Национализм как политическая идеология

СОДЕРЖАНИЕ ББК 66.1(0) М18 Введение Часть I. Национализм как предмет политической теории Рецензенты: доктор философс...

Author: Малахов В. С.

10 downloads 265 Views 23MB Size Report

This content was uploaded by our users and we assume good faith they have the permission to share this book. If you own the copyright to this book and it is wrongfully on our website, we offer a simple DMCA procedure to remove your content from our site. Start by pressing the button below!
Report copyright / DMCA form

DOWNLOAD PDF

СОДЕРЖАНИЕ

ББК 66.1(0)

М18

Введение Часть I. Национализм как предмет политической теории

Рецензенты: доктор философских наук, профессор И. К. Пантин доктор философских наук Л. Д. Гудков

Глава 1. Проблематика национализма в контексте политической теории Глава 2. Ключевые понятия теоретико-политического изучения

национализма

Глава 3. Международная историография национализма и особенности российской исследовательской ситуации

Часть II. Современные теории национализма

М18

Малахов В. С. Национализм как политическая идеология: Учебное пособие. —- М.: КДУ, 2005. — 320 с. — (Политический разум и практика политики / Отв. ред. Б. Г. Капустин). ISBN 5-98227-089-Х

Книга посвящена одному из самых противоречивых политико-идеологических явлений современности — национализму. Не считая возможным сводить национализм к ксенофобии, автор анализирует данный феномен в контексте таких проблем политической теории как суверенитет, лояльность, легитимность и идентичность. Национализм рассматривается в сопряжении с его противниками и союзниками: либерализмом, социализмом и консерватизмом. В поле исследования находятся непростые отношения национализма с расизмом и фашизмом, равно как и его роль в антиимпериалистических и антиколониальных движениях. Специальный раздел отведен критике существующих теоретических подходов к изучению национализма. Особое внимание уделено роли национализма на политической сцене различных стран, а также его перспективам в глобализирующемся мире. ББК 66.1(0)

Глава Глава Глава Глава Глава

1. 2. 3. 4. 5.

ISBN 5-98227-089-Х

10

10

30 40

52

Примордиализм и историцизм 52 Функционализм и структурно-функциональный анализ ... 58 Марксизм и неомарксизм 89 Социальный конструктивизм 103 Современное состояние дискуссий 117

Часть III. Специфика национализма как типа политического дискурса

122

Глава 1. Основные черты националистического дискурса Глава 2. Национализм и либерализм Глава 3. Национализм и социализм Глава 4. Национализм и консерватизм Глава 5. Этатизм, империализм, антиколониализм Глава 6. Национализм и расизм Глава 7. Национализм и фашизм

122 130 158 164 171 182 200

Часть IV. Этничность и национализм

216

Глава 1. Что такое «этничность»? Глава 2. Национализм и этнический конфликт Глава 3. Национализм и культурный плюрализм

216 241 250

Часть V. Национализм в современном мире

262

Глава 1. Национализм и паннационалистические движения Глава 2. Национализм в контексте современных политических процессов Глава 3. Националистические движения и организации

262

на рубеже XX-XXI вв

©Малахов В. С., 2005 © Издательство «КДУ», 2005

4

Глава 4. Национализм в условиях глобализации

Заключение .

269

298 304

313

ВВЕДЕНИЕ Раз в четыре года — во время очередного чемпионата мира по футболу — от полутора до двух миллиардов человек одновременно припадают к телевизионным экранам. Победы сборных переживаются как национальный триумф, а поражения — как национальные катастрофы. Энтузиазм болельщиков наблюдатели описывают по-разному. Для одних он представляет собой естественное проявление национальных чувств, для других — националистическую истерию. Первые отказываются связывать футбольные страсти с национализмом, вторые настаивают на том, что перед нами именно национализм и что шовинизм — его неизбежный атрибут. Существует и третья партия, которая утверждает, что и те и другие не правы. Эмоции вокруг футбола, конечно, связаны с национализмом, но национализм ни в коем случае не следует отождествлять с шовинизмом и ксенофобией. Это размежевание весьма примечательно. Во-первых, оно высвечивает неоднозначность и деликатность феномена, с которым мы будем иметь дело на протяжении всего изложения. Во-вторых, оно демонстрирует тот факт, что сам термин «национализм» принадлежит к числу слов, по поводу значения которых идет острая борьба. Предмет нашего исследования — национализм как политическая идеология. Автор данной книги исходит из того, что ядро проблематики национализма лежит вне теоретической и вне эмоционально-психологической плоскости. Вопрос об истинности или ложности доктрины национализма не может быть решен, поскольку ее допущения лежат не в сфере науки, а в сфере идеологии. Если цель науки — в обретении знания, то цель идеологии — в побуждении к действию. Вместе с тем вопрос

о национализме — это не вопрос о «здоровом» или «нездоровом» проявлении национальных чувств. Это вопрос об их использовании. Иными словами, это вопрос политической практики и вопрос идеологии как неотъемлемой части такой практики. Национализм — одна из самых влиятельных политических идеологий новейшего времени. На протяжении более чем ста лет, с первой половины XIX по вторую половину XX в., эта идеология успешно конкурировала с либерализмом и социализмом. В период холодной войны национализм был оттеснен на периферию, так что стало казаться, что в недалеком будущем он окончательно сойдет с исторической сцены. Но этого не произошло. Националистические идеи вновь обнаружили свой мобилизационный потенциал после 1989 г. В конце XX столетия в соответствии с базисным принципом национализма — принципом совпадения национально-культурных и государственно-политических границ — еще раз была «перекроена» карта мира. V национализма два основных вектора. Один из них указывает в сторону обретения общественного единства. Это национализм, исходящий от государства. Второй — направлен против государства. Это национализм, исходящий от культурно-этнических групп, стремящихся к политическому суверенитету. Вот почему национализм испанский, индийский, турецкий и грузинский наталкивается на противодействие каталонского, сикхского, курдского и абхазского национализма. Таким образом, национализм — идеология, легитимирующая (оправдывающая и обосновывающая) усилия по интеграции или дезинтеграции государств. Последние не случайно называются национальными государствами. Однако этим функции национализма не исчерпываются. Национализм далеко не всегда непосредственно связан с действиями по укреплению или подрыву национальных государств. Он подпитывается чувствами и ожиданиями людей, которые ищут решение острых проблем собственного существования в национальной солидарности — в консолидации на основе общей истории, языка или культуры. Таким образом, национализм — это идеология политизированной идентичности.

ВВЕДЕНИЕ

В индустриально развитых странах Запада, наряду с культурной унификацией и распространением массовой культуры, отчетливо прослеживается тенденция к культурной фрагментации. Возникает новый запрос на различие. Причем этот запрос заявляет о себе там, где, казалось бы, объективных оснований для его появления практически не осталось. Всплеск «черного национализма» в США случился в 1980-е гг. после двух десятилетий усилий по интеграции чернокожего населения в американскую нацию. Движение за возрождение кельтской идентичности в Шотландии и Уэльсе активизировалось в конце 1990-х гг., когда внешние наблюдатели склонялись к мнению, что шотландцы и валлийцы растворились в британском культурном котле. Еще более явный характер приобрела активизация локальной идентичности в незападном мире. Стремление удержать культурную самобытность здесь выступает как противодействие вестернизации. Это противостояние выражается то в этнических, то в конфессиональных, то и в тех и других терминах одновременно. В последнем случае возникает парадоксальный феномен — «религиозный национализм». В высшей степени примечательно, что после 1945 г. и до самого окончания холодной войны пренебрежительное отношение к национализму было распространено по обе стороны глобального идеологического противостояния. И капиталистический Запад, и социалистический Восток, первый в лице США, второй — в лице СССР, смотрели на национализм как на явление, в моральном и политическом отношении подозрительное. Во-первых, националистические движения (даже в том случае, если они пользовались поддержкой одной из сверхдержав) несли в себе угрозу пересмотра границ, незыблемость которых была провозглашена на Потсдамской конференции. Во-вторых, националисты предлагали массам идеологические конструкты, не вписывавшиеся ни в либерально-демократический, ни в коммунистический (марксистский) канон. В идеях национального возрождения и национального единства, от Сунь Ятсена и Махатмы Ганди, от лидеров Пражской весны 1968 г. до бойцов вьетнамского сопротивления (1964-1973), от Фиделя Кастро до генерала Сукарно были

заключены содержания, не вписывавшиеся ни в марксистско-ленинскую ортодоксию, ни в модель либеральной демократии. Примечательно при этом также и то, что хотя противостояние двух социальных и идеологических систем и не воспринималось в национальных терминах, вызовы, которые бросали Москве и Вашингтону малые нации, пользовались симпатиями или антипатиями именно в качестве национальных вызовов. Так случилось с венгерским (1956) и чешским (1968) восстаниями против диктатуры Советов и с борьбой вьетнамцев с военной машиной Соединенных Штатов. Целый ряд событий конца XX столетия не могут быть объяснены без учета национальных чувств и массовой мобилизации на их основе: объединение Германии, добровольный раздел Чехословакии на Чешскую и Словацкую республики, кровавый распад Югославии, развитие событий в государствах, возникших после роспуска СССР. Добавим сюда войну в крае Косово, преобразование того, что осталось от союзной республики Югославия, в конфедерацию (союз Сербии и Черногории), тлеющий конфликт между Пакистаном и Индией, Восточный Тимор, тридцатилетняя борьба которого за национальную независимость завершилась образованием самостоятельного государства. Национализм приобретает новое измерение на фоне глобализации. Чем больший размах приобретают процессы детерриториализации — разрыва связи производства и обмена благами с той или иной территорией — тем более заметными становятся движения, основанные на отстаивании ценности территории. Эти движения получили в аналитической литературе имя «новый локализм». Локализм — и национализм в том числе — берет на себя задачу сохранения идентичности. На деле, однако, перед нами не столько ее сохранение, сколько рефлексивная реконструкция — сознательное производство и воспроизводство отношений, поставленных под угрозу имперсональными'процессами «глобальной экономики» и «глобальной культуры». Национализм в этом контексте предстает как попытка выработать гуманистическую альтернативу дегуманизации общественной жизни, которую несет с собой новый мировой порядок.

ВВЕДЕНИЕ

Большинство авторов, отвечающих на вопрос о роли национализма в сегодняшнем мире, тяготеют к одному из двух полюсов. На одном полюсе — позитивистски-номиналистское равнодушие к комплексу проблем, связанных с артикуляцией национальной идентичности. На другом полюсе — вера в то, что нации вечны, а национализм есть не что иное, как самовыражение пришедшей к самосознанию нации. Нетрудно заметить, что перед нами контроверза двух известных из истории политической мысли парадигм: просветительского либерализма, с одной стороны, и романтического консерватизма, с другой. Для сторонников первой парадигмы национализм есть не что иное, как реакция на неудавшуюся модернизацию. Для сторонников второй парадигмы характерна мифологизация феномена нации и, как следствие, мифологизация национализма. Национализм в такой интерпретации перестает быть идеологией, обусловленной определенными социальными обстоятельствами, и выступает как момент «пробуждения» национального сознания, как поворотный пункт в «судьбе» нации и т. д. Излишне пояснять, что такое понимание национализма скорее свойственно его идеологам, чем его исследователям. С чем ассоциировать национализм — с шовинизмом или с патриотизмом, с изоляционизмом или с разумным отстаиванием национальных интересов, с величием государственного строительства, которому противостоят этнические сепаратизмы, или со справедливой борьбой колонизированных народов против последних империй? Понятно, что у разных агентов политического действия на этот счет разные ассоциации. Понятно также, что источник конфликта этих ассоциаций лежит вне области чистой логики. Он лежит в плоскости ценностных представлений. А там, где имеет место конфликт ценностей, консенсус по поводу значения понятий в высшей степени проблематичен. Имея дело с идеологией национализма, его исследователи не вправе забывать, что критик идеологии сам не свободен от нее. Тот, кто пишет о национализме, занимает определенную мировоззренческую позицию (либеральную, консервативную, социал-демократическую и т. д.). В этом смысле его анализ «идеологичен». 8

Вместе с тем рефлексия на собственные допущения, их «суспендирование», т. е. приведение в подвешенное состояние, необходимы. Это то усилие, которое отличает ученого от пропагандиста, равно как отличие науки от идеологии состоит в том, что первая, по крайней мере в идеале, нацелена на поиск истины, тогда как вторая — на обслуживание того или иного интереса. Автор придерживается мнения, что национализма как такового не существует. Существуют различные идеологические ответы на различные политические вызовы. Эти ответы с большей или меньшей степенью условности могут быть объединены под рубрику «национализм». Вот почему права В. Коротеева, предложившая следующую дефиницию: «Национализм — совокупность идеологий и политических движений, использующих в качестве символа понятие нация»1. Однако это определение оставляет без ответа один важный вопрос. Как отличить национализм от идеологий, им не являющихся? Ведь понятие нации используют в качестве символа и ненационалистические идеологии. На наш взгляд, отличие национализма от других идеологий не в том, что он использует понятие «нация» в качестве символа, а в том, как он использует этот символ. На сегодняшний день идеологические партии (т. е. такие, для которых чистота идеологии является первоочередной задачей) почти не присутствуют на политическом поле. Не исключение и партии, называемые националистическими. Их идеология на деле представляет собой своего рода коктейль, составленный из самых разных, часто не совместимых друг с другом ингредиентов. Для удобства работы мы будем пользоваться таким аналитическим инструментом как «националистический дискурс». Этот инструмент позволит нам проводить определенные, хотя и достаточно условные, линии демаркации между разными политическими акторами, а именно: между теми, кто может быть квалифицирован как «националист», и теми, к кому Данная характеристика неприложима. 1

Коротеева В. 8. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.:РГГУ, 1999. С. 132.

НАЦИОНАЛИЗМ КАК ПРЕДМЕТ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ

Часть I

Глава 1. ПРОБЛЕМАТИКА НАЦИОНАЛИЗМА

В КОНТЕКСТЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ПОНЯТИЕ ИДЕОЛОГИИ

Термин «идеология» имеет несколько значений. Это может быть: • совокупность верований и убеждений как таковых; в этом смысле понятие «идеология» совпадает с понятием «мировоззрение»; в таком случае даже философия и религия оказываются формами идеологии; • совокупность искаженных, ложных верований и убеждений (идеология как «ложное сознание»); в таком смысле употреблял термин «идеология» Карл Маркс; • система верований и убеждений определенного рода, отличная от других систем. Мы будем использовать термин «идеология» именно в этом значении. Идеология национализма — это система определенных верований и убеждений, отличная от идеологии либерализма, фашизма, социализма и т. д. Национализм представляет собой, в первую очередь, политико-идеологическое явление. Это идеология, т. е. система взглядов, обосновывающая и оправдывающая определенного типа практику. Это политическая идеология, поскольку практика, которую данная идеология обслуживает, носит политический характер (связана с отношениями власти). Вместе с тем национализм имеет, по крайней мере, еще одно измерение — психологическое. Это совокупность не толь10

ко некоторых теоретических представлений ний эмоциональных. Иными словами, нациг как сферу идей, так и сферу переживаний, к, ствуют исследователи, которые полагают, что нац. дует изучать не только как идеологию (доктрину, МИ|ние) и психологию (чувства), но и как политику1. Нам, од. выделение политики в качестве отдельного слоя проблематик, национализма кажется излишним. Во-первых, политики без той или иной формы идеологии не бывает. Идеология всегда встроена в политику. Во-вторых, современные теории идеологии подчеркивают, что идеология — это не только некоторая совокупность идей, но и деятельность в соответствии с этими идеями. Квалифицируя национализм как политическую идеологию, мы анализируем его не как чисто теоретический феномен, но как руководство к политическому действию или как составную часть такого действия. Идеология отличается от теории прежде всего тем, что подчинена иным целям, выполняет иные функции, чем теория. Если основная функция теории — поиск истины, то основная функция идеологии — коллективная мобилизация, направление активности масс людей в ту или иную сторону. Отсюда проистекает такая особенность всякой идеологии, как подвижность и изменчивость содержания. То, что называлось «либерализмом» в начале XIX в., имеет мало общего с тем, что стали называть этим словом на исходе XX в. Взгляды Эдмунда Бёрка глубоко отличны от взглядов, например, Сэмюэла Хантингтона или Александра Дугина, хотя и то и другое именуется «консерватизмом». Социализм в представлении Прудона — не совсем то, что социализм в представлении Ф. Энгельса, и совсем не то, чем он был в представлении Мао Цзэдуна. Поэтому расплывчатость «доктрины» национализма не должна нас удивлять. Для того чтобы понять, чго есть та или иная идеология, необходимо исследовать 1

См. например: Breuilly J. Nationalism and the State. Manchester: Manchester University Press, 1982.

11

ЧАСТЬ I. НАЦИОНАЛИЗМ КАК ПРЕДМЕТ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ

не столько ее «субстанцию», сколько ее функции, не столько то, из каких элементов она складывается, сколько то, каким целям она служит, каким общественным группам адресована и к какого рода действиям побуждает. Национализм, так же, как и его конкуренты и союзники (социализм, либерализм, консерватизм), не является строго определенной совокупностью теоретических положений, а представляет собой политико-идеологическую конфигурацию, содержание которой в значительной степени определяется социально-историческими обстоятельствами. Содержание националистической идеологии определяется выполняемыми ею функциями. А функции, которые она выполняет, определяются, во-первых, особенностями социально-исторической ситуации и, во-вторых, спецификой тех политических сил, которые в данной ситуации действуют от имени «нации». Если в данном обществе в конкретный момент на повестке дня стоит радикальное реформирование общественного строя (например, преобразование полуфеодальной Турции в современное национальное государство), то политические акторы, апеллирующие к интересам нации, будут идентифицироваться как представители «прогрессивного национализма». В ситуации конфликта между рабочим движением, требующим социалистических преобразований, с одной стороны, и государством, этому противостоящим, с другой стороны, носителем националистической идеологии будут правящие круги. Понятно, что их национализм будет носить консервативно-охранительный, «реакционный» характер. Поскольку мы рассматриваем национализм сквозь призму политической теории, психологический его аспект мы выносим за рамки нашего изложения. За скобками останутся и многие другие аспекты проблематики национализма, составляющие предмет культурной антропологии, истории и теории культуры, а также других дисциплин. В то же время мы отдаем себе отчет в том, что границы между исследовательскими направлениями достаточно условны. Поэтому политическая теория как призма 12

изучения национализма не исключает социологического, социально-антропологического, политико-антропологического и иных углов зрения. Не случайно на протяжении последних двух десятилетий существует междисциплинарное «национализмоведение» (nationalism studies), объединяющее усилия представителей различных областей знания. В ходе курса нам придется иметь дело практически со всеми ключевыми понятиями политической теории. Представим их в виде трех схем (рис. 1, 2, 3).

Легитимность | | Суверенитет | | Гражданство ] | Политический режим

Демократия

Авторитаризм

Рис. 1. Схема 1

Гражданское Легитимность Плюралистическое общество общество

Справедливость

Идентичность

Рис. 2. Схема 2

Консерватизм

Либерализм

Социализм

Рис. 3. Схема 3 13

Фашизм

ЧАСТЬ I. НАЦИОНАЛИЗМ КАК ПРЕДМЕТ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ МНОГОЗНАЧНОСТЬ ПОНЯТИЯ «НАЦИОНАЛИЗМ»

Термин «национализм» употребляется в разных значениях. В литературе по теории международных отношений «национализм» часто выступает как синоним этатизма (по-французски — etatisme, по-английски — statism). Правда, в той же литературе, а также в работах по социологии, столь нестрогое использование термина подвергается серьезной критике1. Ввести общеобязательные правила словоупотребления мешает и различие в языковых традициях. В англо-американской литературе довольно распространено нормативно-нейтральное понятие национализма, тогда как во французских, русских и большинстве восточноевропейских источников доминирует пейоративное употребление данного термина2. Согласно американским социологам X. Герту и К. Милсу, национализм есть «идеология, оправдывающая национальное государство»3. В "The Encyclopedia Americana" читаем: «Национализм — состояние ума, характерное для определенной группы людей с гомогенной культурой, проживающих в тесной ассоциации на данной территории, разделяющих веру в собственную отличительность от других и в общую для них судьбу» 4 . «Национализм, — сообщает «Новая католическая энциклопедия», — это чувство, объединяющее группу людей, имеющих 'См.: Tiryakian, E. ,Rogowski, R. (eds.). New Nationalisms of the Developed West. Toward Explanation. Boston, London, Sydney: Allen &Unwin, 1985. 2

Следует, правда, заметить, что это наблюдение не совсем точно. Как мы убедимся ниже, в англо-американском культурном ареале термин «национализм» оброс негативными коннотациями. См.: Per/Va/S. (ed.). Notions of Nationalism. Budapest, London: Central European University Press, 1995. 3 "Justifying ideology of the nation-state". См.: Geiih H., Mills C. Character and Social Structure. L.: Routledge and Kegan Paul, 1954. P. 198. " "Nationalism is state of mind, characteristic of certain peoples with homogeneous culture, living together in close association in a given territory and sharing a belief in a distinctive existence and a common destiny". См.: WittonJ. F. Nationalism and Internationalism // The Encyclopedia Americana. Vol. 19. NY, Chicago, Washington, 1961. P. 749.

14

овальный или воображаемый общий исторический опыт и проявляющих стремление (inspiration) жить в будущем в качестве отдельной группы»1. Наряду с этим, нейтральным, словоупотреблением весьма широко распространено иное, нормативно нагруженное, использование термина «национализм». Согласно многим немецким авторам, национализм представляет собой преувеличенное, гипертрофированное проявление национальных чувств, а националистические чувства суть извращенная форма национальных чувств2. Равным образом в российской традиции с давних пор утвердилось противопоставление национализма патриотизму. Словарь Владимира Даля определяет национализм как «узкий патриотизм, шовинизм»3. Современные словари русского языка связывают национализм с «идеологией и политикой национального превосходства, противопоставлением своей нации другим», а также с проявлениями «чувства национального превосходства, идей национального антагонизма, национальной замкнутости»4. Не будет ли выходом из затруднения разделить два понятия национализма — обыденное и научное, закрепив за первым ценностно-эмоциональные коннотации, а второе от них освободив? Чтение современных источников показывает, что такое разделение не удается провести сколько-нибудь строго. Во-первых, термин «национализм» приобрел пейоративное значение в международных правоустанавливающих документах, например, в резолюциях ООН. Во-вторых, нормативная нагрузка термина дает о себе знать и в научной, в том числе англо-американской, литературе. Политологи из "Foreign affairs" и других авторитетных 'New Catholic Encyclopedia. Vol. 10. NY: McGraw-Hill Book Co, 1967.

P.

240. 2

См.: Winkler H. Nationalismus und seine Funktionen // Winkler H. (Hrsg.) Nationalismus. 2. Auflage. Bd.1. Koenigstein, 1985. S. 5-48. 3

См.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: Т. 2. М.: АО Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994. С. 1284. 4 См.: Большой толковый словарь русского языка / Сост. и гл. ред. с - А. Кузнецов. СПб.: Норинт, 2001. С. 608.

15


изданий не раз утверждали, среди прочего, что причиной этни-1 ческих чисток на территории бывшей Югославии послужил! всплеск национализма. Похоже, что участники дискуссий о национализме — как публичных, так и научных — не могут абстра-1 гироваться от социального (а значит и политического) контекста! этих дискуссий. Ведь сам термин «национализм» может служить! оружием в идеологическом противостоянии. Вкладываемый в] это слово негативный смысл дает возможность свести счеты cl идейным и политическим противником. Достаточно повесить на] него ярлык националиста, чтобы его обезвредить'. Выражения «татарский национализм», «югославский национализм», «индийский национализм», «американский национализм» и т. д. красноречиво свидетельствуют о том, что в слово] «национализм» вкладываются весьма различные, несовмести-1 мые содержания. Национализм — это и изоляционизм, и усилия, по государственной интеграции, и экономический протекцио-1 низм («защита национального производителя»), и отстаивание «национальных интересов» в международной политике. Националистами называют и приверженцев политического суверенитета Страны Басков, и противостоящих им сторонников единой и не-j делимой Испании. Во время конфликта в Македонии в 2001 г.] пресса и телевидение обозначали в качестве «националистов» и албанских сепаратистов, и сторонников сохранения единого го-1 сударства Македония. Если сгруппировать наиболее часто встречающиеся употребления интересующего нас термина, обнаружится, что от имеет, по меньшей мере, четыре значения. 1. Идеология становления государства («государство-! строительства», state-building). Национализм здесь выступает; 1

Когда американские войска в 1954 г. оккупировали Гватемалу, вооруженное сопротивление, которое пыталось оказать местное население, было названо в ведущих западных СМИ «радикальным национализмом». | В результате движение сопротивления лишилось большей части симпатий i в мировом общественном мнении. См.: ХомскийН. Прибыль на людях. М.: ) Праксис, 2002. С. 30-31.

как идейное обеспечение процесса «собирания» государства, или «государственного строительства». Классические примеры ъ этой связи — движение Рисорджименто, приведшее к образованию итальянского государства в 1860-е гг., и объединение немецких земель вокруг Пруссии, завершившееся образованием Германии в 1870-е гг. 2. Идеология социальной интеграции («нациостроительства», nation-building). Государство в этом случае уже есть, и национализм необходим ему для легитимации мероприятий по консолидации населения — превращения последнего в культурно однородную общность, нацию. Иллюстрациями здесь могут служить Япония последней трети XIX в., Турция в период правления Мустафы Кемаля (1923-1938), а также Египет, Иран и Китай 1920-1930-х гг. 3. Идеология антиколониализма. Это явление в советское время называлось в отечественной (а также в зарубежной марксистской литературе) «национально-освободительным движением». В международном обществоведении, однако, не принято проводить различие между («буржуазным» и потому подлежащим осуждению) национализмом, с одной стороны, и («хорошим» и «прогрессивным») «национально-освободительным движением», с другой. Весь комплекс политико-идеологических явлений, связанных с борьбой народов Азии и Африки против колониализма, нейтральным образом квалифицируется как «национализм». 4. Идеология этнически мотивированного сепаратизма (сецессионизма). Как мы уже заметили выше, под «национализмом» в наше время часто понимают именно подобные движения (чеченский, тамильский, квебекский «национализм»). Кроме того, иногда разновидностью национализма считают панэтнические интеграционистские идеологии (панарабизм, панславизм, пантюркизм, сионизм и пр.), однако об этом речь пойдет особо. Многозначность термина «национализм» дает нам право задаться вопросом: имеем ли мы дело с одной и той же вещью, обозначаемой одним и тем же словом, или это слово обозначает

16 Национализм

917630

17

Запоразька обласна б!блютека ' м - О- М. Горького


множество разных вещей? Иначе говоря, существует ли болееменее единое явление, именуемое «национализмом», или более корректно вести речь о совокупности различных явлений? Мы отправляемся от допущения, что национализм — вполне определенный тип политической идеологии, отличный от идеологий других типов. Как определить содержание этой идеологии, учитывая то разнообразие форм, которое мы описали выше? Уместно начать с предельно широкой дефиниции. Национализм — это политическая идеология, ключевым понятием которой является «нация». Предложенное выше определение, однако, мало что проясняет, поскольку терминологический хаос, сопровождающий употребление слова «нация», не менее удручающ, чем в случае со словом «национализм». Проведем анализ данного словоупотребления. О НЕВОЗМОЖНОСТИ КОНВЕНЦИИ ОТНОСИТЕЛЬНО СОДЕРЖАНИЯ ПОНЯТИЯ «НАЦИЯ»

Термин «нация» в его современном значении фиксируется европейскими словарями с 1830-х гг. До этого времени ъ слово «нация» вкладывался совершенно иной смысл. На протяжении всего Средневековья, а также Ренессанса и первых веков Нового времени слово «нация» (natio) было политико-идеологическим термином, не обозначавшим «народа» той или иной страны. Под «нацией» понимали лишь высшую часть общества — светскую и духовную аристократию. Что касается «народа», то для его обозначения применялся другой термин — populus, причем этот термин (le peuple, the people, popolo, pueblo) получает распространение лишь в эпоху Просвещения'. В Средние века «нациями» называли также землячества купцов в той или иной стране и студенческие землячества в университетах. В Парижском универ1 Se/on- Watson H. Nations and States : an Inquiry into the Origins of Nations and the Politics of Nationalism. London, 1977. P. 8.

