Проблемы и перспективы русской провинциальной литературы

Новгородский государственный университет им. Ярослава Мудрого

Н. В. Серебренников

ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ РУССКОЙ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД 2000

Содержание

Введение

1

I. Первая треть ХХ века 1. Г.Н. Потанин: идеологические основания региональной литературы

9

2. Приложение: Письма Г.Н. Потанина В.И. Семидалову и Д.Ф. Кобеко (19011914), или Нечто о частной инициативе

22

3. Проблемы региональной литературы в постобластнический период

44

II. Конец ХХ века 1. Ситуация в культуре 1990-х годов: социологический срез

53

2. Историко-философская проекция на рубеж тысячелетий

68

3. Почвенническая тенденция в современной литературе

77

Выводы

85

2

Введение Невозможно говорить о перспективах явления, т. е. о будущем, не вникая в

проблемы этого

явления, т. е. в настоящее: вероятное решение задачи позволяет если не просчитать варианты на завтра, то по крайней мере попытаться осознать что такое провинциальная литература и, шире, провинциальная культура в современном мире, - именно болевые точки указывают на ее живые признаки и, в целом, на самоё ее существо. Проблема самостояния провинции, обостряющаяся век от века и едва ль не год от года, стала сегодня столь ощутимой, что в научном мире многих провинциальных городов возникла прямая потребность поделиться с коллегами-гуманитариями рядом соображений по данному поводу: примером тому конференции в Самаре (1994), Ельце (1996), Твери (1997, 1998), Перми (2000), - причем очевидно, что выступления, зачастую посвященные аспектам историческим, все-таки вызваны современностью и свидетельствуют о сложившемся неблагополучии и в решении частных вопросов исторического порядка, и в преемственности традиций – не забывая о выявлении того вектора, который уготован провинциальной культуре настоящей общественной ситуацией. 1900-е ознаменовались и появлением журналов “Русская провинция” (Новгород) и “Российская провинция” (Набережные Челны). Пристальное и ревнивое внимание провинциалов к судьбам своей малой родины – это и кровная заинтересованность в создании тех социальных отношений, которые позволили б не равняться на шкалу зависимости и соподчинения, выстроенную Москвой, а предъявлять столице некий гамбургский счет, коль скоро задачи общероссийские не могут быть решаемы “льготным островом, с другими материальными и культурными условиями, нежели остальная коренная Россия”1. Банальным было бы утверждать, что по Риму можно составить понятие об Италии или по Лондону о Великобритании, – тем паче нельзя составить себе понятие о культуре столь многообразной страны, как Россия, по одной из ее столиц; нельзя – но курс таковой подмены все-таки очень ощутим ввиду мощного потребительского центростремительного движения, образуемого Москвой и стремящегося абсорбировать провинциальное достояние и отчасти нивелировать культурные ценности, заслужившие славу на отчей земле. Не выстроенное, но выстраданное дает провинции абсолютное гражданское право на тенденцию противную Москве – центробежную. Это процесс закономерный и вполне характерный: опыт последних десятилетий показал, что в странах с централизованной административной структурой – таких, как Франция – области всё больше претендуют на значение самостоятельное, и, хотя в государствах с менее централистской системой управления отмечается тенденция обратная2, можно утверждать, что о факторе провинциального самосознания будут спорить чем дальше, тем серьезней. В России же, при ее огромной территории, при социальной неупорядоченности, региональный вопрос стоит острей, нежели в иных странах. Осложнение отношений мегаполиса с его периферией было отмечено О. Шпенглером еще в 1918 году, подчеркнувшего неестественность культурного положения “провинции, имеющей своим исключительным назначением питать эти мировые города остатками своего высшего человеческого материала. Мировой город и провинция – этими основными понятиями всякой цивилизации открывается совершенно новая проблема формы истории, которую мы сейчас переживаем, не имея вместе с тем никакого представления о значении этой проблемы”3. Ее неизбывность, всё более нарастающая, свидетельствует об укорененности оной проблемы в нашем миросозерцании, постоянно сталкивающимся с пресловутой разводкой “провинция – метрополия”,

