Тигровый перевал

1

Вы открыли интересную познавательную книгу об уссурийской тайге, об охоте и таёжных приключениях. И не отложите в сторону этот небольшой сборник увлекательных рассказов, очерков и сказок, пока не дочитаете его до конца. Автор красочно описывает удивительную природу Дальнего Востока, занимательно рассказывает о жизни егерей и охотников, о повадках диких животных. Он хорошо знает уссурийскую тайгу, где многократно бывал в качестве корреспондента приморской газеты, встречался с промысловиками, тигроловами и прочими любителями таёжной экзотики. Впечатления от этих встреч и легли в основу рассказов, раскрывающих таинственный, прекрасный, неповторимый, но легко ранимый мир. Исследователь Приморья В.К. Арсеньев уже касался в своих произведениях темы экологии уссурийского края. Но в его время природа не пострадала ещё так сильно от своего «покорителя». И надо отдать должное находчивости автора. Имея перед собой такого предшественника, как В.К. Арсеньев с его замечательными книгами «По уссурийскому краю» и «Дерсу Узала», Геннадий Гусаченко, тем не менее, не побоялся испробовать силы на том же материале, нашёл свою тональность в изображении уссурийской фауны. Точность натуралиста сочетается у него с литературным дарованием, что является главным художественным достоинством книги. Взаимоотношения человека и живой природы автор показывает на примерах захватывающих таёжных происшествий. Простота в общении, благородство души, доброта и мужество, любовь к природе – главные черты характера, которыми наделены герои остросюжетных приключенческих рассказов Геннадия Гусаченко. Они не теряют самообладания в опасности, не лишены юмора и романтизма, верны жизненному принципу – бережно относиться к тайге и её обитателям.

2

Известный писатель Виктор Астафьев после ознакомления с рукописью рассказов Геннадия Гусаченко отозвался о них так: «Своими характерами «Таёжные люди» сродни шукшинским «сельским жителям» и тургеневским крестьянам из «Записок охотника», а красочное описание природы в подборках «На таёжной тропе», «Таёжные встречи» напоминает палитру Аксакова и Черкашина. Оценка В.П.Астафьева, данная творчеству Геннадия Гусаченко, стала путёвкой в охотничью литературу. Большинство рассказов опубликованы в журналах «Охота и охотничье хозяйство», «Человек и закон», «Юный натуралист», «Муравейник», «Костёр», «Охотничья библиотечка», в альманахах «Горизонт», «Охотничьи просторы и других периодических изданиях. Книгу «Тигровый перевал», полной ярких таёжных красок, с интересом прочтут взрослые и дети, представители самых разных профессий, наклонностей и увлечений, все, кто радеет о природе, любят лес, охоту и таёжные приключения. Феликс Штильмарк, биолог-охотовед, писатель, доктор биологических наук, чл. редакционного совета альманаха «Охотничьи просторы».

3

Егерь Гончарук

4

ВОЛЧОК Егерь Анучинского зверопромхоза Иван Гончарук — мой давнишний приятель. Он первым научил меня разжигать костёр в ненастье, скрытно подходить к изюбрам, снимать, не порезав, шкуры с медведей, ставить капканы. Немало и других охотничьих премудростей перенял я у следопыта, для которого, казалось, не было ничего дороже тайги. Как-то осенним вечером Иван заглянул ко мне в брезентовой штормовке, достал из карманов несколько крупных кедровых шишек, рассудительно заметил: — Щедра нынче тайга на орех. Есть чем зверю кормиться. Белки много, значит, и соболь будет. Медвежьих, кабаньих следов тоже полно. Пушнины, должно, возьмём в этот год хорошо. Он взял ружьё, которое я начал чистить перед его приходом, привычно осмотрел стволы. Удовлетворённо хмыкнул: — В порядке содержишь. На водоплавающую, стало быть, собрался? — Увидел он приготовленные в углу резиновую лодку, чучело подсадной утки, болотные сапоги. Я знал, что Иван не признаёт охоту на уток, считая её баловством, и начал оправдываться: — Да вот путёвку достал на озёра. Многие туда едут. — А-а, — огорчённо протянул Иван и потянулся к шляпе. — Тайгу, выходит, на болота сменял. Я-то хотел предложить поехать зимовье подремонтировать. Одному несподручно. Вот и зашёл к тебе. — Чего же сразу не сказал? На озёрах как-нибудь в другой раз побываю, — складывая ружьё в чехол, ответил я. — Когда едем? — Завтра, — сразу оживился егерь. — Ничего с собой не бери. У меня все припасы сложены в мешке. 5

Утром следующего дня мы выехали на рассвете. Миновали поля с пожухлой картофельной ботвой, тронутой первыми морозцами, и через два часа езды по неровной таёжной дороге начали подниматься на перевал Тигровый. В кабине «уазика» было далеко до комфорта. Сзади громоздились кирпичи, мешки с цементом, песком и провизией, ящики с инструментами и гвоздями, бензопила и прочие нужные в зимовье вещи. И даже на переднем сиденье, которое я занимал, ногам моим мешала Белка - молодая лайка, подаренная Ивану зверопромхозом за хорошую работу. Сначала она лежала неподвижно, настороженно поводя носом и принюхиваясь к моим сапогам. Но постепенно обвыклась и, разморенная жарой от включенной печки, нашла более удобное для себя место у меня на коленях. Мотор натужно выл на высокой ноте, пока мы взбирались по серпантину на вершину сопки. Но вот дорога стала ровнее, запетляла вниз, и мы увидели встающее над тайгой солнце. Лучи его пробили голубоватую дымку, растопили туман в распадках, засверкали радужными искорками на росистых деревьях, кустах, травах. Отсюда, с высоты перевала безбрежное лесное море напоминало мягкий волнообразный ковёр по-осеннему нарядной расцветки, жёлто-красными, оранжевыми пятнами на зелёном фоне ярко выделялась засыхающая листва клёнов, дубов, берёз. У разлапистой ели, поваленной бурей на краю обрыва, Иван затормозил, вышел из машины. Зябко поёживаясь и передёргивая плечами, он поднял капот, повозился в моторе, подошёл к обрыву. — Люблю встречать зарю в тайге, — всматриваясь куда-то вдаль, сказал Иван. — Её разве обскажешь? Это видеть надо! Лайка, выскочившая вслед за хозяином, сразу скрылась в чаще, откуда послышался громкий нетерпеливый лай. — Белку, не иначе, нашла, — прислушался егерь и стал звать собаку. Она прибежала в радостном возбуждении, послушно заскочила в кабину. — Умная псина, — погладил её Иван.— Посмотришь в глаза, ну, чисто, человек. Только говорить не умеет. И характер у 6

собак – тоже как человеческий, по-разному проявляется. Вот только верности такой собачьей, нам, людям, не всегда достаёт. Взять одного моего знакомого: бил собаку, на цепи впроголодь держал. А не предала хозяина, с медведем сцепилась. Слушая Ивана, не заметил я, как добрались мы до Муравейки – таёжного посёлка лесорубов, откуда до зимовья осталось менее часа езды. — Зайдём в магазин, — объяснил Иван, притормаживая у деревянного дома с вывеской «Сельмаг». — Хлеб здесь продают особенный. Своей выпечки, как домашний. И верно. Буханки на прилавке лежат большие, с зажаренной, хрустящей корочкой. Нажмёшь на такую булку – ходуном ходит. Один запах душистый чего стоит. Купив хлеба, мы направились к машине. Иван уже взялся за ручку дверцы, когда внимание его привлёк пес, вылезший изпод крыльца. Серая, вывалянная в пыли шерсть, не скрывала выпяченных рёбер. Собака равнодушно глянула в нашу сторону и устремилась за женщиной, вышедшей из магазина с хозяйственной сумкой. — Пшёл вон! — резко обернулась женщина, норовя пнуть собаку. Та увернулась и, отбежав, жалобно завыла. Подбежал мальчуган, запустил в нее коркой хлеба. Она кинулась на неё, жадно принялась мусолить, помогая передними лапами. Пасть собаки, неестественно открытая, показалась мне странной. — Да ведь это Волчок! — воскликнул Иван. — Ну, конечно, он! Иди сюда, Волчок! — позвал он собаку, торопливо отламывая от пышной, еще горячей булки большой кусок. Некоторое время собака словно с удивлением смотрела на незнакомцев, потом, поджав хвост, приблизилась. Видимо, её часто здесь обижали. Но голод взял верх над осторожностью. Выхватив хлеб из рук егеря, пес стал как-то неумело есть, катая его во рту языком, давясь и кашляя. — Не спеши, Волчок! Вот, ешь, — подал Иван собаке еще ломоть. - Надо же, как дошёл, бедолага. В чём только душа держится. Как ты забрёл сюда? А, Волчок? 7

Насытившись, пёс подошёл к Ивану, лизнул ему руку, приветливо вильнул хвостом. — Что, узнал, да? — ласково потрепал пса Иван. — Отменный был пес. Наверно, отстал от хозяина и бродит беспризорно по чужой деревне. Присмотревшись, я понял: у собаки не доставало передних зубов, а искривленная нижняя челюсть не совмещалась с верхней. — Завезём Волчка к пчеловоду Голодяеву. Это его собака, — обратился ко мне Гончарук. — Небось, обрадуется. Правда, круг придётся сделать. Заодно мёдом побалуемся. Много нынче он мёду взял, найдет и нас чем угостить. Волчка мы кое-как впихнули на кучу мешков, и немало взволнованные жалким видом собаки, продолжали путь. — Со Степаном Голодяевым белковали прошлую зиму вместе, — начал рассказывать Иван, ловко объезжая на дороге промоины от дождя, камни, толстые сучья, сбитые ветром с нависших над нами кедров. – Пчеловод он и заядлый охотниклюбитель. Уж не знаю, остался бы Степан жив-здоров, Волчок выручил. Егерь, не оборачиваясь, протянул руку назад, нашёл голову собаки, потрепал за шею. — Степан тогда новую лайку приобрёл. Чистокровную. Все хвалился. С ней, говорит, хоть куда. Не то, что на белку — на кабана пойдёт! А этого беспородного всё на цепи держал. В лес не хотел брать. Дурным считал. Волчок, слыша, как в разговоре Иван упоминал его имя, навострял уши, преданно вскидывал глаза на егеря. — Собрались мы по первому снежку белковать. Лайку с собой взяли, — продолжал Иван. — Ружья, понятно, дробью зарядили. Было у меня в подсумке несколько патронов с пулями на всякий случай. Тайга все-таки! Да кабы знать, где упасть! В горячке и не вспомнил о них. Идем, стало быть, распадком, километра три от Еловки ушли. Вдруг, глядь, Волчок догоняет нас. Язык высунул от бега. Без ошейника. Оборвал или стащил с головы. И рад-радёшенек, что 8

вырвался на свободу. То возле нас прыгает, лает, то, как угорелый, по кустам носится. Не понравилась Степану его беготня. Чуть не пристрелил со зла, да я удержал. Пусть, говорю, порезвится. А Степан сердится, не унимается. «Он, — кричит, — нам всю обедню испортит». А Волчок туда-сюда, рябчика поднял на выстрел, белку посадил, облаял. Советую Степану: ты, мол, иди со своей знаменитой лайкой, а я с неучем пройдусь. Куда же его теперь девать, неслуха?! В полдень сошлись, как и условились, в Медвежьем ключе. У того места, где, помнишь, соль изюбрам сыпали? Посчитали трофеи. Я троих рябчиков сшиб с помощью Волчка, а белок больше десятка добыл. А Степану и показать нечего: одну белку подстрелил, да и ту лайка истрепала, бесхвостую ему отдала. Сидим, значит, молча обедаем. Вокруг посматриваем: не промелькнёт ли где белка. Тут Волчок и кинься к толстому заломышу — кедру. Схватил Степан ружье, побежал. Вертится он вокруг ствола, никак белку увидеть не может, а Волчок весь из себя выходит, заливается до хрипоты. Я даже подумал: «Чтото больно рьяно лает». Степану бы поглядеть на заломыш, весь ободранный медвежьими когтями, да где там в азарте? Решил, что где-то за сучком притаилась белка, и вздумал шугнуть её. Стукнул несколько раз валежиной по стволу, а оттуда как посыплется труха. Пыль столбом, дикий рёв, и снежный вихрь! Пока я сообразил, что к чему, крепко помял Стёпу медведь. В дупле, в заломыше сидел. Берлогу там себе устроил. Бегу я ближе, а с перепугу не знаю, что делать. Понимаю — стрелять надо. Да дробью по медведю все равно, что по стене горохом. А про пули и догадаться не могу. Сколько раз ходил на медведя — страху не испытывал. Может, потому, что зверь на меня шел, а здесь он товарища терзает. Оторопь взяла, не соображу никак, чем помочь. Не оттаскивать же его руками! Стою, что-то ору, а в снегу сплошной клубок: не поймешь, где медведь, где Степан, где собака? Как стрелять, хоть бы дробью? В человека угодишь. Лайка-та, я успел заметить, сразу в чащу с визгом сиганула. А Волчок повис на медведе, рвёт сзади за штаны, отвлекает на 9

себя. Это рассказывать долго. А всё длилось какие-нибудь секунды. Рявкнул мишка и ходу, напрямки, через бурелом. Я для острастки выпалил по нему вдогонку и к Степану: жив ли? Смотрю, вскочил, ружьё своё, затоптанное в снег, ищет. Руки, лицо изодраны, куртка суконная распорота на боку. Ну, думаю, отделался ты, братец, легким испугом. Неизвестно, чем бы всё кончилось, не вцепись Волчок в медведя. Гималайский был, с белым галстучком на груди. Такой, сам знаешь, злее бурого. — Волчок тогда, видимо, и пострадал? — нетерпеливо перебил я Гончарука. — На него в первую минуту не обратили внимания. Потом вижу: снег покраснел и вся морда собаки в крови. Как мотнул медведь лапой, так и снёс ей когтями зубы. Не надеялись, что выживет. Ан нет, выправился. Такая история вышла... Мы остановились у тесовых ворот большого деревянного дома, крытого железом. Разминая затекшие ноги, с одобрением наблюдал я, как егерь бережно вытащил собаку, спустил на землю. — Приехали! — объявил он и толкнул калитку. Во дворе блестела рубиновой эмалью новенькая «Тойота». Чуть дальше виднелись добротные сараи, кирпичный гараж, омшанник с ульями. — Принимай гостей, Степан! — с обычной своей непосредственностью заявил мой приятель вышедшему навстречу нам хозяину. Был он упитан, немногословен. И в том, как Голодяев снисходительно улыбнулся, чувствовались его уверенность в себе, самодовольство и сытость. К нашему удивлению, Степан не выразил восторга забежавшему в знакомый двор Волчку. Крепкая, широкогрудая лайка, с коротко торчащими ушами и туго закрученным хвостом вздыбила шерсть, глухо зарычала. Она была готова броситься на исхудавшего, боязливо прижавшегося к егерю Волчка. — На кой леший вы его привезли? — с сожалением пробормотал пчеловод. — Толку-то от него. Ну, ладно. Пусть посидит до поры, до времени здесь.

10

С этими словами Степан затащил Волчка в сарай, задвинул тяжелый засов. — А говорил, кашу манную для него варить будешь за то, что спас тебя, — несколько обескураженный таким приёмом, попробовал пошутить Иван. — Вы по делу или так? — спросил Голодяев, сделав вид, что не расслышал шутки. — Что же, ты нас и чаем не угостишь? — не унимался Гончарук. — Анна, — окликнул Степан полную, и такую же, как он сам, круглолицую женщину. — Накрой на стол. — Проходите в хату, самовар поставлю, — пригласила нас хозяйка таким тоном, что мне расхотелось заходить в дом. Но Иван, балагуря по обыкновению и не смущаясь отсутствием особого расположения к нежданным гостям, ободряюще подмигнул мне и пошагал вслед за Анной. Ожидая, пока накроют на стол, я от нечего делать, рассматривал обстановку в доме. Современная дорогая мебель. Стены увешаны коврами. Японский телевизор «Панасоник». На полу тоже огромный ковер. Полки шкафов заставлены сервизами, хрустальными вазами и бокалами, всякими безделушками. Анна принесла самовар, две эмалированные кружки, несколько пересохших бубликов и старый, с отбитым носиком, заварник. — Что же ты медку не подала? — нарочито строго прикрикнул на жену Степан. Анна засуетилась, прогремела тарелками на кухне и вернулась с деревянной плошкой, до середины наполненной мёдом. В нём виднелись крошки хлеба. — В достатке живёте, — простодушно заметил Иван, однако к мёду не прикоснулся. — Ничего, не жалуемся, — ответил Степан, расставляя упавших на серванте фарфоровых слоников. — Зимовье еду ремонтировать. Да к тебе по старой дружбе заехал. Кстати, овчина моя жива? Помнится, унты обещал мне сшить, не забыл? 11

–– Овчина та негодна оказалась, плохо выделана. Я тебе другую шкуру подыщу. Недельки через две готовы будут. Так и не отведав голодяевского угощения, мы двинулись дальше, торопясь поскорее добраться до зимовья и заварить там отменный супец. — Ну и куркуль же стал этот Голодяев! — пробурчал егерь, когда мы отъехали от Еловки. Почти весь октябрь мы пробыли в тайге. Подвели новые балки под сруб, перестлали пол и крышу, сложили печь, законопатили стены. По дороге домой Гончарук вновь завернул к Голодяеву за унтами. Не приглашая нас в дом, хозяин вышел за ворота с парой сапог, голенища которых были подбиты серым мехом. — Он верно служил, — опешил Иван, — как ты мог? — Мне служил и тебе ещё послужит, — засмеялся Степан. — Ну, так что, берёшь? — Иди ты... в баню со своими унтами! Разве для этого я привёз тебе Волчка, хапуга! — выругался Иван и резко дёрнул машину с места. Весь обратный путь мы ехали молча.

ПО СЛЕДУ ТИГРА Ночью меня разбудил подложенный под подушку мобильник. Встревоженный настойчивыми позывными, я ошалело достал его и приложил к уху. — Здорово, таёжник! – услышал я басовитый голос егеря Ивана Гончарука, моего старого товарища. — Слышал, ты в отпуске? — Со вчерашнего дня... 12

— Отлично! Заеду за тобой минут через десять. Поторопись. Прихвати палатку. Возможно, ночевать придётся в тайге... —А продукты? На сколько дней брать? Я же не готовился... Но сотовый уже молчал. Ошарашенный столь неожиданным приглашением ехать глубокой ночью неизвестно куда и зачем, и ещё не отойдя от сна, я оторопело и не без сожаленья смотрел на тёплую постель. Ополоснув лицо холодной водой, поглядел в окно, наблюдая за снежинками, плавно падающими в свете фонарей, и соображая, одеваться ли потеплее или отправиться налегке. Сомнения насчёт одежды не напрасны. Уж такая в Приморье погода: в середине декабря может пойти проливной дождь, а весной вдруг сыпанёт по нежной зелени снег. Наскоро побросав в мешок все необходимое, подпоясанный патронташем поверх серой суконной куртки и обутый в войлочные сапоги, я осторожно снял со стены новенькую вертикалку. Великолепное ружьецо, что и говорить! Удобный приклад. Украшено гравировкой. Хочешь – дробью стреляй, а зверь подвернётся – пулей бей. И калибр – шестнадцатый. Конечно, кто к какому приноровится. Одни хвалят двенадцатый, другие – двадцатый. А иные и вовсе предпочитают всем прочим тридцать второй. А по мне так нет лучше шестнадцатого. И для пули хорош, и для картечи, и для дроби. Из-за угла дома выкатился знакомый «уазик», лихо затормозил напротив меня. Иван выбрался из машины, помог сложить в багажник мои припасы и уселся за руль. Был он хмур и сосредоточен. Зная характер товарища, я ни о чем не расспрашивал его, ожидая, что он сам объяснит, куда и с какой целью едем в столь ранний час. Когда у Ивана дела идут хорошо, он весел и разговорчив. Но если что-то не ладится, тут уж помалкивай. Преображался егерь и в тайге. Едва лишь за стёклами кабины начинали мелькать хвойные деревья, как Иван смолкал. Думая о своём, Гончарук управлял машиной, а я старался понять, куда он держит путь. Если повернём за городом направо – на старые лесосеки поедем. Там в зарослях молодого осинника любят кормиться изюбры. Все вырубки вдоль ключа Горелого истоптаны копытами оленей и косуль. Но нет, проскочили поворот. Теперь, если по прямой, дорога приведёт в 13

Пихтовый – заброшенный посёлок лесорубов и корневщиков, где все дома заколочены досками. И только над самой крайней избой, у реки, зимними вечерами вьётся дымок из трубы. Это брусчатое строение облюбовали городские охотники–любители. Три просторные комнаты в нём, кухня, кладовая и сени, листвяный амбар во дворе. Хорошее зимовье в Пихтовом, тёплое. Но всегда людно в нём. Летом здесь полно искателей женьшеня, заготовителей трав, а осенью в благоустроенном доме находят приют шишкари, грибники, собиратели винограда и лимонника. Зимой же в пихтовском зимовье почти до утра не смолкают смех и разговоры, бряцают капканы, хлопает скрипучая дверь. Иван сторонится шумных охотничьих ватаг, гурьбой вываливающих в свои угодья. Так что вряд ли сегодня станет искать удачи в тех людных местах. Скорее всего, за деревней Покровкой повернём налево, в дремучий Соболиный Яр, где у подножия крутолобой сопки приютилась бревенчатая избушка с маленьким оконцем. Захотелось курить. Я привычно вытащил пачку сигарет и, спохватившись, поспешно сунул обратно: Иван не терпел курения в тайге. «Мнётся курево в кармане, табак рядом с хлебом – непорядок. И опять же запах табака зверя отпугивает. Пожар от брошенного окурка произойти может. Да и выносливость при ходьбе по крутякам у курильщика совсем не та. Нет, курение таёжнику – одна неприятность», — убеждал меня Иван, когда, случалось, в забывчивости я закуривал на привале у костра или в зимовье. Сам он не пил вина, никогда не курил. Розовощёкий, коренастый, крепко и ладно сбитый Гончарук вызывал во мне чувство зависти тугими мышцами, обтянутыми тельняшкой. Бывало, еле приволочив ноги в зимовье, я в изнеможении падал на постель. Иван же, после изнурительной ходьбы по тайге, разжигал печь, готовил ужин, перед сном обливался холодной водой и плюхался в постель. Спал без одеяла, раскинув лохматые руки и вздымая волосатую грудь. Внешне неповоротливый, Гончарук чем-то напоминал медведя, хотя неповоротливость приятеля обманчива. Мне доводилось видеть, с какой ловкостью и сноровкой Иван колол 14

дрова, вступал в единоборство с браконьерами и перебегал по тонкому дереву через бурный весенний поток. Впрочем, сравнение с медведем не соответствует бытующему в народе представлению об этом звере, как о неуклюжем увальне. Медведь – расторопный, вёрткий и коварный хищник, шустро убегающий от погони, стремительно нападающий на жертву, на противника. По утрам, когда тайга еще сокрыта холодным мраком ночи, Иван вставал первым, выпивал натощак через край сковороды медвежий жир. Протягивал мне: — Пей, полезно. — Бр-р..., — передёргивало меня от одного лишь вида жира, в котором плавали шкварки. — Слабак, — говорил он мне, когда я отходил в сторону во время подобной трапезы. — В тайге съедобно всё, что прыгает и ползает. ... Часа через полтора миновали притихшую в темноте Покровку – захудалую деревушку, огороды которой вплотную примыкали к тайге. Вот и знакомый свёрток, но егерь налево не поехал. «Как, все-таки в Пихтовый?» — терялся я в догадках. И вдруг меня осенило: «Ловить браконьеров едем. Давненько не проверяли этот отдаленный участок. Вот, стало быть, и решил Гончарук нанести визит пихтовцам...» На всякий случай я потрогал нагрудной карман, нащупал твёрдые корочки охотбилета и удостоверения нештатного егеря и успокоился. Чтобы убедиться в правильности предположения, я раскрыл было рот для вопроса, но егерь опередил: — На, читай. Сунул мне аккуратно перегнутый пополам листок плотной бумаги и включил подсветку приборов. “Разрешение на отстрел уссурийского тигра выдано...“, — пробежал я глазами короткий текст, отпечатанный на принтере. Внизу стояла размашистая подпись охотоведа, заверенная печатью.

15

Я с изумлением посмотрел на егеря: стрелять красавца зверя, занесённого в «Красную книгу»? Видимо, считая, что достаточно дал мне выдержку, чтобы произвести впечатление, Иван ответил: — Непростой тигр. Людоед! — Дела-а, — протянул я, — перекладывая бескурковку ближе. — Такие лицензии всем нашим егерям вчера выдали, — не отрывая блестящих глаз от дороги, сказал Иван. — Сегодня вся орава нагрянет сюда. Разве это охота? Убийство! Наша с тобой задача – отыскать след первыми и угнать тигра как можно дальше в тайгу. Кажется, я снова ничего не понимал. — Да все дело в том, что никакой он не людоед. С голодухи бесится. В капкан залез правой передней лапой. Угоним его отсюда в сторону села Партизан. А там у меня друзья есть, тигроловы. Поймаем, капкан снимем и отпустим. Жалко ведь, загубят зверя. — Сказать охотоведу надо, объяснить людям, что капкан снять можно с живого тигра... — Знают в конторе, да слушать ничего не хотят. Людоед – и баста. А я так понимаю: охотоведу предлог, чтобы шкуру дорогую ухватить. С живого – что? Только капкан снять можно, а с убитого и шкуру редкую. Премию за него назначили – путёвку в санаторий, как будто в тайге хуже, чем на курорте. Тишина, свежий воздух, аромат хвойный. Так нет – за путёвку готовы тигра изничтожить... Один Кузьма Сычёв, старший егерь – ты знаешь этого плешивого хапугу – недоволен: «По мне, — говорит, — лучше бы деньгами отдали, чем путёвкой». Такой уверенный, мерзавец, что получит премию... На, вот, шиш с маслом, — выругался Иван, показывая кукиш. — А если мы не отыщем первыми? — Отыщем. Тигр вокруг Таёжки бродит, запах скотного двора его привлекает. На ферме сторож дед Михайло покажет нам место, где тигр был в последний раз. Оттуда и начнём гон. — Погоним, конечно, — деланно– равнодушным тоном поддакнул я, — греметь на всю тайгу – дело не хитрое. 16

— Напрасно так думаешь. Или для тебя снять капкан с тигра – всё равно, что с колонка? Разницы нет? Сонливое состояние, в котором я пребывал до сих пор, разом прошло. Новость, услышанная от егеря, буквально потрясла меня. Еще бы! Не каждый день приходится гонять тигра. — И многих съел этот самый людоед? — спросил я, озираясь на чёрную стену леса. — Никого не съел. С капканом не разгуляешься. На тракториста в голодном отчаянии набросился, грудь помял. В больницу увезли парня. Так ведь сам виноват, — хлопнул себя по колену Иван. — Браконьерил. Капкан у привады на медведя поставил. Приехал на тракторе, видит – тигр попал. Наехал гусеницей на трос. Тот, понятно рассвирепел. Рванулся в злобе неукротимой, оборвал бревно-потасок и кинулся на обидчика... Да на счастье зацепился поначалу капканом за валежину, а то бы насмерть загрыз несчастного. — Что же дальше? — Я в тот день на лесопункт приехал в Таёжку. Сидим с мужиками в мехмастерской, сетуем на неурожай в тайге желудей и орехов. Туго кабанам придется, подкормку надо делать. Вдруг завгар влетает с криком: «Федьку, тракториста, тигр задрал! На Лысой горе, возле Белого камня». Я мигом на машину и туда. Нашёл полянку, где все случилось. Жуткое дело – кровь на снегу. Сразу – то и не понял чья. А пригляделся – отлегло. Тигр раненой лапой окровянил снег. Кругом клочья одежды валяются. Федьку увезли к тому времени в больницу на лесовозе. Отыскал я след без труда. Рядом, справа, борозда тянется. Пошёл стороной. Пройду километра два и обрежу след за какой-нибудь чащобой. Все надеялся, что заляжет тигр гденибудь в буреломе. Не залег. Вижу, в Сухой лог тянет. По отметинам в снегу определил: молодая тигрица и сукотая. Нет – нет, да и черкнёт отвисшими сосками по нетронутому снегу. Как понял, что преследую брюхатую самку, да ещё и с тяжелым капканом, всякое желание стрелять в людоедку пропало. Сами же люди довели ее до такого состояния! И хоть она ещё упорно вела меня в самую глухомань, чувствовалось, что силы постепенно покидают ее, шаги становились все короче. В Сухом 17

логу, в зарослях камыша, на всякий случай снял затвор с предохранителя. Иду, вперёд поглядываю. Вдруг сзади как рявкнет! Я так и сел в снег со страху, скажу тебе откровенно... И карабин выронил... — Ну?! — подался я в нетерпении к Ивану. — Что ну? — покачал головой егерь. — Вот, как тебя, видел её вблизи. Стоит, не шелохнётся, только кончик хвоста: туда – сюда, туда – сюда... — Стрелял бы! — необдуманно выпалил я. — Стрельнёшь, пожалуй, когда сидишь в снегу, карабин валяется чёрт знает где, а зверь – вот он, в пяти шагах над тобой. Застыл я, как в гипнозе. Ничего кроме глаз тигра не вижу. А в них, не поверишь, мольба и слезы... — Ну, это тебе показалось... — Может, и показалось, а только запомнились мне эти глаза: жёлтые, с капельками в уголках и какие-то совсем не злые, а просящие... Рыкнула тигрица, звякнула железом и прыгнула в густой ельник, что по склону растёт. А там и стемнело скоро. Поднялся я ни живой, ни мёртвый. Еле-еле до машины добрался, так разбило всего. То ли от пережитого стресса, то ли еще от чего... Дорога запетляла промеж наклоненных снегом тонкоствольных пихт. Машина юзила на раскатанной колее, вихляла на поворотах. Иван молчал, следя за тем, чтобы не врезаться в деревья, возникающие перед самым капотом. “Гончарук не из робкого десятка, — вцепившись в скобу, думал я. — И уж если на него страх напал при встрече с тигром – каково же мне придётся!“ Словно угадав мои мысли, тот попытался успокоить: — Вместе пойдём. Надёжнее. Один, в случае чего, сзади прикроет... — Где же мы тигрицу искать начнём? Тайга большая. — Найдём, вокруг фермы гуляет, голод её заставляет идти. Собаку у пастуха недавно съела, бычку годовалому спину перебила. Доярка поблизости оказалась, завизжала. В сеновал заскочила и дверь за собой прикрыла. Сидит в сарае, криком 18

исходит. А тигр на неё ноль внимания. Бычка разодрал в два счета, но не успел подкрепиться: зоотехник некстати вернулся с вилами. Ткнул тигра в бочину и вскочил на пожарную лестницу. Рявкнул тигр и за ним. Походил вдоль кирпичной стены кормоцеха и перемахнул через забор. И снова кадило раздули: тигр чуть доярку не загрыз. Зоотехник в героях ходит – спас женщину от верной гибели. И пошло, и поехало. Одна история страшнее другой. Уйти бы тигру в тайгу, утихомириться. Да голод не тётка, вновь на ферму гонит, запах скота привлекает. А силы уже не те. Отощал зверь. С пудовой побрякушкой на лапе кабана не одолеть, изюбра не догнать. Вот и мается, на последнем издыханьи, считай. На ферме в Таежке псы скулят, в конуры позабились, хищника чуют. И люди боятся, из домов не выходят. Скот в загонах не кормлен, не поен. Коровы мычат не доены. А недавно шофёр остановился у моста воды из проруби набрать. Глядь – лежит тигрица под обрывом, не шевелится. Посчитал: издыхает. Добить решил. Шкурой соблазнился. Схватил монтировку и – трах тигра по лбу. Сейчас и сам с переломанной ключицей в больнице отлёживается. Этих оснований вот как хватило, чтобы объявить тигрицу людоедкой. Теперь понял, что к чему? Я молча кивнул. Уже совсем рассвело, когда наш «уазик» въехал в распахнутые настежь ворота фермы на окраине Таежки. С высокой кучи прелой соломы сполз старик–сторож в драной ондатровой шапке, в валенках и залатанной шубе. В руках он держал видавшее виды ружьё. Деду порядком наскучило сидеть всю ночь один на один с холодным безмолвием угрюмой тайги, и он обрадовался приезжим. Торопливо выйдя навстречу старику, Иван о чём-то недолго говорил с ним. По жестам сторожа, показывающего рукой в сторону Дремучего ключа, я понял: тигр приходил под утро, но пробраться в закрытый наглухо коровник не смог. Из своего укрытия старик пальнул в темноту дробью, и тигр нехотя удалился. — Поехали, — возбужденным голосом проговорил Иван, включая зажигание. 19

Мотор, однако, не заводился. Иван, нервничая, подал мне рукоятку. Я крутанул несколько раз и быстро выбился из сил. Егерь не вытерпел, выскочил из машины и начал вращать так, что автомобиль задёргался, запрыгал, зачихал. Наконец, мотор ровно загудел… — Скоро понаедут сюда остальные егеря, штатные промысловики – всю обедню испортят, — выезжая за ворота фермы объяснил Иван причину своей горячности, — а нам надо первыми след ухватить. Возбуждение Ивана передалось мне. Пальцы, тискавшие двустволку, онемели от напряжения. За деревней мы загнали машину под крышу ветхой, заброшенной кузницы, наскоро перекусили и помогли друг другу надеть рюкзаки. Оба ствола я зарядил круглыми пулями, а Иван загнал в свой егерский карабин обойму боевых патронов. Через полчаса Гончарук, шедший впереди, показал глубокие ямки в снегу. Сначала мне показалось, что это следы человека, обутого в валенки, но борозда справа заставила меня вздрогнуть: тигр прошёл! Мы осторожно двинулись вперед, просматривая заросли орешника и лимонника, беспокойно оглядываясь. Повадка тигра заходить в спину преследователю – хорошо известна. И я в душе был горд от мысли, что Иван взял меня с собой, чтобы прикрыть себя с тыла. Однако через полчаса, когда следы потянули влево, в сторону фермы, Иван остановил меня жестом. — Стой здесь, — распорядился. — Она где–то неподалеку. Я пойду проверю, попробую обрезать её от деревни и завернуть обратно в тайгу. Погоним к Партизанскому. Если увидишь зверя – пугани дуплетом. Я дам тебе сигнал двигаться вперёд ответным выстрелом. Он ушел, а я остался наедине с заснеженными деревьями, высоко взметнувшими в небо недосягаемые вершины. Тишину ясного утра изредка нарушали возня кедровок, цоканье белки и теньканье каких–то маленьких пичужек. Я прислонился спиной к прямому стволу остроконечной пихты, раскрыв рот, вслушался в необычный бело–зеленый мир, всегда загадочный и прекрасный. Что–то тихо звякнуло в сотне шагов от меня и смолкло. Потом ещё раз, ещё... Я напрягся, держа вертикалку 20

наизготовку, не шелохнувшись, всматривался в сторону непонятных звуков. Вдруг меня словно пронзило чем–то острым, отчего тотчас стало жарко. Сомнений нет: тигр брякает капканом! Неожиданно я увидел впереди тёмно–рыжее пятно. Оно качнулось, переместилось влево. Тигр! Я вскрикнул, подбадривая себя, и дважды нажал на спусковые крючки. Грохот почти одновременных выстрелов шумной волной прокатился над лесом... Свирепый рык, постепенно удаляющийся, напомнил мне, что зверь еще силен и опасен. — Уходит! — торжествуя, заорал я, обретая уверенность от того, что теперь не нужно бояться каждого куста. Тигр – вот он, впереди, я вижу его и потому не боюсь. Новая волна выстрела прокатилась над примолкшей тайгой. Это Иван давал сигнал продвигаться вперёд. Я ответил ему, послав пулю в голубое пространство над головой. Страсть преследования всё больше захватывала меня. Волосы под шапкой стали мокрыми. Я напролом лез через кусты, стараясь настичь тигра и ближе его рассмотреть. Время от времени я пулял в розовое небо свинцовыми шариками. Несмотря на все мои усилия, тигрицу догнать не удавалось. — Ничего себе, отощала, — возмущался я, с трудом продираясь через валежник. — Такими темпами мы к вечеру не только до Партизанского – до Сихотэ-Алиня дойдём. ... Следы тигра петляли через бурелом то вправо, то влево, а я выбирал путь на открытых местах, обходил чащобу, устремив глаза вперёд. Вот–вот я догоню зверя, увижу вблизи. Тигрица не делала попыток остановиться, и я подумал, что напрасно трачу для отпугивания пулевые заряды. Для этой цели вполне сгодится и дробь. Я так увлёкся погоней, что не придал значения отсутствию следов: сейчас увижу их за косогором. Резкий звон раздираемого металла раздался позади меня так внезапно, что я сразу ничего не понял. Я замер, лихорадочно соображая, что бы это могло быть. Позади меня что–то звякнуло. И вдруг словно ударили молотком по железной заслонке – И–аа–х...!!! 21

Я мгновенно обернулся и похолодел: метрах в двадцати от меня, поводя впалыми боками, стояла тигрица. Отчетливо видны длинные усы. Они топорщились вокруг оскаленной пасти. Так вот каков голос властителя уссурийской тайги! Рёв его подобен грому металлического листа, по которому с силой бьют чемнибудь. С минуту мы оценивающе смотрели друг на друга. Где-то справа грохнул выстрел Ивана. Тигрица отпрыгнула влево и медленно побрела, бряцая железом. Я даже успел рассмотреть обрывок стального троса на капкане. С облегчением переведя дух, я вложил дробовой заряд в верхний ствол и выстрелил, давая ответный сигнал егерю. Вскоре неподалеку затрещали ветки и ко мне подошёл мой приятель. Я рассказал ему, что произошло несколько минут назад. — Услышал рёв и скорее к тебе, — сказал взволнованно Иван, осматривая место, где тигр залёг, пропуская меня. — Да, твоё счастье – с капканом зверь, — протянул он, огорченный моей оплошностью. — Благодари судьбу – в рубашке родился. Дальше вместе пойдём. Иван взглянул на часы и сбросил рюкзак: — Привал устроим. Дадим ей передышку, а то загоним до смерти. Он достал копёную грудинку дикого кабана, отхватил ножом большой кусок и подал с улыбкой мне: — Может, отнесёшь своей знакомой в знак дружеской встречи на таёжной тропе? Шутка товарища немного сняла с меня нервное напряжение. Присев на мягкий, трухлявый пень, я с жадностью накинулся на еду. Близился вечер. В азарте преследования незаметно пролетел день. — Всё, — поднялся Иван и вставил в карабин новую обойму. — Пора двигать, иначе Кузьма Сычёв со своей сворой нас догонит. Где-то позади послышался отдалённый собачий лай. — Сегодня наша взяла, а завтра посмотрим. Есть у меня идея, — хитро подмигнул егерь и махнул рукой в сторону синеющей в дали цепи гор. — Пошли... 22

До темноты мы успели отогнать тигрицу ещё на несколько километров. Обессиленная голодом, капканом и мучительной болью, она уже не делала попыток обходить преследователей. Близко подпустив к себе, злобно рычала, вздыбив шерсть на загривке, и неохотно отступала, беспрестанно прыгая на трёх ногах. Правая передняя лапа волочилась по снегу. Иногда тигрица садилась, выпятив отвислые соски и оскалив клыкастую пасть, хлестала хвостом по снегу, отказывалась идти дальше. Металлические нотки в рыке сменились хриплым клёкотом, сипением. Мы швыряли в неё обломки сухого валежника, камни, заставляли прыгать в нужном направлении. До Партизанского оставалось не более десяти километров, когда в фиолетовых сумерках окончательно растворились следы тигра, деревья, кусты, каменные глыбы. И длинная цепочка горных вершин, и таежные распадки, и склоны круглых сопок – все потонуло в чёрном мареве наступающей ночи. Несмотря на непроглядную темень, Иван легко ориентировался в лесу. — Сейчас перейдём ключ, а за ним лесовозная дорога, — вглядываясь в темноту, сказал Иван. — По ней вернёмся в Таёжку, а по утрянке рванём к тигроловам. Свору Сычёва попробуем задержать. Припасена у меня для них парочка «гранат»... — Чего? — переспросил я, не поверив услышанному, — гранат? — Две бутылки водки подкинешь им. Сычёв и компания выпить не откажутся. Вот какие гранаты, — рассмеялся Иван, — а там, глядишь... Егерь не договорил. Он вскрикнул, наткнувшись на валежину, и повалился со стоном в снег. — Иван, что с тобой? — подскочил я к нему, стараясь поднять товарища на ноги. — Ой, нога, кажется, вывих, — болезненно корчась, ответил егерь. Он поднялся, опершись на карабин, и тотчас обхватил меня за плечи. — Вот напасть... Вывихнул ногу, факт. 23

Уже под утро мы дотащились до кузницы, и я, усадил пострадавшего товарища в холодную машину. Иван завёл мотор, и вскрикивая от боли, тихо повёл машину в Таёжку, нажимая на педаль здоровой ногой. — Не повезло нам... Убьют тигрицу не сегодня, так завтра, а заодно и тигрят маленьких, ещё на свет не народившихся, — глухо простонал егерь. — Угораздило же меня... В Таёжке, у ворот дома начальника лесопункта Катохина, стоял гусеничный вездеход, крытый брезентом. — У главного браконьера остановились на постой. Рыбак рыбака видит издалека, — со злом бросил Иван. — Слушай, Мефодьич, — положил я руку на руль. — Поезжай в больницу, а я на попутном лесовозе отправлюсь в Партизанское к тигроловам. Идёт? Иван благодарно посмотрел на меня и вытащил поллитровки из-под сиденья. Болезненно морщась, улыбнулся: — «Гранаты» возьми на всякий случай. Вдруг придётся «подорвать» кого-нибудь... Ногу вправлю – приеду. Держись, старина! Он уехал, а я медленно побрёл по деревенской улице в ожидании попутного лесовоза. Из дома Катохина раздавались громкие голоса. Шумная орава Кузьмы Сычёва готовилась к выезду в тайгу. «К концу дня непременно отыщут тигра и прикончат, если не освободить его от капкана», — подумал я, подыскивая способ задержать вездеход. Гусеницы – не шины. Не проколешь. И проводку замкнуть не удастся – капот незаметно не откроешь. В глаза бросилась массивная крышка топливного бака. А что, если...? Я сбросил рюкзак, вынул пакет с сахаром и пересыпал его в горловину бака. Через полчаса я уже торчал на выезде из Таёжки, в ожидании попутной машины. Отсюда мне хорошо было видно, как из дома Катохина вывалила ватага егерей и охотников, залезла в кузов вездехода. Гусеничная самоходка круто развернулась и, выпустив облако сизого дыма, рванулась в тайгу. Перед мостом она дёрнулась, будто споткнулась о невидимую стену и заглохла. Водитель и егеря с громкой руганью выбрались из неё, столпились у 24

двигателя. Они протоптались возле вездехода до полудня и отправились на перевал пешком. Там егеря надеялись обойти тигра с восточной стороны, отыскать свежий след. День быстро клонился к закату. Ни один лесовоз в Партизанское не прошёл, и я уже в потёмках вернулся в Таёжку. Следовало подумать о ночлеге. У дома Катохина опять стоял вездеход, который притащили сюда на буксире. Под открытым капотом при свете фонаря возился водитель. Узнав меня, развязно махнул рукой: — А, пресса, привет! Давай к нашему шалашу хлебать лапшу! И недовольно пробурчал: — Хитёр Гончарук, успел всех опередить. Убили тигра? — Да, и шкуру содрали, — солгал я, считая, что это лучший способ отбить у егерей желание преследовать зверя. — А нам не повезло. Не могу завести эту дохлятину, хоть тресни, — со злом пнул водитель свое стальное чудовище. — Убили, говоришь? И шкуру содрали? — расхохотался Кузьма Сычёв. — Как бы, не так! Старший егерь незаметно подошел к вездеходу, и я отшатнулся, прикрыв лицо рукавицей: от Сычёва нестерпимо несло перегаром спиртного. — Слышал я, как вы вчера палили в белый свет, как в копеечку. Да остались ни с чем. Не подверни Иван ногу, может и в самом деле премия была бы ваша. А завтра я не упущу момент, — продолжал пьяно куражиться Кузьма Сычёв. — Я и сегодня два километра шёл по следу, да ночь прихватила, вернуться пришлось. А всё из-за твоей колымаги, — напустился Сычёв на водителя. — Прождал напрасно полдня... Но ничего, завтра не я буду, если не спущу шкуру с матраца полосатого... — Да Бог с ним, с тигром, — с безразличным видом сказал я. — Пойдём лучше выпьем... В доме Катохина я выставил водку на стол под общее ликование и первый, наполненный до краёв стакан подал Сычеву. — Врежь, Кузьма, за удачу... 25

До утра не прекращалось пьяное бормотание приезжих в доме начальника лесопункта. Старший егерь в одной майке храпел под столом. Остальные гости разместились на домотканых половиках рядом с хозяином. Крепко накачались, не скоро встанут. А там, глядишь, успею в Партизанское... Под утро я проснулся от непонятного шума. Что-то горохом тарабанило по крыше. Набросив на плечи куртку, я вышел на улицу и не поверил своим глазам: настоящий ливень начисто растопил снег. Теперь-то уж точно егерям не найти тигра! Но чувство ликования смешалось с горечью: какая разница, от голода погибнуть тигрице или в капкане от пули? Через пару дней сковало обильно намоченную землю морозом. Всё это время вызванная мною бригада тигроловов безрезультатно бродила по тайге в поисках тигрицы. Отыскать её никак не удавалось. Однажды на рассвете меня поднял пасечник, у которого я ночевал. — Слышал новость? К бабе Насте во двор тигр с капканом приполз... Отказавшись от чая, я побежал к бабе Насте. Хибара её чуть живая и столь же дряхлая, как и сама старуха, скособочилась, по самые окна вросла в землю. Во дворе, на подстилке из соломы лежала тигрица, уложив голову на лапу. — Тебе чего, сердешный? — спросила бабка, выходя на шаткое крыльцо с чашкой какой–то мешанины. — Капкан снять с неё надо, бабушка, да на волю выпустить... — У, родимый, — закряхтела старуха. — Нешто один управишься? Да и слаба она. В чём только душа теплится... Я с опаской подошел ближе. При моем приближении тигрица оскалила пасть. На неё без сострадания нельзя было смотреть. Остро выпирающие рёбра, отвисшие щеки, на грязной облезлой шкуре кровоточащие раны. Баба Настя подставила ей миску с бульоном. Зверь понюхал; высунул шершавый язык и лениво, словно нехотя, полакал. Видя, как запросто ходит возле тигра старуха, я осмелел и притронулся к капкану. Стальные, зазубренные дуги мёртвой хваткой держали лапу. Разжать их одному – пустое занятие. 26

— Кабы перепилить... — Поищи здесь, родимый. Мой дед хороший кузнец был,— отворяя дверь в кладовую, сказала баба Настя. Я нашёл там ножовку по металлу, несколько полотен к ней, зубило, молоток, небольшую наковальню и всё это вытащил во двор. Не теряя времени, сбросил куртку и принялся за дело. С огромным трудом, сломав почти все полотна, я перепилил дугу и отбросил злополучный капкан. Баба Настя принесла чистую тряпицу, смоченную в каком–то отваре, и перевязала лапу. — Залижет, как на собаке заживёт, — уверенно сказала она, — а сейчас пусть куриные потроха поест. Зверь спокойно относился к хождениям старухи перед самой мордой, видимо, чувствуя доброту. Слизнул мокрые куриные пупки и приподнял голову, следя за своей благодетельницей. Неожиданно стукнула калитка. — Вот он где развалился, людоед, — раздался прокуренный, осипший голос Кузьмы Сычёва. Клацнул затвор. Я выскочил на крыльцо. Кузьма вгонял в магазин патроны. — Не дам, ирод окаянный! — кричала баба Настя. — Убивай, проклятый меня, старую, а тигра не дам. Он сам ко мне с миром пришёл. Баба Настя загородила тигрицу своим немощным телом, заголосила: — Люди-и добрые... Убивают... — Вот ещё выдумала, старая ведьма, — опустил карабин Кузьма Сычёв. — Ладно, отсюда теперь он далеко не уйдёт. Сам сдохнет, людоед. До вечера не дотянет... Завтра шкуру с него драть приду, бабка. — У, окаянный, — сердито бросила вслед Сычёву баба Настя. Старуха поднесла тигрице таз со свиной требухой и распрощалась со мной. Вечером я долго не мог заснуть, часто выходил курить на улицу. Большими хлопьями густо повалил снег. К утру его нападало по колено. С тяжелым сердцем я побрёл к дому бабы Насти, взрыхляя ногами пушистый лёгкий снег. У калитки, навалившись на ветхий забор, стоял Кузьма Сычёв. Внутри у 27

меня всё оборвалось: старший егерь держал в руке остро отточенный нож с кривым, хищно загнутым концом. Такими ножами мясники сдирают шкуры с быков. Под сараем, на соломенной подстилке валялся тазик с наполовину съеденной требухой и бурый от крови капкан. Тигрица ушла. Там, где она прошла через огород, остались неприметные глазу точки. А снег всё падал, надёжно укрывая землю от стужи.

МЕДВЕЖИЙ КОГОТЬ Прошлым летом на ферму повадился медведь. Дважды средь белого дня подходил зверь к загону, обнюхивал шаткую изгородь и убегал, напуганный истошными воплями женщин. В третий раз пришёл с наступлением темноты, когда на ферме оставался один сторож Ерохин. Услышав мычанье, Ерохин поспешно выбежал из бытовки с дробовиком, но выстрелить не успел. Медведь схватил когтистыми лапами упитанную тёлку, с рёвом перевалился через дощатый забор и скрылся в лесу. А тайга — вот она, за выгоном. Вплотную, считай, подступила к деревушке Гордеевке, окружила глухой чёрной стеной. Директор акционерного общества не стал ждать, когда медведь ещё убыток принесёт. Приехал в зверопромхоз с просьбой прислать опытного промысловика. Главный охотовед Станислав Яковлевич Хоменко вспомнил, что к нему только что по служебным делам заходил егерь Иван Гончарук. Выскочил во двор. — Иван Мефодьевич! Дело есть! — окликнул он егеря, уже севшего в машину. — Медведь в Гордеевке бедокурит! Тёлку задрал... — Давно? — сразу оживился егерь. — Директор здесь, он лучше объяснит... 28

В тот же день Иван приехал в Гордеевку. На крыльце конторы сидел небритый мужчина, перекатывал зубами окурок, рассказывал. — Слышу, доски затрещали. А ночь непроглядная, темнотища. И вдруг — рёв страшенный. До сих пор мороз по коже дерёт. Не-е, — замотал он заросшей, давно не чёсанной головой, — не по мне энта работа. Я так и сказал управляющему Грибанову — нехай всё стадо задерёт, а я туды боле не ходок. Пущай те, кому своя шкура не дорога, стерегут загон. Сидящие рядом доярки испуганно посматривали по сторонам, словно медведь и сюда, в контору, мог наведаться. Желающим заменить Ерохина, а это был он, не нашлось. И таким образом, приехавший на ферму Иван Гончарук невольно оказался в роли пастуха и сторожа одновременно. По-военному закинув карабин за спину, помогал дояркам раздавать корм, не спуская, однако, пытливых глаз с густых ельников. Почти неделю он проторчал здесь, но медведь не появлялся. За это время егерь внимательно изучил свежие царапины на потемневших досках забора, оставленные острыми когтями хищника. Присмотрелся к вдавленным на грязи отпечаткам лап. Судя по когтям и размерам следов, это был крупный зверь. В надежде разыскать место, куда медведь утащил тёлку, Иван потратил целый день, пытаясь отыскать следы зверя. Они хорошо отпечатались вблизи коровника, довели егеря до каменистой речушки Ильмаковки и там оборвались. Лето было в разгаре. Примятая медведем растительность быстро оправилась, скрыла под сочными листьями и стеблями медвежий след. Егерь с трудом отыскивал на траве капельку крови от задранной тёлки. Определял направление по сломанной сухой ветке или пригнутой былинке. Находил по близости мазок крови на дереве, на листочке, на цветке и шаг за шагом продвигался вперёд. “Если бы найти тёлку! — думал Иван. — К ней медведь обязательно вернется“. Повадка медведя не есть сразу, а зарыть животину в землю, дать провоняться, а уж затем лакомиться пропастиной, общеизвестна. Об этом, в первую очередь, и подумал егерь, рассчитывая подкараулить зверя у привады. Но засаду пришлось 29

устраивать на стожке соломы, подвезенной на ферму для подстилки коровам. Потому, что в густых зарослях за речкой Ильмаковкой Гончарук потерял след окончательно. Сидеть в полудрёме одному несколько ночей подряд ему порядком наскучило. К тому же не сподручно и фонарь включать, и стрелять. А без яркого луча попасть в медведя в кромешной тьме нечего и думать. А медведь всё не приходил. Терпению егеря пришёл конец, и он слез со стога. Завёл машину, спрятанную неподалеку, и поехал домой. На следующую ночь сторож Ерохин, якобы, слышал рёв медведя. В загоне не досчитались племенного быка. — Пока егерь дома прохлаждался, топтыгин бычка и уволок. А куды иначе делся? Знамо дело — медведь, кто же ещё? — убеждал сельчан Ерохин. - Этот егерь — шляпа! Так, глядишь, медведь нам всё стадо растащит... Гончарук ходил как в воду опущенный. Несколько дней провёл в зимовье. В сердцах стучал топором, старался не думать о проишествии. Потом воткнул топор в недотёсанное бревно, прикатил ко мне в редакцию. — Сколько себе говорил: терпение и ещё раз терпение! И вот опростоволосился, — сокрушался егерь. — Смотри, какой настырный! — удивился я беспримерной наглости зверя, когда выслушал рассказ товарища о его неудачах. Перевернул страницу настольного календаря: завтра суббота. По-плану — окучивание картошки на домашнем огороде. — Какое прозаическое занятие! — вздохнул я. — Ничего, подождёт до следующей субботы. На эти выходные, Мефодьевич, махнём в Гордеевку вместе. А? Иван, по-моему, только этого и ждал. Лицо егеря прояснилось, расцвело радостной улыбкой. — Какие возражения? Сегодня вечером и махнём... Собирались мы недолго, потому что в мешке Ивана вещи и продукты припасены, по-моему, на все случаи таёжной жизни. Я прихватил с собой лишь одностволку тридцать второго калибра, патронташ и дождевик. Уже в потёмках мы въехали в деревню. 30

Свет фар выхватил из темноты парочки парней и девчат, идущих в кино. Кое-где у калиток еще сидели хозяева бревенчатых изб, не торопились покидать улицу. Мы оставили машину метрах в двухстах от коровника, вытащили ружья и направились к загону. Здесь нас встретил Ерохин. — Коли вы приехали, мне здесь делать нечего, — сказал сторож и ушёл домой. Мы остались одни. Залезли на солому и стали ждать. Моей обязанностью было включить фонарик, если появится медведь. Я проверил его и положил рядом с собой. Тихая, тёплая ночь поглотила тайгу, коровник, избушку сторожа. Всё потонуло в чёрном мареве, окрасилось в тёмные тона. И только звезды ярко мерцали в безоблачном небе, наводя мысли на извечный вопрос: откуда взялась Вселенная и как представить её бесконечность? Иногда мы шёпотом обменивались незначительными фразами и тотчас замолкали, настороженно прислушиваясь к каждому шороху. В загоне возились коровы, мычали, поддевая друг друга рогами, мотали хвостами, отгоняя нудящих в темноте комаров. — Если отгадаешь в какой руке патрон, спишь первым, — шепнул Иван. — В левой, — ответил я. Иван разжал кулак, и я увидел на его ладони тускло поблескивающий патрон. — Моя очередь дежурить, — скучным голосом сказал Иван, пристраивая карабин поудобнее. — Спи, в случае чего толкну. Я перевернулся на спину, закрыл глаза, но сон почему-то пропал. Я слышал вздохи Ивана, шорохи мышей, отдалённый лай собак, возню скота. Мне всё время что-то мешало: то травинка колется, то поза неудобная, то комар привяжется, то вдруг пятка зудеть начнёт. Так я проворочался до трёх часов ночи и уже стал забываться сном, но егерь растолкал меня. В отличие от меня Иван не ворочался с боку на бок, а тотчас заснул, громко прихрапывая. Я даже забеспокоился: “Кабы не отпугнул своим храпом медведя...“

31

Коротая предутренние часы, самые трудные на вахте, я размышлял о том, о сём… Вдруг гром прогремел над моей головой. Я ошалело вскочил. — А, что такое? Иван стоял на коленях и, не целясь, стрелял, торопливо передёргивал затвор и опять стрелял, пока не опустел магазин. Я спросонья не сразу пришёл в себя, бросился искать фонарик. Нашёл его под собой да спохватился: светло и без него. — Проспали, вот что такое! — сердито бросил мне в ответ Иван, вставляя в магазин новую обойму и сползая со стога вниз. — Ушёл косолапый! Сгорая от стыда, я тоже спустился на землю, понуро поплёлся вслед за егерем. Мы осмотрели изгородь, где только что перелез медведь. Иван увидел зверя, когда тот уже бросился наутёк, почуяв опасность. Пока егерь снял затвор с предохранителя и вскинул карабин, медведь перескочил забор, кубарем перекатился через наваленные у загона бревна и сиганул в тайгу. — Смотри, Мефодьевич, он ранен! — показал я на брызги крови на траве. Мы кинулись бегом, приглядываясь к алым капелькам крови. Но их становилось всё меньше. Перед самой тайгой они и вовсе пропали. Очевидно, выстрелы егеря особого вреда медведю не причинили. — Надо же, из-под носа ушёл! — удрученно взмахнул рукой Иван. — Опять невезение... Эх, я мазило! Горе-охотник! — ругал себя Иван, хотя последние два слова больше относились ко мне. Возвращаясь к загону, я поднял с земли окровавленный клочок шерсти с загнутым черным крючком. — А это что? Иван обтёр находку травой, подал мне: — Возьми на память. Всё, что добыли сегодня... Это был коготь от медвежьей лапы. Зацепила-таки пуля косолапого, навсегда отметила. Я сунул коготь в карман. Мы разрядили ружья и отправились к машине. — Где же медведь? — встретил нас Грибанов.

32

— Ушёл. Тайга большая, а дорог у него много, — нехотя ответил Иван. — Больше не придёт. Пуганули изрядно... — Как знать... Хозяин тайги о своих визитах не докладывает, — с иронией сказал Грибанов и распрощался: — бывайте, охотнички... Через пять или шесть дней телятницы обнаружили пропажу годовалого бычка. — А говорил: «Не придет». Нет, коли повадился, теперь всё стадо задерёт, — возмущался Грибанов. — И сторожить никто не соглашается... Теперь над Гончаруком посмеивались не только в Гордеевке, но и в зверопромхозе. — А расскажи, Иван Мефодьевич, как вы с корреспондентом сладко спали, когда у вас под носом медведь гулял? — ехидно подначил Гончарука старший егерь Кузьма Сычёв. Заготовители и егеря, приехавшие в кассу за получкой, дружно гоготали. — А примерно так же, как и вы, когда у вас под носом в бензобак сахару сыпанули и вы надолго застряли, — в тон ответил Иван. Самодовольная улыбка сползла с лица Сычёва, вытянулась в злой усмешке: — Ваших, оказывается, рук дело. То-то корреспондент всё возле вездехода вертелся... То была старая история. Бригаде егерей поручили отстрелять попавшего в капкан тигра. Ивану стало жаль губить полосатого красавца и мы помешали замыслу Сычёва. С тигра, ослабевшего от голода, удалось снять капкан, и тот ушёл в тайгу. Об этом случае Гончарук и напомнил Сычёву. Не сказав больше ни слова, он сел в машину и поехал в Гордеевку, где провёл на стогу ещё несколько бессонных ночей. Когда егерь вернулся ни с чем домой, ему сообщили, что прошедшей ночью медведь утащил племенную корову. В пятницу вечером мы снова ехали в Гордеевку. Я говорил о разных пустяках, но только не о медвежьей охоте. Егерь слушал рассеянно, занятый своими мыслями. Не доезжая до деревни два километра, Гончарук повернул машину налево, повёл ее по малонаезженной дороге, заросшей 33

мелким осинником. Тонкие ветки хлестали по стёклам кабины, но егерь упорно ехал вперёд. Я не понимал, отчего егерь выбрал столь неудобный путь. Наконец, мы остановились у полуразрушенного мостика через Ильмаковку. — Бери фонарик, ружьё, — распорядился егерь. — Дальше пешком пойдём. Пройдя заросли дубняка, мы вышли к ферме, минуя деревню. Почему егерь решил приехать сюда тайком? Хотел спросить, но Иван приложил палец к губам и замер. Егерь долго приглядывался к ветхим постройкам, убедился, что никого возле коровника нет, и кивком головы пригласил следовать за ним. Когда мы подошли к воротам, Иван тихо сказал: — Сиди за этим забором. Если свистну, включай фонарик и кричи: “Руки вверх, стрелять буду!“. — Зачем? — спросил я. — Потом объясню, — шепнул Иван и скрылся в темноте. Звуки шагов егеря затихли где-то возле сторожки. Прикрыв платком нос от вонючего запаха прелого навоза, я сидел за грязными досками, время от времени посматривая через щель внутрь скотного двора. Там, как и прежде, сопели, шлепали хвостами коровы и тёлки. Натерев лицо, руки и шею мазью от комаров, я привалился спиной к забору и стал ждать сигнала. Признаться, я толком ничего не понял и потому особого значения словам егеря не придал. Какая разница медведю, «руки вверх» кричать или «лапы вверх»?! Главное, пугнуть хорошенько. Я тогда так и думал: заберётся медведь в загон, шугану его, он бросится от меня в другую сторону, а там Иван в упор — бац!!! А вдруг медведь полезет возле меня? От этой мысли стало не по себе. Я плотнее прижался к забору, и держа ружьё наизготовку, взвёл курок. Как медленно тянется время, когда ожидаешь... А если зверь опять не придёт? Ведь не раз случалось: сидит Иван в засаде — медведь не приходит. Но стоит уехать — и коровы нет. Не знаю, сколько времени прошло в томительном ожидании: часы я второпях забыл на редакционном столе. У меня занемели ноги, спина колом взялась, и я решил хоть немного размяться. Едва я приподнялся, 34

ощущая, как тысячи иголок впились в тело, вдали мелькнул огонёк папиросы. Или мне показалось? Да нет же! Красный огонёк качается... Кто-то идёт к ферме! Может, Иван? Но егерь не курит... Я услышал глухие шаги и различил в темноте силуэт человека и что-то большое, тёмное за ним. Грузовик! Так и есть, урчит на низких оборотах двигатель. Это открытие вмиг разогнало сонливое состояние, в котором я пребывал. Машина с потушенными фарами едет сюда. И человек с папиросой идёт впереди, видимо, для того, чтобы служить ориентиром для водителя. Но ведь они нам всю охоту испортят! И чего вздумалось тащиться сюда среди ночи?! У загона машина остановилась. Из кабины вылезли двое, о чем-то тихо посовещались и открыли ворота. Затаив дыхание, я смотрел в щель. Я не верил глазам: в загон вошли Грибанов и Ерохин. Шофёр открыл кузов грузовика, а Ерохин шагнул к стаду. — Пошёл, пошёл, — пинками загонял сторож рослого бычка в загородку для молодняка. Грибанов включил фонарик, и в руке Ерохина блеснул узкий длинный нож. Послышалось хриплое мычание. Свет фонарика потух, и я услышал как Грибанов приглушенным голосом торопил: — Скорее тащите в машину! Вдруг раздался резкий свист. Я немедленно включил фонарик и заорал: — Руки вверх! Стрелять буду! Грохнул выстрел Ивана. — Ни шагу с места, вы окружены! Стреляю без предупреждения! — крикнул егерь. — Кидай нож, Ерохин, и подыми руки,— выкрикнул я и направил луч света на сторожа. Тот отбросил нож, поднял руки. Всех троих мы затолкали в сторожку и подпёрли дверь доской. Утром пришли доярки и телятницы, узнали, каких медведей мы держим в будке, и опрометью кинулись в контору. Вскоре сюда приехали директор и участковый инспектор Сидоркин. — Выходит, медведь только одну корову порешил, а всех остальных двуногие звери под шумок утащили, — возмущённо 35

сказал директор. Мы расписались в протоколе под свидетельскими показаниями и поехали домой. — Как же ты догадался обо всём? — в нетерпении спросил я Ивана на обратном пути. — По следам от протекторов машины? — Машина приезжала часто. Солому привозила, комбикорм, воду. На это и надеялись воры, что не догадаюсь. А царапины от когтей на заборе не учли. Я их там все наизусть выучил. И свежих не добавилось, когда племенная тёлка исчезла. Тогда ещё заподозрил неладное, да ты сманил в засаде на стогу посидеть. А зверь и вправду пришёл, с толку сбил... Медведь тот, меченый, больше на ферме не появлялся. Нынешней зимой из берлоги подняли охотники здоровенного мишку, да промахнулись стрелки. Ушёл косолапый далеко в тайгу. Говорят, на отпечатке следа его передней лапы когтя одного не доставало. Не знаю, так ли это. А тот коготь, что я нашёл у коровника, до сих пор валяется в моей шкатулке вместе с разными безделушками.

СУВЕНИР За окном зимовья бесновалась метель, а я сидел у жарко натопленной печки и деревянной ложкой прихлёбывал чай, заваренный сушёной малиной. Рядом за грубо сколоченным столом устроился мой таёжный спутник Иван Мефодьевич Гончарук. Неторопливо и бережно егерь разобрал карабин, аккуратно разложил на тряпице детали. Тщательно осмотрел каждую из них и протёр. Чистка оружия для Ивана – святое дело. Это занятие доставляет ему огромное удовольствие. Случалось, притащимся из тайги ни живы, ни мертвы от усталости. Я своё ружье в сенях оставлю, чтоб не оттаяло. А Иван карабин обязательно в зимовье занесёт. Дождется, как 36

выступят на нем капельки влаги, и за разборку возьмётся. Делает это всегда сосредоточенно, даже, я бы сказал, торжественно. Пошоркает шомполом и на свет внутрь ствола заглянет, не появилась ли где раковинка. Но ослепительно блестят нарезы, сверкают радужными кругами. — Эх, красотища! Северное сияние! — восхищается Иван и протягивает карабин мне: — Глянь-ка... Я гляжу, соглашаюсь, что истинно – северное сияние. И уж тогда Иван протаскивает через ствол промасленный ёршик. — Ружьё любит ласку, чистоту и смазку, — непременно добавляет егерь, вешая карабин на штырь, забитый в прокопчённую стенку. Закончив это приятное дело, тотчас принимается за другое. Извлекает из вместительного рюкзака оселок и начинает точить нож. Время от времени пробует и без того острое жало большим пальцем, поворачивая нож то одной, то другой стороной. На отполированной стали отражается пламя керосинки, искажённое, как в кривом зеркале, лицо Ивана. Повертев клинок, любуясь, вкладывает его в ножны, мастерски обтянутые замшей. Этим ножом мне доводилось снимать шкуры с добытого зверя. И я не мог не оценить по достоинству всех его качеств. Главное из них, конечно, острота. Особенно, если приходится полосовать медведя. Это не то, что содрать шкуру с изюбра или косули, где её и чулком стянуть, как с зайца, можно, и кулаком подсобить, отделяя от мяса. А медвежью шкуру снять – дело тонкое. Здесь, помимо сноровки, не обойтись без такого ножа, как у Ивана. Ведь надо сохранить на шкуре когти и морду зверя. А нож Ивана долго держит жало, не тупится. Выкован из прочного металла. Не гнётся, не ломается. Ударишь ненароком по костям и в страхе поглядишь на лезвие – не выкрошилось ли. А ему хоть бы что. Попадись гвоздь, и тот, наверно, перерубил бы. А уж как в руке удобен – слов нет! Рукоятка, набранная из бересты, не скользит в жирных ладонях во время разделки туши, и руку на морозе греет. Но самое удивительное свойство егерского ножа — как ни кинь — всё одно острием воткнётся.

37

Иван догадывался, что нож этот — предмет моей давнишней зависти. И я уверен — подарил бы мне его, но егерь и сам дорожил этим ножом. Гончарук не любит рассказывать о своих таёжных приключениях, считая свою работу обычным занятием, ничем не примечательным. Каждую историю удаётся вытянуть из него не сразу. А порой неожиданно узнаёшь такое... Ложимся спать, а Иван и говорит: — Плечо разболелось, к непогоде, не иначе... — Ушиб где или застудил, — высказал я предположение. — Да нет, медведь помял. Я так и вскочил на топчане: — Как, медведь помял? — Очень просто. Навалился на меня всей своей махиной и давай драть... Жаль куртку меховую лётную. Всю изодрал косолапый. — А ты, что же? — нетерпеливо спросил я. — Я-то? Выхватил нож, этот самый, с берестяной ручкой, да и всадил ему в левую подмышку. С тех пор и берегу как память. — А медведь? — не унимался я. — Что медведь? Придавил меня, насилу выбрался из-под него. Кто-то ранил его, отлёживался в кустах. Да меня угораздило мимо идти. Как вымахнул из-за выворотня, я и «мама» крикнуть не успел. Отскочил назад, да запнулся за валежину. Упал на спину, а медведь уж вот он, дышит в лицо пропастиной, клыки из красной пасти торчат. «Ну, — думаю, — хана...» Не помню, как нож выхватил, лёжа ударил снизу... — Мефодьевич, а откуда у тебя этот замечательный нож? — поинтересовался я. — О, это совсем другая история, — нехотя ответил егерь и задул лампу.— Давай спать. Вставать рано. В Синегорье пойдём. Верные люди сообщили – шарятся в тех местах браконьеры. В тот раз я так больше ничего не добился от приятеля, вскоре засвистевшего во сне носом. Но прежде, чем меня одолела 38

дремота, я решил во что бы то ни стало выведать при случае упомянутую Иваном историю с ножом, хранившим, быть может, страшную тайну. И я не ошибся. То, что я узнал впоследствии от знакомого следователя прокуратуры, превзошло все мои ожидания. ... А всё началось с того, что в начале сентября Гончарук приехал в Еловку. Хотел пригласить на районный слёт охотников активного своего помощника милиционера Сидоркина. В Еловку он въехал, когда из-за дальних сопок только-только выкатилось яркое солнце. Золотая приморская осень вступила в свои права. Несмотря на ранний час у магазина столпился народ. — Неужто за водкой спозаранку? — изумился егерь, зная, что в глухих таёжных поселках редко торгуют этим товаром. И в день привоза жители посёлка всегда осаждают двери сельмага. Но в пёстрой толпе он заметил детей, понуро стоящих рядом со взрослыми. — Неладно в Еловке, — заключил егерь, разглядывая хмурые, горестные лица стоящих полукругом людей. — Что все кислые такие? — спросил Иван у подошедших к его машине лесорубов. В ответ те молча расступились, открыв зелёную лужайку, заросшую подорожником. В траве лежал участковый инспектор Сидоркин. Из-под головы лейтенанта милиции торчал козырёк форменной фуражки. Пригреваемый ласковым солнцем, Сидоркин безмятежно смотрел немигающими глазами в безоблачное небо. Гончаруку даже почудилась презрительная улыбка участкового, любившего спьяну покуражиться в посёлке. Упадёт у чьих-нибудь ворот и горланит: «Всё хорошо, прекрасная маркиза!» Еловцы понимающе выражали сочувствие: — Самогон, видать, опять по хатам проверял... — Слабоват Сидоркин. Только до третьего дома дойдёт с проверкой и готов. А вот ранешный-то полномоченный аж до десятого доходил...

39

Со стороны, пожалуй, так и подумалось бы: «Нахлестался участковый сивухи с утра пораньше и развалился на солнышке, всем доволен...» Вот сейчас Сидоркин встанет и обязательно скажет: — Всё хорошо, прекрасная маркиза! Но инспектор оставался в неподвижной позе с кривой усмешкой на плотно сжатых губах. И под левым боком у него проступало бурое пятно, окрасившее в такой же зловещий цвет листья подорожника. Мошкара досаждала бледному лицу лейтенанта, и никто не отгонял её. — Дела-а, — протянул Иван, потрясённо глядя на расстёгнутую кобуру лейтенанта. Эта кобура завладела сейчас вниманием егеря. — Не может быть... Неужто Макрушин отомстил? — вслух пробормотал Гончарук. Стоящий рядом рабочий не расслышал всей фразы и только глухо переспросил: — Не может быть, говоришь? Как видишь — может. И остановил Ивана предупредительным жестом: — Ближе не подходи - следы затопчешь. — Да, конечно, затопчу, — машинально согласился Гончарук, думая о своём. Он отошёл в сторону, прокручивая в памяти свои встречи с участковым. Владимир Сидоркин охотно помогал егерю в охране охотугодий. Но была у него слабость - страсть к выпивке. По этой причине Гончарук лишь в крайних случаях прибегал к его услугам. Но отношения с ним поддерживал - тайга кругом, мало ли что... Вот и пригласительный билет на слёт привёз ему... Да кто знал, что всё так обернётся. В том, что Сидоркина убили, егерь не сомневался. Иначе куда подевались пистолет, запасная обойма? Самоубийство тоже отпадает. Да и отчего ему стреляться? На жизнь не жаловался. Дом в соседней деревне просторный выстроил, двое крепышей сыновей в нём, жена хозяйственная, услужливая. Две машины в гараже. Скотины полон двор. Жить человек намерен был, а не умирать. 40

На крыльцо магазина вышла продавщица в белом халате с заплаканными глазами. Узнала Гончарука, подавленно кивнула, вновь разрыдалась. — Как чуяла беду, — всхлипывая, запричитала женщина. Вчера плазменный телевизор, видеомагнитофон и холодильник продала. Несколько ящиков водки и вина… Лесозаготовители зарплату получили… И свадьба в деревне намечается. Хорошо наторговала, а выручку не сдала. А тут Сидоркин перед закрытием зашёл, пообещал доглядеть... Выпивши, правда, был... И вот горе-то какое вышло... Всю кассу выгребли... Что теперь со мной будет? — вытирая слезы рукавом халата, завывала продавщица. Иван так и не понял, что больше ее удручало: гибель милиционера или украденные деньги. Перед тем, как сесть в машину, ещё раз взглянул на убитого. «Эх, Сидоркин, Сидоркин... Непутёвая твоя головушка. Детишек осиротил, жену вдовой сделал... Так и есть, — убеждённо подумал егерь, — убили тебя недавно. Ночь сухая была. К утру растения изморозью покрылись. Везде солнце высушило траву, а под лейтенантом, с теневой стороны, ещё заметны капельки влаги. — Часа три, четыре прошло, не больше, — продолжал размышлять Иван, разговаривая сам с собой. Такая привычка выработалась у него за долгие годы одиночества в тайге. Он советовался с собой, как с другим человеком. Спорил, доказывал. Такое поведение моего товарища выглядело, по меньшей мере, странным. Иван и сам как-то признался мне, что не может отучить себя разговаривать с самим собой. — Да и ни к чему отучиваться. Рассуждая вслух, лучше думается, — сказал он тогда. И в это трагическое утро, егерь не изменил обычаю поспорить с мнимым собеседником. — Преступник за четыре часа далеко уйти не мог, так? Встречных машин в сторону города не попадалось, значит, в тайгу подался... Пока спецгруппа приедет, пройдет немало времени, а там ищи ветра в поле... И хотя он настроился ехать в Покровку, круто повернул машину в обратную сторону. 41

— А что если наведаться к бухгалтерше Дуське? Вьются возле неё всякие типы. Баба она незамужняя. Может, заглянул к ней кто этой ночью на огонёк... У старой лесопилки егерь заглушил мотор и пешком направился к заросшим подсолнухами огородам. В конце первого из них вился дымок над избой бухгалтера лесопункта Евдокии Самохиной. — Весь посёлок глазеет на убитого, а этой дела нет до происшествия, — отметил егерь. — Очень Дуська любопытна и склочна, а не пошла судачить к магазину. Евдокия в этот момент прошла с вёдрами, и егерь присел за изгородью, обдумывая: заговорить с ней сейчас или не стоит. Хозяйка между тем набрала воды и скрылась в избе. Егерь выпрямился и нахмурился: — Если преступник гостил у Дуськи, чего ему переться по улице? Наверняка к ней с задов скрытно зашёл. А коли Дуську навещал, она промолчит. Стало быть, и спрашивать незачем. С этими мыслями Иван пробрался в огород Самохиной и стал присматриваться к земле, рыхлой от недавней копки картошки. И вдруг увидел следы огромных сапог... Три года назад Иван проводил рейд по борьбе с браконьерами. В том рейде принимал участие и лейтенант милиции Сидоркин. Уже вечером, пробираясь через Горелую Падь, они обнаружили крупные следы размашистых шагов, которые вели к пасеке, оставленной в зиму без присмотра. — Зайдём? — предложил Гончарук. Участковый инспектор мотнул головой в знак согласия, и они тихо подошли к двери, рывком рванули её на себя. И не напрасно. Высокого роста широкоплечий мужчина кинулся к автомату, прислонённому к стене. Всего на мгновенье опередил его Сидоркин. Стукнул пистолетом бандита по лысой голове и тот грузно осел на пол. Вдвоём они надежно скрутили преступника и отдышались. — Макрушин это. Рецидивист. Ухажер Дуськи Самохиной из Еловки. Здоровый бугай, — довольно похлопал Сидоркин бандита по спине. Устало вытащил сигарету, сокрушенно произнес: 42

— Солдата на станции он пырнул ножом. Автомат забрал. И квартиру грабанул. На той пасеке Макрушин устроил склад краденого. Гончарук и Сидоркин нашли чемоданы с вещами, ящик коньяка, видеомагнитофон. Макрушин пришёл в себя и набыченно наблюдал как Сидоркин пишет протокол. Низко посаженные глаза сверкали волчьей злобой. — Ну, обожди, петух краснопёрый, встретимся ещё.., — процедил сквозь зубы Макрушин. — Не встретимся, Лёха. Так, кажется тебя зовут? — застёгивая планшет, спокойно сказал Сидоркин. — Надолго тебя упрячут. А может, и навсегда... — «Мокрый» моя кликуха. Слышал? Замочу, как вырвусь от ментов. И тебя, егеришка, найду. Ноги вырву, спички вставлю, — задыхаясь от лютой ярости, хрипел Макрушин. — Погрози так перед сном своей бабушке, если она у тебя есть, — улыбнулся Сидоркин и тотчас переменил тон: — А ну, пошёл! — грубо подтолкнул он бандита к двери. Событие трёхлетней давности промелькнуло перед глазами Гончарука, когда на чёрной мягкой земле егерь разглядел внушительного размера отпечатки рубчатых подошв. — Дела-а, — словно не веря глазам, потрогал егерь свежий след. — Собачку бы сюда, она бы мигом. Да нет в райотделе поисковой собаки, это точно. Ползая на четвереньках среди подсолнухов, он вздрогнул, увидев прямо перед собой замусоленную купюру. — Так, понятно, обратно шёл, впопыхах потерял в темноте, — заключил егерь, осторожно и брезгливо заворачивая деньги в носовой платок. И покосился на хозяйку усадьбы, вышедшую во двор развешивать бельё: — Хитра Дуська. Стирку ни свет, ни заря затеяла. А следы-то вот они, в тайгу тянутся... Она, поди, а то кто же, сказала Мокрому об оставленной в магазине выручке? Прежним путём следопыт вернулся к машине, ничем не привлекая к себе внимание. С пригорка хорошо 43

просматривалась улица посёлка, злополучный магазин, толпа перед ним. — Милиция еще не приехала, — отметил егерь, выбрасывая из рюкзака лишние вещи. Он оставил в нём спички, деревянную ложку и нож, бинт, буханку хлеба и шматок сала. Немного подумал и добавил сюда пару брикетов пшённой каши и банку тушенки. — Тогда придётся действовать самому, — с огорчением вздохнул Иван, захлопывая дверцу «уазика». Под словом «придётся» он имел в виду серьёзное обстоятельство, осложняющее выполнение задуманного: отсутствие карабина. Как назло – именно сегодня закрыл его перед отъездом в сейфе, решив, что во время бесед с охотниками оружие станет лишней обузой. Он толком не знал, что конкретно будет делать, если настигнет преступника. Но то, что надо немедленно идти, он знал точно. — Суть не в том, чтобы Мокрого поймать и судить, — убеждал себя егерь, обходя стороной усадьбу Самохиной,--- а в том, что бандит на кого-нибудь ещё нападёт, терять ему нечего... За поваленной изгородью в конце огорода егерь вновь отыскал рубчатые следы макрушинских подошв и, не торопясь, пошёл рядом. Следы часто терялись в траве, и тогда он приседал или ложился, заходя к свету, по наклону травинок определял направление. — Скоро тайга начнётся, — подбодрял себя Гончарук, боясь оторваться от едва приметных следов. Действительно, через два с лишним часа напряжённого ползанья на коленях, следопыт достиг, наконец, прелой почвы, сплошь покрытой опавшей листвой и сухими хвойными иголками. Здесь Иван поднялся и осмотрелся. Зоркие глаза далеко вперёд проследили цепочку вмятин, углублений на слежалых листьях, взъерошенных бегущим напрямки Макрушиным. — Куда бандит стремится? Скорее всего, спешит до лесовозной дороги добраться, а там — на трассу и к морю. 44

Уверенно взяв след, егерь уже не лез напролом. И как тропил обычно зверя, осторожно обходил следы стороной, обрезая их то слева, то справа. Входя в чащу, Гончарук медленно приближался к месту, где предполагал вновь отыскать след. А найдя, столь же тихо отдалялся в сторону, всё убыстряя шаги и переходя, где возможно, на бег. Описав дугу, пересекал макрушинские следы, но прежде чем пойти дальше, долго стоял, вслушиваясь в тишину сумрачной тайги. Следопыт легко отличил бы посторонний шум от шуршания мыши или порсканья белки. И всё же при каждом шорохе мгновенно замирал, сжимая в руках узловатую дубинку из елового корня, заменившую привычный карабин. К вечеру следы бандита потянули в дремучее Змеиное урочище. Находить их становилось всё труднее и, чтобы не потерять совсем, Иван решил сделать привал. К тому же в темноте легко подставить себя под пулю бандита. Он поднялся на вершину Гремучей сопки, перевалил через гольцы и опустился в лощину. В яме под выворотнем могучей ели, опрокинутой бурей, развёл костёр. Неподалеку журчал ручей. Следопыт долго и жадно пил из него. Зачерпнув котелком воды, вернулся к костру. Сухие ветки потрескивали, шипел над огнём котелок. Когда вода закипела, Гончарук раскрошил в неё концентрат, вывалил в котелок тушёнку и в нетерпении стал помешивать варево. За ужином егерь прикинул пройденный за день путь. Если ехать в Змеиное урочище по серпантину, опоясавшему кольцом сопку Гремучую, километров восемьдесят будет. А по прямой – в два раза меньше. Прилично отмахал! Завтра столько не пройти – опасно. Бандит где-то шарится за перевалом, может, в нескольких километрах. Видел Иван по следам, как пёр тот, не разбирая дороги, через чащобу, колючие заросли и сплетения лиан. Торопится уйти от возможного преследования. К лесовозной дороге, точно, пробивается. А там сядет в машину и – поминай, как звали. Да только судя по вдавленным сапогами листьям, ходить по тайге не умеет. Притомился. С размашистого бега на короткий перешёл. Или почувствовал себя в безопасности? Ничего, скоро запаникует. 45

Ночью Макрушин вряд ли решится на отдых. Всё бежать будет. Страх погонит. Но далеко ли уйдёт в кромешной тьме? Без сна из сил скоро выбьется. — Что ж, пусть полазит пока в кущах, а нам не помешает хорошенько выспаться, — сказал Иван, поднимаясь с валежника и направляясь к ручью. Он почистил котелок, наполнил водой и снова повесил над огнём. Пока совсем не стемнело, наломал охапку хвойных веток, готовя постель. Заварил в кипятке пригоршню лимонника, красным ковром нависшего над биваком. Напившись душистого горячего напитка, растянулся на мягком ложе. Накаленная костром земля под выворотнем приятно подогревала спину, а спереди ещё долго дышали теплом красные угли... В тёмно-синих красках предутренних сумерек смутно угадывались очертания стволов и крон деревьев, но тайга уже просыпалась. Свистнул в отдалении рябчик, где-то поблизости откликнулся другой. Процокала чем-то испуганная белка. Легкими прыжками, едва касаясь лапками земли, прошуршал колонок. А вот и стадо диких кабанов чмокает хвощами, фыркает, потрескивает сушняком. Осторожны эти животные. И уж если кормятся – значит, не напуганы, не чуют присутствия человека или тигра. Иван бодро вскочил, звякнул нечаянно котелком. В кустах затрещало и тотчас стихло. Восточная сторона склона розовела, проявлялась выступом скалы, обломанной вершиной сухого кедра, тёмными гроздьями лимонника, мохнатыми ветвями угрюмых елей. Разведя небольшой огонь, Гончарук подогрел чай, наскоро позавтракал, успев, однако, умять толстый ломоть хлеба и кусок сала. Залив костёр водой из ручья, заторопился к россыпи камней, за которой вечером прекратил преследование. Уже совсем рассвело, когда он продолжил своё рискованное путешествие. При утреннем свете следы Макрушина четко выделялись на поверхности жёлтых, багряных листьев, слегка тронутых осенним заморозком. Как и предполагал егерь, уже через пять-шесть километров обнаружились ночные блуждания Макрушина. Не видя в темноте преграду, преступник напрасно продирался через колючие заросли аралии и элеутерококка. Он 46

уткнулся в отвесную базальтовую скалу и потом долго спотыкался о мшистые валуны в поисках выхода из этого гиблого места. Черпая впотьмах воду голенищами, Макрушин лез вдоль извилистой речушки, загромождённой упавшими деревьями, осклизлыми корнями. И только при свете нового дня он выбрался на склон сопки, побрёл по равнине. Гончарук всё осторожнее продвигался по следу, понимая, что в любой миг может встретиться с убийцей лицом к лицу. И всётаки опытный следопыт просчитался. Возможно, Макрушин первым заметил преследователя и затаился. А скорее, другое: обрезая след, егерь слишком рано повернул вправо. Среди белых округлых камней, обточенных вешними водами, егерь вздрогнул от вздоха за спиной и резко обернулся. Он успел заметить, как взметнулась рука Макрушина, как зацепилась за ветку над его лысой головой. Невзрачная береёка, чахнущая в русле бывшей речки, каждую весну подмываемая стремительным горным потоком, отвела от Гончарука бандитский удар. Молнией промелькнул нож возле плеча, со звоном отскочил от камня. В ту же секунду егерь упал, перекатился через камни, не ощущая в горячке ушибов. Он кинулся прочь, а сзади гремели выстрелы: один, два, три, четыре... Споткнувшись, Гончарук упал, но только поднял голову, гулкое эхо раскатилось над Змеиным урочищем: пять, шесть, семь, восемь. Всё! Обойма кончилась! Пока перезарядит пистолет – бежать, не медлить ни секунды! Вскоре Иван был уже далеко от места, где лишь из-за оплошности бандита остался жив. Поднявшись на гольцы, откуда как на ладони виднелись склоны горного хребта, егерь в изнеможении привалился к гладкой плите. Горели ссадины на лице, тупой болью ныло колено. Итак, он обнаружен. Но почему Макрушин, подпустив его близко, метнул нож, а не стал сразу стрелять? Боялся поднимать шум? Или пожалел патрон? Ясно одно: искать преследователя не будет, не захочет терять время. К тому же не знает, сколько человек идут за ним, как вооружены. Наверняка после пальбы 47

бросился бежать. На гольцы карабкаться не станет, значит, по Медвежьему ключу пойдет. — У Гнилой балки сопки сойдутся вплотную. Тропа, зажатая с двух сторон отвесными скалами, уступами вверх пойдет. Там и встретить его... Как встретить, Гончарук опять не знал. Для него сейчас было важно одно – преследовать Макрушина, не дать ему уйти. — К вечеру, не раньше, до Гнилой балки доплетётся, — рассуждал Иван, мысленно проделывая весь путь по Медвежьему ключу рядом с Макрушиным. — Стало быть, я приду туда раньше. Перепрыгивая с камня на камень, Гончарук почти бегом устремился к намеченной цели. Красное солнце уже коснулось горизонта, когда следопыт достиг утёса, под которым обрывался Медвежий ключ. Вершина утёса заканчивалась узким выступом, служащим отстоем для изюбров. Отсюда, с двухсотметровой кручи тропа казалась ниткой, брошенной на дно ущелья. Продолговатым блюдцем блестело озерко, краснел глинистый берег, истоптанный копытами изюбров. Сюда нередко приходят звери напиться воды и погрызть солоноватую землю у родника. А вот показалась внизу чёрная точка. Это идёт тот, кто ради кучки мятых купюр убил человека. Возможно, участковый инспектор милиции застал Макрушина в магазине и поплатился жизнью. — Эх, Сидоркин, — вздохнул Иван, подыскивая глазами увесистый булыжник. — Говорил тебе - пей, да ум не пропивай. Не внял совету, подвела тебя выпивка... Егерь поднял камень и с усилием швырнул вниз. Потом ещё и ещё. С глухим стуком камни падали, разлетались вдребезги неподалеку от Макрушина. — Бросай пистолет! — крикнул Иван, стоя на скале во весь рост. Макрушин заметался по ущелью, ища спасения за стволами деревьев. Но и туда долетали камни, каждый из которых мог угодить в бандита. И тогда в ответ послышались выстрелы: один, два, три... Еще два, еще один... Пули с надрывным воем уносились в лиловое вечернее небо, 48

рикошетили о гранит. Сколько патронов осталось у Макрушина? Два? Или больше? Чернильная темнота разлилась по ущелью, поглотила маленькую фигурку Макрушина, тропу, обволокла тайгу. Гончарук еще продолжал наугад кидать вниз камни, выкрикивая угрозы в наступающую ночь. Эхо далеко разносило его дикие визги, уханье, истерический хохот и прочие нечеловеческие вопли, наводя жуткий страх на всё живое. Неизвестно, что испытывал в это время Макрушин, но исполнять роль бесноватого пугала Ивану надоело. Прислонив к уху ладонь, он услышал лёгкую осыпь камней в конце ущелья. Поднимается Макрушин по уступам, пытается бежать, испугался камнепада... — Эй, Макрушин-н! — сложив ладони рупором, что есть мочи крикнул Иван. — Хана-а тебе-е... Далеко не уйдёшь, тайга большая, не скоро кончится, — уже тише, осипшим от крика голосом, сказал егерь. Ещё засветло он побеспокоился о ночлеге. Наскрёб в расщелину сухих листьев и зарылся в них, подложив под голову рюкзак. В такой берлоге было душно, но зато тепло и безопасно. В полночь егерь проснулся от леденящего душу крика. А может, это ему показалось спросонья? Вокруг стояла тишина. Слышно было, как шеборшит мышка. «Наверно, приснилось», – подумал Гончарук, впадая в глубокий сон. Он вылез из укрытия с первыми лучами солнца, весело заигравшими на капельках росы. Осматривая сверху ущелье, Гончарук резал хлеб и сало, не спеша ел, обдумывая план действий. Если Макрушин выбрался на плато, следы его непременно обнаружатся в долине, на мягкой земле. А если взял в темноте правее? Там отвесная скала... Перекусив, Иван спустился по северному пологому склону, обошел низом Гнилую балку, но нигде следов Макрушина не обнаружил. Неужто всё ещё сидит на плато? — недоумевал егерь, осторожно, шаг за шагом поднимаясь к вершине. К полудню он достиг утёса и подполз к обрывистому краю. Не без опаски 49

глянул вниз и в ужасе отшатнулся. На россыпи камней он увидел бездыханное тело Макрушина. Спустившись вниз, Иван некоторое время в раздумье взирал на погибшего Макрушина. Из кармана разодранной телогрейки поблескивал воронёной сталью пистолет... «Надо же! — внутренне содрогнулся Иван. — С такой головокружительной высоты свалился в темноте». Он уже не испытывал к нему ненависти, которую вытеснило недоумение: зачем жил человек? Во имя чего погиб? К исходу дня Иван добрался до лесовозной дороги, к которой так торопился Макрушин. Остановил попутную машину и поехал в райотдел милиции. Только нынче весной Иван Гончарук наткнулся на высохшее русло. Берёзка по-прежнему стояла, выдержав половодье, но теперь оделась в нежно-зелёный наряд из мелких листочков. Иван ласково погладил её по ветке, за которую зацепился нож бандита. После недолгих поисков он разыскал его и положил в рюкзак. — Так вот откуда у тебя этот нож, Мефодьевич! — воскликнул я, когда мы приехали этим летом в тайгу для заготовки сена косулям. — Следователь Петров рассказал мне о твоих приключениях. — Ну что ж, рассказал, так рассказал, — безразличным тоном ответил егерь, налаживая косу. — Кстати, ты говорил, что нож тебе нравится... Иван отстегнул нож от пояса и подал мне. — Дарю как сувенир. Бери, не стесняйся. — Имей в виду — ножны я сам сделал... Я поблагодарил товарища за подарок, но странное дело! Узнав историю ножа с берестяной рукояткой, я уже не испытывал радости, что обладаю им. На охоту я этот нож не беру. Так и лежит клинок в моем письменном столе. Напоминая о жизни и смерти, о добре и зле.