тете в XIII в. насчитывалось три нации — галльская (к которой числялисьитальянцы, испанцы и греки), норманнская и английя / к каковой относили немцев, поляков и скандинавов); чуть позже к этому списку добавилась четвертая нация — пикардийская, в которую были записаны бургундцы, норманны и валлоны. В Орлеанском университете в XIV в. имелось десять наций: французская, норманнская, пикардийская, аквитанская, шампанская, лотарингская, туринская, бургундская, шотландская и германская. К германской нации относились выходцы из Польши, Дании, Италии, а также Далмации и других земель Священной Римской империи1. В категориальном аппарате современной социальной науки — политической науки в том числе — термин «нация» отсутствует. Разумеется, он употребляется в научной литературе, но имеет при этом тот же статус, что и другие слова обыденного языка. Ниже мы вернемся к вопросу, в какой мере это обстоятельство носит случайный характер. Пока же обратим внимание на вариативность значений этого слова в обыденном словоупотреблении. Под «нацией» часто понимают государство. Так, британские, американские и канадские СМИ, сообщая о переговорах между представителями Северной и Южной Кореи, говорят о переговорах между «двумя нациями». Сериал «Агент национальной безопасности» звучит как перевод с английского — еще полтора десятка лет пресловутый агент служил бы в «государственной безопасности». Наконец, чем иным является Организация Объединенных Наций как не организацией объединенных государств? Получается, что термины «государство» и «нация» — синонимы. Но если бы это было так, не существовало бы выражения «многонациональное государство», равно как не существовало бы Организации непредставленных наций (куда входят абхазцы, чеченцы, курды и еще несколько десятков субъектов). ' См : Schulze H. Staat und Nation in der Europaeischen Geschichte. Muenchen: Beck, 1994.

18 2*

19


Слово «нация» часто используют в том же значении, что и «общество». Выражение «обращение президента к нации» не означает ничего иного, кроме обращения его к людям, населяющим данную страну, к индивидам, составляющим общество. Выражение «национальная газета» опять-таки указывает на то, что некоторое издание адресовано всему обществу, а не отдельной области или городу. Но, если «нация» и «общество» абсолютно синонимичны, зачем нужны два термина? Очевидно, что когда общество называют «нацией», в последнее слово вкладывают некоторый дополнительный смысл. Под «нацией» имеют в виду некоторую устойчивую целостность, а не простую совокупность индивидов. От общества, взятого в этом смысле, ожидают единства. Единство, в свою очередь, предполагает однородность, которая может пониматься в культурно-исторических или в этнических терминах: члены нации суть члены сообщества, объединенные либо общей культурой, либо общим происхождением, либо «мировоззрением». То-то и то-то «позволило сплотить нацию». «Нация», таким образом, — это проекция на общество определенных ожиданий. Это попытка представить некоторое множество людей с разными интересами и разными ценностями в качестве единого целого. Субъект этих ожиданий или власть, или политические активисты (часто это низовые, «внесистемные» активисты), которым по определенным причинам необходимо подчеркнуть общность между людьми, которых они объединяют с помощью слова «нация». В русском словоупотреблении под нацией обычно понимают этническое сообщество, или «этнос» (от греческого ethnos, что означает «род», «племя»). «Этнос» представляет собой общность происхождения — либо биологического (общие предки, общая кровь), либо культурно-исторического. Однако сведение «наций» (национальных сообществ) к «этносам» (этническим сообществам) не выдерживает критики, прежде всего потому, что большинство современных наций лолиэтничны. Если нацию отождествить с этносом, то вместо бельгийцев придется говорить о валлонах и фламандцах, вместо 20

канадцев — об англоканадцах, франкоканадцах, эскимосах, украинцах и индейцах и т. д. Лишь ничтожное меньшинство сообществ, называемых сегодня нациями, являются более или ме1 нее этнически однородными . Резонно предположить, что разнобой в понимании содержания термина «нация» проистекает из неразличения научного и бытового обращения с этим термином. К сожалению, в научной литературе царит точно такая же разноголосица, как и в обыденном языке. Ситуация терминологического хаоса нашла отражение и в справочной литературе — словарях и энциклопедиях общего и специального характера, которые ставят своей целью систематизировать имеющиеся знания. Примечательно, однако, что то, что в интересующей нас сфере считается знанием, заметно разнится. Так, большинство англо-американских и французских источников трактует нацию как преимущественно политическое сообщество. Знаменитый лексикон философских понятий П. Фулькье определяет нацию как «сообщество индивидов, родившихся в одной стране»2, а словарь А. Лаланда — как «совокупность индивидов, образующих государство»3. Аналогичным образом большинство англоязычных — британских, американских, австралийских — энциклопедических изданий подчеркивают, что структурообразующим признаком нации является государство. Независимо от того, упоминают ли эти источники — и если да, то в каком порядке — другие признаки национальной общности (язык, культура и т. д.), они исходят из того, что нация есть прежде всего политическое объединение. 1

По подсчетам американского политолога У. Коннора, их количество составляет 9,1 % от общего числа «наций-государств». См.: Connor W. Ethnonationalism: The Quest for Understanding. Princeton (N. J.): Princeton University Press, 1994. P. 96. 2 Fou/que P. Dictionaire de la langue philosophique. P.,1982. P. 467. 3 Буквально: "ensemble des individues, que constituent en Etat". Lalande A. Vocabulaire technique et critique de la philosophie, P.: Press Universitaire de France, 1983. P. 665.

21


С французским и англо-американским подходом резко контрастирует позиция, представленная в немецкоязычной литературе. В немецких источниках доминирует понимание нации как до-политического сообщества. Нация в этой трактовке есть прежде всего культурная (этнокультурная, языковая) целостность. Политический статус этой целостности, т. е. наличие или отсутствие у нее государственности, — вопрос вторичный. Нация, согласно Социологическому словарю Г. Рейнгольда, это «большая группа людей, дефинирующая себя через общий язык, происхождение, место проживания, религию, территориальные границы, этническую принадлежность и общие ценностные представления»1. Обратим внимание, что перед нами не справочник общего характера, а специальный, социологический, словарь. Приведенная здесь дефиниция столь типична для немецкого обществоведения, что ее (с минимальными вариациями или почти в буквальном совпадении) можно найти во множестве аналогичных изданий двадцати- и пятидесятилетней давности2. Словарь Г. Хартфиля определяет нацию как «сообщество людей, объединенных сознанием об общем политическом и культурном прошлом и волей к общей государственности»3. Здесь слышны, хотя и несколько приглушены, телеологические обертоны, свойственные немецким трактовкам нации. В предлагаемых немецкими справочниками дефинициях государство рассматривается как предстоящая нации цель. Нация существует и вне государства, в качестве культурного единства (Kulturnation), с обретением же такового она превращается в государство-нацию (Staatnation). Телеологизм этого подхода приобретает осо' Soziologie-Lexikon. / Hg. G.Reinhold, S.Lamnek, H.Recker, Muenchen, Wien: R.Oldenburg Verlag 1992. S.416. (Курсив мой. — B. M.). 2

Дефиниции нации из немецких словарей и энциклопедий 1950-1980-х гг. почти дословно совпадают с дефинициями, которые предлагались в аналогичных изданиях времен Третьего рейха. Единственное их отличие от последних — в том, что в их перечне признаков нации отсутствует общность расы. 3 Woerterbuch der Soziologie / Begruendet von G. Hartfiel. Neugearbeitet von K-H. Hillmann. 3-Aufl. Stuttgart, 1982. S. 527.

22

бенно явный характер в следующей дефиниции. Согласно немецкой протестантской энциклопедии «Религия в истории и современности», нация — это «союз, члены которого по причине гомогенности их мышления и поведения способны к политическому самоопределению и формируют свою волю в направлении к такому самоопределению»1. Как видим, в термине «нация» одновременно присутствуют два значения: (государственно-)политической и (культурно-) этнической общности. Различия в понимании «сущности» нации определяются тем, на каком из этих значений делают акцент. Из этого различия выросли две концепции, или две модели нации — «гражданская», или «политическая», с одной стороны, и «этническая», с другой. Первую из них принято называть также «французской», вторую — «немецкой». У истоков «французской» модели стоит Эрнест Ренан. Великому французскому историку принадлежит крылатая формула, согласно которой нация — это «каждодневный плебисцит» (plébiscite d'aujourdui). Эта формула, правда, несколько огрубляет мысль Ренана2. Ренан подчеркивал, что некоторую группу людей делает нацией несколько обстоятельств, в том числе то, что они имеют между собой много общего, и то, что они совместно о многом забыли3. И все же, наряду с общностью культуры и общей, как мы сказали сейчас, исторической памятью, делающими некоторый 1 Religion in der Geschichte und Gegenwart. —Tuebingen: Mohr. 3. Aufl. Bd.4.S. 1312. (Курсив мой. — ß. M.).

2

В первоисточнике цитата звучит так: «нация — извините меня за такую метафору, — это каждодневный плебисцит». См.: Коротеева В. «Воображенные», «изобретенные» и «сконструированные» нации: метафора в науке // Этнографическое обозрение. 1993. № 3. 3 «Забвение, и, я бы даже сказал, ошибочное представление о собственной истории, — говорит Ренан, — есть существенный фактор формирования нации; вот почему прогресс исторических исследований часто представляет опасность для национальности». Qu'est que c'est une nation? Р. 7-8. Цит. по: Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1870 г. СПб. : Алетейа, 1998. С. 24. 23


коллектив людей нацией, Ренан выделил в качестве конститутивного признака нации волю этих людей жить вместе. Тем самым он подчеркнул политическую природу объединения, называемого нацией. В «немецкой» модели, напротив, на первом плане находятся история и культура. В эксплицированном виде эта модель представлена Фридрихом Майнекке, хотя ее истоки ведут к Иоганну 1 Готфриду Гердеру . Майнекке принадлежит определение нации как «сообщества происхождения» (Abstammungsgemeinschaft). При этом последнее может трактоваться как в терминах культуры (язык, религия), так и в терминах биологии (кровь, наследственность, генотип). Несовпадение «немецкой» и «французской» модели нельзя объяснить одним лишь различием в интеллектуальных традициях, ибо несовпадение интеллектуальных традиций само нуждается в объяснении. Источник появления двух различных подходов к пониманию нации следует искать в различиях политической истории Западной и Восточной Европы. В западноевропейском ареале условия совпадения границ государств с границами культурных и языковых сообществ сложились сравнительно давно. Династические государства здесь относительно плавно переросли в «национальные». Поэтому нет ничего удивительного в том, что в этих странах получила распространение политическая (гражданская) модель нации. В Центральной и Восточной Европе, где границы государств долгое время никак не совпадали с культурными, утвердилась этническая (культурно-этническая) модель2. Разумеется, выделенные здесь модели нации носят идеально-типический характер. Пользуясь этими моделями в анали1

Именно к Гердеру восходит понимание нации как общности культуры, хотя термином «нация» сам Гердер и не пользовался — вместо латинского «natio» он употребляет немецкое слово «народ» («Volk»). 2

См.: Brubaker R. Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 24-42.

24

тических целях, мы не должны забывать о том, что «в чистом виде» на практике их не существует. Даже во Франции, где тенденция к отождествлению нации и государства особенно сильна, наряду с пониманием нации как сообщества граждан достаточно распространено представление о нации как культурноисторическом единстве. Именно к такой трактовке апеллируют Жан-Мари Ле Пен и Бруно Мегрэ. Равным образом и в Великобритании, и в Северной Америке понятие «нация» употребляется не только в гражданском, но и в этническом значении. Таким образом, не следует жестко привязывать политическую модель к «Западу», а этническую — к «Востоку». Во Франции на протяжении существования абсолютной монархии сложилась централизованная бюрократия, которая сделала возможным формирование (национального) государства вокруг одного административно-политического и культурного центра. Этот процесс сопровождался интенсивной ассимиляцией меньшинств, сначала местных, исторически проживавших на французской территории, а затем и мигрантов из Восточной и Южной Европы (поляков, итальянцев, испанцев, русских). В Германии, напротив, единого центра — ни в административном, ни в культурном смысле — долгое время не существовало. Население оставалось весьма разнородным не только в языковом, но и в конфессиональном отношении (протестанты и католики). Это способствовало сохранению относительно устойчивых культурно-языковых границ между германским и славянским населением в период «второй империи» (1871-1918): польских анклавов в Восточной Пруссии, немецких анклавов на польских землях в Силезии. Таким образом, если французская национальная идентичность складывалась вместе с государством и в рамках государства, то немецкая — вне его рамок. Поэтому нация в немецком случае (равно как и в случае других стран Центральной и Восточной Европы) не могла отождествляться с государством1. 1

См.: Brubaker R. Staatsbuerger: Deutschland und Frankreich im historischen Vergleich. Hamburg: Junius, 1994. P. 24-42.

25


В советские времена в российских учебниках обществоведения (впрочем, это свойственно и многим современным публикациям) неизменно встречалось определение нации через перечисление набора объективных признаков. Эти определения слегка варьировались, однако за различиями в нюансах в них не трудно было разглядеть оригинал — сталинскую дефиницию нации из статьи «Марксизм и национальный вопрос». Нация, согласно этому определению, — это «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психологического склада, проявляющегося в общности культуры»1. Если в поиске первоисточников пойти дальше, то мы придем к работам Отто Бауэра. Правда, у О. Бауэра отсутствует такой критерий, как общность территории и экономической жизни. При внешней «научности», данная дефиниция научной критики не выдерживает. Есть множество человеческих общностей, в праве которых именоваться нациями никто не сомневается, но которые не отвечают одному или нескольким предложенным здесь критериям (евреи, поляки в период между 1795 и 1918гг., швейцарцы, филиппинцы, испанцы, курды, уйгуры и т. д.), не говоря уже о том, что «общность психологического склада» — величина, не поддающаяся верификации2. 1

Сталин И. Марксизм и национальный вопрос // Сталин И. Сочинения. Т.2 2. М.: ОГИЗ, 1949. С. 296-297. Понятие «национальный характер», пришедшее на смену «духу народа» и «народной душе», о которых охотно рассуждали авторы XVIII столетия, было популярным в обществоведческой литературе с последней трети XIX до 20-х гг. XX в. Однако приблизительно с 1950-х гг. сомнения в его аналитическом потенциале достигли критической массы. С тех пор ни социологи, ни политологи им не оперируют. Что касается специалистов по культурной антропологии (этнографии), то большинство из них согласны с тем, что «национальный характер» может быть объектом описания, но не его инструментом. См.: Fybe H. The Illusion of National Character. London: Watts & Co, 1940; MeadM. National Character// An Anthropology today: An Encyclopedic Inventory / Ed. A. L. Kroeber. University of Chicago Press, 1953; Weiner H. Klassenstruktur und Nationalcharakter. Eine Soziolo-

26

Кроме того, не следует забывать, что категории «нация», «народ», «этнос» — это прежде всего способ классификации, инструмент деления общества на группы. Наряду с этими классификаторами возможны другие (такие, как «класс», «раса», «конфессия» и т. д.). Перед нами способ понятийной организации социальной реальности, а вовсе не «сама» социальная реальность. Можно ли раз и навсегда договориться о значении терминов? Например, оставить обыденному языку право отождествлять нацию с этнической группой и принять обязательным для научного сообщества правило, по которому нациями можно будет называть только политически суверенные этнические и культурно-этнические сообщества. В свое время американский социолог Карл Дойч предложил считать «нацией» «народ, обладающий государством». С аналогичным предложением выступал российский этнолог Валерий Тишков. Нации, это, согласно работам В.Тишкова конца 1980-х — начала 1990-х гг., — «самоопределившиеся социокультурные общности». Предложение кажется привлекательным, однако с ним наверняка не согласятся представители очень многих народов, которые могли обладать государством в прошлом, но утратили его впоследствии (баски, татары, сикхи, сардинцы, квебекцы, каталонцы, шотландцы). Кроме того, такой подход неявным образом вводит иерархию между народами и провоцирует конкуренцию, направленную на повышение места в этой иерархии. Например, если грузины — нация, то почему такого статуса лишены абхазы? Правда, возражения подобного рода высказываются скорее политическими активистами, чем академическими учеными. Уместно предположить, что, оставив политику на откуп тем, кто ею занимается, члены научного сообщества все же сумеют прийти к согласию. Этого, однако, не происходит. В той самой англо-американской литературе — не только общественно-политической, gische Kritik. Tuebingen: Huth, 1967; Bell D. National Character Revisited: A Proposal for Renegoatiating the Concept // E. Norbeck et al. (eds.). The Study of Personality: An Interdisciplinary Appraisal. NY, 1968.

27


но и научной — в которой доминирует употребление термина nation в смысле state, достаточно сильна и противоположная тенденция: развести эти понятия, ввести различие между «нациями» как политическими сообществами и нациями в «собственном» смысле слова1. По-видимому, не происходит этого по той причине, что научные дискуссии на «национальные» темы, если не прямо, то косвенно, встроены в политико-идеологический контекст. Ученые, вольно или невольно, участвуют в общественных дебатах и, следовательно, не свободны от эмоциональных суждений и от побочных влияний, оказываемых на их позицию конкретной ситуацией в конкретной дискуссии — будь то споры по поводу Северной Ирландии, Шотландии, Басконии, Гавайских островов или Чечни. Те же представители академической науки, которые настаивают на квалификации конфликта в Чечне как межнационального и на обозначении чеченцев как нации, категорически не приемлют выражений «гавайская нация» и «нация навахо» и утверждают, что в последнем случае речь идет об этнических группах2. Будучи инструментом структурирования социального пространства, термин «нация» представляет собой и инструмент структурирования политического пространства. То, каким образом этот инструмент применяется, зависит от того, кто и в каких условиях его применяет. Уразумение этого обстоятельства привело ряд вдумчивых исследователей к выводу, что «нация» — категория практики, а не анализа3. Это политико-идеологическое, а не научное понятие. Содержание, в него вкладываемое, определяется интересами людей. А, как известно с древности, если бы геометрические аксиомы затрагивали интересы людей, и они бы оспаривались. С (само)названием группы тесно связаны статусные ожидания. От того, считается ли некоторая группа людей «нацией», 1 1 3

К числу таких ученых принадлежат У. Коннор, Э.Смит, Т. Нэйрнидр. См.: Тишков В. Забыть о нации // Вопросы философии. 1998, №9.

См.: Brubaker R, Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 1-22.

28

^непосредственно зависит судьба многих людей. Направление ^ объем денежных потоков, статус чиновников, совокупность /«благ, которые отмерены той или иной группе, в конечном итоге -определяются тем, какое имя будет использовано для ее обохзначения — будет ли она называться «нацией» или всего лишь ^«народом», «народностью», «национальностью» или «этничегруппой». «ГОСУДАРСТВЕННЫЙ» И «ЭТНИЧЕСКИЙ» НАЦИОНАЛИЗМ

^3 исследовательской литературе сложилось деление национализма на два основных типа — государственный, или «граждан/ский», и «этнический» (или этнокультурный). В тех случаях, когда ^агенты социального действия исходят из политической модели ^нации, перед нами государственный, или гражданский, нацио^нализм. Если же социальные акторы понимают под нацией этно^сультурное сообщество, мы имеем дело с этническим нацио^нализмом, или этнонационализмом. Эта классификация, однако, весьма условна. Во-первых, /эна предполагает нормативную дихотомию — противопостав|1ение «хорошего» гражданского национализма «плохому» эт^ическому. Во-вторых, эта классификация непродуктивна для ^нализа реальных националистических движений и идеологий. (Последние несут в себе множество составляющих, в силу чего ртнести их к одному из двух типов затруднительно. Наконец, ^-третьих, существование собственно «гражданского» национа/пизма, в котором полностью бы отсутствовало представление о Культурной или культурно-исторической основе нации, невоз/*ожно представить. Даже в Северной Америке националисты Исходят из представления о нации как целостности, формируемой общностью происхождения. Стало быть, их нужно отнести fi сторонникам «этнического» национализма. Ниже мы не раз столкнемся с проблематичностью этой Понятийной дихотомии. Вместе с тем мы увидим, что отказаться от нее нельзя. 29


Глава 2. КЛЮЧЕВЫЕ ПОНЯТИЯ ТЕОРЕТИКО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ НАЦИОНАЛИЗМА НАЦИЯ КАК ИСТОЧНИК СУВЕРЕНИТЕТА И ОСНОВАНИЕ ЛЕГИТИМНОСТИ

Историки много спорили о том, с какого момента можно говорить о существовании наций. Одни начинали отсчет с V в.1, другие с XVI, третьи — с конца XVIII — начала XIX в.2 Сходный вопрос заключается в том, с какого времени начинать изложение истории национализма: с 1642, как Хью Сетон-Ватсон, с 1807, как Эли Кедури, или с позднего Возрождения, как Ойген Лемберг. В теоретико-политическом плане споры о том, когда возникли «нации», бессмысленны. Нация в современном значении слова возникает вместе с возникновением нового понимания суверенитета и легитимности. Понятие «суверенитет» ввел в научный оборот французский правовед Жан Боден (1530-1596). Согласно Бодену, суверенитет — часть «публичной власти» (puissance publique), определяемая как «абсолютная и вечная власть государства, которую латиняне называют "maiestatum"» . Иными словами, суверенитет есть высшая и безраздельная власть. «Тот, кто получает указания от императора, папы или короля, не обладает суверенитетом», — говорит Боден. Суверенитет, согласно другому классическому определению, данному Карлом Шмиттом, есть «власть, рядом с которой не может быть никакой иной власти». В добуржуазных обществах «сувереном», т. е. носителем суверенитета, является монарх. Его право властвовать никем не 3

1

Так поступает, среди прочих, венгерский историк Истван Бибо; см.

Bibo I.. Die Misere der osteuropaiischen Kleinstaterei. Fr / M : Neue Kritik, 1992. 2 См.: Smith AD. Theories of Nationalism. 2-nd Edition. Duckworth, 1983. 3 Цит. по: Quatritsch H. Souverenitaet / / Historisches Wörterbuch der Philosohie / Yrsg. V J. Ritter und K.. Gruender. Bd. 9. Basel: Schwalbe & Co

AG,

может быть оспорено — разве что другим монархом. Место власти, которое занимает монарх, всегда занято. Оно не может пустовать. У короля два тела — физическое, которое смертно, и мистическое, или политическое, которое бессмертно. Поэтому физическая смерть монарха не означает его исчезновения в качестве мистического источника власти. «Король умер, да здравствует король!»1. С буржуазными революциями, когда на смену монархии приходит (демократическая) Республика, положение дел радикально меняется. Демократия объявляет место власти пустым. Никто не имеет изначального права это место занимать2. Никто не может обладать властью, не будучи на то уполномоченным. Но кто наделяет такими полномочиями? Кто является сувереном? Народ, или нация. Между тем «нация» не существует в виде эмпирически фиксируемой целостности, некоего собрания людей. Это — фиктивная величина, которая не обозначает даже совокупного населения страны. Из «нации», от имени которой провозглашается власть нового типа, исключены не только дворяне и духовенство, но и крестьяне, «чернь». Членами «нации» в период Великой французской революции считались только представители третьего сословия, буржуазии. «Нация», таким образом, есть не что иное, как инстанция суверенитета. Или, говоря словами Клода Лефора, «символический диспозитив типа власти». Здесь не обойтись без другого ключевого понятия политической философии — легитимности. В эпоху Средневековья и Возрождения легитимность власти (т. е. ее оправданность и обоснованность) несомненна. Власть монарха сакрально обеспечена. Она дарована ему Богом. Монарх (король, царь, император) — помазанник Божий. Если возникают

1995.

S.

1104. 30

1 См.: KantoroviczE. The Kings two Bodies: A Study in Mediaeval Political Theology. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1957. 2 См.: Lefort C. L'invention démocratique. Les limites de la domination

totalitaire. Paris: Fayard, 1981.

31


неясности с престолонаследием, это неминуемо влечет за собой политический кризис, бунт. С выходом на историческую авансцену нового класса — буржуазии, легитимность монархической власти подвергается сомнению. Поскольку в сакральное происхождение власти монарха перестают верить, право отправлять власть нуждается в особом обосновании. Кто дает такое основание? Опять-таки «нация». ; И опять-таки «нация» означает ни в коем случае не совокупное население страны, не физическое множество людей. Нация есть то, к чему апеллируют, стремясь легитимировать власть. Эту мыслительную цепочку можно проследить с другого конца. Сущностная черта государства — легитимное насилие. Государство, согласно хрестоматийной дефиниции Макса Вебера, есть институт, который владеет монополией на легитимное насилие. Специфика современного «национального государства» по сравнению с до-современными — сословно-династическими — государствами состоит в том, что источником легитимного насилия здесь выступает «нация». Бросается в глаза тавтологичность этого рассуждения по отношению к рассуждению, приведенному выше. Суверен есть тот, кто осуществляет легитимное насилие, а легитимным является такое насилие, которое осуществляется сувереном. Эта тавтологичность порождена семантическими особен-; ностями понятийного ряда: суверенитет — власть — могущество — влияние — авторитет — господство — легитимное насилие. Все эти понятия получают смысл друг через друга. Властью обладают те, кто господствует, господствует те, кто обладает авторитетом, авторитет есть то, чему подчиняются те, над кем господствуют, а также то, на что претендуют те, кто господствует. Логическая цепочка ведет нас от суверенитета — через власть и господство — к легитимному насилию. Установив, что источником легитимного насилия является государство, мы снова приходим к понятию суверенитета. Но принципиальная разница между суверенитетом до-современным и тем, который принесла

обой Современность, состоит в том, что в до-современную о ху его носитель — монарх, а в современную — «нация». В до-современных обществах у суверенитета был физический ситель: человек во плоти и крови. Монарх служил, в буквальном мысле слова, воплощением идеи государства. В современных обществах такого воплощения нет. «Нация», к которой здесь апеллируют в поисках легитимности — абстрактная инстанция. НАЦИЯ КАК ОБЪЕКТ ЛОЯЛЬНОСТИ

Здесь впору ввести еще одно теоретико-политическое понятие — лояльность. Можно определить нацию как специфический объект лояльности. Он специфичен в первую очередь потому, что до наступления Современности, такого объекта не существовало. Население той или иной страны могло быть лояльно церкви (например, Святому престолу), конфессии (например, христианству), местному сюзерену, вассалами которого оно себя ощущало (Наварре, Саксонии), провинции (скажем, Провансали или Валенсии), городу (Венеции, Гамбургу, Новгороду), но оно не было лояльно «нации». То, что сегодня воспринимается как нечто само собой разумеющееся — чувство собственной принадлежности тому или иному национальному сообществу, совершенно не воспринималось таковым еще полтора столетия назад. Представители высших классов в обществе XVIII в. не считали себя членами одного сообщества с представителями низших классов собственной страны1. Простой народ вплоть до XIX в. не ощущал принадлежности к одной «нации» — не только с дворянством своей страны, но и с простыми жителями соседних областей. Крестьяне ощущали себя «гасконцами», «провансальцами», «бретонцами» и т. д., но не «французами»; «тверичами», «владимирцами», «новгородцами», но не «русскими»; саксонцами, швабами, баварцами, но не «немцами». 'См.: Elias N. lieber den Prozess der Zivilisation: soziogenetische und Psychogenetische Untersuchungen. Bd. 1. Fr./ M.: Suhrkamp, 1993. S. 17-25.

33

32 Национализм


Понадобились многие десятилетия специальных усилий государства, чтобы оттеснить региональные и сословные лояльности на второй план и выработать у простолюдинов лояльность нации. Для современных исследователей национализма стала настольной книга Юджина Вебера «Из крестьян во французы. Модернизация сельской Франции. 1880-1914»1. Открытие этой работы состояло в том, что в таком, казалось бы, образцовом «национальном государстве» как Франция, низшие классы обрели «национальное самосознание» лишь к началу Первой мил ровой войны. Вплоть до этого времени в большинстве европейских стран (не говоря уже об арабском Востоке, средневековых Японии и Китае и т. д.) лояльность государству покоилась на лояльности династии. Крестьяне могли быть мобилизованы на вооруженную защиту страны под лозунгами защиты трона и «ис- ! тинной» религии. Что касается «родины» в триединой формуле «За царя, за родину, за веру!» (возникшей, кстати, достаточно поздно), то «родина» здесь обозначает не страну как таковую, а малую родину, место, где человек родился и вырос. Константин Леонтьев в свое время обратил внимание на то, что русские крестьяне в первые недели наполеоновского нашествия вели себя довольно индифферентно. Некоторые даже вое- j пользовались безвластием и стали палить господские дома. Патриотические (т. е.национальные) чувства проснулись в них лишь тогда, когда интервенты стали осквернять храмы. Аналогичным образом вёл себя «народ» (т. е. крестьянство) повсюду. Когда иноземные войска вступали на территорию страны, крестьяне продавали оккупантам фураж. Воевали не нации. Воевали армии.! Массовая (т. е. национальная) мобилизация — феномен XX в. Первая мировая война стала первым в истории конфликтом международного (интернационального) типа2. 1

См.: Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rura 1870-1914. Stanford; California: Stanford University Press, 1976. 2 См.: Hobsbawm E. The Age of Revolution. Europe, 1789-1848. Abacus, 1979.

