Море и берега
Ч
лен-корреспондент РАН профессор Сергей Павлович Карпов (р. 1948) — блестящий отечественный византинист и медиевист, декан исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, председатель Национального комитета византинистов РФ. Его перу принадлежит более 300 научных исследований, включая монографии «Трапезундская империя и западноевропейские государства в XIII– XV вв.» (М., 1981), «Итальянские морские республики и Южное Причерноморье в XIII–XV вв.: проблемы торговли» (М., 1990), «Путями средневековых мореходов: черноморская навигация Венецианской республики в XIII–XV вв.» (М., 1994), фундаментальная «История Трапезундской империи» (СПб., 2007) и др. С.П. Карпов хорошо известен как незаурядный педагог: он воспитал десятки специалистов по Византии, западному и восточному средневековью, а также основал научную школу по истории Византии и Причерноморья, достижения которой получили признание у нас в стране и за рубежом. Труды С.П. Карпова, его деятельность как педагога и организатора поддерживают высокий престиж отчественной гуманитарной науки.
Море и берега К 60-летию
Сергея Павловича Карпова от коллег и учеников
Mare et litora Essays Presented to
Sergei Karpov for his 60th Birthday
Edited by
Rustam Shukurov
Moscow «INDRIK» 2009
Море и берега К 60-летию
Сергея Павловича Карпова от коллег и учеников
Ответственный редактор
Р. М. Шукуров
Москва «ИНДРИК» 2009
УДК 94 М 79
Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 08-01-16051д)
Море и берега . К 60-летию Сергея Павловича Карпова от коллег и учеников / Ответственный редактор Р. М. Шукуров. — М.: «Индрик», 2009. — 776 c., илл. ISBN
978-5-91674-028-8
C
борник состоит из более чем 30 научных статей ведущих российских и зарубежных ученых из девяти стран. Научные статьи, вошедшие в сборник, тематически охватывают широкий круг проблем истории Средиземноморья и Причерноморья в эпоху средневековья. В сборнике представлены издания уникальных рукописных материалов из западноевропейских, российских и греческих архивов, публикации недавно открытых археологических объектов и памятников архитектуры, аналитические статьи по социальной, дипломатической и культурной истории обширного региона, включающего Италию, Византию, Южное и Северное Причерноморье. Книга предназначена специалистам по истории Византии, Руси, западного средневековья, аспирантам и студентам.
ISBN
978-5-91674-028-8
© Коллектив авторов, текст, 2009 © Издательство «Индрик», 2009
Содержание
И.П. Медведев, Н.М. Богданова, Р.М. Шукуров К 60-летию Сергея Павловича Карпова . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 От редактора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17 Список сокращений . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 21 Список трудов Сергея Павловича Карпова . . . . . . . . . . . . . . . . . 23
Часть I.
Итальянские берега Laura Balletto Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV: Antonio di Ponzò e Bernabò di Carpena . . . . . . . . 51 М.Н. Бахматова Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне . . . . . . 85 С.В. Близнюк Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре (1393–1570) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 107 Л.М. Брагина Проблемы познания в философии Иоанна Аргиропула . . . . 139 Salvatore Cosentino Credito e finanza a Napoli in una lettera di papa Gregorio Magno . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 149 К.И. Лобовикова Письмо Римского папы Пия II Мехмеду II Завоевателю и его прототип . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 157 Содержание
5
Chryssa Maltezou Greci di Venezia al servizio della Russia nel Settecento . . . . . . . . 167 Sandra Origone Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 175 Gherardo Ortalli The Other Possible Venice: Comacchio and Control of the Upper Adriatic (AD 715–932). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 191 Pierre Racine Une capitale terrestre en quête de son débouche maritime: Milan du XIIe au XVe siècle . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 201 А.А. Талызина Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре Венецианской республики XIV–XV вв. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 217
Часть II.
Византийская гавань Н.Д. Барабанов Культ иконы Одигитрии в Константинополе в аспекте византийского народного благочестия . . . . . . . . . . 241 М.В. Бибиков Славяно-русские заимствования в языке византийских текстов . . 259 М.А. Бойцов Священный венец и священная узда императора Гонория . . 267 Antonio Carile Anomalie nelle fonti bizantine e latine della IV crociata . . . . . . . 339
6
David Jacoby Caviar Trading in Byzantium . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 349 Содержание
Haris Kalligas The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II for Monemvasia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 365 Г.Г. Литаврин Мало оцененное свидетельство о необычном случае парикии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 379 Andrea Nanetti Theseus and the Fourth Crusade: Outlining a Historical Investigation of a Cultural Problem . . . . . 385 М.А. Поляковская Место императорской стражи в византийском церемониале XIV в.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 437 И.Н. Попов Константин Арианин: церковная политика 325–337 гг. глазами византийских историков и хронистов . . . . . . . . . . . . 445 А.А. Чекалова IV — первая половина VII в. — протовизантийский или ранневизантийский период истории империи? . . . . . . . . 459 Игорь Шевченко Четыре мира и две загадки Максима Грека . . . . . . . . . . . . . . . 477
Часть III.
Черноморье Michel Balard C’est la fête à Caffa (XIIIe–XVe s.) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 493 Enrico Basso Gli atti di Giovanni de Labaino (1410–1412): Note su una fonte inedita per la storia di Caffa e del Mar Nero . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 501 Содержание
7
Anthony Bryer Last Judgements in the Empire of Trebizond: Painted Churches in Inner Chaldia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 519 Thierry Ganchou A propos d’un cheval de race: un dynaste de Trébizonde en exil à Constantinople au début du XVe siècle . . . . . . . . . . . . . . 553 М.Г. Крамаровский, В.Д. Гукин Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в. из Восточного Крыма (археологический контекст и атрибуция) . . . . . . . . . . . . . . . . . 575 A.L. Ponomarev Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde: State of Affairs According to the Account Books of the Genoese Treasurers of Caffa, 1374–1381 . . . . . . . . . . . . . . . . . . 595 Peter Schreiner Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik des Michael Panaretos in der Bibliotheca Marciana (Marc.gr.608/coll. 306) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 613 Р.М. Шукуров Латиняне в сельской Мацуке (XIII–XV вв.) . . . . . . . . . . . . . . . . 627
Часть IV.
Другие берега V.A. Arutyunova-Fidanyan Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life in the 10th and 11th Centuries . . . . . . . . . . . . . . . 645 Gérard Dédéyan La collaboration arméno-flamande pendant la quatrième croisade . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 659
8 Содержание
Иван Йорданов Печат на Константин митрополит на Русия (ХІІ в.), намерен в България . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 679 И.Г. Коновалова Этнополитическая карта Восточной Европы во второй половине XIII в. (по данным арабского географа Ибн Са‘ида). . 689 Dimitri Korobeinikov A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service: the Colophon of Basil of Melitina . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 709 А.Х. Матиева Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского по средневековой истории Италии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 725 И.П. Медведев Письмо А.Н. Оленина к парижскому ориенталисту Лангле с запросом о судьбе первого издания «Истории» Льва Диакона . . 743 И.К. Фоменко Отчетная карта Константинополя и Босфора как итог дипломатической миссии М.И. Кутузова 1793–1794 гг. . . . . . . 749
9 Содержание
К 60-летию Сергея Павловича Карпова
В
январе 2008 г. исполнилось 60 лет Сергею Павловичу Карпову — профессору, члену-корреспонденту РАН, ученому-медиевисту с мировым именем, декану исторического факультета МГУ, наставнику, воспитавшему не одно поколение российских историков. С.П. Карпов родился 1 января 1948 г. в Ставрополе. Родители Сергея Павловича — известные ученые в области биологии и медицины — привили ему интерес к научному знанию, определив тем самым основной жизненный вектор сына. Одним из важных человеческих качеств Сергея Павловича, унаследованных им от семьи и затем подтвержденных временем, стала исключительная верность науке — верность, которая впоследствии позволила юбиляру успешно отстаивать позиции российской науки и отечественного высшего образования. В 1966 г. он поступил на исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, специализировался на кафедре истории средних веков по истории Византии. Защитив дипломную работу по истории Трапезундской империи в 1971 г., он с отличием окончил университет и был рекомендован в аспирантуру. Уже на ранних этапах определился интерес С.П. Карпова к междисциплинарным исследованиям и, в частности, к анализу экономических, социальных, дипломатических, культурных взаимоотношений между византийским миром и Западной Европой. В 1971–1974 гг. С.П. Карпов учился в аспирантуре, работая над темой взаимосвязей Трапезундской империи с государствами Западной Европы. Плодом этой работы явилась его кандидатская диссертация «Трапезундская империя и государства Европы в XIII–XV вв.». Важной для становления исследовательского кредо Сергея Павловича оказалась его первая продолжительная зарубежная стажировка в Фонде Чини в Венеции в 1977–1978 гг., которую он посвятил работе с неизданными рукописными источниками. В последующие годы и до сих пор он много времени посвящает К 60-летию Сергея Павловича Карпова
11
12
работе в архивах Италии, Франции, США. Упорная работа в архивах с безбрежным документальным материалом определила выраженный новаторский характер исследований С.П. Карпова. Вместе с тем, именно на этом раннем этапе проявился его интерес к архивистике, к междисциплинарным исследованиям и, в частности, к органичному соединению итальянистики и византинистики в широком смысле. Сергей Павлович — одинаково блестящий специалист как по истории Италии, так и по истории Византии. Одной из важных точек притяжения исследовательских интересов С.П. Карпова является история Трапезундской империи. Он продолжил давнюю отечественную традицию изучения этого государства на восточной границе Византийского мира, которая была начата еще академиками Аристом Аристовичем Куником (1814–1899) и Федором Ивановичем Успенским (1845–1928). С именем С.П. Карпова связан новый этап не только в отечественной, но и в мировой историографии Трапезундской империи. От жанра общих трудов по истории Трапезундской империи, господствовавшему в мировой историографии вплоть до 60-х гг. XX в., он переходит к монографическому исследованию частных аспектов истории империи, что вывело этот раздел византинистики на качественно новый уровень, значительно углубив и расширив наше знание. Его перу принадлежит первая в историографии такая специальная монография «Трапезундская империя и западноевропейские государства в XIII–XV вв.». В том же жанре исчерпывающего монографического исследования по отдельным аспектам истории империи им написаны, в частности, очерки по истории культуры Трапезундской империи, изданные в коллективном трехтомнике «Культура Византии». Предварительные итоги частных исследований разных сторон жизни византийского Понта были опубликованы в объемистом томе «Средневековый Понт», вышедшем в США в 2001 г. Только после детальной проработки отдельных аспектов истории империи, занявшей более двух десятилетий интенсивной работы, стало возможным написание С.П. Карповым итоговой «Истории Трапезундской империи», опубликованной в 2007 г., которая явилась знаменательным событием в мировой византинистике. Работа С.П. Карпова над историей Трапезундской империи имеет весьма важное расширение: отталкиваясь от истории Понтийской области, он раздвигает горизонт исследовательского интереса на все пространство Черноморского региона. И здесь вновь Сергей Павлович выступает как новатор — он является первым отечественным исследователем, изучающим весь Черноморский регион комплексно, как единое экономическое, К 60-летию Сергея Павловича Карпова
политическое и культурное пространство. Первым масштабным итогом исследований в этом направлении явилась докторская диссертация С.П. Карпова «Торговля итальянских морских республик в Южном Причерноморье в XIII–XV вв.», блестяще защищенная в 1986 г. Диссертация в значительно переработанном и расширенном виде была опубликована четырьмя годами позже («Итальянские морские республики и Южное Причерноморье в XIII–XV вв.: проблемы торговли»). В этой книге, в последующих монографиях («Путями средневековых мореходов», «Латинская Романия»), а также в своих многочисленных статьях С.П. Карпов раскрывает единство судеб различных регионов Причерноморья, глубинные взаимосвязи между ними, их связь со Средиземноморьем и, что немаловажно, с отечественной историей. Залогом успеха исследований С.П. Карпова является избранная им стратегия введения в научный оборот новых, нетрадиционных комплексов источников, значимых для истории Италии, Византии и Причерноморья. Им введены в научный оборот сотни неизданных архивных документов, многие из которых им же и были открыты. Опубликованные С.П. Карповым источники позволили кардинально пересмотреть взаимоотношения Трапезундской империи с Западной Европой, обосновать выдающуюся международную роль Трапезунда как торгового и политического центра, раскрыть важные закономерности развития экономики и, в особенности, торговли Причерноморья в позднем средневековье. Выработанные методологические подходы были заложены в основу лаборатории по истории Византии и Причерноморья, которую С.П. Карпов основал на историческом факультете. Деятельность лаборатории получила международное признание как ведущий научный центр по изучению Причерноморья в средние века, публикации ее (в частности, периодическое издание «Причерноморье в средние века», т. 1–6) широко известны. В стратегию московского центра было заложено комплексное сравнительное изучение западноевропейских, славянских, восточных, кавказских и др. источников для истории всего Причерноморья, включая и Понтийский регион. Однако интересы С.П. Карпова отнюдь не ограничиваются перечисленным выше — мы отметили лишь наиболее масштабные из них. Сергей Павлович является блестящим знатоком истории Византии, западноевропейского и русского средневековья, профессионально интересуется фалеристикой и нумизматикой. Плоды этих его интересов также находят отражение в его публикациях. К 60-летию Сергея Павловича Карпова
13
14
Исключительная работоспособность и плодотворность Сергея Павловича удостоверяется обширностью списка его трудов — на нынешний момент ему принадлежит более 380 научных работ, изданных, помимо русского, на многих европейских языках, включая английский, итальянский, французский, греческий. В списке его трудов 8 авторских монографий и десятки научных изданий, вышедших под его редакцией. Много сил Сергей Павлович посвятил преподаванию. С 1974 г. он преподает на кафедре истории средних веков исторического факультета МГУ — сначала ассистентом, старшим преподавателем, доцентом, а затем и профессором, пройдя таким образом всю преподавательскую «лестницу» до самого верха. С 1986 г. Сергей Павлович заведует кафедрой истории средних веков, а с 1995 г. и по настоящее время он является деканом исторического факультета. В этой связи хотелось бы подчеркнуть исключительную роль профессора С.П.Карпова в сохранении традиций факультета, его преподавательского состава. В МГУ он читает общий курс истории средних веков, а также ряд курсов по источниковедению и вспомогательным историческим дисциплинам. Он подготовил 14 кандидатов наук, бывшие его студенты ныне работают в российских университетах и музеях, во многих институтах РАН, а также и за рубежом — в Европе и на Ближнем Востоке. Научная и преподавательская деятельность С.П. Карпова широко известна и высоко оценена в мире. Он приглашается для чтения лекций и выступлений (как для студенческой, так и профессиональной аудитории) в ведущих зарубежных университетах, медиевистических и византинистских центрах (в Париже, Монпелье, Вашингтоне, Болонье, Венеции, Генуе, Милане, Риме, Сассари, Равенне, Афинах, Фессалонике, Мадриде, Будапеште, Варшаве и Лодзи, Берлине, Торонто, Пекине, Сеуле и пр.) С.П. Карпов уделяет серьезное внимание научно-организационным вопросам. Он сыграл важную роль в организации крупнейшего научного события — XVIII Международного конгресса византинистов в Москве — в качестве заместителя председателя оргкомитета (1991). В настоящее время он является членом редколлегий целого ряда отечественных и зарубежных научных журналов: «Византийского Временника», «Средних веков», «Вестника МГУ» (серия 8, история), «Мира истории», «Il Mar Nero» (Рим-Париж), «Bizantinistica» (Сполето, Италия). Он также является ответственным редактором «Бюллетеня» Всероссийской ассоциации медиевистов, «Трудов исторического факультета МГУ» (журнал основан им же в 1998 г.). С.П. Карпов — Председатель экспертного совета Макарьевского фонда (РПЦ, РАН и Правительства Москвы), Президент Всероссийской ассоциации медиеК 60-летию Сергея Павловича Карпова
вистов и историков раннего Нового времени (с 1992), председатель совета деканов исторических факультетов РФ и университетского методического объединения по истории и теологии Минобразования РФ. Заслуги С.П. Карпова на научном и педагогическом поприще широко признаны. В 2003 г. он избран членом-корреспондентом РАН, он также является действительным членом РАЕН и Общества Лейбница (Берлин, Германия, 1996), членом-корреспондентом Лигурийской АН и АН Алессандрии (Италия, 1998), членом-корреспондентом Венецианской депутации отечественной истории (Италия, 2008). Научные и общественные заслуги Сергея Павловича отмечены многочисленными наградами, в частности, он является лауреатом Ломоносовской премии I степени и Государственной премии РФ, кавалером Ордена РПЦ преп. Сергия Радонежского 2 ст. Коллеги и ученики, поздравляя юбиляра с шестидесятилетием и сердечно желая ему доброго здравия на долгие годы и дальнейших творческих свершений, преподносят ему плоды своих разысканий в области средневековой истории Средиземноморья и Причерноморья, для которой Сергей Павлович Карпов делает так много.
Литература о С.П. Карпове Современная советская историография (всеобщая история). М., 1985. С.66. Карпов Сергей Павлович // Лауреаты Ломоносовских премий 1944–1994 гг. Биографический словарь. М., 1996. С. 109–110. Карпов Сергей Павлович // Состав Ученого Совета Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова (1996 г.). Биографический словарь. М., 1997. С. 48–49. Карпов Сергей Павлович // Мелуа А.И. Российская Академия Естественных наук. М., 1998. С. 248. Карпов Сергей Павлович // Профессора и доктора наук Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. Биографический словарь. 1997. М., 1998. С. 226–227. Карпов Сергей Павлович // Чернобаев А.А. Историки России. Кто есть кто в изучении отечественной истории. Биобиблиографический словарь. 2-е изд. Саратов, 2000. С. 219–220. Карпов Сергей Павлович // Who is who in Russia. М., 1999. М., 2002. Скулачева Е. Наследие Византийской цивилизации // Московский университет. 2000. № 16 (3904), апрель. С.2. К 60-летию Сергея Павловича Карпова
15
Ha raccontato le Repubbliche di Genova e Venezia // Finestra sul Mediterraneo — A Window over the Mediterranean Sea / A cura di S.Buonadonna. Genova, 2001. P. 306–307. Пильщикова О. История про исторический факультет // Обыватель. 2001. № 11. С.4–5. Карпов Сергей Павлович // Ученый Совет Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова 2001–2006 гг. М., 2002. С. 48–49. Карпов Сергей Павлович // Энциклопедический словарь Московского университета. Исторический факультет. М., 2004. С. 225–227. Карпов Сергей Павлович // Аникеев А.А., Егорова Н.И., Родионов О.А. Историки России. Кто есть кто в изучении зарубежной истории. Ставрополь, 2004. С. 87–88. Карпов Сергей Павлович // Ученые Московского университета — действительные члены и члены-корреспонденты Российской академии наук (1755–2004). Биографический словарь. М., 2004. С. 600. Карпов Сергей Павлович // Профессора Московского университета 1755–2004. Биографический словарь. Т. 1: А–Л. М., 2005. С. 549. Карпов Сергей Павлович // Чернобаев А.А. Историки России ХХ века. Биобиблиографический словарь. Т. 1. А–Л. Саратов, 2005. С. 405. Contemporary Who’s Who of Professionals. American Biographical Institute. Raleigh, 2005. И.П. Медведев Н.М. Богданова Р.М. Шукуров
16 К 60-летию Сергея Павловича Карпова
От редактора
Н
азвание настоящей книги «Море и берега — Mare et litora» призвано подчеркнуть многообразие научных и жизненных интересов Сергея Павловича Карпова. Научная судьба легко сравнима с морем и берегами. Море в предложенном контексте может быть прочитано как стихия исследования, стихия переменчивости и непредсказуемости, в которой пребывает ищущий. Существенные достижения в науке — доказанные гипотезы, установленные факты — подобны достижению берега, твердой почвы, незыблемой и долговечной. Научная биография С.П. Карпова полна и «моря», и «берегов» — как долгих поисков и раздумий в волнах еще неизведанного, так и блестящих научных открытий, воплощенных в книгах, которым суждена долгая жизнь. Поистине, «берегов» в научной судьбе С.П. Карпова много — это и собственные научные труды, и многочисленные его ученики, которые во многом также являются творением их учителя. В название настоящего сборника вложен и другой смысл. Творчество С.П. Карпова неразрывно связано с морем в силу его неизбывного интереса к прошлому Черного и Средиземного морей, к мореплаванию, заморским экспедициям. Одна из книг Сергея Павловича так и названа: «Путями средневековых мореходов». Вместе с тем, его исследовательская мысль простирается и далеко в континентальные пространства. Достаточно упомянуть недавнюю фундаментальную монографию С.П. Карпова, по большей части посвященную «материку», а именно Трапезундской империи, а также его многочисленные разработки по истории Крыма, Балкан и островов Эгейского моря. Эти соображения и подвигли к тому, чтобы образ моря и берегов был положен в основу настоящего сборника. Сама идея «моря и берегов» была инициирована М.А. Бойцовым, однако ответственность за конечный результат ее воплощения лежит, конечно, на редакторе. Итак, отталкиваясь от стержневой идеи «моря и берегов», присланные коллегами статьи были распределены по следующим От редактора
17
18
рубрикам. Часть I «Итальянские берега» объединяет работы, посвященные Италии или связанные преимущественно с нею. Сюда вошли сюжеты также и о средиземноморском «расширении» Италии, от культурной жизни Кипра и до связей Венеции с Россией в XVIII в. В Часть II «Византийская гавань» вошли статьи, исследующие историю Византийской империи от Константина Великого и до самого ее падения. Они покрывают весьма широкое тематическое поле — символика власти, народное христианство, экономическая и социальная история, политика и геополитика. Часть III «Черноморье» тематически соединила Понт в Южном Причерноморье и Крым на севере. Сюда же вошли работы, касающиеся многообразных связей Причерноморья с итальянским и греческим Западом. Заключительная Часть IV «Другие берега» представляет собой хронологическое и территориальное раздвижение обозначенных границ — это арменистические и востоковедческие сюжеты, это и материал XVIII–XIX вв., бросающий ретроспективный свет на медиевистическую проблематику. Распределение статей по этим рубрикам достаточно условно. Настолько же условно, насколько эфемерны морские границы — собранные тут работы нередко выходят за пределы проведенных рубежей, далеко расширяя тематические горизонты книги. Внутри рубрик статьи расположены в алфавитном порядке имен их авторов. Причем статьи исследователей, писавших на русском языке, расставлены в порядке букв русского алфавита, а тексты зарубежных авторов — по латинскому алфавиту. В Списке трудов С.П. Карпова, который открывает настоящую книгу, работы распределены погодно; сначала перечисляются монографии, затем статьи, а рецензии, аннотации, рефераты и ответственная редактура отнесены в конец. С подготовкой к печати Списка существенно помогла К.И. Лобовикова, за что редактор приносит ей свою благодарность. Греческие слова и цитаты приводятся в греческой графике, в стандартной латинской и кириллической транскрипции, согласно предпочтениям авторов. Арабская и персидская терминология дана либо в стандартной латинской транслитерации по системе, принятой во втором издании The Encyclopaedia of Islam (со ставшими общепринятыми модификациями — буква ﺝпередается через «j», но не «dj», а ﻕчерез «q», но не «»), либо в упрощенной русской транслитерации (кириллический вариант системы EI). Османская турецкая терминология приводится в современном турецком написании. Редактор счел возможным не унифицировать передачу исторических имен и топонимов в рамках одного языка, если эти варианты не явОт редактора
ляются ошибочными (например: Peloponnese и Peloponnesus, saldjoûkide и seljoucide и т.д.). Редактор выражает признательность своим коллегам, оказавшим помощь в работе над сборником. С.В. Близнюк, А.А. Талызина, А.О. Ульянова помогли в аннотировании статей. Особые слова благодарности следует обратить к А.А. Чекаловой и М.А. Бойцову, которые пожертвовали значительным временем, обсуждая название и структуру настоящего сборника, а также помогли советом по концептуальным и организационным вопросам. Редактор благодарит за помощь Энтони Брайера, М.В. Грацианского, Р. Шляхтина. Издание сборника осуществлено при финансовой поддержке РГНФ (№ 08-01-16051д), за которую редактор от имени коллег и учеников Сергея Павловича приносит Фонду благодарность. Р.М. Шукуров
19 От редактора
Список сокращений
АДСВ — Античная древность и средние века БАН — Българска академия на науките БРЭ — Большая российская энциклопедия ВВ — Византийский временник ВИ — Вопросы истории ВИД — Вспомогательные исторические дисциплины ВО — Византийские очерки ГММК — Государственные музеи Московского Кремля Д.ТИМАО — Древности. Труды Императорского Московского археологического общества ИРАИК — Известия русского археологического института в Константинополе ПСРЛ — Полное собрание русских летописей ПФАРАН — Петербургский филиал Архива Российской академии наук ПЭ — Православная энциклопедия РАН — Российская академия наук РЖ — Реферативный журнал ИНИОН АН СССР СВ — Средние века ЦИАМ — Центральный исторический архив Москвы ΑΠ — ᾽Αρχεῖον Πόντου
ΕΚΕΕ — Ἐπετηρὶς τοῦ κέντρου ἐπιστημονικῶν ἐρευνῶν AAWW — Anzeiger der philologischhistorischen Klasse der Akademie der Wissenschaften in Wien AnBoll — Analecta Bollandiana ANS — American Numismatic Society ANSMN — American Numismatic Society. Museum Notes ASG — Archivio di Stato di Genova ASG. SG — Archivio di Stato di Genova. San Giorgio ASLSP — Atti della Società ligure di Storia patria ASV — Archivio di Stato di Venezia Biaggi — E. Biaggi. Monete e zecche medievali italiane: dal sec. 8. al sec. 15. Torino, [1992] BMGS — Byzantine and Modern Greek Studies BS — Byzantinoslavica BZ — Byzantinische Zeitschrift CCSL — Corpus Christianorum. Series Latina CFHB — Corpus fontium historiae byzantinae CSEL — Corpus Scriptorum Ecclesiasticorum Latinorum DA — Deutsches Archiv für Erforschung des Mittelalters DOC — Catalogue of the Byzantine coins in the Dumbarton Oaks Список сокращений
21
collection and in the Whittemore collection DOP — Dumbarton Oaks Papers EI2 — The Encyclopaedia of Islam. New Edition EJOS — Electronic Journal of Oriental Studies EO — Echos d’Orient GAL — Brockelmann K. Geschichte der arabischen Literatur. Bd. 1–2. Weimar, 1898–1902; Suppl. Bd. 1–2 (Leiden, 1937–1938) GCS — Die griechischen christlichen Schriftsteller der ersten Jahrhunderte GRBS —Greek, Roman and Byzantine Studies JbAC — Jahrbuch für Antike und Christentum JRS — Journal of Roman Studies MEC — Medieval European Coinage MGH — Monumenta Germaniae Historica MIÖG — Mitteilungen des Instituts für Österreichische Geschichtsforschung MLE — Metcalf D.M. Coinage of the Crusades and the Latin East in
22 Список сокращений
the Ashmolean Museum. Oxford. 2nd ed. London, 1995 ODB — Oxford Dictionary of Byzantium / Ed. A. Kazhdan, A.M. Talbot. V. 1–3. New York; Oxford, 1989 PG — Patrologiae cursus completus. Series Graeca / Acc. J.P. Migne PL — Patrologiae cursus completus. Series Latina / Acc. J.P. Migne PLP —Prosopographisches Lexikon der Palaiologenzeit. Bd. 1–12. Wien, 1976–1995 RBK — Reallexikon zur Byzantinischen Kunst REB — Revue des études byzantines RIN — Rivista Italiana di Numismatica RIS — Rerum Italicarum Scriptores, L.A. Muratori RN — Revue Numismatique SB — Sear D. Byzantine coins and their values. London 1987 SS — Scriptores SSrM — Scriptores rerum Merovingicarum WS — Wiener Studien ZAC — Zeitschrift für antikes Christentum
Список трудов Сергея Павловича Карпова 1970 1)
Некоторые вопросы изучения “Трапезундской хроники” Михаила Пана рета // Сб. науч. трудов аспирантов историч. ф-та. М., 1970. С. 267–290.
1971 2)
Сочинения Никиты Хониата как источники по истории Трапезундской империи // Проблемы всеобщей истории. Сб. науч. трудов аспирантов историч. ф-та. М., 1971. С. 133–156.
3)
Из “Истории лангобардов” Павла Диакона [Перевод с лат.] // Корсунский А.Р. Возникновение феодальных отношений в Западной Европе. Учебнометодич. пособие. М., 1973. Вып. 2. С. 64–77 (в соавт. с П.И. Жаворонковым). Трапезундская империя в византийской исторической литературе XIII– XV вв. // ВВ. 1973. Т. 35. С. 154–164.
1973
4)
1974 5) 6)
Трапезундская империя и государства Европы в XIII–XV вв. Автореф. дисс. на соиск. уч. степ. канд. ист. наук. М., 1974. Трапезунд и Константинополь в XIV в. // ВВ. 1974. Т. 36. С. 83–99.
1975 7)
Образование Трапезундской империи и роль Грузии (1204–1215 гг.) // Античные, византийские и местные традиции в странах Восточного Черноморья. Материалы всесоюзной научной конференции, май 1975. Тезисы докладов. Тбилиси, 1975. С. 83–85.
8)
Особенности образования Трапезундской империи (1204–1206) // XVe Congrès International d’études byzantines. Athènes, 1976.
1976
Список трудов Сергея Павловича Карпова
23
1977 9) 10) 11) 12)
Особенности развития поздневизантийского города-эмпория (Трапезунд в XIII–XV вв.) // ВО. М., 1977. Вып. 3. С. 79–106. Трапезундская империя и русские земли // ВВ. 1977. Т. 38. С. 38–47. Х Всесоюзная конференция византинистов в Москве // ВВ. 1977. Т. 38. С. 265–270 (в соавт. с Б.Л. Фонкичем). XV Международный конгресс византинистов // Вопросы истории. 1977. № 4. С. 181–184 (в соавт. с Б.Л. Фонкичем).
1978 13) 14) 15) 16) 17)
Венецианско-трапезундский конфликт 1374–1376 гг. и неизвестный мирный договор 1376 г. // ВВ. 1978. Т. 39. С. 102–109. The Empire of Trebizond and Venice in 1374–1376 (a chrysobull redated) // XIIth Spring Symposium. Birmingham, 1978. С. 1–8. [Рец. на:] Курбатов Г.Л. История Византии (историография). Л., 1975 // ВВ. 1978. Т. 39. С. 232–236. [Рец. на:] Заборов М.А. История крестовых походов в документах и материалах. М., 1977 // Средние века. 1978. Т. 42. С. 302–304. [Аннот.:] Новое издание произведений Андрея Ливадина // ВВ. 1978. Т. 39. С. 302–304.
1979 18)
The Empire of Trebizond and Venice in 1374–1376 (a chrysobull redated) // АП. 1979. P. 290–298 (переп. с доп. № 13).
1980 19) 20)
21) 22) 23)
24
Отчет о научной стажировке в Италии в 1977/78 г. // ВВ. 1980. Т. 41. С. 308–309. [Анонимно]. Empire of Great Comnenoi: Some Remarks on Particularities of its Foundation // Actes du XVe Congrès Int. d’Études Byzantines. Athènes, Sept., 1976. Athènes, 1980. Т. 4. Histoire. Communications. P. 153–159. [Рец. на:] Проблемы социальной истории и идеологии средневекового общества. Вып. 2. Л., 1978 // ВВ. 1980. Т. 41. С. 267–268. [Рец. на:] Balletto L. Genova, Mediterraneo, Mar Nero (secc. XIII–XV). Genova, 1976 // ВВ. 1980. Т. 41. С. 298–300. [Аннот.:] Balard M. La Romanie Génoise (XIIe — début du XVe siècle). Roma; Genova, 1978. T. 1–2. // Современная зарубежная историография Куликовской битвы (1380–1980). Рефер. сб. М., 1980. С. 75–80.