50

УТРО В КЕДРОВОМ ЛЕСУ Вот уж в самом деле не знаешь, где и что тебя ожидает! Прихожу домой, открываю дверь и вижу: прямо передо мной на полу три медвежонка ползают. Маленькие, каждый с рукавицу овчинную. И всё жмутся друг к другу, урчат недовольно. Я так и ахнул: откуда в моей городской квартире этакое чудо взялось? Взял одного на руки, погладил по мягкой шёрстке, а он и затих, уткнулся мордочкой в полушубок и глаза — пуговки закрыл. Совсем как щенок, которого только что от мамки отняли. Наверно, принял медвежонок полушубок за лохматый бок медведицы, потому что стал губами причмокивать и всё норовил зарыться в шерсть поглубже. — Не видишь, дитё есть хочет. Те двое поужинали, а этому ещё не досталось, — отняла у меня жена медвежонка. И соску, натянутую на бутылёк, в рот ему сунула. Медвежонок соску схватил, лапами передними бутылочку зажал, словно боялся, что отнимут. А двое других медвежат под кровать забились, прижались друг к другу. Тот, что был на руках жены, перестал сосать и жалобно заскулил: «э-э, э-э...». Низкий гнусавый голосок его напоминал стон больного старика. — Ещё просит, — отбирая у медвежонка пустой бутылёк, сказала Людмила. — Нельзя больше, Мишутка, — ласково потрепала она лохматого малыша. И радостно улыбнулась: — Кашку варю им манную, кипячёным молоком разбавляю. Пьют, только дай... — Объясни мне, наконец, где ты их взяла? — не выдержал я. — Хорошенькие, не правда ли? — продолжала она испытывать моё терпение. И собрав всех троих зверят, уложила их на подстилку в корзину.

51

— Вот эта самая бойкая - Машка. А этот сердитый увалень Мишка, — по очереди подносила жена то одного, то другого медвежонка. — Самую маленькую я назвала Мушкой. Но не смотри, что меньше всех - зато обжора и ещё обгонит всех в росте, вот увидишь. — Ты хочешь сказать, что они надолго заняли эту комнату? Людмила в ответ лишь счастливо посмотрела на меня. — Послушай, не в «Дарах тайги», в конце концов, ты купила их? — Нет, не в «Дарах», — рассмеялась она, унося корзину с медвежатами в дальний угол. — Гончарук сегодня принёс, просил присмотреть, — ответила Людмила, укрывая медвежат шерстяным платком. — Вечером обещал заехать... Едва она это проговорила, как в дверь постучали, и в прихожую ввалился Иван Гончарук. От одежды егеря пахло смолистой хвоей и ещё чем-то привычным, таёжным. — Лёгок на помине, Мефодьевич! — восторженно приветствовал я приятеля. — Горю желанием поскорее узнать, как и почему появились здесь будущие хозяева тайги? — Хозяевами тайги им уже не быть, — вздохнул егерь, давая понять, что в судьбе медвежат не всё благополучно. За чашкой чая Иван рассказал: — Иду я вчера Кедровым ключом, от мороза лицо прикрываю. Солнце ярко светит, снег поскрипывает, всё вокруг седое, стылое, в дымке морозной. Вдруг слышу — бах! Потом ещё: бах, бах... А в ключе этом, сам знаешь, лесозаготовители почти весь кедр вырубили, последние стволы валят. Одно название от ключа и осталось... Совсем загубят тайгу, начисто изводят кедр под самый корень! — стукнул Иван, распалясь, кулаком по столу. — Пни и те взрывчаткой рвут, на канифольный завод отправляют. А после взрыва, яма — во! — раскинул Иван руки во всю ширь. — И на том месте остаются голые камни. Сколько лет пройдёт, пока на них что-нибудь вырастет?! Иван отодвинул чашку с чаем, решительно поднялся: 52

— Нет, я это так не оставлю, напишу куда следует. Нельзя молчать, когда на глазах гибнет тайга уссурийская. — Но ты вдруг услышал выстрелы, – осторожно заметил я. — Да, три выстрела, — снова присаживаясь к столу, продолжал Иван. — Я и подумал: редколесье там, вальщики работают, бензопилы трещат, топоры стучат. Зверь оттуда ушёл давно. А коли так — какая надобность в стрельбе? Из баловства палят? Настоящий охотник шалить с оружием не будет. Так? Вот и решил проверить, кто хулиганит в Кедровом ключе спозаранку. Подхожу ближе: трелёвщик гудит, возле него мужики стоят, курят. У одного двустволка за плечами. Как увидели меня, их лица сменились. «И чего, — думаю, — перепугались? Неужто из-за ружья?» Медведицу-то сразу не приметил. Она за деревом спиленным лежала. Морда оскаленная из сугроба торчит, а вокруг снег красный. Как увидел кровь на снегу, так и понял всё. Нашли вальщики дуплистую липу. Одна такая толстенная сохранилась на той сопке. Ничего более подходящего, похоже, не нашла медведица. А тут время ей подошло. Вот и забралась под липу. Наткнулись вальщики на липу, а на ней — свежие царапины от медвежьих когтей. Смекнули: под липой, в корнях — берлога. Побежали в деревню за ружьем. Шуганули медведя жердиной — не помогло. Молчал зверь, чуял погибель. Стреляли в дыру промеж корней — то же самое. Не вышла медведица, не бросила малых детей даже в дыму, когда в берлогу швырнули горящую тряпку. И тогда у браконьеров хватило ума спилить старую липу! Долго возились с ней. Вековое дерево в пять обхватов толщиной — не пожалели! Упала липа, из-под неё медведица выскочила, бросилась на людей: двое под сопку с обрыва сиганули, а третий, с ружьем, успел на кабину трактора вскочить. Кабы не дети — ушла бы в тайгу. А малыши в открытом гнезде зябнуть начали, заверещали испуганно. Вот она и разъярилась, бросилась защищать детенышей. Двумя выстрелами свалил её тракторист, а третий саданул уже так, на всякий случай... Глянул я на эту бездыханную медведицу, распластанную возле своей норы, на несмышленых медвежат, замерзающих на снегу, и 53

вспомнилась мне картина замечательного художника Шишкина, на которой три медвежонка резвятся, и мать их стережёт... — «Утро в сосновом лесу», — напомнил я название известной картины. — Вернее — в глухом сосновом бору. А у нас — утро в кедровом лесу, наполовину вырубленном, бульдозерами изрытом. Ведь кедр только на гольцах сохранился, куда трелёвщики забраться не могут. И медвежатам этим уже не развиться. Посмотрел я нашенскую картину с медведицей и медвежатами, и сердце захолонуло. Чуть было сгоряча не саданул по башке того, что с ружьём стоял. Благо, вели себя браконьеры тихо, не лезли на рожон. Составил я на браконьеров протокол, медведицу велел в зверопромхоз сдать. А медвежат в рюкзак засунул, да вот тебе и привёз. Одна осталась надежда, что не погибнут малыши. Самому-то мне сейчас не управиться с ними, дома не бываю, всё в тайге. Ты уж пригляди за ними, пожалуйста, потом я их заберу, — чуть не с мольбой в голосе попросил Иван. Но я и не собирался отказываться, тем более, что ухаживать за медвежатами охотно взялась Людмила. Но мы ещё толком не представляли, что значит держать в городской квартире пусть маленьких, но всё же диких зверят. Всю «прелесть» домашнего зоопарка мы поняли уже в первую ночь. Медвежата не дали сомкнуть глаз почти до утра. Выбирались из корзины, разбегались по разным комнатам и жалобно верещали. Они искали мать, и смотреть на осиротевших медвежат было тяжко. Когда один из них начинал скулить, я в отчаянии совал ему соску, надетую на бутылку. Медвежонок на минуту затихал, привлечённый запахом тёплого молока, но скоро переставал сосать и принимался стонать: «Э-э, э-э…» — Может, у них разболелись животы? — предположила Людмила. — На что намекаешь? Чтобы я сделал им клизму? В ответ она лишь пожала плечами. Собрала медвежат в кучу и накрыла моим полушубком. Кажется, малышам только этого и

54

не доставало. Уткнув мокрые носы в овечью шерсть, немного поурчали и затихли. Так в волнении за жизнь наших маленьких питомцев прошла неделя. А на следующей начались новые неприятности. Каким-то образом в городе распространился слух о том, что у нас живут три медвежонка. И потянулись в квартиру вереницы гостей, знакомых и незнакомых, родителей с детьми, учителей со школьниками, воспитателей с ребятишками из садика. Все просили показать им мишуток, немного погладить и обязательно сфотографироваться с ними. Эти каждодневные посещения утомляли и медвежат, и нас. Прошёл месяц. Медвежата заметно подросли и окрепли. Они с завидным аппетитом поедали кусочки варёного мяса и смешно урчали, вылизывая из чашек мёд, сгущёное молоко и малиновое варенье, которое мы понемногу давали им для забавы. Незаметно подкрался новый враг — запах. Некоторые жильцы в подъезде нарочито брезгливо морщили носы, проходя мимо нашей квартиры. И хотя мы ежедневно убирали за животными, мыли и чистили их, неприятный запах устойчиво держался. Я пытался приучить зверей ходить на улицу. Купил ошейники, длинные поводки, и начал выводить медвежат во двор. Сначала вытаскивал разом всю троицу. Но это оказалось очень неудобно. Медвежата разбредались в разные стороны и удержать их становилось всё труднее. Я стал водить их по одиночке. Сперва Машку, проныру и забияку. Потом Мушку, капризуху и баловницу. И последним — неуклюжего ворчуна Мишку. Распускал поводок на всю длину и приговаривал: «Гулять, гулять...» Рядом тотчас вырастала толпа любопытных. Побродив по занесённому снегом скверу, медведишки в сопровождении детворы возвращались в теплую квартиру и непременно проявляли свои медвежьи слабости. Я молча и терпеливо убирал за проказниками, с сожалением обнаруживая при этом то изодранную обшивку дивана, то изгрызенные сапоги, то растрёпанную книгу. Вечерами, когда усталые мы приходили с работы и находили дома сплошной кавардак, то в один голос восклицали: 55

— Когда же приедет Гончарук?! Но и это было не всё. Ночью весь дом затихал, а мы с ужасом наблюдали возню наших подопечных, переворачивающих стулья, горшки с цветами, роняющих на пол вазы, телефон, настольную лампу и другие предметы. Ежедневно ожидали мы приезда Ивана. Когда испытанию наших нервов настал предел, и я собрался ехать на розыски егеря, тот сам явился ко мне с бородатым попутчиком. — Знакомься, — радушно сказал Иван. — Директор зоологической базы Николай Петрович Посохов. — Вы за медведями? — с надеждой спросил я, забыв представиться и торопливо пожимая протянутую мне руку директора. — Да, за медвежатами, — ответил Посохов. — Как они себя чувствуют? О, да они уже богатыри... — Вы и вправду их заберете? — недоверчиво спросил я. — Конечно, вы привязались к ним, — смущённо сказал бородач. — Но, понимаете ли, содержание диких животных в неволе у частных лиц запрещено, — по-своему понял мое недоверие Посохов. — Как ни горько для вас расставание, я должен забрать их... Гончарук и Посохов пристегнули поводки, потянули медвежат к двери. А те, глупенькие, ко мне бросились ладони лизать, угощение требовать. Мне стало до слёз жаль эти беззащитные существа, уже привыкшие к людям и доверчиво обнюхивающие незнакомцев. Отпусти их в тайгу сейчас — они не смогут найти корм и погибнут голодной смертью. А продержи до лета – окончательно привыкнут к человеку. Остаётся один выход зообаза. Я помог посадить медвежат в машину и помахал на прощание рукой: счастливого пути! Где вы теперь, наши четвероногие воспитанники? Машка и Мушка, как самые проворные и понятливые, наверное, артистками цирка стали. А Мишка где-нибудь в 56

зоопарке у ребят конфеты выпрашивает. Но какими бы сладкими не оказались угощения, брошенные Мишке в железную клетку, жизнь в родной тайге для него, согласитесь, была бы милей. В память о медвежатах Иван Гончарук купил и подарил нам репродукцию картины И. Шишкина «Утро в сосновом лесу». Я повесил ее в спальне над кроватью. Об этом удивительном случае ещё напоминает фотография в альбоме: три медвежонка в грибном лукошке. Настоящее чудо природы! Позже я прочитал в журнале «Огонёк» статью одного «знатока», утверждающего, что талантливый живописец допустил ошибку. Дескать, не бывает у медведицы в одном помёте троих медвежат. Оказывается, бывает.

ЛЕШЕВА ГАРЬ Однажды мне удалось раздобыть охотпутёвку в Лешеву Гарь, богатую пушным зверем. Многие искатели таёжных приключений плутали здесь. Гиблое место. Глухое. На десятки километров вокруг ни посёлка, ни дороги. Труднопроходимое урочище вздыбилось острыми камнями и поваленными деревьями, густо заросло колючими кустарниками, ощетинилось ельником. Пять горных ключей со скалистыми водопадами и обрывистыми гранитными ущельями прорезали его во всех направлениях. Стремительные потоки студёной воды, устремляясь вниз, доносят живительную влагу до корней густо растущих деревьев и кустарников. Особенно нелегко пробраться в Лешеву Гарь. Полно здесь глубоких каньонов, заваленных узловатыми корневищами и 57

упавшими деревьями, распадков, переплетённых виноградными лозами, лианами актинидии и лимонника. Я и егерь Иван Гончарук добрались туда в конце октября. Егерь рано уходил на охрану охотугодий, а я прорубал путики на ближних сопках, устанавливал плашки и кулёмы, разносил к местам лова капканы. Работе мешал затяжной дождь, моросящий непрерывно несколько дней. Холодной осенней влагой напитались не только склоны сопок, деревья и травы на них, но и мои брезентовые брюки, куртка и рюкзак. Да и само озябшее тело, казалось, промокло насквозь. В сумерках, дрожа от озноба, я притащился к биваку, где надеялся согреться у жаркого костра. Однако, к немалому огорчению, нашел здесь мокрые головни былого очага, пустую палатку и одиноко висящий котелок, доверху наполненный дождевой водой. Мой таёжный спутник ещё не вернулся из обхода егерского участка. И мне, пришедшему на ночлег первым, предстояло позаботиться об очаге и ужине. Уныло смотрел я на это дикое место, прислушиваясь к монотонному шороху дождя, шуму ветра в вершинах кедров, пытаясь уловить потрескивание сучьев под ногами егеря. Но темнота быстро сгущалась, а мой товарищ всё ещё бродил где-то в ненастной ночи. Какое-то время простоял я в нерешительности, обеспокоенный отсутствием егеря, но убедив себя, что Иван — опытный таёжник, принялся разводить огонь. Это удалось не сразу. И хотя я сжёг весь запас сухого горючего, сбереженного на случай плохой погоды, немало истратил спичек, прежде чем костер хорошо разгорелся. Капли влаги падали в огонь, шипели на раскалённых углях. Костёр потрескивал, разбрасывая в ночную темень яркие искры. Иван, как всегда, подошёл незаметно. Я вздрогнул, неожиданно увидев егеря перед собой. — Э, брат, да ты не охотник, — неодобрительно сказал он, присаживаясь рядом и протягивая руки к огню. Пахло сыростью тайги, дымом, смолистыми дровами и крепко заваренным чаем, остывающим в старом закопченном котелке. Дождь продолжал накрапывать. От мокрой одежды валил пар, но у горячего пламени было тепло и уютно. Мы молча пили чай, ощущая, как 58

по всему телу разливается приятная слабость, и размышляя о своём. В эту непогожую неделю по заданию егеря я оттащил тяжеленный мешок соли к водопою, истоптанному копытами изюбров. Олени наведывались сюда погрызть солоноватой глины. Два дня потратил на ремонт зимовья, где переложил печурку, застеклил оконце, законопатил обветшалые стены и вправе был рассчитывать на похвалу. Но Иван повторил: — Нет, не охотник ты. На лице Гончарука, красном в свете огня, играла усмешка. Он перехватил мой недоуменный взгляд и покачал головой: — Кто же в костёр еловые ветки бросает?! Глянь, как стреляют они. Так и пожар учинить недолго. Только сейчас я понял свою ошибку: поленился собрать берёзовый валежник в мокрых зарослях и наломал ветвей от лежащей неподалеку ели. — Дождь идёт, пожара не случится, — ответил я, обиженный замечанием егеря. — Согласен. Но ты и в сухую погоду мог бросить ёлку в костёр. Ведь не знал, что ель разбрасывает искры? Признайся... Я промолчал, и егерь хмыкнул: — Гм, вот видишь... Э, брат, сколько ещё премудростей таёжных постичь надо, пока настоящим охотником станешь. Мы забрались в палатку, улеглись на спальных мешках. Усталый, я готов был сию минуту заснуть, но Иван, против обыкновения, сразу не засопел, а продолжал начатый разговор. — Я ведь тоже поначалу ни огонь зажечь, ни след отыскать путём не умел. До всего сам доходил. И куролесил по тайге без толку тоже порядком. Сколько слышал, в книгах читал, что заплутавший человек по кругу на своё место выходит, не мог этому поверить. Как, думаю, так может быть? Идти прямо и на свой прежний путь выйти? Ну, пусть, собьюсь с дороги, буду блудить туда-сюда, так тем более выйду чёрт-те куда, но только не на то место, с которого ушёл. Так думал, пока сам не испытал. Признаться, и в лешего тогда чуть не поверил. Не 59

иначе, подумал, бес водит. Не зря же ключ этот Лешевой Гарью прозвали... Иван примолк, что-то вспоминая и укладываясь поудобнее, а я, забыв о сне, нетерпеливо приподнялся на локте: — А что же было на самом деле? — А ничего. Про лешего выдумки всё. Но в этой обстановке всякое в голову втемяшится. Отправились мы втроем осенью белковать. Я в тот год начал штатным промысловиком. Страсть охотничья во мне через край хлестала, а пушнины в рюкзаке от того не прибавлялось. Соберёмся вечером в зимовье — товарищи десятками шкурки вывешивают, а у меня — раз, два и обчёлся. И такая меня злость на самого себя брала, что заставляла как угорелого носиться до темна по сопкам в поисках белки. А в любом деле спешка, сам знаешь, к добру не приводит. После я понял: иди не торопясь, почаще останавливайся, затаясь, и высматривай. Так-то надёжнее. А тогда зависть чёрная к успеху товарищей всё гнала и гнала без устали: на эту сопку сбегать, на ту. А белка - зверёк хотя и доверчивый, но чуткий. Услышит настороженные шаги и замрёт. А ты не спеши. Прошёл немного и прислонись к дереву или на валежину сядь. Она не заставит долго ждать, промелькнёт меж ветвей. Тут не зевай... Навыки беличьей охоты мне известны, но я не перебивал егеря, ожидая, что он вернётся к рассказу о лешем. И памятуя, что блуждал Иван в Лешевой Гари, не вытерпел, придвинулся к нему: — Отправились вы белковать... И что, леший почудился? — А то, что идёшь в тайгу на день - продуктов бери на три дня, — ответил егерь. По тону этих слов я понял: недоволен Иван, что не дослушал его советы по белкованию. — Ну, пришли в Лешеву Гарь. Остановились в том месте, где как-то с тобой браконьеров застукали с оленёнком ободранным. Помнишь? Ну, вот. Это сейчас бульдозеры тайгу изрыли, лесовозы дороги накатали. Сел на машину и вот она — Лешева Гарь. А лет двадцать назад сюда не то, что проехать - пройти не просто было. Дремучие заросли стояли, как джунгли. 60

Зимовьюшку в устье ключа захудалую разыскали. Наскоро перекусили и винтовки похватали. Ореха много уродилось. И белки шла прорва. То там шорох слышишь, то там. Не успеешь одну снять, глядь - а уж другая хвост перед тобой развесила. Успевай патроны вставлять! Распределились спешно: Стёпа Голодяев влево пошел; Кузьма Сычёв - прямо, а мне вправо досталось. Прикинул я: сначала по тропе вдоль ключа пойду, там старый мосток есть. Перейду речушку, поднимусь прямо на сопку. К вечеру, думаю, перейду обратно речушку в верховьях ключа и вернусь этой же тропой в зимовье. По привычке заприметил, что пошёл солнышку навстречу, на юго-восток, и рванул, как пёс с привязи. Молод был, горяч. Вот и подвела горячка. Не стал обременять себя ношей. Вытряхнул из рюкзака лишнее: хлеб, сало, банку тушёнки, пакеты с солью, спичками, сахаром, крупой и другими продуктами. Всё вывалил на стол в зимовье, прикрыл клеёнкой от мышей и скорее за порог. — И спички не взял? И котелок? — подивился я беспечности егеря, умудрённого таёжными лишениями. — Это сейчас ты такой предусмотрительный. Вспомни, как первый раз со мной в тайгу пошёл! То-то! А мне в то время, не забывай, и двадцати не было. — Кусок хлеба, шматок сала и коробок спичек плечи не оттянут, — снова возразил я. — Правильно. А тогда мыслями я уже был на охоте. Да и к чему, думал, спички, хлеб, если не только костёр разводить, даже перекусить времени не найдётся. Рассчитывал до темноты быть в зимовье. — И не вернулся? — Почему же? Вернулся, конечно... Через неделю... Егерь перевалился на другой бок и затих. По брезенту палатки накрапывал дождь. Я решил, что Ивана сморил сон и натянул на себя одеяло. — Все думали, что сгинул я в Лешевой Гари, — вздохнув, снова заговорил он, видимо, растревожив в памяти давно пережитое. — Не сразу понял, что заблудился, — продолжал Иван. — Бросился вправо, чтобы перейти ключ и выйти на 61

тропу вдоль него. Спустился с сопки вниз — нет речки. Лежат в корчах круглые, обточенные весенними ручьями белые валуны, желтеет песок, а речки нет. «Давно высохшее русло другого ключа, — подумал я, — а Лешева Гарь дальше, под склоном другой сопки». Забрался на другую вершину, уже впотьмах спустился вниз, надеясь увидеть там речушку. А когда и в этой низине ничего похожего на ключ не оказалось, не на шутку запаниковал. Постоял, потоптался на месте в отчаянии, осмотрелся немного. Вижу: склон непроходимый передо мной простирается, и сзади такой же. А низина густо заплетена. И темень непроглядная вот-вот скроет всё. Понял: до рассвета не выбраться. А через несколько минут всё померкло в черноте. Даже рук своих не видно. Ветер подул мокрый, со снегом. Тайга шумит, от холода пальцы немеют. Жутко стало. Затрясло всего от стужи и от страха. Первый раз выпало такое. Стою, топчусь, соображаю, как ночь скоротать в непогодь и темень. Тут и пожалел о спичках. Будь они, развёл бы костёр. У огня и ночь светла, и мороз нипочём. И как подумал, что в этой дремучей низине, в кромешной промозглой тьме предстоит маяться до утра, тоска меня взяла зелёная. Волком завыл. Сбросил с плеч тяжелый рюкзак, набитый белками. И вдруг мне пришло на ум, что мешок этот не мой, а Степана Голодяева, а в кармашки-то я и не заглядывал. Уверен, человек, мечтающий выиграть по лотерее автомобиль, не так проверял таблицу, как я на ощупь шарил в этих кармашках. Из одного вынул обрывок газеты, из другого –раздавленный коробок, в котором осталось несколько спичек. В общем, как в кино. Зажечь их стало моей главной задачей. Ничто в эту минуту не могло сравниться с важностью добывания огня. Я решил зажечь костёр во что бы то ни стало. И рисковать найденными спичками не хотел. Бережно спрятал коробок в карман и начал готовить место для костра. Ходил с вытянутыми вперёд руками, чтоб не напороться на сук. Выбрался в небольшую ложбинку, заросшую осокой. Здесь меньше дуло, да и почва под ногами чавкала, не было опасности устроить пожар. Помню, тогда именно так и подумал: “ Не устроить бы пожар “. В темноте понемногу присмотрелся. Увидел ствол берёзы и обрадовался не меньше, чем спичкам. 62

Береста! Вытащил нож и давай сдирать тонкие, как бумага, полоски мокрые, облепленные снегом. Поджечь их - нечего и пытаться. Сообразил: запихал бересту за пазуху и скорее сушняк собирать. Боялся в темноте глазами на ветку наткнуться, руки впереди себя выставил да широко их развёл: между рук ствол дерева попал. Как врезался об него, про страх забыл. В голове зашумело, шишка на лбу вспухла, и жарко стало. Насобирал сухого валежника, веточек мелких под низ наломал, травы надёргал, прикрыл дрова от ветра. Потом куртку снял, с головой накрылся над берестой, в которую смятую газету подпихнул. И тут меня осенило: порох бездымный достать из малокалиберных патронов! Целую пачку переломал, наугад высыпал из гильз порох на газетку. И вытащил коробок. Осторожно, как сапёр вынимает взрыватель из мины, так я извлёк из коробка спички, ощупал головки. Три к великому ужасу оказались горелыми. Что за глупая привычка совать горелые спички в коробок?! И только на четвёртой, последней, я ощутил в пальцах фосфорную головку. Затаил дыхание, чиркнул. Пламя с шипением ослепило меня. Это загорелся порох. От него тотчас занялись бумага и береста. Костёр разгорался всё сильнее, и вот уже огромное пламя осветило ложбину, разбросало косые, мятущиеся тени. Я наваливал в костер толстые брёвна, какие в состоянии был донести, и приседал отдохнуть. Душа ликовала. Страх прошёл. Вокруг стало светло и жарко. Я разделся до пояса и почувствовал приступ жажды. Вспомнил, что под ногами влажно. Ножом вырыл ямку, ладонями ил со дна вычерпал. Забулькала в ямке вода, заблестела при свете костра. Подождал немного, пока муть осядет, и припал к лужице жадно. И до того вода эта вкусной показалась, что лучше и не пил никогда. А потому, что нашёл выход из трудного положения, не растерялся. До полночи в поте лица трудился, дрова собирая. Метров на сто вокруг весь сушняк подобрал. Всё боялся, что костёр прогорит и потухнет. Приволоку бревно, брошу поперёк костра, присяду отдохнуть, а дровины почти уже нет, сгорела. Надоела мне эта канитель. Стал маленькие сучки в огонь бросать. Костёр получился небольшой, но вполне подходящий. И дров понадобилось немного. Пристроился рядом, стал с белок 63

шкурки снимать. Подсушил их малость, в рюкзак сложил. Тут меня сон сморил. Дай, думаю, по примеру бывалых таёжников, костер сдвину, на прогретую землю лапника настелю. Так и сделал. Лёг, благодать! Снизу подогревает, как на русской печке. Да вот беда: сверху начал коченеть. Мороз пробирает, сил нет. Перевернулся вниз лицом. Снизу враз пришпарило, а спина колом взялась. Крутился, вертелся, какой тут сон? Встал, снова к костру присел... До рассвета промаялся и засобирался зимовье разыскивать. Степан да Кузьма там, конечно, переживают: пропал человек. И мне причинять беспокойство людям несерьёзным этим происшествием неудобно. Пораньше, считаю, надо выбраться отсюда. Встал, затоптал костер. Травой, смоченной в воде, закидал для надежности. Присмотрелся в какой стороне начало небо розоветь, и зашагал в сторону зари. В обед солнце припекло. И пить, и есть захотелось. Воду я вскоре отыскал в низине, утолил жажду и поспешил дальше. Намеревался к полудню разыскать зимовье, а потом вижу, хотя бы к вечеру добраться, и то ладно. Рябчики насвистывали, белки цокали вокруг, но мне было не до них: успеть бы засветло в зимовье вернуться. Съел несколько горстей лимонника и кишмиша. Орехи щелкал, пока язык не заболел. Вот и вся пища. Несколько сопок перевалил и к вечеру дымок впереди увидел. Обрадовался: вот, стало быть, и отыскал зимовье. Парни сидят, чай с мёдом пьют, меня, неудачника, поджидают. А солнышко все ниже, ниже. Красный шар за вершины сопок закатился, когда дошло до меня: и никакое это не зимовье. А просто дым от костра, брошенного каким-то нерадивым таёжником. Иду и ругаю этого неизвестного человека на чём свет стоит. Это ж так запросто тайгу поджечь. Ушёл, негодник, костёр незатушенным бросил. Чтоб тебе пусто было! А может, надеюсь, и есть возле костра кто. Хлебом, чайком угостит, дорогу к зимовью подскажет. Да и ночь в обществе людей не столь долгой покажется. Подхожу ближе — никого. Лишь языки огня лижут рыжую осоку, которой был прикрыт костёр. И вдруг рядом с костром я увидел примятые пихтовые ветки. А вот и ямка с мутной водой. В луже барахтались пауки. Ещё не веря глазам, подошёл к трухлявому кедру и заглянул в дупло: вот они, 64

ободранные тушки белок, оставленные на угощение соболям. Мной ободранные. И это — самое ужасное. Быстро смеркалось. Мне ничего не оставалось, как вновь позаботиться о хворосте. Я загодя натаскал его целую кучу, подбросил дров в огонь и плюхнулся на уже готовую постель. Лежал и обдумывал своё незавидное положение. Нет, завтра буду более внимательным. Не буду кружить в поисках речушки, а пойду прямо на восток. По солнцу. С этими мыслями пожевал приторно-сладкого кишмиша и стал готовиться ко сну, благо ночь в отличие от прошедшей обещала быть тихой и не столь холодной. И всё же почему, размышлял я, на горячей подстилке мне было вчера невмоготу? А полог, который опытные таёжники носят в рюкзаке? Забыл? Куском брезента отгораживаются с наветренной стороны. И тепло от костра не уходит вверх, а собирается под тентом. Воткнул палки в землю, растянул на ней штормовку. Сразу согрелся и уснул. Правда, за ночь пришлось неоднократно вставать и подбрасывать в костёр, но эту ночь я провёл значительно лучше. На рассвете поднялся, напился всё той же мутной воды, освежил лицо и подошёл к костру с намерением погасить его. Жаль было губить этот спасительный огонь, приютивший меня в ненастье. Хорошо, если сегодня удастся, наконец, отыскать обратную дорогу. А если нет? Снова остаться голодному наедине с холодом и мраком? От этой мысли стало не по себе. Я позавидовал предкам, умеющим высекать искры камнем или разводить огонь трением двух палок. К сожалению, в этом отношении они были искуснее. И тогда я решил испытать более примитивный способ первобытных — сохранить огонь в плетёнке. Это занятие настолько воодушевило меня, что на какое-то время даже вытеснило чувство подавленности и удручённости. Ивовых прутьев было предостаточно. Из них я связал нечто похожее на корзину, обмазал каркас глиной, обложил изнутри плоскими камешками. Насыпал в лукошко жару, потушил костёр и отправился в путь. Я шел строго на восток. Меня тошнило от ягод, пощипывало и першило во рту от орехов и съедобных кореньев. В сотый или тысячный раз пожалел, что не имел с собой соли. На исходе третьего дня, подстрелил рябчика, 65

обжарил на костре и съел без соли. Уже смеркалось, когда вышел на старый водораздел давно высохшей речки. На буром песке отчётливо виднелись отпечатки рубчатых подошв. Изумление, с каким я разглядывал ещё свежие следы, вряд ли отличалось от душевного состояния Робинзона, когда тот обнаружил следы людоедов. Человек прошёл! И не так давно, может, день или два назад. Вот ещё не обсыпались края следов. Я смотрел на них с надеждой догнать ушедшего или выйти по этим отпечаткам к жилью. Чьи они? Кто наследил в этой глухомани? Свой или бродяга какой? Мало ли шастает по тайге беглых преступников... Да, нет, скорее Степан или Кузьма прошли в поисках пропавшего товарища. Я прислушался: может, сигнал подадут какой... Но все трое пришли белковать с мелкашками. Далеко ли услышишь щелчок малокалиберки? Не теряя времени, бросился в погоню за незнакомцем. Следы петляли, то тянулись в сопку, то вновь обнаруживались на песке. Идти мешала плетёнка с углями. Я размахнулся, чтобы швырнуть её на песок, но передумал. Кто знает, сколько ещё идти, а ночь близка. Я подложил в плетёнку несколько сухих гнилушек и торопливо зашагал дальше, перескакивая с камня на камень, обходя завалы и россыпи. И вдруг следы потерялись. Незнакомец неуверенно потоптался возле отполированной дождями колоды и круто повернул в сопку. Что-то нехорошее шевельнулось внутри, защемило грудь. Страшная догадка пронзила как током: не может быть?! Приставил свой сапог к отпечатку незнакомца и ужаснулся: сомнений нет — я шёл по своим собственным следам. Признаюсь, чуть не заплакал: такая меня тоска взяла. Но у меня были огонь, нож, винтовка и две пачки патронов. А это, успокаивал я себя, не мало. Скоротал ещё ночь, сплёл новую корзину — старая прогорела — наложил в неё красных угольков и двинулся в путь. Решил идти по руслу бывшей речушки. В конце концов, рассуждал я, все речки собираются в одну большую. А там непременно деревня встретится или зимовье. Через несколько километров речка появилась из-под галечной россыпи, зажурчала по осклизлым камням. Идти стало веселее. По дороге я подстрелил двух жирных селезней, а в узкой протоке поймал сома. Через три дня 66

речка привела меня на Еловский лесопункт... Так что, брат, идёшь в тайгу на день — припасов бери на три. Да ты, никак, спишь? — зевнул Иван. Ещё находясь под впечатлением рассказа, я не ответил. — Ну, спи, спи, — пробормотал егерь. Через минуту он спал крепким, здоровым сном спокойного, уверенного в себе человека.

БЕЛАЯ СМЕРТЬ В жаркий июньский полдень, изнывая от духоты в редакционной машине, я то и дело подталкивал разморенного жарой шофёра: — Лаврентий Фомич! Прибавь скорость! Водитель взбодрялся, вытирал кепкой потную лысину и нажимал на педаль. Запыленный «УАЗ» устремлялся вперёд, но не надолго. Уже через минуту наш автомобиль снова напоминал вола, дремлющего на ходу. У деревянного моста через таёжную реку мы догнали путника, торопливо и размашисто шагающего по обочине. Вид пешехода ещё издали показался мне знакомым. Камуфляжная куртка, обшитая бахромой из замши, карабин, шляпа. Зелёные бриджи вправлены в сапоги. На тонком ремешке через плечо болтается планшет. А главное походка: моряцкая, с раскачкой. Мы поравнялись, и я радостно воскликнул: — Останови, Фомич! Это егерь Иван Гончарук! Какими судьбами, Мефодьич?! — распахнул я дверцу машины. — И почему пешком? Где ваш лихой «конёк-горбунок»? Иван вскочил в машину и, не здороваясь, хлопнул водителя по плечу: — Поехали! И скорее! 67

Зажав карабин меж колен, Иван молча уставился на убегающую под капот дорогу. — Радиатор потёк у моего «конька-горбунка». Эх, досада-а... — первым нарушил он тягостное молчание. — Будь моя воля, я бы всех этих бюрократов... В порыве нескрываемой ненависти егерь стиснул руками воронёный ствол, взглянул на меня с укором: — Ваш хвалёный Катохин распорядился, чтоб ему...ни дна, ни покрышки! Вывести Ивана Гончарука из равновесия непросто. И коли разъярился егерь, верно, есть из-за чего. Таким я его видел лишь однажды в Красном Яру возле убитой оленихи, где рядом с ободранной тушей на апрельской проталине барахтался новорожденный оленёнок. Браконьер Катохин, бывший в тот год главным лесничим, благодаря знакомствам с влиятельными людьми, отделался небольшим штрафом. Вскоре он стал директором лесхоза, о чём наша газета не преминула сообщить. На последнее обстоятельство, конечно, и намекал Иван. Я хотел спросить, чем Катохин вновь вызвал недовольство егеря, но тот обернулся ко мне: — Слушай, здесь недалеко, километров пять. Заедем, а? По мягкой просёлочной дороге быстро проскочили равнину, изрезанную рисовыми чеками, и вскоре углубились в тайгу. — Стой! — неожиданно скомандовал егерь, и «УАЗ» уткнулся в пушистую ёлочку, подёрнутую белым инеем. «Иней? Летом? Чертовщина какая-то», — подумал я, выбираясь из машины. С другой стороны, кряхтя, протиснулся грузным животом Фомич. Он, как и я, удивлённо уставился на белую ёлочку, растерянно покосился на знойное солнце, на блеклую траву под ногами. И здесь, и дальше оцепенелые деревья и кусты неестественно белели в нетронутой тишине. — Катохин дустом тайгу траванул, — объяснил Иван. Егерь первым шагнул в чащу леса. За ним, опасливо озираясь, пошли мы. Повсюду, на тонких былинках и веточках, на листьях и хвоинках повисли тонкие кружева. При легком прикосновении они осыпались лёгкой пудрой, поднимались облачками пыли. 68

Прикрыв лица носовыми платками, мы тихо брели по безжизненному, пустому лесу. Обувь наша и одежда тоже покрылись белым налётом. Сделав несколько шагов, егерь остановился, обвёл хмурым взглядом припорошенный ядовитой пылью лес, удручённо покачал головой. На пне, седом от зловещей пыли, скорчилась белка. У входа в норку скрючился бурундучок. С ветки, стряхнув дустовый налёт, тяжело снялся рябчик. Неуклюже хлопая крыльями, сел на соседнюю ель, раскрыл клюв. На сморщенном листе дуба замерла нарядная бабочка. Я пошевелил её прутиком. Бабочка упала в пожухлую траву. На кончиках растений прицепились клещи. Я провёл по одному берестинкой. Клещ мгновенно отвалился и бойко пополз по коре. Против него сыпанули дустом по тайге, а он ползёт себе целёхонький да здоровёхонький. Ещё будучи лесничим, Катохин предлагал «травануть» тайгу от клеща. И вот теперь, располагая руководящим креслом, осуществил задуманное, «траванул». Так доплелись мы до ручья, извилистой змейкой убегающего под гладкие валуны. Рядом с ним, на гранитной россыпи камней что-то темнело красно-бурым пятном. Подошли ближе. Это оказался погибший косулёнок. — Да люди они или кто? Вот сволочи! — выругался Иван и, закашлявшись, побрёл к машине. А мы ещё продолжали стоять над телом беззащитного животного, в застекленевших глазах которого застыл ужас. Нас охватила неодолимая жажда. Жадно напились из ручья, умылись и тотчас почувствовали удушье, головокружение. Мокрые руки, шею, лицо нестерпимо жгло, щипало в глазах. Кашляя и чихая, объятые страхом, мы кинулись прочь из этого ужасного места. — Нет, это так не оставлю. Статью напишу разгромную, — возмущался я. — Толку-то? — хмыкнул Иван. — Пока статья выйдет, пока разум одержит верх над глупостью, Катохин последнее загубит в тайге... — Что же делать? 69

— Посмотрим, где заправляют самолеты, там видно будет... Мы подъехали к складу железных бочек в тот момент, когда зеленовато-жёлтый «Ан-2» подруливал к нему за очередной порцией ядохимикатов. Пока рабочие возились с погрузчиком, мы подошли к пилотам-крепышам в джинсах и кроссовках. Их загорелые плечи обтягивали майки с надписями «Монтана». Лётчики не спеша курили, важные от сознания своей исключительности. — Вы что, в Монтане живете? Или вам не жаль губить тайгу? — сразу напустился на них егерь. — В чём дело, дядя? — подозрительно смерив взглядом карабин незнакомца, возмутился самый рослый из парней. — А ну, кати отсюда! Эй, Маркелыч, почему посторонние на лётном поле? — Катил бы лучше сам к едрени фени вместе со своим кукурузничком! То же мне, небесный тихоход! — горячился Иван. — Посмотрел бы, что натворил в тайге, не так разговаривал бы! Вот составлю протокол, по-другому запоёшь, опылитель крылатый... При слове «протокол» рослый лётчик умерил свой пыл. — Мы выполняем задание. Спрашивайте с дирекции лесхоза... Из будки показался хромой сторож с всклокоченной головой, замахнулся дробовиком: — Не велено никого пущать, а то, как пальну! — Не шуми, Маркелыч! С бутылкой-то поди пустишь? — недобро улыбнулся егерь. — С бутылкой, ничего, приходи,— осклабился сторож, опуская ружьё. — Да что с ними препираться? Едем, Мефодьевич, в лесхоз! Уговорим Катохина прекратить безобразие, — увлекая егеря к машине, сказал я. Иван нехотя забрался в кабину, пробурчал недовольно: — Время только потеряем... Магазин закроется, где потом водку возьму? А на Катохина я уже протокол составил. Только ему от этого не жарко и не холодно. 70

Тем временем подкатили мы к воротам лесхоза с нарисованными на них оленями. Навстречу нам вышел пчеловод Федор Останин. Старый пасечник шел, не разбирая дороги, с понуро опущенной головой. Гончарук попробовал было поговорить с ним, но тот лишь махнул рукой: — Э-э, да что теперь... — Ни одного улья не осталось у него, все пропали в том ключе, — провожая глазами сгорбленную фигуру старика, заметил Иван. — А как нынче липа цветёт! Как цветёт.. Катохин встретил нас недобро. — Знаю, в курсе. Дуст заменили жидкообразным препаратом, — не дожидаясь моих вопросов, заявил он. — Все согласовано с руководством. Нам дан срок - две недели. Штраф? Ну, что ж? — презрительно посмотрел на егеря Катохин. — Мне выгоднее заплатить штраф и получить премиальные, — цинично рассмеялся директор и поднялся из-за стола. — Всё. У меня срочное дело. Подавленные наглостью и хамством Катохина, мы вышли из кабинета с таким ощущением, словно нас переехали бульдозером. — Две недели... — бормотал Иван. — Посмотрим, кто кого... Егерь заметно преображался из потерянного, разбитого человека в живого и деятельного. Знакомый блеск глаз: он снова готов к борьбе против насилия над природой. И в этой неравной схватке с её властными врагами Гончарук не рассчитывал на славу победителя. Напротив, его ждали неприятности на службе, выговоры недовольных начальников. Хитрые, матёрые хищники из управленческих кабинетов одним телефонным звонком ловко обойдут его, найдут промашку в работе для наказания. Но собственная совесть была ему судьёй и советчиком. — Все! — решительно бросил Иван. — Здесь я выйду. Бывайте здоровы. Он вылез из машины, прихлопнул за собой дверцу, не желая вдаваться в объяснения. Напрямки, через клеверное поле, зашагал в сторону Гордеевки. 71

Утром мне позвонил Катохин. — Отколол номер Гончарук — забрюзжала трубка. — А что такое? — Напоил сторожа допьяна, угнал с фермы трактор и вспахал взлётную полосу. И помпу дефицитную, закачивающую раствор в самолет, разобрал. — А как же самолёт? Летает? — спросил я первое, что пришло на ум. — Где там? Стоит пока. А какие деньги всобачили на санобработку леса сельхозавиацией! – сокрушался Катохин. — Кстати, вы вместе шастали возле самолёта... Я не стал дослушивать его угрозы и с яростью быка, раздражённого красной тряпкой, набросился на бумагу. Я не жалел эпитетов, рисуя трагедию в тайге. Напечатанную в нашей «районке» статью поспешно вырезал и отправил в краевое управление лесного хозяйства. Оттуда вскоре пришел ответ на фирменном бланке: «...Как нам сообщили из лесхоза, ядохимикаты для обработки тайги от вредных насекомых применяться не будут...» Следующим летом я вновь проезжал знакомым просёлком. С жёлтой поляны, усеянной одуванчиками, взлетел самолет. Надрывно гудя мотором, устремился навстречу утреннему солнцу, встающему над туманной молчаливой тайгой. Густой, белесый шлейф ядовитой пыли тянулся за ним...

72

ВСТРЕЧИ В ТАЙГЕ

73

ОХОТА ПУЩЕ НЕВОЛИ Стая стремительных чирков пронеслась в багряном небе. Дачники, ожидающие электричку, не обратили на неё внимания. Может, они останутся равнодушны и к призывному крику журавлей, к сидящим на зимней берёзе тетеревам, к замысловатым строчкам следов на пушистом нетронутом снегу. Не приведёт их в трепет отделанная гравировкой новенькая двустволка, приятно пахнущая свежим ружейным маслом. Эти люди, вероятно, предпочтут млеть у телевизора в пижаме и мягких комнатных туфлях. Лишь несколько человек из стоявших на перроне пассажиров проводили табунок восторженным взглядом. Эти ради одного выстрела из дробовика согласны одиноко мёрзнуть на «номере», мокнуть под дождём в камышах. Какая страсть гонит таких бедолаг на мороз, в продуваемую всеми ветрами степь, вынуждает продираться сквозь колючие заросли или брести по горло в ледяной воде? Что заставляет карабкаться по таёжным крутоярам, сгибаясь под тяжестью ружей и рюкзаков? Охота!!! Однажды завладев пылкими чувствами наивного любителя «просто побродить по лесу с ружьишком», она покоряет навсегда. Так случилось и со мной. День, когда отец впервые дал мне ружьё, запомнился на всю жизнь... На закате тёплого сентябрьского вечера пришел я на Калиново озеро. Синие стрекозы сновали над камышами. В мокрой траве всё время что – то шелестело и плюхалось. Где — то совсем близко в зарослях осоки крякали, плескались отяжелевшие утки. Жирные селезни, отливая перламутром подкрылков, со свистом рассекали воздух над моей головой, с размаху шлёпались в блестящую гладь воды, горящую золотом заката. А незадолго перед этим я сидел дома у стола и с завистью смотрел, как отец заряжает патроны. Я надеялся, что он доверит мне почистить старую потёртую двустволку. Мне в тот день шестнадцать лет исполнилось. И вдруг отец протянул мне ружьё и сказал: 74

— Не балуй с ним – не игрушка. Промажешь по дичи – потом долго не получишь. И дал мне всего-навсего два патрона. Не передать словами радость, какую испытал я, неся ружьё на плече. И хотя ноги сами несли меня к озеру, я не удержался от соблазна пройти мимо дома Шурки Кульги, моего школьного приятеля. Но вот и Калиново. По колено в холодной воде, спотыкаясь за кочки и падая, в намокшей одежде подобрался я к берегу. Кувшинки, густая ряска зеленели на поверхности озера, скрывая плавающих уток. Озноб и дрожь азарта колотили меня. Зубы постукивали, ружьё тряслось в руках. Кряквы то и дело неожиданно и шумно взлетали из-под самых ног. Я вскидывал ружьё, ловил на мушку хлопающую крыльями утку, но не решался нажать спуск. Я боялся промазать. Быстро смеркалось. А скоро стемнело совсем Я уже знал, что приду домой с пустыми руками. Но это не смущало меня. Патроны остались целы, а значит, завтра опять смогу прийти сюда с ружьём. Вот оно в моих руках! Курковка шестнадцатого калибра! Как приятно сжимать в руках холодную сталь воронёных стволов, ощущать их тяжесть! Как волнующе пахнет смазкой и гарью старых выстрелов! Где-то совсем рядом крякали и бултыхались утки. С наступлением темноты невидимая таинственная жизнь озера становилась всё более слышной. Вот шлепнулась в воду лягушка. Большая щука с шумом плесканулась под корягой. Оставляя на воде длинный след, проплыла ондатра. Маленький хорёк неожиданно выскочил из камышей. Увидел меня и мгновенно исчез. Промелькнул куличек. Сел неподалеку и слился с землёй. Уже ничего нельзя было различить. Я сильно продрог, но уходить не торопился. Тогда я ещё не знал, что страсть охоты уже захватила меня всего. Это было новое, неведомое мне чувство. Светлое, как первая любовь. Когда вернулся домой, мать огорчённо сказала: — Промок весь до нитки. И всё понапрасну! И не лень зря ноги бить? Хоть бы одну утку подстрелил. Не получится из тебя охотник... Отец, однако, был другого мнения. 75

— Охота – она пуще неволи. За день так намотаешься, что еле живой домой плетёшься. И всё это не ради того, чтобы обязательно принести домой дичь. — Зачем же тогда торчать на болоте? — Эх, женщина, тебе не понять! — безнадежно махнул рукой отец и ободряюще кивнул мне: — Ничего, ещё добудешь свою утку. Я вернул ему два так и не выстреленных патрона. Он взвесил их на ладони, заглянул в чистый, сверкающий хромом ствол. Снял со стены полный патронташ и вместе с ружьём отдал мне: — Держи. Охотник из тебя получился. Есть у меня сейчас другие, более совершенные и красивые ружья. Но то, первое, до сих пор храню как самое дорогое.

ТАЁЖНАЯ РОБИНЗОНАДА В безлюдной Берестовке присмотрел я зимой крайнюю избу. И хотя стекла в ней были выбиты почти во всех окнах, печь и двери оказались целы. А нашёл я молчаливую деревеньку случайно. В сильный снегопад сбился с тропы и забрёл в непролазную чащу. Высокие деревья и тернистые кустарники, обвитые виноградом, актинидиями, лимонником, образовали труднопроходимые заросли. В поисках тропы я часто оступался, машинально хватаясь за колючие побеги элеутерококка, шиповника, заманихи. Вскрикнув от боли, тотчас отдёргивал руку. Вечерние сумерки быстро окрашивали безмолвную тайгу в сиреневые, лиловые тона. Ещё каких-нибудь полчаса и холодная иссиня-чёрная ночь поглотит меня в этих мрачных джунглях. Я 76

отчаянно полез напролом, оставляя клочки одежды на шипах аралии, калопанакса и прочих уссурийских «красавцев». Эти пальмовидные реликты с восторгом описаны многими путешественниками, но мне в тот вечер они не показались привлекательными. Наклонив голову, прикрыв глаза от веток, я пробивался сквозь чащобу, надеясь, что рано или поздно выберусь из дебрей. И, действительно, густые переплетения орешника, барбариса сменились тёмным подлеском. С ободранным лицом, с горящими от заноз ладонями спустился, наконец, я в низовья ключа Белкин хвост. Неожиданно увидел строения и радостно зашагал в посёлок, рассчитывая на тёплый ночлег и горячий ужин. Но чем ближе подходил, тем больше удивлялся тишине улицы, погруженной в темноту. Не лаяли собаки, не скрипели калитки, не постукивали топоры. А главное – не вился над белыми крышами сизый дымок. Выглянувшая из кучи облаков полная луна осветила тёмный массив тайги, уходящий к горизонту, нетронутый снег на улице. Я остановился перед заснеженной усадьбой ближней избы и всё понял: в ней никто не живёт. Тоской и холодом повеяло на меня от заколоченных окон деревушки, давно покинутой лесорубами. Выхватив кедрачи на пологих, доступных тракторам склонах, они уехали пластать тайгу дальше. А вокруг заброшенного посёлка навсегда остались лежать стволы спиленных кедров и пихт, лиственниц и дубов, лип и других деревьев. Я натыкался не раз на огромные поляны, захламленные железными бочками и ржавыми тросами, заросшие бурьяном Штабеля не вывезенных с этих лесоскладов брёвен уже превратились в труху. Глубокие дороги, прорытые бульдозерами, ощетинились густыми осинниками. На обрывах, словно обнаженные нервы земли, торчали сухие корни. Про забытую в тайге Берестовку, случалось, заводили разговор охотники и пчеловоды. Но не всяк из них смог бы, доведись, указать верный путь к ней. И вот теперь я один пожинал славу первооткрывателя, чувствуя себя не совсем уютно на пустынной улице. О пребывании лесозаготовителей напоминали десятка полтора изб, бывшая кузница, длинные 77

поленницы дров. В сарае валялись щепки, завитки берёзовой коры. Скоро я блаженствовал, сидя на чурке перед открытой дверцей печи. Смолистые дрова полыхали вовсю, освещая ярким пламенем разостланную на коленях тряпицу с хлебом и колбасой. Конечно, лучшего зимовья для будущего охотсезона не сыскать. Тайга вплотную примыкает к забитому крапивой и полынью огороду. Зайцы и белки натоптали тропы во мшистом ельнике сразу за изгородью. Много видел соболиных и колонковых следов, обглоданных изюбрами молодых побегов. Всё это сулило успех в предстоящей охоте... И вот настал день, когда я вновь устало ввалился в пустую избу, сложил на грубый стол тяжёлую поклажу. Скорее бы утро! Махнуть спозаранку на синеющие вдали гольцы, и сделав добрый крюк по примолкшей, пахнущей прелыми листьями тайге, вернуться затемно. И в нетерпеливом ожидании охотничьего азарта я снимал со стены новенькую вертикалку, любовался серебряной отделкой. Был конец сентября. С большой страстью я занялся приготовлениями к охоте на пушного зверя. Красная заря восхода – предвестница ненастья не охладила моего пыла. Обутый в резиновые сапоги, затянутый в непромокаемые брюки и штормовку, я, поначалу, не очень-то обращал внимание на белесую пелену, сквозь которую еле угадывались размытые очертания сопок. И даже когда хлынул нескончаемый дождь, я продолжал бродить в мокрых зарослях, прорубал путики, сооружал кулёмы. В один из таких промозглых дней я возвращался в Берестовку по склону извилистого Белкиного хвоста. Вдруг я увидел дрожащий язычок огня. Защищённый от мокрого ветра выступом скалы у костра сидел старик и длинным ножом выстругивал плашку. Одет он был в замшевый халат с кожаными завязками и такие же штаны, вправленные в мягкие ичиги. На голове старика торчала островерхая берестяная шляпа. Одежду украшал затейливый орнамент из кусочков кожи. Вид незнакомца говорил, что передо мной охотникабориген. При моем появлении старик не выказал удивления. Он 78

лишь ближе подвинул к себе потёртый карабин. Радушно предложив мне более удобное место на валежине, старик, напротив, принял меня как старого знакомого. — Твоя ловушки ставил в Белкин хвост. Рябчика шибко плохо обманывай. Твоя из города, охота понимай мало. Вот как надо! И старик свистнул, подражая рябчику в только что вырезанный манок. — Здорово! — сказал я. – От настоящего не отличишь. Вот бы мне такой... — На, возьми, — добродушно отдал старик свою поделку. Днем я и в самом деле безуспешно пытался подозвать рябчика манком, купленным в охотмагазине. Но моя затея не осталась незамеченной для старого охотника, видимо, находящегося в тот момент поблизости. — Вы кто? Удэгеец? — спросил я, почти не сомневаясь в своем предположении. — Нет, — доставая из мешка берестяную табакерку, ответил хозяин бивака. – Моя люди — нани. — Нанаец?! Старик помотал головой, не спеша сыпнул в длинную трубку табак. — Нани и есть нани. А ещё русские нас орочонами зовут. Он прикурил горящей веточкой и покачал головой: — Шибко большой вода идёт. Много зверя водяной дух к себе забирай. Твоя надо в Джуанко уходи. Шибко хороший охота на Ботчи. — А это далеко? — полюбопытствовал я, заинтересованный столь заманчивым предложением. — За горы Сихотэ-Алинь иди, там на реке Ботчи стойбище Джуанко находи. — Далеко, значит... Пока туда да обратно – отпуск кончится. А мне еще в город добираться... Нет, не могу, — отказался я. – Да и плашки у меня в этом ключе расставлены... — Зачем отпуск? В Джуанко всегда живи, моя дочка Намунка замуж бери, на охота вместе ходи, рыба лови, — просто, как о 79

вполне обычном деле заметил старик. Вряд ли для него существовали такие понятия, как зависимость от работы, семьи, начальства... — Зачем в город? В большой каменный мешок сиди? — пыхнул трубкой ороч. — Что поделаешь? Мы привыкли к городу... — Привыкли к городу? Тогда зачем твоя в тайга ходи? Моя люди тайга люби – в город не ходи! А твоя люди в тайга приходи, кедр вали. Ай-яй, нехорошо, — проговорил старик, подбрасывая в огонь сушняк. – Твоя люди шибко много плохо делай. Всё забирай, орочам, ульчам, удэ ничего не оставляй. Старик замолчал, глядя немигающими глазами на костёр. В них отражались блики огня. Не поворачивая лица ко мне, задумчиво сказал: — Давно это было: нани на реке Тумнин большими стойбищами жили: Сенку, Онге, Аукан, Дзоло, Сидима, Укому, Хади... Свадьбы играли, песни пели. Каждый день красный рыба ели, нарядный одежда носили. В море хуту-нерпу били. Про жизнь свою нани на бересте умели рассказывать... Твоя люди на большой железный лодка приплывай – всё у лесной люди забирай. Много воды утекло в реке Тумнин с тех пор, как берега её покинул наш род. Бисянка, Кэнду, Пуэлянка тоже ушли. Твоя люди опять на Ботчи приходи. Тайга руби, кедр вали. В стойбище Джуанко совсем плохо стало. От моей мокрой одежды шёл пар. В котелке на ягодах лимонника настаивался ароматный чай. Я слушал рассказ охотника – потомка древнего народа и мне было обидно за его судьбу. Не всё понимал я в нескладной речи старика. Догадывался о её главном смысле: болит душа ороча за утраченные обычаи исчезающего народа. А ведь когда-то аборигены Дальнего Востока имели богатую культуру. Они изображали свои истории на бересте, дереве, камне. Но берестяные грамоты с рисунками зверей и птиц, сцен охоты порвали пришельцы с Большой земли. Растащили на сувениры за глоток «огненной» воды поделки из кости и дерева, украшенные изящной резьбой. В этих произведениях искусства 80

хранилась и передавалась из глубины веков мудрость аборигенов Приморья. И в изображении природы, злых и добрых духов была своего рода поэзия. Как спасти то, что ещё сохранилось в малочисленных общинах орочей, ульчей, удэгейцев? Как сохранить в памяти их легенды, сказки, поверья от цивилизации, противоречащей старинному укладу жизни этих народностей? И ещё многое понял я, слушая старика. У этого ороча до сих пор свое представление об окружающем мире. Но мы, считающие себя грамотеями, никак не хотим признать: аборигены живут в слиянии с тайгой, в созвучии с её удивительной природой. Молчание наше затянулось: мне хотелось выведать у старика причину его скитаний в этом глухом урочище. Но охотник и не думал делать из этого тайны: — Моя корень жизни копал. — Не время сейчас корень искать... — Зачем искать? Моя здесь плантация женьшень сажай, — посматривая на меня сквозь струйку дыма ответил ороч. — Много лун прошло. Сейчас один корень копай для Монко. Шибко муж Намунки болей. Ай-яй, совсем плохо, — наливая мне чаю, вздохнул охотник. — Что с ним? Может, в больницу надо? — Шаман говорил – не помогай больница. Шибко болей Монко, детей рожай нету. Намунка в мужья старого Монко бери. Старый Монко скоро помирай, маленький охотник оставляй нету. Ой, плохо, сокрушался ороч, раскачиваясь у костра своей сухой сгорбленной фигурой. И где теперь девка замуж выходи? Нет больше мужчин в стойбище... — Привози её в город, у нас столько парней, — пошутил я, но старик бросил на меня гневный взгляд. — Твоя город весь тайга погубил, — резко и холодно сказал он. – Город кедр шибко руби – орех нет, белка, соболь, кабан, медведь помирай. Кедр нет – река высыхай, рыба, выдра, норка помирай. И люди нани тоже помирай! Все... помирай, — горько заключил старик и молча уставился прищуренными глазами в догорающий костер. 81

Мне стало жаль этого неграмотного в моём представлении человека – большого знатока тайги. Я чувствовал себя виноватым перед ним за наглое вторжение, с каким вламываются в небольшое жизненное пространство маленького народа огромные полчища лесозаготовителей, браконьеров, туристов. Я подбросил хвороста в огонь. Пламя осветило немигающее лицо старого охотника, испещренное сетью мелких морщин. О чём думал он в эту минуту? Далёком счастливом времени, когда ещё плыло весло, зажатое боками лососей в период нереста? Или о шумном стойбище, где в день медвежьего праздника взрослые и дети щеголяли в нарядных национальных одеждах, украшенных разноцветным бисером, состязались в ловкости? Остаток ночи я скоротал, прижавшись к каменному выступу, горячему от близости костра. Утренний лес дышал холодной свежестью прошедшего дождя. Порозовевшее небо высветило лианы лимонника с тугими кисточками тёмно-красных ягод. Клочки белесоватой дымки зацепились мохнатыми облачками за тяжёлые пригнутые ветви хвои. С первыми признаками занимающегося дня старый охотник стал готовиться покинуть бивак. Я еще оттягивал минуту, когда придётся подняться с нагретого места, ибо в этот ранний час приятно понежиться, размышляя о своём. Старик приготовил варево и постучал деревянной ложкой по котелку, приглашая к завтраку. Я нехотя поднялся, освежил лицо из ручья. В просветы между деревьями пробивались первые солнечные лучи. Денёк обещал быть отменным. — Твоя в Белкин хвост охотиться не надо, шибко большой вода приходи, — как бы между прочим заметил ороч. — Ночью кабан, олень, кабарга быстро бежал, от водяного духа спасался. Я с усмешкой слушал эти предостережения, поглядывая на красный шар утреннего солнца, повисший на вершинах далёких елей. Вряд ли уместны предсказания старика о какой-то большой воде. А может, боится, что найду его плантацию? Я подсел к костру и взял протянутую мне деревянную плошку с рисовой кашей, заправленной медвежьим салом. После завтрака, прощаясь, выложил из рюкзака свой неприкосновенный запас: 82

сгущёное молоко, тушёнку и пакет с рисом. Старый ороч равнодушно отнёсся к моему подношению. И я вновь почувствовал укоры совести: это ли плата потомку целого народа за те богатства, что отняли у него? Уходил я с чувством не то чтобы вины, но, по крайней мере, некоторого долга перед этим мудрым человеком. И не только потому, что тот принял меня радушно и бескорыстно, одарил гостеприимством – даром, который невозможно оплатить. Туман понемногу рассеивался, подымаясь вверх белыми слоистыми прядями. Различные цвета и оттенки ожили вместе с рассветом. Капли влаги, повисшие на гроздьях винограда, на листьях и хвоинках, казалось, тонко и нежно позванивали, падая в прозрачные лужицы. И свет, и холод, и капель слагались в ничем не тронутую первозданную тишину. Но в полдень, когда я подходил к Берестовке, заброшенный посёлок обложили сизые тучи с лиловыми окалинами по краям. Негромкие раскаты грома и молнии напоминали о приближающейся грозе. И небо, и речка Серебрянка сделались пепельного цвета. В тусклой сиреневой дымке шумела угрюмая тайга. Ураганный ветер обрушил на неё невиданный ливень. Я рано поднялся с лежанки, вскипятил чай и прислушался к дробному стуку на крыше: нет, не перестал дождь. И откуда берётся столько воды – уму непостижимо?! Вот чёртово решето! Я ругнулся, глядя на сизое марево над головой и вышел на крыльцо с двустволкой и рюкзаком. — Ничего, не раз, бывало, хмурится, дождит, а там, глядишь, и солнышко выглянет, — утешал я себя, чавкая сапогами по глине, но у поваленной изгороди пришлось остановиться. Изъеденные гнилью жерди и столбики покачивались в пенящемся водовороте. Досадуя на неожиданную преграду, повернул вправо, но там шум стремящейся куда-то воды был сильнее. В предутренних сумерках, скользя и падая, обежал заброшенную усадьбу и обескуражено стал: быстрая, смывающая всё на своем пути вода окружала меня со всех сторон! От страха ли, от волнения или, быть может, промокла штормовка, но я почувствовал, что к телу неприятно прилипла одежда. Простояв в нерешительности несколько минут, уныло 83

побрёл в избу дожидаться дня. Но после полудня положение моё ещё более осложнилось. То и дело выбегая во двор, я с тревогой обнаруживал, что суши становится меньше, вода прибывает всё заметнее. К вечеру она подступила к крыльцу. Вода поднялась выше колен, когда я залез на чердак по ветхой лестнице. Тяжело переведя дух, сбросил с плеч рюкзак с продуктами и ружьё. Это была последняя ноша, с которой мне пришлось карабкаться сюда, опасливо поглядывая на трухлявые перекладины. Газовую плитку с баллончиком, ведро и другие вещи я затащил наверх ещё утром. Через пролом в крыше осмотрелся: вся низина Серебрянки превратилась в огромное озеро. Над ним косо стояла серая стена затяжного дождя. Вышедшая из берегов Серебрянка залила не только близлежащие луга, но и таёжные распадки, глухие урочища. Мутная вода с шапками рыжей пены бурлила, увлекая за собой ветки, пучки травы и прочий лесной мусор. Среди торчащих из неё верхушек деревьев плыли скособоченные избёнки, брёвна, стожки сена. Схлынет паводок, и долго ещё будут гадать и удивляться таёжные путники, как очутилась телега в густом осиннике? Кто повесил корыто на развилку берёзы? Откуда взялась копна соломы на макушке сухостойной осины? Но, судя по непрерывному ливню, охотники и корневщики, лесники и шишкари ещё долго будут обходить стороной заболоченное место. Пройдет немало времени, прежде чем земля впитает такое обилие влаги. И не скоро ещё мелкая, но быстрая, чистая речушка Серебрянка весело зажурчит по гладким разноцветным камешкам. А пока все дома и подворья, построенные вдоль её песчаного берега, стали островками, отрезанными бурлящим потоком от окружавших их сопок. Прав, выходит, был орочский охотник, предупреждавший о половодье. Не внял совету коренного таёжника и очутился в роли Робинзона. С той лишь разницей, правда, что моряка из Йорка волны выплеснули на берег райского острова. А моё ненадёжное прибежище, ограниченное чердаком, того и гляди рухнет под натиском прибывающей воды. Мое кораблекрушение ещё впереди, и неизвестно, куда вынесет меня грязный холодный поток.

84

Я присел на потолочную балку и задумался над своим незавидным положением. Попытки позвонить в зверопромхоз по мобильному телефону оказались бесполезной тратой времени: сотовая связь была недоступной. Выбраться отсюда без плота или лодки ранее двух-трёх недель – безнадёжное дело. Да и как добираться до города? Мосты наверняка разрушены или смыты вовсе, дорога во многих местах скрыта водой. Но не надо падать духом. Если дом устоит – запаса провизии хватит до зимы. И от жажды мне не погибнуть. А там, глядишь, вода спадёт, мороз накинет на стремительный поток ледяную узду. У меня есть газовая плитка, а кружка горячего чая в этой продуваемой конуре – настоящий подарок! В старом чулане валялись дырявые валенки, замасленная ватная спецовка и драный полушубок. Это барахло я тоже перед затоплением снёс на чердак, где из оторванных досок соорудил нары, застелил их найденным тряпьём. Забившись под крышу, как воробей под стреху, я приготовился коротать скверную ночь. Долго не решался заснуть, тревожась за прочность дома. Часто вскакивал и светил фонариком на воду, пенящуюся в дверном проёме. Ветер, порывистый и холодный, рвал и раскачивал крышу, хлестал по ней струями дождя. Чёрная непроглядная темнота поглотила затопленную тайгу. Иногда на стену с наветренной стороны с глухим ударом натыкались плывшие куда-то брёвна. Изба сотрясалась и дрожала, повергая меня в ужас. Стены её царапали и скребли ветвями проплывающие мимо деревья. Но ко всему привыкаешь. Помню, отец рассказывал, что в войну спал в окопе во время бомбёжек, под артобстрелом, закутав голову шинелью. Постепенно я перестал вздрагивать от резких порывов дождя, хлопков отрываемой ветром доски. Борясь с дремотой, я вынул из-за пазухи радиоприёмник и настроил на волну «Маяка». Во мраке ночи раздались весёлые голоса, заиграла музыка. Было что-то дикое и страшное в этом радиоконцерте посреди разбушевавшейся стихии. Но я не выключал транзистор, боясь остаться одному. Так, ночуя в палатке или маленьком зимовье, не чувствуешь себя одиноко, слушая ровное тиканье часов. 85

Монотонная мелодия сморила меня, уставшего от постоянного напряжения. Закрыв глаза, я забылся тревожным и чутким сном. От страшного удара в стену я очнулся и подскочил, потирая ушибленный лоб. Очевидно, огромное бревно, подхваченное бурным течением, врезалось в моё пристанище, отчего вся постройка задрожала, затряслась как бешеная. Потолочные доски, готовые разверзнуться подо мной, вздыбились. На них с ужасающим грохотом, подняв облако пыли, свалилась печная труба. — Помогите, тону-у! – дико закричал я, но даже эхо не откликнулось на мои отчаянные вопли: лишь темнота и шум половодья окружали меня. Ошалело, уже не отдавая отчёта своим поступкам, я схватил ружьё и принялся палить, лихорадочно опустошая рюкзак от патронов. Выстрелы со снопами пламени, вылетающими из стволов, вселяли надежду, что меня услышат люди, придут на помощь. Но дробовик выплеснул в никуда последнюю порцию свинца, и тлеющая во мне искорка на спасение потухла. Шелест холодного дождя, завывание ветра, плеск воды и треск ломаемых деревьев заполняли мрачную черноту ночи. И я был один посреди этого хаоса разбушевавшейся стихии. Отбросив ненужное теперь ружьё, я полез на крышу. К счастью, я заранее привязал себя к перекладине. Зубы стучали от стужи и страха, и в этой кутерьме наверняка бы не подумал о страховке. Я уже не обращал внимания на струи дождя, затекающие за воротник, на резкие посвисты ветра, стегающие по лицу водяной дробью. «Смоет избу! Неужели конец?! — эти лихорадочные мысли были, пожалуй, единственными, чем жило сознание. Близилось утро. Серая пелена посветлела, проявляя очертания сопок. Но что это? Тёмная гряда Белкиного хвоста уже не слева, а справа! А вот она и вовсе оказалась почему-то сзади. Я приник лицом к мокрым доскам крыши, стараясь унять головокружение. Дом качнуло сильнее. Он медленно наклонился, погружаясь окнами в воду. Вершины сопок снова проступили передо мной через завесу дождя. Сцепив руки на стропильном брусе, я приготовился к самому худшему. И вдруг я понял, отчего всё вокруг не стоит на месте. Это не головокружение. Это мой 86

хлипкий островок, подхваченный водоворотом, устремился навстречу неизбежной гибели. Избу, готовую вот-вот перевернуться, крутило, вертело из стороны в сторону, несло всё дальше и дальше. Всякий раз, как передо мной вырастал чёрный, сучковатый ствол дерева, я в испуге закрывал глаза, считая, что всё кончено. Изба с треском наскакивала на препятствие, ломая сучья и собственные карнизы, угрожая сбросить меня ветвями в воду. Медленно разворачивалась и, словно неуправляемый корабль, вновь выплывала на стремнину. Дождь хлестал попрежнему, и ветер с неослабевающей силой рвал и трепал ветхие доски крыши. Я ослабел настолько, что давно свалился бы в клокочущую пучину, если бы не догадался привязать себя. Неизвестно, сколько бы ещё продолжалась моя таёжная робинзонада, но судьба оказалась ко мне благосклонна. Бурлящий поток неожиданно выбросил избу на отмель посреди реки. Это был крохотный взгорок, на котором сиротливо стояла косуля. Она не металась в панике по клочку земли, безучастно смотрела на близкий, но такой недоступный берег. Животное покорно ждало своей участи. Островок на глазах уменьшался в размерах, и косуля сгинула бы, подхваченная неудержимой рекой, но вдруг я увидел лодку. Она приближалась к островку, и сидящий в ней старый охотник усиленно налегал на вёсла. Да, это был он, мой вчерашний знакомый. Я узнал его по длинной трубке, зажатой в зубах и берестяной шляпе. Я громко крикнул ему и замахал руками, но охотнику, казалось, не было дела до меня и моих призывов о помощи. Старик-ороч подвёл нос лодки к узкой полоске ещё не затопленной земли, и косуля легко вскочила в неё и улеглась на дно лодки. Лодка развернулась и течение быстро понесло её, но старик опять взялся за весла и берестяное суденышко вскоре оказалось на берегу. Косуля выпрыгнула из него и, мелькнув на мгновение белым пятнышком хвоста, исчезла в зарослях. Я продолжал кричать, но ветер относил мои хриплые стоны, а старик не спешил возвращаться. Наконец, он оттолкнулся от берега и погрёб в мою сторону. Но как долго он плывёт! Прошла, как мне думалось, целая вечность, прежде чем старый охотник ухватился за крышу моей плавучей избы. 87

— Твоя шибко стреляй. Моя в Белкин хвост приходи, твоя яранга не находи. Река кругом теки. Моя на остров приходи, здесь твоя яранга поджидай, — спокойно рассказывал ороч, словно я сидел верхом не на стропиле скособоченной крыши посреди бурлящей реки, а рядом с ним на валежине у костра. Ножом я освободился от верёвки, торопливо достал из-под обломков рюкзак и ружьё и с помощью старика спустился в лодку. Едва мы выбрались на берег, и я бессильно плюхнулся на мокрую траву, как под натиском течения строение перевернулось и рассыпалось. Брёвна, доски – всё, что ещё минуту назад было моим прибежищем, рухнули и, ныряя в водовороте, вскоре скрылись за излучиной реки. Патроны были расстреляны, припасы утонули вместе с избой, и о дальнейшей охоте нечего было и думать. Отдышавшись от пережитых волнений, я засобирался в город. — Зачем в город? Твоя в город приходи и шибко болей. В Джуанко надо. Намунка травами лечить будет, помирай нету. Пойдём в Джуанко, — старик просительно потянул меня за лямку рюкзака. Глаза его, мокрые от слёз или дождя, неотрывно и тоскливо смотрели на меня. Как объяснить ему, таёжному человеку, свободному от всяких условностей, что не могу я вот так, одним махом, бросить всё и уйти к нему в стойбище, полюбить неизвестную мне Намунку? — Вот, возьми на память, — снял я с себя чудом уцелевший транзистор и, поблагодарив спасителя, решительно зашагал в сторону ближайшей деревни, где и заночевал. На другой день на попутном лесовозе добрался до райцентра, откуда самолётом местной авиации отправился домой. Простудное заболевание надолго уложило меня на больничную койку.