France,

34

Таким образом, представление о национальной лояльности ественном проявлении народных чувств ошибочно. Коллексолидарность и коллективная мобилизация (народные дви,ния в защиту отечества), воспринимаемые нами сегодня как тельство наличия в народе национального самосознания, no-современных обществах представляли собой нечто иное. Даже такие явления, как, например, гуситское движение в Богелии вряд ли может быть рассмотрено в качестве национального , данном случае — чешского). Оно возникло скорее на социальной и религиозной, чем на культурно-национальной основе1. О специфичности национальной лояльности говорит еще одно обстоятельство. Она бросает вызов суверенитету монарха. Если для подданных некоторого государства объектом лояльности становится нация, а не государь, монархия оказывается под угрозой. Не случайно русский царизм с недоверием смотрел на первых русских националистов — славянофилов. Хотя субъективно славянофилы были по большей части убежденными монархистами, они теоретически поставили под сомнение монархию как объект лояльности. Таким объектом в их построениях оказался «народ», или «народность», что для правящего режима было абсолютно неприемлемо. Кроме того, националистическая идеология шла вразрез с этатистски-монархической еще и в том, что размывала raison d'etre Российской империи. Ведь в соответствии с националистическим пониманием природы государства необходимо было довольно серьезно пересмотреть внешнюю политику. Например, во имя освобождения братских славянских народов расторгнуть соглашения с Австро-Венгрией, Османской империей и Пруссией2. Не случайно другие европейские монархи с подозрением относились к первым проявлениям национальной лояльности. Когда в 1760 г. жители Берлина в условиях 'См.: Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1870 г. СПб.: Але1998. С. 120-121. 2

См.: Geyer D. Der russische Imperialismus: Studien ueber den Zusammenhang von innerer und auswaertiger Politik: 1860-1914. Goettingen: Van-

35


наступления русских войск предложили Фридриху Великому сформировать народное ополчение, прусский король воспротивился этому гражданскому начинанию, заявив: «Сегодня они стали патриотами ради меня, а завтра станут патриотами против меня». Неточно и представление о национальной лояльности как о результате эволюции этнической лояльности, ее перерастания в национальную. Например, канадцы имеют бесспорное национальное самосознание, однако это самосознание (т. е. лояль- : ность канадской нации) лишено этнической подкладки: в этническом отношении более половины канадцев — небританского j и нефранцузского происхождения. Другой пример — берберы j (в Северной Африке) и пуштуны (в Пакистане и Афганистане). ' И те и другие демонстрируют ярко выраженную этническую со- j лидарность, но при этом не проявляют стремления сформиро-] вать национальное государство. Итак, нация — специфический объект лояльности, который формируется лишь при определенных условиях. До наступления Современности, или Модерна, такая лояльность или носила1; точечный характер, или вовсе отсутствовала. В эпоху Модерна национальная лояльность сталкивается с серьезной конкурен-а цией со стороны классовой, конфессиональной, субкультурной! и другими формами лояльности. В настоящее время, которое; некоторые авторы называют постсовременностью, или постмо-1 дерном, конкуренция со стороны вненациональных форм лояльности приобретает новое измерение. Теперь мы можем дать более операциональное определение национализма. Национализм — политическая идеология, рассматривающая нацию в качестве единственного источника; 1977. Следует, впрочем, добавить, что российские] самодержцы, начиная с Николая I, сознают значение опоры на массовые] чувства и постепенно выстраивает политику, нацеленную на формирова-| ние «национальной» лояльности. Эта политика нашла выражение в форму-:! ле графа Уварова «православие, самодержавие, народность». Нацио-| нальный принцип, заметим, поставлен на третье место после конфессио- ] нального и династического. denhoeck & Ruprecht,

36

веренитета, преимущественного объекта лояльности и преельного основания легитимности власти. Ниже мы введем в наше определение еще одно важное уточнение. ПРОБЛЕМА ИДЕНТИЧНОСТИ И ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ НАЦИОНАЛИЗМА

Большинство историков национализма совершенно справедливо связывают его рождение с буржуазными революциями Нового времени, прежде всего, с Великой французской революцией. Провозгласив народный суверенитет, буржуазные революции не только закладывают основания демократического правления, но и вводят в политический лексикон новую абстракцию: «народ», или «нацию». Эта абстракция станет одной из центральных для последующей политической мысли, причем как «либерального», так и «националистического» направления1. Отсюда идет широко распространенное мнение, согласно которому национализм и либеральная демократия произрастают из одного источника. С этим мнением вряд ли можно согласиться. Дело в том, что в ходе буржуазных революций исторически совпали два процесса, которые логически уместно различать. Это процессы формирования политической идентичности, с одной стороны, и культурной идентичности, с другой. Первые демократические конституции начинаются словами «мы, французский народ», «мы, американский народ» и т. д. Народ при этом является одновременно и учреждающей, и учреждаемой инстанцией. Как мы видели, народ — это мыслимое единство, от имени которого провозглашается высшая власть. Но вместе с тем народ — это единство, которое актом этого провозглашения вызывается к жизни. До этого акта народа (наЦии) не было, были подданные. Оба термина приходится закавычивать, для того чтобы подчеркнуть Условность в данном контексте. Раскавычить их мы сможем ниже, когда УДем обсуждать содержание того и другого направления политической мысли. х

37


Таков парадокс демократического суверенитета. Нация -J это политическое тело, которое возникает в момент своего (само)провозглашения. Нации как политического сообщества не существовало до того мгновения, пока она сама себя не про-; возгласила в качестве существующей. Но существовала ли она в качестве культурного сообщества? Здесь мы подходим к вс просу о теоретической возможности национализма. Очертания общности, которая провозглашается суверен ной, размыты. Этнический и языковой состав, вероисповедание,' культурные традиции и прочие характеристики людей, объединяемых в целостность, именуемую «народом», или «нацией», не являются чем-то изначально определенным. Конкретное содержание той общности, к которой апеллируют как к высшему источнику власти и авторитета, не есть нечто данное и само ее бой разумеющееся. Не дано изначально, кто входит и кто не! входит в нацию — какие группы образуют корпус нации, а какие должны быть из него исключены. Предполагалась ли, например, во время Французской революции, что французская нация вкли чает в себя и эльзасцев и бретонцев? Считалось ли необходимым условием членства в американской нации англосаксонское и протестантское происхождение или ее членами могли также католики и говорившие по-немецки выходцы из Герма нии? Воображались ли латышская и литовская нации в начал« 1990-х как сообщества граждан Латвии и Литвы или как сообще*| ства этнических латышей и этнических литовцев?1 В акте провозглашения народного (национального) сувере нитета слиты воедино два момента. Этот акт есть момент, в кс тором формируется идентичность сообщества и в то же вре 1 В случае Литвы на этот вопрос был дан демократический ответ субъектом суверенитета здесь был провозглашен весь населявший даннуи территорию народ. В случае Латвии «демос» был заменен «этносом» субъектом суверенитета была объявлена часть населения, соответствук щая определенным культурным критериям — практически этнические па тыши. Другая часть, этим критериям не соответствовавшая, была из полИ-1 тического сообщества исключена.

38

это момент, в который утверждается высший авторитет данго сообщества. Метафора политического тела нации таит в ебе опасность смешения двух разных процессов — конституивания ПОЛитического сообщества (т. е. процесса формирования идентичности) и выбора формы авторитета, в соответствии с которой данное сообщество будет управляться. Это смешение и ведет к национализму. Теоретическая возможность национализма коренится именно здесь: в неразведении двух уровней проблематики: суверенитета и идентичности. Проблематика суверенитета относится к процессам, в силу которых общество управляется. Проблематика идентичности относится к процессам становления и развития культурной (языковой, этнической, религиозной) однородности общества. Одним вопросом является состав общности, те факторы, исторические и культурные, которые делают некоторое множество людей общностью. Совсем другой вопрос касается формы власти и авторитета, согласно которым эта общность должна управляться. Апелляция к «народу», или «нации», в условиях демократии не означает ничего иного, кроме апелляции к абстрактной инстанции суверенности. У этой инстанции нет строго определенных культурных черт. Нация, к которой адресуется либеральная демократия, есть прежде всего народ как определенным образом организованное и самоуправляемое политическое тело. Возможность национализма появляется там, где это политическое тело начинают истолковывать в качестве культурного тела, т. е. там, где открытая изменениям политическая идентичность понимается как законченная и самодостаточная культурная идентичность. Теперь мы можем ввести в наше определение национализма необходимое уточнение и считать это определение рабочим: Национализм — это политическая идеология, в которой { нация»г понимаемая в качестве культурно гомогенного соЩества, выступает источником суверенитета, преимущеае нным объектом лояльности и предельным основанием легитимности власти.

39


Глава 3. МЕЖДУНАРОДНАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ НАЦИОНАЛИЗМА И ОСОБЕННОСТИ РОССИЙСКОЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ СИТУАЦИИ КРАТКИЙ ОБЗОР ЛИТЕРАТУРЫ

Предметом теоретического интереса национализм стал сравнительно недавно — в 1920-е гг. Пионерами в этой области стали американские историки Ханс Кон и Карлтон Хайес. Под их влиянием в 1930-1940-е гг. сложилось так называемое «историческое национализмоведение», сохранявшее значительное влияние до 1960-х гг. включительно. Надо отметить, что это влияние распространялось не только на англо-американскую литературу. Среди европейских историков, посвятивших специальные труды изучению национализЯ ма, следует назвать Теодора Шидера и Ойгена Лемберга. ОсобНИЗации. Увязывание возникновения национализма с потребностями модернизации, характерное для концепции Лии ГрцнфельД, позволило российским исследователям Эдуарду Полину и Наталье Мухаметшиной отнести Л. Гринфельд к представителям структурно-функциональной методологии1. Исследовательница начинает с феномена английского национа^изма, являющегося, по ее мнению, парадигматичным случа^м для целого ряда европейских стран. Функция национализма — способствовать преодолению феод^льной раздробленности и, соответственно, централизации власти. Главное же, на чем сосредоточивается Л. Гринфельд, это участие национализма в преодолении кризиса легитимности власт^ возникающего вследствие ее десакрализации. Десакрализац1,я власти в Англии произошла не в результате буржуазной революции, а вследствие английской Реформации. Прежняя,

католическая, церковь освящала власть короля как помазанника Божия. С другой стороны, сакральность власти короля гарантировалась сакральностью власти церкви как представительницы Бога на земле. Однако с того момента, когда король проводит реформу и создает новую — англиканскую — церковь, последняя оказывается частью светской власти. В результате возникает кризис «нормативного регулирования»: старые нормы уже не работают, новые еще не установились. Отсюда потребность в альтернативном источнике легитимности. Этим источником и становится идея «нации». Уже на рубеже XVI-XVII вв. члены английского парламента апеллируют не к интересам «короны», а к интересам «страны», а еще через некоторое время — к интересам «нации»1. Правда, к последовательным сторонникам структурно-функционального подхода Л. Гринфельд отнести нельзя. В ее работе ощутимо присутствует психологизм. Исходный пункт ее построений — потребность в (национальной) идентичности, а следующий шаг, требуемый этой логикой, — кризис идентичности, формой преодоления которого и является национализм. Голландский национализм, по Л. Гринфельд, был продуктом импорта английской модели национальной идентичности. В силу этой логики структурообразующим моментом концепции Л. Гринфельд становится категория «рессантимента» (от французского ressentiment, что можно перевести как «злобная зависть» или «завистливая злоба»). Так, немецкий национализм Л. Гринфельд объясняет антифранцузским «рессантиментом». Несмотря на увязывание национализма с модернизацией, Л. Гринфельд сосредоточивает внимание не столько на социально-структурных, сколько на культурно-психологических факторах появления националистической идеологии. Отсюда ее эксплицитное отмежевание не только от Э. Геллнера, но и от Б. Андерсона — на том

' Понарин Э. Д., Мухаметшина Н. С. Национальные проблемы на постсоветской территории. Санкт-Петербург: Издательство Европейского универ>ситета в Санкт-Петербурге ТЦ «Борей-Арт», 2001, С. 10-11.

Специфика английского национализма состояла в том, что монарх »'ступал здесь как «воплощение» нации. Аналогичную функцию выполняПа ФигУра императора в Японии с 1860-х гг. до Второй мировой войны.

ально полной автономии в экономической и культурной сфере,0дНако не требовавшие полного суверенитета, могут служи11ПрИМером «паритетного национализма». Иллюстрацией «экономического национализма» будет служить настойчивость якутскц политических элит в отстаивании самостоятельности в распоряжении природными богатствами республики Саха (Якутия). «ЗаШ|Итный национализм» демонстрируют осетинские, ингушски^ карельские лидеры, проводящие специальные мероприяти(ПО удержанию этнокультурной самобытности соответствую^ субъектов федерации. СТРУКТУРНО-ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ МЕТОД ПОСЛЕ ГЕЛЛНЕРА

86

87

ЧАСТЬ II. СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРИИ НАЦИОНАЛИЗМА

основании, что их концепции построены1 на «материалистич ском» понимании социальной реальности . Согласно такому n ниманию, материальные, или «реальные», факторы посре ством «неспецифицируемых психологических механизмов» при водят в действие культурно-символические, или «идеальные» факторы. Таким образом, факторы идеального порядка оказы' ваются вторичными по отношению к факторам материального порядка, обусловленным ими. Между тем, полагает Л. Гринфельд, в обществе «невозможно провести различие между реальными и идеальными факторами, т. к. в человеческой жизни верования и идеи суть реальные силы, а структуры (в том чис2 ле социальные) «всегда нагружены значениями» . Под национализмом она понимает взгляд на мир, в котором нации принадлежит безусловный приоритет — и как объекту лояльности, и как основанию солидарности, и как источнику легитимности политического порядка. А поскольку современному человеку свойствен именно такой взгляд на мир, мы не можем не быть националистами. Отсюда убеждение Л. Гринфельд в том, что «национализм лежит в основании этого (современного. — ß. M.) мира»3. Вот почему, формулируя цель своей книги, американская исследовательница поясняет, что такой целью было «не написать историю этих пяти национализмов (английского, американского, французского, немецкого и русского. — 6. M.), a понять главные силы, которые сформировали наши идентичности и наши судьбы»4. На мой взгляд, в концептуальном отношении работа Л. При! фельд (очень богатая в фактографическом плане) представляв1 собой шаг назад по сравнению с уровнем, достигнутым к началу 1990-х гг. благодаря Э. Геллнеру, Б. Андерсону и Э. Xoôcôi 1

Ее аргументация вращается по кругу. Нациям предшествуациональная идентичность, считает Л. Гринфельд, присоеагь тем самым к «субъективно-политической» традиции в диНЯЯ^-о ционализмоведении. «Идеи национализма, — рассуждает едовательница вполне в духе X. Кона, — сформировали 1 миальные структуры и пропитали собой культурные традии» Но в то же самое время эти идеи, говорит автор, как будто вспоминая о другой традиции в исследовательской литератуое «были произведены социальными ограничениями и инспири2 рованы традициями, которые им предшествовали» . Неясность относительно социальных ограничений и того способа, каким они могли производить идеи, у Л. Гринфельд намеренная. Исследовать процесс такого производства не входит в ее задачи. В центре ее внимания во всех пяти случаях — «аномия» (в дюркгеймовском смысле этого термина) в том или ином обществе, которая переживается в форме ressentiment, a последнее, в свою очередь, приводит к трансформации идентичности.

Глава 3. МАРКСИЗМ И НЕОМАРКСИЗМ ВЛИЯНИЕ МАРКСИЗМА НА ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ НАЦИОНАЛИЗМА

Если марксизм как политическая идеология принадлежит прошлому, то марксизм как метод социального познания не утратил значимости. Теоретические положения марксизма оказали прямое или косвенное влияние на исследователей национализма, марксистами не являющихся. Так, Эрнест Геллнер считает >и подход немарксистской версией «исторического материа13 ма». В критическом размежевании с марксизмом строит

Greenfeld L. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge, M

Cambridge University Press, 1992. P. 496. 2 Ibid. P. 497. 3 Ibid. P. 1. 'Ibid. P. 23.

88

for

выражается даже сильнее: «сфабриковали, изобрели» (have social structures). Greenfeld L Nationalism: Five Roads to Modernity, "dge, MA: Cambridge University Press, 1992. P. 22. Ibid.

89


свои рассуждения Энтони Гидденс (его знаменитая книга «Нация-государство и насилие» является частью двухтомного труда «Критика исторического материализма»). На марксистских позициях стоят французский философ Этьен Балибар и американский социолог и экономист Иммануил Валлерстайн. Свою приверженность марксизму декларировал Мирослав Грох, хотя о его действительной методологии стоит поговорить отдельно (см. ниже). Дань марксизму отдал и вышедший из Франкфуртской школы Юрген Хабермас1. В марксистской — точнее, неомарксистской — перспективе написаны работы о национализме, вышедшие из-под пера Бенедикта Андерсона, Эрика Хобсбаума, Майкла Манна, Парты Чаттерджи, Гопала Балакришнана. Классический марксизм, бесспорно, недооценил национализма. Маркс и Энгельс исходили из безусловного примата классовой солидарности, считая национальные солидарности несущественными или вторичными. «У пролетариата нет отечества». Отсюда допущение, что мировоззрением, отвечающим интересам рабочего движения, будет «пролетарский интернационализм», и, соответственно, отношение к национализму как к идеологии, продуцируемой господствующими классами для удержания власти и для блокирования процессов классовой солидарности. Марксисты начинают наверстывать упущенное в начале XX в. В этот период в социал-демократической среде Австро-Венгрии возникли идеи, явным образом порывавшие с характерным для классического марксизма пренебрежением к национальной идентичности. Это были так называемые «австро-марксисты» Отто Бауэр и Карл Реннер. В работе «Вопрос о национальностях и социал-демократия» О. Бауэр пересмотрел представление о социалистической идеологии как пролетарском варианте космополитизма, равнодушного к культурно-национальному своеобразию. У рабочих и крестьян есть родина и есть определенные Свои марксистские опыты Хабермас собрал в сборнике статей «К ре~ конструкции исторического материализма» (1976). 1

90

чувства, с ней связанные. Плохо, что они оторваны от национальной культуры, которой принадлежат по рождению и которую создают своим трудом. Задача социалистического преобразования буржуазного государства — в обеспечении трудящимся классам доступа к национальным культурным ценностям. Поэтому многонациональная Австро-Венгерская империя должна быть не уничтожена, а преобразована в социалистическую федерацию национальностей. ' Цель пролетарской революции не в том, чтобы, разрушив здание империи, попытаться обустроиться в малогабаритных национальных квартирах, а в том, чтобы найти разумную государственно-политическую форму, вмещающую в себя культурно-национальное своеобразие. При этом национальность не обязательно должна быть закреплена за территорией. «Национальная общность существует и помимо государства, ибо она живет в каждом отдельном индивидууме»1. Иными словами, национальность экстерриториальна. Эта идея Бауэра легла в основу концепций персональной — в отличие от территориальной — культурной автономии, реализуемых во многих демократических странах современного мира2. СОВРЕМЕННЫЙ МАРКСИЗМ: ТЕОРИЯ ИМПЕРИАЛИЗМА ПРОТИВ ТЕОРИИ МОДЕРНИЗАЦИИ

Представители марксистского подхода к исследованию национализма противопоставляют теории модернизации теорию неравномерного развития, идейно родственную теории империализма. Главный упрек, бросаемый марксистами большинству 1

Бауэр О. Национальный вопрос и социал-демократия // Нации и национализм / Под ред. Б. Андерсона, О. Бауэра, М. Гроха и др.; Пер. с англ, и нем. М.: Праксис, 2002. С. 117. 2 Право на развитие культурной самобытности, связанной с национальностью , закреплено в международных документах и в практике государств. з Российской Федерации на сегодняшний день действует более 200 экстерриториальных «национально-культурных автономий» (НКА). 91


концепций национализма, созданных в рамках структурнофункционального подхода вообще и теории модернизации, в частности, заключается в том, что все они являются «эндогенными». Отдельные общества в этих теориях рассматриваются как самодостаточные единицы («социальные системы», по Парсонсу). Молчаливо предполагается, что для понимания функционирования таких единиц, или систем, достаточно анализа их внутреннего устройства. Взаимоотношения этих систем с внеположенными им структурами не считаются чем-то существенным. Все, что находится за пределами социальной системы, предстает как «внешняя среда», по отношению к которой необходима институциональная адаптация. Между тем процессы, протекающие внутри того или иного общества, не могут быть поняты в отрыве от процессов, протекающих в капиталистической миросистеме в целом. По мнению Иммануила Валлерстайна и его последователей, взгляд на социальные системы как на самодостаточные целостности есть не что иное, как идеологическое прикрытие отношений неравенства между «ядром» и «периферией» миросистемы, т. е. между обществами Запада и обществами третьего мира. Если бы исследователи всмотрелись в это неравенство, они увидели бы принципиальное, фундаментальное различие между «национализмом» колонизированных стран и «национализмом» в государствах ядра1. Постулат об экономической эксплуатации «периферии» со стороны «ядра» Майкл Хечтер развил применительно к отдельным странам современной Западной Европы. По его мнению, в Великобритании Англия может быть рассмотрена как ядро, тогда как Шотландия, Уэльс и Ирландия — как периферия. Экономика периферии носит зависимый характер. Она вынуждена работать на внешние для нее рынки, экспортируя сырье или поставляя более развитому региону ядра сельскохозяй-

ственную продукцию. В этой ситуации складывается не только экономическое, но и культурное разделение труда: представители ядра занимают более высокие социальные позиции, представители периферии — более низкие. Как в случае обычного колониализма, так и в случае внутреннего колониализма происходит наложение социальной стратификации на культурную. Классовое неравенство закрепляется в качестве культурного неравенства. «Экономическая зависимость подкрепляется юридическими, политическими и военными мерами. Для внутренней колонии характерны относительный недостаток услуг, более низкий уровень жизни и большее недовольство, о чем свидетельствует такой показатель как распространение алкоголизма в периферийной группе. Осуществляется национальная дискриминация в зависимости от языка, религии и других элементов культуры»'. Следствие внутреннего колониализма — высокая вероятность политической мобилизации на этнической или этнокультурной основе. Этим и объясняется «этническое возрождение» (ethnic revival) конца 1960-х — 1970-х гг. Однако динамика националистических движений последующих десятилетий опровергает тезисы М. Хечтера. Во-первых, многие «периферийные» регионы (например, Баскония и Каталония в Испании или Эстония и Латвия в СССР) характеризовались как раз более высокими экономическими показателями, чем «ядро», или «центр», что не помешало появлению там национализма. Во-вторых, шотландский национализм заявил о себе гораздо явственнее именно тогда, когда в этом регионе нашли нефть и когда экономическое положение большинства шотландцев стало лучше, чем раньше. Равным образом всплеск фламандского национализма в Бельгии приходится на послевоенные десятилетия, когда Фландрия 1

НесМег М. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in the British DevePment. L: Rotledge & Kegan Paul, 1975. P. 34. Хечтер М. Внутренний колони-

lo

' См.: Валлерстзйн И. Анализ мировых систем и ситуация в совр« менном мире. СПб.: Университетская книга, 2001. С. 131-149. 92

ализм // Этнос и политика: хрестоматия / Автор-составитель А. А. Празаускас. М.: Издательство УРАО, 2000. С. 209. 93


преодолела экономическое отставание от франкофонного «центра» страны. Несмотря на подобные несообразности, теория Хечтера — вернее, сама формула «внутреннего колониализма» — приобрела огромное влияние. Этой формулой, например, активно пользовались националисты в прибалтийских республиках накануне роспуска Советского Союза. Вместе с тем нельзя не отметить определенный аналитический потенциал теории «внутреннего колониализма». Она, в частности, может быть применена к некоторым регионам дореволюционной России, а также, с известными оговорками, к некоторым периферийным районам России советского периода1. Один из самых известных современных авторов, анализировавших национализм с марксистских позиций — британец Том Нэйрн2. Ему принадлежит последовательное развитие мысли, согласно которой появление национализма обусловлено наложением экономического неравенства на культурные различия. Когда угнетаемые ощущают, что угнетатели отличны от них в этническом или культурном (расовом, языковом, конфессиональном) отношении, их реакцией неизбежно становится национализм. Однако если бы содержание исследования Т. Нэйрна сводилось к этому, оно умещалось бы в концепцию «внутреннего колониализма». Между тем это неверно. ' Об элементах внутреннего колониализма можно, в частности, вести речь применительно к эксплуатации природных ресурсов российской периферии (Якутии, в частности). Однако совпадения линий социальной и культурной стратификации с линиями этнической стратификации в советское время не наблюдалось — хотя бы потому, что власти специально следили за ростом на периферии «национальных кадров». См. об этом подробнее: Коротеева 8. Экономические интересы и национализм. М.: РГГУ, 2000. 2 Книга Нэйрна, несмотря на ряд моментов, уязвимых для критики, имеет устойчиво высокий индекс цитирования. Она была переиздана в 1990 г. Не так давно Т. Нэйрн выпустил новую работу о национализме, в которой пересмотрел многие положения своего старого труда. См.: Nairn Т. Faces of Nationalism: Janus Revisited. L., 1997.

94

Исходный постулат Нэйрна — неравномерное развитие — вполне созвучен основному тезису теории капиталистической миросистемы И. Валлерстайна. По Нэйрну, так же как и по Валлерстайну, «истоки националистических движений следует искать в механизмах действия мировой политической экономии (machinery of the world political economy)'.

Национализм, согласно Нэйрну, возникает либо как реакция запаздывающих обществ на экономическое и политическое угнетение со стороны более развитых, либо как сопротивление передовых обществ силам, тянущим их назад. Агент, носитель этого движения — средний класс и, в частности, интеллектуалы. Самый эффективный способ мобилизовать на борьбу массы — апелляция к надклассовой, национальной солидарности. Если в распоряжении «классических» наций-государств (Англия, Франция, Испания, Португалия, Швеция, Нидерланды) — такие институты как армия и система образования, то у запаздывающих стран подобных институтов нет. Поэтому их поведение может разворачиваться по двум сценариям: или создать такие институты (путь, по которому пошли Германия, Италия и Япония), или попытаться опереться на массы (путь восточноевропейских стран). В отличие от М. Хечтера, Т. Нэйрн ведет речь не только об отстающих регионах, но и о регионах с «относительным сверхразвитием» (франкофонная часть Голландии в XIX в., Богемия в Австро-Венгрии, Шотландия в Великобритании, Баскония и Каталония в Испании и др.). Экономический успех этих регионов тормозится центральной властью государств, частью которых они являются. Выражением их стремления к самостоятельности становится национализм. Но отсутствие достаточных политических ресурсов не дает им возможности обрести государственность. В редких случаях, когда тому благоприятствуют международные условия, им удается выйти из состава более крупного государства, как это случилось в 1830 г. с образованием 1

Nairn Т. The Break-up of Britain: Crisis and Neonationalism. L.: New Left Books, 1977. P. 335.

