáхмана: время и не-время». 10 А. Лубоцкий, устное сообщ. 11 См., напр., [Macdonell 1897: 21 сл.].

694

Пюрбеев Г.Ц. (Институт языкознания РАН)

Термины торговли, экономики и финансов в монгольском памятнике права XVIII в. «Халха джирум» Pyurbeev G.Ts.

Trade, economical and financial terms in the literary monument of Mongolian law of the 18th century “Khalkha djirum” Social life of the Mongols in the 18th century experienced changes caused by intensive commodity-money relations between China and Mongolia, by active trade and money-lending Chinese capital. The collection of laws “Khalkha djirum” sheds light on these processes. The articles of the law deal with regulation of the problems attendant on the purchase/sale process, conclusion of various bargains, exaction of taxes etc. This legislative literary monument presents the rather developed for that period Mongolian terminology of trade and business spheres. The material of the monument proves the fixed character of the terminology of trade-economical and financial spheres, it is also demonstrated by the concrete examples of its use in the text of the law articles.

«Xалха джирум» как памятник монгольского феодального права содержит богатый и ценный материал, характеризующий социально-экономический строй, правовые отношения, этнографию и литературно-письменный язык монголов. Он включает 24 закона и постановления, принятые на съездах монгольских князей во главе с Тушету-ханом, Цэцэн-ханом, Дзасакту-ханом и другими с 1709 по 1770 г. Эти законы действовали на территории Халхи вплоть до провозглашения в 1911 г. автономии Внешней Монголии. Первое описание памятника принадлежит Ц. Жамцарано и А. Турунову [Жамцарано, Турунов 1923]. Русский перевод памятни695

ка, выполненный Ц. Жамцарано в 1933-1937 гг., был издан без приложения старомонгольского текста Б. Ринченом [Ринчен 1959]. В 1965 г. С.Д. Дылыков опубликовал в новой редакции сводный текст и перевод Ц. Жамцарано, снабдив его введением и необходимыми примечаниями [Дылыков 1965]. В юридическом отношении данный памятник обстоятельно исследован в работах В.А. Рязановского [Рязановский 1931] и монгольского ученого С. Жалан-Аажав [Жалан-Аажав 1958]. Материалы и результаты исследований «Халха джирум» довольно широко используются историками, этнологами и правоведами в работах общего и узкоспециального характера [Насилов 2002]. Памятник исследован прежде всего как исторический и юридический источник. В лингвистическом отношении «Халха джирум» остается пока малоизученным. В настоящее время имеются лишь отдельные статьи, посвященные некоторым особенностям языка «Халха джирум» [Пюрбеев 1987, 2008]. Поэтому задачей лингвистов является полное, всестороннее исследование монгольских правовых памятников с точки зрения лексики, терминологии и грамматики. Данная статья посвящена рассмотрению терминологии торговли, экономики и финансов, функционирующей в тексте указанного памятника. В общественной и хозяйственной жизни монголов конца XVII и начала XVIII в. произошли значительные перемены, хотя кочевое, экстенсивное скотоводство и охота, в качестве вспомогательного промысла, по-прежнему оставались их главными занятиями [Владимирцов 2002: 481]. Эти перемены были вызваны тем, что Южная и Северная Монголия (Халха) оказались захваченными маньчжурами, династия которых утвердилась в Китае еще с конца ХVI в. Изменения в хозяйственной деятельности монголов стали происходить под непосредственным административным влиянием со стороны маньчжурских властей и начавшейся китайской колонизации монгольских земель. В столице Халхи Урге и возле крупных буддийских монастырей начинают появляться поселения китайских торговцев и ремесленников. Как отмечал акад. Б.Я. Владимирцов, «Китайские торговцы, не довольствуясь пограничными рынками, сами едут в степи и горы к монголам скупать у них сырье, продукты скотоводческого хозяйства и продавать свои товары. Вместе с купцами к монголам проникают китайские ростовщики, мелкие и крупные банкиры, всякого рода спекулянты» [Владимирцов 2002: 482]. 696

