Массовая коммуникация

В.М. Березин МАССОВАЯ КОММУНИКАЦИЯ: СУЩНОСТЬ, КАНАЛЫ, ДЕЙСТВИЯ Серия: Практическая журналистика М.: РИП-холдинг, 2003 г. Центральная проблема, которую автор считает магистральной для всей истории массовой коммуникации, начиная с Библии, – это борьба Нового со Старым, возникновение Нового как новости человеческого события. Коммуникация, не достигающая этого Нового, осуществляется по замкнутому кругу, она циклична, а не линейна, она в ряде случаев нисходяща, а не восходяща. Нестандартность постановки темы, излишняя ею увлеченность может приводить к недостаточной обработке мысли, упущениям в смежных областях. Во всяком случае, работа может быть, на наш взгляд, полезной для исследователей всего спектра проблем, связанных с МК. Для выпускников по данной специальности и начинающих журналистов монография может служить источниковедческой базой и научно-методическим руководством, как для изучения фундаментальных основ массовой коммуникации, так и для решения вопросов текущего журналистского процесса.

ВВЕДЕНИЕ И Гераклит, родоначальник диалектики, и Гегель, построивший ее систему, говорили о жизненности получения знаний о мире, природе и человеке, и об окостенелости голого результата. Н.С. Булгаков писал о том, что христианство знает свободу в хозяйстве, но не обещает свободы от хозяйства и через него. Если бы все знания свалились на человека, не было бы свободы духа, воли и личности, – это уже слова Ф.М. Достоевского. Следовательно, всякое знание постольку хорошо, поскольку берется в развитии. Нет окончательной истины. Истину следует рассматривать как процесс, она проявляется в столкновении мнений. Противоречие, таким образом, есть нормальная форма развития знания, его движущая сила. Процесс познания поэтому предстает как процесс «снятия неопределенностей» (современный термин теории информации), изживания старых представлений, как процесс возникновения нового знания, формирования и внесения в повседневную жизнь нового во всеобщем философском смысле. Этот процесс в эпоху информационно-компьютерной революции сопрягается и совмещается с коммуникативной деятельностью человека, проходит посредством массовой коммуникации. Однако благотворное это единство обнаруживается там и тогда, где и когда сущность коммуникации – служить целям познания – явственны нам, землянам. Часто эта сущность или глубоко запрятана коммуникаторами, или сущностные силы коммуникации подменяются чисто утилитарными ее функциями, вытекающими из сугубо прагматичного содержания коммуникации, или же из биологических потребностей человека в чем-то «новеньком». Именно он, этот общефилософский смысл, объединяет сугубо теоретическое и созерцательное отношение к процессу познания древних греков, ценивших общие отвлеченные представления сами по себе, и подход к познанию современных исследователей, наука и практика которых направлена преимущественно на материализацию, практическое применение добытых знаний, на технологическое освоение внешнего мира. Аристотель и его последователи считали разум мерилом истинной сущности человека, приобретение знаний ставили выше всякой иной деятельности. Пророки и святые, с одной стороны, марксистские идеологи – с другой, мерилом сущности человека считали практику (точнее – по-своему понимаемую в каждом случае праведную жизнь). Святая в первом случае и революционная практика – во втором – была выше всякого знания и науки. По особому воплотилась идея практичности, прагматизма в западных буржуазных ценностях. Рациональность, разумность связывались преимущественно с успехом, с материальным результатом. Духовно-нравственные критерии или отходили на второй план, или трактовались опять же с позиций материального результата. В ветхозаветной литературе высшим принципом жизни определялся не разум, а совесть, не образ мышления (логика), а образ действия (поведения), не знание, а добродетель как самоцель

(«выполнение долга ради долга», «поступать по совести» и «быть справедливым ради справедливости»). Многие эти верные заповеди не отменили знание как таковое, они самое существование человека, саму жизнь человечества поставили в первейшую зависимость от соблюдения этих нравственных правил. В дальнейшем поборники христианства иначе понимали «духовность», чем «языческие» философы. По своему стали трактовать вопросы духовности в каждой из ветвей христианства – православии, католицизме, протестантизме. Атеистическая марксистская и социалистическая идеология в дальнейшем сделала также основную и не бескорыстную ставку в воспитании «нового» человека на эти вечные общечеловеческие заповеди, вобрав в себя также и другие, так называемые «составные части марксизма». Однако путь познания грозил быть прерванным в силу неминуемого, якобы, обретения «вечной истины» – коммунизма. Надо сказать и о том, что пластическое, умозрительное миропонимание древних греков объясняет их тягу к статическим видам художественной коммуникации – архитектуре, скульптуре, оформительскому и изобразительному искусствам. Об этом пишет, в частности, нидерландский философ Т. Боман. Противопоставляя древнегреческому статизму, неподвижности, пассивности, созерцательности (примату, как бы мы сказали теперь – визуальной коммуникации) динамизм, активность и психологизм Ветхого Завета, Т. Боман приходит к выводу, что в ветхозаветной мысли (и мы бы дополнили – вербальной коммуникации) слушание играло более важную роль, чем видение. Неудивительно поэтому, что музыка и пение – главные виды искусств ветхозаветнохристианской культуры (цит. по: Ф.К. Кессиди, с. 70). Отсюда можно сделать вывод о единстве в познавательно-коммуникативном процессе разных периодов человеческой истории таких феноменов как «разум» (стремление к истине), по разному понимаемые «благо» и «добро» (как стремление к всеобщей справедливости или же как путь к индивидуальному успеху) и «гармония» (стремление к красоте). Как видим, в центре данной триады стоят системообразующие понятия блага, добра, совести. Совести, понимаемой в одних случаях как внутреннее качество, позволяющее человеку совещаться, со-ветоваться, со-молвить, со-бытийствовать, со-мыслить с миром себе подобных, а в другом – как без-молвие, без-смыслие, если речь не идет о собственном индивидуальном успехе и материальном благополучии. Русские философы середины XIX – начала XX века развили и обогатили эти понятия и сущности, и об этом пойдет речь далее в общем контексте исследования проблем массовой коммуникации. Применительно к проблематике журнализма и массовой коммуникации в книге будут рассмотрены и понятие «соборность», и общефилософская категория «новое», которые также берут свои истоки в ветхозаветной литературе. Н.Д. Арутюнова (Арутюнова, с. 11–28) отмечает, что понятие «нового» обрело силу тогда, когда концепция временных циклов в космических и исторических процессах, вечного возвращения на «круги своя» стала уступать место идее линейного времени. Эта идея отделила историческое развитие от космического круговорота.

Движение по кругу и вместе с ним постоянное повторение мифологических архетипов сменилось движением вперед, в будущее, обещающее новые, неведомые доселе формы жизни. Эволюции взглядов в этом направлении дал толчок библейский миф о сотворении мира. «Если мир греческой философии и греческой поэзии – это «космос», то есть законосообразная и симметричная пространственная структура, то мир Библии – это «олам», то есть поток временного свершения, несущий в себе все вещи, или мир как история» (Аверинцев, 1977, с. 88–89). Во всех греческих концепциях бытия, и мифологических и философских, явно или неявно присутствовало учение о вечном возврате. Это означало, что время понималось как обратимый, а не однолинейный процесс, как феномен, обладающий присущим лишь пространству свойством симметрии. Внутри «олама» даже пространство дано в модусе временной динамики, как «вместилище» необратимых событий. «Новое» Ветхого Завета относится к фундаментальным творческим актам, влекущим за собою коренное изменение в природе мира и в природе внутреннего человека. Акт обновления представлен не как эволюционный процесс, а как некое волевое революционное действо, ведущее к совершенствованию мира и возникновению нового человека. Тема глубокого обновления мира и природы человека, заявленная в Ветхом Завете, была продолжена и завершена христианством. Для обозначения Нового Завета было выбрано второе значение греческого слова «новый» – не в значении «недавно появившийся», «молодой», «неопытный», а в смысле новизны никогда не случавшегося, необычайного, удивительного и дивного. «Чувство сдвига, осуществления неожиданного и непредставляемого – вот что выражают слова «Новый Завет» (Аверинцев, 1983, с. 504–505). Таким образом, новое в рамках циклического времени отличается от нового в рамках линейного времени. Новое теперь – сдвиг, резкое развитие, улучшение. Способность сердца к нравственной отзывчивости на это «Новое» и предвещает в Новом Завете возникновение в человеке специального «этического органа» – совести, которая должна была существовать в человеке наряду с сознанием и чувством красоты. Во многих европейских языках слово «совесть» этимологически означает «совместное знание», а в русском его значение происходит от слова «ведать» – знать. Следовательно, совесть и сознание – слова родственные по своим духовным пракорням. Совесть – это субъективное осознание личностью своего долга и ответственности перед обществом и самим собой, – определяет Словарь по этике (М. 1975). Она может проявляться не только в форме разумного осознания нравственного значения совершаемых действий, но и в форме эмоциональных переживаний. Сам язык, таким образом, показывает нам, с опорой на какие векторы коммуникативного действия человек определял главный инструмент самоорганизации, самоосуществления, когда он пытался постичь и прочувствовать главные истины со-бытия. Язык представляет собой таинство, – говорил Н. Винер, – концепция мудрости может быть заложена в слове так же, как, например, в

загадке сфинкса (Винер, с. 80). Совесть как совместное знание определялась человеком в результате нескончаемого познавательного процесса – от древних наивно-созерцательных его этапов до современных вдумчиво-рефлексующих. Но уже к началу нашей эры такие понятия, как «стыд», «правда», «долг» стали являться «общественными стражами» индивидов. Об этом говорили, например, философы античности, которые считали, что эти сущностные для человека черты опосредствуют влияние разума на его склонности. Однако формулу «человек – мера всех вещей» некоторые философы и прошлого, и настоящего считают выражением отрицательных, разрушительных сторон древнегреческой культуры, так как нравственность переносится ею всецело в субъект и, следовательно, носит противообщественный характер. Из подобной индивидуалистической позиции выводятся и такие беды сегодняшней России, как нравственный релятивизм, плюрализм точек зрения и взглядов без стремления свести их к общезначимым, «совместно оговоренным, познанным и прочувствованным» истинам и нравственным ценностям. К ценностям, которые в большей или меньшей степени (зависящей от исторических условий жизни человека, национальных, религиозных, культурнополитических особенностей) действительно должны служить мерой всех вещей и мерой самого человека. У нравственности поэтому всегда сохраняется, пусть и с некоторыми оттенками выражения, одно лицо, характеризующееся представлениями о стыде, правде, долге, добродетели, справедливости, личном и общественном благе. Эти представления – результат общего развития человечества, традиций его культур, обогащавшихся в процессах коммуникации, традиций религий, запечатленных в священных текстах. У безнравственности – много лиц. Их количество, их конкретные выражения формируются не стихийно, не бессознательно и импульсивно (чисто биологически), а тоже на основе вполне осознанных (и часто – совместно осознанных, что очень страшно, так как ведет к энтропии совести своего рода антисовести), на основе прагматических целей, корыстных личностных и сектантских (партийных, клановых) интересов. И роль коммуникации в обеспечении производства и воспроизводства подобных болезней нравственного сознания необходимо постоянно выявлять, чтобы освободить многие формы современной массовой коммуникации от внешне «благостных» и «непорочных» ее одежд. Все эти предварительные размышления вызваны тем, что нам очень важно обосновать необходимость применения философского и общекультурного подхода к процессам массовой коммуникации, проходящим в современной действительности. Чем, как не стремлением постичь «Новое», можно объяснить саму массовую коммуникацию (в большом философском, а не чисто техническом, узкопрагматическом значении). Массово-коммуникативные процессы не могут ныне исследоваться по принципам существовавших до сих пор журналистских теорий и методик. Как пишет Ю. Хабермас (Хабермас, 2000, с. 31–32), в повседневной

коммуникативной практике когнитивные толкования, моральные ожидания, выражения и оценки пронизывают друг друга. Поэтому протекающим в жизненном мире процессам общения и взаимопонимания потребна культурная традиция во всей ее широте, а не только благословенные плоды науки и техники. «Философия могла бы актуализировать свое отношение к тотальности, приняв на себя роль интерпретатора, обращенного к жизненному миру. Она могла бы, по меньшей мере, способствовать возобновлению игры взаимодействия когнитивно-инструментальных моментов с морально-практическими и эстетически-выразительными». Теперь несколько слов о трудностях, с которыми пришлось столкнуться при выборе названия работы. Главная ее тема – противопоставление изначальных гуманистических принципов и характеристик общения и коммуникации и антигуманных форм многих современных проявлений МК. Классические философские категории «сущность и явление» могут быть, разумеется, применимы и к исследованию массово-коммуникативных процессов. Однако, если судить о сущности современной МК по внешним чертам, которые она нам «являет», может сложиться впечатление, что ее сущность – не в постижении истины человеческого бытия, а в забалтывании, размыве, а часто и дискредитации истины. Поэтому работа могла быть названа «Сущность и явленность современной массовой коммуникации», «Сущность и существование МК», «Сущность и реальность МК». При дополнениях и доработках рукописи название было выбрано с учетом привлечения более широкого круга читателей, оно более конкретно определяет проблематику книги, состав приводимых примеров и аргументов. Здесь не игра словами. Как писал Гегель в лекциях по истории философии, скептики часто выбирали грубые выражения или сначала огрубляли мысли, чтобы затем было легче справиться с ними. Мы также попытаемся с помощью глубинных языковых средств, их «потенциальных смыслов» (М. Бахтин) показать те проявления нынешней массовой коммуникации, которые носят характер, не свойственный (не «свой», не «родной», не «кровный») ее истинной сущности. А она исстари заключалась и заключается в прохождении исторического цикла человеческого познания: от со-бытия людей и сообществ, через их со-общение и сознание – к со-мыслию, то есть смыслу различных сторон этого бытия: религиозно-нравственной, научной, художественной, политическо-правовой. К смыслу жизни. Собственно, и работу можно было бы так назвать - «К смыслу жизни». Так сказать, от контекста жизни – к ее смыслу. Но из этого контекста здесь берутся в основном реалии политической, научной, в какой-то мере художественной действительности, поэтому мы не взяли на себя столь большую ответственность. Главное заключается в том, чтобы попытаться показать: в каком бы виде, с каких бы позиций и сторон массовая коммуникация не осуществлялась, она не должна лишаться этой основной своей сути – приближаться к пониманию смысла жизни.

РАЗДЕЛ I Сущностные характеристики массовой коммуникации. История и методология исследования МК Глава I ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ МАССОВОЙ КОММУНИКАЦИИ 1. Общество, человеческая деятельность, культура как предметы философского анализа. Основные категории и понятия анализа, принципы исследования социальноисторических процессов в сфере культуры и массовой коммуникации. Необходимость применения системных, комплексных, междисциплинарных подходов. О категории «Новое» Жизнь устроена так, что человеку все время приходится что-то изобретать. Орудия труда и оружие истребления врагов, средства добывания пищи и инструменты познания мира, средства сообщения и средства передвижения. Человек, по существу, окружает себя «второй природой» – технически-инструментальной и художественно-сконструированной. И все это он делает один – и, одновременно – со всеми, наедине и в обществе, со-обща. Сам язык раскрывает смыслы (со-мыслы) человеческой общественной деятельности. Этимология слова «средство» происходит от корня «сред», что означает «середина», «середа» (церковнославянское – «среда»). Более глубокое и концептуальное значение, как отмечает М. Фасмер – это «сердце» (Фасмер. Т.Ш). Следовательно, средство сообщения – это посредник между агенсом (производителем) сообщения и объектом, на который оно направлено. Сообщение осуществляется посредством действия. Ряд однонаправленных действий человека выливается в человеческую деятельность. Характерно, что и в латинском языке прослеживаются эти внутренние смыслы (народнолатинское media hebdomas, mediatus – выступающий посредником; meditatio – размышление; mediale – середина, сердцевина; medium – середина, центр, средоточие, общество, общественная жизнь; medius – срединный, центральный, центр неба, нахождение между небом и землей, миром и войной, относящийся к сущности). Все значения, связанные с медиацией, – это пограничные, промежуточные, серединные положения, в том числе между небесным и земным, жизнью и смертью, войной и миром. Это то, что делает всеобщей связь между людьми и природой (Свитич, с. 65). Еще Аристотель сказал, что человек по природе своей есть животное общественное. В этом высказывании может покоробить сравнение человека с животным, но никем другим «в начале своей карьеры» человек и не являлся. Исторически незаметно, в результате длительной биологической эволюции и с помощью

именно общественной деятельности возник человек. «Человек вошел в мир бесшумно» (Тейяр де Шарден). Но, видимо, не случайно современные философы, характеризуя духовные истоки человека и культуры, обозначают сначала человека как существо сексуальное, затем – как существо говорящее, и лишь потом, как существо общественное, нравственное, религиозное (см., например, Поздняков, 1999, с. 147). «Все, что входит в человеческую деятельность, есть человеческое или общечеловеческое», – писал Н.П. Огарев. Под это название, по его мнению, подходят явления и совершенно общественные, и отношения лица к лицу, и лица к природе и необходимости. «Мысль и чувство – совершенно общечеловеческие явления и совершенно общественные, потому что человек не в стаде немыслим; даже грустное чувство, возбуждаемое отшельничеством, основано на оторванности от стада. Отличительно человеческое – это сознание». Н.П. Огарев расценивал сознание, как позже Н. Лосский и Н. Трубецкой, в смысле понимания отношений, выраженного мыслью, т.е. словом; понятие отношений, будь оно понятие аналогии или разнородности предметов, всегда сводится к уравновешиванию, к понятию меры, гармонии и потому не обходится без количественной категории (Огарев, т. 2, с. 42–44). Вот и Огарев, говоря о массах людей, употребляет слово, характерное для животного мира – стадо. Как же нужно человеку развить свое сознание, чтобы не было повода, искушения, говоря о группах, общностях людей, вспоминать их далекие корни! Несколько позже К. Маркс и Ф. Энгельс сознательное господство человека над стихийными силами поставят в своих теоретических построениях в прямую зависимость от необходимости коммунистической революции, которая даст толчок всемирноисторической совместной деятельности индивидов. Но многие русские философы искали ключ к возрастанию человеческой социальной деятельности в понятиях совести и соборности, то есть в достижении способностей личности осуществлять нравственный самоконтроль на началах православного мировоззрения, объединяющего все слои общества. В этом обществе человек должен принадлежать миру, а мир – ему. Только таким образом можно указать человечеству путь спасения от бездуховности и нравственного вырождения. Как видим, понятия и сущности природа – человек – общество – деятельность – научное знание (истина) – нравственность – культура связаны глубокими всепроникающими взаимозависимостями. В общую систему связей надо добавить и действия и явления, обозначаемые понятием коммуникация (от лат. communicatio – сообщаю). Под общее обозначение попадают следующие сущности: связь (су-вязь, сцепление), общение и сообщение, информация и средства информации, единичные и множественные соединения (контакты). Л. Землянова называет науку о коммуникации, то есть изучающую все эти сущности, коммуникативистикой, некоторые исследователи – коммуникологией, по образцу культурологии. Последнее определение представляется в нашем контексте более логичным

(экология, социология, гносеология, этология, культурология, коммуникология). Все эти сущностные элементы деятельностной системы самопознания и со-осуществления человека необходимо рассматривать комплексно, через призму тех действий, которые они оказывают друг на друга. Культура, например, возникает там и тогда, где и когда человек осуществляет предметную, техническиинструментальную деятельность по отношению к природе и организационно-коммуникативную, духовно-нравственную и воспитательную деятельность по отношению к обществу и к самому человеку. Как отмечал М.К. Мамардашвили, наука является культурой в той мере, в какой в ее содержании, во-первых, выражена и репродуцируется способность человека владеть им же достигнутым знанием универсума и источником этого знания, а вовторых, проявлено умение воспроизводить это во времени и пространстве. (Отметим, что мысль эта касается научной деятельности, но философ неоднократно экстраполировал ее и на другие области деяний человека.) Отметим также, что указанное мастерство воспроизведения достигнутых знаний и их источников предполагает определенную социальную память и определенную систему кодирования (Мамардашвили, 1982, с. 42). Эту систему кодирования, воспроизводства и трансляции умений и знаний, основанную на знаковой природе, этот наш мыслитель называл культурой в науке, или наукой в смысле, качестве культуры. Развивая эту мысль, он относил к культуре единый срез, который проходит через все сферы человеческой деятельности (художественную, нравственную, политическую, экономическую, правовую и т.д.) Формальным, типологическим признаком этого общего слоя, пласта является определенный предметно-знаковый механизм. Но ведь именно коммуникация должна воплощать в те или иные материальные носители достигнутое человеком знание универсума с помощью ряда своих средств, выработанных человеком норм, правил и знаков. Коммуникация – это и начало деятельности, и ее инструмент, и ее апофеоз. Это тот срез деятельности, который призван являться культурой, чтобы деятельность, как и сам человек, были бы бессмертны. Как вытекает далее из рассуждений М. Мамардашвили, это общее в различных сферах человеческой деятельности, чтобы быть культурой, должно осуществляться не просто для поддержания и воспроизводства бытия. Необходимо при этом стремление к истине, добру и красоте в этом бытии. В противном случае коммуникация – это просто техническое средство связи, существующее как физическая реальность. С точки зрения культурологии действия различаются структурно на упорядочивающие, обрабатывающие и добывающие, а по сфере применения на материальные, материально-духовные и духовные (Степанов, 2001). Пересечение этих рубрик отражено в следующей таблице: Действия

По сфере

Материальные По структуре I. Упорядочивающие (ритуальные)

II. Обрабатывающие

Материальнодуховные

Поведение и язык Ритуальные и животных (по К. обрядовые действия Лоренцу и Д. Хаксли) человека Природные начала поведения человека (по П.А. Кропоткину). Орудие действия (средство коммуникации) – тело Человек и инициатор и исполнитель

Духовные (ментальные) Определение человеком предметного и вещного мира, сущностей и явлений природы и общества, знание в целом

Рефлексы ремесла

Трудовые и волевые Действия действия человека, эмоциональной письмо, печать, сферы человека, электронная любовь коммуникация III. Добывающие Рефлексы (условные Образные словесные, Вера, Слово, Истина, и безусловные), печатные действия, Добро, Красота, трудовые действия кино-, ТВ, Любовь радиопредставления Новое как возвышающее человека социальное и коммуникативное действие

Надо сказать, что таблица Ю. Степанова, составленная с целью классификации биологических, физических и духовных действий человека, не доводится им до обозначения места так называемого коммуникативного действия, то есть действия, оказываемого через сообщение (передачу информации). Это мы и попытались здесь сделать в целях определения места в общей системе культурнопроизводящей деятельности и для обрабатывающей и добывающей коммуникации. Ведь как пишет Ю. Степанов, добывающие действия носят характер «Открытия» (М.М. Бахтин употреблял понятие «изобретение», то есть «обретение извне»). В нашем контексте – это является обретением извне «Нового» в главном смысле этого греческого термина. Этот смысл вкладывался и в обозначение деяний, о которых говорится в Новом Завете. Это же понятие использовал в своих трудах Р. Барт, а еще ранее – Г. Тард. Русское слово добыть (до-быть) означает достать, то есть доложить, дополнить, доставить. Так же как забыть, из-быть – оставить позади, поместить вовне. Развивая эту мысль, отметим, что слово за-бавить означало исстари «заставить забыть», «забыться». Для этого придумывались «забавы», «байки». Именно это сейчас изобретают в немыслимых количествах печатные и электронные СМИ. Их задача – не открыть новые миры, а помочь забыться в существующем мире и бытии. М. Бахтин писал, что жить из себя не значит жить для себя. Это значит быть из себя ответственно участным, утверждать свое нудительное действительное не-алиби в бытии. Латинское pro-ducere, откуда образовалось produire, production, русское продукт, имеет ту же внутреннюю форму, что и русское добыть. Разумеется, мы не хотим абсолютизировать коммуникацию как культуру лишь в том понимании, что первая является второй

лишь при наличии поиска и разработки глубоких смыслов и вечных истин. В коммуникации, как в любом художественном тексте, есть высокие жанры и низкие жанры. Ю. Лотман в работе «Внутри мыслящих миров» дает их классификацию, объединив по принципу смежности: сакральные/профанические, официальногосударственные/индивидуально-бытовые, научные, т.е. тяготеющие к выражению на метаязыках/художественные (тяготеющие к выражению на языках искусств) и т.д. Но в ценностной перспективе он выделяет ряды совершенно иного состава. «Каждая культура неизбежно включает дихотомию текстов высокой и низкой ценности. Крайним проявлением ее будет противопоставление того, что спасает, тому, что губит» (Лотман, с. 219). В дальнейшем мы будем понимать «Новое» как то, что призвано спасать, может привести к спасению. Во второй части данной работы Ю. Лотман пишет, что классические литературные тексты всегда сводили мир эксцессов и аномалий, который окружал человека, к норме и устройству. Фиксация однократных и случайных событий, преступлений и бедствий – всего того, что мыслилось как нарушение некоторого исконного порядка, всегда представляла историческое зерно сюжетного повествования. Не случайно элементарная основа художественно-повествовательных жанров называется «новелла», то есть «новость» (новое в первом, более обыденном значении греческого слова), и имеет анекдотическую основу. Поскольку микрокосм внутреннего мира человека и макрокосм окружающей его Вселенной отождествляются, любое повествование о внешних событиях может восприниматься как имеющее интимно-личное отношение к любому из аудитории. Миф всегда говорит о конкретном человеке. «Новость», анекдот повествуют о другом. Первое организует мир слушателя, читателя, зрителя, второе – добавляет интересные подробности к его знанию этого мира, вовлекает в него, проявляет его истинные смыслы. Характерно, что уже в середине XIX века забавность, скандальность, анекдотизм стали в печатных изданиях главной новостью, оттеснив не без влияния западных образцов основную метакультурную, сакральную функцию коммуникации на задний план. Русский мыслитель А.С. Хомяков писал уже в то время: «Мы отложили работу о совершенствовании всего своего, ибо в нас внушали любовь и уважение только к чужому, и это стоит нам нравственного уничижения. Родной язык не уважен; древний наш прямодушный нрав часто заменяется ухищрением; крепость тела изнеживается; новость стала душой нашей; переимчивость овладела нами...» (Хомяков, с. 101. Курсив наш. – В.Б.). Завершая это краткое введение в систему основных категорий и понятий, а также некоторых путей методов и путей исследования массовой коммуникации, дадим ее основные, на наш взгляд, определения: • МК – это деятельность по добыванию, упорядочению, обработке и передаче информации. • МК – это деятельность по добыванию (открытию, изобретению) новых смыслов, приближающих человека к постижению истинного и нравственного знания.

В последующих разделах мы будем не раз возвращаться к темам, проблемам и определениям, поставленным и бегло очерченным здесь в качестве своеобразного «гипертекста» всей работы. 2. Теории средств массовой коммуникации (СМК). Два историко-концептуальных подхода к определению состава понятия «теория массовой коммуникации (МК)». Становление отечественной теории МК. Определения МК. Научные взгляды на МК западных (Н. Винер, В. Шрамм, Г. Лассауэлл, П. Лазарсфельд, Р. Мертон, А. Моль, Ю. Хабермас и др.) и отечественных (Н. Федоров, П. Флоренский, В. Вернадский, М. Бахтин, Ю. Лотман и др.) ученых. Единая теория массовой коммуникации исторически складывалась и до сих пор формируется из научных подходов, позиций и исследований многих ученых – представителей как общественных, так и естественных и технических отраслей знания. Она вызревала в русле философии (Аристотель, Д. Локк, Т. Гоббс и др.), исследований по социологии и психологии (Г. Тард, Г. Лебон – конец XIX – начало XX века, Л.С. Выготский – 30-е годы, Т. Адорно, Г. Лассауэлл, Г. Маркузе, М. Хоркхаймер, П. Лазарсфельд, Р. Мертон и др. – 40-е годы, Ю. Хабермас, С. Московичи, А. Менегетти и др. – 60–80-е годы XX века). (Мы называем лишь ключевые периоды, дававшие толчки и новые импульсы теории в соответствии с новыми социальными реалиями.) Она оформлялась в русле исследований проблем теории информации и новой науки – кибернетики (Н. Винер, К. Шеннон, С. Бир и др. – 40–50-е годы), научных разработок в области теории информации, культурологии и эстетики восприятия (М. Бахтин – 30- е годы, А. Моль, Ю. Лотман – 60–70-е годы), теории журналистики и журнализма (советская школа журналистики 60–70-х годов XX века, получившая развитие на базе одноименного факультета МГУ им. Ломоносова). До конца еще не оценен, как теперь все более выясняется, тот вклад, который сделали в теорию массовой коммуникации, разрабатывая естественнонаучные, философские, психологические и филологические концепции, русские мыслители Н.Ф. Федоров, П.А. Флоренский, В.И. Вернадский, А.Ф. Лосев, М.М. Бахтин, Л.С. Выготский. Существенное влияние, и прямое и опосредованное, на последующую философию МК, как представляется, оказала концепция социальной обусловленности познания, разработанная английским философом Томасом Гоббсом. Правда, насколько нам известно, в современных работах по теории МК на эту связь нигде не указывается. Как отмечает Н.С. Мотрошилова (Мотрошилова, с. 171–180), мотивы Гоббсова анализа внимательный и осведомленный читатель может обнаружить в самых современных философских концепциях познания, особенно – в развивающихся на почве неопозитивизма. Главная отличительная особенность такого рода учений – рассмотрение познания и мышления как процесса коммуникации по преимуществу. Исследователи идут по пути,

очерченному уже Гоббсом. Они пытаются отыскать материальные формы реализации духовного, то есть такие объекты, которые были бы одновременно и «физическими», и мыслительными (абстрактными). В случае такого их выделения из процесса познания философ, логик, социолог мог бы сравнивать, производить точные, приближенные к математическим действиям. А объекты подобного рода действительно существуют. Это языковые и речевые высказывания, различные их элементы, главным из которых является слово. Слово письменное и слово устное, речь вербальная (словесная) и аудиовизуальная (так называемая экранная коммуникация), где произносимое слово соединяется со внесловесной, то есть видеообразной, визуальной коммуникацией. Эти объекты Гоббс называет «метками». Именно Т. Гоббс предвосхищает позднейшие теории массовой коммуникации: «Если бы даже человек выдающегося ума посвятил все свое время мышлению и изобретению соответствующих меток для подкрепления своей памяти и преуспеяния благодаря этому в знаниях, то ему самому эти старания явно принесли бы небольшую пользу, а другим – вовсе никакой. Ведь если метки, изобретенные им для развития своего мышления, не могут быть сообщены другим (выделено нами. – В.Б.), то все его знание исчезнет вместе с ним» (Гоббс, с. 61). Именно возможность изобретения нового одним человеком и передачи этого нового знания другим людям способствуют развитию «на благо и ради спасения всего человеческого рода», – пишет Гоббс. Этот мыслитель вводит в философию понятие «знака». Знак, в отличие от метки, делает информацию полезной не только для определенного индивидуума, но и для общества. Тем самым он выводит субъективное, «конечное», познание из узкого круга индивидуального опыта, опирающегося, по Декарту, лишь на «бесконечный Божественный разум», на широкое пространство всечеловеческой коммуникации. Изучая труды вышеназванных и многих других отечественных ученых по проблемам создания сообщений и текстов, запечатления их в том или ином духовном или материальном виде и передачи определенным способом современникам или потомкам, можно выделить два историко-концептуальных подхода к определению самого понятия «теория массовой коммуникации». Первый, наиболее широкий, простирает возможности исследования массовой коммуникации до периода первобытного общества, через изучение процессов общения древних людей и племен друг с другом, особенностей средств этого общения, приемов и знаков передачи трудовых, сакрально-обрядовых, бытовых и культурных текстов. По мере накопления человеком социально-культурного опыта усложнялись орудия труда, и вместе с тем упрощались способы со-общений друг с другом, племени и общности людей с другими племенами и общностями. А это означает, что упрощались и приобретали все большую массовость способы и знаковые системы коммуникативных процессов. В хозяйственной, экономической деятельности развивалась коммуникация, дававшая импульсы новым видам деятельности и коммуникации.

Как пишет Н.С. Булгаков «христианство знает свободу в хозяйстве, но не обещает свободы от хозяйства и через хозяйство» (Булгаков, с. 220). Он приводит выдержку из «Дневника» Ф.М. Достоевского, где писатель задает вопрос: если бы все знания свалились на человечество в виде подарка, что бы тогда сталось с людьми? И отвечает: люди вдруг увидели бы, что жизни уже больше нету них, нет свободы духа, нет воли и личности, что исчез человеческий лик и настал скотский образ раба. Подобное суждение есть и у Н.Ф. Федорова. Только касается оно уже непосредственно искусства, то есть художественной коммуникации. Он писал в «Статьях об искусстве», что молитва и молитвенное (вертикальное) положение были первым актом искусства. Назначение человека — быть существом свободным, а следовательно, и самосозданным (курсив мой. – В.Б.). Происходит возвышение человека над природой. Но как только человек, осознав свое величие, начинает производить «устрашающие или чувственно-привлекающие действия» (заметим, что это и является коммуникацией, коммуникативными действиями, о чем пойдет речь далее), человек падает вновь. «Если начало искусства было божественное, а в настоящее время искусство стало индустриальномилитарным, т.е. скотским и зверским, то возбуждается вопрос: как снова дать искусству такое направление, которое соответствовало бы его божественному началу? Что нужно противопоставить индустриально-милитарной выставке произведений соблазна и орудий истребления?» (Федоров, с. 562.). Это было сказано в начале XX века. В начале XXI века индустрия культуры и искусства, средств массовой коммуникации стала еще изощреннее в отношении воздействия на человека по части его соблазна и устрашения, а поставленные вопросы остаются открытыми. Так же, как и у Н. Федорова, исследования процессов устной, письменной, печатной и разного рода другой технической (фото-, кино-, радио-, телекоммуникации) обращено у ряда отечественных и западных мыслителей к самим началам человечества и социального знания о человеке и мире. Русские философы В. Вернадский, П. Флоренский, М. Бахтин, Л. Выготский, Ю. Лотман не разделяли человечество на массовое и немассовое. Так же как человек вошел в мир бесшумно (онтогенез), так и массовость человечества не заявляла как-то единовременно о своей массовости (филогенез). Концептуально две позиции на массовую коммуникацию расходятся как раз в пункте «массовость». Когда коммуникация действительно стала массовой? Тогда ли, когда проводились первобытные священнодействия, сакральные ритуалы, когда расходился по рукам первый гуттенберговский том священных текстов, или когда запрыгали на экране картинки прибытия поезда, а в наушниках запищала морзянка? Второй подход – теория массовой коммуникации в том смысле, в каком ее понимали западные теоретики, столкнувшиеся с феноменом наращивания со-общений посредством технических средств коммуникации. Она, на наш взгляд, является развитием взглядов названных русских ученых и мыслителей, идет в русле западных общекультурных исследований (Г. Лебон, Г. Тард, Х. Ортега-и-Гассет, А. Моль, С. Московичи, А. Менегетти и др.).

Водораздел («массораздел») двух подходов прошел, на наш взгляд, в плоскости такого понятия, как публика. Даже деление воспринимающих сообщения социумов на «элиту и «толпу» зависит от этого понятия, введенного в эпоху начала интенсивного развития технических средств коммуникации (рубеж XIX–XX вв.) Г. Тардом. Любая эволюция, по его мнению, происходит благодаря чередованию двух процессов – творческого изобретения и массового подражания. Г. Тард конкретизировал то, что Г. Лебон понимал под выражением «рассеянная толпа». На основании объективной дифференциации социума под постоянным, систематическим и усиливающимся воздействием новых видов коммуникации, а также политических процессов, направленных на либерализацию, он обозначил новое социальное образование – публику. Ее составили новые «срезы» социума, объединяемые общими источниками информации. В его теории толпа и публика – «два крайних полюса социальной эволюции» (Тард. М., 1998, с. 227). Заслугой Г. Тарда явилось выдвижение гипотезы о том, что между характером передачи информации и способом общественного устройства существует прямая зависимость. Каждому типу коммуникации соответствует некоторый тип социума. Более того, тип коммуникации является определяющим фактором в развитии общества. Надо отметить, что канадский ученый М. Маклюэн, пожалуй, самый яркий представитель второго подхода к проблеме массовой коммуникации, высказал подобные идеи полвека спустя. Если изобретение печати послужило массовому расширению коммуникации в диахроническом (вертикальном, историческом) процессе, то изобретение других технических средств дало толчок массовости коммуникации как в диахроническом, так и в синхроническом (горизонтальном, относительно одновременном) процессе. Последнее проявилось особенно интенсивно и ярко. Мы живем, по существу, теперь прошлым. Об этом говорят многие философы. Сама наша речь – не только письменные и визуальные тексты, но и устная – это «произнесенное хранение» (Рихтер, с. 62). В 1979 г. увидела свет небольшая по формату книга Ю.П. Буданцева «В контексте жизни» (Буданцев, 1979). Это было время кульминации противопоставления буржуазной и социалистической идеологии, в этом ключе выдержаны и многие положения по-своему новаторского труда. Автор понимал и понимает социализм как общественное устройство жизни, более прогрессивное и гуманное по сравнению с прагматичным индивидуализмом Запада. Автор пишет, что если в нашей стране существуют лишь отдельные, редкие осколки представлений, связанных с переоценкой роли техники в пропаганде, то в буржуазной науке – целые Гималаи таких концепций. Антиисторические по существу, они с «научной точки зрения» оправдывают недооценку живых, естественных средств массовой коммуникации и даже внутри их отдают пальму первенства электронным средствам, телевидению как самому позднему по времени появления, а значит, по логике технократов, и самому эффективному средству. Подразумевались прежде всего работы того же М. Маклюэна.

Ю. Буданцев выдвинул в качестве методологии изучения массово-коммуникативных процессов системный, конкретноисторический подход. В его основе следующее положение: возникновение и развитие средств МК синхронно возникновению и развитию человеческого общества, причем определяющим моментом является именно общественное развитие. Массовую коммуникацию этот исследователь трактует как широкое поле общения посредством естественных СМК (системы СМК-1 – СМК3, в зависимости от общественно-исторических формаций по К. Марксу), а также технических СМК (система СМК-4). Общение, если исходить из его теории МК, может быть прямым (непосредственное участие в коммуникативном действии) и посредством материализованного в каком-либо носителе текста. Развитие СМК неотделимо от раскрепощения человеческих «сущностных сил». Рассмотрим позиции и ряда других исследователей по вопросу состава понятия «массовая коммуникация» и теории МК. П. Лазарсфельд и Р. Мертон рассматривают МК в контексте организуемого ими социального действия и провоцируемых массовых вкусов. Поэтому если обобщить их суждения о МК и ее основных функциях, то можно сделать вывод, что массовая коммуникация представляет собой поток коммуникативных действий с целью (помимо чисто информационных, просветительских целей): • присвоения статуса общественным проблемам, личностям, организациям и общественным движениям; • укрепления социальных норм; • наркотизации социума. «То, что массовая коммуникация повышает уровень информированности широких слоев населения, является бесспорным. Вместе с тем возрастающий поток сообщений массовой коммуникации может непреднамеренно (а часто и преднамеренно. – В.Б.) преобразовывать энергию людей от активного участия к пассивному знанию» (П. Лазарсфельд, Р. Мертон, с. 144– 145). В научной литературе, как отечественной, так и зарубежной, дается большое количество определений понятия «коммуникация». Оно обозначает феномен, находящийся в фокусе изучения процессов как в области фундаментальных, так и социальных наук, интегрирующих эти процессы через сообщение. Этими словами начинается статья об изучении коммуникации в Международной энциклопедии коммуникации (Gerbner G., Schramm W., p. 358). Причины интегративной природы теории коммуникации авторы энциклопедии объясняют тем фактом, что корни ряда основных проблем современной коммуникационной революции и изучающей ее науки уходят в глубь веков. Ведь, как мы уже отмечали, информативно-системные связи составляют основу социальности человечества в создании, сохранении и исторической трансляции для будущих поколений его социально-культурных ценностей и традиций. Истинной, личностно освоенной социальностью считает коммуникацию немецкий философ Ю. Хабермас. Но таковой она

становится не сразу, а лишь по мере того, как начинает обеспечивать людям возможность совершенно свободного и беспристрастного обсуждения высших ценностей. Последние исторически изменяются, и поэтому требуют постоянного спора о себе. Исходя из этого, у Ю. Хабермаса сама теория познания предстает как коммуникативный процесс, как коммуникация (Хабермас, 1992). Немецкий ученый развил свою концепцию на основе ряда ранее существовавших философских положений, в частности – взглядов своего предшественника в немецкой философии – К. Ясперса, утверждавшего, что истина – это коммуникация, и, стало быть, истинная коммуникация – это коммуникация по поводу искания истины. Американский социолог Чарльз Кули имел в виду под коммуникацией механизм, с помощью которого осуществляются и развиваются все многообразные человеческие взаимоотношения, символы, заключенные в разуме, а также средства для передачи их в пространстве и сохранения во времени. Как видим, от понимания коммуникации в широком смысле общения как такового авторы все чаще переходят к определениям, основанным на технических возможностях этого общения. В прикладных моделях коммуникации, то есть моделях, которые в середине XX века были призваны объяснить процессы в резко развившихся технических системах, отслеживаются составляющие коммуникативной цепочки с целью прогнозирования новых эффективных коммуникативных действий (термин Ю. Хабермаса). Основными прикладными моделями коммуникации явились модель Клода Шеннона (математическая) и Норберта Винера (кибернетическая). Схема коммуникации по Клоду Шеннону:

Шеннон выделял три уровня коммуникации: технический, семантический, а также уровень эффективности. Технические проблемы коммуникации связывались им с точностью передачи информации от отправителя к получателю. Семантические проблемы – с интерпретацией сообщения получателем в сопоставлении с изначальным значением. Проблема эффективности говорит о результатах изменения поведения в связи с переданным сообщением. В модели Н. Винера самым важным ее компонентом является положение об обратной связи. «Информация, поступающая обратно в управляющий центр, стремится противодействовать отклонению управляемой величины от управляющей» (Винер, с. 160).

Особо рассматривает Н. Винер функционирование социальной информации. В группах необщественных животных информация не возрастает, поскольку нет активного информационного обмена. В случае эффективной социальной организации информации больше, чем содержит каждый из членов социума. Идеи К. Шеннона развил С. Бир. В частности, он определил обратную связь как «возврат части выходной информации на ее вход, которая затем изменится. Положительная обратная связь вызывает увеличение уровня сигнала на выходе и, следовательно, на входе; отрицательная обратная связь при увеличении сигнала на выходе вызывает уменьшение сигнала на входе, и таким образом, в принципе является стабилизирующей». (Вир, с. 407–408). Таким образом, стандартная модель массовой коммуникации, принятая большинством исследователей, состоит из следующих элементов:

Одним из основателей социологического направления теории массовой коммуникации является Гарольд Лассауэлл. В его работах (как и в трудах Н. Винера) информационные связи исследуются как неотъемлемые атрибуты жизненной материи. Однако общественные структуры обладают своими специфическими качествами, которые порождаются необходимостью сохранения социальных институтов, духовных ценностей и их идеологического обеспечения. Исходя из этого Г. Лассауэлл выделял три основные функции социальнокоммуникативных процессов: контроль за средой, корреляция всех компонентов общества для его сохранения и развития, передача социального наследия другим поколениям. По его мнению, в демократических обществах рациональные выборы ценностей зависят от просвещенности, которая, в свою очередь, зависит от коммуникаций, но особенно от равноценности внимания к ним среди лидеров, экспертов и массы рядовых людей. Э. Багиров еще в 1978 г. опубликовал среди прочих схем прикладных моделей коммуникации тогда еще широко не известный у нас окончательно сформулированный Г. Лассауэллом вывод относительно акта коммуникации: кто сообщает, что именно, по каким каналам, кому и с каким эффектом. Эффект в схеме Г. Лассауэлла, в отличие от модели Шеннона-Уивера, предстает как конечная и главная цель коммуникации. Однако, как позже отмечали исследователи, передаваемые по каналам связи сообщения отнюдь не всегда приводят к ожидаемому результату. Теоретики массовой коммуникации разрабатывали основы этой теории и развивали ее положения, прежде всего с целью исследования того, каковыми могут быть направления и методы, условия и результаты воздействия определенных идей, стереотипов, мнений, образов на умы и души, мнения и политические взгляды людей, читателей и зрителей, потребляющих массовую информацию.

Не случайно широко развернулись подобные исследования в период массового распространения, и, прежде всего – в США, радио- и телевизионного вещания. Одним из первых детальный ответ на этот вопрос дал уже цитировавшийся нами представитель Чикагской психологической школы Гарольд Лассауэлл. Его считают также основателем так называемого «количественного метода анализа содержания». Он напрямую связывал успех любого символа в соревновании с другими символами. Так, к примеру, по символам заголовков газет, которые должны обязательно попадать в «рамку внимания» читателя, можно путем их количественного подсчета сделать вывод о всем содержании газет. Выработка критериев отношения к определенным событиям и фактам, содержащимся в акте коммуникации, – одна из наименее разработанных сторон анализа содержания. Это отношение проявляется как в вербальных знаках коммуникации (слово, словесный образ, словесная метафора, интонация высказывания), так и в визуальных (композиция кадра, крупность плана, ракурс, монтаж). П.А. Флоренский считал, что все в общении, коммуникации держится на словах-образах. М. Бахтин писал, что нужно бояться девальвации слова, девальвации слова-образа, девальвации образа в произведении. О значении в акте коммуникации знаков-символов, образов и образных представлений и других выразительных и изобразительных оценочных средств говорится во второй части названной выше книги Ю.П. Буданцева, в книгах Ю. Лотмана «Семиосфера», Р. Барта «Мифологии» и «Camera Lucida». «Движение личности от незнания к знанию (как к цели) совпадает с движением личности от стереотипных, «конечных» представлений о мире ко все более полному реалистическому образу бесконечной действительности» (Буданцев, 1979, с. 135). Узнавая, человек открывает новое, или сравнивает с чем-то, что он в свое время знал и прочувствовал. Это тоже открытие, изобретение – через себя, но с помощью емкого и образного сравнения другого. Открытие запрятанных потенциальных смыслов – это бесконечный творческий процесс, это коммуникация во времени и пространстве, во время которой уничтожаются стереотипы и приближается красота истины. Профаническое становится сакральным. Русские философы именно в этом смысле понимали коммуникацию: как приращение знания, а не усреднение и профанизацию его. Главные провидческие идеи В.И. Вернадского – о возрастающей геологической роли человека и человечества, возрастающая роль науки как основной силы строительства ноосферы (разумной оболочки Земли). Ведь планета вступает в новую фазу своего развития, и человек разумный должен играть все более определяющую роль в этом процессе. Осознание того, что связь человека с природой настолько всеобъемлюща и глубока, что любое действие отражается на среде обитания, на ноосфере и биосфере, – становится фактором, сдерживающим губительное воздействие на природу, на психику и сознание человека. Вся научная, культурная, информационная деятельность должна стать

ноосферным действием – расширением научно-гуманистического сознания в мире. А вот как формулирует основу своего мировоззрения священник и ученый П.А. Флоренский в работе «Автореферат». «Основным законом мира Флоренский считает второй принцип термодинамики – закон энтропии, взятый расширительно, как закон Хаоса во всех областях мироздания. Миру противостоит Логос – начало эктропии 1 . Культура есть сознательная борьба с мировым уравниванием: культура состоит в изоляции, как задержке уравнительного процесса вселенной, и в повышении разности потенциалов во всех областях, как условии жизни, в противоположность равенству – смерти». (Флоренский, 1994, с. 39). 3. Интегративная природа коммуникологии. Тема общения и со-общения людей в трудах русских философов. Понятие соборности. Основные взгляды русских философов на истинность, добролюбие, красоту в отношениях между людьми В конце 80-х гг. прошлого века в США была опубликована «Международная энциклопедия коммуникаций». Инициаторы и редакторы издания Э. Барноу, Д. Гербнер, У. Шрамм и ряд других теоретиков в области СМИ, коммуникационных систем, а также исследователей в различных отраслях знания – философии, филологии, психологии, социологии культуры, политологии, образовательной технологии, эстетике, этнографии и др. – всего около 200 авторов. Этот обширный перечень уже сам по себе говорит о синтетичности теоретических основ новой науки – коммуникологии. В программных, установочных статьях авторы объясняют причины ее интегративной природы. Они кроются в историкокультурной синкретичности самой социальной деятельности человека, основанной именно на пронизывающей и организующей эту деятельность коммуникации. Информационно-системные связи – это тот извечный механизм общественной сути человечества, без которого невозможно было бы ни создание, ни сохранение для потомков социально-культурных ценностей и традиций. «И нет ничего удивительного в том, – говорится в одной из основных статей «Международной энциклопедии коммуникации», – что изучение коммуникаций в той или иной форме всегда затрагивало глубинную сущность гуманизма. Философия, риторика, поэтика, гомилетика, лингвистика, семантика и семиотика – это только небольшая часть тех областей научного познания, которое имеет дело с коммуникационными аспектами» (Gerbner G. Schramm W., p. 358). Формы и средства сообщений исторически менялись. На протяжении тысячелетий, затем столетий, и наконец, в наше время – десятилетий, происходило включение в обиход человечества нового инструментария передачи сообщений в пространстве и во времени. Сначала это был естественный язык племени, язык ритуальных и обрядовых танцев, наскальные рисунки и сакральные тексты на 1

Эктропия – здесь: изменение в сторону упорядочения, большей организованности, сложности, то есть в сторону, противоположную энтропии, ведущей к хаотизации и деградации.