95


Бельгии или с отделением от СССР трех прибалтийских республик в 1990 г. Однако гораздо чаще сецессионизм жестко подавляется (курды в Ираке, народ ибо в Нигерии). Вместе с тем стоит заметить, что современные тенденции политического развития — по крайней мере, в Европе — делают этнически мотивированный сепаратизм менее привлекательным. Шотландия и Уэльс с приходом к власти лейбористов получили собственную законодательную и исполнительную власть, а степень автономии Страны Басков настолько велика, что этот регион имеет собственного представителя в Европарламенте'. Для Нэйрна как для марксиста принципиальное значение имеет вопрос, почему в западных странах не наблюдается роста классовой солидарности. Размышляя над этим вопросом применительно к Великобритании, он приходит к выводу, что здесь имеет место сочетание двух факторов. Это, во-первых, удачное приспособление политики правящих элит к требованиям рабочего класса и, во-вторых, долгосрочный консервативно-либеральный консенсус, в который кооптированы и потенциально радикальные интеллектуалы. Вот почему некогда революционно настроенные популистские движения выродились в «умеренный», «толерантный» и «конституционный» национализм. В то же время за пределами Соединенного Королевства — в Индии, Пакистане и других бывших частях Британской империи — налицо рост национализма. Последний вызван тем, что к радикальным требованиям масс периферии и полупериферии не удается приспособиться с помощью «конституционных» преобразований. Особое место в теоретических разработках Нэйрна занимает «аномалия» шотландского национализма. Его «аномальность» заключается в том, что он дал о себе знать с огром1

Страна Басков ведет самостоятельную налоговую политику, имеет собственные полицейские силы, не говоря уже о полной автономии в вопросах здравоохранения, культуры и спорта. 96

ным запозданием по отношению к валлийскому и ирландскому. Если валлийский национализм был мотивирован этнолингвистическими, а ирландский — конфессиональными и историческими отличиями от Англии, то шотландский национализм мотивировался политико-экономически. Но дело заключалось вовсе не в «эксплуатации» Шотландии Лондоном. Шотландская буржуазия в течение многих десятилетий так же пользовалась плодами британского империализма, как и английская. Отсюда известный космополитизм среднего класса в Шотландии. Однако в то же самое время Шотландия цепко держалась за традиционные институты, на которых основывалась ее культурная отличительность от Англии: церковь, правовая система, а также система образования. Тем самым шотландцы сохранили культуру, к которой можно было воззвать как к инструменту коллективной мобилизации. Условия для этого и возникли в 1970-е гг., когда в Северном море начались разработки нефти. Шотландский национализм, таким образом, — однопорядковое явление с каталонским, баскским и, в перспективе, с хорватским'. В работах 1990-х гг. Т. Нэйрн смещает акцент с политикоэкономических на социокультурные аспекты проблематики национализма. Свои размышления шотландский историк развертывает в полемике с Э. Геллнером, хотя и не скрывает того обстоятельства, что испытал влияние работ последнего. Если Геллнер говорит о «пришествии национализма», связывая его с определенным историческим этапом (потребности индустриализации и, соответственно, стандартизации и унификации культуры), то Т. Нэйрн ведет речь о «втором пришествии» национализма, подразумевая под ним борьбу за сохранение национально-культурных различий. С известной долей огрубления позицию позднего Т. Нэйрна можно свести к тезису «малое прекрасно» 1

Нельзя не отдать должное проницательности автора. Хорватский национализм встал на повестке дня через десять лет после публикации книги Нэйрна. 97

ЧАСТЬ II. СОВРЕМЕННЫЕ ТЕОРИИ НАЦИОНАЛИЗМА (small is beautiful^. Автор отстаивает ценность культурных целостностей, связанных с локальными — этническими и региональными — особенностями. Будь то его родная Шотландия или неповторимые в своем своеобразии остров Мэн, Андорра, Сараево, Триест, Сингапур, Гибралтар. Интернационализм, по Нэйрну, не следует понимать как безликий космополитизм. Интернационализм хорош там, где есть «национализм», а именно множество локальных, обладающих особым самосознанием и особой культурой общностей. Глобализация влечет за собой наступление нового мирового (бес)порядка. Идеальной политической и культурной формой в этих условиях были бы суверенные единицы, подобные городам-государствам. При этом крайне важно, что носители суверенности, которых берет под защиту Т. Нэйрн, представляют собой полиэтнические единицы. Они опираются в большей степени на «выбранную идентичность и в меньшей на классические мотивы — язык, народные обычаи и 'кровь'»2. «Нации», исчезновение которых хотел бы предотвратить шотландский историк, — это сложносоставные сообщества, а «национализм» — проявление лояльности таким сообществам. Размножения суверенитетов не стоит бояться. Все дело в современной системе международных отношений, построенной на принципе наций-государств. Она страшится новых суверенитетов, ибо видит в них угрозу мировому порядку. Задача состоит в том, чтобы построить такую систему отношений, в которой «малое больше не будет восприниматься как неудобство и появится новая интернациональность, более благоприят1

Несмотря на то, что автор и возражает против такой редукции: «малое вовсе не обязательно и безусловно прекрасно». «В нем может быть нечем дышать, не на что надеяться и негде развернуться». См.: Нэйрн Т. Интернационализм и второе пришествие // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрохидр.; Пер. с англ, и нем. М.: Праксис, 2002. С. 361. 2

ная для мини- и микроединиц, которые, в свою очередь, могли бы быть открытыми, активно действующими частями великого мира»1. Таким образом, «национализм» в том его понимании, которое предлагает Т. Нэйрн, это скорее вариант локализма (в этом смысле он может быть вписан в контекст антиглобализма наряду с другими движениями, отправляющимися от идеи местной идентичности). Это национализм без этничности. Бесспорно, что аспект проблематики национализма, к которому привлек внимание Т. Нэйрн, — национальная идентичность — нуждается в специальной проработке. Т. Нэйрн, по существу, занимается давно назревшим пересмотром наивного прогрессизма теоретиков модернизации, понимавших последнюю в терминах укрупнения, как растворение малого и партикулярного в крупном и универсальном. Но универсальное, лишенное партикулярного, отвратительно. Как отмечал тот же Э. Геллнер в упомянутой работе 1964 г., «к большому счастью, все же нашлось достаточное количество национальных безумцев, которые шли наперекор империализму»2. Если бы не они, «та или иная форма империи непременно должна была бы перекрыть кислород человечеству: такая судьба грозила ему в период с 1939 по 1942 г.»3. Работы марксистов конца XX в. позволяют достаточно четко ответить на вопрос, что из методологии классического марксизма в современном марксизме удерживается, а что подвергается пересмотру. Удерживаются следующие положения: • объективный характер общественных отношений; • несводимость социально-структурных факторов общественной жизни к психологическим; ' См.: Нэйрн Т. Интернационализм и второе пришествие // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Грох и др.; Пер. с англ, и нем. М.:Праксис, 2002. С. 361. 2 3

Там же. С. 356

98

7*

Там же. С. 353. Там же. С. 353

99


• невыводимость социальных связей и закономерностей из связей культурных (будь то религия, «ментальность» или традиция). Пересмотру подвергаются следующие допущения классического марксизма: • понимание объективных («материальных») отношений как исключительно экономических («производственных»); • интерпретация отношений по поводу производства материальных благ, с одной стороны, и политическими и идеологическими структурами, с другой, как отношений каузального типа («базиса» и «надстройки»); • представление о классовых различиях как различиях, определяемых исключительно доступом к средствам производства. Отдельного анализа заслуживает уже упоминавшийся труд Мирослава Гроха. Хотя М. Грох и написал в начале своей книги о приверженности к марксизму, это заявление необходимо воспринимать сит grano salis*. Не случайно Грох был подвергнут критике ортодоксальными марксистами за непоследовательность в проведении «материалистического понимания истории»2. Но дело заключается вовсе не в декларативности марксизма Гроха (ученый, будучи гражданином социалистической Чехословакии, не мог декларировать ничего иного), а в особенностях его метода. Многие его положения в самом деле вполне марксистские. В частности, Грох принимает теорию Маркса об общественных формациях (переход от феодализма к капитализму), а также подчеркивает значение «отношений обмена и национального рынка» в формировании наций. Нации суть прежде всего «политические и таможенные границы», в которых «пред1

С крупинкой соли (лат.), т. е. с некоторой поправкой, с оговорками, с осторожностью. 2 См.: Удальцов И. Историография чешского национального Возрождения. М., 1984. С. 201-207.

100

почитает действовать национальная буржуазия»3. В то же время Грох предупреждает от «вульгарного экономического детерминизма», полагающего, что интересы буржуазии — исключительно материальные. Это опять-таки звучит вполне в духе разъяснений Энгельса о недопустимости редуцировать общественные отношения к экономическим и о необходимости учитывать обратное влияние идеологической «надстройки» на материальный «базис». Однако стержень интереса Гроха таков, что «идеология» (мировоззрение интеллектуальной элиты и умонастроение широких слоев общества) выходит у него на первый план, решительно переставая играть роль надстройки. Грох исследует процесс формирования национального сознания у малых народов Центральной и Восточной Европы. Опираясь на проработку внушительного исторического материала, Грох обнаружил следующую закономерность. Формирование национального сознания (национального возрождения, как называет его чешский историк) у разных народов проходит через три стадии: • стадия А — период «научного интереса». На этой стадии узкая группа энтузиастов углубленно изучает историю, язык и культуру своей этнической группы; • стадия В — это период «активизации национального сознания», когда патриотические чувства выходят за пределы круга интеллектуалов и охватывают широкие слои общества; • стадия С — это массовая мобилизация населения. На этой стадии от летаргического сна пробуждаются те, кто еще не проснулся на предыдущей. Теоретическая значимость исследования Гроха огромна. Собранный и переработанный им исторический материал сделал его книгу одним из важнейших источников современного национализмоведения. Однако исходные допущения его труда вызывают большие сомнения. 3

Hroch M. Die Vorkaempfer der nationalen Bewegung bei der kleinen

Völker Europas. Prag, 1968. S. 7.

101


На мой взгляд, основой работы Гроха служит историцизм. Призма, сквозь которую он смотрит на «нации» и «национализм» — ретроспективная телеология. Развитие, о котором мы знаем задним числом, у него выступает как запрограммированное. Его результат с самого начала известен. «Пробуждение» наций к (само)сознанию здесь не метафора, а ключевой методологический постулат. Поэтому Э. Геллнер был прав, когда усмотрел в теоретическом предприятии Гроха стремление «придать академическую основательность двум великим мифам XIX и XX вв. — марксизму и национализму»'. К теории Гроха можно предъявить также и претензии эмпирического свойства, как это сделал Джон Бройи, который подметил, что идеология национализма социально релевантна лишь тогда, когда является элементом политического движения. В противном случае она остается лишь элементом воображения отдельных интеллектуалов. По словам Дж. Бройи, «в некоторых случаях полноценное националистическое мировоззрение не может сложиться до организации националистического политического движения»2. Иными словами, связь между национальной идеологией и национальным движением может быть обратной тому, как она описана М. Грохом. По Гроху, имеет место следующая закономерность: идеология национализма —> национальное движение. По Дж. Бройи, существуют случаи, когда прослеживается другая закономерность: национальное движение —» идеология национализма. Примером здесь может служить Греция времен борьбы с Османской империей. Национальное

движение здесь предшествовало национальной идеологии. Кроме того, движение сопротивления османам пользовалось идеологией, которая была выработана на Западе, а именно — идеями «эллинства» и современной Греции как его наследницы.

Глава 4. СОЦИАЛЬНЫЙ КОНСТРУКТИВИЗМ КОНЦЕПЦИЯ Б. АНДЕРСОНА

Под «конструктивизмом» в современном обществознании понимают совокупность подходов, достаточно далеко отстоящих друг от друга. Это не некая школа со строгими рамками, а исследовательская ориентация, приверженцев которой объединяет неприятие эссенциализма в общественных науках1. Конструктивизм понимает общественные явления не как данности, а как продукты человеческой практики. В этом (и только в этом) смысле они суть социальные конструкты. Термины «конструкт» и «конструирование» не должны вводить нас в заблуждение. Конструирование социальной реальности — это ее производство в ходе деятельности людей и их взаимодействия. Если некто утверждает, что нация — социальный (социально-исторический) конструкт, это не значит, что нация есть результат чьих-то манипуляций. Родоначальниками социального конструктивизма как направления исследований принято считать австро-американских социологов Питера Бергера и Томаса Лукмана2. Другим важным источником конструктивистской парадигмы в обществоведении стали работы Мишеля Фуко и вдохновленных им

1

Геллнер Э. Пришествие национализма // Нации и национализм / Под ред. Б. Андерсона, О. Бауэра, М. Гроха и др.; Пер. с англ, и нем. М.: Праксис, 2002.С. 197. 2 Бройи Дж. Подходы к исследованию национализма // Нации и национализм / Под ред. Б. Андерсона, О. Бауэра, М. Гроха и др.; Пер. с англ, и нем. М.: Праксис, 2002. С. 218. 102

' О содержании этого подхода см. ниже. 2

См.: Berger P., Luckmann T. The Social Construction of Reality. Harmondsworth: Penguin Press, 1966. Рус. пер.: Бергер П., ЛукманТ. Соци-

альное конструирование реальности. М.: «Медиум», 1995. 103


французских «постмодернистов» (Жак Деррида, Жиль Делёз, Жан Бодрийар и др.1). Наконец, одним из крупнейших представителей конструктивистской парадигмы в изучении социальных феноменов был Пьер Бурдье. В национализмоведении конструктивизм утвердился благодаря книге Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества» (1983), а также сборнику статей под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рэйнджера «Изобретение традиции» (также 1983). К сторонникам социального конструктивизма можно отнести Роджерса Брубэйкера, а также Хоми Бхабха и его коллег по «постколониальным исследованиям» (postcolonial studies). Если Р. Брубэйкер испытал влияние П. Бурдье, то X. Бхабха и его единомышленники вышли из «деконструкции» Ж. Деррида. Начнем наш анализ социально-конструктивистского подхода к изучению национализма с анализа концепции Б. Андерсона. Национализм, по Б. Андерсону, — новый принцип организации социальной реальности, пришедший на смену религиозному и династическому принципам. Идея нации в Новое время стала играть ту же роль, какую в Средние века играла христианская вера: она позволяла людям объединяться в культурно-политические сообщества. Нация — разновидность человеческих сообществ. Как и всякое сообщество, превышающее эмпирически фиксируемые границы (их можно зафиксировать разве что в случае семьи, малой группы или сельской общины), нация представляв собой воображаемое сообщество. Это, разумеется, ни в коей мере не означает ее нереальности, фиктивности, существо вания «лишь в головах». В этом пункте Б. Андерсон рассужда ет принципиально иначе, чем Э. Геллнер. Для Э. Геллнера фик

тивность наций означает их нереальность, а их изобретение — фабрикацию1. Воображаемость нации указывает исключительно на то обстоятельство, что каждый из составляющих ее индивидов лично не знает и никогда не узнает всех остальных ее членов, что не мешает ему мысленно с ними соотноситься. Если нация воображается, или «изобретается», или «конструируется», то задача исследователя состоит в том, чтобы проследить процесс такого конструирования. Иными словами, ученому надлежит выяснить, в силу каких причин и под воздействием каких факторов утверждается данный тип коллективной солидарности, а все иные либо оттесняются на задний план, либо сходят на нет. Главную причину распада христианской наднациональной культурной общности Б. Андерсон усматривает в кризисе латыни — сакрального языка, который вплоть до XVI в. объединял интеллектуальные элиты Европы. Решающим фактором, приведшим к вытеснению конфессионального типа воображаемой общности национальной общностью, Б. Андерсон считает «печатный капитализм». Эта весьма удачная формулировка позволяет автору одновременно рассматривать два аспекта радикальной трансформации Нового времени: социально-экономический и технологический, с одной стороны, и социокультурный, с другой. Распространение книгопечатания решительно изменило ситуацию в европейских странах. Если в пору ручного переписывания книг их количество исчислялось несколькими десятками в год, то печатный станок позволил производить многие сотни тысяч экземпляров2. Опираясь на известное исследование Люсьена Февра и Анри-Жана Мартена, Б. Андерсон приводит следующие цифры: к 1500 г. 1

1

О философских основаниях и основных принципах постмодерниз* в социальных науках см. : Малахов В. Постмодернизм / / Философия. Уче ник / Под ред. В. Д. Губина, Т. Ю. Сидориной, В. П. Филатова. — Вторе издание. М.: Русское слово, 2001. 104

Б. Андерсон эксплицитно отмежевывается от Э. Геллнера на страницах своей книги. См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково Поле, 2001. С. 31. 2 См.: Андерсон Б. Там же. С. 60. 105


в мире было напечатано 20 млн. книг, а к 1600 г. — около 200 млн. Понятно, что крупное капиталистическое производство, каким стало книгопечатание в XVI-XVII вв., не могло ограничиться латынью. Слишком узок был спрос на такую продукцию. Поэтому ставка была сделана на выпуск дешевых изданий на национальных языках. Печатный капитализм не только подтолкнул развитие (а заодно и стандартизацию) национальных языков, но и привел к массовому распространению унифицированных систем знания, циркулировавших в определенных политических границах. Иными словами, выпуск книг, а затем и газет способствовал формированию того поля коммуникации, на значение которого впервые обратил внимание К. Дойч. Как видим, для объяснения конструирования наций Б. Андерсон не нуждается в привязке этого процесса к потребностям индустриализации. Это опять-таки серьезно отличает его концепцию национализма от концепции Э. Геллнера. Вместе с тем Б. Андерсон, так же как Э. Геллнер и Э. Хобсбаум, делает акцент на решающей роли элит в формировании наций. В этой связи национализм, хотя и не «предшествует» нациям, неотделим от процесса их формирования. Концепцию Б. Андерсона выгодно отличает от концепции Геллнера то, что она преодолевает схематизм геллнеровского подхода. Подход Андерсона принципиально открыт для исследования исторических обстоятельств, приведших к возникновению той или иной разновидности национализма. Остановимся на типологии национализма, предлагаемой британским ученым. Исторически первой (и, заметим, методологически первс очередной) формой этой идеологии Б. Андерсон считает «креольский» национализм, получивший распространение в Латинской Америке конца XVIII — начала XIX в. Его носителями выступили местные политические элиты, которые, с одной стороны, были отличны от аборигенного населения в культурном и этническом отношении, а с другой стороны, страдали от непризнг 106

ния элитами метрополии1. В высшей степени показательно то, что границы наций-государств, появившихся после победы в войне за независимость в первой трети XIX в. — Мексики, Аргентины, Чили, Перу, Эквадора, Боливии и т. д., — в точности совпадали с административными границами провинций, установленных колониальными властями Испании и других европейских стран. Местные правящие классы предпочли воспользоваться уже существующими политическими единицами и сосредоточенными внутри них организационно-институциональными ресурсами, чем создавать новые. Главная задача национализма в этой связи заключалась в том, чтобы легитимировать границы между провинциями колоний в качестве национальных границ. Примечательно также, что местные высшие классы, несмотря на культурную и языковую близость к европейцам2, делают ставку на сближение с низшими классами своей страны, т. е. сознательно строят, конструируют национальную общность. Особая роль в этом конструировании принадлежала издателям, обеспечивавшим циркуляцию «национальных» газет. Второй тип национализма Б. Андерсон называет «лингвистическим». Он характерен для стран Центральной и Восточной Европы, где развитие идет не от государства к нации, т. е. не от политического единства к единству языка и культуры, а, напротив, от нации — к государству, т. е. от культурной, прежде всего языковой, общности к политическому единству. Если в Западной Европе складывание наций шло постепенно и во многом 1

См.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц, КучковоПоле, 2001. С. 80-84. 2 Эта близость, как показывает Б. Андерсон, не отменяла различия в их статусе по сравнению с европейцами. «Даже если он родился в первую неделю после миграции своего отца, случайность рождения в Америках приговаривала его быть в подчинении у урожденного испанца, пусть даже по языку, религии, происхождению или манерам он почти ничем от него не отличался. И с этим ничего нельзя было поделать: он непоправимо становился креолом». Там же. С.81.

107


стихийно, то в этих регионах нация — сознательный проект. Энтузиасты, вдохновленные идеями национализма, стремятся к воплощению уже существующего образца. В основании этого типа национализма лежит убеждение в том, что сущность нации — в уникальном своеобразии ее языка1. Коль скоро существует некоторое языковое сообщество, должно существовать и политическое образование, обеспечивающее развитие этого сообщества. Это представление дает мощный толчок движениям за образование отдельных государств в регионах, подчинявшихся тому или иному имперскому правлению. Националистическим движениям в этом случае обычно предшествует интенсивная работа по кодификации, а в значительной мере и конструированию, языков (чешского, норвежского, украинского и т. д.). Эти языки существовали главным образом в устной форме, а значит — в форме многочисленных диалектов. Энтузиасты «национального пробуждения» составили словари, разработали правила, записали, и тем самым каталогизировали устные традиции, и благодаря печатным средствам (газетам, книгам, популярным брошюрам) провели работу по распространению этого знания. В результате то, что существовало в виде разрозненных и крайне подвижных феноменов, получает форму устойчивой целостности — национальной культуры. Последняя в известном смысле была «создана» националистами. Продукты деятельности националистов стали эффективными инструментами в борьбе против господства больших языков, являвшихся языками империй. Аналогичный процесс шел и в других странах, где местные языки выступили конкурентами имперских языков — прежде всего английского и французского. Результаты этой борьбы очень разнятся. Иногда, как для многих народов Восточной Ев' Это убеждение восходит к идее Гердера о гении народа: гений народа, или его «душа» (Volksseele), находит выражение в языке, который, в свою очередь, выражает себя в фольклоре, а также в высокой литературе и поэзии. 108

ропы, — удачно. Иногда, и довольно часто, — нет. Например, бретонскому национализму, равно как уэльскому и шотландскому, не повезло. Парижу удалось низвести нефранцузские языки Франции на уровень диалектов, а Лондону — почти полностью элиминировать гэльский как язык общения (хотя в наши дни наблюдается их реанимация'). Каталанскому и галисийскому национализмам также пришлось уступить натиску со стороны Мадрида, однако последнему не удалось превратить эти языки в диалекты испанского (кастильского). Наконец, третий тип национализма, вычленяемый Б. Андерсоном — «официальный»2. Это национализм имперского государства, пытающегося превратить многонациональное население империи в единую нацию. Классические примеры «официального» национализма дают три последних империи Европы, разрушенные Первой мировой войной — Россия, Турция и Австро-Венгрия. Официальный национализм является своеобразной реакцией правящих кругов на националистические движения подчиненных народов. Его преимущественная форма — насильственная ассимиляция инородцев (для обозначения этой политики Б. Андерсон использует нарицательное имя «русификация»). Если изначально члены династии и их окружение культурно, а часто и этнически, серьезно отличаются от своих подданных, то со временем они приходят к осознанию необходимости сблизиться с народом и представить себя в качестве народной, ' После прихода к власти лейбористов в 1999 г. Уэльс и Шотландия получили самоуправление. Валлийский язык в Уэльсе был объявлен государственным наряду с английским. Его изучение в средних школах введено тридцатилетием ранее, в 1967 г. 2 Этот термин Б. Андерсон заимствовал у X. Сетон-Ватсона. См.: Se/on- Wafson H. [ 1973]. Nations and States: an Inquiry into the Origins of Nations and the Politics of Nationalism. London, 1977. Сетон-Ватсону принадлежит также деление наций на «старые» и «новые». Старыми называются нации, которые сформировались как социокультурные общности до того, как возникла идеология национализма.

109


национальной власти. Георг I и Георг II, как и вся королевская фамилия в Великобритании, почти не говорили по-английски. Члены династии Цинь, правившие Китаем с 1644 по 1911 г., будучи родом из Маньчжурии, не говорили по-китайски. И это никого не смущало до самого конца XIX в., когда в среде китайских интеллектуалов получили распространение националистические идеи. Престиж правителей в имперскую, «донационалистическую» эпоху зиждился не на сходстве с подданными, а на их отличии от подданных. Русская аристократия на протяжении XVIII — первой половины XIX в. говорит по-французски, тем самым проводя водораздел между образованным обществом и темной массой. Однако по мере подъема низовых национализмов — польского, финского, украинского, грузинского — элиты переориентируются. Они начинают мыслить себя в «национальных» терминах. Окончательный, и, заметим, фатальный для судьбы империи, выбор в пользу русификации был сделан в 1880-е гг. в пору царствования Александра III. Строить нацию — значит разрушать империю. Ибо тем самым уничтожается ее опора — имперская, надэтническая лояльность. Типология, предложенная Б. Андерсоном, довольно точно описывает как исторические, так и современные разновидности национализма. Например, вариант национализма, который Б. Андерсон называет креольским, не ограничивается Латинской Америкой. Он возникает всякий раз, когда на повестку дня выносится вопрос о национальном сообществе, связанном тесными культурными узами с некоторой материнской цивилизацией, но по политическим причинам не являющемся ее частью. Таковы квебекцы по отношению к Франции, северные ирландцы по отношению к Ирландской республике и к Англии, австралийцы и новозеландцы по отношению к Великобритании, граждане ЮАР по отношению к Нидерландам и соседним африканским народам, жители Тайваня по отношению к Китаю. Между относитель110

но недавно возникшими воображаемыми общностями и той страной, от которой они отпочковались, устанавливаются непростые отношения, где притяжение играет не меньшую роль, чем отталкивание. Носителями «креольских» национализмов выступают потомки переселенцев и их детей от смешанных браков. Так, начало ирландскому национализму положило в свое время восстание «молодых ирландцев», которые были выходцами из семей, созданных поселенцами из Англии и Шотландии и местных жителей кельтско-католического происхождения, т. е. католиками, не подвергшимися переходу в англиканство. Мотором креольских национализмов является попытка выработать и обосновать культурную отличительность от страны, давшей начало новой нации. Понятно, что квебекцы, несмотря на восторженный прием, который они в свое время оказали генералу де Голлю, — не французы, а франкоговорящие канадцы. Сегодняшние австралийцы и новозеландцы решают проблему конструирования национальной идентичности посредством инкорпорирования в англо-кельтскую культуру культур аборигенных народов. Иными словами, в данном типе национализма особую роль играет «нациостроительство», которое выражается в выработке культурных отличий как от «материнской» страны, так и от соседей. В качестве примера можно взять Сингапур. Хотя это государство и насчитывает менее чем четыре десятилетия самостоятельного существования, можно говорить о существовании нации сингапурцев, отличной от ее ближайших соседей — жителей Малайзии и Китая. Усилению этих различий способствовал целый ряд факторов. Не в последнюю очередь — особая правовая и политическая система. Немаловажную роль в нациостроительстве играет исторический нарратив — возможность построить на основе особой истории свой национальный миф. Такими возможностями в разной мере обладают все «креольские» нации. Например, тайваньподвергались «вестернизирующему» влиянию в гораздо боль шей мере, чем жители материкового Китая. 111


С. конца XVI в. Тайвань был португальской, а с 1624 г. — голландской колонией, после чего до конца XIX в. входил в состав Китая. После поражения последнего в войне с Японией остров отошел к Японии, под властью которой оставался до 1945 г. Бегство на Тайвань сторонников правительства Гоминьдана привело в 1949 г. к провозглашению на острове Китайской республики. С 1949 по 1979 г. представитель Тайваня занимал в ООН место Китая. За полвека, истекшие после образования тайваньского государства, здесь сформировалась культурно-политическая общность, которую вполне позволительно назвать нацией. Сегодняшние тайваньцы имеют с жителями материкового Китая не меньше различных, чем общих черт.

Равным образом национализм, обозначенный Андерсоном как «официальный», не ограничивается тремя вышеназванными империями. Под этот тип подпадают любые идеологии ассимиляции: от германизации польских земель в Германии Вильгельма и и франкизации корсиканцев во Франции до попыток японизации Кореи и китайского населения Тайваня, предпринимавшиеся Японией между 1895 и 1945 гг. Вариантом «официального» национализма можно считать и политику китаизации некитайского населения в КНР. Азиатским аналогом «лингвистического» национализма, получившего распространение в центрально- и восточноевропейских странах, может служить бенгальский национализм. Он возник как реакция на репрессивную политику официального Пакистана по отношению к языку бенгали и привел в 1971 г. к образованию государства Бангладеш.