88

АЛЫЙ ЛИМОННИК Евгений ввалился в зимовье с охапкой смолистых поленьев. С грохотом швырнул дрова на пол. Согревая над печкой озябшие руки, сказал: — Подстыло. Дай чайник, Тимоха. Заварю лимонничка. Я протянул ему закопчённую посудину с проволокой вместо ручки. Евгений зачерпнул из берестяного туеса горсть алых ягод, бросил в кипяток. Ладонь его, мокрая от сока лимонника, стала красная. Словно в крови вымазанная. Снятый с огня котелок исходил паром. — Думаешь, проедет Федькин по зимнику? — Проедет... Если морозец не отпустит... Таёжная страсть, подогреваемая желанием с пользой провести отпуск, загнала меня в глухое урочище уссурийской тайги. Долго бродил я в густых и колючих зарослях заманихи, элеутерококка и аралии, отыскивая заброшенную охотниками избушку. Продирался сквозь переплетения лиан, виноградных лоз и ветвей орешника. С прогнувшейся крышей и узким оконцем она показалась среди кудрявых дубков, озарённая закатными лучами. Узкая тропинка, усыпанная жёлтыми листьями, вела к россыпи камней у ручья. Над скалистым берегом темнел дубняк, побуревший от первых заморозков. Туман голубой дымкой висел над Белым ключом, разливался в низинах и распадках. Лёгкий ветерок шевелил радостную листву золотисто-жёлтых берёз и багряных клёнов. Хорошо в эту пору в тайге! Я открыл скрипучую дверь и вздрогнул, увидев перед собой небритого бродягу в рваных штанах. В разлохмаченных волосах путались травинки. В голубых глазах, широко раскрытых и ясных, застыли удивление и растерянность. Мы молча уставились друг на друга. Он не отводил взгляда от моего карабина, взятого наизготовку. Я же достойно оценил 89

мускулистую грудь, обтянутую футболкой, бугры бицепсов, синие наколки на руках, берестяную рукоятку ножа за голенищем кирзового сапога. — Тимофей Кудинов, егерь, — первым нарушил я молчание и передёрнул затвор — не лишняя предосторожность при такой встрече в тайге. Разные люди шастают в лесной глухомани. И не все — с добрыми намерениями. Откуда знать, что на уме у этого молодца, выжидательно смотрящего на меня. Трос ручной лебёдки кольцами вился у его ног. Очевидно, парень занимался им в ту минуту, как я вошёл. — Кто такой? — строго спросил я. Незнакомец криво усмехнулся. Блеснула жёлтая коронка зуба. — На понт не бери, начальник! Парень не спеша обтёр ладони о штаны, вынул из кармана затасканный лист бумаги – разрешение зверопромхоза на заготовку корня аралии в Белом ключе. Точно такое имелось и у меня. Конечно, документ, заверенный подписью заготовителя Федькина, мог быть и чужим. Бродяга, предвидя и этот вопрос, достал из-под соломенного матраца паспорт. — Держи ксиву, начальник! — Вот как! — обескуражено, опустил я карабин. – И у меня договор на корнёвку в Белом ключе. Мое огорчение заметно успокоило непредвиденного конкурента. Он обрадовано протянул широченную ладонь. — Евгений Лебедев... Короче – Джон... Ништяк, начальник! Давай корневать общаком. Пушку заныкай подальше…Зону напоминает, кайф в тайге портит. Радушная улыбка парня располагала к нему. Его благодушное настроение передалось и мне. — Похавай с дороги. Пристал, небось, — загремел он посудой. – Я щец сварганил – мечта нанайца! Поставил передо мной тарелку с горячими щами, пахнущими необыкновенно вкусно. Нарезал хлеб, сало.

90

— Лебёдку подшаманим и по утрянке рванём в Белый ключ. Аралии там прорва. Я уже надрал кучу. Но то – моё! А с тобой в общак будем корень рвать. Занятые разговором о корнёвке, мы скоро болтали как старые приятели. — Слышь, Тимоха, шнырял я недавно по тайге, медведя шуганул. Или он меня! Сделал я ноги от мишки и не помню как в зимовье очутился, — рассмеялся Евгений. Рассказывая о своих приключениях, мой новый знакомый пересыпал речь заковыристыми, не всегда понятными словечками. — У тебя майдан есть? Я недоумённо посмотрел на него. — По фени не ботаешь? Ну, мешок большой. Корень – то в чём из тайги выносить собрался? — В рюкзаке... — Много ли в него затаришь?! Я дам тебе майдан – ноги согнутся, когда попрёшь. — Ты сидел, Джон? — Сидят бабки на завалинке. А я торчал... Три ходки к хозяину делал. И все – от звонка до звонка! — Что это за деньги на окошке валяются? — пошевелил я несколько смятых купюр, покрытых пылью. Евгений испуганно схватил меня за руку: — Не трожь, прошу тебя! Ну, их в баню! Не знаю, чьи они и знать не хочу. Лежат и пусть себе... Денег было немного. Лежали они здесь, судя по слою пыли на подоконнике, давно. Честность бывшего заключённого ошеломила меня. В непролазной чаще Белого ключа, заваленной буреломом, выворотнями, заросшей мелким колючим кустарником, несколько лет никто не охотился. Лишь случайно забредший искатель женьшеня мог забыть здесь эти мелкие деньги. Никто не вернётся за ними, даже если вспомнит о них. Не захочет тащиться в такую даль по ельникам и густым, тёмным зарослям барбариса, карабкаться по острым выступам 91

скалистого ущелья. Я почувствовал неловкость перед бродягой, более порядочным, чем думал о нём прежде. На рассвете мы вышли из зимовья с пилой, топором и лебёдкой. Предутренняя голубизна разлилась над тайгой. В небе ещё перемигивались блеклые звёздочки. Мелководный ручей весело журчал на галечной отмели. Склон сопки, на который мы поднимались, рдел спелым лимонником китайским. Его тугие гроздья висели так густо, что всё вокруг казалось обрызганным кровью. Евгений на ходу срывал сочные горьковато-кислые плоды, горстями запихивал в рот. Продравшись сквозь подлесок, заплетенный лианами лимонника, мы вышли на давнюю кедровую вырубку. Одиноко возвышались вокруг могучие липы, ильмы и тисы. Тайга просыпалась, светлела. Багрово-огненный шар солнца выглянул из-за дальних елей, позолотил вершины. И вот уже вся тайга озарилась яркими солнечными лучами. В распадке, где мы остановились, чернели невысокие, пальмовидные деревья, утыканные толстыми, словно калёными иглами. Тёмно-синие несъедобные ягоды обильно свешивались с перистолистных ветвей. Это – аралия маньчжурская. Шип-дерево. Или, как его чаще называют таёжники – чёртово дерево. Лекарственные свойства его корней – сродни женьшеню. Евгений закрепил лебёдку на стволе кедра, обвитого лимонником, а я принялся рубить аралии, оставляя пни. Распускал трос во всю длину и цеплял крюк за ближайший пень. Евгений вращал ручку лебёдки. Капли пота катились по загорелой мускулистой спине. Клубки мышц вздувались от напряжения. Казалось, не выдержит, лопнет струной натянутый трос. Отломится ручка. Или хрустнут зубья шестерён. Но сдавался пень. Ком земли с торчащими в разные стороны корнями с треском отрывался, нехотя выползал из ямы. Я перецеплял трос, и Евгений с яростью разъярённого хищника набрасывался на лебёдку. Выдёргивал пень, и пока я, спотыкаясь за валежник, тащился с тросом к другому, срывал горсть лимонника и выжимал в рот. Алые струйки сока текли по плечам и груди, обагряя татуировку с силуэтом Сталина. От мышечных движений изображение отца народов, страшное от 92

красных подтёков сока, щерилось недоброй ухмылкой. Такое же подобие портрета другого вождя мирового пролетариата синело у Евгения и на спине. Во время короткого отдыха я поинтересовался, почему он сделал наколки. — Знаешь, был такой случай в одной зоне... Приговорили одного зэка к расстрелу. Поставили к стенке. Взяли на прицел. «Нате, стреляйте!» – рванул зэк рубаху на груди. Смотрят энкэвэдэшники, а на груди у него Сталин наколот. Испугались. Нельзя в Сталина стрелять! «А ну, - говорят ему, — лицом к стене!». Повернулся, а на спине – Ленин! Так и не стали в него стрелять... Наивную эту историю я слышал много раз, но разубеждать Евгения не стал: почитатель пролетарских кумиров уже взялся за лебёдку. Золото приморской осени медленно угасало. По утрам иней серебрился на листьях и травах, но днём по – прежнему было тепло и душно. Донимали какие-то мелкие жучки, похожие на муравьёв с крылышками. Всякий раз я готов был бросить это нелёгкое занятие, вернуться домой. Но Евгений молча взваливал лебёдку на спину, шёл дальше. Я плёлся за ним, увешанный карабином, тяжёлым рюкзаком, флягой с водой, топором и пилой. И с тоской поглядывал на солнце, которое не торопилось спрятаться за горизонт. Весь октябрь длилась наша добровольная каторга. Мы наворочали огромные кучи аралиевых пней. Спилили с них остатки стволов у самых корней, стряхнули землю и взялись за топоры. Это было самое приятное время из всей нашей аралиевой эпопеи. Мы усаживались друг против друга на сухой валежине, с удовольствием крошили мягкие, пахнущие аптекой корни. Секли их неторопливо, довольные, что надрали корней много и оттого могли позволить себе маленькую передышку. Евгений с пристрастием рассказывал разные истории из своей жизни в исправительно-трудовой колонии. А в ней, как и в любой другой, случалось и грустное, и смешное. Я слушал, не перебивая, понимая, что, быть может, впервые у Евгения есть собеседник, проявляющий неподдельное внимание к его не совсем удачной биографии. 93

— За что тебя, Джон, посадили в первый раз? — За девчонку... Шёл с работы. Зима. Темно. Вижу, три хмыря жмут её возле забора. Плачет, отбивается. Выломал штакетину и давай их отоваривать. Двое смылись, один замешкался. Тут в запарке и ему по чердаку! Девчонка неизвестно куда смылась, а кента в больницу уложили. Смеяться стал он без причины. Трояк мне влепили... — А второй раз? — Опять из-за бабы... Пришкандыбал в клуб с чувихой. Не мне одному, как понял, она мозги пудрила. Подваливают два хмыря с заточками. Попросили выйти... Побазарили немного... Который с монтировкой был, без зубов остался. Ну, а другой, с напильником, без моргала... Им ничего, а мне – срок! — Надо же! — искренне сожалея о банальности происшедшего, вздохнул я и воткнул топор в колоду. — Перекурим, Джон... Я не курю, но сказал так, чтобы сделать приятное Евгению. Он не спеша оторвал клочок газеты, насыпал в него из баночки самосада, свернул самокрутку. Прикурил. Блаженствуя, затянулся и, выдохнув облачко дыма, доверительно подвинулся ко мне. — Знаешь, Тимоха, брошу пить, начну житуху по путю! Поди не всё потеряно? А? Как думаешь, Тимоха? — Ты уже начал. По – моему, неплохо... — Не сорваться бы. Не поверишь – боюсь с людьми разговаривать. Не умею. Лишок скажу чего – орут: «Милиция!». Как откинулся, в сельмаг зашёл. Продавщица губы малюет. Причесон перед зеркалом наводит. Толпа ждёт, не возникает. Подхожу культурно. Ты, говорю, мымра ряженая, чего народ собрала у прилавка? Подай мне бульбулятор, пожалуйста... И что ты думаешь? Ноль внимания! Наштукатуренными шарами набычилась на меня как на пустое место, фыркнула и болт забила на покупателей. Стоит себе, малюется. Нервишки сдали у меня. Ты, говорю, кошка облезлая, коза драная... Завязывай со своими помадами... Гони бухало да поживее! Сушняк давит, боты заверну из-за твоих маникюров! А она мне: «От тебя 94

тюрягой воняет...» Ах, ты, говорю, овечка сивая, курица общипанная, кобыла из троекуровской конюшни! В моргалы тебя! В рыло свиное! В нос поросячий! В ухо собачачье! Как заверещит паскудница: «Милиция!». А те вот они! Как с горы на лыжах! В чём дело, Валечка? Пройдемте, гражданин!». И сразу руки мне выкручивать. Всё, думаю, кранты... Ну, тут очередь взбухла. Деды да бабки заступились за меня... Отпустили... — А последний раз опять из-за женщины? — Нет... Сам виноват... Когда освобождался, хозяин наш, полковник Дроздов, предупреждал... «Две судимости, — говорил, — Женя, имеешь, за хулиганство. Не рыпайся больше. Заметут. Так и сказал: «Женя!» И руку подал... Путёвый мужик. Крутой, но справедливый... Евгений придвинул к себе кучу корней, потрогал пальцем острие топора. — Давай рубить, Тимоха. Что толку ворошить прошлое? — И всё-таки, за что? — Еду в автобусе. Дед стоит. Инвалид с палочкой. Согнулся, чуть живой. Планки у него наградные. Фронтовик. А напротив жлоб сидит. Морда – во! Сытая! Газету читает. Я ему вежливо: «Слышь, фраер, уступи место пахану». А он мне: «Из тюрьмы давно? Опять туда захотел?». Обида меня взяла. Про всё забыл. Ах, ты, говорю, фуфло вонючее! Козел плешивый! Схватил его за шкибло, выволок из автобуса и по харе! По жирной! Толпа набежала. Автобус – ходу! А мне срок намотали... Мы продолжали махать топорами. Как нелепо можно сломать жизнь. И странно! Евгений не возмущается. Принимает удары судьбы как неизбежное. Не ругает судей, надзирателей, лагерных начальников. Я понял: другой жизни, кроме той – с лаем собак и сторожевыми вышками, с грубыми выкриками конвойных и непристойными шутками заключённых он и не знает. Где было познать ему добрые нравы? В колонии строгого режима? Там иные понятия о чести. Брань, блатные выходки стали для него нормой поведения, возможностью самоутверждения. Выйдя на свободу, он оказался в положении дикого оленя, выпущенного в центре шумного города. Ошалело 95

мечется зверь, в страхе бросается на стены, под колёса ревущих чудищ. И неминуемо гибнет. Вечерело. Солнце закатилось, но ещё светло. В той стороне, где оно спряталось за гряду гор, багровое небо играет зарницей. Молодая ель, опутанная хмелем, зеленеет неподалеку. Золотистые шарики новогодней гирляндой свисают с неё. Пожухлое разнотравье, опавшая листва источают запахи сырости и перегнивших растений. Жёлтые, красные, лиловые, малиновые листья клёнов, дубов, ильмов, берёз неслышно кружатся, устилают прелую землю Гора изрубленных корней выросла на разостланном брезенте. Уже в сумерках Евгений достал из рюкзака матрацовки с лямками. В таких мешках кузнец Вакула таскал в рождественскую ночь женихов Солохи! Евгений доверху наполнил свой мешок, встряхнул хорошенько, чтобы насыпать побольше. Я набрал меньше, но всё равно не смог поднять, пришлось отбавлять. Запинаясь о сучья и валежник, с передышками, почти в темноте добрались до зимовья, разбросали корень на брезенте, прикрыли сверху на случай дождя, и лишь тогда устало упали на траву, облегчённо вздохнули. Ночь играла крупными мохнатыми звёздами. В густом лапнике хлопали крыльями кедровки, устраивались на ночлег. В сухой листве шуршали мыши. В эту благодатную ночь не хотелось растапливать печь в зимовье. Мы развели огонь у ручья. По мере того, как дрова, потрескивая, разгорались, ярче освещались кусты и деревья. Горячий дым костра колыхал ветку ольхи. Дразнящий аромат кипящего варева щекотал в носу, заставлял нетерпеливо зачерпывать ложкой из котелка. После ужина я спросил Евгения, почему он решил заготовлять корень аралии. — Как откинулся, хотел всё по уму чтоб было... Пришкандыбал в стройуправление. – Привет, — говорю, — начальник! Каменщики требуются? Пятый разряд у меня, не хвост бычачий. – Посмотрел на меня, как лимон съел. Ксиву полистал и спрашивает: «Судимый?» – Да было, — говорю, — дело под Полтавой... А он чаёк помешал в стакане ложечкой и говорит: «Нет, такие нам не нужны.» На судимость, значит, хмырь болотный, намекает.— Ну и сосёшь, ты – говорю, — лапу 96

медведя! Потолкался туда, сюда. Везде от ворот поворот. Потом чертила один подсказал в зверопромхоз сунуться. Так вот и дошёл до тайги. А что? Мне здесь нравится. Тихо. Птахи щебечут. Солнышко светит. Мёдом пахнет. Смолой. Ночью звёзды блестят. Слышно как ручей журчит. Красотища! Подкоплю деньжат – пасеку заведу. Совсем в тайге окопаюсь. Не умею, выходит, среди людей жить. Одно спасенье – тайга! Прохладная октябрьская ночь прояснилась на востоке малиновой зарёй. Туман рассеялся. Лишь в распадках ещё плавали сизые облачка. Капельки росы искрились на камнях и травах. Новый день, тёплый и солнечный, занялся над тайгой. Неподалеку от зимовья рос невысокий дубок, обвитый лианами лимонника. Тугие, вишнёво-алые кисточки плодов настолько густо обвесили дерево, что самого дубка и не видно. Издали он выглядел сплошным кроваво-красным пятном. Евгений отсек ножом плеть лианы вместе с ягодами, бросил в чайник. Лучшей заварки не сыскать! Мы неторопливо пьём чай, принимаемся таскать мешки с просушенным, готовым к сдаче корнем, к устью Белого ключа. Поближе к затянутой мелким ивняком болотистой дороге. По ней, как подстынет, подъедет на грузовике заготовитель Федькин. Спускаясь с сопки с тяжелым мешком, я поскользнулся, больно ударился боком о камень. Ушиб был столь чувствителен, что я корчился и стонал, но встать не мог. Евгений подбежал, легко, как ребенка подхватил меня на руки и отнёс в зимовье. Обеспокоенный моим состоянием, он собрался тащить меня в Еловку, к фельдшеру. И утащил бы, несмотря на мои отчаянные возражения. Но мне стало лучше. Боль понемногу утихла, и скоро я смог продолжить работу. Наступил ноябрь. Тайга сбросила осенний убор. Оголившийся лес сквозил пустотой, чернел обнаженными ветвями. За окном зимовья сумрачно и уныло возвышался пожухлый склон сопки. Инеем заблестели по утрам камни ручья, кусты и травы. В тот последний вечер мы сидели на берёзовых чурках перед раскрытой дверцей печи. Евгений курил, ворошил пылающие дрова, рассказывал всякие смешные истории. Я смеялся от души. Приподнятое настроение так и 97

распирало нас. Каждый по-своему радовался завтрашней сдаче корня. Я рассчитывал не только поправить материальное положение, но и выкроить часть денег на покупку надувной резиновой лодки – предмет моих долгих мечтаний. Евгений задумал построить в тайге дом, обзавестись хозяйством, жениться на доброй, ласковой женщине. У печки невыносимо жарко. Мы вышли на улицу освежиться. Тайга дышала стужей близкой зимы. Солнце опускалось за вершины далеких елей. Лучи его золотили неровную кромку горизонта, и на фоне багрово-лилового неба чётко чернели контуры деревьев. Сквозь густую хвою ещё проглядывали всполохи зари, но в распадках уже собрались сумеречные тени. Белые дымки вились над ущельем, быстро таяли в прохладном воздухе. Вздрагивая от озноба, мы вернулись в избушку, налили в кружки горячего чая. — Если завтра получим деньги, перво-наперво куплю ботинки. На кожаной подошве... — Костюм купи... Белую рубашку, галстук. — И жилет! Из кармашка цепочка от часов блестит. Я такие у нашего прапора видел... Подруливаю этак важно к какой-нибудь вдовушке и ножкой – шарк! Вашу ручку, фрау – мадам! Мы рассмеялись и потом ещё долго обсуждали как потратим заработанные деньги. Прикидывали, сколько получим. По нашим подсчетам выходило прилично. Легли спать в нетерпеливом ожидании утра. Евгений часто вздыхал, ворочался на соседних нарах, курил. Крохотный огонёк папиросы краснел в темноте. — А может, ну его к чертям собачьим этот костюм?! До сих пор матери рубля не послал. Стыдоба! Отец отвалил от нас, когда я ещё под стол пешком ходил. С тех пор матушка всю жизнь одна горбатится. В деревне мантулит. Телятницей. Куплю ей телевизор. Рехнётся старая от радости! Как думаешь, Тимоха? Что, спишь уже? Погруженный в свои мысли и дрему, я не заметил, как крепко заснул. А утром, едва забрезжил рассвет, торопливо поднялся. 98

Евгений уже возился у печки. Наскоро закусили вчерашним супом и, стуча сапогами по стылой земле, заспешили к дальней гряде сопок. Там, где устье Белого ключа белело огромными известковыми валунами, лежали мешки, туго набитые корнем. Подогреваемые желанием поскорее получить деньги за свою таёжную продукцию, мы без устали отмахали несколько километров. Издали увидели синюю кабину грузовика и, не сговариваясь, прибавили шагу. Заготовитель Федькин хмуро поздоровался. Мы показали ему большую кучу мешков. Федькин заулыбался, подобрел. Ещё бы! Хороший навар ему будет. По килограмму скинет с мешка при взвешивании. На усушку, на утруску. — Славно потрудились. Молодцы! — похвалил нас Федькин. — Старались, начальник, оправдать ваше доверие, — весело подмигнул мне Евгений, забрасывая мешки в кузов машины. Я стоял на машине и едва успевал их складывать. Хотя мы добросовестно просушили аралию – корешки ломались со щелчком – Федькин сбавил с каждого мешка по два килограмма. Я хотел возмутиться, но Евгений толкнул меня в плечо. — Спокойно, Тимоха. Федькин долго рылся в накладных, сверял расценки. Подсчитывал, прикидывал, прибавлял, отнимал. Вздохнув, словно отдавал свои кровные, отсчитал нам деньги. Привыкший получать скромный оклад, я обалдело уставился на толстые пачки, оклеенные банковской бумагой. Мой напарник получил ещё больше. Ведь он и до меня добывал корень. Евгений, не торопясь, пересчитал деньги и, как мне показалось, равнодушно сложил их в потрёпанный рюкзак. Проверил застёжки, накинул на плечи заскорузлые лямки. — Погнали, Тимоха. Наведём шухеру! В райцентр мы добрались на исходе дня. Магазин и ларьки уже закрылись.

99

— Невезуха, — огорчился Евгений, напяливая изодранную в тайге телогрейку. Ему не терпелось выбросить её и надеть приличную одежду. Пожимая на прощание ему руку, я спросил: — Ночевать где будешь? — У тётки... — Давай ко мне... — С такой видухой? Не-е! Не пойду! — Ну, бывай, Женя! — Пока ещё – Джон! Вот сброшу завтра эту рвань... Заживём, Тимоха! Крепко стиснул меня и размашисто зашагал на другой конец села. На другой день у ворот моего дома скрипнула тормозами новенькая «Нива» Федькина. Я вышел заготовителю навстречу —А твоего дружка, того... Засадят, не иначе, — ошарашил он меня новостью. — Пьяный в раймаг припёрся, скандал учинил. Там милицию вызвали. Забрать его хотели. Да куда там?! Как шибанул милиционера дверями, так у того глаз заплыл. И убежал. Да куда ему кроме Белого ключа податься… В зимовье печурка есть, а на дворе сейчас холодрыга. Я так и сказал участковому Шумилову. Он туда сразу с двумя сержантами укатил. Поймали... Говорят, рецидивист этот Лебедев. И как ты не побоялся жить с ним? Карабин бы спёр, или ишо чего. Я уже не слушал Федькина. Выкатил из сарая мотоцикл и, не разбирая дороги, рванул в Белый ключ. Дверь зимовья, распахнутая настежь, поскрипывала на холодном ветру. В избушке что-то краснело на полу. Не то кровь. Не то растоптанный сапогами лимонник. Я наклонился и поднял с полу милицейскую пуговицу, какуюто бумажку. Это оказалась квитанция на почтовый перевод. Евгений все деньги отправил матери. Смятых купюр на подоконнике не было. Чья-то рука сгребла их вместе с пылью.

100

БРАТЬЯ ИЛЬМАКОВЫ В предгорьях Сихотэ-Алиня есть таёжная деревушка Ильмаковка. Высятся вокруг неё кудрявые ильмы – огромные деревья с крепкими узловатыми корнями, подпирающими толстые корявые стволы. Летом здесь полно грибов-ильмаков, обильно облепляющих сырые валежины. А ещё в посёлке живут братья Ильмаковы: Иван, Степан и Фёдор. Все трое – бывшие охотники-промысловики. Каждому из них уже за шестьдесят, а потому капканы братьев давно пылятся в углу за печкой. Избёнка их самая первая за мостом через Калиновку, и при случае, спускаясь с перевала, загляните к этим добрым бородачам. Вас встретят радушно, напоят и накормят, предложат истопить баньку. Уходя, оставьте им пачку сахару, пакет крупы, банку консервов, коробку спичек. Они молча примут подарки, но в душе, конечно, обрадуются. Начнут хлопотать, чем отблагодарить вас, и непременно всунут в рюкзак берестяной туесок с лимонником или мёдом. Но если вы не поделитесь со стариками остатками своего таёжного провианта, то и тогда вас дружелюбно проводят до калитки, пожелают хорошей дороги, всыпят в карманы, чтоб не скучно было, калёных орехов. Но советы бывалых таёжников, охотничьи премудрости, которыми они наделят вас, окажутся самыми щедрыми дарами. Вы оцените эти наставления, когда вспомните о них в трудный момент. Так случилось и со мной. Заплутав в тайге в снежную метель, я долго и безуспешно разводил костер. И совсем упал духом, но выручил совет братьев Ильмаковых. В глубоком сугробе я вырыл яму, набросал в неё лапника, прикрыл сучьями и ветвями. Забрался в сумрачное логово, и подложив рюкзак под голову, вытянулся на стылой постели. Снег скоро завалил моё убежище, и я подумал, что в норе этой не так уж плохо. А вот ещё некоторые поученья, услышанные мною за ужином в доме Ильмаковых. 101

Случай с Иваном. Один сезон бедствовали охотники с ружейными припасами. Не завезли их к сроку в район. Приходилось добывать порох, дробь и пули в городе. Ездить туда – только время терять. То магазин закрыт, то автобусы не ходят. А ноябрь для охотника всё равно, что август для хлебороба – самый страдный месяц. Каждый день дорог. Как нарочно по первой пороше Иван медвежьи следы отыскал. Но как пойдёшь тропить зверя с пустым патронташем? Тут подвернулся ему знакомый лесник. Узнал о нужде Ивана, намекнул: — Помоги лесничему земельный участок под коттедж выбить – патронами завалю. — С какой же полки я достану этот самый участок? — удивился охотник. — Ты медвежью шкуру добудешь, лесничий отвезёт её в город нужному человеку. Тот его вопрос решит, а мне лесничий за услугу лицензию на отстрел лося выхлопочет. Уразумел? Делать нечего. Пришлось Ивану пообещать леснику ещё не добытую шкуру в обмен на пулевые патроны. — Сам лил, — похвастал лесник, — не пули, а снаряды бронебойные. Наповал косолапого уложат. Забрал Иван второпях патроны, наскоро собрался и в тайгу. Быстро нашёл старые медвежьи следы и без труда начал их распутывать. Лёгок на ногу Иван. Через три дня след заметно посвежел. Иван пошёл осторожнее. Медведь крутился по чащобе, подходил к кедровым заломышам, выворотням, дуплистым деревьям и углублениям в скалах. Обнюхивал и осматривал их, готовясь залечь. Уже на закате солнца Иван заметил впереди огромную толстую липу. Он обошёл её на расстоянии вокруг. Следов медведя нигде не было.«Залёг в корнях липы», — смекнул Иван, и, сняв двустволку с плеча, взвёл курки. Он всегда ходил на медведя в одиночку. Поправил нож на поясе, снял рюкзак, чтобы не мешал, и спокойно двинулся к липе. Он знал, что в это время медведь ещё не впал в зимнюю спячку, и чутье его обострено. Зверь затаился, 102

подпуская нежданного пришельца, но чем ближе подходит охотник, тем больше вероятность, что медведь выскочит из берлоги. Потревоженный в начале залегания, он свиреп и опасен. Взметая снег и труху гнилушек, в неукротимой злобе бросается на человека. Уж здесь будь наготове в любое мгновение вскинуть приклад к плечу и выстрелить. Горе тому, чьё ружьё в этот момент даст осечку или кто сгоряча промахнётся. Но Ивану не впервой встречаться с разъярённым зверем. Он лишь озабоченно посмотрел на красный шар солнца, коснувшийся дальних вершин чернеющих на горизонте елей: успеет ли до темноты снять шкуру и разделать тушу? Иван спустился в Скалистый ключ, намереваясь подойти к липе с подветренной стороны, и вдруг по шею провалился в омут. Речка в этом месте пряталась под тонким ледком, запорошенным ровным чистым снежком. Не спуская глаз с липы, Иван ступил на неё и, охнув, чуть не с головой очутился в студёной воде. Чертыхаясь, выбрался на берег, вылил воду из ружейных стволов. Мокрые ичиги и промокшая насквозь одежда тотчас взялись колом. Какой тут, к лешему, медведь?! Добраться до горячей печки да обсушиться! Прихватив брошенный неподалеку рюкзак, охотник опрометью бросился в зимовье. Скрежеща ледяными одеждами словно бронированными листами и стуча от холода зубами, он в потёмках вошёл в него, растопил печурку. Плита накалилась докрасна. Развешанные на верёвке бельё, одежда и обувь скоро высохли. И кружка горячего чая возвращала к блаженству, если бы не мысли об испорченной охоте, о подмоченных патронах. Именно патроны не давали ему покоя. Он расставил их на чёрном от копоти чувале в надежде, что ещё не всё потеряно. Едва восток забрезжил зарею, Иван выбрал два патрона, зарядил ружьё и вышел на улицу. Нетерпеливо отмерил пятьдесят шагов и прицелился в березовую чурку, белеющую на куче дров. Хлопки, которые никак не назовёшь выстрелами, странно прозвучали в морозной тишине рассвета. Подмоченный порох потерял силу, и пули застряли в стволах. Так думал Иван, угрюмо шагая в зимовье, и отчасти был прав. Выбив пули шомполом, поочередно приложил их на срезы стволов и 103

обомлел! Свинцовые рубчатые шарики оказались толще, чем нужно. Какое счастье, что провалился в воду! Не случись порох испорченным, пули наверняка застряли бы в стволах, но тогда их разорвало бы непременно. Ивану сразу припомнилась апрельская лужайка, вытаявшее на ней тело незадачливого браконьера. Пытаясь убить лося, тот погиб от взрыва ружья, закупоренного не по калибру отлитой пулей. И браконьер, и лесник подгоняли пули по гильзе патрона, которая значительно шире, чем выход ствола. А надо, чтобы пуля проходила через него от легкого надавливания пальцем. Через несколько дней Иван купил в городе порох и отыскал в тайге липу с берлогой. Медведя, как он и предполагал, в ней уже не было. Ушёл. Обильный снегопад, прошедший накануне, покрыл его след.

Заповеди Фёдора. Много каверз ожидают начинающего охотника, прежде чем тайга станет ему близкой и понятной. И ногу подвернуть ничего не стоит, и заплутать, и обморозиться. Случаются происшествия и куда более печальные. Иные любители побродить с ружьём в глухих урочищах не всегда ясно представляют, какие опасности в них таятся. Таким охотникам чаще всего видятся оскаленные пасти свирепых тигров и когтистые лапы вставших на дыбы медведей. И готовясь к открытию сезона, они вооружаются длинными ножами, тяжёлыми, немыслимой формы пулями. Ведь как при этом рассуждают: — Медведь нападёт, а у тебя осечка! Что тогда? Ножом надо отбиваться... Напуганный такими предостережениями о возможной встрече со зверем молодой охотник запасается огромным секачом, годным, разве что, рубить капусту на засолку. Никто, однако, из опытных промысловиков не станет подтрунивать над ним. И начинающий вскоре сам незаметно отстегнёт огромный нож от пояса и спрячет в рюкзаке. Теперь этому тесаку с фирменным клеймом красоваться лишь на ковре под лосиными рогами – самое подходящее место заводскому клинку. А в тайге нужен нож с лезвием на длину своей ладони, с деревянной или 104

берестяной рукояткой, удобной в руке при снятии шкуры со зверя. Чтобы острие не тупилось, не ржавело, не гнулось и не выкалывалось при ударе по костям. Такой в магазине не купишь. Самому надо изготовить, как братья Ильмаковы. Опасности же подстерегают новичка иные. Они таятся в старых трухлявых деревьях, готовых рухнуть при небольшом ветре, в заснеженных речушках, скрытых под тонким льдом. Человек, неискушённый в тонкостях таёжного бытия, не придаст значения мышам, бегающим в зимовье, укусам раненой белки, клеща. Он с удовольствием зачерпнёт пригоршню воды из ключа, с аппетитом поужинает после охоты не прожаренной свежениной. Такому – сущий пустяк вывихнуть на косогоре ступню, напороться на сук или свалиться с кручи, стать жертвой неосторожного обращения с оружием. Иван, Степан и Федор в молодости испытали немало злоключений, прежде чем научились осмотрительности. И если вы хотите избежать в тайге беды, не пренебрегайте советами этих бывалых следопытов. Однако, если спросите у них: «Как стать опытным таёжником?» братья только усмехнутся. Нет, здесь придётся не единожды скоротать ночь в жарко натопленной избе, слушая их рассказы о таёжных приключениях. Вот и в тот морозный вечер, направляясь за Муравейский перевал, я завернул на ночлег к старым знакомым, чтобы с утра пораньше махнуть в сторону кедрачей, угрюмо чернеющих на гольцах. Хозяева встретили радушно, помогли стянуть с плеч заскорузлые рюкзачные лямки. Иван молча придвинул мне лавку к печке. Степан вынес в сени, чтобы не отпотело, ружьё. А самый младший из братьев – высокий сутуловатый Фёдор заторопился собирать на стол. Он, как и его братья, приветлив, но более разговорчив и для своих шестидесяти трёх достаточно подвижен. На нём держится нехитрое стариковское хозяйство: коза, десяток куриц, петух, собака и кошка. По весне братья выставляют в конце огорода несколько пчелиных ульев, возле которых задумчиво, спокойно возится Иван. Степан в это время постукивает молотком, вжикает рубанком за верстаком: столярные работы по его части. Так и живут бобылями. Смолоду 105

всё в тайге да в тайге, семьями не обзавелись, а в старости уж и ни к чему стало – сами о себе заботятся. Закончив хлопотать с приготовлением ужина, Федор нарезал свежеиспечённый хлеб, разлил по глиняным чашкам молоко, вытряхнул из чугунка на сковороду горячую рассыпчатую картошку и пригласил вечерять. Иван и Степан, приглаживая бороды, степенно усаживаются. А я, нерешительно потоптавшись, выкладываю перед ними сгущёнку, конфеты, печенье, мармелад. — Угощайтесь, пожалуйста. Братья благодарят, скромно берут по конфете. «Оставляют к празднику», — догадываюсь я, поднося ко рту еще тёплый ломоть с румяной хрустящей корочкой. — И с этими припасами в дальнее зимовье собрался? — снисходительно улыбаясь, кивнул на мои сладости Фёдор. — Забыл, что ли, как сам начинал охотничать? — размачивая в молоке хлеб, заметил строгий, рассудительный Степан. – Не забыл, поди, как на уток ходил. Набрал ты припасов полный мешок, а до Марьиного колка добраться только и достало силто. А чтоб не вертаться попусту, серую домашнюю утку возле мельницы зашиб, надеялся – за дикую сойдёт... Не сошла. Распознал батюшка, царство ему небесное, и крепко выдрал тебя супонью. — Я тоже не забыл, как он деревенскую корову тропил – за изюбря её принял... — Всяко бывало, — встал из-за стола Фёдор. Прибрал остатки трапезы, вымыл посуду, протер чистой тряпицей старую клеенчатую скатерть. Снял с припечка ведро с горячей водой, плеснул в деревянные шайки. Отужинав, Иван и Степан опускают в них старческие ноги, долго парят и растирают. Приговаривают, покряхтывая: — Ох-хо-хо, устали ноженьки по сопочкам, по ельничкам лазючи... — Так ведь не потопаешь – не полопаешь... — Эт-так... 106

Фёдор в расстёгнутой рубахе прислоняется спиной к нагретой печи, почёсывает бока с дряблыми отвисшими мышцами, зевает. — Да-а..., — повторяет он, — всяко бывало... А всё от чего? От спешки. А в тайге торопись медленно. Это – первая заповедь. Потому как в нашем охотницком деле торопиться никак нельзя. Забудешь, к примеру, второпях взять чего – как потом? Вот шёл я как-то за раненым быком... — Колхозным? — хохотнув, подначил его Иван. Фёдор, оставив шутку старшего брата без внимания, продолжал: — Рослый изюбрь был, семилеток. Это я уж потом по царапинам на осине определил. А тогда след свежий нашёл, прям горячий еще. Пошёл по нему крадучись. Вдруг вижу – стоит, рогами об осину трёт. Оторопь меня от азарта или от страха взяла: вот он, считай, рядом. Заторопился я, как следует не прицелился и нажал на спуск. Ка-ак он ломанётся в кусты и был таков. Кинулся я к осине – кровь на снегу. Я бегом за ним, вот-вот догоню. С такой раной, думаю, далеко всё одно не уйдёт. Слышу – впереди кусты трещат. Я бегу – он бежит. Я остановлюсь – он стоит. Мне бы не торопиться, дать зверю залежаться, тогда и подходить на верный выстрел. Да где там, в азарте? Так до сумерек и гонялся за ним. А утром снег выпал глубокий, все следы замел начисто. Потерял того изюбря, загубил зверя ни про что... А коли ранил его – не гони, подожди часика три-четыре, потом иди и бери его на том же месте. Потому – не торопись в тайге, иди торопко, но тихо, почаще останавливайся да прислушивайся, зверь и выдаст себя. Фёдор задул керосиновую лампу и опять сел на лавку, прислонился к печи. Всполохи затухающего огня через трещину в раскалённой докрасна дверце высвечивают его худые длинные руки, сложенные на груди. Я приподнимаюсь на лежанке, чтобы видеть скрытое полумраком лицо старого охотника, стараюсь не пропустить ни одного его слова. — Вторая заповедь – даже летом не ходи в тайгу раздетым, — после некоторого молчания говорит Фёдор. – Это об одёже. Она

107

должна быть лёгкой и удобной, не жаркой, но и не холодной. Не такой, конечно, как у нас в промхозе выдают... — Та одёжа нам не гожа, — поддакнул Иван. – Толстая, грубая да тяжёлая. Чёрная, издали приметная... — Из-за одёжки в прошлом годе погиб агроном здешний, — пробасил из тёмного угла Степан. – Завалил лося, шкуру сымать начал, а тут дружок его в сумерках на него вышел. Смотрит – что-то чёрное в кустах шевелится. Секач, думает, не иначе, на хвощах пасётся. Приложился – бац – и нет человека... И рыжую, и бурую куртку нипочём одевать нельзя – с изюбрём спутают. Как того городского парня в дублёнке крашеной, картечью по нему лупанули... — Таких случаев немало, — вздыхает Фёдор. – Не убедился в кого целишься – не стреляй. Вот тебе третья охотницкая заповедь. Опять же с ружьём баловства не допущай. Оно раз в год само стреляет. Как? А вот эдак! Шёл я однажды с охоты, давно это было. Хорошо помню – разрядил двустволку. А тут телок соседский бродит. Взял его из озорства на мушку под левую лопатку, курки взвёл да спустить их не успел – бабка Матрёна из дому вышла, загнала телка во двор. Стал я ружьё чистить и похолодел со страху: в каждом стволе по патрону пулевому! Не вынул, оказывается, заряды, а только помышлял. А в голову запало, что вынул. Вот ведь оказия какая... Микита Коваль, механик нашенский, тоже учудил: повесил на стенку заряженный дробовик с взведённым курком. А мальчонка уж тут как тут, возьми и нажми на курок. Обошлось: в потолок картечь ушла... Своего ружья никому не давай. Не тяни его к себе за ствол. Годов так сорок назад мы с Митькой Панчиным охотничали на Калиновом озере. Утка шла хорошо. Славно зорьку посидели. А как подгребли к берегу, Митька выпрыгнул из лодки и двустволку потащил из неё. Курок зацепился – она и пальни в упор. Потаскали меня по судам да прокуратурам. Докажи, дескать, что не ты убил Митьку. Вместе были. Или взять Петьку рябого. Руки и ноги на охоте обморозил. Проломился лёд под ним. Ичиги и рукавицы враз намокли, застыли, как железные. А день был студёный, мороз с ветром жгучим. Хватился Петька запасных шерстяных носков – не взял. 108

И других рукавиц не взял. Ему бы сухого бурьяну в ичиги да в рукавицы натолкать – не догадался! До зимовья пока добрался – калекой сделался. Идёшь в тайгу зимой – клади в рюкзак пару вязаных носков – не помешает. И шубинки-рукавицы широкие за пояс заткни. Аль на верёвочке на шею повесь. Застудил руки на морозе – сунул их в рукавицы овчинные и шагай себе. Штаны одевай поверх ичигов, внизу связывай ремешками сыромятными, чтобы снег не набивался. Шарф – лишняя обуза, лучше свитер с воротом и рубаху с длинным подолом. А короткая при ходьбе по крутякам из штанов выбивается, спину оголяет, недолго и простудиться. Никита Колесников от того и помер. Гнался за медведем три дня, распотел, поясницу застудил. Неделю повалялся в жару и готов. — А Николу Шумилова в ту зиму от простуды лечили, а к нему мышиная хвороба прицепилась, — заворочался в постели Иван. – сгинул Никола через мышей, что в зимовье у него к посуде и припасам доступ имели. — Воду в тайге пить – заразу подцепить, — соглашается Фёдор. – Я весь день хожу – глотка из ключей в рот не возьму. А коли жажда нападёт – котелочек на костёр, чаёк заварил и дальше топай... Что с собой в тайгу брать? Первое дело – топорик. Лёгкий, с деревянным топорищем, в чехле кожаном. Нож крепкий, надёжный. Компас обязательно. Как пойдёт снег, свету белого не видать, всё пуржит кругом, тут он и выручит тебя. И в дождь, и в потёмках с ним в нужную сторону пойдёшь. Часы на руке необходимы. Про носки я уже упоминал. И про котелок лёгкий. Ложку деревянную не забудь. Особо спички. Их разделить надо. Те, что под рукой всегда. И запасные. Эти в целлофановый пакет замотай, чтоб не промокли. Ещё соль, флакончик с йодом и бинт. Кусок тонкого непромокаемого брезента метра два, чтобы укрыться от непогоды, полог сделать у костра. И короткую верёвку – зверя добытого оттащить или ногу перетянуть, подвязать чего. Остальное – лишнее. — А продукты? — засомневался я. — Это – само собой. Они завозятся в зимовье заранее: крупы, сахар, картошка, жиры, квашеная капуста. С собой в тайгу на день я брал отварное мясо, шматок сала, буханку хлеба, чай, 109

масло, немного сахару. Если предполагаю ночевать – прихватываю пакет крупы, банку консервов. С такой ношей не трудно отмахать за день километров тридцать. — А как же капканы? — удивляюсь я лёгкости ильмаковского рюкзака. — Так ведь они ещё с осени по путикам разнесены, в нужных местах разложены. Кто же ходит с имя? — А ставите вы их как? — нетерпеливо перебил я Фёдора, с сожалением думая о том, что осенью не сообразил завезти капканы в тайгу и завтра пойду навьюченный. — Об этом лучше Степан расскажет, — зевнул Фёдор. – Он всегда ловчее нас промышлял. Верно, Стёпа? Но из дальнего угла избы, где стояла кровать Степана, уже слышалось ровное посапывание. — Давай и мы будем спать, — проговорил Фёдор и полез на печь

Секреты Степана Разбудил меня грохот стылых поленьев, занесённых Фёдором с улицы и брошенных к печке. Я взглянул на небольшое окно, задёрнутое ситцевой занавеской и заставленное горшками с геранью: бледно-синий рассвет ещё только занимался. Несмотря на ранний час, бородатые братья уже хлопотали в избе, шаркая по скрипучим половицам лохматыми тапками, сшитыми из барсучьих шкур. Фёдор растапливал печь. Иван чистил картошку, Степан смолил дратву, готовясь подшивать валенки. Вставать не хотелось, но Степан, увидев, что я открыл глаза, добродушно пробасил: — Охоту проспишь. В самый аккурат топать сейчас в тайгу. Я наскоро оделся, ополоснул лицо ледяной водой, позавтракал и поднял тяжеленный рюкзак. В дверях меня остановил Степан. — Ты вот чего – оставь свои железки здесь. В том зимовье, куда идешь, под нарами мои капканы сложены. Доску отвернёшь в полу и найдёшь. Мне они теперича ни к чему. Освободив свой мешок от лишнего груза, я легко забросил его за спину. 110

— А ставить-то их знаешь как7 – спросил Степан. Я неопределенно хмыкнул: — Да вроде... — Пойдём, погляжу, какой ты мастак, — увлекая меня на улицу, сказал старый охотник. На снегу, еще голубом от утренних сумерек, он двумя пальцами наметил строчку следов: точь-в-точь колонок прошёл! — Ставь! — приказал Степан, протягивая мне один из моих капканов. Я неуверенно подошёл к мнимому следу, вынул из рюкзака лопаточку, долго подрывался под углубление, оставленное пальцами Степана. Но пушистый мягкий снег тотчас осыпался, несмотря на мои старания. — Понятно, — покивал головой Степан. – Так ты не токмо колонка – кошку домашнюю не поймаешь. Вот, смотри, как это делается... Перво-наперво проверяем капкан, чтобы срабатывал легко. Провод, который ты привязал к нему, не гож: зверёк перегрызёт его, открутит. Тросик тонкий подвязывай, а лучше цепочку. Теперь вешку-потасок готовь. А лучше ветку упругую пригни, зацепи за сучок. К её вершине тросик и подвяжи. Попадёт колонок в капкан, начнёт биться, сдёрнет ветку. Распрямится она и поднимет зверька над землёй. И мех не изваляется, и мыши шкурку не испортят. Говоря это, Степан слегка примял снег, поставил в ямку открытый капкан поперек следов, пружиной к себе, бросил на дуги и язычок несколько сухих листьев, валявшихся на завалинке избы. Ладонью снял верхний слой лёгкого, как пух, снега. Припорошил им листья. Затем согнул ветку черёмухи, занявшей весь палисадник, насторожил её в этом положении, а к макушке прикрутил провод. — Вот и вся недолга, — отходя в сторону, проговорил Степан. Подул на руки, согревая их дыханием: — Однако, денёк сегодня морозный будет. — А если соболь учует запах? — недоумевал я. – Ведь вы за капкан голыми руками брались... 111

— Это лисица носом по снегу чертит, для неё капкан проваривают в настоях разных. А соболь, колонок, харза на прыжках идут, не принюхиваются. Другое дело – приваду устраивать. Тут зверёк на запах идёт. Камни, валежник, из которых кулёму делаю, рыбой тухлой, мясом натру – вот он и бросается на приманку. Но в дуплистую валежину или кулёму соболь не боится заскочить, если на другом конце через щели свет пробивается. Вокруг привады клочья заячьей шкурки или перья рябчика бросаю. Соболь издали увидит приметное место, заглянет проверить, нельзя ли поживиться остатками пиршества. «Как всё просто», — обрадовался я наставлениям Степана. И не выдержал, спросил: — А как же насчёт секрета? Охотники говорят, будто вы какую-то премудрость знаете, отчего соболя так и прут в ловушки... Степан простодушно улыбнулся и отпер дверь чулана. Тусклый свет керосинки проявил висящие на стенах столярные инструменты, соторамки, пчеловодческие маски, дымари. Я с недоумением глядел на эту старинную обстановку, не понимая, зачем охотник завёл меня сюда. На подоконнике стояла поллитровая бутылка, закупоренная длинной пробкой. В ней виднелась серая масса: не то воск, не то шелуха какая-то. Уж не есть ли это вещество тем самым диковинным препаратом, о котором ходят слухи? Перехватив мой взгляд на бутылку, Степан взял её, смахнул пыль и протянул мне: — Мой секрет. Возьми, если хочешь. Сам я им никогда не пользовался. — А что это? — удивился я, беря бутылку из рук Степана. — Сопревшая гадюка... — Ай! — вскрикнул я, отшатнувшись. Оброненная бутылка звякнула о лежащий на полу топор. Зазвенели осколки. Смрадный, тухлый запах вырвался наружу, ударил в нос пропастиной. Зажав рот, я в ужасе бросился на свежий воздух. Следом за мной выбежал Степан. — Чего она в бутылке-то оказалась? — отдышавшись, спросил я. 112

— Несколько лет назад поймал змею на покосе, в бутылку засадил и запечатал. Один таёжник присоветовал: «Посыпь, говорит, змеиным прахом приманку – соболь на неё как кот на валерьянку пойдёт». Да вот не пришлось испытать... Теперь ты знаешь этот секрет. Может, попробуешь когда? При напоминании о содержимом бутылки я почувствовал тошноту и замахал руками: — Нет, нет! Не надо секретов! Уж лучше я как-нибудь без них обойдусь. До свидания! Забросив за спину ружьё и рюкзак, я чуть не бегом заспешил к темнеющей вдали цепи гор.

ЗА КЛЮКВОЙ Сентябрь... За окном дождь моросит. Холодный. Противный. А мне до него и дела нет. Сижу у телевизора. В плед закутался, пиво свежее потягиваю. Кресло придвинул к обогревателю, смотрю футбольный матч. Вдруг всю благодать нарушил телефон. Звонил корреспондент редакции городской газеты Виктор Глебов. —Футбол смотришь? А наши денежки уплывают из-под самого носа! — Что случилось? — Как? Ты не в курсе? Выгляни на улицу! Я нехотя поднялся с нагретого места, распахнул балконную дверь. Сыро на дворе. Слякотно. Серые унылые здания в косой пелене дождя. Одинокие прохожие, накрывшись зонтами, домой торопятся. Под карнизом крыши одиноко чирикает нахохленный воробей. Как хорошо, что я в отпуске. Никуда идти не нужно. Вспомнил дырявый редакционный склад, разбухшие от влаги газетные рулоны. 113

— Что-нибудь с бумагой? Виктор усмехнулся. — Стал бы я переживать из-за такой чепухи! Знаешь, крючкотворная душа, по чём на базаре клюква? — Не-е... — То-то и оно, что не знаешь! — Торжествующе звучал у моего уха голос Виктора. – Посмотри в окно – люди клюкву мешками прут... Озолотиться можно! Я прикинул: кругленькая сумма, считай, у нас в кармане. Собирайся! Настырный характер товарища мне известен. Про него в редакции говорят: «Не пустят в дверь – в окно влезет». Отказываться от предложенной им затеи было бесполезно. Но я и сам был не прочь побродить по неизведанным местам. Тайга... Болотные топи... Страсть новых приключений уже захватила меня. Весь следующий день ушёл на сборы. Каждую походную вещь мы подолгу обсуждали... и непременно бросали в рюкзак. — В тайге и пулемёт сгодится, — запихивая в рюкзак кастрюлю, сказал Виктор. — Ножи надо? — спросил я, с сомнением глядя на распёртые рюкзаки. — В тайгу без ножей? Спятил? — возмутился Виктор. — А топор? — Как дрова для костра готовить? Подумал? — Медицинскую аптечку? — Ну, а случись чего... Рану перевязать... Живот заболит... — Палатку брать? Он посмотрел на меня как на законченного идиота. Я поспешно привязал палатку к рюкзаку. — А спальники? — Если ты намерен ночью зубами чакать, это твоё право. Лично я предпочитаю спать в тепле. Предметом долгих споров стала надувная лодка.

114

— Может, через таёжную речку переправляться придётся.., – в раздумье закусил губу Виктор. Наконец, согласился с моими доводами, что, в крайнем случае, построим плот. — Тогда понадобится верёвка, — воскликнул Глебов и затолкал в рюкзак моток бечевы. Ещё два широченных рюкзака набили консервами, пакетами с крупой, сахаром, солью, буханками хлеба. — Компас не забыл? — проверял Виктор. — Вот, в кармашке... — А запасной? Вдруг этот разобьёшь... Что делать? Блуждать по тайге? Кричать: «Ау! Спасите, люди добрые!» Пришлось взять запасной. — Спички? Я кивнул. — Свеча? — Зачем? У костра светло... — А в палатке... Положил и свечу. — Фляжка спирта? Носки шерстяные? Кружки для чая? Котелок? Свалили мешки в кучу. Попробовали всё унести. Не получилось. — Придётся спальные мешки оставить, — сокрушенно вздохнул Виктор. – Кстати, где мешки под клюкву? — В гараже... Пойду схожу за ними. — Смотри, не забудь... — Не забуду. Мы сделали ещё один подход к вещам. На полу остались примус «Шмель», кастрюля, свеча и моток бечевы. Наконец, всё готово. Навьюченные, как ишаки, мы притащились на вокзал. Здесь вышла заминка с выбором маршрута. Оказалось, мой приятель не решил, куда ехать. О клюквенных местах, он, как и я, знал понаслышке. И как добираться до них, имел смутное представление. Торговцы этой ягодой, у которых Глебов выведывал дорогу, надавали много советов. Правда, у нас 115

хватило ума не последовать им. Иначе, заберись мы в те места, наверно, и по сей день сидели бы там. — Поедем сюда, — Виктор ткнул карандашом в карту. – Место отдалённое, и, надо полагать, безлюдное. Тайга кругом... Жаль, только, мешки с клюквой на себе тащить придётся... Ну, да ничего, своя ноша не тянет. Я пригляделся к мизерному кружочку, в который упирался карандаш Виктора... Лесосибирск... Дальше железная дорога обрывалась. — Глухомань... Клюквы там – море, — сказал Виктор и радостно запел: ... Далёк, далёк бродяги путь, Укрой тайга меня глухая, Бродяга хочет отдохнуть... Я представил неприступные скалы вдоль берегов... Гранитные пороги в бурном течении реки... Болотистые поймы, красные от клюквы... Да, судя по зелёному пятну на карте, места дикие, необжитые... Итак, едем на Енисей! Не стану рассказывать о дорожных неудобствах. О вокзальной сутолоке и мытарствах с тяжеленными рюкзаками. О штурме плацкартного вагона. О бесконечном хлопании туалетной двери, возле которой нам достались спальные места. На эти мелочи мы не обращали внимания и сожалели лишь о ночной темени за окном, в которой утонули воображаемые скалы и таёжные дебри. Ранним утром подъехали к Лесосибирску. Вместо суровых обветренных скал увидели горы... почерневшего от времени и дождей распиленного леса. На десятки километров от Лесосибирска высятся вдоль енисейских берегов портовые краны. И огромные штабеля не вывезенной древесины. Скрученные в пакеты доски, брусья, половые рейки, вагонка, шпалы. Наваленные в беспорядке брёвна, плахи. Сложенные аккуратно и навороченные как попало. Высоченные кучи леса... Они – выше пятиэтажных домов и беспредельны, как сами енисейские берега. Горы леса... Кажется, им нет конца. Миллионы кубометров гниющей под открытым небом древесины. А как учесть затраченные силы лесозаготовителей и 116

деревообработчиков? Во что оценить пот и кровь лесорубов, пролитые в гудящей гнусом тайге? Риск плотогонов, сплавляющих кругляк? Мужество водителей лесовозов, ведущих машины по обледенелым трассам крутых перевалов? А выпластанные таёжные массивы, заросшие после могучего кедрача худосочным осинником? Высохшие речки среди мелкого редколесья, покинутые зверьём и птицами? И всё это – ради грандиозных по величине плесневелых штабелей древесины, превращённой в труху на необъятных по размаху складах. С изумлением первопроходцев, взирающих на открытый ими остров, смотрели мы на необыкновенное творение рук человеческих. Столь великому вширь и ввысь памятнику головотяпства в книге рекордов Гиннеса можно отвести целую страницу. Жаль, не сосчитать безвестные кубометры, загромоздившие енисейские берега, причалы, заваленные брёвнами... Краны, поднимающие пакеты досок... Буксиры, толкающие баржи с лесом... Затоны с плавучим кругляком... Вот что такое Енисей вверх и вниз по течению от Лесосибирска. Но мы ещё верим, что портовые лебёдки грохочут в городе. А как отъедем от него, так в дремучей тайге окажемся. Сгибаясь под тяжелой ношей, поплелись на автовокзал по кривой и длинной улице. Дома, в основном, двухэтажные. Снаружи рейкой отделаны. Окна на них обколочены нелепыми навесами из вагонки. Или мода такая? Вот уж действительно, ни ума, ни фантазии! А может, некуда доски девать? У многих домов возле сараев сложены поленницы дров из обрезков струганных брусьев. Нашим дачникам обрезки бы эти! А в Лесосибирске такими брусочками печки топят. И оттого, что живут среди богатства, не ценят его. Иначе каждая доска отделкой играла бы! Резьбой замысловатой, как на уральских избах. Олифой желтела бы да лаком блестела... Как попало, помногу и от того бестолково набиты доски на стены домов, на заборы и бани. Такое впечатление, что временно живут люди, одним днём, с надеждой уехать. Но прошёл не один десяток лет, а они всё здесь, никуда не уехали... 117

Был я однажды на берегу Чулыма в гостях у егеря Горовца Петра Лукьяновича. В черёмуховом цвету утопает весной Разгуляевка. Огоньки на лугах жаром горят. От подснежников на полях белым-бело. Красотища! Ароматом цветов и скошенных трав воздух напоен. Усадьба у егеря большая. Скотины полон двор. Да только удручает неухоженность всего. Забор повален, калитка хлябает. Свиньи рылами её толкают. Наспех сколоченные курятник, стайка и летняя кухня покосились. Сгнил и проломился пол в бане. Крапивой палисадник зарос. А рядом с домом большая куча соснового теса, в грязи вываляна, под дождём мокнет. Подсушить бы их, окромить да строгануть. Эх, засверкали бы своей природной красотой! Запахли бы смолой хвойной! Но топчутся по ним приблудные козы. — Давай, Лукьяныч, починим забор, — предложил я. – Вдоль ограды малину посадим, ребятишкам забава будет. Лукьяныч посмотрел на меня с улыбкой. Головой покачал. Взбредёт же городскому блажь в башку! — Вона, тайга кругом. Сколь хошь малины там. И смородины. Некогда мне ерундой заниматься... Да и не собираюсь я здесь век вековать. Уеду отселева. Новый дом в райцентре построю. Забор... Малина... Для кого-то стараться... То было пятнадцать лет назад. Не уехал из Разгуляевки егерь. Состарился уже. Всё так же повален забор у него. Бродят по картошке чужие козы. Глубже в землю врос окнами дом... Пока я размышлял, автобус подошёл. Залезли в него, покатили по асфальту гладкой просторной трассы. Рубиновые «Икарусы» проносятся навстречу. С Красноярска идут на Енисейск. Отмахали от Лесосибирска порядочно, и Виктор нетерпеливо заёрзал на сидении. — Вроде ничего тайга началась. Выйдем на Широком Логу. На пароме переправимся через Енисей и вперёд, на болото! Глебов вдруг треснул себя по лбу, скривился, как от съеденного лимона. — Эх, балды мы с тобой. Так и думал, забудем... Я недоуменно посмотрел на него. 118

— А мешки? Не взяли! Во что клюкву насыпать?! Я растерянно пожал плечами, чувствуя себя виноватым. Приготовить мешки поручалось мне. — Ладно, что-нибудь придумаем, не расстраивайся... Вот и Широкий Лог. Выходим... Широкий Лог – несколько неказистых изб на пристани. Подошёл катер. Не успели зайти на него, матрос убрал сходню, и катер отвалил от пристани. И вот мы на Енисее! Сколько мечтал об этом и в детстве, и в зрелые годы, жадно пожирая глазами географическую карту Сибири! Могучая река степенно несёт воды на север, к морю. На той стороне в золотистобагряном уборе лес. Ярко выделяются на жёлтом фоне тёмнозеленые остроконечные ели. В свинцово-холодной глади реки отражаются блики заката. Зрелище вечерней зари на Енисее завораживает разнообразием красок. Хочется запомнить каждый штрих, каждый оттенок этой чудной картины. Гремя десантными башмаками по палубе, подбегает Глебов. Он уже побывал в рулевой рубке, познакомился с экипажем. — Бумагомаратель несчастный! — тряс он меня в лихорадочном возбуждении. — Ты только посмотри, красота какая необыкновенная! А что там, впереди?! Слияние Ангары с Енисеем! Нам крупно повезло, старик! Мы рванём с плотогонами вверх по Ангаре. Оттуда на моторке до Россошки. Еще немного, ну, каких-то паршивых двадцать-тридцать километров по тайге и вот она, клюква! Бери – не хочу! Я вытаращил глаза и раскрыл от удивления рот. Это рассмешило моего приятеля. — Удивляешься, откуда всё знаю? У капитана буксира спроси, если не веришь. На другой стороне Енисея высились такие же, как и в Лесосибирске, портальные краны. Мы выгрузились в Стрелке. Большой посёлок, находящийся на мысе, образованном слиянием рек, несколько мрачноватый и многолюдный. По узкой, в частых изгибах улице то и дело шныряют «Газели», иномарки, мотоциклы. О близости дикой и глухой тайги не скажешь. Напротив, обилие штабелей древесины, 119

распиловочных корпусов и крановых стрел напоминали о развитой лесопромышленности. — Ничего, мы долго не задержимся в этой цивилизованной Стрелке. Нам нехоженую тайгу подавай. Чтобы... «только самолётом можно долететь», — горячился Виктор. И возмущался: — Нет, ты только посмотри – гаражи у них, автомобили... Лодок моторных – тьма! «КАМАЗы» пылят! Маршрутки носятся. И это – дикий край? Телеантенны спутниковые над каждой крышей! Мы переночевали в местной гостинице, где я плохо выспался. Среди ночи Виктор притащил в номер пьяного лётчика. Где он его нашёл, не знаю, но, проснувшись, я увидел их обоих, сидящих в обнимку на кровати с сигаретами в зубах. В комнате было сильно накурено. На столе поблескивали консервные банки, стаканы, пустая бутылка. — Я самый настоящий второй пилот... Не веришь, Витёк? Вот пилотское свидетельство, — доказывал лётчик. – Напишешь про меня в газету? Я на Север лечу. Давай со мной... А, Витёк?! — Полетим, Санёк! Выпьем за нашу встречу в Арктике... У меня ещё бутылка есть... Они угомонились под утро. Едва улеглись, как дежурная подняла нас. Мы пришли на буксир, где Виктор представился корреспондентом какого-то журнала. Ему, видите ли, позарез надо очерк какой-то написать о плотогонах. И хотя буксир толкал впереди себя всего лишь пустую баржу, это не смущало Глебова. Бегал с «цифровиком» по палубе и снимал всё: матроса, отдающего швартовы. Чайку. Длинные плоты, проплывающие мимо. Скалистый берег. Каменные пороги... Спасательный круг с надписью «Ангара-8». Капитан-бородач в форменной фуражке с «крабом», приветливо улыбаясь, провёл нас в свою каюту. — А что? — захлопывая блокнот и довольно потирая руки, подмигнул мне Виктор. – Классный фотоочерк получится. Приятное с полезным совмещаю. Заодно бесплатно доедем. 120

Поднявшись вверх по Ангаре, мы к вечеру отдали швартовы на причале Россошки. Поблагодарили гостеприимного капитана и по скрипучим доскам настила сошли на пустынный берег. Перевёрнутые вверх килем лодки, полузасыпанные песком брёвна, ржавые бочки, унылые домишки небольшого приангарского посёлка. Жёлтое берёзовое редколесье с одиноко зеленеющими над ним верхушками елей... Где же обещанная Виктором глухая неведомая тайга, через которую в известной песне продирался бродяга? Где болото с морем клюквы? У одной из лодок возился с рыбацкими снастями мужчина. Перебирая сеть, он недоуменно хмыкнул: — Клюквенное болото, говорите? Дак это отседова километров шестьдесят будет... Вверх по Татарке... Туды... – и мужчина указал на мелководную речушку, белеющую вдали галечной россыпью. Она впадала в Ангару за каменным уступом, нависшим над перекатом. Прокатиться за «здорово живёшь» больше не фартило. Хозяин моторки затребовал «литряк». Я с готовностью кинулся к рюкзаку за бутылками с водкой, но вспомнил ночные бдения приятеля и остановился. Выручила солдатская фляжка со спиртом, припасённая на случай непредвиденного купания в холодной воде. Владелец лодки бесцеремонно переложил фляжку в свой карман, не забыв глотнуть из неё. Обдавая нас брызгами, моторка понеслась к синеющей на востоке полоске леса. Лавируя между огромными валунами, выступающими из воды, лодочник ловко обходил отмели и пороги. Не прошло и двух часов, как нос моторки уткнулся в песчаный берег. Приземистые избы старинного села близко подступали к нему. — Шабаш, мужики! Приехали! — объявил лодочник. Вынул фляжку, любуясь, подкинул на ладони. Я отвернулся. Мне до сих пор жаль эту походную вещь. Мальчишки с любопытством смотрели на чужих дядек в ярких «адидасах». Мы сунули им по конфете и расспросили дорогу на болото. — А есть там клюква? — нетерпеливо спросил Виктор. 121

— Есть, как же... — Много? — Мамка ходила – ажно целую банку плинесла, — охотно ответил мальчонка, рыжеволосый и конопатый. — Банку?! — опешил Виктор. — Тлёхлитловую, — уточнил малыш. Виктор растерянно посмотрел на меня. Я пожал плечами. День клонился к закату и следовало подумать о ночлеге. Мы молча подняли рюкзаки и двинулись в тайгу. Желтеющая стена леса, расцвеченная багряными, зелёными пятнами осинников и ельников, вставала сразу за селом. В распадке, у тихо журчащего ключа поставили палатку. Набросали в неё лапника, подложили под головы рюкзаки и тот час уснули. Разводить костёр, варить похлёбку и балагурить у огня в ожидании ужина уже не хватило сил. Наутро, продрогшие и голодные, вылезли из палатки. Белесый туман косматыми клочьями висел на кустах и деревьях. Мы наскоро позавтракали холодной тушёнкой, переобулись в сапоги, захватили вёдра и отправились на поиски заветного болота. Шли долго и от места ночёвки отмахали немало. Тяжёлые рюкзаки уже начали водить нас из стороны в сторону, когда под ногами зачавкало, а скоро захлюпало и в сапогах. Виктор разулся, достал сухие носки, вложил их в целлофановые пакеты и в таком виде напялил на ноги. Я последовал примеру товарища. Ногам стало тепло и сухо. Но от усталости мы едва передвигались, утопая по щиколотку в болотной жиже. Кое-где выделялись островки пожухлой осоки с чахлыми берёзками. Поросшие мелким кустарником бугорки манили сухими листьями. Так хотелось упасть на мягкую траву, на рыжеватый мох, обильно растущий на трясине. Но стоило ступить на мнимую твердь, как мховый ковёр, плавно качаясь, опускался, и под ногой булькала вода. А вот и клюква. Темно-красные ягоды, прихваченные ночными заморозками, ледяными шариками застучали по дну ведра. Я с тоской заглядывал в него, время от времени бросая несколько ягод. Ведро казалось мне невероятно, просто 122

чудовищно огромным в сравнении с горстью клюквы, набранной почти за час. При мысли, что надо наполнить его доверху, я совершенно пал духом. Если такими темпами брать клюкву, то за весь отпуск, возможно трёхлитровую банку мы и насобираем. Я поделился на этот счёт своими соображениями с Виктором. Мой неутомимый товарищ, оказывается, был такого же мнения. — Надо выходить отсюда. Нечего время терять... Зато теперь знаешь, как растёт клюква. Как растёт эта очень целебная ягода, я и в самом деле видел впервые. Представьте себе кочку, густо поросшую мхом. В него вы невзначай уронили две-три темно-вишнёвые бусинки, связанные между собой длинными и тонкими паутинками — стебельками. Поначалу вы ничего не замечаете. Повсюду мох да и только. Вдруг увидели красную горошину. А неподалеку рдеет другая. А вот ещё одна затаилась на траве... Вы наклоняетесь и берёте её. Именно берёте, а не отрываете от стебелька. Такое ощущение, что и не растёт она вовсе, а просыпана в траву. Мы без сожаления покинули болото, и вернулись в знакомый распадок. Ночь обещала быть холодной. Пока совсем не стемнело, заготовили кучу сушняка на дрова. Ссыпали клюкву из обоих ведер в один пакет. Получилась почти полная пригоршня. Развели костёр, повесили над огнём котелок с водой. Наконец, с таким трудом добытую клюкву заварили кипятком, подсластили сахаром. Нас окружали мрак и осенний холод. Мыши шуршали в сухой листве. Искры с треском поднимались над костром. Пламя высвечивало наши лица, парок вился над одеждой и сапогами, развешанными для просушки. Мы пили необыкновенно вкусный чай, придвигаясь зябшими спинами к раскалённым углям. — Да, забрались мы... такая глушь кругом, - не торопясь прихлебывая чай, сказал Виктор. Как бы в подтверждение его слов внизу, у ручья, вдруг затрещали сучья. — Медведь...- прошептал Виктор. Об этом я и сам догадался. Кто же ещё, не боясь, будет среди ночи ломать сухие ветки? Мы замерли, прислушиваясь к тишине 123

непроглядной ночи. Всё стихло, но кто знает, не вернётся ли косолапый вновь? Забыв о сне, мы всю ночь таскали дрова. — К огню мишка не подойдёт... Побоится, — утирая пот, ободрил меня Виктор. — Пусть попробует. Суну ему горящую головню в пасть, — расхрабрился и я, беспрерывно заваливая в костёр охапки хвороста, пни, валежины, корневища, отставшую от гнилья толстую кору. Все эти подношения ненасытный огонь мигом пожирал и требовал новой пищи. Мы очистили от бурелома поляну вокруг костра, а когда и этого стало мало, принялись таскать сухие обломыши с другой стороны ручья. На рассвете, вконец обессиленные, мы упали на рюкзаки. Земля, прогретая жаром костра, источала приятное тепло. Нам было начихать на клюкву, на медведей и на всё остальное. Спать! И ничего больше! Солнце высоко поднялось над вершинами дальних сопок, когда мы вскочили, разбуженные треском сушняка. Забыв о топоре, воткнутом в бревно, затаились, настороженно вглядываясь в просветы между деревьями. «Му-у», — раздалось неподалеку. Мы испуганно вздрогнули, но в эту минуту на поляне появилась пятнистая корова. Следом шла женщина в цветастом платке и с прутом в руке. — Выходит, мы корову за медведя приняли. Далеко забрела бурёнка, — рассмеялся Виктор, когда женщина поравнялась с нами. — Та де ж далеко?! — нисколько не удивляясь незнакомцам, ответила женщина. – Вона за этим бугром огороды нашенски. Женщина заглянула в пустые вёдра, всплеснула руками: — А клюква дежь? Нэма клюквы! — И растроенно покачала головой: — Потравилы усё, ироды. Опылялы тайгу упротив заразы який-то. А рокив десять назад клюкву бочками бралы... Ну, Зорька, пшла... На обратном пути домой ничего примечательного не случилось. От Россошки до Лесосибирска добирались на моторных лодках. За неимением фляжек со спиртом 124

расплатились новёхонькой палаткой и непромокаемыми куртками. Когда я вспоминаю поездку за клюквой, вижу огромные штабеля почерневшей древесины... Портальные краны Енисея... Добродушного капитана буксира... Унылые россошинские избы и так напугавшую нас корову Зорьку... А клюкву домой мы привезли... Купили на базаре на оставшиеся деньги... Одно ведро на двоих.

ДОБРАЯ НАСТЯ Моя дочка Иринка тащит домой всякую живность. То хромого ежа притащит, то воробья со сломанным крылышком, то подберёт на снегу замерзающего снегиря. Лечит их, выхаживает… А прошлым летом наши соседи едва в обморок не упали, узнав, что Иринка принесла в дом… змею. Настоящую, ядовитую. Её привязанность к этой лесной гостье повергла в ужас и меня, бывалого охотника. Представьте себе: прихожу домой, сажусь в кресло и вдруг вижу на подлокотнике… гадюку! Я наверняка переполошил бы весь дом диким воплем, но тут в комнату вошла Иринка и спокойно так взяла змею. — Випера берус – обыкновенная гадюка, я назвала её Настей, – объяснила она. — Да ты не бойся, папуля, Настя очень добрая и ласковая, — засмеялась дочурка, но… с работы вернулась мама. Иринка не придумала ничего лучше, как сунула змею за пазуху и, усевшись за пианино, принялась разучивать этюд. — Молодец, Ира, наконец-то вижу тебя за инструментом, — похвалила её мама. В это время гадюка медленно высунулась изпод майки и прислонилась своей маленькой головкой к загорелой шее Иринки.