Начинается активное продвижение китайского торгово-ростовщического капитала, интенсивное развитие товарно-денежных отношений между Китаем и Монголией. Такую картину наглядно отражает сборник законов «Халха джирум», статьи которых непосредственно касаются регулирования проблем, возникающих при куплепродаже (qudalduγ-a nayimaγ-a), заключении разных сделок (kelelcege metü züyil), выполнении договорных обязательств (barildulγ-a), взыскании налогов и пошлин (tatalγ-a γabiy-a), установлении цен (ünen-i oloqu) и т.д. В данном отношении «Халха джирум» демонстрирует довольно развитую на тот период монгольскую терминологию в сфере торговли, финансов и предпринимательской деятельности. Для иллюстрации приведем выдержки из Постановления Палаты по управлению делами Внешней Монголии Дзурган. olan qudalduγ-a kikü arad-tur zarlažu tarqaγaba. Küriye gegči burqan-u orun, aliba qudalduγ-a kigči arad edür qudalduγ-a kikü… (XXI, I1: 319) 1 ‘Объявляется для сведения всего торгового люда: Курень (Урга) есть священное местопребывание Будды. Всякий торговый люд должен торговать днем.’ olan qudalduγ-a kikü arad-un nigen žil-dü nige udaγ-a zurγan-ača piu temdeg bičig abču küriyen-ü γažar-tu irežü qudalduγ-a kižü yabunam. žil-ün dotor-a qoyiši očižu piu qalažu očinam. egün-dür tanu abči iregsen aliba yaγuma-yi demei ašiγ erižü kümün-dür sanaγ-a-bar zegeliležü öggüged, qariqu caγ-tur ese oldabasu bida daγaqu ügei. (XXI, 2: 320). ‘Вы, торгующие люди, получаете в Дзургане лицензию на один год и приезжаете в Курень торговать. По истечении года уезжаете обратно, чтобы обменять ее. И вот, если вы ради прибыли будете что-либо из привезенных вещей отдавать в долг и ко времени вашего возвращения домой не успеете получить своего долга, то мы за это не отвечаем’. Mal ba yaγun-i ču tosču yabuγči kümün-i egün-eče qoyiši cöm bayilyay-a. Ken kümün cayaža-ača dabžu pangsalažu yabubasu, tere kümün yaγun-i ču pangsalabasu, tegün-i-inü cöm abuyad, pangsalaγči-yi tabi tašiγurday-a. (XX, 4: 318). ‘Запретить отныне и впредь кому бы то ни было выезжать навстречу и перекупать скот или что-либо другое. Если кто вопреки запрещению будет заниматься спекуляцией, то, какими бы предметами он ни спекулировал, все их отобрать, а ему самому дать пятьдесят ударов плетью’. Yerü quwaraγ ariki degeži qudaldubasu gegen-ü zarliγ-ača dabaγsan-iyar toryay-a. Qudalduγči-yin ariki-yi ken kümün gertegen 697

qadalγabasu uutači-yin yosuγar bolqu (XX, 2: 316). ‘Если монах будет торговать вином и винными первинками, то взыскать с него, как за нарушение повеление гэгэна. Кто будет хранить у себя вино торговца, того подвергнуть взысканию как укрывателя краденого’. Материалы памятника говорят об установившемся характере терминологии торгово-экономической и финансовой деятельности, в чем убеждают конкретные примеры их употребления в тексте разных статей законов. В связи с этим по содержанию и сфере функционирования можно выделить две лексико-семантические группы терминов. 1. Термины-слова и термины-словосочетания (именные и глагольные), обслуживающие сферу торговли и экономики: ašiγ ‘прибыль, доход’, ašiγ eriqu (XXI, 2: 320) ‘искать прибыль, добиваться прибыли’, baray-a (XX, 2: 316) ‘товар’, baray-a abuγči kümün ‘лицо, приобретающее товар’, žegeli baraγ-a (XVI, 10: 298) ‘товар, взятый в долг’, qudalduγ-a ‘торговля; торги’, qudalduγ-a kigči arad (XXI, 1: 319) ‘торговый люд; все, кто занимается торговлей’, qudalduγči (XX, 2: 316) ‘торговец, продавец’, qudalduqu (XXI, 1: 319, 3: 321) ‘торговать, продавать; продажа’, niγužu daldalažu qudaldaqu (XXI, 3: 321) ‘тайно продавать; тайная, нелегальная продажа’, ariki qudaldaqu (XX, 1: 316, XXI, 3: 321) ‘торговля вином (водкой), продажа вина (водки) ’, arikin-u qudalduγa kikü γažar ‘место торговли вином, водкой’, arikin-u caγaža (XXI, 4: 322) ‘закон о вине (водке)’; ümči/ömči (I, 2: 127) ‘собственность, личное имущество’, öbere oluγsan yaγuma (XIII 14: 252) ‘лично заработанное’, ünen (IV, 24: 162) ‘цена, стоимость; расценка’, tabin cai-yin ünen (IX, 10: 235) ‘стоимость 50 кирпичей чая’, ünen-i oloqu (IV, 24: 162) ‘устанавливать цену, расценки’, tölükü (XIV, 33: 285;XVI, 11: 298) ‘платить, уплатить, заплатить’; mayiman (XVI, 10: 298) ‘коммерсант; торговец, торгаш’; pangslažu yabuqu (XX, 4: 318) ‘заниматься спекуляцией, занятие спекуляцией’, pangslaqu (XX, 4: 318) ‘спекулировать, заниматься спекуляцией; спекуляция’, piü temdeg bičig (XXI, 2: 320) ‘лицензия, патент’, qudalduγ-a kikü temdeg bičig (XXI, 2: 320)‘билет, лицензия на право торговли’. 698