лизм», «патриотизм») Б. Андерсон склонен рассматривать не в одном ряду с другими идеологиями (либерализмом или фашизмом), а в одном ряду с такими феноменами как «родство» и «религия». Насколько приемлем такой подход? Как мы отмечали выше, аналогию между национализмом и религией впервые установил К. Хайес. Националистический дискурс обнаруживает сходство с теологическим в следующих отношениях: • идеализация нации и сакрализация государства; • коллективная солидарность индивидов достигается через жертву; • собственный народ воспринимается как избранный народ. Кроме того, идеальные объекты, на которые направлены национальные чувства, отчасти совпадают с объектами, традиционно используемыми религией: Родина, Отечество, Народ, Братство и т. д.1 Тем не менее отождествление национализма с религией неверно. Национализм не есть ни светский конкурент религии, ни ее духовный эрзац. Национализм — идеология, содержащая в себе религиозный элемент. Эффективность национализма заключается вовсе не в том, что он выступает в качестве «новой религии», а в том, что он придает национальным (культурным и политическим) содержаниям религиозную форму. Или, иначе выражаясь, националистический дискурс позволяет перенести, направить переживания религиозного характера в культурноэтническую сферу2. 1

КРИТИКА КОНЦЕПЦИИ Б. АНДЕРСОНА

При всех достоинствах работы Б. Андерсона к ней могут быть предъявлены серьезные претензии методологического свойства. Первую из них мы адресуем трактовке национализма не как политико-идеологического, а как культурного феномена. Связанные с переживанием членства в нации идеи и эмоции («национа112

Стремясь усилить эмоциональное воздействие своих сочинений, идеолог немецкого националистического консерватизма М. ван ден Брук стал в 1919г. вместо слова «отечество» (Vaterland) употреблять искусственное Для немецкого языка слово Mutterland (что буквально можно было бы перевести как материнская земля, или мать-земля). См.: BreuerS. Anatomie der konseravativen Revolution. Darmstadt: Wiss. Buchges, 1993. S. 80. 2

См.: Балибар Э. Валлерстайн И. Раса, нация, класс: Двусмысленные идентичности. М.: Логос-Альтера, Ессе Homo, 2003. С. 102-122.

113 8 Национализм


Аналогия национализма с религией, таким образом, аналитически выигрышна лишь при условии, если не упускать из виду их различия. Это, прежде всего, различие типов общности, к которой апеллируют, с одной стороны, националистический, с другой — теологический дискурс. Общность, к которой адресуется (и создать которую стремится) национализм, — принципиально иная, чем общность, к которой обращена религиозная вера. Общность религии универсальна, общность национализма — партикулярна. Отсюда и проистекает неизбежная конкуренция между национализмом и религией. Национальная идентичность, которую формирует национализм, призвана вытеснить конфессиональную, а саму религию (и церковь) — «национализировать». Что же касается случаев, когда предпринимаются попытки превратить национализм в некое подобие светской религии (или когда дело выглядит таким образом), то и в этих случаях нельзя забывать, что национализм не религия, национализм — идеология. У идеологии другие основания и иные функции, нежели у религии. Поместив национализм в один ряд с религией, Б. Андерсон недопустимым образом размыл содержание этого понятия. Способствовал ли Б. Андерсон прояснению смысла феномена, именуемого национализмом, поместив его в один ряд с «родством»? Прежде чем ответить на этот вопрос, воспроизведем его аргументацию. Автор «Воображаемых сообществ» постоянно подчеркивает особую действенность того типа коллективной солидарности, которую способен создать национализм. За нацию люди проливают кровь. В каждой стране множество памятников солдатам, павшим за национальную свободу. В то же время трудно представить себе памятник павшему либералу или неизвестному марксисту. Мы готовы пожертвовать жизнью за Родину, но вряд ли мы принесем такую жертву за Лейбористскую партию или Союз налогоплательщиков. Короче говоря, национальной идентичности, от которой отправляется национализм, присуща осо114

бая интенсивность. Ничего подобного ни одно конкурирующее с национализмом мировоззрение произвести не в состоянии. На мой взгляд, логика Б. Андерсона построена на недостаточно продуманных основаниях. Во-первых, цели, ради которых люди приносят жертвы, носят экзистенциальный, а не идеологический характер. Они лишь задним числом получают идеологическое обрамление. Идеал свободы, в частности, чаще всего побуждающий человека пренебречь инстинктом самосохранения, столь же мало связан с «национализмом», сколь с «либерализмом» или «марксизмом». Во-вторых, Б. Андерсон не задается вопросом, чем обусловлена та специфическая интенсивность, которая сопровождает национальную идентичность. Он исходит из того, что такая интенсивность заложена в самой природе этой идентичности (тогда как в природе идеологической, профессиональной, партийной и т. п. идентичности она не заложена). Тем самым Б. Андерсон изменяет конструктивистскому методу и встает, по существу, на сторону эссенциализма. Он гипостазирует национальную идентичность, отрывает ее от условий ее появления и конкретных форм переживания. Он отвлекается от ситуативного характера индивидуальных и коллективных идентификаций, равно как и от их историчности. В XVIII в. крестьяне торговали фуражом с войсками, с которыми их государь и его гвардия сражались на ратном поле. Б. Андерсон совершенно справедливо обращает внимание на опыт совместных жертв и страданий, приносимых войной, который служит основой национальной солидарности. В этом опыте заключен пафос, выражаемый формулами типа «Мы смертны, но Франция вечна». Однако, как замечает Г. Балакришнан, «если бы в мирный период кто-то пожелал бы заявить, что его больше не беспокоит неизбежность собственной смерти, поскольку "Франция пребудет вовеки", многие решили бы, что этот человек сошел с ума»1. В повседневной жизни современного 1

Балакришнан Г. Национальное воображение // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Грохидр.; Пер. с англ, и нем. М.: Пракс ис, 2002. С. 276.

115


человека есть множество объектов, вокруг которых может строиться коллективная солидарность. Люди «связывают себя и солидаризируются с широким разнообразием перекрестных объединений, степень их принадлежности к которым можно даже до некоторой степени измерить»1. Объектом сакрализации и соответственно специфически интенсивной солидаризации нация становится в ситуации вооруженного противостояния национальных государств. Это либо войны, которые вели последние друг с другом в период между 1914 и 1945 г., либо войны на почве антиколониального движения после 1945 г. Последним примером тотальной мобилизации на национально-государственной основе стал Карибский кризис 1962 г. Однако через 50 лет после того, как отношения между нациями-государствами были тщательно улажены, тот способ воображения нации, к которому апеллирует Б. Андерсон, выглядит странно. «Споры из-за тарифов, сельскохозяйственных дотаций и периодические битвы футбольных фанатов не заменят вооруженную нацию»2. Приписывая национальной солидарности особую жертвенность, Б. Андерсон не проводит различия между сплочением на национальной (государственной) и на этнической основе. Между тем это разные типы сплоченности и разного типа мобилизации. Они опираются, во-первых, на различные мифы и, во-вторых, на различные организационные ресурсы. Этнический миф (вера в общее происхождение) в самом деле имеет много общего с феноменом «родства». Однако для производства национального мифа — особенно в условиях полиэтнического государства опереться на этническую общность крайне проблематично. Существенно и различие в институционально-организационном обеспечении национальной и этнической солидарности. Одно 1

Балакришнан Г. Национальное воображение // Нации и национализм/Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Грох и др.; Пер. с англ, и нем. М.: Праксис, 2002. С. 276. 2 Там же. С. 277. 116

дело — группа энтузиастов, призывающих с помощью подручных средств объединиться вокруг общего дела, и другое — государство, в распоряжении которого находятся такие институты как армия, образование, СМИ, полиция, суд и т. д. Таким образом, уподобление феномена нации феномену родства лишено аналитической ценности. Более того, понимание нации по аналогии с системой родства противоречит ее пониманию как квазирелигиозной общности. В первом случае коллективная солидарность строится на том же основании, что и кровнородственное объединение (от семьи до племени, клана или тэйпа). Во втором случае в основе коллективной солидарности лежит именно «воображаемая» общность. В заключение обратим внимание еще на одно противоречие в концепции Б. Андерсона. С одной стороны, он подчеркивает, что нации образуются на основе (субъективного) национального чувства, пафоса причастности сообществу и т. д. С другой стороны, он показывает, что нации образуются под воздействием (объективных) обстоятельств. Нации — искусственные образования, возникающие благодаря определенным институтам и технологиям (печатный капитализм, консолидированная бюрократия). В принципе это противоречие можно было бы уладить, продемонстрировав, что национальное чувство вырастает из институциональных и технологических нововведений. Но Б. Андерсон этого не делает. Два вышеприведенных тезиса у него механически соседствуют друг с другом.

Глава 5. СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ДИСКУССИЙ Несмотря на все многообразие подходов, характерное для наЦионализмоведения последних десятилетий, эти подходы можно объединить под двумя рубриками — «эссенциализма» (или субстанциализма) и «номинализма» (или инструментализма). К эссенциализму можно отнести примордиализм и историцизм, к номинализму — функционализм и марксизм. 117


Если примордиализм представляет собой натуралистическую версию эссенциализма, то историцизм — спекулятивную. Спекулятивный эссенциализм не поддается критике столь легко, как натуралистический. Этот метод заключается в обращении с объектами социальных наук как с устойчивыми и само собой разумеющимися сущностями, субстанциями (отсюда другое возможное обозначение данного подхода — субстанциализм). Эссенциализм систематически влечет за собой реификацию социальных феноменов: восприятие того, что возникает и существует в рамках человеческой деятельности, в качестве существующего самого по себе, иными словами, — восприятие отношений в качестве вещей. Эссенциалистская парадигма в изобилии представлена в современной немецкой философской литературе. Одно из самых крупных имен в этом ряду — Курт Хюбнер, труд которого «Национальное» (Das Nationale) недавно был переведен на русский язык1. Для К. Хюбнера и его единомышленников нация не является внеисторическим, квазиприродным феноменом. Она исторична, но вместе с тем субстанциальна. Эссенциализму в современной литературе о национализме противостоит парадигма, которую мы обозначили как «номинализм». Номинализм заключается в отрицании онтологического статуса тех феноменов, которые изучаются национализмоведением. Сюда относится и утверждение Геллнера о том, что нации суть фикции, и отрицание «реальности» таких феноменов как национальная идентичность и коллективная память. Так, автор статьи о национализме в англоамериканской философской энциклопедии пишет, что «коллективная (историческая) память» — фиктивная величина, поскольку «я не могу помнить того, что случилось до моего 1

См.: Hübner K. Das Nationale: Verdrängtes, Unvermeindliches, Erstrebenswertes. Graz, Wien: Verlag Styria, 1991 ; Хюбнер К. Нация. От заб-

вения к возрождению. M.: Канон, ОИ «Реабилитация», 2001.

118

рождения»1. Эта позиция вполне органична для традиции аналитической философии, в которой статус реального закреплен за чувственно воспринимаемыми или эмпирически фиксируемыми явлениями, но она крайне непродуктивна при анализе социальной реальности. Трансляция социального опыта происходит многими путями — от устной передачи из поколения в поколение до закрепления в культурно-символических кодах (монументы, празднования и т. д.). Для воспроизводства коллективной памяти, например, о депортации, совсем не нужен личный опыт каждого индивида. В номиналистской парадигме выдержаны рассуждения немецкого социолога Рудольфа Вальтера о том, что национальной идентичности не существует2. На мой взгляд, номинализм — не только недостаточная, но и ложная альтернатива эссенциализму. Поэтому мы не должны ограничиваться критикой номинализма. Следует поставить вопрос о преодолении самой дихотомии эссенциализма и номинализма. Возможность такого преодоления предоставляет методология социального конструктивизма в том виде, как она развита в работах Питера Бергера и Томаса Лукмана, а также Пьера Бурдье. К сожалению, социально-конструктивистская методология в литературе о национализме подверглась аберрации, а точнее, вульгаризации. Утверждение, согласно которому нации суть социальные конструкты, означает, прежде всего, то, что они возникли в ходе социальной деятельности и социального взаимодействия, т. е. произведены людьми, «сотворены» под воздействием разного рода социально-исторических обстоятельств. Однако очень многие авторы, как российские, так 'См.: Encyclopedia of Philosophy /Ed. P.Edwards. L., NY, 1967. Bd. 5. Буквально: Es gibt keine nationale Identität. См.: Walter R. Schlachhaus-Melodien und Kannibalen-Parolen: "Nation" und "Nationale Selbsbestimmung" // Kriesenherd Europa. B.: Werkstatt Verlag, 1994. 2

119


и зарубежные, склонны редуцировать социальное конструирование к сознательному манипулированию, фабрикации. Равным образом тезис о нациях как «воображаемых сообществах» они склонны понимать как утверждение их «вымышленности», «нереальности»1. С этой оговоркой — о недопустимости вульгаризации конструктивистской методологии — мы считаем социальный конструктивизм стратегией, дающей возможность преодолеть непродуктивное размежевание эссенциализма и номинализма. В публикациях последнего десятилетия по теоретическим проблемам изучения национализма отчетливо наметился конструктивистский поворот. Все больше обществоведов, в том числе историков, отказывается от эссенциалистского подхода. Дело не столько в том, что авторы, пишущие на темы «нации и национализма», перестают обращаться с нацией как с вещью или как с естественной, квазиприродной данностью. Такое (примордиалистское) понимание нации — вчерашний день международного национализмоведения2. Дело, прежде всего, в том, что исследовательский фокус постепенно смещается с субстанций на отношения и с сущностей — на события. Из авторов, заявивших себя последовательными критиками эссенциализма, следует назвать Энтони Гидденса, Крэйга Кальхуна, Катрин 1

Вердери, Ричарда Хэндлера, Джона Лэйтина'. В российской литературе на антиэссенциалистских позициях стоят В. Тишков, В. Воронков, С. Соколовский, А. Осипов и некоторые другие авторы. В специальном выпуске журнала Daedalus, посвященном национализму, К. Вердери сформулировала антиэссенциалистский подход следующим образом: «Не следует видеть в национализме социальную действующую силу и задаваться вопросом о том, плохой он или хороший, либеральный или радикальный, и благоприятствует ли он демократической политике. Вместо этого мы должны спрашивать: каков тот глобальный, социальный и институциональный контекст, в котором различные группы соревнуются за право контроля над этим символом и его значениями?.. Такой подход изымает из национализма суффикс «изм» и вновь возвращает его людям, ограниченным социальными структурами»2. В том же русле мыслит и Р. Брубэйкер: «Следует задаться не вопросом, "что есть нация?", а вопросом о том, как национальность (nationhood) институционализируется в качестве политической и культурной формы внутри государств и между государствами. Как нация работает в качестве практической категории, схемы классификации, когнитивной рамки? Что заставляет использовать эту категорию государствами или против государств с большей или меньшей степенью эффективности? В силу каких причин усилия политических предпринимателей вызвать нации к жизни (the nation-evoking, nation-invoking 3 efforts) имеют большие или меньшие шансы на успех?»

См., например, критический отзыв на книгу автора этих строк: Окара А. Что можно вообразить о воображаемых сообществах? Рецензия на книгу В. Малахова «Скромное обаяние расизма и другие статьи» // Полис. 2002. № 1. 2 «Сегодня ни один серьезный исследователь, — пишет Р. Брубэйкер, — не придерживается мнения, рутинным образом приписываемого карик турно изображаемым примордиалистам, будто нации или этнические груп пы суть изначальные, неизменные сущности. То, что я критикую, — этс не соломенное чучело примордиализма, но более убедительная субстан циалистская позиция сознания, приписывающая реальное, устойчиво для щееся существование нациям, как бы они при этом ни воспринимались».

Вердери К. Куда идут «нация» и «национализм»? // Нации и национализм. С.299.

См.: Brubaker R. Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P.15.

P.

120

1

См.: Calhoun С. Nationalism and Ethnicity // Annual Review of Sociology. 19. 1993. P. 211-239; Handler R. Is Identity a Useful Cross-Cultural Concept? // Gillis J. (ed.). Commemorations: The Politics of National Identity. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994. 2

3

16.

Brubaker R. Nationhood and the National Question in the New Europe.

121

СПЕЦИФИКА НАЦИОНАЛИЗМА КАК ТИПА ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА

Часть III

Глава 1. ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ

НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА ПОНЯТИЕ ДИСКУРСА

В современной социальной науке дискурсом называют определенный способ употребления языка. От того, в рамках какого дискурса мы находимся — научного, религиозного, политического, медицинского, психоаналитического и т. д., — зависит, каким образом мы воспринимаем и осваиваем окружающий нас мир. Можно сказать, что дискурс — это закрепленный в языке способ упорядочения социальной реальности. В той мере, в какой социальная реальность дана нам в качестве дискурсивно организованной реальности, дискурс становится элементом, частью этой реальности. Категория «дискурс» шире категории «идеология». Всякг идеология имеет дискурсивный характер, но не всякий диску): идеологичен. Ниже мы попытаемся выявить специфику национализма кг особого рода идеологического дискурса. Мы знаем, что нацис нализма как такового не существует. Он существует лишь в тс или иной форме — либеральной, консервативной, реформист ской, реакционной и т. д. Вместе с тем, вычленяя такой объект анализа как «националистический дискурс», мы позволяем себе отвлечься от этого обстоятельства. Националистический дискурс — аналитическая модель, которая дает возможность сопоставить друг с другом различные идеологические конфигу122

рации, а также проследить, из каких элементов эти конфигурации состоят. В последние годы в России появился ряд исследователей, которые развивают взгляд на национализм, предложенный Бенедиктом Андерсоном. Национализм, согласно этому подходу, следует анализировать не в качестве идеологии, а в качестве универсальной культурной системы, когнитивной карты, к которой наши современники прибегают так же, как наши предки прибегали к христианству или к языческой мифологии. Развивая эту мысль британского ученого, Алексей Миллер говорит о «националистическом дискурсе» как о вместилище для всех участников публичных и научных дискуссий о национализме1. Уже в силу самого факта, что тот или иной политик или ученый включился в дебаты о нации, национальной идентичности, национальных интересах, патриотизме и т. д., он находится внутри «националистического дискурса». На мой взгляд, здесь имеет место, во-первых, нестрогое употребление термина «дискурс». Оно используется А. Миллером в том же значении, какое имеет в обыденном языке. По-французски, например, discourse означает то же, что дискуссия, рассуждение, дебаты. "Discourse de la méthode" Рене Декарта — это, как вполне точно передает русский перевод, «Рассуждение о методе». Однако в том употреблении, которое это слово приобрело благодаря Ролану Барту и в особенности Мишелю Фуко, «дискурс» стал техническим термином, имеющим гораздо более узкое значение. Во-вторых, если принять понятие «националистического дискурса», предлагаемое А. Миллером, содержание этого выражения безнадежно размывается. Оно перестает быть аналитическим инструментом, поскольку утрачивает смыслоразличительную функцию. Представителями «националистического дискурса» оказываются как Владимир Жириновский, так и Егор Гайдар. 'См.: Миллер А. О дискурсивной природе национализмов // Pro et 1997. T. 2. № 4. С. 141-152.

Contra.

123

ЧАСТЬ III. СПЕЦИФИКА НАЦИОНАЛИЗМА

Одним из авторов, попытавшихся описать структуру националистического дискурса, был британский философ и историк Исайя Берлин1. В числе элементов данной структуры он выделил следующие: • убеждение в том, что принадлежность нации представляет собой фундаментальную характеристику человеческого существования; • представление о нации как об организме и о взаимодействии между членами нации как членами единого организма; • вера в моральный приоритет принципа нации: некоторое действие является хорошим (морально одобряемым) не потому, что соответствует определенному нравственному критерию, а потому, что служит пользе нации, которой принадлежит говорящий; • выдвижение «нации» в качестве главного основания всех притязаний на власть и авторитет. Эти положения можно считать базисными элементами националистического дискурса. Они удерживаются, независимо от того, какой перед нами национализм — «освободительный» или «реакционный», «консервативный» или «реформаторский», «гуманистический» или «агрессивный». При этом ни в коем случае нельзя забывать, что описанный здесь дискурс — аналитический конструкт и что в «чистом» виде он нигде не встречается. В идеологии действующих политических субъектов можно найти лишь отдельные элементы этого дискурса, включенные в состав достаточно эклектичных и противоречивых конгломератов. Различные идеологии — это соперничающие (и в то же время и сотрудничающие) друг с другом дискурсы. Например, в идеологии НСДАП — «национал-социализме» — присутствовали элементы расистского, социал-дарвинистского, оккуль' Берлин И. Национализм: вчерашнее упущение и сегодняшняя сила // Берлин И. Философия свободы. M. : Новое литературное обозрение, 2001 • С.344-351.

124

тистского, романтически-почвеннического, социалистического и националистического дискурсов. В марксизме времен самих Маркса и Энгельса (не говоря уже о «марксизме-ленинизме» советской партноменклатуры) мирно соседствовали гегельянство, утопический социализм, анархизм, квазирелигиозный мессианизм и т. д. В идеологии КПРФ левопопулистский дискурс сочетается с этатистски-консервативным и этнонационалистическим. Коль скоро дискурс задает определенную картину мира, уместно бросить взгляд на содержание фрагментов, из которых составлена националистическая картина мира. Для этого нам придется обратиться к истории мысли. Особую роль в становлении национализма сыграл Иоганн Готфрид Гердер. У великого немецкого просветителя можно найти, по крайней мере, три положения, имеющие для националистической аргументации первостепенную важность. Во-первых, Гердер, хотя и убежден в единстве человеческого рода, понимает это единство как многосоставное, данное через многообразие народов. Во-вторых, Гердер был одним из первых теоретиков «национального характера». Добрая половина «Идей к философии истории человечества» (1791) посвящена рассуждениям о душевной конституции того или иного «народа». Автор обращается при этом с «народами» как с коллективными личностями, и для тех личностей, которые ему по каким-то причинам показались несимпатичными, не жалеет уничижительных выражений. В-третьих, у Гердера впервые сформулирована такая принципиальная для будущих идеологов национализма мысль, как этнический базис государственности. «Природа воспитывает людей семьями, и самое естественное государство — такое, в котором живет один народ, с одним присущим ему национальным характером»1. «...Кажется, что ничто так не противно Гердер И. Идеи к философии истории человечества. Перевод и примечания А. В. Михайлова. М.: Наука, 1977. С. 250. 125


самим целям правления, как неестественный рост государства, хаотическое смешение разных человеческих пород и племен под одним скипетром»1. То, что Гердер писал об империях, было настоящим бальзамом на раны интеллектуалов, мечтавших о самостоятельной государственности для своей страны: «Словно троянские кони, сходятся эти махины, обещают друг другу бессмертие, но ведь они лишены национального характера, в них нет жизни, и лишь проклятие рока обречет на бессмертие силой пригнанные друг к другу части, ведь искусство государственного правления, породившее их, играет народами и людьми, словно бездушными существами. Но история показывает нам, что такие орудия человеческой гордыни сделаны из глины и, как всякая глина, распадутся на земле в пыль и прах»2. Не случайно Гердером вдохновлялись и Джузеппе Мадзини, и Ян Амос Каменский, и многие другие общественные деятели из Центральной и Восточной Европы, боровшиеся с гнетом Габсбургской и Османской империй. Теоретиком и адептом национализма был Иоганн-Готлиб Фихте. Каждая нация, по Фихте, представляет собой органическое единство. Подлинная свобода индивида возможна только при условии его самоотождествления с нацией. У каждой нации своя миссия3. Для создания единой и сильной нации нужны специальные меры, в том числе принуждение. В особенной мере принуждение показано в сфере образования. Вожди нации должны следить за неукоснительным соблюдением канонов национального образования, например, за содержанием языка в чистоте. Эти тезисы были выдвинуты Фихте в «Речах к немецкой нации», которые философ прочел студентам университета Йены ' Гердер И. Идеи к философии истории человечества. Перевод и примечания А. В. Михайлова. М.: Наука, 1977. С. 250. С. 250. 2 Там же. С. 250. 3 Это фихтеанское положение унаследует Гегель, а вслед за ним — Энгельс. Оба мыслителя были уверены в существовании «исторических» и «неисторических» народов. 126

зимой 1807/08 гг., т. е. в момент наполеоновского нашествия. Нации, к которой обращался оратор, не существовало как политического единства. Но она существовала в воображении Фихте и его слушателей в качестве языкового единства. Язык, по Фихте, есть «первооснование» национального бытия. Эту же мысль полутора десятилетиями ранее развивал и Гердер. Но если для Гердера каждый язык уникален и самоценен, то Фихте устанавливает между ними иерархию. Немецкий язык, в отличие от отпрысков латыни (французского, итальянского, испанского) и такого «бастарда» как английский, сохранил чистоту и естественность, полагал Фихте. В нем — исток естественности и чистоты германской культуры, которую немецкий народ пронес сквозь века (опять-таки в отличие от растерявших изначальный культурный потенциал соседних народов). Фихте всерьез верил, что ценность того или иного языка — объективный критерий ценности народа, являющегося его носителем. Кроме того, он верил, что существует связь между языком и культурой, с одной стороны, и достижениями того или иного народа, с другой. Отсюда шовинистические построения философа, сделавшие его одним из самых печатаемых авторов в Третьем рейхе. Немецкий экономист Фридрих Лист ( 1789— 1846) считал нации «сообществами воли», которые потенциально способны создавать самостоятельные хозяйственные и политические целостности. Такой целостностью должна была, по мысли Ф. Листа, стать Германия, которая при его жизни была раздроблена на несколько десятков государств. Национальная экономика должна служить усилению национального государства, а потому внутренний рынок не следует открывать для иностранных хозяйственных агентов. Отсюда идея высоких таможенных барьеров и других мер государственного протекционизма'. «Экономическому национализму» Ф. Листа посвящено известное исследование Р. Шпорлюка. См.: Szporluk R. Communism and Nationalism: arx versus Friedrich List. NY: Oxford University Press, 1988. См. также: отеева В. Экономические интересы и национализм. М.: РГГУ, 2000.

127


СУГГЕСТИВНОСТЬ НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА

Национализм, по замечанию Юргена Хабермаса, нашел практический ответ на теоретически неразрешимый вопрос1. Это вопрос о легитимации границ современного «национального государства». Последние сложились в результате захватов, войн, соглашений, новых войн и новых соглашений. Одним словом, они сложились случайно. В рамках государств — и не без их усилий — сформировалось «национальное самосознание» — восприятие гражданами государства себя в качестве членов одного коллектива, нации. Это сознание, как показали социологи и антропологи, является артефактом. Однако оно проектирует нацию как нечто естественное и органическое. Оно воображает нацию как сущность, выросшую из глубинных исторических корней и нашедшую свое высшее проявление в форме государства. Благодаря этому представлению о естественности нации законодательство, писаное праве и прочие черты (искусственного) социального порядка, сложившегося в пределах государства, более не требуют оправдания. Они оправданы самим фактом существования нации. «Вот почему обращение к нации и ее историческим корням порой маскирует случайный характер того, чему случилось стать государственными границами. Национализм придает этим границам и реальному составу политического сообщества ауру мнимой сущности и унаследованной легитимности»2. Современному государству недостает легитимности, ее дефицит свойствен всем либеральным демократиям. «Воля народа», к которой апеллирует либеральная демократия, — слиш1

См.: Habermas j. The European Nation-State: Its Achievements and Its Limits. On the Past and Future of Sovereignty and Citizenship // Ratio Juris. Vo.9,2 №2, July 1996.

Хабермас Ю. Европейское национальное государство: его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Грохи др. / Пер. с англ, и нем. М.: Праксис, 2002. С. 372. 128

ком эфемерное образование, чтобы на нее можно было опереться в оправдании и обосновании власти. «Нация», от имени которой осуществляется правление в «национальном государстве» — это идея и ожидание, а не эмпирически данная переживаемая реальность. Может ли быть преодолен этот легитимационный дефицит? Национализм делает такую попытку тем, что начинает мыслить нацию не как абстрактное политическое тело, а как чувственно-конкретное. Это тело явлено (буквально: воплощено) в церкви, в исторических и культурных символах, а иногда и в фигуре монарха. Не случайно многие националисты XX в. (например, Шарль Моррас и его соратники по Action française) были убежденными монархистами. Не случайно Муссолини не рискнул упразднить институт монархии в Италии — тем самым он бы делегитимировал собственный режим. Власть становится легитимной тогда, когда осуществляется не на основе голого принуждения, а на основе авторитета. Существуют, как мы знаем от М. Бебера, три основные формы авторитета: • традиционный (основанный на исторически сложившейся практике); • харизматический (основанный на харизме вождя); • легально-рациональный, или бюрократический (основанный на подчинении правилам и процедурам). Подчинение авторитету третьего типа проблематично. Ему недостает символического обеспечения. Он лишен той эмоциональной привлекательности, которой обладает авторитет традиционный или харизматический. В сегодняшнем обществе мы довольно часто наблюдаем рудиментарные формы традиционной легитимности — уважения к власти, основанного на уважении к традиции. Король в Испании, император в Японии, королева в Великобритании, а также монархи в Швеции, Дании, Бельгии, Лихтенштейне, Норвегии, хотя и не обладают реальной властью, являются факторами общественной — национальной — интеграции. Традиционная легитимация власти здесь носит именно рудиментарный характер, 129 9

Национализм


поскольку не вытесняет, а лишь дополняет легально-рациональную. Подчиняться закону в либерально-демократическом государстве обязаны даже монархи. Итак, национализм предлагает компенсировать легитимационный дефицит либеральной демократии за счет перевода понятия нации из политико-правового в культурно-исторический (часто и в этнический) план. Но такая компенсация может привести к упразднению самой либеральной демократии. Если членство в нации интерпретируется по модели родства, а принадлежность национальному сообществу мыслится как принадлежность организму, то полития — по определению открытое, «инклюзивное» (включающее) политическое сообщество — становится закрытым, квазиорганическим (а потому — «эксклюзивным») сообществом.