камне. Затем письменные тексты на более совершенных материальных носителях, наносимые вручную, а с изобретением печати – прогрессивнейшим по меркам Средневековья механическим способом. Благодаря трудам и творчеству древних мыслителей и трибунов совершенствовалась риторика устной и письменной речи с целью усиления воздействия со=общения. Благодаря последнему прирастало знание, которое становилось со=знанием, овладевая с=мыслом (со=мыслием). Здесь это – не игра словами. Мы продолжаем линию исследования познавательных процессов и становления нравственного и гуманистического сознания, проводимую русскими философами Е.Н. и С.Н. Трубецкими, П.А. Флоренским, Н.С. Лосским и другими. «Само слово сознание (con-scietia) означает некоторый сложный акт духа, в котором психическое переживание восполняется чем-то со=знаваемым. Это что-то и есть сверхпсихический элемент сознания, его объективный с=мысл». (Трубецкой, с. 232). Общезначимый и сверхвременной смысл князь Е.Н. Трубецкой считал искомым всякого сознания, а истину – актом безусловного сознания. Говоря о становлении религиозного сознания, П.А. Флоренский настоятельно указывал в реферате «Догматизм и догматика» на необходимость личностного переживания молитвы, которое само по себе неустойчиво и зыбко. Но оно формируется, фиксируется и делается устойчивым через понятие, его схематизирующее. «Непосредственное обращение с переживаниями заменяется оперированием над понятиями, и этим достигается та же выгода, что и при введении письма в области мысли или бумажных денег в экономической жизни. Переживания оказываются приведенными к одному знаменателю, делаются сравнимы между собою. Безудержное утекание прошлого задерживается, так что опыт копится и растет, богатится и разнообразится... В удовлетворении этой потребности – вся история науки и философии, как богословской, так и общекультурной» (Флоренский, т. 1, с. 556–557). П.А. Флоренский далее подводит нас к понятию «соборного разума», к надындивидуальному коллективному сознанию, которое призвано помочь избавиться от односторонности и предвзятости определенных, пусть и авторитетных, но в корне догматичных, не «прочувствованных» личностно взглядов и позиций. Итак, мы подошли к понятию соборности. Соборный разум – это центральное понятие гносеологии славянофилов, противопоставляемое ими западному «отвлеченному разуму». А.С. Хомяков определял его так же, как «болящий разум», «живознание», а И.В. Киреевский как «верующее мышление». Последний трактовал соборность как «средоточие умственных сил, где все отдельные деятельности духа сливаются в одно живое и высшее единство» (Киреевский, т. 1, с. 201). Начав главу с указания на фундаментальный труд американских исследователей, схематизировавших, сделавших своеобразной «географической картой» (выражение П.А. Флоренского) пространство человеческой коммуникации, тем не менее мы должны находить и определять на этой карте истинно

свои, русские корни общения и нахождения истины. Сейчас вновь стали актуальными слова еще одного русского философа – С.Н. Булгакова, сказанные им в 1910 г.: «Нам приходится стоять перед лицом мощной западной культуры в полном ее расцвете, нам необходимо, кроме того, учиться у нее, известным образом усвоять ее... Перед нами опять стоит антиномия славянофильства и западничества, в новой, лишь ее постановке. Тогда, как и теперь западничество, т.е. духовная капитуляция перед культурно сильнейшим, остается линией наименьшего сопротивления, и стремление к культурной самобытности, конечно, на основе творческого усвоения мировой культуры и приобщения к ней, тогда, как и теперь, может утверждаться лишь подвигом веры, казаться некоторым дерзанием». (Булгаков, с. 52–53). Мы и далее будем стараться соединять в исследовании все самое ценное, на наш взгляд, в позициях и подходах к проблемам культурного взаимодействия и массовых коммуникаций, делая, однако, посильные акценты на самобытности русского понимания поисков истины и смысла жизни посредством МК, на оригинальных решениях вопросов ее теории. Самое основное отличие смысла коммуникации, как его понимали русские философы, от европейских и американских воззрений, состоит в необходимости все время выверять коммуникацию такими ценностями, как добролюбие, красота и любовь в отношениях между людьми, вера в справедливость и торжество истины. 4. Конец XIX – начало XX века и возникновение учений о массах и психологии масс. Марксистские и немарксистские (Г. Лебон, Г. Тард и др.) взгляды на массы. Развитие концепций о массах и их месте в культурно-коммуникативных процессах учеными середины и конца XX века (А. Молем, Т. Адорно, М. Хорнхаймером, С. Московичи, Ю. Хабермасом) Когда мы давали понятие коммуникации, мы не касались качественных, оттеночных сторон ее, связанных с определением «массовая». В трудах о массовой коммуникации априорно сложилось такое положение, когда вроде и вопросом задаваться не стоит – о какой именно массовости идет речь: и так все ясно. Однако в контексте наших размышлений о коммуникации как общении по выявлению истины, смыслов жизне- и мироустройства, необходимо конкретизировать значение и историкосоциологические корни понятий «масса (ы)», «массовая (ое)». В переводе с латинского слово не означает ничего более, нежели «ком», «кусок». Как наполнилось оно своими социальными содержаниями? Прежде всего надо отметить, что К. Маркс, В.И. Ленин, философы и социологи-марксисты понятие масса (ы) употребляли в двух случаях. Во-первых, в своем абстрактном значении, и тогда оно само по себе не становилось атрибутом социологического тезауруса, а было синонимом слова «слои» («трудящиеся массы», «народные массы», «беднейшая масса» и т.д.). Уже в полемике с младогегельянцами, которые считали массу враждебной истине и прогрессу, К. Маркс и

Ф. Энгельс подчеркивали, что именно массы творят историю в соответствии со степенью собственной зрелости. Во-вторых, под массой подразумевалась наиболее передовая и сознательная часть общества, прежде всего пролетариат, к которому в результате революционной пропаганды должна непременно присоединиться и другая часть – «низшие классы», «городская и деревенская беднота, живущая в условиях мелкобуржуазного существования», «обыватели из их медвежьих углов» (выражения В.И. Ленина из разных его работ, в основном – посвященных полемике с народниками). В работе «От какого наследства мы отказываемся?» В.И. Ленин цитирует по-немецки К. Маркса из «Святого семейства»: «Вместе с основательностью исторического действия будет расти и объем массы, делом которой оно является». (Ленин, т. 1, с. 399). У Карла Поппера мы нашли объяснение такого уверенного, если не сказать – самоуверенного и безапелляционного взгляда ученых-марксистов. Объяснение носит лингвистический оттенок. Он пишет о некоторых марксистских терминах, обычно переводимых словами «class-conscious» («классово-сознательный») и «class-consciousness» («классовое сознание»). Эти термины обозначают результат процесса, посредством которого люди осознают свою классовую ситуацию. Будучи классовосознательными, они знают не только свое место, но также и свой истинный классовый интерес. К. Поппер вместе с тем отмечает, что кроме этого значения слово, используемое К. Марксом, имеет и другое значение, которое обычно утрачивается при переводе. Буквальный перевод – это «self-conscious» («самосознательный»), однако даже в обыденном языке это слово имеет, скорее, значение «осознавать собственную ценность и силу», т.е. быть полностью уверенным в себе, уверенным и гордым своим классом, верящим в его историческую миссию. Именно поэтому Маркс и марксисты применяют его почти исключительно к рабочим, и очень редко к буржуазии. Каким же образом рабочий знает, что все это осуществится? «Поскольку он классово-сознателен, он должен быть марксистом. Сама марксистская теория и ее научное пророчество пришествия социализма есть неотделимая часть исторического процесса, в ходе которого классовая ситуация «проникает в сознание», утверждая себя в умах рабочих». (Поппер, 1992, т. II, с. 136). В «Кратком философском словаре» (Политиздат, 1940 г.) в статье «Личность и история» приводятся слова И. Сталина о понимании массы марксистским учением: «Краеугольный камень марксизма – масса, освобождение которой, по его мнению, является главным условием освобождения личности, т.е., по мнению марксизма, освобождение личности невозможно до тех пор, пока не освободится масса, ввиду чего его лозунг: «Все для массы» (Сталин)». Вот такое значение вкладывала в понятие «массы» марксистская наука. Отсюда шел и однозначный, классовый смысл понятий «массовая информация» и, с конца 60-х гг., «массовая коммуникация», которое идеологи СССР позаимствовали на Западе, но вложили свое классовое содержание (об этом пойдет речь в

одной из последующих лекций). Отсюда проистекала и борьба с буржуазными концепциями массовой информации и коммуникации, и трактовка в словарях, например у С.И. Ожегова, социального смысла слова «массы» – «широкие, трудящиеся круги населения, народ». В качестве примера дается фраза «оторваться от масс – утратить связь с народом». А как развивались немарксистские взгляды на понятие «массы», «массовое (ая)»? Надо сказать, что здесь тоже абсолютизируется содержательное наполнение слова «массы», «массовость», но уже не в конкретную, а абстрактную сторону. Массы – это большое количество различных индивидуальностей, слоев, групп, кругов и т.д., возникших с упадком феодализма, крушением относительно гомогенной, однородной общности крестьян и ремесленников в связи с развитием промышленности, расширением экономических связей, городского уклада жизни, миграции сельского населения, научно-техническим прогрессом. Для обозначения ряда специфических черт современного общества употребляется понятие «массовое общество» (mass society), которое связывается с «индустриализацией и урбанизацией, стандартизацией производства и массовым потреблением, бюрократизацией общественной жизни, распространением средств массовой коммуникации и «массовой культуры» (Философский энциклопедический словарь, с. 349). Эта вторая концепция – концепция не классового, а массового общества – была представлена на протяжении трех последних столетий несколькими последовательными эскизами, сделанными, как образно говорит С. Московичи «с оригинала, родившегося в недрах психологии толп». (Московичи, с. 49). Среди предшественников он называет французских социологов Тэна и Токвиля. Последний использовал идею массового общества для характеристики буржуазного общества с точки зрения соотношения в нем свободы и равенства. Возвышение буржуазного государства в процессе реформ во имя равенства приводят к установлению контроля государства над всеми сферами общественной жизни и удушению свободы. С конца XIX в. идеи массового общества получают развитие в элитарной критике так называемого «омассовления» и деспотизма масс (Ф. Ницше, А. Шпенглер, Х. Ортега-и-Гассет, Н. Бердяев). В рамках нашей массово-коммуникативной тематики интересно привести высказывание и английского философа Г. Спенсера (1820–1903). Он рассматривал общество (в духе своего времени) как растущий социальный организм (агрегат), по физиологическому разделению труда одинаковый с индивидуальным организмом. Однако если в последнем единицы, его составляющие, тесно соединены между собой, то в первом (обществе) они свободны, могут не соприкасаться друг с другом, так как более или менее широко рассеяны. «Социальный агрегат, хоть и не конкретный, а дискретный, все-таки становится живым целым при помощи эмоционального и интеллектуального языка» (курсив наш. – В.Б.). Г. Спенсер подчеркивает и основное различие двух организмов – индивидуального и социального. У первого сознание сконцентрировано в его небольшой части, у второго – оно

распространено по всему агрегату. Все единицы его обладают приблизительно равной способностью ощущать счастье и несчастье. Так как гармонии между частями организма уже не существует, то его благосостояние, рассматриваемого отдельно от благосостояния единицы, уже не может сделаться целью, к которой она должна стремиться. (Спенсер, с. 288). По сути, Г. Спенсер дает одно из первых определений массовой коммуникации, называя ее эмоциональным и интеллектуальным языком для формирования общества как живого целого, для создания, как он выражается, «социального сенсориума ума». Прекрасное выражение, образно вбирающее в себя и очувствленный ум, и разумное чувство! Повторим его еще раз: социальный сенсориум ума. Оно как нельзя лучше характеризует то «живое единство» общества, о необходимости создания которого в России писали век спустя ее выдающиеся мыслители П.А. Флоренский, И.А. Ильин и другие, понимая под ним соборность, и которое официальная идеология тщетно создавала путем массового внедрения в единицы («единица – ноль!») голой сознательности. Как писал Н.А. Бердяев, равенство – зло, когда во имя его убиваются качества и отвергается величие индивидуальности. По его словам, последовательная метафизика демократизма глубоко враждебна всякому призванию и всякому величию. Это плоскостная метафизика, боящаяся всего горного и возвышающегося. Для нее власть в мире должна принадлежать механике количеств (курсив наш. – В.Б.), не высокоиндивидуальному, а среднеобщему. Марксизм утверждает общественность враждующих, разъединенных, распавшихся атомов. Индивидуалистическая отчужденность и разъединенность лежит в основе всякой «политики», всякой «общественности» нашей эпохи. Современный социологизм глубоко противоположен всякой соборности в религиозном смысле этого слова (Бердяев,1994, т. 1, с. 271, 258). Философ противопоставлял такой отчужденности универсализм творческой индивидуальности, так как всякий микрокосмический творческий акт имеет универсальное, космическое значение, он освобождает от мертвенной власти низших, материализованных иерархий, расковывает бытие. «В своей свободе и своем творчестве личность не может быть оторвана и отъединена от космоса, от вселенского бытия» (Там же, с. 160). Однако он предупреждал об опасности сектантства, неправда и неправота которого – в оторванности от космоса, в неприятии универсальной ответственности всякого за всех и за все. Всякая секта хочет спастись сама, она не хочет спасаться с миром. Эти рассуждения мы привели ввиду чрезвычайной актуальности их в нынешней социально-политической реальности. Один лишь только пример: много говоря о своем свободном вдохновенном творчестве, работники бывшего (до апреля 2001 г.) НТВ не распространялись о том, что куда сильнее творчества их связывала и спаивала как раз «мертвенная власть низших материализованных иерархий» – деньги и стоящие за ними руководители канала. В последовавших во время раскола коллектива письмах и выступлениях ряда сотрудников звучали мысли и о «партии НТВ», и о «секте НТВ», об авторитарной

системе руководства каналом (навязывании мнения, скрытом шантаже молодых, зависимых сотрудников). Так, же как и в производящих коммуникативные действия структурах, общая масса воспринимающих эти действия, или провоцирующая, совершающая их людей также может быть неоднородна. Здесь отдельные индивидуальности, «атомы» общества под влиянием ряда причин могут объединяться в долговременные движения и партии, импульсивно-случайные группы, секты, другие образования. Причем ряд русских и западноевропейских ученых начала XX века, исходя из общего принципа человеческой деятельности «творчество-потреблениеподражание», выделяли в общей массе общества такие его сегменты, как «творцы» и «публика». Уже была кратко обозначена позиция Н.Бердяева. Французские социологи Г. Лебон и Г. Тард тоже видели кардинальные изменения в обществе не в пролетаризации человека или в обобществлении экономики, а в массификации (С. Московичи), то есть в смешении и стирании социальных групп. Г. Лебон дал развернутое описание феномена толпы и способов воздействия на нее, а Г. Тард продолжил анализ массовых процессов, в которых важнейшими считал такие направления, как распространение идей, формирование общественного мнения и непосредственное общение. Он выделил также два процесса – изобретение и подражание, благодаря чередованию которых происходит любая эволюция. Творческое изобретение – важнейший фактор исторического прогресса, но в массовом поведении определяющим является закон подражания. В развитие теории Лебона, Г. Тард подчеркивает, что в основе любого воздействия на массу лежат ее бессознательные представления, поэтому влияние на толпу при использовании ряда приемов может обладать гипнотическим эффектом и необходимым для воздействующих групп результатом. В своей концепции Г. Тард пошел и дальше своего предшественника. Если тот говорил лишь о «рассеянной толпе», то Тард выделил в ней новое социальное образование – публику, взяв за основу в качестве критерия способ воздействия на массу (опосредованный – непосредственный). Публика, таким образом, является социальной группой, объединенной общим источником информации. Тард на полвека ранее М. Маклюэна высказал мысль о зависимости каждого типа социального сообщества от типа коммуникации. В свою схему распространения идей в акте коммуникации он включил три основных закона: повторяемости, противоположения и приспособления. По первому закону идеи распространяются в геометрической прогрессии, когда каждая новая истина, присовокупленная к агрегату истин, знаний или положений, – это не просто сложение, а скорее умножение. Второй закон – противоположения – характеризуется, как стремление идей распространяться от одного индивида к другим в результате их наложения на уже существующие. Закон приспособления – это использование появившегося изобретения, подражание ему. Возникает часто своеобразная конкуренция идей, индивид сталкивается с проблемой выбора «лучей подражания». Эти лучи

бывают или причиной нового изобретения, или причиной внутренней борьбы в человеке, воспроизводящейся в миллионах экземпляров в каждый момент жизни народа, что является фактором, обеспечивающим исторический прогресс. (Тард, 1901, с. 43–53). В результате такой борьбы в обществе могут распространяться оппозиционные идеи. Поэтому Тард задается вопросом «что хуже для общества, – быть разделенным на партии, секты, борющиеся за противоположные системы и учения, или же состоять из индивидов, находящихся в мире друг с другом, но в постоянной внутренней борьбе с собственным Я»? Называя себя «мечтателем о вечном мире» философ пишет, что всякая борьба стремится закончиться, но ее действие благотворно, так как происходит «расширение социального поля», происходит прогресс в науке и культуре. К этому приводят три великие силы, последовательно выработанные вековыми спорами: религия, юриспруденция, наука. Переход дискуссий и споров из области частной жизни на страницы прессы Г. Тард считает показателем цивилизованности общества. Акт коммуникации он называет «интермозговым отношением умов». Такая модель взаимного отражения позволяет понять «единение умов, которое, будучи организовано раз и увековечено традицией, подражанием предкам, производит на индивида давление часто тираническое, а еще чаще полезное (Там же, с. 35). После Второй мировой войны в западной социологии с новой силой развертывается критика различных сторон буржуазного массового общества (Э. Фромм, Т. Адорно, М. Хоркхаймер, Г. Маркузе и др.). Представители Франкфуртской школы Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер опубликовали в 1944 г. в США книгу «Диалектика просвещения», через восприятие которой сформировалась современная социология средств массовой коммуникации. Выясняя причины провала Марксовой теории социальных революций, они ввели в научный оборот понятие «индустрия культуры». Этот феномен помог господствующему классу ассимилировать рабочий класс путем массового насаждения различными способами и направлениями своей идеологии. Авторы книги обнаружили типологическую общность массы как пассивного и вполне лояльного продукта социально-политического строя «позднего капитализма» (Хоркхаймер, Адорно, 1997). Эта и подобные ей работы абсолютизировали социальное отчуждение и отрицали существование сил, способных разрушить сами основы массовости. В противовес им ряд социологов (например Д. Белл) пытались найти смягчающие, позитивные моменты в деятельности массового общества, в частности подчеркивали роль массовой коммуникации в становлении социально-экономической и политической однородности различных слоев населения, роль первичных и промежуточных социальных групп. В этих своих попытках найти позитивные стороны массовизации они доходили и доходят подчас до прямой апологетики современной буржуазной действительности. 5. Три трудности в развитии отечественной теории МК. Идеологические и технические причины опережения в области

научной разработки теории МК европейскими и американскими учеными. Основные труды отечественных ученых в области аудиовизуальных СМК. Таким образом, теория массовой коммуникации должна входить составной частью в теорию познания (гносеологию), причем частные, конкретные направления ее являются смежными, пограничными, взаимопроникающими с такими науками, как социология, культурология, журналистика, история, философия, психология, лингвистика, кибернетика, информатика. Термины и понятия, являющиеся объективно существующим инструментарием в других науках, такие, к примеру, как информация, массовые информационные процессы, язык, знак, символ, да и само понятие «коммуникация» или «система», пришли в теорию массовой коммуникации из других наук, прежде всего из бурно прогрессирующих во второй половине XX века кибернетики и информатики. Теория массовой коммуникации развивалась по мере роста технических возможностей, обеспечивающих эти науки, а также на основе прогресса технических средств самой МК – прежде всего электронных (телевидение, радио, видео- и лазерные технологии, электронная периодика, компьютерные сети). Это развитие осуществлялось, как правило, в условиях использования методологии и понятийного аппарата отмеченных выше наук. Эта комплексность подхода к изучению массовых информационных процессов нередко приводила и приводит к параллелизму использования основных понятий и терминов, неоднозначности их толкования разными исследователями. Уже по прошествии первого этапа освоения новых средств МК и компьютерной техники, получивших к 80-м годам бурное развитие (особенно за рубежом), теория журналистики в СССР стала все более опираться на теоретические положения и концепции, разрабатываемые зарубежными исследователями, с одной стороны, и на переиздаваемые, начиная с конца 80-х г.г., труды отечественных философов, социологов, литературоведов, с другой. Работы последних «подпитывали» мысль теоретиков журналистики в условиях обращения ко всему спектру общечеловеческих ценностей и заполнения образовавшихся пустот на месте партийных догм и установок. Но процесс освоения ушедшей далеко вперед на Западе теоретической мысли в области массовой коммуникации шел и идет чрезвычайно медленно и осторожно. Образовалось, по крайней мере, три камня преткновения на пути становления теории МК в России, три момента расхождений и разногласий пишущих на эту тему. Во-первых, вопрос о том, откуда вести историю СМК – от первобытности (экстраполяция) или от Гутенберга и изобретения книгопечатания (интраполяция). Во-вторых, споры ведутся попрежнему вокруг того, что является общим, а что особенным – коммуникация или информация. И, наконец, должна ли теория массовой коммуникации вобрать в себя (заменить) теорию журналистики. Эта проблема самая, пожалуй, трудная, так как вся организационная и образовательная структура в области СМК,

СМИ, журналистики в России привязана к последнему понятию ряда, отталкивается от него. Но практические примеры перехода на новый уровень осмысления процессов передачи информации и обмена ею есть. Например, вновь организуемые факультеты и кафедры, призванные готовить журналистов, все чаще называются факультетами и кафедрами массовой (социальной) коммуникации, а не журналистики. Указанная осторожность связана и с тем обстоятельством, что теория СМК на Западе развивалась параллельно, одновременно с развитием самих СМК, особенно телевидения. Исторически развитие ТВ в капиталистических странах, – как отмечает Н. Бирюков, можно разделить на три основные периода: период зарождения(30-е годы), период становления (вторая половина 40-х – 50-е годы) и период бурного развития (60–70-е годы). Телевидение в СССР началось с первых передач в 1939 г. (хотя первые попытки передачи изображения были еще в 1931 г.). Разумеется, надо принять во внимание военные годы, замедлившие, если не сказать – остановившие работы по развитию ТВ. Таким образом, 60–70-е годы в СССР можно считать периодом становления действительно массового телевидения. Это были годы организации производства телепроизводящей техники, увеличения выпуска качественных, в том числе – цветных – телевизоров, оснащение студий на Шаболовке французской аппаратурой в связи с переходом к цветному ТВ, ввод в действие Останкинского телецентра с 520-метровой телебашней и оснащение аппаратных и студий современной французской, германской и частично – американской аппаратурой. Это были годы начала спутникового телевидения, полного перехода на цвет и технологию видеозаписи. О какой телевизионной действительно массовой коммуникации в СССР в те годы можно говорить, если при подготовке первых документальных видеофильмов в конце 60-х годов использовалась целая автоколонна передвижной техники. Теоретик кино и телевидения Р. Ильин в ответ на такие «прорывы» в мир современной коммуникации опубликовал в «Журналисте» статью под названием «Перо журналиста весом в 15 тонн». Аналогичные процессы замедленного по сравнению с Западом развития средств МК проходили и в области компьютерной технологии (здесь отставание было еще больше, периодом становления этой технологии стали лишь 80-е годы), и в области использования электронных средств в съемках кинофильмов и аудиозаписи. Теория МК, шедшая нога в ногу в развитых капиталистических странах с прогрессом средств массовой коммуникации, а часто и опережая его, (впрочем, и русские мыслители в своем свободном полете мысли, нередко предвосхищали достижения чисто технического порядка), не получила в бывшем СССР сколь либо широкого распространения. Ведущие, основные работы либо замалчивались (о переиздании на русском языке вообще не могло быть речи), либо критиковались с позиций ленинского учения о «двух культурах в буржуазной культуре». А ведь в этих трудах, как оказалось, было немало ценного, что пришлось осваивать на собственном опыте.

Даже Н. Бирюков, критикуя Запад в своем большом исследовании «Буржуазное ТВ и его доктрины» (1977 г.), отмечал «разоблачительную силу» книги видного теоретика и практика американского ТВ Э. Барноу «Империя образов» (об истории ТВ США с 1953 по 1970 гг.) А ведь это было не разоблачение, а просто объективный анализ позитивных и негативных явлений, вызванных развитием массовой коммуникации с использованием электронных средств. Эти явления характерны для любого «открытого», «гражданского» общества, и устранение негативных последствий возможно, как видим, лишь с увеличением открытости, гласности, демократизма. «Империей образов», мифов, пусть и не так гладко технически отшлифованных, было до 90-х годов и Центральное телевидение. Помимо технического развития (развития технических СМК), западные СМК отличались и широким использованием в рамках технических СМК приемов и методов устной массовой коммуникации, умением вовремя, к месту и по делу сказать «золотое слово, со слезами смешанное». Н. Бирюков отмечает в своей книге тот факт, что еще в 50-е годы в буржуазных СМК выработался новый способ «представления» информации специально подобранными для этой цели комментаторамиведущими, стали практиковаться дискуссии на различные темы. Появились смешанные информационно-развлекательные шоу, викторины, конкурсы. В области художественного ТВ на одно из первых мест вышли многосерийные фильмы, драматические и комедийные постановки. Все это также давало обильную пищу для теоретиков СМК, многие из которых были и практиками. В СССР теоретические исследования в области устной, отчасти технической массовой кино-, радиокоммуникации получили некоторое развитие в 20-х, начале 30-х годов в работах социологов, кинематографистов, литературоведов, философов. Были попытки связать новейшие достижения в области передачи зрительной и аудиоинформации с фольклором, лубком, народным театрализованным представлением, обрядом, увидеть в литературе монтажные законы кино, в агитационно-пропагандистскую работу внедрить приемы лубка и народного театрализованного действа. Но усиление верховенства идеологии, «избранничества» социалистического (партократического) пути, определяемого авторитарно, привели к затяжному кризису в области теоретических работ в области массовой коммуникации. Сказалась и высылка из страны большой группы передовых мыслителей того времени. Если к опыту западных теоретиков МК и обращались, то лишь в контексте их резкой или даже беспощадной критики. «Безумные идеи безумного мира» – так, например, называлась одна из статей конструктивного в целом сборника «Проблемы телевидения и радио» (1971 г.). Надо сказать, что отношение исследователей к использованию термина «массовая коммуникация» менялось в зависимости от политической ситуации в стране. В начале, середине шестидесятых годов на угасающей волне хрущевской «оттепели» был опубликован в переводе на русский ряд книг западных ученых по проблемам кибернетики, информатики,

социологии культуры. Несколько оживилась и работа отечественных исследователей, работающих в этих направлениях. Например, необходимо назвать работу Ю.А. Шерковина, прямо посвященную проблемам массовой коммуникации, – «Природа и функции массовой коммуникации», опубликованную в «Вестнике МГУ» (серия журналистика) в 1967 г. Но затем использование в позитивном смысле этого понятия вновь сузилось, если совсем не было прекращено. Проследим, например, как менялось настороженное отношение к самому понятию «коммуникация», «массовая коммуникация» в научной и учебной литературе по журналистике в 70-е и 80-е годы. Так, в библиографическом указателе «Журналистика», охватывающем литературу, вышедшую в СССР в 1976–1980 гг., не приведено ни одной работы, в названии которой было бы употреблено хотя бы одно из этих понятий. В указателе – около семисот наименований, из них более половины – по истории журналистики. На долю собственно теоретических работ, исключая официальную, библиографическую и специальную литературу, остается едва ли 100 работ. В реферативных сборниках, выпущенных Институтом научной информации по общественным наукам «Средства массовой информации и пропаганды. Советская литература 1978–1980 гг.» и «Средства массовой информации и пропаганды. Советская литература 1980 г.» в приведенных списках литературы из 234 наименований лишь в семи работах в названии использован термин «коммуникация». Табу на него в эти годы прочно сохранялось. Интересно отметить, как редакторы этих реферативных сборников сами относились к введению этого термина в научный оборот: в социалистическом обществе в соответствующем разделе рассматриваются общие вопросы теории и практики средств массовой информации и пропаганды, в капиталистическом – дается критика буржуазных концепций массовой коммуникации и пропагандистской деятельности. И хотя официально этот термин не признавался, так как его не было, например, в партийных документах, он то тут, то там «выстреливал» в работах исследователей, серьезно занимавшихся проблемами теории массовой коммуникации и ее средств, например, у Э. Багирова, Ю. Борева, а Ю. Буданцевым МК была посвящена отдельная, пожалуй, первая в этой области монография. Один из первых наших теоретиков в области ТВ Э.Г. Багиров наиболее вдумчиво относился к теории массовой коммуникации (в том виде, в каком она развивалась за рубежом). Так, очерки «Телевидение как процесс», «Телевизионный коммуникатор» в книге очерков о теории ТВ (1978 г.) он построил на основных выводах и постулатах этой теории, использующей достижения кибернетики и теории информации. Разумеется, выводы им сделаны в духе времени: марксистский (гносеологический) подход к массовым информационным процессам предполагает анализ правдивости и глубины отражения в них действительности, а антимарксистский (манипуляторский) подход вовсе исключает проблему адекватности отображения. Э. Багиров приводит утверждение Л. Левингера о том, что юридическо-экономическое

деление коммуникаций на капиталистические и социалистические перестало быть удобным средством наблюдения и анализа, а черты сходства между ними глубже и значительнее, чем различия. Но вывод из этого утверждения, к сожалению, однозначен для конца 70-х гг.: такие представления неприемлемы для ученыхмарксистов, разрабатывающих модели массовых информационных процессов. Общий вывод: для нашей страны массовая коммуникация в том виде, в каком она существует в буржуазном обществе, неприемлема, так как в силу своих манипуляторских функций она – тормоз на пути социального прогресса. В условиях социализма средства массовой информации (заметьте – СМИ, а не СМК), напротив, всемерно содействуют росту активности масс, участвующих в историческом процессе построения нового общества. Позитивный и важный для нас вывод Э. Багирова: «...в любом случае коммуникативный процесс должен быть истолкован не как взаимодействие лишь между коммуникатором и реципиентом..., а как взаимодействие между людьми, вовлеченными в историческую практику, осуществляемое с помощью средств массовой информации. Участвуя в этом процессе, коммуникатор оказывает воздействие на окружающую действительность» (Багиров, 1978 г.). Одновременно с очерками Э. Багирова вышла книга «Музы XX века: художественные проблемы средств массовой коммуникации» (1978 г.), в которой в статье Е. Прохорова массовая информация рассматривается лишь как односторонний процесс, призванный удовлетворять нужды массовой аудитории во всесторонней социальной ориентации в окружающем мире явлений. То, что делают порознь образование, просвещение, произведения культуры и искусства, массовая информация, якобы, интегрирует в своей деятельности. Здесь массовая информация неоправданно приобретает несвойственный ей статус, и это потому, что Е. Прохоров употребляет, на наш взгляд, не тот термин, не учитывает, в отличие от Э. Багирова, процессов взаимодействия, то есть – массовой коммуникации. Думается, идеологические соображения приводили и приводят к путанице в использовании терминов «коммуникация» и «информация», о которой, например, еще в конце 70-х гг. говорил советский представитель в Международной комиссии ЮНЕСКО по изучению проблем коммуникации С. Лосев. Эта разноголосица в терминологии при исследовании массовых информпроцессов в определенной степени снята в сборнике аналитических обзоров ИНИОН «Массовая информация и коммуникация в современном мире» (ч. 1. М., 1989). Слово «коммуникация», не выражая в общезначимом, не техническом смысле ничего более помимо значения «общение», «взаимообщение», покрывает этим значением и слово «информация», которое обозначает содержание этой коммуникации, то есть общения, взаимодействия. Теоретический анализ различает межличностную, специальную и массовую коммуникацию. В реальной жизни происходит переплетение этих видов коммуникации. Массовая коммуникация – это социальная коммуникация эпохи научно-технической революции. Термин «средства массовой коммуникации» признается ныне, как

отмечается во вводной статье И.А. Федюнина, намного более точным, чем термин «средства массовой информации и пропаганды». Он ссылается при этом на мнение социолога Б.А. Грушина, который тоже считает, что термин СМК лучше отражает производство и распространение не только массовой и пропагандирующей, но и специализированной и обучающей информации. Таким образом, необходимо подчеркнуть, что в изучении проблем СМК необходимо объединение достижений различных наук. В результате единого методологического подхода к проблемам массовой коммуникации определяется статус и место ее теории в системе гуманитарных наук. Л. Землянова, опираясь на концепции зарубежных исследователей, называет эту теорию «коммуникативистикой», то есть наукой о гуманитарных функциях средств массовой коммуникации. Коммуникативистике США она посвятила отдельную монографию. Видимо, наконец, стоит брать из зарубежного опыта главные, магистральные концепции, имеющие общечеловеческий характер, тем более, что многие из них имели начало или пересекались с трудами русских мыслителей – П. Чаадаева, П. Флоренского, В. Вернадского, М. Бахтина и других, о трудах и концепциях которых будет сказано далее. Например, известная концепция крупнейшего немецкого социолога М. Вебера о социальном действии, состоящем из четырех видов – целерационального, ценностно-рационального, эмоционального и традиционного, трансформированная Ю. Хабермасом в теорию коммуникативного действия, как бы вытекает из фрагмента П. Чаадаева, касающегося Апокалипсиса и истории крестовых походов. Последние, – пишет он, – в любом случае были необходимы. «Во-первых, без них не могло бы образоваться новое общество. Далее, без этого поучительного деяния человеческому разуму недоставало бы величайшего примера возможного воодушевления религиозным чувством, и не было бы истинной меры для великого двигателя всех дел на этом свете. Наконец, без этого грядущие поколения не имели бы воспоминания великого, необходимого, исполненного поучения и удивительно плодотворных мыслей» (Чаадаев, т. 1, с. 452). Если мы выделим системообразующие элементы этого умозаключения нашего мыслителя, то это будут (соответственно): цель, ценность, эмоция традиция. Это те ориентиры, факторы социального действия, о которых говорит М. Вебер (о них пойдет речь в одной из следующих глав). А так как социальное действие является и коммуникативным действием (вспомним сказанное нами о коммуникации как общении), то П. Чаадаев, по сути, структурировал его задолго до западных мыслителей. Мы не говорим о прямом предвосхищении им эффекта, как бы мы сейчас сказали, суггестивного воздействия на личность, вызываемого, по мнению философа, созвучием движений неорганической и органической природы, а именно – определенными звуковыми колебаниями, воздействующими на нервную систему человека, откликающуюся на эти колебания. Современная рок-культура, к примеру, это «наглядное» (слышимое, чувствуемое) подтверждение справедливости гипотез русского мыслителя.

Главные сочинения П.А. Флоренского «Столп и утверждение истины» и «У водоразделов мысли», а также некоторые другие, как например «Автореферат», в которых он разрабатывает учение о знаках, новизне и оригинальности информации, предвосхитили идеи семиотики и теории информации. Таким образом, теория массовой коммуникации в том виде, в каком она складывалась и развивалась на Западе, не прошла мимо открытий и обоснований российской науки. Только, к сожалению, процесс этот осуществлялся более последовательно и не так идеологизированно, как это делалось в нашей стране. С обращением наших общественных наук к общечеловеческим достижениям и ценностям важно, наконец, выстроить исследования в области теории МК в соответствии с едиными методологическими принципами, чтобы разнобой в них не мешал конкретной практической работе, не позволял усиливаться негативным последствиям МК, а системность исследований помогала осуществлять массовую коммуникацию в общекультурных и высокогуманных целях. Глава II МАССОВАЯ КОММУНИКАЦИЯ КАК СИСТЕМА 1. Структурные элементы системы: реальность-общество, отправитель-коммуникатор, сообщение-текст, канал-средство, получатель-массовое общество, эффект-цель. Возможность расширения системы и образования новых элементов и подсистем в связи с усложнением производственноэкономических, социально-географческих факторов и связей В предыдущих параграфах были рассмотрены методологические позиции и основания изучения массовой коммуникации, уточнены основные понятия, определены взгляды известных теоретиков МК и СМИ, а главное – «нащупан» основной стержень-идея, на котором, как видится, должна держаться теория массовой коммуникации (коммуникация как со-общение культурных опытов человечества). Это позволяет перейти к теме, с которой обычно начинаются аналогичные курсы, и рассмотреть, из чего складывается коммуникативный процесс. Полагаем, что концептуальность подходов к этой проблематике была исчерпана у нас в стране уже в начале 80-х годов, а за рубежом и намного ранее. Несмотря на это, основные положения и выводы отнюдь нельзя считать аксиомами, и ссылки на них будут по мере необходимости актуализироваться или сопровождаться собственными комментариями. Начнем снова с Аристотеля, с его одной из первых попыток, как мы сейчас говорим, – моделирования коммуникативных процессов. В своей «Риторике» он начинает описание структуры публичной речи (а это ведь предтеча массовой коммуникации) со следующего утверждения: «Речь слагается из трех элементов: из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего (я разумею слушателя)».

Современные теоретики МК от этого высказывания сразу же переходят к теории информации, системности, как ее трактует теория управления. Но надо сказать, что структурой публичной речи применительно к педагогике занимался выдающийся мыслитель XVII в. Ян Амос Коменский. Вот что он, в частности, писал: «Мудрость, внутренний жар ума, проявляется внешне определенными знаками речи... Чтобы речь не была вещью преходящей, но постоянной, она выражается нарисованными значками, и таким образом возникают книги. Если книги прочитаны и поняты, они в свою очередь запечатлевают мудрость в умы». Под влиянием механистических взглядов своего времени Я. Коменский весь процесс распространения знания и овладения им называл «живой типографией». Эти гуманитарные взгляды (а также ряд других, здесь не упомянутых), разрабатывавшиеся на интуитивном уровне, предвосхитили в середине нашего века данные таких точных наук, как кибернетика и теория информации, основоположниками которых являлись Н. Винер, К.Э. Шеннон, У.Р. Эшби. Но научно-гуманитарный подход также продолжал развиваться – в работах ученого-лингвиста Р.Я. Якобсона, ученогоантрополога К. Леви-Стросса и др. Как мы видели, ряд высказываний русских философов также напрямую выходит на проблемы распространения информации, познания мира посредством коммуникации. Создатели современной теории коммуникации В. Шрамм, Г. Иннис, другие исследователи, занимающиеся изучением массовых информационных процессов, исходят из того, что они являются в XX веке основным фактором в понимании социального и культурного развития, а некоторые, как например, Р. Уильямс и цитировавшийся в предыдущих лекциях Ю. Хабермас, полагают, что любая теория коммуникации есть теория общества. Для уяснения структуры коммуникативного процесса назовем основные элементы коммуникативного действия в трактовке одного из создателей теории МК В. Шрамма и в обобщенной трактовке отечественных исследователей. В схеме В. Шрамма их пять: отправитель сообщения, кодирующее устройство, сигнал, расшифровывающее устройство, получатель. Это скелет, костяк сугубо технической коммуникации. Но так как его можно экстраполировать и на общество в целом, то отправитель (так же как и получатель сообщения) оперирует текстом, то есть закодированным с помощью определенной системы символов и кодов, а затем – расшифрованным сообщением. Эту связь В. Шрамм обозначает обобщенным понятием «пабликс» (publiks), подразумевая под ним представителей социума, различные общественные институты. Однако, как указывает Э.Г. Багиров, в книге которого приведена данная схема, из нее не видно, какие конкретно социальные связи оказывают влияние на отправителя (коммуникатора) и получателя (реципиента). Этот же недостаток характерен и для многих других схем коммуникативного процесса в работах зарубежных теоретиков МК, так как они концентрируют свое внимание в основном на эффективности психологического воздействия, его суггестивности. Отечественная философия, социология, нарождающаяся коммуникативистика традиционно,

отталкиваясь от исторически сложившегося гносеологического подхода к вопросам познания общества, предполагают анализ правдивости, глубины отражения действительности в массовых инфопроцессах. Не случайно мы акцентировали ранее внимание на важной мысли Н. Лосского, касающейся включения объекта познания в познавательный процесс. Теория массовой коммуникации, развивавшаяся в СССР в 60– 70-е годы, противопоставила этим концепциям свой подход, активно включивший социальные параметры в общетехническую конструкцию. Некоторые его примеры приведены в книге «Предмет семиотики», вышедшей в 1975 году. Наиболее показательной является структура коммуникативного процесса, предложенная М. Лауристин. Поток сообщений МК находится в центре обширного континуума, состоящего из ряда подсистем как социального, так и технического свойства. В центре этого континуума расположен поток сообщений массовой коммуникации. По горизонтали располагаются следующие подсистемы: • социально-политическая и экономическая организация общества; • социальный институт, выступающий как коммуникатор и представляющий возможность совершать коммуникативные действия профессиональным журналистам и представителям социума; • аудитория массовой коммуникации; • социальная структура населения. По вертикали размещены такие подсистемы: • система хранения и передачи социальной информации; • знаковые средства и технические каналы МК; • отображаемые события и явления; • социальная действительность как система, но выступающая в данном случае в качестве подсистемы общего коммуникативного континуума (обширного поля коммуникативных действий по обмену информацией того или иного рода). Как видим, данная структура наиболее полно охватывает все многообразие явлений окружающей нас действительности и определяет место сообщений массовой коммуникации как в познании этой действительности, так и в познании самого человека. Технический и гуманитарный подход, как мы полагаем, совмещен в ней с наибольшей полнотой. Более сжатую схему, основанную не на линейном принципе, а на двустороннем, кольцевом, дают В. Борев и А. Коваленко. Она также объединяет наиболее существенные структурные элементы МК. Назовем их для сравнения с вышеприведенными: – адресант – сообщение (текст), закодированное по определенной знаковой системе, – канал связи, охватывающий эти элементы, – адресат. Все коммуникативное действие находится в культурно-коммуникативном поле (контексте). Как мы уже неоднократно подчеркивали, адресант (отправитель) сообщения может выступать в разных ипостасях, в зависимости от того, какой характер и какую направленность имеет его коммуникативное действие. По характеру оно может быть

личностным и безличностным. По направленности – аксиальным (от латинского axio – ось) и ретиальным (на латыни retio – это сети, невод). Как отмечал Ю. Лотман, – возможность нести информацию пропорциональна количеству структурных альтернатив, поэтому от взаимодополнения форм коммуникативного действия оно только выигрывает в своей потенциальной возможности воздействия на читателя, слушателя, зрителя. Действительно, к кому обращен монолог Гамлета? Ко всем – и ко мне. К кому обращается ведущий той или иной телепередачи? Если это не узкоориентированная передача (по возрасту, по профессии, социальному статусу) – и к широкой аудитории, и к конкретному человеку. В этом сила коммуникативного акта, и особенно она проявляется, если знаковая система и ее коды выбраны для передачи сообщения такие, которые раскрывают действительность с необычной, доселе недосягаемой для потребителя сообщения стороны. Известно, что язык, содержащий в каждой смысловой основе информацию, позволяет домысливать недосказанное. То есть значение опережает сам знак, его обозначающий. Объем информации возрастает, когда человек сам домысливает, черпает новые смыслы в воспринимаемом сообщении. Это же касается и языка не выразительных, а изобразительных форм, например, языка кино, телевидения как зрелища, изобразительного искусства. Вспомним Н. Лосского: человек, сравнивая новое переживание с пережитой ранее реальностью, познает мир. Кратко характеризуя структурные элементы системы массовой коммуникации, надо указать на ряд существенно важных функций самого сообщения (текста), с помощью которых коммуникатором решаются задачи того или иного вида коммуникативного действия. Р. Якобсоном в его широко известной статье «Лингвистика и поэтика» (Якобсон, 1975) эти разновидности определены следующим образом: коммуникативная, апеллятивная, поэтическая, экспрессивная, фатетическая, метаязыковая. Как видим, эта классификация в основных своих параметрах и смыслах пересекается с видами социального действия, о которых мы рассуждали ранее. Первые две разновидности явно должны нести целе- или ценностно-рациональный характер. Вторая и третья – эмоциональный и традиционный. В какой-то мере к традиционному виду социального действия можно отнести и последние две разновидности коммуникативного действия по Р. Якобсону, так как рассуждая о самом коде (метаязыковая разновидность) или говоря ради говорения, поддержания беседы ничего не значащими словами (фатическая разновидность), мы так или иначе выражаем свой характер, свои традиции и привычки. Так называемая эмотивная, или экспрессивная функция, сосредоточенная на адресанте, имеет своей целью, как пишет ученый-лингвист, прямое выражение отношения говорящего к тому, о чем он говорит. Отсюда – стремление произвести впечатление наличием ярких эмоций, подлинных или притворных (об этом нами уже говорилось, но в другом контексте). В этом случае особенно возрастает использование не когнитивных (познавательнологических), а внекогнитивных, можно сказать – метакогнитивных

аспектов языка – разного рода экспрессивных изобразительножестовых его компонентов. Функции сообщения могут быть также конативными (повелительными), когда они явно имеют в виду адресата, и референтивными – в случае ретиального (безадресного) коммуникативного процесса (всяческого рода заклинания, магические действия). Укажем также на ситуацию, когда адресат в системе современных СМК (частный случай ретиальной коммуникации) может подвергаться одновременному воздействию целого ряда коммуникаторов (адресантов). Это случается особенно тогда, когда о каком-либо важном событии «трубят» и радио, и ТВ, и пресса, зачастую перекрывая друг друга. 2. Массы как объект и субъект коммуникации. Основные элементы социокультурного цикла по А. Молю. Диалектика личных и коллективных информационных потребностей и интересов. Два направления циркуляции коммуникативных потоков. Русская философия о соборности как основном пути воспитания нравственной личности Мы уже говорили о двуипостасности массового общества. Оно может, во-первых, выступать (и большей частью выступает) в качестве объекта, пассивно воспринимающего сообщения каналов МК, разбухая, как амеба, под воздействием определенного рода коммуникативных сигналов. Но массы (в России это проявилось в последнее десятилетие) могут опосредованно – путем настроений, резонирующих колебаний, или непосредственно – через участие конкретных лидеров групп и движений в массовых митингах, акциях протеста, печатной или электронной коммуникации – быть и субъектом МК. Представляется правомерным применить в данном контексте концепцию отечественных исследователей, создателей научно обоснованной теории о первопричине и движущей силе поведения человека. Речь идет, прежде всего, о потребностно-информационной теории академика П.В. Симонова. Он продолжает линию рассмотрения человеческой деятельности в аспекте «изобретениеподражание», при этом даже в «подражателях» он видит задатки творчества, имеющиеся благодаря внутренне присущей всем людям способности к эмоциональному переживанию. «Человек обладает уникальной особенностью испытывать наслаждение чисто информационного происхождения именно за счет присущей ему потребности устранять хаос и неопределенность окружающего мира», – писал он. Творчество, в том числе научное, есть результат непреодолимого стремления удовлетворить нашу внутреннюю потребность, заложенную в нас самой природой, – потребность расширить область человеческого знания, внести ясность в то, что ранее было туманным. Потребность внести элементы порядка в тот хаос неизвестного, который нас окружает (Симонов, с. 109). Суть потребностно-информационной концепции состоит в том, что поступки людей диктуются их потребностями, в том числе – потребностями в определенного рода информации. Ими