Список трудов Сергея Павловича Карпова
1981 24) 25) 26)
27) 28) 29) 30) 31) 32)
Трапезундская империя и западноевропейские государства в XIII–XV вв. М., 1981. С. 231. Первый Международный симпозиум “Bulgaria Pontica medii aevi” (Несебр, 23–27 мая 1979) // ВВ. 1981. Т. 42. С. 246–249 (в соавт. с А.В. Банк). Особенности торгово-предпринимательской деятельности итальянского купечества в Трапезундской империи (XIII–XV вв.) // XVI Int. Byzantinistenkongreß. Résumés der Kurzbeiträge. Wien, 1981. Трапезундское купечество в черноморской торговле конца XIII — первой половины XV в. // Byzantino-Bulgarica. София, 1981. Т. 7. С. 239–245. У истоков политической идеологии Трапезундской империи (О происхождении титула ΜΕΓΑΣ ΚΟΜΝΗΝΟΣ) // ВВ. 1981. Т. 42. С. 101–105. [Рец. на:] Balard M. La Romanie Génoise (XIIe — début du XVe siècle). Roma; Genova, 1978. T. 1–2 // ВВ. 1981. Т. 42. С. 212–218. [Рец. на:] Polonio V. L’amministrazione della Res Publica Genovese fra Tre e Quattrocento. L’Archivio “Antico comune”. Genova, 1977 // ВВ. 1981. Т. 42. С. 238–239. [Рец. на:] Oikonomidès N. Hommes d’affaires grecs et latins à Constantinople (XIIIe–XVe siècles). Montréal; Paris, 1979 // ВВ. 1981. Т. 42. С. 237–238. [Реф.:] Икономидис Н. Греческие и латинские предприниматели в Константинополе (XIII–XV вв.) / Oikonomidès N. Hommes d’affaires grecs et latins à Constantinople (XIIIe–XVe siècles). Montréal; Paris, 1979 // РЖ: Общественные науки за рубежом. Сер. 5. История. 1981. № 5. С. 144–147.
1982 33) 34)
35)
Венецианская работорговля в Трапезунде (конец XIV — начало XV в.) // ВО. М., 1982. Вып. 4. С. 191–207. От фемы Халдия — к империи Великих Комнинов // Византия и ее провинции. Межвуз. сб. научн. трудов [АДСВ, вып. 19]. Свердловск, 1982. С. 54–61. [Реф.:] Византинобулгарика. Т. 7. Первый Международный симпозиум по проблемам истории Черноморья в средние века // РЖ: Общественные науки за рубежом. Сер. 5. История. 1982. № 6. С. 140–144.
1983 36) 37)
Итальянская торговля в Трапезунде и ее воздействие на экономику поздневизантийского города // ВВ. 1983. Т. 44. С. 81–87. [Рец. на:] Bryer A. The Empire of Trebizond and the Pontos. London, 1980 // ВВ. 1983. Т. 44. С. 251–253. Список трудов Сергея Павловича Карпова
25
38) 39)
[Рец. на:] Prosopographisches Lexikon der Palaiologenzeit [Fasz. 1–6] // BS. 1984. T. XLV/1. S. 55–62. [Реф.:] Записки Думбартон-Окс, 1980–1981. № 34–35 // РЖ: Общественные науки за рубежом. Сер. 5. История. 1983. № 4. С. 164–166.
1984 40) 41) 42)
43)
Латинская Романия // Вопросы истории. 1984. № 12. С. 86–96. Трапезундская империя и Афон // ВВ. 1984. Т. 45. С. 95–101. Il Problema delle tasse doganali nei rapporti tra Venezia e Trebisonda (XIV — prima metà del XV secolo) // Rivista di Studi Bizantini e Slavi, 1983. Bologna, 1984. T. 3. P. 161–171. [Рец. на:] Laiou-Thomadakis A. The Byzantine Economy in the Mediterranean Trade System, 13th–15th Centuries. DOP. 1982. T. 34–35. P. 177–222 // ВВ. 1984. Т. 45. С. 249–251.
1985 44) 45) 46)
Торговля итальянских морских республик в Южном Причерноморье в XIII–XV вв. Автореф. дисс. ... докт. ист. наук. М., 1985. Симпозиум “Черноморская Болгария в средние века” // Вопросы истории. 1985. № 9. С. 151–153. [Рец. на:] Культура Византии. IV — первая половина VII в. М., 1984 // Вопросы истории. 1985. № 11. С. 132–135.
1986 47) 48)
49)
50)
51)
26
L' impero di Trebisonda, Venezia, Genova e Roma, 1204–1461: Rapporti politici, diplomatici e commerciali. Roma, 1986. Крестьянство и город. § 4. Византия // История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 2. Крестьянство в Европе в период развитого феодализма. М., 1986. С. 85–86. Налогообложение итальянской торговли и объем товарооборота в городах Южного и Юго-Восточного Причерноморья (XIV — середина XV в.) // ВВ. 1986. Т. 47. С. 17–23. Работорговля в Южном Причерноморье в первой половине XV в. (преимущественно по данным массарий Каффы) // ВВ. 1986. Т. 46. С. 139–45. Южное Черноморье в системе экономических связей Запада и Востока в XIII–XV вв. // The 17th Int. Byzantine Congress, 1986. Abstracts of short papers. Washington, 1986. P. 168–170.
Список трудов Сергея Павловича Карпова
52) 53)
The Southern Black Sea Coast in the System of Economic Relations between East and West (XIIIth–XVth Centuries) // Βυζαντιακά. 1986. T. 6. P. 47–55. [Рец. на:] Источники и исследования по истории Генуи и Генуэзской Романии: Collana Storica di Fonti e Studi / Diretta da Geo Pistarino. Genova, 1969–1983. Vol. 1–39 // ВВ. 1986. Т. 46. С. 224–230.
1987 54) 55) 56) 57) 58) 59)
60)
Контракт комменды в итальянской торговле в Южном Причерноморье (XIII–XV вв.) // ВВ. 1987. Т. 48. С. 23–32. Конференция медиевистов в МГУ // Вопросы истории. 1987. № 7. С. 137–138. Международный коллоквиум медиевистов в Реймсе // Вопросы истории. 1987. № 11. С. 149–151. Современное византиноведение // Общественные науки. 1987. № 2. С. 207–212. III Международный симпозиум “Bulgaria Pontica medii aevi” (Несебр, 27–31 мая 1985 г.) // ВВ. 1987. Т. 48. С. 228–230. (в соавт. с В.Г. Брюсовой). International Byzantine Meeting // Social Sciences. 1987. № 3. P. 256–259 (то же — на исп., фр., нем., португ. яз.: Ciencias Sociales. 1987. № 3. P. 270– 273; Sciences Sociales. 1987. № 3. P. 259–262; Gesellschafts-Wissenschaften Zeitschrift. 1987. № 3. S. 290–294; Ciencias Sociais. 1987. № 3. P. 260–264). [Реф.:] Брайер Э., Уинфилд Д. Византийские памятники и топография Понта (Bryer A., Winfield D. The Byzantine Monuments and Topography of the Pontos. Washington, 1985. T. 1–2) // РЖ: Общественные науки за рубежом. 1987. Cер. 5. История. № 4. С. 122–125.
1988 61) 62) 63) 64) 65) 66)
Кредит в системе итальянской торговли в Южном Причерноморье (XIII– XV вв.) // ВВ. 1988. Т. 49. C. 40–49. Социальная структура городов Южного Причерноморья (XIII–XV вв.) // Классы и сословия средневекового общества. М., 1988. С. 64–72. Зинаида Владимировна Удальцова (1918–1987) // Археографический Ежегодник за 1987 г. М., 1988. С. 334–335. Памяти Зинаиды Владимировны Удальцовой // Вестник МГУ. 1988. Cер. 8. История. №1. С. 88–89. [Анонимно]. Симпозиум по истории Причерноморья в средние века // Вопросы истории. 1988. № 10. С. 151–153. XVII Международный Конгресс византинистов в Вашингтоне // ВВ. 1988. Т. 49. С. 241–252 (в соавт. с З.В. Удальцовой, Г.Г. Литавриным и др.). Список трудов Сергея Павловича Карпова
27
67)
68) 69)
Vizantijskij Vremennik // Social Sciences. 1988. № 1. P. 253–256 (то же — на исп., нем., португ. яз.: Ciencias Sociales. 1988. № 1. P. 263–266; GesellschaftsWissenschaften Zeitschrift. 1988. № 2. S. 283–287; Ciencias Sociais. 1988. № 1. P. 264–267). [Рец. на:] Bryer A., Winfield D. The Byzantine Monuments and Topography of the Pontos. Washington, 1985. T. 1–2. // ВВ. 1988. Т. 49. С. 217–221. [Рец. на:] Continuity and Change in Late Byzantine and Early Ottoman Society. Birmingham; Washington, 1986 // ВВ. 1988. Т. 49. С. 232–234.
1989 70) 71) 72) 73) 74)
75) 76) 77)
78)
79)
Актуальность в исторических исследованиях // Общественные науки. 1989. № 5 С. 96–101. “Белые пятна” и понятие актуальности исторических исследований // Всеобщая история: дискуссии, новые подходы. М., 1989. Вып. 1. С. 41–52. Торговля зерном в Южном Причерноморье в XIII–XV вв. // ВВ. 1989. Т. 50. С. 26–35. Trade and Crime in Venetian Crete (According to an Unknown Document of 1382) // Η Καθημερινή ζωή στο Βυζάντιο. Αθήνα, 1989. Σ. 311–323. Grecs et Latins à Trébizonde (XIIIe–XVe ss.). Collaboration économique, rapports politiques // Etat et colonisation au moyen Âge et à la Renaissance. Lyon, 1989. P. 413–424. Some Notes on the Social Structure of Pontic Towns in the XIIIth–XVth Centuries // Βυζαντιακά. 1989. T. 9. P. 139–150. [Рец. на:] Civico Istituto Colombiano. Studi e Testi. Serie Storica / A cura di Geo Pistarino. Genova, 1976–1986. T. 1–10 // ВВ. 1989. Т. 50. С. 214–217. [Реф.:] Bulgaria Pontica medii aevi. Второй Международный симпозиум по истории Причерноморья в средние века // Реф. журнал: Общ. науки за рубежом. Сер. 5. История. 1989. № 2. С. 146–151. [Реф.:] Лайу А. Византия и Черное море в XIII–XV вв.: торговля и местное население Причерноморья // Реф. журнал: Общ. науки за рубежом. Сер. 5. История. 1989. № 2. С. 151–153. [Реф.:] Пистарино Дж. Генуя и генуэзцы на Черном море (XII– XV вв.) // Реф. журнал: Общ. науки за рубежом. Сер. 5. История. 1989. № 2. С. 153–157.
1990 80)
28
Итальянские морские республики и Южное Причерноморье в XIII–XV вв.: проблемы торговли. М., 1990.
Список трудов Сергея Павловича Карпова
81) 82) 83)
84) 85) 86) 87)
Глава 1. Источники по истории средних веков V–XV вв. // История средних веков. М., 1990. T. 1. С. 15–29 (в соавт. с И.С. Филипповым). Глава 17. Византия в конце XI–XV вв. § 2. Византия в XIII–XV вв. // История средних веков. М., 1990. T. 1. С. 382–392. Il contratto di commenda nel commercio italiano della regione del Pontos alla fi ne del XIII secolo // Istituto Int. di Storia Economica “F. Datini”. XXII Settimana di studi. Prato, 1990 (препринт, см.: № 100). Предисловие // История средних веков. М., 1990. T. 1. С. 3–4. [От Редколлегии] // СВ. 1990. Т. 53. C. 10–11. [Рец. на:] Schreiner P. Byzanz. München, 1986; Carile A. Introduzione alla storia bizantina. Bologna, 1988 // ВВ. 1990. Т. 51. С. 213–214. [Отв. ред. (совместно с З.В. Удальцовой):] История средних веков. Уч. для вузов. Т. 1. М., 1990.
1991 88) 89) 90) 91) 92) 93)
94) 95)
96)
97)
Венецианский документ XV в. о торговой навигации в Восточном Средиземноморье // ВВ. 1991. Т. 52. С. 255–260. Генуэзцы в городах Понта (XIII–XV вв.) // ВО. М., 1991. C. 142–149. Документы по истории венецианской фактории Тана во второй половине XIV в. // Причерноморье в средние века. М., 1991. Вып. 1. C. 191–216. Культура Латинской Романии // Культура Византии. XIII — первая половина XV в. М., 1991. C. 138–187. Культура Трапезундской империи // Культура Византии. XIII — первая половина XV в. М., 1991. С. 86–120. Маршруты черноморской навигации венецианских галей “линии” в XIV–XV вв. // Византия. Средиземноморье. Славянский мир. M., 1991. C. 82–97. О торговых привилегиях итальянских морских республик в Трапезундской империи // ВВ. 1991. Т. 51. C. 23–31. Основные закономерности развития итальянской торговли в Причерноморье (XIII–XV вв.) // XVIII Международный конгресс византинистов: Резюме сообщений. М., 1991. С. 519. Особенности социально-экономического и политического развития греческих земель в эпоху политической раздробленности и латинского владычества // Культура Византии. XIII — первая половина XV в. М., 1991. C. 12–45 (в соавт. с П.И. Жаворонковым). Предисловие // История средних веков. Учебник для вузов. М., 1991. Т. 2. С. 3–4. Список трудов Сергея Павловича Карпова
29
98) 99)
Предисловие // Причерноморье в средние века. М., 1991. Вып. 1. C. 6–7. Трапезундский ученый Георгий Амирутци // Вопросы истории. 1991. № 6. C. 195–199. 100) Il contratto di commenda nel commercio italiano della regione del Pontos alla fi ne del XIII secolo // L'Impresa, Industria, Commercio, Banca. Secc. XIII– XVIII. Atti della XXIIa Settimana di Studi. Istituto Internazionale di Storia Economica “F. Datini”. Prato; Firenze, 1991. P. 467–473. 101) (Dibattito) // L’Impresa, Industria, Commercio, Banca. Secc. XIII–XVIII. Atti della XXIIa Settimana di Studi. Istituto Internazionale di Storia Economica “F. Datini”. Prato; Firenze, 1991. 102) [Отв. ред. (совместно с З.В. Удальцовой):] История средних веков. Учебник для вузов. Т. 2. М., 1991. 103) [Отв. ред.:] Причерноморье в средние века. Вып. 1. М., 1991.
1992
30
104) Иск брата Георгия: неизвестные документы генуэзской судебной курии в Трапезунде // ВВ. 1992. T. 53. C. 171–176. 105) Аннотации на книги // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. М., 1992. № 1. С. 24–26. 106) Доклад на Учредительном собрании Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. М., 1992. № 1. С. 3–9. 107) Прикоснувшись к истории... Конгресс, о котором не забыли // Московский университет. 1992. № 5. C. 15. 108) Krim // Lexicon des Mittelalters. 1992. Bd. 5. S. 1532–1533. 109) Un documento sconosciuto della curia genovese a Trebisonda // Rivista di Bizantinistica. 1994 (на обл. 1992). Т. 2. P. 163–171. 110) Византия: у истоков нашей духовности // История. Еженед. прилож. к газете “Первое сентября”. 1992. № 1. С. 4–5. 111) [Рец. на кн.:] Strässle P.M. Der internazionale Schwarzmeerhandel und Konstantinopel 1261–1484 im Spiegel der sowjetischen Forschung. Bern; Frankfurt am Mein; N.Y.; P., 1990 // ВВ. 1992. T. 53. С. 190–193. 112) [Рец. на кн.:] Balard M. Les Croisades. P., 1988 // ВВ. 1992. T. 53. C. 193–194. 113) [Отв. ред. (совместно с З.В. Удальцовой):] Istoria Evului mediu. I. Chisinau, 1992. (Перев. на рум. яз. см. № 87). 114) [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. М., 1992. № 1. Список трудов Сергея Павловича Карпова
1993 115)
[Выступления на заседании Круглого стола Ассоциации] // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени М., 1993. № 2. С. 6, 14–15. 116) (Хроника научной жизни, аннотации на публ.) // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. М., 1993. № 2. С. 22–25, 28–30. 117) Что и как праздновали в Каффе в XV в.? // СВ. 1993. Т. 56. С. 226–232. 118) XVIII Международный Конгресс византинистов // ВВ. 1993. Т. 54. С. 207–219 (в соавт. с М.В. Бибиковым, Н.М. Богдановой, С.В. Близнюк, А.Л. Пономаревым, Р.М. Шукуровым). 119) Genovesi e Piemontesi nell' Impero di Trebisonda (secc. XIII–XV) // Atti del Congresso Internazionale “Dai feudi monferrini e dal Piemonte ai nuovi mondi oltre gli Oceani”. Alessandria, 2–6 aprile 1990. Alessandria, 1993. P. 369–376. 120) Prefata // Istoria Evului mediu. II. Chisinau, 1993. P. 3–4. 121) [Рец. на:] Pistarino Geo. I Gin dell’Oltremare. Genova, 1988; Pistarino Geo. Genovesi d’Oriente. Genova, 1990 // ВВ. 1993. Т. 54. С. 189–190. 122) [Отв. ред. (совместно с З.В. Удальцовой):] Istoria Evului mediu. II. Chisinau, 1993. (Перев. на рум. яз. см. № 102). 123) [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. М., 1993. № 2. 124) [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. М., 1993. № 3–4.
1994 125)
Путями средневековых мореходов: Черноморская навигация Венецианской республики в XIII–XV вв. М., 1994. 126) (Аннотации 13 монографий и других изданий 1992–94 гг.) // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1994. № 5. С. 24–29. 127) (Библиография работ по византиноведению в России и СНГ) // Byzantinische Zeitschrift. Supplementum Bibliographicum I. 1994. Passim. 128) Кризис Таны 1343 г. в свете новых источников // ВВ. 1994. Т. 55 (80). Ч. 1. С. 121–126. 129) Источники по истории Причерноморья и Древней Руси в итальянских архивах // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1994. № 1. C. 3–16. 130) Итальянская колонизация городов Причерноморья в XIII–XV вв. как этно-социальное явление // Античный и средневековый город. Тезисы Список трудов Сергея Павловича Карпова
31
докладов VII Cюзюмовских чтений. Екатеринбург; Севастополь, 1994. С. 18–19. 131) Отчетный доклад Президента Ассоциации на годичном собрании 21 октября 1993 (Тезисы) // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1994. № 5. С. 3–5. 132) Причерноморье в XV в. по материалам собрания Diversorum, Filze Секретного архива Генуи // Российское византиноведение. Итоги и перспективы. Тезисы докладов и сообщений на Международной конференции, посвященной 100-летию Византийского временника и 100-летию Русского археологического института в Константинополе (Санкт-Петербург, 24–26 мая 1994). М., 1994. С. 57–58. 133) Черноморская навигация итальянских морских республик XIV–XV вв. Факторы и степень риска // Bulgaria Pontica medii aevi III. Nessebre, 27–31 mai 1985 / Ed. V. Gjuzelev. Sofia, 1994 (на обл. 1993). С. 77–87. 134) From Syria to Modon and Venice: a difficult voyage of 1443 described in an unknown document // Η Επικοινονία στό Βυζάντιο. Αθήνα, 1994 (на обл. 1993). S. 543–549. 135) The Grain Trade in the Southern Black Sea Region: The Th irteenth to the Fifteenth Century // Mediterranean Historical Review. 1994 (на обл. 1993). Vol. 8. № 1. P. 55–73. 136) I piacentini nel Mar Nero: Le prioritа e le condizioni del commercio internazionale (secc. XIII–XIV) // Precursori di Cristoforo Colombo. Mercanti e banchieri Piacentini nel mondo durante il Medioevo. Atti del Convegno Internazionale di studi. Piacenza, 10–12 sett. 1992. Bologna, 1994. P. 191–198. 137) [Рец. на кн.:] Origone S. Bisanzio e Genova. Genova, 1992 // ВВ. 1994. Т. 55 (80). Ч. 1. С. 223–224. 138) [Рец. на:] Prosopographisches Lexikon der Palaiologenzeit [Fasz. 7–11] // BS. 1994 (на обл. 1993). Vol. LIV/2. P. 360–363. 139) [Рец. на:] История Европы. С древнейших времен до наших дней. В 8 т. Т. 2. Средневековая Европа. М., 1992 // Вопросы истории. 1994. № 11. С. 170–172. 140) [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1994. № 5.
1995
32
141) Предисловие; Preface // Причерноморье в средние века. М., 1995. Вып. 2. С. 5–8. 142) Причерноморье в XV в. по материалам собрания Diversorum, Filze Секретного Архива Генуи // Причерноморье в средние века. М., 1995. Вып. 2. С. 9–19. Список трудов Сергея Павловича Карпова
143) 144)
145) 146)
147)
148) 149)
Il Mar Nero come carrefour di cultura nel medio evo // Teoderico e i Goti tra Oriente e Occidente / A cura di A. Carile. Ravenna, 1995. P. 39–52. New Documents on the Relations between the Latins and the Local Populations in the Black Sea Area (1392–1462) // Dumbarton Oaks Papers. 1995. T. 49. P. 33–41. Оn the Origin of Medieval Tana // STEFANOS. Studia byzantina ac slavica Vladimíro Vavřínek dedicata. BS. LVI/1. 1995. P. 227–235. Une ramification inattendue: les Bourguignons en Mer Noire au XVe siècle // Coloniser au moyen âge / Sous la direction de M. Balard & A. Ducellier. Paris, 1995. P. 186–189, 217–218. [Рец. на:] Ducellier A., Doumerc B., Imhaus B., De Miceli J. Les chemins de l’exile: bouleversement de l’Est Européen et migrations vers l’Ouest à la fin du moyen âge. Paris, 1992 // СВ. 1995. Т. 58. С. 276. [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1995. № 6. [Отв. ред.:] Причерноморье в средние века. Вып. 2. М., 1995.
1996 150)
151) 152)
153) 154) 155)
156)
Генуэзский нотарий в Трапезундской империи: Guirardo di San Donato (К опыту реконструкции архивов Причерноморских городов) // Византийские очерки. Труды российских ученых к XIX Международному конгрессу византинистов. М., 1996. С. 169–173. Дело об убийстве на Крите в 1382 г. // Феномены истории. К 70-летию В.Л. Керова. М., 1996. С. 90–96. Историческая наука в Московском университете: проблемы и приоритеты // Перспективы развития гуманитарных наук в Московском университете. Материалы конференции. Москва, декабрь 1995 г. М., 1996. С. 16–23. Историческое образование и историческое сознание народа — это бесценный капитал. [Интервью] // Московский университет. 1996. № 6. С. 2. Итальянские “бароны” трапезундских императоров // ВВ. 1996. 56 (81). С. 144–155. Ответы декана исторического факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова академика РАЕН С.П. Карпова на вопросы журнала “Новая и новейшая история” // Новая и новейшая история. 1996. № 2. С. 66–71. Международная научная конференция, посвященная 550-летию битвы при Варне // ВВ. 1996. 56 (81). С. 367. Список трудов Сергея Павловича Карпова
33
157)
Нотариальные архивы итальянских консулатов городов Причерноморья XIII–XV вв.: опыт реконструкции // Byzantium. Identity, Image, Influence. XIX Int. Congress of Byzantine Studies. Abstracts of communications. Copenhagen, 1996. № 9101. 158) Научная конференция “Бизнес в эпоху перемен: купцы и падение Константинополя” (Принстон, 11–12 ноября 1994) // ВВ. 1996. 56 (81) С. 368. 159) Итальянские торговые фактории // Отечественная история. История России с древнейших времен до 1917 года. Энциклопедия. Т. 2. М., 1996. С. 410–411. 160) Первый университет государства Российского [Интервью] // Окно в Москву. 1996. № 1. С. 33–35. 161) Génois et Byzantins face à la Crise de Tana de 1343 d’après les documents d’archives inédits // Byzantinische Forschungen. 1996. Bd. 22. P. 33–51. 162) [Рец. на:] Gjuzelev V. Bulgarien zwischen Orient und Okzident. Die Grundlagen seiner geistigen Kultur vom 13. bis zum 16. Jahrhundert. Wien; Köln; Weimar, 1993 // ВВ. 1996. 56 (81) С. 359–360. 163) [Рец. на:] Schreiner P. Texte zur spätbyzantinischen Finanz- und Wirtschaftsgeschichte in Handschriften der Biblioteca Vaticana. Città del Vaticano, 1991 // ВВ. 1996. 56 (81) С. 361–363.
1997
34
164) (Аннотации 6 монографий и изданий 1994–95 гг.) // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1997. № 7. С. 37–38. 165) (Аннотации 4 новых публикаций по медиевистике) // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1997. № 8. С. 50–52. 166) Византия в XIII–XV вв. // История средних веков. М., 1997. Т. 1. С. 496–509. 167) Вступительное слово председателя оргкомитета Научных чтений памяти академика И.Д. Ковальченко // Материалы научных чтений памяти академика И.Д. Ковальченко (Москва, МГУ, 2–3 декабря 1996). М., 1997. С. 10–11. 168) Джео Пистарино (К 80-летию со дня рождения) // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1997. № 8. С. 3. 169) Доклад Президента Ассоциации на годичном собрании 18 марта 1997 г. // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1997. № 8. С. 6–7. Список трудов Сергея Павловича Карпова
170) 171) 172) 173) 174)
175) 176)
177) 178)
179) 180) 181) 182)
183) 184) 185) 186)
Источники по истории средних веков V–XV вв. // История средних веков. М., 1997. Т. 1. С. 40–46. Италия в XIII–XV вв. // История средних веков. М., 1997. Т. 1. С. 433–439. Когда и как возникла Тана? (О происхождении итальянской фактории на византийской окраине) // ВВ. 1997. Т. 57 (82). C. 5–18. Крестовые походы // История средних веков. М., 1997. Т. 1. С. 271–287. Отчетный доклад Президента Ассоциации на годичном собрании 9 января 1996 // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1997. № 7. С. 4–6. Порты Пелопоннеса в системе навигации венецианских торговых галей в Черном море (XIV–XV вв.) // CВ. 1997. Т. 59. С. 49–59. После 1204 г.: Трапезунд — второй Константинополь? // Рим, Константинополь, Москва: сравнительно-историческое исследование центров идеологии и культуры до XVII в. VI Международный Семинар исторических исследований “От Рима к Третьему Риму”. Москва, 28–30 мая 1986. М., 1997. С. 135–143. Предисловие // История средних веков. М., 1997. Т. 1. С. 3–4. Роль архивов в профессиональной подготовке историков // Международная науч. конференция “Историки и архивисты: сотрудничество в сохранении прошлого в интересах настоящего и будущего”. Докл. и тезисы научн. сообщений. М., 1997. С. 79–82. Также: М., 1998. С. 108–111 (в соавт. с А.Г. Голиковым). Babilano Gentile and the Fall of Constantinople in 1453 // Il Mar Nero. 1995/96. T. 2. P. 267–271. Black Sea and the Crisis of the mid XIVth Century: an Underestimated Turning Point // Thesaurismata. 1997. T. 27. P. 65–77. Trapezunt // Lexicon des Mittelalters. 1997. Bd. 8. S. 958–960. Una famiglia nobile del mondo coloniale Genovese: i Di Negro, mercanti e “baroni” dei Grandi Comneni di Trebisonda // Oriente e Occidente tra Medioevo ed etа moderna. Studi in onore di Geo Pistarino / A cura di L. Balletto. Acqui Terme, 1997. T. 2. P. 587–604. [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1997. № 7. [Отв. ред.:] Материалы научных чтений памяти академика И.Д. Ковальченко (Москва, МГУ, 2–3 декабря 1996). М., 1997. [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1997. № 8. [Отв. ред.:] История средних веков. М., 1997. Т. 1 (2-e изд.: М., 2000. 3-е изд.: М., 2001. 4-е изд.: М., 2003. 5-е изд. испр. и доп.: М., 2005). Список трудов Сергея Павловича Карпова
35
187)
[Отв. ред.:] История средних веков. Т. 2. Раннее новое время. М., 1997 (2-e изд.: М., 2000. 3-e изд.: М., 2001. 4-e изд.: М., 2003. 5-e изд., испр. и доп.: М., 2005).
1998
36
188) (Аннотации 2 новых публикаций по медиевистике) // Информ. Бюллетень Ассоциации “История и компьютер”. М., 1998. № 22. С. 51. 189) Архив А.А. Васильева в Dumbarton Oaks (Вашингтон) // Васильев А.А. История Византийской империи от начала Крестовых походов до падения Константинополя. СПб., 1998. С. 546–557. 190) Делопроизводство итальянских консулатов Причерноморья (XIII– XV вв.) // Византийское государство в IV–XV вв. Центр и периферия. Тезисы докладов XV Всероссийской научной сессии византинистов. Барнаул 29 мая — 2 июня 1998 года. Барнаул, 1998. С. 104–105. 191) Интервью // Информ. Бюллетень Ассоциации “История и компьютер”. М., 1998. № 22. С. 203–210. 192) Крестовые походы // Очерки истории средних веков и раннего нового времени. Смоленск, 1998. С. 31–35. 193) Новые серии изданий Истфака МГУ // Историческое образование. Программы общих курсов. М., 1998. С. 5–8. 194) Предисловие; Preface // Причерноморье в средние века. М.; СПб., 1998. Вып. 3. C. 5–8. 195) Регесты документов фонда Diversorum Filze Секретного архива Генуи, относящиеся к истории Причерноморья // Причерноморье в средние века. М.; СПб., 1998. Вып. 3. С. 9–81. 196) Alexios III Megas Komnenos // Lexikon der Byzantinistik / Hrsg. von J. Irmscher. Amsterdam, 1998. Fasc. 1. S. 17 197) Andreas Libadenos // Lexikon der Byzantinistik / Hrsg. von J. Irmscher. Amsterdam, 1998. Fasc. 1. S. 29. 198) Asper // Lexikon der Byzantinistik / Hrsg. von J. Irmscher. Amsterdam, 1998. Fasc. 1. S. 52. 199) Bailo // Lexikon der Byzantinistik / Hrsg. von J. Irmscher. Amsterdam, 1998. Fasc. 1. S. 65. 200) Italian Trade in the Black Sea Area in the Thirteenth to the Fifteenth Centuries // XVIIIth Int. Congress of Byzantine Studies. Selected Papers: Main and Communications. Moscow, 1991. Vol. 1. History. Shepherdstown, 1998 (на обл. 1996). P. 303–309. 201) Orthodox Christians in Italian-Tartar surrounding. New Archival Evidences on Rich and Poor in Venetian Tana, XIVth–XVth Centuries // Ricchi e Poveri Список трудов Сергея Павловича Карпова
202) 203) 204) 205) 206)
nella Società dell’Oriente Grecolatino. Simposio Internazionale / A cura di Chryssa A. Maltezou. Venezia, 1998. P. 453–472. Инвестиции в науку формируют общество будущего // Деловые люди. 1998. № 87. С. 106–107. [Отв. ред.:] Причерноморье в средние века. М.; СПб., 1998. Вып. 3. [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 1998. № 9. [Отв. ред.:] Труды исторического факультета МГУ. М., 1998–2007. Серии I–IV. Т. 1–38. [Отв. ред.:] Историческое образование. Программы общих курсов. М., 1998 [МГУ им. М.В. Ломоносова. Исторический факультет. III. Instrumenta studiorum, 1]. М., 2001. 2-е изд. Т. 1–2.
1999 207) Ассизы Романии // Антология мировой правовой мысли в пяти томах. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 550–553. 208) Византия [право XII–XV вв.] // Антология мировой правовой мысли в пяти томах. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 535–541. 209) История должна быть достоверной [Интервью] // Московский университет. 1999. № 18. С. 2. 210) Интервью // Вестник архивиста. М., 1999. № 4–5 (52–53). С. 279–288. 211) [Интервью о факультете] // Крестьянка. 1999. № 7–8. С. 45. 212) Исторический факультет МГУ — традиции и перспективы // Год Планеты. М., 1999. Вып. 1999 г. С. 443–447. 213) Новые данные о православном приходе в Азове в XIV–XV вв. // Научнобогословские труды по проблемам православной миссии. Белгород, 1999. С. 21–25. 214) Каноническое право греко-православной церкви // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 156 (в соавт. с Н.М. Богдановой). 215) Кодекс статутов Генуи 1316–1318 гг. // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 488–492. 216) Константин VII Багрянородный // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 224–226 (вступит. статья и подбор текстов). 217) Краткое обозрение итогов XIX Международного конгресса византиноведческих исследований (Копенгаген, 18–25 августа 1996 г.) // ВВ. 1999. Т. 58 (83). С. 276–291 (в соавт. с Г.Г. Литавриным, М.В. Бибиковым, А.И. Романчук). Список трудов Сергея Павловича Карпова
37
218)
219) 220)
221) 222) 223) 224) 225)
226) 227) 228) 229)
230)
231)
Кризис середины XIV в.: недооцененный поворот? // Византия между Западом и Востоком. Опыт исторической характеристики / Отв. ред. акад. Г.Г. Литаврин. СПб., 1999. С. 220–238. Материалы А.А. Васильева в Архиве Dumbarton Oaks (Вашингтон) // ВВ. 1999. Т. 58 (83). С. 117–126. О работе Экспертного Совета по присуждению Премий памяти митрополита Макария в 1999 г. // Исторический вестник. Москва; Воронеж, 1999. № 3–4. С. 16–19. Право Византии VII–XI вв. // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 100–138. Рассуждение о голых договорах // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 227–230 (подбор текстов). Синесий Киренский // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 206–208 (вступит. статья и подбор текстов). Типик Петрицонского (Бачковского) монастыря // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 161–163 (подг. текста). Торговое и морское право // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 358–359 (статья), С. 363–369, 372–376 (подбор текстов и переводы). Феодальное право государств крестоносцев // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 542–544. Фотий // Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999. С. 216–222 (вступит. статья и подбор текстов). David I Megas Komnenos // Lexikon der Byzantinistik / Hrsg. J. Irmscher. Amsterdam, 1999. Fasc. 2. S. 128. Le comptoir de Tana comme le centre des rapports économiques de Byzance avec la Horde d’Or aux XIIIe–XVe siècles // Byzantinische Forschungen. 1999. Bd. 25. S. 181–188. [Рец. на:] Stöckly D. Le Système de l’incanto des galées du marché de Venise (fin XIIIe — milieu XVe siècle). Leiden; N.Y.; Köln, 1995. XVIII, 434 P. [The Medieval Mediterranean. Peoples, Economies and Cultures, 400– 1453. Vol. 5] // ВВ. 1999. Т. 58 (83). С. 245–248. [Соредактор:] Антология мировой правовой мысли в 5 т. Т. 2. Европа V–XVII вв. М., 1999.