Глава 2. НАЦИОНАЛИЗМ И ЛИБЕРАЛИЗМ ЛИБЕРАЛИЗМ И ДЕМОКРАТИЯ Анализируя отношения национализма с его главными конкурентами и союзниками — либерализмом и социализмом, мы будем вынуждены делать целый ряд логических и исторических уточнений. Начнем с прояснения взаимоотношения между националистическим, демократическим и либеральным дискурсами. Либеральный и демократический дискурсы стоит отличать друг от друга. Принцип свободы и принцип равенства плохо совмещаются друг с другом. Нельзя утвердить всеобщее равенство, не ограничив свобод некоторых индивидов. Нельзя обеспечить защиты индивидуальных свобод, не погрешив против идеала всеобщего равенства. Правление закона, из которого исходит либерализм, — совсем не правление большинства, которое образует стержень демократии. Согласно либеральному пониманию закона, требования последнего должны быть 130

осуществлены даже в том случае, если это противоречит воле большинства. Если же во главу угла будет поставлен принцип большинства, кто защитит права меньшинств? Вот почему отцыоснователи Америки видели в демократии угрозу свободе. Вот почему либеральный политический строй задумывался как ограничитель демократическому волеизъявлению. Неограниченная воля большинства вполне в состоянии привести к власти диктатора. Коллизия либерализма и демократии восходит к размежеванию в политической философии Нового времени относительно природы права. Классики либеральной мысли, от Джона Локка до Алексиса де Токвиля, исходили из того, что в основании законодательства лежит Разум. Разум выше суверенной «воли народа», в которой усматривают источник правопорядка теоретики демократии, начиная с Руссо. Эта коллизия была сглажена в политической системе либеральной демократии. Либеральная демократия пытается примирить две взаимоисключающие концепции равенства — формального равенства перед законом и социального равенства — равенства, понимаемого в терминах справедливости. Либеральная демократия строится, с одной стороны, на демократическом принципе равенства (том самом принципе, который заложен в концепции «суверенитета народа»), с другой же стороны, она ограничивает «суверенитет народа» законом — Конституцией. Конституция призвана ограничить власть «народа», т. е. большинства, иначе частные свободы индивидов могут непоправимо пострадать. Вот как сформулировал либеральные опасения перед не ограниченной законом демократией Джон Стюарт Милль: «•-.Такие фразы как "самоуправление", "власть народа над самим собой" не совсем точны. Народ, облеченный властью, е всегда представляет тождество с народом, подчиненным °и власти... Кроме того, воля народа на самом деле есть что иное, как воля наиболее многочисленной и наиболее е ятельной части народа, и потому против ее злоупотреблений 131

ЧАСТЬ 111. СПЕЦИФИКА НАЦИОНАЛИЗМА

также необходимы меры, как и против злоупотреблений любой власти»1. НАЦИОНАЛИЗМ VERSUS ЛИБЕРАЛЬНАЯ ДЕМОКРАТИЯ

Грузинский политолог Гия Нодия заострил внимание исследователей на том обстоятельстве, что национализм и демократию можно разделить лишь теоретически — практически они, как правило, неразделимы. Более того, демократическое преобразование общества, по мнению Г. Нодия, вряд ли может осуществиться в иных формах, кроме (демократического) национализма. В пользу своей позиции он высказывает следующие аргументы. Определение того, кто входит в «мы-сообщество», называемое народом (нацией), а кто в него не входит, т. е. должен быть исключен из политии, не может быть абсолютно рациональным. В этот процесс с самого начала вплетены исторические, лингвистические, религиозные, т. е. «культурные», факторы в широком смысле слова. Поэтому нация, от имени которой провозглашается суверенитет, чаще всего мыслится в культурноэтнических терминах. На индивидов с иной культурной лояльностью смотрят с подозрением. В них видят «пятую колонну». Так, например, демократическая трансформация постсоветской Грузии во многом потому и потерпела неудачу, что часть населения страны (абхазы, аджарцы, осетины) с самого начала не чувствовала себя принадлежащей грузинской нации. В результате возникли межэтнические войны, ослабившие государство экономически и политически и поглотившие те материальные и ик ституциональные ресурсы, которые могли быть использовань *•* »О для социальных преобразовании-'. ' Милль Д. О свободе // Антология мировой политической мысли Т. 1. М.: Мысль, 1997. С. 737-738. 2

См.: Nod/a G. Nationalism and Democracy // Diamond L., Plattner i (eds.) Nationalism, Ethnic Conflict, and Democracy. Baltimore and London J. Hopkins University Press, 1994. P. 3-20.

132

Эти аргументы, без сомнения, достаточно весомы. Тезис о наличии связи между политической и культурной консолидацией представляется даже бесспорным. И все же с общей логикой Гия Нодия, а тем более с его выводами вряд ли можно согласиться. Хотя и верно то, что «народ», объявляемый источником власти, должен быть не абстрактным конгломератом рациональных индивидов, а исторической (языковой, культурной и т. д.) общностью, эту общность можно по-разному дефинировать. Можно, в частности, — на уровне Основного закона — оговорить его многосоставность (политэтничность и поликонфессиональность), а можно — как и поступают националисты — законодательно привилегировать одну группу, объявив ее «государствообразующей», «коренной» и т. д. Например, Конституции Эстонской и Латышской республик, объявляя высшим и единственным источником власти «народ», дают, по существу, этническую дефиницию народа. Тем самым некоренное, русскоязычное население фактически исключается из политии. На отказ в политическом участии этнических неэстонцев и нелатышей нацелены и законодательства о гражданстве и о языке, принятые в этих странах'. В Конституции республики Македония, образовавшейся после распада Югославии в 1992 г., до недавнего времени провозглашалось, что она является православной страной. При этом пятую часть граждан составляли этнические албанцы, исповедующие ислам. Тем самым 20 процентов населения оказались исключенными из национального сообщества, что имело своим следствием жестокие 1

О концепции «этнической демократии» в Эстонии см.: Семенов А. Культурное многообразие и этническая модель национального строительства: решение в пользу этнической демократии в Эстонии // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. °- С. Малахова и В. А. Тишкова. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 2002. С. 195—205. О борьбе с политическим исключением «этнически чуждого» населения в Латвии см.: ЦилевичБ. Альтернатива. Рига: «Insight» Ltd. 1998.

133


межэтнические столкновения, едва не закончившиеся развалом 1 государства . Г. Нодия утверждает, что демократические движения в бывших республиках Советского Союза были движениями националистическими. Это не совсем точно. И «Саюдис» в Литве, и «Народный фронт» в Азербайджане, и аналогичные организации во многих других республиках поначалу артикулировали свои притязания в общедемократических терминах. Они не случайно пользовались поддержкой меньшинств. Нелитовское население в Литве в конце 1980-х гг. с энтузиазмом поддерживало требование отделения (демократического) Вильнюса от (недемократической) Москвы. Националистическое перерождение этих организаций произошло позднее. Совсем неочевидно, что является большим препятствием для эффективного правления: вытекающая из идеалов национализма политика форсированной культурно-этнической гомогенизации населения или предполагаемая либеральной демократией терпимость к культурной неоднородности. Либерализм пусть и не обеспечивает национального энтузиазма представителей доминирующей этнической группы, но и не провоцирует социальное напряжение на этнической почве. Не будь правящие круги в Молдове националистически настроены, они бы не провозгласили молдавский язык единственным государственным языком и признали официальное двуязычие. В итоге не разразилась бы война в Приднестровье, главным мотивом которой был страх русскоязычного населения области перед румынизацией. 1

Остановить распад Македонии удалось благодаря переговорам, в ходе которых албанское меньшинство получило правовые гарантии своего полноценного включения в политическое сообщество. В частности, албанский язык получил статус официального, став вторым языком делоп): изводства и образования в местах компактного проживания этнических ал банцев; было принято положение о квотировании для албанцев при набор в полицию. Эти и другие мероприятия позволили снять распространившее ся среди албанского меньшинства ощущение угнетенности со стороны ел« вянского большинства. 134

Предсказания всегда сомнительное занятие, особенно задним числом. Однако многие эксперты сходятся во мнении, что если бы не рвение новых правителей Молдовы (а также Хорватии, Сербии, Боснии-Герцеговины) по части приведения культурно-этнических границ в соответствие с политическими границами, разрушительных конфликтов удалось бы избежать. Есть и положительные примеры. Приди к власти на Украине не прагматики (сначала А. Кравчук, затем Л. Кучма), а деятели «Руха» и других этнонационалистических движений, политика социального исключения на языковой основе приняла бы более жесткие формы. И кто знает, сохранили ли бы лояльность Киеву жители Донбасса и других районов Левобережья. Возвращаясь к тезису о национализме как императиве эффективного правления, зададимся следующим вопросом. Если население государства этнически неоднородно, означает ли это, что оно может развиваться лишь по двум сценариям — националистическая демократия (дробление «многонационального» образования на более однородные «национальные» единицы) или националистический авторитаризм (насильственное нациостроительство)? Опыт современных демократий доказывает, что существуют иные возможности. Государственная интеграция может осуществляться по другому сценарию. К их числу относятся защита прав меньшинств и политика культурного плюрализма («мультикультурного общества»), о которых пойдет речь ниже. Разумеется, на приведенные аргументы можно возразить, указав на то, что политическая реальность редко соответствует либерально-демократическим идеалам и что костюмы современных государств скроены, как правило, по националистическим лекалам. Этнический состав политических элит и соответственно доступ к власти и ресурсам всегда имеют тенденцию к перекосу в пользу одной группы (сербы в Югославии, русские и обрусевшие украинцы и белорусы в СССР, хиндустанЦЬ| в Индии, протестанты англо-саксонского происхождения США и т. д.). Но одно дело конкретные механизмы власти 135


и конкретные группы влияния, и совсем другое — официальные политические установки. Одно дело — начальник отдела кадров, делающий преференции для одних и отказывающий в рабочем месте другим, и совсем иное дело — закрепленное в законодательстве привилегирование одних и соответственно дискриминация других. Может ли представитель нетитульной национальности занимать ответственный государственный пост, включая высший? Демократический и националистический ответы на данный вопрос разнятся. Так, в Конституции Республики Татарстан, принятой в начале 1990-х гг., было закреплено положение, согласно которому на должность президента республики мог баллотироваться только человек, владеющий татарским языком. Десятью годами позже это положение было опротестовано прокурором республики на том основании, что оно носит дискриминационный характер по отношению к татарстанцам, не являющимся этническими татарами. Протест прокурора был удовлетворен Верховным судом РФ, и Основной закон Татарстана был приведен в соответствие с либерально-демократическими нормами. ДЕМОКРАТИЯ И НАЦИОНАЛИЗМ В ФИЛОСОФИИ РУССО

Руссо был демократическим мыслителем. Но его нельзя назвать мыслителем либеральным. На вопрос, как возможно политическое сообщество (государство), Руссо отвечает концепцией «общественного договора». Государство — результат соглашения, в результате которого индивиды отказываются от своих частных воль в пользу общей воли. Трактовка общей воли резко отличает Руссо от других теоретиков общественного договора, в частности от Локка и Гоббса. Причем демократ Руссо оказывается даже дальше от либерализма, чем консервативно настроенный Гоббс. Расхождение между Руссо и Гоббсом касается, прежде всего, вопроса об источнике законодательства и о гарантиях 136

соблюдения законов. Как обеспечить индивидам безопасное и благополучное существование, если они, во-первых, склонны ставить личное благо выше общего и, во-вторых, часто заблуждаются относительно того, в чем общее благо состоит? Ответ Гоббса гласит: суверенитет отчуждается от граждан и передается государству. Актом общественного договора индивиды отказываются от преследования частных целей и соглашаются повиноваться некоторому верховному правителю. Государствосуверен в лице монарха или группы лиц издает законы, следит за их соблюдением и грозит неминуемым наказанием в случае их несоблюдения. Таким образом, граждане (народ) — это объект власти, но не ее субъект. Ответ Руссо гласит: народ является одновременно и объектом власти, и ее субъектом, источником. Суверенитет неотчуждаем от народа. Народ самозаконодателен. Общество является сувереном, поскольку дает законы самому себе. Отсюда вытекает очень важное следствие. Между Сувереном (народом, обществом1) и индивидами (гражданами) нет опосредования. В результате возникает образ всеохватывающего — тотального — общества. В таком рассуждении Руссо многие исследователи усматривают теоретическую возможность тоталитаризма. В модели демократии, создаваемой французским мыслителем, нет противовеса установлению тирании большинства. Общая воля — абсолютно адекватное выражение общественного блага. Общая воля не может заблуждаться. Устремления частных лиц либо совпадают с общей волей, либо — нет, что хуже для них. Правда, в текстах самого Руссо прямых панегириков диктатуре не найти. Но рассуждений, диктатурой чреватых, в них достаточно. Чего стоит, 1

Руссо называет Суверена еще и такими именами как «Политический организм», «коллективное существо», а также «условная личность, жизнь которой заключается в союзе ее членов». См.: Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты. Терра- Книжный клуб; Канон-пресс-Ц, 2000. С. 220.

137


например, его возражение против образования гражданами ча1 стных ассоциаций или его тезис о необходимости преподавания в школах гражданской религии, где учеников бы обучали смотреть на общество как на высший авторитет и объект поклонения. Обычную религию (в частности, христианскую) Руссо предлагает запретить, поскольку она направляет привязанность граждан на иные объекты, нежели общество. И все же изображать Руссо как предтечу тоталитаризме означало бы рисовать на него карикатуру. В его работах мне жество фрагментов, в которых он выступает скорее как представитель либеральной, чем радикальной демократии. Так, в трактате «О политической экономии» Руссо заявляет, что право собственности — «самое священное из прав граждан», причем в некоторых отношениях «более важное, чем свобода». Руссо далек и от иллюзий относительно демократии как универсальной формы правления. «Если брать этот термин в точном его значении, — пишет Руссо о демократии, — то никогда не существовала подлинная демократия, и никогда таковой не будет. Противно естественному порядку вещей, чтобы большое число управляло, а малое было управляемым»2. Демократическое правление Руссо считал реализуемым только для небольших государств3. Для государств средних Руссо считает более приемлемым аристократическое правление, а для крупных монархическое. Вполне в унисон с идеалом меритократии, характерным для либеральной политической философии, Руссо не раз скептически высказывался о способности «народа»1 создавать зако1

Показательно, что Гоббс такие ассоциации допускал. Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты. Терра Книжный клуб; Канон-пресс-Ц, 2000. С. 255. 3 К числу других условий, выполнения которых требует эта форл правления, Руссо относит простоту нравов, которая предотвращает воз никновение трудноразрешимых споров, равенство в общественном и иму щественном положении граждан, отсутствие роскоши. 2

138

ны. В «Проекте конституции для Корсики» он прямо пишет о том, что народ «нуждается в поводыре», а в «Общественном дого2 воре» отождествляет народ с толпой . Наконец, (либеральный) принцип свободы для Руссо — один из базисных принципов политического устройства. «Поскольку всякий человек рождается свободным и хозяином самому себе, никто не может ни под 3 каким предлогом подчинить его без его согласия» . Итак, линии мысли Руссо ведут как к Робеспьеру и якобин4 цам, так и к Канту и Карамзину . Могут ли они привести нас к Фихте? Здесь мы непосредственно подходим к вопросу о связи между Руссо и национализмом. Близость Руссо к национализму проявляется, прежде всего, в том, что он отходит от философских установок просветителей. Сущностной чертой Просвещения был рационализм. Когда просветители говорили о свойственных человеку аффектах (страстях), они исходили из равноудаленности аффектов по отношению к разумной природе человека. Руссо же считает, что 1

В данном случае «народ» — это скорее эмпирическая совокупность индивидов, чем формальная инстанция суверенности. 2 «Как может слепая толпа, которая часто не знает, чего хочет... сама совершить столь великое и трудное дело, как системы законов? Сам по себе народ всегда хочет блага, но сам он не видит, в чем оно» (Там же. С. 229). В этой связи совершенно логичны суждения Руссо о «мудром законодателе». 3 Там же. С. 291. Правда, в другом месте своего трактата Руссо высказывает прямо противоположную мысль — о принуждении к свободе. «...Если кто-либо откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден всем Организмом, а это означает не что иное, как то, что его силою принудят быть свободным». Там же. С. 211. 4 Либеральную трактовку политической философии Руссо дал в начале XX в. Павел Новгородцев. См. : Новгородцев П. Введение в философию права. Кризис современного правосознания. М.: Наука, 1996. С. 21-56. юпытку истолковать Руссо в качестве компромиссной фигуры между либерализмом и радикальным демократизмом предпринял Ю. Хабермас. См.: Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. М.: Издательский Центр «Академия», 1992. С. 33-56.

139


наши аффекты по отношению к нашему сообществу изначально сильнее, чем аффекты по отношению к человечеству в целом. Энциклопедисты видят задачу образования в просвещении, понятом в буквальном смысле слова: в высвечивании темных сторон души светом разума, а значит — в освобождении сознания от предрассудков. В противовес этому идеалу Руссо усматривает цель образования в формировании не представителей абстрактного человечества, а представителей конкретного культурно-исторического сообщества, народа. В «Рассуждении об управлении Польшей» (1782), например, Руссо пишет, что учителями в польских школах должны служить не иностранцы, а поляки и что воспитывать своих учеников они должны так, чтобы те к двадцати годам становились не людьми, равными всем про1 чим людям, а поляками . Руссо не верит в реальность всеобщего, универсального законодательства. Законы хороши не сами по себе (не в силу их согласия с требованиями абстрактной разумности), а лишь в том случае, если они соответствуют традиции (обычаям, привычкам, верованиям) того или иного народа. «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации чересчур рано»2. По мнению Руссо, Петр Великий поторопился. «Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не созрел для уставов гражданского общества». Ошибку царя-реформатора Руссо видит в том, что он «хотел создать немцев, англичан, хотя надо было начать с того, чтобы создавать русских»3. Эти мысли Руссо на первый взгляд неотличимы от рассуждений консервативных романтиков и романтических националистов первой трети XIX в. А именно: законы, для того чтобы они могли работать, должны соответствовать духу народа; если же

этот дух обнаруживает несовместимость с требованиями «гражданского разума», от них следует отказаться; не стоит переделывать в соответствии с идеалами абстрактной разумности тех, кто к этим идеалам не расположен. По убеждению Руссо, навязывать гражданские добродетели, в самом деле, не следует. Но помочь обществу до них дорасти — задача мудрого правления. Процитируем еще раз самого Руссо: «Он (Петр Первый. — В. М.) хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время как его надо было еще приучать к трудностям этого... Он помешал своим подданным стагь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они являются»*. ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ ЛИБЕРАЛЬНОГО И НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОГО ДИСКУРСОВ

Взятые в идеально-типическом измерении, дискурсы национализма и либерализма представляют собой взаимную противоположность. Продемонстрируем ее в таблице 22. Таблица 2. Противоположность национализма и либерализма Либерализм


Индивид — часть человеческого рода; его качества определяются человеческой природой

Индивид — часть коллектива, называемого нацией; его человеческие качества определены его национальной принадлежностью

Поведение индивида регулируется универсальными моральными нормами

Универсальных моральных норм не существует. Они определены культурно-историческим (национальным) контекстом

1

1

В унисон с этой мыслью Руссо звучит понятие гражданина-патриота, которое он развивает в романе «Эмиль, или О воспитании» (1762). 2 Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. С. 235. 3

Там же.

140

Руссо. Цит. соч. (Курсив мой. — В. М.) При этом оговоримся, что нашу модель либерализма мы построили на основе положений «теоретико-договорного» либерализма (линия Локи что утилитаристский либерализм (линия Бентама) в эту модель не уме-

141


Таблица 2 (продолжение)


Либерализм Императивы общечеловеческой морали выше требований, диктуемых национальными интересами

Служение интересам нации — абсолютная (высшая) моральная ценность

Индивидуальная свобода имеет приоритет над коллективным благом

Коллективное благо приоритетно по отношению к благу (и «свободам») индивида

Культурная идентичность индивидов есть продукт их выбора

Культурная идентичность индивидов задана происхождением

Противоположность (логико-теоретическая, не историческая) либерализма и национализма обусловлена различием их подходов к проблеме легитимации. В самом деле, каким образом может быть оправдана и обоснована власть? При каких условиях некоторый социальный порядок может считаться легитимным? Существуют, строго говоря, два основных ответа на этот вопрос, которые хорошо иллюстрирует следующая схема, предложенная Жаном-Франсуа Лиотаром и представленная нами в виде таблицы З1. Таблица 3. Два типа легитимации власти Легитимация через анонимный ЗАКОН

Легитимация через ИМЯ

Принцип Права

Принцип Традиции

Анонимное общество

Наделенное именем и конкретными свойствами сообщество (Gemeinschaft)

(Gesellschaft)

Абстрактный индивид (вопрос об идентичности иррелевантен) 1

Идентичность Общности

Lyoiard J.-F. Political Writings. Minneapolis: University of Minnesot.

Press, 1992.

142

Первый подход, провозглашая «торжество Закона», полностью отвлекается от исторической конкретики. Правление закона (rule of law) не нуждается в обращении к специфическим особенностям того или иного коллектива (народа, нации). Закон действует не потому, что выражает чью-то (партикулярную) волю, а потому, что он (универсально) разумен. Согласно другому подходу, социальные и политические институты только тогда могут считаться легитимными, когда соответствуют традиции. А носителем традиции всегда выступает конкретная общность — языковая, религиозная и т. д. В первом случае, когда апеллируют к «воле народа» как источнику легитимности власти, последняя выступает как чисто политический (и правовой) принцип. Во втором случае «народ», на волю которого опираются, есть сообщество происхождения. Правовая аргументация здесь подменяется (или «дополняется») этнической. Стоит еще раз напомнить то, о чем мы говорили в главе первой. Принцип «нации» изначально амбивалентен. Он может быть использован и в ходе легитимации первого типа (через анонимный закон), и легитимации второго типа (через идентичность общности). Провозглашение верховенства «нации» — это и провозглашение демократического суверенитета (власти народа, «демоса»), и апелляция к конкретно-историческому сообществу — «этносу». Отсюда и проистекает дилемма либерализм — национализм. Либерализм подчеркивает гражданский смысл понятия «нация». Нация — это прежде всего сообщество, основанное на общем (само)управлении. Национализм делает упор на этническом (культурно-этническом) значении этого понятия. Нация здесь — сообщество, основанное на общей культуре и общем происхождении (вернее, на вере в общее происхождение). Логико-теоретическую несовместимость национализма и либерализма можно проиллюстрировать на примере истолкования этими идеологиями отношения государство — общество. Либерализм понимает данное отношение как оппозицию. 143


Государство как институт, связанный с отправлением власти, представляет собой структуру, не идентичную структурам гражданского общества. Гражданское общество есть совокупность институтов, характеризующихся автономией от государства. Интересы государства и интересы граждан, составляющих общество, часто не совпадают. Поэтому важнейшая задача гражданского общества — служить своеобразным противовесом государству, блокируя возможный произвол властьимущих по отношению к индивидам. Национализм стирает грань между государством и обществом. Если общество — это нация, а нация есть некое нерушимое единство, то проводить различие между государством и обществом не только не нужно, но и вредно. С другой стороны, если государство — это политическое исполнение нации, ее истинное выражение и завершение, то интересы государства и интересы нации суть по определению одно и то же. Устранив зазор между государством и обществом, национализм подчиняет общество государству. Лояльность граждан национальному государству безгранична. Отношения между индивидами и национальным целым выстраиваются по патерналистскому образцу. Верность отечеству так же естественна, как верность отцу. Предательство интересов государства так же постыдно, как предательство собственных родителей. Поэтому Алексей Митрофанов вполне последователен, когда утверждает, что «Рухнама» Сапурмарата Ниязова — литературный и культурный шедевр, и сожалеет, что подобного произведения не существует по-русски. Рядовые члены нации должны любить своего лидера. Эта любовь — залог общественной (национальной) интеграции. Без нее обществу грозит распад. Только став нацией, т. е. коллективным телом, общество обретает необходимое единство. Общество, не ставшее нацией, представляет собой конгломерат частных воль. Эту логику разделяют националисты самых разных мастей, и рассуждения лидеров ЛДПР полностью вписывается в русло, проложенное Фихте. 144

НАЦИОНАЛИЗМ И ЛИБЕРАЛИЗМ: ИСТОРИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Будучи несовместимы логико-теоретически, национализм и либерализм совместимы практически. Я имею в виду не только возможность тактических союзов либералов и националистов, но и переплетение националистических и либеральных постулатов в мировоззрении конкретных политических акторов. На этом фоне выражение «либеральный национализм» перестает казаться оксюмороном. Роман либералов с националистами начинается во вторую треть XIX в., когда впервые выдвигается «принцип национальности» — самоуправления национально-культурных общностей. В самом этом принципе очевидным образом просматривается распространение либеральных принципов на внешнеполитическую сферу. Если либерализм провозглашает свободу, субъектом которой являются индивиды, то почему не расширить этот принцип, сделав субъектами свободы нации? Э. Хобсбаум выделяет исторический отрезок длиной в полвека — приблизительно с 1830-х до 1880-х гг., когда либеральные и националистические силы выступали более или менее единым фронтом1. В стремлении маленьких наций освободиться из-под опеки больших усматривали подтверждение либерального тезиса о неминуемом торжестве свободы и прогресса. Правда, притязания на государственность признавались далеко не за всеми нациями, а лишь за достаточно крупными (принцип «порога», или «минимальной достаточности»). Тогдашний либерализм исходил из представления о прогрессе как восхождении истории от низших стадий к высшим — от семьи и племени, через стадии провинции и нации к всемирной экономической и политической общности. Нация в этой схеме — предпоследняя стадия на пути к высшей — общечеловеческой Цивилизации. Чем крупнее нация, тем ближе она к идеалу. См.: Хобсбаум Э. Нации и национализм... С. 63-70.

145 10



Поэтому либералы приветствовали националистические движения, направленные на образование крупных наций и не одобряли национализмы малых народов. За народами, не достигшими определенных размеров (ирландцы, бретонцы и т. д.) не признавалось права на образование национального государства, ибо это привело бы к дроблению уже существовавших политических сообществ, тогда как усилия в сторону укрупнения (объединение чехов и словаков, сербов и хорватов и т. д.) приветствовались. Первым «либеральным националистом» принято считать Джузеппе Мадзини1. Мадзини исходил из убеждения, что национальность и человечность (гуманность) — две стороны одной медали. Переживание индивидом принадлежности тому или иному национальному сообществу не может противоречить переживанию принадлежности единому человеческому роду. Взгляды Мадзини можно обозначить как религиозный гуманизм. Ценности Свободы, Равенства и Братства, провозглашенные Французской революцией, Мадзини считал недостаточными. К ним он добавил такие ценности как Бог и Нация. Борьба за свободу человека как индивида необходимым образом предполагает борьбу за его свободу как члена некоторого национального сообщества. А поскольку разделенность человечества на отдельные нации — часть Божественного Промысла, способствовать освобождению угнетенных наций значит способствовать осуществлению последнего2. 1

Правда, существуют исследователи, которые считают, что такая квалификация взглядов итальянского мыслителя и политического деятеля некорректна. «Мадзини не просто не был либеральным националистом, — пишет X. Мидвелл, — он не был националистом вообще», так как «нуждался в нации, но опасался последствий национализма». Meadwell H. Republics, Nations and Transitions to Modernity // Nations and Nationalism. Vol. 5 (1999). № 1. P. 31-32; цит. по: Малинова О. Либеральный национализм (середина XIX —2 начало XX века). М.: РИК Русанова, 2000. С. 85-86. См. об этом подробнее: Малинова О. Либеральный национализм (середина XIX — начало XX века). М.: РИК Русанова, 2000. С. 84-106.