определяется личность человека (хотя он часто и не осознает это), а трансформация потребностей происходит от информации, воспринимаемой по разным каналам, как из современной действительности, так и из прошлого. Восприятие и оценка новой информации всегда окрашена определенной эмоцией (положительной в случае ожидаемой возможности удовлетворения потребности), или отрицательной (из-за невозможности ее удовлетворения). Выделяются такие потребности: • витальные (жизненно-необходимые для себя и для продолжения рода); • социальные; • идеальные (познавательные); • идеологические (в смысле исповедуемых ценностей); • этнические. Последние два вида потребностей могут примыкать, наслаиваться на первые три. Как видим, большая группа потребностей относится к духовности человека, проявления которой – познание, стремление к открытиям нового, к правде, истине, красоте. К витальным потребностям, видимо, следует отнести и потребность в эмоциональном насыщении человека. Физиологические и психологические опыты показывают, что человек, лишенный, например, внешних эмоций в детстве, или находящийся долго в замкнутом пространстве, теряет ряд своих личностных душевных качеств. Эмоциональная потребность выступает в человеческой жизнедеятельности в качестве одной из генерализирующих. Первоначально чисто функциональная потребность человека в эмоциональном насыщении, преобразуясь в стремление субъекта к определенным переживаниям своих отношений к действительности, становится одним из важных факторов, определяющих направленность его личности. Более того, психологизация физиологических (органических) потребностей человека ведет к формированию у него системы представлений и идей, образующих его духовный мир, «события» которого часто опережают события в мире материальном. Они заранее ориентируют будущее практическое поведение, объясняют поступки массы, толпы, внешне порой необъяснимые. Эта «психологическая реальность» в известном смысле следует принципу динамического гомеостазиса, сформулированному в теории когнитивного резонанса (см.: Festinger, 1957). Эта теория доказывает несовместимость новой информации со сложившейся у человека общей системой взглядов на мир. В результате возникает состояние сильного эмоционального напряжения личности, необходимость любым путем разрешить возникшее противоречие. Это выливается в большие и малые восстания масс, поголовное приятие и такое же поголовное неприятие тех или иных каналов коммуникации, в стремление самим утвердиться в качестве субъекта коммуникации. (Примеры недавнего прошлого – массовая поддержка Б. Ельцина в 1990 г., борьба за СМИ в 1991–1993 гг., популистские шаги кандидатов в депутаты Госдумы в 1995 г., Б. Ельцина в 1996 г., массовая поддержка В. Путина в 2000 г., массовые митинги против законов о

земле, КЗоТе, вырабатываемых Госдумой не без одобрения президентом В. Путиным в 2001 г.). В научном направлении рассмотрения массы в аспекте ее деления на творцов и потребителей культурных и информационных ценностей одно из основных мест занимает книга французского социолога А. Моля «Социодинамика культуры» (Paris, 1968; М. 1973). Кратко охарактеризуем его взгляд на основной социокультурный цикл, совершающийся в обществе в процессе человеческой жизнедеятельности. А. Моль дает ряд таблиц и схем этого социокультурного цикла обращения культуры с подробными комментариями. В частности, он пишет, что эпоха существования этого цикла наступила после создания средств массовой коммуникации, благодаря которой все люди оказались погруженными в единую среду коммуникации. Исходной и конечной точкой этого цикла является отдельный человек, создающий новые элементы культуры. Его индивидуальное поле сознания определяется социокультурными рамками, в которых этот человек живет, идеями и фактами, хранимыми в его памяти. Для некоторых людей – творцов – эта деятельность является профессиональной. Они создают новые идеи, которые воплощаются в виде публикаций, изобретений, художественных произведений, научных исследований и технологий. Вся эта деятельность способствует покорению человеком материального мира, но роль творцов в создании культуры ограничивается созиданием идей и форм, представляющих массу сообщений. Сначала эти сообщения поступают в микросреду. Книги, журналы, галереи, архивы магнитных записей и фотографий представляют собой материальные носители всего этого множества сообщений в каждый данный момент. В процессе «осаждения» элементов культуры на их основе формируется «социокультурная таблица», на окончательный состав которой влияют актуальные факты и события, которым журналисты придают также форму сообщений. Средства массовой коммуникации (печать, радио, ТВ, кино, система народного образования) постоянно черпают из этой массы сведений материал для создания своей продукции. Деятели СМК производят отбор элементов сообщения, руководствуясь одновременно директивными установками, таблицей социальных ценностей и принципом наименьшей затраты усилий. Все эти средства, вместе взятые, определяют характер повседневной жизни социальной массы. Любой человек в составе этой массы в разное время черпает ту или иную выборку из потока этих сообщений. Возникает поле широкой публики, «макросреда», противостоящая микросреде творцов. С другой стороны, и сами творцы входят в состав общества, погружены в социальную массу, в поле СМК. Таким образом, перед нами вырисовывается замкнутый цикл: новые идеи создаются на основе старых, новые творения возникают внутри существующей системы культуры. Приведенный социокультурный цикл вряд ли нуждается ныне в каких-то изменениях. Однако, его можно дополнить, исходя из приведенных выше положений потребностно-информационной концепции. Они дают возможность обозначить в нем дополнительно два содержательных направления циркулирующего потока

сообщений. Их можно назвать личностно-потребностным и общественно (государственно)-потребностным. У А. Моля лишь кратко обозначена возможность корректировки социокультурного цикла директивными, как он их называет, установками. Однако, как мы уже видели, еще Г. Тард писал о том выборе, который постоянно делает индивид, личность между внутренней и внешней войной, то есть между необходимостью индивидуализации поступка, а значит собственным нравственным и культурным творчеством, с одной стороны, и присоединением к партиям или сектам с уже готовым ответом – как поступать. Участное, инкарнированное сознание может представиться узким, ограниченно субъективным только тогда, когда оно противопоставлено сознанию культуры, как самодовлеющему, писал М.М. Бахтин. Представлено как бы два ценностных контекста, две жизни: жизнь всего бесконечного мира в его целом, могущем быть только объективно познанным, и моя маленькая личная жизнь. Субъектом первой является мир как целое, субъектом второй – случайный единичный субъект. Однако, продолжает М.М. Бахтин, ведь это не математическое количественное противопоставление бесконечно большого мира и очень маленького человека, одной единицы и бесконечного множества единиц-существ. Маленький и большой здесь не теоретические категории, а чисто ценностные. Только в участием сознании осуществляется это ценностное сопоставление. «Пафос моей маленькой жизни и бесконечного мира – пафос моего участного не-алиби в бытии, это есть ответственное расширение контекста действительно признанных ценностей с моего единственного места. Поскольку же я отвлечен от этого единственного места, совершается раскол между возможным бесконечным миром познания и маленьким мирком мною признанных ценностей» (Цит. по: Пешков, с.120–121). Таким образом, возвращаясь к двум направлениям циркуляции сообщений в социокультурном цикле, можно первое направление – потребностно-личное – охарактеризовать как направление сугубо аудиторных интересов. Многие каналы МК, особенно ряд радио- и телеканалов, всю свою политику строят на иногда даже чересчур ярко выраженных потребностях и интересах аудитории, чаще всего – молодежной. Для других групп потенциальной аудитории действует часто повторяемый принцип «не хочешь – не смотри». Схема функционирования СМИ здесь выстраивается в цепочку «отдельный человек – творцы (журналисты, культурные деятели) – политические и коммерческие структуры, осуществляющие определенную поддержку и пытающиеся влиять на формирование и изменение потребностей – отдельный человек». Сложнее обстоит дело со вторым направлением, которое мы обозначили как потребностно-общественное (государственное). Здесь изначально, уже на уровне поля сознания отдельного человека, а тем более на этапе прохождения сигналов социокультурного цикла через микросреду, осуществляется деятельность, прямая или опосредованная властными, политическими, экономическими и другими институтами по корректировке, критике, высмеиванию, диффамации личностных

потребностей в сторону их официального выравнивания, общей социализации и политизации. Есть ли официальная цензура, нет ли ее, все равно проводится селекция поступления на разных уровнях информации, начиная уже с ангажирования (опять же – явного или неявного) самих ее творцов. Схема функционирования в этом случае следующая: «потребности общества – институты власти, социально-политические и экономические структуры (часто одновременно – учредители, рекламодатели, акционеры СМИ) – творцы (журналисты, деятели культуры) – издатели, распространители, владельцы каналов распространения сообщений – массовая аудитория. Указанные направления по своему трактует Л.Г. Свитич (Свитич, 2000), но ее схема функционирования журнализма в обществе (так этот автор трактует массовую коммуникацию), как мы полагаем, не вписана в общую историческую логику исследования социологии массовой коммуникации. Заключая этот параграф, еще раз обратим внимание читателей на пути и возможность соединения личностного и общественного в таком традиционном феномене социальной жизни России, как соборность. К соборности личность переходит через переживание, через любовь. В.С. Соловьев создал всеобъемлющую философию любви как высшей духовной потенции человека. Через это чувство преодолевается эгоизм, понимается другой человек, достигается сомыслие, со-знание. Расширяется мир в значении общности (через «i»), устанавливается мир в значении согласия, со-бытия (через «и»). Соборность – ключевое понятие русской философии, хотя его нет не только в толковых словарях русского языка, но и в философском. Сегодня мы много толкуем о плюрализме, – пишет известный философ А. Гулыга. Он нам действительно нужен, только не по образцу «лебедь, рак и щука». Нам нужна множественность усилий, знаний и мнений, устремленных к одной цели. Такой разумный плюрализм с оглядкой на других, на «общее дело», испокон веков на Руси назывался соборностью, в идее которой нашло выражение органическое единство общего и индивидуального. Прихожане собора следуют общему ритуалу, но каждый остается самим собой, вознося к Всевышнему личную молитву. Соборность – это общее, которое включает в себя все богатство особенного и единичного (А. Гулыга. В.С. Соловьев. Литературная газета, 18. 01.1989 г.). 3. Проблема объективности в передаче фактов и сообщений и субъективности их трактовки коммуникатором. Проблема общественного мнения и нравственной индивидуальной позиции коммуникатора. Политическая целесообразность и интересы человеческого сообщества. Коммерческая выгода и духовные интересы человека, его экологическая (в широком смысле) и информационная безопасность

Понятие субъект произошло от латинского subjectus – лежащий внизу (sub – под и jacio – бросаю, кладу основание). Оно обозначает носителя познания и предметно-практической деятельности (индивидов, социальные группы, государственные и политические институты). Другими словами – это источник активности, действия, направленных на объект. Эта трактовка понятия берет начало от Декарта, который первым резко противопоставил субъект и объект, что стало исходным пунктом анализа познания и, в частности, обоснования знания с точки зрения его достоверности. Понятие объект происходит от латинского objicio – бросаю вперед, противопоставляю. Объект не просто тождествен объективной реальности, а выступает в качестве взаимодействующей с субъектом ее части. Субъектно-объектные отношения проявляются в любом виде человеческой деятельности. В социальных ее видах, особенно в масскоммуникативных, важно исследовать различные проявления этих отношений в общей системе коммуникации. Это важно именно по причине того, насколько достоверно познание, насколько приближает оно нас к истине. Другими словами, способны ли существующее знание, уровень нравственности поэтапно уменьшать имеющуюся информационную неопределенность в социальной действительности и, тем более, как-то воздействовать на не обозримое (в прямом смысле), представляющееся по сегодняшним меркам хаотичным будущее. Система массовой коммуникации включает в себя, как уже говорилось, помимо таких элементов как субъект и объект, каналы, тексты, коды сообщений. Общая методология исследования субъектно-объектных отношений, включающая в себя и изучение последних трех элементов, достаточно хорошо разработана в эстетике – науке о художественной деятельности. Философы, занимавшиеся данной проблематикой как в прошлом, так и в настоящем, подчеркивают, что коммуникативная деятельность, каковой является любое творчество, развертывается не только в субъектно-объектном отношении, но и в социальнопсихологическом – «личность-общество», о чем мы уже писали выше. Отношения «субъект-объект» могут быть двух типов: материально-практическое и духовно-практическое. Первый тип характеризуется реальным преобразованием субъектом объекта, второй – отражением объекта в сознании субъекта. Отражение включает в себя и само познание, и оценку объекта. На основе этих двух типов субъектно-объектного отношения возникают основные виды человеческой деятельности – познавательная, преобразовательная и оценочная (ценностноориентировочная). Надо сказать, что философы (Л.Н. Столович и др.), вводя эту классификацию, такой вид деятельности как коммуникативная относят не к субъектно-объектным, а к субъектно-субъектным отношениям, мотивируя это тем, что субъект может общаться только с субъектом. М.С. Каган объясняет это следующей особенностью практического человекознания. Она, по его словам, состоит в том, что человекознание имеет своим предметом человека не как объект, а как субъект, ведь именно в этой роли он входит в общение. Поэтому практическое познание

человека выступает в иной форме, чем познание его же как объекта, – например, в социологии, психологии, медицине. Наиболее точным определением знания субъекта представляется термин понимание, введенный Г. Риккертом и В. Дильтеем. Они использовали его, выявляя отличие «наук о духе» от «наук о природе». Как полагают цитируемые ученые, гуманитарное знание и вырастает из практического познания человека человеком как субъекта субъектом. Единственно доступной ему в данном случае формой является понимание. (Каган, 1996, с. 231). Нам представляется, и ранее уже были сделаны попытки объяснения такой позиции, что коммуникативная деятельность человека, являясь одним из видов человеческой деятельности, пронизывает и другие виды ее. Да, человек может представать в процессе познания различными науками и как объект, и как субъект, но для коммуникации, которая, собственно, в нашей трактовке и является процессом познания и несения знания, человек изначально предстает как объект и заявляет о себе как о субъекте лишь в практическом общении, в том числе с помощью развивающихся СМК. В этом случае, если вернуться, например, к социокультурному циклу А. Моля, отдельный человек, являясь объектом как представитель социальной массы (общества в целом), выступает субъектом, создавая новые элементы культуры в общем процессе культурной коммуникации. Однако для этого у него должно быть, по выражению М.М. Бахтина «не-алиби бытия», он должен совершить это деяние-поступок, участвовать в со-бытии. Человек как субъект познания, преобразования и оценки выступает в качестве личности, поэтому реальные эти коммуникативные действия не являются отношениями абстрактного субъекта к абстрактному объекту. Они обязательно опосредуются личностно-общественными отношениями в конкретной исторической ситуации. Ведь сам субъект – это личность, детерминированная социальными условиями. В отмеченных видах человеческой деятельности проявляются, таким образом, различные субъектно-объектные и личностнообщественные отношения. Благодаря последним в непосредственной масскоммуникативной деятельности – журналистском творчестве – проявляется диалектическое единство личного и общественного. Журналистское творчество в современных его формах имеет коллективно-личностный характер, так как индивидуальность личности журналиста в масскоммуникативном процессе и его результатах причастна и к макрогруппе социума (социальная, национальная, политическая общность людей), и к минигруппе (профессиональный коллектив, редакция, студия). Взаимосвязь индивидуального и общественного пронизывает все виды деятельности журналиста, выливаясь в конечном счете в коммуникативную. Отсюда происходит проблема субъективности и объективности в отображении фактов и событий реальной действительности, характеров людей, оценки ситуаций и положений, показа тенденций социально-политического развития. Интересна в данном контексте весьма откровенная запись в одном из дневников А.М. Коллонтай, известного политического и

государственного деятеля советских лет. Ее дневники 1915–1917 гг. опубликованы к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина. (Иностранная литература», 1970, №1–2). Начало записи – это впечатления о только что прослушанной лекции Рабиндраната Тагора. «Тагор из тех, кто “чует”, сколько в человеческой душе заложено возможностей, сколько в ней потенциальной силы, которую мы не умеем ни развить, ни воспитать, ни использовать... Это не “сверхъестественный” голос, это скорее бессознательно отложившийся житейский опыт, “мудрость” своего рода. Но до чего мы не умеем ее использовать!». Далее А. Коллонтай развивает свои мысли уже применительно к революционной пропаганде в России: «Или наша власть над другими людьми... Почему она есть над одними, и отсутствует при общении с другими? Почему, когда берешься за дело со всем напряжением воли, достигаешь желаемого, но когда душа вялая, без огня – никогда не выйдешь победителем из жизненной борьбы. “Вера горами двигает” и “сила желания” тоже». И, наконец, самое главное в ее рассуждениях. «Недавно поняла: в моем писании не хватает “желчи”, ненависти. И странно: гневом, ненавистью я загораюсь гораздо легче, если дело идет о порабощении женщины или когда вижу, “осязаю” нутром несправедливость, акт насилия. Мой ум не умеет быть “желчным”. Поэтому я плохой полемист. И мне легче всего писать не о том, что я ненавижу, а о том, что я люблю, к чему меня тянет. “Проповедовать”». В этой записи пропагандист ленинской школы немного приоткрывает покров азов обучения. В революционной пропаганде должна была присутствовать «желчь», классовая ненависть. Любви там не было места. Вплоть до конца 80-х годов это называлось абстрактным гуманизмом. Именно таким талантом полемики обладали и В. Ленин, и Л. Троцкий, и многие вожди пролетариата. Такую субъективность списывали на объективность революционного момента. «И дольше века длится день», – дольше 70 лет длился этот момент. Проблема соотношения политической целесообразности и общечеловеческих интересов стоит, таким образом, в едином ряду с проблемами субъективности и объективности, личного и общественного, религиозной нравственности, с одной стороны, и социалистической или буржуазной – с другой. Журналист многих изданий и каналов Елена Масюк уже давно не живет при социализме. Однако при внешней, формальной объективности, декларируемой и недекларируемой, в каждом ее репортаже, а теперь и в фильмах, сквозит явная ангажированность, а это означает – субъективизм группы, секты, владельца очередного канала СМИ. На круглом столе, посвященном теме «Образ Родины в СМИ», состоявшемся в апреле 2001 г. в ИПК работников ТВ и радиовещания, режиссер из Якутска А.Н. Кузнецов говорил о том, как в маленьких городах, где люди не так политизированы, удается каким-то образом говорить о людях, о Родине. Человек с экрана не исчез, показываются совершенно частные истории – о хороших людях, о природе. «Однако приезжает Лена Масюк в Якутию, выпускает “Две страны безмолвия”, и все доброе, что мы делаем, перечеркивает одним росчерком. А она

вроде бы показала мою Родину, где я живу, но она ее перечеркнула». Глава III НОВОЕ КАК СОЦИАЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ И КОММУНИКАТИВНОЕ ДЕЙСТВИЕ 1. Понятия информации и связанных с ней категорий, классификация информации. Понятие социальной информации и информационной насыщенности сообщения. Две главные точки зрения на понимание сущности информации – атрибутивная и функциональная. Понятия энтропии и негэнтропии. Информация и эволюция. Понятие информации произошло от латинского informatio, что означает: а) ознакомление; б) представление; в) понятие (в прямом значении этого слова, то есть – восприятие, взятие нового, соотнесение со старым знанием). В этом смысле значение слова «информация» приближается к смыслу слова «знание», о чем говорит и трактовка этого слова А. Преображенским в его «Этимологическом словаре русского языка»: «Основное значение – понимать». Полагаем, что именно такое объяснение широкоупотребительного слова «информация» поможет полнее раскрыть смыслы дальнейших рассуждений по данной теме. Основание для такого значения дает сама этимология слова «понять», основа которого «ять» на индоевропейских языках и означала «брать» (Фасмер, т. 1, c. 311; т. IV, с. 569). Именно эти древнесмысловые пути дают, на наш взгляд, основание для различения в науке об информации ключевых его понятий «сообщение» и «информация», о чем, например, пишет Е.П. Прохоров: «Сообщение – это еще не информация, только в соприкосновении его с “потребителем” появляется (выделяется, порождается) информация; информацией является сработавшее в сообщении, использованное аудиторией». Отсюда он делает вывод: «Журналист должен понимать, что не все переданное оказывается принятым и тем более адекватно освоенным» (Прохоров, с. 32, 33). Таким образом, из нескольких определений понятия «информация» (сообщение, отражение в живой и неживой природе, уменьшаемая (снимаемая) неопределенность в результате получения сообщений) в теории массовой коммуникации важно именно последнее определение. Все сказанное подводит нас к проблематике информационной насыщенности сообщения (текста), его информативности. Существенную роль в выяснении природы информации сыграло изучение количественного аспекта информации. Теория информации, созданная К. Шенноном и Н. Винером, использовала для этого статистико-вероятностные представления, то есть характеризовалась вероятностной мерой, степенью снятия, уменьшения неопределенности. Одновременно понятие информации расширилось, теперь она характеризовала не только аспект человеческого общения, но и все коммуникативные явления в технических и естественных науках.

Существуют различные виды классификации информации: объективная и необъективная (гносеология), атрибутивная и функциональная (онтология), потенциальная и актуальная (прагматика). Социальная информация относится к функциональному виду информации, то есть такой информации, которая присуща только живым системам, прежде всего – человеку. В этом виде информации кроме изучаемого математическими теориями количественной меры информации в последние десятилетия выявлены и свойства ее качественной меры, например, семантические и прагматические свойства. Семантические свойства рассматриваются в связи с другими семиотическими аспектами информации. Важное значение приобретает необходимость прагматического исследования информации, в частности много споров идет о понятии ее ценности. Прагматическое отношение отличается от семантического тем, что оно есть отношение информации и субъекта, в то время как семантическое – это отношение информации и объекта (см. п. 2 гл. II). Выше уже говорилось о понятии энтропии информации (убывания, оскудения). Понятие негэнтропии выражает упорядоченность материальной субстанции и, следовательно, негэнтропия информации – это избавление от искажений ее, говоря языком техники – шумов, от хаотического отражения объективной действительности, чем часто страдает социальная информация. Подытожим сказанное ссылкой на мнение А. Моля о понятии информации. В соответствии с идеями теории Шеннона, его смысл он связывает только с одним – непредсказуемостью сообщения. Осуществлять связь – это значит что-то передавать; это «что-то» представляет собой сложность последовательности элементов; информация и ее количества есть мера сложности структур, степень непредсказуемости, новизны смыслов, предлагаемых для объекта восприятия. Мерой информации является, таким образом, оригинальность группировок символов передаваемого текста, то есть противоположность банальности сообщения. Банальное сообщение поэтому всегда предсказуемо. Мера количества информации, мера информационной насыщенности сообщения есть, таким образом, мера его непредвиденности, мера неопределенности ситуации (Моль, 1966, вступит, статья, с.14–15). Социальные процессы необратимы и являются в отличие от простых систем классической физики непредопределенными. Другими словами, на больших интервалах времени поведение социальной системы нельзя предсказать, предвидеть, оно представляется хаотичным. Информация являет собой свойство, обратное к неопределенности. Любую возможность, которая могла бы позволить ее уменьшить, современные философы называют релевантной информацией. Носителями ее могут быть сообщения, люди, организации. Большая роль принадлежит здесь средствам массовой информации. Релевантная информация и ее свободное распространение по каналам массовой коммуникации играют большую роль в эволюции человеческого сообщества. Его переход к информационному

обществу, к ноосфере (понятие П. Тейяра де Шардена и В.И. Вернадского) является показателем возможностей человека расширить горизонты человеческого познания, придать ему систематический, эволюционный характер, уже сейчас заложить и укреплять основы сбалансированных и гармоничных отношений будущего – со-мыслие. Co-бытие формирует Co-знание, оно на разных уровнях и этапах жизни социума приводит к Со-мыслию, Смыслу. В результате эволюции создается, по выражению К. Поппера «третий мир». Обитателями третьего мира являются прежде всего теоретические системы, другими важными его «жителями» являются проблемы и проблемные ситуации. Однако его наиболее важными обитателями являются критические рассуждения и то, что может быть названо – по аналогии с физическим состоянием (первый мир) и состоянием сознания (второй мир) – состоянием дискуссий или состоянием критических споров. Сюда же К. Поппер относит и содержание журналов, книг и библиотек (Поппер, 1983, с. 441). 2. Коммуникация как социальное действие. Виды социальных действий по М. Веберу. Коммуникация как социальная реализация информации и умножение новости человеческого со-бытия. Коммуникативное действие и его эффективность Марксистская теория исторического процесса прослеживала закономерность смены общественно-исторических формаций в результате противоречий между производительными силами и производственными отношениями. Немецкий социолог и историк М. Вебер рассматривал античность, феодализм, капитализм не как объективно бытовавшие и существующие формации, а лишь как идеальные исторические типы. Тем самым вместо объективной закономерности исторического развития была предложена концепция рациональности как генерирующей идеи и определяющей черты современной европейской культуры. Наука, искусство, литература, журналистика, ставя своей целью исследование и познание мира и человека, нацелены прежде всего на обнаружение нового. Уловить его можно двумя путями, по которым развивается само познание человека и общества – рационально и эмоционально. История дает нам примеры такого улавливания, как умозрительным, рациональным путем, так и чувственным, интуитивным. Но М. Вебер отмечал, что единственный путь перехода от полной неопределенности «вчувствования» к тому роду определенности, который в состоянии дать познание индивидуальных духовных содержаний сознания, является отнесение к ценности. Чтобы отделить, вычленить действия массы, индивидов толпы, которые не наделены смыслом, ценностью, а производятся чисто эмоционально, реактивно, М. Вебер ввел в социологию понятие «социального действия». Ведь еще И. Кант и Г. Риккерт различали в

субъекте два уровня познания им действительности: психологический (эмпирическое сознание) и гносеологический (сознание вообще). Эмпирический, то есть психологический субъект индивидуален, а гносеологический – сверхиндивидуален. Первый лишь совершает индивидуальную оценку на эмпирическом уровне, второй же соотносит познанное с имеющимися в обществе ценностями. В этом же ключе рассуждал русский мыслитель Н.О. Лосский. Он включал объект знания, а именно то, к чему относится переживание познающего, в сам процесс знания. Но в состав этого процесса он вносил также процесс сравнивания (то есть того же соотнесения). «Знание есть переживание, сравненное с другими переживаниями», – писал он. Какие же ценности имели в виду мыслители России и Запада? Думается, речь идет об общечеловеческих ценностях, на которые должно ориентироваться всякое общество, считающее себя гуманным, таких как истина, справедливость, добро, польза, любовь, память, красота, Бог. Эти ценности имел в виду и цитировавшийся нами А. Моль, когда говорил о глубокой культуре, возникающей на основе ассоциаций от определенным образом сориентированных культурем. М.Вебер выделял четыре основных вида социального действия: • целерациональное, критерием которого является успех; • ценностно-рациональное, то есть действие через веру в этическую, эстетическую, религиозную или другую ценность, взятую как таковую, независимо от успеха; • аффективное (эмоциональное), проявляющееся через актуальные аффекты и чувства; • традиционное, то есть происходящее через традицию, привычку. Оговоримся, что данная концепция имеет ценность и для достижения поставленной нами цели, а именно: представить коммуникацию как обмен социальными действиями. Это может быть и их взаимообогащение, ведущее к более высокому материальному и духовному развитию, а может быть и объединение на почве антигуманных целей и ценностей, или скрытых за броскими лозунгами, популистскими приемами, «смеховыми» масками антинародных интересов и целей. Так нередко случается ныне в некоторых телепередачах и публикациях, скрытно или явно проводящих курс тех или иных политических направлений. Разумеется, виды социальных действий, выделенные нами, могут и взаимопроникать, взаимонасыщать друг друга. Но важно отметить, что развитие нового содержания, Нового в том широком философском аспекте, который мы рассматриваем, возникновение ответного социального действия (в поведении, поступках, жизнедеятельности) возможно лишь при настроенности на ценностно-рациональную информацию или же при ее восприятии. Поэтому и прогресс в его гуманистическом, а не только в технократическом русле возможен лишь при такого рода социальных действиях. Толкователи и критики М. Вебера данной его модели противопоставляли свою, в которой любой из видов социального

действия являлся смысловым, раз происходит коммуникация между индивидами и группами, раз устанавливается между ними связь. Наиболее последовательно развил и углубил концепцию М. Вебера современный немецкий философ и социолог Ю. Хабермас. Истинная, «неотчужденная» социальность, – считает он, – это коммуникация, обеспечивающая людям возможность совершенно свободного и абсолютно беспристрастного обсуждения высших ценностей. Последние могут изменяться в ходе исторического развития, а потому требуют постоянного спора о себе. Ю. Хабермас понимает теорию познания не как метатеорию, а как коммуникативный процесс. Соответственно коммуникация рассматривается им как процесс познания. Процесс постижения знания, о составе которого говорил Н. Лосский (его слова мы уже приводили), в этом свете можно рассматривать тоже как коммуникацию, в котором познающим является и сам коммуникатор (журналист, представитель СМИ), и субъект, на который направлена коммуникация. Эта парадигма действия, ориентированного на взаимопонимание, была названа Ю. Хабермасом коммуникативным действием. Таким образом, основное свойство массовой коммуникации состоит в том, чтобы в процессе обсуждения ценностей бытия выявлять в объективной реальности новое (новые знания, новые представления о мире и человеке, новые ценности и их значимость для него) и тиражировать это новое, становящееся социальной информацией, с привлечением к диалогу все новых его участников. При этом, как о том говорит теория информации, существует так называемая концепция выбора нового, то есть его возникновения из крупных закодированных массивов сообщений и образов, а не только из составляющих элементов. Выбор – это своеобразное раскодирование массивов сообщений, при котором, согласно этой концепции, новое возникает как ранее не существовавшее сочетание старого. Художники издавна пользуются этим приемом. Л. Пастернак как-то сказал, что Шопен умел высказать новое на «старом фильдовском языке». В результате таких процессов человек, потребляя новое, включается в со-бытие с людьми, которые открыли, изобрели, произвели это новое. Какое-то время, время коммуникации, он находится в этом со-бытии. Переживая его он достигает со-знания, то есть общего уровня осознанности этого события. Сознание приводит его, в конечном счете, к смыслу, то есть к со-мыслию, помышлению событий и со-бытия в целом вместе с другими участниками сообщения-коммуникации. В России существовало прекрасное слово «сословие», обозначавшее общности людей, пришедших в результате своей общей трудовой и связанной с этим умственной деятельности к единогласию, согласию. Так вот, объединения людей, пришедших к согласию, должны называться сословиями, а не классами, сектами, фракциями или как-нибудь еще не по-русски. «Класс» с латинского переводится как «разряд», то есть нечто разреженное, разрезанное, «секта» тоже в своей основе несет смысл разрезания и разделения, не говоря уже о слове «фракция», что означает в переводе с латинского «разламывание».

Существующий в современных СМК подход к умножению беспрестанной новости бытия, к сожалению, не соответствует в большинстве случае гуманистическому и нравственному пониманию процесса коммуникации, пути которого мы попытаемся определить в следующих главах. 3. Как теряется новость Как правило, новость бытия самопорождающаяся далеко не так предстает в средствах массовой информации и коммуникации, как она возникает на самом деле. Самопорождающаяся новость бытия не соответствует новости бытия, порожденной ими. Мы приведем и собственные примеры, но пока сошлемся на работу французской исследовательницы Н. Букс «Журнализм перестройки». Она выделяет среди главных свойств газет советского периода олитературивание, которое противоречит обычным функциям публицистических жанров. В ведущий и вездесущий жанр превратился диалог журналиста (специалиста) и читателя, которые становятся попеременными и как бы равноправными источниками информации, замыкая цепь коммуникации. При этом происходит отказ от нейтральности, насыщенность метафорами и гиперболами. Происходит мифологизация событий, преобладание вымысла над фактом (Buhks, 1989). Такое вольное обращение с социальной информацией расцвело в России последнего десятилетия особенно ярко. В коммуникации осуществляется не новость со-бытия, а новость себя-в-событии, субъекта-в-событии. Отсюда происходит размывание сути информации, нередко – ее искажение и шумы, как это происходит в технических каналах коммуникации. Информация не оказывает своего прямого социального действия, а производит коммуникативное действие, которое инициирует коммуникатор. Объект, на который коммуникация направлена, получает в результате не новость со-бытия, а новость субъекта-в-бытии. Он может (или не может) откликнуться на коммуникативное действие и стать, в свою очередь, ее субъектом, однако со-бытие превратится в субъект-субъект... в бытии, что удаляет возможность достижения достоверности знания, истинности со-знания и со-мыслия (смысла) бытия. Эти процессы можно проследить по графическим циклам Л. Геллера, сформулированным на основе трудов Р. Барта в статье «Принцип неопределенности и структура газетной информации» (Геллер, 1994). При этом задается вопрос: если функциональность публицистики ослаблена, если она не стремится к умножению социально полезной и прогрессивной информации, то какую-то информацию она все же производит? Каков же ее характер? И где теряется новость? В основе производимых операций находятся понятия факт и событие, сообщение и информация. Сначала о факте идет короткое сообщение – например, информационного агентства. Только факт, замеченный таким образом и «пересказанный» в сообщении, выраженный визуальными, вербальными, пластическими,

акустическими и любыми другими средствами, превращается в событие. Событие же есть объект и исходный материал информации. Автор строит ряд семиологических, то есть знаковых схем.

Далее, вслед за Полем Рикером, автором работ по герменевтике, в схемы вводится термин «фигурация», обозначающий метафоричность, символический код, придание факту образа, фигуры. Прослеживается путь от факта к созданию полноценной информации о нем, то есть к созданию образа мира. Журналист находит формулу для факта – поставляет сообщение. Субъект МК, с одной стороны, объект – с другой, и каждый посвоему усваивают сообщение, расшифровывают его, делая из него таким образом событие и включают в цепочки ассоциативных связей. Если первичную переработку факта в сообщение можно определить как фигурацию 1, то усвоение сообщения и становление из него события будет фигурацией 2.

В этой схеме фигурация 2 является обозначающим. На основе двух схем обозначается синхроническая модель знаковой структуры информации.

Однако коммуникация продолжается, происходит дальнейшее «вчитывание», «вдумывание», «вглядывание» в новость субъектом и объектом коммуникации. Субъект, повторяем, находится в более

выигрышном положении, так как обладает первичным сигналом. Наряду с синхронической моделью нужна и диахроническая. Фигурация является элементом структуры диахронической коммуникации, который содержит временной (исторический) вектор. Структура рисунка в данной модели усложняется. Факт – Ф0 – становится объектом фигурации (фигурация 1). Он отбирается субъектом коммуникации, кодируется, получает соответствующую форму и превращается в сообщение о событии, теперь обозначим его как СФ0. Вступает в силу фигурация 2, в результате которой из сообщения о событии и самого события извлекается информация – И0. Она проходит проверку на соответствие факту, в сообщение вносятся необходимые коррективы, происходит так называемая верификация – составляющая часть процесса накопления информации.

Коммуникация развивается дальше во времени. Сообщение о факте СФ0 превращает его в событие СМИ, ставит в ряд событий подобного рода. На этом этапе фигурация совпадает с тем, что можно назвать контекстуализацией: событие воспринимается и оценивается на фоне других событий, отражаемых в органе СМИ, канале СМК. Аудитория, массовый и индивидуальный объект коммуникации определяют уровень и значимость сообщений. Каждая новость сопоставляется с эталонами в данной области, в соответствии с ними получает соответствующую оценку. Так формируется информация H1 о новом факте, назовем его фактом контекстуальным (ФК). Далее уже ФК комментируется в сообщении о нем – СФК и сам попадает в цикл коммуникации. Информация о нем ИК пополняет фактический контекст КФ, фигурация принимает форму законности. Далее – этап: КФ ¨ СКФ ¨ И Информация синтезируется и принимает определенный законченный вид. Идут поправки, коммуникация и верификация продолжаются. Вся цепь коммуникации выглядит так:

Информация о событии, таким образом, претерпевает в процессе своего распространения по каналам СМК сложную цепь превращений, часто удаляющих, а не приближающих нас к сути происшедшего. 4. Новое как источник негэнтропии информации. Две стороны нового: сущностно-содержательная (человек возвышается) и поверхностно-формальная (человек усредняется). Возникновение и трансформация нового в философском смысле (от новости знания к возвышению сознания) Ю.М. Лотман, разрабатывая свою семиотическую модель коммуникации в общем исследовании феномена культуры, ставит вопрос: каким образом удается в принципе порождать новое сообщение? Ведь образование новых сообщений, наряду с хранением и передачей информации и деятельностью по правильному преобразованию этих сообщений составляет суть определения мыслящего объекта. И дает ответ на этот вопрос: «Новыми сообщениями мы будем называть такие, которые не возникают в результате однозначных преобразований, и, следовательно, не могут быть автоматически выведены из некоторого исходного текста путем приложения к нему заранее заданных правил трансформации... Только творческое сознание способно вырабатывать новые мысли» (Лотман, 2000, с. 568–569). Категория «новое» неотъемлема от явления и понятия «информация», базового в теории коммуникации. Коммуникация – это социальная реализация информации, а новое, новые сообщения, новые знания, приобретаемые в результате этих сообщений, это то, без чего информация не была бы информацией. Новое осуществляется в пространстве и во времени, но родовой признак нового – это время его осуществления. Новое в процессе течения времени или его всплесков и взрывов – это то, что наступает по времени позже, чем некое нынешнее явление или состояние. По прошествии некоторого времени после процессов познания и освоения наступившего и узнанного нового, или после его отрицания и отторжения само это новое устаревает, заменяясь рядом более новых явлений, процессов, состояний, становясь памятью человека. Становясь памятью и опытом того, как

поступить или не поступить человеку, некоей социальной группе, обществу, сообществу в целом. Но, повторяем, прежде чем тот или иной факт, событие, процесс, явление стали памятью, они какое-то время пребывают в качестве социально-исторической новости (в смысле своего протекания и восприятия массами). О малой, незначительной новости говорят: «новость-однодневка». Но даже в самой своей малости она способна заставить обращать на себя внимание публики в течение дня. Бывают новости года, десятилетия, новости века. Трудно отделить от новости формальный покров ее журналистской, хроникальной оболочки, но какой бы малой формально значительная по существу новость не была, даже по прошествии времени, встречаясь с ней, уступившей свое место другим новостям, мы испытываем ее процессуальный характер, воздействующий на наши чувства и сознание, показывающий нам, какие мы есть или какими мы должны быть. Если этого не происходит, то новость канула в Лету, напугав, позабавив, удовлетворив биологическую потребность человека в страшилках, чудилках и подглядках. Новость может быть источником, эпицентром взрыва новостей, их родоначальником и предтечей. Она может стать в острие пучка, в центр многолучевой звезды новостей, а то и их созвездий. Одна фраза может стать такой новостью, один жест. Но ее нужно записать, его нужно снять. Их нужно вовремя предугадать, запечатлеть, но обязательно отсеяв позерство, демагогию и велеречивость, внутреннее от внешнего. Так происходит при эпохальных, поворотных событиях истории, так происходит и в обычной жизни, взрывающейся научными и художественными открытиями, техническими изобретениями, новыми политическими и экономическими решениями, а иногда просто скандалами. И новость возникшего течения и процесса, и созвездия новостей, выпадающих и отлетающих от мета-новости и поражающих воображение, сознание, чувства свидетелей (совидетелей), бывают поэтому как гуманные, оптимистические и мажорные, так и антигуманные, негативные, не жизнеутверждающие, а жизнеразрушающие. Часто СМК пытаются их упрятать в благостные одежды и формы, но время все равно высветит (благодаря новым ветвям коммуникации) истинные ценности. Проблема нового, его возникновения, становления и утверждения, или, наоборот, – неприятия и отрицания, приобретает при глобальных масштабах социальных преобразований огромное теоретическое значение и непосредственную практическую значимость. Аристотель, рассматривая вопрос о соотношении старого и нового в едином бытии философов элеатской школы, отметил, что в реальной действительности существует не просто общее движение, что видов движения и изменения столько же, сколько и видов сущего. Философами античности также был поставлен вопрос об относительном характере возникновения и изменения отдельных явлений. Это актуально и сегодня. В онтологическом плане это

равнозначно тому, что всякое новое (и соответственно – всякая новость) могут быть относительно новыми. В гносеологическом плане это говорит о фундаментальном значении относительности знания. Свойства времени проявляются более выпукло при выделении различных объектов исследования, в которых реально представлены закономерности того или иного хронологического времени, общие или специфические временные черты появления нового. Ученые распределяют эти свойства в зависимости от форм времени, среди которых обозначаются прежде всего такие, как физическое, биологическое и социальное время, а затем – геологическое, психологическое, гносеологическое и непосредственноинформационное время. (Сафронов, с. 55–62). Все происходящие события находятся во временных отношениях с материальными и духовными человеческими взаимоотношениями. При этом в социальном мире, который нас интересует более всего, отсутствует какое-либо единое время, единая последовательность событий. Иначе можно было бы предсказать грядущие катаклизмы и творческие вершины. «Каждая материальная система обладает собственным ритмом изменений, последовательностью смены состояний и цикличностью» (Мелюхин, с. 104). Впрочем, ряд историков находят ритмы повторяемости событий, но они настолько длительны, что их вряд ли можно проверить эмпирическим путем. Например, в статье А. Трошина утверждается, что в истории повторяются схожие по содержанию события через каждые 300 лет (В. Трошин. В круге втором.//«Труд», 12.07.2001 г.). Выделение собственного времени отдельных систем – биологического, социального, геологического, информационного и т.д. – позволяет дополнить смысл единого физического времени целым рядом новых отношений и особенностей, так как временное следование в границах разных по сущности времен не идентично. Известен, например, феномен психологического времени, когда за один миг психического восприятия события пролетают годы физического времени (прием, широко используемый в литературе и искусстве). Это эффект сгущения событий. Существует и эффект разряжения событий. Пример подобного рода встретился автору в военных мемуарах, где рассказчик вспоминал о фронтовом случае, когда в стрессовом состоянии ожидаемого разрыва снаряда он увидел его пролетающим мимо, как бы в замедленной съемке. Как пишет Г.М. Елфимов (Елфимов, 1983), в рамках собственного времени отдельной системы новое сужает диапазон событий. Качественная окраска такого нового события определяется системой, к собственному времени которой относится событие, наступившее позже других. Это качественное отличие может быть проведено с помощью двух типов установления новизны: • путем сравнения с доступным множеством предшествующих событий (общая масса сравниваемых событий ограничена); • как констатация уникальности качественно определенного явления (общая масса сравниваемых событий не

ограничена). В этом случае понятие уникальности (новизны) имеет потенциальный характер (Елфимов, с. 74). Качественно новым, например, в изменении геологической поверхности Земли явилось возникновение существенной (для самой геологической поверхности) связи с деятельностью человеческого общества, получившей глобальное развитие. Этим путем геологическая поверхностная оболочка Земли, область жизни – биосфера – переходит в новое состояние – ноосферу. С помощью научно направляемого человеческого разума эта оболочка меняется резко геологически, человек в ней становится геологической (планетарной) силой, небывалой в истории нашей планеты (Вернадский, с. 65). Возникновение качественно нового состояния превращает изменение во времени в поэтапное развитие. Но это происходит в том случае, если новое состояние отличается по сущностному качеству в сторону добролюбия, истинного знания, соборности и гуманизма. В противном случае это приводит не к развитию, а к регрессу. Это мы видим на многих примерах российской действительности, где нового понакручено за последние 10 лет больше, чем за полвека. Однако экономического, научного, культурного, нравственного развития не происходит. Нет внутреннего развития и в самих СМК, при всей внешней новизне и разнообразии их форм, каналов и текстов. Итак, новое – это связь с самим фактом существования объекта в действительности, это наличие его качественной неповторимой определенности, его уникальности. Но оно (новое) может основываться и на внешних связях, то есть на характеристике повторяемости черт множества объектов. В рамках этого множества и оценивается сходство или различие объектов, выявляется новизна. Принадлежность к различным множествам, различным видам отношений выступает и как многогранность (в каждом случае – со своим новым со-мыслием – смыслом, а чаще – со-блазном нового смысла), одного и того же объекта. Так, к примеру, раздувается информация о создании новых партий, блоков, движений, появлении новых политических имен и лидеров, или резком сходе с политической орбиты тех или иных политических партий и фигур. Кроме того, новое – это качественные различия связанных во времени явлений. В этом смысле новое принадлежит либо настоящему, а также прошлому, если оно непрерывно вытекает из традиционного, либо может принадлежать будущему (при возможности прерывности). Последнее предваряет возможность возникновения в будущем качественно иных, чем они были в прошлом, явлений (Елфимов, с. 76–77). Так сменяют друг друга новые художественные стили, направления моды, музыкальные ритмы и манеры исполнения, приемы политической риторики, формы самого информирования масс (жанры, виды телепрограмм и т.д.). Все сказанное помогает прояснить, во-первых, как новое возникает в социальной системе, какими модификациями оно может здесь обладать, а во-вторых, как отражается это в самом информационном времени, призванном давать рамки новому и

продвигать его при условии глубокого гуманистического, историкопрогрессивного наполнения. Мы уже давали определения энтропии, то есть информационного усреднения, шаблонизации при имеющемся, может быть, увеличении самого количества сообщений. Творческая активизация массовой макросреды, которая делегирует своих творческих субъектов научно-технической, культурной, политической, художественной коммуникации на создание новых проектов, изобретений, открытий, политических решений и т.д., приводит к негэнтропии информации. Это понятие означает, как писал П.А. Флоренский, сущностный рост информации. Он способен воздействовать и на явления такой основополагающей модели времени как социальная, на социальное время. Но такое позитивное влияние может происходить лишь при наличии новостного ядра информации, действительно способного дать многочисленные пучки, лучи и отростки нравственно заряженной информационной энергии. Не случайно в середине 90-х годов прошлого века обострилась проблема формирования в России так называемой «русской национальной идеи». Кроме информационных сообщений и комментариев о самой необходимости ее создания, прогнозов будущего развития страны после появления подобной идеи дело дальше не пошло (если не считать принятия новогостарого гимна). Если будет происходить топтание на месте, то от негэнтропии мы опять вернемся к энтропии информации. «Изобретение» национальной идеи невозможно без кристаллизации тех идей, которые «разлиты» в общественном сознании» (Тощенко, с. 54). Из всего сказанного вытекает и проблема двух сторон нового – сущностно-содержательной и поверхностно-формальной. В 60–70-е гг. советская пресса любила повторять, что Россия – самая читающая страна в мире. Казалось бы, абсолютные цифры выпуска газет, журналов, книг подтверждали этот факт. Но как обнаружилось после 90-го года, когда была отменена цензура, советский человек, оказывается, был лишен доступа ко многим информационным источникам, а главное – был лишен многих произведений мировой классики литературы и общественных наук. Так называемые диссиденты (инакомыслящие) восполняли вакуум в непосредственном, неформальном общении, делясь крохами информации, которые «намывали» в разного рода неофициальных источниках. Это были, прежде всего, западные информационные центры и каналы коммуникации. Возникала «великая иллюзия» получения и осуществления новой парадигмы развития России – западно-ориентированной, которая смогла бы указать новый вектор развития государства. Но в процессе сосредоточения идей, как правило, лишь в политическом времени, в политической коммуникации, был упущен момент гуманизации, «совестизации» (термин Ю.П. Буданцева) этого мета-нового, этого ядра мета-новостных изменений. Из ванны вместе с грязной водой был выплеснут и ребенок. И это – при наличии громких заявлений типа советского слогана: «Все для блага, все во имя человека!». СМК действовали, в основном, в русле общеполитического, а не социального времени. Поэтому процесс общей коммуникации,

освободившись от идеологизированного «скотча» и партийных пут прежних лет, приобрел другие путы и клейкие ленты – непременной антиидеологизации. Были отринуты все прежние идеи (а помните, выше мы говорили, что новое в гносеологическом плане – всегда относительно, оно вырастает из старого), из новых идей были предложены старые идеи западных ценностных ориентации, потоками обрушившихся по каналам МК на сознание, заполнивших образовавшийся в печатных и электронных СМК вакуум. Все это привело и макросреду – общество как объект МК, и микросреду – непосредственные субъекты МК – не к возвышению (негэнтропия) социальной информации, а к ее усреднению и стереотипизации, распылению и исчезновению (энтропии). К тому, против чего выступали русские философы.