2000 38
232) Латинская Романия. СПб., 2000. 233) La Navigazione Veneziana nel Mar Nero XIII–XV sec. Ravenna, 2000. Список трудов Сергея Павловича Карпова
234) Александра Невского орден // ПЭ. М., 2000. Т. 1. С. 546–547 (в соавт. с С.С. Левиным). 235) Алексей I Великий Комнин // ПЭ. М., 2000. Т. 1. С. 625–626. 236) Алексей II Великий Комнин // ПЭ. М., 2000. Т. 1. С. 626. 237) Алексей III Великий Комнин // ПЭ. М., 2000. Т. 1. С. 626. 238) Аннотации 3 монографий и изданий 1996–98 гг. // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. № 10–11. С. 6. 239) Аннотации 4 монографий и изданий 1996–99 гг. // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. № 12. С. 33–35 240) Вступительное слово // Проблемы источниковедения и историографии. Материалы II Научных чтений памяти академика И.Д. Ковальченко. М., 2000. С. 4. 241) Высшие оффициалы генуэзской Каффы перед судом и наветом // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Т. 3. М., 2000. С. 136–141. 242) Древнейшие постановления Сената Венецианской республики о навигации в Черное море // Причерноморье в средние века. СПб., 2000. Вып. 4. С. 11–18. 243) [Интервью] // Обыватель. 2000. № 8. С. 3. 244) Историческое образование: размышления о путях развития // Новая и новейшая история. 2000. № 2. С. 21–27. 245) От Таны — в Ургенч: Эти трудные дороги средневековья // СВ. 2000. Т. 61. С. 217–224. 246) Предисловие; Preface // Причерноморье в средние века. СПб., 2000. Вып. 4. С. 5–8. 247) Теология в светских вузах // Независимая газета. 18.10.2000. № 197. С. 3. 248) The Crimeans // History of Humanity. Scientific and Cultural Development. Vol. 4: From the Seventh to the Sixteenth Century. Paris; London; N.Y., 2000. P. 257–258. 249) An unknown letter of a Venetian Doge on Trade and Conflicts in Trebizond (1445) // ΠΟΛΥΠΛΕΥΡΟΣ ΝΟΥΣ. Miscellanea für Peter Schreiner zu seinem 60. Geburtstag / Hrsg. C. Scholz und G.Makris. München; Leipzig, 2000 [Byzantinisches Archiv, Bd. 19]. S. 103–105. 250) Le Vie del Mar Nero, secoli XIII–XV: dall’Oriente all’Occidente per mare e per terra // Le vie del medioevo. Atti del Convegno internazionale di studi (Parma, 28 settembre — 1 ottobre 1998) / A cura di A.C. Quintavale. Parma, 2000. P. 55–59. Список трудов Сергея Павловича Карпова
39
251)
[Рец. на:] Prosopographisches Lexikon der Palaiologenzeit [Fasz. 12, erstellt von E. Trapp unter Mitarbeit von H.-V. Beyer, I.G. Leontiades, S. Kaplaneres. Wien, 1994; Addenda zu Faszikel 1–12 / Erstellt von E. Trapp, H.-V. Beyer, I.G. Leontiades. Wien, 1995; Abkürzungsverzeichnis und Gesamtregister / Bearb. von H.-V. Beyer. Wien, 1996] // Byzantinoslavica. 2000 (íà îáë. 1999). T. LZ. Fasc. 2. P. 648–650. 252) [Отв. ред.:] Причерноморье в средние века. М.; СПб., 2000. Вып. 4. 253) [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 2000. № 10–11. 254) [Отв. ред.:] Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего нового времени. 2000. № 12. 255) [Отв. ред.:] Проблемы источниковедения и историографии. Материалы II Научных чтений памяти академика И.Д. Ковальченко. Москва, МГУ, 30 ноября — 1 декабря 1998 г. М., 2000.
2001
40
256) Средневековый Понт. Lewinston-Queenston-Lamperter, 2001. (Российские исследования по мировой истории и культуре. Т. 15). 257) Амис // ПЭ. М., 2001. Т. 2. С. 168. 258) Андрей Ливадин // ПЭ. М., 2001. Т. 2. С. 369. 259) Андрея Первозванного орден // ПЭ. М., 2001. Т. 2. С. 408–409 (совм. с С.С. Левиным). 260) Анны святой орден // ПЭ. М., 2001. Т. 2. С. 470–471 (совм. с С.С. Левиным). 261) Венецианская Тана по актам канцлера Бенедетто Бьянко (1359–60 гг.) // Причерноморье в средние века. М.; СПб., 2001. Вып. 5. C. 9–26. 262) Грузия и генуэзцы в XV веке: новый архивный документ // Dedicatio. Историко-филологические изыскания. Тбилиси, 2001. С. 195–204. 263) Из истории средневекового Крыма: высшие оффициалы генуэзской Каффы перед судом и наветом // Отечественная история. 2001. № 1. С. 184–187. 264) [Интервью] // Трибуна. 8 мая 2001. № 80 (8877). С. 1. 265) Международный коллоквиум в Конке (Франция) “Миграция и диаспоры в Средиземноморье, XI–XVI вв.” (14–16 октября 1999 г.) // ВВ. 2001. Т. 60 (85). С. 237. 266) Образование Трапезундской империи (1204–1215 гг.) // ВВ. 2001. Т. 60 (85). С. 5–29. 267) Правда истории [Интервью] // Русь Державная. 2001. № 1 (80). С. 3. 268) Предисловие // Шукуров Р.М. Великие Комнины и Восток (1204–1461). СПб., 2001. С. 5–6. Список трудов Сергея Павловича Карпова
269) Предисловие; Summary // Причерноморье в средние века. М.; СПб., 2001. Вып. 5. C. 5–8. 270) Сельское хозяйство Трапезундской империи по данным османской налоговой описи (ок. 1486 г.) // ВО. Труды российских ученых к ХХ Международному конгрессу византинистов. СПб., 2001. С. 23–38. 271) Теология по выбору [Интервью] // Учительская газета. 2001. № 6. С. 18. 272) Karpov: cosм ho trovato Genova nel Mar Nero // Il Secolo XIX. Anno CXVI. 2001. № 76. 18/III. P. 14. 273) Les Occidentaux dans les villes de la périphérie byzantine: la mer Noire “vénitienne” aux XIVe–XVe siècles // XXe Congrès International des Etudes Byzantines. Pré-Actes. I. Séances Plénières. Paris, 2001. P. 291–299; repr. in: Byzance et le monde extérieur. Contacts, relations, échanges. Actes de trois séances du XXe Congrès international des Etudes byzantines, Paris, 19–25 août 2001. Paris, 2005. P. 67–76. 274) I tentacoli del secolo d’oro. Quel caposaldo nel Mar Nero dove la Storia diventa leggenda // Finestra sul Mediterraneo — A Window over the Mediterranean Sea / A cura di S. Buonadonna. Genova, 2001. P. 308–317. 275) Venezia e Genova: rivalità e collaborazione a Trebisonda e Tana, secoli XIII– XV // Genova, Venezia, il Levante nei secoli XII–XIV. Atti del Convegno Internazionale di Studi, Genova–Venezia, 10–14 marzo 2000 / A cura di G. Ortalli, D. Puncuh. Venezia, 2001. P. 257–272. 276) Τραπεζούντα, ένα μεγάλο εμπορείο και η διεθνής σημασία του // Mésogeios. 2001. T. 12. P. 137–181. 277) [Рец. на:] The Morosini Codex / Ed. by M.P. Ghezzo, J.R. Melville-Jones. A. Rizzi. Vol. 1. To the Death of Andrea Dandolo (1354). Padova, 1999. Кодекс Морозини // Средние века. 2001. Т. 62. С. 354–356. 278) [Рец. на:] Wills from Late Medieval Venetian Crete 1312–1420 / Ed. Sally McKee. Washington, 1998. Vol. 1–3 // Средние века. 2001. Т. 62. С. 363– 364. 279) [Отв. ред.:] Причерноморье в средние века. М.; СПб., 2001. Вып. 5. 280) [Отв. ред.:] Шукуров Р.М. Великие Комнины и Восток (1204–1461). СПб., 2001.
2002 281) Афанасий Демонокаталит // ПЭ. М., 2002. Т. 4. С. 61–62. 282) Вступительное слово // Россия в XIX–XX веках. Материалы II научных чтений памяти профессора В.И. Бовыкина. Москва, МГУ, 22 января 2002 г. М., 2002. С. 4. Список трудов Сергея Павловича Карпова
41
283) История об историках // Московские новости. 2002. № 46 (26 ноября — 2 декабря). С. 27. 284) Tana — une grande zone réceptrice de l’émigration au Moyen Age // Migrations et Diasporas Méditerranéennes (Xe–XVIe siècles). Actes du colloque de Conques (octobre 1999) / Réunis par M. Balard et A. Ducellier. Paris, 2002. P. 77–89. 285) I Genovesi nel Mar Nero: alti magistrati di Caffa di fronte alle accuse // Comuni e memoria storica. Alle origini del comune di Genova. Atti del Convegno di studi, Genova, 24–26 settembre 2001. Genova, 2002. P. 583–593. 286) Mixed Marriages in a Polyethnic Society: Case Study of Tana, XIVth–XVth Centuries // Tolerance and Repression in the Middle Ages. In memory of Lenos Mavrommatis. Int. Symposium 10, Athens, Nov. 1998. Athens, 2002. P. 207–214. 287) [Отв. ред.:] Барабанов О.Н. Бартоломео Боско — генуэзский юрист XIV–XV вв.; теория и практика гражданского судебного процесса. СПб., 2002.
2003
42
288) А.А. Васильев о вкладе русских ученых в развитие византиноведения // Scripta Gregoriana. Сб. в честь семидесятилетия академика Г.М. БонгардЛевина. М., 2003. С. 279–291. 289) Вазелон // ПЭ. М., 2003. Т. 6. С. 496. 290) Гражданский статус и этнический состав населения итальянских факторий Причерноморья в XIV–XV // От Средних веков к Возрождению. Сборник в честь профессора Л.М. Брагиной. СПб., 2003. С. 36–42. 291) “Люди из Пайперта” // ΑΝΤΙΔΩΡΟΝ. К 75-летию академика РАН Г.Г. Литаврина. СПб., 2003. С. 66–73. 292) На берегу “Великого” моря. Итальянские фактории в Причерноморье // Родина. 2003. № 11. С. 46–50. 293) Неизвестные отклики на османскую экспансию и падение Константинополя // Историческая роль Константинополя (В память 550-летия падения Византийской империи). Тезисы докладов XVI Всероссийской научной сессии византинистов. М., 2003. С. 35–36. 294) Университетский учебник по всеобщей истории: итоги и перспективы // Новая и новейшая история. 2003. № 3. С. 21–26. 295) Encounter of civilizations in the XIIIth–XVth centuries: East meets West on Pontic shores // Le prospettive europee di apertura all’Europa orientale e ai Paesi del Mediterraneo / A cura di G. Gozzi. Ravenna, 2003. P. 17–22. Список трудов Сергея Павловича Карпова
296) Hunting for People: Black Sea Piracy in the XIVth–XVth Centuries // Peirates kai Koursaroi, 10th Symposium of History and Art. Monemvasia, 1997. Monembasiatikos Omilos 1. Athens, 2003. P. 66–72. 297) [Рец на.:] Balletto L. Liber Officii Provisionis Romanie (Genova, 1424–1428). Genova, 2000. [Universitа degli Studi di Genova, Sede di Acqui Terme. Collana di Fonti e Studi diretta da Geo Pistarino, 6.] LXXX+531 p. // ВВ. 2003. Т. 62 (87). C. 176–177.
2004 298) Административное устройство и статус венецианской фактории в Трапезунде // ВВ. 2004. Т. 63 (88) С. 5–22. 299) Василий, свт., митр. Трапезундский // ПЭ. М., 2004. Т. 7. С. 30. 300) Василий Великий Комнин, трапезундский. имп. // ПЭ. М., 2004. Т. 7. С. 191. 301) Васильев Александр Александрович // ПЭ. М., 2004. Т. 7. С. 229–230. 302) Великие Комнины // ПЭ. М., 2004. Т. 7. С. 444. 303) Венеция // ПЭ. М., 2004. Т. 7. С. 601–604. 304) Византийская империя. Поздневизантийский период (XIII — сер. XV в.) // ПЭ. М., 2004. Т. 7. С. 156–158. 305) Византиноведение // Историческая наука в Московском университете 1755–2004. М., 2004. С. 356–364. 306) Владимира, равноапостольного князя, орден // ПЭ. М., 2004. Т. 8. С. 676–678. 307) Вступительное слово // История Московского университета 1755–2004 гг. Материалы V научных чтений памяти проф. А.В. Муравьева. М., 2004. С. 10–12. 308) Исторический факультет Московского университета в прошлом и настоящем // Историческая наука в Московском университете 1755–2004. М., 2004. С. 9–33 (в соавт. с Л.С. Леоновой). 309) Исторический факультет МГУ: прошлое и настоящее // ННИ. 2004. № 3. С. 3–20. 310) История Византии и Причерноморья лаборатория // Энциклопедический словарь Московского университета. Исторический факультет. М., 2004. С. 154–155. 311) Не упустить талантливых людей // Первое сентября. История. 23–31 марта 2004. № 12 (732). С. 4–8. 312) [Обращение к читателю] // Исторический факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. К 70-летнему юбилею Исторического факультета. М., 2004. С. 3–4. Список трудов Сергея Павловича Карпова
43
313)
Причерноморье и Византия до и после IV Крестового похода // Византия и Запад (950-летие схизмы христианской церкви, 800-летие захвата Константинополя крестоносцами). Тезисы докладов XVII Всероссийской научной сессии византинистов. М., 2004. С. 80–81. 314) “Русь принимала самую глубокую, красивую и духовную веру”. К 950-летию раскола христианской Церкви на католическую и православную // Газета. 28 июля 2004. № 135 (671). С. 2. 315) Удальцова Зинаида Владимировна // Энциклопедический словарь Московского университета. Исторический факультет. М., 2004. С. 463–464. 316) Orthodox Church of the Pontos (Byzantium and the Empire of Trebizond) // Die Kaukasischen Kirchen. Kanon XVIII. Jahrbuch der Gesellschaft für das Recht der Ostkirchen. Wien, 2004. P. 17–34. 317) Les empereurs de Trébizonde, débiteurs des Génois // Chemins d’outre-mer. Etudes sur la Méditerranée médiévale offertes à Michel Balard. Paris, 2004. P. 489–494. 318) [Отв. ред.:] Исторический факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. К 70-летнему юбилею Исторического факультета. М., 2004. 319) [Отв. ред.:] Энциклопедический словарь Московского университета. Исторический факультет. М., 2004. 320) [Отв. ред.:] Историческая наука в Московском университете 1755–2004. М., 2004.
2005 321) 322) 323) 324) 325) 326) 327) 328) 329)
44
Административный строй генуэзской фактории в Трапезунде // Причерноморье в средние века. М.; СПб., 2005. Вып. 6. С. 8–21. Алексей I Великий Комнин // БРЭ. М., 2005. Т. 1. С. 464. Алексей II Великий Комнин // БРЭ. М., 2005. Т. 1. С. 464. Алексей III Великий Комнин // БРЭ. М., 2005. Т. 1. С. 464–465. Алексей IV Великий Комнин // БРЭ. М., 2005. Т. 1. С. 465. Ассизы Романии // БРЭ. М., 2005. Т. 2. С. 374. Афинское герцогство // БРЭ. М., 2005. Т. 1. С. 517–518. Ахейское княжество // БРЭ. М., 2005. Т. 2. С. 569. В поисках новой святости: греческое Причерноморье после 1204 г. // Международная церковно-научная конференция “Православная Визан тия и латинский Запад. (К 950-летию разделения Церквей и 800летию захвата Константинополя крестоносцами)”. Москва, 26–27 мая 2004 г. Сборник материалов. М., 2005. С. 59–65.
Список трудов Сергея Павловича Карпова
330) Гавры // ПЭ. М., 2005. Т. 10. С. 248. 331) Генуя// ПЭ. М., 2005. Т. 10. С. 642–645. 332) Гл. 2. Источники по истории cредних веков V–XV вв. // История средних веков. М., 2005. Т. 1. С. 33–50 (в соавт. с И.С. Филипповым). 333) Гл. 9. Крестовые походы // История средних веков. М., 2005. Т. 1. С. 302–319. 334) Гл. 13. § 3. Итальянские морские республики // История средних веков. М., 2005. Т. 1. С. 474–480. 335) Гл. 18. Византия в XIII–XV вв. // История средних веков. М., 2005. Т. 1. С. 534–547. 336) Западноевропейцы в городах византийской периферии: “венецианское” Причерноморье в XIV–XV вв. // Albo dies notanda lapillo. Коллеги и ученики Г.Е. Лебедевой. СПб., 2005. С. 85–93. 337) Какая реформа образования нам нужна? // Свободная мысль — XXI. 2005. № 6. C. 33–40; также в: Учебно-образовательные и научно-исследовательские практики в условиях модернизации высшего образования в России. Материалы Второго Всероссийского совещания деканов и зав. кафедрами исторических факультетов классических университетов РФ 28–29 июня 2005. М., 2005. С. 74–81; перепеч. с названием: Грядущая образовательная реформа: рыночные критерии неполны и опасны // Российский экономический журнал. 2005. № 5–6. С. 58–64. 338) По венецианским каналам. Уникальные документы российские историки нашли в итальянских архивах // Поиск. 25.11.2005. С. 11. 339) Предисловие // История средних веков. М., 2005. Т. 1. С. 6–8. 340) Предисловие; Summary // Причерноморье в средние века. М.; СПб., 2005. Вып. 6. С. 5–7. 341) The Black Sea Region, before and after the Fourth Crusade // Urbs capta: The Fourth Crusade and its Consequences; La IVe Croisade et ses conséquences. Paris, 2005. P. 285–294. 342) [Отв. ред.:] Причерноморье в средние века. М.; СПб., 2005. Вып. 6.
2006 343) Армия Трапезундской империи // Византийские очерки. Труды российских ученых к XXI Международному конгрессу византинистов. СПб., 2006. С. 86–91. 344) Владимира орден // БРЭ. М., 2006. Т. 5. С. 436–437. 345) Вступительное слово // Проблемы методологии источниковедения. Материалы III научных чтений памяти академика И.Д. Ковальченко. М., 2006. С. 4–5. Список трудов Сергея Павловича Карпова
45
346) 347) 348) 349) 350)
351) 352) 353) 354) 355) 356) 357) 358)
359)
360) 361) 362)
Георгиевский знак отличия // БРЭ. М., 2006. Т. 6. C. 632. Георгий Амируци // ПЭ. М., 2006. Т. 11. С. 56–57. Георгия Святого орден // ПЭ. М., 2006. Т. 11. С. 122–124. Георгий Великий Комнин // ПЭ. М., 2006. Т. 11. С. 59. Документы по истории Венецианской Романии из Архива Санкт-Петербургского филиала Института истории Российской Академии наук // Bulgaria Pontica medii aevi, IV–V. 2. София, 2006. С. 71–74. Георгия орден // БРЭ. М., 2006. Т. 6. C. 636–637. Градо // ПЭ. М., 2006. Т. 12. С. 259–260. Давид Великий Комнин // ПЭ. М., 2006. Т. 13. С. 580–581 Давид I Великий Комнин // ПЭ. М., 2006. Т. 13. С. 573. ЕГЭ вместо истории // Литературная газета. 12–18 апреля 2006. № 15 (6099). С. 2. Последний форпост Византии: падение Трапезундской империи в 1461 г. // Вестник истории, литературы и искусства. М., 2006. Т. 3. С. 129–145. Социальная борьба в Трапезундской империи: от династических смут — к гражданской войне // ВВ. 2006. Т. 65 (90). С. 6–28. The Empire of Trebizond: a Rival Empire? // Proceedings of the 21st Int. Congress of Byzantine Studies. London, 21–26 August, 2006. London, 2006. T. 2. P. 6–7. Ports of Peloponnese in the system of Venetian trade navigation to the Black Sea, XIVth–XVth Centuries // Πελοπόννησος, πόλεις και επικοινωνίες στη Μεσόγειο και τη Μαύρη Θάλασσα. Μονεμβασιωτικός ´Оμιλος, Συμπόσια Ε΄, ΣΤ΄, Ζ΄, Η΄. Αθήνα, 2006. Σ. 181–194. Virtuti militari // БРЭ. М., 2006. Т. 5. C. 372–373. [Рец. на:] Евдокимов В.Н. Нумизматика генуэзской Кафы. Toronto, 2002 // Speculum. 2006. Jul. P. 939–940. [Отв. ред.:] Проблемы методологии источниковедения. Материалы III научных чтений памяти академика И.Д. Ковальченко. Москва, МГУ, 1–2 декабря 2003. М., 2006.
2007 363) 364) 365) 366) 367) 368)
46
История Трапезундской империи. СПб., 2007. Грегуар А. // БРЭ. М., 2007. Т. 9. С. 659. Давид Великий Комнин // БРЭ. М., 2007. Т. 8. С. 214. Давид I Великий Комнин // БРЭ. М., 2007. Т. 8. С. 213. Диль Ш. // БРЭ. М., 2007. Т. 8. С. 750. Иммунитет ко лжи. Как распознать исторические фальшивки // Росс. газета. 5 сент. 2007. № 195 (4458). С. 9.
Список трудов Сергея Павловича Карпова
369) Мамай не прошел. Об истории Древней Руси рассказали итальянцы Средневековья. Интервью Ю. Дризе // Поиск. 12 янв. 2007. № 1 (919). С. 9. 370) От сеньора — до императора. Титулование Великих Комнинов в западноевропейской средневековой традиции // Искусство власти. В честь проф. МГУ Н.А. Хачатурян. СПб., 2007. С. 88–98. 371) Was Trebizond really captured by Uzun Hasan after 1461? New archival evidences // Byzantina Mediterranea. Festschrift für Johannes Koder zum 65. Geburtstag. Wien; Köln; Weimar, 2007. S. 295–301. 372) Рец. на: Savvides A.G.K. Οι Μεγάλοι Κομνηνοί της Τραπεζούντας και του Πόντου. Ιστορική επισκόπηση της βυζαντινής αυτοκρατορίας του μικρασιαστικού ελληνισμού (1204–1461). Athenai, 2005 // ВВ. 2007. Т. 66. С. 272–274. 373) Рец. на: Venezia-Senato. Deliberazioni miste. Registro XVIII (1339-1340) / par F.-X.Leduc. Venise, 2005 [Istituto Veneto di scienze, lettere ed arti. VeneziaSenato. Deliberazioni miste. Collana diretta da M.F. Tiepolo, D. Girgensohn, G. Ortalli. Vol. 5] XVIII+435 p. Registro XIX (1340–1341) / par F.-X.Leduc. Venise, 2004 […Vol. 6] XVI+389 p. Registro XX (1341–1342) / A cura di F. Girardi. Venezia, 2004 […Vol. 7]. XII+352 p. Registro XXI (1342–1344) / A cura di C. Azzara e L. Levantino. Venezia, 2006 […Vol. 8]. XIII+410 p. Registro XXIII (1345–1347) / A cura di F. Girardi. Venezia, 2004 […Vol. 10]. XII+248 p.Registro XXV (1349–1350) / A cura di F. Girardi. Venezia, 2006 […Vol. 12]. XIII+397 p. // СВ. 2007. Вып. 68. № 4. С. 208–211.
2008 374) К вопросу о государственной символике в поздневизантийском мире: герб и флаг Трапезундской империи // ВИД. 2007. Т. 30. С. 228–231. 375) Юбилей академика В.Гюзелева и Научная конференция в Вене (10–11 ноября 2006 г.) // ВВ. 2008. Т. 67. 376) The Empire of Trebizond: in search of the Byzantine heritage // Dopo le due cadute di Costantinopoli (1204, 1453): Eredi ideologici di Bisanzio. Venezia, 2007. 377) Екатерины св. Великомученицы, или Освобождения, российский имп. орден // БРЭ. М., 2008. Т. 9. С. 639–640. 378) Икономидис // БРЭ. М., 2008. Т. 11. С. 87. 379) Иоанн I Великий Комнин // БРЭ. М., 2008. Т. 11. С. 508–509. 380) Иоанн II Великий Комнин // БРЭ. М., 2008. Т. 11. С. 510. 381) Иоанн III Великий Комнин // БРЭ. М., 2008. Т. 11. С. 510. 382) Иоанн IV Великий Комнин // БРЭ. М., 2008. Т. 11. С. 510–511. 383) Иоанн Евгеник // БРЭ. М., 2008. Т. 11. С. 516–517. Список трудов Сергея Павловича Карпова
47
384) Крестовые походы // Российская Военная Энциклопедия. М., 2008. Т. 4. С. 285–286. 385) Византийская Русь. Интервью // Итоги. 25 февраля 2008. № 9 (611). С. 68–69. 386) «Сколько весит наука?» Вспоминая академика Бориса Рыбакова // Литературная газета. 2008. № 22 (6174). С. 15. Перепеч. также: Наша живая легенда // Историческая газета. 2008. № 10 (106). С.11. 387) [Рец. на:] Скржинская Е.Ч. Судакская крепость. История-археологияэпиграфика. Сборник работ и материалов. Киев; Судак; Санкт-Петербург, 2006 // СВ. 2008. Вып. 69/1. С. 168–172.
48 Список трудов Сергея Павловича Карпова
Часть I
Итальянские берега
Laura Balletto
Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV: Antonio di Ponzò e Bernabò di Carpena
L
a presenza dei Lunigianesi tanto in Genova, dove “si inserirono a tutti i livelli della società”, quanto negli stabilimenti coloniali della Superba nel Vicino Oriente e nel Mar Nero fu in tutto il basso medioevo, come è stato sottolineato e come si può desumere dalla ricchissima documentazione notarile che si conserva nell’Archivio di Stato di Genova, decisamente notevole, estendendosi dall’isola di Cipro ai principali centri del commercio genovese nell’area dell’Egeo — Pera e Chio in primo luogo — , fino alle foci del Danubio ed alla Crimea1. Fra di loro non mancano i rappresentanti del ceto del notariato: ricordiamo, ad esempio, alcuni membri di una celebre famiglia — quella dei de Bracellis — che proprio nel secolo XIV si recarono nell’isola di Chio ad esercitare la propria professione: da Pellegrino, scriba della galea di Simone Vignoso nella spedizione che si concluse con la conquista genovese dell’isola, a suo figlio Baldassarre, colà operante nel 1381, ed a Raffaele di Benvenuto, che fu cancelliere della curia podestarile nel 1379-13802. Due dei notai lunigianesi che operarono sia a Genova sia nel Vicino Oriente, per i quali è stato possibile reperire una serie di notizie per un arco di tempo abbastanza significativo, sono Antonio di Ponzò e Bernabò di Carpena, che possono quindi essere considerati due esempi specifici di uomini che, pur essendo originari di una terra piuttosto decentrata rispetto alla Superba, scel1 Cfr. soprattutto Basso E. La diaspora dei Liguri: il caso dei Lunigianesi // Idem, Genova: un impero sul mare [Collana di Studi Italo-Iberici, 20]. Cagliari, 1994. P. 166-185.
2 Ibidem. P. 172-173. Un altro notaio della stessa famiglia operò a Caffa a metà del Trecento. Si tratta di Bartolomeo, della cui attività nella Ianuensis civitas in extremo Europe siamo informati, ad esempio, per il 1349: cfr. Gioff ré D., Atti rogati a Chio nella seconda metà del XIV secolo // Bulletin de l’Institut Historique Belge de Rome. XXXIV. 1962. P. 340. Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
51
sero di trascorrervi la propria vita, riuscendo a raggiungere una posizione sociale di tutto rispetto e lasciandosi poi anche attrarre dall’idea di trasferirsi per periodi di tempo più o meno lunghi in qualcuno degli stabilimenti genovesi nel Vicino Oriente per esercitare colà la propria professione e/o come membri di rilievo dell’apparato amministrativo. Per quanto riguarda Antonio di Ponzò non sappiamo se già qualche membro della sua famiglia o suo padre — Iacopo di Ponzò — avesse lasciato la terra di origine per emigrare a Genova; mentre per Bernabò di Carpena è sicuro che per lo meno il padre Enrico, anch’egli notaio, aveva già compiuto tale passo, riuscendo anche ad assurgere alla carica di cancelliere del Comune3. *
*
*
La prima notizia rinvenuta a proposito di Antonio di Ponzò risale all’anno 1350 e riguarda proprio l’iter che il Nostro seguì per potere accedere alla professione di notaio, aspirando però egli ad essere incluso nella matricola dei notai che formavano il Collegio genovese, alla cui origine e costituzione ha rivolto la sua attenzione soprattutto Giorgio Costamagna, che per primo ha tentato — come egli stesso scrive — “una sintesi delle vicende della corporazione”4, seguito poi da altri studiosi, che hanno messo l’accento su alcuni aspetti di un problema che certamente deve essere ancora studiato a fondo, primi fra tutti la questione delle “vacature” — intendendosi per “vacatura”, secondo la definizione del medesimo Costamagna, “la formazione della graduatoria degli aventi diritto ai posti che di volta in volta si rendevano disponibili nel numero chiuso della matricula”5 — e le questioni dell’investitura dei notai e della loro vera e propria ammissione al Collegio6. 3 La notizia — l’unica che ci sia stato possibile reperire per Enrico di Carpena — si evince da un atto redatto a Genova il 17 marzo 1327, al quale il Nostro, qualificato come notarius et canzelarius Comunis Ianue, presenziò in veste di testimone, insieme con Iacopo Gentile olim Avogarius, Gabriele de Staiano e Manuele Grimaldi. Si tratta di un atto di una certa rilevanza, redatto in palacio novo del Comune, dove aveva la propria dimora il vicario di Roberto d’Angiò, allora signore di Genova, con cui il vicario medesimo, l’abate del popolo ed il Consilium duodecim sapientum constitutorum super negociis comunis Ianue, agenti a nome del Comune et quorumlibet singularium civium Ianue et districtualium Ianue, nominarono procuratori Antonio Usodimare, Lanfranco Lomellino e Luchino de Gentilibus per rappresentarli coram dominis custodibus delle fiere di Champagne e di Brie e coram dominis magistris del regno di Francia occasione quorumdam mandamentorum directorum et dirigendorum ipsi Comuni per predictos dominos custodes seu per quoscumque alios officiales excellentissimi principis domini regis Francorum sive ad instanciam di alcuni mercanti lucchesi: Liagre-De Sturler L. Les relations commerciales entre Gênes, la Belgique et l’Outremont d’après les Archives notariales Génoises (1320-1400).Vol. I. Bruxelles-Rome, 1969. Doc. 38. 4 Costamagna G. Il notaio a Genova tra prestigio e potere. Studi Storici sul Notariato Italiano. N. I [Consiglio Nazionale del Notariato]. Roma, 1970: soprattutto capitolo V. La citazione da p. 273. 5
52
Ibidem. P. 155.