3

не исчерпанной ни при постановке задачи, ни доселе, так что актуальность заявленной темы представляется давней, очевидной и отнюдь не исчерпанной. Заявленная тема затрагивается в литературоведении и историософии и здесь, и на Западе лишь очень косвенно, а при гуманитарной необразованности современных политиков сплошь и рядом приводит к возвращению на круги своя и изобретению устарелого велосипеда. Термин “провинция” в данной работе употребляется в узком, территориальном, смысле: то, что не есть столица, – хотя существует и расширительное, социо-психологическое толкование, подводящее под эту маркировку тип сознания, где б его носитель ни находился4. Понятием “периферия” решено не пользоваться ввиду известной негативной тональности и невозможности считать некое духовное явление периферийным по отношению к иному духовному явлению: независимо от творческого потенциала и мнения адептов и противников оба в принципе равновелики. Термин “регион” применяется как полный синоним “провинции” – т. е. с исключением региона столицы. То же касается и несколько устарелого, но традиционного и доселе действенного понятия “область”, – причем точности ради обязательно следует помнить, что разница между областными (предельно местными) и областническими (идеологическими) интересами настолько значительна, что приходится попросту игнорировать не только близкий к экзотическому интерес к региональным темам, не касающийся сути даже областных вопросов, но и интересы тех беллетристов и публицистов, что обращали внимание исключительно на местную конкретику, не вникая в идеологемы и не усматривая существенной разницы между собственно земским кругозором и национально-государственным, для областнического мировидения более насущным; конъюнкцию неполных синонимов “областной” и “областнический” надо иметь в виду с учетом вышеоговоренного контекста, поскольку и посейчас ими продолжают пользоваться как взаимозаменяемыми. Соответственно широко используемому термину “провинциальная (региональная) литература” по аналогии принимается и понятие литературы “столичной”, т. е. созданной в метрополии, – литературы независимо от направления урбанистической по характеру и чуждой почвеннических воззрений. Провинциальное самосознание, как правило, подкрепляется обоснованиями того иль иного областного своеобразия, и правомерен вопрос: что ж такое вообще культура провинциальная? Наиболее простым и приемлемым будет ответ, что провинциальная культура – в каких бы территориальных пределах ее ни выделять и сколь бы высокой или примитивной с точки зрения стороннего исследователя она ни казалась – есть творческое выражение исторически сложившихся духовных, материальных и общественных потребностей там живущего народа, и именно эти почвенные интересы придают областной культуре тот оригинальный облик, что отличает ее от культуры столичной, находящейся под постоянным инновационным воздействием Запада. Многообразие России позволяет любой провинции иметь “лица необщее выраженье” и, соответственно, собственную значимость и даже значимость (некоторые области отличаются от прочих довольно резко, и, на взгляд иностранца, донской казак и северный крестьянин кажутся едва ль не людьми разных наций), - с другой стороны, культура местная есть часть культуры общероссийской, и духовные богатства, сообщаемые землями своей стране, приносят немалые проценты на сей капитал – если он не зарыт. По мнению американских исследователей регионализма, регионы суть “прежде всего феномены умственной деятельности человека, удовлетворяющие его страсть к порядку”5, т. е. нечто, органично в себе сочетающее не только ландшафтные особенности, но более того – этнокультурные. Уникальность