146

Мадзини был интернационалистом. Его интернационализм, разумеется, не имеет ничего общего с безликим космополитизмом «научного социализма», в котором национальная индивидуальность сливалась в туманности международной пролетарской солидарности. Это был равноправный союз свободных наций, достаточно жизнеспособных (т. е. достаточно крупных) для того, чтобы быть независимыми. Идеальная Европа, образ которой вынашивал Мадзини-мыслитель и пытался претворить в жизнь Мадзини-политик, должна была состоять из 11 наций. В основанную им организацию «Молодая Италия» входили три секции — итальянская, польская и немецкая. В 1847 г. по инициативе Мадзини (за год до образования Коммунистического интернационала) была создана организация «Молодая Европа», в которой сегодня многие усматривают прообраз будущей Лиги Наций. Среди классиков либерализма, поддерживавших «принцип национальности», был Джон Стюарт Милль. Неслучайно его «Размышления о представительном правлении» (1861) оказали мощное влияние на развитие националистических идей в Европе. В главе «О национальности, в связи с представительным правлением» английский философ писал: «Можно сказать, что часть человечества образует нацию, если она состоит из людей, объединенных взаимной симпатией, которой они не испытывают по отношению к другим и которая побуждает их сотрудничать друг с другом более охотно, нежели с другими людьми, стремиться иметь общее государство и желать, чтобы оно управлялось исключительно ими самими или их представителями»1. Еще в «Системе логики» (1843) Милль заявил, что «свободные институты почти невозможны в стране, состоящей из разных наций»2. Британский либерал исходил при этом из убеждения, что условием эффективного демократического правления является культурная однородность управляемого населения. ' Цит. по: Малинова О. Цит. соч. С. 37. Там же. С. 39.

2

ю»

147


Дж. С. Милль горячо симпатизировал итальянскому движе нию за «национальное возрождение» (Рисорджименто) и лично Джузеппе Мадзини: «Я испытываю к Мадзини величайшее восхищение, и хотя я не симпатизирую его методам работы, я не позволяю себе его критиковать, поскольку не сомневаюсь, что именно ему главным образом мы обязаны единством и свободой Италии»'. Однако Дж. С. Милля, конечно, нельзя назвать националистом. Для национализма принцип национальности приоритетен. Для либерализма этот принцип подчинен принципу свободы. Если обретение государственности не повысит степени свободы или если свобода может быть реализована без обретения государственности, к нему не следует стремиться. Вот почему Дж. С. Милль был категорическим противником отделения Ирландии от Соединенного Королевства. «...Великобритания и Ирландия могут организовать гораздо лучшее правление для Ирландии, чем, судя по всему, она сама способна создать»2. К идее свободы добавляется идея универсальной разумности и прогресса. Развивая эти идеи в другом месте, Милль пишет: «Никто не скажет, что для бретонца или баска из французской Наварры было бы менее полезным (...) стать членом французской нации, допущенным на равных основаниях со всеми ко всем правам и преимуществам французского гражданства, (...) нежели уныло прозябать среди родных скал в виде полудикого пережитка прошлого, который вращается в пределах своего убого умственного кругозора, не принимая участия в мировых событиях и не испытывая к ним интереса. То же самое относится к валлийцу или шотландскому горцу как членам нации британской»3. Наконец, логика либерализма приводит Милля к высказыванию, которое вызвало бы аллергию у любого националиста:

«Всё, что и впрямь ведет к смешению национальностей, к сочетанию их различий и особенностей в едином союзе, есть благо для всего человечества»1. Современник Д. С. Милля лорд Актон, произведения которого вписаны в историю как либеральной, так и консервативной мысли, еще более радикален в своем отвержении национализма. В полемике с «принципом национальности» (т. е. государственности для каждой нации) лорд Актон утверждает, что для свободного развития «национальности» — или, говоря современным языком, национально-культурной идентичности — совсем не обязателен политический суверенитет. Как раз напротив, реализация требований националистов приведет к несвободе, полагает Актон. Ибо внутри сравнительно больших наций, добившихся суверенитета, всегда найдутся маленькие, которые будут угнетаться (или считать себя угнетенными) большими. Чтобы избежать этой дурной бесконечности, Актон предлагает отдать предпочтение полиэтническим (сегодня мы бы сказали — «мультикультурным») политическим сообществам — «государствам, которые включают в себя множество различных национальностей, подобно Британской или Австрийской империям, не угнетая их»2. Пути либерализма и национализма расходятся в последнюю треть XIX в. Тому было несколько причин. Во-первых, к этому времени произошло образование итальянского и германского национальных государств, а также преобразование Австрийской империи ъ Австро-Венгрию. Во-вторых, в этот период утрачивает значимость «принцип порога». Отныне любая общность, считающая себя нацией, требует «собственного» государства, и никто не считает это требование нелегитимным. На Берлинском 1

' Цит. по: Малинова О. Цит. соч. С. 50. 2 Там же. С. 57. 3 Цит. по: ХобсбаумЭ. Нации и национализм после 1870г. СПб.: Алетейа, 1998. С. 57. 148

Цит по: Малинова О. Цит. соч. С. 233. Лорд Актон. Принцип национального самоопределения // Нации и национализм. С. 49. (Курсив мой — ß. M.). Стоит обратить внимание на симптоматичную вольность русского перевода заглавия трактата лорда Актона. Он назывался «О национальности» (On nationality). 2

149


конгрессе (1878) впервые прозвучал лозунг, которому после Первой мировой войны будет суждено изменить карту Европы: право народов на самоопределение. Наконец, в третьих, в конце XIX в. в Европе происходит резкий сдвиг вправо. Национализм ассоциируется не с борьбой за свободу, а с укреплением уже сложившихся наций-государств. Символы нации теперь не символы революции, а символы реакции. Меняются и мотивации политических акторов, выступающих носителем националистической идеологии. Чиновники, гимназические учителя, журналисты, т. е. слои общества, интересы которых непосредственно связаны с употреблением официального языка и чей статус обеспечивается исключительно благодаря системе образования (опять-таки связанной с употреблением официального языка), исповедуют так называемый «лингвистический национализм», поскольку видят в языке единственный капитал, который они могут выгодно вложить. Для того чтобы такое «капиталовложение» могло состояться, необходимо государство. Отсюда стремление этих людей к укреплению государства в случае, если оно есть, а там, где его нет, — к его созданию. НАЦИОНАЛИЗМ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ВЫЗОВ ЛИБЕРАЛИЗМУ

Либеральная политическая теория традиционно обходила стороной проблематику национальной идентичности, составляющую стержень националистической мысли. Теоретики либерализма, за исключением Дж. С. Милля и, пожалуй, Макса Вебера1, практически полностью игнорировали тему нации. Нация — преходящая форма культурно-политического сообщества, а ло1

Вебер посвятил этой теме несколько фрагментов в статьях по экономической социологии, объединенных в посмертном сборнике «Хозяйство и общество» (1921 ). См.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tuebingen: Mohr, 1972. S. 22; 234-244; 537; см. также: Weber M. Essays in Sociology / Transi. H. H. Gerthand С. Wright Mills. L: Routledge, 1973. P. 171-179.

150

яльность нации — ограниченная форма выражения морального начала. Как сформулировала эту мысль Марта Нуссбаум, «акцент на патриотической гордости не только морально опасен, но и в конечном итоге подрывает ценностный потенциал тех целей, которым он призван служить... этой цели гораздо лучше мог бы послужить идеал, который в любом случае более адекватен нашей ситуации в современном мире, а именно: старая идея космополита — личности, чья приверженность адресована всемирному сообществу»1. Присоединяясь к классикам либеральной политической философии, М. Нуссбаум называет шесть кругов, которыми окружена жизнь всякого индивида: личное Я, или «самость» (self), семья, соседи, город, страна (нация-государство), человечество. Понятно, что национализм блокирует продвижение личности к шестому, всеобъемлющему кругу. В рамках моральной философии эти рассуждения кажутся более или менее бесспорными. Однако для политической теории радикальное отвлечение от темы национальной идентичности и национальной лояльности вряд ли продуктивно. В самом деле, если политическая теория не придает значения культурным факторам политического действия, каким образом она может обосновать существование политических границ? По каким критериям эти границы проводятся? Зачем вообще нужны границы между демократическими государствами? Это одна группа вопросов, на которые классический либерализм не дает ответа. Другая группа вопросов, порождающих трудности для либеральной политической теории, связана с морально-правовыми коллизиями современного мира. Если моральным, так же как и правовым, статусом наделены только индивиды, то как следует поступать с «правами народов»? Последние затрагивают не только пресловутое «право на самоопределение», но и Целый комплекс социальных, экономических и культурных ' Nussbaum M. Patriotism and Cosmopolitanism // For Love of Country / d. J. Cohen. Boston: Becon Press, 1996. P. 4.

E

151


прав', которые могут быть реализованы только в рамках некоторого коллектива. Либерализм, настаивая на том, что «правосубъектностью» обладают только индивиды, игнорирует то обстоятельство, что индивиды часто страдают от нарушения своих прав не в качестве отдельных лиц, а в качестве представителей определенного коллектива. Следовательно, и бороться за восстановление этих прав резонно не в индивидуальном порядке, а в качестве группы (например, этнического или культурного меньшинства). КОММУНИТАРИЗМ КАК РЕВИЗИЯ ЛИБЕРАЛИЗМА

Вот почему многие авторы либеральной ориентации находят, что «методологический индивидуализм» политической теории либерализма, завещанный Ф. Хайеком, нуждается в радикальном пересмотре. Такой пересмотр производят, в частности, представители «коммунитаризма» в современной политической мысли. К ним относятся Майкл Сэндел, Бенджамен Барбер, Чарльз Тэйлор, Майкл Уолзер и др. Упомянутых авторов (весьма различных между собой по взглядам) объединяет следующая логика. От «индивидуализма» как принципа не следует отказываться: свобода человеческого индивида остается краеугольным камнем либерализма; однако он должен носить не методологический, а нормативный характер. Исходить из абстракции изолированного индивида теоретически контрпродуктивно. Не существует индивида вне общества и до общества. Индивид с самого начала является членом той или иной общности. Это членство не есть нечто внешнее и случайное. Индивид конституирован этой общностью2 и соответственно исповедуемыми ею цен1

Эти права отражены в таких документах, как «Международный пакт об экономических, социальных и культурных правах» ( 1969), «Африканская хартия по правам человека» (1981). 2 Community. Отсюда и название этого направления политической философии — «коммунитаризм».

152

ностями. В той мере, в какой современный человек — член того или иного национального сообщества, его индивидуальная идентичность есть национальная идентичность. А поскольку современные национальные сообщества представляют собой (в идеале) либеральные национальные государства, интенсивное переживание индивидами национальной идентичности будет лишь способствовать укреплению таких государств. Следовательно, патриотизм (который при известных оговорках можно считать синонимом национализма), не противоречит либеральной демократии. Одним из первых опытов коммунитаристской критики либерализма было эссе Майкла Сэндела «Либерализм и пределы справедливости» (1982). Американский философ подверг сомнению два молчаливых допущения либеральной политической теории в том виде как она развивалась от Дж. Локка до Дж. Ролза. Это приоритет идеи права над идеей добра (или блага) и приоритет человеческой индивидуальности, самости (seit) над коллективными целями. Классический либерализм рассматривает индивидов как «обитателей мира, лишенного цели (telos), свободных в своем конструировании принципов справедливости и не ограниченных при этом никакими пред-данными ценностями»'. Но индивид без привязанностей к той или иной общности и соответственно обязательств к ней — существо «без характера и без моральной глубины». Конструируя такого индивида, либерализм отрывает гражданина от личности. Реальный гражданин вовсе не является неким атомом. Его субъективность может быть понята только в рамках членства в субъективности более широкого порядка. При этом остальные члены этой (коллективной) субъективности суть не абстрактные рядоположенные индивиду «другие», а «участники общей идентичности, будь то семья, коллектив, класс, народ (people) или нация2. 1 Sande/ M. Liberalism and the Limits of Justice. Cambridge/Mass.: Cambridge University Press, 1982. P. 177. 2 Ibid. P. 143.

153


Как видим, М. Сэндел подвергает пересмотру не столько антропологию классического либерализма, сколько его этику. Общество, состоящее из эгоистов, преследующих частные интересы, — не общество. Если бы индивидов не связывали теснейшие — конститутивные для их самости — связи с некоторым коллективом, общество столкнулось бы с социальной аномией. Впрочем, М. Сэндел не склонен придавать членству в нации большее значение, чем членству в иных коллективах'. Эксплицитную попытку инкорпорировать в либеральную политическую теорию «националистические» положения предприняла израильская исследовательница Йейл Тамир2. Ей же принадлежит сам термин «либеральный национг лизм». Логику автора можно воспроизвести в виде следующи> шагов. Шаг первый. Национальная идентичность индивидов есть результат их выбора. Коль скоро переживание принадлежности к национальной общности связано с индивидуальностью, либерализм не может отмахнуться от нее как от чего-то навязан ного индивиду извне. Национальная идентичность должна быть признана как либеральная ценность. Шаг второй. Индивиды, отождествляющие себя с той иль иной национальной (культурно-этнической) общностью суть не сители культурных прав. Государство не обязано защищать права в качестве «групповых» прав3, но оно обязано защитит право граждан на развитие их культурной идентичности. И граждане образуют объединения, ставящие своей целью такое развитие, государство должно идти им навстречу. ' Нелишне отметить, что взгляды М. Сэндела здесь полностью совп дают со взглядами упомянутой выше М. Нуссбаум, которую также при числяют к приверженцам коммунитаризма. 2 См.: Тат/г У. Liberal Nationalism. Princeton, NJ: Princeton Universil

1

Tamir Y. Op. cit. P. 73.

2

Press, 1993. 3

Шаг третий. Для существования государства-нации в качестве сообщества необходимо общее публичное пространство. Однако для того чтобы последнее в самом деле являлось общим, из него никто не должен быть исключен. Культурные меньшинства должны иметь такую же возможность участвовать в общественных дебатах по жизненно важным для них вопросам, как и все остальные граждане. Но это значит, что оставить артикуляцию культурной идентичности в приватной сфере недостаточно. Индивидам и образуемым ими группам должна быть дана возможность публичного выражения их национальной (этнической) идентичности1. В отличие от И. Тамир, Бенджамен Барбер не только избегает термина «национализм», но и представляет свою концепцию в качестве теоретической альтернативы национализму. Собственную позицию, которую он называет «сильной демократией», Б. Барбер противопоставляет как классическому либерализму («слабой демократии»), так и националистическому пониманию справедливого общества2. Ключевое выражение в рассуждениях американского коммунитариста — политическое участие. Ни классический либерализм с его идеей представительной демократии, ни национализм с его идеей унитарной, объединяющей демократии, не дают удовлетворительного ответа на вопрос о сущности участия индивидов в политии. Классический либерализм понимает человека как брутальное существо, а политику — как сдерживание опасных инстинктов, этому существу свойственных. Государство при таком подходе есть не что иное, как институт защиты правового (разумного) порядка от неправовых (неразумных) действий народа. Что касается способа соединения индивидов друг с другом, то таким способом может выступить только договор. МежДУ тем гораздо более эффективным и более соответствующим

О понятии «групповые права» см. ниже.

154

См.: Barber В. Strong Democracy: Participatory Politics for a New Age. erk| ey, Los Angeles, London: University of California Press, 1984. P. 219.

155


человеческой природе способом соединения индивидов является их объединение на основе общих ценностей. (Сразу уточним, что Б. Барбер имеет в виду в первую очередь политические ценности, а не религиозные или культурные.) Человеку изначально свойственно стремление к жизт в сообществе. Игнорируя это стремление, классический либе рализм отдает инициативу нелиберальным силам. Ведь nt могут удовлетворить свое стремление к коллективной солидарности в извращенных формах, о чем свидетельствует появление тоталитарных режимов. Однако сообщества, создаваемые тоталитарными режимами, подобны стойлу, в котором жмутся друг к другу понукаемые хозяином животные. Они не имеют ничего общего с пространством самоуправления, формируемым демократией. «Сильная демократия» — это такое пространство самоуправления, которое открыто для конфликтов. Конфликт не аномалия, а необходимая форм« существования политического сообщества. Но поскольку mдивиды, вступающие в конфликты друг с другом, понимают ся не как абстрактные личности, а как граждане, т. е. члень определенной политии, на первый план выходит не их сепг ратность, а их общность. Если для либерализма граждане сут правовые субъекты, а для национализма — «братья», члены KOf поративного тела нации, то для «сильной демократии» гра> дане — активные участники совместной политической деятель ности. Если либерализм кладет в основу коллективной солидар ности общий консенсус, а национализм — субстанциальны* консенсус (общую веру, разделяемые всеми убеждения и цек ности), то коммунитаризм в его барберовской трактовке оснс вывает общность на креативном консенсусе — согласии, выр« батываемом в процессе общего обсуждения общих пробл и конфликтов1. 1

Тем самым Б. Барбер сближается с приверженцами так называ« мой «делиберативной демократии» (от английского deliberation — обсу* дение). 156

Наконец, уместно остановиться на попытке сближения либерального и националистического (патриотического) видения демократического политического сообщества, предпринятой Чарльзом Тэйлором. Канадский философ подвергает критике классический («индивидуалистический») либерализм, который он называет также «процедурным». Процедурный либерализм исходит из того, что общего понимания блага не существует. Оно разное у разных групп. Государство занимает поэтому принципиально нейтральную позицию по отношению к ценностным предпочтениям граждан. Оно лишь обеспечивает процедурные условия для того, чтобы конфликты между сторонниками разных ориентации протекали мирно. Однако такое государство, если оно хочет быть свободным (либеральным) государством, нежизнеспособно, полагает Ч. Тэйлор. Для того чтобы оно не распалось на части и не выродилось в диктатуру, граждан должна скреплять некая связь, более прочная, чем связь фиктивного «общественного договора». Эта связь задается общими ценностями. Вот почему неверно считать, будто общего понимания того, что есть благо, не существует. Оно существует и проявляется, в частности, в патриотизме. Там, где люди не чувствуют себя членами культурно-политического сообщества, называемого нацией (как например, во многих странах Латинской Америки), там легко возникают авторитарные режимы. И, наоборот, там, где чувство принадлежности национальному сообществу достаточно интенсивно, как, например, в Соединенных Штатах, это чувство служит источником успешного противодействия нарушениям Демократии в своей стране. Острую реакцию американцев на Дело Уотергейт Ч. Тэйлор напрямую связывает с их патриотизмом. Патриотизм, таким образом, — условие свободы. «Чисто просвещенческий эгоизм никогда не подвигнет достаточное чис° людей на реальное противостояние потенциальным диктатоэам-путчистам. И среди тех, кто руководствуется неким универалистским принципом — космополитов, стоиков или кантианравнодушных к конкретным идентификациям, — никогда 157


не найдется достаточно людей, способных встать на пути этих злодеев»1.

Глава 3. НАЦИОНАЛИЗМ И СОЦИАЛИЗМ Нелишне еще раз оговориться об условности, смоделирован ности того дискурса, который мы будем ниже называть социг листическим. Рассуждая о «социализме», мы не можем не отвлекаться от существенных различий между такими авторами, как Роберт Оуэн и Антонио Грамши, Фридрих Энгельс и Карл Каутский, Луи Бланки и Вилли Брандт. Социалисты по определению являются интернационалистами. Для классиков «научного социализма» национализм — форма обмана трудящихся буржуазией. Национализм размывает классовую солидарность, утверждая единство общества поверх классовых границ. Таким образом, социалистическая и националистическая идея теоретически несовместимы. Однако, как и в случае с либерализмом, следует констатировать, что теоретически несовместимые концепции на практике не только оказываются совместимыми, но и существуют в своеобразном симбиозе. Рассмотрим, как складывался симбиоз социализма и национализма исторически и как он выглядит сегодня. Социалистическая идея — идея социальной справедливости. Маркс и Энгельс полагали, что эта идея может быть осуществлена только во всемирном масштабе. Установить социалистический строй в рамках одной страны невозможно хотя бы потому, что этого не допустят капиталистические соседи. Однако вместе с тем классики научного социализма утверждали, что, прежде чем добиться планетарной диктатуры пролетариата, рабочий класс каждой страны должен покончить со своей сое 1

Тэйлор Ч. Пересечение целей // Современный либерализм. М. Дом интеллектуальной книги, Прогресс-Традиция, 1998. С. 239. (Перевод исправлен мною. — В. М.)

158

ственной — национальной — буржуазией. Дополнительную теоретическую возможность соединить социализм с национализмом давало национально-освободительное движение, в котором борьба с капиталистической эксплуатацией и борьба за создание национального государства шли параллельно и казались двумя сторонами одной медали. Союз двух идеологий состоялся в 1880-е гг., когда внутри социалистического движения произошел раскол. Часть социалистов отказалась от идеи пролетарской революции и перешла на позиции постепенного реформирования существующего строя. В этот период лидеры европейских социал-демократических партий начинают активно апеллировать к национальным чувствам трудящихся классов. На Лондонском конгрессе II Интернационала (1896) борьба за «право наций на самоопределение» включается в программу этой организации. Равным образом российские социал-демократы, в том числе будущие большевики, осознают важность «национального вопроса» в борьбе за власть: на II съезде РСДРП (1903) выдвигается тот же лозунг. В то же время социалисты из числа радикальных марксистов (В. Ленин в России, Роза Люксембург и Карл Либкнехт в Германии) явным образом недооценивали мобилизационного потенциала, который связан с национальными чувствами, в том числе и с национальными чувствами эксплуатируемых и обездоленных. Вот почему массовый энтузиазм, имевший место в начале Первой мировой войны, стал для них настоящим шоком. Национальные чувства — столь же эффективное средство коллективной мобилизации, сколь и трудно поддающаяся контролю стихия. Когда в 1914 г. разразилась мировая война, ветераны европейской социал-демократии (Карл Каутский и Эдуард Бернштейн в Германии, Жан Жорес во Франции) оказались маргиналами в собственных партиях. Большинство социалдемократов в Европе выступили на стороне национальных правительств. 159


Не только социалисты пытались оседлать национальный энтузиазм масс. Националисты также пытались использовать социалистические идеи в своих целях. Муссолини презентировал свои идеи в качестве «истинного социализма», а официальной идеологией Третьего рейха оставался «национал-социализм»1. Примечательно перерождение «пролетарского интернационализма» российских коммунистов в русский национализм, произошедшее в середине 1930-х гг. Начиная с 1934 г. (убийство Кирова) Сталин однозначно берет курс на построение квазинационального государства, опиравшегося на политическую и культурную гегемонию одной этнической группы2. Этот курс проявился в подчеркивании русской этнической основы Советского государства, проведении принципа коллективной вины, выразившегося в депортации целого ряда нерусских народов, и антисемитизме, скрытом до войны и явном после 1948 г. Сдвиг в сторону этнического национализма дал о себе знать и в некоторых официальных документах послевоенного времени. Так, в постановлении ЦК ВКП(б) об опере «Великая дружба» говорилось, что препятствием на пути установления дружбы народов на Северном Кавказе были ингуши и чеченцы. Своеобразным гибридом социализма и национализма был ранний сионизм. Сионисты и другие приверженцы еврейского национализма первых десятилетий XX в. в большинстве своем стояли на социалистических позициях3. 1

Хотя у Гитлера социализм служил скорее риторической декларацией. В отличие от Рема, Гитлер не собирался проводить национализации промышленности. Об отношении фашистов к институту собственности см.: Пайпс Р. Собственность и свобода. М.: Московская школа политических исследований, 2000. С. 282-290. 2 См.: Брудный И. М. Политика идентичности и посткоммунистический выбор России //Полис. 2002. № 1. С. 87-104. 3 См.: Лакер В. История сионизма. М.: Крон-Пресс, 2000; SnyderL. Macro-Nationalisms: A History of the Pan-Movements. Westport (Connecticut) L.: Greenwood Press, 1984. О связи сионизма и национализма см. ниже.

160

В этот период в Центральной Европе и Российской империи действовало большое количество еврейских политических партий социалистической ориентации. Одной из самых крупных был Бунд — Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России. Среди первоочередных требований этой партии были, во-первых, предоставление национально-культурной автономии меньшинствам, во-вторых, отмена черты оседлости, в-третьих, свобода ассоциаций, и, в-четвертых, право на празднование субботы. Поскольку российские социалисты (тогда Российская социал-демократическая рабочая партия) исходили из того, что борьба международного пролетариата против международной буржуазии может идти в форме национальной борьбы, они активно сотрудничали с бундовцами. Отношения между ними, однако, были непростыми. Бунд поначалу присоединился к РСДРП, однако, на втором съезде этой партии в 1903 г. он вышел из ее состава, так как социал-демократы отклонили требование Бунда признать его «единственным представителем еврейского пролетариата»'. В непримиримой оппозиции к Бунду стояла ССРП (Сионистскосоциалистическая рабочая партия). Если Бунд выступал за национально-культурную автономию, то сторонники ССРП требовали преобразования империи в федерацию. С 1906 по 1917 г. в России действовала партия «СЕРП» (Социалистическая еврейская рабочая партия). В мае 1917г. «серповцы» объединились с ССРП, образовав Объединенную еврейскую социалистическую рабочую партию (ОЕСРП). После Октябрьского переворота сионисты-социалисты, а также часть объединенцев из числа серповцев пытались бороться с большевиками. Другая часть ОЕСРП восприняла коммунистические идеи и объединилась с левым крылом Бунда. В результате образовалась Объединенная еврейская коммунистическая рабочая партия, просуществовавшая до 1919 г.2 1

Правда, на IV съезде РСДРП в 1906 г. Бунд снова вошел в РСДРП на правах самостоятельной фракции. См.: Политические партии России: Конец XIX — первая треть XX в. Энциклопедия. М., РОСПЭН, 1996. С. 32-33. 2 См.: Политические партии России. С. 574. 161

Hационализм


Гибриды национализма с социализмом никогда не были особенно привлекательными. Румынский (А. Чаушеску), албанский (Э. Ходжи), кампучийский (Пол Пот и Иенг Сари), северокорейский (Ким Ир Сен и Ким Чен Ир) эксперименты вылились в жестокие диктатуры, не давшие своим народам ни благополучия, ни безопасности. Самая грандиозная по масштабам и самая чудовищная по количеству жертв попытка построить социализм с национальным лицом была предпринята в Китае1. Начало ей положил Мао Цзедун в 1948 г. Хотя идеи «великого кормчего» в последние два десятилетия подверглись серьезной ревизии, социализм с китайской спецификой по-прежнему остается официальной идеологией правящего режима. Другой пример «национального социализма» — идеология Партии арабского социалистического возрождения (партии Баас), бессменно правящей в Сирии с 1963 г., а также идеология одноименной партии в Ираке, находившейся здесь у власти с 1968 по 2003 г. Генеральный секретарь партии и президент государства в обоих случаях соединены в одном лице (в Сирии это Хафез Асад, в Ираке до недавнего времени — Садам Хусейн)2. Тридцатипятилетнее правление С. Хусейна не привело к появлению такой культурно-политической общности как иракская нация. На начало XXI в. этнические и конфессиональные лояльности жителей Ирака явно превалировали над лояльностью государству. Это неудивительно, поскольку диктатура не способствует формированию национального сообщества как сообщества граждан. В то же время нельзя не отметить, что С. Хусейну удалось создать сильные институты, которые способство1

В общей сложности эксперимент Мао стоил порядка 40 млн. жизней, из них от 6 до 10 млн. — прямые жертвы репрессий. См: Черная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии / Пер. с французского. М.: Три века истории, 1999. С. 455-466. 2 Любопытно отметить, что и в Сирии и в Ираке правящие партии опирались на религиозно-этнические меньшинства. В сирийском случае это алавиты, в иракском — сунниты. 162

вали постепенной интеграции иракского общества. Одним из таких институтов была армия, служба в которой позволяла молодым людям, независимо от их принадлежности суннитской или шиитской общине, ощутить себя иракцами. Ясно, что оккупация Ирака в 2003 г. не способствовала развитию этой тенденции. Причудливые варианты соединения националистических и социалистических идей представлены в современном левом движении. И государственный социализм Фиделя Кастро, и анархизм субкоманданте Маркоса, и смесь ленинизма, троцкизма, сталинизма и маоизма, которой подпитываются многочисленные леворадикальные группировки — в состав всех этих идеологий входит определенный элемент национализма. Под эгидой «левого национализма» (читай: противостояния империализму и неоколониализму) сегодня действуют партии и движения различной направленности. Это, во-первых, панафриканизм. Среди претендентов на адекватное выражение панафриканских идей — Всеафриканская народная революционная партия, сторонники которой выступают за объединение Черного континента на основе научного социализма и «черной власти» (отправления властных полномочий исключительно представителями коренного населения Африки). Гербом партии служит пятиконечная черная звезда в красном кругу на желтом фоне, в глубине которого просматриваются контуры Африки. Во-вторых, это сецессионизм и ирредентизм, опирающиеся на левопопулистские идеи. Такова, в частности, партия Э. Батасуна в Испании. В США на том же идеологическом поле действуют борцы за свободу штатов, прежде принадлежавших Мексике ("chicano liberationisms"), партия «Свободные Гавайи» и другие левые группировки, отстаивающие суверенитет «гавайской нации», пуэрто-риканские «инДепендисты», мексиканская партия La Raza Unida (существует с 1969 г. в Калифорнии, Техасе и Колорадо). В-третьих, политические организации потомков «цветных» мигрантов, объединенных п ° Расово-этническому принципу и по принципу происхождения, например, «Азиатский левый форум» (Asian Left Forum), объединяющий леворадикально настроенных мигрантов из Азии,

и*

163


имеет отделения в Лос-Анджелесе, Сан-Франциско и Нью-Йорке. С 1968 г. действует «Азиатско-американское революционное движение» (Asian American Revolutionary Movement) со шта квартирой в Бостоне. В него входят две небольшие организации «Объединенные молодые корейцы» (Young Koreans United и «Партия Красный страж» (Red Guard Party), объединяющая живущих в Сан-Франциско выходцев с Дальнего Востока, на ко торых неизгладимое впечатление оказали идеи китайской куль турной революции. В-четвертых, так называемый «черный нг ционализм», представленный множеством организаций левогс толка — от «Черных пантер» (Black Panthers) до «Лиги револн ционных черных рабочих» и «Черного радикального конгресса« (BRC). Активность многих таких организаций ограничена Te торией того или иного штата. Например, объединение «Черные рабочие за справедливость» (существует с 1981 г.) действуеп только в Северной Каролине.