6 Cfr., ad esempio, Petti Balbi G. L’investitura e le “vacature” nel Collegio notarile genovese // Archivi e Laura Balletto
A metà del Trecento, comunque, quando il nome di Antonio di Ponzò si affaccia nella documentazione7, il Collegio dei notai genovesi è ormai organizzato in una vera e propria arte, al vertice della quale si trovano due rectores e che conta fra i suoi funzionari almeno alcuni consiliarii, uno scriba, un massaro ed alcuni examinatores: questi ultimi addetti a vagliare l’idoneità e la preparazione di coloro che aspiravano ad entrare nell’arte. Di notevole importanza a questo proposito, per le preziose informazioni che se ne possono trarre, è la filza 350 del fondo dei Notai Antichi dell’Archivio di Stato di Genova — di mano del notaio Benedetto Visconte, che fu scriba del Collegio — , ad alcuni degli atti che si contengono nella quale hanno già fatto riferimento sia il Costamagna sia Giovanna Petti Balbi8. In realtà la prima notizia riguardante il nostro Antonio di Ponzò è controversa, perché nella filza sopracitata troviamo, sotto la data del 15 giugno 1350, una registrazione, in forma di appunto, di Benedetto Visconte, nella quale si legge che, su mandato e per volontà di Stefano di Manarola, figlio di Rolando di Manarola, la vacatura scritta super il medesimo Stefano avrebbe dovuto essere cancellata (descripta) e scritta super Anthonium de Podenzolo: il tutto avvenendo alla presenza di Enrico Tarigo, che era allora uno dei rettori del Collegio (anche se la parola rectoris risulta depennata), delle parti interessate e di due testimoni. Subito dopo compare l’annotazione che quel medesimo giorno il massaro Oberto Borrino incassò la somma di 20 soldi. Ciò che salta subito all’occhio, leggendo questa scrittura, è che sia il nome di Antonio di Ponzò, sia quello dei testimoni risultano scritti in sopralinea su altri nominativi, che sono stati depennati: Antonio di Ponzò su Franceschino Gnoco del fu Bonifacio ed i testimoni Benedetto de Bracellis e Facino Stella di Triora su Leonino de Sancto Sisto, Donato de Caneto di Nervi e Manuele Zaccaria9. La medesima registrazione, scritta questa volta in maniera un pochino più dettagliata e senza fare ricorso a sostituzioni di nomi, la troviamo sul verso del medesimo foglio, sotto la data del successivo 22 giugno. In essa, dopo l’indicazione che quedam vacatura, scripta in libro avacaturarum notariorum civitatis Ianue, describatur desuper Stefano di Manarola et scribatur super Anthonium de Podenzolo quondam Iacobi, si troCultura. Rassegna dell’Associazione Nazionale Archivistica Italiana. Vol. VIII. Gennaio-dicembre 1974. N. 3. P. 17-33. 7 Prima di allora non abbiamo rinvenuto altre notizie; ma non è escluso che possano venire alla luce, esaminando la vastissima documentazione notarile che si conserva nell’Archivio di Stato di Genova. 8
Costamagna G. Op. cit. P. 161-162; Petti Balbi G. Op. cit. P. 18-25.
9 Archivio di Stato di Genova (A.S.G.). Notai Antichi, fi lza 350, notaio Benedetto Visconte, n. 30.1. Cfr. Appendice documentaria, n. 1. I nominativi depennati ricompaiono nella registrazione immediatamente successiva, sempre datata al 15 giugno, in cui si legge che, su mandato e per volontà di Leonino de Sancto Sisto, la vacatura scripta super ipsum sarebbe stata trasferita super Franceschinum, filium quondam Bonifacii Gnochi notarii. In questo caso viene indicato che la somma riscossa dal massaro ammontò a 10 soldi. Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
53
va la seguente aggiunta: cuius est titulo empcionis, seguita poi dalla frase et de ipsa fiat ad voluntatem dicti Anthonii, dall’indicazione dei presenti (in presencia Enrici Tarigui, unius ex Collegii notariis, in presencia dicti Stefani et presentibus testibus Benevenuto de Bracellis notario et Facino Stella de Triora, habitatore Ianue), e dal medesimo sopracitato riferimento (sempre sotto la data del 22 giugno) all’avvenuto pagamento di 20 soldi, riscossi dal massaro Oberto Borrino10. Infine, un’altra registrazione, datata al seguente 2 luglio, hora vespertina, e che si presenta come un semplice elenco di quattro nominativi — corredato però di escatocollo, dove vengono riportati sia la data topica (Ianue, in palatio Seravalis, in camera superiori, in qua dormit dominus potesta<s>), sia l’elenco dei testimoni (Rolando di Manarola, Antonio Scalia, Benvenuto de Bracellis e Alberto Bertramis, tutti notai) —, scritta ancora sul medesimo foglio, ci informa che Antonio di Ponzò, Giovanni Amoroso e Facino Stella di Triora pagarono 4 lire a testa, mentre per Francesco Gnoco, figlio del notaio defunto Bonifacio Gnoco — il terzo nominativo dell’elenco — non compare alcuna indicazione pecuniaria11. Un atto redatto dal medesimo Benedetto Visconte (questa volta in forma completa) quello stesso 2 luglio — dobbiamo presumere immediatamente dopo l’elenco appena citato, perché la data topica ed i testimoni sono i medesimi e, d’altra parte, l’hora vespertina non può che fornircene conferma — ci informa che il milanese Tommaso de Lampugnano, podestà di Genova, in forza dell’autorità imperiale a lui conferita, creò i sopracitati Antonio di Ponzò, Giovanni Amoroso, Francesco Gnoco e Facino Stella, inginocchiati davanti a lui, publicos et auctenticos tabeliones et notarios de matricula Collegii notariorum civitatis Ianue, investendoli per pugilaris et calami tradicionem de dicto tabellionatus officio, publice et auctentice exercendo tam in instrumentis, cartis, ultimis voluntatibus et in quibuscumque actis iudiciorum auctentice conscribendis, quam in omnibus et singulis que ad dictum spectant officium ubicumque locorum et terrarum: e ciò dopo che Giovanni de Paverio ed Enrico Tarigo, rettori del 10 A.S.G. Notai Antichi, fi lza 350 cit., n. 30.2. Cfr. Appendice documentaria, n. 1. Bisogna comunque rilevare un’ulteriore discordanza fra le due scritturazioni riguardanti Antonio di Ponzò, in quanto nella prima, del 15 giugno, il primo testimone è indicato come Benedetto de Bracellis, mentre nella seconda, del 22 giugno, è indicato (con ogni probabilità più esattamente) come Benvenuto de Bracellis.
54
11 A.S.G. Notai Antichi, fi lza 350 cit., n. 30.3. Cfr. Appendice documentaria, n. 2. Per il conseguimento della vacatura da parte di Antonio di Ponzò e di Francesco o Franceschino Gnoco si è detto (per il secondo nominativo cfr. nota 9). Per Giovanni Amoroso del fu Filippo sappiamo che la conseguì il successivo 26 giugno, titulo empcionis, con il suo nome che sostituì nella graduatoria quello di Colombano di Corvara, figlio di Bonvicino di Corvara (qui l’annotazione relativa alla riscossione da parte del medesimo massaro è più precisa, dal momento che si specifica che i 20 soldi furono pagati pro descriptione): A.S.G. Notai Antichi, fi lza 350 cit., n. 30.2 (si tratta della registrazione annotata subito dopo quella sopracitata, datata al 22 giugno, riguardante Antonio di Ponzò). Cfr. Appendice documentaria, n. 1. Sul conseguimento della vacatura da parte dell’ultimo nominativo che compare nell’elenco, quello di Facino Stella di Triora — futuro cancelliere della Repubblica e padre dei due famosi annalisti genovesi Giorgio e Giovanni Stella — non abbiamo trovato invece alcuna notizia. Laura Balletto
Collegio dei notai, il giurisperito Leone di Gavi, membro del Collegio dei giudici ed eletto ad examinandum promovendos ad officium notarie, e Bonvicino di Corvara, Angelo de Praello e Pietro de Reza, consiliarii del Collegio, oltreché Ideto Alpano, uno dei consules racionis del comune genovese, ed il notaio Oberto Maineto, scriba dei consules medesimi, gli avevano presentato i quattro aspiranti alla nomina, segnalandoglieli tamquam per ipsos ydoneos repertos in examinationibus publica et secreta ad officium notarie exercendum. Il tutto — secondo quanto risulta specificamente dichiarato nel rogito — dopo che il podestà era stato debitamente informato de legalitate, ydoneytate et sufficiencia degli aspiranti medesimi ed aveva appurato che negli esami si erano osservate omnis solempnitas et omnis forma capitulorum Ianue. Il nostro atto prosegue poi riportando i giuramenti di rito, che i novelli professionisti erano tenuti a prestare: essere fedeli al podestà, ricevente a nome dell’Impero e del Comune di Genova; scrivere gli strumenti, sia pubblici sia privati, i testamenti et quecumque iudiciorum acta, oltreché tutto quanto di pertinenza del loro ufficio, iuxte, pure atque fideliter, omni symulatione, machinatione, falsitate, dolo remotis, secondo la buona coscienza; tenere segrete sentenze e testimonianze fino al momento in cui diventassero pubbliche; retinere proptocola di tutti gli strumenti da loro redatti; redigere strumenti bona fide, se richiesti, su situazioni di cui fossero testimoni oculari od auricolari, sine diminucione veritatis; agire fideliter et recte in tutto quanto avesse a che fare con il loro officium; e termina con la richiesta al notaio rogante da parte dei notai appena investiti della redazione del publicum instrumentum attestante la loro nomina, uno per ognuno di loro12: il che dovette avvenire contestualmente almeno per il nostro Antonio di Ponzò, dal momento che il rogito in questione riporta i medesimi estremi cronologici e topici del precedente e fu redatto alla presenza dei medesimi testimoni13. È presumibile che l’unico dato controverso — la data del conseguimento della vacatura da parte del Nostro — possa spiegarsi con un semplice errore di Benedetto Visconte che, dopo avere depennato il nome di Franceschino Gnoco e quello dei testimoni per inserire i dati corretti, dimenticò di procedere anche alla sostituzione della data. Ci sembra quindi più che plausibile accettare la data del 22 giugno 1350 come quella in cui Antonio di Ponzò riuscì ad ottenere, titulo empcionis, la vacatura: un requisito indispensabile per l’ammissione al Collegio dei notai genovesi, del quale o si era in possesso per diritto acquisito oppure era possibile, almeno alla metà del Trecento, procedere all’acquisto, se qualcuno era disposto a rinunciarvi ed a cederlo per i più svariati motivi. 12 A.S.G. Notai Antichi, fi lza 350 cit., doc. 31; edizione in Petti Balbi G. L’investitura cit. Doc. 3. Cfr. Appendice documentaria, n. 3. 13 A.S.G. Notai Antichi, fi lza 350 cit., doc. 32; edizione in Petti Balbi G. L’investitura cit. Doc. 4. Cfr. Appendice documentaria, n. 4. Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
55
Come si può evincere da tutta la vicenda e come ha già ipotizzato Giovanna Petti Balbi14, è possibile che la cerimonia dell’investitura da parte del podestà dei notai che entravano a far parte del Collegio genovese — o, per lo meno, di alcuni di loro, il cui nome non era incluso nel liber avacaturarum notariorum civitatis Ianue per non essere essi in possesso di determinati requisiti, il principale dei quali era quasi certamente quello di essere figli di notai collegiati15 — non fosse altro che la conclusione di una serie di operazioni, anche di natura economica, volte ad acquisire il diritto a conseguire una vacatura, senza la quale non 14
56
Petti Balbi G. L’investitura cit. P. 24.
15 È stato giustamente notato (Petti Balbi G. L’investitura cit. P. 22-23) che inizialmente sembra che potessero avere accesso di diritto al Collegio i figli dei notai già membri del Collegio medesimo, il cui nome veniva inserito nel libro delle vacature o al momento della nascita o al compimento di una certa età. Se però i figli non intendevano esercitare la professione paterna, potevano — con l’autorizzazione del padre medesimo, se in vita — fare cancellare il proprio nome e cedere ad altri la loro vacatura, previa approvazione dei rettori del Collegio, evidentemente dietro corresponsione di una somma di denaro. Probabilmente era anzi necessario essere figli legittimi, dal momento che — come abbiamo visto — rancesco o Franceschino Gnoco, pur essendo figlio di notaio, come viene costantemente ripetuto (ma forse era un figlio illegittimo), si trovò nella condizione di dovere conseguire la vacatura, a meno che il padre fosse sì un notaio, ma non appartenesse al Collegio. Notiamo comunque che nel caso di Francesco o Franceschino Gnoco il massaro del Collegio riscosse 10 soldi, mentre negli altri casi ne riscosse 20, e che con riferimento al pagamento di 4 lire da parte di Antonio di Ponzò, Giovanni Amoroso e Facino Stella, come già si è detto, accanto al nome di Francesco o Franceschino Gnoco, che pure compare nell’elenco, non risulta alcuna indicazione pecuniaria. La riscossione dei 10 o 20 soldi da parte del massaro del Collegio era comunque senz’altro legata soltanto alla descriptio della vacatura di un soggetto ed alla scriptio di quella del soggetto al quale essa veniva ceduta (una sorta di diritto di segreteria per eseguire materialmente l’operazione); mentre le 4 lire pagate da Antonio di Ponzò, Giovanni Amoroso e Facino Stella di Triora forse si riferiscono alla cifra richiesta sempre dal Collegio per l’ammissione al medesimo. Non si fa mai cenno nelle annotazioni di Benedetto Visconte risalenti al 1350, qui sopra citate, alla somma che l’aspirante alla vacatura senza dubbio corrispondeva a chi aveva accettato di cederla. Soltanto in una annotazione risalente al 30 gennaio di due anni dopo si accenna alla quietanza rilasciata dal cedente all’acquirente (A.S.G. Notai Antichi, fi lza 350 cit., n. 36.2; cfr. Appendice documentaria, n. 5), senza che però venga indicata la cifra versata. Un tentativo di razionalizzazione per disciplinare il conseguimento delle vacature risale ad una trentina di anni dopo, quando, nel 1382, i rettori del Collegio Nicolò de Lazaro e Pietro Veneroso, insieme con nove dei dodici consilliarii (Germano de Castilliono, Raffaele Vaca, Luchino di Corniglia, Baldassarre Vegio, Antonio de Pestina, Bartolomeo Pindebem di Vernazza, Ambrogio de Olliverio, Giovanni de Mezano e Ilario Gambaro) e con i quattro clavigeri della matricula del Collegio (Giovanni di Albaro, Antonio de Sancto Matheo del fu Oberto, Ricobono de Bozollo e Antonio de Multedo di Moneglia) decretarono di istituire una nova matricula, in cui la successione dei nominativi sarebbe stata stabilita dall’estrazione a sorte dei nominativi medesimi, precedentemente inseriti in tre sacchetti diversi, procedendo dapprima con il sacchetto contenente i nomi dei figli legittimi dei notai viventi, poi con quello contenente i nomi dei figli legittimi dei notai defunti ed infine con quello contenente alios natos vivos notariorum defonctorum et, mixtum cum ipsis, alios filios notariorum viventium naturales: A.S.G. Notai Antichi, cart. 411, c. 66r. (tutto il docc. a cc. 66r.-70r.); edizione, con diverse inesattezze, in Balbi G. Sul collegio notarile genovese del 1382 // Miscellanea di storia ligure in onore di Giorgio Falco. Milano, 1962. P. 281-298. Per uno studio sui notai genovesi, condotto sulla base del sopracitato documento del 1382, cfr. Kedar B. Z. The Genoese Notaries of 1382: The Anatomy of an Urban Occupational Group // The Medieval City / Ed. by H. A. Miskimin, D. Herlihy, A. L. Udovitch. New Haven; London, 1977. P. 73-94. Laura Balletto
era possibile aspirare ad essere ammessi al Collegio e godere dei privilegi che l’esserne membro poteva comportare, come la possibilità di esercitare uffici pubblici anche di notevole rilevanza. E forse, di fronte a questo sforzo, non è escluso che talvolta passassero in secondo piano — pur se naturalmente previsti e considerati essenziali — gli esami volti ad accertare la preparazione e l’idoneità ad esercitare la professione, anche dal punto di vista morale. Per il nostro Antonio di Ponzò è comunque indubbio che la nomina a notaio e la sua immissione nella matricola dei notai del Collegio genovese il 2 luglio 1350 costituì una tappa importante per la sua carriera, perché già a partire da poco più di un mese dopo egli sembra essersi inserito nell’ambiente della curia del vicario del podestà della Superba, dove il suo nome compare spesso fra i testimoni di atti redatti in palacio Serravalis o in palacio novo Comunis, ubi ius redditur per dominum vicarium16. Ed almeno a partire dai primi giorni di novembre di quel medesimo anno 1350 egli divenne uno degli scribi della curia del vicario medesimo17. Non sappiamo con assoluta certezza se egli ricoprì quella funzione continuativamente, pur non tralasciando l’attività privata18, prima di intraprendere il viaggio che lo avrebbe portato, nel 1360-1361, ad 16 Cfr., ad esempio, A.S.G. Notai Ignoti, busta XV, frammento 1A, cc. 19r.-v., 20 r.-v.; 24r.-v., 26 r., 27v.-28r., 30r., 38r., 38v., 53v.-54r. (atti del 19 e 20 agosto, 11, 13, 22 settembre, 24 novembre 1350). Il suo nome compare citato in modi diversi: Anthonius Iacobi de Podenzolo, Anthonius de Podenzolo quondam Iacobi, Anthonius de Podenzolo notarius, Anthonius Iacobi de Podenzolo notarius, Anthonius de Podenzolo quondam Iacobi notarius, Anthonius de Podenzolo notarius. 17 A.S.G. Notai Antichi, cart. 302/II, cc. 131r.-140v., 165r.-170v. Si tratta di una serie di atti, sia privati sia giudiziari, compresi fra il 5 novembre ed il 23 dicembre 1350, in cui Antonio di Ponzò fa talvolta riferimento ad atti della curia del podestà scritti da lui o per mano dei notai Rolando di Manarola e Ianoto Beffignano: cfr., ad esempio, cc. 133r., 136r., 138v. 18 Numerosi sono gli atti redatti a Genova da Antonio di Ponzò, che ci sono pervenuti, anche se non tutti sono stati certamente identificati, dal momento che soltanto da pochi anni si è avviato presso l’Archivio di Stato di Genova un lavoro sistematico che si prefigge l’obiettivo di compilare, sul modello di quanto iniziato da Giorgio Costamagna nel 1956 (Archivio di Stato di Genova, Cartolari notarili genovesi (1-149), Inventario / A cura di G. Costamagna. Vol. primo / Parte prima [Ministero dell’Interno, Pubblicazioni degli Archivi di Stato, vol. XXII]. Roma, 1956; Vol. primo / Parte seconda [Ministero dell’Interno, Pubblicazioni degli Archivi di Stato, vol. XLI]. Roma, 1961), e ripreso da Marco Bologna (Archivio di Stato di Genova, Cartolari notarili genovesi (150-299), Inventario. Vol. secondo / A cura di M. Bologna [Ministero per i Beni Culturali e Ambientali, Pubblicazioni degli Archivi di Stato, Strumenti, vol. CXI]. Roma, 1990), un indice di tutti gli atti notarili che vi si conservano, sia in cartulari, sia in fi lze, sia nella serie dei “Notai Ignoti” (per quest’ultima serie cfr. Archivio di Stato di Genova, Notai Ignoti, Frammenti notarili medioevali, Inventario / A cura di M. Bologna [Ministero per i Beni Culturali e Ambientali, Pubblicazioni degli Archivi di Stato, Strumenti, vol. CIV]. Roma, 1988), elencandoli sia secondo l’ordine cronologico, sia con riferimento al luogo in cui furono redatti ed al notaio che attese alla loro redazione: il che naturalmente quando sia possibile l’identificazione esatta di questi dati, stante il ben noto scompaginamento subito dall’Archivio genovese nel 1684 in seguito al bombardamento francese: cfr. Costamagna G. Op. cit. pp. 240-242. Con riferimento agli atti (sia privati, sia giudiziari) risalenti al periodo che precedette il trasferimento di Antonio di Ponzò a Chilia cfr., ad esempio, A.S.G. Notai Ignoti, busta XV cit., frammento 3A (con atti compresi fra il settembre 1351 ed il febbraio 1352) e frammento 9A (con atti compresi fra il 31 dicembre 1352 ed il giugno 1353); busta XXIV, framm. 4 (con Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
57
esercitare la sua professione nel Vicino Oriente: più precisamente a Chilia, l’emporio genovese alle foci del Danubio, che fu un importante centro di commercio per il grano e per altre derrate alimentari provenienti dalla Moldavia e dalla Valacchia e dirette a Costantinopoli19. Comunque, secondo quanto risulta dai suoi stessi atti, fu senz’altro titolare di quell’ufficio negli anni 1353, 1354 e 135620. A Chilia Antonio di Ponzò attese alla redazione di un cospicuo numero di atti privati, i quali, anche se non pervenutici nella loro totalità, hanno costituito una fonte di informazione veramente preziosa per lo studio di molti aspetti della vita di quell’emporio21. Ed è da quei medesimi atti che possiamo trarre qualche notizia anche sulla persona del suo Autore e sul viaggio che egli intraprese verso la Romania, presumibilmente atti del 1353); Notai Antichi, cart. 325/II, cc. 142r.-143v. (con atti del febbraio 1353) e cc. 205r.-206v. (con atti dell’aprile e del maggio 1353); cart. 354/I, cc. 1r.-58v., 85r.-98v., più una carta sciolta (con atti del 1353); cart. 354/II, cc. 37r.-82v. (con atti del 1354); Notai Ignoti, busta XVI, frammento 2D (con atti compresi fra l’agosto ed il novembre del 1354, più due atti del 1357 ed uno del 1358), frammento 6B (con atti compresi fra il 16 marzo ed il I° aprile 1355) e frammento 3A (con atti compresi fra il maggio ed il dicembre del 1356); Notai Antichi, cart. 325/II, cc. 153r.-195v. (con atti compresi fra il 27 maggio ed il 6 settembre 1356); cart. 354/I, cc. 59r.-84v. (con atti del 1356) e cc. 151r.-199v. (con atti del 1358); Notai Ignoti, busta XVII, frammento 9 (2 atti, di cui il secondo incompleto, del 10 settembre 1359). 19 L’interesse di Antonio di Ponzò per il Vicino Oriente potrebbe anche essere attestato da un atto di sua mano, redatto a Genova il 20 luglio 1356, dal quale risulta che il suo compenso per un atto di quietanza ed altre scritture non meglio specificate ammontò a mezzo bisante bianco di Cipro: A.S.G. Notai Antichi, cart. 325/II, notaio Antonio di Ponzò, cc. 165v.-166r. Cfr. Appendice documentaria, n. 7. 20 Cfr., ad esempio, A.S.G. Notai Antichi, cart. 354/I, c. 32r., dove egli — alla data dell’8 aprile 1353 — si sottoscrive come Anthonius de Podenzolo quondam Iacobi, Sacri Imperii notarius et scriba curie domini vicarii, e cc. 92v.-93r., dove — alla data del 27 maggio 1353 — si defi nisce scriba della curia del vicario insieme con Antonio de Scacho, Antonio Panizario di Sestri Ponente e Nicolò Mastracio di Voltri (cfr. anche cc. 45v., 51r., 53v.); cart. 354/II, c. 62v., dove egli si cita come autore degli atti della curia del vicario del 1354; cart. 325/II, cc. 164v., 165r., 169r., 173v., dove egli si cita come autore degli atti della curia del vicario del 1356. Cfr. anche A.S.G. Notai Antichi, cart. 239, c. 44r., dove Antonio di Ponzò è citato come scriba di atti della curia del vicario del podestà nel 1356.
58
21 Gli atti sono stati editi in parte da Geo Pistarino ed in parte da Michel Balard: Pistarino G. Notai Genovesi in Oltremare. Atti rogati a Chilia da Antonio di Ponzò (1360-61) [Collana Storica di Fonti e Studi, 12]. Genova, 1971; Idem, Nuovi documenti su Chilia dei Genovesi // Bollettino Ligustico, 1977. P. 63-66; Balard M. Gênes et l’Outre-mer. Vol. II: Actes de Kilia du notaire Antonio di Ponzò, 1360 [École des Hautes Études en Sciences Sociales]. Paris, 1980. Entrambi gli Autori hanno segnalato che un numero rilevante di atti è andato perduto: Geo Pistarino (Notai Genovesi in Oltremare cit. P. XIV) parla di circa duecento rogiti; ma dopo l’edizione a cura del Balard, che ne ha ritrovato una parte consistente, il numero si è ridotto a circa una sessantina: Balard M. Gênes et l’Outre-mer. Vol. II: Actes de Kilia cit. P. 12. L’edizione di questi atti ha favorito gli studi sull’emporio genovese di Chilia: rimandiamo, fra l’altro, a Pistarino G. A Chilia e Licostomo, sulla foce del Danubio // Idem, I Gin dell’Oltremare [Civico Istituto Colombiano, Studi e Testi, Serie Storica, vol. 11]. Cap. VI. P. 247-370; Balletto L. Tra burocrazia e mercatura a Chilia nel secondo Trecento // Italia e Romania. Due popoli e due storie a confronto (secc. XIV-XVIII) / A cura di S. Graciotti. Firenze, 1998. P. 41-62; Hryszko R. Obraz Kilii - Kolonii Genueńskiej nad dunajem, w świetle akt notarialnych Antonia di Ponzò z lat 1360-1361 // Zeszyty Naukowe Uniwersytetu Jagiellońskiego. Vol. MCCXXXVIII, Proce Historyczne. z. 127. 2000. P. 9-25. Laura Balletto
sulla coca a due timoni “Santa Maria”, di proprietà di Nicolosino de Chasanova e soci, diretta a Pera, come sembra potersi desumere dai due atti che egli redasse a Napoli il 16 aprile 1360, presso la loggia dei Genovesi, in cui la coca medesima è espressamente citata22. L’11 giugno il Nostro è a Pera, dove rimane almeno una settimana — anche qui esercitando occasionalmente la sua professione (vi redasse 9 rogiti)23 —, prima di riprendere il viaggio alla volta di Chilia, dove lo si trova stabilmente insediato almeno a partire dall’11 agosto24 e dove abitò in una casa con cortigium situata nei pressi della casa del Comune, che talvolta utilizzò come sede di redazione dei suoi atti25. Almeno a partire dalla fine di gennaio del 1361 ebbe con sé un suo figliastro, Francesco de Acurso, che di quando in quando presenziò in qualità di teste ai suoi rogiti26. Dai quali non si evince invece alcuna indicazione circa suoi eventuali interessi economici e/o familiari27. È invece presumibile, anche se ciò non risulta mai esplicitamente dalla nostra documentazione, che egli sia successo nella carica di scriba del consolato della curia, l’anno seguente, al collega Bernabò di Carpena, quando questi divenne console dello stabilimento coloniale, subentrando ai suoi predecessori Antonio de Castro del fu Beniamino — forse ancora in servizio al momento dell’arrivo a Chilia di Antonio di Ponzò — e Nicolò Brancaleone, certamente già insediato il successivo I° settembre (la prima data in cui troviamo Bernabò di Carpena qualificato come console è il 22 marzo 1361)28. Il soggiorno di Antonio di Ponzò nella regione danubiana si protrasse almeno fino al 9 giugno del 1361, data della nota di annullamento di un rogito del precedente 8 maggio29, che costituisce l’ultimo atto pervenutoci redatto dal Nostro a Chilia, mentre meno di un anno dopo, il 16 maggio del 1362, lo ritroviamo nuovamente in attività a Genova: in tale data, infatti, il vicario del podestà gli ordinò di procedere alla redazione della copia autentica di un atto30. Con riferimento alla sua attività nella Superba, da lui ripresa dopo il rientro da Chilia, abbiamo notizie, seppure frammentarie, per gli anni 1363, 1365, 1370 e 1371 (fino al 21 maggio)31. Dopo di che intraprese senz’altro un altro viaggio alla volta del Vicino Orien22 Balard M. Gênes et l’Outre-mer. Vol. II : Actes de Kilia cit. Docc. 1, 2. 23 Ibidem. Docc. 3-11. 24
Ibidem. Doc. 13.
25 Ibidem. Docc. 14, 15, 25, 30, 105, 115; Pistarino G. Notai Genovesi in Oltremare. Atti rogati a Chilia cit. Docc. 6, 7, 8, 16, 18, 22, 24, 27, 28, 32, 37, 38, 56. 26 Pistarino G. Notai Genovesi in Oltremare. Atti rogati a Chilia cit. Docc. 6, 8, 16, 17, 18, 21, 32 , 43, 44. 27
Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 50.
28
Ibidem. P. 43.
29
G. Pistarino, Notai Genovesi in Oltremare. Atti rogati a Chilia cit. Docc. 77, 78.
30 Ibidem. P. XIII-XIV. Si fa riferimento ad una apodixia che si conserva fra le cc. 69 e 70 del cart. 354/I. 31 Cfr., ad esempio, A.S.G. Notai Ignoti, busta XIX, frammento 2 (atti del 1363); Notai Antichi, cart. 354/II, cc. 83r.-126v. (atti del 1364); cart. 354/I, cc. 99r.-150v. (atti del 1365); cart. 354/II, cc. 127r.-174v. (atti del 1365); Notai Ignoti, busta XX, frammento 2 (atti del 1365); Notai Antichi, cart. 299, cc. 122r.Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
59
te. Forse la sua meta fu questa volta l’isola di Cipro, dove però non sappiamo né quando giunse né per quanto tempo si trattenne, così come non conosciamo il motivo della nuova avventura oltremarina. L’unica notizia in proposito ad oggi rinvenuta la si evince infatti da una pergamena da lui redatta a Famagosta, presso il palazzo del miles Giovanni de Morfi — dunque un nobile ciprioto — il 2 settembre 1371, circa vesperas32. Non resta quindi che sperare in un qualche altro ritrovamento per saperne qualcosa di più. *
*
*
Antonio di Ponzò, come si è detto, forse subentrò nella carica di scriba della curia consolare di Chilia al conterraneo Bernabò di Carpena quando quest’ultimo lasciò quell’ufficio per assumere la più prestigiosa funzione di console. Che cosa sappiamo a proposito di quest’altro notaio lunigianese che prima di Antonio di Ponzò aveva deciso di trasferirsi nell’emporio genovese alle foci del Danubio? La prima notizia che abbiamo reperito su di lui risale al 6 maggio 1350, quando egli — qualificato come civis Ianue e figlio del defunto notaio Enrico di Carpena — prestò fideiussione — con atto redatto dal più volte citato notaio Benedetto Visconte, scriba del Collegio dei notai genovesi — per i coniugi Manfredino de Marzano del fu Paschino e Nicolosia con riferimento alla somma di 67 lire di genovini, che i medesimi il precedente 24 aprile avevano ricevuto in mutuo dal notaio Bonifacio di Camogli del fu Nicolò, impegnandosi a restuituirla in contanti entro il I° maggio del 135133. 123v., 180r.-181v. (atti compresi fra il giugno e l’ottobre del 1370); cart. 280, cc. 45r.-53v., 91r.-101v. (atti compresi fra il luglio del 1370 ed il 21 maggio 1371). Atti risalenti al 1380 di mano di Antonio di Ponzò (A.S.G. Notai Ignoti, busta XXIV, framm. 4) sono segnalati in Archivio di Stato di Genova, Notai Ignoti cit. P. 99, 132; ma si tratta in realtà di atti che risalgono al 1353: cfr. nota 18. 32 Si tratta della vendita da parte di Pietro Stancono del fu Benedetto — agente per sé ed a nome di Giuliano Stancono — a Federico de Prementorio del fu Francesco di uno schiavo tataro di nome Asperto e dell’età di circa vent’anni, di proprietà di Giuliano, cum omnibus suis viciis et magagnis manifestis et sanum de omnibus suis viciis et magagnis occultis, per il prezzo di 140 bisanti bianchi di Cipro, boni et spendibiles. L’atto fu redatto alla presenza, in veste di testimoni, del civis genovese Cristiano de Marinis, di Ettore de Grimaldis del fu Danioto e di Nicolò di Gavi del fu Giovanni de Iardina: A.S.G. Busta contenente frammenti di pergamene da collocare (materiale reperito nell’armadio del prof. Costamagna); notizia in Petti Balbi G. Op. cit. P. 26. Cfr. Appendice documentaria, n. 10.