125

Глаза жены округлились от ужаса… Что было дальше – не поддаётся описанию… Одним словом, пришлось отнести Настю в лес. Мы выпустили змею на камышовом болоте, где полно зелёных лягушек. Настя не торопилась прятаться, наверно, не хотела расставаться с девочкой. Но Иринка загнала её под кочку, потому что возвращаться с ней домой было просто не мыслимо. Тихо шурша сухой осокой, Настя заползла в свое новое убежище, подобрала куцый хвост. Но все это было уже потом. А раньше? С самого рождения Насте не повезло, ей чудом удалось избежать гибели. Но обо всём по порядку. Давайте мысленно перенесёмся на опушку загадочного леса и узнаем историю Настиной жизни, полной смертельных опасностей. …Душный летний день близился к закату. Красное солнце всё ниже опускалось в пурпур зари, окрашивая сопки и тайгу в мягкие розовые тона. Деревья и травы, уставшие от зноя, отдыхали, расправляя поникшие листья, жадно вдыхали прохладу тихого вечера. Толстая гадюка, поблескивая чёрной бархатной кожей, неуклюже выползла из трухлявой осины, где пряталась от жары. В тёмном дупле было сыро и неуютно, а внизу неяркие лучи ласково и заманчиво касались земли. И гадюке, как и многим другим обитателям тайги, захотелось понежиться в эти последние солнечные минуты. Неторопливо и бесшумно извиваясь по голым сучьям, она спустилась на горячий песок заброшенной лесной дороги. Когда-то по ней возили спиленные в тайге деревья, но теперь неровная колея заросла бурьяном и мелким кустарником. Песчаный бугорок на обочине был любимым местом отдыха гадюки. В погожие летние дни она осторожно выползала на него, сливаясь с кустиками полыни, надёжно скрывавшими её от зорких глаз ястребов. Вот и сегодня свежий ветерок доносил запах августовских желтеющих трав, и песок был нагрет и приятен. Она вытянулась во всю длину, прижалась тяжёлым, разбухшим брюхом к шероховатой поверхности бугорка. В животе её, в тонкой пленке яиц, теснились, ожидая выхода на свет, махонькие, похожие на ящерок, гадючата. 126

Волею природы гадюке не предназначалось быть кормящей матерью, и она ждала лишь разрешения от бремени. Лёжа на дороге в этот сумеречный час, змея уловила стук и дрожание дороги. Кто-то неизвестный, большой и страшный, быстро приближался. Рептилиям не дано растить детёнышей, но врождённое чувство опасности за своё потомство заставило гадюку сделать попытку уйти в безопасное место. С трудом сдвинув онемевшее, словно глиняное тело, змея преодолела одну рытвину, но перебраться через другую уже не смогла. Шум становился ближе, перерос в настоящий грохот, и гадюка обречённо замерла, прислонив головку к самой земле. И если бы не блестящие бусинки глаз, её вполне можно было бы принять за горелую суковатую палку, каких немало валяется на старых лесных дорогах. Но вот кусты и трава зашелестели над ней, и круглые копыта лошади вдавились в песок рядом с лежащей гадюкой. Благородное животное, всхрапнув, осторожно переступило змею. Всё бы окончилось благополучно, но следом за конём, погромыхивая на корчах и камнях, тащилась телега. Двое мужчин, покуривая и негромко разговаривая, сидели на ней. Бородатый лесник в форменной фуражке не понял замешательства лошади и взмахнул ивовым прутом. Лошадь испуганно дёрнула, и тяжёлые окованные колёса переехали змею. Длинное туловище гадюки свилось блестящими кольцами, и в тот же миг возница заметил её. — Змея-а! — завопил он, соскакивая с телеги. Гибкий ивовый хлыст в его руке засвистел, забивая несчастное пресмыкающееся. И вдруг лесник увидел выскочившего из раздавленного чрева змеи маленького юркого гадючонка. — Степан, топчи, пока не расползлись! — кричал лесник, неистово прыгая в сапогах по чёрно-красному месиву, в которое превратилась хозяйка придорожного бугорка. Напарник, суетясь, помогал ему топором. Так они расправились с гадючьим семейством и очень довольные сели в телегу и уехали. Их возбужденные голоса ещё долго раздавались в сгущающихся сумерках примолкшего леса. 127

Но одной змейке всё же удалось спастись. В суматохе она улизнула из лопнувшей оболочки яйца в густую траву и спряталась под корни старой корявой ели. Там, в холодном мраке, под скрип отживающего дерева, она долго таилась, и прошло немало времени, прежде чем змейка отважилась выползти на свет. Но скоро наступили холода, и змейка вновь забилась в мох под валежиной. Весной, очнувшись от зимнего оцепенения, она почувствовала голод и научилась отыскивать личинок и поедать их. Однажды маленький мышонок подбежал к ней и начал копошиться перед самым её носом. Гадючка ещё не знала, что наделена смертоносными ядовитыми зубами. Сжалась, слегка приподняв голову с раздвоенным язычком, с любопытством наблюдая за пушистым хвостатым шариком, шеборшащим в сухих листьях. Неожиданно для себя самой она сделала короткий выпад и ткнула мышонка ещё мелкими, но очень острыми ядовитыми зубами. Бедный мышонок упал, вытянув лапки, и скоро исчез в широко разинутой змеиной пасти. И наверно, пришёлся по вкусу, потому что с тех пор гадючка всегда караулила шуршащих в сушняке мышей. После удачной охоты молодая змея окуналась упругим скользким телом в прохладную росистую траву и надолго замирала под кочкой или в пустой норке. К осени гадючка подросла до размеров взрослой змеи, и её землисто-бурая кожа приобрела нарядный, бархатисто-чёрный оттенок. Она уже знала, что её острые ядовитые зубы не спасают от многочисленных врагов. Первым на неё напал обвешанный грибами ёж. Встретив змею, он фыркнул, зашипел и растопырил колючки. Решив, видимо, что змея к обеду лучше грибов, стряхнул с себя шляпки подберёзовиков и, грозно шипя, бросился на гадючку. Вцепился ей в хвост и принялся рвать и трепать его, быстро перехватывая извивающуюся гадюку всё ближе к её голове. Гадюка слабо защищалась, пытаясь укусить его, но всякий раз её короткий выпад натыкался на острые колючки, за которыми надёжно укрыто тело ежа. И плохо пришлось бы ей, но откуда-то сверху вдруг камнем упала большая хищная птица. Орлан- белохвост, 128

распластав тяжелые крылья захлопал ими по земле, отгоняя ежа. Две когтистые лапы сдавили израненную гадюку, легко подняли и понесли. Безжизненной плетью повисла она над туманной тайгой, озарённой сиреневым рассветом утра. С высоты своего полёта орлан высмотрел внизу место на выступе скалы, где намеревался не спеша расклевать добычу, растерзать крепкими когтями и жадно проглотить лакомые куски. Но хищник просчитался. Круглые злые глаза его слишком поздно заметили метнувшуюся из-за ближней сопки размашистую тень. Другой орлан торопился навстречу с явным желанием отнять добычу. Над мелкой таёжной речкой, тихо журчащей меж скалистых берегов, соперники сшиблись в яростной схватке. Теряя перья, оба свалились на каменную россыпь, нанося друг другу удары мощными клювами. И первый орлан не устоял под натиском более сильного противника и разжал когти. Гадюка покатилась с крутого обрыва, и ни тот, ни другой не успели подхватить её. Изодрав и без того рваную кожу об острые камни, с оторванным кончиком хвоста гадюка шлёпнулась в прозрачную воду речушки. Увлекаемая потоком, она тащилась некоторое время по песчаному дну, белеющему галечником и ракушками. Но жизнь ещё теплилась в ней. Врождённый инстинкт самосохранения заставил её плыть. Она заскользила к берегу, плавно извиваясь и держа голову на воде. Взобравшись на плоский валун, прогретый солнцем и не успевший отдать тепло ночной прохладе, гадюка свилась на нём, замерла от глубоких ран и усталости. В отличие от других животных она не могла зализать раны, но страдала от боли не меньше, чем они. Солнце уже поднялось над тайгой, и хорошо было подставить изодранное тело его целебным лучам. Но слишком приметно чернела змея на сероватом граните, и она тихо сползла вниз, уступив место под солнцем более сильным. Под этим камнем, скрывшим её от врагов и непогоды, гадюка перезимовала. А прошедшее лето предъявило суровые испытания. Её поколотила граблями женщина, убиравшая сено, и, к счастью, сломавшая их. Жестокий злобный хорёк угрожал расправой. 129

Стадо диких кабанов промчалось над ней. Но самым страшным врагом был огонь лесного пожара, захвативший змею мирно дремлющей на своем камне. Языки пламени лизали её. От невыносимой боли она скрутилась в тугой узел. Рядом горели кусты, и гранитный голыш превратился в раскалённую сковородку. И близок был конец мучениям, но река опять спасла её. Извиваясь, гадюка скатилась в воду и осталась цела. С приходом тёплых ясных дней наступило время весенней линьки. Обновляют мех лисицы, зайцы, колонки и другие звери. Меняют перо птицы. Сбрасывают старую кожу змеи. Обвившись вокруг березы, гадюка потягивалась и сжималась, понемногу стаскивая с себя словно рваный чулок желтоватобурый выползок. В новом наряде, украсившем молодое гибкое тело змеи, не узнать было прежней избитой гадюки. Лишь оборванный кончик хвоста напоминал о пережитых страданиях. Оставив на берёзовом комле лёгкие прозрачные лохмотья, шевелимые ветерком, гадюка вернулась к камню. Гранитный валун стал её излюбленным местом уединения от посторонних глаз. За лето вокруг камня поднялась поросль тальника. Солнечный полуденный луч с трудом пробивался сквозь листву, высвечивая на граните небольшой пятачок. На нем она настороженно отдыхала после ночных охот за жучками, пучеглазыми лягушками и шустрыми мышами. Чутко различая шорохи грызунов, мелких птиц от резких движений других животных, змея поспешно уползала под камень в случае опасности. Так прошло ещё одно лето, и дни, проведенные на камне, стали лучшими в жизни гадюки. Как-то в сентябрьский дождливый вечер она удалилась от камня дальше обычного. Эта опрометчивость дорого обошлась ей. Змея наверняка угодила бы на ужин длинноногому журавлю, высмотревшему её среди сухих стеблей густо растущего белоголовника. Изогнув шею, сильная птица примерилась долбануть гадюку крепким клювом и проглотить с лёгкостью курицы, клюющей червяка. Но в эту минуту, чавкая сапогами по топкому болоту, в низине показался человек. Журавль протяжно курлыкнул, будто сожалея о брошенной добыче, и, 130

разбежавшись по лугу, улетел. Человек заторопился к месту, где стоял журавль и не ошибся, найдя там змею. — Великолепный экземпляр! — довольно проговорил он. Ловко схватил гадюку и забросил в рюкзак. Вороша ногами мокрую прелую листву, змеелов захлюпал по речной пойме, уходя всё дальше и постукивая палкой по кочкам. Выйдя на открытую поляну, он вытащил гадюку и больно надавил её челюсти на края флакона. Капли светлой, чистой как вода жидкости потекли в бутылочку, и окончив эту мерзкую процедуру, сборщик яда отшвырнул гадюку, словно негодную тряпку. Шаги его вскоре затихли в ближайшем колке, и гадюка осталась одна посреди вырубки, в окружении горелых пней и бодро торчащих подберёзовиков. В тот промозглый злополучный вечер гадюка не нашла своего камня. Тщетно ползала по прибрежным зарослям в поисках привычного убежища, но повсюду были сырость, мокрые ветки и лужицы воды. Наконец, она устроилась на иле, и то была последняя ночь в родном лесу. На следующий день её нашли мальчишки – грибники. Побросав корзинки, они с криком накинулись на лежащую гадюку, рогулькой придавили к земле. Конопатый и рыжий как мухомор мальчишка сунул в пасть гадюке платок, сжал ей челюсти и с силой рванул его. Передние зубы, пускающие яд, загнутые и длинные, тотчас вылетели, и мальчишки заорали от восторга. Теперь змея стала им не опасна. Они забавлялись ей как живой верёвкой. Наматывали на руки, дёргали, каждый к себе, подбрасывали и раскручивали над головой. Когда им надоело это занятие, веснушчатый предложил: — Давайте бросим гадину на муравейник! Эта идея пришлась всем по душе. Нашли огромный муравейник, разрыли его, зля муравьёв, и когда яма почернела от их множества, кинули в неё гадюку. Полчища муравьев облепили несчастную гадюку, виновную лишь в том, что для охоты на мышей природа наделила её ядовитыми зубами. Муки, испытанные животным в муравейнике, можно сравнить, пожалуй, лишь с огнём, опалившим её у реки. Она вырывалась из муравейника, но злые мальчишки с хохотом швыряли её 131

обратно. Крохотные ничтожные твари безжалостно кусали хищными челюстями, и если бы она могла кричать, то видно взмолилась бы: — Люди, остановитесь! Нет страшнее этой пытки! Но нет у змеи голоса выразить боль и отчаяние. Нет ног, чтобы ускакать, крыльев, чтобы улететь. И потому она молча корчилась, пока рыжий не поддел её палкой. — Хватит, а то мураши сожрут её. Отнесём лучше змеюку в школу, девчонок пугать. Вот будет потеха! Они притащили гадюку в школу, и первой, кому сунули под нос живую змею, оказалась девочка из шестого «Б». К их удивлению, она не испугалась, а треснула «мухомора» по башке и попросила: — Отдай гадюку мне. — Во даёт, — опешил рыжий и замотал головой: — Не-е, самим надо. Мы из ейной кожи ремушков наплетём… — Тогда продайте… за пять рублей. Глаза мальчишек забегали. — Ладно, — согласился рыжий. — Бери, не бойся. У неё зубы вырваны. — Я и не боюсь, — сказала девочка, принимая гадюку и поглаживая её. А та, словно чувствуя ласку, прижалась к руке, тихо заскользила к плечу. — Ты самая добрая и умная. Я буду звать тебя Настей, — счастливо улыбаясь, сказала девочка. И довольная, что неожиданно стала обладательницей такой замечательной гадюки, заспешила домой. Что было дальше, вы знаете…

132

НА ТАЁЖНОЙ ТРОПЕ

133

ТИГРОВЫЙ ПЕРЕВАЛ Там, где начинается подъём на Тигровый перевал, дорога, ведущая в уссурийские дебри Сихотэ-Алиня, пробежав по мосту через Листвянку, круто взбегает на сопку Жемчужную. Вдоль дороги приткнулся к тайге Партизан – поселок лесорубов и охотников, шишкарей, пчеловодов и корневщиков. В предрассветной дымке смутно угадывались заснеженные крыши бревенчатых домов. В этот ранний зимний час кто-то уже топил печь, и в чистом морозном воздухе пахло дымком. В тишине таёжного утра, ещё не тронутого розовыми красками зари, далеко были слышны гудения машин в гараже леспромхоза, скрип чьих-то торопливых шагов, звон пустого ведра у колодца. Партизан просыпался… У крайней избы остановился «Лэнд-Крузер». Почуяв чужого, в конуре завозился хозяйский пёс, лениво затявкал. — Шарик! Ты чего разгавкался, своих не признал? Собака загремела цепью, выбираясь из будки, виновато завиляла хвостом. В окне вспыхнул свет, стукнула щеколда в сенях. За дверью потоптались на скрипучих половицах, и сонный голос спросил из темноты: — Никак ты, Сергей? — Открывай, Егорыч! — Один? Али ишо с кем? — Да спит в машине дружок. Укачался малость. Свой парень. — Ну и нехай спит. Меньше лишних глаз – оно по нонешним временам надёжнее. Проходи в хату. Сейчас я на стол соберу… — Зря беспокоишься, Егорыч. Ненадолго я, — запротестовал гость, увидев, что старик-хозяин забренчал посудой. – По пути на Тигровый завернул к тебе… Дай, думаю, погляжу, как живёшь-можешь… — Живу, слава Богу, себя не обижаю. В магазинах-то нонче вон как всё дорого стало. А мне хошь бы што. И масло, и сахар, 134

и колбасу, фрукты всякие беру, сколь душа пожелает. И сникерсы там разные, и щиколады загранишные. За деньги-то сейчас, сам знаешь, и живой воды купить можно. «Джип» хочу взять, да соседи больно косо глядят на мой достаток. Намекают, дескать, спекуляцией занимаюсь, не трудовые доходы получаю. — Отстал ты от жизни, Егорыч. Кого бояться? Теперь нет спекуляции, а есть коммерция. И всякое дело называется бизнес. Да и менты сюда носа не кажут. Так что наплюй на соседей и разотри. Что раньше было нельзя – теперь можно. Бизнес у тебя, понял?! Егорыч повеселел, выложил на стол копчёное сало, наполнил кружки медовухой и, как бы невзначай, спросил: — Привёз чего? — Я старых друзей помню… Сергей расстегнул карман меховой куртки, вынул пачку хрустящих купюр, небрежно бросил на стол. — Твои премиальные за проданные шапки! Егорыч неторопливо пересчитал деньги, довольно хмыкнул и положил за дверцу буфета. Придвинул кружку с медовухой гостю. — Душистая, с пенкой, попробуй… Из тех колонковых шкурок, что давеча ты привозил, четыре шапки сшил. Медвежью шкуру тоже выделал. Можешь забрать. — А тигровую? — Мездры на ей много. Скоро не управлюсь. — Поторопись. Покупатели есть. Хорошие бабки дают. Баксами заплатят… — Чаво? Чем заплатят? — Долларами, говорю, обещают рассчитаться за киску. — Ладно, к тоей среде готова будет. А с пушниной плоховато дело. Выдру раскроил, сегодня шить зачну. Ишо барсучья шкурка лежит. Сошью – и всё, больше нетути, — развёл руками Егорыч. — Рази што кроличи начать шить пока? — Колонковые принеси, работу оценю. 135

Егорыч проворно сбегал в чулан, вернулся с рыжими женскими шапками. Умело взбил их, покрутил на растопыренных пальцах. — Хороши, а? — Мастер! И фасон модный! Тебе не пчеловодом в тайге, а портным быть в ателье мод! — За голый оклад? — рассмеялся Егорыч, показывая не знавшие зубной щётки зубы. — Без твоих премиальных? Нашёл дурака! — Не переживай, безработным не останешься. Такой товар сгодится? Сергей распахнул куртку, достал из-под неё связку соболиных шкурок. Егорыч жадно схватил, встряхнул, и серебристая волна пробежала по мехам, нежно переливаясь из дымчато-голубого в золотисто-чёрный. — Ох ты-ы! — С выдрой повремени… Соболями займись. К воскресной барахолке постарайся сделать. В посёлке спокойно? Насчет моей охоты в здешних местах никто не возникает? — Три дня назад охотовед Павловский прикатывал. И участковый с им… Энтот… Мордвинов. Выпивали у меня… — О чём говорили? — насторожился Сергей. — Павловский грозился рейд провести. Дескать, всё одно заловлю того, кто браконьерит на Тигровом… — Понятно, Егорыч. Учтём. Есть у меня крутые парни. Обломают охотоведа. Ты-то как? Шастаешь с капканчиками по тайге? — Да куды мне? — усмехнулся пчеловод. — Ноги болят. Обувки путёвой охотницкой нет. А в катанках далеко ли пойдёшь? Так, кады и схожу побелковать… Хозяин услужливо придвинул Сергею бутыль с медовухой. — Ишо по кружечке? — Нет, лишок будет, — отодвинул кружку ночной гость. – К восходу солнца на Тигровом быть надо… 136

Егорыч затворил за гостем дверь, вытащил из шкафа привезённые Сергеем деньги, с удовольствием переложил в тайник. …Нарушив царственный покой тайги, рявкнула автомобильная сирена. — Просыпайся, приехали! — крикнул товарищу Сергей. – Кое-как забрался на перевал. Чёртовым его лучше назвать, а не Тигровым. Дальше дороги нет, придётся пёхом добираться. Ну, да ничего, старик! Воздухом подышишь. Свежак здесь! Не то, что в вашем закопчённом Новосибирске! Вперёд, старик! За мягким золотом! Клондайк перед нами! Сидящий справа человек выкарабкался из машины. Зябко поёживаясь, огляделся. С высоты Тигрового перевала открывалась изумительная картина окутанной голубой дымкой тайги. Полной скрытой силы, вечного покоя и величия. Над вершинами деревьев, покрытых искрящимся снегом, вставало оранжево-красное солнце. —Тайга дремучая… Как же машину здесь оставлять без присмотра? — обратился к владельцу дорогой иномарки его проснувшийся спутник. Высокий, худой, в коротком, не по росту полушубке, подпоясанном патронташем, он стоял, опершись на одностволку, перемотанную по цевью изолентой, широко расставив ноги. Унты из овчины, ондатровая рыжая шапка и потёртая дублёнка сказали бы всякому таёжнику: человек этот в охотничьих делах смыслит мало. Если не сказать – ничего! И в тайге, судя по снаряжению, оказался случайно. Его напарник, напротив, одет в белую, не стесняющую движений, куртку, подбитую кроличьим мехом. На ногах – мягкие кожаные ичиги, на голове - шапка из белого горностая. За спиной – отделанная серебром бельгийская двустволка новейшей системы. В рюкзаке – завёрнутые в целлофан спецназовские спички, продукты, патроны, компас, сухие носки, соль, йод, перевязочный пакет, котелок и ещё некоторые другие, столь же необходимые в тайге вещи. Но главным богатством дорогого польского рюкзака были капканы, проваренные в настое полыни, еловых веток и золы. Сергей невысок ростом, но шире товарища в плечах. Легко поднял тяжёлую ношу. 137

— Городских любителей сюда егерь не пустит. А местные, леспромхозовские, мой «Лэнд-Крузер» знают. Не тронут… Они долго шли по разбитым в осеннюю распутицу колеям, спотыкаясь о занесённые снегом рытвины, и скоро устали. — Хватит, пойдём по зимнику, — свернул с дороги Сергей. Путь по зимнику – малонаезженной дороге, шедшей вдоль извилистого ключа Пихтового, втрое длиннее. Но идти по застывшему ручью стало намного легче. В полдень они остановились на отдых. Развели костёр. Отхлебывая из кружки чай, Сергей откровенничал: — Самая пора соболя брать. Хорошие деньги можно сделать. В компаньонах у меня пчеловод местный. Дед недотёпистый, но шкурки выделывает фирмово и шапки шьёт из них – вышак! Я те шапки на толкучке пихаю, навар себе, остальное с дедом – пополам. Так и живём… Мясо копытных надёжным людям сбываю. В ходу нынче дичь у новых русских! Ну, а белок, рябчиков и прочую мелочь дешёвую – в заготпункт сдаю. Надо же показать председателю охотобщества, что договор стараюсь выполнить. И знаешь, я понял – в тайге не медведь хозяин, а я со своей «бельгийкой». Кстати, Саньку Залевского помнишь? — Как же? Вместе ведь учились… — Узнал Санька, что в нашем крае оленеводческий совхоз есть, и прикатил ко мне. За пантами. Рога в мае у пятнистых оленей мягкие, из них местные старожилы лекарство умеют варить. Я предложил в тайгу поехать, добыть панты дикого оленя, приготовить из них натуральный пантокрин. Пришли мы на солонцы, залезли на лабаз, стали ждать… Уже стемнело, когда олень подошёл. Я включил фонарь, и Санька свалил быка первым выстрелом. Олень вскинулся на передние ноги, силился встать. А на Саньку азарт напал. Начал палить в быка. Потом схватил ножовку и откромсал рога у него… Олень ещё тёплый был… Забыл Саньку предупредить, чтоб клещей остерегался. Впился один. Умер Санька… Энцефалитный, зараза, оказался тот клещ… Загасив костёр, снова двинулись в путь. Сергей шёл впереди. Его спутник плёлся сзади. Он с трудом перелезал через 138

поваленные бурей деревья, продирался сквозь чащобу. Хорошо, что Сергей иногда останавливался. Ставил капканы или, положив ружьё на сук, прицеливался. Гремел выстрел. Откудато сверху кувырком сваливалась белка. Устало привалившись к дереву, Валерий старался не смотреть, как приятель хряскал зверька головой о дерево и жадно бросал в мешок. Ещё два рябчика, роняя перья, ткнулись в сугроб, пока, наконец, перед путниками не выросло тёмное строение. Сергей привычно отодвинул засов, толкнул дверь и, нашарив за печкой газовую лампу, чиркнул зажигалкой. Яркий огонёк осветил нехитрую обстановку зимовья. Сергей развёл огонь в печурке. Выставил на стол бутылку водки. — «Охотничья!» Смотри, старик, какой дивный глухарь на этикетке! Шлёпнуть бы такого! Давай, Валера, выпьем за встречу! За удачу в завтрашней охоте! — За Саньку, за Алексея, — добавил Валерий. Сергей опустил стакан. — Забыл уговор – кто старое помянет, тому глаз вон?! — Ты сегодня первым о Залевском рассказал… — О Саньке можно. Его клещ укусил. А про Алексея давай не будем. Сергей испытующе посмотрел на товарища. Тот поёжился, глухо сказал: — Наверно, природа мстит… Алексей и Санька уже расплатились с ней… — Не мели ерунду! Лучше слушай: возьмёшь свежий след изюбра – иди тихо, не горячись. Зверь чуткий. А встретится олень – призрак – тут не зевай. Бей навскидку! Целиться некогда. От многих охотников ушёл этот бык. — Ты веришь в призраки? – улыбнулся Валерий. — Да нет, конечно. Чушь. Это местные промысловики выдумали… Сказку про неуловимого оленя. Обыкновенный изюбр. Только очень хитрый, зараза. Будто бы может привидеться и корягой, и чем угодно. Пока разглядываешь, что это – колода краснеет в бурьяне или изюбр, того и след простыл. 139

— Тебе встречался? — Кабы встретился, давно бы ухлопал его. Я увижу – не стану разбирать, где коряга, где живой олень. Всажу пулю – и весь разговор! Разморенный жарой, сытным ужином и водкой, Сергей растянулся на жёсткой лежанке и скоро захрапел. Валерию почему-то не спалось. Он крутился с боку на бок, думал о том, как нежданно-негаданно оказался в дальневосточной тайге. Усмехнулся, вспомнив наказы товарищей. Чего только не просили привезти. Оленьи рога и кедровые шишки, корень женьшеня и медвежью желчь, барсучий жир и мускус кабарги, саженец лимонника китайского и… тигровую шкуру! … В магазине «Дары тайги» кто-то обхватил Валерия за плечи. — Какими судьбами в наших краях? Валерий обернулся. Перед ним – представительный мужчина в элегантном пальто с воротником и шапкой из норки. — Серёга! Вот так встреча! — обрадовано воскликнул Валерий. — Валерка! Охламон чёртов! Здорово! В командировку к нам? Надолго? — На неделю. Но завтра – суббота. И два дня я свободен… — Ну, так едем в тайгу! Немного поохотимся! Одежонка и ружьишко у меня найдётся. Свежих орехов наберёшь. В смолистых шишках! Там и поговорим. Шулюм из рябчика заварим! А повезёт – свеженинки отведаем. Едем?! Валерий растерянно пожал плечами. Серёга легонько, но настойчиво втолкнул своего давнего дружка в кабину новенькой рубиновой иномарки. …В оконце, освещённом бледной луной, чернела корявая ветка ольхи. В голову лезла всякая чертовщина. Он старался заснуть, но какое-то недоброе предчувствие не проходило. Вспомнилось: «Кто старое помянет – тому глаз вон».

140

Однажды Сергей вот так же уговорил его «немного порыбачить». Перед глазами отчётливо встали холодный октябрьский вечер, моторка, взлетающая на обской волне, перекошенные ужасом лица, цепляющиеся за корму руки Алексея… Не выспавшийся, он утром поднялся. — Пойду в милицию… Расскажу, — хрипло сказал Сергей. – Не могу жить с таким грузом на шее… — А, ты всё про старое… Оправдаться хочешь? — А ты всё такой же, как был… — Живу, как хочу. Не то, что ты… До сих пор в «хрущёвке» киснешь… Неожиданно, как нередко случалось и раньше, они поссорились. — Лупи своих белок один… — Ну, и сиди в зимовье! — огрызнулся тот. Тебя как человека привёз на природе отдохнуть, а ты выпендряло из себя корчишь. …Нельмы в Оби было много. Они с трудом вытаскивали тяжёлые сети. Выбирали из неё больших, сильных рыбин, швыряли на дно лодки. — Всю не унесём! Давите икру в целлофановые мешки. Навались, обские! — с бесшабашной удалью распоряжался Сергей. При свете карманного фонарика парни торопливо вспарывали рыбьи животы. Горстями черпали тёплую икру, нельму выкидывали за борт. Ветер крепчал. Лодку всё сильнее бросало из стороны в сторону. Никто не обращал внимания на резкие порывы ветра. В диком азарте вонзали ножи в тугобрюхих рыбин… — Шабаш, мужики! Буря начинается! — опомнился, наконец, Алексей. Встал в лодке и дёрнул Сергея за плечо. Тот отпихнул его. Лодка накренилась, и Алексей полетел за борт. — Помогите! Тону! «Что теперь будет?» — плакал Санька Залевский. Хлестал дождь. Продрогшие, они сидели на берегу шумящей реки. 141

— Чего разнылся? — прикрикнул на него Сергей. — Никто не знает, что Алексей с нами рыбачил… Помалкивайте, если не хотите в тюрягу. Желая отвлечься от неприятных воспоминаний, Валерий оделся, закинул за плечи рюкзак. Посмотрел на ружьё: брать - не брать? — Возьму… Тайга всё-таки… Мало ли что… Он вышел из зимовья. Тайга была тиха и прекрасна… …Слова Валерия о том, что тот хочет пойти в милицию, не выходили из головы Сергея. — Дёрнуло же меня растрепать ему всё! Ещё сболтнет, что соболями торгую… Казалось, в последнее время его преследовала неудача: соболь упрямо не шёл в ловушки. Но сегодня повезло. Потянул вешку и вытащил капкан с замерзшим в нём как ледышка соболем. Солидный трофей поднял настроение. Шут с ним, с Валерием! С его идиотскими рассуждениями о мщении природы! Скорее бы купить «Бээмвэ» последней модели! Да заиметь собственное кафе! Какие шашлыки он будет готовить там из дикой оленины! Какие чудные напитки из лимонника подавать! — А я еду, а я еду за деньгами! За туманом ездят только дураки! — запел Серега во всю глотку и расхохотался, бодро перескакивая через поваленные бурей деревья. — Это же кладовая! Клондайк! Золотое Эльдорадо! Не ленись, бери, сколько можешь! И будешь богат! Да что там «Бээмвэ»! Придёт время – «Мерс» купит. А то и «Вольво»! Ради этой мечты он готов ободрать всю тайгу! Залез бы в каждую нору и выдрал из неё добычу – никого бы не пожалел! Сергей направился к приваде, устроенной у подножья сопки под уступом невысокой скалы. Ещё осенью нашёл там издохшего изюбра. Запрятал в колоду из сухих бревёшек, накрыл сверху валежником. Получилось что-то вроде «избушки на курьих ножках». По первому снегу наведался к ней. Убедился, что не напрасно потратил пол- дня на огораживание пропастины. К срубу, недоступному для воронья, протянулись с разных сторон цепочки соболиных следов. «Быть соболю», — 142

обставляя приваду капканами, заранее радовался Сергей. И не ошибся. Соболя заметил не сразу. В глаза бросился беспорядок у привады: сломанные ветки, корьё и труха на снегу, разбросанный валежник. И вдруг что-то звякнуло, тенью метнулось за куст орешника. Соболь! Ломая ветки, больно хлестнувшие по лицу, Серёга бросился к нему. Зверёк тихо сидел в капкане. Он долго бился, пытаясь обрести свободу, обессилел и кротко ждал своей участи. И всё же, когда Сергей приблизился к нему, хищно изогнул спину, сделал слабую попытку оборониться. Сергей сунул ему рукавицу. Зверёк тотчас вонзил в неё острые зубы и стиснул челюсти. Потягивая рукавицу, словно стараясь отнять, Сергей схватил соболя за шею, сдавил изо всех сил. Пленник обмяк, раскрыл рот с белыми тонкими клыками и красным шершавым язычком. Но жажда жизни в этом небольшом существе была сильнее руки браконьера. Стоило на секунду разжать пальцы, как соболь начинал изворачиваться, царапать коготками рукав куртки. Серёга сдавил ему грудную клетку, но и это не помогло. Соболь хрипел, дёргался всем телом, но не сдавался. Можно наступить на него – так Серёга давил енотов, но жаль портить нежный мех. Запыхавшись, Серёга бросил соболя на снег и полез в мешок за другим капканом. Зверёк отдышался и тоскливо наблюдал за человеком. На миг их глаза встретились: жадные, ликующие и полные отчаяния. — Сейчас я тебя, красавчика, суну башкой в эту штуковину! Вмиг успокоишься, — в злорадном восторге проговорил Серёга. Это был испытанный приём. Безжалостный, но надёжный: швырнуть зверька в рюкзак с капканом на шее. Соболь скоро затих, и Серёга весело зашагал дальше. В ельнике ждало огорчение. Соболь попался, но ушёл вместе с капканом. Отгрыз поводок и утащил железяку с собой. — Идиот! — простонал Серёга. — Поленился заменить провод стальным тросиком и вот на тебе – ускакали мои денежки!

143

С капканом на левой передней лапке соболь, понятно, далеко уйти не мог. Но обильный снегопад начисто завалил след. Не отыскать беглеца в корчах и зарослях. Сергей сокрушённо вздохнул и стал спускаться с каменной гряды к последней ловушке. То, что увидел здесь, превзошло все ожидания. В крохотной конуре, сложенной из камней, свернулся калачиком беглец. Казалось, зверёк безмятежно спал на пухе и перьях – всё, что осталось от рябчика – приманки. Соболь доковылял сюда и снова угодил в капкан. — Неплохо для одного дня, — перебирая в рюкзаке трофеи, посмотрел Сергей на небо, затянутое тучами. Пора двигать в зимовье… До Пихтового ключа оставалось перемахнуть одну сопку. Он уже вошёл в лощину, где начинался старый лесосклад, как его остановило потрескивание веток. — Изюбр… Только бы не спугнуть…, — прошептал Сергей, всматриваясь в сухие заросли пожелтевшей высокой травы. Впереди, в бурьяне, зашелестело, и Серёга увидел красноватобурое пятно. Вскинул двустволку, подвёл мушку к середине пятна, плавно потянул за спуск… В детстве Валерию пришлось заблудиться в лесу. С тех пор, отправляясь в лес за грибами, что случалось, не так уж часто: два-три похода в сезон, обязательно замечал перед выходом из электрички положение солнца. Но сейчас небо затянули пепельно-серые тучи. И хотя снегопад прекратился, в пасмурной дымке, нависшей над притихшей тайгой, с трудом угадывались очертания каменной гряды, зубчатой стеной протянувшейся вдоль ключа Пихтового. Слева от неё по заледенелым галечникам убегала в густой ельник охотничья тропа. Справа хмуро темнела крутолобая сопка Тигровый перевал. На эту скалистую гряду карабкался Валерий, цепляясь за кусты, за выступы камней, опираясь на ружьё, как на посох. Расчёт был прост: забраться на гольцы, пройти по хребту гряды и спуститься на тропу, ведущую к зимовью. Останавливаясь для передышки, он достиг верха скалы, присел отдохнуть на зеленоватую гранитную глыбу. Снег здесь лежал тонким слоем, 144

дул пронизывающий ветер. Валерий озяб и стал спускаться по другому, более отлогому склону. У подножья сопки нашёл куст лимонника китайского, увешанный продолговатыми кисточками тёмно-красных ягод. Длинные лианы обвили ёлку новогодним серпантином. Сдёрнув лиану, Валерий смотал её кольцами, запихнул в рюкзак и принялся рвать ягоды, горстями бросая их в полиэтиленовый мешочек. Он быстро наполнил его и заспешил в распадок, где надеялся отыскать кедр и сбить с него несколько тугих шишек. Он брёл по тайге, очарованный её зимним великолепием, тщетно вглядываясь в кедровые кроны: шишек на них всё не попадалось. Найти такое дерево помогла белка, мелькнувшая на ветке. Наблюдая за ней, Валерий неожиданно увидел гроздья кедровых шишек, висящих высоко над ним. Как сбить их, он знал из рассказов бывалых таёжников. Выбрать крепкую валежину, прислонить плашмя к стволу кедра, с силой ударить. Всех не собьёшь, но несколько штук непременно свалятся. Так и сделал. Шишки, постукивая о сучья, падали в снег. Он собрал их в рюкзак и заторопился в низину, где не сомневался найти тропу. Продравшись сквозь заросли шиповника, элеутерококка и прочие колючие кустарники, во множестве растущие в тех дремучих местах, Валерий очутился на поляне, заросшей сухой полынью и высоким дудником. Он растерянно смотрел вокруг: тропы нигде не было. Повсюду чернели беспорядочно наваленные истлевшие брёвна. Глубокие рытвины от тракторных гусениц, поросль мелкого осинника над ними молча говорили: лес брали отсюда лет пятнадцать назад. Ещё не веря, что заблудился, Валерий сбросил рюкзак, подтянул лямки. Оглядел обступившие его угрюмые сопки. Смеркалось. Скоро совсем стемнеет и тогда… Он ещё не представлял, не хотел думать, что будет делать один в ночи, среди холодного безмолвия тайги. Ругая себя, что пренебрёг компасом в начале пути, он поспешно достал его, определил направление. Оказалось, слишком забрал вправо. Валерий спрятал компас в карман и заторопился, ещё надеясь выбраться с этого забытого людьми лесосклада. — Тропа, конечно, дальше, за сопкой… Вот перевалю через неё и внизу найду её, — утешая себя, проговорил Валерий. 145

Быстро нагнулся за рюкзаком, и вдруг что-то горячее сбило с ног, обожгло левый бок. — Что это? — простонал он, проваливаясь в красную, пылающую жаром пустоту… — Кажется, попал! — выходя из чащи на старый, заброшенный лесосклад, торжествовал Сергей, уверенный, что охотничья удача и на этот раз не оставила его. Олень после выстрела не бросился в кусты, затих. Стало быть, лежит в снегу и надо лишь успеть до темноты разделать тушу. «Отлично бьёт «бельгийка», на ужин поджарю свежую печень!», — в радостном возбуждении подумал Серёга, осторожно приближаясь к тёмному пятну на снегу, где без сомнения ожидал увидеть убитого изюбра. Подойдя ближе, чуть не споткнулся от неожиданности: шагах в десяти перед ним лежал человек. Собачьи унты, ондатровая шапка, бурая дублёнка… Ноги у Серёги враз стали вялыми, непослушными. Не в силах сдвинуться с места, с ужасом смотрел на скорчившегося в неловкой позе Валерия. — Как же это я? А? Нет, не может быть… Что же делать? Что делать? Расширенными от ужаса глазами Сергей смотрел на вывернутую назад, утопленную в сугробе руку, непокрытые волосы Валерия, которые уже начал запорашивать снег. Рядом расплылось зловещее тёмно-красное пятно… Дикий, животный страх охватил Сергея. Он попятился и с воплем кинулся обратно. Ветви елей хлестали по лицу. Он запинался о пни и коряжины, падал, тотчас вскакивал, бежал дальше, напролом, не разбирая дороги. Опомнился на тропе Пихтового ключа, перед крутым склоном сопки. Тяжело дыша, ухватился за ствол берёзы, испуганно озираясь. — Что делать? Ждать, когда схватят как убийцу, наденут наручники…? — лихорадочно бормотал он, плетясь в зимовье. Толкнул дверь в избушку и бессильно привалился на лежанку. Только здесь почувствовал, как ноет сбитое колено, щиплют ссадины на лице и ладонях. Огня зажигать не стал. Задел в темноте об угол нар, поморщился от боли и досады: так всё 146

успешно шло! Так близко было до собственного кафе! А теперь что? Суд, тюрьма?! Жизнь кончена. Зачем пригласил Валерия в тайгу? Но кто мог предположить, что этот идиот заберётся в такую даль? Серёга, не раздеваясь, лёг на соломенный тюфяк. Боль в колене утихла. Постепенно проходил и страх. Где доказательства его вины? Где свидетели? Никто, кроме Егорыча, не знает, что на Тигровый они вдвоем поехали. Мало ли куда мог смотаться командированный… А ружьё?! Дробовик старый, с треснутым ложем… Участковый инспектор Мордвинов видел его, велел сдать как непригодное для стрельбы. Запомнил, конечно… О, так это же улика! Да ещё какая! Ружьё рядом с убитым… По нему Мордвинов в два счёта узнает, кто хозяин дробовика. Пропал! Сергей вскочил с нар, заметался по избушке. — Кретин безмозглый! Рванул без оглядки! Надо было забрать ружьё, завалить убитого сушняком, камнями… Но ещё не поздно! Скорее назад, на лесосклад, забрать ружьё, спрятать следы… Весной оттает, облить бензином, поджечь. И пусть ищут! Алексея же не нашли! А этого и подавно. Иголку в стоге сена найти легче, чем кучку пепла в тайге! Да он и её перекопает, пнями забросает. Нет, не всё потеряно! …Рассветало… Снегу за ночь выпало столько, что он с трудом различал тропу, проложенную им по ключу Пихтовому до перевала. Через пару часов споткнулся обо что-то мягкое. То был рюкзак, который бросил в панике. Развязал мешок, погрузил пальцы в нежный мех. Всё в порядке: шкурки целы и невредимы. Еле заметные следы уводили в ельник. За ним лесосклад. Там лежит убитый им человек. Чувствуя, как одежда прилипает к телу, Серёга нерешительно потоптался на тропе и двинулся к лесоскладу. Сейчас он увидит закоченевшую фигуру Валерия, жуткое тёмно-красное пятно… Но странно! Его уже не трясёт от страха. И зубы не выстукивают, как вчера, мелкую дробь. Хотелось поскорее выполнить всё, что наметил. Первонаперво, забрать ружьё и патронташ. Натаскать побольше хвороста, завалить убитого до весны… 147

С пасмурного неба обильно сыпали снежинки. Было так тихо, что казалось, он слышит, как они падают и тают на разгорячённом лице. Треснул сук, и Сергей вздрогнул, судорожно сжал «бельгийку». Окажись сейчас в тайге ненужный свидетель, не задумываясь, всадил бы в него заряды обоих стволов. Но нет, из чащи никто не вышел, только, то там, то здесь падали с деревьев белые хлопья… Сергей раздвинул ружьём бурьян возле коряги, с минуту растерянно отыскивал снежный бугорок. Но его почему-то не было. Сунул руку в снег, принялся неистово разгребать. Выбросил на поверхность яркокрасные ледяные кристаллики: кровь Валерия! А где он сам? Спотыкаясь о корни, падая и поспешно вскакивая, Сергей метнулся на другую сторону коряги, обежал её кругом и ещё поворошил снег там, где рассыпанным лимонником алели кровавые ледышки. Нашёл две стреляные гильзы, кучу липких от смолы кедровых шишек, окровавленную бумажную обёртку бинта. И всё. Валерия нигде не было. Сергей, озираясь, не сразу это понял. А когда понял, в ужасе зажал рот. Сдавленный вопль страха и отчаяния нарушил тишину старого, забытого всеми лесосклада. Светлая полоска неба над Тигровым перевалом быстро тускнела и погасла совсем. Синие сумерки сгустились, всё померкло в их тёмно-фиолетовом цвете. Снежная беззвёздная ночь неслышно нависла над тайгой, над затянутой бурьяном, заваленной брёвнами поляной. Лет двадцать назад трещали здесь бензопилы, гудели тракторы, стучали топоры. Часть древесины вывезли, остальное бросили пропадать. И пока сюда вновь не ворвался человек с лязгом гусениц, сокрушающих кедровники, тисовые бархатные рощи, подминающих лекарственные травы и кустарники, настороженная робкая тишина стояла на забытом в тайге лесоскладе. Эти нагромождения брёвен, чернеющие неподалеку из-под снега, было первое, что увидел Валерий, придя в сознание. Он никак не мог понять, когда пришёл сюда и сколько времени лежит. Валерий почувствовал нестерпимый жар и страшную жажду. Зачерпнул горсть снега. Что же произошло? Отчего так ломит левый бок и печёт огнем? Попытался подняться на ноги, но 148

дикая, невыносимая боль пронзила тело. Долго лежал с закрытыми глазами, постепенно приходя в себя. Медленно повернулся на правый бок, примостился головой на рюкзак. Боязливо повёл ладонью вдоль бедра и почувствовал холод – потерял много крови. Неужели не выбраться? Вот она, расплата за жадность! Санька и Алексей уже расплатились… Теперь твой черёд! А как они тогда вспарывали нельму, выдирали икру из живой, ещё тёплой рыбы. Вот гадость! Валерия стошнило, но перед глазами все плыли белые рыбины со вспоротыми брюхами. Валерий дотянулся до одностволки, взвёл курок и выстрелил. Гулкое эхо пронеслось по дальним склонам и стихло. С деревьев посыпались крупные, мохнатые снежинки. В густых ветвях над головой завозился, усаживаясь удобнее, вспугнутый рябчик. И больше – ни звука. Валерий, как безумный выдёргивал из патронташа патроны, и всё палил и палил, пока не послал в неизвестность последний заряд картечи. Вокруг по-прежнему было тихо… Что делать? Идти! Не погибать же здесь! Валерий отбросил ставшее не нужным ружьё и немного продвинулся вперёд. Подтащил за собой рюкзак, смахнул рукавицей слёзы: «Так глупо погибнуть…» Он полз долго. Наконец слабость и сон взяли верх. «Только не спать! Сон – это смерть», — убеждал себя, борясь с дремотой. В голове шумело, к горлу подступала тошнота. Стоило закрыть глаза, как невидимые качели уносили ввысь, с размаху бросали вниз. Он смерил взглядом темнеющую сзади борозду. Предстояло проползти ещё тысячи метров, но первый успех вселил в него надежду. Боль по-прежнему обдавала кипятком ногу от колена и выше, но теперь он поверил, что превозмог её, и упрямо полз, сверяя направление по компасу. Далеко в темноте остался лесосклад, подставивший его под чью-то пулю. Вот сколько уже прополз! Нет, он не отдаст тайге свою жизнь, человек всё может, если захочет. И если где-то его очень ждут… В лощине, густо заросшей мелким кустарником, затрещали сухие ветки, зашелестел жёсткий хвощ, и на пригорок выскочил кабан. Старый секач с могучей, увешанной ледяными катышками грудью, с минуту стоял, принюхиваясь, и побежал 149

вглубь леса. Двадцать шагов разделяли осторожное животное и охотника, но ветерок дул со стороны кабана, и животное не заметило охотника. В другое время, выбеги такая махина на открытое место, Серёга всадил бы в неё не одну пулю. Но, подержав мушку на левой лопатке вепря, он опустил ружьё. Стрелять нельзя. Поблизости могут оказаться люди. Увидят Сергея, наткнутся на раненого Валерия, догадаются, сообщат в милицию. Нет, горячку пороть не следует. Надо обдумать, как действовать дальше. Валерий, понятно, уполз. Вот и след оставил… Хотя снегу насыпало по колено. Немудрено, что сразу не заметил. «Хоть бы его растерзали хищники!» — подумал с надеждой. — «А что? Очень может быть!» Прошлой зимой тигр загрыз тракториста на лесосеке. Летом медведица разорвала женщину, которая собирала малину и напугала медвежат. Были в этих местах и другие случаи нападения зверей на таёжников и лесорубов. Правда, отваживались нападать на людей лишь старые, больные звери. Прошлой зимой старожилы не советовали Сергею преследовать раненого медведя. Не послушал, махнул рукой, положился на «бельгийку». Медведь перехитрил. Зашёл сзади, залёг, выскочил из бурелома, с рыком погнался за охотником. Серёга, почти не целясь, пальнул в него и с перепугу упал, выронил двустволку. Медведь с пулей в брюхе проскочил мимо, свалился с каменной кручи, издох, растаскивая внутренности по камням. «Почему бы и Валерию не попасть в когтистые лапы?» — мечтал Сергей, складывая в рюкзак найденные патронташ и отстрелянные гильзы. Разбросал ногами кучу кедровых шишек, закинул за спину дробовик Валерия и пошёл по оставленной им борозде. «Что делать? Оказать Валерию помощь и ответить перед судом? Платить за лечение, работать на лекарства? А кто поверит, что ранил случайно? Ведь вчера они поссорились…» Снег уже не валил хлопьями, сыпал мелкой крупой. Ветерок подул заметнее, стряхивая иней с ветвей. На открытых местах мела позёмка, напоминая о перемене погоды. К ночи мороз ударит… Пусть Валерий ковыляет, сколько сможет. Где-нибудь свалится, замёрзнет. Вряд ли выберется сам. И Сергей, не спеша, поминутно останавливаясь и просматривая пространство перед 150

собой, словно тропил зверя, неслышно пошёл по заметным углублениям в снегу. Бороздка спустилась с сопки, перечеркнула распадок, поднялась вверх по руслу высохшего ручья. Иногда Сергей терял её среди густых зарослей, но, обойдя чащу, вновь находил на ровном снегу. И чем дальше след уводил от лесосклада, тем явственней, заметней становилась борозда. Сергей понял: приятель не собирается умирать и направление точно держит. На дорогу! Но впереди перевал, и раненый, конечно, его не одолеет! А если справится? Вон сколько уже прополз, а борозда всё тянется, тянется… На то, что Валерий заблудится, сгинет в тайге, нет надежды, ведь у него компас! Нашёл в рюкзаке. Потому и направление держит точное. Чего доброго, до темноты будет на перевале. А там машины, люди – всё и раскроется! Пальцы Сергея крепко сжали «бельгийку». Он посмотрел кругом, прислушался. Ни звука. И снежная круговерть не утихает. Это хорошо: пурга заметёт, спрячет до весны. А там… бензинчику канистру… Сергей глянул на часы: половина пятого. Через час начнёт смеркаться. Издали стрелять - не попадёшь. Подойти ближе – заметит. Стрелять лучше из укрытия. Надо отрезать ему дорогу, обогнать справа и затаиться… Пусть подползает. Сергей повернул направо, ускоряя шаг, срываясь на бег там, где было возможно. У старой, кряжистой липы, ободранной когтями гималайского медведя, остановился, перевёл дух, прикинул расстояние. Пора заворачивать влево. Впереди желтело сухой осокой и камышом маленькое болотце. «Как раз напротив перевала, — определил Сергей, — там и спрячусь». Он торопливо двинулся к болотцу, озираясь, присматриваясь к снежной поверхности: не пропустить бы след Валерия. И не сразу сообразил, почему в закрытом от ветра кедраче так сильно раскачивается камыш. И откуда это болотце вообще тут взялось? А когда понял, похолодел: в сумерках за рыжую осоку принял полосатых тигров. Хищники, медленно помахивая хвостами, повернули головы, и, казалось, вопросительно уставились на незваного гостя. Рядом с ними лежала разорванная кабанья туша. Голодные тигрица, тигр и рослый тигрёнок не спешили 151

покидать пиршество. Тигр оскалил окровавленную пасть, подобрал задние ноги, приготовился к прыжку. Шерсть волнами заходила по его спине, нервно задёргался кончик хвоста. Человек, объятый ужасом, забыв о разрывных пулях в своем ружье, попятился и бросился бежать. Тигр понял, что никто не покушается на его добычу, успокоился и улёгся на снег. Тигрица и малыш вернулись к кабаньей туше. Но Сергей этого уже не видел. Он опомнился от бешеного бега на лесовозной дороге и только теперь заметил, что, спасаясь от страшных зверей, потерял рюкзак и оба ружья. Отпечатки тракторных гусениц, пятна мазута чернели на дороге. «Техника пошла через перевал», — понял Сергей, в изнеможении усаживаясь на брошенную шоферами старую автопокрышку. Теперь Валерия найдут. Скорее в машину! «Лэнд-Крузер» краснел за изгибом дороги. Тяжело дыша, кинулся к автомобилю, на бегу выхватывая из кармана брелок с ключами. Смахнул ладонью снег со стёкол, рванул дверцу. Он смутно представлял себе, куда и зачем едет, но упрямо давил на акселератор. Снежная пыль вихрем поднималась из-под колёс. … Отталкиваясь одной ногой и кое-как продвигаясь на правом боку, Валерий не видел ничего, кроме белеющего перед глазами снега. А вот и ручей! По занесённому снегом гладкому льду, цепляясь за кочки, торчащие вдоль берега, Валерий насилу подобрался к водовороту, крутящему прошлогодние листья, жадно припал губами к студёному потоку. Утолив жажду и смочив лицо, долго лежал, опершись руками о холодные камни, всматривался в песчаное дно. Стайка юрких пятнистых хариусов выскочила на мелководье. Валерий ударил растопыренной ладонью по воде. Чуткие хариусы исчезли так же мгновенно, как и появились. Казалось, его мукам не будет конца. Но он продолжал изо всех сил карабкаться вверх. Вот и дорога. Тяжело дыша, приник лицом к зубчатой колее и затих. Ночь ещё не успела поглотить тайгу, когда скрюченную фигуру Валерия ослепили фары лесовоза… 152

«Что сказать Егорычу? Куда подевался напарник? — думал Сергей, подъезжая к усадьбе пчеловода. — Скажу, уехал в город на попутном лесовозе». В доме Егорыча на кухне горел свет. За ситцевой занавеской, рядом с большой геранью маячила фигура. «Егорыч дома. Шапки шьёт», — поднимаясь на крыльцо, отметил Сергей. Против ожидания дверь оказалась открытой. Несколько удивлённый этим обстоятельством, он поелозил ладонью по войлочной обивке и, найдя ручку, рванул на себя. Первое, что бросилось в глаза: форменная тужурка милиционера, сидящего за столом. Пожилой капитан что-то сосредоточенно писал, дымя сигаретой. На полу в беспорядке громоздились вороха выделанных и ещё сырых соболиных, норковых, барсучьих, колонковых, рысьих шкурок, меховых шапок и воротников. Рядом с кучей мягкого золота безобразно смотрелись запыленные бутылки самогона и бидоны с брагой, окровавленные капканы, жестяные банки с боевыми патронами. На столе в раскрытом чемоданчике следователя одиноко лежали толстые пачки купюр, изъятые при обыске из тайника. В углу кухни, недвижимые и строгие от сознания своей значимости, молча восседали на лавке понятые – соседи Егорыча. Хозяин сидел рядом, облокотясь о нетопленную печь, с понуро опущенной головой. Ничто не ускользнуло от мимолетного, но острого взгляда Сергея. По спокойной деловитости капитана, по отрешённому лицу Егорыча и завистливо бегающим глазам понятых, их поджатым в злой усмешке губам Сергей понял: его мечта о красивой жизни рухнула. Он схватился за дверную ручку. На улице стукнула калитка, залаял Шарик. В сенях послышалось шарканье ног, и в избу, оттолкнув Сергея, ввалился участковый инспектор милиции Григорий Мордвинов. Сергей вяло опустился на подставленный стул. «Всё, конец! Попался, как глупая куропатка! Теперь не отвертеться. Егорыч, конечно, признался, кто выделывал шкурки, а кто продавал шапки и манто на городской толкучке. Хорош гусь! Прикидывался простачком в охотничьем деле! Вон сколько втихоря добыл зверя! Сам, решил, значит, торгануть. Вот и 153

влип. И меня потянул, мерин плешивый… А денег насундучил – в чемодан не втолкать! Старый жмот!» Вдруг у ворот зарокотал мощный двигатель. — Павловский на лесовозе прикатил, — объявил следователю Мордвинов. — Выезжал с рейдовой бригадой в тайгу. Охотовед вошёл, бряцая связкой капканов и громыхая прикладами ружей. С серебряной чеканки одного из них падали на пол кусочки снега. — Человека на перевале подобрали, без сознания, кто-то его подстрелил. Дышит ещё. В медпункт отвезли. Оттуда врачиха в город по рации сообщила, вертолёт вызвали, — сообщил Павловский. — По следу браконьера шёл. Рюкзак с соболями, ружьишки вот подобрал в тайге, — продолжал Павловский, — Одно, изолентой перемотанное, уж больно знакомое… — Постой, не ставь в угол, дай взглянуть. Так и есть, ружьецо это мне хорошо известно, — поднял курковку за ремень Мордвинов. И воскликнул: — Узнаёте, Сергей Васильевич?! И «бельгийку» тоже?! Сергей судорожно сглотнул, ощупывая карманы в поисках сигарет. Дрожащие пальцы не слушались его. — Сигарету, если можно…

ОТТЕПЕЛЬ В МАРТЕ Над бледно-голубыми гольцами Сихотэ-Алиня катилось к закату мартовское солнце. Огненно-красный шар, сверкая позолотой, всё ниже опускался к вершинам гор, и неровная зубчатая кайма горизонта багровела, окрашивалась в розовые, лиловые тона. Пурпурно-алые лучи, по-вечернему скупые, но уже по-весеннему тёплые, струились на крутые склоны, наполняли радужным светом незамерзающие ручьи и распадки. От их ласкового прикосновения набухал, размягчаясь, рыхлый 154

снег на деревьях, на крышах таёжного посёлка, окружённого синими сопками с зелёными пятнами кедрачей и ельников. За порыжелыми наличниками изб громко чирикали, устраивая ссоры, вездесущие воробьи. Тонкие, прозрачные сосульки срывались с почерневших карнизов и звонко разбивались о завалинки. В крайнем доме, уныло глядящем на лес двумя низко посаженными оконцами, одиноко жил бывший охотникпромысловик Тарас Кочетов. Прошлой осенью его жена Анастасия простыла, полоская в речке белье, и слегла. Тарас в ту ненастную пору белковал за Орлиным перевалом, удалённым от посёлка на сотни километров. Вернулся домой через месяц. Анастасия умерла на его руках. Так старик остался один. Однако соседи его не забывали, заходили. Коротали вместе долгие зимние вечера. Тарас радовался гостям, выставлял на стол солёные грузди, копчёное сало, хлеб и вишнёвую настойку. Торопливо разливал вино в эмалированные кружки, первым выпивал. Со стороны могло показаться, что он по жене не горюет. Но внимательный человек всегда замечал затаённую скорбь в глазах старого охотника. — Э-э, ёшкин свет, да что мы, флотские или нет?! Я сейчас, мигом! — вскакивал из-за стола Тарас и нырял в погреб за очередной бутылкой. Флотским Тарас именовал себя не без гордости: в молодости служил на эсминце. О том беззаботном времени напоминала наколка-якорь на его левой руке. Тогда Тарасу предлагали остаться на сверхсрочную. Но выросший в семье лесника, с детства привыкший к звукам и запахам леса, мичман Кочетов долго колебался, что выбрать: море или тайгу. И то, и другое ему было дорого. Решил, наконец: «Пойду, поохотничаю немного, там видно будет». Это «немного» затянулось у Тараса почти на сорок лет. Он промышлял в тайге и мечтал о море, но всегда находил причину не уезжать из посёлка: то дети маленькие, то появилась надежда на удачливый промысловый сезон. Так он дожил до пенсионного возраста. Долгими однообразными днями старый охотник бродил по двору, что-то подправляя в своём 155

немудрящем хозяйстве, и частенько прикладывался к бутылке, пытаясь заглушить вином безмерное горе и тоску. Хмель, однако, не брал крепкого здоровьем таёжника, и, упав на кровать, Тарас подолгу лежал, уткнув лицо в подушку. Ему не хотелось о чём-нибудь думать, но против воли мысли возвращали к счастливому времени, когда дома встречала его с охоты Анастасия. Приносила в горячую баню свежее белье и ковш холодного ядрёного квасу. Потом накрывала на стол, и они ужинали, не спеша пили чай с малиной и говорили, говорили... О том, что вот она, жизнь-то, как быстро бежит. Сын Серёжка уже в звании полковника, младший – Иван – капитанит на сейнере. Дочь Надя тоже в люди вышла – главный врач в поликлинике. А давно ли, кажись, котятам да щенятам лапы перематывала, играя в больницу? Теперь у самой двое ребятишек. Анастасия приносила письма, раскладывала по числам. — Это от Надюшки... От Серёжки... От внучки Катеньки... Зовут во Владивосток. А что, может, и впрямь, хватит шастать по тайге? — отрываясь от чтения писем, спрашивала Анастасия. — Мне бы на старости в городской квартире пожить, внуков понянчить... — И, безнадёжно махнув рукой, сама себе отвечала: — Разве тебя вытащить отсюда? Берендей и есть берендей. Присох к тайге, как наростень к берёзе – не оторвать. И что тебя в неё тянет – мёдом там намазано, что ли? — Ладно, — соглашался Тарас с доводами жены, – вот последний сезон отведу – нынче кедрового ореха уродило много, белки, соболя хорошо добудем.. А там подыщу работу поближе к дому. Или к детям уедем. Но каждую осень, видя, как вздыхает и мрачнеет Тарас, провожая уходящих в тайгу промысловиков, Анастасия говорила: — Будет мыкаться-то. Ступай с ними. Впервой мне, что ли, одной зимовать... Перед отправкой на пенсию главный охотовед Филимонов поздравил Тараса, вручил ему ценный подарок – электробритву. 156

Егеря, штатные охотники и все, кто был в тот день в конторе, захлопали ему, а Тараса обида сдавила: «Выходит, не нужен теперь? А кто больше всех в прошлом годе пушнины и дикоросов заготовил? Тарас Кочетов! То-то! Нет, ещё поспорим с молодыми, поглядим, кто окажется сноровистее на таёжной тропе...» — Много же ты получил за своих соболей, — усмехнулась Анастасия, прибирая электробритву в шкаф. — Зачем она тебе? — Дарёному коню в зубы не смотрят, какой ни есть, а подарок, — обиженный равнодушием жены, ответил Тарас. Бритва ему и в самом деле была ни к чему: привык к безопасным лезвиям. — Ничего, Серёге или Ване сгодится, — нашёлся он. — Люди на пенсию идут – им паласы, ковры дарят, — не унималась Анастасия. — Ей было обидно за мужа, месяцами пропадавшего в тайге за маленькую зарплату. — Да за тех соболей, что ты сдал в промхоз, умные мужики квартиры, машины, сбережения к старости сделали! — То когда было? — психанул Тарас. — В застойные времена! А теперь у нас перестройка. Это как оттепель после морозной зимы. Во всём порядок наведут, и в промхозе нашем тоже. Да и где Филимонов ковры всем пенсионерам сейчас достанет? На кой ляд они тебе сдались? Только пыль собирать! — Я бы доченьке отвезла, внучатки босиком бы по нему бегали. Знаешь, поди, какой пол у них холодный... — Пусть к нам переезжают. У нас воздух чистый, шкура на полу большая, лучше всякого паласа. — Не срамился бы, — кивнула Анастасия на вышарканную ногами, побитую молью шкуру сохатого, прикрывающую половицы между кроватью и столом. — Поедут они из квартиры с удобствами в нашу развалюху, да еще в таёжную глухомань?! Просила тебя: «Почини крышу, перестели полы», – так тебе всё некогда. Тарас притворялся, что обижается на жену, но в душе с ней соглашался: «Избой, и правда, заняться пора...» И починил бы, 157

не постучись в их дом беда. А сейчас, без Насти, не всё ли равно, в какой избе жить? Однажды, одиноко сидя за бутылкой вина, Тарас услышал, как хлопнула калитка, и знакомый голос позвал: — Фёдорыч, принимай гостя, дело есть! По отчеству его всегда звал только охотовед Филимонов. Старик удивился: зачем он ему понадобился? В нынешний сезон пенсионеру промыслового участка не дали, и всю зиму к Тарасу никто из руководства зверопромхоза не заглядывал. «Может, место штатного охотника освободилось?» — мелькнула у старика мысль, но Филимонов скомандовал: — Собирайся! Полетишь в тайгу с одним человеком, срочно добудешь изюбра. Вертолёт ожидаем с часу на час, — Филимонов повернулся и направился к выходу. — А кто этот человек? — только и успел спросить его Тарас, самолюбие которого задел командный тон охотоведа. — Большо-ой начальник, — поднял вверх указательный палец Филимонов. — Так ведь не сезон, оттепель пошла, самки тяжёлые бродят, брюхатые, — крикнул ему вдогонку Тарас. Но Филимонов уже хлопнул дверцей своей новенькой «Тойоты». Автомобиль круто развернулся, увозя «главного», а старик с недоумением пожал плечами. Какая, к лешему, охота, когда с крыш течёт, а изюбры ломают ноги на рыхлом насте? Нет, он браконьерить не будет, не на того нарвались... Вскоре к избе подкатил на своём стареньком «газике» егерь Грицко. Добродушно пробасил: — Здоровеньки булы, батько Тарас! Вместо приветствия старик принялся жаловаться на охотоведа: — Ишь, чего выдумал: по насту изюбрей бить! Какая же это охота? Так и передай своему начальнику – не поеду! Убийством в тайге я отродясь не занимался! — Ничего ты не понял, — махнул рукой егерь. — Изюбра треба живьём брать, сонными пулями стрелять. На международный 158

аукцион зверюгу повезут, за доллары продадут, чуешь? Валюта промхозу позарез нужна... — Вот те раз! Неужели?! — поддаваясь весёлому настроению егеря, недоверчиво спросил Тарас. — Та шоб мени тигры зъилы. Тарас больше не мешкал. Прихватив ружьё и рюкзак, побежал к машине. Через полчаса он и Грицко складывали в машину ящики с коньяком, водкой и пивом, коробки конфет, банки с кофе и сгущёным молоком, консервы лососевых рыб, крабов, кальмаров, а также тушёнку, красную икру, балыки, колбасы, копчёности, сливочное масло, сахар, различные крупы в блестящих импортных упаковках. Поднатужившись, поставили в кузов бочонки с мёдом, квашеной капустой, солёными грибами, загрузили мешки с хлебом, картофелем и мукой. И ещё всякие пакетики и скляночки с красивыми, никогда не виданными этикетками. Тарас отродясь не знал таких деликатесов и диву давался: откуда в их захудалом складе столько всего? И зачем брать с собой так много продуктов? Мы, что, на Северный полюс летим? Да и заварить в зимовье шулюм из рябчика куда сподручнее, чем из разных там лососей... А главное, кто за всё это добро будет платить? Когда он спросил об этом Грицко, егерь завёл его за машину, доверительно шепнул: — Що ж неясного, батько Тарас? Ций подарок Хвилимонов начальству робит, щоб портфиль свой не потерять. Вин за усё и заплатив из промхозовского карману... Сумерки быстро сгущались, опускаясь на посёлок синей лёгкой дымкой. Затрепетали в вышине редкие далёкие звёздочки. И вот вечернюю тишину взорвал мощный рокот вертолёта. Филимонов заторопился: — Поехали, скорее! По дороге охотовед объяснил Тарасу: — Патроны, снаряжённые снотворными капсулами, получишь на месте. Учти, Фёдорыч, поручение важное. Ты хороший охотник, кроме того, умеешь держать рот на замке, потому тебе и оказываю доверие. Изюбра добудешь - красавца, обязательно с рогами – это непременное условие. Сонного свяжешь ремнями, 159

укажешь по рации место. Остальное – забота вертолётчиков. Прилетят, зацепят быка и увезут в аэропорт. Там его перегрузят в большой самолёт. — А потом куда? — поинтересовался Тарас, искренне радуясь причастности к серьёзному мероприятию. — Это не наша печаль, — уклончиво ответил Филимонов. — Может, за границу в зоопарк продадут или ещё куда... У вертолёта их встретил пожилой грузный мужчина в пыжиковой шапке и лётных унтах, одетый в дорогую норковую шубу. Филимонов почтительно с ним поздоровался, но мужчина его грубо оборвал: — Охотник надёжный? — Не сомневайтесь, Борис Петрович, следопыт что надо, не подведёт... Небрежный вопрос незнакомца неприятно задел Тараса. Он почему-то сразу почувствовал к нему неприязнь. «Ишь, какой господин выискался», — недобро посмотрел на прилетевшего начальника Тарас. — Погоди, ёшкин свет, тайга с тебя спесь собьет...» Старик замешкался подать вовремя коробку, и пилот крикнул: — Подавай, зверобой, не зевай! Быстро темнело. Сырой мартовский ветер с шумом раскачивал макушки тополей. Сквозь частокол сумеречных ельников выглянула тусклая луна. Косые мятущиеся тени сползли в лощину, где работа с погрузкой продуктов закончилась. Тайга, горы, избы лесорубов и охотников – всё потонуло в чернильном мареве тёплой ночи, когда винтокрылая машина, описав полукруг над дремлющей подо льдом речкой, понесла Тараса в глухую чёрную даль. Привалясь на тюки, охотник дремал. Не впервой добирался он на промысел на таких вот стрекозахтарахтелках. Потом приоткрыл глаза и принялся искоса наблюдать за дородным спутником, который громко храпел в кресле. «Развалился барин, пузо и ряшка, как у купца. Такому кабану не в кабинетах штаны протирать, а мешки ворочать». Вертолёт мягко опустился на большую поляну бывшего лесосклада, похожую на раскинутое среди мрака ночи белое 160

покрывало. Луч прожектора выхватил из темноты двухэтажный коттедж, бревенчатые строения. «О, да это база заповедника», — узнал Тарас приметное место, где бывал однажды в составе экспедиции по учёту тигров. Вскоре он понял, что здесь с того времени многое переменилось. Судя по тому, как вели себя пилоты вертолёта, было видно, что они здесь тоже не в первый раз с Борисом Петровичем. «Кабан» размашисто зашагал по натоптанной дорожке к коттеджу, в котором светились все окна. Где-то приглушенно постукивал мотор переносной электростанции. Тарас, навьючив на себя мешки, коробки, ящики, долго и без передышки таскал их в амбар. Наконец, управившись с работой и притомившись, вошёл в зимовье – просторное помещение, где было тепло и уютно, как в гостинице. Хозяйничали здесь бородатый сторож Аким, одетый в беличью безрукавку, и расторопная и услужливая повариха Нина в расшитом чистом переднике. Они подавали на стол, прибирали в комнатах, топили печи. — Борис Петрович, банька готова, — доложил Аким. — Веничек свеженький вам приготовил, в раздевалочке найдёте. — Банька – это хорошо, — крякнул Борис Петрович, присаживаясь на низкий резной табурет и поочередно подавая Акиму то одну, то другую ногу. Тот с усердием стащил с хозяина унты, размотал меховые портянки. «Портяночки-то у «Кабана» – собольи!» — отметил про себя Тарас, и вдруг сердце его захолонуло: не может быть?! Всем телом подался вперёд, чтобы ближе рассмотреть подвешенную у камина мятую, до слёз знакомую шкурку. Он узнал бы её из сотни, нет – из тысячи соболиных шкурок. Потому что такую видел раз в жизни – с золотисто-чёрной полосой на спинке. Сомнений нет – тот самый соболь, за которым Тарас бил ноги целую неделю. Ох, и поводил же его этот шустрый зверёк по корчам и увалам, по скалам и осыпям! Тарас до мельчайших подробностей помнил тот промозглый, с мокрым снегом ноябрьский вечер. Вконец обессиленный опустился он на колени перед трухлявой колодой. Сердце бешено колотилось от усталости, от волнения: здесь он, здесь, в этом пустотелом бревне! Несколько дней охотник беспрерывно 161

преследовал зверька и, наконец, загнал его в дуплистую валежину. Обнёс сетью с колокольчиками, натянул неподалеку брезентовый полог и в изнеможении упал на кучу еловых веток. Но и тогда не позволил себе заснуть, борясь до утра с дремотой, чтобы не замёрзнуть, не прокараулить соболя. На рассвете услышал тонкий звон колокольчиков, вскочил на ноги. Дорогая добыча билась в сети. Пойманный соболь разочаровал его своим непривлекательным видом. Мокрый, в древесной трухе, он скорее походил на худую плешивую кошку. Зверёк отчаянно сопротивлялся и затих лишь после нескольких ударов черенком ножа по голове. В зимовье, у жарко натопленной печки, Тарас по-настоящему рассмотрел снятую и уже подсохшую шкурку. Умело встряхнул её, взбивая мех, и ахнул: цены нет соболю! Вот так штука! Не шкурка, а диво дивное. Чудо – и только... Он хорошо помнил быстрый, жадный взгляд заготовителя, явно занизившего цену. — Нестандарт, — безразличным тоном заявил он. — Третий сорт, так себе соболёк. — И откладывая шкурку на отдельную кучку мехов, довольно потёр руки. «Так вот куда пошёл красавец-соболь – на портянки начальнику!» — сокрушённо подумал Тарас. Ему вдруг до боли стало жаль загубленного ценного зверька, так упорно цеплявшегося за жизнь. И для чего он изловил бедолагу? Чтобы этот жирный «кабан» наматывал его на свои волосатые ноги? И ещё Тарасу вспомнилось, как, сдав свою драгоценную добычу, спросил он у охотоведа разрешение купить в зверопромхозовском магазине шерстяную кофту для Анастасии. Филимонов отказал, сославшись на очередность других охотников. А продавщица откровенно посмеялась над Тарасом: — Соболей сдаёшь, а бабе кофту купить не можешь. Какой ты апосля этого мужик? — Не понял, — обернулся в дверях Тарас. Вид у него в тот момент был жалкий и растерянный. — Чего понимать? Сунул кому надо две-три шкурки – не кофту – шубу мутоновую принесут. — Чего же ты не суёшь товар из магазина налево-направо? 162

— Сравнил! Здесь всё на учете, не моё. — Вот и у меня в тайге не моё. И тоже всё на учёте. — Э-эх, — покачала головой продавщица и, махнув на Тараса рукой — что с тобой, простофилей, толковать, — ушла в подсобку. А купи он тогда тёплую кофту – кто знает, может, и не простудилась бы Анастасия... Тарас смотрел и смотрел на собольи портянки, чувствуя, как в душу его вползает холод. И уже ничем не отогреть её – ни жаром камина, ни выпивкой, ни мартовской оттепелью. «Кабан» парился долго. Бойкая Нина с ямочками на пухлых щеках понесла начальнику бутылку охлаждённого пива, махровую простыню и вернулась со сбитой причёской, раскрасневшаяся и потная. Следом за ней явился «Кабан», бессильно плюхнулся в кресло. Влажная лысина его порозовела, на жирной и толстой шее под массивной золотой цепью блестел глянцем прилипший берёзовый листок. За стол напротив него уселись вертолётчики в кожаных тужурках, молодые, ладные парни. — Что же ты, как там тебя? Тарас? — поманил пальцем охотника Борис Петрович. — Садись к нашему шалашу хлебать лапшу. «Лапшой» оказалась тушёная с зайчатиной картошка, разные салаты, закуски, приправы. И, конечно, бутылки с коньяком и водкой. Тарас всё ждал, что за столом начнётся разговор о завтрашней охоте, но говорили только о еде и выпивке. — А как насчёт лицензии на отлов? Имеется? Насколько знаю – заповедник здесь, — спросил Тарас, выждав момент, когда сидящие за столом, опорожнив по рюмке, принялись молча закусывать. Вертолётчики перестали жевать, недоуменно и насмешливо посмотрели на Тараса. — Все вопросы решены в верхах, — неторопливо обсасывая заячью ножку, ответил Борис Петрович. — Интересно, сколько золота или долларов за изюбра дадут? – опять спросил Тарас. Ему не давала покоя мысль о звере, которого предстояло добыть. 163

— Во, даёт, ещё в тайгу не ходил, а уже про доллары спрашивает. Со смеху помереть можно от твоей сермяжной простоты! — воскликнул плечистый вертолётчик, судя по всему – командир экипажа. — Какой любознательный! — наливая Тарасу водки, ухмыльнулся второй пилот. — Пить надо больше, а думать меньше, тогда жить будет легче, — поучал он старого охотника. Тарас понимал, что эти люди что-то не договаривают, умалчивают, и не стал приставать с разговорами. У него росла неприязнь к нагловатым пилотам и вольяжному Борису Петровичу. Уйти бы отсюда, да нельзя: Филимонов на него надеется, а подводить кого-либо зверобой не привык. Памятуя, что на рассвете – в тайгу, Тарас нетерпеливо ёрзал на стуле, ел без аппетита, к выпивке не притронулся. — Что-то ты больно серьёзный, — недовольным тоном произнёс Борис Петрович, наливая себе коньяку в хрустальную рюмку. — Из принципа не пьёшь, или организм не принимает? — Так ведь утром на охоту, не собран ещё. Пойду, — привстал из-за стола Тарас. — Сиди! Ещё пельмени не подавали, — сердито буркнул «Кабан», а вертолётчики недобро намекнули: — Шеф говорит: «Сиди!», значит сиди и не рыпайся. А недоволен – пиши заявление – уволим! — И они дружно и пьяно загоготали. — А чего тебе собираться? — промакивая лысину полотенцем, сказал Борис Петрович. — У меня здесь есть всё. Возьми, что надо, и ступай в свою тайгу... Аким! — крикнул он зычно. — Слушаю, Борис Петрович! — подскочил сторож, угодливо поправил на «шефе» сползшую со спины простыню. — Выдашь ему завтра всё, что нужно. Это барское застолье Тарасу не понравилось. Он молча поднялся и, чувствуя на себе насмешливые взгляды вертолётчиков, отправился спать. «Странные люди, — раздеваясь и ложась в мягкую, с пуховыми подушками, постель, подумал Та164

рас. — То кричат, давай быстрее, дело важное, то никуда не спешат, пьют до полночи». Аким разбудил его в половине пятого. Шкрябая тапками по остывшему полу, сторож принёс дров, растопил печь и ворчливым голосом проговорил: — Ступай за мной за припасами. Оленя добыть живым надо. Делай, что велят, и лишних вопросов не задавай. В широченном амбаре, как в купеческой лавке, на полках, на штырях, в ящиках и вповалку висели, громоздились различные вещи. Тут были полушубки и меховые сапоги, шапки, куртки, маскировочные халаты, ружья и карабины, чучела птиц и зверей, капканы, солдатские фляги, коробки конфет «Птичье молоко» и многое другое. — Вот на эту кнопочку нажмёшь и говори, — вручая Тарасу портативную рацию, наставлял Аким. — Знаю, приходилось, — засовывая рацию в рюкзак, глухо, буркнул Тарас. — Патроны давай снотворные и пули тоже. В тайгу иду, не в парк городской. ... По старой лесовозной дороге охотник впотьмах поднялся на плато. Новый день тихо занимался, сиял белесым рассветом. Звёзды начали блекнуть и погасли совсем. И только круглая большая луна ещё глядела с посветлевшего неба сквозь переплетения ветвей, отбрасывая голубой отблеск на стволы деревьев и кусты. За ночь слегка подморозило, и корочка снега, разламываясь под ногами, позванивала острыми льдинками. И вот уже вспыхнули робкие, замирающие зарницы, и край неба на востоке заполыхал пожаром. Солнце, необычайно розовое, поднялось над дальней вершиной. Блёстки инея, алмазами повисшие на красноватых сучьях кедров, отразили игру света самых разнообразных цветов и оттенков. На белом русле давно высохшей речки Тарас нашёл следы крупных копыт. По царапинам на ободранной осине, по жёлтым меткам на снегу определил: крупный бык, высоко оцарапал 165

рогами кору, в его величавой короне наверняка не меньше семи отростков, гладких и блестящих. Охотник шёл за оленем весь день, крадучись и время от времени обрезая след с подветренной стороны. И хотя погода была ясная, тёплая, снег в распадках всё ещё лежал глубокий и твёрдый. Зверь старался обходить наносные места, но часто проваливался по самое брюхо. На прыжках выносил своё сильное упругое тело из сугроба, оставляя после себя провалы. На их острых неровных краях виднелись рыжеватые шерстинки. Видно было, что каждый прыжок дается быку нелегко, причиняет боль ногам. Тарас знал, что скоро настигнет зверя, но шёл осторожно, боясь спугнуть его. И не упущенной добычи было ему жаль, а ног изюбра, которые тот наверняка поранил бы, уносясь от преследователя. В полдень Тарас остановился, прислушался. В чаще деревьев, перепутанных лианами лимонника и дикого винограда, охотник уловил еле слышный щелчок треснувшего сучка. «Здесь!». Сушняк потрескивал всё ближе, и Тарас в волнении вставил в ружьё патрон с красной капсулой снотворного. Сердце учащённо билось как на всякой охоте! Сейчас он увидит благородного красавца, увенчанного роскошными рогами. Но осторожный треск прекратился. Олень оставался в чаще, и подойти к нему на выстрел в зарослях колючего элеутерококка нечего было и думать. Тарас присел на валежину, замер с открытым ртом, чтобы лучше слышать, но всё было тихо. Лишь кедровки и сойки копошились в хвое, и время от времени тяжёлый ком мокрого снега срывался вниз с глухим стуком. Глотнув из фляги холодного чаю, Тарас пошёл круто влево, намереваясь обойти ельник кругом. Через полчаса он увидел цепочку следов, вынырнувшую из ельника и потянувшую вниз, к устью горного ключа. «Ах, ёшкин свет, улизнул втихоря!» — незлобно подумал Тарас об олене, вновь загибая влево. — Хорошо, что бык вышел из ельника, там всё одно вертолет не смог бы подобрать его». Зверя он увидел неожиданно близко от себя. Качнув головой с круто торчащими вверх ветвистыми рогами, тот несколько мгно166

вений смотрел на Тараса как бы нехотя и равнодушно и вдруг стремительной молнией метнулся в гущу леса, растворился в ней. Чертыхаясь и ругая себя за допущенную оплошность, Тарас спустился в устье ключа, пересек его и оказался на краю просторной поляны, сплошь затянутой сухим бурьяном. Окинув её цепким взглядом, охотник не спешил выходить на открытое место. Чутьё не обмануло старика: в зарослях орешника он разглядел пару рядом стоящих оленей. Рога рослого сильного изюбра органично вписывались в кружевную вязь таёжных узоров. Молодой красивый бык с великолепной осанкой гордо стоял на фоне вечернего заката. И столько было в его сказочном облике грации, изящества, что Тарас невольно опустил ружьё. Неосторожно хрустнул сухим сучком, и чудное видение вмиг исчезло. Только снег, подтаявший и утоптанный ногами изюбров, говорил об их недавнем присутствии. Но, вторично упустив добычу, Тарас уже не сожалел о потерянном времени. Усталость прошла, ему было легко и радостно. Он понимал, ради того чтобы увидеть в тайге эту красоту, он готов бродить по ней целую вечность. Охотник пригнул к лицу ветку душистой, пахнущей мёдом вербы, выбросившей пушистые белые почки, вдохнул её аромат. Впервые за всю зиму счастливо улыбнулся: «Хорошо-то как, Господи! Весна близко, зиме конец!» ... В коттедже за шторами светящихся окон маячили тени, было слышно, как гулко стучат шары в бильярдной. — А вот и наш зверобой явился! Удрал от тебя олень? — окружили Тараса вертолётчики. — Ничего, завтра добудешь! Пойдем, выпьем! Они еле ворочали языками. На полу, на столе валялись пустые бутылки. Тарас раздражённо спросил: — И в таком виде вы собрались лететь на мой вызов за изюбром? — Да, а что? — выдохнул сзади второй пилот, — в любом виде полетим, не бойся. — На вот, пей! 167

— В тайге не пью, — спокойно отвёл Тарас руку вертолётчика. — П-понимаю. П-поручение у тебя ... Оленя добыть на между-на-родный а-аукцион ... Так, что ли? Ха-ха-ха... На вертеле его за-жарят... Там... — пилот показал рукой вверх, — любят охотиться на даче. Это называется «королевская охота». Подгонят егеря готовенького рогача на выстрел. Трах! Вот и весь а-аукцион... Но это только между нами, – пилот приложил палец к губам и свалился на диван. Скоро он храпел рядом со своим собутыльником. На лестнице послышались шаркающие шаги. Тарас обернулся. Не спеша ступая в мягких комнатных туфлях, отороченных горностаями, в роскошном турецком халате в гостиную спустился Борис Петрович. — Аким! — позвал он. — Пива холодного! А, это ты, охотник. Вижу – впустую прошлялся... — И слава Богу, — резко ответил Тарас. — Оказывается, олень для забавы нужен... Завтра в тайгу не пойду. Баста! — Очень мило. Ай да Филимонов! А говорил, охотник – надёжный человек ... — Он зло взглянул на спящих на диване пилотов: — Эти что ли проболтались? Мерзавцы! Уволю подлецов! И, меняя тон, повернулся к Тарасу: — Ну и что? Ты всю жизнь за гроши работал, а мы тебе столько бабла отвалим, что «Тойоту» хватит купить. — Я в тайге не за деньги жизнь прожил... — оборвал его Тарас. — За что же? — Вам не понять, потому что вы... — Тарас примолк, подыскивая подходящее слово, — потому что ты – жирный и наглый боров! Погоди, сообщу куда следует... Борис Петрович отшатнулся, как от удара. Отвислые щёки его и толстая шея налились пунцовой краской: — Аким! — бешено заорал он, но бородатый охранник с увесистыми кулаками и широкими плечами уже схватил Тараса 168

за отворот куртки, бесцеремонно толкнул к дверям. Тарас двинул его сгибом локтя в лицо. Аким охнул и отцепился. Тарас пинком отворил обитую замшей дверь, выскочил на тёмную непроглядную улицу. Через залитый светом проём двери слышались ругательства. — Филимонова выгоню! — бесновался «Кабан», выкрикивая бранные слова в адрес охотоведа. — Завтра же прислать сюда другого охотника! Из черноты дощатого ангара поблескивал стеклами кабины вертолёт. У стены сарая на металлических опорах громоздилась заправочная цистерна. В бешенстве Тарас шагнул к баку и рванул ручку сливного крана. Щипящая струя, пенясь, забурлила, сверля наледь бетонного основания, обдала запахом бензина. Отыскав глазами Полярную звезду, Тарас поправил на плечах рюкзак и ружьё, решительно двинулся к мрачной гряде СихотэАлинского хребта. Он шёл к морю, к давней мечте молодости. Позади ещё долго журчал бензиновый поток, растекаясь всё шире. Когда охотник, напрямки продираясь через заросли, уже поднимался на ближнюю сопку, дверь в коттедже с шумом распахнулась. Пьяный пилот, покачиваясь на нетвёрдых ногах, закурил, тупо и равнодушно уставился в чистое звёздное небо. Сделал последнюю затяжку и швырнул окурок за угол. Взметнулся столб огня, охватывая ярким пламенем ангар и коттедж. Дикие, душераздирающие вопли огласили ночную тишину, потом затихли. И долго ещё багровое зарево отбрасывало на таёжный распадок всполохи зловещего света. В горячем дымном воздухе снег бурел и быстро таял. Вскоре заморосил первый в этом году дождик, напоминая тайге об оттепели, о грядущей весне.