Глава 4. НАЦИОНАЛИЗМ И КОНСЕРВАТИЗМ ТРАДИЦИОННЫЙ КОНСЕРВАТИЗМ

В наших сопоставлениях национализма с другими идеологиям»' Современности мы до сих пор не упомянули о таком влиятель ном идеологическом течении как консерватизм. Отчасти этс связано с крайней неопределенностью содержания последне го. Если консерватизм в широком смысле слова — это стремл« ние к сохранению некоторого устоявшегося порядка вещей1, то 1

Это, разумеется, весьма упрощенная трактовка консерватизма. Однако она имеет право на существование. Как отмечают некоторые исследователи, консерватизм — не столько идеология, сколько состояние ума. Либерализм аргументирует. Консерватизм просто есть. Для того чтобы быть либералом, надо уметь связно, т. е. логически, развертывать свои убеждения. Для того чтобы быть консерватором, достаточно декларировать приоритет Жизни над рассудочными схемами. Веру либерализ-

164

в разряд консерваторов попадают фигуры, не имеющие между собой ровным счетом ничего общего. Например, Эдмунд Бёрк и Алексей Подберезкин. Но расплывчатость идейного содержания — удел не только консервативной идеологии. То же самое касается и либерализма и социализма. Как справедливо заметил Иммануил Валлерстайн, «никогда не существовало бесспорной и окончательной версии ни одной из этих идеологий, всегда было немало путаницы с разграничительными линиями между ними»'. Тем не менее «и в обыденном сознании, и в профессиональном языке закрепилось представление о трех разных идеологиях и трех разных стилях политики: политика осторожности и осмотрительности; политика постоянной рациональной реформы; политика ускоренного преобразования»2. Итак, если три упомянутых идеологии сопоставить друг с другом по их отношению к социальной трансформации, то консерватизм будет означать скепсис по отношению к общественным изменениям, либерализм — постепенное реформирование, а социализм — радикальное реформирование. Уместно, далее, проследить позиции всех трех идеологий в антиномии государство — общество. Казалось бы, все три конкурента занимали резко критические позиции к государству. Консерватизм показывал деструктивную роль государства по отношению к традиционным институтам (семье, общине, церкви и т. д.). ма в возможность исправления общества к лучшему (т. е. прогрессизм) необходимо обосновывать. Скепсис по поводу прогресса обосновывать не нужно. Либеральным мыслителям, начиная со времен Локка и Юма, пришлось немало потрудиться, доказывая истинность тезисов о «естественной свободе» и «естественных правах» человека. Консерваторам не стоило никакого труда указать на очевидность социальной иерархии и сделать отсюда почти очевидный вывод о естественности неравенства. См. : Kirk R. (ed.). The Portable Conservative Reader. NY: Viking Press, 1982.

Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном ире. СПб.: Университетская книга, 2001. С. 305. 2 Там же.

м

165


Либерализм разоблачал государство как организацию, мешающую проявлению творческого потенциала индивидов. Социализм видел в государстве машину, позволяющую проводить интересы господствующих классов в ущерб интересам общества. Однако в конечном итоге все эти идеологии объективно способствовали усилению государства. Для консерваторов государство стало инструментом в борьбе с распадом общественной нравственности. Для либералов — механизмом, с помощью которого можно регулировать рациональное реформирование общества. Для социалистов — вожделенным средоточием власти, без захвата которой социализм не построить. К началу Первой мировой войны сложился своеобразный идеологический консенсус, который И. Валлерстайн называет «либеральным консенсусом». Консерваторы стали «либеральными консерваторами». (Дизраэли и Бисмарк проводили, по сути, те же реформы, к которым стремились либералы.). Социалисты стали «либеральными социалистами (Каутский и Бернштейн предпочли революционному радикализму то, что Ленин называл «ревизионизмом»). Такие требования либерализма как всеобщее избирательное право и «государство всеобщего благосостояния» были в значительной мере выполнены. Союзник либеральных и социалистических идей в первой половине XIX в., национализм превращается в союзника консерватизма в последнюю треть того же столетия. Националисты становятся консерваторами, а консерваторы — националистами, объединяясь вокруг общей цели — защиты общественных и религиозных устоев от напора безбожия и анархии. Поскольку государства к концу XIX в. попадают во все большую зависимость от собственных граждан (это уже не послушные монарху подданные, а наделенные правом голоса индивиды), перед властями встает нелегкая задача: обеспечить политическую лояльность. Если династическому государству было достаточно простой пассивности населения, то современному государству, для того, чтобы быть эффективным, необходимы граждане-патриоты. Необходим, иными словами, особый тиг 166

коллективной сплоченности — национальной сплоченности. Последняя достигается посредством увязывания национальной принадлежности с языковой и этнической. Исторический опыт свидетельствует, что консервативноохранительные силы охотно предпринимают попытки опереться на стихийный национализм масс (вернее, на свойственные массовому сознанию шовинизм и ксенофобию) для укрепления собственной социальной базы. Дело Дрейфуса в 1890-е гг. во Франции знаменует собой одну из первых таких попыток. Опыт, опятьтаки, показывает, что подобные попытки не всегда приносят желаемый результат. Так, дело Дрейфуса привело в конечном итоге к росту гражданского самосознания во французском обществе, к его достаточно устойчивому иммунитету к этноцентризму вообще и к антисемитизму, в частности. Равным образом неудачей закончились попытки консерваторов в Великобритании использовать антинемецкие настроения накануне Первой мировой войны. Власти оказались не способны контролировать разбуженного ими джинна. Антинемецкая истерия масс стала опасна для королевской династии, носившей в ту пору германское имя Гфельф (тогда же, в 1914 г., его пришлось сменить на нейтральное — Виндзор)1. «РАДИКАЛЬНЫЙ КОНСЕРВАТИЗМ»: КОНСЕРВАТИВНЫЙ ДИСКУРС КАК НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИЙ

Историки идей относят к «радикальному консерватизму» Рене Де Латур дю Пэна, Эдуара Дрюмона, Мориса Барреса и ряд Других писателей и публицистов последней трети XIX — первых Десятилетий XX в. Этому течению свойственны три черты: антиЬуржуазность, антисемитизм и разрыв с традиционным консерЗ атизмом. Радикальный консерватизм нацелен против буржуа; ии, которая после 1848 г. окончательно стала консервативным Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1870 г. СПб. : Алетейа, 1998. 167


классом — из еще недавно революционной силы превратилась в носителя консервативных идей. Но объектом критики радикальных консерваторов выступает не класс, не капиталисты-буржуа (в этом случае мы имели бы дело с социализмом), а этническая группа — евреи. Как пишет Эрнст Нольте, характеризуя радикальный консерватизм, «форсируя свою собственную борьбу против буржуазного мира, он стремится повернуть ветер в сторону от парусов рабочего движения, поставив на место ненавистного образа капиталиста другой ненавистный образ — еврея»1. Отсюда вытекает последняя из упомянутых особенностей радикального консерватизма: обрыв связи с интеллектуальной традицией, из которой он вышел. Если христианский консерватизм борется с атеизмом и мечтает о возвращении общества к религии2, то радикальный консерватизм борется с врагами государства-нации, как внешними, так и внутренними. Противниками Жозефа де Местра и Луи де Бональда были идеи Просвещения и Французской революции. Противниками Эдуара Дрюмона и Мориса Барреса становятся немцы и евреи. Формулой, в которой консервативная и националистическая составляющие этого дискурса обретают единство, могут послужить слова Шарля Морраса: «Революция приходит из Германии». Основополагающая работа для интеллектуально-политического течения, которое мы обозначили выше как «радикальный консерватизм», принадлежит Рене Латур дю Пэну (Rene de La Tour du Pin). Эту книгу «По направлению к христианскому общественному порядку», вышедшую в 1907 г., Латур дю Пэн начинает с констатации того факта, что современное общество являет собой картину полного нравственного упадка. Первопричину та' Нольте Э. Фашизм в его эпохе. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001.С. 65. 2 «Вопреки всем его высказываниям о величии Франции и о ценности национальных догм, нельзя не заметить, — говорит Э. Нольте о Ж. де Me- j стре, — что его сердце всецело на стороне единства христианской Европы». Нольте Э. Цит. соч. С. 52.

168

кового он усматривает во Французской революции и, в частности, в принятом в 1791 г. Законе Ле Шапелье, упразднившем цеховые организации (корпорации). Будучи в 1890-е гг. депутатом парламента, Латур дю Пэн требовал отмены этого закона1. Учения, вытекающие из революции, — как либеральные, так и социалистические — лишь на словах утверждают ценность человеческой личности, полагает французский консерватор. На деле они подавляют человека, ибо не учитывают его природу. Необходимо вернуться к корпоративному порядку. В корпорации и работник и работодатель суть члены единого целого. Здесь нет места классовой борьбе. Нет конкуренции. Нет трудовых договоров и споров относительно их соблюдения. Есть четко заданный статус каждого. Инстанция, задающая этот статус — государство. (Хотя сам автор этого и не утверждает, делая акцент на саморегуляции корпораций и их взаимодействии.) «В самом деле, политическая цель корпоративизма состоит очевидным образом в том, чтобы отнять у отдельного человека его демократическую долю участия в государственном суверенитете и заменить его опасное положение гражданина ограниченным существованием представителя некоторой профессии»2. Корпоративистскую логику Латур дю Пэна в националистическом направлении развил Шарль Моррас. Выделим основные моменты его рассуждений. Ш. Моррас решительно отвергает идею индивидуальной свободы как либералистскую химеру. Индивид нуждается не в свободе, а в безопасности. Безопасность же он обретает в коллективе — в семье или в обществе, устроенном по образцу семьи. Отсюда ключевой пункт рассуждений Ш. Морраса — идея органического общества. Свою теорию он называет «органическим эмпиризмом». Она является эмпиризмом потому, что отправляется от опыта — в отличие от либерализма и социализма, которые подменяют реальность рассудоч1

См.: Мийон-Дельсоль Ш.-М. Политические идеи XX века. М.: Кон°РД, 1995. С. 106. 2 Нольте Э. Цит соч. С. 66.

К

169


ными схемами. Она является органическим эмпиризмом потому, что помогает правильно, т. е. в соответствии с естественной органикой жизни, упорядочить человеческое существование. Если такой теорией не руководствоваться, всегда найдутся авантюристы, которые исказят естественные параметры общества в угоду какой-нибудь идеологической догме. Политика представляет собой не искусство согласования интересов, а искусство управления. Она должна не п отакать спорам относительно того, какой способ правления лучше, а вести общество по правильному пути. Политика превращается поэтому в «диктатуру разума», и «вопрос заключается не в том, куда идти, а в выборе вождя»1. Наиболее приемлемой формой правления Ш. Моррас считает монархию. Монархия, с одной стороны, вытекает из опыта, диктуется естественными законами общественной жизни. С другой стороны, монархическое государство — наилучший способ уберечь органическое общество от разлагающих влияний, сохранить самобытность нации. П. Альтер, подобно многим другим исследователям, называет концепцию Ш. Морраса «интегральным национализмом». Это более подходящий термин по сравнению со множеством других, описывающих тот же объект: «радикальный, экстремальный, воинствующий, агрессивно-экспансионистский, правый, реакционно-эксцессивный национализм»2. Его существо — в абсолютном приоритете нации как универсального принципа в любой сфере, от экономики и политики до религии и морали. Этический балласт отбрасывается за ненадобностью. Место рациональности и морали занимает мистика «крови и почвы», культ «земли и мертвых»3. Интегральный национализм представляет собой действен ный инструмент достижения внутриполитического status que 1 2 3

Мийон-Дельсоль Ш.-М. Цит. соч. С. 112. AlferP. Nationalismus. Fr/Main: Suhrkamp Verlag, 1985. S. 43. lbid.S.47.

170

Кроме того, посредством механизма «негативной интеграции», а именно — противопоставления собственного государства соседним — удается добиться интенсивной лояльности по отношению к нации. Коль скоро отечество пребывает в опасности, исходящей от внешних и внутренних врагов, понятно, в чем состоит долг всякого патриота.

Глава 5. ЭТАТИЗМ, ИМПЕРИАЛИЗМ, АНТИКОЛОНИАЛИЗМ НАЦИОНАЛИЗМ И ЭТАТИЗМ

Национализм часто смешивают с этатизмом — принципом приоритета государства во внутриполитической и внешнеполитической сфере. Политическое пространство современного мира устроено по этатистскому (от французского état— государство) принципу1. Хотя формой институционализации международного сообщества объявлены «нации», или «национальные государства» — Лига Наций (1919), Организация Объединенных Наций (1945), — эти целостности никоим образом не соответствуют националистическому идеалу. Национализм требует совпадения национальных (в культурном, историческом или этническом смысле) и политических целостностей2. Как отмечает британский политолог Джеймс Мэйел, «со времен Французской революции националистические силы не раз бросали вызов устоявшимся практикам и институтам. Отчасти эти попытки возымели успех: на карте мира по1

О противостоянии этатизма вызовам, бросаемым альтернативными принципами устройства политического порядка, в том числе национализмом, см.: Falk R., Kim S., Mendlovitz S. Toward a just world order. Boulder, Colo, 1982. 2

Kohn H. Nationalism. Its Meaning and History. Princeton, NJ: Van Nostrand, 1955. P. 10.

171


явилось немало государств, отвечавших националистическому 1 представлению о национальном организме» . Однако сложившаяся модель мирового устройства оказалась гораздо прочней, чем представлялось сторонникам ее пересмотра. «Националисты не столько трансформировали интернациональную систему, сколько приспособились к ней, не перестроили эту систему сообразно своему образу, а встроили свои представления в эту 2 систему» . Этатизм во внутриполитической сфере означает регулирование общественной (прежде всего экономической) жизни со стороны государства. Это проявляется во вмешательстве государства в деятельность рынка — мобилизации ресурсов для инвестиций в предприятия госсектора, регулирования в сфере занятости, поддержке национального производителя посредством высоких пошлин на импорт, мерах валютного регулирования. Дозировки этатизма в разных государствах различны. Например, в странах Скандинавии они намного выше, чем в Северной Америке. В крайних вариантах этатизма (социализм и фашизм) государственный контроль над обществом приобретает всеобъемлющий характер. Он уже не ограничивается экономикой, но пронизывает все сферы жизни общества. Как видим, этатизм — особенно этатизм во внутренней политике — довольно близок национализму. В хозяйственной сфере они взаимно переплетаются: этатизм здесь тождествен «экономическому национализму». Тем не менее этатистский и националистический дискурсы полезно отличать. Далеко не все этатисты — националисты. Если же отождествить этатизм с национализмом, то под рубрику «национализм» попадут такие разные политики, как Евгений Примаков и Владимир Жириновский, Сергей Степашин и Дмитрий Рогозин.

Что касается этатизма во внешней политике, здесь необходимость видеть разницу между этатистским и националистическим дискурсами еще более показана. Без такого различения «националистом» придется называть практически любого ответственного политика. НАЦИОНАЛИЗМ И ИМПЕРИАЛИЗМ Национализму принадлежит неоднозначная роль в оправдании империалистической политики, которую проводили европейские государства в период с последней трети XIX по середину XX в. Строго говоря, идеологической легитимацией империализма выступает не национализм, а расизм*. У нации есть четкие культурные очертания, и национализм заботится об их сохранности, следя за неприкосновенностью ее политического суверенитета. Цивилизация же, к экспансии которой стремится империализм, распространяется поверх национальных границ. Пример вызревания националистического дискурса ъ рамках империалистического дает история Японии. Национализм на протяжении более чем полувека, с последней трети XIX в. до Второй мировой войны включительно, остается здесь достоянием интеллектуалов. Правящие круги мыслят в имперских терминах и не отделяют нацию от государства. Националистический дискурс возникает в японской интеллектуальной элите в 1880-е гг., когда издатель и публицист Токутами Сохо с группой единомышленников основывает «Общество друзей народа» и периодическое издание «Друг нации». Почти одновременно возникает конкурирующее с либерально настроенным Сохо консервативное «Общество политического просвещения». Результатом их деятельности стало появление в японском политическом лексиконе средств для выражения Разных содержаний. Если термин «kokumin» означает нацию

1

Maya/ L Nationalism and International Society. Cambridge, NY etc.: Cambridge University Press, 1990. P. 25. 2 Ibid. P. 25.

172

' Этот тезис блестяще продемонстрировала X. Арендт. См.: Арендт X. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996. С. 237-306.

173


в политическом смысле слова, то термин «minzoki» — нацию в культурно-этническом смысле. Под воздействием этого преобразования такое же изменение происходит в корейском и китайском языках. Аналогом kokumin в корейском становится kokmin, а в китайском — gumin, или guomin (отсюда, кстати, и название будущей Национальной партии — Гоминьдан)1. Имперская Япония, помимо воли ее правителей, оказалась триггером национализма в Юго-Восточной Азии. На рубеже XIX-XX вв. образованные слои на Корейском полуострове начинают мечтать о создании независимого национального государства, а образованные слои в Китае в это же время — о превращении империи в нацию. Симптоматично, что корейский национализм родился не в Корее. Начало ему было положено деятельностью Ассоциации корейской молодежи за независимость — организацией корейских студентов в Токио. Вдохновленная « 14-ю пунктами» Вильсона, корейская студенческая молодежь выдвинула в феврале 1919г. требование созвать Парижскую мирную конференцию, которая бы изменила карту Восточной Азии по тому же образцу, по которому была изменена карта Европы. Нечто похожее возникает десятилетием раньше в Китае, где националистическое воодушевление принципом (этно)нации поначалу разделяют лишь интеллектуальные элиты. Между 1911 и 1945 г. разворачивается борьба, завершившаяся полной победой китайского национализма над японским империализмом. С капитуляцией Японии в августе 1945 г. японский национализм окончательно отделяется от японского империализма. Как в случае британского (а также французского и русского), так и в случае японского империализма захват чужих территорий оправдывался прививкой отсталым народам более высокой культуры. Кроме того, легитимацией японского империализма служил тезис об объединении Азии — реванш «желтого 1

См.: Morris-Suzuki Т. Re-Invention Japan: Time, Space, Nation. Armonk, NY: M.E.Sharpe, 1998.

174

человека» над европейцами, на протяжении нескольких столетий унижавших национальное достоинство азиатских народов. Именно в таких терминах, кстати, во многих азиатских странах было воспринято известие о победе Японии в войне с Россией (1904-1905). АНТИКОЛОНИАЛИЗМ И НАЦИОНАЛИЗМ

Применительно к антиколониальным движениям термином «национализм» следует пользоваться с большой осторожностью. Во-первых, потому, что идеология антиколониализма крайне неоднородна. Наряду с националистическим дискурсом она содержит в себе множество других. Во-вторых, потому, что негативная оценочная нагрузка этого термина может быть использована — и используется — в политико-идеологических целях. Если суть национализма как идеологии заключается в требовании отдельной государственности для каждой нации, то многие антиколониальные движения в третьем мире не являются националистическими, поскольку такого требования они не выдвигают. Их идеологи выступают за создание многонациональных государств. Такой известный борец за свободу Южной Америки как Симон Боливар (1783-1830) стремился к консолидации всех испаноязычных стран континента. Равным образом лидеры революционного (марксистски ориентированного) движения в Латинской Америке в 50-70-е гг. XX в. вовсе не ставили перед собой целью создание независимых национальных государств. Их устремлением было освобождение от североамериканской гегемонии всех, кого это могло касаться, а идеалом — социалистический интернационал. Перед нами очевидным обРазом враждебная национализму — радикально-социалистическая — идеология. У кого повернется язык назвать националистом Че Гевару? Кроме того, квалифицируя упомянутые движения как «националистические», исследователи рискуют затушевать их эман175


сипаторский, антиимпериалистический потенциал1. Поскольку термин «национализм» наводит на ассоциации с сецессионизмом, сепаратизмом, этноцентризмом и т. д., антиколониальные движения, маркированные этим термином, предстают как некий анахронизм. По мысли латиноамериканского исследователя Джеймса Блаута2, такое маркирование связано с подменой проблематики антиколониализма проблематикой модернизации. Если модернизация — это развитие и прогресс, то противодействие модернизации («национализм») — это противодействие прогрессу. В результате такой подмены темы эксплуатации, неравномерного развития и культурного господства вообще не обсуждаются, а противостояние колониализму предстает не иначе как противостояние цивилизации, отмечает Дж. Блаут. Выше мы уже говорили о том, что благодаря пейоративным коннотациям слова «национализм» оно служит эффективным политическим инструментом. Этим словом, в сочетании с предикатами «радикальный, или «ультра», можно заклеймить и обезвредить противника. Однако если все-таки попытаться отвлечься от нормативной нагрузки термина, с его помощью можно описать идеологию антиколониализма, по крайней мере, в странах Азии и Африки. В осмыслении антиколониального национализма отчетливо просматривается противостояние двух основных парадигм, которые условно можно обозначить как «инструменталистская» и «культуралистская». Первая методологически связана с марксизмом и функционализмом. В данной парадигме национализм в Азии и Африке объясняется либо как реакция третьего мира 1

Термин «империализм» подвергся инфляции в результате его неумелого использования советской пропагандой. Однако аналитического потенциала он тем не менее не утратил, о чем свидетельствуют работы И. Валлерстайна и его последователей, с одной стороны, и Э. Сайда и его единомышленников, с другой. 2

Blaut J. National Question: Decolonalizing Theory of Nationalism. Atlantic

Highlans, NJ., L: Zed Books, 1987.

176

на экономическое и технологическое отставание от западных стран, либо как его реакция на проникновение капитализма в зоны, прежде контролировавшиеся социалистическим блоком (Советским Союзом или Китаем). Культурные аспекты этой реакции производны от экономических и политических реалий. Вторая из упомянутых парадигм связана с исследовательским направлением, получившим название «постколониальных исследований» (postcolonial studies). Представители этого направления обращают внимание на многослойность феномена колониализма. Он имеет как политико-экономическое, так и культурное измерение. Напряженные отношения господства и подчинения складываются не только и не столько в сфере экономики и политики, сколько в сфере дискурса. Победу колонизаторов можно тогда считать окончательной, когда они навяжут колонизируемым свой дискурс, свой способ восприятия и освоения мира. Национализм в странах Азии и Африки — это ответ на колониализм. Но существо этого ответа заключается вовсе не в "ressentiment". Антиколониальная национальная борьба есть прежде всего борьба за дискурс, или, пользуясь терминологией Фуко, борьба за то, кто и по каким правилам будет осуществлять производство высказываний. Националистический ответ на практику колониализма состоит в формировании особого, недоступного колонизаторам символического пространства. На том, как происходило создание этого пространства, сосредоточены работы индийского политолога Парты Чаттерджи. Уже само представление о национализме в странах Азии и Африки как о продукте европейского импорта — типично колониальное представление. За неевропейскими странами с самого начала не признается исторической субъектности. «История, казалось бы, рассудила так, что в постколониальном мире мы будем лишь вечными потребителями всего, что связано с современностью. Европа и две Америки, эти единственные подлинные субъекты истории, продумали за нас не только сценарии нашего колониального просвещения и порабощения, но такеи нашего антиколониального сопротивления... Даже наше 12

Нацио!нализм

177


собственное воображение должно навеки оставаться колонизированным»1. Между тем изучение проблем национализма в колониальном мире — это изучение «сложного комплекса отношений между мыслью, культурой и властью»2. Властные отношения в обществе, находящемся под колониальным господством, весьма специфичны. Ведь, как мы знаем из «критики идеологии» и из инспирированного работами Фуко дискурс-анализа, «господствовать и угнетать в состоянии не только военная или промышленная власть, но и сама мысль»3. Поэтому полем битвы за политическую власть становится «поле дискурса — исторического, философского и научного»4. Именно на том поле и ведут антиколониальную борьбу местные интеллектуальные элиты. На примере Индии автор показывает, что противостояние колониальному господству здесь разворачивается не как политическое, а как культурное противостояние. По его мнению, «антиколониальный национализм формирует сферу собственного суверенитета в границах колониального общества задолго до того, как начинает свои политические битвы с имперской властью»5. Интеллектуальные элиты Азии отдают себе ясный отчет в том, что Восток уступил Западу в экономико-технологической сфере. Они не строят иллюзий относительно возможности соревнования с Западом в экономике. Поэтому центр тяжести антиколониального национализма смещается с «внешней» (материальное производство и искусство государственного управления) на «внутреннюю» сферу. «Чем более успешно кто-то подражает западным навыкам в материальной сфере, тем, сле1

Чаттерджи П. Воображаемые сообщества: кто их воображает? // Нации и национализм / В. Андерсон, О. Бауэр, М. Грох и др.; Пер. с англ, и нем. М.: Праксис, 2002. С. 285. 2

Chatterjee P. Nationalist Thouhght and the Colonial World: A Derivative Discourse? Delhi: Oxford University Press, 1986. P. 26-27. 3 Ibid. P. 11. ' Ibid. 5

довательно, более важно для него сохранять уникальность духовной культуры»1. Но сохранение этой уникальности не имеет ничего общего с цеплянием за отжившие традиции. Более того, лидеры антиколониального сопротивления в Индии на первом этапе своей борьбы ждут, пока колониальные власти проведут необходимые институциональные реформы. И лишь на втором этапе начинается сопротивление вмешательству в области, которая называется «национальной культурой». Активность антиколониального национализма нацелена на то, чтобы создать современную национальную культуру, которая вместе с тем не является западной. На материале хорошо знакомой ему Бенгалии П. Чаттерджи показывает, как национальный проект, берущий курс на формирование устойчивого «воображаемого сообщества», реализуется в различных сегментах социокультурной сферы. Для распространения национальных идей необходимы особые институциональные условия, которые Б. Андерсон удачно назвал «печатным капитализмом» (см. Часть II, глава 4). В ситуации колониального подчинения выполнение этих условий сопряжено с рядом трудностей. То, каким образом и в каких масштабах будет происходить распространение печатного слова, здесь полностью зависит от колонизаторов. В бенгальских районах Индостана это происходило следующим образом. Первые книги там были напечатаны в конце XVIII в. по инициативе местных британских властей и христианских миссионеров. В течение первой половины XIX в. английский полностью вытеснил персидский, прежде служивший языком бюрократии. В результате к середине того же столетия формируется двуязычная бенгальская элита — слой образованных людей, с одной стороны, располагавших достаточными финансовыми и техническими ресурсами Для публичного действия, а с другой — снедаемых жаждой превратить родной язык в полноценное средство культурной

Национализм как политическая идеология

Recommend Documents