60
33 Al contratto di mutuo del 24 aprile 1350, redatto nella casa genovese di abitazione di Manfredino, sita nella contrada di Sant’Andrea, avevano presenziato, in veste di testimoni, i due consiliatores della donna: Iacopo Dulzano e Leonardo de Belengerio. L’atto fu poi cassato il 10 giugno del 1351 su mandato e per volontà di Bonifacio, che si dichiarò soddisfatto per avere ricevuto dai due coniugi due luoghi della compera pacis più una somma di entità non specificata in contanti: A.S.G. Notai Antichi, fi lza 350 cit., doc. 26.1. Il rogito del 6 maggio 1350, con cui Bernabò di Carpena si costituì fideiussore dei due coniugi, fu redatto anch’esso nella casa genovese di abitazione di Manfredino (questa volta la si dice sita nella contrada di Sant’Ambrogio, come in altri documenti successivi, così che l’indicazione del documento precedente è da ritenersi errata) ed alla presenza dei medesimi testimoni: A.S.G. Notai Antichi, fi lza Laura Balletto
La seconda notizia riguardante il nostro Bernabò, desumibile anch’essa dalla filza di Benedetto Visconte e risalente al 3 dicembre dell’anno successivo, suscita qualche perplessità. Si è già detto che Bernabò di Carpena era figlio del notaio Enrico di Carpena, il quale nel 1327 era in carica come cancelliere della Superba. Dunque il suo nome doveva essere inserito di diritto nel liber avacaturarum notariorum civitatis Ianue. E così sembra dedursi infatti da un’annotazione di Benedetto Visconte, datata al 3 dicembre 1351, nella quale però si legge che la vacatura medesima fu trasferita a Raffaele de Orto e che il massaro Andriolo di Finale Ligure introitò, evidentemente per l’esecuzione materiale dell’operazione di cancellazione del primo nome per sostituirlo con il secondo, la somma di 20 soldi. Fin qui si potrebbe pensare che Bernabò di Carpena, non avendo intenzione di dedicarsi alla professione paterna, avesse deciso di cedere ad altri la sua vacatura. Ma le cose non stavano evidentemente così, perché dall’annotazione immediatamente successiva si desume che quel medesimo giorno la vacatura del dominus Oberto de Pissina, figlio di Giovanni, fu trasferita a Bernabò di Carpena, figlio di Enrico, e che il medesimo massaro incassò in questo caso la somma di 10 soldi34. Si può dunque forse ipotizzare, per cercare di dare una spiegazione a quest’operazione — ma si tratta di una pura ipotesi, formulata sulla base di quanto sappiamo essere avvenuto nel 1382, quindi più trent’anni dopo, quando si convenne di regolamentare la successione dei nominativi nella nuova matricula, che allora venne creata35 — , ad una collocazione errata, per un qualche motivo, del nome di Bernabò di Carpena nella graduatoria di coloro che erano iscritti nel libro delle vacature ed alla conseguente necessità di procedere ad uno spostamento per ripristinare la successione esatta. Comunque stiano le cose, è certo che il successivo 29 dicembre il miles Francesco Burro di Milano, podestà di Genova e distretto, investì Bernabò di Carpena de arte et officio notariatus, con atto redatto da Benedetto Visconte in palacio Serravallis, in camera superiori, alla presenza, in veste di testimoni, del notaio Leonardo de Via, di Nicolò Veneroso e del quarelerius Antonio de Gascho. Si tratta di una notizia pervenutaci anch’essa sotto forma di appunto, accanto alla quale leggiamo, ancora sotto forma di appunto e con i nominativi disposti a guisa di elenco, che gli iudices Collegii ad examynandum furono in quell’occasione il dominus Iohannes de Cruce ed il dominus Ricardus de Pissina, che il tutto avvenne alla presenza del dominus Giorgio de Camilla e di Bonifacio di Camogli, consoli dei placiti, e che gli examinatores furono 350 cit., doc. 26.2. Quel medesimo 6 maggio 1350, subito dopo la fideiussione prestata da Bernabò di Carpena, Nicolosia, moglie di Manfredino de Marzano e figlia del defunto draperius Iacopo de Corsio, nominò il marito suo procuratore generale, con atto stipulato sempre dal medesimo notaio Benedetto Visconte e sempre nella casa di abitazione genovese di Manfredino ed alla presenza dei medesimi testimoni: ibidem, doc. 26.3. 34
A.S.G. Notai Antichi, fi lza 350 cit., doc. 36.1. Cfr. Appendice documentaria, n. 5.
35
Cfr. nota 15. Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
61
Francesco Paonensis di Corvara e Pellegrino de Bracellis. L’annotazione prosegue poi con l’indicazione dei nominativi di quattro cancelarii (Giberto di Carpena, Bernardo de Monterubeo del fu Pietro, Giorgio di Chiavari del fu Odoardo e Raffaele de Gascho notaio), mentre accanto alla voce massarii leggiamo che il notaio Andriolo di Finale Ligure habuit libras duas super examinatione Bernabovis de Carpina, qui vult ad officium notarie promoveri36. Per gli anni successivi non ci è capitato di reperire altre notizie circa il nostro Bernabò di Carpena, il cui nominativo ricompare nella documentazione nel 1356, insieme con quello di suo fratello Giovanni, del quale il Nostro fu nominato procuratore generale il giorno 26 maggio, con atto redatto dal notaio Pietro di Carpena in Genova, nella contrada di San Lorenzo, sub logia della casa del dominus Tedisio Fieschi, licenciatus in iure civili37. Forse però Bernabò non fu all’altezza delle aspettative del fratello nell’occuparsi dei di lui affari, perché il successivo 6 luglio il fratello medesimo (pur dichiarando di non revocare i suoi procuratori a procuratione alias in eos facta, set potius afirmans omnia acta et gesta per eos seu alterum eorum) procedette alla nomina di altri due procuratori38, mentre Bernabò provvide a sua volta, il successivo 23 settembre, a rilasciare un’ampia procura non al fratello, ma ad Antonio Griffioto del fu Nicolò, che incaricò di occuparsi dei suoi affari, affidandogli, fra l’altro, il compito di dividere arnixia et massaricia da lui posseduti in comune con il fratello e dandogli altresì facoltà di locare e dislocare tutte le sue terre, case et possessiones, etiam non ad modicum tempus, illis personis quibus et eidem videbitur et pro quanto precio eidem videbitur39. Il giorno successivo Bernabò di Carpena dettò le sue ultime volontà, dalle quali apprendiamo sia che era ancora aliquantulum gravatus ex longa infirmitate (e ciò forse può costituire la spiegazione del ricorso alla nomina di altri procuratori da parte del fratello), sia che entro breve tempo sarebbe partito verso le partes Romanie. 36
ASG. Notai Antichi, fi lza 350 cit., doc. 48. Cfr. Appendice documentaria, n. 6.
37 L’atto fu redatto alla presenza, in veste di testimoni, di Matteo Zaccaria del fu Ianono e di Simonino Porrata di Voltri: A.S.G. Notai Antichi, cart. 278/II, notaio Pietro di Carpena, c. 158 r.-v. 38 Si tratta di Conte di Carpena del fu Enrico e di Benvenuto de Quaratica, abitante della Spezia, che Giovanni fecit, constituit et ordinavit suos certos nuntios et procuratores, fra l’altro, ad fictus et reditus quoscumque percipiendum et recipiendum, et ad locandum et dislocandum omnes terras, domos et possessiones et molendinum [...] cui seu quibus personis voluerint et pro tanto precio quanto eis videbitur et placuerit, etiam non ad modicum tempus, cum potestate percipiendi fructus, reditus et pensiones ipsarum. Anche questo atto fu redatto nella contrada di San Lorenzo, sub logia della casa di Tedisio Fieschi, licenciatus in iure civili, alla presenza, in veste di testimoni, del linarolius Andrea Tagliacarne di Levanto, del candelerius Giovanni di Varese Ligure del fu Moroello e di Maraboto di Carpena del fu Paolino: A.S.G. Notai Antichi, cart. 278/II, notaio Pietro di Carpena, c. 136 r.-v.
62
39 L’atto fu redatto nella contrada di San Lorenzo, in angulo superiori palacii heredum condam magnifici viri domini Karoli de Flisco, palatini et Lavanie comitis, alla presenza, in veste di testimoni, del nobile Giovanni Fieschi, figlio del dominus Raffaele, di Nicolò de Belignano, figlio di Quilico, e di Giovanni di Varese Ligure del fu Moroello, candelerius in quella contrada: A.S.G. Notai Antichi, cart. 278/II, notaio Pietro di Carpena, cc. 150v.-151r. Cfr. Appendice documentaria, n. 8. Laura Balletto
Si tratta di un testamento molto breve, in cui Bernabò di Carpena dispose prima di tutto, nel caso che la morte lo cogliesse mentre si trovava ancora in Genova, di essere sepolto presso la cattedrale, lasciando al suo fedecommissario — il sopracitato procuratore Antonio Griffioto — la decisione circà l’entità delle spese da destinare per le sue esequie. Fatto poi salvo il decenum dei suoi legati per l’Opus portus et moduli di Genova, secundum formam capituli Ianue de hoc loquentis, si preoccupò di formulare con precisione soltanto un’altra disposizione, riguardante i beni immobili e le giurisdizioni di sua spettanza nel territorio di Falcinello della diocesi di Luni ed oltre il fiume Magra, sempre nel vescovato di Luni. Stabilì infatti un limite di tre anni dal proprio decesso per un’eventuale decisione da parte del fratello Giovanni di procedere al loro acquisto per l’importo di 100 lire di genovini, da versarsi al suo fedecommissario, mentre in caso contrario il fedecommissario medesimo avrebbe potuto attendere alla loro vendita, occupandosi poi di distribuire le 100 lire sopracitate o quanto ricavato dalla vendita, al prezzo da lui ritenuto opportuno ed a persone di sua scelta, fra i pauperes Christi, che Bernabò nominò suoi eredi universali40. Bernabò di Carpena partì senz’altro per le partes Romanie, anche se non sappiamo quando iniziò il suo viaggio, se la sua destinazione fu subito l’emporio genovese di Chilia e se egli lasciò Genova per esercitare extra moenia la professione privata o già come assegnatario di un officium (forse proprio la scribania della curia consolare di Chilia). Ciò che sappiamo sul soggiorno oltremarino del Nostro si ricava dai sopracitati atti redatti a Chilia dal notaio Antonio di Ponzò, dai quali si desume che egli ricoprì in quella sede l’ufficio di scriba della curia durante il consolato di Antonio de Castro: dunque senz’altro nel 1360, dato che al de Castro, che forse era ancora in carica quando Antonio di Ponzò giunse a Chilia — e dunque nell’agosto del 1360 — successe Nicolò Brancaleone, già certamente insediato, come si è detto più sopra, il successivo I° settembre41. Bernabò di Carpena partecipò attivamente alla vita quotidiana dell’insediamento genovese, secondo quanto fanno pensare le sue numerose presenze in qualità 40 Il testamento fu redatto nella contrada di San Lorenzo, sub logia domus domini Thedixii de Flisco, licenciati in iure civili, in vesperis, alla presenza, in veste di testimoni, di Domenico de Cruce, Giovanni de Camezana figlio di Filippo, Bartolomeo de Françono del fu Giberto, Gabriele medico di Chiavari del fu Ursoto, Enrico Costaforte de Mulazano, Guglielmo Abracino del fu Pietro ed Odino de Mulazano del fu Odono de Columba: A.S.G. Notai Antichi, cart. 278/II, notaio Pietro di Carpena, c. 151r.-v. Cfr. Appendice documentaria, n. 9. 41 Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 43. L’insediamento genovese di Chilia era retto da un console, il cui mandato durava di solito un anno, come si trova anche espressamente specificato in uno degli atti di Antonio di Ponzò (cfr. Balard M. Gênes et l’Outre-mer. Vol. II: Actes de Kilia cit. Doc. 43). Però per il periodo nel quale si collocano cronologicamente gli atti pervenutici del medesimo Antonio di Ponzò, cioè meno di un anno (cfr. supra), abbiamo notizia del succedersi in quella carica di almeno tre personaggi: Antonio de Castro, Nicolò Brancaleone e, per lo meno dal 22 marzo 1361 (vedi oltre), il notaio Bernabò di Carpena. Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
63
di testimone agli atti di Antonio di Ponzò. L’11 febbraio 1361 egli acquistò una schiava tatara, Bayrana, di circa tredici anni, da certo Thoboch de miliario Coia de centenario de Rabech de decena Boru per il prezzo di 3 sommi d’argento al peso di Chilia e 30 aspri d’argento, mentre risale a poco più di un mese dopo — vale a dire al 22 marzo, quando egli fu uno dei testimoni ad un contratto di cessione di diritti — la sua prima citazione come console dei Genovesi in Chilia, tanto che Antonio di Ponzò si preoccupò di aggiungere in sopralinea, prima del nome, l’indicazione di dominus, che dopo di allora premise sistematicamente al nome di Bernabò ogniqualvolta il medesimo era seguito dal titolo di console, mentre la omise in altri casi. L’unica eccezione è rappresentata da un atto in data 10 aprile 1361, quando però il nostro Bernabò, pur essendo qualificato come console dei Genovesi in Chilia, agì per suo interesse personale, nominando due procuratori (uno dei quali era il suo collega Bartolomeo de Marcho, console dei Genovesi in Vicina) per riscuotere presso Raffaele di Coronata la somma di 296 aspri d’argento, spettantegli in seguito alla sua compartecipazione in una partita di grano per diritti che gli erano stati ceduti da Lodisio Marocello: un atto comunque molto interessante, perché ci permette di constatare che il nostro Bernabò non disdegnò di dedicarsi personalmente ad affari di natura commerciale malgrado esercitasse la professione di notaio e malgrado la sua carica istituzionale (non si tratta tuttavia di un caso eccezionale fra gli officiales genovesi). L’ultimo riferimento al nostro personaggio, che si riscontra negli atti di Antonio di Ponzò, risale al 21 maggio 1361 e si riferisce alla sua presenza come testimone all’annullamento di un atto del precedente 17 febbraio, dove egli viene detto semplicemente notaio. Ciò potrebbe significare che egli lasciò in anticipo, come i suoi predecessori, l’ufficio di console; ma riteniamo più probabile che il mancato riferimento al suo titolo istituzionale sia da mettersi in relazione con il fatto che le note di annullamento si scrivevano a margine dell’atto a cui si riferivano e quindi dovevano essere, per evidenti ragioni di spazio, il più possibile brevi e stringate: e così effettivamente di norma accadeva42. Dopo il maggio del 1361 non abbiamo più ritrovato nella documentazione esaminata il nome di Bernabò di Carpena, che ci è invece capitato di reperire in alcuni atti rogati a Genova dal notaio Nicolò de Bellignano nel febbraio del 1383, quando il Nostro era ormai defunto. Da essi apprendiamo che il 7 febbraio 1383 il notaio Nicolò de Passano — dunque un collega del Nostro, per di più suo conterraneo — si presentò al vicario del podestà di Genova per esporre i fatti di cui era stato diretto protagonista e che qui riassumiamo. Bernabò di Carpena del fu Enrico, prima di morire — non si dice in che data — in partibus ultramarinis, scilicet in loco Licostomi, gli aveva affidato l’incarico di condurre a Genova il suo unico figlio legitimum et naturalem, Giorgio,
64
42
Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 46-47.
Laura Balletto
ancora adolescente, e di consegnarlo ad Antonio Griffioto od alla propria sorella Marieta, vedova di Maffiolo de Abiata, i quali avrebbero pensato a rimborsargli tutte le spese da lui sostenute a qualsiasi titolo per il ragazzo. Senonché, giunto egli nella Superba, aveva saputo che Antonio Griffioto era morto e che Marieta era assente dalla città e dal distretto. Spinto da sentimento di pietà, non si era sentito di abbandonare il giovane al suo destino, ed aveva perciò deciso di tenerlo con sé e di provvedere al suo mantenimento. Ora però, in considerazione del fatto che Giorgio non aveva un tutore testamentario legittimo o dativo e c’era bisogno di un tutore idoneo che si occupasse di lui e dei suoi eventuali beni ne, deffectu tutoris et administratoris ydonei, dictus [...] pupillus iacturam substineat seu damnum, si rivolgeva al vicario per chiedere di provvedere alla nomina del medesimo sulla base di quanto previsto dagli statuti genovesi, ed in particolare dal capitolo Quemadmodum mater admittatur ad tutellam et cetera. Siccome però Giorgio non aveva parenti né per parte di padre né per parte di madre che potessero occuparsi di lui, Nicolò chiese che venissero convocati alcuni vicini et cognoscentes di Bernabò di Carpena, di cui fornì i nomi (Francesco Senestrario, Pietro manescalco e Dexerino de Bellignano) e che si diffondesse un bando super dactione dicti tutoris, secundum formam dicti capituli43. Il vicario del podestà quel medesimo 7 febbraio (era un sabato), sentita la sopracitata petizione, ordinò sia che venissero convocati alla sua presenza per il lunedì successivo i vicini del defunto segnalatigli dal richiedente (che certamente aveva avuto l’informazione da Bernabò), sia che venisse diff uso a Genova — e soprattutto nella contrada di Sant’Ambrogio, dove Bernabò habitare consuevit — un bando per invitare chiunque fosse disposto ad assumersi la tutela del ragazzo a presentarsi al vicario entro il medesimo termine. Trascorso il quale, il vicario medesimo avrebbe provveduto d’ufficio alla nomina di un tutore44. Nessuno però dovette presentarsi, perché l’11 febbraio il giurisperito Domenico Pauli de Terronibus di Viterbo, vicario del podestà di Genova, affidò la tutela di Giorgio, figlio del defunto Bernabò di Carpena, a certo Iacopo de Fontana, abitante di Genova, per il quale prestò fideiussione il medesimo Nicolò de Passano. Ed il novello tutore provvide immediatamente, secondo quanto previsto dalle norme legislative, a fare eseguire l’inventario dei beni del ragazzo45. Notiamo però che nel rogito in questione — scritto con formule ceterate e lasciando ampi spazi bianchi nel testo, come era di prammatica, 43 A.S.G. Notai Antichi, cart. 376, notaio Nicolò de Bellignano, cc. 90v.-91r.; ediz. in Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 59-60 (cfr. anche, ibidem. P. 47-48). Cfr. Appendice documentaria, n. 11. 44 A.S.G. Notai Antichi, cart. 376, notaio Nicolò de Bellignano, c. 91r.-v.; ediz. in Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 60-61 (cfr. anche, ibidem. P. 49). Cfr. Appendice documentaria, n. 12. 45 A.S.G. Notai Antichi, cart. 376, notaio Nicolò de Bellignano, cc. 91v.-92r., 92v.-94r.; ediz. in Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 61-62 (cfr. anche, ibidem. P. 50). Cfr. Appendice documentaria, nn. 13, 14. Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
65
per eventuali aggiunte — compare soltanto la seguente indicazione: In primis namque dixit se invenisse in dictis bonis bancam unam valoris denariorum sex ianuinorum. Poi più nulla, così che non possiamo sapere né se Giorgio possedesse beni per poter provvedere al proprio sostentamento (e, in caso affermativo, perché il documento non fu completato), né se Nicolò de Passano riuscì ad essere rimborsato delle spese sostenute per lui. Soltanto di due fatti — sulla base di quanto conosciuto fino ad oggi — possiamo dirci certi. Il primo è che evidentemente nessuno dei vicini di Bernabò di Carpena — ammesso che fossero ancora in vita e che continuassero ad abitare a Genova e nella medesima contrada — volle assumersi la responsabilità dell’educazione di suo figlio, il cui tutore fu quindi designato d’ufficio nella persona di un curator generalis del comune di Genova, al quale furono assegnate in quello stesso arco di tempo altre tutele. Il secondo è che il nominativo di Giorgio, il quale è detto filius quondam Bernabovis de Carpina notarii, risulta inserito al n° CCCCXLIIII nella graduatoria delle vacature di coloro che potevano aspirare ad abbracciare la professione di notaio ed a divenire membri del Collegio, la quale fu predisposta, come si è detto, alla fine del 138246. Fin qui il racconto dei fatti. Fra le righe del quale sembra di poter leggere che Bernabò di Carpena — soprattutto avendone ritrovato il testamento, di cui si è detto — doveva mancare da molto tempo da Genova, dal momento che, a quanto risulta dai fatti esposti da Nicolò de Passano nella sua petizione al vicario del podestà di Genova, egli non sapeva della morte di colui che, quando aveva dettato le sue ultime volontà, nel 1356, prima di partire per le partes Romanie, aveva nominato suo fedecommissario testamentario, così come non sapeva che la sorella Marieta si era probabilmente trasferita altrove. Rileviamo tuttavia che nel suo testamento Bernabò di Carpena non aveva fatto alcun cenno alla sorella Marieta, probabilmente perché, essendosi ella sposata, aveva già ricevuto la sua dote e quindi non poteva aspirare ad altro; ma aveva ricordato il fratello Giovanni, dandogli tre anni di tempo, a partire dal momento del proprio decesso, per procedere ad un eventuale acquisto dei propri beni in Lunigiana. Siccome però Giovanni di Carpena non viene citato nella petizione di Nicolò de Passano, dove anzi si dice che Giorgio, il figlio di Bernabò condotto a Genova dal medesimo Nicolò, non aveva alcun parente né per parte di padre né per parte di madre, si può presumere che Giovanni di Carpena non fosse più in vita e che Bernabò in qualche modo ne fosse al corrente. Sembra infatti meno probabile l’ipotesi che i due fratelli non fossero rimasti in buoni rapporti. Forse Bernabò di Carpena, terminato il suo mandato come console di Chilia, aveva continuato a vivere colà o si era trasferito in altri insediamenti genovesi nel Vicino Oriente, occupando, o non, altre cariche istituzionali o dedicandosi soltanto ad affari
66
46 A.S.G. Notai Antichi, cart. 411 cit., c. 67v. (cfr. anche Balbi G. Sul collegio cit. P. 296). Laura Balletto
commerciali oppure facendo l’una e l’altra cosa insieme. Comunque non è escluso, considerato il lungo lasso di tempo trascorso, che egli fosse rientrato qualche volta a Genova per vedere la sorella ed i conoscenti. Però è molto probabile che si fosse poi stabilito definitivamente nel Levante genovese, forse proprio a Licostomo, dove più tardi trovò la morte. Presumibilmente in quella località strinse legami affettivi con una donna del luogo, dalla quale ebbe il figlio Giorgio, certamente nato in età non più giovanissima per lui ed al quale, quando sentì approssimarsi la morte, cercò di provvedere al meglio, pregando un collega di condurlo a Genova per affidarlo alla sorella Marieta — forse, a quanto si è detto, l’unica parente rimastagli — o ad una persona di fiducia: nella fattispecie quel medesimo Antonio Griffioto che egli nel 1356 aveva nominato suo procuratore generale e suo fedecommissario testamentario. Della madre del ragazzo non si dice nulla: non sappiamo quindi se si trattava di sua moglie o di una convivente o addirittura di una schiava. Sembra più plausibile una delle ultime ipotesi, dal momento che Bernabò non la prese neppure in considerazione per l’educazione del figlio, che invece pensò di inviare a Genova, sua città di provenienza, anche se non di origine47. Tanto più che il ragazzo, essendo figlio — anche se non legittimo — di un notaio collegiato, poteva conseguire una vacatura, seguire le orme paterne intraprendendo la professione notarile, essere a sua volta ammesso al Collegio dei notai ed aspirare a ricoprire un qualche posto — di livello più o meno elevato — nell’ambito dell’amministrazione della Superba, a Genova o nel distretto od anche in qualche stabilimento coloniale. Il fatto, comunque, che il nome di Giorgio, figlio del notaio defunto Bernabò di Carpena, compaia nella nuova matricula creata a Genova, come si è detto, nel 1382, ci induce a pensare che Nicolò de Passano fosse arrivato a Genova per lo meno diversi mesi prima di presentare la sopracitata petizione al vicario del podestà della Superba ed avesse subito provveduto a segnalare il nominativo del ragazzo al fine del suo inserimento nel libro delle vacature. *
*
*
Entrambi i notai di cui ci siamo occupati in questa sede — Antonio di Ponzò e Bernabò di Carpena — possono dunque essere considerati come due modelli emblematici di quegli uomini di provincia (in questo caso Lunigianesi) che, per la via mediata di Genova, si recavano in più o meno lontani insediamenti coloniali della Superba per motivi di carattere economico e/o di servizio amministrativo. Talvolta — come potrebbe essere accaduto nel caso di Antonio di Ponzò, se rientrò a Genova dopo il viaggio a Cipro — si trattava di una o più esperienze limitate nel tempo, prima di un rientro definitivo in patria, dove continuare 47
Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 48. Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
67
ad esercitare la professione o ricoprire un qualche officium nell’ambito dell’amministrazione, acquistando via via un più elevato tenore di vita. Talaltra, invece, dopo uno o più soggiorni limitati nel tempo, si arrivava, per motivi diversi, alla decisione di stabilirsi lontano dalla madrepatria per lunghi periodi di tempo o addirittura definitivamente, avendo nella nuova sede raggiunto probabilmente una posizione di tutto rispetto. Non è escluso che anche in questi casi si pensasse, prima o poi, ad un ritorno nel paese di origine, per non morire lontano da casa. Ma non sempre ciò era possibile, anche per il sopraggiungere improvviso di una malattia. E questo è forse quanto avvenne nel caso di Bernabò di Carpena.
Appendice documentaria 1 1350, giugno 15-26, . A.S.G. Notai Antichi, filza 350, notaio Benedetto Visconte, docc. 30.1 e 30.2. La prima, la seconda e la terza annotazione sono depennate con due tratti incrociati di penna; la quarta con un tratto obliquo di penna.
68
M°CCC°L, die XV iunii. De mandato et voluntate Stefani de Manarolia, filius1 Rolandi de Manayrolia, est2 quod quedam vacatura, scripta super ipsum, describatur desuper ipsum et scribatur super Anthonium de Podenzolo3. In presencia4 Enrici Tarigui et presentibus partibus et presentibus testibus Benedicti de Bracellis et Facini Stella de Trioria5. Ea die. Solvit, accipiente Oberto Borrino massario, soldos XX. Ea die. De mandato et voluntate Leonini de Sancto Sisto est quod quedam vacatura, scripta super ipsum, describatur desuper ipsum et scribatur super Franceschinum, filium quondam Bonifacii Gnochi notarii. In presencia Enrici Tarigui et presentibus partibus et presentibus testibus Rolando de Manarolia notario et Donato de Caneto de Nervio et Manuele Iacharia. Ea die. Solvit, accipiente Oberto Borrino massario, soldos X. Positi in matricula6. M°CCC°L, die XXII iunii. De mandato et voluntate Stefani de Manayrolia, auctoritate et voluntate Rolandi de Manayrolia, eius patris, presentis, volentis et consencientis, est quod quedam vacatura, scripta in libro avacaturarum7 notariorum civitatis Ianue, describatur desuper dictum Stefanum et scribatur super Anthonium de Podenzolo quondam Iacobi, cuius est titulo empcionis; et de ipsa fiat ad voluntatem dicti Anthonii. In presencia Enrici Tarigui8, unius ex Collegii notariis, in presencia dicti Stefani et presentibus testibus Benevenuto de Bracellis notario et Facino Stella de Trioria, habitatore Ianue. Laura Balletto
Die XXII iunii. Solvit, accipiente Oberto Borrino massario, soldos XX. M°CCC°L, die XXVI iunii. De mandato et voluntate Columbani de Corvaria, filii Bonvicini9 de Corvaria10, et ipse Columbanus auctoritate et voluntate dicti Bonvicini, patris ipsius Columbani, volentis, presentis et consencientis, est quod quedam vacatura, scripta super dictum Columbanum, <describatur desuper ipsum> et scribatur super Iohannem Amorosum quondam Filipi, cuius est titulo empcionis, et de ipsa fiat ad voluntatem dicti Iohannis. In presencia domini Enrici Tarigui, rectoris Collegii, et11 presentibus partibus et presentibus testibus Dexirino Nigro, cive Ianue, et Enrigueto calegario de Saona, qui habitat ad portam Sancti Andree. Die XXVI iunii. Solvit pro descriptione, accipiente Oberto Borrino massario, soldos viginti ianuinorum. 1
Stefani — filius: aggiunto in sopralinea, con segno di richiamo. filius: così nel testo. 2 Nel testo segue, depennato: que 3 Anthonium de Podenzolo: corretto in sopralinea su Franceschinum Gnochum quondam Bonifacii, nel testo, depennato. 4 Nel testo segue, depennto: rectoris e, non depennato, segno tachigrafico per et 5 Benedicti — Trioria: così nel testo; corretto in sopralinea ed in sottolinea su Leonino de Sancto Sisto et Donato de Caneto de Nervio et Manuele Iacharia, nel testo, depennato. Benedicti: così nel testo, probabilmente per Benevenuti (cfr. la terza annotazione, datata al 22 giugno 1350). 6 Nel testo segue, non depennato: In nomine Domini, amen. Anno Domini M° CCC° et cetera 7 Nel testo segue, depennato: comunis 8 Nel testo segue, depennato: ta 9 Bonvicini: la prima i corretta su e 10 Nel testo segue, depennato: patris 11 Nel testo segue, depennato: in presencia
2 1350, luglio 2, . A.S.G. Notai Antichi, filza 350, notaio Benedetto Visconte, doc. 30.3. L’annotazione è depennata con un tratto di penna. Die secunda iulii, hora vespertina. Anthonius de Podenzolo solvit libras IIIIor. Iohannes Amorossus solvit libras IIIIor. Franceschus Gnochus quondam Bonifacii notarii1. Facinus Stella de Trioria solvit IIIIor. Iohannes de Paverio, Enricus Tarigus : rectores. Dominus Leo de Gavio iudex. Bonvicinus de Corvaria, Petrus de Reza, Angelus de Praello. Idetus Alpanus consul. Obertus Maynetus scriba. Dominus Thomaxius de Lampugnana, civis Mediolanensis, potestas civitatis Ianue et districtus. Actum Ianue, in palatio Seravalis, in camera superiori, in qua2 dormit dominus potesta<s>. Testes Rolandus de Manayrolia, Antonius Scalia, Benevenutus de Bracellis et Albertus Bertramis, notarii. 1
Nel testo non segue alcuna indicazione pecuniaria. 2 Nel testo segue, depennato: habitat Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
69
3 Genova, 2 luglio 1350. A.S.G. Notai Antichi, filza 350, notaio Benedetto Visconte, doc. 31; ediz. in Petti Balbi G. L’investitura e le “vacature” nel Collegio notarile genovese // Archivi e Cultura. Rassegna dell’Associazione Nazionale Archivistica Italiana. VIII, gennaio-dicembre 1974. N. 3, doc. 3.
70
In nomine Domini, amen. Anno Domini M°CCC°L°, indicione secunda secundum cursum Ianue, die secunda iulii, hora vespertina. Dominus Thomaxius de Lampugnano, civis Mediolanensis, potestas1 civitatis Ianue et districtus, visa presentacione sibi facta per dominos2 Iohannem de Paverio et Enricum Tarigum, notarios et rectores3 Collegii notariorum civitatis Ianue, et per dominum Leonem de Gavio, iurisperitum, iudicem de Collegio iudicum civitatis Ianue, ellectum ad examinandum promovendos ad officium notarie, et per Bonvicinum de Corvaria, Angelum de Praello et Petrum de Reza, consiliarios dicti Collegii, Idetum Alpanum, unum ex consulibus racionis civitatis Ianue, Obertum Mayn[e]tum4, notarium et scribam dictorum consulum racionis civitatis Ianue, qui omnes presentaverunt dicto domino potestati Anthonium de Podenzolo quondam Iacobi, Iohannem Amorossum, Francischum Gnochum quondam Bonifacii Gnochi notarii et Facinum Stellam de Trioria tamquam per ipsos ydoneos repertos in examinationibus publica et secreta ad officium notarie exercendum, et cognito per ipsum dominum potestatem de examinationibus5 predictis et in predictis servata fuit omnis solempnitas et omnis forma capitulorum Ianue, et cognito de legalitate, ydoneytate et sufficiencia supradictorum Anthonii de Podenzolo quondam Iacobi, Iohannis Amorossi, Francischi Gnochi quondam Bonifacii Gnochi notarii et Facini Stelle de Trioria, cum instancia humiliter suplicantibus6 se per dictum dominum potestatem ad officium tabelionatus seu notarie promoveri, in presencia dictorum dominorum rectorum, iudicis, consulum et consiliariorum predictorum, auctoritate7 imperiali concessa et omni iure, modo et forma, quibus melius potest, dictos Anthonium de Podenzolo quondam Iacobi, Iohannem Amorossum, Francischum Gnochum quondam Bonifacii Gnochi notarii et Facinum Stellam de Trioria publicos et auctenticos tabeliones et notarios de matricula Collegii notariorum civitatis Ianue creavit et fecit et ad tabelionatus officium promovit ipsosque [Ant]honium8 de Podenzolo quondam Iacobi, Iohannem Amorossum, Francischum Gnochum quondam Bonifacii Gnochi notarii <et Facinum Stellam de Trioria>, flexis genibus9 existentes, de dicto tabellionatus officio, publice et auctentice exercendo tam in instrumentis, cartis, ultimis voluntatibus et in quibuscumque actis iudiciorum auctentice conscribendis, quam in omnibus et singulis que ad dictum spectant officium ubicumque locorum et terrarum, per pugilaris et calami traLaura Balletto
dicionem legiptime investivit. Qui Anthonius de Podenzolo quondam Iacobi, Iohannes Amorossus, Francischus Gnochus quondam Bonifacii Gnochi notarii et Facinus Stella de Trioria dicto domino potestati, nomine et vice Romani Imperii et comunis Ianue recipienti, iuraverunt ad sancta Dey evangelia, corporaliter tactis Scripturis, <et> promiserunt esse fideles dicto comuni et instrumenta tam publica quam privata, ultimas voluntates et quecumque iudiciorum acta, et generaliter omnia et singula que eis ex dicto tabelionatus officio debito10 occurrerint facienda seu conscribenda, iuxte, pure atque fideliter, omni symulatione, machinatione, falsitate, dolo , secundum bonam conscienciam, scribent necnon sententias et dicta testium, donec publicata fuerint et aperta, sub secreto fideliter retinebunt, et quod de omnibus instrumentis que reddent proptocola retinebunt, et quod de hiis que vi[d]erint8 et audient, quando requisiti fuerint, sine diminucione veritatis conficient instrumentum bona fide, et quod omnia fideliter et recte facient et exercebunt que ad dictum tabelionatus officium pertinebunt. Et de predictis dictus dominus potestas mandavit et dicti Anthonius de Podenzolo quondam Iacobi, Iohannes Amorossus, Francischus Gnochus quondam Bonifacii Gnochi notarii et Facinus Stella de Trioria requisiverunt me, notarium infrascriptum, confici debere publicum instrumentum, videlicet pro unoquoque ipsorum unum instrumentum. Actum Ianue, in palacio Serravalis, in camera superiori, in qua dormit dictus dominus potestas. Testes Rolandus de Manarolia, Anthonius Scalia, Benevenutus de Bracellis et Albertus Bertramis, notarii, vocati et rogati. 1 Nel testo segue, depennato: Ianue visa 2 dominos: corretto su dominum 3 rectores: t corretta su c 4 Foro della filza. Nel testo segue, depennato: unum ex cons scribis 5 examinationibus: corretto su examinatoribus 6 suplicantibus: così nel testo. 7 Nel testo segue, depennato: publica 8 Foro della filza. 9 Nel testo segue, depennato: existentibus 10 debito: così nel testo.