169

ЗОЛОТАЯ ДОЛИНА Врач-терапевт Виктор Орлов отпуск брал всегда в декабре или январе. В эти зимние месяцы, не скупые на морозы, ему выпадала удача в охоте. И когда, к немалому удивлению медперсонала больницы, Орлов написал заявление об отпуске на октябрь, последнее стало здесь темой для обсуждений. Орлов же, радуясь тёплой солнечной погоде и тому, что свободен, наконец, от каждодневных больничных забот, в мыслях своих был уже в тайге. Скорый поезд «Байкал» быстро домчал до Иркутска заядлого любителя побродить с ружьишком. Самолётик местной авиации доставил его с двумя увесистыми рюкзаками до Северобайкальска, оттуда на попутном лесовозе Орлов без особых затруднений добрался до Листвяного – затерянного в таёжной глуши посёлка лесорубов. Здесь его встретил товарищ по мединституту Юрий Белов – здоровяк в рабочей спецовке и оленьей безрукавке, расшитой бисером. Две рослые лайки, остроухие, с туго закрученными хвостами, сопровождали Юрия. Вместо приветствия Белов одарил гостя увесистым тумаком. Виктор не остался в долгу, отпустил бывшему однокурснику свою порцию колотушек. Тиская и колошматя один другого, они гоготали и прыгали, не смущаясь толпившихся вокруг листвянцев, с любопытством разглядывавших приезжего. Ещё как следует не отдышавшись, Белов подхватил вещи Орлова, взвалил на себя. Чуя новые запахи, сулящие охоту, лайки нетерпеливо повизгивали, бросались то к хозяину, то к незнакомцу и успели прилично заляпать грязью брюки Орлова. — Пороху привёз? У нас туго с этим... — Пять банок. — Отлично! Идём скорее, — широко шагая, в радостном возбуждении сказал Белов. — Не поверишь, Витюха, белка тучей прёт! По утрянке и рванём в Золотую Долину. Есть тут у меня на примете такой золотой ключик. 170

Щитовой домик на полозьях служил Белову, работавшему фельдшером, и жилищем, и амбулаторией. В многочисленных ящичках и коробках поблескивали шприцы, флаконы, ампулы, громоздились упаковки ваты, бинтов, лекарств, разных инструментов и приборов. — Располагайся, Витюха! Белов придвинул товарищу раскладушку, выставил на стол хлеб, консервы, две эмалированные кружки и бутылку коньяка. — Армянский! Специально берёг к твоему приезду, — откупоривая бутылку, суетился Юрий. — И я – специально к моему, — достал Виктор такую же бутылку. Они расхохотались, и Юрий придвинулся ближе: — Ну, рассказывай, ведь столько лет не виделись!? Кого из наших встречал? — Кольку помнишь с хирургического? Кандидатскую защитил, докторскую уже пишет... Кстати, ты тоже надежды на курсе подавал... И вдруг – фельдшер?! — Знаешь, здесь хорошая практика. И навар есть. Лесорубы, охотники – народ понятливый. На приём кто идёт – шкурку несёт. А плеснёшь кому спиртяшки – тот и две, и три даёт. Вот, смотри! И Юрий вытащил из-под кровати мешок с соболиными шкурками. Умело взбил несколько штук, пригладил нежный мех ладонью. — Перебирайся сюда. И у тебя будет столько. И даже больше. Мне компаньон нужен... В эту ночь в домике фельдшера долго светилось окно. А когда лампочка потухла, над Тандалукским хребтом уже розовела полоска рассвета. Виктору, разбуженному приятелем, стоило усилий оторвать отяжелевшую голову от подушки. В то время, как Юрий, привычный к ночным вызовам, уже позванивал гильзами, заряжая патроны, торопливо рвал газету на куски, быстро скатывал их в шарики и деревянной пыжилкой запрессовывал в гильзы. Снаряжённые мелкой дробью патроны выстроились в длинный ряд на подоконнике. Виктор привёз несколько 171

упаковок готовых патронов, купленных в охотничьем магазине, но Юрий небрежно задвинул их в угол. — Сгодятся... на крайний случай. На хорошей рыбалке, когда здорово клюёт, некогда носиться по берегу в поисках наживки и снастей. Так и здесь. Если белка валом валит – успевай только стрелять, канителиться с папковыми гильзами некогда. Они разбухают при выстреле, шомполом порой выбивать приходится. А то и вовсе дают осечку. Нет, я предпочитаю латунные... — Пыжи войлочные в таком случае надо... — А, ерунда! — махнул рукой Юрий. — Не первый год стреляю бумажными. — Тлеют они в лесу. — Может и тлеют. Да только здесь многие леспромхозовские бумагой палят. Некогда с войлоком возиться. Пока старый валенок найдёшь, пока нарубишь... А белка не ждёт. И просечки у меня нет, — оправдывался Юрий, продолжая пыжевать патроны смятой газетой. Уже рассвело, когда охотники вышли из домика и по узкой тропе двинулись в сторону кедрового ключа, уходящего густой синевой к розовеющим гольцам. Из перелесков несло свежестью и прохладой. Белесый туман вился над скалистыми уступами, и капельки росы блестели на зеленоватых камнях. Но вот из-за дальних вершин Тандалука выглянуло малиново-красное солнце. Тотчас яркие звёздочки вспыхнули на хвоинках и листьях, на ягодах шиповника и калины. Густые облака пара клубились над прозрачной водой. Они наполовину скрывали фигуру Белова, и Виктору, шедшему позади, временами казалось, что его товарищ не идёт, а плывёт над этим чистым ручьем. — Ключ этот называется Золотая Долина, — пояснил Юрий. — Знаешь, он и впрямь золотой! Столько здесь я зверья и пушнины взял! Бросай свою терапию и переезжай ко мне. За сезон озолотишься. Увидишь, сколько белки и соболя в Золотой Долине. Бей, не ленись! Я пойду левым склоном, а ты шуруй правым. В полдень встретимся у водопада... Щёлкнув ружейными замками, приятели разошлись, и вскоре широкогрудый сильный Барсик отыскал белку, свесившую с 172

ветки пушистый хвост. Терпеливо поджидая охотника, собака сильным лаем выдавала присутствие зверька. Хлёсткий выстрел из вертикалки Орлова всколыхнул тишину тайги, наполненной ароматным смолистым запахом. На макушке могучего дерева багровели в утренних лучах тугие кедровые шишки. Они вздрогнули и с лёгким стуком упали на землю вместе с подстреленной белкой. Бурые, жёлтые, лиловые листья клёнов, берёз и осин, покачиваясь, неслышно опускались рядом на шуршащую под ногами опавшую листву. Алые гроздья брусники краснели среди разноцветья увядающих трав и кустарников. И Виктор, опьяненный страстью охоты, таинственной туманностью тайги и великолепием её осеннего убранства, с гулко бьющимся сердцем поднял добычу. Он вынул нож, намереваясь снять шкурку, но Барсик уже снова залаял неподалеку, призывая охотника. Новый выстрел мелкой дрожью отозвался в вершине кедра, и ещё одна белка свалилась к ногам Виктора. Где-то выше по ключу бухала «ижевка» листвянского фельдшера. Заливистый и звонкий лай Мечты раздавался то ближе, то дальше за ручьем. Юрий не обманул: белки и в самом деле было много. После полудня, уморённые духотой жаркого дня и почти беспрерывной беготнёй по увалам и крутякам, друзья сошлись у водопада. — Не пойму, Юрка, как ты охотником стал, — кивнул Виктор на отделанное серебряной чеканкой ружьё Белова. — Штучного изготовления, у директора леспромхоза выманил, когда у жены его роды принимал, — не преминул похвалиться Белов, — а если мягкое золото в руки просится, как охотником не станешь? Да здесь любого возьми – браконьерит... К вечеру во-он к той скале подходи – заночуем у костра. Заодно белок ошкурим. Ночь приятели провели за приготовлением ужина, снятием шкурок с добытых зверьков. Лишь поутру они забылись коротким сном на куче лапника, натасканного на прогретую костром землю. Первые лучи солнца подняли их, не выспавшихся, разбитых вчерашней охотой. У Виктора с непривычки ныли ноги и плечи. Умывшись студёной водой из ручья, друзья наскоро позавтракали остатками ещё теплого супа, накормили собак и 173

двинулись по Золотой Долине, с каждым часом охоты утяжеляя рюкзаки добычей. В полдень, как условились, они поднялись в верховья ключа, разложили съестные припасы. — Наверно где-то лес горит, — сказал Виктор, открывая банку тушёнки. — Что-то гарью потянуло. Но Юрий уже и сам тревожно всматривался в распадок, откуда несло едким, удушливым запахом дыма. — Подымит да перестанет. В тайге это привычное дело. Пока стемнеет, успеем десятка по два белок настрелять... Отобедав, охотники надели рюкзаки, зарядили ружья. Запах, гари усилился. Он щекотал в носу, першил в горле. Собаки беспрестанно чихали, тёрлись носами о землю. — Не нравится мне этот дымище, — сказал Виктор. — Ничего страшного. Низовой пал идёт. Он сам по себе потухнет. Сухая трава выгорит и всё. — Как знать... Сушь, видишь, какая стоит... Если ветерок поднимется, он в два счета раздует верховой... В безветренной тайге засохшие листья неслышно падали на землю. Вороха высушенной солнцем листвы толстым слоем покрывали склоны сопок. В знойном воздухе, насыщенном смольем и гарью, таилась напряженная тишина. Сизое облако поднялось из-за ближней сопки и, расползаясь по склонам, потянулось по Золотой Долине. Взобравшись на взгорок, охотники смотрели на клубы дыма, взбухающие чёрными шапками, изпод которых вырывались языки пламени. — Смотри, Юрка! Там тоже горит! И там... И вон ещё... Очертания сопок потонули в прозрачной дымке. Дым заполнял распадок, и ощущение тревоги нарастало всё больше. Глаза начали слезиться, в горле запершило сильнее, и Виктор, прикрывая нос и рот рукавом штормовки, пробормотал: — Не до охоты теперь... Драпать надо отсюда и поскорее. А то, как бы нас здесь не прихватило. Вон, смотри, кругом уже занялось... — Подымит и перестанет, — попытался его успокоить Юрий. — Неужто боишься обычного пала? Если огонь и 174

подберётся сюда, перемахнём ключ и все дела. Не пойдёт же он через воду. Спустившись ниже по ключу, охотники увидели облако дыма, расползающееся над деревьями. Оно медленно плыло навстречу, обволакивая гряду сопок грязно-серым дымом. Везде, где вчера гремели их выстрелы, поднималась к небу желтовато-белая завеса, сквозь которую прорывались розоватые дымные смерчи. Таёжный пожар, начавшийся с тлеющих газетных пыжей, разгорался неторопливо, но с каждым часом набирал силу. В низинах, на влажной почве, огонь полз золотыми змейками, пожирая сухую траву и мелкие заросли шиповника. Подбираясь к упавшим сучьям, с треском разрастался в большие костры. Языки пламени то угасали, придушенные дымом, то вновь вспыхивали, жадно набрасывались на валежник и сушняк. И охотники поняли, что пожар заговорил во весь голос. Огонь пока еще сжигал лежащие на земле стволы, но длинные изломанные его языки уже лизали кору и ветви деревьев, обдавали их вершины волнами горячего воздуха. Небо всё больше заволакивалось плотными клубами дыма. — Всё. Попали в кольцо, – промывая глаза из ручья, прохрипел Юрий. — Эх, не надо было обедать, время потеряли... — Не надо было... стрелять газетой, — зло буркнул Виктор. — Да что теперь. Как выбраться отсюда? Кругом горит... — Пойдём по ключу. У воды не сгоришь... Барсик, Мечта! — кликнул Юрий собак, но животные, почуяв опасность, уже покинули хозяев. На опушку кедрача, усыпанную слоем прелой хвои, выскочили сразу три белки. Беспокойно цокая, зверьки вскочили на трухлявый заломыш, замерли на корявых сучьях. Не обращая на них внимания, охотники устремились к ущелью, где ручей, сбегая с огромного валуна, разливался широким водопадом. Они надеялись укрыться под ним... Дым выедал глаза, слёзы текли по щекам, и приходилось всё чаще наклоняться к ручью, чтобы ополоснуть лицо и вдохнуть прохладного воздуха. Низовой пал перекинулся на подлесок, и молодой густой ельник затрещал как сухой хворост. Огонь охватывал Золотую Долину со всех сторон. Вырвавшись за пределы каменистых осыпей, пламя пошло верхом по пышным 175

кронам. Едва различимые в дымном мареве, охотники на ощупь ступали по осклизлым камням. Припадая к воде, хрипло, с трудом дышали. Они бросили рюкзаки и медленно продвигались, опираясь на ружья. Верховой огонь гудел, создавая тягу, разбрасывая вокруг горящую листву и ветви, и с рёвом приближался к ним. Несколько дымящихся кедровых шишек глухо стукнулось о камни. Хвойные деревья вспыхивали как свечи. Нестерпимым жаром пылал накалённый воздух. Только над самой водой ещё можно было дышать, и горячий смолистый дым, опаляя все живое, пригибал охотников к ручью. Бушующее море огня, грохот падающих деревьев, треск сушняка оглушали их. В кромешной дымовой мгле они ничего не могли разобрать, и вытянув руки впереди себя, как беспомощные слепцы, перелезали через мшистые валуны и коряги. Один из охотников, шедший последним, поскользнулся и, вскрикнув, упал навзничь. Он ударился головой о каменную глыбу и остался лежать на галечной отмели. Его напарник, не оглядываясь, ещё быстрее рванулся к водопаду, под спасительную прохладу водяной завесы. Сучковатая ель, нависшая над ручьём, вспыхнула впереди трескучим факелом. Человек истошно завыл и бросился назад, но нестерпимый жар пригнул его к песчаной косе. Обезумевший от боли и страха, подобно гусенице, упавшей на горячую золу, человек, задыхаясь, ползал и корчился на раскалённом песке. Кровавые отблески пламени осветили его лицо, искажённое страдальческой гримасой. Золотая Долина, охваченная пожаром, уже превратилась в ревущую огненную реку. Таёжный пожар, бушевавший несколько дней, раскинулся на десятки километров и развернулся бы шире, но всё пожирающий огонь докатился до отвесных скал Тандалукского хребта и заметался в поисках добычи. Выхлесты пламени дотягивались до растущих в расщелинах кустарников, слизывали их и бессильно опадали, не получив новой пищи. Над этим затухающим разливом огня вились чёрные лохмотья сажи. Густые заросли черёмухи, ивняка, калины, превращённые в паутину белесых нитей, тлели и рассыпались. Обугленные деревья дымили голыми стволами. Светло-серая зола покрыла выжженную до камней землю. 176

Ещё дым вился над пепелищем, когда рабочие посёлка, вышедшие на поиски пропавших охотников, наткнулись в ключе на останки обгоревшего мужчины. По серебряной чеканке ружья лесорубы опознали в погибшем местного фельдшера. Выше по течению, под выступом скалы, они нашли его обожженного товарища, чуть живого, стонущего от боли. Прошли годы... В Золотой Долине всё ещё не растёт трава, не поют птицы, не снуют над водой стрекозы. Унылая тишина стоит на месте пожарища. И голые обугленные стволы, словно кладбищенские памятники, навевая тоску, напоминают таёжному путнику о былой трагедии.

ВЕТКА БАГУЛЬНИКА … Тёплый апрельский вечер сиреневыми сумерками опустился на тихое эвенкийское стойбище. В пламени догорающей зари пурпуром вспыхивали и гасли гольцы Икатского хребта. Сизые дымы стлались над островерхими чумами, нехотя поднимались к лилово-багряному небу. Бородатый человек в палевой волчьей шапке, лохматых собачьих унтах и распахнутой оленьей шубе спустился к реке. Звякнули пустые ведра. Зачерпнув из проруби, бородач небрежно потащил вёдра, припадая на правую ногу. Вода, бултыхаясь, выплёскивалась на раскисшую от грязи тропинку. Бородатый прошлёпал по ней в намокших обутках, опорожнил вёдра в полную бочку и заспешил обратно. Вода ручейками разливалась из налитой до краёв бочки, но бородач с ожесточенным упорством опрокидывал в неё ведро за ведром. Изнурительная ходьба по крутояру всё же заставила его отбросить вёдра, и устало привалиться на разбитые нарты. Тяжело дыша, человек набил табаком трубку, грубо вырезанную из боярышника. Закурил. Неказистая трубка скоро потухла, но 177

бородатый, не замечая этого, долго и неподвижно смотрел на гряду гор. Дождь закатных лучей золотил гранитные вершины. Пылающие зарницы обагряли склоны, густо поросшие багульником. В мерцании угасающего дня снег на сопках сиял розовым блеском: так много распустилось на них нежных цветов этого мелкого и невзрачного вблизи кустарника. В долине, открытой солнцу, бугры очистились от снега и зазеленели ягелем. На сухих проталинах, утоптанных оленями, уже пестрели разноцветные куртки детворы. Женщина вышла из чума с шитьём в руках. Присела на складной стульчик. В густых чёрных волосах, заплетённых в две косы, мелькнули украшения. Беличьими хвостами подбит её синий фланелевый халат. Оранжево-золотистый орнамент украшает полы и рукава. Игла замелькала в руках эвенкийки, выводя на белой канве замысловатый узор. Капли оттепели скатывались с оленьих шкур, прикрывающих чум. Сыростью прелой хвои несло из ельника. После долгой и суровой зимы так приятно вдохнуть этот пьянящий запах. Услышать гогот диких гусей, пролетавших над стойбищем, дробный перестук дятлов и трескотню кедровок. Примет пробудившейся весны всё больше. Нескончаемо голосят синицы. Разомлев от непривычного ещё тепла, трутся о жерди кораля стельные важенки. Клочки свалявшейся шерсти видны повсюду. В низинах заметно подсел наст. Бродят по нему лобастые остроухие собаки с закрученными в кольца хвостами, не жалея когтей разрывают ледяную корку, выгрызают из - под неё мёрзлую клюкву. Тихо напевает эвенкийка, радуясь весне, теплу. Послушно снуёт игла, тонко позванивают серебряные украшения, вплетённые в тугие косы. В тишине вечера слышно как неподалеку, в ельнике, копошатся в густом лапнике рябчики. Бородатый мужчина, понуро сидевший на сломанных нартах, подставлял руки под капель. Прислонял к голове холодные ладони. Пристально смотрел на розовеющие багульником склоны. Бегающие дети… Оттепель… Возня собак… Поющие 178

синицы и затухающее розовое сияние… Что- то они ему напоминали… Бессвязные мысли проносились в голове, вызывали странные воспоминания. Перед ним то возникала блестящая, убегающая к горизонту дорога, то вставали широкие, залитые светом улицы… Лицо молодой женщины вставало перед ним. Приснилась? Или встречалась она ему? А бегающие дети...? Синицы...? Где слышал их раньше? Былое и настоящее давно разъединились в памяти этого человека. Он понимал, что была у него другая жизнь. Когда? Как ни напрягал память, припомнить не мог. Безысходная тоска по утраченному прошлому не покидала его. Неужели так ничего и не вспомнит? Никогда?! Ведь было же! Было что-то ещё кроме оленей, чума, сломанных нарт, серебристой вышивки в руках эвенкийки… Вопль отчаяния, похожий на стон, вырвался из груди бородатого. На глаза навернулись слёзы. — Ольга, кто я? Давно ли живу в стойбище Тананга? Эвенкийка словно не слышит. Прячет иглу в клубок парчовых ниток и сворачивает шитьё. Уходит в чум, принимается готовить ужин. Не торопясь, нарезает тонкими ломтиками оленину. Ставит сковородку на угли. Не спешит Ольга с ответом. Думает. Тревожно на душе. Неспокойно. Жаль ей бородатого мужчину. И себя жаль. Сколько лет прожили вместе… Какой ни есть, а всё мужчина. Хозяин в доме. А если вспомнит всё? Осталась же где-то у него жена… Вернётся к ней… С кем тогда коротать зимнюю стужу? Кому варить жирную оленину и расшивать бисером рубаху? Родить бы ему детей… Да наверно не суждено. Как- то весной простудилась в реке. Ледяная купель лишила материнского счастья. Горько и обидно, что так сложилась жизнь… — Кто я? Откуда? — повторял бородатый, входя в чум и присаживаясь к огню. Грустно Ольге. Всего в двух шагах от неё дорогой сердцу мужчина, но в мыслях своих далёк он от стойбища, от Ольги. Блуждая среди образов больного воображения, он всё меньше вспоминал о ней. Так в глухой тайге ищут забытую вещь. 179

Перебегают от дерева к дереву и всё больше отдаляются от потерянного места. — Помоги вспомнить, прошу, — с мольбой простёр мужчина руки к сидящей напротив женщине. Слишком трудные вопросы задаёт этот рыжеволосый русский, забывший себя. Ольге проще выследить в тайге медведя, изловить чуткого соболя. Распутать затейливые петли заячьих следов. Но как объяснить то, чего не может он понять? Как сказать ему, что не хочет она, что бы вернулась память к нему? Разве плохо здесь? Диковинный лес. Тишина. Чистый воздух. В чуме полно мягких шкур. Вдоволь еды. Но каждый вечер терзает он её расспросами. Пытается отыскать ниточку воспоминаний, которая вернула бы его в прошлую жизнь. А вспомнит – наверняка уедет в этот свой город. Суетятся там все… Куда - то бегут… Как ошалелые звери во время таёжного пожара. И чего хорошего находят они в тесном каменном мешке? Громыхает вокруг всё… Гудит… Звенит… От пыли и вони задохнуться можно… Нет, жить в городе немыслимо. Не привыкла суетиться Ольга… Суета в дикой тайге – спутница несчастий. Не теряет эвенкийка самообладания даже в схватках с озлобленными голодными волками. Случалось ей ночевать в пургу, обнявшись в снежной постели с верной лайкой. Не хочет Ольга напоминать сидящему у костра мужчине историю его появления в стойбище Тананга. Не хочет потерять любимого… Но и видеть душевные страдания близкого человека тоже нет сил. Что же делать? Рассказать правду и навсегда остаться одной? Жаль ей этого несчастного… А себя? На медвежьей охоте не ведает Ольга страха. Бывало, вздымая труху и снежную пыль, вымахнет зверюга из-под выворотня. Лохматая шерсть дыбится на загривке. В неукротимой злобе оскалена пасть. Яростен и грозен рёв свирепого хищника. Но не сгоряча, не суматошно выпалит по нему эвенкийская охотница. Плавно нажмёт на спуск, всаживая пулю в убойное место. Однако дома Ольга, как и всякая женщина, даёт волю чувствам. И сама не заметила, как повлажнели глаза. Сбежали 180

по щекам слезинки… Неужели потеряет его? Она вернула его к жизни. Теперь рыжеволосый по праву принадлежит ей. Никому больше. Никогда не забыть ей, как, поднявшись с постели после болезни, делал он первые робкие шаги. Как многие месяцы выхаживала его лесными снадобьями. Сдержанная по природной натуре эвенкийка не ожидала от него благодарственных излияний. Но даже её, привычную к таёжному немногословию, обидело холодное равнодушие незнакомца, вставшего на ноги. Рыжеволосый не замечал услужливых хлопот спасительницы. Безразличным молчанием оставил расспросы эвенков. Лишь иногда зеленоватые глаза его удивлённо расширялись, но тотчас тускнели, не выражая интереса к чему - либо. Люди стойбища поняли: человек лишился рассудка. Больше к нему не приставали. Тем более, что тихий безумец хлопот не причинял. На него перестали обращать внимание, как не замечают старую бродячую собаку. Непомнящий – так прозвали в стойбище незнакомца – казалось, свыкся со своим положением мужа эвенкийки. Помогал Ольге таскать из лесу дрова. Мездрил шкуры. Разводил в очаге огонь. Подшивал унты. Чинил оленью упряжь. Но любимым занятием Непомнящего было носить воду из Коротала. Бессчётное число ведер опорожнил в давно наполненную бочку, но всё лил и лил в неё воду. Ольга, грустно улыбаясь, останавливала его. Что-то вдруг осознав, бородач обхватывал голову руками. Проблески памяти, однако, ускользали также быстро, как и появлялись. Схватив вёдра, Непомнящий вновь бежал к реке. Ольга, не в силах удержать его от безумного занятия, откатила бочку подальше от чума. Теперь никто не мешал бородачу носить воду и лить её в бочку. Ребятишки потешались над ним: — Непомнящий хочет Коротал вычерпать. — Какой лужа наделал, — качали головами старики. — Совсем глупый башка… Таков был мужчина у очага. Отсутствующий взгляд. В широко открытых глазах – блики огня.

181

— Ольга! Помоги мне вспомнить себя, — опять попросил мужчина, кутаясь в шубу. Несмотря на жар углей, озноб колотил худое тело. Он протянул к огню трясущиеся руки. Красные отблески пламени высветили пряди длинных рыжих волос, прикрывающих скособоченное лицо. Эвенкийка осторожно сдвинула сковороду с шипящими шкварками медвежьего сала. Выложила в неё из кастрюли сваренный картофель. «Помоги вспомнить!» Спросил бы чего полегче! Как настроить капкан на рысь. Или расшить блескучей ниткой кафтан. Много всего умеет Ольга. Выделывает шкуры, шьёт из них забавные игрушки и нарядные одежды. Плетёт берестяные туеса и лукошки. Лечит оленей от копытки. Да мало ли других, помимо охоты, забот! В скверную погоду, когда снег заметает капканы, а собаки прячутся в нём от стужи, присаживается к огню Ольга. Тихо напевая, кроит меховые сапожки. Или острым ножом вырезает из податливой осины разных зверюшек. Но сейчас из кораля доносятся запахи талой воды, потной шерсти и навоза – верных признаков весны. Охотничья пора миновала. Хлопочет Ольга у жаровни. Нравится ей готовить Непомнящему что-нибудь вкусное. Брызги кипящего варева падают на раскалённые камни. Аппетитно пахнет зажаренным луком и приправами. Суровый северный быт закалил характер Ольги. Однажды в ледоход река оторвала от берега льдину с оленьей упряжкой и пятилетним Чуваем – сыном охотника Догончина. Увидев полоску воды между льдиной и берегом, люди закричали: — Чувай, беги сюда, скорее! Олени качали ветвистыми рогами. Мальчуган, держась за них, смеялся, не обращая внимания на крики взрослых. Не раздумывая, прыгнула Ольга на лёд. Добежала до упряжки. Схватила малыша, бросилась назад. Течение успело отогнать льдину ещё дальше. Девушке пришлось добираться по горло в ледяной шуге с поднятым над головой ребёнком. Едва выкарабкалась на отмель, клокочущий пеной водоворот закружил льдину с упряжкой, перевернул, с треском расколол о выступающие из воды валуны. 182

Той весной и простыла. Амака – шаман долго камлал, изгоняя из неё злых духов. Добрых просил вернуть здоровье смелой дочери рода Тананга. Звон колокольчиков на бубне шамана услышали добрые духи. Выздоровела Ольга. Снова в тайгу начала ходить, пушнину промышлять. За хорошего парня Монго Чекун даже замуж вскоре вышла. Да вот беда: год прожили молодые, и другой, и третий, а детей всё нет у них. Ещё много раз камлал Амака, вымаливая у добрых духов ребёночка Ольге. Напрасно колотил в бубен; не услышали они шамана. Такова была женщина, подавшая бородатому мужчине чашку с обжаренной в сале картошкой. Присела рядом, прикрыла ему ноги одеялом. — Муж мой Монго метко стрелял. Белку всегда одной пулей по головке бил… — задумчиво сказала Ольга. — В тот год кедровых орехов уродилось уйма! Белкой вся тайга шуршала. Увлёкся Монго белкованием… Поостеречься забыл… Раненый медведь сзади напал. Ольга перебирает ожерелье из медвежьих клыков, ненадолго задерживает в руке каждый из них… Вот кривой и острый зуб. Разодрал одежду на плече, изгрыз приклад карабина. Кабы не нож, не сдобровать бы… А этот толстый, с обломанным концом клык, тоже не забыть. Старый сгорбленный шатун вздыбленной махиной вырос перед ней, но выстрел опередил удар когтистой лапы… Каждую зиму в память о погибшем муже добывает Ольга медведя. Вешает один его зуб на шею. Сейчас в ожерелье болтается семь таких зубов. Сняла ожерелье, бросила на разостланную лосиную шкуру. — Вот сколько зим прошло, как погиб Монго… Как забыл ты своё имя… Семь раз с тех пор улетали на юг и вновь возвращались журавли… В седьмой раз зацвёл багульник на склонах Коротала. — Багульник… Багульник… бормотал он, тщетно пытаясь удержать ускользающую мысль. — Багульник… Зеленоватые глаза, отразившие блеск огня, потухли. 183

— Ты так мучаешь себя… Стараешься вспомнить прежнюю жизнь, — подкладывая бородачу жирные куски оленины, проговорила Ольга. Ласково пригладила ладонью его длинные волосы. — Не надо так терзать себя. Смотри, как весело горит огонь… Тепло в чуме… Уютно… Вдоволь рыбы, оленины… Мягких шкур для одежды и одеял… Зачем тебе та прошлая жизнь? Здесь твой дом. — Ольга, — встрепенулся рыжеволосый. Тарелка с мясом исходила паром. Мужчина не притронулся к пище. — Ольга! Кто я? Где, кем был раньше? — нетерпеливо выкрикивал он. - Почему плачу весной, когда вижу цветы на Коротальских сопках? — В ту осень Монго белковал в Согжойском ключе… — медленно, словно нехотя вспоминает Ольга историю несчастья, случившегося на охоте. — Медведь из валежника выскочил… на Монго бросился. А у того винтовка – мелкашка, на белку лишь и годная… Выхватил Монго нож, да поздно. Распорол ему медведь живот когтями… не вернулся Монго к ночи в стойбище. Утром пошли искать его. На берегу ручья нашли, напился Монго из него, и умер. Там и похоронили по таёжному обычаю… А в тот день под высоким кедром охотники случайно на тебя набрели… На мешок с костями похожий был… Руки, ноги – всё себе переломал… С дерева падал… Охотники к жердям привязали. Как убитого волка в стойбище принесли. Посмотрели старики, сказали: «Шибко плохой. Помирай надо скоро…». Ешь, ведь простынет всё… Умолчала Ольга как терпеливо выхаживала пострадавшего незнакомца. Спеленатый, подобно младенцу, укрытый лёгким пыжиковым одеялом, всю зиму пролежал он без движения. Бредил, непонятные слова произносил. Одно из них и могла разобрать. «Света… Света…» — часто повторял он. Жизнь для женщины теряет смысл, если ей не о ком заботиться. Всю нежность души обратила молодая вдова на больного. Немало бессонных ночей провела у его изголовья. Поила рыбным бульоном и настоями трав. Прикладывала к 184

ранам целебные листья. Женщины стойбища забегали, любопытничали: — Не пришёл в себя? Ольга в ответ вздыхала: — В больницу бы его… Рация в стойбище сломана, вертолёт не вызвать. Да и не прилетит он. Которую неделю с воем гуляет по распадкам и ущельям снежная буря. Не пробиться и на оленьих упряжках. Тонок еще лёд на Коратале. Полно на нём промоин, полузанесённых снегом… Не вынести больному трудной дороги… В хмурый осенний вечер внесли рыжеволосого в чум Ольги. В стойбище никто не захотел брать его. В каждой семье и без того тесно, стали просить Ольгу взять пострадавшего к себе. — У нас у всех полно детей и стариков. Только в твоём чуме никого нет … Пусть полежит у тебя. Ему уже недолго осталось… В город его отправим, как стихнет пурга… Но шли дни… Проходили недели… Месяцы… Когда рыжеволосый открыл глаза и протянул руку к стакану с водой, радостью засветились глаза Ольги. Не напрасны были хлопоты. Не зря познала она от матери живительную силу растений. Она лечила его раны. Пригляделась к ним. И не было для неё более привлекательного мужчины, чем этот обезабраженный шрамами инвалид. Поздними вечерами возвращалась Ольга из тайги. Непомнящий распрягал оленя. Вносил в жарко натопленный чум мешок с добычей. Помогал мездрить шкурки… Она говорила с ним о погоде и охоте, рассказывала новости стойбища, не выпытывая у рыжеволосого подробности его прежней жизни. Боялась: вспомнит всё, что было раньше. Бросит одну в пустом чуме. Вернётся к прежней жене. Таёжные рассказы Ольги рыжеволосый слушал с вниманием. Покачивал головой, морщил лоб. В такие минуты казалось, что ум его проясняется. Но Непомнящий начинал вдруг стонать, хватал вёдра и устремлялся к реке. 185

Прошли годы… и однажды рыжеволосый бородач задал вопрос, которого Ольга ждала и боялась: «Откуда он?» С тех пор не переставал спрашивать и думать об этом… … Утром, как обычно, Непомнящий вышел из чума с пустыми вёдрами. На серых сопках побурел снег. Тихо накрапывал мелкий тёмный дождь. Пара ездовых оленей остановилась у кораля. Бригадир Дандеев не спеша прошаркал болотными сапогами к соседнему чуму. В руках держал пучок тонких, корявых веток с розовыми лепестками. Девочка лет десяти, с короткими, оттопыренными косичками выбежала навстречу. — Папа багульник привёз! Рыжеволосый бородач выронил вёдра… — Багульник, — шептали его губы, — Багульник. Он стоял не шелохнувшись, боясь одним движением потерять то, что вдруг открылось ему. Словно пробудившись после долгого сна, бородатый с изумлением озирался вокруг. Всё предстало чужим и унылым. Грязный чум, облезлые шкуры на нём… Вонючий кораль… Железная бочка, доверху налитая водой… Вёдра валяются под ногами… Девочка, принявшая багульник из рук отца, пошла в чум. Бородатый не отрывал глаз от букета. В скромных, розовых цветах заключалась вся его жизнь. Вот сейчас девочка унесёт багульник… Он опять забудет всё и останется здесь навсегда. Ему стало страшно. — «Постой, не уходи!» — хотел закричать он, но маленькая эвенкийка уже скрылась в чуме. Бородатый отчаянно рванулся за ней. Споткнулся о пустые вёдра, упал на сломанные нарты. Утёр вспотевший лоб. Сердце билось и, казалось, было готово выскочить из груди. Он вспомнил! Вспомнил такое же пасмурное утро… Распахнутую на балкон дверь… Обидные выговоры жены: «Неудачник! Тебе ни до чего дела нет! Уж какую зиму хожу в старом пальто, а ему хоть бы что! А сапоги! Разве это сапоги?!» Отчётливо представил пальто Светланы, доброе ещё пальто. С норковым воротником и такой же шапкой. А раньше с соболями было. Полгода на него работал… Моль то пальто съела. 186

Да… Он стоял тогда на балконе и курил. И хмурился. Он никогда не улыбался. А всё из-за Светланы… Вечно ей денег мало… А в то мартовское утро настроение было особенно поганое. Синицы распевали. Весеннему теплу радовались. Ребятня во дворе визжала… Собаки с лаем по двору носились. Не радовался оттепели он один. Скверно на душе было. Пусто. Как в кармане шофёрской тужурки после дальнего рейса… На «КАМАЗе» работал… На рефрижераторе… Всю страну исколесил, месяцами мотался с грузами… Деньгу зашибал… На сапоги финские… На золотую цепочку… На сервиз хрустальный… Вот и фамилию свою вспомнил… Черников… Юрий Черников! Шофёр первого класса. — Боже мой! — простонал бородатый. — Она там … без меня… Он вскочил, пнул валявшееся ведро. Заметался по двору в припадке дикой, близкой к сумасшествию, радости. — Черников я! Черников… Ольга! Я всё вспомнил! Домой! Света! Я лечу к тебе! Бородатый забежал в чум, лихорадочно схватил рюкзак, набивая его чем попало. — Еду домой! Ольга! Ты слышишь? Я вспомнил! Черников я! Юрий! — На чём лететь? Вертолёт завтра будет… Снаряжение, продукты привезёт…, — спокойно ответила Ольга. — Завтра и улетишь. — И достала из чемодана новый костюм. — На тебя в самый раз будет. Монго так и не успел надеть. В мягком вагоне «Байкала» пассажиры искоса поглядывали на рыжего бородача. На столике в банке с водой перед ним стояла ветка багульника. Черников неотрывно смотрел на неё, не замечая ни любопытных взглядов, ни быстро меняющихся за окном картин природы. Он помнил день, когда ушёл в тайгу. … Приближалось 8-е марта. Хотелось что-то подарить Светлане… Были бы деньги… «Мерседес» подарил бы… Шубу норковую… Колье с бриллиантами… Но в том и беда, что в бумажнике вместе с водительскими правами лежали всегонавсего несколько смятых бумажек. Много ли на них купишь?! 187

Он клял себя, что не замылил с получки часть денег на подарок. Черников помнил, как чертыхался в то утро. Какой идиот выдумал этот бабский праздник? Ходи, ломай голову… Цветов бы купить… Тюльпанов… Да, так и было… Набросил на худые плечи затёртую дублёнку, нахлобучил на голову вышарканную ондатровую шапку. Поплёлся на базар. Привычка такая была: загодя багульник покупать. Постоит голая ветка в воде и распустится нежно-розовыми цветочками. Наскребёт, бывало, с трудом – всю получку, до копеечки Светлане отдавал – на коробочку духов. Прикупит шоколадку, баночку крема или шампуня и подарок готов. С этой благообразной мыслью брёл он в то сырое утро между замызганных прилавков, заваленных товарами на любой вкус и цвет. С равнодушием бескрылой птицы, не глядящей в недоступное небо, лез через барахольную толпу мимо разноцветья одежды и тканей, ярких коробок с косметикой и конфетами. Скользил взглядом по блескучим свёрткам с розами, хризантемами, гвоздиками и тюльпанами. Самодовольные ловкачи, плечистые, в куртках из турецкой кожи предлагали пышные букеты. Противный себе, Черников спешил на окраину базара. Там, на почерневших прилавках, на сверкающих эмалью автомобильных капотах высились горки собольих, лисьих, бобровых, ондатровых, песцовых, барсучьих и сурковых шапок. Алели корзины с брусникой и клюквой. Блестели застывшей смолой кедровые шишки. Желтели банки с мёдом. Сборщики лекарственных растений шелестели пучками трав. Корневщики, грибники, охотники предлагали свой товар… С завистью смотрел Черников, как деловитые мужики насыпают орехи в сумки покупателей. Суют, не считая, деньги в пухлые кошельки. Умеют же люди деньгу зашибать… На кого ни глянь – с иномарками. А здесь вкалываешь за баранкой… Сутками, без выходных… И всё попусту. От получки до получки еле тянешь… То ей мебель в квартире устарела, обновить надо, то сапоги на шпильках купи… На платье у соседки заняла… Сафари какое-то… На джинсы модные, самые, самые… Успевай только платить. Продыху нет и конца этому не 188

видно… И всё стонет: «Живём, как нищие. Цифровой видеокамеры и той нету… А кухонный гарнитур – срам! Ободранный весь! И телевизор давно пора поменять на плазменный». А эти бесконечные помады и лаки, тюбики, флакончики. Броши и бусы, которыми завалены трюмо, полки шкафов… И всё: «Дай!» На серьги золотые… На перстень новый… На шляпку итальянскую… Дай, Дай… — Чего думаешь? Бери орехи, — пробасил небритый таёжник. Черников повертел в руках шишку с прозрачными капельками смолы… Спросил цену, услышал ответ и положил шишку обратно. — Мне ветку багульника… — Пожалуйста. Почти даром. — Ничего себе – даром! В тайге этих кустов видимоневидимо, а ты за одну веточку столько ломишь… — Сходи в тайгу сам, тогда и продавай дёшево. — Невидаль, какая. И схожу! Не знал тогда, что слова, оброненные в шутку, обернутся всерьёз. Принёс ветку домой, незаметно поставил в кувшин с водой. Спрятал за штору. Через пару дней, возвратясь из рейса, усталый и разбитый, Черников нашёл багульник в мусорном ведре. — Хватит! Надоело! Каждый год одно и то же! Не было цветов, и это не цветы, — раздражённо выговаривала Светлана. — Мужик называется, на букет роз заработать не в состоянии. Веник припёр и доволен… И это после того, как в новую квартиру Черников привёз чешскую «стенку», двухкамерный холодильник и японский телевизор! После того, как с последней получки, дополненной калымом, купил ей норковую полудошку. Глотая обиду, шагал Черников в отдел кадров. Пропади всё пропадом! Сколько можно с него жилы тянуть?! К чертям собачьим никчемную работу! 189

Ругнулся напоследок в проходной гаража, отнявшей десяток лет, получил скудный расчёт и укатил в тайгу. Светлане на трюмо оставил записку: «Уехал зарабатывать деньги». Сначала поездом ехал. Потом самолётом летел. На вездеходе колотился. А под конец и на оленях пришлось трястись. В самую глушь забрался. В дремучем ключе зимовье нашёл заброшенное. Проконопатил избушку. Пол из жердей настелил. Обмазал глиной печурку. Тут и сентябрь подошёл. Не теряя ни минуты, с остервенелой жадностью и злостью принялся набивать мешки брусникой и орехами. Геологи и вертолётчики, с которыми успел познакомиться, помогли вывезти таёжные дары на станцию. Здесь Черников быстро избавился от нелёгкого груза, распродав таёжный товар пассажирам поездов. Кармашек рюкзака, куда новоявленный промысловик запрятал пачки денег, приятно топорщился. Он неплохо заработал, затратив при этом не так уж много сил. А главное - никто не указывал. Не бросался под колёса, перебегая дорогу. И просыпаясь ночью, Черников не искал в испуге руль. Вспомнил заросших щетиной мужиков, торгующих на базаре клюквой, орехами и меховыми шапками. Удовлетворённо хмыкнул: — Теперь и я при деньгах! Ещё ему вспомнилась таёжная пойма, бордовая от спелой брусники. Вспомнились крупные пучки кедровых шишек, озарённые утренним солнцем. Много этого добра осталось в том безымянном ключе. С топором за поясом и огромным мешком за спиной он карабкался на сопку, поросшую кедрачом. Черников ещё издали облюбовал толстое сучковатое дерево, густо обвешанное шишками. Рядом высились другие исполины – кедры. Под тяжестью крупных шишек прогибались ветви. А дальше ещё и ещё. И всё это были деньги. Черников мысленно видел хрустящие бумажки, на которые поменяет дармовой товар. И хотя поблизости никого не было, он спешил схватить как можно больше. Шишки с лёгким стуком падали вниз, в сухую листву. Вокруг каждого дерева можно было отыскать несколько штук. Но если подбирать упавшие сами по себе орехи, мешок 190

наполнится не скоро. И чурка – колот здесь не поможет. Лучше взобраться на вершину кедра, ударить по ветвям палкой. Рухнут шишки вниз, всю листву вокруг дерева засыпят. Собирай, не ленись! Налитый смолой пучок шишек, казалось, был так близко… Черников потянулся к нему… Последнее, что запомнилось – хруст сломавшейся ветки, хлёсткий удар хвойной лапой по лицу… …Привычно, словно только что вернулся из рейса, Черников отыскал глазами свою девятиэтажку. Мало что изменилось во дворе за семь лет его отсутствия. Да он и не присматривался к переменам в облике улицы. Торопился домой… У подъезда замедлил шаги. Ноги стали непослушными, ватными. Он только сейчас понял, что в жизни Светланы многое могло перемениться. Прихрамывая, медленно проковылял на третий этаж. Вот и железная дверь, обшитая деревом. Сам оббивал её… Всё было словно вчера. Неужели и впрямь прошло семь лет?! С бешено колотящимся сердцем потянулся к звонку. Неожиданно дверь отворилась. На площадку вышел упитанный лысый мужчина в вязаной кофте, в спортивных брюках, сползающих с большого живота. — Костик, долго не гуляй, обед простынет, — послышался из прихожей знакомый голос. — Хорошо, Света. Я только за пивом сгоняю… Здоровяк с подозрением оглядел рыжеволосого бородатого человека, растерянно стоявшего на площадке. Закрыл дверь на ключ, презрительно буркнул. — Шляются тут всякие… Черников вышел на улицу. Во дворе играли дети. Весело распевали синицы. Пахло оттепелью. И впервые за много лет Черников улыбнулся, порадовался весне. Он ничего не забыл. Он помнил тепло уютного чума, где ждут и любят. Вечером того же дня Черников подрёмывал на мягкой полке вагона. Он видел жаркую постель у очага. Пахнущие хвоей волосы эвенкийки. Сопки в розовом цвете багульника… 191

ВОЛКИ БАРАБЫ Бараба – это болотистые степи в западной части Новосибирской области. Две недели по её степным просторам гуляла, не утихая, декабрьская метель. Глубокими сугробами завалила овражки и колки, причудливыми намётами снега укрыла речушки, лесные дороги и тропы. Благодать зайцам, тетеревам, косулям и прочим безобидным зверушкам и птицам! Тепло им в пушистом снегу, где спрятались они от острых зубов и когтей хищников. Но плохая погода, всё равно, что ночь тёмная. Кому мать родная, а кому – мачеха злая. Обманчива тишина коварного снегопада. В безмятежно спящем лесу опасность подстерегает его обитателей на каждом шагу. Одетые в белые халаты неслышно подбираются к дремлющим лосям охотники. Совы, распустив крылья, бесшумно скользят среди деревьев, высматривая зазевавшихся грызунов. Чуткие лисы, крадучись, чертят носами, вынюхивают притаившихся рябчиков … В один из таких ненастных дней, когда буран особенно рьяно швырял в лицо колючий снег, начальник районной милиции Протасов выехал на охоту. Накануне рабочий фермы Митяев известил его о том, что в поставленный у привады капкан попал волк. Тяжеленную железяку, привязанную цепью к обрубку бревна, зверюга утащил в лес. Вся охота теперь заключалась в том, чтобы догнать его и прибить. Наскоро собравшись, Протасов сдёрнул со стены десятизарядный карабин «СКС» и торопливо сбежал по лестнице к поджидавшей у подъезда машине. — Наконец-то, серый бандюга, сниму с тебя шкуру! — В радостном возбуждении хлопнул дверцей машины Протасов. — Поводил меня волчара по степи… Ох, поводил! В салоне милицейского «УАЗа» кроме Протасова сидели ещё двое милиционеров в форменных полушубках, перепоясанных 192

патронташами. Усатый здоровяк-сержант, чертыхаясь на скверную дорогу, накручивал руль. Другой, с погонами капитана, небрежно развалясь на заднем сиденье, курил, придерживая на коленях двустволку. Было раннее воскресное утро. Сквозь снежную круговерть смутно угадывались расплывчатые очертания Коноплянки. В этот затерянный в барабинской степи посёлок вела разбитая, в ухабах, колея. Незадолго перед ними трактор протащил сани, отметив свой путь двумя глубокими рытвинами, уже переметёнными снегом. По ним сейчас, оправдывая своё название, прыгал и трясся «козёл», как прозвал водитель этот видавший виды автомобиль. — Припасы не забыл, Еремеев? — Обернулся Протасов к капитану. — Никак нет, Василь Васильич! По две бутылки «Столичной» на брата, думаю, хватит нам за глаза. Мало будет – я на всякий пожарный случай спиртяшки баночку прихватил, — хохотнул Еремеев. — А как иначе? Надо же обмыть удачу! Протасов кивнул одобрительно, хмуро произнёс: — Опять егерь… Как его…? — Бусыгин? — Во-во, он самый, со статейкой в «Барабинских вестях» выступил… мерзавец. Браконьерами нас назвал. Волками… — Гляжу, довыступается он у меня, — зло пыхнул колечком дыма Еремеев. — Соберу на него справки о невменяемости да отправлю в психушку. Протасов промолчал, всматриваясь в дорогу через лобовое стекло, по которому с визгом елозил «дворник». — Грозился в охотуправление написать, — подался вперёд Еремеев, — в прокуратуру пожаловаться… — Пусть жалуется. Там у меня свои люди. А прокурор и сам любитель побаловаться с ружьишком… С редактором при случае разберёмся. — Чего замолол, старый псих! Волки, — пишет в статейке, — лесные санитары. Их, видите ли, мало в лесу осталось, — не 193

унимался задетый за живое Еремеев. — Браконьерами нас назвал, с волками сравнил… На весь район ославил… Протасов нетерпеливо заёрзал на сиденье, думая, как бы отомстить автору нашумевшей в газете заметки. Не пьёт он, не дебоширит. Не к чему придраться. Да-а, не везёт нынче на охоте. А всё этот Бусыгин… Вспомнив последнюю встречу с егерем, Протасов сощурился, закусил губу. «Пожалуй, Еремеев прав. Лучшего способа развязаться с ним, не найти. Ну, Бусыгин, не завидую тебе… Погоди, старый пень, в лечебнице для сумасшедших тебе мозги вправят…» В маленькой деревушке и впрямь шило в мешке не утаишь. Не то, что милицейский «УАЗ», каждый выходной, наезжающий в Коноплянку с ватагой подвыпивших стрелков. Егерю Бусыгину не стоило особых трудов разузнать, для чего зачастили милиционеры на скотомогильник фермы. В минувшую субботу егерь встал на узкой дороге за околицей села и не сошёл с неё, хотя шофер «УАЗа» резко сигналил. Пришлось остановиться. — Ты чего это, дед?! Жить надоело? Под колёса бросаешься, — напустился водитель милицейского автомобиля на Бусыгина. — Документы на право охоты предъявите! — Чего захотел! Да ты в своем уме?! Не видишь – милиция! По служебным делам едем. — Знаю ваши дела – браконьерить. — Вы, папаша, того, словечки выбирайте, когда сотрудники перед вами, — открыл дверцу Еремеев. — А не то ненароком можно и в медвытрезвитель угодить за нахождение на проезжей части в пьяном виде. — Не пугай, капитан. Лучше скажи: кто нонешней осенью лосиху завалил в Горелой балке? Кто в прошлом годе рыбу динамитом глушил на озере? Может, ещё пальбу по лебедям припомнить? Старик снял шапку. Седые волосы были мокры. Видимо, Бусыгин бежал напрямки, чтобы перехватить машину. Он тяжело дышал. 194

— А волков… не трожьте. Их всего-то пара осталась. Волчица беззубая да однолеток. Скоро, поди, только в сказке про серого волка этот зверь жить будет. Выбили его начисто. А зря. Волки – санитары леса. Нельзя их стрелять. — Слушай, хмырь болотный, уйди с дороги по-хорошему. Ты, я вижу, бухой с утра. А не то – возьму за шкибло да в трезвяк доставлю, — негромко, но внушительно пригрозил Еремеев. — Да вы сами волки! — распалясь, крикнул Бусыгин. — Да что – волки?! Вы хуже волков! — Василь Васильич! Обзывает… При исполнении… Может, протокол составить? У меня найдутся надёжные дружинники, подпишутся как свидетели. Старик закашлялся, схватился левой рукой за грудь, неловко опустился на обочину. — Да ну его! Поехали! — Хлопнул Протасов шофера по плечу. Раздосадованные непредвиденной и столь неприятной задержкой, они покатили к скотомогильнику. Вскоре после той недоброй встречи и появилась в районной газете заметка «Волки Барабы… В погонах и с ружьями». Газетёнка так себе, неприметная. А до начальника управления дошла… Теперь, вот, очередное звание могут придержать. Правда, есть шанс всё исправить. На последнем совещании в управлении ему намекнули, что кое-кто из начальства давно мечтает иметь возле камина волчью шкуру, да вот незадача: нигде не может достать. По приезду домой Протасов все деревни объездил в поисках волчьей шкуры, но безуспешно. Перевелись в Барабе волки. Не то, что бывало раньше, когда не проходила ночь без задранной ими овцы. Многих охотников уговорил Протасов добыть ему волка. Однако, время шло, а шкуру никто не приносил. Ктонибудь более удачливый мог опередить Протасова и преподнести желанный подарок высокому начальнику. Тянуть с этим делом Протасов не мог и взялся добыть волка сам. В охотничьих делах он был не новичком и после нескольких выездов в заснеженную степь обнаружил следы волков у 195

коноплянского скотомогильника. Разыгравшаяся метель помешала тропить их. И кто знает, как бы всё вышло, если бы звери вновь не истоптали снег у ямы скотомогильника. О них, запыхавшись от бега, рассказал Протасову рабочий фермы Митяев. Вьюга нарушила телефонную связь, а на сотовый из-за пьянок у него денег нет. Автобусы не ходили, вот и пришлось Митяеву тридцать семь километров от Коноплянки до райцентра проскакать верхом на буланом жеребчике. На окраине городка облепленный снегом конь заупрямился, отказываясь бежать дальше. От его разгорячённых боков валил пар. Митяев привязал измученного коня к изгороди, не забыв наградить оплеухой, и со всех ног припустил в отдел милиции. Торопиться у него была причина: в пьяном угаре до полусмерти исколотил жену. От благосклонности Протасова зависела теперь его свобода. В приёмной начальника милиции люди ожидали своей очереди на разрешение войти к нему. Они недовольно заворчали, когда небритый, неопрятно одетый мужчина без очереди прошёл в кабинет и долго оттуда не выходил. — Вернулись волчары, Василь Васильич! Я им бычка дохленького подбросил, они и повадились. Заднюю часть уж всю отгрызли, — спешил порадовать Протасова Митяев. — Вот так новость! Ай да молодец Митяев! — Привстал из-за стола Протасов. — Так и быть: заслужил. Подскажу вашему участковому инспектору, чтобы отказной материал на тебя сделал. После полудня с бригадой охотников – любителей Протасов выехал в указанное Митяевым место. Стрелки обложили прилегающий к ферме лесок красными флажками, стали на удобные для стрельбы позиции. Местные мальчишки, собранные Митяевым, застучали в пустые вёдра и кастрюли, начали загон. Старая волчица и молодой волк заметались среди кустов, всюду натыкаясь на верёвку с флажками. Слева, на открытой ветру поляне флажков не было. Не тронутым лежал на ней снег, и только сорока беспокойно стрекотала, шумно перелетая с 196

берёзы на берёзу. Пушистый иней неслышно осыпался с потревоженных птицей ветвей. Молодой волк ринулся в проход, но волчица в несколько прыжков настигла его, сбила с ног. В тот же миг грохнули выстрелы. Пули просвистели над головами зверей, оцарапали стылую кору деревьев. Поджав хвост, молодой закрутился, ошарашенный пальбой. Проход в зарослях шиповника, свободный от флажков, совсем близко. Он рванулся к нему. Старая волчица вновь нагнала молодого, злобно ощерилась, заворачивая к лесу. Вот уже недалеко кусты калины, за которыми треплются на ветру клочки красной материи. Позади загремели выстрелы. Взвизгнув, волчица кувыркнулась и осталась лежать. Молодой, поскуливая, жадно хватал окровавленный снег. Слизывая тёплую кровь с перебитой лапы, волчица выжидала момент для последнего броска к спасительным калинам, увешанным гроздьями мёрзлых кровавокрасных ягод. На поляне показались люди. Они громко закричали, вскинули ружья. Пора! Волчица вскочила, увлекая за собой молодого волка, кинулась в чащу кустов. Верёвка с красными тряпицами уже не отпугнула зверей. Они перемахнули через неё и устремились в степь. Скоро их фигурки потерялись в желтеющих вдали камышах. След раненой волчицы изредка ещё алел кровяными ледышками, но пурга к ночи усилилась и быстро его замела. Огорченный неудачей Протасов не отступил от своей затеи. Он был уверен: голод заставит раненую волчицу вернуться к дохлому телёнку. Каждое утро, верхом на лошади Митяев наведывался к павшему животному. И однажды нашёл телёнка всего обглоданного. Увидев истоптанный вокруг снег, следы когтистых лап, Митяев, поддав коню под бока, поскакал в райцентр. Несколько безлунных ночей охотники, закутанные в тулупы, провели в засаде неподалеку от скотомогильника. Вьюга завывала, шелестела соломой, в которую они зарылись, мела позёмкой. Одиноко и уныло темнел на краю ямы бугорок привады. Напрасно вслушивались охотники в белое безмолвие степи. Волки не появились. Утром Митяев обнаружил их следы всего за двести шагов от засады. Старая волчица долго стояла 197

здесь на трёх лапах, принюхиваясь к запахам, доносимым ветром от скотомогильника. Чутьё не обмануло зверя. Волчица побродила, терзаемая голодом, но врожденное чувство опасности пересилило мучительные позывы пустого желудка. Ковыляя, она ушла, волоча перебитую лапу и уводя молодого волка. Протасов не сдавался. Он обставил приваду двухпружинными капканами, раздобытыми у кого-то всё тем же услужливым Митяевым. Но прежде, целую неделю, чтобы отбить запах металла, варил капканы в густом настое полыни, золы, еловых ветвей. Наконец, насторожил их у останков телёнка, тщательно замаскировал. — Влезут, Василь Васильич, вот увидите, — уверял Митяев. — Пришли бы только… Буран вскоре начисто замел и капканы, и приваду. Отыскивая их, Протасов неосторожно отступил в сторону. Стальные дуги хлестнули по ступне. Удар был так силён, что, несмотря на валенок, спасший ногу от перелома, ступня распухла и долго болела. Вспоминать сейчас обо всех перипетиях неудачной охоты не хотелось. Тем более, что машина въезжала на широкий скотный двор фермы. — Где же Митяев? — Вылезая из машины, спросил Протасов и вздрогнул от резкого крика: — Попались, голубчики! — С вилами наперевес к машине бежал Митяев. — Молодой с потаском ушёл, а волчица в яме сидит, вас дожидается, Василь Васильич! — Подобострастно доложил Митяев. — Снег валит, успел бы замести борозду от потаска, да я, Василь Васильич, на Буланке проехал по следу, заприметил, куда волчара потащился. Вокруг ямы толпились мужчины, попыхивали самокрутками. На дне её, на комьях глины издыхала волчица. Её тощие бока запали, выпячивая рёбра. Худая спина прогнулась, и только загривок дыбился редкой свалявшейся шерстью. Волчица изредка поднимала голову к недосягаемым краям траншеи и 198

опускала её на безжизненно вытянутые лапы. Слезящиеся глаза, круглые и немигающие как у выловленной щуки, не выражали ни злости, ни отчаяния. Но волчица ещё продолжала щериться, открывать оскаленную пасть, вызывая страх у стоящих наверху людей. — Не подходите близко! Зверь опасен! — заряжая вертикалку, суетился Еремеев. Протасов молча наблюдал, не решаясь стрелять при людях. Два оглушительных выстрела прикончили обречённую на гибель волчицу. Митяев тотчас полез за ней, а Протасов осмотрел приваду, прикидывая, как было дело. Очевидно, наступив на капкан, старая волчица успела отпрыгнуть: один капкан оказался захлопнутым. Перебитая лапа подвела её. Она не удержалась, упала в яму, откуда не смогла вылезти. Её неопытный сородич в испуге отпрянул и сразу угодил в капкан. Вид убитой волчицы не вызвал охотничьей гордости в душе Протасова. Её облезлая шкура годилась разве что на подстилку собаке. Махнув на неё рукой, Протасов пошёл к машине. — Едем, скорее! Пока снег не замел борозду от потаска. Пудовый чурбан и капкан сильно сдерживали волка. С такими побрякушками на ногах не очень-то разбежишься, и всё же ему удалось добраться до Горелой балки раньше, чем туда приехал поутру Митяев. Полоса снега, вспаханного чурбаном, тянулась в густой ельник. Митяев, держа вилы наготове, подошёл к чаще, но дальше не рискнул сунуться. Заприметив место, он три часа волочился обратно через заснеженные лога и домой воротился уже в потёмках. Лишь на другой день он привеё ватагу охотников к заломанной им для приметы осинке. Молодой волк долго петлял, выбирая редколесье, где можно протащить потасок. Он уходил из Горелой балки всё дальше, надеясь уйти от погони. Всё чаще волк припадал на отвердевший на буграх снег, пытаясь отгрызть перебитую лапу и освободиться от ненавистного капкана. Но лапа ещё не окоченела окончательно, и повизгивая от боли, волк вскакивал и тащился дальше.

199

АДень преследования клонился к закату. Вечерние сумерки начали сгущаться в логу, куда забрели выбившиеся из сил охотники. Протасов подождал отставшего Еремеева, и когда тот подошёл, тяжело дыша, беспокойно сказал: — Однако, стемнеет скоро. Выбираться назад надо, а то, как бы не пришлось ночевать в этом логу. Еремеев постучал палкой по лыжам, сбивая снег, выругался: — Ушёл серый. След и так еле заметный, а за ночь его и вовсе забуранит. Вот кабы Митяев вчерась утром не за волком побежал, а сразу бы к нам, так сегодня в аккурат бы взяли его. Митяев, в закуржанной одежде, нахлобучивая на потную голову собачью шапку, обиженно оправдывался: — Так я, Василь Васильич, хотел как лучше… Давайте ещё пройдём по следу до темноты, а там вернёмся к машине и заночуем в зимовье. Оно в Горелой балке, ну, помните, где прошлой весной по насту косуль били? — Про зимовье помню, а про косуль что-то запамятовал… И тебе советую забыть… — Понял, Василь Васильич, — с готовностью согласился Митяев. — Так я пробегусь ещё вон в тот березняк, а вы покурите пока. Он убежал к темнеющему впереди колку, и через несколько минут оттуда донесся торжествующий крик: — Есть! Василь Васильич! Скорее сюда! Он здесь! Путаясь лыжами в кустарнике, падая и барахтаясь в глубоком снегу, Протасов бросился к ложбине, окружённой невысокими берёзками. За ним, размахивая вертикалкой, едва поспевал Еремеев. Разгорячённые быстрым бегом, они подлетели к Митяеву, вскинули ружья. — Где? — хрипло выдохнул Протасов. Митяев молча показал палкой на горбатую валежину, разбросившую вокруг толстые сучья. Протасов сначала не понял, почему волк не рвётся из-под валежины, не бросается на людей. Он запутался в корнях выворотня и неподвижно сидел, злобно поджав уши. 200

— Берём живьём! — ликующе крикнул Протасов. — То-то будет потеха, когда подвесим волчару в моём гараже… Ага-а, серый плут, застрял! Я же обещал с тебя шкуру содрать! В капкан из-за тебя угодил! Дикая страсть первобытных предков, загнавших мамонта, обуяла охотников, вытеснила усталость. С торжествующими воплями носились они вокруг волка, давая друг другу советы, как лучше его связать. В общей кутерьме, возясь со зверем, Протасов не заметил, как волк, щелкнув челюстью, молниеносно выхватил клок овчины из его полушубка. Неожиданно увидел на рукаве расплывающееся пятно и ощутил саднящую боль. Еремеев сунул в волчью пасть берёзовый сук, от него полетели куски щепок и бересты, но Митяев уже набросил на челюсть ремень, сдавил её крепким узлом. Опутанный верёвкой, с палкой в зубах и двумя жердями по бокам, зверь был не страшен. С него даже сняли капкан. Сжимая кровоточащее предплечье, Протасов подошёл к нему, остервенело пнул в пустое брюхо. Морщась от боли, стянул с себя полушубок, свитер, оторвал от подола рубахи широкую ленту ткани. Рана была неглубокая, но Еремеев, опасаясь инфекции, облил её водкой. Протасов взвыл, но Еремеев уже заматывал руку, стягивая ее лоскутом при каждом витке. Боль немного отступила, и Протасов, поморщившись, ещё раз пнул волка. — У-у, гад! И когда успел?! Еремеев помог ему одеться, достал из рюкзака хлеб, сало, разлил водку по кружкам. — С полем, Василь Васильич! Остатки из бутылки капитан плеснул в кружку Митяева. Тот привычно хекнул и одним глотком выпил. — На, закуси, — протянул ему Еремеев наколотый на нож ломоть колбасы. — Спасибочки! — довольно потёр руки Митяев. Ещё бы! С одной кружки с начальником милиции пил! Кому скажи в Коноплянке – не поверят! 201

Стемнело. Обратными следами поплелись к машине. Еремеев и Митяев, качаясь, несли на плечах волка. Протасов, спотыкаясь, тащился позади с ружьями. Уже в кромешной темноте добрались до машины. Шофёр, наученный такими наездами в степь, заранее включил фары. Они шли на их свет напрямки, сокращая путь. Буран к ночи разбушевался вовсю, но в машине было тепло и уютно. «Для сугреву», как выразился Еремеев, они опрокинули в себя ещё граммов по сто, и покатили домой. Через некоторое время сержант остановил машину, чертыхнулся: — Ничего не вижу… Куда ехать? Засядем – кто нас отсюда будет вытаскивать? Его пассажиры, разогретые водкой, не сразу осознали опасность замёрзнуть в степи. Шофер, экономя бензин, выключил мотор, и холод скоро стал ощутим. Когда до охотников дошло, что заблудились, они испуганно притихли, с надеждой глядя на Митяева. — Был бы со мной Буланка! Он в любую непогодь дорогу к дому найдёт. Ладно, пойду, поищу, — неуверенно пробормотал Митяев, неохотно вылезая из машины. Он шагнул в темноту и сразу растворился в ней. Сидящие в машине подавленно молчали, чувствуя, как всё сильнее стынут ноги. «Надо выйти из машины и прыгать», думал Протасов, но вялость и дрёма уже овладели им. — Да вы, что, спите, что-ли? — Услышал он сиплый голос Митяева, с усилием открывая глаза. – Василь Васильич! Тут неподалеку заимка есть летнего скотного двора. Там и заночуем. Митяев растолкал полусонного водителя: — Езжай за мной по полю, снег ветром выдуло, проедешь. «УАЗ» загудел, медленно двинулся за шагавшим впереди Митяевым. В свете фар мельтешили снежинки. Вдруг лучи выхватили из тьмы приземистую избу, изгородь. Над крышей, сверкая искрами, клубился дым. — Нам повезло, здесь кто-то есть. Сейчас согреетесь, Василь Васильич, — радуясь случаю ещё раз угодить начальству, постучал в дверь Митяев. 202

Её долго не открывали. Наверно, тот, кто растопил печь в этой заброшенной заимке, крепко спал. Митяев ещё постучал. Но вот дверь скрипуче отворилась, и на пороге показался человек. Настороженно посматривая и придерживая за спиной топор, глухо спросил: — Кто такие? — Заблудились… Переночевать надо. Охотники мы… Звякнул брошенный на пол топор. Зажжённая свеча осветила моложавое худощавое лицо, короткие, торчащие на затылке волосы. Тонкие губы сжаты в презрительной ухмылке: — Где тут блудить-то? Тайга что ли непроходимая? Облепленные снегом охотники, бряцая ружьями, ввалились в жарко натопленную избу. Форменные полушубки, погоны – первое, что бросилось в глаза незнакомцу. Он потянулся к топору, но продрогшие милиционеры обступили печку. Коротко глянув на Митяева, незнакомец безошибочно угадал в нём деревенского выпивоху, кивнул на дверь: — За дровишками сгоняем, братан? У поленницы незнакомец небрежно спросил: — Тот важняк, который по гражданке влатанный, кто такой? — Начальник милиции… — Ишь ты, — присвистнул незнакомец, набирая охапку дров. Еремеев втащил в избу набитый снедью рюкзак, и на столе появились бутылки, банки, пакеты, свёртки, пачка чаю и баклажка со спиртом. Обилие припасов заставило обитателя заимки сглотнуть слюну. — Давай с нами за компанию, — пригласил Еремеев. — Я недавно поужинал… Разве что из уважения к гостям, — ответил незнакомец, присаживаясь к столу. — Спасибо, не пью. Язва, знаете ли, беспокоит, — отказался незнакомец от выпивки, но под шум застолья незаметно ел много и долго. Насытившись, устроился у печки с дорогой сигаретой, взятой из пачки Еремеева, молча попыхивал дымком, не проявляя интереса к разговору приезжих. Их лица раскраснелись, языки развязались, и скоро ему стали известны все подробности прошедшей охоты. 203

— Так он живой? — встрепенулся удивленно парень. — Замёрзнет ведь в машине… — С него всё равно шкуру снимать, — рассмеялся Протасов. — Ладно, тащите его сюда, поквитаюсь с ним, — пьяно куражился Протасов. Митяев и шофёр, улюлюкая, внесли волка, с маху швырнули на пол. — Красавец! Жаль портить каминный коврик моему шефу, а то бы всю обойму разрядил в него, — с трудом поднимая отяжелевшую голову, сказал Протасов. Разморенный жарой, он разделся до пояса. Кровь сочилась из-под тряпки. Не замечая спьяну, Протасов размазывал её по груди. — Предлагаю тост за храброго волчатника! — поднял кружку Еремеев. — Ловко вы его взяли, Василь Васильич! — Не таких брали! Ишь лежит, глазищами вертит. В капкан из-за него залез, до сих пор нога ноет… Ещё и цапнул, стервец… На, падло, получай! В пустом животе зверя опять ёкнуло. В бессильной ярости волк мусолил палку. Бешеной злобой сверкали красные глаза. Дрожащее пламя свечи отражалось в них. Протасов замахнулся ударить ещё, но зашатался и загремел на табурет, подставленный Митяевым. — Дешёвое дело – лежачего бить да вдобавок связанного, — сквозь сжатые зубы процедил парень. Он пошуровал в печке, и вспыхнувший огонь на миг осветил оскаленный рот. Громыхнув пустыми бутылками, Протасов поднялся, соловело уставился на парня: — Ты кто т-такой?! Не твоего ума дело! Сейчас зарежу волчару… Будем пить волчью кровь! Было что-то жуткое в этой ночной оргии при свече и мерцающих отблесках раскалённой печи. Окровавленный Протасов, жаждущий крови… Волк, готовый вцепиться ему в горло… Ухмылки парня, не сводящего глаз с кобуры Протасова…

204

Схватив нож, Протасов замахнулся, намереваясь всадить его в шею неподвижного волка. Цепкая рука сжала его запястье. Нож выпал. Протасов обернулся, дохнул перегаром: — Еремеев! Задержать… эту под-дозрительную личность! Протасов упал на устланные соломой нары, раскинул руки и захрапел. — Разберёмся, Василь Васильич… Кто т-такой? — икнув, спросил, Еремеев. — Что-то морда твоя знакомая мне… А? Молчишь? Ну, ничего, завтра поедешь с нами в отдел… Там разберёмся… — В отдел так в отдел… — с холодным безразличием ответил парень. — Разберёмся, конечно… А сейчас ложитесь лучше спать, товарищ капитан. — Тамбовский волк тебе товарищ, а не барабинский, — развязно скаламбурил Еремеев и растянулся рядом с усатым сержантом. На соседних нарах свистел носом Протасов. Три милиционера, сражённые усталостью и «Столичной», дружно похрапывали. Один Митяев ещё клевал носом над пустой кружкой. Он посмотрел на спящих и доверительно забормотал: — Ты только… это, никому! Понял? Видал твою фотку… В милиции под стеклом вставлена… Ну, там, где написано: «Их разыскивает милиция». Не-е, я молчок! Ша! Меня тут самого загрести хотят… Бабе внушение делал. Вот и стараюсь для Протасова. Замять обещает… — Замнёт, раз обещал, — сказал парень и, приложив палец к губам, посмотрел на лежащих милиционеров. Кивнул на дверь. — Пойдём, потолкуем… Митяев, шатаясь, шагнул за порог. За ним с сигаретой в зубах вышел незнакомец, тихо прикрыл за собой дверь. Зябко поёживаясь, он пристально всматривался в темноту ночи. Порывистый ветер жгуче швырялся колючим снегом, свистел в щелях ветхой крыши. — Так… это, значит, твоя фотография в… м-милиции…, — обернулся Митяев и рухнул навзничь в сугроб, опрокинутый резким рывком. Мычанье под грубой ладонью, зажавшей ему 205

рот, быстро затихло, и снежинки, падая на лицо Митяева, не таяли. Парень вошёл в избу, бросил окурок в печку. Безмятежный храп колыхал трепетный огонёк свечи. Парень огладил лезвие топора, посмотрел на спящих. Всё спокойно. Вдруг он вздрогнул, ощутив щемящий холодок в груди. Из-под нар Протасова за ним наблюдали два горящих уголька. — Фу-у! — облегчённо выдохнул парень. — Ну, братан, и влип ты! С этими словами он выволок зверя за порог и топором рассек ремень на челюстях, выдернул измочаленную палку из острых зубов. Зажатый в жерди волк затряс головой, брызгая из клыкастой пасти кровавой пеной. Парень перерезал веревки на лапах, но измученный зверь продолжал лежать. Обрывком верёвки спаситель хлестнул его по впалому боку. — Рви когти, братан! Волк вскочил и мгновенно исчез в снежных вихрях. Парень срубил берёзку, вытесал из неё толстый кол, приставил к стене у двери. Вошёл в избу. Свеча по-прежнему колыхалась от дыхания бормотавшего во сне Протасова. В печке потрескивал огонь. Было слышно, как в углу за дровами шеборшит мышь. Соблазнительно чернела кобура с пистолетом на поясе Протасова. «Жалкие фуфлошники… Наверняка позарились бы сейчас на пушку и врюхались бы потом за мокруху», — пренебрежительно подумал он о своих бывших подельниках, по глупости которых получил большой срок. Нет, он не купится на эту погремушку… Слишком дорогой ценой добыта свобода, чтобы из-за одного неосторожного шага снова очутиться там, откуда побег был почти невозможен. Слишком высока стоимость драгоценностей, ещё неделю назад украшавших прилавки ювелирного магазина, чтобы потерять их из-за пустяков. — Однако, пора… Он сунул за пазуху свёрток с хлебом и салом, с завистью посмотрел на полушубки и надел потрёпанный пуховик, потёртую кроличью шапку и обмотал шею затасканным 206

шерстяным шарфом. Задержал взгляд на новых валенках Протасова и остался в тех, в которых пришёл: стоптанных, неаккуратно подшитых чьей-то неумелой рукой. Обвёл глазами неприбранный после пьянки стол, полураздетых людей, в глубоком сне разметавшихся по нарам, карабин, поблескивающий в углу воронёным стволом, висящий на гвозде дробовик. Задул свечу и вышел на улицу. Повозился в машине и вернулся с канистрой бензина. Не спеша облил дрова и солому под нарами. Положил под стол булькающую канистру и отступил за порог. Прислушиваясь к мерному дыханию в избе, закурил, и, сделав пару затяжек, бросил спичку за дверь. Пламя вырвалось наружу, на миг осветило полузасыпанное снегом тело Митяева, машину, изгородь, бревенчатую стену, но поджигатель быстро закрыл дверь и подпёр её колом. Душераздирающий вопль раздался в полыхающей избе. Что-то тяжёлое ударилось в дверь, крики смолкли, и только треск горящей избы заглушал шум ветра. Непроглядный снегопад не помешал отыскать под кустом увесистую сумку с золотом и бриллиантами, приятно отяжелившую руку. Подхватив её, молодой человек, укрыв лицо капюшоном, упрямо двинулся навстречу вьюге. Вдруг всё вокруг озарилось мятущимся светом. Огненный столб, раздуваемый бураном, взвился над заимкой, но беглец, не оборачиваясь, уходил всё дальше. Метель гнала и гнала по степи снежные вихри, и утром даже намётанный глаз охотника не приметил бы в ней каких-либо следов.

ДОРОГА ЧЕРЕЗ ТОПЬ В вечерней тишине примолкшей тайги однообразно нудели комары и мошка. Несметные полчища гнуса лёгкими облачками скопились в низинах, предвещая ненастье. Смрадным сернистым газом пыхтели болота, далеко распространяя зловонный запах сырости и разложения. Разбитая, в рытвинах 207

дорога петляла по тайге, огибая топи и затянутые паутиной клюквы кочкарники. Она, то осторожно и неровно спускалась в рямы, то круто взметывалась в гору, словно стараясь поскорее вырваться из удушливых тисков. Бурые стволы елей и пихт молчаливо высились по обочинам. Корявые берёзы, низко наклонив над раскисшей колеёй красноватые сучья, роняли в хлябь золотисто-жёлтые листья. Пышные пряди дикого хмеля спадали с деревьев. В замысловатый узор ветвей проглядывало заходящее солнце. Блики заката дробились в нём и сверкали, наполняя пустеющий лес лилово-розовым светом. Круглобокий как жук легковой «уазик» и мощный тягач «Урал» с тремя ведущими мостами с полудня месили колёсами жидкую грязь, упрямо пробиваясь сквозь плотную стену раскидистых кустарников, заслонивших редеющую на мягком мху клюкву. На рассвете выехали машины из таёжного села Горелое в райцентр. Сейчас они возвращались домой, неуклюже и неторопливо объезжая болотистые поймы, заполненные мутной рыжеватой водой… Накануне в контору гореловского зверопромхоза из областного охотуправления пришла телеграмма. «Срочно. Карпухину. Поездом 38 вагон 12 выехал 19-го. Встречайте. Рожков Ю.П.» Встретить специалиста – биолога, назначенного на должность главного охотоведа, а заодно получить в банке деньги для выдачи зарплаты рабочим директор зверопромхоза Карпухин отправил две автомашины. Он с нетерпением и беспокойством ждал приезда рекомендованного Москвой учёного и немного нервничал. — Езжайте по шоссейке, — торопливо напутствовал водителей Карпухин и ушёл, озабоченный обустройством жилья новому охотоведу. Прежний-то был неплохой человек и работник толковый, да случилось несчастье: погиб на медвежьей охоте. Автомобили одновременно покинули просторный зверопромхозовский двор, но в полдень их пути разошлись в городе. «Уазик» свернул на железнодорожную станцию, а «Урал» покатил к неказистому кирпичному зданию банка. 208

Шофер «Уазика» – коротко стриженый парень в камуфляжных солдатских брюках и куртке достал пачку сигарет, но тотчас спрятал в карман: поезд уже прибывал к перрону старого вокзальчика. Из двенадцатого вагона вышел угрюмого вида мужчина в штормовке и брезентовой шляпе, в непромокаемых штанах, вправленных в сапоги. На ремне через плечо у него болталась кожаная офицерская сумка. Он пристально и настороженно посмотрел по сторонам. — Вы – Рожков? — подошёл водитель к приезжему. Тот вздрогнул, уставился на шофёра испуганным взглядом. Доброжелательный вид парня, видимо, успокоил его и, осклабясь в кривой улыбке, приезжий небрежно вытянул руку: — Рожков… Юрий Петрович… Кандидат биологических наук. — Павел, — смущенно ответил парень, довольный простецким обхождением учёного. Сразу видать: свой человек, не выпендристый. — Как я понимаю, Павлуха, ты из этого самого, как его, звероколхоза? — Из зверопромхоза, — поправил Рожкова шофёр. — Директор Карпухин за вами послал. — Ну, умастил, — присвистнул Рожков и, словно припомнив что-то, добавил: — Да-а, я давал телеграмму… Фартит мне сегодня! Кстати, кореш… Ты Лебяжий знаешь? Прииск такой? Золотишко там моют… — Как не знать? — улыбаясь бесшабашно-развязному тону гостя, сказал Павел. — Всего на сотню вёрст от Горелого… — Как с бензином? — Пустыми не ездим… Заправился под завязку. — Отлично, Павел! — хлопнул Рожков шофеёра по плечу как давнего приятеля. – Рви когти как можно скорее до вашей конторы, а там скоро и в Лебяжьем шороху наведём. Перехватил удивлённый взгляд шофёра и, скаля жёлтые прокуренные зубы, доверительно наклонился к его уху:

209

— Память молодости жива, Паша. Короче – ты меня понял? Повидаться с бывшей любовью надо… А куда это ты прёшь, фраер? — зло спросил Рожков, увидев большое здание, у стеклянных дверей которого прохаживался милиционер. — К банку, Юрий Петрович! А вот и кассир наш Чижова, — и открыв дверцу, шофёр весело крикнул: — Ну, как, Валя? Получила? Молодая привлекательная женщина в модных джинсах и сапогах приветливо кивнула. Её сопровождали егерь Мишин с тугим чемоданом и участковый инспектор лейтенант милиции Овчарук, вооружённый коротким автоматом. Втроём они подошли к тягачу, и Мишин, сняв с плеча карабин, поставил чемодан в кабину, помог подняться в неё кассиру. Следом за женщиной в просторную кабину «Урала» забрался Овчарук. Мишин сел в «уазик», и автомобили тронулись в обратный путь. Помесив колёсами грязь на улицах строящегося микрорайона, «уазик» первым повернул в сторону чернеющих на горизонте елей. «Урал» следовал за ним. Водитель грузовика лихо накручивал руль, поглядывая украдкой в зеркало и поправляя выбившийся из-под кепки чуб. К этому, скорее всего, его побуждало присутствие сидящей рядом симпатичной пассажирки. Кассир Чижова, думая о своём, сосредоточенно смотрела вперед. И только Овчарук, притиснутый к дверце, с автоматом, зажатым между колен, не умолкал. Скрадывая время утомительной езды, заводил разговор об одном и без всякой связи переводил на другое. — Наконец-то получат люди зарплату. Заждались. Два месяца, считай, не выдавали, всё денег в банке не было… Ух, ты! Дерево какое! Красное, как суриком выкрашенное. От болотной воды это… Теперь мне забот прибавится. При деньгах гореловцы будут. Водка рекой польётся… Смотрите, рябчик! Сидит себе преспокойно. Треснуть бы его из этой штуковины, — потряс автоматом участковый. За деревянным мостом через заросшую ивняком речушку дорога разделилась надвое. Левый свёрток, малонаезженный и топкий, звался зимником. С наступлением холодов, когда морозы скуют болотную жижу, двинутся по нему лесовозы, 210

трелёвщики и прочая таёжная техника. Иные водители, случалось, и летом отваживались проехать зимником, сокращая путь от Горелого до райцентра больше, чем наполовину. Некоторым из этих смельчаков нередко приходилось десятки километров тащиться пешком по грязи, возвращаясь за подмогой, чтобы вытащить машину из трясины. Но попытки вызволить застрявшую в болоте технику нередко заканчивались неудачей. Ненасытная трясина жадно пожирала всё, что попадало в неё. Шофёр «уазика» Павел Белов был одним из таких упрямцевлюбителей ездить через топь. И потому никто из сидящих в кабине «Урала» не удивился, увидев директорский автомобиль на зыбкой дороге. Глубокая колея за колёсами, залитая водой, подтверждала намерение водителя «Уазика» продолжать путь по зимнику. У развилки дорог «Урал» притормозил, и шофер, выглянув в окно, недовольно заметил: — Дорога через топь, Павлуха, не всегда короче дороги по шоссе… — Да вот Юрий Петрович попросил… Быстрее, говорит, надо, — нерешительно ответил Павлуха, но Рожков уже вылез из машины, чавкая сапогами по грязи, направился к «Уралу». Не торопясь, как и подобает начальству, подошёл, сдержанно представился: — Рожков… Юрий Петрович. Новый главный охотовед. Что же это вы, мужики? Там люди деньги ждут, не дождутся, а вы хотите круги выписывать. — Напрямки, конечно, ближе, но дорога, я вам скажу… — Дело, кореш, срочное у меня, — перебил шофёра Рожков. — А наука, сам понимаешь, не терпит… Короче, рванём напрямую вместе. Дёрните нас, в случае чего. — Или вы нас, — усмехнулся шофёр тягача, смерив снисходительным взглядом маленький «уазик». Он пожал плечами, вопросительно посмотрел на попутчиков: — Решайте сами… 211

— Сворачивать с маршрута Карпухин не разрешал, — несмело возразил егерь Мухин, но Овчарук подтолкнул: — Это же твой новый шеф. Думай, Иван. Мужик, видать по всему, путёвый. И Мухин, стремясь завоевать расположение нового охотоведа, крикнул: — Какой разговор, Петрович! Прорвёмся! Дорога ясно не фонтан, но «Уралы» проходят. И стараясь немного разрядить натянутую обстановку, со смешком добавил: — Не дадим пострадать науке, верно, Никола? Шофёр «Урала», не желая перечить новому начальнику, неохотно взялся за руль: — Я – что? Я – как все! И круто развернув тягач, выехал вслед «Уазику». — Вот и хорошо, — катая во рту папиросу и блуждая глазами по сторонам, процедил Рожков сквозь презрительно сжатые редкие зубы. Выплюнул папиросу и зачавкал к «уазику». — Погнали, живо! — резко хлопнул он дверцей. Автомобили упрямо двинулись в тайгу, разбрызгивая по сторонам мутную жижу, то убыстряя скорость на возвышенностях, то медленно и осторожно сползая в мшистые низины. Густые, низкорослые заросли хвощей и клюквеничника сплошным зелёным ковром устилали эти болотистые места. Заморенные вечной сыростью ели и пихты быстро сменялись на обочинах дороги, обречённые чахнуть и гибнуть. Всё глуше надвигалась вечерняя, сумеречная тайга. И хотя юркий «уазик» и неуклюжий «Урал» ещё ни разу не буксовали, пробираясь через топи по мощенным из жердей гатям, настроение пассажиров и водителей не отличалось весёлостью. На узкой переправе через болото «уазик» неожиданно вильнул в сторону и наглухо сел в разлом между брёвнами. Павел выскочил из машины, присвистнул: — Капитально сели. Эх, Юрий Петрович, зачем же вы за руль схватились? Яма здесь, пролом…

212

— Хотел как лучше, думал не вырулишь ты… и вот провалились, — оправдывался Рожков, исподлобья и пристально всматриваясь в просвет между корявыми деревьями, туда, где скрытая зарослями калины дорога, усыпанная опавшими листьями, круто взбегала на сухой взгорок. Рокоча двигателем, к попавшему в ловушку «уазику» осторожно подобрался тягач. Все вышли из него, разминая затекшие ноги. Утомлённые долгой ездой Мухин и Овчарук, радуясь случаю покурить, торопливо и жадно затянулись табачным дымом, отгоняя им ринувшихся было на них комаров. Кассир Чижова, отмахиваясь от гнуса сломленной веткой калины, испуганно озиралась на угрюмый лес, на смердящую зловонием и плесенью гладь болота, обманчиво зеленевшую густой ряской. Топкая и зыбкая поверхность то там, то здесь вспучивалась огромными пузырями и с шипеньем лопалась, издавая глухие, протяжные вздохи. — Как же это занесло тебя сюда, Павлуха? Ты вроде как нарочно влетел сюда… Вот же, проезд, рядом, — качая головой, недоумевал водитель «Урала». — Руль выбило из рук, — не желая выдавать «медвежью услугу» Рожкова, покривил душой Павел. — Ерунда, мужики, выберемся. Мы, бывало, в экспедициях, и не в такие передряги попадали, — подбодряя всех, сказал Рожков. — Где трос, кореш? — обернулся он к водителю «Урала». — Давай его сюда, быстро! Ты, Павлуха, за руль садись… А ну, мужики, все сюда! Навались, братва! Курить потом будем… Стоявшие неподалеку Мухин и Овчарук, неловко и бестолково засуетились, помогая Рожкову распутывать буксирный трос. Рожков долго и неумело возился с ним, пытаясь сделать петлю, но водитель «урала» выхватил у него трос и сам принялся связывать концы. — Ловко у тебя получается, — похвалил Рожков, незаметно отходя в сторону. Овчаруку мешал спадающий с плеча автомат. Швырнув его на сиденье, лейтенант бегом вернулся к «уазику». Наконец, мужчинам удалось зацепить трос за крюк, зажатый 213

бревном, но в тот же миг сзади стоящий «Урал» взревел мотором и разъярённым быком рванул вперёд. В одну секунду всё было кончено. Маленький «уазик», сбитый вместе с людьми с настила медленно погружался в пучину зыбкой трясины. Бесчисленные пузыри зашипели вокруг него. Чья-то рука с растопыренными пальцами некоторое время торчала из мутнозелёной жижи, но вскоре на её месте, среди потревоженной ряски, уже не оставалось ничего, кроме пятна блестевшей воды. Из кабины «Урала» с чемоданом и автоматом не торопясь выбрался называвший себя учёным охотоведом, зло и неприлично выругался в адрес тех, кто ещё минуту назад стоял рядом с ним. Вдруг он увидел перед собой женщину. Ещё не придя в себя от случившегося, кассир, оцепенев от страха, ждала своей участи. Ужасное зрелище, которому она стала свидетелем, начисто лишало её шансов уцелеть в этой таёжной трагедии. Быть может, несчастье произошло случайно? Но злобный вид незнакомца, выдавшего себя за биолога Рожкова, не оставлял надежд. Смерив взглядом стройную фигуру молодой женщины, он ощерился кривыми зубами в развязной усмешке. — Ох, и повеселюсь с тобой, кралечка, прежде чем устрою шухер на Лебяжьем. И громко, дико расхохотался. Эхо, похожее на рёв, всколыхнуло тишину дышащих смрадом болот. Иссиня-лиловые сумерки всё заметнее сгущались над ними, и тошнотворная пелена ночи, густо насыщенная сероводородом и звенящая гнусом, скоро окутала тайгу. — Плешивый моя кликуха. Я три ходки к хозяину делал. И все за мокруху… Ловко я наколол этих фофанов, — захрипел мнимый охотовед. — А этого вашего Рожкова я ещё вчера пришил и с поезда сбросил, — нахально откровенничал он. — Чемоданчик теперь мой! Сколько здесь? Молчишь, стерва! Ничего, сам пересчитаю, сделаю вам одолжение. Такая работёнка мне очень по душе придётся… Истеричный хохот потряс таёжные болота. Плешивый вдруг запрыгал, лихорадочно пытаясь от чего-то избавиться, и задёргал ногой, дико взвыл и навзничь опрокинулся в трясину. В темноте он наступил в петлю троса, и тонущий «уазик» 214

неумолимо потянул его за собой. Визжащий, захлебывающийся грязью рот Плешивого несколько раз булькнул, испустив вопль, и скрылся в трясине. Гулкий стук сапог кассира по деревянному настилу, быстро удаляясь, послышался в тишине. Лишь болото продолжало хлюпать и тяжело вздыхать, охотно пожирая в своих безмерных глубинах столь лакомую добычу.