2. Термины-слова и термины-словосочетания, обслуживающие сферу финансовой деятельности: barildulγ-a (XIII, 13: 252) ‘договорные отношения, обязательства’, barildulγ-a caγaža bičig ‘договор о взаимных обязательствах’, egürite-yin batu barildulγ-a caγaža bičig (XIII, 13: 255) ‘постоянно действующий договор’, bodožu abqu ‘брать из какого-л. расчета’, bodožu ögükü (XV1, 10: 298) ‘давать из какого-л. расчета’; böglüge ‘компенсация’, böglüge ögükü (XIV, 33: 285) ‘давать компенсацию, компенсировать’, ‘žegeli ‘долг, долги’, žegelin-du dutaγsan yaγuma (XVI, 10: 298) ‘не полностью оплаченный долг’, žegeližu abqu (XXI, 2: 321) ‘получать, брать в долг’, žegeliležu ögükü ‘давать взаймы, в кредит’, žegelilekü (XXI, 2: 320) ‘давать в долг, ссудить’; öri (XVI, 15: 303) ‘долг’, öri örikü (XVI, 15: 302; XVIII, 1: 312) ‘аннулировать долги; прекращать иск по долгам’, öri nekekü (XVIII, 1: 311) ‘требовать возврата долгов, предъявлять иск по долгам’, öri-yi bariži abqu (XVI, 15: 302) ‘удержать долг’, ögükči abuγči qoyar (XVII, 1: 311)‘заимодавец и должник’; γarγažu bayicaγaqu-du bariγdaqu (XXI, 3: 321) ‘быть задержанным при досмотре, проверке’; sang (I, 1: 126) ‘казна’, ižaγur-un sang (VII, 9: 199)‘основная, государственная казна’, gegen-ü sang (III, 1: 148) ‘казна гэгэна’, žisayin sang (1V,3-151) ‘монастырская казна’, keyed-ün sang (VII, 9: 199) ‘монастырская казна’, sang-un yaγuma (1,3-128) ‘казенное имущество’, sang-du bariqu ‘передавать в казну’, sang-du talbiqu (VII, 33: 207) ‘отдавать в казну’; kelelcege metü žüyil ‘сделка,сделки’, yamarba kelelcege metü žüyil (XIII, 19: 257)‘всякого рода сделки’, kölüsün ‘оплата по найму, арендная плата’, kölüsün-i abqu ‘брать арендную плату’, kölüsülekü ‘отдавать, сдавать в аренду’, temege kölüsülekü (XVII, 7: 310) ‘отдавать верблюдов в аренду’, tatalγ-a γabiy-a (XIII, 2: 249; XIII, 18: 256) ‘налоги, пошлины’, tatalγ-a bolqu ügei yaγuma (XIII, 7: 250) ‘вещи, не подлежащие обложению налогом, пошлинами’, tatari ‘татари, налог’, tatari-du ögügsen (I, 12:139) ‘отданный в налог’. Из текста «Халха джирума» явствует, что в 18 веке на территории Монголии вели торговлю не только китайцы, но и русские: Orus, Kitad-un ende iregsen mayiman-ača ken zegeli baraγ-a abuγči 699