4 Genova, 2 luglio 1350. A.S.G. Notai Antichi, filza 350, notaio Benedetto Visconte, doc. 32; edizione in Petti Balbi G. L’investitura cit. Doc. 4.
In nomine Domini, amen. Anno Domini M°CCC°L°, indicione secunda secundum cursum Ianue, die secunda iulii, hora vespertina. Dominus Thomaxius de Lampugnano, civis Mediolanensis, potestas civitatis Ianue et districtus, visa presentacione sibi facta per dominos Iohannem de Paverio et Enricum Tarigum, notarios et rectores1 Colegii notariorum civitatis Ianue, et per dominum Leonem de Gavio, iurisperitum, iudicem de Collegio iudicum civitatis Ianue, ellectum ad examinandum promovendos ad officium notarie, et per Bonvicinum de Corvaria, Angelum de Praello et Petrum de Reza, conDue notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
71
siliarios dicti Collegii, Idetum Alpanum, unum ex consulibus racionis civitatis Ianue, Obertum Maynetum, notarium et scribam dictorum consul[um]2 racionis civitatis Ianue, qui omnes presentaverunt dicto domino potestati3 Anthonium de Podenzolo quondam Iacobi tamquam per ipsos ydoneum repertum in examinationibus secreta et publica ad officium notarie exercendum, et cognito per ipsum dominum potestatem de examinationibus predictis et in predictis fuit4 observata5 fuit6 omnis solempnitas et omnis forma capitulorum Ianue, et cognito de legalitate, ydoneytate et suficiencia7 supradicti Anthonii de Podenzolo quondam Iacobi, cum instancia humiliter suplicantis8 se per dictum dominum potestatem ad officium tabelionatus seu notarie promoveri, in presencia dictorum dominorum rectorum, iudicis, consulis et consiliariorum predictorum, auctoritate imperiali concessa et omni iure, modo et forma, quibus melius potest, dictum Anthonium de Podenzolo quondam Iacobi9 publicum et auctenticum tabelionem et notarium de matricula Collegii notariorum civitatis Ianue creavit et fecit et ad tabelionatus officium promovit ipsumque Anthonium de Podenzolo quondam Iacobi, flexis genibus existens10, de dicto tabelionatus officio, publice et auctentice exercendo tam in instrumentis, cartis, ultimis voluntatibus et in quibuscumque actis iudiciorum auctentice conscribendis, quam in omnibus et singulis que ad dictum spectant officium ubi[cum]que2 locorum et terrarum, per pugilaris et calami11 tradicionem legiptime investivit. Qui Anthonius de Podenzolo quondam Iacobi dicto domino potestati, nomine et vice Romani Imperii et comunis Ianue recipienti, iuravit ad sancta Dei evangelia, corporaliter tactis Scripturis, <et> promisit esse fidelis dicto comuni Ianue et instrumenta tam publica quam privata, ultimas voluntates et quecumque iudiciorum acta, et generaliter omnia et singula que ei ex dicto tabelionatus officio debito12 occurerint facienda seu conscribenda, iuxte, pure atque fideliter, omni symulatione, machinacione, falsitate, dolo, cupiditate, amore, hodio, timore remotis, secundum bonam13 conscienciam, scribet necnon sententias14 <et> dicta testium, donec publicata fuerint et aperta, sub secreto fideliter retinebit, et quod de omnibus instrumentis que reddet15 proptocola retinebit, et quod de hiis que viderit et audierit, quando requisitus fuerit, sine diminucione veritatis conficiet instrumentum bona fide, et quod omnia fideliter et rete16 faciet17 et exercebit que ad dictum officium18 tabelionatus19 pertinebunt. Et de predictis dictus dominus potestas mandavit et dictus Anthonius de Podenzolo quondam Iacobi requisivit me20, notarium infrascriptum, de predictis confici debere publicum instrumentum. Actum Ianue, in palacio Serravalis, in camera superiori, in qua dormit dictus dominus potestas. Testes Rolandus de Manayrolia, Anthonius Scalia, Benevenutus de Bracellis et Albertus Bertramis, notarii, omnes vocati et rogati. Factum. Habuit.
72
1 rectores: nel testo recctores, con la seconda c espunta. 2 Foro della filza. 3 Nel testo segue, depennato: Anthonium 4 fuit: aggiunto in sopralinea, con segno di richiamo. 5 Nel testo segue, depennato: fuit 6 fuit observata fuit: così nel testo. 7 Nel testo segue, depennato: dicti 8 suplicantis: la seconda i corretta su e
Laura Balletto
9 Nel testo segue, depennato: publi 10 existens: così nel testo. 11 Nel testo segue, depennato: ta 12 debito: così nel ms. 13 cupiditate - secundum bonam: aggiunto in scrittura più minuta dopo avere depennato, nel testo, secundum bonam conscienciam. 14 Nel testo segue, depennato: do 15 Nel testo segue, depennato: proptocola (già precedentemente corretto) retinebit 16 rete: corretto in sopralinea su recete, nel testo, depennato. 17 Nel testo segue, depennato: cu 18 officium: aggiunto in sopralinea, con segno di richiamo. 19 Nel testo segue, depennato: officium 20 Nel testo segue, depennato: notarium.
5 1351, dicembre 3/7 - 1352, gennaio 30, . A.S.G. Notai Antichi, filza 350, notaio Benedetto Visconte, docc. 36.1, 36.2. Le annotazioni sono depennate con un tratto obliquo di penna. Die III decembris. Vacatura Bernabovis de Carpina quondam Enrici super Rafaelem de Orto. Solvit soldos XX, accipiente Andriolo de Finario1. Vacatura domini Oberti de Pissina, filius2 Iohannis, super Bernabovem de Carpina, filium Enrici. Solvit soldos X in dicto Andriolo3. In presencia rectorum4 et massarii et presentibus partibus et volentibus et presentibus testibus Benevenuto de5 Bracellis notario, Giberto de Carpina et Conrado Mazurii6, filio Oberti. Die VII decembris. Vacatura Rafaelis Befignani7 debet scribi super Rafaelem de Corvaria, que non est ad tempus et est de illis concessis per dominum Iohannem de Murta. Solvit soldos XX in Andriolo <de> Finario8. Ea die. Vacatura Raffaelis de Corvaria quondam Guillelmi debet scribi super Rafaelem Befignanum, cuius est titulo empcionis. In presencia dominorum rectorum et presentibus partibus9, presente massario et presentibus testibus Leonino de Sancto Sisto et Manuele Car...10, notariis. Solvit soldos XX in Andriolo de Finario. Ea die. Vacatura Raffaelis de Cassanova quondam Siguinbaldi super Nicolaum, filium Raynerii de Zoalio fabri, cuius est titulo empcionis. In presencia domini Oberti Mazuri, rectoris, et presente massario et presentibus partibus et presentibus testibus Richeto Rogero[no]11 de Recho et Leonardo [de Via]10, notariis. Solvit soldos XX12. Die XXIII decembris. Vachatura Andrioli de Murta, filii domini Thome de Murta, auctoritate dicti Thome, patris ipsius, debet describi desuper dictum Andriolum et scribi super Rafaelem de Cassanova condam Siguinbaldi, cuius est titulo empcionis. In presencia domini Oberti Mazuri, unius ex rectoribus Collegii, et presente massario et presentibus partibus et presentibus testibus Richeto Rogerono de Recho et Leonardo de Via, notariis. Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
73
M°CCC°LII°, die XXX ianuarii. Descripta13 est14 quedam vacatura super Iacobinum Mazurum, filium Oberti, desuper dictum Iacobinum Mazurum de mandato et voluntate dicti Iacobini, auctoritate dicti Oberti, patris sui, et scripta super15 Iacobum de Tropiana de Cignaculo, cuius est titulo empcionis; et de pretio vocavit se bene quietum et solutum. In presencia dominorum rectorum et presentibus partibus et presentibus testibus Francesco de ...16, Iuliano de Turri, notariis, quorum consilio fecit hoc dictus Iacobinus. Solvit soldos XX. 1 Solvit - Finario: scritto con inchiostro diverso. 2 fi lius: così nel testo. 3 Solvit - Andriolo: scritto con inchiostro diverso. 4 Nel testo segue, depennato: presentibus 5 Nel testo segue, depennato: Carpina 6 Mazurii: corretto su Mazurri 7 Nel testo segue, depennato: super 8 Solvit - Finario: scritto con inchiostro diverso. 9 Nel testo segue, depennato: et presenti 10 Inchiostro sbiadito. 11 Foro della filza. 12 Nel testo questa annotazione è scritta dopo la seguente, con segno di richiamo per indicare l’inversione. 13 Nel testo segue, non depennato: esta 14 Nel testo segue, depennato: quondam 15 Nel testo segue, depennato: Iacobum 16 Lacuna per inchiostro completamente sbiadito.
6 1351, dicembre 29, Genova. A.S.G. Notai Antichi, filza 350, notaio Benedetto Visconte, doc. 48. L’atto si presenta sotto forma di appunto, con estesi spazi bianchi. Die XXVIIII decembris. Iudices Collegii ad examynandum: dominus Iohannes de Cruce, dominus Ricardus de Pissina. Consules placitorum, in presencia eorum: dominus Georgius de Camila et Bonifacius1 de Camulio. Examinatores: Franciscus Paonensis de Corvaria, Pelegrinus de Bracellis et2. Cancelarii: Gibertus de Carpina, Bernardus de Monterubeo quondam Petri, Georgius [de]3 Clavaro quondam Oddoardi, Rafael de Gascho notarius. Massariis4: Andriolus de Finario notarius5 habuit libras duas super examinatione Bernabovis de Carpina, qui vult ad officium notarie promoveri6. In nomine Domini, amen. Anno Domini M°CCC°LII, indicione IIIIa secundum cursum Ianue, die XXVIIII decembris, in vesperis. Dominus Franciscus Burrus miles de Mediolano, potestas civitatis Ianue et districtus, vissa presentacione sibi facta per 7 de Bernabove de Carpina quondam Enrici, ipsum promovit et investivit de arte et officio notariatus. Actum Ianue, in palacio Serravalis, in camera superiori. Testes Leonardus de Via notarius, Nicolaus Venerossus et Anthonius de Gascho quarelerius.
74
1 Bonifacius: Bo corretto su precedente scrittura. 2 Nel testo segue, depennato: Benedictus Vicecomes 3 Foro della filza. 4 Massariis: così nel testo. 5 Nel testo segue, depennato: habuit a 6 Nel testo segue, depennato: h 7 Nel testo segue spazio bianco per circa otto righe di testo.
Laura Balletto
7 1356, luglio 20, Genova. A.S.G. Notai Antichi, notaio Antonio di Ponzò, cart. 325/II, cc. 165v.-166r. Rogito in stesura sommaria, con formule ceterate nel corpo del testo, seguite da spazi bianchi. In nomine Domini, amen1. Francischus de Ast quondam Petri Cavalo confessus fuit et in veritate recognovit Stephane de Papia quondam Petri se ab ipso habuisse et recepisse bissancios quinque albos de Cipro, computato medio bissante ex ipsis quinque, quem habuit pro suo laborerio Anthonius2 de Podenzolo, notarius infrascriptus, presentis quitationis et aliarum scripturarum occasione predicta factarum per ipsum Anthonium3; et sunt illi4 qui erant5 penes ipsum Stephane et qui processerunt ex gradiis Iohannis de Petra de Sacha; et sunt infra solucionem bissanciorum septem alborum de Cipro, in quibus idem Iohannes tenetur et obligatus est versus dictum Franciscum6 vigore publici instrumenti, scripti manu Angeli Marteli de Sigestro notarii hoc anno, die XXVIIII decembris; et de ipsis bissanciis quatuor cum dimidio ex dictis quinque se ab ipso Stevane bene quietum et solutum vocavit, renuncians et cetera. Quare liberavit et absolvit ipsum Iohannem de Petra, heredes et bona sua de predictis bissanciis quatuor cum dimidio ex predictis quinque, faciens de predictis finem, remissionem, liberacionem, absolucionem et omnimodam quitacionem ac pactum de ulterius non petendo, necnon promixit michi Anthonio de Podenzolo, notario infrascripto iamdicto, tamquam persone publice, officio publico stipulanti et recipienti nomine et vice ipsius Iohannis de Petra, et per me ipsi Iohanni, quod de predictis bissanciis quatuor cum dimidio albis de Cipro seu de aliqua parte ipsorum <et cetera>. Et hoc sub pena et cetera, ratis et proinde et cetera. Et predictam solucionem et satisfacionem fecit dictus Stephane eidem Francisco de mandato eidem Stephane facto domino vicario domini potestatis Ianue, scripto manu mei Anthonii de Podenzolo, notarii infrascripti, hoc anno, die XII iullii, mandans idem Franciscus cassari dictum instrumentum cassari7 et annullari quantum pro dictis bissanciis IIII ½ ex predictis septem. Actum Ianue, in palacio novo comunis, ubi ius redditur per dominum vicarium domini potestatis Ianue, anno dominice nativitatis M°CCC°L°VI, indictione octava secundum cursum Ianuensem, die XX iulli, inter nonam et vesperas, presentibus testibus Gabriele Beffignano notario8, Anthonio Panizario de Sexto notario et Iacobo de Coxola condam Iohannis, civibus et habitatoribus Ianue, ad hec vocatis specialiter et rogatis. 1
Nel testo segue, depennato: Stephane de Papia 2 Anthonius: corretto su Anthonio 3 presentis — Anthonium: aggiunto in calce alla carta, con segno di richiamo. 4 Nel testo segue, depennato: quos 5 erant: aggiunto nel margine esterno, senza segno di richiamo. 6 versus — Franciscum: aggiunto in sopralinea, con segno di richiamo. 7 cassari — cassari: così nel testo. 8 Nel testo segue, depennato, segno tachigrafico per et Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
75
8 1356, settembre 23, Genova. A.S.G. Notai Antichi, cart. 278/II, notaio Pietro di Carpena, cc. 150v.-151r.
76
In nomine Domini, amen. Ego Bernabos de Carpina notarius facio, constituo et ordino meum certum nuncium et procuratorem, actorem, factorem et negotiorum meorum gestorem, prout melius esse potest, Antonium Griffiotum condam Nicolai, licet absentem, ad omnia negotia mea gerenda, tractanda et administranda, in iudicio et extra, et ad vendendum, alienandum, permutandum, cambiandum, transigendum, compromitendum et paciscendum et me et bona mea obligandum sub quocumque genere contractus, et instrumenta venditionis, remissionis et absolutionis faciendum, cum cautellis, renunciationibus et solempnitatibus neccessariis et opportunis, et pecuniam mutuo pro me et nomine meo acipiendum et prout eidem procuratori meo melius videbitur expedire, et ad omnes causas, lites et questiones, quas habeo seu habiturus sum cum quacumque persona, corpore, collegio et universitate, tam in agendo quam in deffendendo, et ad petendum, exigendum, recipiendum omne id et totum quicquid et quantum habere et recipere1 debeo seu in futurum debebo a quacumque persona, corpore, collegio et universitate et coram quocumque iudice et magistratu, tam ecclesiastico quam seculari, et ad quitandum, liberandum et absolvendum, et ad dividendum et dividi faciendum arnixia et massaricia que comunia habeo adhuc cum fratre meo Iohanne, et ad libellum et libellos dandum et recipiendum2, litem3 et lites contestandum, titulos, testes, instrumenta et scripturas dandum, recipiendum, producendum et exibendum, testes alterius partis iurare videndum et reprobandum, opponendum, excipiendum et replicandum, positiones et interrogationes faciendum et fieri faciendum et quibuscumque positionibus et interrogationibus respondendum, de calumpnia iurandum in anima mea et quodlibet alterius generis sacramentum prestandum et subeundum, terminos et dillactiones petendum, iudices, assessores, notarios et bonos viros elligendum et recussandum et ad beneficium restitutionis in integrum simpliciter et ad cautellam petendum et obtinendum, instrumenta executioni mandari postulandum et expediri petendum, extima, laudes et in solutum dationes consequendum, saxiendum et sequestrandum et saximenta relaxari faciendum et, ubi necesse fuerit, cavendum et satisdandum, sententiam et sententias audiendum, appellandum et appellationes prosequendum, denunciandum, accussandum et protestandum, et ad locandum et dislocandum omnes terras, domos et possessiones meas, etiam non ad modicum tempus, illis personis quibus et eidem videbitur et pro quanto precio eidem procuratori meo videbitur, et ad unum et plures procuratores substituendum cum ea baylia [et pote]state4 qua eidem videbitur et placuerit; et demum generaliter ad omnia [et sin]gula5 faciendum que in predictis, circa predicta Laura Balletto
et quodlibet predictorum fuerint facienda et occurrerint neccessaria et oportuna et ab eis et eis6 dependentibus, emergentibus, anexis et conexis et que merita causarum et iuris ordo postulant et requirunt, etiam si mandatum exigant speciale, et que egomet facere possem, si presens et essem, dans et concedens ipsi procuratori meo et cuilibet ab eo substituendo in predictis plenum, largum, liberum et generale mandatum, cum plena, larga, libera et generali administratione, promitens tibi notario infrascripto, officio publico stipulanti et recipienti nomine et vice omnium quorum interest, intererit seu in futurum poterit interesse, perpetuo ratum, gratum et firmum habere et tenere quicquid et quantum per dictum procuratorem meum seu ab eo substituendum in predictis, circa predicta et quodlibet predictorum actum, factum, gestum fuerit seu procuratum, sub ypotecha et obligatione omnium bonorum meorum, habitorum et habendorum. Et volens ipsum procuratorem meum et quemlibet seu7 quoslibet ab eo substituendum relevare ab omni onere satisdandi, intercedo et fideiubeo pro8 eo et quolibet ab eo substituendo seu quibuslibet ab eo substituendis versus te iamdictum notarium, stipulantem et recipientem nomine quo supra, de iudicio sisti et iudicatum solvi cum omnibus suis clausulis, nisi fuerit provocatum, sub dicta ypotecha et obligatione, renuncians iuri de principali primo conveniendo et omni iuri. Actum Ianue, in contracta Sancti Laurencii, in angulo superiori palacii heredum condam magnifici viri domini Karoli de Flisco, palatini et Lavanie comitis, anno dominice nativitatis millesimo trecentessimo quinquagessimo sexto, indicione octava secundum cursum Ianue, die vigessima tertia septembris, hora ante vesperas, presentibus nobile viro Iohanne de Flisco, filio domini Raffaelis, Nicolao de Belegnano, filio Quilici, et Iohanne de Varixio condam Moroelis, candelerio in dicta contracta, testibus ad hec vocatis specialiter et rogatis. [Extractum per me Benvenutum de Bracellis notarium. [Non. 1
recipere: p corretta su precedente scrittura. 2 Nel testo segue, depennato: producendum 3 litem: i corretta su o 4 Carta lacera e inchiostro sbiadito. Nel testo segue, depennato: eid 5 Inchiostro sbiadito. 6 et ab eis et eis: così nel testo. 7 Nel testo segue, depennato, il primo tratto di una f 8 Nel testo segue, depennato: eis
9 1356, settembre 24, Genova. A.S.G. Notai Antichi, cart. 278/II, notaio Pietro di Carpena, c. 151r.-v. In nomine Domini, amen. Ego Bernabos de Carpina notarius condam Henrici, professurus in partibus Romanie de brevi et per Dei gratiam sanus mente et intellectu, quamvis ex loga infirmitate aliquantulum gravatus, divinum timens iudicium, cuius hora nescitur, et nolens ab intestato decedere, de me et bonis meis per hoc presens meum nuncupativum testamentum sine scriptis et contemplationem mee ultime voluntatis Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
77
in hunc modum facere procuravi1 de me et bonis meis. In primis nanque, si me mori contingerit2, eligo sepeliri corpus meum apud ecclesiam maiorem Ianuensem. Item3 lego pro exequiis funeris mei in ellectione infrascripti fideicommissarii mei. Item volo et ordino quod, si frater meus Iohannes, post decessum meum, voluerit emere et in se retinere illas terras, iurisditiones, domos et possessiones, quas habeo et mihi obvenerunt in partem in territorio Falcinelli diocesis Lunensis et que habeo ultra Macram, in dicto episcopatu Lunensi, pro precio librarum centum ianuynorum infra annos tres tunc proxime sequentes, quod illas possit et debeat habere, ipso solvente, pro precio ipsarum, [libras ce]ntum4 ianuinorum, prout supra dictum est, infrascripto fideicommissario meo; et, transatis dictis tribus [an]nis5, quod dictus fideicommissarius meus possit illas vendere et dare cui voluerit pro eo precio quo melius eidem videbitur expedire et poterit, non obstante in aliquo6 ordinatione predicta presenti, nec possit7 ipse frater meus ultra aliquid petere de bonis meis; et que libre centum ex precio ipsarum possessionum vel precium, quod ex ipsis processerit, erogetur et distribuatur inter heredes meos infrascriptos per dictum infrascriptum fideicommissarium meum. Reliquorum bonorum morum, iurium et actionum undecumque michi descendentium mihi heredes universales instituo pauperes Christi, videlicet illos quos ellegerit dictus infrascriptus fideicommissarius et quos voluerit, ita tamen quod ipse sit anologista, et non teneatur idem fideicommissarius meus redere racionem alicui persone de distributione bonorum meorum. Fideicommisarium autem meum esse volo Antonium Griffiotum condam Nicolay, dispensatorem, distributorem bonorum meorum et executorem huius mei testamenti. Decenum vero legatorum meorum lego Operi portus et moduli Ianue, secundum formam capituli Ianue de hoc loquentis. Et hec est mea ultima voluntas, quam8 valere volo iure testamenti; et si non valeret iure9 testamenti, saltem valeat iure codillorum10 et cuiuslibet alterius ultime voluntatis; cassans et irritans omne testamentum et ultimam voluntatem per me hinc retro conditum seu conditam, presente testamento in suo robore permanente. Actum Ianue, in contracta Sancti Laurentii, sub logia domus domini Thedixii de Flisco, licenciati in iure civili, anno dominice nativitatis millesimo trecentessimo quinquagessimo sexto, indicione nona secundum cursum Ianue, die vigessima quarta septembris, in vesperis, presentibus testibus Dominico de Cruce, Iohanne de Camezana filio Filipi, Bartolomeo de Françono condam Giberti, Gabriele medico de Clavaro condam Ursoti, Enrico Costaforte de Mulazano, Guillelmo Abracino condam Petri et Odino de Mulazano condam Odoni de Columba, testibus ad hec vocatis specialiter et rogatis. Non.] 1
78
Nel testo segue, depennato: in p 2 Nel testo segue, depennato: n 3 Item: ite corretto su precedente scrittura. 4 Carta lacera e inchiostro sbiadito. 5 Inchiostro sbiadito. 6 Nel testo segue, depennato e coperto con inchiostro: eo 7 Nel testo segue, depennato, il primo tratto di una f 8 Nel testo segue, depennato: s 9 Nel testo segue, depennato: t, con segno generico di abbreviazione. 10 codillorum: nel testo codillorum con ll corretto su ci. Laura Balletto
10 1371, settembre 2, Famagosta. A.S.G. Busta contenente frammenti di pergamene da collocare (materiale reperito nell’armadio del prof. Costamagna); notizia in Petti Balbi G. L’investitura cit. P. 26. In nomine Domini, amen. Petrus Stanchonus quondam Benedicti, suo proprio nomine et nomine et vice Iulliani Stanchoni, et pro quo de rato promixit, vendidit, cessit, tradidit et mandavit Frederico de Prementorio quondam Francisci, presenti et ementi pro se, heredibus et successoribus1 suis, quendam sclavum ipsius Iulliani, nomine Aspertum, de proienia Tartarorum, etatis annorum viginti vel circa, cum omnibus suis viciis et magagnis manifestis et sanum2 de omnibus suis viciis et magagnis occultis, ad habendum, tenendum et possidendum et quicquid inde dictus Fredericus voluerit decetero faciendum iure proprietatis et titulo empcionis, pro precio et finito precio bissanciorum centum quadraginta alborum de Cipro, bonorum et spendibilium, quos proinde idem Petrus confessus fuit eidem Frederico se ab ipso habuisse et recepisse, et de ipsis se ab ipso bene quietum et solutum vocavit ex causa predicta, renuncians excepcioni non habite et non recepte dicte quantitatis peccunie ac dicte vendicionis non facte ac precii non soluti, rei sic ut supra et infra3 non esse4, do[lli]5 malli, in factum, condicioni sine causa et omni alii iuri; et si plus valet dictus sclavus precio suprascripto, sciens ipsius veram extimacionem, illud plus ex certa sciencia et non per errorem mera, pura et inrevocabili donacione inter vivos eidem Frederico, presenti, donavit et remissit, renuncians in predictis illi legi per quam subvenitur deceptis ultra dimidiam iusti precii et omni alii iuri. Possessionem quoque et dominium dicti sclavi eidem Frederico confitetur corporaliter tradidisse. Insuper, ex causa predicta et pro precio suprascripto, dedit, cessit, tradidit et mandavit eidem Frederico, solempniter stipulanti, omnia iura, acciones et raciones, utiles et dirrectas, reales et personales ac mixtas, rei persecutorias et penales, et alias quascumque que et quas habet idem Iullianus et sibi competunt et competere possunt in dicto sclavo et pro ipso et occasione ipsius, ita ut ipsis iuribus, accionibus et racionibus uti possit idem Fredericus, agere, petere, deffendere, excipere, experiri, replicare, transigere, pacisci et se tueri, et omnia demum facere que ipsemet Iullianus facere posset vel unquam melius potuit seu posset, si presens esset. Quem sclavum promixit et convenit eidem Frederico, solempniter stipulanti, decetero non aufferre, non impedire, nec subtrahere, nec subtrahenti consentire, set pocius ipsum eidem et cui ipsum dederit vel habere statuerit ab omni persona, corpore, collegio et universitate perpetuo legiptime deffendere, auctorizare et disbrigare suis propriis expensis, remissa eidem Frederico necessitate denunciandi et appellandi. Quam vendicionem et iurium et omnia et singula suprascripta promixit et convenit eidem Frederico, solempniter stipulanti, Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
79
actendere, complere et observare et in nullo tempore contra facere vel venire, de iure nec de facto, ectiam si de iure venire posset. Et hoc sub pena dupli6 de quanto7 nunc valet dictus sclavus vel pro tempore melius valuerit, solempniter stipulata, aiecta8 et promisa, cum restitucione omnium dampnorum interesse et expensarum, que propterea fierent, lictis et extra, ratis semper manentibus omnibus et singulis suprascriptis. Pro qua pena vero et ad sic observandum omnia bona sua propria, tam presencia quam futura, ex causa predicta eidem Frederico, solempniter stipulanti, pignori obligavit. Actum Famagoste, apud palacium domini Iohannis de Morfi, millitis, anno dominice nativitatis millesimo trecentesimo septuagesimo primo, indictione octava secundum cursum Ianuensem, die secunda septembris, circa vesperas, presentibus testibus Cristiano de Mari[n]is5, cive Ianue, Hectore de Grimaldis quondam Danioti et Nicolao de Gavio quondam Iohanni[s]9 de Iardina, ad hec vocatis et rogatis. (S.T.) Ego Anthonius de Podenzolo quondam Iacobi, Sacri Imperii notarius, hiis omnibus interfui et rogatus scripsi; et suprascriptas duas adiciones, ut supra per me factas, non feci vicio, set erravi. 1
et successoribus: aggiunto nel margine sinistro, sotto l’ultima riga di testo e prima della sottoscrizione, con segno di richiamo. 2 sanum: s corretta su precedente lettera. 3 et infra: aggiunto in calce al documento, nello spazio bianco dopo rogatis, con segno di richiamo. 4 Nel testo segue, depennato ed espunto: et infra 5 Foro nella pergamena. 6 Nel testo segue, depennato ed espunto: ei 7 quanto: corretto su precedente scrittura. 8 aiecta: così nel testo. 9 Lacerazione nella pergamena.
11 1383, febbraio 7, Genova. A.S.G. Notai Antichi, cart. 376, notaio Nicolò de Bellignano, cc. 90v.-91r.; ediz. in Balletto L. Tra burocrazia e mercatura a Chilia nel secondo Trecento // «Italia e Romania. Due popoli e due storie a confronto (secc. XIV-XVIII)» / A cura di S. Graciotti, Firenze 1998. P. 59-60.
80
M°CCC°LXXX°III°, die septimo februarii. Nicolaus de Passano notarius, civis Ianue, constitutus in iure et in presentia domini .. vicarii domini .. potestatis civitatis Ianue et districtus, coram dicto domino vicario exponit et dicit quod quondam Bernabos de Carpina notarius quondam Enrici, veniens ad mortem in partibus ultramarinis, silicet in loco Licostomi, habens unicum filium impuberem, legitimum et naturalem, nomine Georgius, quem dicto Nicolao de Passano recommendavit1 sibique commissit quod dictum Georgium, filium suum, duceret Ianuam et eum consignaret Antonio Griffioto, civi Ianue, vel Mariete, uxori quondam Maffioli de Abiata, sororis ipsius Bernabovis, et quod dictus Antonius Griffiotus vel dicta Marieta Laura Balletto
solverent eidem Nicolao omnes et singulas expensas quas ipse Nicolaus faceret pro dicto Georgio et eius causa; et, vento seu applicato ipso Nicolao cum dicto Georgio ad civitatem Ianue, invenit dictum Antonium Grifiotum defuntum et dictam Marietam fore absentem a civitate Ianue et districtu, ita quod ipse Nicolaus non valuit dictum Georgium consignare dicto Antonio Griffioto nec dicte Mariete2, iuxta commissionem dicti Bernabovis, patris dicti Georgii; ob quam causam idem Nicolaus, motu pietate, noluit dictum Georgium derelinquere, ymo ipsum Georgium tenuit et alimentavit et tenet et alimentat penes se. Quare, cum dictus Georgius non habeat aliquem tutorem testamentarium legitimum vel dativum, et interest dicti Georgii pupilli habere tutorem ydoneum ut persona et bona sua, si qua habet, salventur et custodiantur ne, deffectu tutoris3 et administratoris ydonei, dictus .. pupillus iacturam substineat seu damnum, ideo dictus Nicolaus omni iure, via, modo et forma quibus melius potest petit et requirit per vos dictum dominum .. vicarium et ex officio vestro dicto Georgio pupillo providere de ydoneo tutore secundum formam iuris et capitulorum dicti comunis Ianue, et maxime secundum formam capituli positi sub rubrica “Quemadmodum mater admictatur ad tutellam et cetera”. Et quia dictus Georgius non habet aliquem propinquum ex linea paterna nec4 materna qui possit citari ad predicta, ideo, loco dictorum .. propinquorun defficiencium, petit ad predicta citari infrascriptos .. vicinos et cognoscentes dicti quondam Bernabovis et etiam fieri preconium generale super datione dicti tutoris secundum formam dicti capituli. Et predicta omnia et singula suprascripta dictus Nicolaus fieri petit omni iure, via, modo et forma quibus melius potest. Nomina quorum vicinorum citandorum ad predicta sunt hec: Francischus Senestrarius, Petrus manescarchus et Dexerinus de Bellignano. Ea die. Dictus dominus .. vicarius, visa dicta requisitione et etiam viso dicto capitulo, et ipsam requisicionem considerans fore iuridicam et consonam racioni ad execucionem premissorum, iussit citari dictos .. vicinos, superius nominatos, ad predicta, et etiam fieri preconium tenoris subsequentis. Ea die. Benedictus capsiarius executor retulit se hodie, mandato dicti domini .. vicarii, personaliter precepisse et denunciasse infrascriptis vicinis dicti quondam Bernabovis de Carpina, loco propinquorum defficiencium, quod, si ipsi vel aliquis ipsorum volunt et vult esse tutor dicti Georgii pupilli, filii dicti quondam Bernabovis, vel contradicere quominus detur tutor eidem pupillo, compareant vel compareat coram dicto domino .. vicario die lune proxime ventura, ante terciam. Aliter et cetera. Et hoc ad instanciam dicti Nicolai. Nomina quorum citatorum sunt hec: Francischus Senestrarius, Petrus manescarchus et Dexerinus de Bellignano. 1 Nel testo segue, depennato: sib 2 Nel testo segue, depennato: ob quam causam 3 Nel testo segue, depennato: seu 4 nec: corretto in sopralinea su vel, nel testo, depennato.
Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
81
12 1383, febbraio 7, Genova. A.S.G. Notai Antichi, cart. 376, notaio Nicolò de Bellignano, cc. 91r.-91v.; ediz. in Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 60-61. M°CCC°LXXX°III°, die VIIa februarii. Preconate vos, preco publice comunis Ianue, per civitatem Ianue et specialiter per contratam Sancti Ambroxii, in qua habitare consuevit quondam Bernabos de Carpina notarius quondam Enrici, de mandato domini .. vicarii domini .. potestatis Ianue, quod, si est aliquis qui velit esse tutor Georgii pupilli, filii dicti quondam Bernabovis, vel adiungi tutori dando eidem vel contradicere quominus detur tutor dicto pupillo, compareat et comparuisse debeat coram prefato domino .. vicario die lune proxime ventura, ante terciam; alioquin tunc vel ab inde in antea, dicto termino ellapso, quandocumque dictus dominus .. vicarius procederet ad dactionem dicti tutoris, secundum formam iuris et capitulorum comunis Ianue, alicuius vel aliquorum absencia seu contumacia in aliquo non obstante. Et predicta fieri iussit prefactus dominus vicarius ad instanciam et requisicionem Nicolai de Passano notarii, penes quem alimentatur dictus pupillus. Ea die. Stephanus de Valetari, cintracus et preco publicus comunis Ianue, rediens, retulit se hodie, mandato dicti domini .. vicarii, publice proclamasse in omnibus et per omnia prout et sicut in dicta commissione plenius continetur.
13 1383, febbraio 11, Genova. A.S.G. Notai Antichi, cart. 376, notaio Nicolò de Bellignano, cc. 91v.92r.; ediz. in Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 61. Rogito in stesura sommaria, con formule ceterate ai margini, poi non sviluppate nel testo.
82
In nomine Domini, amen. Sapiens vir dominus Dominicus Pauli de Terronibus de Viterbio, legum doctor, vicarius domini .. potestatis civitatis Ianue et districtus, visis requisicione et cetera Nicolai de Passano notarii, petentis provide[ri]1 per dictum dominum vicarium d[are] 1 tutorem Georgio pupillo, filio [quondam]1 Bernabovis de Carpina notarii quondam Enrici, citationibus et preconio et cetera, visoque capitulo comunis Ianue, posito sub rubrica “Quemadmodum et cetera”, Laura Balletto
dicto Georgio pupill[o]1 Iacobum de Fontan[a]1, habitatorem Ianue, present[em]1 et sponte suscipient[em]1, tutorem dedit, constituit et decrevit. Qui tutor promisit et cetera. Et iuravit et cetera, sub ypotheca et cetera. Insuper pro ipso tutore et eius precibus et mandato de predictis et cetera intercessit et fideiussit dictus Nicolaus de Passano notarius, sub ypotheca et cetera, renuncians et cetera. Post hec et cetera. Actum Ianue, in palatio novo comunis, ad bancum ubi iura redduntur per prefactum dominum .. vicarium, anno nativitatis Domini M°CCC°LXXX°III°, inditione quinta secundum cursum Ianue, die undecima mensis februarii, circa signum meridiei, presentibus testibus Iohanne Mastracio, Raphaele de Bargono, notariis publicis, et Dexerino Taburono condam Francisci, civibus Ianue, ad hec vocatis et rogatis. 1
La carta è tarlata.
14 1383, febbraio 11, Genova. A.S.G. Notai Antichi, cart. 376, notaio Nicolò de Bellignano, cc. 92v.-94r.; ediz. in Balletto L. Tra burocrazia e mercatura cit. P. 61-62. Rogito in stesura sommaria, con formule ceterate ai margini, poi non sviluppate nel testo. In nomine Domini, amen. Iacobus de Fontana, habitator Ianue, hodie tutor datus, constitutus et decretus Georgio pupillo, fi lio quondam Bernabovis de Carpina notarii quondam Enrici, sciens et cetera, ideo et cetera et Iohannis Mastracii se subscribentis et cetera, inventarium facere procuravit in hunc modum. In primis namque dixit se invenisse in dictis bonis bancam unam valoris denariorum sex ianuinorum1. Spacium vero superius relictum est ut, si quid decetero et cetera. Actum Ianue, in palatio novo comunis Ianue, ad bancum ubi iura redduntur per prefatum dominum .. vicarium, anno nativitatis Domini M°CCC°LXXX°III°, indicione quinta secundum cursum Ianue, die undecima mensis februarii, circa signum meridiei, presentibus testibus Iohanne Mastracio, Raphaele de Bargono, notariis publicis, et Dexerino Taburono condam Francisci, civibus Ianue, ad hec vocatis et rogatis. 1
Le carte 93r. e 93v. sono completamente bianche, come la maggior parte della c. 94r.
83 Due notai lunigianesi fra Genova ed il Vicino Oriente nel secolo XIV
Лаура Баллетто
Два лунизанских нотария между Генуей и Ближним Востоком в XIV в.: Антонио ди Понцо и Бернабо ди Карпена
Н
а примере деятельности двух нотариев Антонио ди Понцо и Бернабо ди Карпена автор исследует особенности профессии нотария в Генуе и в генуэзских колониях на Востоке. Жизненный путь нотариев, провинциалов по происхождению, рассматривается как весьма показательная модель для изучения значения профессии нотария, возможностей их профессиональной карьеры, передачи профессии и места нотария по наследству от отца к сыну. Большое внимание уделяется функционированию в Генуе Коллегии нотариев, ее организации и структуре, процедуре приема в Коллегию новых членов. Подчеркиваются права и привилегии членов коллегии. В конце статьи прилагаются документы, иллюстрирующие профессиональную деятельность нотариев в Генуе и на Востоке. (Генуэзский университет, Генуя, Италия)
84 Laura Balletto
М.Н. Бахматова
Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
В
начале прошлого века Витторио Ладзарини в небольшой статье, посвященной завещанию Джан Джакомо Карольдо, видного венецианского государственного деятеля первой трети XVI в., указывал на необходимость скорейшего издания его «Истории Венеции», больше известной в исторических кругах как «Хроника Карольдо»1. К несомненным достоинствам этого произведения Ладзарини относил то, что в нем использовались ныне утерянные документы Секретной Канцелярии, регистров Сената, Коллегии и Совета Десяти, к которым автор, благодаря своему должностному положению, имел прямой доступ2. Полстолетия спустя то же самое пожелание прозвучало и из уст другого ученого, Фредди Тирье, который в своей статье, посвященной венецианским хроникам библиотеки Св. Марка, особо отмечал необходимость подготовки 1 Рукописи сочинения Карольдо именуются как «история», так и «хроника». Например, в Падуанской публичной библиотеке находятся три рукописи, две из которых называются «история» (Caroldo Gio.Giacomo. Historia della Veneta Repubblica dal principio della città fi no all’anno 1382. Sec. XVIII. C.M. 294/1–2 и Caroldo Gio.Giacomo. Historie venete dal principio della città fi no all’anno 1382. Sec. XVI. C.M. 107/1-2) и одна – «хроника» (Caroldo Gio.Giacomo. Cronica Veneziana. Contiene in più dell’altre il Libro XI e va fi no al 1402. Sec. XVIII. C.M. 301). О понятии «хроника» и «история» и их соотношении существует обширная литература. Отсылаем к работам: La storiografia veneziana fi no al secolo XVI. Aspetti e problemi / A cura di A.Pertusi. Firenze, 1970; Guenée B. Histoire et culture historique dans l’Occident médiéval. Paris, 1980; Arnaldi G. Annali, cronache, storie // Lo spazio letterario del medioevo. 1. Il medioevo latino. Vol. 1. La produzione del Testo. T. 2. Roma, 1993. P. 463–513. 2 Lazzarini V. Il testamento del cronista Gian Giacomo Caroldo: per un’edizione della sua cronaca // Scritti storici in memoria di Giovanni Monticolo. Venezia, 1915. P. 285. См. также: Foscarini M. Della letteratura veneziana. Libri otto. In Padova, nella stamperia del Seminario. 1752. P. 152–153. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
85
фундаментального издания рукописи Карольдо, ибо только такое издание даст возможность в полной мере оценить все своеобразие и информационное богатство данного источника3. Наряду с произведением Карольдо, Тирье выделял и сочинение другого, тогда еще не изданного венецианского автора второй половины XIV в., Антонио Морозини. И, в то время как в самом конце прошлого века уже увидели свет два тома хроники Морозини4, Карольдо еще остается «запретным плодом» для многих историков. Его объемистый труд продолжает терпеливо ждать своего издателя. Надо сказать, что в 1969 г. вышли две работы, которые обозначили существенный прогресс в деле изучения наследия венецианского хрониста. В сборнике Orientalia Cristiana Periodica появилась статья Ю. Хризостомидес5, посвященная рукописям Карольдо и содержащимся в них сведениям о событиях византийской истории в период с 1370 по 1377 г. В статье приводится подробный перечень списков рукописи, хранящихся в различных библиотеках Европы6, дается критика самых интересных и достоверных экземпляров, которые могли бы послужить основой для научного издания этого источника7. По всей видимости, хроника Карольдо изначально привлекла внимание ученой в связи с одним мало ясным фактом византийско-венецианских отношений 1370–1371 гг., которому, по совету Лёнерца, Хризостомидес еще ранее посвятила одну свою статью8. В 1969 г. году появилась и во многом образцовая в источниковедческом плане монография по итогам Четвертого крестового похода Антонио Кариле, в которой подробно разбираются информационные возможности венецианских хроник9. Приводится и список 3 Thiriet F. Les chroniques vénitiennes de la Marcienne et leur importance pour l’histoire de la Romanie gréco-vénitienne // Mélanges d’Archéologie et d’Histoire publiés par l’École Française de Rome, année 1954. Paris, 1954. P. 292. См. полемику с Тирье по поводу информационной ценности источников: Şerban M. Venice and translatio imperii. The Relevance of the 1171 Event in the Venetian Chronicles’ Tradition Annuario // Istituto Romeno di cultura e ricerca umanistica 3 (2001) / Ed. by Şerban Marin, Rudolf Dinu and Ion Bulei. Venice, 2001. (http://www.geocities.com/serban_marin/marin2001.html) 4 The Morosini Codex / Ed. by Michele Pietro Ghezzo, John R. Melville-Jones, Andrea Rizzi. Padua, 1999. Vol. 1; Padova, 2000. Vol. 2. Выходит в свет также: Morosini Antonio di Marco. Cronicha de Venexia (1094–1433) / Ed. critica a cura di A. Nanetti. Spoleto, 2006. 5 Chrysostomides J. Studies on the Chronicle of Caroldo, with special reference to the history of Byzantium from 1370 to 1377 // Orientalia Christiana Periodica. Roma, 1969. V. XXXV. Fasc. 1. P. 123–182 6 Ibidem. P. 125–128. 7 Ibidem. P. 123–182. 8 Chrysostomides J. John V Paleologus in Venice (1370–1371) and the Chronicle of Caroldo: a re-interpretation // Orientalia Cristiana Periodica. Roma, 1965. Vol. XXXI. Fasc. I. P. 76–84. См. также: Loenertz R.-J. Jean V Paléologue (1370–1371) // Revue des Etudes Byzantines. 1958. N. 16. P. 217–232.
86
9 Carile A. La cronachistica veneziana (secoli XIII–XVI) di fronte alla spartizione della Romania nel 1204. Firenze, 1969. М.Н. Бахматова
рукописей Карольдо10. Автор, сетуя на отсутствие фундаментальных работ по венецианской хронистике, отмечал, что во многих малых библиотеках еще скрываются рукописи, недоступные исследователям11. Восполнить одну из таких лакун и призвана наша статья. В одной из т.н. «малых» библиотек Италии — публичной библиотеке итальянского города Вероны — мы нашли список «Истории» Джан Джакомо Карольдо (Biblioteca Civica di Verona: Ms. 664 Cl.Storia Ubic.91.6), который, насколько нам это известно, не упоминается ни одним из виднейших знатоков рукописного наследия венецианских хронистов. Этому списку и посвящена данная работа. Но прежде чем приступить к его описанию, скажем несколько слов об авторе. Джан Джакомо Карольдо, видный государственный деятель, дипломат и историк, родился в г. Венеции, видимо, в 1480 г12. Дата его рождения нам точно неизвестна. В одном из документов, хранящихся в Госархиве Венеции, — прошении Карольдо от 15 сентября 1511 г. — указывается, что к тому времени он находился на государственной службе уже 15 лет. За эти годы побывал он с миссиями в Италии, в Англии, в Испании и в Константинополе, куда ездил в 1503 г. в качестве секретаря посла Андрея Гритти для заключения мирного договора между турецким султаном и Венецианской республикой13. Как предполагает Антонио Кариле, собравший по крупицам сведения о жизни Джан Джакомо, учитывая то, что в то время поступать на службу можно было с шестнадцати лет, было бы логично предположить, что на момент составления прошения в 1511 г. Карольдо было не менее 31 года14. Умер же он 3 июня 1538 г. Как пишет А. Кариле, деятельность Карольдо на дипломатическом поприще и в качестве управляющего делами канцелярии республики сливалась с самой историей венецианской олигархической верхушки тех лет15. Это был очень не простой период для истории как Венеции, так и всего Апеннинского полуострова16. В 1494 г. под предлогом возвращения француз10 Ibidem. P. 158–159. 11
Ibidem. P. XI.
12 См. о нем: Carile A. Caroldo // Dizionario Biografico degli Italiani. Roma, 1977. Vol. 20. P. 514–517. 13 См. Zorzi A. La Repubblica del leone. Storia di Venezia. Milano, 2005. P. 278. 14 Carile A. Caroldo. P. 514. У Марко Фоскарини приводится факт того, что в 1495 г. Карольдо был с миссией в Сирии (Foscarini M. Della letteratura veneziana. P. 158. N. 156). Возможно, дата его рождения должна быть сдвинута на год-два раньше. 15 Carile A. Caroldo. P. 515. 16 Mallet M.E. Venezia e la politica italiana: 1454–1530 // Storia di Venezia dalle origini alla caduta della Serenissima. Vol. 4: Il Rinascimento. Politica e cultura / A cura di A. Tenenti e U. Tucci. Roma, 1996. P. 245–310; Gaeta F. Le guerre d’Italia // La Storia. Vol. 6. Dalla crisi del trecento all’espansione europea. Novara, 2004. P. 499–573. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
87
ской короне «анжуйского наследства» войска Карла VIII (1483–1498) вторглись на территорию Италии. Годом позже для борьбы с французскими захватчиками образовалась «Святая лига» (она же «Венецианская лига»), в которую наряду с папой, Испанией, германским императором и Миланом вошла и Венеция. Но как только цель изгнания Карла VIII была достигнута, возобладали противоречия и лига распалась. Венеция, в поисках союзников против своего давнего соперника Милана, переметнулась к Франции. Растущие территориальные притязания республики и, прежде всего, ее успехи в приобретении новых территорий, настроили против нее многие итальянские государства, включая и папу Римского. В результате этого по инициативе Юлия II (1503–1513) в 1504 г. появляется антивенецианская коалиция, которая в 1508 г. получает название Камбрейской лиги и включает в себя также «Священную Римскую империю», Францию и Испанию. Карольдо стал непосредственным участником этих бурных событий. Так, согласно версии венецианского историка XV–XVI вв. Пьетро Бембо (1470– 1547), изложенной в седьмой книге его знаменитой «Истории Венеции», именно Карольдо, находившемуся в 1508 г. с миссией в Милане, принадлежала честь раскрытия тайных планов по созданию Камбрейской лиги17. Его деятельность не оставалась незамеченной для соперников республики Cв. Марка, и иногда он попадал в весьма рискованные ситуации. Особенно бурным и полным злоключений был для Карольдо 1509 г. В марте Людовик XII (1498–1515) изгоняет его из Милана и Джан Джакомо возвращается в Венецию18. В апреле папа Юлий II в булле «Pastoralis officii» дает Венеции ровно месяц на то, чтобы она покорилась папской власти19. В мае того же года (14.05.1509) Венеция терпит пораже17 Переговоры проходили в обстановке строжайшей секретности («Et tanta fu la cura del Re Luigi, che nulla di quello, che era stato deliberato, fuori di loro si spargesse, che lungamente nessuna certa cosa se ne potè risapere»). И в то время как венецианский посол (Messer Antonio Ambasciator della Republica), получив заверения в верности со стороны французского короля, поспешил направить в Сенат обнадеживающие реляции («Messer Antonio scrisse al Senato questo medesimo, che nulla fatto ui s’era, che potesse nuocere alla Repubblica»), Карольдо, вошедший в доверие к представителям французского дипкорпуса, смог узнать, как дела обстояли в действительности («Era in Melano a nome della Republica Messer Gio. Jacopo Caroldo Secretario del Senato, a cui haueuan la lor fede data i ministri del Re mentre che gli ambasciatori de Principi andavano a Consiglio, e di ciò spesso si parlava per ognuno…»). По-видимому, заслужил он и доверие самого короля, «et in ciò hauergli il Re la sua fede data, et interposta più d’una volta») и немедленно предупредил об этом Сенат (Caroldo «…prima d’ogni altro scrisse al senato che si guardasse da quella lega: perciò che egli haueua segui, che ella contra la Repubblica fatta fosse»). Bembo P. Della Historia vinitiana di M. Pietro Bembo card. volgarmente scritta. Libri XII. Venetia, 1552. P. 1001-2 . 18 Ibidem. P. 1021.
88
19 Об этих событиях см.: Pastor L. Storia dei Papi dalla fine del Medioevo. Roma, 1912. Vol. 3. P. 601–617; Seneca F. Venezia e Giulio II. Padova, 1962; Carile A. Caroldo. P. 514. М.Н. Бахматова
ние в битве при Аньяделло, недалеко от Кремоны, и Карольдо направляется в Болонью для ведения переговоров с папским легатом кардиналом Алидози. Несмотря на то, что переговоры проходят довольно успешно, в июне 1509 г. на Карольдо обрушивается страшный удар: его, вместе с рядом других высокопоставленных венецианцев, по прямому указанию Юлия II арестовывают и бросают в тюрьму, в которой ему суждено провести целый год. После разрешения конфликта с папой Карольдо вновь получает приказ отбыть в Милан. Здесь этого верного служителя своей родины ждет тяжелое моральное испытание: он узнает о том, что Венеция, после изгнания из Ломбардии французов, вдруг меняет на 180 градусов направление своей политики и опять сближается с Францией. Горько посетовав в своей переписке на непоследовательность своего начальства 20, Карольдо, как истинный слуга отечества, продолжает выполнять свой государственный долг. Выпадают ему и поручения более практического характера. В 1512 г. он направляется в Верону для сбора дани, которую этот город, после признания летом 1405 г. венецианского господства21, должен был выплачивать республике Св. Марка. В дневниках Марино Сануто, где Карольдо в 1512 г. фигурирует как «segretario veneto a Verona», отмечается, что миссия прошла успешно и собрано было 2000 дукатов22. Чтобы увидеть за этими скупыми строками Сануто полную трагизма реальность и осознать хрупкость позиций республики в городе на Адидже, который, по словам современного веронского историка Ланфранко Веккьято, был «нервным центром» венецианского владения23, достаточно пролистать страницы сочинения веронского историка-хрониста 17-го века Людовика Москардо24. В 1515 г. Карольдо вновь отправляют в Милан, на этот раз для встречи с французским королем Франциском I (1515–1547), захватившим город после битвы при Мариньяно. Наученный горьком опытом былых невзгод, Карольдо перед отъездом составляет завещание, дошедшее до наших дней25. 20
Carile A. Caroldo. P. 515.
21 «Adi 23 [zugno] el populo de Verona tolse la città a quelli da Carrara, e adi 24 la dete a la Signoria di Venesia.» Подробно об этих событиях см.: Zagata P. Cronica della città di Verona (1347–1454) / A cura di G.B. Biancolini. Verona, 1747. Vol. 1. Pt. 2. P. 45–51. См. также: Verona e il suo territorio. Verona, 1981. Vol. 4. T. 1. P. 229; Verona e il suo territorio. Verona, 1995. Vol. 5. T. 1. P. 5–9; Demo E. Dalla dedizione a Venezia alla fine del Cinquecento // Storia di Verona, caratteri, aspetti, momenti / A cura di G.Zalin. Vicenza, 2001. P. 149–193. 22 «… fu posto in la parte di mandar Zuan Jacomo Caroldo, era stà electo per Collegio mandar a Verona per le intrade de’ subditi nostri, edc, e cussi fu preso. Nota. Eri fo mandato in campo in contadi ducati 2000» Diari di Marinо Sanuto. Venezia, 1986. T. 14. Col. 526. 23 «Verona è uno dei centri nevralgici dello stato veneto». Verona e il suo territorio. Verona, 1995. Vol. 5. T. 1. P. 352. 24
Moscardo L. Historia di Verona. Verona, 1668. P. 356–358.
25 Lazzarini V. Il testamento del cronista Gian Giacomo Caroldo. P. 284. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
89
После ряда перипетий, связанных со своей нелегкой дипломатической службой, в сентябре 1518 г. Карольдо подает прошение об отставке. Сенат его отклоняет и, видимо, чтобы убедить Карольдо остаться, выписывает ему премию в 150 дукатов26, сумму по тем временам довольно внушительную, учитывая, что в 1518 г., после повышения в 25 дукатов, годовой оклад Карольдо достигает 110. В 1519 г. Джан Джакомо предупреждает из Милана о намечающемся конфликте между Карлом I и Франциском I. Затем он получает приказ подготовить венецианское ополчение для отражения натиска швейцарцев, выступавших, как казалось, на стороне Испании против Франции. Сорокалетний Карольдо вновь подает прошение об отставке. На этот раз ему находят замену и позволяют вернуться в Венецию. Свою службу Карольдо продолжает в родном городе. Это состоявшийся, вполне благополучный высокопоставленный государственный чиновник, секретарь Совета десяти, с окладом в 165 дукатов годовых27. После возвращения этот деятельный и незаурядный человек чувствует потребность попробовать свои силы в написании истории своего родного города. Это не удивительно. Сколько опыта накоплено за долгие годы вращения в кругах, в которых принимались судьбоносные решения, влиявшие на жизнь целых стран! Искушенный дипломат, знаток международной закулисы, «uomo lungamente esercitato in negoziati importanti dentro e fuori della Città»28, Карольдо хочет, с одной стороны, подвести итог своим многолетним трудам на государственном поприще («Благорассудным людям всегда свойственно устремлять взор на результат своего труда»29), с другой — предложить свое видение истории как отечественной, так и зарубежной в наставление своим современникам и потомкам. И говорит об этом напрямую в предисловии к своей работе. С его точки зрения, «незнание прошлого приводит к тому, что сенатор не имеет возможности давать Республике советы, должным образом хорошо обоснованные, и это не может не привести к опасным суждениям, ведущим государство к погибели»30. Ибо «земля не рождает худшего животного, чем невежествен26 О денежной системе Венеции см.: Luzzatto G. Storia economica di Venezia dall’XI al XVI secolo. Venezia, 1995. P. 194–200. На c. 199–200 Луццатто отмечает, что благодаря денежной реформе, осуществленной в 1472 г., в период 1472–1517 гг. венецианская монета отличалась необыкновенной устойчивостью. 1 золотой дукат равнялся 124 серебряным сольдо. 27
Carile A. Caroldo. P. 515.
28
Foscarini M. Della letteratura veneziana. P. 158.
29 «Sogliono gli uomini, che vivono col discorso di ragione haver sempre avanti gli occhi il fine dell’operationi loro». Caroldo. Marc. It. VII. 128a. F.1f.
90
30 «L’ignoranza delle cose passate è causa ch’un Senator non può consigliar la Repubblica con quel buon fo[n]dame[n]to che’l deverebbe, et però ne seguono perversi giudicij, li quali portano la rovina del Stato». Ibidem. F. 2r. М.Н. Бахматова
ный человек»31, особенно если он наделен властью и богатством. Знание и опыт («Мудрые люди говорят, что опыт — это наставник в делах, который учит управлять ими...»32) нельзя приобрести «в беседах с продажными женщинами, игроками и преступниками»33. Для человека, облеченного властью, величайший позор не обладать теми знаниями, которые ему нужны для выполнения обязанностей, наложенных на него Республикой. Таким образом, знание собственной истории является, по мнению Карольдо, святым гражданским долгом каждого государственного деятеля. Интересно, что, как истинный патриот, пишет он это не на латыни, на которой, например, издает свое завещание34, а на родном венецианском языке, что особо отмечает в своем труде по венецианской литературе Марко Фоскарини35. Этот выбор отражает важный этап в развитии культурно-исторического самосознания венецианцев. Как пишет Кариле, по целому ряду причин политического и идеологического характера уже в период с 1343 по 1360 гг. происходит переход к вульгате36, а начиная с XVI–XVII вв. венецианский язык приобретает черты самого настоящего литературного языка. Не последнюю роль в этом сыграли и работы уже упоминавшегося нами Пьетро Бембо, выдающегося венецианского историка и лингвиста, современника Карольдо, который именно в 20-е гг. XVI в. писал свое лучшее сочинение «Prose della volgar lingua»37 и чье влияние в области лингвистики породило такой феномен как «бембизм» — отличающийся особой изысканностью высокий стиль письменного литературного языка38. Несомненно, что и работа Карольдо, особенно в ее авторском варианте, с многочисленными исправлениями, выдающими мучи31
«la terra non produce animale peggiore dell’huomo ignorante». Ibidem. F. 2f.
32 «Se suol dire dalli Savij che la esperienza è maestra delle cose, che ne insegna governar…» Ibidem. F. 2r. 33
«…con le conversationi de meretrici, giocatori, et uomini di mala vita». Ibidem.
34 Интересно, что завещание это составляется в основном в пользу любимой сестры Марины, которой Карольдо оставляет все заработанное «в поте лица», в том числе и книги: «… tunc volo quod Marina Caroldo … soror mea carissima, habeat et habere debeat mea vestimenta, libros et alia omina quae proprio sudore acquisivi…» (Lazzarini V. Il testamento del cronista Gian Giacomo Caroldo. P. 287). Интересный штрих для специалистов в области гендерных исследований! 35
Foscarini M. Della letteratura veneziana. P. 156.
36 Carile A. Aspetti della cronachistica veneziana nei secoli XIII e XIV // La storiografia veneziana fino al secolo XVI. Aspetti e problemi / A cura di A.Pertusi. Firenze, 1970. P. 83, 97–99. См. также: Vespignani G. Integrazioni storiografiche tra famiglie di cronache veneziane. Contributo allo studio della evoluzione della ideologia dogale tra Trecento e Quattrocento // Bizantinistica. 2005. Ser. 2. VII. P. 181–193. 37 Bembo P. Prose della volgar lingua: l’editio princeps del 1525 riscontrata con l’autografo Vaticano latino 3210 / Ed. critica a cura di Claudio Vela. Bologna, 2001; Tavosanis M. La prima stesura delle Prose della volgar lingua: fonti e correzioni con edizione del testo. Pisa, 2002. 38 Tavoni M. Prose della volgar lingua di Pietro Bembo // Letteratura italiana. Le opere. Vol. 1. Dalle origini al Cinquecento. Torino, 1992. P. 1065–1088. См. особенно: P. 1084–1086. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
91
тельный поиск нужного слова, формы глагола, оборота39, представляет собой незаменимый источник по истории итальянского языка. А теперь перейдем к самому произведению Карольдо. Рукописная традиция хроники довольно обширна и запутанна. Связано это с большой популярностью сочинения Карольдо в исторических кругах прошлых веков. До нашего времени дошло немало списков, хранящихся в разных библиотеках Европы и Америки. Одними из самых важных являются Мarc. It. VII. 803 и Marc. It. VII. 2448, находящиеся в настоящее время в Библиотеке Св. Марка г. Венеции. Рукописи содержат последнюю часть «Истории», доходящую до 1382 г. Важны они потому, что над ними целиком или частично работал сам автор. Ф. Тирье, писавшему свою статью в 1954 г.40, документ Marc. It. VII. 80341 был незнаком. И это не удивительно. Фрагмент является частью увесистого (в 286 листов) сборника рукописных документов разных типов — от эпистол до генеалогических схем и записок по венецианской истории — и очень не прост для работы. Текст «Истории» Карольдо начинается с 19 листа сборника после писем, датированных 1509 г., и заканчивается на 134 листе (нумерация сборника полистная). Нет указаний ни на автора, ни на название работы, ни на дату. Написана она скорописью со множеством исправлений и добавлений на бумаге низкого качества — неровной, темноватой, плохо обрезанной — как обычно пишутся черновики. Как мы уже говорили, видна тщательная работа над стилем, над выбором нужного слова или формы глагола. Поля испещрены заметками. Кажется довольно очевидным, что этот документ является первой, черновой версией «Истории» Карольдо, собственноручно им написанной. Это точка зрения Ладзарини и мы ее полностью разделяем42. Уже на этой, первой, стадии работы намечается разделение текста на главы, которые начинаются, соответственно, с листов 52, 111, 131, 135 общей карандашной (позднейшей) нумерации. Интересно, что на листе 124f и 125r появляется что-то вроде мини-указателя: на поля вынесены ключевые слова. Изложение доходит до 1382 г.43. 39
Caroldo. Marc. It. VII. 803.
40
Thiriet F. Les chroniques vénitiennes de la Marcienne. P. 266.
41 Miscellanea storia veneta, Marc. It. VII. 803 (collocaz. 7295). 42 Lazzarini V. Il testamento del cronista Gian Giacomo Caroldo. P. 286. Cн. I. На это же указывается и в каталоге рукописей итальянской коллекции библиотеки Св. Марка: Venezia, Biblioteca Marciana: mss. italiani, classe 7. (N. 501–1001): continuazione dei voll. 77. e 81. / redatto da Pietro Zorzanello; ed. postuma a cura di Giulio Zorzanello. Firenze, 1963. P. 48: cм. Carile A. La cronachistica veneziana... P. 158. N. 5.