РАЗДЕЛ II Коммуникация в информационном обществе Глава I КОНЦЕПЦИЯ ИНФОРМАЦИОННОГО ОБЩЕСТВА И СУЩНОСТНАЯ НОВИЗНА КОММУНИКАЦИИ 1. Социальная реализация информации и умножение новости человеческого события Коммуникация все более пронизывает различные стороны жизни человека. Информация, циркулирующая по каналам коммуникации, преобразовывает общество в информационное. А.И. Ракитов сформулировал основные характеристики этого общества. Их смысл в терминологии, приближенной к нашей, таков. 1. Возможность для любого субъекта макрои микросоциальной среды получить любые информацию и знания, необходимые для жизнедеятельности, воплощения личного и социального творчества. 2. Наличие для этих целей соответствующей современной технологической базы. 3. Наличие инфраструктур, способных обеспечить создание необходимых национальных информационных ресурсов и адекватной научно-производственной творческой макро- и микросреды для их использования в целях умножения новости человеческого со-бытия. 4. Ускоренная автоматизация и роботизация всех сфер производства и управления. 5. Радикальные изменения в самой социальной микросреде по развитию сферы информационной деятельности и услуг. Другими словами, – обеспечение всего социокультурного цикла соответствующими каналами коммуникации и обслуживающим персоналом. Формирование такого общества связано с информационнокомпьютерной революцией. В ней необходимо выделить ряд глобальных процессов, способствующих возникновению этого общества. Это: электронизация, компьютеризация, медиатизация, и, наконец, информатизация всего общества (Ракитов, с. 32–33). Эти и подобные ей технократические концепции информационного общества оставляют, как правило, вне своего внимания качественный аспект той информации, которая циркулирует и должна циркулировать по каналам МК. Априорно предполагается, что это – сущностно-содержательная научная информация, неукоснительно развивающая творческое мышление, нравственную и эстетическую способность мирочувствования, потенциал новаторства и изобретательства. По сути, одна идеологическая парадигма меняет другую. Если коммунистическая идеология благостно рисовала грядущее с позиции ликвидации отчуждения человека от результатов своего труда, его перевоспитания с позиций пролетарской сознательности, то технократические концепции уводят внимающую аудиторию (как

макро-, так и микросреду социума) в сторону автоматического процветания массового сознания в результате расцветшего «всеми цветами» обилия разнородной и разносторонней социальной информации. Другими словами: главное – ликвидировать отчуждение от информации, дать СМИ свободу, и необходимый уровень сознательности будет достигнут, «богатства польются полным потоком». Это из того же кладезя бравурных слоганов минувшей эпохи. Но свобода одних (СМИ) не должна ограничивать свободу других (их потребителей). Наш тезис состоит в том, что коммуникация должна содержать информацию о новом, которое приносит поток времени (не без нашего участия) в смысле мета-новости того или иного факта, явления, начала, в значении основных точек и векторов определенных социально-исторических процессов, из которых расходятся пучки новостей более предметного и локального характера. Только такая новостная коммуникация позволяет осознать и прочувствовать новость каждому индивиду на глубоко личностном уровне и подвигает его на совершение собственного поступка – нравственной, политической ли, научнопроизводственной или художественной направленности. У человека есть в этом случае, как говорил в «Риторике поступка» М.М. Бахтин, «не-алиби бытия». А криминал и аморальность, проистекающие не в последнюю очередь от псевдоновостного плюрализма щекочущих нервы сообщений – это не бытие, это антибытие. У человека в нем – бесспорное алиби бытия. Такая МК не культура, а «акультура» (Тощенко, с. 261). Нужно строго отличать при актах коммуникации простые изменения в обществе – от развития. Развития, в котором могут быть и нисходящие ветви (Исаев, с.143). Показ нисходящего, но не пристрастно и сокрушительно, а объективно и с возможной социальной перспективой, если она хотя бы чуть-чуть наблюдается, в конечном итоге способствует восходящему раз-витию, разветвлению, то есть прогрессу (с лат. – успех). Сравните – у М. Вебера, целерациональное социальное действие направлено на успех. Именно в этом движении со-стоит новость человеческого события: у каждого общества, человеческой общности, группы (макросреды, микросреды), отдельного человека есть и свои достижения, есть и периоды отступлений и «невезений». В этом и заключается бытие людей. Но в со-бытии посредством коммуникации, то есть в общении людей через восприятие информационного события, люди должны искать выход из подобных положений на пути человечества ко всеобщей разумной оболочке Земли – ноосфере. Интенсификация разработки в СМК определенных негативных тем, таких как агрессивность, биологизм поступков, стремление уйти из со-бытия в со-блазны (от «блажь – дурь», «блазн – наведение на грех (В.И. Даль), аморальность личности и целых обществ и т.д., приводит к тому, что коммуникация не отвечает изначальной своей сути – развивать и возвышать человека на примерах справедливости, добролюбия, радушия (по старинному – радодушия). На примерах красоты жизни как таковой и красоты жизни отдельного человека.

Леонид Леонов рассказывает в заметке «Фотострасть», опубликованной в журнале «30 дней» в 1927 г., как в ярославской деревне на родине его матери происходила незамысловатая крестьянская свадьба. «Я вознамерился было снять одну презанятную, в повойнике, старуху, но, значит, чрезвычайным городским видом своим с аппаратом на штативе слишком нарушил старинное благолепие праздника. Все, хозяева и гости, обступили меня, недобро загалдели, и была острая минута, когда я опасался за целостность своего Тессара... – Вот сымешь нас, а потом в газетке пропечатаешь: как замечательно, дескать, живут мужички, – лучше нельзя! Видали в газетках. А ты и дырявые крыши наши сымай, чтобы все видели...». Этот эпизод хорошо иллюстрирует, с одной стороны, скромность, «антирекламность» и «антипиарность» русского народа, его мудрость и философичность (делу – время, а потехе – час), а с другой – стремление будущего великого писателя сохранить в памяти личной и памяти исторической частицу красоты народа, как сохраняли ее русские фотолетописцы А. Карелин, М. Дмитриев, К. Булла и многие другие. В этой «презанятной, в повойнике, старухе», писатель увидел новость, ощутил со-бытие свое с народом и захотел передать его нам. Но даже рассказ Л. Леонова – поступок, а поступки обладают, как указывает М. Бахтин, своим провоцирующим коммуникативным действием, своей определенной риторикой. 2. Две стороны непредсказуемости и оригинальности информации: новизна и новость, новация и новаторство, сенсационность и «сенсориум ума» Говоря о том, что информационная насыщенность сообщения коммуникации заключается в его непредсказуемости и оригинальности, необходимо подчеркнуть, что таковые качества информации могут обладать двояким действием. Философы (например, П. Лазарсфельд и Р. Мертон) отмечают наркотизирующий эффект информации как таковой на личность человека. Индивид в условиях информационно-технического изобилия привыкает потреблять новое (скорее – «новенькое») в неимоверных количествах, лишь бы это были какие-либо свежие («свеженькие») сообщения, факты о мире и о нас, грешных, его населяющих. И чем более непредсказуемо и оригинально выглядит и проявляется человек в этих сообщениях, тем более эффективно работают чисто биологические и эмоциональные раздражители ЧСЗ (читателя-слушателя-зрителя). Это явление проявлялось и в начале эры технических коммуникаций (публикации на темы людей «о двух головах», других аномальных явлений в мире живой и неживой природы). Но современные СМК достигли немыслимой прежде изощренности и разнузданности в показе всевозможных человеческих пороков и извращений, чему способствует и развитие самих электронных технологий и сверхоперативность каналов коммуникации. Аудиторию интересуют в Госдуме уже не содержательные моменты дискуссий, а драки и потасовки, в Правительстве – не

факты о принимаемых мерах, а перетасовки и прогнозы возможных перетасовок. Ведь это тоже новости, как мы уже отмечали, но новости особого рода, как бы выхолощенные, не репродуктивные. Фотография политика уже и не привлекает внимания, если он не моргнул, не сморщил лицо в гримасе и т.д. В СМК с легкой руки западных медиатехнологов искусственно создаются положения, когда сопутствующие негативные эффекты становятся основной целью осуществления коммуникативного воздействия – воздействия в первую очередь на биологические, а не разумные начала человеческой психики. ЧСЗ (читателем, слушателем, зрителем) приятно чувствовать себя более благородным, чем он есть на самом деле, глядя на кривого, или неуклюжего, или замороченного государственного человека. В 70-е годы Г.С. Оганов относил все эти эффекты преимущественно к буржуазным моделям коммуникации (Оганов, 1980). Ныне все модели перемешались, но буржуазные, представляемые системами СМК буржуазного общества, лидируют. А ведь Г.С. Оганов еще 20 лет назад отмечал, что каждая из этих систем вопреки здравому смыслу не столько связывает человека с внешним миром, сколько предлагает ему заведомо искаженную замену реальной связи. В подобных случаях возникает иллюзорное чувство знания, хотя фактически это увод от истинного знания, от действительной новизны и новости исторических процессов, поступков и личностей, их совершающих, в сторону дешевых и непритязательных формальных новаций и изысков. Такие внешние переструктурирования и трансформации текстов, как отмечал в статье «Феномен культуры» Ю.М. Лотман, обладают тоже новизной, как всякий перевод текста с языка на язык. Обладают они и непредсказуемостью, могут вызывать сами по себе эстетические эмоции. Но нравственность... Учат ли они добру? Учат ли они постигать истину? Чаще всего – это игра форм, сюжетов с заменой одних предполагаемых положений на другие. В силу того, что между реальностью и сознанием человека возникает ряд опосредующих, чисто биологических звеньев, не контролируемых ЧСЗ, создается возможность отрыва сознания людей от их бытия. Другими словами, включая телевизор, они выключают себя из действительного со-бытия, каким является коммуникация иного рода. Она, как мы уже говорили, ориентирована на сущностные, а не видимые лишь внешне, экзотически и аномально, вплоть до безнравственности, проявляющиеся изменения социальной действительности. Даже если ЧСЗ в неформальной коммуникации с окружающими, или в интерактивном контакте по каналам ТВ и Интернета обсуждает подобного рода информацию, предлагая свои альтернативы, коммуникация не прорывается в сущностный мир бытия человека. У такого зрителя причастность к подобного рода событиям – это мнимое, иллюзорное со-бытие. Эта интеллектуализированная связь между фактами действительности и индивидом не превращается в деятельность, направленную на объекты информации, отмечал еще в 70-х годах Ю.А. Шерковин. Индивид начинает смешивать некоторое неупорядоченное и однолинейное знание о наличии определенных проблем, часто далеких от магистральных

жизневекторов, с действиями по решению этих проблем. Таким образом, коммуникационное воздействие заметно поднимает уровень информированности ЧСЗ, но при этом преобразует некоторую часть нервной энергии, необходимой для активного участия в социальных процессах, в пассивное знание. О таком переборе разнородной научной информации, приводящему к пассивному знанию, писал в своих журналистских материалах известный английский автор детективного жанра и оригинальный мыслитель Г. Честертон. С количеством всякого рода «непотребной» человеку информации исследователи связывают и так называемый «эффект приватизации». Если ЧСЗ не в состоянии реагировать на обилие сведений, с которыми он физически не может быть в со-участии, событии, он переключается на те сегменты социальной информации, в которых он действительно чувствует себя соучастником (спорт, реклама, разного рода игры и непритязательные шоу, и, разумеется, «мыльные сериалы»). Серьезные политические и нравственные проблемы отводятся в сторону, ЧСЗ адаптируется к такому положению, привыкает к нему и расценивает эти проблемы как не существующие для его практической деятельности. Крис и Лейтес описали этот эффект еще в 1947 г. на материале реагирования американской аудитории на сообщения о зверствах немецких фашистов. Затем была война в Корее, во Вьетнаме – «эффект приватизации» продолжал срабатывать в сознании американцев. В нашей стране мы столкнулись с ним во время войн в Афганистане и Чечне. Если ЧСЗ и вслушивался, всматривался в радио- и телеприемники, то стремился ловить сенсационные сообщения, а не осмысливать происходящее. К этому давали повод сами коммуникаторы-журналисты, строя показ и повествование на «благодатных» драматических и скандальных коллизиях и упуская факты, пусть пока малозаметные, но способные дать целый веер новостей, способных побудить аудиторию к раздумьям и искренним переживаниям афганской или чеченской трагедии. Глава II СУЩЕСТВУЕТ ЛИ НРАВСТВЕННАЯ КОММУНИКАЦИЯ? 1. Традиции и основания нравственной коммуникации. М. Мамардашвили о морали и истине Начало XXI века было отмечено в России в исторической науке, социологии и культурологии первыми попытками комплексного, без разрывов и изъятий, без вульгарной политической ангажированности рассмотрения истории и культуры страны. Попытками объективного выявления в советском прошлом страниц и ценностей, так или иначе продолжающих линию самобытного нравственного и духовного развития народов и народностей России, объединившихся вокруг русского народа. Мы не будем здесь касаться проблем, связанных с якобы добровольным уходом в декабре 1991 г. из Советского Союза его основных соучредителей – России, Украины и Белоруссии и упразднением на основе этого Советского государства. Примем этот факт как

историческую данность. Осталась Россия, Российская Федерация, правопреемница и наследница бывшего Союза и той России, «которую мы потеряли», говоря словами режиссера и политика С. Говорухина, в 1917 году. Да, действительно, мы многое потеряли по сравнению с той Россией, начиная от западных, южных и восточных территорий огромной страны и кончая верой в ее собственный цивилизационный путь. И если многие потери невосстановимы, то эту веру нужно, крайне необходимо и, самое главное, – возможно восстановить. Попытки предпринимаются, о чем свидельствует ряд последних публикаций в прессе и опросов известных общественных деятелей, представителей науки и культуры (см., например, газету «Известия» от 25 февраля 2003 г.). Собственно, и выработка национальной идеи, к чему тщетно призывал первый российский президент, и что было актуализировано после его ухода, невозможна без этой веры. Однако свободный рынок и соответствующее его непрестанное идеологическое обеспечение с фатальной неизбежностью кренятся все время в сторону западного опыта, образцов нещадной конкуренции, голого прагматизма, личностной бездуховности. В этих условиях – не до веры, открывай пошире двери. А между тем стоит прислушаться к трезвым голосам тех политиков, ученых, журналистов, которые говорят, что с искоренением традиций коллективизма, совестливости, нравственной порядочности, со стремлением поскорее вручить бразды правления во всех сферах жизни тому поколению, которое целиком и полностью воспитано на образцах хваленой западной демократии, ее нравственной и культурной вседозволенности, России все труднее будет вернуться в русло самобытного цивилизационного пути, самобытной культурной, образовательной и воспитательной деятельности. Стали выходить книги, авторы которых пытаются осмыслить более чем 70-летнюю историю Советского государства в общем контексте цивилизационного пути России, без политикоидеологических «шараханий», с одной стороны, русофобских и русофильских – с другой. Имеются в виду, к примеру, монографии «Социалистический канон» (2000 г.), «Советское богатство: статьи о культуре, литературе и кино» (2002 г.). Опубликован и ряд других работ подобного рода. Заслуживает внимания, например, статья В.В. Егорова «Неоконсерватизм и государственная кадровая политика в области СМИ» в сборнике «Основы журналистского образования» (М. 2001), да и другие статьи, опубликованные в этой книге. В таком ракурсе пытаются рассмотреть историю российской культуры, российского социума и его СМИ не только печатные издания так называемой «патриотической» направленности (как будто остальная пресса, а она именуется ныне «демократической», должна по определению быть непатриотичной). В том-то и новизна ситуации, что от периода навешивания ярлыков серьезные печатные и электронные издания переходят к разработке конструктивных концепций развития России с учетом положительного и ценного опыта социально-экономических, идеологических, нравственных и эстетических отношений в разные периоды ее исторического пути.

Даже такие «ярые» в недавнем прошлом демократы и неприкрытые циники по отношению к традиционным ценностям российского общества, как А. Караулов и А. Гордон, в своих программах «Русский век» (ТВЦ) и «Гордон» (НТВ) с помощью приглашенных к разговору известнейших ученых (академиков РАН Вяч. Вс. Иванова, А. Воробьева и др.) пытаются выяснить, как же от революционных, «подстегивающих» историю методов жизнеустройства и жизнеотражения, когда цель оправдывает средства, перейти, наконец, к эволюционным, опирающимся на все лучшее, гуманное, ценное в традиции. Весьма характерной в этом отношении стала дискуссия, развернувшаяся в прямом эфире передачи «Свобода слова» 4 октября 2002 г. Передача была посвящена теме возможного возвращения памятника Ф.Э. Дзержинскому на Лубянскую площадь, но благодаря тому, что в ней участвовали видные политики, историки, деятели культуры и искусства – как демократы «первой» и других «волн», так и представители левых, в том числе – неоконсервативных взглядов, дискуссия показала очень показательный срез современного общественного мнения относительно правомерности резких подвижек не только материальных памятников, но и духовных установлений, их породивших. В роли своеобразного гуру, осмысливающего путь, пройденный Россией в последние десятилетия XX в., стал выступать и известный писатель-сатирик Л. Жванецкий (передача «Дежурный по стране», ведущий А. Максимов, РТР, 2–3 сентября 2002 г.). Передача – своеобразная смесь юморесок, гротесковых миниатюр, политических памфлетов и едких сатирических монологов. Именно в монологах, которыми нередко заканчивается ответ на вопрос очередного зрителя, и которые далеко отходят от художественного контекста и становятся феноменом политики, проявилась тенденция не охаивать огульно прошлое и приукрашивать настоящее (или наоборот). В свойственной ему эксцентричной манере писатель сделал и такой вывод: «Мы вырвались из Бухенвальда и попали в Освенцим». Все сказанное должно относиться и к осмыслению истории российской массовой коммуникации истекшего века. Печать, вся пресса – печатная и электронная – должна рассматриваться не в координатах «советское» – «до- или постсоветское», а с точки зрения соотношений «гуманное-антигуманное», «нравственноебезнравственное», «духовное-бездуховное», цивилизационноеварварское», «культурное-антикультурное», «прекрасноебезобразное». Этот ряд можно было бы продолжить, но, думается, авторская позиция в целом ясна читателю. Особо следует подчеркнуть такую категориальную пару, как «общечеловеческое-национальное». Вокруг этих понятий, собственно, и идут основные споры. Почему-то в последнее десятилетие XX века считалось (многими и до сих пор считается), что американские образцы культуры, эталоны американской цивилизации и выражают общечеловеческое, которое по определению должны перенимать другие народы и насаждать в различных сферах общественной жизни. Но классики философии и литературы, как русской, так и мировой, всегда говорили, что

культура прежде всего должна быть национальна, национальные традиции всегда несут в себе общечеловеческое начало. Именно этим близки нам Фолкнер и Стейнбек, а американцам Толстой и Достоевский. Их собственное национальное жизнепонимание и жизнеощущение никогда не замахивалось на национальные менталитеты других народов и общностей, и потому оно было и патриотично и общечеловечно. Если вспомнить В.И. Ленина и его концепцию «двух культур» – буржуазной и пролетарской – в каждой культуре, то, как мы теперь понимаем, действительно в каждой культуре есть две культуры. Одна – та, которая обслуживает интересы промышленного и финансового капитала (по новой терминологии – это «рыночники», «младореформаторы», «либеральные экономисты», «демократы новой волны», «мафиозные структуры», то есть те, кто получил свою часть пирога ), другая – это культура низших и средних слоев населения, научной, технической и художественной интеллигенции, которые многое потеряли и кроме бьющей по ним свободы вседозволенности ничего не получили. (Об этом говорили, например, на канале ТВС в 2002 г. в первый день учебного года академики Ж. Алферов и П. Капица). Хочется или не хочется это признавать официальным кругам и представляющим их интересы органам СМИ, в России истекшего десятилетия последняя культура целиком погребена первой. Идейное затухание диссидентского движения в России после потери основной цели его является следствием того, что, завоевав свободу для обмена общечеловеческими ценностями, для их порождения, выражения и воспроизводства, страна утратила национальные ценности, на одновременной нещадной эксплуатации и критике которых и выросли диссиденты. Основная из идей буржуазной культуры новейшего времени – теория конвергенции, которая с помощью международного авторитета академика А.Д. Сахарова была-таки навязана многим нашим политикам и государственным деятелям, российской государственной политике, в своей лингвистической сути ничего более не выражает, как схождение, сближение, а в биологии – приобретение неродственными организмами в ходе длительной эволюции сходного строения и функций. Причем ими должны приобретаться и наследоваться жизненно-важные черты как с одной, так и с другой стороны. То есть это должен быть встречный процесс, двухстороннее движение. В нашей политической ситуации, в отражающих ее культурно-исторических феноменах этого не наблюдалось. Шла односторонняя агрессия (иначе ее не назовешь) образцов демократии, нравственного поведения и культуры. Это принесло свои горькие плоды, о чем, например, и говорилось в тех телепередачах, которые были упомянуты выше. Не случайно годовщина августовских событий 1991 г. была в 2002 г. отмечена лишь рядом хилых публикаций в газетах, а по телевидению самым «выдающимся» откликом была трансляция американского пропагандистского фильма двадцатилетней давности «Огненный лис», знаковой картины разгара холодной войны, закончившейся гибелью Советской власти и построением капитализма в отдельно взятых социалистических странах. Но если

в ряде стран идеи социализма осуществлялись в течение 30–40 лет, то в России этот срок был в два раза больше. Выросло, по крайней мере, 2 поколения советских людей. Последующие размышления ученых в рамках ночной программы «Гордон» очень слабо были связаны с этими катаклизмами и совсем никак – с этим блокбастером. Ее участниками не было дано никаких оценок, а общий вывод беседы был таков: революции, сломы государственной машины – это своеобразные фатальные для России возмущения, которые ничего положительного не дали, а лишь привели к утрате ею самобытных традиций (об этом уже говорилось выше). История российской массовой печатной коммуникации в связи с историческими подвижками, как уже говорилось, раскладывается ее исследователями на дореволюционный, советский и постсоветский периоды. В ряде работ, как например в исследованиях А.А. Грабельникова, виден единый системный критерий, которым оцениваются гуманистические, самобытноцивилизационные качества российской прессы двадцатого столетия. Им является сотворчество журналистов и читателей, редакционный и читательский коллективизм в оценке правил и принципов жизнеустройства российского общества и отдельной личности. Этим отличалась в большинстве своем и дореволюционная российская, и советская печать, традиции продолжили некоторые издания постсоветской печатной прессы. В ряду исследований по проблемам целостности системы средств массовой информации (исторической, функциональной, видовой, жанровой и т.д.) отметим работу М.В. Шкондина «Средства массовой информации: системные характеристики» (М., 1995). В нашем контексте интересны выводы автора относительно случаев нарушения этой целостности. Среди прочих он называет и ослабление информационных связей, но имеет в виду преимущественно синхронизм этих связей (национальных, региональных и т.д.). А ведь систему надо рассматривать и в диахронном аспекте, как систему исторических традиций культуры и, в частности, журнализма. В этом случае, как мы полагаем, также нарушается информационная безопасность государства и личности, так как через СМИ теряется возможность создавать всесторонне обоснованную, адекватную происходящему картину общественной жизни, с максимальной объективностью оценивать события и явления, вырабатывать с помощью обращенных и в историю СМИ личностную позицию и модель поведения. В конечном счете, это ведет и к расплывчатости, полному исчезновению (или непоявлению) национальной идеи в российской массовой коммуникации, как печатной, так и электронной. Об истории телевидения и радиовещания, этих эффективнейших средств массовой информации пишут и говорят гораздо более бессистемно, нежели о печатной прессе. Исследования ведутся, как правило, вне какой-либо обобщающей типологии ее периодов, качественных характеристик передач и каналов, основных тенденций развития электронных СМИ. Можно, пожалуй, назвать лишь два больших события последних лет, связанных непосредственно с освещением различных сторон развития в стране телевидения и радио и завоевания ими, в

особенности телевидением, самой многочисленной потребительской аудитории (читательская аудитория к началу 80-х гг. была несравненно уже). Первое событие – это конференция «К вопросу о периодизации истории отечественного телевидения», прошедшая в 1998 г. в ИПК работников телевидения и радиовещания. На ней присутствовали ведущие ученые, занимающиеся проблематикой электронных СМИ, организаторы и творческие работники советского телевидения, журналисты, пишущие о ТВ. На конференции была предпринята попытка выработки определенной типологии периодов развития ТВ, анализа структурных, качественных и кадровых изменений на Центральном телевидении и российских каналах в период так называемой перестройки и последовавшей после августа 1991 г. рыночной «перекройки» и «перетряски» телевещания. Впоследствии были изданы «Очерки истории отечественного телевидения», во многом беллетризованные, но в целом восстанавливающие брешь в историко-культурном осмыслении пути советского, а затем российского телевидения. В ряде очерков объективно проанализированы особенности советского периода телевизионной культуры и ее преимуществ по сравнению с культурой сформированного ныне не без помощи государства буржуазного в целом телевидения. Вскоре увидели свет также статья В.Л. Цвика «Особенности реформирования отечественной системы телевидения в условиях информационного рынка» (Вестник МГУ, серия 10, 1998, №3), монография В.В. Егорова «Телевидение между прошлым и будущим» (М., 1999), книга В.В. Гаспаряна «Три этапа новейшей истории телевизионной журналистики (1985–1998)» (М., 2000). Телевидение – выдающее средство массовой коммуникации (общения людей друг с другом), поэтому оно должно стать и феноменом культуры – в том смысле, в котором понимали культуру философы К. Ясперс, М. Хайдеггер, А. Моль, М. Мамардашвили. Ее назначение и цель – способствовать возвышению, духовному и нравственному росту человека, а не быть лишь феноменом визуальной сиюминутной технической коммуникации, занятной и развлекательной, но в большинстве случаев – пустяшной, ориентированной на невзыскательный вкус. Эти вопросы так или иначе были освещены в рамках круглого стола, проведенного в 2000 г. в связи с 50-летием Центральной студии телевидения в Центральном Доме журналиста. Это второе событие, совмещенное на этот раз с круглой датой, как-то подтолкнуло, но все же не активизировало по-настоящему исследовательскую мысль в направлении системного и комплексного изучения современной телевизионной коммуникации, ее идеологических, эстетических, духовно-нравственных и организационных сторон. По сути, сложилась такая ситуация, когда практики и теоретики нового российского телевидения стремятся показать пышную разветвленную крону, но всячески стараются спрятать корни, обрубить их. Да, действительно, свободный разговор в прямом эфире, дискуссия по актуальной проблеме – достижение бесцензурного ТВ. Но вместе с тем эпоха рыночников и

«младореформаторов» эфира показала, что выборочная цензура возникала там, где ее меньше всего ожидали. Ее нельзя было не заметить у гневного обличителя тех или иных ветвей власти, у обаятельной ведущей, склонной к морализаторству в информационных и к злой иронии в полемических передачах, у занимавшего первые строчки политических рейтингов телевизионного тяжеловеса и враз растерявших их, когда иссякли финансовые источники демократической демагогии. Лишь время показывало, «кто есть кто» и «кто кого», «кто за кем» и «кто почем». Разгул демагогии под флагом защиты последнего «бастиона» свободы – канала НТВ – достиг своей кульминации в Дни апрельского митингования 2002 г. у стен Останкинского телецентра. Но историки и практики ТВ знают, что были на Центральном ТВ и свободные разговоры, и дискуссии в прямом эфире (хотя была и цензура). Ее отмена считается достижением демократических преобразований, и это справедливо. Но вместе с тем демократические и рыночные преобразования привели к такой либерализации нравов, поступков, поведения личности на экране (часто этих виртуальных субъектов и личностями назвать нельзя), что воспрепятствовать этому может лишь полное выключение телевизора. Но как же тогда быть с осуществлением законного права зрителя на свободу слова? Того слова, которое он хочет услышать, которое хочет сказать? На свободу выбора информационного, публицистического или художественного сюжета? Документального или художественного фильма? Телевидение как культурная коммуникация выхолащивает свое ядро – нравственную новизну творения слова, новизну творения визуального образа, окрашенных духовностью. Новизну творческого высказывания, влекущего за собой новый акт творчества – личностного восприятия нравственного поступка, акт сомыслия, умножения и приумножения смыслов. Телевидение и печать – ведущие средства массовой коммуникации – как многоролевые виды социальной коммуникации все чаще и чаще сводят свои роли к одной – компенсаторской, эксплуатирующей преимущественно биологические инстинкты и потребности массового человека (сексуальные, гедонистические, агрессивные). На это же ориентирована и многоликая и всеядная печатная и телевизионная реклама. Философ М.К. Мамардашвили в своих беседах по эстетике мышления считал основаниями последнего добро и истину (Мамардашвили, 2002). Но при этом просто желания добра, говорил он, чтобы оно не обернулось злом, как это обычно бывает, недостаточно. Добро в мышлении, в со-мышлении, чем должна являться в идеале массовая коммуникация, постигая смыслы (сомыслы) жизни, – это особое искусство. Необходимо различать добро как вид желания и реальное добро, приносимое в результате актов мысли. «Собственно, язык религии и был нужен для того, чтобы отличить человека, стремящегося к добру, от человека, действительно доброго». (Мамардашвили, с. 184). Философ даже указывает на инфантильность русской культуры, в которой до сих пор требуются большие усилия для понимания всей глубины

нравственного значения коммуникации между людьми. Русская культура так и прошла мимо Достоевского, не услышала его, и сам он в этом смысле тоже прошел мимо самого себя, будучи как мыслитель скорее просто систематизатором в описании собственных состояний. Мысль нельзя подумать механически, она рождается из душевного потрясения, – продолжает М. Мамардашвили. В этом плане по своей невозможности с ней можно сравнить любовь. Удивиться, например, невозможной жизни, что она-таки есть, и думать об этом – это и есть мысль. Мыслящий, размышляющий субъект (в нашем контексте – коммуникатор) в процессе мышления, со-мышления, коммуникации не должен себя украшать, компенсировать в себе какие-то недостатки, наказывать кого-нибудь другого посредством мысли. А ведь сколько в истории, – отмечает философ, – персонажей, у которых были не мысли, а способы, посредством которых эти люди лишь переживали какие-то в них существовавшие, совершенно независимые и до мысли возникшие состояния души. Когда через мысль просто канализировались комплексы, зависть, гнев, претензии к миру, желание самоутверждения, желание дополнить себя чем-то. Эти слова как нельзя лучше характеризуют многих современных коммуникаторов как в печатных, так и в электронных СМК. В современных процессах коммуникации как и издревле, во времена, например, Платона, слова которого цитирует М. Мамардашвили, можно выразить нечто весьма ценное, нравственно значимое, что мелькнуло лишь на какое-то мгновение, только в атмосфере свободной беседы. Когда это нечто может, как искорка, вспыхнуть в воздухе между разговаривающими людьми на какую-то секунду, без преднамерения у того, кто говорит. Главный вывод философа в цитируемой беседе заключается в том, что для свершения добра в мире, в котором все далеко не прямо, а криво, нужен труд. Реальность далеко расходится с представлением. В следующих беседах он конкретизирует, четче описывает, если выразиться в терминах нашего дискурса, вектор коммуникативного действия, направленного на потенциальных и действующих субъектов коммуникации. Он говорит, что рассуждая о сущности добра и зла, часто обращают внимание на наличие у них весьма странных свойств: добро есть нечто, что каждый раз нужно делать заново, специально, а зло делается само собой. И этим же свойством обладает, в частности, совесть. Парадокс? Но действительно, когда человек совестлив, он «держится» в своей совести. Он как бы впервые за всех, за все человечество совершает самостоятельный акт совести, не надеясь на других, на тех, кто сделал это до него. Однако порой, как говорит М. Мамардашвили, замечающие названные свойства люди мечтают о создании некоего механизма счастья, способного производить среди окружающих справедливость и социальную гармонию. И заключает, что нет в мире естественного механизма добра, а нравственные основания должны находиться в области смыслов (со-мыслий. – В.Б.) и ценностей человеческой жизни, ее воспроизводства в пространстве и во времени.

Когда человек рассуждает: покажите мне добро и я буду добрым, – то он не плох сам по себе, но если он действительно так думает, он еще не мыслит. Такое думанье, размышляет философ, относится к немышлению. И как точно далее характеризует он современную массовую коммуникацию! «Однако удивительно, что именно немышлением заполнены в наше время миллионы книг и иногда оно преображается еще в литературу так называемого научно-фантастического жанра, в которой обсуждаются социальные модели или моральные вопросы. В них вызывает удивление не фантастика содержания, а фантастический способ рассуждения, в ходе которого не выполняются элементарные правила мысли... Если рассуждать, что можно быть моральным ради пользы, то это не моральное суждение, ... мораль вообще, в принципе не имеет эмпирических оснований, она по определению бескорыстна» (Мамардашвили, с. 204). Задавая вопрос – для чего быть добрым, мы разрушаем феномен добра. Следовательно, необходимо выделять в коммуникативных процессах действительную мысль, а она появляется, когда есть предмет, о котором можно мыслить. «Между тем о сражениях люди часто просто бессмысленно и беспечно разговаривают. И во всех этих разговорах акт мысли, естественно, отсутствует; они сопровождаются псевдоактами мысли, ее симулякрами. Такие люди обсуждают, кто счастлив, а кто нет, есть ли законы счастьянесчастья и т.д. Эти бесконечные разговоры и заполняют чаще всего романы, повести, эссе и даже научные статьи» (Там же, с. 206). Философ приводит здесь в основном примеры из литературы и печатной журналистики, но телевидение, особенно современное, постсоветское, каждый день дает нам примеры передач и сериалов или полностью безнравственных, или же построенных на механических, рационально-бездушных принципах морали. Доброта и совесть, подчеркивает он, – эфир существования моральных явлений, так же как истина – это стихия (в смысле первосущностей – огня, земли и воды). Но часто в общении, в коммуникации люди не мыслят так, как они помыслили, потому что не искренни. Правильно мыслить и есть то состояние, в котором находится человек, в котором он проявляется как личность. И если будут уничтожены простые человеческие истины, то рухнут и все остальные, какими бы благородными целями они не оснащались. Именно в пафосе человек творит зло. 2. Телевизионная коммуникация: традиции и современность

идеалы

и

реалии,

Как и любое другое явление в жизни российского общества телевидение – это важнейшее из средств массовой коммуникации – следует рассматривать в историческом и социально-культурном контексте этой жизни: как возникло, как развивалось, чем стало. Данные положения можно было бы применить к анализу различных видов телевизионного эфира – информационного, развлекательного, художественного, к анализу различных телевизионных продуктов и жанров – информационных программ, телерепортажей и интервью, телеигр и викторин, разговорных

передач с участием аудитории в студии (ныне этот жанр в основном выступает как ток-шоу). Так как нас интересует нравственный, воспитательный аспект разговорной телевизионной коммуникации (интервью, ток-шоу, телеигры), то сосредоточим свое внимание на примерах несомненной преемственности некоторых программ советского и нынешнего российского телевидения, прямого и непрямого заимствования некоторых приемов – с одной стороны, и отрицания их – с другой. Здесь важно подчеркнуть, что развитие и углубление традиций советского телевидения могло бы привести к гораздо более высоким достижениям, чем те, которые нынешнее телевидение ставит себе в заслугу, закупая все новые и новые зарубежные проекты. В данном параграфе предпринята попытка определить общую типологическую составляющую развития отечественного телевидения на примере таких разговорных преимущественно передач советского и первых лет постсоветского периода, как «От всей души», «Старая квартира», «Сделай шаг», в меньшей степени – «Я сама», «Жди меня», «Поле чудес». Она прослеживается до 1999 г., после чего на телевидении возобладали тенденции упрощения коммуникации с массовой аудиторией, сведения ее к чисто прагматическим, вплоть до откровенно рекламных, или сугубо гедонистическим интересам. Со времени своего прихода к массовому зрителю в 50-х гг. прошлого века телевидение активно вовлекало, вписывало в свою орбиту самые различные явления действительности. Вместе с тем оно пыталось исследовать их, отобрать и запечатлеть в своих произведениях самое ценное и передовое, что попадало в объектив теле- и кинокамер. С широким развитием средств видеомагнитофонной записи в 70-х гг., привлечением к созданию передач ведущих публицистов, режиссеров, операторов, совершенствованием телевизионных форм стало возможным говорить о подлинно телевизионных произведениях, которые можно было многократно повторять в эфире, предоставляя возможность все новым кругам зрителей приобщиться к художественно-публицистическим ценностям, созданным непосредственно на телевидении с присущей ему стилистикой. Ими стали так называемые «массовые» передачи – программы в форме конкурсов, викторин, телевизионных перекличек, вечеров трудовой славы, встреч с интересными людьми «у огонька». Эти передачи обогатили традиционные документально-художественные жанры – кино- и телеочерк, репортаж, документальный телефильм. Ведь их создатели ставили своей целью более полное раскрытие личности, характера человека, не описательно, а в живых его проявлениях и поступках, с помощью специфических для ТВ выразительных средств. В начале 70-х гг. раз в квартал стали выходит передачи из цикла «От всей души», которые готовила молодежная редакция. На том этапе развития ТВ она сконцентрировала в себе многое из приемов, творческих находок не только из арсенала самого телевидения, но и других видов искусства и литературы. Передача

разбивала, говоря словами С. Эйзенштейна из его «Автобиографических записок» «невозмутимую, раз установленную бытовую соотносительность элементов явлений... во имя идей и чувств, стремящихся говорить, петь, кричать посредством этих элементов». Весь пафос передачи, весь ее интонационный и образный строй был направлен на постижение личности современника. Она раскрывалась свободно, в естественной атмосфере общения товарищей и соратников по труду. Характер человека показывался на экране в многообразных жизненных связях, в увиденных с позиций данного дня исторических соотношениях. Опыт создания передач показывает, что творческие победы публицисты и художники телевидения одерживали и одерживают тогда, когда выносят на экран процесс исследования реальности в ее подлинно гуманистических, направленных на возвышение личности, проявлениях. При этом участниками этого процесса являются сами зрители, и он, проходя последовательно различные авторские фазы творчества, достигает в результате высот художественного обобщения. Соучаствуя в действии, которое происходит на экране, люди, говоря словами А.М. Горького, «обязаны и принуждены ... взглянуть в свой внутренний мир, задуматься – еще раз – о цели и смысле бытия» («Литературное наследство», т. 70, М., 1963, с. 135). Как протекало это действие в передачах «От всей души»? На экране – общий план зала, в котором собрались в очередной раз участники – представители одного рабочего коллектива – завода, фабрики, строительного треста, шахты, порта. Они у себя дома, так как передачи шли обычно из местного Дворца культуры. Разумеется, надо отдавать себе отчет, что и сплоченные коллективы, и Дворцы культуры сейчас трудно найти, массовые передачи идут все больше из кафе, ресторанов, дискотек, городских площадей – новорусского пространства культуры, и собираются вместе сугубо отдельные яркие (и часто отнюдь не яркие) индивидуальности. Тем не менее, если мы говорим о необходимости развития отечественных традиций общения, то прошлый опыт должен помочь определиться и в современной ситуации. Ведь собираются ныне артисты – в Доме актера, деловые люди – в деловых, молодежь и студенты – молодежных клубах. Часто создается впечатление, что телевидение намеренно выдергивает человека из привычной ему обстановки, прививает несвойственные русскому менталитету эгоцентризм и индивидуализм. В угоду постмодернистскому принципу отстраненности нарушаются отечественные традиции соборности личности. Отсюда – усиливающаяся разъединенность, маргинальность российского общества, отсутствие со-словности, «со-словесия» по В. Далю, то есть групп и слоев, связанных общим словом. А слово стоит в начале всех деяний. Передачи, подобные циклу «От всей души», с помощью общего слова осуществляли подобное далевское со-словесие, духовное трудовое сословие. Начинались они театрализованным или кинопрологом, раскрывающим суть того или иного общего

дела. Рассказ постоянной ведущей – В.М. Леонтьевой воскрешал страницы истории того или иного коллектива, выделял лучших его людей. Этот рассказ можно охарактеризовать как публицистический жанр «слово», истоки которого, как отмечал академик Д.С. Лихачев, можно увидеть в древнерусской литературе. «Будучи жанром ораторской прозы, публицистики, оно обязательно «изустно» предлагалось, требовало какой-то трибуны для произнесения, но ... «слово» не было плодом минутного вдохновения оратора, а являлось письменным литературным произведением, создавалось заранее». (Цит. по: «Проблемы жанров в журналистике». Л., 1968, с. 64). Надо сказать, что слабое место программы «Дежурный по стране», о которой говорилось выше, как раз в том, что она эклектична по своей структуре. Наиболее выразительным и убедительным был заранее подготовленный и страстно произнесенный Л. Жванецким монолог на тему существующей разрухи в стране. Но он потерялся в импровизационных, иногда путанных текстах-ответах на вопросы, юморесках, обычных для писателя. Как говорят в народе, – ни два, ни полтора. Выступи он с этим монологом в Госдуме, глядишь, приняли бы какой-нибудь законопроект. А так, взятое все вместе, похоже на концерты советских времен, когда сатирические миниатюры А. Райкина воспринимались делегатами очередного съезда партии как необходимый десерт к нудным и шаблонным его заседаниям. Дежурить по стране – это значит как-то устранять, или хотя бы делать попытки к устранению ее бед, а не сводить зачастую все к гневно-шутовскому их перечислению (шутовской колпак не принесет биографических невзгод, но несомненно принесет дивиденды популярности). Смешение жанров приводит и к смысловой путанице, размыву ориентации зрителя. Действительно, от великого до смешного – один шаг. Валентина Леонтьева пусть не раз в месяц, а раз в квартал, но действительно была дежурной по стране. Дежурной в плане отслеживания всего лучшего в характере и поступках народа, дежурной и доброй учительницей одновременно. «Слово» телевизионных документалистов, как правило, не обходится без драматургической организации материала. Это было свойственно и передачам «От всей души», и недавним – из циклов «Старая квартира», «Сделай шаг», и нынешним – «Я сама», «Жди меня» и ряду других. Те или иные ситуации были определены заранее и в сценариях передач «От всей души», в них были намечены драматургические коллизии и ходы, завязки и развязки. Среди участников этих документальных представлений были и те, кто по ходу развития сюжета «высвечивался» творческой волей авторов, укрупнялся, становился героем очередной новеллы, лирического или драматического очерка. Исследование той Среды, той атмосферы, в которой происходили становление, утверждение личности, духовный рост человека, исследование, происходившее, казалось бы, на глазах, было подготовлено упорным поиском в архивах, в живых беседах с людьми, в самой гуще событий. В зале эти события воссоздавались совместно с их непосредственными участниками. Все это затем будет применено и в передачах цикла

«Старая квартира». Ряд авторов и организаторов прежнего цикла продолжал это документально-художественное, глубоко нравственное творчество и в новых условиях создания коммерческого телевизионного продукта. «Кажется, что бы делать искусству там, где писатель связан историческими фактами и должен только о том стараться, чтобы воспроизвести эти факты как можно верней? – писал В.Г. Белинский в статье “Взгляд на русскую литературу 1847 г.” – Но в том то и дело, что верное воспроизведение фактов невозможно при помощи одной эрудиции». Эту же мысль развивал в годы становления телеискусства В. Саппак, говоря о том, что реальное «движение жизни» – это лишь «первоначальная элементарная правда и непосредственность, без которой искусство не может существовать, но которая сама искусством не является» (Саппак, с. 44–45). Художественность передач «От всей души», как и впоследствии, через 20 лет, передач «Старая квартира» (РТР), «Сделай шаг» (ТВ-6), «Жди меня (ОРТ) скрывалась в отборе жизненного материала, в сопряжении, казалось бы, далеких фактов, в состыковке различных исторических пластов через судьбы людей. Художественность – в самих неприхотливых рассказах, продолжающих, дополняющих рассказ ведущих, в реакции участников на развязку того или иного эпизода. Реакция эта наблюдалась в передачах в ситуации, инсценированной авторами, в которой участники передачи вовлекались в само драматургическое действо и были поглощены процессом исследования и узнавания. Они при этом не замечали того, чего добивались создатели циклов, того, о чем на заре советского документального кино писал Д. Вертов – «стремления прочесть на лицах обнаженные “киноглазом” мысли» (Вертов, с. 135). Итак, жанр передач, приоритет которых целиком за русской культурой, передач глубоко нравственных и патриотичных, телециклов, не расколотых политическими реалиями последних десятилетий, а как бы продолжающих друг друга, жанр этот – «слово» рассказчика-публициста, включающее в себя ряд очерков и новелл, последнюю точку в которых их герои ставят сами. Ставят своим рассказом, душевными встречами, особой реакцией сопричастности к историческим событиям и фактам, реакцией на происходящее в студии и эфире. Зрители и сами вовлекаются в студийное действие, многие перипетии которого вырастают до незабываемых художественных образов. В процессе перестройки и после «перекройки» телевидения на новых коммерческих началах большую часть российского эфира, как известно, заняли передачи развлекательные, без особых нравственных устоев или, наоборот, с устоями западного прагматизма, индивидуализма и откровенной наживы. Преобладающими жанрами подобных передач стали телеигра и телешоу, где слово отступило на задний план или же, все более утрачивая свою мобилизующую нравственную силу, стало обслуживать рулеточные пассажи очередного телекрупье, выполнять дежурные функции связующего дешевого конферанса. Преемственную линию публицистичности, нравственных поисков на экране постепенно прекратила проводить даже программа

«Взгляд», признанный перестроечный лидер в области освещения больных для общества тем, использования при этом богатого арсенала не только сугубо изобразительных средств, но и выразительных ресурсов устного слова. Кстати, последние очень профессионально продолжал применять в телекоммуникации приглашенный для ведения ряда сюжетов ведущий советский диктор И.Л. Кириллов. В эфир на московском канале вышло также несколько передач, наследующих на новом, коммерческом, витке развития телевидения некоторые традиции «Голубого огонька». Речь идет о передаче «На московский огонек», которую вела А. Меркулова. Но среди участников передач преобладали уже герои нового времени, скрытые (и не очень) спонсоры, открыто произносящие длинные панегирики как в честь этого времени, так и в честь ведущей, пригласившей их на передачу. И что же сохранилось к началу нового века «в сухом остатке»? Сохранилось, как уже отмечалось, несколько передач с камерным, но в то же время выходящим на широкие гражданственные проблемы разговором обыкновенных, в общем то неярких внешне и незаметных людей. Людей, составляющих духовно-нравственное сословие российского общества, берегущих и наследующих его лучшие традиции, отзывчивых на чужую боль и беду, сохранивших веру в силу Слова и в благотворность доброго поступка, доброго, без непременно обозначенной впереди пользы, Дела. Контрапунктом такого телевизионного общения является Слово ведущих программ, намечающее нравственное и эстетическое русло речи своих собеседников, плавное и неспешное, не в пример бойкой, изломанной и скомканной речи современных ток-шоуменов и диск-жокеев. Замысел цикла «Старая квартира: 1947–1999 гг.» раскрывает его автор, писатель и драматург Виктор Славкин. «Поскольку люди и при царях и при генералиссимусах жили, стирали белье, ходили в гости, мы вспоминаем не Сталина, мы вспоминаем себя – «Старая квартира» была задумана как воспроизведение эмоций второй половины XX века, для которой характерны рождение и крушение иллюзий. По существу XX век и есть старая квартира. Мы прощаемся с ней и надеемся, что в XXI веке у нас будет новая квартира. Хотя и это может оказаться иллюзией» (Токарь Л., Славкин В. Возвращение в «Старую квартиру».//Вестник EAP., M., 1999, №1). А известный телекритик И. Петровская пишет, что передача сделана по канонам «того самого, почти забытого, доброго и внимательного телевидения, где главное – атмосфера общения, человеческие истории, внимательное проникновение во внутренний мир героя, тщательно подобранные приметы времени» (Петровская И.Е. Сто одна неделя с Ириной Петровской. М., 1998). Критик замечает также, что кадры официальной хроники, выдержки из газет создавали в программе необходимый эффект иронического отстранения, который удерживал зрителя от чрезмерной ностальгии и безоговорочного приукрашивания прошлого. Важно подчеркнуть преемственность традиций советского и российского телевидения, старой и новой российской телекоммуникации в деле воплощения самой сути русской