4

провинции создается преимущественно “внутренним” опытом, и здесь между собой согласны евразиец П.Н. Савицкий, писавший: “Я по последней совести думаю, что народы скорее выбирали и выбирают месторазвитие для своего образования и преобразования (как русские “выбрали” Великую тайгу “от Онеги до Охоты” для своего “преобразования” ), чем создавались и создаются им”6, – и английский ученый Э. Релф, пришедший к выводу, что человек уже на уровне ощущения “отделяет одно место от другого и формирует особую систему, состоящую из оригинальных значений, а также из своеобразных физических и поведенческих качеств”7. Соответственно, провинциальное самосознание исходит из начал духовных и от них неотъемлемо. Безусловно, провинция тоже подвергается требованиям времени, и тут искусство слова – литература – смотрится как наилучший индикатор и наиболее активный рупор своей эпохи. Однако без привлечения иных гуманитарных наработок – исторических, социологических, философских – возникает риск остаться без действенных средств выяснения причинно-следственной связи, позволяющих свести концы с концами и выявить искомые типические черты, и именно на стыке наук (диалектичном своде данных на искомом стыке) зачастую удается добиться желанной, по крайней мере – приемлемой, беспристрастности; как показала практика последнего столетия, несколько сторонний взгляд и научная интеграция приводят к оригинальным результатам, – соответственно, предлагаемое исследование не может не учитывать наработки эстетические, этнологические, социологические и т. п. И уже в предпосылках обязательно имеются в виду поправки, без коих подлинное изучение вопроса не представляется объективным. Актуальность поставленной задачи подтверждается и недавней книгой “Перспективы развития искусства…”, авторы которой пишут: “В научном плане знание того, какой облик примет искусство в будущем, – весьма существенно прежде всего с гносеологической, теоретико-познавательной точки зрения”, – и ставят пред собою вопросы о степени детерминированности духовных феноменов, о роли выдающихся личностей в историко-культурном процессе, и т. п., а прикладное значение подобных исследований видят в “социальном прогнозировании, – поскольку искусство представляет собой один из важнейших компонентов духовной жизни общества, и от того, какой облик примет в будущем искусство, зависит и масштаб, и направленность его влияния – в перспективе – на духовную жизнь, равно как и на всю социальную сферу”; по мысли авторов, интенсификация прогностических исследований способна “привести к продвижению сразу в целом ряде областей, имеющих достаточно широкий спектр”8. Надо согласиться и с тем, что “необходимо обязательно учитывать такую важную часть искусства, как его тесную связь с современной ему социально-психологической ситуацией. представляется по меньшей мере столь же очевидной и необходимость учета “имманентных” закономерностей развития искусства, т. е. Тех свойств его эволюции, которые определяются его внутренним устройством, собственной природой искусства…”9 Примем априорно, что российская провинция “по свой форме есть понятие географическое и административно-территориальное, а по содержанию нравственно-культурное”10, некая “категория духовной жизни”11, и попытаемся определить, почему художественное выражение провинциальных проблем перерастает заданные границы и претендует на значение гораздо большее. 1

А. И. Солженицын. Как нам обустроить Россию. Посильные соображения. М., 1990, с. 21.

2

См.: Ориентиры культурной политики за рубежом (научно-аналитический обзор литературы за

1980-1991 гг.) // Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 2. М., 1993, с. 67.

5

3

Освальд Шпенглер. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 1. Образ и

действительность. М., 1993, с. 165. 4

Провинциальная ментальность “характеризуется не географическим местоположением ее

носителей, а комплексом социально-генетических черт, проявляющихся в мышлении, поведении, ценностных ориентациях и т. п.” – М.Д. Махлин. Парадокс времени: провинциальная ментальность в столицах // Провинциальная ментальность в прошлом и настоящем. Тезисы докладов I конференции по исторической психологии российского сознания (4-7 июля 1994 г., Самара). Самара, 1994, с. 20. Верное определение, впрочем, подвергается различным интерпретациям. Например, самарские философы С.А. Исупов и Э.Ю. Старателев отмечают “три типа нормального существования интеллектуала: 1. Философствование, т. е. Оперирование фундаментальными абстракциями для создания нормативов умопостижения и осуществления самотрансцеденции. 2. Научное познание, т. е. Деятельность внутри интеллектуальной традиции (научной дисциплины), опирающаяся на нормы логического мышления и его экспериментальные последствия. 3. Культуросообразная практика…” – и далее: “Под провинциальным интеллектуалом мы понимаем интеллектуала паракультурной ориентации. Паракультура (термин М.К. Мамардашвили) это такая организация сознания, в которой происходит редукция фундаментальных абстракций и научных понятий до “предметного, вещного и потребительского” использования. 1. Мифологическая иллюзия полноты знания и потребность в достижении данной полноты. 2. Эрудированность вместо мышления. 3. Создание ритуальных текстов. 4. Интеллектуализация, проявляющаяся в создании смысловых интерпретаций, которые конструируются из редуцированных философских абстракций и научных понятий. можно выделить два основных паранормальных типа, т. е. Два способа существования провинциального интеллектуала возле (“пара” – греч.) культуры: 1. Смыслопоиск. 2. Религиозно-этическая смыслотрансляция, характеризующаяся сакрализацией того или иного смысла, полученного в результате смыслопоиска”. – С.А. Исупов, Э.Ю. Старателев. “Провинциальный интеллектуал” (Социально-философский диагноз) // Там же, с. 13-14. Нетрудно заметить, что попытки определить интеллектуала “нормального” или “провинциального” страдают некорректностью (начать с того хотя бы, что принципиально паракультурной ориентации быть не может), выделяемые типы оказываются на практике далеко не столь верными описываемой здесь природе, и при желании можно перетасовать составляющие обеих дефиниций; остается повторить вслед за мыслителями, что подобные экзерциции приводят к “редукционистской спекуляции” и “наукообразному галлюцинированию” (там же, с. 14, 94), и отнести авторов, как это ни горько – согласно их же формулировкам, к интеллектуалам-конструкторам провинциального свойства (см. там же их же тезисы с поразительным названием “Педагогика как провинциальное знание”). Перед нами характерный пример, когда путем квазифилософской рефлексии – и по сути, путем упрощения – хотят обосновать впечатление. В разговоре же о провинциальности как таковой более приемлемо суждение литературоведа Б.Ф. Егорова, не стремившегося предельно поляризовать провинциальное и метропольное и ограничившегося набором черт: “Обобщенно и схематично я приписываю столичному человеку большую энергичность, открытость, контактность характера, честолюбие (иногда с тщеславием), а провинциалу наоборот –