kümün, ežen noyan-daγan ayilatqaži tušiyaži abqu, abuγsan-u qariγu ögkü-degen mön kü tušiyaži ögkü (XVI, 10: 298). ‘Если кто берет товар в долг у прибывших сюда русских и китайских торговцев, то он обязан предварительно доложить об этом своему нойону. Точно так же следует поступать и при возврате долга’. Следует отметить, что слова mayiman ‘коммерсант; торговец, торгаш’; pangslaqu ‘спекулировать, заниматься спекуляцией; спекуляция’, piü ‘билет; патент, лицензия’, sang ‘казна’ являются китайскими заимствованиями. В заключение необходимо подчеркнуть, что все приведенные выше термины сохранились в современном монгольском языке и лишь малая часть их перешла в разряд историзмов и архаизмов. Литература Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм. – М.-Л., 1934 [перепеч.: Владимирцов 2002: 295-489]. Владимирцов Б.Я. Работы по истории и этнографии монгольских народов. – М.: Восточная литература РАН, 2002. Дылыков С.Д. (пер., ред., прим.). Халха джирум: Памятник монгольского феодального права ХVIII в. Сводный текст и перевод Ц. Жамцарано; подготовка текста к изданию, редакция, введение, примечания С.Д. Дылыкова. – М., 1965. Жалан-Аажав С. Халх журам бол монгол хууль цаазны эртний дурсгалт бичиг мон. – Улаанбаатар, 1958. Жамцарано Ц., Турунов А. Халха джирум: Описание памятника // Сборник трудов Иркутского университета. Вып. 6. – Иркутск, 1923. Насилов А.Д. (пер., комм., иссл.). Восемнадцать степных законов. Памятник монгольского права XVI-XVII вв. Перевод монгольского текста, комментарии, исследование А.Д. Насилова. – СПб., 2002. Пюрбеев Г.Ц. Синтаксические явления в памятниках монгольского феодального права ХVII-ХVIII вв. «Их цааз» и «Халха джирум» // Вопросы языкознания. № 3, 1987. Пюрбеев Г.Ц. Названия лиц по должности, званию и социальному положению в памятнике монгольского права ХVIII в. «Халха джирум» // Тенишевские чтения – 5. – М., 2008. Ринчен Б. Qalq-a jirum // Studia Mongolica. T. 1, f. 1. – Улаанбаатар, 1959. Рязановский В.А. Монгольское право, преимущественно обычное. – Харбин, 1931. 1

Транслитерация старописьменного монгольского текста наша – Г.П. В круглых скобках сначала римскими цифрами указывается номер закона, затем арабскими цифрами – номер статьи и страница текста памятника. 700

Алфавитный указатель авторов (с номером страницы, на которой начинается статья) Алиева Н.Ф.

27

Мишкуров Э.Н.

170

Алпатов В.М.

54

Модина Л.С.

359

Андреева В.А.

298

Морев Л.Н.

59

Баранова В.В.

96

Орловская М.Н.

573

Белова А.Г.

649

Панина А.С.

359

Блинов А.А.

437

Погибенко Т.Г.

622

Бречалова Е.В.

398

Пюрбеев Г.Ц.

695

Васильев М.Е.

530

Ремарчук В.В.

72

Воропаев Н.Н.

458

Рудницкая Е.Л.

185

Горелова Л.М.

573

Солнцева Н.В.

213

Гращенков П.В.

115

Столбова О.В.

660

Гуревич Т.М.

472

Стрелкова Г.В.

481

Ермолаева Л.С.

131

Тарасова Е.С.

359

Канович М.И.

359

Титов Е.Г.

671

Кикнадзе Д.

131

Финкельберг Н.Д.

88

Кожа К.А.

347

Хамрай А.А.

220

Концевич Л.Р.

263

Хван С.-Г.

185

Костыркин А.В.

359

Хронопуло Л.Ю.

131

Крылов А.Ю.

308

Шагаль В.Э.

507

Куликов Л.И.

677

Шаляпина З.М.

11, 359

Ландер Ю.А.

139

Шкарбан Л.И.

246

Липеровский В.П.

162

Эдельман Д.И.

519

Маркина К.А.

347

701

Научное издание

Бюллетень Общества востоковедов Выпуск 17 Труды межинститутской научной конференции «Востоковедные чтения 2008» Москва, 8-10 октября 2008 г.

Утверждено к печати Учреждением Российской Академии наук «Институт востоковедения РАН» ИД № 1/23 от «15» апреля 2009 г.

Сдано в набор 01.02.2010. Подписано к печати 20.05.2010. Формат 60х901/16. Печать офсетная. Бумага офсетная. Усл. п.л. 37,6. Уч.-изд. л. 38,0. Тираж 500 экз. Заказ № 102236 Учреждение Российской академии наук «Институт востоковедения РАН» 107031 Москва, ГСП, ул. Рождественка, 12 Научно-издательский отдел Заведующий отделом И.В. Зайцев Отпечатано в типографии «Принт-Люкс»