МИЛЛИОН ШИЛОВА В конце октября резко похолодало. Небо, всю осень сиявшее над Сихотэ-Алинем чистой и нежной лазурью, поблекло, сделалось серым и унылым. В голом лесу не щебетали птицы, не шуршали в сухой траве мыши, не трещали сучья под ногами зверей, и лишь дробный перестук неутомимых дятлов раздавался в холодной тишине. Мелкий, словно просеянный сквозь сито дождик изредка шелестел по ветвям, и сквозь косую его пелену хмуро чернели гольцы горного хребта. В один из таких промозглых дней продирался через тайгу человек. Небритый, коротко стриженый, в ватнике и кирзовых сапогах. Он карабкался на крутяки, заросшие колючим кустарником, и тяжело, с хрипом дышал. Острые шипы аралии и корявые сучья рвали одежду, тонкие иглы заманихи вонзались в ладони, царапали лицо. Не разбирая пути, человек напролом лез на сопки, хватался сгоряча за «чёртово» дерево и не отдергивал в испуге руки, ободранные до крови, не вскрикивал от боли. Пройдет не одна тревожная ночь, прежде чем он обратит внимание на занозы и ссадины. А сейчас для него было невозможно остановиться и перевести дух хотя бы на секунду. Он забирался всё выше и выше, пока не достиг вершины хребта. Прислонился спиной к толстому стволу кедра, чтобы не свалиться с каменной кручи, с трудом отдышался. Долго вслушивался и оглядывался. 215

Где-то далеко позади остались преследователи. Автоматные очереди и лай собак не нарушали покоя тайги. Однако беглец не доверял тихим сумеркам. Деревья, скалы, сопки и ущелья, обыкновенные пни, выворотни и коряги – всё пугало его сейчас. Ещё вчера, после работы на лесоповале, он воспользовался замешкой конвоя при высадке из машины, которая застряла в болоте, и бросился бежать. Пули проносились над головой, впивались в деревья, рикошетили о камни и цокали где-то рядом. Свирепые и хорошо натасканные овчарки, роняя слюну от злобы, гнались за ним. Но недалеко уже был скалистый берег над извилистой таёжной рекой, который он часто видел с пригорка, припав глазами к узкой щели в заборе. Сотни раз он мысленно пересчитывал эти метры и теперь вырывал их у смерти в бешеной гонке. Рослый кровожадный Бим, взявший уже не один десяток беглецов, быстро сокращал расстояние. Шёл легко, стлался в прыжках. И вот, прижав уши, прыгнул, целясь на спину в ватнике. Беглец из последних сил бросился вперёд... И в то же мгновение человек и собака упали с обрыва. В ледяной воде собака забыла о своей жертве и закружилась в поисках отмели. Но отвесная глыба гранита, подёрнутая белесыми лишайниками, куда ни кинься, была неприступна. Для спасения оставался только пологий противоположный берег, и Бим поплыл к нему. Человека же, утомленного бегом, намокшая одежда и кирзачи потянули на дно. И тогда в последнем усилии он успел ухватиться за мокрый хвост собаки. Вытянув морду над водой, Бим неистово грёб к песчаной косе, и скоро настал его черед отчаянно молотить лапами и задыхаться. Выносливый пёс достиг берега. Но мгновения любимца охранников были сочтены. Человек первым коснулся ногами дна и, сцепив собаке передние лапы, навалился на неё всем телом. После короткой борьбы Бим скрылся в воде. Путь к свободе был открыт. Семь долгих лет ждал этого момента заключенный Андрей Шилов. И не упустил свой, быть может, единственный шанс. В любой момент Шилов был готов к побегу. Хранил в подкладке ватника моток лески, лёгкую сетку из тончайшей капроновой нити, непромокаемый пакетик с солью и спичками, остро 216

отточенный обломок пилы. Под воротом спецовки носил иглы с нитками и рыболовные крючки. И вот он один на один с угрюмо шумящей глухой тайгой. Уходя всё дальше, Шилов избегал открытых мест, забирался в тёмные ельники, густые орешниковые дебри, перевитые лианами лимонника и виноградными лозами. Часто спускался в тальниковые заросли дремучих ключей, подолгу брёл, сбивая собакам след, по ручьям и речушкам. Студёная вода хлюпала в раскисших сапогах, онемевшие в них ноги распухли и покраснели. Ветер, сырой и пронизывающий, дул с востока почти беспрерывно, а когда он сыпанул мокрым и липким снегом, Шилов впервые за долгое время улыбнулся: «Не взять собакам след, начальник...» И сделал первый привал под выворотнем старой мшистой ели. Здесь было сухо и за ветром. Работая в заключении вальщиком леса, Шилов возненавидел ту тайгу, в которой работал, – с колючей проволокой и гнусом, с охранниками и лающими до хрипоты собаками, с треском бензопил и руганью озлобленных заключенных. И хотя здесь так же шумели, раскачивая вершинами, кедры и пихты, так же свисала седая паутина мха с косматых, зелёно-чёрных ветвей, так же прели в тени и сырости толстые корявые валежины – всё здесь предстало ему иным, необыкновенным и радостным. Он словно впервые видел густые кроны кедров с пучками шишек в вершинах, длинные плети серёжек, свисающих с раскидистых берёз, пламенеющие сквозь чащу гроздья калины. И даже холодок, что забрался под ватник, не знобил, как в том лесу, ограждённом заборами, просеками, вышками часовых. И не столь тошнотворными показались плоды лимонника, горсть которых Шилов с жадностью запихал в рот. Он опять улыбнулся: «Живы будем, начальник, не помрём...» Шилов долго и терпеливо лазал по каменистым уступам, прежде чем нашёл углубление в скале с узким входом. Натаскал в пещеру мягкого лапника и блаженно завалился на постель, пахнущую смолой. Сколько Шилов спал, он не знал. Как не смог бы назвать день или число. Время остановилось для него в тот миг, как за спиной простучала автоматная очередь. Так уже было, когда за ним захлопнулись железные ворота колонии 217

усиленного режима. Томимый безысходной тоской, он потерял тогда счёт однообразным дням, неделям, месяцам. Но однажды тёплый ветер донёс из-за «колючки» запах цветущих трав и свежескошенного сена. Шилов приник лицом к земле и поволчьи завыл. Одно только желание владело им – вырваться на волю. Бежать в тайгу, уединиться от людской злобы, слиться воедино с природой, раствориться в ней – больше он не хотел ничего. Шилов протёр глаза и выглянул из своего убежища. Всё вокруг сверкало изумительной белизной. Смахнув причудливые кружева инея с переплетений лиан над входом, он выбрался наружу и с удовольствием потянулся: «Хорошо-то как!». Внизу стремилась куда-то прозрачно-зеленоватая речка. Падая с гладкой базальтовой глыбы, вода пенилась и расходилась кругами в глубоком омуте. У заливчика, обрамлённого хрупкой и тонкой наледью, ночью бегала выдра. Шилов увидел её следы и встрепенулся в охотничьем азарте. Он вдруг понял: и речка, и это сказочное ущелье, и притихшая вокруг тайга принадлежат ему. И он не уйдёт отсюда, не променяет нетронутый мир, настоящий таёжный рай, на сомнительные блага человеческого общежития. Осознав это, Шилов счастливо засмеялся, радуясь красоте и свободе. Отсутствие ружья и другой охотничьей экипировки не смущало его. Он вырос в тайге и знал немало способов, как добыть дичь. Торопливо, словно боясь опоздать, Шилов вытащил из-за подкладки снаряжённую леску, привязал к ивовому пруту и бегом, скользя на мокрых окатышах, ринулся к мелководью. На осклизлых камнях было полно ручейников. Насадив одного на крючок, торопливо побежал к бурлящему над водопадом омуту. Грузило ещё не коснулось дна, а пёрышко поплавка уже качнулось, встало торчком и резко ушло под воду. Шилов подсек, и крупный серебристый ленок звонко шлёпнулся на обледенелый берег. А вскоре на присыпанные снегом камни одна за другой упали ещё несколько крупных рыбин. Костёр и зажаренная на угольях рыба напомнили Шилову то беззаботное время, когда он бродил с ружьём по тайге. Всякое случалось с ним. 218

Проваливался под лёд в оттепель, отсиживался на дереве, окружённый волками, тонул в паводок на ветхой лодке. Как-то, ещё мальчишкой, увлёкся белкованием и потерял дорогу к зимовью. Долго кружил по сопкам и увалам, надеясь выбраться из непролазных зарослей, но охотничью избушку так и не отыскал. Сообразил, что надо идти по руслу небольшой речушки. Она и привела его к посёлку лесорубов. Тогда, проблудив почти неделю в тайге, он понял истинную цену коробку спичек и щепотке соли. Вспоминая сейчас о тех давнишних переживаниях, Шилов потрогал за подкладкой ватника спичечный коробок и усмехнулся: «Не пропадём, начальник...» Развешал оставшуюся рыбу над входом в пещеру, отнёс потроха на берег речки, где утром наследила выдра. Из камней и мокрого снега вылепил кулёму с дыркой в крыше, бросил в неё приманку. Оставляя на плоских валунах отпечатки подошв, Шилов спустился к широкой пойме, перегороженной огромными глыбами базальта. По этой природной плотине перебрался на другой берег, зеленеющий подростом кедрача. Чуть не из-под ног взлетела с громким плеском стая уток, жировавших на мелководье. Он сразу подумал, что можно растянуть сеть на месте утиной кормёжки. У излучины реки Шилов обнаружил подмёрзшие раковины, выдавленные копытами изюбров. Суглинок под корневищами был выгрызен их зубами. «На солонцы приходят. Так... — довольно потёр руки Шилов. — Будем с мясом, начальник». Слова эти относились к оперработнику колонии Уварову. Каждое утро, перед разводом на работы, майор напоминал заключенным, что бежать из этих мест - бесполезное занятие. Вокруг непроходимая тайга, и каждого беглеца непременно ждут гибель или арест. А теперь Уваров стал незримым собеседником Шилова, безгласным мерилом его успехов и неудач. Шилов не заметил, как зимний закат, розовый и чистый, позолотил стены ущелья и быстро угас. На заснеженных уступах ещё играли отсветы красного солнца, нырнувшего за гряду 219

сопок, но уже неслышно подступали синие тени. Небо, очерченное над головой вершинами скал, распахнулось в тёмную дрожащую высь. Уже в потемках, вернувшись в пещеру Шилов опростал карманы, набитые орехами и ягодами шиповника, раздул угли тлеющего костра. Огонь быстро разгорелся, и в пещере стало так жарко, что впервые за время скитаний Шилов снял с себя телогрейку. Утром, едва забрезжил рассвет, он подбросил дров в костёр, умылся снегом и съел рыбину, хорошо запекшуюся в горячей золе. А после завтрака занялся делом: повытаскивал камни и сучья из пещеры, устлал пол свежим лапником и листвой. Обломком слесарной пилы расщепил березовый чурбачок. Между плашек вставил в углубление черенок ножа и обмотал нитками. Сунув нож за голенище, отправился к реке. Снег вокруг ледянки был истоптан. Усатый тёмно-бурый зверёк с мягкой нежной шёрсткой метался внутри ледянки. Глаза Шилова заблестели от ликования: «Будет мне тёплая шапка, начальник!» Покончив со зверьком и распялив для просушки шкурку, Шилов заторопился к водопаду, где его поджидала сеть с запутавшейся в неё жирной кряквой. У самой кромки воды Шилов приметил строчку парных следов соболя, привлечённого криком бьющейся в сети утки. И снова, как у ледянки, радостно засмеялся: «Ну, начальник! Не простые портяночки наматывать будем – соболиные!» Через пару дней Шилов вытащил из ловушки отчаянно упиравшегося золотисто-чёрного красавца – соболя. Всё сильней примораживало. Скоро речушка замёрзла, и лишь узкий ручей, образуя слоистые наледи и сосульки, журчал на местах прежде шумных водопадов. Уронить нож в воду или сломать его было бы страшным несчастьем для Шилова. И потому, надёжно привязав его к руке, он неспешно и осторожно выдалбливал во льду лунки, с помощью длинного прута протаскивал через них сеть. Грузила ему заменяли камни, а поплавками служили сухие трубки 220

дудника. Утрами Шилов кропотливо и долго, стараясь не порвать ячею, выпутывал пятнистых хариусов, серебристых ленков и верхоглядов. Расправлял на жердях сеть для просушки и, сложив в ледник рыбу, отправлялся в тайгу и редко возвращался в свое каменное убежище без добычи. Связки беличьих, колонковых, заячьих шкурок свисали со стен пещеры. Если бы майор Уваров – воображаемый свидетель ежедневных хлопот Шилова – смог заглянуть в пещеру убежавшего зэка, он бы отметил большие перемены в его образе жизни. Висели гроздья калины, в ледовых чашах краснел лимонник. Под навесом из ветвей раскачивались на ветру копчёные тушки птиц. В дальнем углу пещеры белели берестяные туеса с орехами. Обычной петлёй из брезентового ремня, выдернутого из брюк, Шилов поймал косулю, натоптавшую тропу в низкорослом осиннике. Мясо, чтобы не выветрилось, облил водой и заморозил, а из шкуры сшил тёплые обутки. Грубо слатанные, но просторные и мягкие, они всё же казались лучше истрёпанных кирзачей. Так, в трудах и заботах о пище, об одежде и тёплом ночлеге, прошла зима. Летом Шилов по-прежнему охотился, ловил рыбу, а больше всего был занят заготовкой ягод. На многие километры вокруг знал он теперь каждый распадок, каждый ключ, каждую сопку. Он был здесь хозяином, но всякий раз обходил владения тихо и настороженно, боясь наткнуться на людей. Но людских следов не было. Шилов возвращался к своему пристанищу, утомлённо присаживался к очагу, спокойно и задумчиво смотрел на огонь, перебирая в памяти прошлую жизнь. То ему вспоминался зайчонок, вскормленный им в детстве из бутылки, то отец, спьяну стегающий его ружейным ремнём за неудачный выстрел и зря испорченный патрон, то возникала из памяти, как наяву, «училка», подарившая ему под Новый год паровозик, то пахан, грозивший замочить Шилова за неподчинение ворам в законе. Андрей рано остался без матери. Лишённый её ласки, вырос мрачным и молчаливым. Отца, занятого беспробудными пьянками, мало заботило, как накормлен, одет и обут сын. 221

Андрей, понимая свою обездоленность, чурался сверстников, гонявших по селу на новеньких мотоциклах в ярких «адидасах», и потому с ружьём и краюхой хлеба спозаранку уходил в тайгу, бродил до темноты, предаваясь в тиши задумчивых елей приятным мечтаниям. Представлял, как найдёт в таёжном ключе золотой самородок или россыпь сверкающих алмазов. Вот тогда он заживёт! Купит яхту и отправится на ней в кругосветное путешествие. Или поедет в Африку охотиться на львов. И тут неожиданно подвернулся случай разбогатеть. Незнакомые верзилы в кожанках, бритоголовые и хамоватые, подкатили к нему на сверкающем «Джипе», предложили хорошие деньги. Андрей не помнит, как после выпивки с ними очутился возле леспромхозовской конторы, как оказались в его карманах пачка денег и пистолет. Парней тех, само собой, и след простыл. А вместе с ними исчезли деньги из кассы – месячная зарплата рабочих. — Ну и натворил ты дел, парень, — сказал ему на допросе следователь. — Сторожа ранил, в участкового стрелял, хорошо хоть промазал... Всё остальное – суд, приговор, наручники – было как во сне. Стрелки жизненных часов Шилова надолго замерли. Время стало исчисляться в двух измерениях: от утренней лагерной побудки до вечерней сирены ко сну. И лишь теперь, когда Шилов поднял глаза в вольное небо, багровое в пламени зари и пурпурно-алое на закате, его часы вновь пошли спокойно и ровно. Ему даже стало казаться, что все прошлые кошмары случились не с ним, а с другим человеком. А он, Шилов, как был в тайге в детстве, так и не уходил из неё до сих пор. И свободен от всяких законов – государственных, общественных, воровских. Волен здесь делать, что хочет. И навсегда выбирает для себя первобытную жизнь наедине с первозданной природой. В один из сентябрьских вечеров Шилов рассмотрел с вершины сопки расщелину в скале и решил её обследовать. Когда он, рискуя сорваться, спустился в расщелину, то невольно вскрикнул от жути: перед ним, под грудой упавших деревьев, торчали обломки самолёта. Первой мыслью было – бежать без 222

оглядки! Но, приглядевшись, Шилов успокоился: самолет разбился давно, искорёженные плоскости затянула густая поросль травы и кустарников, толстым слоем покрыла листва. Озираясь, Шилов осторожно шагнул к груде металла. Тускло поблескивали заклёпки, смятый дверной проём зиял чёрным провалом. Фюзеляж врос в землю. Какая-то птаха выпорхнула из него, когда Шилов заглянул внутрь бывшего салона. С трудом протиснувшись туда, он вздрогнул: перед ним лежал скелет человека в истлевшей, заплесневелой одежде. Чуть поодаль валялся брезентовый мешок, зелёный от мха и лишайников. Шилов брезгливо шевельнул мешок ногой и тут же отпрыгнул: толстая гадюка с тихим свистом выползла из-под мешка и, неслышно скользя, исчезла под скелетом. Шилов, смахнув пот со лба, поддел мешок ещё раз и ахнул. Из порванного гнилья посыпались тугие пачки денег. Он опустился на колени и, до конца ещё не веря, протянул руки к деньгам. Бумажная обёртка от прикосновения расползлась, и блестящие купюры посыпались к ногам Шилова. Он растопырил пальцы и сунул их в шуршащий ворох. Нет, это был не сон. И спокойной, размеренной жизни пришёл конец. Целыми днями теперь Шилов был занят перетаскиванием и перепрятыванием своего богатства. Он подолгу и с удовольствием пересчитывал деньги, бросая время от времени в угол пещеры камни. Каждый камень равнялся тысяче рублей. Когда последний окатыш падал в большую кучу галечника, у Шилова захватывало дух: «Мил-ли-он!» Если же он не досчитывался хоть одной купюры, то охотно принимался считать заново. По ночам Шилов видел себя на борту красивой яхты, богатым и счастливым. «Вот она, мечта детства! Совсем рядом!» Разум подсказывал: бедой пахнет от этих денег, держись от них подальше. Но слишком велик был соблазн, чтобы отказаться от миллиона. И он убеждал себя: «Про самолёт с деньгами давно забыли. Возьму пока немного. Оденусь прилично, куплю документы, а там...» 223

Что будет там, в туманной дали, – белокаменный коттедж на берегу моря или что-то ещё, не менее красивое и роскошное, Шилов твёрдо не знал, но уже страстно желал это иметь. И не выдержал. Сунул в карман телогрейки пачку сторублёвок, прихватил копчёной рыбы и торопливо зашагал на восток. Чтобы найти обратную дорогу, шёл по руслу реки, оставляя на каменных уступах и на деревьях одному ему понятные метки и знаки. На девятый день Шилов вышел на окраину большого села. Моросил тёплый дождь. За высокими заборами лениво лаяли собаки. Дощатый тротуар пустынной улицы привёл Шилова к магазину. На крыльце стоял мужчина в дождевике и дымил папиросой. Толпились женщины и громко ругались на высокие цены. Занятые своими делами деревенские жители равнодушно посмотрели на бородатого, обросшего длинными волосами оборванца. Известное дело, корневщик или шишкарь явился из тайги за продуктами. Их безразличие несколько расслабило напряжённого Шилова, готового в любой момент броситься наутёк. Взглянул на свои сапоги и уже без колебаний поднялся на крыльцо. Нерешительно помялся у прилавка, подал деньги продавщице. Хрипло выдавил: — Куртку, брюки, рубашку... Носки, ботинки... Ну, там ещё трусы, майку... Черноглазая девица с густо намалёванной помадой на пухлых губах смерила покупателя быстрым взглядом. Пересчитала деньги, придержала взгляд на сотенных купюрах, прежде чем положить их в кассу. Это не ускользнуло от Шилова. Он сжался, как пружина, но продавщица уже начала снимать с полок товары и раскладывать перед ним. — Примерь пока, я в склад за обувью схожу, — продавщица небрежно сдёрнула с плечиков куртку и скрылась в подсобке. Переодетый во всё новое, с болтающейся этикеткой на спине, Шилов сворачивал, как попало, зэковскую спецуху, чтобы её выбросить, когда у крыльца скрипнул тормозами милицейский «уазик». Шилов лихорадочно оценил надёжность железных 224

решёток на окнах и медленно опустился на стул. По ступеням крыльца уже гремели кованые каблуки. — Этот? — вскинув автомат, подскочил к Шилову крепышсержант. Продавщица молча кивнула. Вечером на вертолёте подоспел майор Уваров с усиленным конвоем. — Пока ты, братец, в тайге отсиживался, реформа денежная была. Бумажки-то сменились. А ты с ними в магазин попёрся, — усмехнулся Уваров, защёлкивая наручники. — Твоя взяла, начальник, — глухо ответил Шилов. — И зачем бежал? Только срок себе прибавил, — Уваров хмыкнул и повертел у виска пальцем. — Тебе, начальник, не понять, — медленно, через силу, произнёс Шилов, устремив взгляд на синеющую вдали кайму горизонта. Где-то там, за неровной чертой, в дупле старой липы лежал миллион. ... Шилов головой сбил с ног конвоира и побежал к манящим синим вершинам. Сзади затрещали выстрелы. Горячая волна толкнула в спину. До распадка, темнеющего остроконечной стеной кедрача, оставалось, как ему казалось, совсем немного. И ещё он успел подумать, что бежит вяло, как во сне, проваливаясь в пустоту. Хочет рвануться и не может, и всё падает, падает... Последнее, что он видел: оранжево-голубая радуга вставала над таёжным распадком.

225

Таёжные люди

226

ХОЛОДНАЯ НОЧЬ НА ТАЮРЕ Неоглядной туманной синью простёрлась осенняя тайга. Свежее ноябрьское утро занялось над ней бледным рассветом. Быстро алеет розовая полоска неба, нежной киноварью разливается по зубчатой кромке гор. Вот вспыхнула пурпуром, и утреннее солнце багровым шаром выкатилось из-за скалистых вершин. Алмазами в золотой оправе засияли гольцы горного хребта. В ослепительных лучах засверкала прозрачная Таюра, неудержимо стремясь к Лене. Серебрятся инеем ледяные кружева на прибрежных камнях… На правом берегу Таюры – таёжный поселок. На левом – тёмно-зелёный пихтач стеной поднимается на крутой склон. Скалистый утёс чернеет вдали. Под утёсом, на галечной отмели колышется в волнах грузное тело. Пятнистые брюки и куртка истрёпаны о каменистое дно. Скрюченные, иссиня-лиловые кисти рук и босые ступни ног, искромсанные на перекатах, то появляются над водой, то исчезают в ней. Тело человека, шевелимое белопенным потоком, вздымается на волнах, бьётся о камни. В этот ранний час в доме, издали приметном синими резными наличниками, громыхнула дверь, и на крыльцо вышел Георгий Войлоков, участковый инспектор милиции. В каждой руке по ведру. В одном – овсянка для кроликов. В другом – мешанина поросёнку. Звякнула щеколда калитки. Во двор торопливо вошла Настя Мукачёва, работница леспромхоза. Муж её, Илья, известный в посёлке силач и выпивоха, с бригадой охотников – промысловиков белковал в тайге. И Войлоков немало удивился, увидев наспех одетую женщину. Пальто распахнуто, на растрёпанные волосы небрежно наброшен цветастый платок. Войлоков поставил вёдра, нахмурился.

227

— Не иначе, Илюха с охоты прикатил и опять бузит спозаранку? Ну, еп-понский бог! Хватит с ним нянькаться! Заявление написали? — Да я, Георгий Георгиевич, не на Илюшу жаловаться… Утопленника на Таюре нашли. Под утёсом… Туда все наши леспромхозовские побегли. — Побегли! Да они же мне, еп-понский бог, место происшествия затопчут. На бегу застёгивая форменную тужурку, Войлоков пустился к высокой скале, угрюмо нависшей над рекой. Разбухшее тело уже выволок на мокрый песок главный инженер леспромхоза Стукалов. Шагнул навстречу запыхавшемуся Войлокову. — Еле вытащил. Тяжёлый как бочка. — Кто вас просил? Напрасно старались! До приезда опергруппы не следовало этого делать. Отойдите от места происшествия! — Хм, пожалуйста, — недовольно поджал губы Стукалов. — Хотел помочь вам, а вы… — обиженно махнул рукой, и громко хлопнув дверцей новенькой «Хонды», укатил в контору. Войлоков медленно повернулся к бесформенной массе, некогда бывшей человеком, и содрогнулся, глянув на обезображенное лицо. В стороне тихо переговаривались рабочие. — Белов… Мастер наш. — Одежда его… Вот и сыскался один. — Где-нибудь и другого прибьёт к берегу. Через несколько дней после этого происшествия Войлокова вызвал в райотдел следователь Смирнов. — Привет, Георгий! Ознакомься с актом судебномедицинской экспертизы. В акте неоднократно упоминался алкоголь. Среди подробно описанных многочисленных ссадин особо выделялась запись, подчёркнутая карандашом. Ссадина на затылочной части головы. 228

— Спьяну Белов из лодки вывалился да и шарахнулся башкой о камень, — пыхнул сигаретой Смирнов… — Ночь, холод, погода мерзкая… Поддали мужики. Обычное дело на рыбалке. Может, в скалу потом врезались или наскочили в потёмках на бревно. Вон сколько бурелома плывёт после паводка… — Второго ещё не нашли… Рановато заключение делать… — А если тело Касьянова не найдём? Река на месте не стоит. За месяц могла утащить его в море Лаптевых. Чего нам выжидать? — А письмо его жены? О хищениях пиломатериалов? — Одни рассуждения и предположения… Нам нужны факты. Где доказательства?! — Копнуть хорошо – будут! Смирнов снисходительно улыбнулся. — Думаешь, так просто? — Получается, еп-понский бог, Касьянов и Белов утонули, а с ними и концы в воду? Смирнов развёл руками. — Начальству, конечно, виднее, — берясь за ручку двери, сказал Войлоков. Надел фуражку и, не прощаясь, вышел из кабинета. Смеркалось. По мутному небу ползли свинцово-серые тучи. В пасмурной мороси качались мокрые ветви оголённых от листвы деревьев. Над Таюрой вились сизые облачка. Гонимые холодным ветром белесые дымки стлались по таёжным распадкам. Там, у дальних сопок впадает в Таюру студёный и чистый Соболиный ключ. Ледяной купелью плещется на гранитных порогах бурная река. Шумит, перекатывает камни, сшибает с ног неосторожного охотника, обманутого мелководьем. Спустя неделю на Харюзовом плёсе обнаружили другого утопленника. По оранжевой рыбацкой куртке опознали бывшего директора леспромхоза Сергея Касьянова. Корчажник, острые камни истерзали тело до неузнаваемости. Измочаленные конечности обглодали рыбы. Взять с пальцев отпечатки для 229

Адактилоскопического анализа было невозможно. Однако, личность погибшего сомнений не вызывала. Слишком часто жители посёлка видели в этой куртке заядлого рыбака Касьянова. В тот ненастный вечер в болотных сапогах и со спиннингом в руке он прошагал в ней берегом Таюры к синей моторке, где его поджидал мастер Белов… «Несчастный случай на рыбалке… Алкогольное опьянение…» — отстучал на компьютерном пульте капитан милиции Смирнов. Распечатанный на принтере лист подшил в тощую бумажную папку, хлопнул по ней ладонью: — Вот и вся история! А началась она так… В сентябрьское ненастье широко разлилась Таюра. Ревущая на порогах река несла в Лену таёжный хлам. По распадкам, размывая берега, хлынули в Таюру потоки мутно-рыжей воды… Ещё не утихла стихия, когда синяя моторка надрывно завыла на реке. Хлестал холодный ливень. Непоседы – мальчишки пускали на лужах кораблики из сосновой коры. Нипочем им, промокшим, шмыгающим носами, осенняя слякоть. Они первыми рассказали Войлокову о синей моторке и двух смельчаках, рискнувших отправиться на рыбалку в столь неподходящее время. Дети хорошо разглядели жёлто-красную куртку Касьянова и зелёно-пятнистую энцефалитку Белова, сидящего на руле. Синяя дюралевая лодка в посёлке одна. Её владелец главный инженер Стукалов припозднился в этот вечер в своём кабинете за составлением месячного отчёта о лесозаготовках. Рубиновая «Хонда» Стукалова, поблескивая мокрой эмалью, краснела у ворот конторы. Ветер налетал порывами, раскачивал вершины деревьев. Тайга, скрытая моросью, глухо шумела. Войлоков, накинув поверх фуражки капюшон плаща, спешил в контору леспромхоза, в свою служебную комнату. Войдя, стряхнул с одежды влагу, придвинул ближе телефон. — И чего они, еп понский бог, в такую погоду на рыбалку поехали? 230

Навязчивая эта мысль не выходила из головы. Казалось странным, что люди, не один год живущие в этих суровых краях, выбрали для рыбалки сентябрьскую непогодь. Рыбачить Касьянову не впервой. Ему ли не знать, каково, на ночь глядя, переться по бурной реке? Дождь… Ветер. Чуть зазевался на руле и пиши: пропало. А если мотор заглохнет или оборвёшь винт? Закрутит быстрым течением лодку, швырнёт на камни, опрокинет… А вода в Таюре – голимый лед. И минуты не продержаться в ней… Струи дождя сбегали по оконному стеклу. Темнело. Войлоков набрал номер дежурного по райотделу. — Здорово, Степаныч! Войлоков беспокоит. Чего звоню? Да тут, понимаешь, Касьянов и Белов – начальство наше, леспромхозовское, вверх по Таюре пошли… На моторке Стукалова. Знаешь его? Как, ну и пусть?! Не дети малые, говоришь? Оно так. Но погода, еп-понский бог! Разбушевалась нынче Таюра… Мало ли чего… Это вам лучше знать, вертолёт вызывать или вплавь вдогонку за ними… Моё дело прокукарекать, а там хоть не рассветай… Пока, Степаныч… Озадаченный непонятной выходкой Касьянова и Белова, Войлоков глухо пробухал сапогами по коридору пустой конторы. Постучал в дверь стукаловского кабинета, подёргал за ручку. Заперта. «Надо было зайти сначала к нему», — сожалея, что не застал Стукалова, подумал Войлоков. Вышел на улицу. На месте «Хонды» чернела в грязи глубокая размытая колея. В понедельник посёлок облетела тревожная весть: рыболовы не вернулись. Не возвратились они и через несколько дней. Начались поиски. Из бесед с родственниками и знакомыми пропавших рыбаков выяснилось, что Касьянов и Белов намеривались ловить рыбу в верховьях Таюры. На тайменей собирались. В пятницу вечером носили в лодку снасти, канистры с бензином, продукты. — Спрашиваете, где муж? В тайге. На рыбалке. Где же ему ещё быть, если целый ящик выпивки с собой взял? Почему до сих пор нет его? А я почём знаю. Он передо мною не отчитывается о своих бесконечных отлучках, — с раздражением 231

отвечала на вопросы Войлокова Тамара Касьянова, супруга директора. — Давно искал приключений. Может, и нашёл… Громыхая на кухне посудой, сердито ворчала: — Говорила ему – добром не кончатся твои рыбалки – попойки на природе с дружками и девицами. Войлоков окинул глазами неуютную обстановку в квартире Касьяновых. На полу валяются старые газеты, обрывки бумаг, стоптанные шлёпанцы. На стенах выцветшие обои. В углу старый телевизор. Напротив затёртый диван с неприбранной постелью. — Он дома почти не бывает. Все дела… Какие – известно. Пьянки, гулянки, шуры-муры… Поездки за границу. Махинации с лесом… — Есть факты? — Догадаться не трудно. Лес прут за кордон вагонами, а денег всё нет, чтобы с рабочими рассчитаться. Который месяц зарплату не получают… А какой лесок! Брус–листвяк да доски кедровые! А взамен что?! Жвачка! Тряпьё гнилое. От людей стыдно. Ворюгой Касьянова зовут. А Белов как шестёрка у него. Что Касьянов скажет, то он и сделает. Деловую древесину дровами оформит, облицовочной рейкой вагон забухает, сверху для отмазки осиновых горбылей нашвыряет и поехал вагончик в Китай. Как же? Бартер! А если разобраться – так обыкновенное жульничество. Зато сыну Белов «Мерседес» купил. Дочери – «Тойоту». У самого «Лэнд-Крузер». И дружок касьяновский – Стукалов – не отстаёт от них: последней модели «Хонду» взял… На Канарах отдыхал… В Штаты дочь на учёбу отправил… За какие шиши? А вы говорите, где факты? Касьянова отбросила на столе край скатерти и подала тетрадный лист с неровными строчками письма. – Вот, написала в милицию… Пусть выведут этого гуся на чистую воду. Мне Касьянов ещё и копейки не дал, а у самого чемодан долларами забит. Тамара оглянулась на дверь, зашептала: — Схватил он второпях «кейс», а крышка возьми и откройся. Денежки зелёные и посыпались из него пачками. Не нашенские. 232

С лица сошёл Касьянов. Как закричит: «Чего уставилась? Не мои это деньги. Леспромхозовские». Чего же их тогда дома прятать? Вот, а вы говорите, где факты… — И где он сейчас? — Касьянов? — Нет, чемодан. — Вон, за шифоньером. Да только денег в нём нет. В ту самую пятницу сложил их в рюкзак и увёз. В тот день приезжал какой-то хамоватый мужик. В куртке кожаной, в шапке норковой. Плечист. И рожа, как у Касьянова: сытая, наглючая. В бане нашей парились. За пивом меня послали. На каменку брызгать, чтоб, значит, дух лучше был. А я, когда пиво в предбанник несла, слышала, как гость доллары требовал. — И что Касьянов? — Поедем, говорит, Эдик, на рыбалку, в Соболиный ключ. Там и расплачусь. На природе отдохнём. Тайменей во-о каких поймаем! — Самое время для отдыха: дождь, слякоть… Холод собачий. — Не знаю, — пожала плечами Тамара. — Напарились, распили коньяк и укатили к Стукалову. И рюкзак с долларами увезли. Войлоков не спеша шёл по улице, обдумывая неожиданное признание Тамары Касьяновой. Заявление её, впрочем, мало отличается от жалобы Насти Мукачёвой, избитой пьяным мужем. Обе женщины не от хорошей жизни решили обратиться в милицию. На прошлой неделе приезжал Илья домой. Привёз берестяной туес брусники и мешок кедровых шишек. Гульнул с приятелем, а утром зареванная Настя выложила перед Войлоковым заявление. — Всё, делайте с ним, что хотите, но жить с пьяницей больше не буду, — всхлипнула Настя. — Разведусь… Войлоков вдруг замедлил шаги. Как же сразу не вспомнил?! Зимовье Ильи в Соболином ключе! Очертания сопок тонули в черноте надвигающейся ночи. С берега Таюры, бурлящей в темноте, несло сыростью прелой 233

хвои. Из ворот мукачёвской избы выскочила остроухая коренастая лайка с туго закрученным хвостом. Завертелась у ног, пытаясь лизнуть в лицо. — Узнала, Тайга? В избе, у жарко натопленной печки, понурив голову, сидел хозяин. Настя всхлипывала в комнате. Войлоков сел к столу, постучал ладонью по планшету. — Здесь, Илья, заявление Насти… Ну, выпил… Так чего жену гонять? Ты вон какой медведь! Совсем одичал в тайге, что ли? Еп-понский бог! Нашёл с кем воевать! Герой! На работе навкалывается она, да ещё дома хозяйство, ребятишек обстирать, накормить… А ты?! Нет бы пособить ей чего - так кулаками машешься… — Не помню как вышло… Прости, Георгий Георгиевич! Брошу пить… — Не у меня – у Насти моли прощение. — Пробовал… И слушать не хочет. Войлоков подошёл к заплаканной Насте, тронул за плечо. — Не передумала с заявлением? — Не хочу я сажать Илью в тюрьму, — горячо зашептала Настя. — Да кабы не бузил спьяну-то. Вот, поглядите, — показала Настя синяки и кровоподтёки на локтях. — А трезвый – золотой человек… Вы припугните его хорошенько! — Ну, еп-понский бог! Я что, пугало?! — Нет, что вы! Это я так, — смутилась Настя. — Чтоб вы построже с ним. — Ладно, наскучается в тайге — подобреет… Вот что, Илья. Больше заявлений ждать не буду. Составлю протокол… О мальчонке подумай. О дочери. Ботинки у Кольки починить надо. Да тебе когда за пьянкой-то? И как уроки Наташке делать, если отец дебоширит? Кольку, помнится, ты за двойки ремнём стегал. А тебя, взрослого детину, тоже прикажешь пороть? В общем, в последний раз сошло тебе. Повинись перед Настей. — Спасибо, Георгий Георгиевич! 234

— Чуть не забыл: случаем, в своём зимовье Касьянова не встречал? И мастера Белова с ним? Рыбачить они собирались в Соболином ключе. — Так вот, стало быть, какие бутылки я нашёл в зимовье на той неделе! На те выходные, как пропали рыбаки, дома я был. Хотел Насте чего… — Вижу, помог, — указывая на немытую посуду и кучу нестиранного белья, буркнул Войлоков. — Перебрал малость… Тут Настя прицепилась, давай донимать за выпивку. Не сдержался… — Сезон охоты начался… Чего у печки бока греешь? — Так ведь заявление настрочила… Ну, думаю, хана. Какая теперь охота? — Ты про бутылки в зимовье говорил…, — напомнил Войлоков. — Я и говорю… Как с Настей повздорил, уехал наутро в тайгу. В понедельник, значит. А в избушке побывал кто-то. Пустых бутылок — батарея! Решил — залётные, городские наведались… Хотел белку промышлять. Не смог. Всё из-за Насти переживал. Домой воротился. Тут и узнал, что Касьянов с Беловым пропали. Выходит, они были там… По всей Таюре искали исчезнувших людей. Охотники обшарили тайгу, неводами и баграми избороздили реку. Осмотрели отмели и перекаты. Излазили омуты, забитые корчажником, и болотистые поймы. Посыпал первый снежок. Тонким ледком подернулась кромка воды у берегов. Охотники вернулись в посёлок, уверенные, что течение отнесло погибших рыбаков далеко вниз. — Таюра большая… Кто знает, за каким плёсом навернулись, — рассказывал о своих поисках Илья Мукачёв. И сдвинув шапку, скрёб затылок: — Ума не приложу, чего попёрлись в моё зимовье на моторке? Проще на машине добраться…

235

В конце октября стихла Таюра. Покрытые хрупкими льдинками обнажились мели. Утопленников нашли. Понемногу стихли разговоры о трагической рыбалке. Новым директором леспромхоза назначили Стукалова. Служебные дела привели Войлокова в кабинет нового директора. Стукалов обставился компьютерами, видео и аудио аппаратурой, телефонами, дорогой офисной мебелью. Он не ожидал прихода Войлокова и засуетился, увидев сотрудника милиции. — Садитесь… Слушаю вас, Георгий Георгиевич… — Подмораживает, Юрий Витальевич. В самый раз по первому снежку в тайгу сбегать. Нынче, говорят, белки уйма. — Да какое белкованье, — Стукалов кивнул на кипы бумаг на столе. — Работы невпроворот. А вы, извиняюсь, по какому вопросу? Войлоков вынул из планшета лист бумаги, положил перед Стукаловым. — График дежурства пожарной дружины занёс. Ознакомьтесь… — Хорошо, оставляйте, посмотрю. Стукалов успокоился, откинулся в кресле. — Обижаете, лейтенант. Мимо проходите. А мы «Панасоники» плазменные привезли. Прямые поставки из Японии. Могу предложить. Недорого… — Это для кого как… У меня «Шарп». И знаете – прекрасно показывает! Так вы, Юрий Витальевич, с графиком-то не тяните… Особенно с дежурной машиной для опорного пункта. Стукалов выдвинул ящик стола, чтобы положить в него бумаги. Там лежал круглый металлический предмет: дюралевый колпачок с цепочкой. Стукалов испуганно схватил его, в замешательстве поискал глазами, куда деть и швырнул в мусорную корзину. — Валяется тут всякий хлам… От прежнего хозяина остался, – пробормотал он, со стуком задвигая ящик.

236

Круглая белая луна уже повисла над островерхими елями, когда Войлоков занялся домашними делами. Сосновые кругляши раскалывались легко, и гора желтоватых, пахнущих смолой поленьев, росла быстро. Колоть дрова ему нравилось. И телу разминка. И отдых душе. Поразмыслить можно. Отчего так встревожился Стукалов? Понял, что я увидел побрякушку с цепочкой и с лица сошёл… Войлоков размахнулся, примериваясь к чурке, но вдруг опустил топор. — Еп понский бог! Никакая это не побрякушка! Это сливная пробка от днища лодки! Не от той ли самой синей моторки? Эта мысль так взволновала Войлокова, что он почти бегом направился к дому Мукачёва. Собака залаяла, взвизгнула, признав, но из сеней уже вышла Настя. — Уехал Илюша в тайгу. Водку не пил. И с собой не взял, поспешила Настя заверить милиционера. — Ты вечернюю уборку в кабинете Стукалова сегодня делала? Настя удивленно вскинула глаза. — Нет ещё… Сейчас пойду. — Внимательно в мусорной корзине посмотри. Найдёшь круглую железку с цепочкой – сразу скажешь мне. И никому! Настя прибежала через полчаса. — Всю корзину вытрясла, а железки нет. Одни газеты рваные. — Я так и думал. Спасибо, Настя! Но никому об этом! Слышишь?! Настя ушла, озабоченная непонятной просьбой, а Войлоков вновь принялся за дрова. Поглядеть со стороны, так нет занятия проще: размахнулся, ударил и… завяз топор в древесине по самый обух! Насилу вытащишь. Без сноровки намучаешься. А Войлоков поставит чурку, покрутит её туда-сюда, выискивая слабое место. В этом деле тоже соображать надо. Не колотить куда попало. Где по трещинке ударить. Где вдоль сучка. Иные чурбаки волокнистые попадают, словно витые. Здесь надо края обколоть, а уж потом в серёдку бить. 237

Вот и к человеку так. К каждому особый подход нужен. У каждого своя слабинка есть. По ней и бить надо… Как выведать у Стукалова, отчего он прячет пробку от лодки в кабинете? А главное, как она у него оказалась? Может, не завинтил её, а заткнул отверстие деревяшкой? Пойти и спросить у него? А он, конечно, сразу всё рассказал начистоту! Нет, Стукалов не из тех, кому красное служебное удостоверение покажи, а он и расплакался, всё выложил… Хитёр Стукалов! Из тех упрямых молчальников, которые ни за что не признаются, пока фактами не прижмёшь. А какие против него улики? Касьянов и Белов выпросили у Стукалова лодку. Он, якобы, отговаривал их от рыбалки. Да где там?! Настояли! Что ещё? Отпечатки пальцев на бутылках в зимовье? Да, но Касьянов и Белов брали спиртное у него, тогда и полапал бутылки. Эдик в кожаной куртке? Понятия о нём не имеет. Знакомый Касьянова, только и всего. Махинации с лесом? Доллары в чемодане? Всё на Касьянова свалит, а у того поди теперь, спроси! Стукалов – орешек крепкий. Чтобы его расколоть – трещинку найти надобно. Ударить по ней изо всей силы и не промахнуться! Эх, еппонский бог! Найти бы лодку! Не прошло и недели, как к дому Войлокова подкатил на заляпанном грязью «Минске» охотник Илья Мукачёццйв. Торопливо прислонил к забору мотоцикл, вбежал на крыльцо. Войлоков проводил гостя в комнату, поставил на стол чай, мёд, хлеб. — Пей, Илья! Замёрз, поди, на своем драндулете? Согревая горячей кружкой широкие ладони, охотник рассказывал: — Капкан настораживал я в устье Соболиного ключа. Смотрю – синеет что-то. Подошёл ближе, а это… — Лодка?! — Она самая. Стукаловская… — Ты её осмотрел? — Знамо дело. И знаете, что нашёл? — Дырку на месте сливной пробки? 238

— Да-а, — опешил Мукачёв. — Выходит, зря колотился по колдобинам? — Не зря, Илья. Сам в этом убедишься. Скоро поедем туда на твоей тыртыкалке. На моем «Урале» нельзя – след приметный. А сейчас вот тебе мобильник - звони Стукалову. Порадуй находкой. И точное место укажи. А ещё добавь, что сообщил в милицию, и завтра Войлоков поедет осматривать лодку. Понятно? Завтра! Мукачев позвонил и услышал в ответ громкий голос Стукалова: — Завтра?! Ясно… Благодарю за приятную новость. Сам понимаешь, Илья, без лодки в наших краях не обойтись… Войлоков бросился к вешалке. — Заводи, Илья, свою колотушку и скорее едем с тобой в Соболиный ключ! Давай, жми на всю катушку! Рискуя упасть, они тряслись по замёрзшей колее разбитой лесовозной дороги. Войлоков, уцепившись за скобу, думал лишь о том, как бы не свалиться и не свернуть себе шею. Фиолетовые сумерки сгустились в распадках. Белесые клочки тумана зацепились за космы елей. Уже в темноте добрались Войлоков и Мукачёв до Соболиного ключа. Позади, на перевале, блеснул яркий луч автомобильной фары. Мукачёв завалил сучьями мотоцикл и двинулся к устью ключа. Войлоков еле поспевал за ним. Послышалось тихое журчанье воды. Чёрный силуэт лодки проявился в чернильном мареве ночи. — Спрячься за выворотень и замри, пока не позову, — негромко сказал Войлоков. Прислонился к сосне и стал невидим. Всё стихло. Студёная октябрьская ночь нависла над тайгой, над шумящей неподалеку Таюрой. Мерцали звёзды, предвещая ненастье. Поскрипывали сухие деревья. Нескончаемо и монотонно плескался под наледью ручей, пробиваясь среди камней к реке. Вдруг на просеке вспыхнул свет. Вскоре стал слышен хруст сушняка. Чьи-то осторожные шаги зашуршали на опавших 239

ветвях ельника. Зазвенели льдинки. Посвечивая фонариком, путник вышел на русло ключа, белеющее в темноте нагромождениями окатышей. Совсем близко ломается лёд под ногами ночного пришельца. Вот приблизился к лодке, посветил внутрь. Пошарил в кармане, сопя что-то достал из него и наклонился над лодкой. Раздалось бряцанье по дюралевому корпусу. Что-то не ладилось у этого человека. Он чертыхался, шумно вздыхал и нервничал. Вдруг сноп света высветил фигуру согнувшегося над лодкой человека. Это Войлоков включил фонарь. — Заржавела резьба, Юрий Витальевич? Стукалов вскрикнул, рванулся бежать, но Войлоков схватил его за меховой отворот куртки. Рослый и сильный Стукалов легко вывернулся, выхватил из-за пазухи газовый пистолет. Выстрелить не успел: Войлоков ловко выбил пистолет, но и сам тотчас растянулся на каменистой россыпи, больно ударился спиной. — Илья! Словно медведь из берлоги вымахнул охотник из-за выворотня, обхватил Стукалова здоровенными ручищами. Войлоков встал, поднял пистолет и, потирая ушибленное место, спокойно произнёс: — Пойдём, Илья, с Юрием Витальевичем в зимовье. Там и потолкуем. В охотничьей избушке Стукалов неожиданно раскис. Обхватил голову руками, застонал, всхлипывая. — Знал, что этим кончится… Знал… А всё Касьянов… Кабы не он… — Кто приезжал требовать доллары в тот день, как отправились они на моторке в это самое зимовье? — Морозов… Эдуард… В городе на станции работал… Рэкетир… Бандюган… — Пронюхал про ваши аферы с лесом? Вымогал деньги? — Сдать в милицию угрожал, подонок…, — зло проговорил Стукалов. 240

— Убрать его решили? — Касьянов решил… Я никого не убивал. Я всего лишь привёз Морозова в зимовье. Здесь нас ждал Касьянов и Белов. Погода холодная была. С дождём и ветром. Всю ночь пили. Белов хвалился, каких здоровенных тайменей ловил в устье Соболиного ключа. Уговорили Эдика порыбачить. Под утро надел Белов на Эдика красный резиновый костюм Касьянова. Всунул ему в руки спиннинг… Дай воды, Илья, что-то в горле пересохло… Охотник зачерпнул ковшом из ведра. Руки Стукалова тряслись. На пол, застланный лосиной шкурой, плескалась вода. Постукивая зубами о края ковша, Стукалов жадно, взахлёб, пил. Достал сигарету, долго разминал. Войлоков молча ждал, пока новоявленный директор закурит. Здесь, в зимовье, на дощатых нарах, прикрытых соломой, в нём уже не было спесивой вольяжности и надменного высокомерия преуспевающего дельца. Он смял одну сигарету, другую. Наконец, прикурил, пыхнул дымом. — Прошу учесть: я сам все рассказываю… Без утайки. Чистосердечное признание… Я хотел прийти в милицию… — Говорите, Юрий Витальевич, мы слушаем вас. — Белов пробку вывинтил… Мотор запустил. Эдик в лодку уселся. А был он того… Крепко его поднакачали «Распутиным». Понеслась лодка… В устье ключа. Темно было. Кричал он… На помощь звал… Мукачёв, растапливая печку, присвистнул: — Получается, не утонул Касьянов?! — Я отвёз его в ту ночь на станцию, — отрешённо глядя на дрожащее пламя керосинки, ответил Стукалов. — Где он сейчас, не знаю… На Кипр собирался уехать. А, может, в Канаду… Войлоков подвернул фитиль. Огонь загорелся ярче, осветил грубый стол, железную печку, полку с посудой. Положил перед Стукаловым бумагу и ручку. — Пишите, Юрий Витальевич. Чистосердечное признание суд учтёт. 241

Стукалов писал долго. Зачеркивал написанное, исправлял, переписывал заново. Отбрасывал ручку и снова хватался за неё. Войлоков не торопил его. Не обращая внимания на Стукалова, молча и обыденно чистил картошку, помогая Илье приготовить ужин. В зимовье стало жарко. На печке зашкварчала сковорода, засвистел закопчеённый чайник. Запахло смородиновыми листьями, брошенными в кипяток, маринованными грибами, горячим хлебом, распаренным в духовке. Илья нарезал сало, посыпанное красным перцем, сдвинул на край плиты сковороду с зарумяненной картошкой, исходящей топлёным маслом и приправленной зажаренным луком. И выстави на стол, застеленный клеёнкой, главное блюдо – кастрюлю с супом из рябчика. - Шулюм готов, - сказал Мукачёв. — Прошу вечерять. Не поднимая головы, Стукалов протянул Войлокову исписанный лист бумаги, зашелестел сигаретной пачкой. Войлоков пробежал по нему глазами, вернул Стукалову. — Вы забыли написать о ссадине на голове Белова. О рюкзаке с долларами. — Касьянов ударил Белова веслом. В реку столкнул. «Зачем, — говорит, — нам лишние свидетели?». По дороге на станцию вспомнили, что пробка от лодки у Белова в кармане осталась… — И вы забрали её тогда, под утёсом? Из кармана утопленника? Стукалов кивнул. — А деньги? — Их сначала на четверых поделили… — Потом на двоих? Стукалов промолчал, разминая сигарету. — Ну, еп-понский бог! Однако, придётся попотеть Смирнову над писаниной об этом деле! Но это уже его проблемы. А мы будем ужинать. Присаживайтесь к столу, Юрий Витальевич! А ты Илья, подбрось в печку дровишек. Ночь на Таюре холодная. 242

ХОХМА Январское утро. Под фиолетовым небом чернеют сопки. В ложбине, вдоль заснеженной речки – длинная улица брусчатых листвяных домов. Село Завьялово… Напротив конторы леспромхоза – колодец с наледью. В разные стороны разбежались от него натоптанные в снегу тропинки. За околицей – штабеля брёвен и досок, темнеют силуэты кранов, лесовозов, трелёвщиков. В окнах некоторых изб вспыхнул свет. В гараже загудели моторы. Забренчали у колодца вёдра. Проснулось село… В одном из дворов залилась звонким лаем собака. Скрипнула в сенях дверь. На крыльцо вышла женщина в наброшенной на плечи пуховой шали. — Цыц, Найда! Замолчи, кому сказала! Вгляделась в морозную синь. Ба-а! Мишка Хлебников пожаловал. В шапке закуржанной барсучьей, в куртке суконной охотничьей. Второпях, наверно, легко оделся. Стоит, сапожками о калитку постукивает, рукавицами похлопывает. Крепок мороз в Забайкалье! Усы и брови у Мишки побелели, инеем припушились. — Чаво припёрся в таку рань? — Тёть Лиз… Терпежу нет… Займи на бутылку… — Ещё чаво?! Надысь брал – не отдал… — Верну, тёть Лиз… Вот те крест, верну! Не дай помереть. Всё во внутрях горит синим пламенем. Голос хриплый, осипший. Моляще протяжный: — На коленях прошу, тёть Лиз… Сил нету мучиться… Ну, хоть на краснуху дай. Ведь погибаю, тёть Лиз. Живьём горю… — Ни совести в тебе, Мишка, ни стыда. Всё пропил… — Женюсь – брошу пить… Мне бы только огонь потушить… — Кто же за тебя, забулдыгу пойдёт? 243

— Это я с перепою такой… Опохмелюсь – разверну гармозу – ни одна завьяловская деваха не устоит! И то, правда. Мишка высок, плечист, силён. Усы чёрные, волосы пышные. На артиста Боярского похож! Балагур и шутник! Нравятся девкам такие развесёлые парни. — Чаво так назюзюкался? — Васька Зайков стенку мебельную купил… Обмывали… Опосля повалихинского самогону добавил… Отравился, видать, этой гадостью… Тёть Лиз, собольков тебе изловлю… На шапку Лариске… — То када ещё будет? — Валеночки принесу… Размером Борьке твоему подходящи… — Спёр, поди, где? — В зверопромхозе вчера выдали… — Тащи. Посмотрю. — Я мигом, тёть Лиз! Убежал и скоро вернулся с парой серых, добротно скатанных валенок. Елизавета Пронькина, жена лесника, помяла их в пухлых руках, надавила пальцем на подошву. — Тонковата… Протопчется быстро… — Да им сносу не будет, тёть Лиз, если подшить. Новьё валенки! — Ладно, на! Заливай свой пожар, – извлекла из халата смятую купюру. – Должок вернуть не забудь! Последние слова Елизаветы Мишка вряд ли расслышал. Зажав деньги в кулаке, ломанулся на улицу, к проезжавшему грузовику. — Стой, Колян! Ты в райцентр?! «Камаз» сипнул тормозами. Шофёр наклонился, распахнул дверцу. — Колян, помираю! Жми на всю! Довезёшь живого – не знаю. Башка трещит, — вопил Мишка, хватаясь за голову. — У Васьки 244

Зайкова вчера перебрал малость… Повалихинской сивухой траванулся… Шофёр понимающе кивнул. Мишка залез в кабину, и «Камаз», выпустив белые клубы выхлопных газов, рванулся к мосту на перевал, розовеющий на горизонте бледным рассветом. Елизавета вернулась в дом, довольная задарма приобретёнными валенками. Одела полушубок, примерила валенки: как раз впору! Прихватила вёдра, коромысло и скорее к колодцу. Новости узнать, свои рассказать. За привычку совать нос в чужие дела завьяловцы прозвали её Носихой. Елизавета наполнила вёдра, подождала, пока к колодцу подойдёт ещё кто-нибудь. Вот на тропинку к колодцу свернула Галина Москалёва. Жена завгара, учётчица лесопильного цеха. Елизавета подняла вёдра, покачиваясь и расплёскивая воду, пошла навстречу. — Новость-то какая, соседушка! Мишка Хлеб отравился! — Насмерть?! — Как знать? Колька Панов его сейчас в райцентр увёз чуть живого… У бабки Повалихи самогону купил и всё нутро спалил… — Надо же! Аккурат перед свадьбой! — уронила пустые вёдра Галина. — Трепал он мне про женитьбу-то… Думала, брешит… Кто же невеста его?! — Нашлась одна… Верка Рябова, бухгалтерша. — От ненормальная! Всю жизнь с алкашом маяться… — А сама-то Верка, лучше? Со всеми завьяловскими парнями перегуляла… — Всё же не ровня ей Мишка. Она с образованием. На этом, как его, на кампютере работает. На пианине играет… — Доигралась, выходит, с Мишкой. Он на гармошке. Она на пианине. Хороший дуэт! — И не скажи! Ей, по её-то образованности, не такой мужик нужен. Культурный. К примеру, как твой Юрка. А Мишка - кто? 245

Охотник?! Бич таёжный?! Конечно, всё же лучше за такого пойти, чем на чужих мужиков зариться… Минувшим летом козёл Пронькиных забрался в огород Москалёвых. Погрыз капусту. Потоптал грядки. Принародно, в магазине, в очереди за колбасой, отчитала Галина нерадивую соседку: — Чем лясы точить и людей обсуждать, загон бы починила да козла привязала, сплетница! Елизавета зло затаила, знала, как стреляла глазами блудливая Верка на симпатичного механика. Как крутилась перед ним в короткой юбчонке. Так и присох бы к ней завгар, да Галина вовремя оттаскала соперницу за волосы, лицо оцарапала. Знай наших! Но слова про чужих мужиков больно кольнули. Молча проглотила пилюлю. Елизавета ушла, растянув губы в ехидной ухмылке. К колодцу подогнала корову Марья Лосева. Загремела цепью, опуская ведро. Подняла, поднесла корове. Раздувая ноздри, корова фыркает, нехотя пьёт, словно цедит, холодную воду. — Здравствуй, Галя! — Привет, Мария! — Носиху видала? Сарафанное радио, а не баба. Беспроволочный телеграф! Не переслушаешь её… Трепала-то чего? — Сказывала: ухажёр Веркин отравился… В больницу его Колька Панов ни свет, ни заря потартанил. — Митьку – гармониста, что ли? И чем же отравился? Стеклоочистителем, небось? — Самогонкой повалихинской! — Ведьма старая! Доколе мужиков спаивать будет?! Управы нет на неё! Степаниду Поваляеву завьяловцы промеж себя бабкой Повалихой звали. День и ночь курится дымок над закопчённой банькой в её огороде, разнося сивушный запах. В самогон Степанида всякий дурман подмешивает. Белену, табак, хмель… Чтоб шибче с ног валил. За то и получила прозвище. 246

Муж Марии Лосевой, бульдозерист Иван, частенько наведывался к Степаниде, возвращаясь от неё «на рогах». И Мария поспешила разнести по деревне печальную весть. В полдень у конторы зверопромхоза, где Мишка Хлебников числился штатным охотником, столпился народ. Тихо переговаривались… — И где он сейчас? — В морге. Где же ещё ему быть? Экспертизу делают. Найдут отраву – судить Повалиху будут… — Давно пора… Давеча купил бутылку у неё. Уверяла – первач. А попробовал – вода голимая! И табаком воняет! Мишку жалели, вздыхали. — Безобидный был. Весёлый. На гармошке здорово играл! Как даст, бывало, «цыганочку», ноги сами в пляс идут! И куды усталость деётся! Васька Зайцев, таёжный напарник Мишки Хлебникова, переживает больше других. Плачет: — Нормально вчера посидели… Кто бы мог подумать? Эх, Мишка, Мишка…Говорил я ему – хватит, домой иди. Не послушал… К Повалихе занесло его. А какой мужик был?! В прошлом годе я на охоте ногу подвернул, так он меня до самого зимовья на себе нёс… Мишка Хлебников одинокий. Домишко у него маленький. Кошка, собака. Родных нет. Хоронить некому. Начальство зверопромхозовское гроши на похороны выделило. Мало… Пошёл Васька по дворам с картонной коробкой. — Подайте, сколько можете, на Мишкины помины. Сельчане опускали в прорезь коробки мелкие деньги, удивлялись: — Здоровяк был! Оглоблей не перешибёшь! А супротив «повалихи» не устоял. И одеколон пил, и лак мебельный, и всё ничего. — Сейчас не знаешь, что и пить… «Рояль» нельзя, «Амаретто» нельзя… Водку продают – денатурат, водой разбавленный! Самогон и тот отравой стал! 247

В столярке зверопромхоза дед Прокоп доски фугует. Ворчит старый: — Мерку снять в таких случаях полагается… Ему объясняют: — Да рази в город уедешь, дед Прокоп? Ты видишь, погода какая?! Метель поднялась, свету белого не видать. Дорогу перемело… — Да, пурга окаянная, не унимается зараза, — соглашается дед. — А всё ж мерку с покойника завсегда сымают. Обычай такой… — Сыми, дед мерку с Васьки Зайкова. Он с Мишкой одного росту… Накануне директор зверопромхоза Сысоев с трудом дозвонился в райбольницу. Голос дежурного врача как из-под земли: — Что? Плохо слышу… В морге? Хлебников? Ничего не понять… С алкогольным отравлением? Есть один… без документов… Чернявый… Да, усатый. Алло! Алло! В трубке затрещало, зашумело. Связь оборвалась. — Да, это он… все приметы сходятся, — сказал директор. — Допился! Спросить бы у Кольки Панова про Мишку, да тот всё ещё не вернулся. Высокие сугробы намело. Не проехать на машине. Пока бульдозер дорогу не прочистит, Кольке и думать нечего из райцентра выбраться. Через неделю стих буран. Ударил мороз трескучий. В зверопромхозе за Мишкиным телом снарядили трактор с санями. Поставили на них гроб, пахнущий сосновой смолой. Прикрыли соломой. Заодно дорогу пробить. Не гонять же технику дважды. А Мишке теперь всё равно – в автобусе колотиться или на санях волочиться. Поехали. В кабине трактора Иван Лосев и охотник Васька Зайков. Сидят, покуривают. В заднее окошечко искоса поглядывают. Ветерок солому на крышке гроба шевелит. И сами собой руке к бутылке тянутся. Четыре поллитровки начальство 248

выдало. В морг заходить, Мишку в гроб ложить… Не каждый по трезвянке на такое решится… Почти до самого райцентра доехали. Вот уже и городок виден вдали. Смотрят – впереди маячит кто-то. Присмотрелись: мужик в серой куртке, в шапке лохматой. Шагает размашисто, руками размахивает. — Никак, Мишка Хлебников пёхом домой чешет, — хрипло проговорил Васька, вытирая пот со лба. — Шапка е-его… П-походка т-тоже, — заикаясь, промямлил Иван, проводя рукой по вспотевшим волосам. Оба, не сговариваясь, потянулись к железному ящику под ногами. У Ивана в руке молоток оказался, у Васьки – ключ накидной. Белее мела сидят. А Мишка подошёл, увидал своих, деревенских, как ни в чём ни бывало, крикнул: — Здорово, орёлики! Куда вас черти несут по такой дороге? Да ещё в такой дикий мороз? — Так мы…того. За тобой… — Директор послал? Сысоев? Иван и Васька переглянулись, всё ещё сжимая железяки в руках, и не зная, что сказать. — Сысоев, кто ж ещё, — сглотнув, произнёс Васька. — Вот это, я понимаю, забота о кадрах, — хохотнул Мишка. – Ну, так поворачивайте оглобли! — А ты…где был? — Киосков в райцентре понастроили… А в них пойла разного – море не меряно! Взял пузырь. Только пробку сковырнул – дружок подрулил. Белковали один год вместе. А он пушнину сдал, при деньгах был. Как загудели! Не помню, что было дальше. В вытрезвители очухался. Тут погода не в масть пошла. Запуржило… Автобус не ходит. Пешкодралом пришлось. А мне в зимовье надо. Капканы переставить. Занесло, поди, все… Трактор развернулся, Мишка увидел на санях гроб. — Помер кто, что ли? 249

— Так все в деревне о твоей смерти болтают. Будто повалихинской самогонкой ты отравился… — Было дело. Чуть не окочурился. Подмешала карга старая какой-то дряни. Ну, приеду, я ей устрою весёлую жизнь! А гроб, в самом деле, для кого? — Так сказали же – для тебя! Везём, чтоб из морга тебя забрать… Мишка пристально уставился на гроб. — Ну и шуточка у вас! Нет, я серьезно, мужики… — Стали бы мы ради смеха тридцать вёрст по тайге тащиться. Да ещё с гробом! — Ну, дела-а… Извините, мужики, я здесь ни причём, не хотел я… — Да, ладно, с кем не бывает… Чего теперь с ним делать? — кивнул Васька на гроб. — Расколотить и выбросить? Или сгодится кому… — Назад везите, — со смешком сказал Мишка.— Себе заберу. Мыши у меня мешки с мукой поточили. Поставлю в кладовку – заместо ларя будет. — Во даёт, — покачал головой Васька. Мишка похлопал по крышке гроба, засмеялся: — Плотно сделан. Надёжно. Не иначе, дед Прокоп смастерил? — Его работа. Постарался для тебя… А ты чего трясёшься весь, как в лихорадке? Замёрз? — Знобит с похмела… Сушняк давит… Нет ли чего? Васька вытащил из-под сиденья начатую бутылку, подал Мишке. — Держи, покойник! Накати за своё воскресенье из мёртвых. А мы – за твоё! Сто лет проживёшь, Хлеб! Шутка понравилась. Дружно расхохотались, чувствуя облегчение. Иван и Васька налили себе по полному стакану, выпили. Мишка с жадностью опорожнил в рот остальное. Отбросил бутылку в кусты, притопнул ногой. — Эх, гармошечку бы сейчас! — Залазь в кабину, плясун… 250

У Мишки лицо раскраснелось. Распахнул куртку. — Не-е. Я и так взмок весь, пока брёл в снегу по колено. Да опять в кабине жариться. В ящике своём полежу, отдохну малость. Мишка бросил в гроб пучок соломы под голову, завалился в него. — Во даёт! — заржал Васька, глядя как Мишка удобно сложил руки на груди. — Во хохма будет, когда привезём его в Завьялово! — Наливай! — сказал Иван. — А я что делаю?! — смеясь, ответил Васька, распечатывая новую бутылку. Обернулся в окошко, пробормотал: — Нет, ты глянь на этого хохмача! Нашёл местечко для отдыха! Ну, даёт! Мишка, разморенный ходьбой и водкой, скоро захрапел. Сани дернулись, встряхнули солому на гробу, понеслись по рытвинам и ухабам. Уже в сумерках трактор остановился у дома охотника Хлебникова. Остроухая лайка проворно заскочила на сани, обнюхала на Мишке одежду со столь знакомым ей запахом тайги. Тихо заскулила. В кабине, съехав с сиденья, пьяно насвистывал носом Васька Зайков. Иван Лосев тяжело спрыгнул с гусеницы трактора, упал на обочину. Что-то бормоча, поднялся, подошёл, шатаясь, к саням. — Вставай, Хлеб, приехали… Слышь, Хлеб? Мишка не шевельнулся. Лицо его, присыпанное снежной крупой, посинело от мороза, и мелкие колючие снежинки, опускаясь на него, уже не таяли.

251

ОБЪЯСНЕНИЕ Скажите Борису Кугоколо, что он браконьер, обидится. — Ну, какой я браконьер? Белок, рябчиков, уток и прочую живность мелкую не стреляю. Соболя, колонка и другую пушнину не промышляю. Ну, лося завалю одного в зиму и на целый год… Что же, мне с голоду помирать, что ли? Зарплату уже полгода не платят… Семейные в города поубегали, а мне куда податься? Здешний я, и тайга моя кормилица… Так рази я браконьер? Вечером пришёл к нему мастер лесопильного цеха Крутиков. Спрашивает: — Ты чего сегодня на работу не вышел? Борис печку растапливал. Стружки подложил под поленья, поджёг. Огонь быстро охватил смолистые дрова, и он закрыл топку, неприветливо глянул на вошедшего. — Тебе-то что? — Как что? Лесовозы приехали, а пилорама стоит, древесины нет… Вот, и объясни, почему не явился в цех? — Встал утром, смотрю – вороны летят. Каркают, торопятся за сопку… Крутиков знал привычку пилорамщика на любой вопрос отвечать издалека, с подходом и дотошными подробностями. За то в леспромхозе Бориса называли «Кугоколо – вокруг да около». — Я ему про пилораму, а он мне про каких-то ворон… Что к чему? Какое отношение они имеют к твоему прогулу? — Очень даже прямое… Вороны зачем летели? Мяса поклевать! Не иначе сохатого охотники добыли, тушу разделывали, на снегу накровянили… Так? — Допустим… 252

— Ну, вот, а говоришь, какое они имеют отношение к пилораме… — Слушай, Кугоколо, вокруг да около… Мозги мне не пудри. Или сейчас ступай на работу, или я напишу докладную директору. — Писать кляузы ты мастер… Передай директору, что я болт забил на пилораму, и на тебя, Крутиков. Даром работать, дураков нет. Понял? Мастер глазами заморгал. Не ожидал такого ответа от пилорамщика, всегда весёлого и бесшабашного. — Ты с начальством вась-вась, тебе зарплату вовремя. А мне уже полгода бухгалтерия одни квитки расчётные выдаёт. Что, прикажешь есть их вместо хлеба? — Так бы и сказал. А то про ворон начал… — Так ведь где охотники, там и вороны. Вот я и подумал: «Чем они лучше меня? Возьму ружьё, добуду лося и всю зиму ноги в потолок… А на столе шашлык, котлеты, пельмени», — мечтательно протянул Борис. — Так-так, вокруг да около, браконьерить собрался?! — Ах, ты ещё и обзываться?! А ну, дёргай отсюда! Крутиков замешкался в дверях, и Борис поддал ему коленкой под зад. Мастер вылетел из сеней, кувыркнулся на крыльце через ступеньки и закопался в сугроб… — Ну, ладно, — прошипел он. — Ты у меня ещё один срок получишь. — Вали пока цел, стукач директорский! — Борис пнул с крыльца оброненную Крутиковым шапку и плотно прикрыл дверь. Неспроста Крутиков про срок упомянул. По молодости дело было. Подрался в деревенском клубе из-за девки с приезжим парнем. Два года за хулиганство давали. По специальности отбывал… На лесоповале. Там, в зоне многому научился. Ножи охотничьи делать, шкатулки резные, доски разделочные – загляденье, глаз не оторвать! Ещё может из бересты плести

253

корзиночки, вазы, лукошки. Во всей округе егеря и охотоведы – ему лучшие друзья. Дарит им свои поделки. Охотовед Максимов как-то заявился домой пьяным после очередной попойки, называемой в отчётах «рейдом по борьбе с браконьерством». Жена Екатерина треснула его карабином по спине – приклад в щепки разлетелся! Горе Максимову, да какое! Карабин-то служебный! И охотсезон начался. Пришёл к Борису Кугоколо: — Сделаешь? Тот покрутил деревяшки в руках, усмехнулся: — О чём жалеть? Об этих дровах? Будет тебе шикарный приклад! И сделал. Резными узорами украсил, наборным затыльником. Не приклад – загляденье искусства. С таким не охотиться – дома им любоваться. Максимов гоголем ходил среди охотников. Только избранным даёт подержать карабин, приклад погладить. Кугоколо смеётся: — Пусть теперь Катька лупит тебя прикладом сколь хочет – не сломается. Из витой березы сделал. Весть о роскошном прикладе районного охотоведа дошла до главного охотоведа управления. Приехал к Максимову, просит: — Познакомь с этим умельцем. Пошли к Борису. Того дома нет. В тайгу шишковать отправился. Огорчился главный охотовед, уехал ни с чем… Прогнал Борис Крутикова со двора, сам спать завалился. Время позднее, а вставать рано: в березняк бежать, что за сопкой вдоль ручья тянется. За чагой туда ходил – ямы, нарытые в снегу лосями, видел. Там же, неподалеку ружьё и патроны в дуплистой валежине припрятаны. Поднялся чуть свет. Сунул в карман краюху хлеба. Заткнул топор за ремень, рюкзак за спину забросил. Вдруг шаги на крыльце. В дверь постучали. Открыл. Вот те раз! Участковый инспектор Шабулин пожаловал! С ним ещё двое милиционеров. В окно выглянул: «Уазик» милицейский у забора… 254

— Гражданин Кугоколо? — Он самый. В чём дело? — Сигнал поступил… Ружьё есть? Прошу сдать. — Было… — Куда дели? — Утопил. — В таком случае произведём досмотр. Пригласите понятых. Понятые – соседи Петр и Валентина Обуховы смущаются. Неловко им у Бориса на обыске сидеть. Шабулин искал долго и тщательно. В огороде, в бане, в сарае, в подполье всё осмотрел, перевернул, перетряс. Ничего… — Ладно, гражданин Кугоколо, поедете с нами, напишете объяснение, как утопили ружье. Привезли Бориса в райотдел. — Вот вам бумага, ручка. Напишите объяснение, подробно, как, где, при каких обстоятельствах утопили ружьё… На имя начальника милиции Потехина. — Бумаги маловато… Шабулин удивился, дал ещё несколько листов. Борис придвинул стул, наморщил лоб и размашисто начал писать. «15 сентября в 8 часов 17 минут я вышел из дома. Одет я был в куртку «Аляску» чёрного цвета с красным капюшоном. На ногах у меня были китайские кроссовки. Брюки камуфляжные, свитер серый с надписью «рэд» по-английски. Эти вещи я купил на базаре. В руках у меня было ружье: одностволка шестнадцатого калибра. Это ружьё я нашел в тайге и решил отнести его в милицию. Когда я вышел из дома, шёл сильный дождь. Я вернулся домой, чтобы взять плащ. В шкафу плаща не оказалось. Я вспомнил, что отдал плащ мотористу Скосыреву. Я пошёл к нему домой, но того дома не застал. Он уехал в райцентр за продуктами. Его жена Скосырева Елена Павловна может подтвердить, что я приходил к ним в это время. Тогда я снова вернулся домой и решил подождать, пока перестанет дождь. Но дождь в тот день так и не перестал. В 9 часов 26 255

минут ко мне пришёл шофёр леспромхоза Иван Тимофеевич Елсуков. Он принёс с собой бутылку водки. Мы выпили. Водка называлась «Столичная». Но качество её плохое. Почему к нам в магазин завозят такую некачественную продукцию и никому до этого нет дела? Когда мы выпили, Елсуков предложил напилить дров пенсионерке бабе Дусе. Я сначала согласился, но потом вспомнил, что у моей пилы «Дружба» не точены цепи. А дождь все лил…» — Написали? — спросил Шабулин. — Нет ещё… Прошло ещё около часу. Борис успел написать о том, как вместе с Елсуковым они сходили к продавщице Малаховой и купили ещё поллитровку. Потом Елсуков сбегал куда-то и принёс бутылку самогону… Борис отложил ручку, чтобы передохнуть. Собраться с мыслями… Шабулин спросил нетерпеливо: — Готово? — Я только полдня объяснил, как нёс ружье сдавать в милицию… Участковый подозрительно посмотрел на кучу исписанных гражданином Кугоколо листов. — Разрешите взглянуть? Шабулин начал читать. По мере того, как он перелистывал «объяснение», лицо лейтенанта милиции краснело, брови поднимались, а глаза выпучивались: — Вы что себе позволяете? Роман про пьянку сочиняете? — Так вы просили подробно… В кабинет заглянул начальник милиции Потехин. Увидел Кугоколо и к немалому удивлению Шабулина поздоровался с ним за руку. Поинтересовался: — По какому вопросу к нам? — Да вот объяснение пишу, как ружьё свое утопил. Потехин бегло пробежал мелко исписанные листы, расхохотался: 256

— Ну, ты даёшь! Пройдём ко мне в кабинет, разберёмся… Уже в коридоре Потехин отвёл пилорамщика в сторонку, просительно и даже немного заискивая, сказал: — Борис, я как увидел приклад на карабине Максимова, у меня чуть глаз от зависти не выпал. Ты не мог бы и мне такой сварганить? — Такой – нет. — Почему? — опешил Потехин. — Дважды один и тот же не делаю. Я вам другой выстрогаю, но лучше. — Ну, спасибо, дружище! Дежурный! Отвезите Бориса Васильевича домой на моей служебной машине! На следующий день Борис спозаранку отправился в заветный березняк. Шёл медленно и осторожно, прислушиваясь, не треснет ли где сухая ветка. Лося он увидел неожиданно, выйдя на опушку леса. Метрах в тридцати перед ним стоял могучий красавец, увенчанный огромной короной тяжёлых рогов. Борис спокойно навёл мушку под левую лопатку зверя, нажал спуск. Сохатый взметнулся, подняв облако снежной пыли, рухнул в сугроб. Борис развёл костёрчик, присел возле туши, начал шкуру снимать. Из-за дальних сопок вертолёт показался. Всё ближе стрекот. Вот уж видно: на посадку заходит, место выбирает. Борис знает: охотнадзор пожаловал. Вертолёт взвихрил винтами снег на поляне, иней осыпался с пушистых ёлочек. Люди, вооруженные карабинами, вышли из вертолёта, направились к убитому лосю. Кугоколо узнал охотоведа Максимова. За ним с трудом продвигался в снегу грузный человек в соболиной шапке и замшевом полушубке. — С полем, Борис Васильевич! — подавая руку, радушно сказал Максимов. — Знаешь, мне вчера Потехин твоё объяснение давал читать, как ты ружьё утопил по дороге в милицию. Я едва со смеху не умер. Классика, а не объяснение! Умора! Да, вывозить-то как будешь? Может, подмогу надо? — Сам управлюсь. У соседей Обуховых лошадёнку возьму… 257

— Бывай. Вечером заглянем к тебе на огонёк… Полетим дальше, Виктор Иванович. Здесь всё в порядке. Вертолёт поднялся над тайгой. Главный охотовед ещё раз посмотрел в бинокль на фигурку человека у распростёртой на снегу туши лося. Заметил недовольно: — Ты даже документы не спросил у него на отстрел лося. Что это за шиш с бугра? Генерал какой, что ли? — Извини, Виктор Иванович, совсем забыл: это тот самый шиш, который мне приклад сделал… — Как?! — вскочил с места главный охотовед. — Что же ты мне там не сказал? Не представил меня? Ведь обещал! Забыл?! Эх, Максимов, Максимов… — Не переживай, Виктор Иванович! Вечером наведаемся к Борису на свеженину. Печёночки жареной отведаем, мясцом загрузитесь. Заодно и за приклад договоритесь.