культуры, характера русского человека, его духовности, ненавязчивости, а порой и необъяснимой самоотверженности. Именно эти качества отличали и передачу «Сделай шаг» (ведущий М. Кожухов, канал ТВ-6 до его передела), которая готовилась уже не в жанре «Слова» – индивидуального или коллективного, а позаимствовала у западного и американского телевидения жанр так называемого «ток-шоу», разговорный жанр с постановочными зрелищными элементами и эффектами. Однако заимствованная форма никак не повлияла на высокую содержательную наполненность программ. Они были посвящены неординарным поступкам россиян, порой совсем, казалось бы, незаметным, порой – героическим, но в любом случае – проявляющим и их отзывчивость, и их самоотверженность, их красоту духа. Тем самым передача как бы наследовала и традиции цикла очерков, которые готовил журналист Г. Бочаров для Литературной газеты» в 70-е годы. А так как зритель постсоветской России отвык от образов положительных героев на кино- и телеэкране (один из «последних героев» – Данила Багров из фильмов «Брат» и «Брат-2», решающий все проблемы с помощью пули), то и присутствующие в студии участники передач, и широкая зрительская аудитория тепло реагировали и принимали своих современников, столкнувшихся в жизни с нелегким выбором и часто делавших возможно невыгодный лично для них шаг. Передача, по сути, торпедировала те принципы, которые все более и более пропагандировались на российском ТВ – принципы вседозволенности, а не скромности и воздержанности, индивидуализма, а не духа товарищества и взаимопомощи, личной выгоды, а не стремления к достижению общественной пользы. Названия этих передач говорили и говорят сами за себя: «О счастливчик!», «Кто хочет стать миллионером», «Золотая лихорадка», «Алчность», «Большой куш», «Слабое звено» и т.д. А ведь их вели и ведут известные журналисты и артисты – Д. Дибров, Л. Ярмольник, В. Пельш и ряд других. Знакомая многим спортивная журналистка М. Киселева в стилистически жесткой и грубой передаче «Слабое звено» настолько подавляет участников передачи, заставляя их буквально выгрызать и выбивать себе приз за счет других, что получила у зрителей кличку «надзиратель». Но вернемся к программе «Сделай шаг». Однажды ее ведущий сам сделал этот шаг, однако глубоко неверный, не в духе передачи. Речь идет о передаче, в эфире которой он предложил 100 долларов той участнице, которая согласится обрезать волосы. Ему удалось спровоцировать на это одну девушку, видимо, не дорожившую традициями русской народной культуры. Поэтому она не поддержала нравственно чистые принципы героини программы, в свое время не согласившуюся за большие деньги продать бизнесмену свою роскошную косу... К чести ведущего, в эфире следующей передачи цикла он принес зрителям и этой юной участнице свои извинения. Французский философ Г. Тард еще в начале XX в. писал о том выборе, который постоянно делает индивид, личность между необходимостью индивидуализации поступка, а значит собственным нравственным и культурным творчеством, и

присоединением к господствующему мнению общественных групп. Маленький мир индивидуальных ценностей, по мнению М. Бахтина, по своему велик, когда через участное сознание восходит к ценностям бесконечного мира познания (Пешков, 1996, с. 120). Разумеется, нельзя абсолютизировать телевизионную коммуникацию как культуру лишь в том понимании, что первая является второй лишь при наличии поиска и разработки глубоких смыслов и вечных истин. В любой коммуникации, в любом тексте есть высокие жанры и низкие жанры. Мы уже отмечали, что Ю. Лотман дает им классификацию в работе «Внутри мыслящих миров», объединяя по принципу смежности: сакральные/профанические; официальногосударственные/индивидуально-бытовые; научные/художественные. Но в ценностной перспективе он выделяет ряды совершенно иного состава. Крайним проявлением ее будет противопоставление того, что спасает, тому, что губит. Классические литературные тексты всегда сводили мир эксцессов и аномалий, который окружал человека, к норме и устройству. И хотя фиксация однократных и случайных событий, преступлений и бедствий, то есть нарушений некоторого исконного порядка, всегда является зерном сюжета, гармонию макрокосма окружающей Вселенной, макрокосма истины, добра и красоты, всегда поддерживал в этих текстах микрокосм внутреннего мира человека. Телевизионные передачи советского и постсоветского периода нашей истории, о которых здесь идет речь, поддерживают традицию русской литературы. Они не могут пройти мимо фактов и явлений меняющейся действительности, отражение которых, может быть, не делает чести их авторам и участникам. Но важна конечная цель телевизионной коммуникации – показ образцов нравственного поведения, активного участного сознания, красоты духа россиян и в этих условиях. Степень акцентирования бытовых частностей, эпатирующих зрителя жизненных эпизодов, очень личностных деталей человеческого поведения – всего того, что не могло быть отражено на экране советского телевидения, – может быть разной, но тем передачи этого нравственного вектора развития ТВ и отличаются, что отражение сенсации, скандала, иногда просто абсурда жизни никогда в них не становится самоцелью, средством привлечения нездорового, чисто биологического интереса. А так происходит во многих других программах современного коммерческого, буржуазного телевидения. Отметим, что даже такая программа, как «Жди меня» (ОРТ, ведущие И. Кваша, М. Шукшина), которая могла бы многое показать и о многом рассказать из жизни криминальной России, российской глубинки, учитывая злободневную для современной России тему передачи (обнищание и бесправность во многих регионах, бездушие и безразличие к судьбам людей власть и деньги имущих, бесследное исчезновение людей не только в горячих точках, но и в мирных городах и селах), сохраняет в целом в рамках программы гуманистический, жизнеутверждающий смысл. Это осуществляется обращением творческих сотрудников передачи к неизбывным русским традициям сочувствия и взаимопомощи,

сердечной поддержки и взаимовыручки в бедах и невзгодах. «Всем миром выручим» – такой рекламный слоган, если говорить на лексике современных телевизионщиков, можно было бы разместить на просцениуме в телевизионной студии, где проходит действие. Это действие не замкнуто в ее стенах, ведущие обращаются и к другим городам и весям нашей Родины. Mip (через i) собравшихся в студии расширяется, к поискам пропавших, или потерявших друг с другом связь людей подключаются далекие, но близкие по духу соотечественники. Более того, оказывается отечество, традиции у России одни и те же, что и в Беларуси, в Украине. Историческая общность судеб их народов, радостных и трагических их страниц отчетливо была прослежена, например, в передаче «Жди меня», прошедшей в эфир 7 октября 2002 г., в новелле о Василии из Ростовской области, потерявшем в детские годы мать (уроженку Ровенской области), которая была репрессирована и сослана в казахстанский лагерь, а затем работала в Караганде и Тайшете. С помощью передачи Василий (Василек, как назвала его мать в прямом эфирном включении), нашел и мать, и брата и сестру, которые приехали на передачу и встретились через 50 лет. Такие передачи, как пользующиеся большим успехом у зрителей передачи из цикла «Я сама», бывают и действительно народными и демократичными, и откровенно буржуазными. То есть их авторы стремятся продолжать традиции отечественного телевидения, без чего, как они понимают, рейтинг их выпусков будет недолог и нестабилен. Именно в этом ключе была выстроена передача «Шаг навстречу». Ее героиня, как и Василий, в детстве была отдана на воспитание к дальним родственникам. Нина выросла, получила образование, вышла замуж, родила сына и... искала мать. История Нины, личность этой женщины, трогательная и целеустремленная одновременно, так подействовала на авторов цикла «Я сама», что они предприняли не свойственный в целом для программы сценарный ход – поехали в деревню, где, как узнали, жила мать Нины, вместе с нею самой и сняли на видеопленку их встречу. Ведущий программ «Жди меня» И. Кваша говорит в своих передачах, что жизнь часто выписывает такие драматические и лирические сюжеты, которые нельзя придумать и художественно отобразить, которые волнуют зрителей именно своей непридуманностью, неизбывным оптимизмом, высокой духовностью гораздо сильнее, чем некоторые псевдохудожественные произведения. Именно такая драматическая, очищающая и просветляющая душу зрителя история стала темой одной из передач цикла «Я сама». К сожалению, многие другие передачи ток-шоу «Я сама» лишь представляют заявку на серьезный диалог о серьезных нравственных проблемах общества. Но они половинчаты по своей сути, так как не достигают подлинного демократизма и народности, свойственных русской культуре и литературе в целом. Само Слово русское в передачах часто обесценено, модернизировано в угоду массовой моде на вычурное и эпатажное. Чего стоит, например, такая фраза бывшей соведущей передачи писательницы Марии Арбатовой, которую она бросила всердцах одной из участниц: «Мне

поплохело». В передаче «Я сама» все время видны коммерческие путы сценария, которые сковывают естественное течение передачи, естественное течение русской речи. Даже бойкий мотив музыкальной перебивки задает необязательную, пустяшную тональность разговору, какой бы глубокой и пронзительной не была его тема. И если в начале работы над циклом ведущая Ю. Меньшова была простенькой девушкой, как бы из народа, наивной и мечтательной «простушкой», то сейчас это респектабельная ведущая, несущая в себе и на себе знаки заполонившей эфир буржуазности. В стиле ее речевого общения, в структуре ее телевизионного Слова тексты высокой, поистине сакральной, по Ю. Лотману, значимости, в отличие от речи ведущих программы «Жди меня», постоянно перемежаются с более низкими по внутреннему смыслу, профанными текстами. Что это – стремление подделаться под бытующее массовое сознание? Дань модернистской моде, рейтингу? Или просто упущения и даже провалы профессиональной журналистской этики и культуры? Будущим исследователям современного телеэфира и его разговорных жанров предстоит ответить на эти и другие вопросы, касающиеся смешения различных речевых пластов, дробной, «карусельной», «клиповой» структуры телеизображения. Однако, как представляется, традиция лучших разговорных телепередач советского телевидения с их высокими гуманистическими и духовными принципами, свойственными русской культуре и литературе в целом, будет наследоваться все новыми и новыми мастерами телевизионной коммуникации. Глава III ПОЛИТИЧЕСКАЯ КОММУНИКАЦИЯ: СУЩНОСТЬ И ВНЕШНИЕ ПРОЯВЛЕНИЯ 1. Политика и коммуникация, пути взаимодействия, общие и особенные черты, классические и современные формы воздействия на массы Политика – важнейшая форма общественного сознания, и поэтому, пронизывая коммуникацию, она выделяет ее в особый вид наряду с научно-технической, художественной, религиозной, судебно-правовой, информационно-публицистической коммуникацией. Конечно, можно говорить, что в XX веке, и особенно его второй половине, политическая коммуникация развивалась зачастую в ущерб ряду других видов коммуникации, таких как религиозно-нравственная (считалось, что политика – это высшая нравственность), судебно-правовая (политика и здесь часто подменяла право), художественная (известны многие примеры идеологизации искусства). Но, тем не менее, факт существования собственно политической коммуникации известен с древних времен и, думается, неоспорим. Исследователи, работающие в области политической науки, подчеркивают глубокую, органичную связь политики, как вида человеческой деятельности и формы общественного сознания, с коммуникацией, опосредующей эту деятельность и претворяющей

знание именно в со-знание, частное делающее общим и, наоборот, превращающей осо-знанность в новые знания, действия и поступки. Политика не существует вне человеческой деятельности, различных способов взаимодействия ее носителей, вне коммуникационных процессов, связывающих и направляющих общественнополитическую жизнь. Политическая коммуникация выступает своеобразным социально-информационным полем политики. Французский социолог Р.-Ж. Шварценберг определил политическую коммуникацию как «процесс передачи политической информации, посредством которого информация циркулирует между различными элементами политической системы, а также между политической и социальными системами. Непрерывный процесс обмена информацией осуществляется как между индивидами, так и между управляющими и управляемыми с целью достижения согласия» (Шварценберг, ч. 1, с. 174). Подобную идею, но с введением в научный оборот понятия «коммуникативное действие» и связывая это действие с моральным сознанием общества и личности проводит в своих трудах немецкий философ Ю. Хабермас. Современный русский философ В.В. Ильин дает определение результативной человеческой коммуникации как контрапункта политических процессов. Задачи политики как коммуникативного комплекса – избирательные различающиеся ответы, реакции на поступающие извне вызовы, стимулы. А средствами этих действий являются интеракционизм, взаимодействие мотивационных систем, участие и соучастие, диалогика, достигающая взаимобаланса или подрывающая его путем давления или уступок коммуницирующих сторон (Ильин, с. 47). Акцент на правосознательную миссию политической коммуникации делает известный русский философ И.А. Ильин. В работе «Путь духовного обновления» он писал в 1935 г., что политика означает не партийные притязания, ложь и интриги, но подъем правосознания к постижению патриотических целей и к разрешению подлинно государственных задач. «Каждый из нас, каждое новое поколение должно принять свое государство правосознанием; принять как живое духовное единство – единство культуры, власти и исторической судьбы; принять и вложиться в это единство, взяться за разрешение его конкретных задач – духовных, национальных, хозяйственных и правовых» (Ильин И.А., с. 269). В политике, политической коммуникации, где центральное место занимает человек, нельзя игнорировать человека, забывать его ценностные начала, и, прежде всего – принципы добролюбия и справедливости, нормы нравственности. «Политическое действие развертывается в поле напряжения между властью и моралью» (Баллестрем, с. 84). В то же время политическая коммуникация всегда балансирует на грани дозволенного в своих отношениях с истиной, с достоверным, правдивым изображением и толкованием действительности. Политическая коммуникация не может игнорировать истину, какой бы горькой и не соответствующей благим намерениям политиков и журналистов она ни была. Нельзя насильственно насадить добро, подчинив право своеобразно

трактуемой нравственности и благу человека и народа. Печальный опыт тоталитарных режимов доказывает это. О таких попытках писал, в частности, Н. Бердяев. Выделение и определение истины в политической коммуникации – задача особенно трудная. Как писал М. Вебер, практический политик может занять некую среднюю позицию, играя роль посредника между конфликтующими сторонами, или принять правоту одной из сторон. Но все эти социальные действия не имеют ничего общего с научной действительностью. Там, где замалчиваются негативные факты жизни, ни срединная, ни крайние позиции – идеалы правых или левых – ни на йоту не приближаются к научной истине. М.Вебер считал самообманом убеждение в том, что можно получить практические нормы, обладающие научной значимостью, через синтезирование различных партийных точек зрения или построение равнодействующей. Такая позиция весьма относительна в маскировке собственных ценностных намерений и представляет собой значительно большую опасность для объективного исследования, чем прежняя наивная вера партий в научную «доказуемость» их догм (Вебер, с. 553). Известные формы (способы) политической коммуникации активно осуществляются и в России, отмечающей своеобразные юбилеи своего нового статуса (Беловежские соглашения, президентство и парламентаризм в российских модификациях и т.д.). Это: • коммуникативное воздействие через неформальные контакты (межличностная неформальная политическая коммуникация); • через общественно-политические организации, объединения и институты (устная и письменная агитация и пропаганда); • через печатные и электронные средства массовой коммуникации. Так как теоретики массовой коммуникации включают в массовые информационные процессы и формы коммуникации, предполагающие общение больших социальных групп (собрания, митинги, демонстрации, политические концерты и шоу, референдумы), то к данному перечню форм политической коммуникации можно добавить и эти МК. К политическим коммуникациям, основанным на написанном или произносимом слове, в России последнего десятилетия добавились также те, в основе которых лежит иная символика и знаковость, посредством которых передается смысл. Это такие символические акты, как сожжение повестки о призыве в армию, участие или неучастие в выборах, политические убийства, политические хеппенинги разного рода – манипуляции с национальной символикой (сожжение или демонстрация национальных флагов, разрисовка теми или иными противоборствующими символами неугодных святынь и даже террористические акты с последующей словесной или знаковой их мотивацией).

Большой арсенал перечисленных форм и способов политической коммуникации продемонстрировал в начале апреля 2001 г. канал НТВ («независимое телевидение»). Вещание канала имело видимость журналистской объективности до момента решения собрания его акционеров о смене финансового и творческого руководства по причине неуплаты долгов, неэффективной в целом финансовой деятельности. Оспаривая правомочность такого решения журналисты ТВ под руководством Е. Киселева провели ряд мероприятий в эфире и вне его (в прессе было сообщение о разработке всего плана лично медиамагнатом В. Гусинским), призванных воздействовать на телеаудиторию и получить ее поддержку в проведении своей политики. С помощью политического движения «Яблоко», выразителем идей которого всегда было НТВ, был организован ряд митингов, развернута большая агитационная работа среди населения для увеличения числа своих сторонников. Всячески подчеркивалось, что обществу грозит ущемление и полный запрет демократических свобод и, прежде всего – свободы слова. Полностью был подтвержден вывод редактора другого независимого издания – «НГ» – о том, что канал НТВ в последнее время стал брать на себя функции оппозиционного движения, оппозиционной партии. Одновременно шло мощное пропагандистское наступление и непосредственно в телевизионном эфире. В первые годы существования канала его явные политические ориентации скрывались (и это принималось зрителем) под видом свободного мнения, непредвзятой информации, разного рода независимых расследований и гласов народа. Выборные кампании 1996, 1999, 2000 гг., необходимость четкого политического выбора в разного рода общественных конфликтах и противостояниях показали, что канал явно оппозиционен государственному курсу, правительственным решениям. Он вел эти расследования, формировал «глас народа» по совместно разработанной с «Яблоком» программе. Реплика С. Говорухина во время президентских выборов «Утюг включишь, а там – Явлинский», относится прежде всего к каналу НТВ: какую передачу не включали зрители, там был Явлинский. Он и его соратники выступали и с трибун апрельских митингов в поддержку НТВ. При исследовании политической коммуникации в общих чертах и конкретной ее формы, каковой является воздействие и взаимодействия средств массовой информации и массовой аудитории, необходимо обозначить и функции (направления, содержательные характеристики) ПК. Конкретизация приводит к необходимости соотнесения их содержательной, ценностной сущности с типом власти, политическим режимом, деятельностью политических партий (о чем только что говорилось). Г. Лассауэлл и ряд других американских коммуникологов рассматривали политическую коммуникацию с точки зрения получившего известность в 40-е, 50-е годы структурного функционализма. Они претендовали на беспристрастное видение СМК, как нейтрального самого по себе явления, которое может быть использовано и на благо человека, и во зло ему. В зависимости

от социально-политических условий на СМК могут возлагаться различные функции, имеющие политически релевантный характер (классификация Д. Макквейла): 1. Информационная: информирование о событиях и существующих условиях в стране и мире; обозначение существующих отношений власти. 2. Корреляционная: объяснение и интерпретация информационных сообщений; обеспечение поддержки существующим властям и господствующим нормам; социализация; координация усилий отдельных субъектов; достижение консенсуса; фиксация социальных статусов и приоритетов. 3. Континуитивная: трансляция доминирующей культуры; поддержание общности социальных ценностей. 4. Развлекательная: обеспечение средств расслабления; смягчение социальной напряженности. 5. Мобилизационная: проведение кампаний в поддержку тех или иных действий в области политики (в том числе внешней), экономики, труда и иногда – религии. Функциональную, содержательную направленность политической коммуникации можно обозначить и как типы политических сообщений – побудительные (прямо воздействующие на аудиторию), собственно информативные (реальные или вымышленные сведения), фактические (известия и сообщения, на которых основан контакт между субъектами политики). Политическая коммуникация выступает, таким образом, как специфический вид политических отношений, посредством которого доминирующие в политике субъекты регулируют производство и распространение общественно-политических идей своего времени. Франкфуртская школа (Адорно-Хоркхаймер) и структурный функционализм (Г. Лассуэлл и др.) указывают на ведущую роль СМК в поддержке существующего социального и политического порядка. По разному оценивая эту роль, обе теории сходятся в характеристике СМК как преимущественно консервативного социального института. Наряду с кризисом парламентаризма, усилением политической исполнительной власти и бюрократии, корпоративизмом и распадом массовых политических партий рост политического влияния СМК рассматривается ими как симптом кризиса либеральной демократии в целом. Это мы и видим, например, в современной социально-политической ситуации в России. «Партийная пресса, в XIX – начале XX вв., послужившая важным инструментом социальных изменений, почти повсеместно прекратила свое существование. А современные коммерческие газеты, радио и телевидение, во время предвыборных кампаний “продающие” политиков как товар, способствуют лишь стагнации, отвлекая граждан от действительно серьезных проблем» (Голосов, с. 187). Таким образом, направления политической коммуникации всецело зависят от существующего социально-политического порядка. Пропаганда («коллективный пропагандист»), агитация, («коллективный агитатор»), организация («коллективный

организатор» – по В.И. Ленину) – в однопартийном, идеологически тоталитарном режиме. Более мягкие коммуникативные действия – в либерально-демократических режимах. Однако, как показали события вокруг холдинга «Медиа-Мост» и канала НТВ, – эти действия резко обостряются и ожесточаются при потере определенных выгод, доходя до использования методов той же ленинской триады. Переходные политические процессы в постсоциалистических обществах весьма разнообразны и многоплановы. Анализируя важнейшие факторы, преобразующие СМИ в России и странах Восточной Европы, Я.Н. Засурский подчеркивает ключевую роль новых информационных и коммуникационных технологий в преобразовании и самих медиасистем и обществ в целом. Сегодня процесс перехода постсоциалистического общества на новый уровень развития отличается сложным и комплексным характером, включающим индивидуальные, национальные черты и тенденции глобального масштаба. Будет заблуждением считать, – говорит он, – что СМИ так называемых молодых демократий движутся в сторону какой-нибудь устоявшейся западной модели – европейской или американской, потому что и сами эти модели сейчас находятся в процессе трансформации и преобразования (цит. по: Вартанова, с. 39). Если в советские годы многие периоды и эпизоды истории России искусственно вырывались из общего цивилизационного контекста, то в «постсоветское» десятилетие аналогичным образом из этого контекста вырываются чуть ли не все 74 года существования Советской власти, принесших и развивших ряд своих, индивидуальных сторон в общечеловеческую культуру. Может статься, что в поговорке «Иван, не помнящий родства» будет заменено из-за потери памяти и само имя – на имя очередного кумира поп-музыки, политического шоумена или воротилы бизнеса. Может статься, что это будет имя и очередного журналиста-киллера или писателя-некрофила. И делается это в угоду определенным политическим мотивам. Многими постсоветскими СМИ заимствуется и сам западный стиль коммуникации, из которой уходят добро, человечность, ответственность за судьбу Родины и нации. Приведу мнение В.С. Соловьева из статьи «Несколько слов по поводу жестокости». Почему я это делаю? В современной журналистике укрепилось понятие «мягкие и жесткие новости». «Классические» примеры тех и других новостей – это ведение «600 секунд» и «Вестей» А. Невзоровым и С. Сорокиной в недавнем прошлом. У первого было «что, где, когда и как» со стрельбой и погонями, у второй – если новости криминальные, то обязательно с мягкой улыбкой и непременными успокаивающими сентенциями. «Несколько слов...» B.C. Соловьева – критический ответ на статьи Н. Михайловского о Достоевском под названием «Жестокий талант». В них вся литературная деятельность писателя сводится к ненужному мучительству и беспредметной игре «мускулов творчества». По Михайловскому, играя этими «мускулами», Достоевский с наслаждением и излишеством терзал своих героев, чтобы через них терзать и своих читателей.

Вот что пишет В.С. Соловьев: «Те, для кого писал Достоевский, знают, что у него было нечто большее, чем “жестокий талант”». Н. Михайловский приводит пример из творчества Эжена Сю – о кровожадном человеке, которого хотел перевоспитать доброжелательный и умный руководитель. Однако ничего не получилось, пока этого человека не устроили на бойню мясником. Таким образом, были совмещены дурные наклонности и общеполезное дело. Вот и с Достоевским, якобы, надо так поступить. В.С. Соловьев защищает писателя, показывая, что у него есть нравственный и общественный идеал, не допускающий сделок со злобными силами (Соловьев, 1991, с. 365–368). Можно ли применить понятие «жестокий талант» к современным политическим коммуникаторам типа А. Невзорова или С. Доренко? Этот и подобные антипримеры должны храниться в «дисциплинарном архиве» журналистики и политической коммуникации, откуда их черпает преподаватель и студент. Другой пример – из области, как ее называл П.А. Флоренский, ономатологии, то есть науки об именах. Как часто журналисты с превеликой легкостью жонглируют словами, определениями, понятиями, не задумываясь, как далеко может пойти воздействие того или иного слова, а может, напротив, специально продумывая эти манипуляции и будущие эффекты. Вот что пишет П.А. Флоренский, возражая рационалистам. Те полагали, что обозначение покоится на историческом произволе и поэтому оно независимо от сущности обозначаемого. «Но ведь это они раздробили всякую форму на кирпичики; это они расстригли Слово Божие на строчки и слова, язык растолкли в звуки, организм измельчили до молекул, душу разложили в пучок ассоциаций и поток психических состояний... Было бы даже удивительно услышать от этого нигилизма, отвергшего в корне самое понятие типа что-либо, кроме отрицания и в отношении типов столь высокого порядка, каковому причастны имена (Флоренский, 1990, №3, с. 139). Классический марксизм не разрабатывал теорию массовой коммуникации, а сделал упор на пропагандистской, ярко выраженной партийной и классовой сущности массовой информации. В советских общественных науках сохранилась эта традиция. Теория массового общества, теория массовой коммуникации получили свое развитие в западной социологии, философии и политологии. На сегодня накоплен большой опыт коммуникативного анализа в разных сферах человеческого бытия. Коммуникация входит в число постоянных объектов гуманитарной науки. Как видим, политическая коммуникация – один из основных таких объектов. Без исследования различных ее сторон, характеристик, проявлений достаточно сложно анализировать многие другие отрасли гуманитарного знания. В этой связи весьма полезным является опыт построения теоретических моделей политической коммуникации. Выделим среди них те, которые могут применяться и в качестве просвещающих, гуманизирующих моделей, и в качестве

инструмента для массовизации и отупления общества. Другими словами, использоваться для организации культурной и анитикультурной коммуникации. Таких укрупненных, обобщенных моделей традиционно можно выделить три: семиотическую, архетипическую и мифологическую. Именно они дают подробное представление о приемах, методах, элементах, использующихся в практике печатной и электронной политической коммуникации. Использование внешне эффектных, рассчитанных на эмоциональное воздействие, приемов коммуникации берет свое начало именно от этих исторически сложившихся, а затем теоретически обоснованных философами XX в. моделей. Семиотика – это жест, мимика, вербальный или визуальный стиль речи, статичная или динамичная иконографика и знаковость. Архетипика – лежащие в подсознании индивида сформировавшиеся историческими или генетическими условиями стереотипы. Мифология – исторические, идеологические художественные (псевдохудожественные) мифы. Эти модели коммуникации как культуры хорошо освоила идеология. Именно в силу авторитета культурной традиции данные модели эффективно влияют на сознание зрителя и читателя. Эту особенность массового сознания уверенно эксплуатируют пресса и телевидение, особенно в период агитационных кампаний. Сравнение политика с товаром может несколько шокировать, но ведь зрителю предлагается в период таковых кампаний имидж политика, произведенный как товар. Этот имидж в идеале должен быть сродни искусству артиста, когда для зрителя в игровом сюжете не видны ни грим, ни форсированная мимика и жесты, не режут слух нарочитая речь и выспренние фразы. В современной политической рекламе имидж чаще всего оторван от своей естественной, реальной основы, реальное событие низводится до фарса. По мнению социологов, российские избиратели уделяют рекламе как таковой «мерцающее внимание», то есть не включаются полностью в акт коммуникации. Тем не менее, большие финансовые средства, выделяемые избирательными блоками на политическую рекламу, говорят о том, что имиджмейкеры рассматривали ее на президентских выборах 2000 г. как главное направление агитационной работы. В основном на телеэкране было повторение пройденного в 1995 г. Во-первых, надо отметить однообразие жанров политической телерекламы. Это либо выступление в кадре («говорящая голова»), которое в разных случаях модифицировано посредством интерьера или небольшого видеоряда, либо документальные или игровые сюжеты с участием политического лидера. Различия в первом жанре обусловливаются имиджами представленных политиков. Какие же имиджи они себе выбрали? Е. Примаков – это классический партийный функционер, сидящий за массивным, наподобие бильярдного, столом, и грозящий пальцем «казнокрадам и коррупционерам». С. Степашин – «русский офицер», борец за сильную Россию. Усилить идею призваны видеокадры военного корабля. Другой вариант: борец с

преступностью на фоне кадров задержания преступника и текст «о сильной руке и умной голове». Имидж лидеров «Единства» тот же – «борцы». У А. Гурова – это борьба с криминалом, борьба как абстрактная сила. Борец, не знавший поражений – чемпион мира А. Карелин. С. Шойгу – борец со стихией и катастрофами. В агитационной кампании по выборам президента у Г. Зюганова был рекламный ролик, который вызвал критические отзывы из-за своей двусмысленности. Рекламный слоган произносился на фоне тюремной решетки, которую недруги коммунистов истолковали как готовящийся новый ГУЛАГ. Сюжетные образцы политической рекламы использовали тему или ремонта нашего жилья («Единство», по мотивам сказки «Теремок»), или обустройства нашего дома – России (движение «Наш дом – Россия»). Ладоней, сложенных домиком, уже не было. Был вариант – ребенок рисует на асфальте домик, а далее – лозунг: «Сильный лидер (кадр с В. Черномырдиным), сильные регионы, сильное государство». Как видим, неоднократно декларируемый культ силы политиков не говорит еще о силе культуры их имиджмейкеров. У Г. Явлинского в игровых роликах его выхода в народ и беседах с «простыми людьми» зрителя отторгает холодная правильность и рассудочность. Это же чувствуется в рекламе Союза правых сил. Пенсионерка, которая собирается голосовать за правых, говорит, что они молодые и без «маразма». Но ведь тем самым она обидела в какой-то мере тех же пожилых, которые могут проголосовать в отместку «наоборот». Примитивный, упрощенный подход в большинстве видеороликов соседствует с ненужными эстетическими изысками, действенность которых крайне сомнительна. Телехудожники рекламных кампаний пока не научились иносказательно, метафорически доводить до избирателя простые и ясные истины. Поэтому на результаты выборов телевизионная политическая реклама оказывает до сих пор минимальное положительное воздействие. И так же негативно, как повлияла она на отношение избирателей к партии И. Рыбкина в 1995 г. (призыв быка «Голосуйте за Ивана!»), также деструктивно она подействовала на решения электората в отношении кандидата в президенты Ю. Скуратова с его крысами, расползающимися по России, в отношении Е. Савостьянова, Г. Явлинского, К. Титова, фигуры которых воспринимались, скорее, не в качестве избавителей России, а как виртуальные персонажи неких телевизионных заставок к действительно волнующим событиям реальной жизни – невыплате зарплат и пенсий, войне в Чечне, упадку экономики, науки и образования, нравственности. Большую содержательную насыщенность в политической коммуникации имеют словесные лозунги, так называемые слоганы. Они выступают в качестве броского знака, символичного кода. В удачном слогане происходит «приращение потенциальных смыслов» (выражение М. Бахтина), их компрессия, архивирование. При восприятии такой рекламы в сознании зрителя происходит «разархивирование», раскодирование заложенных в слоган

смыслов. Так, метафора расшифровывается и воспринимается читателем и зрителем через эмоцию, в качестве собственного открытия нового. Но открытие уже сделано автором (художником), оно лишь сокрыто оболочкой знаков и символов, сняв которую мы эстетически воспринимаем заложенную в нее информацию. Это раскрытие-прочувствование и является высшей степенью вербального политического рекламирования. Однако чаще встречаются слоганы, представляющие собой просто краткую фразу, призванную обозначить определенное явление, процесс, объект, от частого повторения которой они приобретают дополнительную ценность. Слоган в этом случае выступает более или менее эффектной торговой маркой явлений и объектов. Подобную функцию несет радийный сигнал «SOS» в случае бедствия на море или трубный призыв «Слушайте все!» в случае военного парада. Далее будет идти речь о «количественном методе анализа содержания ПК», разработанном Г. Лассауэллом и о понятии, введенном Р. Бартом, – «квантификация качества», которыми можно характеризовать подобные направления политической рекламы. К сожалению, от частого повторения потеряла свою иносказательную, потаенную сущность фраза Б. Окуджавы «Возьмемся за руки друзья». Беремся, беремся, а пропадаем поодиночке. Разные политические силы используют эти наполненные высокой духовностью слова в узких прагматичных целях. Это показал и митинг в Останкино 7 апреля 2001 года, организованный в защиту НТВ. Прагматики XXI века декламировали романтика века XX. В 1995 г. пиаровская команда, работавшая с «Союзом труда», придумала слоган «Вместе победим». В 1996 г. он поработал уже на Б. Ельцина в его президентской кампании. Далее его можно было слышать на митингах коммунистов. Потом на некоторое время слоган забыли. Однако «Правое дело» несколько модифицировало слоган и перед созданием «Союза правых сил» включило в свою рекламу: «Вместе мы победим». Такого рода политическая коммуникация теряет свою исключительность, вносит неопределенность в ориентации объекта, на который она направлена. Для него становится теперь все равно – что «берег левый», что «берег правый». Общие для народа нравственные начала остаются за бортом. В политической коммуникации во время выборных кампаний первое место в арсенале средств воздействия на массы занимает образ, эмоция, устойчивый стереотип, изощренный миф, то есть способы прямого воздействия на психику, на подсознательные свойства человеческой личности. Затем это воздействие распространяется и на уровень сознания. В телевизионной политической коммуникации еще со времен выборных кампаний в США конца 50-х, начала 60-х гг., а затем теледебатов кандидатов в президенты Франции был четко определен приоритет эмоционально-образного воздействия на электорат. Другими словами, использовались все те же семиотическая, архетипическая и мифическая модели коммуникации. Эти модели становятся всеобщими во всех звеньях политикокоммуникативного процесса, перенимаются всеми его

действующими элементами. По мнению обозревателя «Известий», авторские предвыборные аналитические программы С. Доренко можно назвать... триллером. Благодаря использованию телеведущим подобных моделей передачи смотрит 17,5% зрителей. Доля аудитории (то есть процент смотревших канал по отношению ко всем зрителям, сидевшим у включенного телевизора в данное время) составляет 40%» 1 . И в речевой коммуникации С. Доренко старается оперировать не понятиями, а аллегориями, алогизмами, метафорическими допущениями, подобно древним колдунам и шаманам. Одного политика он называет «новым Гришкой Распутиным», других «экстрасенсами с окропленной лозой в коридорах Кремля» и т.д. Нельзя не отметить, что представители движения «Отечество – Вся Россия» отвечали на эти и подобные им информационные атаки, а также «черные» пиаровские ходы не самым лучшим образом. Причина потери блоком Лужкова-Примакова доверия многих избирателей состояла и в резком контрасте телепоказов в начале предвыборной борьбы и на ее завершающей стадии. Сначала зрители видели эффектно обставленное телевидением вхождение в избирательную кампанию, с широким показом объединительного съезда в Таврическом дворце и заседанием в Колонном зале Дома Союзов (знаковые формы державности). В дальнейшем – растерянность, неуверенность, оговорки на экране, несдержанность в общении с журналистами. Агитация за новое центристское движение также была организована властью с помощью таких выделенных нами разновидностей коммуникации, как семиотическая, архетипическая, мифическая. Ставка была сделана в первую очередь на архетип силы, имеющий свои традиции в сознании россиян, менталитете российского общества. Три лидера, три былинных богатыря под эмблемой медведя – таковой стала агитационная листовка межрегионального движения. Эмблемой движения стало изображение медведя, что также является возвращением современной политики к архетипам культуры. Из истории, литературы, культуры России широко известны богатые историко-психологические ассоциативные связи поведения русского человека с этим жителем бескрайних российских лесов. Медведь – и царь зверей, и хозяин русского леса, и наиболее близкий по характеру к русскому человеку зверь, в силу своего «добродушия» в одних случаях и свирепости – в других. Так что имидж движения был выбран более удачно, чем, скажем, слоганы с обесцененным упоминанием в них слова «Россия», или аббревиатуры, превратившиеся в «Яблоко» и «Овраг». Как видим, политическая коммуникация по каналам телевидения на всем протяжении парламентской выборной кампании осуществляла свои функции в пользу различных ее действующих элементов. Но те элементы, которые сопрягали исходящую ценностную информацию с набором кодов и символов, воздействующих живым, непосредственным образом, минуя сознание (через миф, архетип, эмоциональный образ), значительно 1

См.: «Известия», 17 ноября 1999 г.

опережали соперников. Глеб Павловский отмечал в своих «размышлениях», что государство – это игра для взрослых, а сами выборы, конечно, всегда театр, что избиратель мифологичен по форме 2 . 2. Символика и мифология политической коммуникации Теоретики массовой коммуникации разрабатывали основы этой теории и развивали ее положения, прежде всего с целью исследования того, каковыми могут быть направления и методы, условия и результаты воздействия определенных идей, стереотипов, мнений, образов на умы и души, мнения и политические взгляды людей, читателей и зрителей, потребляющих массовую информацию. Не случайно широко развернулись подобные исследования в период массового распространения, и, прежде всего – в США, радио- и телевизионного вещания. Одним из первых детальный ответ на этот вопрос дал уже цитировавшийся нами Г. Лассауэлл. Его считают основателем так называемого «количественного метода анализа содержания». Он напрямую связывал успех любого символа в соревновании с другими символами, во-первых, с частотой его употребления в формах, способных вызвать благоприятную реакцию, и, во-вторых, с появлением его в такое время, когда у населения высоки возможности спокойного восприятия символа и приспособления к нему. Именно Лассауэлл стал рассматривать содержание материалов массовой коммуникации только в рамках политики 3 . Для этого им были введены в научный оборот соответствующие понятия и определена единица измерения. Содержание рассматривается им с точки зрения наличия в сообщении следующих единиц: • ряда политических ценностей (ими могут быть ценности, связанные с доходом, уважением, личной безопасностью и т.д.); • совокупности «ключевых символов» для анализа политики в мировом масштабе (таких, как свобода, демократия, фашизм, коммунизм); • описания методов, используемых для реализации политических ценностей (насилие, подкуп, переговоры, манипуляция символами); • выражения степени приобщения к ценностям (принятие, отвержение, нейтральность). Для подобных понятий Лассауэлл ввел общую единицу измерения – «символ», или «политический символ». Первый определялся как технический термин для слов, которые фиксируют (символизируют) отношение субъектов коммуникации, а второй – как символ, функционирующий в практике осуществления самой власти. Так как процесс коммуникации – это бесконечное множество различных символов, то Лассауэлл, опираясь на психологическую 2 3

«Новая газета», 24–30 января 2000 г. Основные положения см.: Проблемы социальной психологии и пропаганда, М., 1971, с. 75–81.

концепцию стимула и реакции, установил ряд границ. Содержание коммуникации, являющееся частью внешней Среды (то есть частью внешних стимулов) попадает, по Лассауэллу, в «рамку внимания». В ее границах уже можно оперировать с заключенными в нее символами, делать вывод о всем содержании газет. Далее он предложил анализировать содержание коммуникации уже не только путем измерения частоты символов, но и устанавливая для каждого подсчета определенные категории (нация, известные люди, союзники, враги, коммунисты в США, расовые отношения, деньги и т.д.). Анализ проводился также и исходя из так называемых стандартизированных категорий, например, «категории направления», с помощью которой выяснялось отношение автора текста к анализируемому символу (положительное, отрицательное, нейтральное и т.д.), или элементы текстов коммуникации (сцены в фильме, песни в радиопрограмме, фотографии в статье и т.д.). Им были также предложены такие направления анализа, как структурный анализ (взаимоотношение различных тем в коммуникативном действии), анализ кампании (взаимоотношение различных документов, использованных в коммуникативном действии). Все типы анализа содержания коммуникации имеют одну общую черту: в центре внимания стоит частота употребления определенных символов, тем, образов, стереотипов, отдельных документов и материалов. Выработка критериев отношения к определенным событиям и фактам, содержащихся в акте коммуникации – одна из наименее разработанных сторон анализа содержания, хотя со времени методик Лассауэлла прошло более полувека. Мы не ставили своей целью детализацию этих методик; для дальнейшего исследования важно лишь указать на пути определения механизма воздействия СМИ на политические взгляды. Для этого обращение к классическим методикам и подходам весьма необходимо. Как видим, отмеченный подход указывает на такой путь воздействия СМИ на политические взгляды телевизионной аудитории, как частота обращения к самой реальности в тех или иных символах, образах, отношениях. Другими словами, в этом случае имеет место своеобразное «опрокидывание» тех или иных фрагментов этой реальности в определенных вербальных или аудиовизуальных формах на читателя и зрителя. Воздействует, таким образом, сама объективная действительность, и степень этого воздействия зависит от количества «вылитого» материала. Не случайно в наши дни в политическую терминологию вошло понятие «слив компромата». Путем подсчета подобных эпизодов можно сделать вывод о содержании коммуникативных актов некоторых действующих элементов политической коммуникации. Говоря о политической коммуникации в США, А. Шлезингермладший писал: «Видимо, наибольшее воздействие на формирование политических взглядов американцев оказывает реальность самих событий. Депрессии, война, дебаты по внутренней политике, защита или нарушение конституционных прав, расширение экономической стабильности или угроза для нее, принятие или провал законопроекта – все эти и им подобные факты по-прежнему остаются важной детерминантой политического

мнения. И именно их освещение приносило и приносит телевидению наиболее внушительный успех» (Телевидение США, с. 148). Ради удобства исследования он выделяет четыре типа передач о политике: новости, псевдоновости, интерпретации, программы политических партий. Важно подчеркнуть, что наряду с количественными направлениями анализа содержания политической коммуникации, и ее воздействия на зрительские взгляды, существуют и качественные направления классификации воздействий СМИ на политические ориентации читателей и зрителей. Но не в смысле высокого качества этих путей, а в смысле варьирования качества сообщений. Сделаем оговорку, что и в этом случае количество передаваемой объективной информации часто влияет на ее качество. И хотя право на свободу слова и свободу получения информации закреплено в России в ее Конституции, ряде законов о СМИ и регулировании отношений действующих элементов в информационном поле, мы сталкиваемся с явлениями и действиями, которые еще Л. Толстой называл «отрицательной ложью»: «Мало того, чтобы прямо не лгать, надо стараться не лгать отрицательно – умалчивая» (Толстой, т. 21, с. 106). Замалчивание каких-то элементов информации лежит в основе полуправды – феномена не столько гносеологического, сколько информационного, возникающего в сфере социальных коммуникаций. В одноименной статье В.И. Синцова «Полуправда» (Синцов, №6) анализируется книга польского автора М. Мазура «Качественная теория информации», в которой предложена интересная классификация дезинформационных процессов. Наряду с обычной (симуляционной) дезинформацией, состоящей в передаче ложных сообщений, в книге выделяется также дезинформация путем замалчивания некоторых достоверных данных. Ее М. Мазур называет диссимуляционной. Последние годы минувшего века и первые нынешнего не были исключением относительно подобной диссимуляции правды в сообщениях российской печатной и электронной прессы. Чтобы получить более или менее правдивую информацию о событиях, связанных с чеченской проблемой, надо обязательно обратиться к публикациям ряда газет и телеканалов. Даже создание Информационного центра при Правительстве РФ не привело к упорядочению информации. В период российских избирательных кампаний в сообщениях СМИ нередко одни данные не стыковались с другими, замалчивались невыигрышные для определенных информационных каналов сведения, преувеличивались рейтинги и количество голосов одних политиков, партий и движений и приуменьшались соответствующие цифры относительно других, активно показывались на экране одни фигуры и замалчивались выступления их оппонентов. Противоречивой была информация о трагедиях и катастрофах (нападения на российские колонны в Чечне, гибель атомохода «Курск», пожар на Останкинской башне и т.д.). Симуляцию и диссимуляцию правды, информации в целом даже стали связывать с необходимостью соблюдения принципов «Доктрины информационной безопасности», принятие которой вовсе не должно

исключать правдивое информирование общества о политических, экономических, военных шагах по его стабилизации. Начало нового тысячелетия продолжает эту устойчивую традицию. Если проанализировать события, связанные с трагедией захвата самолета в Турции, с так называемым «вотумом недоверия» правительству, громко заявленным многими депутатами Госдумы и внезапно мирно завершившимся после изменения позиции движения «Единство», события вокруг захоронения в России облученного ядерного топлива, относительно которых Госдума РФ также меняла свои ориентации, вокруг ответственности Украины за авиакатастрофу над Черным морем, то вывод неутешителен. Происходит вновь дезинформация относительно одних шагов и мер (симуляция правды) и замалчивание других явлений и фактов, невыгодных многим политическим и финансовым силам, подконтрольным СМИ (диссимуляция). Особенно неприглядной в последнем примере выглядит позиция «Независимой газеты», в первой декаде октября 2001 г. опубликовавшей диаметрально противоположные материалы относительно причастности Украины к гибели российского самолета. Приведем в методических целях классификацию Р. Барта, которую он дал риторическим формам буржуазного либерального мифа, составляющим совокупность фиксированных, регламентированных, повторяющихся фигур, в которые составляются те или иные формы мифического означающего: 1. Прививка. В этом случае признается частный вред одного института, явления, чтобы замаскировать главное зло. Эта форма риторики тем чаще применяется, чем более либерализируется общество. 2. Изъятие из Истории. Предмет, о котором говорится в мифе, лишается всякой истории. Ничто никем не сделано, ничто никем не выбрано; остается лишь владеть новыми вещами. Подобная внеисторичность – одна из форм общего понятия для всей буржуазной мифологии, а именно – безответственности человека. Выше уже говорилось о 72 годах жизни страны, изъятой демократическими средствами массовой информации из ее истории. 3. Тождество. Это есть уподобление себе самому, когда любое противоречие сводится к взаимоотражению. Буржуа пусть и не может вжиться в Иного, но все-таки способен представить себе, что у того тоже есть свое место, которое называется либерализмом. На наш взгляд, такая тенденция продолжает иметь место, причем не только в отношении насаждаемых западных и американских политико-экономических и культурных ценностей, но и уже собственно федеральных российских по отношению к субъектам Федерации. 4. Тавтология. В этом случае предмет определяют через него же самого. Вспомним лозунги разных лет «Миру – мир», «Экономика должна быть экономной», «Возродим великую Россию». Собственно политические клише «ускорение прогресса», «перестройка» – тоже тавтологичны. Тавтология свидетельствует о глубоком недоверии к языку, к его глубинам и непознанным возможностям. Язык отбрасывают, так как он нас подводит.