меньшую

интенсивность и “настырность” натуры, большую интровертность и “домашность”, ослабленное внимание к славе. Конечно, в реальности встречается сколько угодно исключений и смешанных вариантов…” – Б.Ф. Егоров. О специфике провинциальных вузов России (литературоведческие кафедры) // Русская провинция:

6

миф – текст – реальность. М.-СПб., 2000, с. 97; ср.: “Столичный человек в моральном отношении более раскрепощен, безответствен, чем провинциал”. – И.А. Иванников. Специфика русского государственноправового провинциального сознания // Провинциальная ментальность России в прошлом и настоящем… с. 61; “Столица во многом провинциальней и косней географической провинции…” // Виктор Астафьев. Собр. Соч. Т. 12. Красноярск, 1998, с. 94. Как бы то ни было, но присутствие пресловутой провинциальности в психике среднестатистического москвича объясняют тем, что “провинциальная ментальность может в силу миграционных процессов захлестывать и все более погружать в себя столичные центры. Так происходит в Нью-Йорке, превращающимся в скопление пуэрториканских, итальянских, еврейских, русских и прочих кварталов. Та же картина наблюдается в Гамбурге…” – М.Д. Махлин. Парадокс времени: провинциальная ментальность в столицах… с. 21, – и так духовное обеднение списывается на влияние пришлых элементов, вторгшихся в сферу столичной культуры, и игнорируется факт мощного воздействия с Запада, ввиду чего Москва и стала ощущать себя задворками европейско-американской цивилизации. На эту тему высказывался еще в 1920-х годах известный литературовед Н.К. Пиксанов: “Приток даровитых, но не культивированных провинциалов понижает уровень, разжижает столичную культуру. Ее коренные представители борются с этим, как с варваризацией, тем более, что энергичные варвары-провинциалы своей конкуренцией угрожают и материальному их благополучию. Отсюда – враждебность и презрительное значение клички “провинциал”. Овладевая столичной культурой, выходцы из областей стремятся освободиться от своего провинциализма. Но их происхождение неизбежно отражается и на их культурной продукции”, – и далее, уже полагая сущностною чертой провинциализма демократичность, автор подчеркивает, что “русская культура одна из самых провинциальных в Европе…” // Н.К. Пиксанов. Областные культурные гнезда. Историко-краеведный семинар. М.-Л., 1928, с. 53, 58. В недавнем же пионерском сборнике “Провинциальная ментальность…” исследователем из отставной, северной столицы предлагается следующий расклад: “Словосочетание “провинциальное поэтическое мышление” не несет в себе признака местожительства поэта. Это, в первую очередь, иерархия художественных ценностей, структура поэтического языка, способ постижения мира. При анализе некоторых