БАРОН ВОВА — У, злыдень! Оттаскаю за патлы – будешь знать, как целыми днями шляться по деревне... Я тебе, окаянный, что наказывала сделать? Грядку заборонить? А ты? Опять одна опохмелка в голове? Вот как двину сейчас! Толстая рыжая баба, губастая и конопатая, замахнулась граблями и, вероятно, опустила бы их на спину мужа – плюгавого длинноволосого мужичонки, но тот быстро отбежал к забору. — Да будет тебе беситься... Ну, не успел я... — Чем же таким важным занимался? По дворам шастал? Самогонку выпрашивал? — Так тебе, Надя, разве понять нашего брата? Как во внутри всё горит? — Где уж мне? Эх ты, пропащая душа... Огрею вот черенком по башке – хворь-то и пройдёт! 258

Рыжая продолжала держать грабли наперевес, как винтовку, всё ближе подступая к испуганному мужичку. Он виновато втянул голову в худые плечи, скрытые космами давно не стриженных волос. — Надюша, мне если не опохмелиться – всё, считай, конец! — Алкашиная твоя морда! Откуда ты взялся на мою голову? Пьяница чёртов. Ни стыда в тебе, ни совести... Барон фон Шлыкерман! Надо же додуматься до такого вранья! Тьфу! И как людям в глаза смотришь, срамотник? Раздосадованная женщина швырнула в мужа грабли, но тот, привычный к подобного рода беседам, ловко от них увернулся. — Бери грабли, барон паршивый! К вечеру не заборонишь – видал?! «Баронесса» помотала перед носом мужа конопатым кулаком, тугим и увесистым как кочан капусты. Несчастный супруг поднял злополучные грабли, проводил жену понурым взглядом... — Эх, женщины, женщины! Не можете вы с вашими куриными мозгами вникнуть в психологию мужчины! У вас одно понятие о выпивке, у нас другое. Вот и получается разнобой в суждениях по такому жизненному вопросу... Выпивка – это что? Стимул! Нет бы по-хорошему, ласково попросить, без крику... Пузырёк в конце грядки поставить. Чтоб, значит, доборонил и выпил. А уж я бы постарался! Как трактор. — Вова Шлыкерман! Привет! Чего разоряешься в одиночку? Это сосед кузнец Рябов мимо с работы идёт. Так, от нечего делать, качнул забор, чуть не завалил хлипкое сооружение из прогнивших столбиков и жердей. — Да как не разоряться-то, Ваня? Вишь, приморила меня рыжая бестия. А нутро моё синим пламенем полыхает... Охладить нечем... – Забор починить бы надо... Мои свиньи разроют грядки, баронесса твоя опять ругаться придёт. — До городьбы ли, когда душа из меня вот-вот улетит? — Пошли, плесну бормотухи. Опохмелишься... 259

Сорокалетний охотник-промысловик Владимир Шлыков по прозванью барон фон Шлыкерман потёр грудь ладонью. Ощутил жар и с тоской окинул глазами длинную широкую гряду. Хозяйственная супруга намеревалась посеять на ней в зиму морковь. Деревенские со смехом называли её, скупую и вредную, баронессой. Она страшно злилась. А муж, наоборот, даже гордился своим незаурядным прозвищем. Ведь, не какойнибудь там Сморчок, как конюх Марчук, или Зюзя – шофер Зюзякин... Барон фон Шлыкерман! Звучит! Правда, полным титулом Шлыкова величали реже. Чаще просто: барон Вова. Вова поелозил граблями по рыхлой земле. — Вот наворочала пластов! Ей что?! Лопата острая, сам наточил. Копай да копай... А мне теперь ворошить и разбивать ссохшиеся комья... — Да брось ты это неблагодарное дело! — засмеялся Иван Рябов. — Слышь, фон барон? Пошли, пока предлагаю... — Я чё? Я разве против? Вова опасливо посмотрел на угол избы, за которым скрылась тучная фигура жены, и небрежно закинул грабли на крышу сарая. В магазине Иван взял «краснуху» – бутылку дешёвого портвейна. У Вовы денег, понятно, не было. Протягивая стакан, он промямлил: — Рассчитаюсь с получки... Никакой получки, конечно, не будет. Сказал так, чтобы какнибудь оправдаться за дармовую выпивку. Пить на чужие Вова стыдился. «Баронство», видимо, давало знать о себе. — Нет, правда... Сдам пушнину, рассчитаюсь... То когда ещё будет? На дворе лишь начался сентябрь. И соболей ещё поймать надо... Поймать – не проблема. Вова – охотник опытный, в тайге с малолетства. Да есть ли они нынче в тайге, соболя-то? Год на орех неурожайный выдался, белки мало. Значит, и на соболя охота неважнецкая будет. Про всё это Рябов знает не хуже Вовы: в таёжной деревне живёт, среди охотников. Сам любит зимой по тайге с ружьишком полазить... Кузнец молча сковырнул пробку зубами, плеснул Вове. 260

— Хватит, барон. Заладил: «рассчитаюсь»... В первый раз что ли на мои пьёшь? Я же сам пригласил... Вова пил медленно, растягивая глотки и смакуя вино. По телу разлилась приятная теплота. Отлегла тяжесть ругани с женой. На душе стало легко и просторно. Эх, ещё бы самую капелюшечку! Хоть на донышке! Но кузнец неумолимо сунул бутылку в карман. — Баста, Вова. Остальное домой понесу. Баньку протоплю – выпью с устатку, а после бани сам Суворов велел. Портки, говорил, продай, а после бани выпей! Рябов ушёл. Вова повертелся немного у магазина, но никто не подходил. Мысли в голове Вовы завертелись, как в компьютере, и всё в одной программе: где добавить? Перебрал в памяти старух-самогонщиц, но ни одна из них не налила бы в долг... Стоп! А ведь не зря кузнец про баню-то! Суббота сегодня... Городские охотники прикатят, про озёра начнут выспрашивать... А вон и автобус пылит по дороге. Эх, была, не была! Вова занял позицию на взгорке за околицей. Выгодное место! Отсюда тропа начинается на болота. Остановка автобуса видна как на ладони. А, главное, ни один любитель, согнутый в три погибели палаткой, рюкзаком и ружьём, мимо не пройдёт... Вон они, выбрались из автобуса, мешки разбирают, по сторонам озираются. Впервые, видать, сюда пожаловали... Милости просим! Вова на пеньке сидит. Ждёт... Это ничего, подождать можно. Было бы только ради чего! А мешки у них увесистые. Вон как пыхтят! Еле тащат! Торопиться да суетиться здесь не нужно. Они сами подойдут как миленькие. Интересоваться начнут – как да чего? Где пострелять удачливо? Лишь бы на старых знакомых не нарваться. Тем второй раз уши не притрёшь. Те сами так притрут... Как прошлый год... После того случая и стал Вова прозываться в деревне бароном фон Шлыкерманом. Да лучше о том не вспоминать! Нет, старых не видать. Все новички... Опасное дело, что ни говори. По шее схлопотать – дважды два! Но чего не сделаешь из-за неодолимой жажды! Вова шёл на риск с дрожью и волнением. Он казался себе разведчиком, выполняющим важное спецзадание... А городские 261

всё ближе. Есть ещё время унести ноги подобру-поздорову. Но нет силы, которая столкнула бы его сейчас со злополучного пенька. Со стороны глянуть на Вову: сидит на пеньке писатель какой, художник или композитор. Вдохновенный взгляд. Бородёнка коротенькая, только отрастать начала. По нынешним понятиям – самая модная. И волосы длинные, аккуратно на пробор уложенные, потому как причёсываться – слабость Вовы. Любит повертеться у зеркала, волосинку к волосинке прислюнивать да приглаживать. Не шевелясь сидит Вова на пенёчке. Руки на коленях, задумчиво на пламенеющий закат смотрит. Один приезжий охотник, кандидат каких-то наук, однажды увидел Вову на этом пеньке и сказал с затаённой завистью: — Вот истинный творец! Отрешился от суеты, набирается вдохновения. Уже слышны шаги охотников. Шаркают тяжёлыми резиновыми сапожищами. А могли бы и в ботиночках приехать, кабы знали, что с Вовой встретятся. Шлыков как бы невзначай оборачивается, приценивается: сопят охотники, хорошо нагрузились снедью и выпивкой: ничего не добудут, так хоть у костра расслабятся. Сумерки всё гуще. Плотнее туман по низине. — Эй, товарищ, можно вас спросить?.. Вова не сразу оборачивается на голос. Выжидает, как бы схватывая в памяти последние краски догорающей зари. Какие поэтические слова, какие чудные мелодии рождаются сейчас, быть может, в голове этого одухотворённого человека! — Извините, товарищ... — напоминают о себе горожане. Вова не спеша встает, мечтательно произносит: — Нет, вы только посмотрите на этот закат! Почему я не Рафаэль? Почему не Айвазовский? Охотники одобрительно и согласно кивают. Как-никак, тоже любители природы. Приехали полюбоваться, отдохнуть. Конечно, каждому в душе хочется уток набить, да побольше. Но и марку любителей держать надо. 262

— Да, закат – чудо... — Великолепно... — Хороши краски, так и просятся на холст... — А вы, господа, на охоту, как я понимаю? Несколько удивленные таким обращением, охотники поддакивают: — Да вот, вырвались из городских трущоб свежим воздухом подышать, пострелять малость... Утка-то как? Держится в здешних местах? — Это надо к Синь-озеру... В прошлую субботу ваши приезжали, по мешку набили... Стволы у них перегрелись от пальбы... У городских от нетерпения руки к патронташам и ружьям тянутся. — Далеко ли до Синь-озера? — Километров с пяток будет... Городские радуются: — Ерунда! За часик дотопаем... — Не скажите. В таком тумане, господа, да в сумерках вам без провожатого не обойтись... Любители опять улыбнулись при слове «господа». Нерешительно просят: — Сослужите нам службу... Простите, как вас..? — Владимир Карлович... — Проводите, пожалуйста, до этого... Синь-озера... — Как говаривал великий Грибоедов: «Служить бы рад – прислуживаться тошно...». — Ну, что вы, Владимир Карлович... — Да нет, я так, к слову... Хотя, быть слугой мне претит с самого рождения... Но это... Впрочем, господа, вряд ли для вас интересно... — Как же, расскажите, — просят охотники, согласные на что угодно, лишь бы попасть на кишащее утками Синь-озеро. — Да 263

и стемнело уже. Всё одно без вас теперь нам не добраться до Синь-озера. — Ладно, с рассветом будем на месте. Патронов хватит? Стрелять много придётся. Утка там сплошным косяком идёт... — Патронов нам не занимать! — Тогда традиционный костёр?! Охотники, обрадованные присутствием бывалого человека, обещающего добычливую охоту, с готовностью согласились провести ночь за околицей деревни в компании интересного собеседника. Радостно принялись таскать сучья и бересту. Скоро костёр пылал, котелок под ним шипел и плескался похлёбкой из куриных окорочков. Позвякивали ложки, банки, стаканы. — Владимир Карлович, вы как насчёт горячительного? — Это ничего, господа. Это можно... Охотники, улыбаясь, переглянулись. Странный человек этот Владимир Карлович. Судя по манерам, не простой. Интеллигентный. Учёный, наверное, или артист... Выпили. Вова глотнул слегка, отставил стакан. Закусил ломтиком колбасы. Куда торопиться? Тянуть удовольствие можно сколько угодно. Он знал по опыту: к ночи все сопьются. Упадут в палатки вповалку и проснутся к полудню. Не раньше. И до заманчивого Синь-озера, нарисованного воображением Вовы, им никогда не дойти. Невозможно дойти до того, чего нет. Но сейчас разговор только начинался. И закрыв глаза, Вова млел, слушая бульканье из горлышка бутылки. Упоительные звуки! Пламя костра высвечивает лица охотников, счастливых от ожидания предстоящей охоты, тишины тёплого вечера и треска костра. Хорошо! — Владимир Карлович! — осторожно начал один охотник. — Мы тут с мужиками заспорили: вы кто – музыкант? Писатель? Артист? Вова грустно качает головой. — Кто был никем, тот станет всем... Помните, в известном гимне? У моего деда Франца Шлыкермана наоборот вышло... До революции был бароном, а после неё стал таксистом... 264

Охотники опять переглянулись. Но куда делись усмешки, иронические улыбки? Они потрясены... — Так вы... барон? — По происхождению, сами понимаете... А без денег, господа, какой я барон? Вот отрою в кургане клад деда, завещанный внуку, мне то есть, и стану владельцем огромного состояния. Барон фон Шлыкерман был сказочно богат... Кстати, господа, нет ли у вас знакомого археолога? Я могу хоть завтра начать раскопки, но боюсь повредить вещи, которые бесценны: древнегреческая золотая посуда, богемский хрусталь, старинное оружие... Примолкли охотники. Вот это да-а! Первый раз в жизни вот так запросто с наследственным бароном сидят. Скажи кому... Тихо потрескивают сучья костра. Тоненько позванивает горлышко бутылки о край эмалированной кружки: подрагивают руки у наследника барона. Оно и понятно. Тут кого хочешь дрожь возьмёт. Такое состояние вдруг заполучить! — Вы думаете я от нечего делать торчу в этой Гусинке? Нет, господа. Я обдумываю план раскопок. Одно неосторожное движение – и может погибнуть произведение искусства. Вова ещё выпил. Закусил плотно сардинами. Налил охотникам. — Приезжайте следующей осенью, господа. Я в Гусинке такой отель для охотников отгрохаю! Такой сервис устрою на Синь-озере! Разгорячённые водкой и взбудораженные таинственным рассказом Вовы, охотники и не заметили, как осушили все бутылки. Скоро они храпели в холодных, окутанных туманом палатках. Костёр краснел затухающими угольками, и струйки дыма ещё вились над ним. Где-то в темноте лаяли в деревне собаки, раздавались пьяные выкрики: — Надька! Дура конопатая! Ты на кого с коромыслом? Ну, я тебе покажу! Брось коромысло! Брось, говорю!

265

ОБЛОМ Живёт в Комаровке охотник-промысловик Виктор Бычков по прозвищу Облом. Виктор – бывший оперуполномоченный уголовного розыска, лейтенант милиции, но об этом в деревне мало кто знает. С середины февраля до поздней осени охотничий сезон закрыт. В это время промысловики готовят новые ловушки, мастерят кулёмы и черканы, прорубают путики в таёжных дебрях к местам будущих привад, собирают грибы и ягоды для сдачи в заготпункт. А больше занимаются личным подворьем. Ведь ещё неизвестно, повезёт ли зимой, какой будет промысловый сезон, а когда во дворе корова мычит, свинья хрюкает и куры кудахчат, оно, конечно, надёжнее. У Бычкова в тайге всё давно приготовлено к зимнему промыслу: капканы разнёс по местам лова, путики почистил от бурелома, зимовье подремонтировал. Семьёй он не обзавёлся, домашнее хозяйство ему ни к чему. А вот пчелы – занятие для души. Всё-то у них организовано, подчинено своим пчелиным законам. Вот бы и людям так! Бычков подолгу просиживал у пчелиного летка: нервишки успокаиваются, философские мысли в голову приходят. Хорошо бы, думал он, самому на время стать пчелой. Узнать, что чувствуют они? Как, улетев за километры, находят свой домик? Пасека Бычкова – самая дальняя. В ключе Горелом, за Комаровкой. Если ехать в Кедровую падь, километров через пятнадцать будет свёрток. Это и есть дорога в Горелый ключ. Узкая и каменистая, она взбирается на перевал, спускается в распадок и обрывается у переката. Сверкает брызгами ручей; за ним, на золоте одуванчиков – ряды ульев. Синих, жёлтых, белых... Пахнет скошенным сеном, цветущей липой и мёдом. И над всем – несмолкающий пчелиный гул... Чёрная «Волга» прошуршала колёсами по галечной россыпи, мягко вкатилась на песчаную отмель. Четверо мужчин, наголо 266

остриженных, с автоматами выскочили из машины, подбежали к ручью. Трое жадно припали к прозрачной, прохладной воде. Четвёртый, худой и длинный, прислушивался к знойной тишине. У ног его, обутых в адидасовские кроссовки, искрился на солнце журчащий поток. Худой облизнул губы, отвернулся и пристально всмотрелся в край безоблачного неба. Там, где небесная голубизна сливалась с туманной синью тайги, зоркие глаза различили еле приметную точку. Вытянутое лицо худого исказила злобная гримаса. — Машину в кусты! Ну, живо! — пинком поторопил он низкорослого крепыша в клетчатой рубахе и синих джинсах. Сам упал грудью на гладкий окатыш, зачерпнул воду ладонями. Сделал несколько глотков, и до слуха донёсся глухой рокот. Худой вскочил и бросился в придорожную чащу. Автомобиль тускло поблескивал эмалью под наспех наброшенными ветками и лапником. — Стёкла прикройте! — крикнул худой, стаскивая с себя штаны и куртку, и набрасывая их на фары. Другие тоже спешно раздевались, накидывали одежду на машину. Приглушенный расстоянием стрекот нарастал. Четверо полуголых людей прыгнули под выворотень ели, притихли. Вертолёт с грохотом навис над распадком. Окна кабины открыты. Окуляры биноклей нацелены на пятачок поляны. Внизу, как на ладони: крошечные домики для пчёл, маленькая собачонка шариком катится по тропинке от речушки к бревенчатому сараю; избушка, возле которой возится фигурка человека. Он что-то стружит: руки взад - вперед снуют над верстаком. А вон и дорога выныривает из ключа, серпантином опоясывает сопку и теряется за перевалом. Пусто на ней... Одинокий изюбр на взгорке, покачивая рогами, трётся о сухое дерево. Пятнисто-зелёная махина, всколыхнув горячий воздух в распадке, понеслась дальше. Душная, нудящая гнусом, дремотная тайга простёрлась под вертолётом. Стрекочущий звук его стал тише и скоро затих совсем...

267

Бычков полюбовался гладко струганной потолочиной для улья, неприязненно посмотрел на грохочущий вертолёт. Не спустился бы ниже... Ветром от винтов цвет с липы собьёт, пчел расшугает... И чего надо? Растарахтелся тут... Вертолёт сделал круг над распадком и устремился к дальним вершинам гор. Бычков проводил его глазами, ещё пару раз вжикнул рубанком и смёл стружки под верстак. Оттуда выбежала вислоухая пёстрая дворняжка непонятной масти. Тявкнула на пчелу, надоедливо жужжащую перед носом, и снова свалилась на кучу обрезков и опилок. В мокрой от купания шерсти надолго застряли репьи, стружки, вощина. — Видал этих придурков, Малыш? — весело спросил Бычков. — Сесть, наверно, хотели, да облом у них получился. И умно сделали... Не приведи, Бог, смели бы пасеку винтами! Бычков разжёг дымарь, взял ящик с соторамками, проковылял к улью. Снял крышку, пофукал дымарём и склонился над лежаком. Со стороны глянешь – не человек – кочерга какая-то скрюченная. Правая нога колесом. Левая рука в локте согнута – не разгибается. Голова набок наклонена, а нос приплюснут. Зато глаза – живые, весёлые, с задорным блеском. На губах улыбка. Нет, душой не согнулся Бычков. Своему искалеченному телу скидки не делает. Приспособился... И на охоте сноровист, вынослив. Уродцем не родился. Это сейчас небритый, с длинными волосами. перевязанными тесёмкой, хромой и перекорёженный. А на фотографиях, что в дембельском альбоме?! На одних – стройный, симпатичный сержант. Краповый берет на затылке, чуб из-под него. На груди автомат, парашютные лямки. Знаки «Парашютист», «Гвардия» и медаль «За отвагу». На других – в парадной милицейской форме, в лейтенантских погонах. В заросшем инвалиде, хромающем, в изодранных штанах и майке не узнать прежнего Бычкова! А было дело, послали Бычкова в Чечню... Под Гудермесом милицейский патруль попал под обстрел бандитов. Пуля разворотила Бычкову ногу. Еле собрали её хирурги, но срослась криво. Не получилось работать в милиции. «Нога кривая?! А 268

мне что, стометровки на скорость бегать? В тайге спешить некуда!» – не огорчился Бычков. И подался в охотники... В зарослях малины медведь напал. Помял крепко. Шею повредил, руку. Когтем щеку разодрал. Хошь-не хошь, носи бороду. Бычков не унывает: «Ладно, совсем хоть не загрыз... Левая кривая – это не правая. Стрелять смогу... Да и капканы ставить. А с бородой я даже солиднее...». Холодной, ветреной осенью сухостойная осина в двух шагах от него с треском ухнула наземь. Толстым суком по носу зацепила. Поглядел на себя в зеркало Бычков, ухмыльнулся: «Нос лепёшкой стал? Ерунда, девки приставать не будут с женитьбой... Главное, по башке осина не саданула...». Ещё бывший десантник на кедр за шишками забрался. Неосторожно наступил на сучок, а тот возьми да обломись. Полетел вниз чуть не с самой макушки. Удачно приземлился Бычков. Рядом пень торчал, угоди он на него – кранты! Потом строил омшаник. Уронил на палец бревно. Наложили ему гипс. «Мелочи, – смеется Бычков. – Кабы всю руку отшибло...». Когда прикладом ружья перебило ключицу: второпях сыпанул в гильзу две мерки пороху – Бычков (плечо загипсовано) только засмеялся: «Хорошо, ружьё не разнесло... А костей ещё много целых...». Из-под сдвинутой на лоб соломенной шляпы Бычков посмотрел на солнце. Полдень. До вечера управится с расплодом. Руки его облепили пчёлы. Ему без разницы: ползайте, если нравится. Всё внимание на соторамках: ещё недавно в ячейках копошились личинки, а сейчас – нате вам! Молодые пчёлки расправили крылышки, бойко снуют по вощине. — Ах вы, лётчики! Видал, как завертели пропеллерами. Отроиться задумали? Облом, ребята! Сбежать с пасеки не дам. Гоняйся потом за вами по тайге, снимай с берёзы... Облом, 269

пилоты! Летать будете на свой аэродром. Отсажу вас в новый улей... Бычков разговаривал с пчёлами, как дачники говорят с растениями, наездники с лошадьми. Да и все любители живности вслух общаются с птицами, рыбками, собаками, кошками. Видимо, и пчёлы понимали хозяина. Спокойно ползали по бородатому лицу, подбирались к губам, словно прислушивались к добрым словам, вдруг срывались и уносились в тайгу, призывно пахнущую медоносами. Набрав нектара, возвращались с дальних поисков и садились отдохнуть на человека, от рук которого исходил тот же медвяный запах. Быть может, на своем пчелином языке они жужжали хозяину, как труден был путь. Бычков снимал с себя то одну странницу, то другую, что-то тихо и ласково говорил. Он вынул тяжёлую, залитую мёдом соторамку. Золотистый липовый мед, запечатанный нежной вощиной, засветился дивным янтарём. — Ах вы, соколики! Славно потрудились! Вот вам пустые рамки. Работайте! И пчёлы доверчиво гудели у глаз. Ни одна за весь день не вонзила в него жала. А может, Бычков привык к пчелиному яду и просто не ощущал боли? После полудня Бычков снял, наконец, с головы мятую соломенную тарелку, называемую шляпой. Побрёл в избу готовить обед. Малыш тоже выбрался из кучи стружек, отряхнулся и поспешил за хозяином... Четверо по камням перебрались через ручей и остановились в испуге: за кустами тальника их взору открылась пасека. Настороженно озираясь, попятились в густую листву. На поляне у избы ходил человек, звякал посудой. — Все путём, — раздвинул ветки худой. — К обеду поспели, братаны. Пошли... Бычков с чашкой каши для Малыша вышел на улицу, наклонился, чтобы поставить чашку, и оторопел: рядом пара ног в кроссовках. Ствол автомата качается над ухом. Из-за угла вышли ещё трое. Угрюмые, в холодных глазах зловещий блеск, 270

руки в наколках. Молчат, исподлобья смотрят на Бычкова. Эти убьют, не задумываясь, расчётливо и безжалостно. Откуда-то вывернулся Малыш, залился лаем. Веснусчатый коротышка в клетчатой рубахе вскинул автомат. Худой в «адидасе» поднял ладонь: — Спокойно, Крот. Не поднимай шум. Наведи шмон в хате, пока я с дядей поговорю. И ты, Серый, ступай с ним... Худой мельком взглянул на собачью чашку с кашей, и Бычков понял: голодный. — Ты кто? Пасечник? — Зимой охотой промышляю, а летом здесь, — спокойно ответил Бычков и отвернулся, чтобы не смотреть на чёрную дырку в стволе. — Один здесь? — А кому тут ещё быть? Малыш вот со мной... Да вы проходите... У меня и обед готов. И медовуха найдётся для хороших людей... — Гляди, чего надыбал! Под матрасом заныканный был... Веснусчатый, щерясь вставными зубами, тащил за ремень карабин. — Твой? — А то чей? Для охоты выдан. Худой взял карабин, открыл затвор. Латунью блеснул патрон. Худой закрыл затвор, щёлкнул предохранителем. — Сгодится! Гони, хромой, медовуху и закусь добрую! — И мёду! С вощинкой! — по-блатному кривляясь, прищёлкнул пальцами веснусчатый. — Ох, давно медку не пробовал... — Руками не маши, — заметил Бычков, но две пчелы уже всадили жала в усыпанное веснушками лицо. С дикими воплями Крот кинулся в избу, одна пчела увязалась за ним, ужалила в ухо. Бычков выставил на стол сковороду с жареным мясом, ложки разложил, хлеба нарезал. В погреб нырнул, вынул из бочки 271

припрятанные на всякий случай четыре бутылки водки. Осторожно перелил водку в бутыль с брагой. — Ты чего там возишься, хромой? Над проёмом лаза склонился худой, чиркнул зажигалкой. — Да вот заодно огурчиков солёненьких и груздочков прихвачу... При виде мутной бутыли компания оживилась, потянулась к стаканам. Худой с довольным видом подул на пену в кружке, выпил большими глотками. Привалился спиной к стене, закурил. Сморенный жарой, сытным обедом и усталостью, быстро пьянел. — Все путём, братаны. Как стемнеет, рванём в Находку... И за кордон... Есть у меня в порту человек, устроит на судно. А там... Налей, хромой, ещё по ковшичку... Крот, глянь-ка на рожу свою в зеркало! Тебя, точно, ни один мент не признает... Компания дружно захохотала, задвигала стаканами. Ещё бы! Побег из зоны строгого режима удался. Теперь и погудеть можно, расслабиться, тайга кругом, глухомань... У Крота глаз заплыл, ухо булкой вздулось, нос как картошка. Сидит, осоловело тычет хлебом в тарелку с мёдом. Худой на соломенный матрац притулился, захрапел. Ещё двое несвязно бормочут, навалясь на стол... — Облом, ребята, получился. Не устояли против моего ерша, — забирая свой карабин и автоматы, сказал Бычков. — Вертолёт, стало быть, не зря тут крутился... Скоро все четверо, стянутые ремёнными вожжами, вповалку сопели на дощатых нарах. Бычков спрятал в лесу автоматы. На дверь амбарный замок навесил. Узкое оконце – ребёнку не пролезть – доской заколотил. Забросил карабин на спину и, напрямки, через сопки, пошёл в Комаровку. О том, как Бычков задержал опасных преступников, позже сельчане узнали из районной газеты.

272

НЕПУТЁВЫЙ Тайга. Глушь. Тишина... Куда ни глянь – зубцы ельников чернеют на светло-голубом небе. На склонах сопок, обступивших село, вдоль быстрой студёной Нии прилепились избы лесорубов, охотников, шишкарей. Один дом издали рыжеет жестяной крышей. Высокое крыльцо, навес над дверью с вывеской «Продмаг». Пополнишь здесь таёжный провиант и, прежде чем взвалить на себя тяжёлый рюкзак и отправиться в зимовье, присядешь на ступени крыльца, вымытые дождём, присыпанные жёлтыми листьями, и подставишь лицо скупым, но ещё тёплым лучам осеннего солнца. Заодно через распахнутую на улицу дверь деревенские новости услышишь. — А что я тебе скажу, Валя: Колька Корякин опять женится! — Вот непутёвый! В который раз? — В пятый... Или в шестой... – И кто ж та дурёха, которая пошла за него? — Нашлась такая. Учительница приезжая... —В народе говорят: «Горбатого могила исправит». Это, Клава, в аккурат про Кольку сказано... Поменяет он и учителку на тайгу! Пока в магазине судачили, пилорамщик Корякин и учительница начальных классов Ёлкина скрепляли в ЗАГСе брачный союз. Конечно, женитьба для Кольки была делом не новым, однако на сей раз он испытывал иные, неведомые ранее чувства. «Наверно, это любовь», – решил Колька после того, как его избранница призналась, что тоже любит... природу. И в мечтах виделось, как скользят они вдвоём на лыжах по заснеженной тайге, ночуют в зимовье, лакомятся подмороженной голубикой... Корякин – парень видный. Плечистый, лицом приятный. Работящий. Не драчливый. Девкам нравится. Были среди них и такие, которые «вникали» в его охотничий интерес, 273

выслушивали длинные таёжные рассказы. С такими Корякин пытался создать семью, в которой и папа, и мама, и дети – все бы любили тайгу и охоту. Но жёны уходили от него. Не потому, что молодожёны характерами не сошлись. Нет... Колька добряк, весельчак и трудяга. На гармошке лихо наяривает, а станет анекдоты рассказывать – животы порвёшь со смеху... Не жмот Колька и не сквалыга какой-нибудь. Заработанные деньги до копейки отдавал бывшим избранницам. Что они на те деньги покупали – Кольке без разницы. А если за пушнину деньги выручит – тут не замай – моё! И тратил, как говорили в деревне, на пустяки – на охотничьи ножи, на патроны и рюкзаки. Нет бы плазменный телевизор купить или видеоплэйер! Но ведь это – с какой стороны на вещи взглянуть. Если с Колькиной, так это не он, а другие пускают деньги на ветер, на всякие там полированные деревяшки и заграничные тряпки. По нему, так прикрыл тело, есть крыша над головой, еда и печь в доме – чего ещё желать?! Ведь главное – там, в лесу! В таёжном распадке, на берегу реки или в болотных камышах. Для него нет большего удовольствия, чем спрятаться в высокой траве, в густой листве, слиться с природой воедино и слушать, затаив дыхание, каждый шорох, каждый всплеск. «Вот ради чего стоит жить! Вот на что надобно тратить деньги!» — скажет Колька и бесполезно переубеждать его. Слушая собеседника о благах цивилизации, Колька будет в это время мысленно бродить в ключе, насвистывая рябчиком, хлюпать сапогами по мшистым кочкарникам, собирая клюкву. Или сидеть на зорьке в камышах, прислушиваясь к посвисту утиных крыльев и боясь вспугнуть стрекозу, дремлющую на стволах ружья. Всякий раз, как рушилась у Корякина надежда на семейное счастье, в деревне гадали: «И чего не пожилось с ним? Парень видный, без вредных привычек...». Потом поняли: уходят женщины от Кольки по одной причине – невмоготу им терпеть его неуёмную страсть к охоте. Не успеет с работы придти, как тотчас примется капканы чинить, патроны заряжать, шкурки мездрить. Задождит, 274

запуржит погода – Кольке и тогда занятие по душе есть: шьёт ичиги, мастерит приклад к ружью или точит топор. В избе Корякина развешаны по стенам звериные шкуры, чучела птиц, связки пушнины, капканы, правилки, котелки, фляжки, кедровые шишки. В углах сложены спальные мешки, рюкзаки, лыжи. Но особая гордость Кольки – польская палатка. Удобная, прочная, лёгкая. С растяжками во все стороны, она красуется посреди комнаты. В ней всё время что-то подшивается, подстёгивается, крепится. А поскольку делать это удобнее в тепле и при свете, то лучшего места и не найти! Конечно, поначалу жена восторгается такой экзотикой, надеясь в скором времени устроить всё по-своему. Не тут-то было! Корякин ревностно следил, чтобы каждая охотничья вещица лежала на видном месте. Первая жена пыталась вместо шкуры повесить ковёр. Вторая задумала заменить палатку мебельным гарнитуром. Ещё две безуспешно пытались уговорить супруга навести порядок в доме, на что Колька удивлённо отвечал: «Порядок?! У меня итак всё прибрано, каждая вещь на своём месте...». Последняя жена, библиотекарша Зина, в отсутствие мужа выбросила в чулан всё охотничье снаряжение. Возвратясь с охоты домой и, увидев голые, чисто выбеленные стены, Колька чуть в обморок не упал. Если бы он застал Зину с любовником, то и тогда простил бы. Но такое... И вот, наконец, встретилась женщина добрая, чуткая, внимательная, возвышенно любящая природу. В дни свиданий они прохаживались по тропинке вдоль каменистого берега Нии и, слушая её, Колька счастливо улыбался: «Вот человек! Культурный, с образованием! Ей близки и понятны его таёжные переживания, охотничьи порывы». На другой день после регистрации радостный супруг торопливо поднялся с кровати, загремел котелком, ружьём, патронами. За окном чуть брезжил рассвет. Он поспешно складывал припасы в рюкзак.

275

Жена проснулась и молча глядела на него из-под одеяла удивлёнными глазами. Такими они и запомнились ему: с насмешливым прищуром, с затаённой обидой. — Ты лежи, спи. Сама понимаешь – отпуск у меня, охотсезон на пушных открылся... Да я тут со свадьбой... замешкался малость... Сбегаю в тайгу, побелкую немного... Громыхнув ружьём, выскочил на улицу. Светало. Колька чуть не бегом устремился к лесовозной дороге, серпантином обогнувшей угрюмую сопку. В поисках корма белка шла ходом. То здесь, то там слышались шорохи и цоканья. Колька без устали носился от дерева к дереву. Стрелял, подбирал добычу, а белка всё шла... Казалось, со всей тайги сбежались зверьки в одно место, чтобы не отпустить Кольку домой, к обожаемой им учительнице. В азарте не заметив, как подкралась ночь, Колька устало опустился на валежину. Развёл костёрчик, поужинал наскоро сваренным супчиком, выпил чаю и принялся снимать шкурки с добытых зверьков. «Ещё денёк завтра поохочусь, а уж тогда домой», — вслух размышлял он, опьяненный удачей, весело развешивая на просушку беличьи шкурки. Едва забрезжил рассвет, бусая белка, в капельках крови, свалилась к его ногам. Вторая, третья... ещё и ещё... Он потерял счёт времени и выстрелам. Как и в прошлый день, ошалело бегал по распадку, оглушая тайгу стрельбой, и прислонил ружьё к толстому кедру лишь в темноте, когда не смог прицелиться. Заночевал у костра и утром засобирался домой. Но рядом, словно дразня его, уселась на сук белка. Не удержался, снял её выстрелом. Подскочила ещё одна, потом ещё... Забыв обо всем, кроме мелькающих беличьих хвостов, опомнился, когда стемнело... Так прошло несколько дней. Патроны кончились, и Колька поднял туго набитый шкурками рюкзак. «Как много в лесу ещё белки... Надо успеть до утра зарядить патроны», — думал он, убыстряя шаги к дому.

276

Он вошёл в нетопленную холодную избу. Включил свет. Всё было на месте. Лишь кровать тоскливо белела неубранными простынями. Корякин поднял со стола тетрадный листок, пробежал глазами по неровным строчкам: «Ты и в самом деле непутёвый. Прощай. Счастливой охоты!». Корякин сжал в кулаке бумажку, скрипнул зубами. Смахнул слёзы. Представил, как завтра засветло зашуршат в сухих листьях, закачаются на ветках пушистые белки. Как не торопясь, осторожно пойдёт он по туманной тайге. И не нужно будет спешить домой... Не раздеваясь, чтобы не тратить время на растопку печи, Корякин сел за стол и начал заряжать патроны. Последний из них он запыжевал запиской жены. Теперь уже бывшей...

СТОЛБОВ ВОСКРЕС! Леспромхоз не работал семь дней. Искали пропавшего в тайге охотника. На выходные дни шофёр Иван Столбов собрался полазить по тайге с ружьём. Поохотиться... Определенной цели – на какого зверя или птицу идти – у него не было. Охотник-то Столбов не особый. Ни ружья у него стоящего, ни снаряжения доброго, не говоря уже о документах на право охоты. Да и какие лицензии и путёвки могут быть в Моховке, где тайга сразу за огородами начинается и до края её никто пока не дошёл?! Иван вытащил из чулана старое, расшатанное в замках ружьё, заглянул в стволы и поморщился: закисло... С прошлой осени не чищено... Всё некогда. — Варвара! Где шомпол? Я вот сюда его, под потолочину затыкал... На кухне ненадолго стих грохот вёдер и чугунов, послышался недовольный голос: 277

— Куда затыкал, там и возьми... — Опять, поди, шомполом корову в стойло загоняла... — Отвяжись! Приспичило ему. Охотник! В сарае бы почистил... Корове лечь некуда. А от шастанья твоего по лесу всё одно толку никакого... Иван ещё пошарил в сенях на дощатом потолке. Нашёл черемуховый прут с остатками пакли на конце. Смочил его в жидкой древесной золе и со скрипом протащил через ствол. Жена Варвара, краснощёкая, с копной растрёпанных волос, подперев бока пухлыми руками, встала рядом. От замусоленной телогрейки и кирзовых сапог пахло навозом. — Всё думаю, когда в тебе совесть проснётся, и ты почистишь в стайке... Или мне самой вилами ворочать?! — Подумаешь, фрау нашлась... Промнёшься лишний разок – на пользу будет... Это он зря ляпнул... На полноту Варвары намекнул. Не надо было перед охотой задевать её. Теперь не остановишь. Иван Столбов – невысокий, коренастый, в шофёрской стёганке, стараясь не смотреть на жену, сосредоточенно вжикал шомполом. Ох, надоели ему эти придирки! Ещё час назад бегом домой бежал, торопился, а теперь, не глядя, хоть куда бы ушёл, лишь бы не слушать этих попрёков. А чем недовольна? Зарплату принёс, положила под клеёнку на столе. И ещё колым за левый рейс: дровишки подкинул бабке одной. Другие пропили бы, а он жене отдал до копейки. Сутками баранку накручивает, раз в год в тайгу вырваться нельзя... А октябрь на исходе. Вот-вот снег упадёт. Пока тепло и солнечно, пробежаться бы по чернотропу, косулю подстрелить, изюбра. А повезёт, так и лося... Иван закончил с ружьём, принялся в рюкзак продукты складывать. На два дня взял припасов. Сказал сухо: — Ничего с коровой не случится. Другие мужики тоже сегодня в тайгу идут... Но Варвара не унималась: — Лодырь ты, а не мужик! Шастать по тайге без надобности в то время, как дома дел невпроворот! И зачем я только за тебя 278

замуж пошла! Подумаешь, красавец нашёлся! Жила бы сейчас без хлопот, без забот... А вот теперь и Варвара сгоряча наговорила не то, что думала. Можно стерпеть её грызню, но такое... Ясно, на кого намекает. Длинный, как фитиль, сгорбленный директор леспромхоза Шлиссель за Варварой ухаживал, замуж предлагал. Она, может, и согласилась бы, кавалеров-то в Моховке не особо. Да тут Иван Столбов со службы вернулся. В пограничной форме. Одна фуражка зелёная чего стоит. Стройный, подтянутый, симпатичный солдатик. А что Шлиссель? Одно достоинство – директор, при деньгах. Выйди за такого – горя знать не будешь. У Шлисселя коттедж в Германии, каждое лето отпуск в Баварии проводит. Но уж очень непригляден – белобрысый, нос крючком, уши, как два лопуха оттопырены. И отвратительный рот: с тонкими губами и редкими кривыми зубами. — Так, по Шлисселю, значит, сожалеешь? Ну и вали к своему лупоглазому! В Баварию поедешь, слуг заведёшь... «Ах, фрау Варвара, не угодно ли кофе в постель?» Варвара набросила платок, задвигала на кухне чугунами. Намешала корове пойло, пошла к дверям с тяжёлыми ведрами. Обернулась, бросила зло: — Да, вот возьму и уйду к Шлисселю. Давай, дуй в тайгу, прохлаждайся... На кой мне сдался такой лодырь. Можешь совсем не возвращаться... Столбов сорвал с вешалки линялую штормовку, схватил рюкзак и ружьё, пинком шибанул дверь и выскочил в огород. Перемахнул через изгородь и вот она, тайга. «Ничего, не пропаду... Завалю лося, перезимую в охотничьей избушке... А там видно будет...». Углубившись в тёмный ельник, Иван остановился, будто на пень наскочил: а патроны?! Он растерянно смотрел сквозь ветви на крыши Моховки: «Тьфу, леший тебя возьми! Как же я без патронов пойду? Про них-то забыл впопыхах...». Он понуро стоял, не зная, что делать. Шарахаться по тайге с пустым ружьём – глупо. Вернуться и выслушивать язвительные насмешки Варвары? Нет уж! 279

Взгляд упал на бревенчатую завалюшку в конце огорода бабки Лукерьи. Когда-то баней-каменкой была, но заросла крапивой. Давно, видать, не ходит сюда Лукерья. Когда стемнело, пробрался в баньку, отворил кособокую дверь. Она противно заскрипела на ржавых петлях. Пригнувшись, вошёл. Наткнулся вытянутой рукой на шаткий полок. На нём ворох старых, облетевших веников. Пахло мылом, плесенью и дымом. Подложив под голову рюкзак, поворочался немного на шуршащих голиках и скоро заснул. Прошла неделя. Воды в большом котле, покрытом сажей, было достаточно, а вот хлеб и сало кончились. Опять же холодно... Ночью Столбов сделал вылазку в собственный сарай и вернулся в баню с курицей. Едва забрезжил рассвет, как струйки дыма завились над заброшенной избушкой. В ней было жарко и угарно. Иван выбрался на улицу, чтобы стащить с себя так надоевшую штормовку, как вдруг чуткое ухо уловило негромкие, но знакомые голоса. Двое мужчин, озираясь, направлялись к бане Лукерьи. Иван пригляделся – так и есть: Серёга Адаменко и Назым Бикмуллин. Столбов лихорадочно сгрёб с каменки курицу, запихнул в рюкзак, швырнул под полок, туда же сбрякало ружьё. «Принесло же этих алкашей!» — сожалея о недожаренной курице, подумал Столбов. Встречаться с ними ему совсем не хотелось. Едва Иван забрался под вонючий полок, как дверь заскрипела и в низком проёме показалось бородатое лицо Назыма. Он повернул голову и тихо сказал: — Иди, Серега, никого нет... Мужики уселись на полок, зашмыгали носами. — Вкусно пахнет... Жареным... — Ну вот, а ты говорил бабка самогон гонит. А она здесь курицу палила с утра пораньше... Уголья ещё красные... И перья вон валяются.

280

Заляпанные грязью сапоги болтались перед лицом Столбова. Старые, прогнившие доски полка скрипели, и Столбов с ужасом ждал, когда они проломятся и дюжие мужики рухнут на него. — Жалко, думал сопрём у Лукерьи бутыль самогону. Доставай нашу, помянем Ваньку Столбова. Теперь уж ясно, что хана ему. Ведь всё обшарили... Медведь его упёр. А иначе, куда бы делся? Вороны бы указали место. А медведь пропастинку любит. Зарыл где-нибудь Ваньку и пожирает в своё удовольствие... — Хреноватый, надо сказать, мужик был... Попросила его недавно старая Агафья дров привезти, так он калым содрал с неё. — Про покойников, Серега, говорят хорошо. Или вообще ничего... Выпьем за Столбова, а заодно лошадь мою помянем... Вот у кого добрая душа была. Звякнули стаканы, щёлкнула пробка из бутылки. Забулькало. Мужики замолчали, и Столбов затаил дыхание. В нос било сыростью, тухлятиной. Не чихнуть бы... Сергей и Назым выпили, шумно выдохнули. Столбов унюхал запах водки и чеснока. Сглотнул: салом закусывают. — Да-а, дела, Шлиссель весь леспромхоз на ноги поднял, чтоб Столбова искать. Всю тайгу обшарили – как в воду канул, — еле ворочая набитым ртом, пробубнил Адаменко. — Медведь утащил. Я в тайгу верхом на Агате поехал... Столбова искать, — тихо проговорил Назым. — Тут медведь... Пальнул я для острастки из обоих стволов... Медведь убежал, а конь как сдурел. Не идёт и всё! За узду тяну, палкой колочу... Крутится на месте, а вперёд не сдвинуть никак... Три дня бился с ним... Бросить пришлось. Знаешь, какой был конь! Умница! И всё из-за Столбова! — А Варька! Хаяла мужика на каждом углу, а сгинул – заревела. А чего сейчас слёзы лить? Живого жалеть надо, а не мёртвого. Вот пропал Столбов – кому горе, а кому радость. — Кому радость-то? — Не скажи... Столбов в очереди на новый брусчатый дом первым стоял. А теперь Юрка Бобров, электромонтёр, эту хату 281

займёт. Шлиссель тоже рад: ему в аккурат за Варькой приударить, давно её Германией сманивает... Да и мне... Одному тебе скажу... На «Тойоту» не хватало – я у Столбова занял деньжат. Когда занимал, Столбов просил не говорить Варваре, она бы ни в жисть не согласилась одолжить. Ну, а теперь и отдавать не надо! — засмеялся Адаменкр. — Твоё дело... Радуйся, коли так. — А Марчук? Японский лесовоз Столбова ему отдадут. И Витя-дурачок, который в кочегарке ночует, наплясывает: «Киселя, - говорит, - на поминках наемся!». — Так и получается: жил человек, вроде был нужен всем, а ушёл на тот свет и... даже радуются... — Зато Мишке Паршукову горе... Столбов у него бензопилу взял. Пошёл Мишка к Варваре за пилой – та не отдаёт. «Не знаю, — говорит, — ничего ни про какую пилу». По Ваньке рыдает, не верит, что сгинул Столбов. Да что толку не верить – не воскреснет... — Ещё как воскресну! – громыхнул ружьём Столбов. Какое-то чумазое, обросшее чучело вдруг возникло перед застывшими в изумлении мужиками. Полминуты они ошалело таращились на это «чудо» в мятой шапке, облепленной прилипшими перьями. Адаменко сорвался первым, за ним – Назым. В дверном проёме они сшиблись, дверь сорвалась с петель, и приятели помчались по огороду с громкими криками: - Столбов воскрес! Столбов воскрес!

282

В ЗИМОВЬЕ ДЕДА ДЫМАРЯ

283

ПЛАНШЕТКА Неисповедимы охотничьи тропы. Они-то и привели меня в зимовье на берегу таёжной речушки Листвянки, приютившее морозной ночью. Там я и познакомился с егерем Самсоном Павловичем Дымарём. Уссурийские охотники зовут его Сам Палычем. А браконьеры нарекли Самопалом. Так и говорят промеж себя: — Без путёвки на охоту пойдёшь – на Самопала нарвёшься... В тайге от Самопала не скроешься... Тайга большая, а куда не сунься – везде Самопал! Даже поговорку придумали: «Без лицензии ходил – к Самопалу угодил!». Задержит егерь браконьера и первым делом сумку с плеча снимет. Солидно расстегнёт её, не спеша вытащит чистый бланк и спросит строго: — Ваша фамилия, гражданин? Об этой видавшей виды сумке рассказывают самые невероятные истории. При этом хозяин её вроде и ни при чём, а лишь сумка – участница всех приключений егеря. Грубо сшитая из желтоватой свиной кожи, она не раз выручала Самсона Палыча из беды. Когда на него напала рысь, ружьё дало осечку. Со свирепым рыком хищник вцепился в сумку, в бешеной ярости стал грызть сыромятный ремень. Выхватил егерь охотничий нож, ударил им зверя в левый бок. И уложил рысь наповал. Так и обошлось. А вот при встрече с голодным шатуном плохо пришлось бы Сам Палычу. С рёвом бросился на него медведь из-за выворотня горелой ели. От неожиданности егерь карабин выронил. А медведь уж рядом. Косматая извалявшаяся шерсть дыбом торчит на нём, жёлтые обломанные зубы оскалены. Не растерялся егерь, швырнул в смрадно дышащую пасть сумку. Медведь схватил её и давай драть когтями. А Самсон Павлович 284

изловчился, подхватил из снега карабин и выстрелом в упор свалил шатуна. Не сдобровать бы егерю на скалистой круче, откуда оступился в снежную круговерть, да спасла сумка, зацепилась за коряжину. Немым свидетелем многих других таёжных происшествий стала эта служебно-походная принадлежность, уважительно именуемая Сам Палычем «планшеткой». Протёртая на сгибах и обшарпанная «планшетка» тонула вместе с ним в бурном весеннем потоке, цеплялась за острые камни и колючки аралии – «чёртова дерева». Её трепали когти совы, рвали кривые клыки кабана, а в зимовье точили мыши. Однажды Самсон Павлович застиг в молодом осиннике браконьера возле ободранной туши лося. Пока егерь составлял протокол за незаконный отстрел рогача, здоровенный парняга недобро посматривал. Резко повернулся и вдруг замахнулся ножом. В лицо ему тотчас полетела «планшетка». Отпрянул браконьер, а Сам Палыч уже карабин наставил: «Руки вверх!». Так и привёл задержанного в село с поднятыми руками. Каждая вещица в «планшетке» Самсона Павловича – на своём месте. Аккуратно очиненные карандаши, резинка, линейка, компас – пристёгнуты ремешками, разложены по кармашкам. Главное достояние «планшетки» – толстый блокнот в зелёной коленкоровой обложке. Иногда егерь записывал в него свои наблюдения в тайге. При последней встрече Дымарь отдал мне эти записи, и я с радостью привёз блокнот домой. Дневник Самсона Павловича Дымаря с мятыми замусоленными страницами, прилежно исписанными простым графитным карандашом, стал моей самой ценной «добычей» за время охоты в уссурийской тайге. Записки из этого дневника читатель найдёт в конце книги. А сейчас встанем мысленно на таёжную тропу, заглянем на приветливый огонек в зимовье радушного старого егеря, скоротаем ненастную ночь в обществе его добродушных гостей — охотников, шишкарей, корневщиков, собирателей трав и многих других искателей таёжных приключений. 285

ЗМЕИНЫЕ ИСТОРИИ Я шёл июльской душной тайгой. Давно нехоженная тропа петляла среди мшистых валунов каменистого ключа, журчащего неторопливым мелким ручьём. В заросшей ёлками впадине, захламленной буреломом, даже в солнечный день сумрачно и прохладно. Сойкин ключ – так называлось это урочище, зажатое с обеих сторон крутыми сопками и дремучим кедрачом, заслонившим небо. Продираясь сквозь заросли, я выбился из сил и присел отдохнуть на источенную короедами валежину. Сижу, вокруг поглядываю, к шорохам прислушиваюсь. Белка на косогоре шеборшит, рябчики где-то неподалеку сухие листья ворошат. А вот и совсем близко от меня зашуршало. Тихо так, осторожно: шир, шир... Мышка, думаю, или ящерка копошатся. Может, бурундучок в норку пробирается с горсткой орехов за щекой. Любопытство меня взяло. Присмотрелся... и похолодел: то змея шевелилась, потревоженная моим присутствием. С виду неприметная сухая веточка у моих ног. Вскочил, как ошпаренный, и бегом оттуда. Выбрался на чистую полянку, задышал ровнее. Иду, размышляю: и чего люди змей боятся? Никакой беды от них, если их не трогать. А укусят кого, то защищаясь. Первыми никогда не нападают. Крайне редко услышишь, что человек от змеи пострадал. Зато люди во множестве гибнут под колёсами автомобилей, но никому и в голову не приходит по этой причине крушить ломом сверкающие эмалью чудища. А змею непременно стараются убить. Просто так, из безотчётного страха перед этим животным. И ещё гордятся и похваляются, что не побоялись, трахнули палкой, придавили камнем, рубанули лопатой, переехали машиной. Даже поверье есть: «Убей гадюку на закате солнца и тебе будут отпущены все грехи». Трудно, сказать, кому и сколько их было отпущено, но гадюк в наших лесах осталось мало. Раньше встретить змею не составляло труда. То на старом пне лежит, греется на солнышке, то под скошенной травой 286

притаится. А сейчас и за все лето не увидишь. Может случиться, что эти рептилии совсем исчезнут. Останутся на марках, на рисунках в книжках, да ещё в сказках, народных преданиях... Ещё находясь под впечатлением встречи с гадюкой, я в потёмках отыскал зимовье деда Дымаря. Здесь ночевали двое охотников из Листвянки – Иван Горовец и Ермолай Лабецкий. Отужинав, мы разместились на лежанке, устланной еловым лапником. Никому не хотелось спать. И как всегда в таких случаях, начались рассказы о всяких таёжных происшествиях. — А знаете, сегодня чуть на гадюку не наступил, — начал я. – С перепугу такого дёру дал, как и от медведя не бегал... — Поубавилось их, — сказал Дымарь. — Терпеть не могу этих тварей, — передёрнулся на топчане Иван Горовец. — Противные они, гадкие, — поддакнул рядом лежащий Ермолай. — Зато полезные, — убежднно ответил старый егерь. – Мышей поедают, всяких вредных насекомых. Сами кормовой базой для хищников служат. Опять же яд от них берут для лекарства... Не помню, в каком журнале читал, развелось на Гаити змей тьма-тьмущая. Что делать? Привезли мангуст – это вроде наших хорьков. Проворные зверюшки! Живо с ними расправились. А крысы и мыши расплодились. Да в таком количестве, что их полчища начисто посевы уничтожили. Островитянам пришлось отловить мангуст и заново змей разводить. А уж сколько неприятных рассказов об этих мирных существах... — Неприятных – да, а вот насчёт «мирных» сомневаюсь, — зевнул Лабекций. – За одной девкой, сказывали, гадюка гналась. Свернулась колесом и катилась за ней по пятам. Да благо – речка рядом оказалась. Девка по брёвнышку перебежала, а гадюка в воду свалилась. Так и отстала... — А я ещё слышал, — приподнялся на локте Горовец, — не знаю, правда то или небылица... На покосе женщина спала с открытым ртом. Вот медянка в неё и вползла незаметно... 287

— Ишь ты, окаянная! Надо же, страсть-то какая! — хлопнул себя по боку Ермолай. — Вот и спи после этого в лесу! — И стала та женщина чахнуть, — продолжал Горовец. — Сколь не бились врачи, а всё без толку, не могли вылечить. Позвали знахарку. Посмотрела та и говорит: «Приходи, как стемнеет, выгоню хворобу из тебя». Явилась к ней женщина, знахарка дала ей снадобье. Больная выпила и заснула. Поставила старуха перед спящей блюдце с парным молоком, сама спряталась, ждёт. Не дождалась – сама заснула. Открыла глаза, а молока-то в блюдце и нет. На другой вечер старуха дождалась да поторопилась: только замахнулась поленом, чтоб прихлопнуть змейку – та юрк обратно в рот и нет её! Знахарка блюдце подальше поставила. Выползла медянка и принялась молоко пить. Бабка ударила её поленом и в горящую печь бросила, а блюдце то забыла убрать. Кошка полакала из него и к утру издохла. — А женщина-то как, поправилась? — спросил Лабецкий. — Проснулась и спрашивает: «Выгнали хворь из меня, бабушка? Уж мне так легко, так хорошо...» Знахарка ей ничего про змейку не сказала и та выздоровела. — Чушь, выдумка, — раздался в темноте голос егеря. — Мне в больнице шланг тонкий в желудок толкали, так я думал конец мне, еле вытерпел мучительную процедуру. А тут змея! Враньё! — Как знать? — опять зевнул Ермолай. — У нас в деревне у одной бабки гадючка под крыльцом жила, чужих в дом не пускала. Как идёт кто – выползет на ступеньку и шипит. А бабка идёт – лежит тихо, не шевелится. Знала, поди, что бабка не тронет её. — А я когда был маленький, — начал рассказывать Ермолай, — в нашей избе зимними вечерами гости собирались. Женщины пряли, мужики в лото играли. И страшные истории рассказывали. О покойниках, убийствах, змеях. Считалось, чем страшнее, тем интереснее. Электричества не было. При тусклой керосинке сидели. За окнами тьма непроглядная, вьюга бушует, на стенах тени косые мечутся, в душу страх жуткий заползает...

288

— Что было-то? — нетерпеливо подался вперёд Иван Горовец. — У одного охотника кот пакостный жил. То сметану в горшках слижет, то рыбину со стола стянет. А лентяй был ужасный. Мимо носа мышь пробежит, Васька только глаза жёлтые скосит и дрыхнуть продолжает... — Я бы такого лодыря живо со двора выставил, — смеясь, заметил Иван. — Вот-вот. И охотник этот тоже задумал отдать лежебоку кому-нибудь. А тут колыбельку с его мальцом во дворе поставили. Кот заскочил в неё и замяучил надрывно, как в мартовскую ночь. Прыгнул на ребёнка и лицо ему оцарапал. Заплакал малыш громко. Подбежала мать, увидела злющего кота и насилу прогнала. Принялась качать и баюкать дитё. И только затих ребёнок, как Васька дико мявкнул, снова прыгнул в кроватку и разбудил ребёнка. Рассердился охотник, погнался за котом и прибил бы его. Но рыжий котяра на берёзу сиганул и в густых ветвях запрятался... — Дурной какой-то кот, — усаживаясь на постели, сказал Иван. – А вот у нас был случай... — Да погоди ты, дай доскажу... Успокоила мать ребёнка и спать уложила. И только отошла от качалки, как кот уж рядом. Глаза круглые бешено таращит, шерсть дыбит, хвостом подёргивает. Кинулась к мальчонке да поздно: выползла из-под подушки толстая змея, обвилась вокруг головы ребёнка. Закричала женщина страшно и упала в обморок. На крик люди прибежали. Увидели змею, а подступиться не могут: гадюка над лицом малыша шипит. И ни ударить её, ни схватить – того и гляди вонзит в ребёнка ядовитые зубы. Вдруг Васька метнулся на гадюку, вцепился в неё когтями и давай рвать. Свалилась змея на землю плетью бездыханной. Но и коту досталось: крепко его ядом нашпиговала. Распухший, чуть живой ушёл Васька неизвестно куда и не показывался всё лето. Поздней осенью притащился худой, облезлый, с отвисшей шкурой. И с той поры спал и ел сколь хотел. Всё позволялось ему, — закончил свой рассказ Ермолай. 289

Дымарь глубоко дышал, я даже подумал, что он спит, но тот поднялся, приоткрыл дверь избущки. Пахнуло душистым мёдом цветущей неподалеку липы. — Да-а, история, увидеть такое – заикой на всю жизнь остаться. Однако, брехня всё, выдумка — сказал Дымарь. Огонёк его папиросы краснел в темноте. — Вот у нас в Листвянке раньше конюх Митрохин жил. Вредный до чего был мужик! Сварливый, склочный, просто словами не передать. А у лесника Фрола Останина дочка на выданье была. Манькой звали. Красивая была зараза. Я тоже к ней клинья подбивал. Так она отбрила: «Хороша Маша, а не ваша!». А тут Митрохин. Полез приставать к Маньке. Ну, и наподдавала ему по мордасам. Озлился Митрохин, козни затеял. Захотел погубить девку. Поймал на болоте гадюку, в окно к леснику стал запихивать. Считал, что гадюка в постель к Маньке заползёт и укусит её. Торопился злодей. Змея вывернулась и цапнула его самого в левую руку выше локтя. Еле спасли Митьку... Под заунывное гуденье комаров слушал я эти не правдоподобные рассказы. Решил в долгу у охотников не остаться. Рассказал, как из-за шаловливой выходки пострадал пчеловод Овсянников. Привёз он домой с луга воз сена. Зимой дело было. Бросил охапку в ясли. Смотрит, корявая ветка на вилах торчит. Схватился за неё и тотчас руку отдёрнул: то стылая змея оказалась. А по натуре Овсянников – весёлый, юморной человек. Хохмы всякие любит, проделки забавные. В деревне привыкли к его выкрутасам. Но когда пасечник выкинул последнюю «шутку», все шарахнулись от него как от чумного. Покрутив мёрзлую змею и так, и сяк, Овсянников не нашёл ничего лучше, как принести её в сельский клуб. Держа змею за хвост как прут, Овсянников поднес её сидящим в зале женщинам. «Не бойтесь, змея не настоящая, игрушечная, — хохотал пчеловод. — Я её в городе в «Сувенирах» купил». «Ух ты, и правда, словно живая!», — удивлялись сельчане, но прикоснуться к «игрушке» желающих не нашлось. И хорошо. В тёплом помещении гадюка незаметно проснулась, обмякла и жиганула незадачливого шутника. От неожиданности и боли 290

Овсянников вскрикнул и выронил гадюку. Кутерьма поднялась! Не передать словами! Люди в панике выбивали стёкла в окнах, лезли на улицу. Некоторые отчаянные смельчаки вооружились палками, и переворачивая скамьи, искали виновницу переполоха. Но та бесшумно исчезла под скрипучими половицами здания. А ещё забавный номер отколол учитель биологии местной школы. Засадил в стеклянную банку ужа и отправился домой на рейсовом автобусе. По дороге крышка отскочила. Уж очутился в салоне. Автобус ровно гудел мотором. Пассажиры подрёмывали. Водитель степенно курил сигарету, придерживая баранку одной рукой. И вдруг перед ним возникла змея. Она плавно качалась на рулевом колесе, неслышно обвивая оплётку и сливаясь с ней. Шофёр издал громкий вопль, вскинул руки и по привычке, выработанной годами, нажал на педаль тормоза. Неуправляемая машина, скрипя тормозами, съехала в кювет и тяжело завалилась на бок. «В кабине гадюка! Она меня чуть не ужалила!» – выл перепуганный водитель. К счастью, никто не пострадал от этой аварии и все шумно обсуждали происшествие. «Это не гадюка, это уж. Он не ядовит! — растерянно бормотал зоолог... — Оно так, конечно, но мог ли об этом знать шофёр? — усмехнулся Иван. Наверное, ещё долго мы будоражили бы себя подобными страстями, если бы Ермолай не захрапел, открыв рот. Мы засмеялись, вспомнив медянку. Перевернули охотника на бок, и поговорив ещё немного, затихли. Вскоре ровное дыхание моих собеседников свидетельствовало, что и они крепко заснули, сморенные усталостью. Я же ещё долго перебирал в памяти всякие были и небылицы, в которых народная молва причисляла к коварным змеям совсем безобидных ужей. И чего не навыдумывали! Будто ужи у коров молоко высасывают. А иные хозяйки, чтобы молоко не кисло и не охлаждалось, якобы в кринку ужа садят. Но этого никто не видел. Пастух Федулов долго выдаивал чужих коров, а спирал на ужей. Хозяйки не поверили его россказням и решили выследить воришку. Понаблюдали за пасущимся стадом и застали Федулова 291

сидящим с подойником под чужой бурёнкой. Впрочем, ужи и другие змеи и впрямь любят пить молоко из блюдечка или пролитое на пол. У моего приятеля-охотоведа Станислава Хоменко жил амурский полоз Тиша. Это был великолепный представитель амурской тайги полутора метров длины. Упругое тело красавца покрывала бархатно-чёрная кожа с ярким золотисто-оранжевым узором от головы до хвоста... Затейливый орнамент восхищал изящностью линий и богатством расцветки. Тишка хорошо знал время обеда. Стоило охотоведу забреньчать на кухне посудой, как он плавными движениями, будто подплывал к столу и приникал к блюдцу с молоком. И нельзя было понять, пьёт полоз или нет, но молоко постепенно убывало, и насытившись, змея неспеша удалялась в темный угол под диваном. В солнечные дни Тишка выползал на светлое пятно на полу, нагретое теплыми лучами, нежился. Пушистый сибирский кот Макар заигрывал с ним, но полоз оставался безучастным к его ужимкам. Макар разваливался рядом и дремал ничуть не обеспокоенный присутствием полоза. Любил Тишка вползти на кресло-качалку и забраться к охотоведу за пазуху. Высунув голову из рукава, медленно и настороженно обвивался вокруг руки, ласково прижимался к ней. Маленькая голова то и дело касалась обнаженного локтя охотоведа. И со стороны казалось, что полоз кланяется. Охотовед, рассказывая о своих таёжных проблемах, поглаживал питомца, смотрящего на меня маленькими блестящими глазками-бисеринками. И столько затаённой мудрости в этом немигающем взгляде, что невольно брала оторопь: а может, и вправду, змеи обладают непостижимым для человека разумом? Ведь недаром в сказках и преданиях они наделены мудростью и колдовскими чарами, олицетворяют зло и коварство. В детстве, проходя через болото, я наткнулся на клубок змей. Они не шипели и не двигались. Молча и выжидательно смотрели на меня. Я почувствовал на себе их пристальный взгляд и ощутил озноб. И вдруг я услышал тонкий, еле уловимый свист. Колени задрожали. Страх сковал меня. Хотел убежать, а ноги словно отнялись. Какая-то властная сила удерживала на месте. Когда я, наконец, пришёл в себя и отступил на несколько шагов, клубок распался, змеи, шурша 292

прелой осокой, исчезли под кочками. Я с криком бросился назад, на открытый и чистый склон, но ещё долго приходил в себя и воспоминание о пережитом леденило душу. Обладая гипнотическими свойствами и способностью пускать яд, змеи снискали недобрую славу вредных созданий. Каждая встреча человека со змеёй часто заканчивается гибелью последней. Её преследуют, настигают в траве, изгоняют из трухлявой колоды, где животное пряталось в поисках спасения, и с ликующими криками убивают. Однажды весной я стал свидетелем расправы охотников над щитомордниками. Раскатав для ремонта заброшенное зимовье по брёвнам, промысловики обнаружили оцепеневших от холода змей. Ещё осенью, с наступлением заморозков те укрылись от стужи в пазах бревенчатых стен, зарылись в сухой мох и замерли. Напрасно я уговаривал товарищей не губить их: они и слушать не хотели, неистово взмахивали топорами. Многое ещё не изучено в образе жизни и повадках пресмыкающихся, ставших предметом истребления. Ненавистны они большинству людей. И говорят о них брезгливо, с отвращением. Отсюда выражения: гадкий, гадость. Но сравнения с гадами несправедливы. Змеи – животные чистоплотные, разборчивые в пище. Дохлятину, падаль есть не будут. Не переносят неприятных запахов. Особенно их отпугивает лошадиный пот. «Положи под голову хомут, седло или брось вокруг себя волосяную конскую верёвку – ни одна змея не подползёт», — поучали старики. Приходилось слышать и такую историю: в палатку к геологу забралась гадюка и свернулась калачиком у него на груди. Конечно, всякое может приключиться в тайге, но почему-то все рассказчики ссылаются на кого-то: «А вот был случай...» Как всякое дикое животное змея спешит уйти, а если не успевает – затаивается, готовая сделать короткий, но стремительный выпад. Кто нечаянно наступит на неё – укус придётся не выше щиколотки. Достаточно быть обутым в сапоги, чтобы избежать этой опасности. При сборе грибов, ягод не следует хватать сучья или разгребать траву руками. Соблюдать это нехитрое правило – значит, избежать неприятных последствий своей 293

неосторожности. Нежелательно оставлять на земле надолго одежду, рюкзаки, корзины. Подтверждением этому совету – происшествие в верховье Пихтового ключа, где поутру мы начали готовить сено для зимней подкормки изюбров и косуль. И хотя день был солнечный, на горизонте громоздились тёмные облака. — Успеем ли управиться? Как бы дождь сено не замочил, — озабоченно поглядывал Дымарь на тучи. Валки травы, скошенной пару дней назад, хорошо высохли и мы спешно принялись грести сено и стаскивать в копны. Жара вынудила Дымаря снять форменную фуражку и бросить на закосок. Вскоре подул прохладный ветерок. Егерь опять надел фуражку, но она то и дело мешала ему. Самсон Павлович снимал её, потряхивал и надевал снова. — Мошка, что ли, залетела, зудит и зудит, — беспокойно почёсывал егерь седую, облысевшую голову. Он ещё раз снял фуражку, недоуменно поглядел в неё и вдруг с криком отбросил от себя. — Змея-я! Из фуражки выпала небольшая гадюка, извиваясь, скрылась в траве. — Где она? Подскочил с вилами Ермолай Лабецкий. – Почему не убили? — Не успели. Убежала, — подмигнув мне, ответил Дымарь. — Это ты, Сам Палыч, верно сказал, что убежала. – серьёзно заметил боязливый охотник. – В минуту опасности змея ноги выпускает... Я посмеялся над невежеством Ермолая, а сам с сожалением вспомнил, как в детстве из любопытства с другими сверстниками швырял гадюк на костёр. — Бросьте змею в огонь, — говорили старики, — она и покажет ноги. Конечностей у змей, мы, понятно, так и не увидели, но погубили их немало. Наверное, никогда я не смог бы подавить в себе боязливый трепет и отвращение к этим «гадким» рептилиям, но случай свёл 294

меня с хорошим человеком Петром Федоровичем Полянским, герпетологом. Однажды он пригласил меня посмотреть выпуск на волю обыкновенных гадюк. — Наш серпентарий даёт сырье для производства ценного препарата, — пояснил Петр Федорович. Герпетолог взял на руки свою любимицу Муську, ласково погладил. — Самая продуктивная коровка, — засмеялся герпетолог. – Но пришло время отпустить её на волю. – И грустно добавил: — Все меньше змей остаётся в наших лесах. Англичане, те не дураки: в две тысячи фунтов стерлингов преподносят штраф за каждую убитую гадюку. Так-то вот. Ну, ползи, Муська! Спасибо за бесценный дар! Полянский открыл клетку и вытряхнул из неё змей. Ещё миг – и рептилии исчезли в густом подлеске. Неведомый мир, полный опасностей, предстал перед ними. Удастся ли им выжить?

ЧУДАК ИЗ ЛИСТВЯНКИ Тихо в золотисто-багряной тайге, загадочно. Солнечная осень, не скупясь на краски, принарядила её. Каждый шорох далеко слышен. Благодать для белкования! Но короток октябрьский день. Ясный сиреневый вечер незаметно спускается в распадок, и вскоре всё тонет в сумерках приближающейся ночи. В зимовье деда Дымаря душно и сумрачно. Не хочется в ясную, теплую ночь кашеварить и ужинать в избушке. И не сговариваясь, охотники разводят костёр, располагаются вокруг. Пламя высвечивает их лица, длинные тени сидящих у огня людей мечутся по косогору. Белый пар из открытого котелка доносит аппетитный запах кипящей похлёбки. Прохладой веет от ручья, с шумом сбегающего вниз по скалистым уступам в речку Листвянку. Неторопливый говор и громкий смех сидящих нарушают таеёжную тишину. 295

Не вспомнить всех невероятных историй, услышанных мною в зимовье деда Дымаря за охотничьим ужином. Но некоторые из них вряд ли забудешь. Особенно про Лёху Задиранника, пчеловода из Листвянки. Там, где Уссури сливается с Арсеньевкой, затерялся этот таёжный посёлок среди сопок в глуши кедрачей и ельников. Склоны в тех местах краснеют спелым лимонником, а в чистых ключах распадков мелькают пятнистые хариусы. Как все листвянцы Лёха промышляет тайге. Заготовляет мёд, собирает грибы, ягоды, орехи, лекарственные корни и травы. Умеет выпекать мягкий пшеничный хлеб и пироги с калиной. А ещё делает отменные дубовые кадки под бруснику, плетёт берестяные лукошки и шьёт удобные охотничьи обутки. Окна Лёхиной приземистой избы всегда приветливо светятся, приглашая в непогодь заночевать запоздалого таёжника. Над старой крышей вьётся дымок, а на раскалённой докрасна плите шкварчит жареная картошка. Связки соторамок, запах вощины и мёда, дымари, скребки, сетки-накомарники говорят о главном занятии хозяина. Удачлив на медосборе Лёха. Больше всех в промхозе сдает заготовителям сладкой продукции. Однако, не о том речь. Судите сами... Встретил я в тайге корневщика. Спрашиваю: — Как пройти в Листвянку? Незнакомец пожал плечами, хмыкнул: — Слышал про такую деревушку... — Ну, там, говорят, чудак живёт один... Скворец у него говорящий... — Лёха Задиранник?! Ну, так иди берегом этой речки. За сопкой деревню увидишь. Там и найдёшь его... Прихожу в посёлок, присматриваюсь, где бы мёду купить. Бреду по улочке, соображаю, в какую избу зайти, потолковать с хозяином о цене. Во всех домах собаки на цепях гавкают, а у крайней избы лишь один козёл на верёвке гуляет. Перед окнами ульи желтеют. Вот, думаю, то, что надо. И прямиком во двор. Такая оплошность стоила мне порванных брюк и ободранных коленей. Я и опомниться не успел, как вылетел за ворота и растянулся в пыли, сбитый с ног крутыми рогами. Козёл 296

победно заблеял, и на крыльце появился босой длинноволосый хозяин. В расстёгнутой клетчатой рубахе, в зелёных камуфляжных брюках и с рубанком в руках. — Кузька! Студент несчастный! Марш на место! — крикнул пчеловод, и козёл послушно отошёл. Хозяин сочувственно посмотрел на моё саднящее колено и пригласил войти. Едва переступив порог, я чуть не упал в обморок от обилия в избе различных пауков, кузнечиков, бабочек, гусениц и букашек. Они трещали и жужжали на все лады, порхали, куда-то ползли. — Ах ты, студент несчастный, ишь, куда забрался, — снял хозяин с моего плеча усатого древоточца и посадил на растущую в избе... ель. – Гуляй Ванька, ешь опилки! — И осторожно подняв с полу огромного зелёного жука, сунул мне под нос. — Смотри, какое чудо! Да ты садись, в ногах правды нет. Я продолжал остолбенело торчать у порога, тараща глаза на огромный муравейник, устроенный под елью. Красные муравьи кишмя кишели на куче трухи, деловито сновали по горнице, по стволу елки. Всякие мне приходилось видеть домашние зоопарки и зверинцы, но такого... Я ошалело опустился на кушетку и, ойкнув, подскочил. — Прошёл лечение иглотерапией, — засмеялся пчеловод, сгоняя ежа с кушетки. Длинный бархатно-чёрный полоз спустился откуда-то сверху и верёвкой шмякнулся у моих ног. Я забыл про мёд и попятился к выходу из этого небывалого зоопарка. — Хх-то, хх-то ты такой?! — раздалось у меня над ухом. – Браконьерр? Ххто-о, ххто ты тта-кой… брра-кконь-ерр?! Я растерянно поднял голову и увидел на шкафу обыкновенного скворца. Захлопав крыльями, тот гаркнул ещё громче: — Гово-ррии! Гово-рри-и! Хо-рро-ший... Карр-луша! Ххто ты та-ккой? Брра-коньерр! Карр-луша! Я сбил щелчком мохнатую гусеницу с плеча. Отмахнулся от шмеля, солидно загудевшего перед глазами, и выскочил за дверь, забыв о рогатом стороже. Козёл напомнил о себе, крепко 297

поддав сзади. В конце улицы хозяин диковинной избы догнал меня, добродушно протянул литровую банку мёда. — Держи, студент несчастный! Компенсация от Кузьки за порванные штаны. В следующий раз, когда придёшь, колоти по пустому ведру, что на заборе у калитки висит. И он убежал, шлёпая босыми пятками по пыльной дороге. Молодая женщина, проходя мимо, с улыбкой посмотрела ему вслед, спросила: — Почём мёд брали? — Даром достался... Если не считать хорошего трепака от Кузьки! Кто этот странный человек, у которого меня чуть муравьи не съели? — А вы не знаете?! Чудак наш листвянский. Лёха Задиранник! А то, говорят, был такой случай: Пошёл Лёха на медвежью охоту и взял с собой молодого охотника. Наказал ему: «Смотри, без моего сигнала не стреляй!». Нашли берлогу и давай шурудить в ней жердиной. Затрещал бурелом, вымахнул из-под него медведь, с рёвом бросился на охотников. Молодой не растерялся, выстрелом в упор завалил зверя. Напустился на него сгоряча Лёха: — Чего стрелял, студент несчастный? Всю охоту испортил! Пусть бы медведь за нами до деревни бежал. Тащи теперь мясо и шкуру на себе! Однажды в гости к Лёхе приехали городские охотники. Повёл он их на тетеревинный ток, где загодя кирзовые сапоги на берёзе развесил. Косачи и впрямь расселись рядом с сапогами, но улетели, как только охотники приблизились. — Надо обойти кругом и пугнуть этих несчастных студентов. Они наверняка вернутся на берёзу. А я в станчике с ружьём спрячусь. Наложу под берёзой целую кучу этих студентов несчастных. Городские в гостях. Им выбирать не приходится. В загон, так в загон. Пошли нехотя. Успокаивают себя: «Он местный. Поди лучше нашего знает, как здесь охотятся». Большой круг сделали, подкрадываясь к тетеревам. Стая сорвалась и перелетела на прежнее место. Обрадовались городские. Ну, думают, сейчас 298

Лёха каждому из них по краснобровому красавцу шлёпнет. Но не слышно выстрелов. Висят косачи на дереве, словно чёрные груши, вниз посматривают, серёжки склевывают. Поклевали вволю и улетели. Вернулись охотники к шалашу и видят: сидит Лёха, фотоаппаратом щёлкает. Мелкашка в стороне стоит не заряженная. — Чего не стрелял? — спрашивают. — Красиво сидели! Не утерпел, заснял на память. Обиделись охотники, ушли ни с чем. Дома Лёха плёнку проявил, а на ней одни хвосты веером распущены. Снимал-то снизу! Были ещё всякие случаи с этим незлобивым шутником, давно променявшим семейные дрязги на вольную таёжную жизнь. Листвянцы помнят, как Лёха трижды тонул. Один раз – это было ранней зимой – тонкий ледок покрыл озеро, на середине которого примёрз чирок. Леха надел лыжи и пошел к утке, подобрал утку и положил за пазуху. Лёд проломился под ним, и Леха едва выбрался. Чирок благополучно перезимовал, и с наступлением тепла спаситель вынес его на берег широко разлившейся Уссури и подбросил вверх. И про него потом говорили: «Чудак-человек! Чуть не утонул из-за какой-то утки». А второй раз, осенью, Лёха переправлял через Уссури таёжные припасы для пасеки. В лодке лежали пчеловодческие инструменты, радиоприёмник, рюкзак с продуктами, спальный мешок. На дне лодки поблескивала бутыль с мутно-зелёной жидкостью. Бутыль с нетерпением ждали на пасеке Лёхины товарищи — Иван Горовец и Ермолай Лабецкий. На середине реки ветхая посудина дала течь и начала тонуть. Выхватил Лёха из лодки бутыль и поплыл к берегу. Над этой историей в Листвянке долго смеялись. «Надо же! — говорили. — Из последних сил выбивался, а бутыль с самогоном не бросил. Чудак!» В третий раз Задиранник тонул, добираясь во время наводнения к островку. После проливных затяжных дождей Уссури затопила окрестности, и там, где песчаный взгорок зеленел ивняком, осталась узкая полоска суши. На ней сбились в кучу лисята и зайцы, окружённые всё прибывающей водой. Смеркалось, ветер крепчал. Иван и Ермолай отговаривали Лёху 299

от рискованной попытки спасти животных. Но Задиранник упрямо оттолкнулся веслом от берега. Охотники видели, как на быстрине опрокинулась утлая лодчонка. Темнота скоро поглотила чернеющий островок, и ничего, кроме шума разбушевавшейся реки, не было слышно. Уссури клокотала, выбрасывала на мелководье вывороченные с корнями деревья, взбивала на отмелях шапки грязной, рыжей пены. Стожки сена, разбитые строения, ветки и брёвна плыли по ней. Где-то среди этого бурлящего хаоса бултыхался Лёха. Иван и Ермолай прождали тревожную ночь, суматошно бегая с криками по раскисшей низине, но никто не отзывался. Удручённо качая головами, приятели вернулись на пасеку, распечатали поллитровку. Они ещё не успели выпить за упокой души чудаковатого товарища, когда в проёме шаткой двери нарисовался «утопленник». Как оказалось, настырный Лёха всё же добрался до островка, вытащил на него лодку, вылил воду и усадил в неё зверюшек. Стремнина подхватила лодку, увлекла далеко вниз по реке. И всё бы ничего. Но вернулся пчеловод с тяжёлым безменом, заодно прихваченным в Листвянке. Не обращая внимания на Ивана и Ермолая, раскрывших от удивления рты, Лёха молча подвесил железяку к потолку, подцепил на крюк недотёсанный чурбак. — Ни фига себе, — задумчиво проговорил Лёха, двигая гирьку – целых девять кило триста... На немой вопрос охотников весело пояснил: — Когда ремонтировали крышу, этот чурбак свалился сверху и здорово треснул меня по башке. Я всё думал, сколько в нём весу. А теперь пусть в печке горит... Студент несчастный! — И смеясь, швырнул чурбак на кучу дров. — Чудак он и есть чудак, — буркнул Ермолай, подставляя кружку. Они выпили, очень довольные, что всё кончилось благополучно. Безмен Лёха повесил на вбитый в прокопчённую стену гвоздь. И позже эти ручные весы сгодились для взвешивания мешков с кедровыми орехами.

300

НУ, ГЛУХОВ, ПОГОДИ! В Листвянке издали приметна красная черепичная крыша бревенчатого дома, украшенного резными наличниками. Это усадьба районного охотинспектора Глухова. О нём здесь ходят настоящие легенды. Рассказывают, что бывший свой дровяной сарай превратил Глухов в ангар, где мастерит мини-вертолёт. Или, как он его называет, автожир. До сих пор ещё никто не видел, чтобы охотинспектор взлетел на нём над тайгой, которую намеревается обозревать с высоты птичьего полёта. Однако, очевидцы глуховского «творения» утверждают, что аппарат вполне готов. Не хватает самой малости для взлёта. Каких-то там пустяшных винтиков. И тогда конец придёт браконьерам. Не укрыться им от зоркого глаза Глухова, вознесшегося над вверенными ему для охраны охотугодьями. Говорят, в молодости был Глухов парашютистом-пожарным. Прыгнул на горящий лес, да неудачно: зацепился куполом за вершину охваченного огнём кедра. Смолистая кора уже полыхала под ним вовсю, когда Глухов обрезал стропы, упал на дымящиеся заросли барбариса. Колючки острыми иглами вонзились в него, зато цел остался. А ещё будто бы нашёл Глухов в таёжном ключе самородок золота, размером и формой похожий на сидящую белку. И эту золотую белку якобы отнёс Глухов в городской музей разных там минералов. А кто не верит, пусть съездит туда и посмотрит. На охоте разъярённый медведь хватанул его когтистой лапой по спине. Спас Глухова рюкзак, разодранный косолапым в клочья. Некоторые листвянцы якобы видели, как Глухов на вытянутой руке приставлял к оконному стеклу двухпудовую гирю. И ещё много всяких, до невероятного удивительных историй наслышались листвянцы об этом необычном человеке. Будто бы приручил он лося и возил на нём дрова, пока перепуганный медведем сохатый не переломал оглобли и не убежал в лес. Как браконьерская пуля продырявила зелёный бархатный околыш на новой форменной фуражке охотинспектора. Однажды, возвращаясь под утро с ночного рейда Глухов на мгновение дреманул за рулем «газика» и 301

свалился с моста в речку Листвянку. Машина перевернулась в воздухе, шумно всплеснула воду и встала на колёса. Такой везучий! — Выдумки всё! — Скажете вы и недоверчиво махнёте рукой, прознав где-нибудь обо всех этих глуховских приключениях в самых захватывающих подробностях. — Это ещё что?! — Возразят листвянские охотники. — Посмотрел Глухов телепередачу о доме детей-инвалидов. Вздохнул глубоко и пошёл в сбербанк. Снял все сбережения и отправил тем несчастным ребятишкам. — А женитьба-то?! Женитьба! — Всплескивают руками листвянцы. — Нет, вы только подумайте! До пятидесяти лет бобылем жил Глухов в охотничьем зимовье. А тут вдруг зачастил в Листвянку. Семьёй решил обзавестись. И не бабку какую сосватал, а тридцатилетнюю библиотекаршу Наташку Шувалову. Эх, хороша собой Наталья! Красивая, стройная, весёлая. А уж певунья – заслушаешься. Многие парни заглядывались на неё. А кто постарше в мужья набивались да скоро выбегали из её дома как ошарашенные. И не мудрено: девять детей у Натальи и все мал мала меньше! Младшим двойняшкам Коляше и Маняше ещё и трёх годиков нет. Остальные сорванцы друг на друга не похожи. Рыжие, русые, белоголовые, чёрные... С синими и зелёными глазами, вихрастые и прямоволосые. А старший, Андрюшка, смуглый и кудрявый – вылитый цыганёнок! Мужья у Натальи по причине её развеселого, разгульного характера долго не задерживались. Приходили и уходили. И всякий раз после ухода очередного мужа на одного карапуза у Натальи прибывало. Всех их Глухов усыновил, удочерил. Теперь вот и десятый родился. Счастливый папаша нарёк его Никитой. Таковы некоторые эпизоды не совсем обычной жизни бывалого таёжника Глухова. Как-то по осени охотинспектор заявился в зимовье деда Дымаря с толстой кипой потрёпанных библиотечных книг. Отдельно вынул из рюкзака томик Стендаля, бережно положил на полку.