5. Нинизм. «Этим словом, – пишет Р. Барт, – я называю такую мифологическую фигуру, когда две противоположности взвешиваются одна с помощью другой и в итоге обе отбрасываются (не хочу ни того, ни этого). Подобная фигура присуща скорее буржуазному мифу, так как связана с современной формой либерализма» (Барт, 1996, с. 280). 6. Квантификация качества. Это определение означает по Р. Барту сведение любого качества к количеству. Во время апрельского противостояния НТВ действиям большинства акционеров качество передач определялось цифрами интерактивных опросов. Сыплет цифрами в своих выступлениях Г. Зюганов. 7. Констатация. В ее основе – так называемый «здравый смысл», то есть истина, которую можно остановить в ее развитии по произвольному приказу говорящего. Примером, раскрывающим этот прием, могут служить действия в эфире ведущих многих телеканалов. Эти коммуникаторы резко обрывают коммуникацию или, скоропалительно (с выгодой для себя) подытожив, направляют ее в другое русло. Палочкой-выручалочкой в этих случаях часто стала служить реклама. Обрывая нить спора, дискуссии, она дает возможность продолжить тему уже на новой ноте и в новом ракурсе. Не хотелось бы повторяться, но такими «перевертышами» часто грешил «Глас народа», а позже к нему подключились «Времена», «Основной инстинкт» (ОРТ) и «Свобода слова» (НТВ). В данном рассуждении мы оперировали терминами «риторика», «риторические фигуры», «риторические формы» в том смысле, который вкладывает в них Р. Барт, то есть в смысле речевого красноречия и искусства убеждения силой слова. Но современная риторика превратилась в многомерную систему интегрирующего типа, в которую вместе с классической риторикой включаются одни в большей другие в меньшей степени лингвистика, поэтика и стилистика речи, семиотика и общая семантика, логика, информатика, теория и практика речевой коммуникации, этика и эстетика, «а также средства массовой информации, в которой доминирует речевая ниша, именуемая «массовой коммуникацией». В самые последние годы нашего века на риторику в ее современном понимании все возрастающее воздействие оказывает укрепляющая свои интегральные позиции культурология» (Липатов, с. 181). Если исходить из этих тенденций, то будет правомерно толковать вышеперечисленные формы и направления идеологического воздействия по Р. Барту более широко, нежели он сам, распространять не только на словесную и печатную формы политической коммуникации, но и на электронные СМИ. А здесь эти приемы все более усиливаются и ожесточаются. Как пишет Л.Н. Тимофеева, каково состояние и качество работы «кровеносных сосудов» политической системы, а именно – каналов политической коммуникации, таково и «здоровье» этой системы в целом. Сегодня можно констатировать, что она страдает явными расстройствами, связанными с намеренными искажениями политических сигналов, поступающих как «сверху» «низам», так и наоборот. Между субъектами политики: ветвями власти, партиями и движениями, группами давления и т.д., также существуют явные отклонения от

нормы... Сегодня один из каналов политической коммуникации – средства массовой информации производят такой информационный товар, который относится к разряду политического манипулирования: информационная провокация, политическая брань, слухи, намеренная дезинформация и дезориентация граждан. 45,9% россиян считают, что СМИ ими манипулируют. Этот феномен требует анализа и ответа на вопрос: кому это выгодно? (Тимофеева, с. 157–158). Именно поэтому возник и властвует феномен парадоксального человека, который исследуется видным социологом Ж.Т. Тощенко в одноименной книге. Электронные средства массовой информации и телевидение в частности как средства синкретического воздействия на массовую аудиторию широко пользуются риторическими приемами, выработанными в недрах речевой культуры и коммуникации, перенося их и на видеоряд, и на музыкальное и звукошумовое оформление. Наглядные образы больших пространств – площадей, залов заседаний, с соответствующим знаковым оформлением и церемониалом, посвященным тем или иным политическим событиям, – что это, как не новейшая риторическая форма телевизионной политической коммуникации? Как пишет Серж Московичи, стратегии пропаганды предназначены для превращения индивидов в толпу и вовлечения их в определенную деятельность. Приемы вождей (или партий) всякий раз специфичны, поскольку искомые результаты конкретны и своеобразны. Но они прибегают к трем основным стратегиям: представлению, церемониалу и убеждению. Первая управляет пространством, вторая – временем, третья – словом. «Для того чтобы собраться и действовать, толпам необходимо пространство. Способ представления придает этому пространству рельеф и форму. Места действия – соборы, стадионы – создаются для того, чтобы принимать массы и, воздействуя на них, получать желаемые эффекты... Иные являются настоящими политическими и историческими театрами. Например, Красная площадь в Москве... Здесь чувствуешь внутреннее волнение, вызванное исключительностью происходящего, и желание быть участником этого представления. И здесь действует определенный порядок: руководитель наверху, а толпа внизу; первый – единственный, но видимый всем, вторая – в бесчисленном множестве, но невидимая, несмотря на количество». С. Московичи цитирует слова Ле Бона о том, что великие события родились не из рационального, а из иррационального, так как рациональное создает науку, иррациональное направляет историю (Московичи, с. 179–181). Не случайно многие информационные телевизионные передачи в период выборов Президента России, в периоды поддержки ряда его политических шагов риторически показывают символические кадры Красной площади, кремлевских башен, здания Сената и т.д., создавая образ государственности России в лице ее Президента. То же делают они, показывая выступления Г. Зюганова или В. Анпилова на фоне памятника Карлу Марксу или В.И. Ленину на Октябрьской площади, то есть – на культовых местах России. Студия «Россия» каждый раз живописует нам царственный Кремль,

на фоне которого говорит приглашенный политик. Кремль – это святое, но святые ли слова тот произносит? По словам известного французского политолога Режи Дебре, благодаря электронным СМИ общества переходят от вертикального, централизованного мира к миру разветвленному, сетевому, в котором решающую роль играет собственность на средства производства общественного мнения. Феномен коммуникаций поэтому следует трактовать политически. «Новый феномен последних 20 лет: кто не мелькает на ТВ, тот не имеет социального существования... Телевидение – самый главный рычаг власти правителей и их главная забота. ТВ создает новое глобальное пространство – время: то, что локально, моментально становится общемировым. Время становится как бы косвенным: важно не то, когда событие произошло, а когда оно было показано и воспринято. Больше не существует самих по себе фактов, а существуют представленные факты: то, что ценится больше всего, – образ, представление» 4 . 3. Языковые игры в политической коммуникации Известна мысль французского философа Р. Барта, вынесенная им в заголовок одной из статей, «миф – это слово». Далее он развивал ее, говоря о том, что мифом может являться и вербальный, и невербальный текст. Слово, таким образом, толковалось им расширительно, как высказывание посредством и визуальных знаков. Но в основе коммуникации тем не менее лежит слово, в основе же мифа как такового, лежит по Р. Барту деполитизированное слово (Барт, 1996, с. 233, 269). Задачей мифа является преобразование исторической интенции в природу, другими словами – преходящего в вечное, – писал он. Философ отождествляет далее миф с идеологией, прежде всего – с буржуазной, так как миф по самой своей форме оптимально приспособлен к характерному для этой идеологии созданию перевернутых образов. На всех уровнях человеческой коммуникации миф осуществляет превращение «антикризиса» в «псевдофизис». Для нас не столь важно, что Ролан Барт, исходя из исповедуемых им в 50-х годах марксистских идей, видел у левых в их в языке и мышлении меньше мифологичности, чем у правых. Он обосновывал это тем, что слово угнетенного не может не быть скудным, роскошь метаязыка ему пока недоступна. Тем не менее, он описывает и однолинейные, схематичные мифы левых, например, – миф о Сталине. Перевернутые образы в вербальной и визуальной коммуникации, мифы письменных, устных и визуальных текстов получили в последние десятилетия мощный импульс для своего развития ввиду процессов «обуржуазивания» массового сознания и «капитализации» экономической жизни. Одновременно мифологизация языка массовой коммуникации проходила и по линии «заимствования» партийно-советского опыта. Не только 4

Цит по: Миронов В. Власть идей и идея власти. Режи Дебре: «Союз между русским обществом и новыми технологиями должен состояться».//«Независимая газета», 25 апреля 1995 г.

заимствования, но и щедрого использования в новой социальноисторической обстановке, с новыми прагматическими целями. Так, уже отмечалось, что одним из приемов мифологизации социально-экономических процессов является замалчивание, утаивание определенных аспектов явлений с целью предохранения от опасности подрыва веры в политические и экономические действия. Р.Барт называет такой прием, такую риторическую фигуру «прививкой». В первые годы Советской власти одним из проявлений подобной фигуры было употребление в публичных речах и в печати заимствованных, неизвестных широким слоям слов, чаще всего – латинского происхождения. Это делалось для обозначения явлений и процессов, известных народу под своими исконными именами. В ряде работ уже приводился пример лозунга «экспроприация экспроприаторов», что в основе своей означает не что иное, как «грабь награбленное». Благодаря многим открытым теперь историческим документам стало известно, что стояло в ряде случаев за, казалось бы, прогрессивными и невинными понятиями, такими как «национализация», «военный коммунизм», «коллективизация», «индустриализация» и т.д. Как пишет известный российский историк и фольклорист А.Н. Афанасьев (Афанасьев, с. 22), в древности значение корней было осязательно, присуще сознанию народа, который с звуками родного языка связывал не отвлеченные мысли, а те живые впечатления, какие производили на его чувства видимые предметы и явления. «Забвение корня в сознании народном отнимает у всех образовавшихся от него слов их естественную основу, лишает их почвы». Если слово вообще выбрасывается из лексики и заменяется чужим, не образным и доходчивым, непонятным в своем корне словом, то создается миф, уводящий сознание в сторону от истинного смысла обозначаемого явления или процесса. В нашей истории были и примеры придумывания слов на метафоричной основе родного языка с целью придания обозначаемому нового смысла. Например – «кулак», то есть хозяйственный крестьянин, фермер по нынешнему. Потом был запущен термин «раскулачивание» – вдвойне миф, оправдывающий те беззакония, которые проводились в 30-е годы. Рядовые слова русской лексики «перегиб», «ударник», «отличник» и ряд других в результате массированного воздействия через прессу, радио, посредством наглядной агитации приобретали дополнительную концептуальность и в дальнейшем воздействовали на сознание уже как миф о допущенных перегибах или о всесилии романтического самоотверженного труда. Понятие «продразверстка» тоже пришло из родного, великого и могучего языка. Обозначенная им система заготовок излишков хлеба и других продуктов привела к массовому голоду во многих районах России. А ведь слово «разверстка» обозначает вполне безобидное распределение. Так сказать, – всем сестрам по серьгам. В наше время на смену «национализации» пришла «приватизация». Это чуждое для себя, неживое слово народ быстро переделал в более понятную «прихватизацию». Приватизация

заменила собой страшное по своей непроизносимости слово «разгосударствление», на котором сломал язык не один ведущий телевидения. Народная этимология так же быстро раскодировала, демифологизировала понятие «демократия», обозначающее демократию в том виде, в котором она была осуществлена в России в противовес существовавшей при Советской власти авторитарности. Частое употребление слова в пропагандистских текстах СМК стало своеобразным мифотворчеством политиков и журналистов и обусловило появление переосмысленного по своему слова «дерьмократия». Эта же судьба ожидала и запущенный СМИ слово-миф «либерализация», что было переделано в «либерманизацию». Кстати, о мифологизации слова «совет». У этого коренного русского слова оказалась большая судьба. На первых порах существования Советской власти данное слово, на наш взгляд, еще не выступало в виде мифа, а несло свой изначальный смысл, исходящий из корня «вед» (весть, вещий, совесть, совещание). В дальнейшем слово стало концептом, обозначающим органы власти и сущность всей российской государственности. В процессе возрастания роли партии, когда Советы все более становились придатком партийных органов, рассуждения о руководящей роли Советов, Верховного Совета уже становились мифотворчеством. Что такое концепт? Слово используется прежде всего в логике (от латинского conceptus – понятие). Здесь оно обозначает целостную совокупность свойств объекта. В естественном языке под концептом понимается то абстрактное содержание, понимание которого является необходимым условием адекватного употребления данного имени. В.П. Руднев трактует это понятие как «затертый до дыр советский текст или лозунг, речевое или визуальное клише» (Руднев, 1999). Массовая коммуникация придает тем или иным словам функцию концепта именно в силу массовости коммуникации. Слова «перестройка» и «ускорение» не выражали ничего более, как «переделка», «перестроение» в первом случае и «убыстрение» во втором. Но приобрели совсем неожиданные, концептуальные и – выше – мифические сущности. В одни исторические периоды кадры решали все, в другие – техника решала все, в 80-е годы ВСЕ должны были решить сначала перестройка, ускорение, потом – демократизация, либерализация. У этого феномена современного языкотворческого процесса были свои исторические прецеденты. Известный русский литературный критик и искусствовед, политэмигрант П. Муратов так писал об языкотворчестве начала века, имея в виду «изобретение» на несвойственной русскому языку основе слов «большевик» и «меньшевик». «Нет, видно у слов есть своя странная и особенная судьба, и она не зависит даже от того, удачно или неудачно (уж чего неудачнее) было однажды сказано слово. Да и слово такой фантастической судьбы, как слово «большевик», перестает быть, в сущности, человеческим разумным словом. Оно становится криком бессмысленным и, однако, очень

могущественным в силу соединенных с ним разнообразных страстей. Не следует поддаваться, однако, всем этим обманам слов». П. Муратов писал это в 1927 г. в статье «Запретные слова» (Муратов, 174). В статье он далее исследует и судьбу таких «запретных слов», которые по воле идеологов и ведомых ими СМИ приобретают несвойственную им изначально концептуальность. Например, слово «империалист», которому в советской печати придавался умышленно двойной смысл. Это, во-первых, империалист – угнетатель (по К. Марксу) и доморощенный смысл империалиста-помещика, жаждущего восстановления в прежнем виде российской императорской власти. Как отмечает П. Муратов, это была умышленная большевистская отсебятина. В 1917 г. русскому мужику и солдату весьма мало было дела до «угнетенных цветных народов». Слово «империалист» как инвектива было пущено именно во втором смысле и сыграло свою роковую для большевистской оппозиции роль. Аналогичный прием был использован и так называемой демократической прессой в дни октябрьского противостояния в Москве в 1993 г., когда в СМИ в качестве характеристик для сторонников Верховного Совета РФ были запущены такие концепты как «красно-коричневые», «национал-большевики», «трудороссы», призванные воздействовать на массовое сознание угрозой рецидивов фашизма и авторитаризма. Из свежих концептов – «цензурирование канала», запущенный Е. Киселевым в своих апрельских тезисах 2001 г. Следует указать и на манипуляции с устоявшимися понятиями для придания им новой концептуальности посредством дополнительной префиксации и суффиксации. Примеры – в использовании разного рода суффиксов к корню «интернационал», «гуман» (интернационалистский, гуманитарный, гуманистический). Суффикс придавал концепту оттенок классовости, партийности концепта, выводя из ряда общечеловеческих понятий. Можно поразмышлять и над «неправильностью» образования качественного прилагательного «советский», приведшего к дополнительной концептуальности. Исходя из грамматических норм вернее было бы «советовский». Переводы на иностранные языки корректируют наши идеологически обоснованные допущения. Префиксация также придавала старым словам новую концептуальность, способствующую мифологизации обозначаемых явлений и процессов. Как видим мифы и концепты делали одно дело. Во время кампании, развернутой СМИ в поддержку Б. Ельцина и инициируемых им реформ, был пущен в оборот концепт «младореформатор». Россия уже устала от реформ и реформаторов. Приставка (морфема) «младо» должна была влить в старые мехи новое вино (по известным образцам – младогегельянец, младотурок, младограмматизм). Определение «рыночник», заменившее собой презрительное «торгаш», поставило перед необходимостью ввести и концепт «антирыночник», характеризующий противников реформ. Появились неоконсерваторы, неолибералы. Ситуации, причины которых власть и пресса не могли толково разъяснить массам, стали называться закритическими (как это было

в освещении трагедии подводной лодки «Курск»). Был введен для придания большей значимости принимаемым мерам по спасению экономики термин «реструктуризация». Собственно, это та же перестройка, но по форме звучит более глубокомысленно. В период минувших в России выборов мощным концептом стало слово «медведь», сложившееся без префиксов и суффиксов, как аббревиатура, создание которой приписывают Б. Березовскому – МЕжрегиональное ДВижение ЕДинство. Тут вновь мы видим воссоединение мифологизации и концептуализации. Пропаганда движения, ставшей ныне партией, в средствах массовой информации осуществлялась таким образом, чтобы создать положительный образ «Медведя» – сильного Шойгу, Карелиным и Гуровым, и отрицательный имидж движению «Отечество – Вся Россия» (сокращенно ОВРаг). Эта аббревиатура была создана в качестве отрицательного концепта лужковского блока. Интересно заметить, что 12 апреля 2001 г. в СМИ прошла информация о слиянии этих двух движений, на что «Независимая газета» ответила в заголовке одной из статей новой аббревиатурой – «ЕДИОТ». Впрочем, к февралю 2003 г. в газетах появилась для обозначения партии «Единая Россия» аббревиатура «ЕДРО». Намек на ядро? На «ядреность»? Условно, с учетом поляризации возможных степеней свободы личности, политические режимы исследователи подразделяют на демократические и антидемократические. Более конкретно можно говорить о трех разновидностях режимов: демократической, авторитарной, тоталитарной. Авторитарный режим можно считать, как рекомендуют некоторые обществоведы, промежуточным или переходным (Мигранян, Клямкин). Отметим характерные, на наш взгляд, признаки перечисленных разновидностей, что должно помочь в исследовании современных особенностей политической коммуникации. Авторитарный режим (авторитаризм) – государственнополитическое устройство, основу которого составляет сильная личная диктатура. Авторитарный режим всегда предполагает персонификацию власти по вертикали. В своих крайних формах это есть режим насилия, не ограниченный правом власти единоличного правителя. Главными разновидностями авторитарных режимов современности являются олигархический и конституционноавторитарный режим. Тоталитарный режим (или тоталитаризм) – государственнополитическое устройство общества, характеризующееся полным, всеохватным (тоталитарным) контролем государства над всеми сферами жизни общества. Тоталитаризм – наиболее изощренная форма авторитаризма. Ему свойственно огосударствление не только общественной, но и в значительной мере – частной собственности, максимальное ущемление прав и свобод граждан. Тоталитаризм противоречит принципам гражданского общества, так как политическая система функционирует посредством жесткой связи «Власть – Общество – Человек», где власть строго предписывает человеку стандарты социальной интеграции. Демократический режим – это государственно-политическое устройство общества, в котором управленческие функции основаны

на признании народа в качестве власти, то есть его права участвовать в решении государственных дел в сочетании с широким кругом гражданских прав и свобод каждой личности. Отличительным признаком демократического режима является признание равенства всех граждан, провозглашение и соблюдение всех прав и свобод, выборных представительных органов, установленного всеобщего избирательного права. При переходе к демократическим обществам в конце 80-х, начале 90-х годов от авторитарных и тоталитарных режимов отношения личности и власти менялись и меняются от формулы «Человек – Власть – Общество» до формулы «Человек – Общество – Власть». Тем самым осуществляется переход сначала к сознательному использованию власти («очеловеченной» в целях изменения и осуществления открытости общества), а затем к положению, когда властные отношения сведутся к защитным, организационнохозяйственным и экономическим функциям. Однако как бы нам не хотелось констатировать укоренение в жизни современной России последней из отмеченных схем, отношения данных субъектов находятся на предшествующих витках общественного развития, все время сползая к отношениям, характеризующим авторитарный режим. Обществу диктует власть, человеку диктует общество. СМИ выступают проводниками этих силовых взаимодействий. Даже в случае со спонтанноорганизованным протестом НТВ против запрета канала человек был растворен в массе, уже сформированной властью и обществом. Над одной частью массы витали призраки репрессий, концлагерей и духовной цензуры и она поддерживала НТВ, глубоко не вдаваясь в суть конфликта и внутренние пружины политической акции. Другая часть воспринимала происходящее с традиционной точки зрения: «власть всегда права» (тем более, если мы за нее голосовали). Огорчительно, но власть, общество еще не создали средства массовой коммуникации для свободного от всякой предвзятости и политической ангажированности искреннего и откровенного разговора с человеком. 4. Информационная насыщенность коммуникативного действия и ее зависимость от сущностно-содержательной стороны нового (его истинности, добролюбия, красоты, нравственности) Мы уже говорили о количественных потоках информации, которыми обмениваются макро- и микросреды общества и которые не говорят ввиду лишь своих количеств об информационносодержательной насыщенности этих потоков. Подчеркнем ее прямую зависимость от сущностной стороны нового. В чем она заключается? Полагаем, что за критерий этого качественного насыщения значимости и ценности для человека информации надо взять предложенную М.М. Бахтиным систему ценностей действительной жизни и культуры. В эту систему входят научные, эстетические, политические (в том числе этические и социальные) ценности, а также ценности религиозные. Они должны сочетаться

эмоционально-волевыми центральными моментами: «я-для-себя», «другой-для-меня», «я-для-другого» (М. Бахтин.. Цит. по: Л.Н. Столович, с 435). Конкретный человек является «ценностным центром», но для получения объективной ценностной реальности необходимо дать возможность создания «ценностным центром» диалогических отношений с опорой на систему основных ценностей. Отсюда вытекает, что коммуникация и должна быть своеобразным испытательным временем-пространством для проверки этих взаимосвязей структуры и ее элементов, что и составляет сущностно-содержательную сторону нового. В итоге – если в информации не присутствуют эти диалогические выходы на ценности действительной жизни и культуры, то она менее насыщена информационно и в лучшем случае развивает «обширную», а не «глубокую» культуру человека (термины А. Моля). В рукописи, озаглавленной при публикации «Автор и герой в эстетической деятельности», продолжившей искания, проявленные в работе «К философии поступка», М. Бахтин подчеркивает, что каждый поступок определяется предметными мирами ценностей – от узкопрактических (жизненно-житейских) до узкоэтических, то есть в непосредственном отношении к добру и злу. В этом же аксиологическом (ценностном) аспекте понимал творчество, художественную коммуникацию А.Ф. Лосев, однако главной ценностью творческого коммуникативного акта философ считал борьбу за смысл. В 1985 г. была опубликована беседа с ним под названием «В поисках смысла». А.Ф. Лосев ставит в ней проблему соотношения смысла и факта, несколько изменяя основную формулу и проблему аксиологии – соотношения ценности и факта. Подразделяя науки на «науки о смысле и науки о фактах» он пишет: «Факт ведь тоже есть смысл (курсив А.Л.), – по той простой причине, что нет вообще ничего кроме смысла. Однако факт есть особый смысл ... Именно факт есть меонизированный смысл, смысл в “ином”, в инобытии, непрерывно и сплошно текучий и изменяющийся смысл». (Лосев, 1990, с. 156–157). Если задаваться вопросом, какой особый смысл в череде скандальных, криминальных фактов, ставших основой социальной информации сегодняшнего дня, ответ будет один: «Мыдля-себя».

РАЗДЕЛ III Виды текстов и каналов распространения: история и современность Глава I СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ВИДОВ КОММУНИКАЦИИ 1. О первых попытках семиотического подхода к классификации видов коммуникации. Особенности вербальной и визуальной коммуникации. Выделение аудиовизуальной коммуникации из синкретизма мусического и технического первобытного творчества На уровне донаучного сознания люди первобытно-общинной формации отражали свои био- и социальные связи с Космосом, биосферой, обществом, ноосферой в устном, изобразительном, музыкально-танцевальном творчестве. Как отмечают Ю.П. Буданцев, М.С. Каган и другие философы, и авторы, и тексты, и аудитория представляли одно целое, коммуникация носила синкретический характер. Это означает, что в массовокоммуникативных текстах (МКТ) использовались, во-первых, естественные знаки визуального (видимого) характера: жесты, мимика, росписи тел и вещей, изображения мифических сюжетов и другой обрядовой символики. Во-вторых, это были знаки искусственного происхождения – человеческая речь и письмо, содержащие сконструированные человеком слова, пиктограммы, а позднее и буквы, обозначающие их при письме на камне, глине, дереве, папирусе, коже и т.д. Как пишет Ю.П. Буданцев, качество древних текстов определяется характером отношений между людьми, между людьми и природой, качеством самого «человеческого фактора». В первобытном обществе вся совокупность отношений и качество человеческого фактора – человеческое качество – были направлены на сохранение рода-мира, и поэтому МКТ данной эпохи прогнозировали оптимистичное будущее, помогали сохранению устойчивых связей в мире, гармонию отношений, формировали соответствующий образ мира-рода, связанный с активной деятельностью субъекта. Подлинная, нравственная наука и средства ее распространения не противопоставлены «донауке» и системе СМК первобытнообщинной формации. Продолжаются те же отношения, как и между фольклором и наукой. Противопоставлены бывают наука и ее СМК лженауке и ее СМК, подобно тому, как противопоставлен им фольклор, защищающий всенародное счастье (счастье – часть общего блага, со-часть) (Буданцев, 1995, с. 21). Постепенно синкретический характер коммуникации стал разделяться на различные виды коммуникации и, соответственно, на различные виды массово-коммуникативных текстов.

Одновременно проходила дифференциация сущностносодержательного наполнения МКТ по линии все более четко обозначающейся системы «объективная действительность – авторсубъект – текст – канал коммуникации – объект, а также по линии разделения как ценностных ориентации авторов и авторских текстов, так и самих каналов коммуникации. Необходимо отметить и еще одну историческую тенденцию: по мере развития материально-производственных и классовых отношений в человеческой коммуникации ослаблялось синкретическое художественное, более эмоциональное начало древних текстов и возрастала, обособлялась рассудочная, рациональная субстанция. Это, в свою очередь, также влияло на авторские позиции, на виды и содержание текстов, на массовость тех или иных каналов коммуникации. Автокоммуникация, главенствовавшая в народных праздниках и обрядах, уступала место отдельным видам художественной коммуникации (театральному, цирковому действу, декламации, танцевальному и музыкальному исполнительскому искусству и т.д.). Менялись и вкусы аудитории. Трудно вычленить более или менее определенно исторический период появления нашего ЧСЗ (читателя, слушателя, зрителя), но это было время появления первых цирковых и театральных трупп, концертных исполнителей. Одно можно сказать более определенно, что в начале как художественной, так и научной, правовой, политической коммуникации главенствовала поэзия. Это было сказительство, поэтическое творчество и соответственно поэтическое исполнительское мастерство, устные сказания и песнопения. Лингвисты давно обнаружили насыщенность языка в начале его развития образно-поэтическими элементами. Так, вслед за И. Гердером, В. Гумбольдтом, А. Потебня считал, что язык был «первоначально тождествен поэзии» (А. Потебня, т. 1, с. 163–164). Эпоха Возрождения провозгласила верховенство в коммуникационном воздействии изобразительного искусства. Однако в новой историко-культурной ситуации, в канун эпохи Просвещения идея верховной ценности изобразительного искусства уступила в Европе место взгляду, согласно которому на первое место в художественной коммуникации по своей значимости снова вышла поэзия (и в качестве устного народного творчества, и в виде письменных литературных произведений и их чтения в аристократических салонах). В России в XVI–XVII веках исследователи отмечают взлет публицистики. Уже поэтическое «Слово о полку Игореве» было пронизано публицистичностью, но в дальнейшем письменная коммуникация на Руси развивалась по линии строгой летописности, а также – слабой индивидуализации авторства (как впрочем и во всей средневековой Европе). Д.С. Лихачев отмечает, что в проповеди – это был проповедник, в житии святого – агиограф, в летописи – летописец и т.д. «Будь летописец стар или молод, монах или епископ, церковный деятель или писец посадничьей избы – его манера писать, его авторская позиция – одна и та же. И она едина, даже несмотря на совсем разные политические позиции, которые могут летописцы занимать» (Лихачев, 1988, с. 60).

Но уже первую половину XVI века Д.С. Лихачев оценивает как эпоху, когда на Руси развивается вера в социальное переустройство общества на основе принципов «правды», то есть «истины-справедливости». «Во всем русском обществе поднимается вера не только в рассудок, логику, разумную целесообразность, но и в силу человеческого слова, в книгу. Сама литература меняет свой характер, становясь все более и более философичной, и проникается духом публицистической полемики. Никогда прежде не спорили так много в Древней Руси, как в первой половине XVI века». (Лихачев, 1984, с. 5). XVIII век дал новые образцы сочетания устной и письменной поэтической и публицистической МК. Современный исследователь М.С. Каган анализирует трактат французского аббата Дю Бо «Критические размышления о поэзии и живописи», созданный в 1719 г. Автор в нем повернул проблему в новой и принципиально важной плоскости, которую сегодня мы назвали бы семиотической. Дю Бо говорит о том, что, в отличие от поэзии живопись пользуется «не искусственными знаками», а «естественными», замечая при этом, что применительно к живописи неловко даже пользоваться термином «знак», так как она словно «саму природу представляет нашему взору». Слова же – «произвольные знаки мыслей», а буквы – произвольные знаки слов. Поэтому путь от чтения к переживанию оказывается более далеким, чем от слушания, а еще сильнее впечатление, когда к слуховому восприятию добавляется зрительное. Высоко оценил автор трактата театральное искусство, а перейдя к характеристике музыки, он и ее рассматривает как знаковую систему, говоря, что музыкальные звуки – это «естественные знаки страстей» (Цит по: Каган, 1972, с. 33). Семиотический принцип классификации видов искусств и, соответственно, видов и каналов коммуникации будет принят многими мыслителями уже в XVIII веке, затем забыт и возродится двести лет спустя. Если говорить об истоках разделения первобытно-общинной коммуникации на позднейшие виды визуальной (путем зримых знаков) коммуникации и вербальной (путем словесных, устных и письменных знаков речи), то они, эти истоки, лежат в характере связей этих знаков, в жизнедеятельности человека. Вербальная коммуникация – наследница первого этапа коммуникации посредством передачи звуков голоса человека и созданных им для звуковой сигнализации предметов. Сначала это были, к примеру, сигналы, передаваемые с помощью барабанов. Голосовые звуки обретали форму речи, устная речь со временем стала запечатлеваться (от слова «печать» – что означает «печь», «выжигать») на ряде естественных материальных носителей текстов. Затем, в XV веке, появилась и сама печать, вербальная коммуникация стала печатной. Но пока осуществлялся этот длительный по времени процесс, происходила и дифференциация видов коммуникации по принципу, сформулированному уже цитировавшимся нами М.С. Каганом. Этот принцип он применяет к исследованию процесса разделения видов искусств, то есть художественной коммуникации.

Он пишет, что художественному освоению мира приходилось с первых шагов сталкиваться с двумя существенно различными возможностями. Одну из них представляли те средства воплощения художественного замысла, которыми обладал сам человек. Это были движения его тела, лица и звук его голоса. Другую возможность древнее творчество находило, обращаясь ко внешним для человека природным средствам – к камню, глине, дереву, кости, естественным красителям и т.п. Другими словами, в одном случае человек выражал свое состояние, мысли, эмоции средствами, присущими ему самому, в другом – средства воплощения человеческого содержания были вещественными, отчуждавшими от человека его душевные состояния. В первом случае творчество имеет процессуальнодинамический характер, поскольку именно такова природа пластической жизни человеческого тела и звучания его голоса. Во втором случае результаты творчества были статичными, так как в них останавливалось течение жизни, запечатлевались лишь мгновения ее. По этим двум направлениям и шло развитие художественной коммуникации. В одном случае это было словесное, музыкальное, танцевальное и актерское творчество, а в другом – прикладные искусства, архитектура, скульптура, живопись, графика. Первый вид коммуникации автор концепции называет мусическим, второй – техническим (от «технос» – ремесло). Визуальная коммуникация, которая носит процессуальнодинамический характер (театр, кинематограф, телевидение), в своем современном состоянии представляет собой синтез мусического и технического вида коммуникации с изобразительной доминантой. Визуальная коммуникация статического характера – целиком технический вид коммуникации, в котором человеческое выражается опосредованно, лишь через материальное, вещное. Это – изобразительное искусство, архитектура, скульптура, фотокоммуникация. Вербальная (словесная) коммуникация и ныне является процессуально-динамической МК и мусическим в своей первозданной основе видом художественной коммуникации, если она осуществляется по каналам ТВ и радио, и техническим – если коммуникативный процесс идет по каналам печати. В первом случае – это устная вербальная коммуникация, во втором – письменная вербальная МК. Современный исследователь проблем теории МК Г. Почепцов дает, пожалуй, наиболее развернутую и подробную классификацию видов коммуникации. Однако в ней, на наш взгляд, размыты границы деления коммуникации на те или иные виды. Если говорить об основополагающих принципах деления, то в основе их, как мы уже указывали, лежат способы и возможности человеческого восприятия (зрительное-слуховое-чувственное (тактильное – письмо для слепых). Из этих принципов вытекает и деление МК на визуальный и аудиальный виды. Причем последний можно подразделить на вербальный (словесный) и невербальный (внесловесный) виды.

А Г. Почепцов расширяет перечень видов коммуникации, кладя в основу различные базовые установки. Он выделяет перформансную, мифологическую, художественную коммуникации. Перформанс – это вид театрального действа, поэтому его можно включить в художественную коммуникацию. Мифологическая коммуникация выделяется многими исследователями на основе гносеологического принципа, который позволяет включать ее и в художественную, и в политическую, и в познавательную, и в религиозную коммуникацию, то есть в те виды, которые формируются на основе форм общественного сознания. Разумеется, мифологическая МК альтернативна познавательной, публицистической и особенно научной коммуникации, хотя в современной практике СМК мифы, иррациональное часто вторгаются не только в журналистику, считавшуюся ранее точным знанием (а сегодня зарабатывающую на выдумках), но и в исключающее мифологию научное знание, и пытаются там навести «некий» порядок (кто знаком с трудами академика-историка Фоменко, знает о чем идет речь). Массовую коммуникацию можно разделить также, исходя из канала распространения информации. Речь идет о формальной и неформальной МК. Первая – это коммуникация в форме текстов того или иного технического канала МК. Вторая – это, в основном, устная коммуникация в виде слухов, сплетен, анекдотов, баек, песен, возможно записанных и распечатанных, но циркулирующих вне официально признанного социокультурного цикла. На эффективность неформальной коммуникации большое воздействие оказывают так называемые «лидеры мнения». Исследователи МК, социологи давно зарегистрировали феномен усвоения информации, принятия решений ЧСЗ не непосредственно после прочтения, прослушивания, просмотра тех или иных сообщений, а после консультаций с соседями или коллегами, завоевавшими по ряду социальных и психологических причин статус лидера общественного мнения той или иной социальной группы, микросреды. 2. Семиологические подходы к исследованию МК. Понятия знака, значения, кода и текста. Возникновение нового в свете семиотики С начала 60-х годов прошлого века в Тартуском университете действовала так называемая Тартуско-Московская семиотическая школа, основоположниками которой были Вяч. Вс. Иванов, В.Н. Топоров и Ю.М. Лотман. На регулярно проводимых симпозиумах по знаковым системам, в научных исследованиях и публикациях участники школы пытались применить методологию науки семиотики к изучению коммуникативных процессов, проходящих в различных областях культуры, науки, социальной жизни. Семиотика – это наука о знаках. Она близка по своим системным задачам и функциям философии, логике, языкознанию. Она также может эффективно служить основой художественной и журналистской критики, а также исследований коммуникативных процессов, проходящих в области СМК. Семиотический подход к

проблеме знака отличается, таким образом, синтетическим характером. При таком подходе учитываются данные многих наук, что дает возможность достичь обобщений, недоступных каждой отдельной науке. Семиотика определяет понятие знака, устанавливает виды знаков, описывает типичные знаковые ситуации, наиболее общие способы использования знаков. Причем исходными служат конкретные данные, полученные лингвистикой, психологией, логикой, журналистикой, искусствоведением и т.д. На их основе формулируются общие закономерности. Знак – это материальный, чувственно воспринимаемый предмет (а шире – явление, событие, действие), выступающий в познании и общении людей и репрезентирующий предметы, свойства или отношения действительности. В области человеческого общения, лингвистики, психологии, искусствознания, культурологии, теории МК, других смежных наук знак необходим для приобретения, хранения, преобразования и передачи сообщений (информации, знаний), или же элементов сообщений различного рода. Это определение знака вбирает в себя многие трактовки, имеющиеся в словарях. Под знаком, как видим, понимается материальный, чувственно воспринимаемый объект, который выступает в познании действительности в качестве указания на другой объект, обозначающий, рисующий на каком-либо материальном носителе или в нашем сознании. Таким образом, означаемое и означающее – это две стороны материальноидеального образования, которое ограничивает, вычленяет те или иные факты, события, явления, что позволяет, в свою очередь, воспринять и усвоить их нашим сознанием – рационально, и чувствами – эмоционально. Семиотика занимается как естественным языком, так и невербальными знаками. Поэтому она способна связать, объединить виды коммуникации в целях их пристального изучения. Ей по силам найти общие закономерности в поэзии и в кино, теории информации и истории литературы, театре абсурда и пространстве классической музыки. Многочисленные прозрения и прогнозы осуществляются с помощью семиотики в естественных науках. Собственно, с них все и началось. Семиотикой сначала назвали один из разделов медицинской диагностики, в котором изучаются и оцениваются признаки и симптомы болезней. Здесь слово «семиотика» употребляется в первоначальном смысле. Греческое semeiotikon (от semeion – знак признак) обозначало первоначально науку о симптомах в медицине. Г. Гермес в своем произведении «Семиотика» (1938) характеризует семиотику как научную дисциплину, относящуюся к области исследований математики. Однако в том же 1938 г. американским философом Ч. Моррисом была опубликована и другая небольшая книга «Основы теории знаков», которая явилась кратким очерком новой науки. И хотя в основу ее автор положил вновь естественную – биологическую – основу, основу науки о поведении, семиотика в

дальнейшем получила как конкретно-научные, так и более общие – философские – основания. Надо сказать, что создавая новую науку, Ч. Моррис во многом опирался на работы Ч. Пирса (1839–1914). В частности, Ч. Моррис сам указывал в своей работе «Знаки, язык и поведение», что в основу книги положена мысль Ч. Пирса о том, что определение значения знака сводится к определению привычек, которые он производит. Сама же мысль о необходимости выделения семиотики в качестве особой теории знаков была высказана впервые английским философом Д. Локком в «Опыте о человеческом разуме» (1690 г.). В дальнейшем, одна из частей «Эстетики» Баумгартена в плане работы была названа «Семиотика». В 1719 г., как уже отмечалось выше, французский аббат Дю Бо размышлял также семиотическими категориями, говоря о процессах визуальной и вербальной коммуникации. Что касается Тартуско-Московской семиотической школы, то она продолжила изыскания русских философов и лингвистов С.Н. Булгакова, П.А. Флоренского, П.А. Сорокина, А.Н. Веселовского, А.А. Потебни, М.М. Бахтина и других, которые дали возможность совершить переход сквозь стандартное представление логического позитивизма, ориентированного лишь на объективные факты точных наук, в сторону целостного, системного знания. И второй важной характеристикой, особо примечательной для русской семиотики, является внимание к человеку, а не к одной чистой структуре. «Гуманистические науки, – писал М.М. Бахтин, – науки о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи и естественном явлении. Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы потенциальный). Там, где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки (анатомия и физиология человека и др.)» (Бахтин, 1998, с. 230). В этой своей статье М.М. Бахтин прекрасно разъясняет различие творческих и профанных текстов человеческой коммуникации, словесных и визуальных его знаков, главную причину порождения текстов, а именно – недоверие (курсив наш. – В.Б.). Вера, по словам философа, требует только понимания. М.М. Бахтин обозначает осевые, магистральные проблемы массовой коммуникации: проблему автора, его точки зрения, границ и функций текста, его двухсубъектность. Второй субъект, воспроизводящий, повторяющий первичный текст, и создает текст обрамляющий. Этот текст – результат диалога с автором, он комментирует первичный текст, оценивает его, возражает ему, спорит с ним. Вырастают диалогические отношения между текстами и внутри текста. Каждый текст предполагает общепонятную (то есть условную в пределах данного коллектива) систему знаков, язык (например, – язык искусства). Если за текстом не стоит язык, то это уже не текст, а естественнонатуральное (не знаковое) явление. Речь идет о бессмысленных, ничего не обозначающих натуральных моментах (жестах, шумах, звуках, искажающих информацию), т.к.

чистых текстов нет и не может быть. «...Каждый жест (как высказывание) является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым, – пишет М.М. Бахтин, – и в этом весь смысл его (его замысел, ради чего он создан). Это то в нем, что имеет отношение к истине, правде, добру, красоте, истории. По отношению к этому моменту все повторимое и воспроизводимое оказывается материалом и средством... Всякий истинно творческий текст всегда есть в какой-то мере свободное и не предопределенное эмпирической необходимостью откровение личности... Человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте своего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов» (Бахтин, там же, с. 230). 3. Работы Вяч. Вс. Иванова, В.Н. Топорова, Ю.М. Лотмана по семиотике МК. Информационная насыщенность текста как результат внешних сигналов и переживания получателя В ключе размышлений, высказанных в предыдущей лекции, создает многие свои работы и один из основателей ТартускоМосковской семиотической школы Вяч. Вс. Иванов. Так, в «Разысканиях о поэтике Пастернака. От Бури к Бабочке» он не ограничивается анализом лишь одного стихотворения поэта, название которого вынесено в заглавие. Здесь он высвечивает, раскодируя знаки и символы этой художественной миникоммуникации, метафорический мир поэта, многообразие его приемов, образов, настроений. Анализ синхронического коммуникативного процесса «автортекст-канал-читатель» перемежается с анализом диахронической коммуникации с культурами прошлого – воззрениями Гете, с античными и древнеславянскими мифами, а также с событиями биографии поэта. Такая коммуникация и является, по мысли М.М. Бахтина «диалогическим отношением между текстами и внутри текста. Диалогом и диалектикой» (Бахтин, 1998, с. 228). Филигранной отделкой мысли отличается статья Вяч. Вс. Иванова «Структура стихотворения Хлебникова “Меня проносят на слоновых...”», которое является попыткой расшифровки древнеиндийской миниатюры «Пронесение Вишну на слоне». Эту миниатюру взял в качестве примера многозначности смонтированного изображения режиссер С. Эйзенштейн в своей работе «Монтаж». В.Н. Топоров создает свой классический труд по семиотике «Об «эктропическом» пространстве поэзии (поэт и текст в их единстве) в 1993 г. В центре работы – «поэтическое пространство», увиденное как нечто целостное и единое с двух, казалось бы, разных точек зрения. Первая – это сам поэт, творец. Вторая – это текст, в котором он это свое поэтическое творение осуществляет. Каждая из этих точек зрения отсылает к ситуации ритуала и, следовательно, к ритуальному и поставленному к нему в соответствие мифопоэтическому пространствам.

Основная мысль статьи в том, что внутренняя структура поэзии может рассматриваться как особым образом организованный язык, корневая суть языка. Язык поэтому мыслится не только как строительный материал поэзии. То же самое можно сказать о любой другой коммуникации, направленной на постижение мира и человека в нем. Язык подобной коммуникации (и визуальной и вербальной) – не только строительный материал, он сам по себе должен порождать образы, ассоциации, которые будят воображение читателя, слушателя, зрителя и помогают ему участвовать в событии, переживая со-бытие. В.Н. Топоров пишет, что поэтическая функция неотделима от языка, она неизбежно возникает в нем, как только имеется установка на сообщение (со-общение. – В.Б.), т.е. message в теоретико-информационном смысле, ради самого сообщения (Топоров, 1998, с. 216). В.Н. Топоров формулирует далее три важных принципа поэзии и творчества поэта. Мы подробно остановимся на первом, так как его можно отнести и к журналистскому творчеству. Сама задача поэта есть творчество. Творение, делание и орудие этою, творчества – Речь, Слово – есть особая творческая сила, с помощью которой происходит двойное творение: создается мир в слове и происходит пресуществление обычного текста в поэтический. И в этом творении язык, слово образуют то средостение, которое соединяет божественное и небесное с человеческим и земным 1 . Архаичная мифопоэтическая формула Мысль-Слово-Дело наиболее точно описывает эту ситуацию. Слово воплощает мысль людей, которая сама по себе принадлежит к миру богов (божественное слово = человеческая мысль), но оно должно быть оформлено поэтом по вполне известной технологии. И здесь, – пишет В.Н. Топоров, – неслучайно появление вполне «ремесленной» технологии. «Слово (стих, текст и т.п.) делается, вытесывается, выковывается, ткется, прядется, сплетается и т.п. Соответственно и поэт выступает как делатель, плотник, кузнец, ткач и т.п. «Делание» объединяет поэта с жрецом» (Топоров, 1998, с. 220). Далее этот автор приводит примеры родственных значений слов младописьменных народов «делатель» и «шаман». Оба борются с хаосом и укрепляют космическую организацию, твердое, устойчивое место, на котором пребывают боги. Подобно словупосреднику, связывающему небо и землю, вдохновение и умение, творец слова также выступает как посредник, преобразующий божественное в человеческое и возводящий человеческое на уровень божественного. «И то и другое как раз и помогает поэту создать образ мира, в слове явленный... И поэт, и жрец воспроизводят, повторяют в своем творчестве то, что некогда... «в первый раз» сделал демиург. Общество насущно нуждается и в том, и в другом, так как с их помощью преодолеваются энтропийные (курсив наш. – В.Б.) тенденции, элементы хаоса изгоняются или перерабатываются, мир космизируется вновь и вновь, обеспечивая процветание, богатство, продолжение в потомстве». (В.Н. Топоров, там же, с. 220). 1

Количество сбываемого чтива на земле – ничто, если автор не желает откладывать для себя сокровища на небе (из письма Б. Шоу Г. Честертону).

Ценные для теории массовой коммуникации мысли высказывает Ю.М. Лотман (также относительно создания художественных текстов). Он пишет, что многослойный и семиотически неоднородный текст, способный вступать в сложные отношения как с окружающим культурным контекстом, так и с читательской аудиторией, перестает быть элементарным сообщением, направленным от адресанта к адресату. Обнаруживается способность конденсировать информацию. Текст приобретает память. Одновременно он обнаруживает качество, которое Гераклит определил как «самовозрастающий логос». На такой стадии структурного усложнения текст обнаруживает свойства интеллектуального устройства: он не только передает вложенную в него извне информацию, но и трансформирует сообщения и вырабатывает новые. В этих условиях социально-коммуникативная функция текста значительно усложняется. Ее можно свести к следующим процессам: 1. Общение между адресантом и адресатом. Текст выполняет функцию сообщения, направленного от носителя информации к аудитории. 2. Общение между аудиторией и культурной традицией. Текст выполняет функцию культурной памяти. В этом качестве он способен непрерывно обновляться, а также задействовать одни аспекты информации и временно не использовать, или «забывать» другие. 3. Общение читателя с самим собою. В этом случае текст выступает в роли медиатора, помогающего перестройке и воспитанию личности самого адресата. 4. Общение читателя с текстом. Высокоорганизованный текст становится равноправным собеседником адресата (это то, о чем писал М.М. Бахтин. – В.Б.). 5. Общение между текстом и культурным контекстом. Здесь текст выступает не как агент коммуникативного акта, а в качестве его полноправного участника, как источник или получатель информации. В этих процессах текст может «перекодировать» самого себя, актуализировать скрытые аспекты своей кодирующей системы. «В свете сказанного текст предстает перед нами не как реализация сообщения на каком-либо одном языке, а как сложное устройство, хранящее многообразные коды, способное трансформировать получаемые сообщения и порождать новые (Лотман, 1998, с. 204–205). Глава II ВЕРБАЛЬНЫЕ (СЛОВЕСНЫЕ) И В НЕСЛОВЕСНЫЕ ТЕКСТЫ 1. Понятия словесной и внесловесной коммуникации На первых стадиях развития человека тексты массовой коммуникации сводились к минимуму. Это были, в основном, внесловесные тексты.

Прачеловек унаследовал от высших обезьян типичные для них средства коммуникации – жесты, позы, звуки, мимику. Многие исследователи полагают, что австралопитеки, например, уже имели систему символов в виде жестов, поз и т.д., то есть язык, (внесловесный язык. – В.Б.), с помощью которого они и могли нормально существовать (Гурьев, с. 91–92). Внесловесный язык включает в себя три типа знаков коммуникации: симптоматические, интенциональные и произвольные. Симптоматические знаки характерны не только для человека, но и для животных, так как это – спонтанные телесные реакции живого организма, лишенные коммуникативного действия (интенции). Другими словами, это жестовое или мимическое обозначение человеком или высшим животным своего отношения к возникшей нестандартной ситуации. Интенциональные знаки проявляет и высказывает только человек, совершая ими коммуникативное действие по отношению к другим. Это, в основном, коммуникация с помощью жестов (жестовый язык). Знаки, в основе которых лежат произвольные жесты, называются произвольными, коммуникативное действие в этом случае осуществляется с помощью произвольной жестовой коммуникации. В словесной (вербальной) коммуникации используемое метафорически или фигурально слово приобретает различные значения в зависимости от того, в каком окружении оно находится. Конкретные значения обусловливаются контекстуальными отношениями, подобно синтагматическим в грамматике. Внесловесная коммуникация также подчинятся этим отношениям: один и тот же жест может иметь разные значения в разных контекстах и культурах. Коммуникация эта носит пространственно-временной характер, поскольку различные знаки (позы, гримасы, одежда и т.д.) выступают в совокупности и семиозис обусловливается целостностью этих компонентов сообщения в пределах определенного отрезка времени. Вариация жеста – это поза тела и мимика (выражение) лица. Поза как коммуникативное действие – это наполняемость жеста, как основного знака-индекса, нерелевантными (второстепенными) жестами и мимикой для усиления и придания значимости индексу, нагруженному первоначальным значением. Таким образом, все жесты в совокупности становятся релевантными. В качестве литературного примера такой коммуникации приведем «живописную» сцену из «Мертвых душ» Н.В. Гоголя, которую в контексте отношений слова и изображения анализирует Ю. Тынянов. Речь идет о встрече Чичикова с Бетрищевым: «Наклоня почтительно голову набок и расставив руки на отлет, как бы готовился приподнять ими поднос с чашками, он изумительно ловко нагнулся всем корпусом и сказал: «Счел долгом представиться вашему превосходительству. Питая уважение к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству». Ю. Тынянов далее комментирует сцену и говорит, что вся комическая сила и живость жеста Чичикова здесь, во-первых, в упоминании о подносе, во-вторых, в его связи с речью Чичикова, с этим

округленным ораторским периодом, где слово, подчиняясь ритму, само играет роль как бы словесного жеста (Тынянов, с. 311). В качестве телевизионного примера напомню о проходе В.В. Жириновского через «кордоны» митингующих людей от КПРФ возле здания Госдумы в день обсуждения проекта нового Кодекса законов о труде (июль 2001 г.). Проход был настолько интересен, что его показали в новостных выпусках все каналы телевидения. Надо было видеть, как использовал В. Жириновский сложившуюся ситуацию для внесловесного коммуникативного действия. Посредством ложно-испуганных жестов защиты от манифестантов, саркастических не то улыбок, не то ужимок, не то ухмылок лица, а также демонстративных указаний на толпу пальцем (смотрите, мол, на идиотов!), он придал митингу фарсовую окраску. Причем делал это с явно провокационной целью, так как лишь один пошел через толпу. Остальные депутаты входили в здание через другой вход. Все это действо, как и задумывал лидер ЛДПР, оказало определенное коммуникативное воздействие на зрителей, послужило мощной PR-акцией в защиту законопроекта, а также стало неплохой рекламой для самого смелого депутата Госдумы. Позы, таким образом, различаются в зависимости от характера человека и соответствующих обстоятельств. С разными интонацией и жестами обращаются, например, к начальству и капризному ребенку. Разные по существу производит жесты и делает позы политический лидер на публике, перед объективами камер, и когда он один. Вспомним кадры хроники, вошедшие в фильм М. Ромма «Обыкновенный фашизм», запечатлевшие массовые мероприятия с участием Гитлера, Муссолини и других фашистских главарей. И сравним их с кадрами немых любительских съемок, вошедших в документальный телефильм о частной жизни советских людей в период застоя. Помпезность и чванство в первом случае, бесхитростность и простодушие – во втором видит зритель на экране. Поза – это начало социальной роли человека. Люди усваивают разные роли для разных частных, житейских и общественных, официальных обстоятельств. Эти разнообразные роли тяготеют к одной, более или менее устойчивой, доминирующей, которая связаны с положением человека в обществе. Эту роль на макроструктурном уровне берет на себя человек в соответствии с профессиональным, иерархическим, классовым (сословным), другими словами – со своим социоэкономическим статусом. Внесловесная коммуникация и ее тексты связана со всеми этими разнообразными аспектами, в результате чего устанавливаются конвенциональные жестовые модели и нормы, с помощью которых индивид отождествляет себя в каждом жизненном контексте. По подсчетам исследователей, 69% информации, получаемой с экрана ТВ, приходится на визуальную коммуникацию. В эпизодах, где в кадре только ведущий, его собеседники или участники передачи, воздействие оказывают и внесловесные тексты. Это, например, язык тела, владение которым записывается в правило поведения западных политиков. «Легкое интервью требует постоянной улыбки, даже если вы не очень любите это делать» (Спиллейн, с. 141). Человек в кадре должен выдавать информацию и

внесловесно. Общий аудиовизуальный текст складывается из словесного и внесловесного. Эффективность, насыщенность информации резко падает, когда лицо ведущего «напоминает бесстрастную маску, оставляющую ощущение, что ведущий программы – равнодушный человек» (Мельник, с. 152). Все эти явления внесловесной коммуникации проистекают со времен первобытно-общинного строя, когда внесловесный язык был основой межличностной, как бы мы теперь сказали, коммуникации. Ю.П. Буданцев называет ее антропотекстовой, добавляя к перечисленным знакам коммуникативного действия татуировку и обрядовые маски. В этих общинах осуществлялось живое коммуникативное действие замкнутого цикла, служащее скреплению общины и выделения ее из групп себе подобных. В результате процессов разделения труда, появления зачатков частной собственности, во-первых, стала сужаться живая коммуникация, и во-вторых, в коммуникации стал меньше использоваться внесловесный компонент. Человек стал пользоваться, в основном, словесными (вербальными) коммуникативными действиями. Однако внесловесные тексты до сих пор, как видим, сохраняют вспомогательное значение, а иногда к ним прибегают в целях создания дополнительного комического или сатирического эффекта. Речь идет не об искусстве пантомимы, или театрального перформанса. Этим приемом, как мы только что узнали, пользуются охотно и политики. Он в последние годы завоевал прочное место в арсенале выразительных средств фотожурналистов, которые стараются снимать официальных лиц и государственных деятелей непременно в какой-нибудь глупой позе или с глупой случайной гримасой. Тем самым, как они полагают, создается элемент минисенсации, а то, что новость от этого не становится глубже и содержательнее, их видимо мало интересует. 2. Вербальные, (устные и Возникновение печатных текстов

письменные)

тексты.

Словесная коммуникация по мере становления человека как человека становилась основной, внесловесная – вспомогательной. Одновременно в актах коммуникации происходит разделение на адресантов и адресатов, появляются зачатки профессионального творчества, авторские – сначала устные, а потом и письменные тексты. «Именно фиксация текста, его материальное закрепление расчленили словесно-художественное творчество на две великие ветви – устное творчество и письменную литературу» (Чистов, с. 110). Временные рамки появления вербальной устной, а затем письменной коммуникации трудно установить определенно в связи с появлением все новых и новых данных о заре человеческой мысли, ее оговорения и фиксации на каком-либо материальном носителе. Во всяком случае, письмо в Египте и Месопотамии появилось, по некоторым данным, в 4–3 тысячелетии до н.э. Мы говорим о внесловесной коммуникации в значении мусической деятельности человека, то есть деятельности, связанной

только с его собственными физическими возможностями. Если говорить о технической стороне его деятельности, то для нее мы будем употреблять понятие не «внесловесной», а визуальной коммуникации. Система жестов обладает настолько большой степенью универсальности и коммуникативной эффективности, что она просуществовала и существует на различных континентах и в разных культурах до сих пор. Это случилось потому, что она унаследована от доисторических времен и прочно укоренилась во всех представителях рода человеческого. На первичных стадиях развития человечества сообщения носили больше эмоциональный характер и, разумеется, не обозначали объекты или понятия, как это свойственно артикулированному языку. Со временем совокупность таких стадий развития, как развитие руки, создание орудий труда, потребность координировать действия коллектива в общественнотрудовой деятельности, благоприятствовала усовершенствованию коммуникации. Это привело к появлению речи, а затем – идеографического и фонетического письма. Внесловесная коммуникация отступает на второй план, компенсирующий смыслонесущую интенцию необходимыми эмоциями. Именно поэтому Э. Кассирер утверждал, что различие между жестом и артикулированным, понятийным языком представляет реальную границу между человеческим и животным миром. И чтобы преодолеть ее, был необходим качественный скачок, который вывел наших предков на новый гносеологический уровень: символическое мышление, способность к абстракции, без чего невозможно человеческое общение. Следовательно, чтобы определить основное свойство человека, выделяющее его из животного мира, можно назвать его «животным символическим» (Цит. по: Э.Л. Мартинес, с. 17–20). Эта способность к абстракции и символике привела к созданию письма, на формах которого основаны все шрифты, даже наиболее современные символы. Связь между рукописными и печатными буквами наиболее ярко прослеживается в истории европейского типографского дела. Первые алфавиты изобрели финикийцы и греки, совершавшие дальние плавания и нуждавшиеся в передаче точных сведений на большие расстояния. Для европейцев важным условием письма была скорость написания текста и простота начертания букв. Поэтому идеографические системы, которые существовали в то время на Востоке, не подходили, ввиду сложности начертания тех образных знаков, которые указывали на предметы и явления, о которых шла речь. Открытием, которое трудно переоценить, явилось создание фонетических алфавитов, содержащих лишь 20–30 знаков для транскрипции языка. Древние греки значительно усовершенствовали финикийский алфавит. Новый алфавит лег в основу системы латинских букв, используемых сегодня. К 4 в. до новой эры ионический шрифт уже принял прямоугольную форму современного прописного начертания букв. В Древней Греции и Риме письмо приняло гармоничную и сбалансированную форму, которая известна как «лапидарная» благодаря ее сходству с монументальным шрифтом для

гравирования надписей на камне (lapidarius – каменотес). Можно считать, что латинский прописной шрифт лег в основу западных рукописных шрифтов, а позднее и типографских. Кириллическая азбука подражала этим вертикальным, монументальным стилям письма. Систематически употреблявшаяся как фонетическая форма у крестившихся славянских народов, она получила здесь широкое распространение. Прообразом этого письма было греческое уставное письмо. Создателями кириллицы были славянские просветители IX века Кирилл и Мефодий. Между 1041 и 1048 г. в Китае была изобретена техника печати с помощью подвижного глиняного шрифта. Из-за огромного числа иероглифов, используемых в китайской письменности, набор подвижного шрифта был сложной и трудоемкой процедурой, поэтому в книгопечатании в Китае до сравнительно недавнего времени чаще применяли не подвижной шрифт, а ксилографию. Около 1440 г. немецкий печатник Иоганн Генсфлейш, известный как Гутенберг из Майнца, предпринял попытку объединить и организовать все процессы печатания текстов: изготовление пуансонов и матриц, литье металлического шрифта, набор текста и применение ручного пресса. Его 42-строчная Библия – первое великое достижение европейского книгопечатания. Она была набрана узкими и острыми готическими буквами, употребляемыми в то время для экономии пергамента. Бумага в Китае появилась на рубеже нашей эры. К III веку она получила широкое распространение в самом Китае и начала проникать в другие страны. Однако в Европе бумага появилась лишь в XI–XII веке. Арабские буквы впервые появились в печатной книге в 1486 г., когда доминиканский монах Э. Рот опубликовал в Майнце «Заморское путешествие на поклонение святым местам в священном городе Иерусалиме». Впервые в печатной работе появился образец полного арабского алфавита с его латинской транслитерацией. Но он был здесь лишь воспроизведен. Книги на арабском языке стали печатать позднее (По материалам журнала «Курьер Юнеско», 1988, №8). 3. Визуальные и современные аудиовизуальные тексты. Расширение коммуникативного пространства и ускорение предкоммуникативного времени Концепции первичности устного поэтического творчества, устной художественной коммуникации следовали многие ученые. Например, уже известный нам Г. Тард утверждал, что поэзия – древнейшее искусство, из которого произошли все другие, ибо первое размерное (ритмическое) слово должно было предшествовать первой песне и первому правильному и симметричному построению. А.Н. Веселовский в начало процесса человеческой коммуникации ставил песню: «В начале: песня-сказ-действопляска». В построении А. Веселовского основное значение имеет

его учение о синкретизме будущих жанров и текстов коммуникации: все они вышли из обрядового действа. Визуальная коммуникация поэтому на заре человеческой истории была неотделима от устной, вербальной и внесловесной, от всей системы коммуникации в ее мусических, связанных с непосредственными возможностями человека формах, с процессуально-динамическими ее проявлениями. Но с расширением возможностей коммуникации в ее технических формах, то есть с применением материальновещественных каналов коммуникации, начиная с каменных изваяний, пещерных росписей, глиняных табличек с текстами, визуальная и аудиальная коммуникации стали получать свое собственное развитие. Рисунки и росписи на камне, кости, глине, живописные и скульптурные изображения божеств и мифических существ, сцен из реальной жизни, первые «сериалы» со сценами охоты, празднеств, сражений, путешествий включались в процесс коммуникации как со зрителями-современниками, воспринимавшими эти творения и в сакральном, и в эстетическом, и в публицистическом смысле, так и с потомками, для которых эти тексты представляют историческую и художественную ценность. Лишь по этим статическим картинам прошлого мы можем судить о событиях древности, носивших процессуально-динамический характер. Хотя, надо сказать, что искусство монтажа сцен достигало такого уровня, что создавалась иллюзия движения. Визуальная коммуникация, имеющая динамический характер, до изобретения кинематографа воплощалась лишь синхронически, в театрализованных, обрядовых, ритуальных действах, собраниях и сходах. Изобретение различными цивилизациями и культурами печатных способов тиражирования изображений (на дереве, глине, кости и т.д.) повлекло за собой и развитие визуальной коммуникации статического характера. С открытием разных форм письменности изображения сопровождались словесными текстами, соединялись возможности визуальной и вербальной коммуникации. Этот процесс получил развитие после изобретения и широкого использования бумаги и усовершенствования печатных процессов, что дало новые возможности коммуникации как синхронической, так и диахронической. Уже в Средние века получила широкое распространение техника гравирования, изготовления гравюр, в основном с помощью дерева. Рукописные, а потом и печатные книги иллюстрировались сюжетами сакрального и светского характера, сценами из народной жизни, что позволяло воспринимать текст так же синкретически, как ранее воспринималось обрядовое или ритуальное действо. Надо сказать, что у всех народов сохранялось и народное творчество, создавались фольклорные вербальные и визуальные тексты, в которых существовал почти без изменений традиционный синкретизм древних коммуникаций, сочетание мусических и технических форм коммуникации в одном коммуникативном акте. С развитием письменности, а впоследствии и печатного производства, фольклорное творчество стало разделяться на устные и письменные формы. Характерным образцом визуальной коммуникации, как

художественного, так и публицистического характера, является лубок – графическое черно-белое или цветное изображение лирического, комического, сатирического характера, изготовленное в технике литографии. Развивалась архитектура, градостроительство. Как отмечает М.С. Каган в цитировавшейся уже книге, особенности средств материализации художественного содержания имеют огромное морфологическое значение, поскольку материал служит сигнальной базой знаковой системы, существенно влияя на ее способность нести и передавать ту или иную информацию. Он ссылается при этом на известное и бесспорное положение А. Моля об одноканальности передаваемой искусством информации (Моль, 1966, с. 204). В этом плане – одноканальности передаваемой тем или иным видом искусства информации – интересен пример такого средства визуальной коммуникации, как архитектура. Город и в древности и ныне представляет благоприятные условия для осуществления процесса коммуникации. Он не только чисто функционально предлагает пространства для общения, но и обладает свойством передачи сообщений с помощью символических, семантических, визуальных форм. Но связывать понятие «город» с понятием «коммуникация» стали относительно недавно. «Ни в архаическом мышлении Древнего Востока, нив период Античности, ни в Средние века и эпоху Возрождения, ни в так называемых примитивных обществах нашего времени, короче говоря, ни в одном обществе, где наука и рыночная экономика не играют еще преобладающей роли, понятия коммуникации практически не существует» (Цонис, Лефевр, с. 123). Пожалуй, Москва, как никакой другой современный город, не может дать за свою историю столько различных и полярных знаков и символов отношения к Богу, к вождям и идеологическим ценностям, к Золотому Тельцу, и наконец, к обыкновенному человеку. Абсурдность смены векторов коммуникации в XX в. в московском градостроительстве (впрочем, это было характерно и для других городов страны) хорошо показывает один из так называемых «фотоприколов», размещенных в Интернете. Это современный городской пейзаж, высотки, пятиэтажки, последние «новоделы». На фронтоне одного здания укреплены буквы, складывающиеся в лозунг: СЛАВА БОГУ! В визуальной статической коммуникации, таким образом, складывается несколько каналов художественной и познавательной коммуникации: изобразительный, включая скульптуру малых форм, архитектурно-градостроительный, включая скульптуру больших форм и наружную рекламу, печатно-оформительский. Своеобразие изобразительных видов и разновидностей коммуникации заключается не в технических, а в семиотических особенностях этих видов и разновидностей модифицировать изобразительновыразительные возможности. Критерием сближения или противопоставления используемых материалов служит объемность, трехмерность или двухмерность создаваемых с их помощью образов. Надо сказать, что графика до XX века не выделялась в отдельный канал художественной коммуникации. И только

благодаря своему массовому распространению, особенно в связи с предоставлением своего канала тиражирования молодой фотографии, к концу века этот канал визуальной коммуникации получил свою самостоятельность и достиг расцвета. Как видим, трудно получить свой собственный канал массового распространения и воздействия на зрителей, если тот или иной вид коммуникации не возник исторически, из синкретизма первобытного обрядового действа. Только массовость интереса к нему помогает выделиться, «встать на ноги», войти в особый вид коммуникации. Так было, например, с лубком – популярным видом народного творчества. Тем более трудно было бы встать в один ряд «с признанными мэтрами» – с изобразительным искусством – молоденькой фотографии, а с театром и цирком – подростку кинематографу, если бы они в самом начале своего пути не поразили воображение публики своими доселе невиданными возможностями. Уже в 1914 г. М. Волошин писал, что существует лишь одно театральное зрелище, которое, безусловно, владеет доверием публики. Это – кинематограф. Элементов искусства будущего (и мы бы добавили – СМК будущего. – В.Б.) следует искать не в утончениях старого искусства. Будущее искусство может возникнуть, – по мнению М. Волошина, – только из нового варварства. Популярность кинематографа основана прежде всего на том, что он – машина, а душа современного европейца обращена к машине самыми наивными и доверчивыми сторонами своими. Кинематограф дает театральному видению грубый демократизм дешевизны и общедоступности, вожделенный демократизм фотографического штампа. М. Волошин верно показывает основные черты каждого нового вида визуальной коммуникации, которые так же, как и кино, через варварство, входили и входят в нашу жизнь. Это их технические истоки и их «грубый демократизм дешевизны и общедоступности». Далее он пишет, что кинематограф, как театр, находится в полной гармонии с обществом, где газета заменила книгу, а фотография портрет. Что он овладевает снами зрителя посредством своего жестокого реализма (курсив мой. – В.Б.). И наконец, что он «свидетельствует о громадности той потребности очищения от обыденности, которая переполняет города. Эта сторона очистительных обрядов всегда останется за кинематографом» (Волошин, с. 206). Таким образом добавляются еще две черты триумфа нового СМК. Это жестокий реализм и предоставление возможности очищения от обыденности. Последнее является свойством и других видов художественной коммуникации, но здесь М. Волошин связал его с грубым демократизмом нового СМК, и это говорит о новом качестве удовлетворения этой потребности, о его действительной массовости. Сочетание качеств жестокого реализма нового СМК со способностью очистить этим от обыденности привело в последующем и приводит ныне к оскудению душевных свойств личности, ко всеядности массовой аудитории, с удовольствием взирающей на жестокие кадры военных и криминальных новостей. М. Волошин оставлял глубокое искусство

сопереживания за театром, но и театр в большинстве своих постановок идет на поводу массового зрителя. Во всем был прав поэт. Он выступил в этом эссе в качестве не только художественного критика, но и социолога масскоммуникативных процессов. Но если бы он дальше развивал свой тезис «машинизации» коммуникации, он бы предсказал телевидение и Интернет, что сделал семь лет спустя другой поэт, В. Хлебников, сказав о «громогласной», «всеохватной» силе будущих массовых коммуникаций. Телевидение тоже пока никак не выберется из периода варварства – по причине коммерческой зависимости, зависимости от вкусов массовой аудитории и, наконец, по причине частых переоценок возможностей техники и внешней завлекательности в ущерб содержательности и духовности своих программ. В конце XX века одновременно с расширением выразительных и изобразительных возможностей телевидения (улучшение качества звука, цвета, увеличение экранов при миниатюризации самих приемников и видеомагнитофонов) шло освоение и расширение возможностей компьютерной техники. Это привело к созданию сети Интернет и постепенному увеличению ее числа пользователей. Эта сеть представляет собой синтез чисто вербальной (письменной) коммуникации с внесловесной (многочисленные баннеры и рекламки гипертекстов), а также визуальной и аудиальной. Аудиовизуальное коммуникативное пространство, следовательно, расширяется как по линии технического совершенствования традиционных визуальных СМИ (новый формат кинематографа, современная техника записи, воспроизведения и передачи на большие расстояния звука и изображения), так и по линии создания принципиально новых средств МК. Однако надо сказать, что Интернет находится пока на стадии варварства, о котором писал М. Волошин, потому что вбирает в себя все, что угодно. Это дает основание некоторым критикам называть его (и это при его великих возможностях) – мусорной свалкой. В новых электронных СМК следует обозначить такое бесспорное специфическое их качество, как оперативность, то есть со-общение участников событий или диалогов друг с другом в режиме реального времени. Тем самым достигается не только расширение коммуникативного пространства, о котором мы говорили, но и резкое (абсолютное) сокращение предкоммуникативного времени (времени, необходимого для установления контакта коммуникации его субъектов с реципиентами). Об Интернете надо писать подробно, компетентно и ответственно. Объем книги ограничен, автор в Интернете – новичок, ответственность требует времени. Но высказать мнение об этом канале массовой коммуникации необходимо. Ведь он, как никакой другой, расширяет коммуникативное пространство (до размеров всей планеты) и приводит к минимуму, или устраняет совсем, предкоммуникативное время. Интересно проследить, как «нащупывалась» будущая глобальная сеть учеными и журналистами конца 60-х гг., пытавшимися очертить контуры начала будущего XXI века. В этом

плане весьма показательна статья Филипа Эйзенберга в журнале «Америка» №136 за 1968 г. «Как мы встретим XXI столетие?» После широких, но в большинстве своем чересчур оптимистичных прогнозов, автор переходит к теме коммуникаций. Он рисует такие картины далекого тогда 2000 года: «Электронные вычислительные машины полностью переняли функции управления муниципалитетами, деловой жизнью, библиотеками, больницами, школами и другими центрами накопления информации... Значительную часть свободного времени люди проводят у имеющегося в каждом доме центра связи, где можно учиться, смотреть передачи по телевизору и слушать стереофоническую музыку...» Однако приводятся и высказывания ученых прошлого века, в которых отмечается опасность растущего разрыва между стремительным ростом науки и черепашьим ходом развития социальных и психологических механизмов общества. Например, биофизик Чикагского университета Джон Р. Платт пишет о вступлении в новый период истории – в мир будущего, которое окажется совершенно непохожим на настоящее. Готовы ли люди к встрече с новыми и, возможно, временными ценностями, ожидающими их на пути к новой культуре, к обществу, в котором электронные машины будут способны обучаться, а человек – «творить»? Еще и еще раз указывается в статье, что мощнейшим орудием для создания будущего нового мира служит «кибернетический чародей второй половины XX века – электронная вычислительная машина со всеми ее увлекательными и грозными возможностями». Называется мыслитель, больше всего интересующийся именно влиянием кибернетической революции на будущее человечества. Это Джон Диболд. Именно он сказал в 60-х гг. о возможной непредвиденности тех социальных изменений, к которым может привести распространение по всему миру электронных вычислительных машин, машин-переводчиков и электронных библиотек, связанных между собой «всемирной системой связи». Эти машины начинают вытеснять человека «с привилегированной позиции единственного мыслящего существа». Создается ситуация, – писал он, – «чреватая опасностями и богатая возможностями», устоять в которой можно будет лишь в том случае, «если развить глубинные черты благородства, которые в какой-то мере присущи каждому человеку». Уже треть века назад этим ученым было высказано предостережение в отношении формирующегося в утробе цивилизации ребенка, у которого еще не было нынешнего имени – Интернет (впрочем, и у самого компьютера, судя по статье в журнале «Америка» еще не было имени, оно появилось, судя по словарям, лишь в начале 70-х гг.). Человек должен во что бы то ни стало создать психологические, духовные и философские предпосылки, если он хочет устоять в вихре перемен, связанных с информационной революцией, радикальных и беспрецедентных.

Что мы можем сейчас сказать? Мы, живущие в том времени, которое пытались как-то нарисовать ученые на исходе шестидесятых? Только одно: предостережения оправдались. Надо сказать, что в том же 1968-м году уже в нашей стране, тогда – Советском Союзе – также была сделана попытка заглянуть в будущее, причем не только в 2000-й год, но и в год 100-летия Великого Октября, как тогда посчитало Агентство печати «Новости», выпустившее книгу «В 2017 году». Сильный был, как бы теперь сказали, международный пиаровский ход. Разумеется, стандартные идеологемы во многом исказили многие размышления ученых и публицистов, честно пытавшихся охватить взором начало будущего века. Отметим, что проблемам массовой коммуникации и информации в книге посвящен раздел «Телекс и истина», подготовленный редактором сборника Борисом Бурковым. Это были материалы своеобразного круглого стола ученых и публицистов из 15 стран планеты, организованного АПН по телексу – тогдашней предтече Интернета. Дискуссия в основном свелась к вопросу – не заменит ли развивающееся телевидение печатную прессу? Большинством участников был дан однозначный ответ: нет, не заменит. Газета останется, как более содержательное и аналитическое средство массовой коммуникации. Обогатится лишь технология ее выпуска и распространения. Прогноз оправдался, но при этом практически никто не заметил знаки созревающего грозного и всемогущего плода – Интернета. Признаки будущей электронной глобальной сети, Всемирной паутины, в которой можно разместить, что душе и кошельку угодно. Газеты, телеканалы, книги, целые библиотеки, экспозиции музеев – это в лучшем случае. В других случаях – самую различную текстовую и аудиовизуальную информацию как официального, так и частного характера, вплоть до такой, которая бы никогда не появилась в лицензированных органах печати или ТВ. Что-то близкое к Интернету предсказали за круглым столом АПН английский издатель Сесиль Кинг и американский журналист Гаррисон Солсбери. Вот какую картину они, каждый в отдельности, нарисовали для интересующегося будущим читателя (сократим явно пропагандистские на тот момент детали. – В.Б.). «Ваша квартира и ваше учреждение оснащены коммутатором, электроннолучевой трубкой и буквопечатающим устройством, связанным с вычислительной машиной в редакции газеты, которую вы выписываете. Вы читаете в своей газете сообщение, которое, очевидно, не может содержать всю предысторию случившегося события. Вы вызываете вычислительную машину газеты и запрашиваете необходимые вам сведения. Как только вы положите телефонную трубку, на ленте буквопечатающего устройства появляется интересующая вас информация. И все это в течение нескольких секунд. Более того, с помощью подобной связи можно получить указатель всех имеющихся в мировой прессе статей по данному вопросу». Для нас, современных журналистов, студентов, обучающихся этой профессии и их преподавателей важно то, что, с одной

стороны, оправдался, а с другой – нет, прогноз на 2000 год, сделанный в рамках указанного заочного круглого стола треть века назад относительно профессии журналиста. Так, канадский автор Джон Кеттл предсказывал: «Нам, динозаврам, сидящим за старомодными машинками, выколачивая свой дневной урок, или, хуже того, за письменными столами, держа в руках музейные инструменты, именуемые «карандашами», иногда приходится иметь дело с сообщениями о смелом новом мире электронного сбора информации, разговорчивых вычислительных машин, наручных телевизоров или... о всей библиотеке конгресса в коробке из-под ботинок. От всего этого голова идет кругом». «Каково же место журналиста в этом сложнейшем мире?» – спрашивает Д. Кеттл. И отвечает: «можно подумать, что скоро ему придется стоять в очереди безработных за куском хлеба». К счастью, профессия журналиста сохранилась, и именно потому, что она есть, возрастает ответственность и за поиск, электронный сбор информации, и за ее обработку и за размещение как на печатных, так и на электронных носителях. В этом автор публикации сборника «В 2017 году» прав. Действительно, вряд ли процесс зарождения идей будет когда-нибудь автоматизирован. Закончить этот дискурс об Интернете хотелось бы словами мыслителя Мераба Мамардашвили, сказанными относительно своей профессии – философии. «Я хочу определить философию как сознание вслух, как явленное сознание. То есть существует феномен сознания – не вообще всякого сознания, а того, которое я бы назвал обостренным чувством сознания, для человека судьбоносным, поскольку от этого сознания человек, как живое существо, не может отказаться... Философия (и, добавим, журналистика, в том числе – интернетжурналистика. – В.Б.) не преследует никаких целей, помимо высказывания вслух того, от чего отказаться нельзя». (Мамардашвили, 1990, с. 58). Человек, – писал этот выдающийся философ, – не создан природой и эволюцией. Он создается. Непрерывно, снова и снова создается в истории, с участием его самого, его индивидуальных усилий. Эта его непрерывная создаваемость задана для него в зеркальном отражении самого себя символом «образ и подобие Божье». То есть Человек есть такое существо, возникновение которого непрерывно возобновляется. На наш взгляд каждый журналист, каждый коммуникатор, общающийся с людьми, в первую очередь должен быть таким человеком. Интернет дает для подобной коммуникации великие возможности. Их осуществление зависит от Человека. В заключение главы приведем провидческие мысли еще одного поэта, уже французского – П. Валери из его эссе «Покорение вездесущности», опубликованное в 1928 г. (через 7 семь лет после высказываний В. Хлебникова и через 14 – после эссе М. Волошина. Как видим, у П. Валери должно было быть больше материалов для обоснованных прогнозов): «Современные изобразительные искусства, их виды и использование сформировались во времена, непохожие на те, в которые живем мы. Их создавали люди, чье воздействие на окружающий мир было незначительным по сравнению с нашим. Но

удивительное развитие техники, уровень достигнутой ею гибкости и точности, рождаемые ею идеи и привычки со всей определенностью указывают на то, что в древнем ремесле отображения Прекрасного также грядут глубокие перемены. Во всех искусствах присутствует физический компонент, к которому нельзя больше подходить со старыми мерками и который не может не испытывать на себе воздействие наших сегодняшних знаний и достижений... Нас ждут великие открытия, которые преобразуют всю совокупность технических приемов в искусстве, что повлияет на сам процесс художественного творчества и, возможно, даже самым невероятным образом изменит наше представление об искусстве. Первоначально это, конечно, отразится только на воспроизведении и распространении произведений искусства. Станет возможным передавать куда угодно и воссоздавать где угодно систему ощущений, или точнее раздражителей, вызываемых каким-либо объектом или явлением. Произведения искусства обретут вездесущность... Для нас станет совершенно естественным улавливать с помощью наших органов чувств ультрачастотные колебания и преобразовывать их в сумму знаний» (Валери, с. 27– 29). Глава III МАССОВАЯ КУЛЬТУРА И КОММУНИКАТИВНЫЕ ДЕЙСТВИЯ ЖУРНАЛИСТА 1. Массовая культура и массовая коммуникация Интересно сравнить взгляды, точки зрения на культуру и процесс ее действительного становления, приведенные в предыдущей, четвертой лекции. Взгляд не-технократа, а гуманитария-рационалиста М. Мамардашвили и точку зрения явного технократа, поборника математико-статистических подходов к культуре и даже к художественному творчеству А. Моля. Сравнение еще раз убеждает нас в том, что нет непроходимой границы между передовой отечественной и западной наукой в области исследования общественных отношений, феномена человека. А. Моль рассматривает журналистов как коммуникаторов, когнитологов (толкователей), проводников культуры. При этом пути распространения культуры, по его мнению, такие: культуру можно измерять «объемом набора культурем, имеющихся в распоряжении “организма”», умноженном на значимость ассоциаций, установленных организмом между этими культуремами. Отсюда – один из главных выводов социолога: культура – это не только механическое усвоение разнообразных культурем, что является лишь эрудицией, простым увеличением объема поля культуры, это – большей частью – способность так подавать культуремы, чтобы вызывалось возможно большее количество ассоциаций. Последнее состояние он называет глубиной, которая определяется толщиной «ткани» ассоциаций, устанавливаемых в процессе мышления, а затем запоминаемых социальным или индивидуальным организмом. Роль организма может играть

индивидуум. Эрудит и творческая личность – эти термины возникли из противопоставления упомянутых выше двух видов интеллектуального наполнения личности. «Организм» может быть и не отдельной личностью, а целой социальной группой. В этом случае возникает понятие «эрудированной культуры» (эрудированной цивилизации), с одной стороны, и интенсивной цивилизации – с другой. Культуремы, по А. Молю, – это «атомы мысли», выделяемые в текстах, подобно тому, как В.Я. Пропп и Ф. де Соссюр выделяли мифемы и семантемы в народных легендах и языке. Степень «культурности» сообщений, культуры отдельного человека опирается на глубину, объем ассоциаций между элементами того или иного набора культурем, на совокупность произведенных человеком культурных актов (мы бы сказали – коммуникативных действий), состоящих, опять же, из набора «атомов культуры», способных вызвать глубокие пласты ассоциаций. А. Моль различает культуры обширные (количественная характеристика культуры с большим объемом элементов знания) и глубокие (качественная характеристика, основанная на силе ассоциативных связей между элементами). Не вдаваясь в особенности математико-статистического подхода к оценке культуры, отметим только, что названная Мерабом Мамардашвили «человеческая мера, соразмерность» освоения знаний – это, на наш взгляд, и есть глубокая культура человека (культура социальной группы, какой-либо человеческой общности, других социальных подмножеств). Она, как видим, основана не на количественном приросте, накапливании, складировании сообщений, в результате чего может получиться, как в культуре Рима времен упадка, антикварная лавка идей, а на качественном, глубоком их восприятии и усвоении. Последнее лучше всего происходит при нестандартном, неожиданном способе организации и структурирования сообщения, оформления его в наиболее оригинальном, вызывающем глубокие ассоциации, виде. Информационный контакт, сообщение в этом случае становится со-общением культурных опытов, культурным коммуникативным действием, возникает феномен глубокой культуры. Два взгляда на коммуникацию как культуру, выделенные, очерченные здесь нами, сходятся в главном: культура – это не просто сумма достижений человека в различных областях социальной жизни, информационном поле сообщений, значений, текстов и смыслов – вплоть до культурем («атомов культуры»). Культура как коммуникация – это пласт, срез подобного информационного изобилия, в котором человек создает, структурирует себя посредством ассоциаций, вызванных этими элементами инфосреды. Это происходит, в первую очередь, с помощью ассоциаций, связанных с нравственным, эстетическим опытом человечества, традициями народной, национальной, в том числе – религиозной культуры. Человек в этой ситуации уже не только потребляет, точнее – воспринимает, усваивает культуру. Он учится производить сообщения и тексты, умножать культуремы, смыслы и значения, тем самым осуществляя коммуникативные –

целе- и ценностно-рациональные действия, коммуникацию культурных опытов. Массовая коммуникация с помощью технических СМК породила массовую же культуру как раз в погоне за массовой всеохватностью «свежеиспеченными» или заимствованными «культуремами», лишенными глубоких целерациональных и ценностно-рациональных качеств. Их место занимает культурный товар, культурный продукт, легко усваиваемый, так как он воздействует прежде всего на эмоции и так же легко забываемый. Именно поэтому современные СМК изо дня в день, оперируя одними и теми же штампами и приемами, набившими оскомину широко известными кодами и символами, повторяют – в лучшем случае с небольшими вариациями – давно известное, тривиальное. Зарубежные исследователи связывают такое наступление массовой культуры через средства массовой коммуникации с тем, что эта опосредованная культура как бы сливается, воссоединяется с витальными (жизненными) потребностями человека – потребностью в пище, в продолжении рода, в жилье, одежде, с другими физиологическими потребностями. Она вытесняет из сознания саму мысль о ценностных, духовных потребностях, потребностях в наследовании культурной и нравственной памяти народа и нации. Или же удовлетворяет эту потребность псевдоценностями, а иногда и вовсе чужеродными идеями, подаваемыми аффективно и суггестивно через легко воспринимаемый, например, юмор, анекдот, абсурдизм. К глубокому сожалению, в особо унизительном положении сегодня, во многом – благодаря СМК и в первую очередь ТВ, оказалась русская культура, русские национальные ценности и традиции, низведенные с достойно занимаемой ими высоты. Это делают многочисленные шоу, юмористические передачи с «философским» уклоном типа, к примеру, передачи «Фрак народа». В выпуске ее 3 января 1997.г., например, «юмористически» говорилось, что русскому характеру присущи нерешительность, слабость, что русский солдат в минувшей войне шел в атаку не иначе, как выслушав анекдот и выпив стакан. Немалую роль в таком использовании СМК играют журналисты, организаторы и режиссеры передач (так называемые коммуникаторы). Здесь мы лишь касаемся некоторых функций этого элемента сложно-составной системы МК и их осуществления на практике. Например, несколько ранее мы привели определение «когнитолог», что означает «толкователь» сообщения, текста, смысла. От способности раскрытия ценностных смыслов и значений зависит в конечном итоге уровень глубокой культуры. Нас интересует эта тема постольку, поскольку необходимо выяснить, как, каким образом на этом этапе коммуникации должен проходить отбор действительно нового, оригинального, ценного в потоке информации, порожденной социальной практикой. А. Моль в цитировавшейся работе подчеркивает, что задача коммуникаторов и их групп заключается в том, чтобы выделить из совокупности всего, что есть нового (в самом широком смысле этого слова), небольшое число таких элементов и фактов, которые отвечали бы известным, четко сформулированным критериям (ценностям – в нашем понимании). Трудность заключается в том,

что творец или же коммуникатор сам погружен в культурную среду, в создании которой он участвует, он живет и общается с людьми, в полной мере подверженными влиянию всех средств массовой коммуникации. Тем более необходимо верно определять «значимость» фактов, чтобы весть о замужестве принцессы не была, как пишет социолог культуры, более важным событием, чем последнее крупное открытие в области атомной энергии. Чтобы остро чувствовать «социальное поле», в котором происходит коммуникация. Иначе может оказаться, что кажущаяся легкость восприятия массовых сообщений обратится, в лучшем случае, в ту обширную, эрудированную культуру, о которой мы говорили, а в худшем – нанесет вред обществу, его традиционной культуре, вплоть до возникновения конфликтных ситуаций в обществе. 2. Построение коммуникативного действия журналистом Осуществление информационной деятельности в условиях массовой культуры во многом зависит от коммуникативных и нравственных принципов деятельности журналиста. Здесь важно отметить, что существуют две сферы человеческой деятельности: взаимодействие общества и природы и отношения (действия) людей внутри общества. Новое возникает и в той, и в другой областях. Но если субъектом познания нового в первой из них является ученый, научный исследователь, то во второй – и ученый, и журналист (представитель СМИ). И в том, и в другом случае познанное новое становится социальной информацией в результате его дальнейшей передачи. Важно уяснить для нас, что в первом случае журналист является лишь потребителем, пусть и самым первым, социальной информации, ее переработчиком (когнитологом) и передатчиком (коммуникатором). Во втором же – он и субъект познания, «извлекатель» нового из объекта познания – общества. В ряде случаев журналист является творцом социальной информации, отчего его ответственность перед обществом неизмеримо возрастает. Все мы знаем, какого рода новое появляется из-под пера ангажированного той или иной политической партией, группой журналиста, в условиях, например, предвыборной борьбы. От «войны компроматов» читатели и зрители давно уже устали, так же как от необязательных и малозначительных фактов на фоне серьезнейших проблем, которые завтра могут привести к необратимым изменениям в обществе. Уже известный нам А. Моль в своей книге говорит о мозаичной культуре, которую создают средства массовой коммуникации. Задача групп деятелей, работающих в них, – отмечает он, – заключается в том, чтобы выделить из совокупности всего, что только есть нового (курсив А. Моля) в самом широком смысле этого слова наибольшее число таких элементов и фактов, которые отвечали бы известным четко сформулированным критериям. Среди них А. Моль отмечает «значительность» в смысле классической культуры, способность наблюдателя взглянуть со стороны на объект интеллектуального мира, понятность, интересность, перспективность нового. Особо подчеркнем это последнее качество сообщения, наличие которого в

коммуникативном действии делает его глубоко социальным. Перспективность нового непременно должен выявлять и подчеркивать журналист. Наряду с выделенными ситуациями (журналист – потребитель и коммуникатор, журналист – субъект познания, журналист – творец информации) отметим еще и случаи соавторства, а также эпизоды, когда журналист является просто связующим элементом в системе передачи нового, преобразовывая его в социальную информацию для масс. Во всех вариантах такой передачи совершается, как мы видим, включение в социальное общение, в социальную коммуникацию, другими словами, происходит социальное действие, переходящее в действие коммуникативное. Таким образом, новое приобретает своего рода импульс, динамику, доминанту. Новое состоялось, но оно требует своего восприятия, духовного и материального использования, массового внедрения. Мы бы назвали это явление «дискурсом внедрения». От его эффективного осуществления зависят становление нового, его развитие, прогрессирующие изменения материального и духовного мира личности и общества. «Всякий, кто берет на себя труд осведомлять публику о том, что содержится в новых сочинениях, должен прежде всего взвесить свои силы, писал М.В. Ломоносов. – Ведь он затевает трудную и очень сложную работу, при которой приходится докладывать не об обыкновенных вещах, но схватывать то новое (выделено мной. – В.Б.) и существенное, что заключается в произведениях, создаваемых часто величайшими людьми...». Будучи зафиксировано в документе (понятие «документ» мы понимаем широко, как любой материальный носитель информации, в котором она принимает документальный, материально-знаковый характер), новое закрепляется во времени и пространстве и может быть востребовано для дальнейших коммуникативных действий. Закрепление, фиксация нового, будь это художественный прием или произведение, научная гипотеза или направление в науке, информационная заметка или аналитическая статья, упорядочивает хаотично расположенные до этого момента (и в пространстве, и во времени) разнообразные факты, смыслы, значения, вплоть до культурем, «атомов культуры», придает им стройность, логичность, возводит в ранг культуры. Но культуры в смысле лишь внесения порядка в хаос, цельности – в распад и рассеяние обыденной повседневной жизни. О таком, «втором» значении культуры тоже говорит М. Мамардашвили. О борьбе Логоса и Хаоса писал и П. Флоренский. Но, отталкиваясь от той концепции, о которой шла речь выше, мы бы назвали эту культуру «обширной» в отличие от культуры «глубокой», основанной на духовных человеческих ценностях, держащихся на ассоциациях с ними. Целерациональное социальное действие тоже приводит к культуре, но лишь культуре выстроенности значимых для успеха фактов, смыслов, значений, другими словами – к культуре прагматизма. Ценностно-рациональное социальное действие (в нашем контексте – коммуникативное действие) приводит именно к глубокой культуре, то есть выстроенности фактов, смыслов и значений в соответствии с духовными ценностями или же

воспринимаемых по ассоциации с ними. В любом случае это – культура. О контркультуре, антикультуре можно и нужно говорить тогда, когда выстроенность сообщений и фактов нового идет по линии лишь примитивных эмоциональных и физиологических потребностей. В зависимости от того, как было воспринято и определено новое его первооткрывателем, а затем воспринимающим субъектом и толкователем (когнитологом), в роли которого обычно выступает журналист, представитель СМИ, проявляется и эффективность последующих коммуникативных действий. Ведь как отмечалось ранее, социальным, а это значит и коммуникативным, действие становится, если оно обладает осознанным и положенным в его основу смыслом. Даже, как подчеркивал сам М. Вебер, в ситуациях пограничного свойства, когда виды социальных действий переходят друг в друга, только целерациональные и ценностно-рациональные действия могут быть действительно рациональными. А это означает, что если новое было воспринято и определено целерационально, то журналист свое коммуникативное действие производит (строит) по принципу выделения, показа цели, которой можно достичь, восприняв, освоив новое. Соответственно, воспринимающий это коммуникативное действие субъект (им может быть и группа, общность людей) может заинтересоваться достижением этой цели и производить определенные коммуникативные действия в направлении данной цели. Следует иметь в виду, что действия субъекта могут быть расчленены на ряд поступков, определяемых как самой целью, так и средствами ее достижения, а также побочными последствиями коммуникативного действия. Это происходит потому, что совершение действия осуществляется путем взвешивания и сопоставления, во-первых, – средств по отношению к цели, во-вторых, цели по отношению к побочным последствиям и, в-третьих, путем сопоставления возможных целей по отношению друг к другу. Ценностно-рациональное отношение к новому влечет за собой и ценностно-рациональное определение коммуникативного действия по его восприятию, освоению и возможной дальнейшей передаче. Это субъектно-обогащенное коммуникативное действие является социальной информацией развитого, продвинутого вперед уровня, так как осуществляется всегда в соответствии с определенными ценностями, принципами, заповедями, которые действующий субъект считает предъявленными к себе. Таким образом, здесь не может быть никаких вариантов поведения, побочных последствий. Ведь это – глубокая культура человека, ориентированная на базовые, фундаментальные ценности. Новое, а также коммуникативное действие, с ним связанное, может восприниматься и передаваться, как указывалось, также аффективно и традиционно. Это происходит, когда новое, а затем коммуникативное действие по его распространению, другими словами – «дискурс внедрения» – интересуют воспринимающий субъект потому, что это вызвано его эмоциональной потребностью в новом или его традиционной привычкой воспринимать именно то новое, которое соответствует традициям и обычаям, его воспитавшим.

Последние два вида восприятия нового и определения связанного с ним коммуникативного действия (то есть аффективный и традиционный) могут наслаиваться на целерациональное и ценностно-рациональное действия, корректируя их с точки зрения традиций или окрашивая эмоционально для лучшего, более эффективного и глубокого восприятия. Такое явление диффузии видов коммуникативного действия может возникать и осуществляться для повышения ценностной значимости нового, возвеличения или преуменьшения его предполагаемой цели. Для примера назовем ироничную или, в других случаях, излишне эмоциональную, экспансивную манеру подачи новостей некоторыми ведущими информационных программ ТВ, включение в их число журналистов с ярко выраженной национальной внешностью, чего ранее не замечалось. 3. Эмоциональное фотожурналиста

и

рациональное

в

творчестве

В наших рассуждениях о средствах визуальной коммуникации мы совсем не затрагивали фотографию и фотожурналистику. А ныне фотокоммуникация представляет существенный сегмент общего поля российского и мирового коммуникативного пространства. Это связано и с конкурентной борьбой печатных СМК, которые пытаются с помощью эффектных иллюстраций потеснить конкурентов, с небывалым количественным и качественным ростом рекламной коммуникации, с развитием российского Интернета, все большей иллюстративности и зрелищности его порталов. А больше всего это связано с распространением новых технологий съемки и обработки ее результатов, прежде всего – с развитием цифровых технологий. Народный артист СССР, режиссер С.В. Образцов в книге «Эстафета искусств», проанализировав развитие традиционных пластических искусств и искусств новых, связанных с развитием техники, сделал вывод о том, что уже в 80-х годах прошлого века, то есть более 120 лет назад, документальная реалистическая живопись в силу развития техники (развитие оптики и механики камер, фотоматериалов, растровой печати. – В.Б.) передала эстафету фотографии. Вот как он комментирует снимок М. Панова, ученика А.О. Карелина, «Групповой портрет художников-передвижников»: «Перед нами последние русские художники-документалисты девятнадцатого века... По всем традиционным законам живописного группового портрета все двадцать художников приняли «естественные» позы непринужденной беседы, так, чтобы лицо каждого хорошо было видно. (Эстетическая теория классицизма предписывала актерам на сцене произносить свои реплики и монологи лицом к зрительному залу. – В.Б.). Сзади писаный задник, изображающий арки и складки портьеры. Все, как и должно было быть на групповом портрете, написанном любым из тех, кого мы видим на фотографии. И, по существу, вместе с щелчком автора произошла передача эстафеты документации из рук художника в руки художника-фотографа» (Образцов, с. 93, 97).