302

— Глухов книжками, как салом копчёным затоварился. На всю зиму, — помогая внести книги в зимовье, ухмыльнулся Ермолай Лабецкий. — На всю зиму? Да это ему на один хавок! — Рассмеялся Иван Горовец, хорошо знавший глуховскую страсть к чтению. — Неплохо, выходит, позаботилась Наталья о духовной пище супруга. — Не хлебом единым жив человек, — съязвил Иван, — ты бы лучше мешок картошки припёр. Не помешал бы... — Вас раскорми, вы, чего доброго, охотничий нюх потеряете, разленитесь на дармовых харчах, — в тон охотникам отвечал Глухов, выставляя на стол скудный провиант, уместившийся в карманах охотничьей куртки. Тратиться на продукты Глухов не любил. Однако, на книги денег не жалел. Покупал их с каждой невеликой своей получки. И с Натальей сойтись ему помогли книжные интересы. Подолгу засиживался в библиотеке, благоговейно перебирал ворохи старых, давно не тронутых книг. Много дел у него в тайге и на личном подворье, но чтение стало любимым занятием на всю жизнь. Не сядет Глухов есть прежде, чем не развернёт перед собой книгу. За обедом ему бывает достаточно газетного обрывка или измятого листа, вырванного кем-то из неизвестного журнала без начала, без конца. В тот пригожий октябрь Глухов прожил с нами в зимовье почти неделю, успевая каждый день прочитывать книжку. При этом каждое утро уходил в тайгу, возвращался поздно, и присев ужинать к столу, тотчас принимался за чтение. — И как только не перепутается в голове у него вся эта мешанина? — Дивились мы читательским способностям Глухова. За день до ухода домой Глухов встал по обыкновению рано. Засунул за пазуху том Стендаля и отправился в обход угодий. Иван и Ермолай, шумно галдя, отправились по охотничьим путикам настраивать кулёмы и капканы. Глухов в поисках нарушителей правил охоты ноги бить не стал. Присел на пенёк в кустах у развилки троп. Запахнулся в тёплый кожушок и скорее за книжку. Читает, а ухо востро держит – не послышатся ли на 303

дорожке осторожные шаги. Успел прочитать несколько страниц и нехотя сунул книгу за пазуху. Шелестит осенняя листва, прихваченная морозцем. Всё ближе, ближе. А вот и непрошенные гости – городские любители побродить в тайге без охотбилетов и лицензий. Не природой любоваться идут, не с ружьишком побродить в тишине, а непременно набить рюкзак мясом. Да только и Глухов не простак. Настоящих охотников от браконьеров за версту отличит. — Здрасте! Не ждали?! — неожиданно выходит охотинспектор навстечу перепуганным браконьерам, и затвором решительно: чак-чак! Пополнил кожаную папку новым протоколом и дальше в тайгу пошагал. День только начинался и сделать предстояло немало. Видит Глухов: молодые кабаны, чувствуя приближение зимы к хвощам прибились. Тут, в густых зарослях и устроил зверям тёплые гнёзда – гайна. В Марьином ключе высыпал из рюкзака соль изюбрам. Сложил копёшку сена из накошенной днями раньше отавы. Невелика подкормка, а всё поддержка косулям в морозную стужу. Завернул в липовый распадок. Браконьеры здесь прошлой зимой порушили берлогу. Заткнул дыру берёзовой чуркой, присыпал щели землей, сухими листьями. Заодно подремонтировал печку в охотничьей избушке, белеющей у ручья Каменистого берестяной крышей. Ещё набрал корзину поздних грибов – опят, развешал их на сучках: белки найдут зимой. Будет им радость. Эти занятия не входили в обязанности охотинспектора, но любил Глухов тайгу и заботился о ней как мог. Догорая в пламени вечерней зари, малиновое солнце коснулось дальних вершин. К тому времени как спряталось оно за черный островерхий ельник, Глухов уже продолжал прерванное утром чтение на другой развилке дорог, но и на этот раз книгу пришлось скоро захлопнуть. Не подозревая засады, двое мужчин приблизились, сутулясь под тяжестью рюкзаков и ружей. Документов на право охоты у них не имелось. Добыли браконьеры по зайцу и, разумеется, сами «попали на карандаш» охотинспектора. По правде говоря, не о смекалке везучего Глухова я хотел рассказать. Ведь не случайно упомянул я до этого о 304

необыкновенной страсти Глухова к чтению. Ничего особенного, если бы не такая странность: читает охотинспектор всё подряд! Будь то прошлогодняя газета, учебник географии или подобранная в чулане книга неизвестного автора без конца и без начала. Оттого вечером в зимовье Иван Горовец вздумал подшутить над Глуховым. Охотинспектор как обычно примостился у стола с какой-то книгой. Иван ощипывал рябчика. Я чистил картошку. Дед Дымарь чинил ремень карабина. Ермолай возился с капканами. Следить за печкой в тот вечер было обязанностью Глухова. — Что-то печка плоховато топится, — громыхая на плите кастрюлей, заметил Иван и подмигнул Ермолаю. Лабецкий качнул головой, языком прицокнул: дескать, напрасно, ты, Иван, затеваешь эту проделку. — Или тяга плохая? Или дрова сырые? — ворчал Горовец и хитро поглядывал в нашу сторону. — Давай, давай, — тихо проговорил дед Дымарь. — Глухов – прохиндей ещё тот! Расчухает, так аукнется тебе твоя шуточка. Не догадываясь о подвохе, Глухов поднёс к глазам книгу, запоминая страницу. Положил её и принялся шурудить поленом в печке. Иван быстро убрал со стола книгу, вместо неё раскрыл на той же странице другую – какой-то роман Бальзака, и как ни в чём ни бывало, взялся за рябчика. Подбросив в печку дров, Глухов уселся на прежнее место и продолжил чтение. Мы беззвучно корчились от смеха, между тем как Глухов спокойно дочитал главу до конца. После ужина заложил в подсунутую ему книгу берестинку и лёг спать. — Ему без разницы! — Хохотнул Иван и, кивнув на Глухова, покрутил пальцем у виска. Утром Глухов уехал, прихватив для своих сорванцов лукошко сушёной малины. — Ай, да, Глухов! Зачитался вконец бедный! — надрывался от смеха Горовец. Стендаля от Бальзака не отличил, читака! Мы сели пить чай, с вечера заваренный шиповником. Иван первым жадно отхлебнул из котелка. Глаза у него округлились, котелок выпал из рук и расплескался. 305

— Что с тобой? — испуганно подскочил к нему Ермолай. Не в силах что-либо сказать, Иван мычал и показывал пальцем на закопчённый котелок. Ермолай поднял котелок, с опаской прикоснулся губами к остаткам чая. Почувствовал сильное жжение во рту и горечь. Понял всё и громко рассмеялся. — Не пожалел Глухов перца и соли. От души сыпанул!!! — Отличил, стало быть, Стендаля от Бальзака, — улыбнулся дед Дымарь. Иван, наконец, пришёл в себя. Протёр глаза, выдохнул: — Ну, Глухов, погоди!

ДОЖДЬ В НОЯБРЕ Косой затяжной дождь тихо моросил по обнажённым ветвям, капал с распустившихся ольховых серёжек. Снег, казалось, окончательно укрывший стылую землю, побурел, превратился в жидкую кашицу и постепенно исчез совсем. Контуры тёмных сопок изломанной линией очертили горизонт. В мокром голом лесу сделалось холодно, неуютно. В такую унылую погоду неплохо сидеть дома, удобно устроившись в кресле у телевизора, валяться на диване с книгой или неторопливо тянуть пиво с друзьями-охотниками и слушать их необыкновенные таёжные истории. Такие унылые дни чаще всего проходят незаметно, однообразно и лишь неожиданная оттепель, о которой хочу рассказать, застала меня в уссурийской тайге и потому запомнилась. В те ноябрьские дни я гостевал в зимовье деда Дымаря – егеря местного зверпромхоза. На рассвете, прежде чем отправиться в обход капканов и плашек, я выбежал из зимовья присмотреться к погоде. Багровая луна, касаясь зубчатых вершин чернеющего ельника, то появлялась над ним, то вновь скрывалась за плывущими облаками. Тусклые звёзды слабо мерцали в туманном небе. Пронизывающий ветер надоумил меня одеться 306

потеплее. Увидев, что я бросил в рюкзак запасные варежки, Самсон Павлович, пыхтя самокруткой, предупредил: — Оттепель намечается. Неровен час дождь ливанёт. В печи тяга слабая. И вода в Листвянке на лёд выступила. Дрова и в самом деле горели плохо. Медленно шаили, наполняя избушку смолистым чадом. Дед Дымарь открыл дверь, впустил свежего воздуха, и я зябко поёжился: теплом с улицы не пахло. Напротив, мелкий колючий снежок неслышно сыпал на порог, за которым каталась на спине Тайга – лайка Дымаря. — Вишь, как вытянулась, — указал на собаку Самсон Павлович. — К осадкам это, примета верная... — Всё может быть, — не стал возражать я, сомневаясь в душе предсказаниям старика. Надев под полушубок толстый свитер, я забросил за плечи рюкзак и взял карабин: — До вечера, Сам Палыч... Неровные следы ичигов, подбитых войлоком, чётко отпечатывались в мягком неглубоком снегу. Крутой подъём, по которому пролегал промысловый путик, вскоре вынудил стащить с себя свитер и затолкать в рюкзак. Волосы под шапкой стали мокрыми, от спины валил пар. Сожалея, что тепло оделся, я продолжал карабкаться на сопку, окутанную сиреневыми сумерками пробуждающегося утра. Взбираться на крутяки сихотэ – алинских таёжных ключей и распадков, занятие, надо признать не для тех, кто любит побродить с ружьишком, отдохнуть от тягот городской жизни. Склоны сопок здесь почти отвесно вздымаются вверх и обрываются гранитными гольцами, образуя горный хребет. Цепляясь за корневища и тонкие деревца, шаг за шагом лезешь вверх на головокружительную высоту. Глянешь вниз и дух захватит от страха: узким ручьём поблескивает речушка, стремительно бегущая по дну ущелья. Тяжёлый камень, неосторожно задетый ногой, с глухим стуком срывается вниз, с тихим плеском уходит в воду. И вот когда, измученный изнурительным рискованным подъёмом, с гулко бьющимся сердцем, достигаешь, наконец, вершины хребта, оказывается, что делать наверху совершенно нечего. Ветер пробирает 307

насквозь, а острая каменная гряда скалистыми уступами убегает в густой ельник. Продвигаться по ней без опасения свернуть шею невозможно. Остается одно: перевалить хребет и спуститься с него с обратной стороны. Так я и сделал. С неимоверными трудностями преодолел поросшую стланником Синюю сопку и спустился в широкий распадок. Здесь меня ждала добыча: огненно рыжий крупный колонок, соблазнившись тушкой ободранной белки. попался в кулёму. Забрав зверька, я заторопился к другой плашке, настороженной в ключе, но остановился, озадаченный большими ямками в снегу. Кто-то рослый и сильный, ломая сухие ветви, вышел из чащи и направился по моему путику. Я перебрал в памяти всех штатных охотников, промышляющих в этом урочище, но ни один из них не мог пройти здесь мимо егеря Дымаря. Тогда кто? Браконьер?! Я поддел снег рукавицей, определяя его свежесть. Очевидно, незнакомец прошёл незадолго до меня. Встреча с ним не сулила ничего хорошего. Добрый человек непременно заглянул бы в дымарёвское зимовье, рассказал бы, что привело его в чужие угодья. Этот же пробирается тайком не иначе с одним намерением: проверить мои ловушки. Почти бегом устремился я под уклон и ещё издали понял: возле привады неладно. Так и есть: кулёма разломана, приманки нет. Эта участь постигла ещё несколько плашек. Чертыхаясь и ругая таёжного хулигана, я поспешил к последней и чуть не задохнулся от обиды и отчаяния: браконьер украл у меня соболя! В этом я не сомневался. Место вокруг кулёмы утоптано зверьком, на давилке вьются прилипшие пушинки. Неизвестность всегда пугает. Я представил, как лиходей чинит безобразия на моей охотничьей тропе и почувствовал неприятный озноб. Жгучее желание узнать, увидеть негодника охватило меня. Я ещё не знал, как поступлю, если догоню, с нарушителем правил охоты, но рука уже передёрнула затвор, загоняя в ствол зловеще блеснувший патрон. Разумеется, я не собирался стрелять в вора, но от подобного человека в тайге можно ожидать всякое и предосторожность не помешает. 308

Прихватив и соболя, и приманку, нарушитель круто свернул с путика в непролазный ельник. Ясно, набезобразничал и сматывается. Решившись на преследование, я бросился в обход зарослей, стараясь бесшумно настичь браконьера, скрытно подойти к нему. Следы размашистых шагов, пересекли старую просеку, потянулись по ключу, заросшему красноталом и ольхой. Подобраться к незнакомцу незаметно здесь было трудно: сухие ветки потрескивали, глаза застилала густая сетка тонких стволов и ветвей. Я часто останавливался, прислушивался. Всё мое внимание было направлено в пространство перед собой. Я почти не обращал внимания на следы, оставленные ногами неизвестного пришельца. Сжимая в руках карабин, напряжённо всматривался в просветы между деревьями и кустами. Вдруг тихо треснувший сучок заставил меня вздрогнуть. Что-то тёмное тотчас шевельнулось в кустах и затрещало, удаляясь. Вскоре всё стихло. Чувствуя, как гулко стучит в груди, я постоял, затаясь, некоторое время и нерешительно двинулся вперёд. Я не знал, ушёл нарушитель или убежал, вспугнутый мной. Быть может, спрятался за деревом и ожидает меня, чтобы взять на мушку. От этой мысли противный холодок забрался под воротник. Мне ещё никогда не приходилось тропить человека и я затоптался на месте, не зная, что предпринять. Но неприязнь к чужаку взяла верх над боязнью. Сойдя с тропы, я забрал влево, намереваясь забежать незнакомцу наперерез. Однако, я сделал слишком большой круг и когда подкрался к предполагаемому месту встречи, ямки следов уже перечеркнули снежную пелену перед речушкой. Подойдя к ним ближе, я чуть не вскрикнул от изумления: на льду, лишь слегка припорошенном нежным снежком, отчетливо выделялись отпечатки подошв – ну, точь в точь босой мужчина прошёл! Батюшки! Да ведь это бурый медведь только что протопал. Вот и вмятины от когтей. И как я сразу не догадался, кто нашкодил на путике, сожрал приманку, соболя, разворотил кулёмы! У меня отлегло от сердца – не чужой человек наведался в мои охотничьи владения, а сам хозяин тайги пожаловал. Такая удача выпадает не часто. Эх, была-не была! Забыв о порушенных 309

ловушках, я снял затвор с предохранителя, и осторожно двинулся вслед за медведем. Надеясь услышать треск ломаемых сучьев, осторожно обходил подозрительные завалы из упавших деревьев, выворотни и чащобы, но косолапый разбойник ничем не выдавал себя. Мне встретилась развороченная им муравьиная куча, разрытая нора бурундука, шелуха от разгрызенной кедровой шишки. В глухом яру я нашёл развороченные листья под корнями поваленной ветром ели: видимо, мишка попутно подыскивал берлогу. Все эти таёжные проделки он творил бесшумно и быстро. Настигнуть зверя и увидеть его раньше, чем он почует меня, никак не удавалось. Стоило мне немного прибавить шагу, как что-нибудь трещало, падало под моими ногами, скатывалось с кручи. Всё же я уловил тихое урчание и замер, подняв карабин наизготовку. Какие-то чмокания, чавкания, посапывания слышались в сплошных зарослях калины, но кусты напрочь скрывали зверя, а подойти ближе я не насмелился Ожидая, что медведь вот-вот появится в прогалине, я и не заметил в азарте, как угас короткий ноябрьский день. Быстро темнело. И вот уже деревья, гряда скал и берег речушки растворились в сумерках надвигающейся ночи. Смутные очертания калиновой чащи, где всё стихло, расплылись, всё больше сливаясь с иссиня-чёрным фоном. Я постоял ещё немного и торопливо зашагал прочь, держа направление на зимовье Дымаря. Пока были различимы стволы деревьев, я делал на них затёсы, чтобы рано утром продолжить тропление. Было уже далеко за полночь, когда я толкнул дверь избушки. — Однако, припозднился, паря, — заворочался на лежанке Самсон Павлович. Огонёк спички осветил на миг его лицо, самокрутку в жилистой руке, всклокоченную бороду. Я рассказал Дымарю о своих приключениях и намерении завтра с рассветом продолжить охоту. Егерь по своему обыкновению молча выслушал мой сбивчивый рассказ и бросил окурок в печку. — Трудно тебе придётся. Медведь оттепель чует, долго не заляжет, всё ходом будет идти... 310

Я разделся и лёг, горя нетерпением отправиться в тайгу. Несмотря на усталость, долго не мог заснуть, представляя, как завтра ухвачу медвежий след, как буду подкрадываться к зверю... Проснулся я от непонятного шороха на крыше. Что-то дробно стучало и шелестело, то замолкая, то тарахтя громче. Ещё не веря в происходящее, я вскочил с нар и распахнул дверь настежь. Снегу не было. Непривычно чернел лес. Дождь, поосеннему холодный, порывисто хлестал по бревенчатой стене зимовья.

НОВОГОДНЯЯ ШУТКА Прошлой зимой промышлял я соболя в уссурийской тайге. На закате ненастного дня – последнего в уходящем году, завернул на ночлег в зимовье старого егеря Самсона Павловича Дымаря. Мой добрый знакомый встретил меня радушно. Когда я, устало сбросив закуржанные лыжи, вошёл в жарко натопленную избушку, дед Самсон снял с меня заиндевелое ружье, стащил заскорузлый рюкзак и усадил к печке, в которой весело потрескивал огонь. За оконцем, разрисованным морозными узорами, вьюга раскачивала ветви молодой тёмно-зеленой пихты, украшенной забавными игрушками, вылепленными Дымарём из мокрого снега. Тонко позванивали сосульки, ледяные рыбки, петушки и всякие зверушки. Мотались на ветру подвязанные конфеты в ярких обёртках, пряники и настоящие кедровые шишки. Радиоприёмник «Альпинист» заливался предновогодней музыкой и праздничной болтовнёй дикторов. Радуясь случаю встретить Новый год в компании, Дымарь выставил на стол бутылку «Охотничьей» и раскаленную сковороду с жареной олениной. Мелко нарезал мёрзлого сала и вытряхнул в чашку котелок горячей рассыпчатой картошки. Бой курантов, далёкий и волнующий, вдруг раздался в этой 311

затерянной в таёжной глухомани избушке. Дед Самсон, озабоченно торопясь, плеснул водку в алюминиевые кружки, привстал за грубо сколоченным столом: — С Новым годом! — С Новым годом, Самсон Павлович! Пожелав друг другу наилучших благ, мы выпили. — И часто, Палыч, встречаешь Новый год в тайге? — Каждый год, — оглаживая бороду, ответил дед Самсон. — Не скучно одному-то? — спросил я, прислушиваясь к вою пурги в чёрной непроглядной темноте ночи. — Не-е.., — засмеялся егерь, подкручивая фитиль тусклой керосинки. — У меня в этот день завсегда гости. Нынче вот ты пожаловал. Опять же с гостями истории разные приключаются. — Вот как, — отодвигаясь от окна, за которым бушевала снежная круговерть, усмехнулся я и постучал ложкой по бутылке: — Злодейка с наклейкой, наверно, причина тех историй? — Да как сказать? — хмыкнул дед Самсон, придвигая мне шкварчащую сковороду: — Ты ешь, ешь!.. Вот годов так пять-шесть назад Митяй Борцов, шофер наш промхозовский, вышел спьяну покурить, а прямо перед ним... здоровенный лось. Стоит и бочину трёт о стену зимовья. Митяй к нему – за коня принял. Ну, понятно, спугнул. Как ломанулся сохатый через реку да в прорубь задними ногами и провалился. Скользит передними по льду, а выбраться не может. Насилу вытащили зверюгу. Да оплошали: убёг, окаянный, с верёвкой на рогах... Мы ещё выпили и закусили хрустящими солёными огурчиками. Дед Самсон подбросил дров в печку, поворошил поленья в углу. Запахло смольём и сухим корьём. Отблески огня плясали на его сутулой спине, прикрытой меховой безрукавкой, косматая тень металась по закопчённой стене при каждом движении старика. Дымарь сыпнул в газетку щепотку табака, сворачивая самокрутку, сказал:

312

— А то ещё случай был. На Новый год, тоже стало быть, Ивана Каширина, егеря нашего, рысь подрала. Он эту киску таёжную капканом отловил и в мешке, пень этакой, ко мне припёр. «В зверинец, — говорит, — за большие деньги сдам». А ночью, как спать легли, рысь не будь дура, мешок брезентовый прогрызла, и под лавку вот эту самую, где ты сидишь, забилась. А под утро Иван опохмелиться надумал, дверь приоткрыл, чтобы виднее было бутылку отыскать. Тут она его сзади и погладила. Сама – шасть за порог, и плакали Ванькины денежки... Дед Самсон прокашлялся и выглянул на улицу. Метель тотчас сыпанула колючим мелким снегом. — Пуржит-то как, — плотнее прихлопнув дверь, сказал Дымарь. — И в позапрошлую новогоднюю ночь, как соболь во флягу попал, тоже так вот мело. Охотовед Чернов с другом – милиционером тогда ко мне наведался за мёдом. Я ведь пасеку держу. Приехал Чернов с бидоном, а до той поры, как обратно ехать, продуктишки в него сложил. Рыбу, колбасу, масло. Вечером, в честь Нового года, конечно, поддали малость. Утром сунулся Чернов во флягу за колбасой, а соболь и впился в руку зубами. Взвыл Чернов, нас всех криком перепугал, и выдернул руку вместе с соболем. Прыгнул тот в сторону, один миг – и уже нет его. И не поверили бы, кабы не пальцы в крови, да не свежий след к фляге. Крупный кот наведался. Запах рыбы его привлёк. Крышка откинута была, он и влез... — Случаи и в самом деле необычные, — согласился я скорее из вежливости, сомневаясь в душе в правдивости дымарёвских рассказов. Среди охотничьей братии давно гуляла молва: «К Дымарю попадёшь – за всю зиму его баек не переслушаешь». За бревенчатыми стенами буран по-прежнему гулко ухал, выл и стучал по крыше ветками ольхи. — А не случалось ли у тебя чего — нибудь весёлого, новогоднего? — спросил я, накручивая ручку «Альпиниста» и пытаясь поймать по «Маяку» хорошую музыку. — Как же? Очень даже случалось, — охотно ответил дед, заталкивая в печку толстый берёзовый чурбак. — Приехали ко 313

мне из города три охотника. Важные такие. С лицензиями на косуль. Все добытыми медведями похвалялись. И каждый из них чуть ли не голыми руками медведей брал. Вышел я чуть свет из зимовья, вывернул полушубок кверху шерстью и надел на себя. Встал за пихту наряженную и жду. Вот выходят они ранешенько, лыжи одевают, в тайгу торопятся. А тут я как выскочу, как зареву... Ну, они, конечно, ружья побросали и в зимовьюшку попрятались. Сидят, дрожат. А потом как поняли, – от какого медведя бежали – чуть не померли со смеху. Когда я проснулся, мучимый жаждой и головной болью, за оконцем слабо брезжил рассвет. К моему удивлению, Дымаря на дощатых нарах не оказалось. Железный штырь торчал у входа, на который Самсон Павлович вешал свою одежду. Но где полушубок егеря? Зачерпнув из ведра холодной воды, я с жадностью опорожнил ковш. Нахлобучил куртку и шапку, вставил ноги в растоптанные дедовы калоши и вышел на улицу. Мягкий пушистый снег неслышно взмётывался при каждом шаге. У новогодней пихты маячило что-то чёрное. «Не иначе Дымарь чудит, хочет и меня напугать», — усмехнулся я и, обежав зимовье с другой стороны, решил сам напугать деда. Незаметно подкрался ближе и как крикну: — Ага, попался! Страшный рёв оглушил меня. От неожиданности я со страху глубоко запахал в сугроб. Не знаю, чем бы это кончилось, не вынырни откуда-то из предутренних сумерек дед Дымарь с ружьём. Он дважды пальнул, и голодный скиталец-шатун, злобно урча, скрылся в густом заснеженном кустарнике. Он успел-таки оборвать с ёлки и сьесть несколько конфет и пряников. — Ну, паря, живой? – Тряс меня дед Самсон. — Однако, в рубашке ты родился, не зацепил тебя косолапый. Я-то следы медведя у амбара с мясом заприметил. Пока распутывал их, медведь чуть было тебя не порешил. В рубашке, паря, однако родился. И чего тебя ни свет, ни заря к ёлке понесло? А – ведь я говорил тебе: «С каждым гостем у меня в Новый год история случается!» 314

ЗОЛОТОЙ ГУСЬ Морозная тихая ночь окутала тайгу. В тесном зимовье Дымаря жарко и темно. Подложив под голову рюкзаки, на дощатых нарах лежат охотники. Белесая луна, бросая на снег косматые тени, смотрит в оконце, высвечивает лица промысловиков. В печке светлячками разлетаются искры: дед Дымарь поворошил уголья. — А вот, расскажу я вам, братцы, про золотого гуся, — просипел он из своего угла. — Занятная история... — Знаем, читали, — поворачиваясь поудобнее на жёсткой лежанке, пробухтел Иван Горовец. — Ты, Сам Палыч, нам чтонибудь свое расскажи. Из детского возраста мы вышли, чтобы на ночь сказки слушать... — Так я в аккурат своё и хочу. А братьев Гримм читали, стало быть? Но то в сказке, а здесь наяву... — У тебя что ни вечер, то новая небылица, — смеясь, заметил Иван. — И всякий раз – наяву! — Не хочешь – не верь, мне-то что, — обиженным тоном ответил Самсон Павлович. — Эта невероятная история приключилась с Игнатом Поповым на Ямале... — Ну вот, я же говорил – история обязательно будет невероятная... — Пошёл однажды Игнат охотиться на гусей, — пропустив мимо ушей подковырку Ивана, продолжал дед Дымарь. — Ох, и гусей в тот год было там: тьма тьмущая! — Сколько знаю Игната – никогда охотником не был, — снова хохотнул Иван. — Ну, и заливать ты, Сам Палыч! — Тресни, Ермоха, по башке его, ты там рядом лежишь. Может, приглохнет этот Фома неверующий! Ермолай Лабецкий, охотник молчаливый и медлительный, пихнул Ивана в темноте, зевнул, нехотя пробормотал: 315

— Заткнись, Ванька! Не интересно – не слушай. Валяй, Сам Палыч, дальше! — То ещё по молодости было… — начал дед Дымарь. — Я тогда в геологии работал, на буровой вышке... — И где ты только, Сам Палыч, не работал?! — усмехнулся Иван и тотчас ёкнул от ермолаевского тычка. Дымарь подбросил в печку полешко, поворотил к нам освещённое огнём лицо. — Игнат у нас мотористом был. А тут повариха прихворнула. Вот Игната временно вместо неё и приставили на кухню. А вся охота, по правде говоря, в тот весенний день сводилась к тому, чтобы забить одну птицу. Именно забить, а не добыть. На озере, где с темна до темна не утихает птичий базар, сами понимаете, смешно скрадок ставить. В глазах там рябит от множества птиц. Гогочут, крякают, пищат на разные голоса. Вот Игнат просто, без долгих сборов плащ накинул, снял со стены двустволку, сунул в карман один патрон и – к озеру! Как в дождливый день с хозяйственной сумкой и зонтиком – в булочную! Ну, а как я уже говорил, Игнат у нас временно поваром был. Хлопотное это дело такую ораву, как наша буровая партия, накормить. Кухонные обязанности и вынудили равнодушного до охоты Игната за ружьё взяться. Вот в рыбацких делах – это да! Здесь он большой знаток. Никто из наших геологов и не удивился бы, если бы у моториста Игната Попова клевало даже в ванне. Каждое утро Игнат по ведру свежей рыбы приносил. Чистить её всех нас заставлял. Надоела нам эта игнатовская уха хуже горькой редьки. А с провиантом в те ненастные дни туго было. Ячка, перловка, консервы из камбалы в томате – вот и весь рацион. От таких харчей мы уже еле ноги таскали. Наказали Игнату дичи принести. Сами-то мы целыми днями на буровой. Буркнул Игнат, что от мяса стареют, и нехотя к ближнему озеру с ружьём подался. А уж чего в ту весну не водилось на том озере! Бесчисленные стаи гусей, уток, лебедей носились над ним со свистом, в синюю гладь шлёпались. Ошалеть можно, глядя на это орущее, хлопающее крыльями скопище дичи. Настоящее птичье царство! 316

— Вот бы меня туда, — вздохнул на лежанке Иван Горовец. — Уж я бы наколошматил там гусей полный воз! — Нельзя, — подбрасывая ещё пару полешков в раскалённую докрасна печку, ответил дед Дымарь. — Заповедник там. — Вот те раз! А Игната стрелять заставляли... — Так то с голодухи! Кабы у нас провизия была, не стрелял бы Игнат... Вот, стало быть, пришёл он к озеру птицу покрупнее выбрать. Много там всяких гогочут рядом, не обращают внимания на человека с ружьём. Гуси белолобые, пискульки, казарки краснозобые, канарские, белощёкие, чёрные, серые, сухоносы и разные другие гуси кишмя кишели. Крыльями по воде хлопают, всё вокруг бурлит и пенится. Камнем швырни в самую гущу – наверняка оглушишь какую-нибудь птицу. Игнат, не в пример тебе, Иван, понапрасну губить птицу не стал. Гуси мельтешили перед глазами, утки разные, гаги. Он стволами поводил туда-сюда. Смотрит, гуменник здоровенный одиноко на галечнике стоит. Голову с чёрным клювом высоко задрал... Красивый гусь! Голова украшена желто-оранжевй полоской. Шею важно выгибает, бурые крылья распускает, белые подхвостья изпод них видно... — Эх, хоть бы разок в жизни стрельнуть по такому! — вздохнул Ермолай. — Ладно, Сам Палыч, не томи душу – каков гуменник мы и сами знаем, — перебил рассказчика охотник. — Дальше-то чего? — Ну, грохнул Игнат из двустволки. Всколыхнул на минуту стаю. Лениво так поднялся табун. Тяжёлые птицы тотчас в воду поплюхались, забултыхались, заныряли, кормиться начали на отмели. А Игнат ружьё на плечи, пошёл к своему гуменнику. Свиязи, шилохвости – те прямо из-под ног у него шугались. А у Игната к ним никакого охотничьего интересу. Без азарта, словно из собственного курятника поднял убитого гуся и в балок зашагал. Увесист был гусь, а уж красив – слов нет! Да только какое Игнату дело до красоты гусиной! Рыбак – он и есть рыбак! Охотник – тот каждое пёрышко любовно огладит, каждую золотинку на нём рассмотрит. А Игнату – хоть бы что! Как будто не гуменника взял, а курицу. Вот кабы судака с разинутой зубастой пастью пёр, щуку метровую или усатого жирного 317

налима... Тогда, конечно, Игнату праздник. А тут гусь! В пуху и перьях! Ещё и потрошить надо, с внутренностями возиться. С руки на руку перекидывал гуся, еле дотащил. Восторгу от прекрасной добычи не испытывал, всё морщился от мысли, что ощипывать гуся надо, ужин готовить. Притащился в балок, делать нечего, обдал гуся кипятком, принялся перья драть. Со стороны бы посмотреть как делал работу эту: с тоски помереть можно или со смеху! Уныло, как солдат, которого на кухне картошку заставили чистить, а вся рота в клубе кино смотрит. Опалил гуся, водой горячей обмыл. Тут и мы с буровой подоспели. Сидим, ждём, на кухню поглядываем. Топлёным салом вкусно пахнет. Все промялись, есть как волки хотим. Носами в нетерпении шмыгаем, ужин вкусный никак не дождёмся. Настроение у нашего повара никудышное. Хмурое, как небо на Ямале. Привык он варить одну уху и другого варева не признавал. А уху готовил мастерски. Тут ему равных не было... Долго в тот вечер пришлось ждать похлёбку. Вынул Игнат из рыбацкого ящичка востренный нож, полоснул им по тушке и вдруг как заорёт. Услышали мы громкие вопли, перепугались. Ну, думаем, незадачливый наш повар, по меньшей мере, полпальца отхватил себе. Бросились к нему на помощь. Игнат пальцы в кулак сжал, кровь сочится, а разжать кулак не даёт. Прыгает, скачет ошалело. Решили – от боли рехнулся. Поймали, схватили за руку, кулак попытались разжать. Не тут-то было! Игнат изворачивался, вырывался и всё как-то странно смеялся. Из-под пальцев кровь краснеет, а на лице радость, как у ребёнка. Будто игрушку дали заводную. «Неладное что-то с ним творится», — прикинули мы. Ухватили за руку со всей силы. Тут Игнат разжал кулак. «Смотрите!», — кричит. Глянули – вся ладонь в крови гусиной. А на ней – не поверите – четыре камешка желтеют. Каждый с фасолину величиной. — Золото? — Не вытерпел Иван. — Оно самое! В гусином зобу Игнат нашёл его. — Самородки! И где гусь склевал их? — привстал с нар Иван. — Кабы знать! Дивились мы чуду и тоже гадали, как да почему... А только навсегда это загадкой останется... Вот такой 318

был гусь. Необыкновенный. Золотым Игнату оборотился. Поздравили мы его с находкой... В душе позавидовали... — Ещё бы! Такое счастье привалило! — согласился Ермолай. А Иван со вздохом добавил: — Везёт же... чудакам!

ИВАН-ХИТРОВАН И ЕРМОХА Вспоминаю сихотэ-алинскую тайгу и в памяти непрерывно возникают белые гольцы горных хребтов, пропахшая смольём избушка, занесённая снегом, дед Дымарь в оленьей безрукавке и с ним охотники из Листвянки Иван Горовец и Ермолай Лабецкий. Когда я охотился в тех краях, Иван и Ермолай промышляли пушнину в скалистом Ботяевском ключе и на запоздалый ночлег притаскивались в дымарёвское зимовье. Отужинав, промысловики чистили ружья, мездрили снятые с пойманных зверьков шкурки и заваливались рядом со мной на дощатые нары, устланные душистой хвоей. Старый егерь тушил лампу и, покряхтев и поохав, устраивался на отдельной лежанке у горячей печки. Прислушиваясь к поскребыванию мыши в углу, к посвисту метели и посапыванию товарищей, я скоро засыпал, не беспокоясь, что просплю рассвет: дед Самсон будил рано. Первым, сбросив с себя собачью доху, вскакивал коренастый розовощекий Иван. Шумно, с притопом обувался и выбегал за дверь до пояса обнажённый. Слышно было, как он, гогоча и кхекая, натирался снегом. — Вставайте, мужики! — брызгал в нас ледяной водой Иван. — Вперед, за мягким золотом! Нас ждёт Эльдорадо! Горовец тщательно брился, умывался, а закончив водные процедуры, садился за стол. Дымарь снимал с плиты раскалённую сковороду с жареной зайчатиной и котелок дымящейся каши, нарезал хлеб, лук, сало. Были здесь квашеная 319

капуста и огурцы вперемежку с тонким ледком, солёные грузди и засахаренная брусника. Всё это Иван поглощал, нимало не заботясь об остальных, и готовил на охоту свой «тормозок» – полбуханки хлеба и шматок сала, наливал в термос горячий чай или кофе. С шутками-прибаутками намазывал два-три ломтя маслом, накладывал сверху пласты сыра, ветчины, копчёной колбасы и варёного мяса. Этот немыслимой толщины бутерброд Иван с трудом запихивал в карман рюкзака и, надев белый халат, неслышно растворялся в утренних сумерках. Медлительный и неразговорчивый Ермолай заметно отличался от весёлого и подвижного напарника. Был он высок, узкоплеч и простодушен. Плохо ли, хорошо ли – со всем Ермолай согласен. Он нехотя сползал с нар, долго почёсывался, позёвывал, прежде чем вставлял ноги в ичиги и шаркал к умывальнику. Глядя на себя в зеркало, Лабецкий всегда какое-то время размышлял о рыжеватой щетине на лице, проверял ладонью её жёсткость. Махнув рукой – ничего, сойдёт и так, пару раз бренькал рукомойником, поочередно прикладывая к глазам смоченный в воде палец. Утирался замусоленным полотенцем и молча завтракал остатками трапезы приятеля. «Тормозок» с собой Ермолай не брал. «Лишняя обуза, — говорил он, — опять же – экономия продуктов». Прихватив ружьё и патронташ, становился на лыжи и скрип кожаных креплений вскоре стихал за оконцем зимовья. — Смурной какой-то, не общительный, — бросил я одним ранним утром вслед Ермолаю. — Вот Иван – мужик компанейский! — На язык он компанейский. О себе только печётся. С ним ухо востро держи – объегорит в два счёта. Недаром же его зовут Иван-Хитрован! — неодобрительно отозвался о Горовце Самсон Павлович. Старый егерь отвернулся к печке, прикуривая от покрасневшей дверцы, и занялся подшивкой валенка. Несмотря на однообразие охотничьих будней, время в тайге бежит быстро. Наверно, никогда не узнал бы я, почему дед Дымарь нелестно отозвался об Иване, если бы однажды вечером тот не уставился с удивлением на свой весьма тощий мешок с провизией. Смерив взглядом увесистый Ермолаев рюкзак, 320

распёртый ребристыми боками консервных банок, Иван, как бы между прочим, спросил: — А что, Самсон Павлович, какой по твоему разумению, нынешний сезон на пушнину? Дымарь не спешит отвечать, думает. Прищурив глаза, неторопливо свёртывает «козью ножку», поджигает её лучиной. «Ох, хитёр, Иван. Будто не знает, что кедр плохо уродил. Редкие шишки кедровки не зрелыми раздолбали, раньше времени орех вниз спустили. Белку не часто встретишь, стало быть, и соболя не густо будет. У Ермохи-то в охотничьких делах поболе сметливости да старанья. И в худой год по пушнине Ивана обойдет. Да только объегорит его этот пройдоха, как пить дать, объегорит. Вон и продуктишков-то у Ивана не особо...». — Эт кому как повезёт, — уклончиво отвечает Дымарь. — Ты вон давеча только колонка принёс, а Ермошка трёх соболей. — Во-во, — оживился Иван, — и я то ж говорю: «Давай, Ермоха, охотничать вместе. Что добудем – пополам! Чтоб, значит, ни тебе, ни мне, не обидно...». Ермолай согласен: — Я рази против? Пополам – так пополам... Давай спать... — Эт едрёна корень! — хлопнул себя по колену Дымарь. — Так и знал! Стали Иван и Ермолай охотиться вместе. И «тормозки» Иван снаряжал теперь из рюкзака Ермолая. Дело у него пошло бойчее. В первый день после договора Иван крупного соболя принёс, а Ермолай небольшую норку, потёртую капканом. В другой раз Ивану опять повезло: добыл трёх золотисто-чёрных соболей и пару лисиц. Ермолай же вернулся ни с чем: капканы сойки посбивали, кулёмы и плашки снегом замело. Стрелял лису, да промахнулся. На третий день вытряхнул Ермолай из рюкзака несколько белок и небольшого колонка. Прикусив губу, Иван натягивал на правилки шкурки двух соболей. Был он хмур и молчалив. Спустя неделю из промхоза привезли хлеб, сахар, масло и другие продукты. Иван повеселел и, в очередной раз возвратясь 321

в зимовье с соболем, сказал Ермолаю, снимавшему шкурку с белки: — Знаешь, Ермоха, однако, зря мы договорились пушнину пополам делить. Давай каждый себе. Чтоб, значит, не обидно потом ни тебе, ни мне... Дымарь при этих словах покачал головой и усмехнулся. — А мне-то? — равнодушно пожал плечами Ермолай. — Давай кажный себе... Начали приятели охотиться врозь. Но теперь удача чаще выпадала Ермолаю. Почти ежедневно возвращался он с богатой добычей. Связки шкурок на его стене заметно росли, а на гвоздиках Ивана их не прибавлялось. И хотя, собираясь по утрам за «мягким золотом», Иван, как и прежде, шутил и посмеивался, взгляд его быстрых живых глаз всё дольше задерживался на мехах Ермолая. За пару недель до закрытия пушного промысла Иван, поблескивая глазами, предложил: — Давай, всё ж, Ермоха, в один котел пушнину добывать. А то не хорошо получается: живём вместе, а промышляем как единоличники... Дед Дымарь даже с лежанки вскочил: — Вот хитрован какой! Не слушай, Ермоха, этого проныру! Но Ермолай и ухом не повёл на замечание старика. Потянулся лениво, зевнул, придвинул к сушилу обутки. — Как хошь, мне без разницы. Однако, поздно уже. Туши лампу, Палыч. Последние февральские дни не баловали хорошей погодой. Ветреные, со жгучим морозцем, они прошли без особых изменений в нашей таёжной жизни. Вертолёт, прилетевший вскоре из райцентра, забрал с собой промысловиков и добытые ими меха. Вновь побывать в тех пушных краях мне пока не довелось, но если придётся, я обязательно расскажу о дальнейшей судьбе двух приятелей-охотников из Листвянки.

322

ГАВРИЛА - СКИТАЛЕЦ Короткий зимний день ещё не совсем угас, когда я, нагруженный только что добытой олениной, сел передохнуть на поваленную бурей ель. Опершись тяжёлым рюкзаком о толстые сучья, с удовольствием раскинул на снегу уставшие ноги, прикидывая, успею ли выбраться засветло из ключа Угрюмого. Здесь, за поворотом шумящей под наледью горной речки мне, наконец-то, повезло: после долгого преследования я увидел в осиннике двух изюбров. Олениха осторожно, словно нехотя, грызла стылую кору осинок. Бык, увенчанный короной блестевших под вечерним солнцем рогов, стоял неподвижно. Какие-то секунды, поднимая карабин, я любовался грациозным зверем. Через мгновение рогач заметил меня и вскинулся в прыжке, но выстрел опередил его. Пуля, угодившая под левую лопатку, уложила таёжного красавца на чистый снежок у края наледи, и не теряя времени, я приступил к свежеванию туши. Работал я споро. Быстро снял шкуру, освободил тушу от парных внутренностей и набил рюкзак слегка подстывшей грудинкой, не забыл прихватить главное лакомство – печёнку. Снегом, валежником укрыл оставшееся мясо и лишь тогда позволил себе немного расслабиться. Распадок, принесший мне удачу, неслышно потонул в синих сумерках, но там, где всё ниже к устью Угрюмого спускались со скалистых откосов чёрные ели, ещё багровел закат, и блики его золотили неровную кайму горизонта. Прежде, чем темнота окончательно поглотит тайгу, я дотащу свою ношу до низовья ключа, а там каких-то пять-шесть километров по старой лесовозной дороге и вот оно – зимовье – с жарко натопленной печкой, с дымящейся на столе свежениной и приветливым дедом Дымарём. Так думал я, прилаживая карабин к плечу, и решительно поднимаясь с валежины. Вдруг страшный приступ почечной колики заставил меня распластаться на снегу. Дикая боль железным капканом сдавила левый бок и низ живота. Не отпуская ни на миг, напротив, она усиливалась. Я стонал, 323

скрипел зубами и корчился на снегу, чувствуя, как немеют руки и ноги. Даже язык и губы стали вялыми и непослушными. Мелкий колючий снежок засыпал меня в этом сумрачном ущелье. Понимая, что погибну от колики или замёрзну, если не встану, я продолжал лежать посреди молча обступивших меня скалистых утёсов, равнодушный и безразличный ко всему, кроме не утихающей боли. Не знаю, сколько времени длились эти невыносимые мучения, но уже в темноте кто-то взял карабин из моих цепенеющих рук, поднял меня и понёс... Очнулся я на соломенном тюфяке незнакомого мне зимовья. В узкое оконце сквозь ситцевую занавеску проглядывало полуденное январское солнце. С прокопчённых бревенчатых стен свисали связки беличьих, колонковых и соболиных шкурок. Большие лесные мухи, почуяв тепло, повылезли из щелей и глухо гудели под низким потолком. Боясь шевельнуться, я скосил глаза и увидел на столе, сколоченном из березовых горбылей, кастрюлю с водой, пучки трав. На большом гвозде, вбитом в простенок, висел мой карабин. Силясь вспомнить, как очутился здесь, я прикрыл глаза, но тотчас открыл их, услышав чьи-то шаги за дверью. Кто-то здоровый и сильный, судя по огромной охапке дров, сброшенной у печки, вошёл в избушку и принялся бренчать умывальником. Он долго мыл руки. Намыливал, смывал и лишь потом тщательно вытер их. Несколько раздражённый долгим умыванием, столь непривычным среди не отличавшихся чистоплотностью охотников, я перебирал в памяти всех знакомых промысловиков, кто мог бы оказаться хозяином этого зимовья. И вздрогнул, увидев перед собой до отвратительности безобразное лицо Гаврилы Скитальца – так звали в тайге лесного бродягу, известного мне до той поры лишь по рассказам егерей и охотников. Гаврила напомнил мне урода Квазимодо. Литературный герой выглядел бы куда страшнее, если бы великий романист писал его с Гаврилы Скитальца. Голый череп в красных бороздах, сплющенный наростами левый глаз и вытаращенный, без век, правый... Расплющенный нос... Разорванный рот с обнаженной десной и оторванной верхней губой... Искривленная нижняя челюсть с оскаленными, 324

наполовину выбитыми зубами... Неестественно оттопыренное ухо... Редкие клочки бороды на искривленном лице дополняли портрет наклонившегося надо мной незнакомца. Нисколько не сомневаясь в добрых намерениях обезображенного увечьями человека, ибо, кто же, как не он вытащил меня из ущелья, освободил от приступов боли и уложил на эти сучковатые нары, я всё же внутренне содрогнулся от прикосновения рук одетого в чистую клетчатую рубаху хромого горбуна. Длинные и удивительно белые пальцы изящны. У него руки врача, и я это сразу понял, как только они сделали по оголённому животу несколько крестообразных движений, выискивая болевые места. Многократно слышал я от корневщиков, шишкарей и прочих искателей таёжных приключений о горбатом чудо-лекаре Гавриле Скитальце. И вот сам неожиданно стал его пациентом. Гаврила Скиталец долго прощупывал меня, простукивал бока. Иногда он попадал по больному месту. Я вскрикивал и охал. Наконец, он проковылял к столу и принялся рыться в снопах трав, во множестве сложенных в углу. Вскоре мне было подано обильное питье из отваров брусничника и других трав, названия которых я не знал. Были здесь горькие настои и пахнущие мёдом, были просто отвратительные на вкус и дышащие нежным ароматом. Я пытался заговорить со своим заботливым целителем, но тот всегда оставлял мой вопрос без ответа. Молча занимался делом: топил печь, готовил пищу, делал уборку в жилище, мыл посуду, не забывая подавать мне лекарства. Так прошло несколько дней. Силы понемногу возвращались ко мне, тупые боли поутихли, и чтобы скоротать время, я начал помогать Гавриле по хозяйству. Он по-прежнему не уходил из зимовья, вероятно, не решаясь оставить больного без присмотра. Острые приступы всё еще бросали меня на лежанку. Гаврила обезболивал мне колику каким-то противным напитком и молча принимался за прерванную работу: мездрил и натягивал на правилки ранее добытые шкурки, выстругивал самоловные плашки, подшивал ичиги. Однажды я уронил на пол кастрюлю. Она громко звякнула, но мой молчаливый лекарь, сидя ко мне спиной, даже не поворотил 325

головы. Я поднял посудину и нарочно бросил её снова. Гаврила всё так же сидел, сосредоточенно перебирая травы. Так вот почему молчит он – этот добрейший человек ко всему ещё и глухонемой. Безмерная жалость к несчастному охватила меня. Да что значат мои болячки в сравнении с его безмерным горем и страданиями? Ему, безутешному страдальцу должен я низко поклониться. И я задумался, как отблагодарить своего спасителя. Вот вернусь в город, накуплю одежды, мыла, инструментов, продуктов, разной всячины и принесу Гавриле. Не прошло и недели, как мой добровольный лекарь, осмотрев меня в очередной раз, стал собирать в мешок свои нехитрые вещи. Ушёл он незаметно и не прощаясь. Утром я обнаружил на столе обрывок бересты с надписью углем: «Пей брусничник, домой иди на восход солнца по руслу реки». Через пару дней в зимовье деда Дымаря я рассказывал охотникам, безуспешно искавшим меня, о странном лекаре. — Да, он самый и есть, страшенный Гаврила Скиталец, — выслушав меня, сказал дед Дымарь. — Смолоду медведь его подрал, заломал сильно. С дружком он, с Федькой Чахловым, берлогу расшевелил. Федька с ружьём напротив стал, а Гаврила жердиной давай шурудить в ней. Как вымахнет зверюга – здоровущий да лохматущий. Тут Федьку оторопь взяла. Вот михайло и замял его. А Гаврила с жердью, с голыми, почитай, руками, на медведя пошёл друга вызволять. Кинул косолапый Федьку и на Гаврилу переметнулся. И задрал бы его да Федька опомнился, схватил ружьё и с обоих стволов бахнул медведю в ухо. Всю зиму маялся Гаврила в больнице. Уж и не чаяли, что поправится. Однако, выжил да калекой сделался. Весной выбрался из палаты через окно и в тайгу сбёг. С тех пор и чурается людей, стыдится лица своего. А знахарь добрый. Многих охотников на ноги поднял, на ладан дышащих. Врачи на них уж и рукой махнули. А Гаврила вылечил. Купили как-то охотники в складчину телевизор на батарейках, понесли дарить Гавриле, да разыскать в тайге не смогли. Бродит Гаврила по дебрям глухим летом, целебные травы выискивает, зимой пушнину себе на пропитание промышляет. И не приведи, Боже, ненасытному браконьеру с ним встретиться: удушит Гаврила 326

одной рукой как младенца. Силища-то у него ого-го! Всё, сказывают, по Насте Катохиной, директорской дочке, тоскует. А на што он ей? Хромой, горбатый, да страшенный? А Егора Труфанова помнишь? Ну, того что любил брюхатых самок по мартовскому насту бить, из оленят шапки пыжиковые шить? Его тож от скверной болезни избавил Гаврила, а заодно и всех нас от браконьера злодейского... Я уставился на Дымаря недоуменным взглядом и егерь пояснил: — Дал Гаврила поутру Егору какой-то травки попить. Тот глотнул, а к вечеру тихо так отошёл в мир иной. А лекаря и след простыл. Ищи ветра в поле, а Гаврилу в тайге. И вот глянь-кось: объявился в Угрюмом... Окончив промысел, я вернулся в город, набрал подарков своему врачевателю, и попутным вертолётом добрался до Угрюмого. Перед запертой на вертушку дверью зимовья лежал нетронутый, слегка подтаявший на мартовском солнце снег. Я устало вошёл и осмотрелся: пыль и давняя паутина покрывали стены, берёзовый стол и полку для посуды. Завиток бересты валялся на полу. Я поднял его, распрямил и прочёл: «Пей брусничник, домой иди на восход солнца по руслу реки».

ЗАПИСКИ СТАРОГО ЕГЕРЯ Исправленные мною и дополненные Подборку рассказов о таёжных приключениях в зимовье деда Дымаря я завершаю походными записками старого егеря. И пусть читателю не покажется странным, что дед Дымарь изображает окружающую его природу не свойственным таёжному жителю литературным стилем. Ну, какой егерь будет так расписывать в дневнике о том, как блестит капелька росы? Егерь всегда пишет кратко и по делу. Несомненно, 327

натуралистические заметки деда Дымаря, сделаны при свете коптилки, без художественных притязаний, но интересны точными наблюдениями за жизнью тайги. Замусоленные страницы затасканного егерского блокнота изобилуют выражениями, далёкими от книжных. Стилистика Дымаря, не говоря об орфографии, тоже оставляет желать лучшего. Дневник егеря, понятно, не мог быть принят к публикации без редакторской правки. Собственно, Самсон Павлович Дымарь и не помышлял напечатать своё "творение". Записывал разные таёжные случаи, как он сказал "просто так, из интересу". Пришлось немало потрудиться, исправляя и дополняя дымарёвские заметки, прежде чем нескладные строчки обрели нужную форму. Работая над ним, я старался сохранить в них главное – непосредственность впечатлений егеря об увиденном.

ДНЕВНИК ДЕДА ДЫМАРЯ 3 июня. Несколько дней кряду лил дождь... Но вот опять солнечное утро. Блестят мокрые листья и хвоинки. И каждая капелька росы на них как маленькая яркая звёздочка, горитпереливается разноцветными красками. Оранжево-голубая радуга перекинулась через распадок, когда я спускался в Сухой лог косить сено диким копытным животным. Под остро отбитой косой сочная высокая трава неслышно ложилась мягкими пахучими валками. С каждым закоском её всё меньше оставалось на пологом склоне сопки, где я намеревался поставить стожок. Вдруг на скошенную поляну выскочил заяц. За ним гналась лисица. Не миновать бы косому лисьих зубов, не окажись перед ним моей палатки. Полог был откинут, и зайчишка, к моему удивлению, заскочил в неё. Я громко крикнул, и лисица тотчас увидела меня. Проюзив по закоску на задних лапах, она круто развернулась, испуганно тявкнула и унеслась с высоко поднятым хвостом. Я быстро подошёл к 328

палатке, но не успел заглянуть в неё: заяц выскочил и убежал в чащу леса. И так всё быстро произошло, что как будто ничего и не было вовсе. Случится же такое! А скажи кому – не поверят. 7 июня. Чёрная стена ельника слилась с фиолетовым небом, на котором высыпали дрожащие звёзды. Непроглядная темнота поглотила тайгу. В эту тёплую летнюю ночь на пасеку приходил медведь. Его привлёк запах пчелиных ульев, выставленных мною на фоне Пихтового ключа, неподалеку от зимовья. Вислоухий Тузик предупредил меня истошным лаем о непрошенном косолапом госте, но ничего не видя перед собой, я не решился сунуться дальше порога. Прямо из избушки я дважды пальнул вверх, и кусты на берегу речушки затрещали... На рассвете вышел на улицу и обнаружил один улей перевёрнутым, а другой наполовину разграбленным. Прихватив ружьё, я прошёл в то место, где ночью трещал тальник и нашёл поломанные соторамки. Над ними беспокойно гудели пчелы. Мёд косматый проказник съел вместе с воском. 5 июля. Весь день ушёл на устройство солонцов для изюбров. На глиняном берегу Листвянки, истоптанном их копытами, вспугнул поутру двух оленей. Сбивая росу с тростниковых зарослей, они вмиг изчезли в густом дубняке. Я высыпал соль из рюкзака. И чтобы не смыло дождями, втоптал в грунт. Ночью сюда придут изюбры и, оскалив морды, будут грызть солоноватую глину и жадно пить из ручья. И после этого я подсолил берега водопоев ещё в трёх местах, перетащив в общей сложности два мешка соли. 11 июля. С утра чинил лыжи и другую охотничью утварь. К вечеру, как стих полуденный зной, отправился в Старогордеевку. Солнце уже спряталось за вершины сопок. Край неба на западе окрасился в багровый цвет, и на его фоне проявился неровный контур горного хребта. Ветерок доносил душистый аромат цветущих трав, ещё не побитых дневным жаром. Птицы плескались в маленьком озерке. Золотисто-алые тучи догорающей зари узкими полосами протянулись между деревьев. Но вот и они растворились в синеве сумеречного леса. И хотя на дороге ещё светло, красноватые стволы кедров и 329

лиственниц потускнели. Молчаливые кроны их вскоре слились над моей головой с чернотой ночи. В Старогордеевку я вошёл в полной темноте. На улице таёжного поселка тихо и свежо. Я заночевал у охотника Михеева. С ним и его соседями заключил договора на заготовку лекарственного корня элеутерококка, грибов, плодов шиповника и других дикоросов. 17 июля. Бабка Коновалиха переполошила всю Таёжку истошным криком. Сбежались соседи, стали расспрашивать, чего перепугалась старая. Оказывается, вечером бабка вышла во двор зачерпнуть воды из колодца. Вдруг деревянная бочка, лежащая у крыльца, завизжала, захрюкала и бросилась на неё. Бабка так и обмерла со страху, а бочка покатилась в огород и застряла в парнике. Перевернулась вниз дном и затряслась как в лихорадке. Пришла Коновалиха в себя и, крадучись, заглянула в бочку, а в ней что-то чёрное, косматое страшно фыркает и брыкается. — Чёрт в бочку залез! Ой, люди, спасите! — завопила старая. Прибежали мужики с кольями, с опаской подобрались к бочке, а как поняли в чем дело, принялись хохотать да над бабкой потешаться: — Вот он твой чёрт, гляди! Вынесли бочку за огород и опрокинули. Выскочил из неё жирный увалень-барсук и скорёхонько в лес побежал. Как он бочку на себя надел, одному ему известно. Да поди теперь, спроси у него. 22 июля. Возвращался из дальнего обхода охотоугодий. Вечернее солнце уже не освещало распадок. Его лучи скользили по гольцам и склонам сопок, и вершины их розовели, быстро окрашиваясь в тёмные тона. На гладь небольшого озерка, окружённого белоствольными берёзами, падала тень. И по мере того, как угасал закат и меркнул свет в распадке, зубчатая гряда гор ещё ярче засверкала пурпуром... Я так увлёкся зрелищем вечерней зари, что поначалу не обратил внимания на осыпь мелких камешков, с тихим плеском скатывающихся в воду. Я поднял голову на скалистый утёс, что возвышался впереди и 330

замер: двое медвежат, довольно урча, загребали камешки и удивлённо-насторожённо наблюдали за их падением. Мне очень хотелось ещё понаблюдать за игрой малышей, но быстро темнело, и я вспомнил, что где-то поблизости бродит их мамаша. Встреча с ней ничего хорошего не сулила. Я повернулся и осторожно зашагал подальше от этого лишь издали безобидного семейства. 5 августа. Ни на минуту не ослабевает проливной дождь. Напротив, с каждым порывом ветра он, кажется, ещё сильнее хлещет по крыше зимовья, по ветвям деревьев и скалистому уступу над рекой. Бурные потоки мутной, пенистой воды срываются с крутых склонов. По распадкам и ключам они неудержимо устремляются в низины, увлекая за собой вывороченные корневища, пучки травы, валежник. А за неделю до ненастья над тайгой качалось душное марево, пропитанное цветочным настоем. Приторно-терпкий запах медового сиропа кружил голову. В трепетной полуденной мгле невесомо проплывали пушинки одуванчиков. Но парной туман уже вился над рекой, обволакивал прибрежные сопки. А вскоре синяя даль потемнела, и грозовые облака затянули горизонт. Звенящее зноем затишье сменилось грозой. Иссиня-чёрные тучи грязными потёками размыли нежную голубизну августовского неба. Прохладой потянуло из кедрачей, ещё недавно дышащих смоляным жаром. Огненные росчерки молний яркими вспышками озарили тайгу. И тотчас ужасающие раскаты грома сотрясли пасмурную тишину. С шумом налетевший ветер рванул листья с деревьев, хлопнул дверью зимовья. Кутаясь в дождевик, я вышел на крыльцо избушки. Буря трепала деревья, раскачивала их стволы, гнула и ломала вершины. С треском и грохотом неподалеку упала сарая дуплистая липа. Сквозь ливневую завесу смутно угадывались очертания гор. Берегов реки, я сколь ни всматривался, так и не различил: вода разлилась широко, и её свинцово-серая гладь смешалась с дождевой пеленой. Вода в реке прибывала с каждым часом, превращая бугристые возвышенности в крохотные островки и полоски суши, быстро уменьшающиеся в размерах. 331

Растопив печурку, я скоротал тревожную ночь, а утром обул болотные сапоги и взвалил на плечи резиновую лодку. Под ногами хлюпало и чавкало, когда я сталкивал её в воду. Недолго поработав вёслами, я достиг крохотного островка, поросшего редким ивняком. Зашуршав галечником, от меня бросился убегать енот, но достигнув края воды, заметался в отчаянии. Я без труда поймал его и запихнул в рюкзак. Ещё обнаружил ежа и мокрого колонка. Фыркнув, ёж свернулся в тугой колючий шар, который я подхватил полой дождевика и стряхнул в лодку. А с колонком пришлось изрядно повозиться, прежде чем удалось накинуть на него обрывок сети. Зверёк забился было под корни чахлой берёзки, но прибывающая вода вынудила его выбраться наружу. Хищно скаля зубы и злобно стрекоча, зверёк заскочил на ветку. Я пригнул деревце над водой и набросил сетку на колонка. Твёрдой земли под ногами оставалось всё меньше и меньше и когда течение вынесло меня к противоположному берегу, над тем местом, где ещё недавно был островок, над водой торчали лишь ветки кустов. Выпустив животных, я ещё много раз плавал на чернеющие вдалеке бугорки над водой, вылавливая там бурундуков, белок, зайцев. Таким же образом я доставил на сушу (если так можно назвать чавкающий под ногами берег) лису с лисятами и барсука. А для оленёнка пришлось связать небольшой плотик. Малыш так резво бил ногами, что вполне мог проткнуть острыми копытцами тонкую ткань лодки. Его мать, видимо, погибла при наводнении, и я оставил телёнка на время в зимовье. К счастью, у меня нашлось немного сухого молока. От резиновой перчатки я отрезал палец, натянул на горлышко бутылки – получилась отличная соска. Что же, пусть поживёт пока у меня. Там видно будет, что с ним делать: в тайгу отпустить или на зообазу сдать. Я назвал оленёнка Тишкой. 18 августа. Занимался ремонтом заброшенного зимовья, что затерялось в глухом Калиновом ключе. Прорубил путики в колючих зарослях аралии и шиповника. Теперь и в этих дальних угодьях найдут приют запоздалый охотник или таёжник. Заново сложил в избушке печурку и растопил её. Сизый дымок весело потянулся к небу, и плита вскоре раскалилась докрасна. У меня 332

оставалось немного пшена, и я решил сварить жиденький супец. Взял закопчённую кастрюлю и направился к ручью, чтобы почистить её песком, а заодно зачерпнуть свежей воды. Я наклонился над песчаной косой, но в этот миг над головой просвистели крылья, и на галечник упал ястреб. В когтях у него трепыхалась какая-то птица. Он несколько раз долбанул её хищно загнутым клювом, и над тихо журчащим ручьем полетел пух. — Ах ты, разбойник! — крикнул я и запустил в стервятника камнем. Он взлетел, и нехотя махая крыльями, скрылся в густых елях. Убитая им птица осталась лежать на пёстрой россыпи камней. Я подошёл ближе: это оказался рябчик. Ястреб успел выхватить у него пучок перьев на шее, оголив её, и слегка раскровянил голову. Во всём остальном таёжный петушок был вполне пригоден на шулюм. Я быстро ощипал птицу, опалил на огне и сварил отменный супец. Так, нежданно-негаданно я заполучил к ужину дичь. 28 августа. Хлопотно в эти дни в зверопромхозе, многолюдно. Охотники-любители, штатные промысловики готовятся к сезону. Получают оружие и патроны, запасаются продуктами, капканами и прочим снаряжением, оформляют документы. Почти не закрывается дверь кабинета главного охотоведа, ведающего лицензиями. Лишь поздним вечером смолкает шум в коридорах конторы и во дворе. Уже смеркалось, когда получив новую спецодежду, я выехал из Анучина на мотоцикле. Становилось всё темней, и вот уже первые звёздочки робко заблестели над примолкшей тайгой. Прохладный ветер повеял осенней сыростью. Густые белые клубы тумана, отягчённые влагой, собрались над рекой. Вдруг свет фары выхватил из темноты стадо кабанов, во всю прыть несущихся на меня. Я резко свернул вправо, и звери, стуча копытами по каменистой дороге, промчались мимо. Через минуту где-то в стороне послышался треск сучьев, и вскоре всё стихло. Откуда и кем потревоженные бежали эти косматые громадины? Быть может, где-то поблизости бродил тигр? Ночной мрак поглотил тайну тайги... 333

2 сентября. Бурное половодье августовских проливных дождей отбушевало. В низинах от паводка остались следы: примятая течением трава, подмытые корни деревьев, сбитый в кучу коряжник, узкие промоины. В стоячей тёплой воде плавают в лужах сбитые ветром и дождем резные листья клёна. Много нынче грибов. В особенности белых. И такие крупные попадаются, что диву даёшься. Ножки у них крепкие и намного толще, чем шляпки. Сверху коричневые, словно шоколадом политые, а внутри – белые, без единой червоточинки. И так их много, что дух захватывает от азарта. Внучка Таня, с которой мы отправились по грибы, даже визжала от восторга, срезая грибы толщиной с литровую банку. Несколько таких чудоборовиков – и вот уже полна наша корзина... На развилке дорог синеет на обочине грузовик заготовителя Петра Демьяненко. Он уже два плана выполнил по закупке этих бесценных даров леса, а сборщики грибов всё продолжают подходить с полными коробами. 11 сентября. Тихо в тайге. Неслышно опускаются на землю листья берёз, клёнов, дубов: красные, жёлтые, зелёные, бордовые, лиловые. И хотя днём ещё жарко, но утренняя прохлада напоминает о приближающейся осени. Я рано вышел из зимовья, зарядил карабин. На лесовозной дороге, ведущей в заповедник, уже гудели моторами вездеходные «Нивы», «Джипы» и «Уазики», трещали мотоциклы. Это горожане устремились за лимонником китайским – одним из самых дорогих даров уссурийской тайги. Не все, однако, едут сюда с добрыми намерениями набрать в зиму целебных ягод. Находятся среди приезжих и такие, кто прячет в машине ружья, заряженные пулями... 13 сентября. Несказанно нарядна тайга, мягкий шуршащий ковёр из разноцветных листьев устлал землю. Воистину золотыми красками расписаны склоны сопок. Багряные, оранжевые, ярко-жёлтые пятна, разбросанные по изумрудной зелени хвои, радуют глаз обилием тонов и расцветок. Сушь стоит такая, что далеко слышно, как пробирается через валежник табунок рябчиков и роется в сухих листьях белка. Достаточно одной искры, чтобы это сказочное великолепие 334

полыхнуло пожаром. Всепожирающий огонь с треском побежит тогда по вершинам елей и пихт, оставляя позади страшное безжизненное пепелище. И вот уже несколько дней и ночей стоим мы кордоном на дорогах и тропах, заслоняя путь туристам и прочим любителям природы, по чьей вине каждый год то здесь, то там полыхает тайга. 17 сентября. Золотая приморская осень в самом разгаре. Тайга в торжественном убранстве красок всех цветов и оттенков. Самые яркие из них – малиново-красные, пурпурноалые, багряные горят, полыхают ярким пламенем. Словно драгоценные рубины в дорогой оправе сверкают они в позолоте из жёлтых листьев берёз и осин. С чем ещё сравнить это богатство цветов? Да и возможно ли сравнение? Ведь мастерство величайшего художника – природы – никому не дано превзойти. Но с лазурных высот поэзии спустимся к прозе жизни на седые от дуста таёжные сопки. Сегодня опять «кукурузник» дымил над тайгой удушливым химикатом. Густой сизый шлейф зловеще тянулся за ним. От этих «санитарных» обработок гибнет в тайге всё живое, но клещи, древоточцы и другие вредители леса остаются целы. 7 октября. Вот и настала долгожданная пора. Когда можно дать волю охотничьей страсти. Разбрелись по тайге, разъехались по зимовьям охотники. Чаще слышны теперь в лесу выстрелы. Солнце скудно дарит лучи. Поутру у берега ключа серебрится тонкий ледок. Вода в заливчике стала студёная и чистая. Ночью выйдешь на улицу и в нос ударит резкий запах прелых листьев и мхов. Дышится легко, но уже хмурится небо, клубится паром сумеречная мгла между деревьями. И вдыхая полной грудью, ощущаешь холодок. Пройдёт неделя-другая, и первый снежок припорошит опавшую листву. 4 ноября. В окрестностях Старогордеевки объявился тигр. В общем-то, новость эта сама по себе незначительна. Следами тигра вблизи жилья таёжников не удивишь. Всё дело в том, что полосатый зверюга уже загрыз двух коров на ферме агрофирмы, нападал на шофера лесовозной машины. Но тот успел заскочить в машину и захлопнуть дверцу. Но самое невероятное случилось в субботу вечером, когда хищник перемахнул через забор к 335

леснику Гаврилову и утащил собаку. На крыльце избы возился с санками пятилетний внук лесника Алёшка. Тигр одним прыжком настиг дворнягу, потоптался вокруг малыша и тем же путём ушёл обратно. Утром, напуганные выходкой зверя старогордеевцы с громкими криками пошли в лес. Паля из дробовиков и гремя пустыми вёдрами, они прочесали тайгу вокруг деревни. Через три дня тигр вновь разворотил ветхую крышу свинарника и съел поросёнка. Потом он куда-то ушёл и больше в Старогордеевке не появлялся. 31 декабря. Это предновогоднее утро я встретил в таёжной избушке в ключе Потерянном в компании охотниковлюбителей. Обычная подготовительная суета началась в зимовье задолго до рассвета. Бряцали ружья и котелки, шкварчала яичница на раскалённой сковороде, колыхался язычок пламени в стекле керосинки. Охотники умывались, завтракали, наливали в термоса чай, проверяли снаряжение. Всем не терпелось пораньше выйти в тайгу, ощутить в руках приятную тяжесть зараженного ружья. Сунув босые ноги в нагретые на сушилке валенки и нахлобучив кроличью шапку, я с пустым ведром вышел на улицу, спустился к речке. Кто-то из моих гостей уже продолбил наледь в проруби. В ее чёрном провале плавала, блестела среди льдинок отражённая с неба звёздочка. Я зачерпнул воды и заспешил в нагретую избушку. На тропке, протоптанной вдоль берега, поскрипывал под ногами снег. Каждый шаг звонко отдавался в морозной тишине. День, судя по чистому небу, обещал быть безветренным и ясным. В такую погоду трудно подойти к зверю на верный выстрел. Снежная вьюга для скрадывания копытных всегда более благоприятна. Учитывая погодные условия, мы, посовещавшись, решили охотиться загоном.

336

Луна ещё отражала свой бледный свет, и его голубые отблески ложились на хрустальное царство тайги, когда мы двинулись в путь. Дрожащие звёзды тускло поблескивали из предрассветной мглы. Бледно-розовый огонь занимающейся зари высвечивал на востоке лилово-фиолетовые гольцы Сихотэ-Алиня. В туманном от седого мороза лесу слабо различались очертания заиндевелых деревьев. Мы остановились на лесовозной дороге, у поворота на ключ Потерянный. Отсюда рукой подать до молодого осинника, изрытого копытами лосей. Их следы то слева, то справа от дороги всё более четко проявлялись на бледно-голубом снегу. Кустарник, сухой бурьян, чёрные ветки елей и пихт – всё серебрилось в густом инее. Начало светать. Звёзды угасли. Ярко-красный диск солнца, ослепительно пламенея, растопил сиреневые сумерки. В назначенное время загонщики двинулись вперёд. Огромный рогач, ломая сухой валежник, выбежал на линию стрельбы. Малиново-красное зарево пробуждающегося дня высвечивало коричневатые бока зверя. У поваленной бурей старой лиственницы лось задержал свой размашистый бег, и тотчас прогремел выстрел. Гулкое эхо прокатилось над застывшей в холодном оцепенении тайгой. Взметнув облако снежной пыли, могучий зверь вскинулся на дыбы, но зашатался и тяжело рухнул в сугроб. Нагруженные добычей, в приподнятом настроении возвращались мы домой. Внезапно над головой одного из загонщиков грохнул выстрел. Это выпалила вертикалка идущего за ним по пятам уже немолодого, но самонадеянного охотника, не разрядившего ружье после охоты. Его «забывчивость» чуть было не омрачила такое прекрасное утро. 5 января. Ледяное солнце выкатилось из-за дальних вершин. Ветер острым мелким снежком хлестнул в лицо, перехватил дух. Я поднялся на Синий перевал и с высоты его островерхих гольцов оглядел извилистое ущелье ключа Листвяного. До 337

старого заброшенного лесосклада отсюда не более километра. Там, среди молодых зарослей осинника, элеутерококка и сухих трав часто можно застать пасущихся изюбров. В той стороне сегодня поутру раздалось несколько отрывистых выстрелов, и оттуда протянулась сейчас цепочка сбивчивых, торопливых следов неизвестных людей. Прошли трое. Вооружены винтовкой и двумя дробовиками. На месте их привала я нашел гильзу калибра 7,62 мм. и отпечатки на снегу от ружейных прикладов. Один – высокий, шаги его широкие, курит дорогие сигареты. Другой, обутый в подшитые мехом ичиги, попроще: заворачивая самокрутку, обронил на снег крошки самосада и обрывок газеты. Третий – моложе всех, ковырял ножом бересту, часто оборачивался спиной к пням, опирался на них тяжелым рюкзаком, чтобы передохнуть. Мокрое дно мешка кровянило, выдавило в снегу красные ямки. Следы незнакомцев глубокие, неровные. Так идут, шатаясь под тяжёлой ношей. Следы перечеркнули распадок, пересекли наледь ручья и потянулись к хорошо наторенной лесовозной дороге. Срезав путь через перевал, я спустился к ней в тот самый момент, как из-за поворота показался «Джип». Я неожиданно вышел из-за кустов и поднял карабин наизготовку. «Джип» остановился. Из него вышел директор леспромхоза Калюжный, неспеша закурил «Парламент», небрежно усмехнулся: — Что, своих не узнал, Самсон Павлович? Сын, вот, студент, на каникулы приехал... В лесок прогулялись, лимонника насобирали, шишек... Парень лет семнадцати и шофер натянуто улыбнулись. — На вашем привале у старого лесосклада поднял, — показал я гильзу Калюжному. — Откройте багажник.! — Я же говорил – на Самопала нарвёмся! — не выдержали нервы у шофёра. Охотничьих билетов, лицензии на отстрел копытного животного, путёвки на охоту в ключе Листвяном у них не имелось. Не было документов и на гладкоствольное огнестрельное оружие. 338

Я изъял у браконьеров прорезиненные мешки с олениной и ружья, составил протокол за нарушение правил охоты. Калюжный пригрозил мне: «Урою тебя, старый пень!». Да мне-то?! Первый раз, что-ли выслушивать угрозы? Это приключение завершило в тот день мой поход на Синий перевал. 13 февраля. Чуть занялся рассвет, я вышел из зимовья и отправился к чернеющим вдали гольцам. В трёх дальних охотугодьях предстояло мне по следам определить примерное количесво дичи. Охотничий сезон уже закончился. Я шёл не таясь, присматриваясь к следам и время от времени делая пометки в блокноте. Неожиданно из густого подлеска выскочил рослый секач. Не добежав до меня каких-нибудь двадцать шагов, он остановился, настороженно поводя рылом и принюхиваясь. Столь близко наблюдать этого чуткого зверя мне довелось впервые, и я с интересом разглядывал свирепо вытянутую морду с загнутыми жёлтыми клыками, косматый вздыбленный загривок, широкую, в ледяных катышках грудь. Весь облик вепря, готового в любой миг броситься на противника, говорил о необычайной силе и отваге таёжного исполина. Что-то не понравилось кабану, и он стремительно рванулся прочь. Шутки ради я шугнул его вслед громким криком. И тут случилось непредвиденное. Кабан круто осадил, повернулся и ринулся в мою сторону. Я вскинул карабин и выстрелил в упор, но было уже поздно: секач налетел на меня, сбил с ног. Я стоял на гребне скалы, и потому оба мы чуть не в обнимку закувыркались вниз с крутого склона. К счастью, я не выронил карабин и, барахтаясь в сугробе, изловчился и выстрелил в мохнатое ухо наседавшего зверя. Он сразу обмяк и затих, лишь пена кроваво пузырилась вокруг раскрытой пасти. Первая пуля разворотила кабану клыкастое рыло, однако, он успел всё же зацепить мою ногу и разуть её, чего я в горячке борьбы не заметил. Пошарив руками в снегу, я нашёл разорванный обуток. Саднила и ныла ободранная ступня. Идти теперь к дальним гольцам нечего и думать. Хорошо, что в 339

рюкзаке нашлись запасные шерстяные носки, пузырёк с перекисью водорода и бинт. Охая и ругая себя за опрометчивый поступок, я кое-как выпотрошил кабана, и забросив тушу ветками от вездесущего воронья, заковылял в обратный путь. Распухшая нога давала о себе знать, и до зимовья я доплёлся уже впотьмах. 7 марта. Рыхлый снег побурел и осел в распадках. Южные склоны сопок порозовели: расцвёл багульник. И хотя ещё по ночам метёт позёмка, и нетронутым лежит лёд в ключах, почки на ветках набухли, и звонкая капель в солнечные дни напоминает о скором приходе весны. Почуяв тепло, деревья просыпаются от зимней дрёмы. Меж них уже кое-где зазеленели проталинки. Распустились серебристо-жёлтые вербы – первые медоносы. На пологих склонах и в распадках, где полно липы, пестрят разноцветные пасеки. Пора и мне выставлять из омшанника пчелиные ульи. 22 марта. В распадках и ключах скопилось немало талой воды. Паводком смыло берлогу в Егорьевском ущелье. Косматый бурый её владелец, оставляя на сучках клочки свалявшейся шерсти, недовольно урча, поднялся на пригорок и разрыл нору бурундука. Не найдя в ней орехов, принялся за муравьёв. Развороченные медведем сухие кучи встречаются часто. В эти тёплые дни обитатели тайги беспокоятся не только о корме. Настало время линьки и обновления мехов, брачных танцев и весенних песен. В лесу, где приятно пахнет оттаявшей хвоей, с утра до вечера кипит работа. Под толстым клёном, налитым горьким соком, вырыл гору барсук. Чёрный дятел-желна облюбовал сухой кедр, расширил на нём старое дупло. На вершине высокой тонкой берёзы торчит из гнезда хвост вороны. Она первой уселась на яйца. Вьют гнёзда, готовят жилища для будущего потомства совы и сороки, соболя и белки, рябчики и все прочие птицы и звери. 340

И лишь матери-зайчихи не обременяют себя заботами о малышах. Маленькие зайчатки сидят под кустами, прижав ушки, терпеливо ожидая, что вот прибежит какая-нибудь зайчиха и покормит их. На одного из них, отважившегося гулять средь бела дня по проталинке, тотчас откуда-то сверху камнем свалилась ворона. И наверняка бы утащила несмышленыша на обед, не окажись я рядом. Отпугнув её от беспомощного, совсем крохотного зайчонка, посадил бедолагу за пазуху и принёс домой. Там меня встретила внучка Танюша. — Какой хорошенький – нежно погладила она пушистый комочек. — Деда, давай положим его к нашей кошке Нюське. Так и сделали. Подсунули недавно окотившейся Нюське блюдце с рыбьими потрохами, чтобы отвлечь внимание. Да и подпихнули незаметно под неё зайчонка. Маленький таёжный гость, почуяв запах молока, растолкал слепых котят и припал к соску. Но молока, наверное, было мало, и подкидыш, недовольно потеребив сосок, вдруг принялся быстро-быстро стучать лапками по животу кошки. К нашему радостному удивлению Нюська не выказала недовольства. Наоборот, легла удобнее на спину, выпятив живот наружу: кушайте, на здоровье! Глядя, как Нюська старательно и любовно вылизывает зайчонка, я не мог не восхититься находчивотью девчушки. — Ай, да Танюша! Вот умница моя! Что-то будет потом, когда зайчишка вырастет?

341

Содержание Егерь Гончарук-----------------

4 Волчок ---------------------------- 5 По следу тигра ------------------------- 12 Медвежий коготь ------------------28 Сувенир ------------------36 Утро в кедровом лесу -------------51 Лешева гарь -----------------57 Белая смерть -----------------67 Встречи в тайге -------73 Охота пуще неволи ----------------74 Таёжная робинзонада -------------76 Алый лимонник ---------------89 Братья Ильмаковы ----------------- 101 За клюквой ------------------ 113 Добрая Настя ------------------------- 125 На таёжной тропе ------------ 133 Тигровый перевал ----------------- 134 Оттепель в марте -------------------- 154 Золотая долина -------------------- 170 Ветка багульника ------------------ 177 Волки Барабы --------------------- 192 Дорога черезь топь ------------------ 207 Миллион Шилова ------------------- 215 Таёжные люди ------------------ 226 Холодная ночь на Таюре ----------- 227 Хохма ---------------------------------- 243 Объяснение ---------------------------- 252 Барон Вова ---------------------------- 258 Облом ---------------------------------- 266 Непутёвый ---------------------------- 273 Столбов воскрес! ------------------- 277 В зимовье деда Дымаря ------ 283 Планшетка --------------------------- 284 Змеиные истории -------------------- 286 Чудак из Листвянки ----------------- 295 342

Ну, Глухов, погоди! ----------------Дождь в ноябре ----------------------Новогодняя шутка ------------------Золотой гусь -------------------------Иван-хитрован и Ермоха ----------Гаврила-Скиталец ------------------Записки старого егеря -------------Дневник деда Дымаря ---------------

343

301 306 311 315 319 323 327 328

87Р7

Гусаченко Геннадий. Г17 Тигровый перевал: приключенческие рассказы. Владивосток: АО «Бриз». 2011. – 344с.

GSBN 5 – 87912 – 017 – 1 В книге «Тигровый перевал» в увлекательной форме описываются занимательные истории из жизни охотников уссурийской тайги, полной драматизма, рискованных и опасных приключений.

87Р7 Гусаченко Г.Г. АО «Бриз» Владивосток. 2011.

344

1

345

1

346

1

347

348