Это высказывание известного режиссера и художника должно служить примером того, как фотохудожники, становясь на тропу документализма и журнализма, отходили от строгих рассудочных правил классицизма и натурализма, привнося в свои произведения субъективное, личностно-эмоциональное отношение к миру и социуму. Это выражалось и в более широкой, становящейся порой беспредельной, тематике сюжетов, и в более свободном выборе объектов съемки, и в разнообразной и многокрасочной палитре принципов и приемов отражения действительности. Русские фоторепортеры сочетали в своих лучших произведениях и мысль, и эмоции. Новизна события и факта попадала в кадр не в силу лишь своей абсолютной самодостаточности, а благодаря аналитическому подходу репортера к реальности, улавливанию силовых векторов времени, эмоциональному переживанию события, которое влекло за собой и соответствующую форму отображения и выражения духа эпохи. Говоря о предназначении искусства – показать и построить идеального человека, – философ И. Тэн называет главной внутренней пружиной подобных характеров способность быть полезным для других, способность любить. (Тэн, с. 295.) Но это качество он относил и к самим творцам. История фотожурнализма показывает, как важен эмоциональный потенциал фотоснимка, или, употребляя выражение М. Бахтина, его «эмоционально-волевой тон». Некоторые теоретики фотоискусства называют это качество «внутренней формой» снимка (В. Михалкович). Расчетливо выбранные тема, объект, ракурс, точка съемки и план кадра не помогут достичь ожидаемого эффекта воздействия на зрителя, если не озарены идеей любви. Лишь в этом случае внешняя форма приобретает законченность, органически сливаясь с формой внутренней. И. Тэн, словно подводя итоги спорам за первые полвека развития фотографии, писал: «Фотография представляет искусство, воспроизводящее с помощью линий и светотени в одной плоскости наиболее точно и безошибочно очертания и формы предмета. Фотография является, без сомнения, полезным подспорьем для живописи; иногда она получает художественное применение в руках опытных и способных людей, но, тем не менее, она и не помышляет становиться на одну доску с живописью». Такие виды визуальной коммуникации, как фотография и фотожурналистика и не ставят своей целью становиться наравне с изобразительным искусством. Но они становятся искусством именно «в руках опытных и способных», каким должен быть фотожурналист, фоторепортер. Особо выделяются в истории фотографии 80-е годы XIX века, явившиеся переходным этапом к массово-коммуникативному фототворчеству. Сама идея репортерского снимка и творчества, идея моментального «схватывания» состояния мира и социума, «остановки» и распечатки события, не имела до этого массового воплощения. Причиной тому были недостаточные для оперативной документалистики, а тем более – фотожурналистики – совершенство техники съемок, технология химических процессов, фотографической и типографской печати. Образовавшийся союз

«фотографии и типографии» породил новое средство визуальной массовой коммуникации – предтечу кино и телевидения. Как пишет наш старейший историк и теоретик фотоискусства С.А. Морозов (еще в 1939 г. увидела свет его брошюра «Фотоиллюстрация в газете»), творчество трех фотографов – русского М. Дмитриева, американца А. Стиглица и француза Э. Атже наиболее отчетливо характеризует на рубеже веков поворот фотографии к правде жизни, к журналистско-хроникальной фотографии, которая «стучалась во врата визуальных искусств» (Морозов, с. 117). Когда главный герой американского фильма «Кинг-Конг» – человекоподобная обезьяна – расстрелянный на крыше небоскреба из вертолетов, обрушивается на землю, первыми на него забираются фоторепортеры. Поверженное чудовище – это сенсация. Один из героев фильма Ф. Феллини «Сладкая жизнь» кончает с собой, предварительно убив двух своих детей. Жена его в этот момент находится в городе. На остановке автобуса ее ожидает следователь, чтобы как-то подготовить к случившемуся. Пронюхавшие об этом фотокорреспонденты набрасываются на появившуюся женщину, делая десятки снимков. Женщина улыбается, думая, что ее приняли за кинозвезду. Это – сенсация. Именно после этого фильма возникла кличка настырных репортеров – «папарацци», по имени одного из киноперсонажей. Слово «сенсация» (фр. sensation, лат. sens чувство, ощущение) имеет два значения. Первое – необычайно сильное впечатление, произведенное каким-либо событием, известием. Второе – событие, сообщение, производящее такое впечатление. Чем поражает зрителя в первую очередь картина русского живописца К. Брюллова «Последний день Помпеи (1830–1833)»? Или И. Репина «Иван Грозный и сын его Иван» (1885)? В. Верещагина «Апофеоз войны» (1870–1871)? При всех художественных особенностях картин (композиция, колорит, изображение трагичности движения у Брюллова и трагичности покоя у Репина и Верещагина) эти произведения живописуют сенсацию и сами являют собой художественную сенсацию. Первопроходцами на ниве фотоискусства и фотожурналистики современники считали названных художников. Когда К. Брюллов писал свою «Помпею», уже были получены первые фотоснимки статичных пока объектов. Пройдет два-три десятка лет и в объектив фотоаппарата впервые попадет война. Затем последует Парижская Коммуна, съемки из районов голода и эпидемий, катастрофы аэростатов и снова – войны и революции. Действительность богата на такие выдумки. Одновременно с В. Верещагиным сцены русско-турецкой войны конца 70-х гг. уже отображали фоторепортеры, хорошо понимая значение эмоционального воздействия на чувства и сознание зрителя. Недавно в архивах Франции обнаружены даже фотоснимки баррикад во время революционных событий 1848 г. Когда мы говорили о воздействии нового и новости происходящего на зрителя, то имели в виду и эмоциональноэстетический аспект этого воздействия. Именно так воздействует на

зрителя сенсация. Но не нужно думать, что сенсация обязательно должна быть чем-то новым изначально. В широком смысле художественный образ, изящная метафора, острый каламбур да и просто анекдот – это эмоциональные и эстетические мини-сенсации. Игра ума обладает эмоциональным воздействием и эстетическим значением вне контекста времени, хотя, разумеется, есть понятия злободневности сатиры и «свежести» анекдота. Однако есть вневременные образования сенсационного характера, в основе которых – художественный или литературный образ, метафора, народная мудрость. Чарли Чаплин – это всегда сенсация. Или Луспекаев в «Белом солнце пустыни». Или Вячеслав Тихонов во многих своих фильмах. Такие явления есть и в документалистике, что делает ее не только документальной, но и художественной реальностью. Вальтер Беньямин писал о том, что в пластических искусствах неизбежно создаются культовые произведения. Талантливо выбранная и воссозданная в произведении натура, возвышаясь до обобщения, придает образу признаки избранности, независимо от того, кто, или что явлено нам на картине. Фотография же воспроизводит саму действительность. Но отражает лишь тот момент, который пожелал отразить фоторепортер, взяв в кадр и нажав затвор. Этимологические словари русского языка указывают на родство значений слов «желать» и «жалеть». Нам представляется, что в выборе пространства и времени съемки рациональное суждение ее субъекта неотрывно от эмоционального, то есть сердечного позыва. Конечно, желание что-то снять может быть продиктовано, как уже отмечалось со ссылкой на М. Вебера, лишь целерационально, с ориентацией на успех. К сожалению (не боюсь тавтологии), стремление к сенсации обусловливается в современной прессе прежде всего этой причиной. Принцип «чем круче, тем лучше» приносит коммерческий успех и делает нередко имя журналисту. Но какой ценой! Недавние фотоснимки корреспондента Радио «Свобода» А. Бабицкого, снятые в Чечне, говорят об этом как нельзя лучше. В случае ценностно-рационального подхода к отражению действительности в мотивах, действиях и поступках журналиста желание снять сенсацию нераздельно с жалением объекта съемки. Когда эти мотивы совпадают и щелкает затвор, и создается вневременная действительность, о которой говорили В. Беньямин, Р. Барт, А. Картье-Брессон, Р. Кармен применительно к фотожурналистике. В области художественного творчества об этом имеется много высказываний художников и писателей, критиков и литературоведов. Фотожурналистика же создает для современников и потомков в подобных случаях непреходящую сенсацию. Те фоторепортеры, которые гоняются за сенсацией как таковой, как в голливудском фильме или накануне гибели принцессы Дианы, разрабатывают лишь верхний пласт новизны события. Они показывают остроту и непосредственность голого факта, щекочущего нервы обывателя перед спокойным сном. Разумеется, это являлось, и чем дальше, тем

больше является хлебом журналистики, ее основной коммерческой целью. Гораздо глубже и художественнее воздействие сенсации, производящей впечатление новости происходящего и тем самым – впечатление со-видения, со-видетельства, со-жаления (собственного свидетельства, сожаления, сострадания, соболезнования) тех, кто воспринимает эту сенсацию спустя год, а может быть, и столетия. Такое свойство документального отображения факта нового, когда момент самого события или явления уже миновал, не многим дано. Съемка такого мига может быть моментальной, но к этому моменту фотожурналист готовится годами. И готовится рационально, то есть прокручивая в голове возможные сюжеты, случавшиеся когда-нибудь и где-нибудь, или те, которые гипотетически, вероятностно могут случиться. Разумеется, изучается опыт мастеров старших поколений, технические возможности фотокамер. Но в основном изучается жизнь, жизненные ситуации, жизненные типы. Экстраполируются на самого себя экстремальные ситуации, случавшиеся с другими людьми и т.д. Просматривая журналы по фотографии старых лет, автор встретил ряд публикаций, касающихся анализа обстоятельств, когда происходит момент фотосъемки. Когда именно следует нажать кнопку затвора? Видимо, это чисто механическое действие вырастает в серьезную творческую и философскую проблему, раз она волнует многих. Знаменитый французский фоторепортер А. Картье-Брессон говорит в одной из публикаций чешского журнала «Фотография» 60-х гг., что есть два вида фотографии. Один, когда люди открывают, и другой, когда они делают то, что заранее задано. На взгляд мастера, жизнь бесконечно богаче, глубже, когда стараются ее раскрыть. Свидетельство фотографа является таким же средством изображения, как карандаш или кисть. Фотограф ориентируется во времени и пространстве, имея в виду сюжет и себя. Он должен забыть все, думая лишь о том, как через простую, но значительную деталь показать действительность, успеть молниеносно нажать спуск в нужное мгновение. А. Картье-Брессон пишет, что поднося аппарат к глазу, фотограф интуитивно сосредотачивает на одной линии глаз, мысль и сердце. Именно эта доля секунды является для фотографа единственным моментом созидания. Это и есть накопление опыта, жизненного стиля, образа мышления, культуры, эмоциональности, воображения, случайности... 2 . «Увы! Многие фото при моем взгляде на них не подают признаков жизни», – писал Р. Барт. В фотографиях должна быть заключена жизнь даже будучи остановленной. Читатель спросит: а как же трагические снимки? Снимки исхода из жизни? Эти запредельные вопросы имеют все тот же ответ – умом постигая этот исход, человек, со-чувствуя, пере-живая, сохраняет и продлевает жизнь на земле. Важно вызвать это сочувствие, а не отторгнуть его. 2

Картье-Брессон о своей работе.//Фотография, 1965, №2.

Так делали К. Брюллов, И. Репин, В. Верещагин в названных картинах, многие другие настоящие художники. К. Симонов в своих дневниках «Разные годы войны» сетовал на то, что суровые законы цензуры, да и собственная совесть, не позволяли снимать кадры отступления наших войск в 1941 г., горькие и трагические сцены бегства гражданского населения. Однако, как отмечает А. Вартанов, налаженный механизм визуальной информации (или дезинформации), партийная привычка к потемкинским деревням на фото- и кинокадрах вдруг дали трещину. В главной газете страны – «Правде» – в качестве иллюстрации к очерку «Таня» (о партизанке, повешенной фашистами, которая затем вошла в историю под своим подлинным именем Зои Космодемьянской) был помещен снимок снятой с виселицы девушки. Обрывок веревки вокруг шеи, запорошенное снегом лицо, обнаженная грудь – все это было совершенно немыслимым с точки зрения господствующих представлений о допустимом в советской фотоинформации. В этой своей статье «Неугодный свидетель» 3 А. Вартанов размышляет об этической стороне съемок трагических событий, приводит примеры, когда фоторепортер Я. Халип в такой ситуации нажал спуск, а Д. Бальтерманц нет. Но, думается, наше положение о целерациональной отстраненности фотографа от события с одновременным ценностно-рациональным и эмоциональным участием в нем должно оправдывать подобные съемки журналистов. Снимки продлевают жизнь события, людей и имен с ним связанных. Тот же А. Вартанов приводит в другой своей статье слова А. Карте-Брессона: «снимок – сочетание взгляда, сердца и разума, возникшее в какой-то единственно важный момент» 4 . В той же статье говорится, что на выставке «Интерпрессфото» была фотография японского репортера Нагао «Убийство Асанумы». Время на ней предельно сжато. Лидер японских социалистов был убит на многотысячном митинге. Убийца с ножом в руках выскочил на сцену и на глазах у всех бросился на Асануму. Тот имел буквально несколько мгновений, чтобы осознать грозящую ему опасность и попытаться предотвратить ее. Как это часто бывает у жертвы, обреченной на гибель, она цепенеет при виде убийцы. Застылость позы Асанумы и нереальность ее чем-то напоминает описание убийства в «Преступлении и наказании» Достоевского. Драма, описанная в романе в определенном отрезке времени, на снимке Нагао показана в одном мгновении. Однако в этом мгновении читаются предшествующие моменты, что дает ощущение протекания события. На наш взгляд, именно это воспринимаемое зрителем ощущение движения времени и позволяет «жить» снимку при его дальнейшем восприятии. Видный теоретик фотографии Л. Дыко также останавливается в своих работах на проблемах сочетания рациональности и эмоциональности в выборе темы снимков, пространства и времени их осуществления. «Жизнь показала, что процесс фотографирования управляем, что в нем заложены широкие возможности не только 3

Впервые опубликована в журнале «Журналист» в 1995 г. Вошла в двухтомник «Власть, зеркало или служанка?» Энциклопедия жизни современной российской журналистики. М., 1998, т. 2, с. 122–126. 4 Вартанов А. «Момент истины» и истина момента.//Советское фото, 1969, №10, с. 26.

сознательного конструирования снимка, но и проникновения в социальную и историческую сущность изображаемых явлений» 5 . Мы бы уточнили это высказывание: «и эмоционального проникновения». Неслучайно говорят «проникновенная картина», «проникновенное фото», «проникнуться чувством». Р. Барт с этой точки зрения анализирует (это нельзя назвать анализом, это скорее раздумья, размышления) несколько снимков, привлекших, остановивших его внимание. Однажды он листал иллюстрированный журнал. Его внимание привлекло одно фото: восстание в Никарагуа, улица в руинах, которую патрулируют два солдата в касках. На втором плане проходят две монахини. Этот снимок стал существовать для Барта. Он пишет: «Очень скоро я сообразил, что его существование (его «приключение») зависело от соприсутствия двух прерывных, гетерогенных элементов, принадлежащих к разным мирам – солдат и монахинь. Я предчувствовал, что намечается структурная закономерность, соответствующая моему собственному взгляду, и старался сразу же ее верифицировать, обследуя снимки того же репортера (голландца Коена Вессинга). Многие из его фотографий привлекли мое внимание, потому что они заключали в себе ту же двойственность, которую я только что «застолбил» (Барт, 1997, с. 40). Далее Р. Барт описывает еще несколько репортажных фотоснимков, на которых общее пространство и его объекты сначала вводят в развертываемый сюжет (его Барт называет studium), а потом какойлибо определенной деталью, сопоставлением, сравнением задерживают и не отпускают взгляд. Без этого эмоционального импульса, который Р. Барт называет punctum, не было бы искусства фотографии. Вот как он объясняет такую особенность восприятия художественной фотокоммуникации: «Существует слово для обозначения этой раны, укола, отметины, оставляемой острым инструментом. Это слово тем более мне подходит, что отсылает к идее пунктуации и что фото, о которых идет речь, как бы отмечены, иногда кишат этими чувствительными точками... Этот второй элемент, который расстраивает studium, я обозначил бы словом punctum, ибо оно значит в числе прочего: укус, дырочка, пятнышко, небольшой разрез, а также бросок игральных костей. Punctum в фотографии – это тот случай, который на меня нацеливается (но вместе с тем делает мне больно, ударяет меня)» (Там же, с. 45). Заканчивая этот дискурс, хотелось бы добавить лишь следующее. Р. Барт называет явление, характеризующее репортерский снимок в качестве художественной коммуникации «приключением». В нашем понимании оно трактуется как «сенсация» в смысле его ценностно-рациональной фиксации фотожурналистом и эмоциональной проникновенности. 4. Сочетание слова и изображения в фотожурналистике Родовая сущность технических визуальных форм творчества – фотографии, кино и телевидения – принципиально отличается от родовой сущности изобразительного искусства и литературы. В 5

Дыко Л. Момент съемки.//Советское фото, 1969, №5, с. 36.

первых – родовым признаком является использование кадра как рамки или одной сцены. На этой основе развивается и новая техника образного творчества, его психология, культура художественного мышления. В изобразительном искусстве родовым признаком является использование кадра, то есть рамки картинной плоскости. Живописная картина является как бы окном в другой мир, увиденный и запечатленный художником. От того, как он хочет показать этот мир, зависит глубина и композиция этого кадра. Преимущество фотокадра или документальных кино- и видеокадра перед художественным изображением и литературным текстом состоит в том, что они способны одновременно не только изображать действительность, определенным образом (и в прямом и в переносном смысле) содействовать ее восприятию, но также документировать и сохранять эту действительность во всем ее драматизме и поэтичности, воплощать и запечатлять это восприятие. Родовым признаком литературы и журналистики является слово. Соединяясь на одном пространстве или вокруг него эти два признака приобретают новое качество, своеобразное «кадро-слово», чем дают новый публицистический и художественный эффект. «Написанное слово, говорил кинорежиссер Ингмар Бергман, – читается и усваивается при помощи сознательного волевого акта в союзе с мышлением. Постепенно оно оказывает воздействие на воображение и эмоции. В кино – другой процесс. Когда мы смотрим фильм, то сознательно направляем себя на восприятие иллюзии. Воля и интеллект отходят в сторону, на первое место выдвигается воображение. Цепь кадров, создающих образ, влияет 6 непосредственно на наши эмоции» . Сравните также высказывание Э. де Боно о том, что в процессе творческого поиска необходимо «...мыслить на основе наглядных образов, не пользуясь словами вообще..., ибо зрительные образы обладают такой подвижностью и пластичностью, какой не обладают слова» 7 . Фотожурналистика является, наряду с кинематографом и телевидением, союзом изображения и слова. Секрет успехов «светописи» – фоторепортажа, кинематографа, телевидения – в соединении возможностей слова с новейшими техническими возможностями изображения. Как отмечал сотрудник фотохроники ТАСС И. Буряк, «журналистика, если учесть бурный процесс превращения периодических изданий в иллюстрированные, в определенном смысле давно уже превратилась в 8 фотожурналистику» . А в наше время, с неисчислимым количеством новых красочных иллюстрированных журналов и газет фотоиллюстрация с поясняющим или развивающим текстом (информацией, заметкой, комментарием и т.д.) завладела печатным пространством и завладевает пространством электронным. Дизайн любой страницы Всемирной сети «Интернет» не обходится без фотоиллюстраций. Особенно это касается электронных версий газет и журналов. Открываются все новые и 6

См.: Искусство кино, 1981, №10, с. 47. де Боно Э. Рождение новой идеи. О нешаблонном мышлении. Пер. с англ. М., 1976, с. 69. 8 Буряк И.И. Документализм и поэзия. В кн. «ТАСС сообщает» М., 1988. 7

новые сайты. В «Интернете» создан журнал «Объектив», задача которого публикация снимков из богатейшего фотоархива редакции. Название не очень оригинальное, так как уже существует несколько одноименных журналов. Но факт сам по себе – показательный. Фотожурналистка, таким образом, завладевает и электронным пространством. По данным агентства «РосБизнесКонсалтинг» со ссылкой на американскую компанию Cyveillance количество WEBстраниц в Интернете ежедневно увеличивается на 7 миллионов. На середину 2000 г. в Сеть выложено свыше 2 миллиардов уникальных страниц, а к началу 2001 года объем ресурсов удвоился 9 . Что можно сказать о 2003 г.? Видимо, этот объем удесятерился. Фотожурналистика в аспекте соединения слова с изображением распадается на несколько направлений. Во-первых, фотография служит иллюстрацией для словесного текстового материала. Например, в статье говорится о какой либо политической инициативе и в текст вверстывается фото группы политических деятелей или выступление одного из них на очередном заседании. Во-вторых, готовится вербальный текст на определенную тему и одновременно снимаются на эту тему фотографии. Такой случай может быть при подготовке очерка, статьи, комментария, корреспонденции, проблемного репортажа. Bo-третьих, слово и изображение сливаются как бы в один органичный текст. Это происходит, как правило, при подготовке фоторепортажа. Здесь текст может готовить пишущий журналист, но может это делать одновременно с подготовкой фотоматериала и журналист снимающий (Как, например, это делает Василий Песков). В-четвертых, готовые фотографии, поступившие в редакцию от информационных агентств, других средств МК, фотокоров и фотолюбителей обобщаются и подаются в виде отдельных серий, тематических подборок. Так, «Независимая газета», «Литературная газета», «Известия» и ряд других периодически готовят исторические, культурно-просветительские или художественные полосы на темы определенных событий, памятных дат или в связи с организованными ими конкурсами. В-пятых, публикация отдельных фотографий или созданных на их основе фотомонтажей и коллажей. Это могут быть фотопортреты, фотоэтюды, фотопейзажи, сатирические и юмористические материалы. В-шестых, оформительские и рекламные фотографии. Видимо, это перечисление можно было продолжить, но, думается, основные тенденции применения фотографии в печати, да и в электронных СМИ удалось определить. Особым случаем является использование текста как вербального знака непосредственно в плоскости кадра. Этот древний изобразительный прием пришел в фотожурналистику из рукописных книг и летописей, старинного лубка, из графических и живописных произведений западного и восточного искусства. Во всех случаях результативность вербально-визуальной

9

Газета «Сегодня» 17 июля 2000 г.

коммуникации зависит от творческого подхода к сочетанию слова и изображения. Философ Х. Ортега-и-Гассет писал, что «слова суть логарифмы вещей, образов, мыслей и чувств, поэтому они лишены самостоятельного существования и могут применяться лишь как знаки действительности». Но многие ученые, писатели, поэты полагают что Слово, словесная речь является непосредственной действительностью мысли. Никарагуанский поэт Рубен Дарио (1867–1916), например, писал: «Я никогда не исповедовал слепого преклонения перед словом ради слова... И все же слово родится вместе с мыслью или сосуществует с ней, ибо мы не можем представить себе одно без другого... Тех, кто неверно употребляет слово, следует признать виновными, ибо они не научились владеть этим острым и чувствительным инструментом» 10 . Задолго до него великий немецкий поэт И.В. Гете высказал устами Мефистофеля язвительную мысль: Спасительная голословность Избавит вас от всех невзгод, Поможет обойти неровность И в храм бесспорности введет. Держитесь слов 11 . Нельзя пройти и мимо мнения академика Д.С. Лихачева по этому поводу. «Над всеми смыслами отдельных слов в тексте, над текстом (мы можем понимать здесь под понятием «текст» и вербальный и визуальный текст. – В.Б.) витает еще некий сверхсмысл, который и превращает текст из простой знаковой системы в систему художественную. Сочетания слов, а только они рождают в тексте ассоциации, выявляют в слове необходимые оттенки смысла, создают эмоциональность текста» 12 . Таким образом, слово является выражением мысли. Но мысль, в отличие от изображения, никогда не является чувственным подобием мира, слово же – всегда неадекватно предмету, который оно обозначает. Как пишет философ Г. Гачев в контексте рассуждений о связи кино и литературы, «искусство кино словно для того и изобретено было, чтобы привести в движение, расчеловечивать материю, вещи, справляться с ними, а не бежать от них. Ведь два с лишним века первенствовали духовные искусства: музыка и литература, в которых человек отвращался от материального... и погружался в мир идей и внутренних созерцаний» 13 . К этому суждению философа надо сделать небольшую поправку о том, что за полвека до рождения кинематографа (записи движения) уже существовала фотография (запись светом), которая, наследуя принципы пластических искусств Ренессанса, также сконцентрировала взгляд человека на вещном, материальном. И как уже говорилось ранее, фотография с первых же своих шагов стала искать свое место в массовой коммуникации (через гравюры, литографии, фототипии). Следовательно, к словам философа Г. 10

Дарио Р. Избранное. М., 1981, с. 17. Цит. по книге: И.П. Эккерман. Разговоры с Гете, М., 1987, с. 271. 12 Лихачев Д.С. О филологии. М., 1989, с. 205. 13 Гачев Г. Национальные образы мира. М., 1988, с. 41. 11

Гачева можно добавить, что фотография словно для того и изобретена была, чтобы справляться с вещами, а не бежать от них. Даже в движение могла приводить материю фотография (я имею в виду фотограммы). С помощью фотографии человек как никогда раньше сблизился с материальным, проник в ближние и дальние миры, разложил движение на части. И, тем не менее, основой того текста, в который включалось фотографическое изображение всегда была вербальная коммуникация. Читаем Г. Гачева дальше, обращая его мысли на наш предмет – фототворчество. «Принцип кино – кадр. Его состав: человек в мире вещей, где то вещь (город, природа) служит фоном человека, то человек – фоном вещи. Так что вещность мира – не враг, а друг для кино. Величие и мизерность строений города, царственность линий автомобиля и самолета – вещи в XX в. резко, рельефно и прозрачно излучают дух человека. Они в высшей степени говорящие, воистину, cum tacent clamant, молчащие – они кричат. Этому крику застылого, вещного мира и дает разродиться, разразиться – кино» 14 . Слово таким образом, в случае непосредственного «немого крика» кино- или фотокадра, должно быть минимальным, или отсутствовать вовсе. Но сближение изображения и слова как в пластических искусствах, так и в кино и фотографии, имеет место тем большее, чем яснее обозначен в кадре отход от прямых чувственных подобий предметов окружающего мира. Фотожурналист, если перефразировать слова П. Пикассо, сказанные о творчестве художника, стремится изображать мир не просто таким, как его видит, но и таким, каким его мыслит. Художники оперируют и цветом, и рисунком, как писатели словами (Ван Гог). Фотожурналист оперирует и светом, и цветом, и рисунком, и словами. Для расширения представлений о прочном союзе слова и изображения можно прибегнуть к «Статьям об искусстве» русского философа Н.Ф. Федорова. В частности, он подчеркивал важность письменной коммуникации, новых средств сообщения, объединяющих пространства. В процессе умножения представлений (подчеркнем, в том числе – визуальных) мысль вынуждена открывать между ними соотношения, связи, приводить их в такой порядок, чтобы трудно было забыть каждое и легко вспомнить (Федоров, с. 624). Представление русского философа-космиста о Музее как объединении всех искусств и знаний в целях перехода от воспоминаний к воскрешению предков, должно быть воплощено, по нашему мнению, в системе средств массовой коммуникации. Слово здесь является связующим звеном между визуальными СМК, так как это и осуществляется, например, сейчас в музеях, в Интернете, на выставках фотографии. Иллюстрирование ныне все шире становится элементом текстообразования. Уровень интегрированности всех изобразительных средств, равно как и других знаковых образований, в единое текстуальное пространство печатных и электронных изданий весьма высок. 14

Там же, с. 41–42.

Из всех изобразительных средств, которые могут быть представлены на печатной странице или странице сети Интернет «исключительно глубоко соотнесены с содержательными и формальными аспектами текстообразующих ингридиентов именно иллюстрации, поскольку они призваны реализовать прежде всего функцию пояснения материала», – пишет Б. Мисонжников 15 . В данном утверждении обнаруживается, на первый взгляд, вторичность фотоиллюстрации по сравнению с вербальным текстом, на что указывает первое отмеченное нами направление в использовании фотоиллюстраций. И действительно, такое мнение разделяют те редакторы, издатели, которые отводят иллюстрации роль однозначно вспомогательного материала, сопровождающего и дополняющего письменный текст посредством визуализации отдельных сюжетных и тематических направлений. Иллюстрация в этих случаях оказывается в ряду особого жанра изобразительного искусства, ее образный строй опирается на какую-то, заранее данную, литературную канву 16 . Но Б. Мисонжников развивает далее в своей статье мысль о том, что слово и изображение на полосе издания равноценны. Поэтому лишь сугубо условно можно признать функциональное разделение использования снимка на страницах прессы на направления, подчеркивающие его или самостоятельную, или вспомогательную роль. Этот исследователь предлагает рассматривать печатную страницу (мы бы сюда прибавили и Интернет-страницу) как совокупное знаковое образование. Такая страница является единым текстом, использующим и печатные (слово) и визуальные (изображение) знаки коммуникации. Если какой-либо из элементов этих видов коммуникации будет вверстан в этот общий текст безотносительно к характеру других ингредиентов (часто бывает, что это именно изобразительный материал), то структура может потерять информационную насыщенность (энтропия) и даже оказаться полностью разрушенной. Этимология слова «слово» восходит к латинскому clueo – архаическое «слышать, слушать», но также и к значениям слава, слыть, восходящим к древнеиндийскому и древнегреческому языкам 17 . Древний значащий корень предполагал одновременное значение говорения и слушания, другими словами – производства сообщения и его восприятия, круговорот речи, общение, коммуникацию. Отсюда происходит и имя одной из девяти олимпийских муз – Клио, считающейся с эллинистического времени музой Истории. Она изображалась со свитком и грифельной палочкой в руках. Не символ ли эта грифельная палочка будущих фото- и видеокамер, пишущих историю современности, но так, чтобы она живо воспринималась потомками?

15

Мисонжников Б. Иллюстрирование как элемент текстообразования.//Невский наблюдатель, 1998, №1(3), с. 48. 16 Лебедев Г.Е. Русская книжная иллюстрация XIX в. М., 1952, с. 5. 17 Степанов Ю.С. Слово.//Русская словесность. М., 1997, с. 290.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Само название работы, принятое нами с рядом допущений и оговорок во введении к ней, заведомо нацеливает на самое широкое исследование субстанциональных основ массовой коммуникации с тем, чтобы сопоставить сущностное с являющимся, должное с сущим. По Гегелю действительно лишь то, что имеет единство внутреннего и внешнего. Часто ли массовая коммуникация, ее являющиеся, составляющие повседневную реальность процессы и результаты, отвечает ее сущности – со-вершению действий по сообщению, со-знанию человечества и со-вершенствованию в этом сообщении человека? Сам язык из глубины своих потенциальных смыслов подсказывает нам выходы из тех тупиков и провалов, которые обнаруживаются все чаще на пути цивилизации, из тех витков развития, к которым приводят цивилизационные процессы, порывающие с культурой как коммуникацией и делающие реальностью коммуникацию как антикультуру. Сегодня в мире все более увеличивается разрыв между цивилизацией и культурой. И первый вывод, который напрашивается в связи с этим, – это необходимость достижения равновесия между технологическим (рациональным) и гуманитарным (иррациональным, духовным) факторами прогресса. Еще основатель кибернетики Н. Винер писал о том, что гомеостаз, упорядочение хаотически протекающих экономических и социальных процессов, не могут быть достигнуты лишь благодаря воплощению принципов свободной конкуренции, рыночной экономики. Представитель жестко критикуемой в советское время буржуазной науки предостерегал от увлечения идеями либерализации, от фетишизации их, от устранения сознательной управляющей воли. Как никому другому, ученому-управленцу, выросшему в условиях капиталистической экономики, видно было, что эти идеи далеко не самодостаточны. Американский политик А. Даллес в конце сороковых годов поставил цели по изменению общественного строя СССР. Они совпадали со словами Петра Верховенского из романа Ф.М. Достоевского «Бесы» о необходимости обновления государства и его нравственности путем их разрушения и захвата власти «умнейшими». А. Даллес говорил, что литература, театры, кино – все будут изображать самые низменные человеческие чувства, а Америка будет всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства. И лишь немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит, но таких людей нетрудно с помощью прессы поставить в беспомощное положение, превратив их в посмешище, оболгав. Сколько таких «художников», вдохновленных «бесовскими» идеями и посулами, сколько журналистов и каналов СМИ стали уничтожать свое прошлое, ниспровергать героев, выдвигать на обозрение чуждые народам СССР, русскому народу образцы. И электронная пресса, прежде всего телевидение, пустившиеся, как казалось, в «свободное плавание», открыли такие материки секса и

насилия, бездуховности и бесчеловечности, что сама разумная жизнь недавно еще братских народов оказалась под угрозой уничтожения. Жизнь перестает быть органической, теряя связь с ритмом природы, – предупреждал русский философ Н. Бердяев. Попытки организовать жизнь, повысить «силу жизни», не сообразуясь с законами природы, с традициями общества, убивают духовность, убивают человеческое в человеке. Цивилизация, писал Н. Бердяев, «буржуазна» по своей природе в духовном смысле слова. Цивилизация Европы и Америки, по его словам, создала индустриально-капиталистическую систему, которая стала и явлением истребления духовности, духа вечности, истребителем святынь. А так называемая «возрожденная Россия», распрощавшись с коммунистическим прошлым, оказалась не без помощи современных средств массовой коммуникации в мире антигуманной постиндустриальной реальности, которую Запад уже прошел. И пусть им совершена информационная революция, построено массовое общество потребления, но далеко не решены вопросы равенства, справедливости, человечности. Проблемы, усугубляющиеся с дальнейшей рационализацией, технизацией общества, коммерциализацией всех сторон жизни, с новой силой встают перед Россией, потерявшей свой путь. И в США, а теперь и у нас в стране, все чаще стали происходить трагедии, подобные той, которая случилась в 1999 г. в Литтлоне, когда два старшеклассника застрелили 15 школьников и преподавателя. Та трагедия заставила серьезно задуматься американское общество над причинами эскалации насилия среди молодежи. Республиканцы тогда, критикуя президента, резко поставили вопрос о пагубном характере массовой культуры, многие бесчеловечные проявления которой вполне доступны даже для школьников. В своем выступлении в Белом доме тогдашний президент Клинтон привел данные исследований, проводившихся в течение 30-ти лет: к 18 годам средний американец успевает посмотреть 40 тысяч игровых убийств и 200 тысяч драматургических актов насилия. Как бы вторя мужу, Х. Клинтон обратилась к обществу с риторическим вопросом: «Какие же ценности мы пропагандируем, если ребенок, войдя в магазин, находит видеоигры, в которых успех участников зависит от того, скольких ты способен убить, сколько объектов подорвать?!» Подорванные террористами небоскребы Манхеттена повергли в шок американцев, многие из которых вначале восприняли показ адского огня как очередное телевизионное шоу. До какой степени нужно вдалбливать через СМК образчики несокрушимости и суперменства и, какие нужны еще трагедии, чтобы действительно разрушить устоявшиеся стереотипы? Еще в 1989 г. к Президенту СССР обратились в письменном виде Евгений Примаков (тогда председатель Совета Союза) и писатель Валентин Распутин. Они били тревогу в связи с падением морали в обществе и тлетворным влиянием на этот процесс телевидения. Обращение послужило поводом для принятия организационных мер по телевещанию. Однако ныне резко упавшее нравственное состояние общества во многом определяет и экономику, культуру, духовную жизнь России. Экология

российского духа никогда так не страдала от «вбрасываний» в духовную атмосферу под «лейблом» либеральных ценностей все новых ядовитых порций вредных отбросов так называемой западной культуры. Именно так они подавались в пресловутом ток-шоу «Про это», в частности – в передаче, посвященной теме «Секс и наркотики». Подросткам, чье здоровье наиболее уязвимо, искусно внушали, что наркотики – источник неземного удовольствия. Ведущая Е. Ханга ради таких внушений на деньги компании НТВ и его прежнего хозяина В. Гусинского регулярно прилетала из США. Нет теперь этой программы на экране, нет вблизи и хозяина компании, но в конце октября 2001 г. тем же НТВ был показан фильм про отдых «золотой» молодежи на испанском острове Ибица, где снова ведущий (Грунский) выступает своеобразным зазывалой, (тяжкий труд которого, видимо, вновь щедро оплачен), и приглашает вкусить сомнительные удовольствия, в том числе и наркотики. Канал ТВ-6 показал новые «сокрушительные» для зрителя проекты, подготовленные в очередной раз по «лучшим» западным образцам. Месяцами соблазняло не искушенного подобным зрелищем российского зрителя супершоу «За стеклом». В ряде стран подобные шоу показываются несмотря на демонстрации протеста, бурные дискуссии о моральных аспектах коммуникации, основанной на подглядывании за группой молодежи, на месяц заключенной в прозрачные для 30 телекамер апартаменты. На Западе такой жанр называется realite, а подобные сериалы характеризуются как «мягкое порно». Газета «Известия» отметила на следующий после премьеры день, что в нашей стране они имеют шанс стать «жестким порно». Такова реальность современной массовой коммуникации. Ныне ее основной моделью является не мифологическая, а не менее искусственная, но по внешнему виду и составу участников – «повседневно-реальная». Основное внимание в монографии было посвящено исследованию сущностных характеристик массовой коммуникации, вытекающих из работ ряда отечественных и зарубежных мыслителей. Разумеется, круг исследователей, так или иначе касавшихся комплекса проблем МК или подходивших к ним с точки зрения своих научных направлений и интересов, весьма обширен. Автор обращался к тем или иным взглядам для решения основной своей задачи – определения коммуникации как процесса со-общения людей с целью достижения со-мыслия и поисков смыслов в различных сферах жизнедеятельности, объединения знаний в сознание, в совместное знание, совесть, в глубине своей основанную на чувстве любви, добра, долга, на переживании действительности. Такие широкие цели диктовали, с одной стороны, необходимость обращаться к представителям различных наук, а с другой – привели, как может читателю показаться, к разбросанности суждений, недостаточной обоснованности выводов, выделению одних тем в ущерб другим. К примеру, центральная проблема работы, которую автор считает магистральной для всей истории массовой коммуникации, начиная с Библии, – это борьба Нового со Старым, возникновение Нового как новости человеческого со-бытия. Коммуникация, не достигающая этого Нового, осуществляется по

замкнутому кругу, она циклична, а не линейна, она в ряде случаев нисходяща, а не восходяща. Нестандартность постановки темы, излишняя ею увлеченность может приводить к недостаточной обработке мысли, упущениям в смежных областях. Во всяком случае работа может быть, на наш взгляд, полезной для исследователей всего спектра проблем, связанных с МК. Для выпускников по данной специальности и начинающих журналистов монография может служить источниковедческой базой и научнометодическим руководством как для изучения фундаментальных основ массовой коммуникации, так и для решения вопросов текущего журналистского процесса.

ЛИТЕРАТУРА Аристотель. Соч.: В 4 т. – М., 1983. – Т. 4. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. Аверинцев С.С. Истоки и развитие раннехристианской литературы.//История всемирной литературы. М., 1983, т. 1. Арутюнова Н.Д. Новое и старое в библейских контекстах.//Слово и культура. В 2-х тт. T. I. M., 1998. Афанасьев А.Н. Происхождение мифа, метод и средства его изучения.//Афанасьев А.Н. Древо жизни. М., 1983. Багиров Э.Г. Телевидение как процесс. Телевизионный коммуникатор. М., 1978. Баллестрем К.Г. Власть и мораль (основная проблема политической этики).//Философские науки. М., 1991, №7. Барт P. Camera Lucida. M., 1997. Барт Р. Мифологии. М., 1996. Бахтин М.М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках.//Русская словесность. Антология. М., 1998. Бахтин М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. Спб., 2000. Березин В.М. Теория массовой коммуникации. М., 1996. Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. В 2-х тт. М., 1994, т. 1. Бердяев Н. Воля к жизни и воля к культуре.//Слово, 1990, №1. Бир С. Мозг фирмы. М., 1993. Бирюков Н.С. Буржуазное ТВ и его доктрины. М., 1977. Борев В., Коваленко А. Культура и массовая коммуникация. М., 1982. Буданцев Ю.П. В контексте жизни. М., 1979. Буданцев Ю.П. Нравственные истоки журналистского творчества. М., 2001. Буданцев Ю.П. Очерки ноокоммуникологии. М., 1995. Буданцев Ю.П. Парадигма массовой коммуникации. М., 2001. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество. М., 1992. Вартанова Е. Финская модель на рубеже столетий. Информационное общество и СМИ Финляндии в европейской перспективе. М., 1999. Валери Поль. Покорение вездесущности.//Культуры. Диалог народов мира. 1986. Вебер М. Избранные сочинения. М., 1990. Вернадский В.И. Пространство и время в неживой и живой природе. Размышления натуралиста. 4.1. М., 1975. Вертов Д. Статьи, дневники, замыслы. М., 1966. Вершинин М.С. Политическая коммуникация в информационном обществе. Спб., 2001. Винер Н. Кибернетика. М., 1968. Волошин М. Лики творчества. Спб., 1914. Гегель. Наука логики. Сочинения. М.-Л., 1929. – Т. 1. Гегель. Эстетика: В 4-х тт. – М., 1968. Т. 1. Геллер Л. Принцип неопределенности и структура газетной информации.//Слово – мера мира. М., 1994.

Гоббс Т. Избранные произведения в 2-х тт., т. 1, М., 1964. Грабельников А.А. Массовая информация в России: от первой газеты до информационного общества. М., 2001. Гурьев Д.В. Загадка происхождения сознания. М., 1997. Дмитриев А.В., Латынов В.В., Хлопьев А.Т. Неформальная политическая коммуникация. М., 1996. Гоголь Н.В. Духовная проза. М., 1992. Голосов Г.В. Сравнительная политология. Новосибирск, 1995. Елфимов Г.М. Возникновение нового. М., 1983. Засурский И. Масс-медиа Третьей республики. М., 1999. Землянова Л.М. Современная американская коммуникативистика. М., 1995. Иванов В.В. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976. Ильин В.В. Политология. М., 1999. Ильин И.А. Собрание сочинений в 10 тт. Т. 6. М., 1996. Ильин И.А. Путь к очевидности. М., 1993. Исаев И.Т. Диалектика и проблема развития. М., 1979. Каган М.С. Морфология искусства. Л., 1972. Каган М.С. Философия культуры. Спб., 1996. Киреевский И.В. Сочинения в 2-х тт. М., 1911. Т. 1. Кессиди Ф.К. «Теория» и «созерцательная жизнь» в древнегреческой философии.//Вопросы философии, 1982, №6. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. Спб., 1999. Кудрявцев Л.Д. Образование и нравственность. М. 1994. Культурология. XX век. Антология. М., 1995. Кучерова Г.Э. Очерки истории зарубежной журналистики (XIX – первая половина XX вв.). Ростов-на-Дону, 2000. Лазарсфельд П., Мертон. Р. Массовая коммуникация, массовые вкусы и организованное социальное действие.//Макаров М.М. Массовая коммуникация в современном мире. – М., 2000. Ленин В.И. Избранные сочинения в 10 тт. Издание 2-е. М., 1990. Липатов А.Т. Риторика как система интегрирующего типа.//Анализ систем на рубеже тысячелетий: теория и практика. М., 1997. Лисичкин В.А., Шелепин Л.А. Третья мировая информационнопсихологическая война. М., 1999. Лихачев Д.С. Семнадцатый век в русской литературе.//Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 1. М., 1988. Лихачев Д.С. Эпоха решительного подъема общественного значения литературы.//Памятники литературы Древней Руси. Конец XV – первая половина XVI века. М., 1984. Лосев А.Ф. Из ранних произведений. М., 1990. Лосский Н. Избранное. М., 1991. Лотман Ю. Семиотика культуры и понятие текста.//Русская словесность. Антология. М., 1998. Лотман Ю. Семиосфера. Спб., 2000. Лотман Ю. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. Таллин, 1973. Мамардашвили М.К. Наука и культура.//Методологические проблемы историко-научных исследований. М., 1982. Мамардашвили М. Философские чтения. Спб, 2002.

Мартинес Э.Л. Внесловесный язык.//Культуры. Диалог народов мира. 1986, №2. Массовая коммуникация в современном мире. М., 2000. Массовая информация и коммуникация в современном мире. 4.1. М., 1989. Мельник Г.С. Mass-Media: психологические процессы и эффекты. Спб., 1996. Мелюхин С.Т. Философские основания идеи бесконечности времени.//Философские науки. М., 1978, №1. Моисеев Н.Н. Универсум. Информация. Общество. М., 2001. Моль А. Социодинамика культуры. М., 1973. Моль А. Теория информации и эстетическое восприятие. М., 1966. Московичи С. Век толп. М., 1998. Мотрошилова Н.В. Познание и общество. М., 1969. Музы XX века: художественные проблемы средств массовой коммуникации. М., 1978. Муратов П. Ночные мысли. М., 2000. Налимов В.В. На грани третьего тысячелетия: что осмыслили мы, приближаясь к XXI веку. (Философское эссе). М. 1994. Нижников С.А. Проблема духовного в западной и восточной культуре и философии. М., 1995. Образ Родины в СМИ. Материалы круглого стола в ИПК работников телевидения и радиовещания по проблемам патриотического воспитания. М., 2001. Оганов Г.С. Как гримируется Серый Волк. М., 1980. Огарев Н.П. Избранные социально-политические и философские произведения. В 2-х тт. М., 1956. Т. 2. Огородников Ю.А. Нравственный выбор журналиста. М., 2001. Петровская И.Е. Сто одна неделя с Ириной Петровской. М., 1998. Пешков И.В. Бахтин М.М.: от философии поступка к риторике поступка. М., 1996. Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2-х тт. М., 1992. Потебня А. Мысль и язык. Полное собрание сочинений. Т. 1. Потебня А. Мифы и символы в народной культуре. М., 1998. Почепцов Г. Теория и практика коммуникации. М., 1998. Прайс М. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность. М., 2000. Предмет семиотики. М., 1975. Проблемы социальной психологии и пропаганды. М., 1971. Проблемы телевидения и радио. М., 1971. Прохоров Е.П. Введение в теорию журналистики. М., 1998. Ракитов А.И. Философия компьютерной революции. М., 1991. Рихтер Ж.П. Антология. Спб., 1844. Саппак В. Телевидение и мы. М., 1963. Сафронов И.А. Зависимость временных отношений от форм взаимодействия материальных систем.//Философские науки. М., 1973, №4. Семиотика. В 2-х тт. Благовещенск, 1998. Свитич Л.Г. Феномен журнализма. М., 2000. Симонов П.В. Теория отражения и психофизиология эмоций. М., 1970.

Синцов В.И. Полуправда.//Вопросы философии. М., 1990. Соловьев B.C. Избранное. М., 1990. Соловьев B.C. Философия искусства и литературы. Критика. М., 1991. Современная западная теоретическая социология. Вып. 1. Ю. Хабермас. М., 1992. Спенсер Г. Синтетическая философия. Киев, 1997. Спиллейн М. Создайте свой имидж. Руководство для женщин. М., 1996. Столович Л.Н. Красота. Добро. Истина. М., 1994. Тард Г. Психология толп. М., 1998. Тард Г. Социальные законы. Спб, 1901. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М., 1987. Телевидение США. М., 1976. Тимофеева Л.Н. «Возмущения» в системе политических коммуникаций: кому это выгодно?//Анализ систем на рубеже тысячелетий: теория и практика. М., 1997. Топоров В.Н. Об «эктропическом» пространстве поэзии. (Поэт и текст в их единстве).//Русская словесность. Антология. М., 1998. Тощенко Ж.Т. Парадоксальный человек. М., 2001. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни.//Русские философы. Антология. М., 1994. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. Федоров Н.Ф. Сочинения. М., 1982. Федотова Л.Н. Социология массовой коммуникации. М., -Спб., 2003. Флоренский П.А. Сочинения в 4-х тт. М., 1994–1995. Т. 1,2. Флоренский П.А. У водоразделов мысли.//Избранные сочинения в 4х тт.//Т. 2, М., 1990. Флоренский П.А. Имена.//Социологические исследования. М., 1990. Франк Семен. Реальность и человек. – Спб., 1997. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. Спб., 2000. Хейзинга Й. Homo ludens. M., 2001. Хомяков А.С. Русская душа. Тысяча лет отечественного любомудрия. М., 1994. Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика просвещения. Философские фрагменты. М. -Спб., 1997. Цонис А., Лефевр Л. Возникновение зон общения в современном обществе.//Культуры. 1983. Цуладзе А. Политические манипуляции и покорение толпы. М., 1999. Чаадаев П. Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2-х тт. Т. 1. М., 1991. Чистов К.В. Специфика фольклора в свете теории информации.//Вопросы философии. М., 1972. Шварценберг Р.Ж. Политическая социология. В 3-х ч./пер. с фр. М., 1992. 4.1. Шерковин Ю.А. Природа и функции массовой коммуникации.//Вестник Московского Университета. Серия «Журналистика». 1967 г.

Щербатых Ю. Искусство обмана. Спб, 1997. Якобсон Р. Лингвистика и поэтика.//Структурализм: «за» и «против». – М., 1975. Ясперс К. Введение в философию. – Минск, 2000. Ясперс К. Смысл и назначение истории. – М., 1994. Buhks. N. Le Journalisme de la perestroika. Les techniqnes du renouveas. Paris. 1989. Lenk H. Konkrete Humanitat. – Frankfurt a. M., 1998. Mass Communications. Edited bu Schramm W. University of Illinois Press. – Urbana, Chicago, London, I960. McLuhan M., Fiore Q. The medium is the massaqe. – London, 1967. Festinqer L. A Theorie of Coqnitive Dissonanse. Stanford. University Press, 1957. Словарная и энциклопедическая литература Даль В.И. Словарь живого великорусского языка. В 4-х тт. М., 1981. Краткий философский словарь. М., 1940. Логический словарь ДЕФОРТ. М., 1994. Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка. М., 1981. Педагогическое речеведение. Словарь-справочник. М., 1998. Руднев В.П. Словарь культуры XX века. М., 1999. Словарь по этике. М., 1975. Степанов Ю. КОНСТАНТЫ. Словарь русской культуры. М., 2001. Толковый словарь языка Совдепии. Спб, 1998. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка в IV тт. М., 1987. Философский энциклопедический словарь. М., 1983. Gerbner G, Schramm W. Communications, Studi of//International Encyklopedia of Communications/Vol. 1. N.Y. Oxford, 1989.