92
43 В списке, заполняемом читателями зала рукописей библиотеки Св. Марка при пользовании источниками, мы обнаружили любопытную дискуссию между маститым ученым Лёнерцем и студенткой Лореданой Арвати по поводу нумерации глав манускрипта. 2 мая 1962 г. Лёнерц пиМ.Н. Бахматова
Вторая рукопись — Marc. It. VII. 2448 — представляет из себя, как думается, беловик с многочисленными авторскими исправлениями. Причем почерк основного текста, на наш взгляд, несколько отличается от почерка редактора, похожего, в свою очередь, на почерк рукописи VII. 803. Основной текст написан довольно разборчиво. Идет ли речь об одной и той же руке или о руке переписчика с авторскими исправлениями, как представляется нам, еще окончательно не решено44. Учитывая немалую схожесть почерков, для установления истины была бы не лишней графологическая экспертиза, которая сопоставила бы характер написания некоторых букв и их элементов (таких, например, как v, l, r, f), а также сокращений (например: per). Вторая рукопись написана на бумаге более высокого качества, более гладкой и светлой, с водяными знаками. Повествование начинается со смерти дожа Джованни Дандоло (1280–1289) и заканчивается событиями 1383 г. Здесь уже отчетливо прослеживается деление на главы. Насчитали мы их 7, с первого листа по 292. Помимо рук переписчика и автора, видны следы и позднейшей редакторской правки, которая затрагивает в основном правописание некоторых слов, некорректных с точки зрения более поздних норм итальянского литературного языка. Так, например, найдем исправления: dopoi на dopo; major на maggior; forono на furono. Чья-то рука заботливо вывела карандашом на 158 листе цифру 19. Это означает, что с данного листа начинается параллельный текст рукописи VII. 803. По мнению А. Кариле, список VII. 244845 мог бы быть взят за основу для издания завершающей части хроники. сал: «N.B. Al foglio 19 principia il libro nono della Cronaca del Caroldo (non il libro X!)» («с 19 листа начинается девятая (а не десятая!) книга Хроники Карольдо»). 6 июня того же года студентка замечала: «Al foglio 19 principia effettivamente il libro X della Cronaca del Caroldo cfr. ms. C.M. 107 di Padova anteriore ai ms della Marciana» («с 19 листа на самом деле начинается десятая книга Хроники Карольдо, см. падуанскую рук. С.М. 107, более раннюю, чем рукописи библиотеки Св. Марка»). Л. Арвати защитила в 1962 г. на кафедре истории средних веков Падуанского университета диплом по Карольдо («Gian Giacomo Caroldo e la sua cronaca»). Трудно согласиться с мнением о том, что падуанская рукопись предшествовала рукописям Marc. It. VII. 803 и Marc. It. VII. 2448. 44 См.: Loenertz R.-J. Jean V Palèologus à Venice (1370–1371). P. 231; Chrysostomides J. Studies on the Chronicle of Caroldo. P. 124–125. Ср.: Teza E. Due parole di Giacomo Caroldo su Creta // Atti del Reale Istituto Veneto di Scienze, Lettere ed Arti. Anno accademico 1908–1909. T. LXVIII. Pt. 2. P. 41. Cн. 2: автор считает автографом рукопись VII. 128a, признаваясь, однако, что лично ее не видел и основывается на словах своего доверенного лица, некоего др. Фрати. «Il ms. autografo è nella Marciana (It. VII. 128a), … che io opportunamente riconsulto cogli occhi e colla cortesia del dott. Frati, lieto di aiutare in ogni modo gli amici». См. также: Chrysostomides J. Studies on the Chronicle of Caroldo. P. 124–125. N. 3, 4. P. 124; Carile A. Caroldo. P. 516. Ср. Idem. La cronachistica veneziana. P. 158. N. 5. 45 Позднейшая копия этого списка (XVII в.) Palat. Vindob. 6170 находится в Австрийской национальной библиотеке Вены. См.: Chrysostomides J. Studies on the Chronicle of Caroldo. P. 126–127; Carile A. Caroldo. P. 516. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
93
В нем имеется достаточное количество добавлений и уточнений по сравнению с предыдущим списком. Это видно даже на примере сопоставления начальных строк рукописи VII. 803 (F. 19f) и соответствующего пассажа VII. 2448 (F. 292f), которое ясно показывает, сколь тщательно работал Карольдо над текстом, выверяя точность дат и имен и привлекая для этого дополнительные источники. Что же касается начальной части «Истории», то, как пишет А. Кариле, до нас дошло около сорока списков46, восходящих, видимо, к рукописи Marc. It. VII. 2448. А. Кариле указывает на присутствие двух этапов переработки оригинала, из которых первый принадлежал самому автору, а второй, ухудшенный, был делом рук позднейшего редактора. Отмечая, совершенно справедливо, что самыми ценными версиями этой последней фазы работы над текстом являются рукописи Marc. It. VII. 128a47 из венецианской библиотеки Св.Марка и C.M. 10748 из Публичной библиотеки г. Падуя, итальянский историк указывает и на то, что до сих пор не существует должным образом составленного «stemma codicum»49. В надежде внести свой вклад в работу по описанию и возможному будущему изданию работы этого замечательного венецианского историка, обратимся к списку, хранящемуся в Веронской публичной библиотеке. 46 Марко Фоскарини (1696–1763) было известно только о пяти списках сочинения Карольдо. Foscarini M. Della letteratura veneziana. P. 158. 47 Выражаю свою благодарность Сальваторе Козентино за то, что он дал мне возможность подробно ознакомиться с копией этой рукописи. К сожалению, состояние оригинала не позволяет его выдачу на руки, так что читателям отдела рукописей библиотеки Св. Марка приходится довольствоваться микрофильмом. 48 Это прекрасно сохранившийся 2-томный кодекс в добротном картонном переплете поверх пергаменного. Пергамен очень высокого качества, видимо телячий (без «куриных лапок»). На внутренней стороне обложки находится герб владельца с надписью «Ex rerum patavinarum collectione ab Antonio Piazza Confecta». На обратной стороне пергамена имеется герб Карольдо. Помимо великолепного качества, кодекс отличается также двумя подробными указателями: «Con Due Tavole, una della cose notabili, et l’altra de nomi contenuti nell’Historia Aggiunte l’anno 1585 nel fine di questo volume». Кариле пишет, что указатели были добавлены в 1545 г. (Carile A. Caroldo. P. 516). Однако, учитывая характер написания цифр данным переписчиком и сопоставляя их с нумерацией листов, мы пришли к выводу, что речь идет именно о дате 1585 г. Этого же мнения придерживается и Хризостомидес (Chrysostomides J. Studies on the Chronicle of Caroldo. P. 127). Первый том в 260 листов содержит первые восемь книг. Второй, в 261 листа, — последние две книги. Помимо кодекса C.M. 107/1-2 в падуанской библиотеке мы ознакомились и с двумя другими рукописями Карольдо: C.M. 301/1-2 и C.M. 294.
94
49 Carile A. Caroldo. P. 516. Сведения о некоторых рукописях можно найти в каталогах, доступных в интернете. Вот некоторые примеры: http://special.lib.gla.ac.uk/manuscripts/search/resultsc.cfm?SNUM=10024 http://special.lib.gla.ac.uk/manuscripts/search/detaild.cfm?DID=32840 http://www.nuovabibliotecamanoscritta.it/NBM http://www.cini.it/pdf/fondi/microfi lmoteca.pdf М.Н. Бахматова
Рукопись, которую мы бы хотели представить50, числится за номером 664 в отделе рукописей Веронской публичной библиотеки51. Сохранность ее хорошая. Это два увесистых тома в простом картонном переплете. Первый включает в себя 297 листов основного текста, не считая 25 листов указателя. Во втором — 285 листов. Их размеры составляют в среднем 225х312 мм. Листы сброшюрованы по 6. Бумага среднего качества. На ощупь плотная, местами неоднородная, цвета слоновой кости. В некоторых местах хорошо видны окатыши, складки52. Срез в основном ровный. На срезах наблюдается легкое потемнение (как от воздействия высокой температуры). В центре листов, на сгибе, различимы водяные знаки в форме трех полумесяцев, расположенных параллельно один над другим, концами вверх. Размеры по убывающей снизу вверх в мм: 33х42х50; 30х33х44; 25х26х40. Видимо, тип бумаги относится к сорту «tre lune», широко распространенному в XVII–XVIII вв., производимому в Венеции и экспортируемому, в основном, в Османскую империю53. В нижнем углу некоторых листов различимы также два знака, которые можно было бы интерпретировать как стилизованные буквы GB («G» — 44х22 мм; «B» — 40x7 мм), лежащие на боку спиной друг к другу. Видимо, это «фирменный знак» производителя. Большего нам установить не удалось. До 1767 г. указание фирменных знаков производителей бумаги в Венеции не было обязательным, и они не регистрировались, как это случилось позднее54. Страницы основного текста разлинованы. На полях, в нижней и верхней части листа, различаются по 2 характерных отверстия. Количество строчек на страницу — 28. Разлиновка, светло-коричневого цвета, в тон основных чернил, видимо, чернильная, так как на концах линий ясно видны разводы. Сверху, сни50 В описании данной рукописи мы руководствовались методом, предложенным Армандо Петруччи. См.: Petrucci A. La descrizione del manoscritto. Storia, problemi, modelli. Roma, 1992. 51
Biblioteca Civica di Verona: Ms. 664 Cl.Storia Ubic.91.6.
52 И. Матоцци указывает на то, что в конце 16 — начале 17-го века наблюдался упадок качества бумаги. Связан он был с дефицитом сырья — белых тряпок, из-за чего в смесь добавлялись тряпки темного цвета. Бумага, изготовленная из подобной смеси, называлась «mezza pasta». Вслед за «тряпичным дефицитом» наступил и дефицит клея, качество которого также значительно ухудшилось, а цена подскочила (Mattozzi I. Le cartiere dell’Alto Garda. Tini e torchi fra Trento e Venezia / A cura di M. Crazioli, I. Mattoni, E. Sandal. Verona, 2001. P. 130–136). 53 Mattozzi I. Le fi ligrane e la questione della carta nella repubblica veneta della fi ne del 700: il caso delle carte fi ligranate esportate nell’impero ottomano // Ateneo Veneto. 1994. Anno 182. Vol. 32. P. 109–136; Idem. Produzione e commercio della carta nello stato veneziano settecentesco. Bologna, 1975; Idem. Le cartiere nello stato veneziano: una storia tra strutture e congiuntura (1450–1797) // Mulini da Carta. Le cartiere dell’Alto Garda / A cura di M. Crazioli, I. Matozzi, E. Sandal. Verona, 2001. P. 130–133 ; Briquet C.M. Les fi ligranes. Dictionnaire historiques del marques du papier. N.Y., 1966. Vol. 1. P. 217–218; Vol. 2. P. 314–315. 54
Mattozzi I. Le fi ligrane e la questione della carta. P. 109–110. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
95
зу и по бокам выдержаны поля средними размерами от 33 до 20 мм. Нумеровка полистная. Указатель был добавлен после написания основного текста и не имеет ни нумеровки, ни разлиновки. Чернила коричневого цвета. Только на первой странице позднее сделана надпись черными чернилами. По указанию Дж. Бьядего (1853–1921), библиотекаря Веронской публичной библиотеки конца XIX — начала XX вв.55, эта рукопись происходит из собрания известного веронского библиофила маркграфа Паолино Джанфилиппи (1745–1827)56. Коллекция, точнее, то, что от нее осталось после распродажи57, устроенной оборотистым адвокатом Джироламо Канестрари, удачно женившимся на наследнице маркграфа Евгении Терезе Джанфилиппи (ум. в 1873 г.), была «in extremis»58 приобретена веронском муниципалитетом в 1847 г. за 42000 австрийских лир (по курсу 1846-го года59). Собрание включало в себя 336 древних кодексов, 17000 печатных книг, среди которых 408 инкунабул60. Интересно, что многими редчайшими экземплярами библиотека Джанфилиппи была обязана собранию, насчитывавшему более 1300 рукописей, другого веронского библиофила — Джованни Саибанте61, страстного букиниста, который в 55 Frati C. Dizionario bio-bibliografico dei Bibliotecari e bibliofi li italiani. Dal sec. XIV al XIX. Raccolto e pubblicato da Albano Sorbelli. Firenze, 1933. P. 95–96. 56 Biadego G. Catalogo descrittivo dei Manoscritti della biblioteca comunale di Verona. Verona, 1892. P. 491. Idem. Storia della Biblioteca comunale di Verona. Verona, 1892. P. 55–56. См. также: Cavattoni C. Storia della Biblioteca Comunale di Verona. Verona, 1858; Frati C. Dizionario bio-bibliografico dei Bibliotecari e bibliofi li italiani. P. 258–259; Carrara M. Dell’antica biblioteca privata del marchese Paolino Gianfi lippi // Studi Storici Veronesi. Vol. 3 (1951–1952). Verona, 1953. P. 64–69. 57 Catalogue de manusctits provenant des collections Saibante et Gianfilippi de Véron. Milano, 1842 (в данном каталоге рукопись Карольдо не фигурирует). 58 Об обстоятельствах этого дела см.: Carrara M. Dalla storia dei libri alla storia degli uomini // Cultura e vita civile a Verona. Uomini e istituzioni dall’epoca carolingia al Risorgimento / A cura di Gian Paolo Marchi. Verona, 1979. P. 158; Stevanoni C. Presentazione // Erotòkritos. Verona, 1995. P. 36–42. 59 «Alla Congregazione Municipale di Verona Sua Altezza Imperiale il Serenissimo Arciduca Vice Re […] autorizza il Comune di Verona a procedere al divisato acquisto della Biblioteca Gianfi lippi pel prezzo di Aust.L. 42000, pagabili in cinque rate annuali senza interesse […] 11.08.1846». Biadego G. Storia della Biblioteca comunale di Verona. P. 135. См. также: Girardi M., Stevanoni C. Per l’identificazione degli incunabuli di Paolino Gianfi lippi conservati nella Biblioteca Civica di Verona // Bollettino della Biblioteca Civica di Verona. N. 5. Primavera 2000 — Autunno 2001. P. 24–25. Отметим, что в 1846 г. 42000 австрийские лиры равнялись 35400 лирам итальянским. Для сравнения: за приобретенный в 1812 г. великолепный веронский дворец Сальви (Palazzo dei Salvi) по улице Леончино, 6 семейству Ербисти пришлось выложить 28100 ит. лир (Carrara M. Dalla storia dei libri alla storia degli uomini. P. 158). 60 Carrara M. Dalla storia dei libri alla storia degli uomini. P. 156–158. См. также: Frati C. Dizionario bio-bibliografico dei Bibliotecari e bibliofili italiani. P. 95–96; 258–259.
96
61 Frati C. Dizionario bio-bibliografico dei Bibliotecari e bibliofi li italiani. P. 509; Morando di Custoza E. Genealogie veronesi. Verona, 1980. P. 276. М.Н. Бахматова
течение всей своей жизни неустанно пополнял свою коллекцию, в том числе и произведениями греческих авторов. Сципион Маффеи (1675–1755) в своем труде «Иллюстрированная Верона»62 описал 80 греческих кодексов, среди которых один 6489 года (981 г.) с омелиями Иоанна Хризостома. По всей видимости, как замечает Марио Каррара, книги эти были приобретены в Венеции, наводненной греческими рукописями после завоевания Константинополя63. Был бы закономерен вопрос: не была ли, по случаю, закуплена Саибанте там и рукопись венецианца Карольдо? Негативный, хотя и не окончательный ответ на это дает каталог, составленный аббатом Паоло Занотти в XIX в. В каталоге на странице 104 читаем: «Historia della città di Venezia dal suo principio fino all’anno 1383. Scritta da Gio. Giacomo Caroldo segretario del Consiglio di X» («История города Венеции от ее начала до 1383 г., написанная Джо. Джакомо Карольдо, секретарем Совета Десяти»). Далее указывается, что рукопись эта происходит из коллекции Джанфилиппи, датируется 17-м веком и была куплена за 50 австрийских лир. Анализ каталога показывает, что принадлежность к коллекции Саибанте указывается обычно особо64. Здесь же такого указания нет65. Не легко решить с точностью проблему датировки. В самой рукописи нет никаких указаний на сей счет. Ориентиром, который мог бы в какой-то мере послужить как «terminus ante quem», является надпись, сделанная черными чернилами: «Vedi Marco Foscarini Letteratura Veneziana libro II. pag. 157 ove parla di questo Scrittore Caroldo. scrisse sua Storia in dieci Libri» (Смотри Марко Фоскарини Венецианская литература книга 2, стр. 157, где говорится об этом авторе Карольдо (который) написал свою «Историю» в десяти книгах). И действительно, если мы обратимся к указанному сочинению, то на странице 157 найдем очерк, посвященный Карольдо и его «Истории». Труд Фоскарини66 был напечатан в 1752 г. на бумаге особо высокого качества и довольно дорогой, о чем пишет Иво Матоцци67. Надпись эта сделана, как нам любезно подсказали сотрудник Веронской библиотеки Марко Джирарди и профессора Веронского университета Кристина Стеванони, рукой бывшего владельца 62
Maffei S. Verona illustrata. Verona, 1977. V. 3. Pt. 2. P. 109.
63 Carrara M. Dell’antica biblioteca privata del marchese Paolino Gianfi lippi // Studi Storici Veronesi. Vol. 3 (1951–1952). Verona, 1953. P. 64–69. 64
Stevanoni C. Presentazione. N. 54. P. 41–42.
65 Zanotti P. Inventario della libreria Gianfi lippi. Collana greca latina — Storie, etc, etc. Ms. 31981 Cl. Poligr. Ubic. 84.3; Stevanoni C. Presentazione. P. 40–44. 66 Foscarini M. Della letteratura veneziana. Libri otto. In Padova, nella stamperia del Seminario. 1752. 67
Mattozzi I. Le fi ligrane e la questione della carta. P. 111. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
97
рукописи — Джанфилиппи68. Помимо этой надписи, есть небольшие пометки: «Storia CLXXXVIII» (на внутренней стороне картонной обложки в конце первого и второго тома) и «1495» (на внутренней стороне картонной обложки в конце первого тома). Ясно, что ни один из этих номеров не является датой и речь идет о пометках библиотечного характера. Не оставили о себе никаких сведений, кроме торопливого, часто небрежного курсива, делающего прочтение данной рукописи довольно трудным, и переписчики, а их, судя по почерку, было, по крайней мере, два69. Характер письма довольно «спартанский»: ни заглавных букв, ни красных строк, не говоря уже о разноцветных гербах и прочих украшениях, как, например, в вышеупомянутых роскошных рукописях из венецианской и падуанской библиотек. Иногда только имена собственные выделены жирным шрифтом. В случае ошибки или описки наши переписчики спокойно замарывали ошибочные буквы и слова и продолжали писать дальше. Кроме того, интересным фактом является и то, что в Веронской рукописи отсутствует «посвятительная» надпись, обращенная к венецианскому дожу, встречающаяся во всех других списках, которые мы видели. (Посвящение, как отмечает Кариле, было составлено в 1532 г.70). Что касается структуры кодекса, то состоит он не из десяти, а из одиннадцати книг. Первый том включает с первой (начало: «Attila Rè delli Heruli, partito di Scithia, passando per le Terre de Cumani et Alani per la Soldaria, Rossia, et per la Colonia delli Romani negri, che dicono Valacchi…») по седьмую книгу и доходит до 1354 г. Второй том, с 8-й по 11-ю книгу, охватывает период с 1354 по 1383 г.71. Надо ска68 См. также: Stevanoni C. Presentazione. P. 33; Girardi M., Stevanoni C. Per l’identificazione degli incunabuli di Paolino Gianfi lippi. P. 24. 69 Фоскарини сообщал, что в одном из известных ему списков были указаны как дата — 1597 г., так и имя переписчика, Джованни Тьеполо (Giovanni Tiepolo). Кроме того, в его личной коллекции имелся сокращенный вариант произведения Карольдо, составленный секретарем Совета Десяти Роберто Лио (Foscarini M. Della letteratura veneziana. P. 158). 70 Carile A. Caroldo. P. 516. Вот текст посвящения рукописи VII. 128a.: «Al serenissimo Principe. Alli Magn. et Clariss. senatori, et gentilhuomini della eccellentiss. republica veneta. L’humil servo Ioan Iacomo Caroldo secretario dell’Illustriss. consiglio di diece. Pace et perpetua felicità». 71
98
Том 1
Указатель Введение Книга 1 Книга 2 Книга 3 Книга 4 Книга 5 Книга 6 Книга 7
V–VII вв. ок. 697–1172 1172–1249 1249–1280 1280–1328 1328–1342 1342–1354
i-xv 1 3 7 74 125 161 217 244
Книга 8
1354–1362
298
Том 2
М.Н. Бахматова
зать, что дата, до которой доводит свое повествование Карольдо, представляет, в определенном смысле слова, загадку. Фоскарини приводит слова Сансовино, согласно которым Карольдо якобы дошел до современных ему событий, т.е. до первой четверти XVI в. По этому поводу Фоскарини выражает свои сомнения, замечая, что ни один из известных ему экземпляров рукописи, а это три списка из библиотеки Св. Марка и два из его личной библиотеки, не выходит за рамки 1382 г.72. Однако, как известно (на это указывала и Хризостомидес73), в венецианской рукописи Marc. It. VII. 128a имеется продолжение, доходящее до 1403 г. Речь идет о вставке, сделанной почерком, отличным от почерка переписчика, которая начинается с 454 листа словами: «M. Michiel Moresini doppo la morte…» и заканчивается на 463-м листе: «deliberò tor l’Impresa contra lui, e mandò molte barche armade sopra li confini di Padova, delle quali fò Cap° M.Almorò Lombardo, di qual […]dendo». Правда, Хризостомидес считает, что вставка не представляет собой исторической ценности74. Кроме того, в публичной библиотеке г. Падуи хранится рукопись XVIII в. в 11 книгах, написанных одной рукой, в которой последняя книга повествует о событиях с 1382 по 1403 г. Речь идет о C.M. 301/1-2 из собрания Антонио Пьяцца (Antonio Piazza75). В то время как 10-я книга заканчивается традиционным «essendo ormai venuta l’hora che andiate a riposar…», 11-я начинается с листа 478 словами «M. Michiel Moresini doppo la morte del Serenissimo Pr.pe M. Andrea Contarini fù eletto Dose secondo il solito correndo gli Anni di Nostro Signore 1382 adì 3 Jugno». Далее рассказывается в основном о событиях внешнеполитического характера: франко-генуэзских отношениях и политике Генуи в Сирии и на Кипре, о подчинении Албании Венецией в 1400 г., о неустроениях в Ломбардии после смерти миланского герцога Дж. Галеаццо, о противостоянии между республикой и Гульельмо Бастардо делла Скала в области Венето. Книга 9 Книга 10 Книга 11 72
1362–1367 1367–1374 (?) 1374 (?)–1383
367 415 482
Foscarini M. Della letteratura veneziana. P. 157.
73 «At the end of the manuscript there is a section of 10 folios continuing the story up to the year 1403». Chrysostomides J. Studies on the Chronicle of Caroldo… P. 127. 74 «This however does not form part of the Chronicle and is of no historical value». Ibidem. 75 «Cronica Veneziana ms di Giovan Giacomo Caroldo Secretario dell’Illustriss. conseglio di dieci», 487 листов. Это поздняя рукопись (XVIII в.), написанная изысканным бисерным курсивом с зачеркиваниями, многочисленными маргиналиями и без миниатюр, если не считать гравюры с двумя сражающимися львами в начале первого тома и с многозначительным девизом «Nitimur in vetitum». Несмотря на спартанское оформление и отсутствие указателя, в верхней части каждого листа приводится, наряду с номером листа, и номер книги, а в начале рукописи мы найдем заметки о семье Карольдо, написанные почерком, отличным от почерка переписчика. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
99
Заканчивается рукопись словами: «deliberò tor l’Impresa contro lui, e mandò molte barche armade sopra li confini di Padova, delle quali fu Cap° M.Almorò Lombardo». Таким образом, одна из задач будущих исследователей наследия Карольдо могла бы состоять в том, чтобы выяснить, кем и когда была дополнена его история Венеции. Что же касается веронской рукописи, то наличие в ней 11 книг связано не с увеличением хронологического охвата, а с иным, по сравнению с другими списками, распределением материала. Эпоха Карольдо была революционной с точки зрения средств и методов распространения информации. Изобретение печати, превратившее книги в массовый — в отличие от элитарного рукописного — носитель знаний, в корне изменило представление о функциях и сферах распространения культурного наследия (как в наши дни изобретение компьютера и интернета). Современные нам споры о возможности замещения бумажных изданий на электронные можно было бы сопоставить со спорами о том, что лучше: массовое печатное издание, со всеми его огрехами и несовершенством, или старая добрая рукописная традиция. Об этом очень ярко и содержательно пишет Марино Зорзи в главе «От манускрипта к книге» вышедшей недавно фундаментальной истории Венеции76. Параллельное хождение печатных книг и рукописей, порождая конкуренцию, ставило перед переписчиками новые задачи. Именно в это время появляются великолепнейшие шедевры рукописного искусства, которые выглядят очень выигрышно на фоне еще таких несовершенных, нередко полных самых нелепых опечаток, «инкунабул» и «чинквечентин». Конечно, исход борьбы между массовым тиражом и штучной кустарной работой был уже предрешен. Но тем не менее рукопись в течение долгого времени оставалась незаменимым средством распространения знаний и имела довольно широкое хождение, в том числе и в качестве ценного предмета для коллекций библиофилов, эрудитов и других представителей интеллектуального слоя нового времени77. В своей борьбе за читателя и заказчика переписчики, как нам это видится, перенимали и те новшества, которые выгодно отличали печатные издания. Одним из них было введение аннотированных указателей, или индексов. Как отмечает Е. Айзенштайн, аннотированный указатель, являясь продуктом книжной культуры, получает свое особое развитие именно с изобретением и распространением печати78. Во многом своим появлением индекс обязан 76 Zorzi M. Dal manoscritto al libro // Storia di Venezia dalle origini alla caduta della Serenissima. Vol. 4: Il Rinascimento. Politica e cultura / A cura di Alberto Tenenti e Ugo Tucci. Roma, 1996. P. 757–788. 77
100
Zorzi M. Dal manoscritto al libro. P. 893.
78 Eisenstein E. L’invenzione della stampa // La Storia. Vol. 6. Dalla crisi del trecento all’espansione europea. Novara, 2004. P. 469–498. М.Н. Бахматова
новому способу восприятия текста и работы с ним. Его наличие давало тексту большую четкость и функциональность. Это видно хотя бы на примере издания сочинения Пьетро Бембо. Если первые издания (1550, 1552 гг.) следовали, по сути, форме рукописи с ее сплошным текстом без абзацев и делений на главы, ограничиваясь только разделением на книги, то уже в издании 1570 г., при сохранении структуры основного текста, мы находим «tavola delle cose più notabili, co’ nomi di tutti i Principi, Patriarchi, et Cardinali vinitiani fin’ al Serenissimo Luigi Mocenigo»79. Указатель значительно облегчает работу с книгой, позволяя ориентироваться в огромном количестве фактов и имен. В этот же период полезное нововведение появляется и в рукописях, среди которых и списки «Истории» Карольдо. Характер этих указателей самый разный и меняется от рукописи к рукописи. Например, в падуанском манускрипте C.M. 107/1-2, индекс, добавленный в 1585 г., это самое настоящее произведение искусства. Он самоценен и становится как бы конкурентом, «бревиарием» основного содержания. О подробном указателе в одном из поздних манускриптов Карольдо («…un indice delle cose notabili assai copioso») упоминает и Фоскарини80. В свою очередь, в падуанском C.M. 294 и веронском списках индекс выполняет совершенно прозаическую, техническую функцию: облегчить работу с текстом, показать его структуру. Такое различие подхода к указателям может говорить лишь о том, что их составление не было связано с копированием основного текста и в каждом отдельном случае соблюдался принцип, возможно продиктованный волей заказчика. Учитывая спартанское оформление веронского манускрипта и рациональность его научного аппарата, резонно задать вопрос: а не готовилась ли уже в XVII в. рукопись к печати? Для того, чтобы дать общее представление об отдельных эпизодах сочинения Карольдо, мы решили представить в приложении первые четыре страницы (из 29-ти) аннотированного указателя веронского списка. (Падуанский университет, Падуя, Италия)
79 Bembo P. Della Historia vinitiana di M.Pietro Bembo card. volgarmente scritta. Libri XII, Aggiuntavi di nuovo la tavola delle cose più notabili, co’ nomi di tutti i Principi, Patriarchi, et Cardinali vinitiani fin’ al Serenissimo Luigi Mocenigo / Per M.Alemanio Fino. In Venetia, per Giordano Ziletti, e compagni, MDLXX. 80
Foscarini M. Della letteratura veneziana. P. 158. Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
101
Приложение [P.1] Achre Achre pigliata per forza dal Soldan del Cairo
165
Acquisto di Comachio, e per qual causa fu’ tolta l’Impresa Acquisto di Acharon e di Caffa Acquistò la Rep[ubblica] il mero, il misto Imp[ero] in Acre p[er] concessione del Re di Gerusalemme Acquisto di Tiro, e sopra le Mura furono posti i Stendardi di Gerusaleme, di S.Marco, e del C[onte] di Tripoli Acquisto del Castello di Ceffalina Acquisto di Trieste, e Muggia fatte tributarie 1187 Ceruia venne sotto il Dominio di Ven[ezia]1275 La 3a parte del Suro restituita al Dom[inio] Ve[neto] L’isola del Tenedo data alla Sig[no]ria per pegno di p[erperi] m/20 Tenedo comprato dalla Repub[bli]ca 1375 Preso da Venez[ia] il Possesso del Ten[edo] 1377 Zanachi Mudazzo Bailo del Ten[edo], sedotto da quei cittadini, ricusò di obbedir al Sen(at)o, e di consegnar la Piazza al Cap[itano] del C[onte] di Savoia 1381
20 44
Acquisti
60 64 65 86 154 158 178 510 511
570
Albania Durazzo venne sotto il Dom[inio] 1205
92
Anconitani Ancon[itani] fatti nemici de Ven[eziani] prendono 5 Galere Ven[eziane] Ancona assediata dalle Genti di Federico Barbarossa, e dall’Armata Ven[eziana] fù liberata Ancona assediata dall’Armata veneta, che patì Naufrag[i]o Ancon[itani] con una sola Galera turbano il Golfo
70 76 157 504
Arcipelago
[P. 2]
102
Attila
М.Н. Бахматова
Acquisto dell’Isola di Chio, Samo, Metelino, Andro, et altri lochi dell’Imp[ero] Greco. 1124 Acquisto di Scio, che si diede alla Sig[nori]a Ven[eta]. 1156 La Città di Galipoli fù presa da M[essir] Marco Dandolo, e M[essir] Giacomo Viaro. 1205 Nixia fu presa da Marco Sanuto 1205 Andro da M[essir] Marin Dandolo Tine, Micone, Schiro, Senati, e Scopulo furono occupate da M[essir] Andrea, e M[essir] Girol[am]o Ghisi Stalimene fù occupata da M[essir] Filoculo Navigaioso
64 72 93 93 94 94 94
Vince i Romani Prende molte Piazze in Dalmazia Occupa Aquileia, Concardia, Albino, e Padoa
3 3 4
Candia Candia donata dall’Imp[eratore] Alessio al M[arches]e di Monferrato. 1200 Candia comprata dal March[es]e di Monferrato p[er] mille marche d’arg[en]to, e p[er] Possessioni in Ponente del valore annuo di Perperi m/10. 1204 Occupata in parte da Enrico Piscatore Corsaro Genovese. 1210 Restò libera mediante la Forza, e certo Sborso di denaro al detto Corsaro. 1211 Colonia mandata in Candia nell’anno 1211. Nomi de Coloni Sollevazione in Candia repressa con l’aiuto di M[essir] Marco Sanuto, che aveva il Dominio di quasi tutto l’Arcipelago Il detto Sanuto fecce Prigione il Duca Tiepolo, cercando d’impadronirsi di Candia, ma il Tiepolo si liberò, e lo scacciò dall’Isola, ottenne poi perdono dal Doge Candia fù novamente repacificata. Nomi a[i] quali furono date Cavallerie. 1222 Nuova Ribellione in Candida. 1229 Colonia mandata del 1252 con nomi de Kavaglieri Ribellione grande. 1364 Battaglia, in cui i Ribelli furono sconfitti I Ribelli mandorono Oratori a[i] Gen[ovesi] offrendo loro l’Isola mà furono licenziati Condannati in gran numero li Ribelli Il Papa concesse Jndulgenza a quelli, che andavano contro d[et]ti Ribelli. 1364
87
91 95 96 96 97
98 101 110 126 384 388 390 392 393
Capitani Forastieri [P. 3]
Capitolazioni
Guido da Montagnana Cap[itan]o di Cavalleria Alberto Bagaversa Cap[itano] de Fanti Il Mag[nific]o Luchin dal Verme fù condotto Cap[itano] General da Terra Cap[itano] da Terra fù condotto M[essir] Giberto da Corezzo Fù Condotto M[essir] Giac[o]mo da Cavalli Cap[itano] G[over]n[a] t[ore] da Terra
66 66 387 465 494
Vedi Patti
Carestia Fame grande in Città Carestia in Ven[ezia] Carestia di Frumento
44 150 242
Castello Olivolense, si chiamava prima Troja Vescovo di C[astello]. Vedi Vescovo
4
Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
103
Cipro Cipro venne in potere di Guido da Lusignano nel 1200
83
Vedi Venezia Confini posti alla Piave, e Piavicella
34
Confini
Corfù Fù espugnato dall’Armi venete. 1205 Corfù si diede all’Armi Ven[ete]. 1241 Corfù, Zante, Ceffalonia, e Butintrò furono dati alla Sig[nori] a p[er] p[erperi] m/60 da Ruberto Imp[eratore] e Prin[ci]pe di Taranto. 1350 Corfù, e Butintrò s’ebbero dall’Imp[eratore] Greco in pegno per soldo imprestato. 1367 Si maneggiò app[ress]o il Prin[ci]pe di Taranto d’aver col Soldo l’Isola di Corfù. 1382
95 121 266 409 576
Cose Memorabili
[P. 4]
104 М.Н. Бахматова
Scisma in Venezia, et altrove per i trè Capitoli del Sinodo Calcidonense Donazione del Doge à Monaci di San Servolo, da che apparisce la di Lui autorità Privilegi concessi dal Doge ai Chiozzotti Il Figlio del Doge Badoaro Priggione appresso il Re de Bulgari fù liberato dal Padre. D[eliberat]o di spender p[erperi] m/5 all’anno nella Fabbrica della Chiesa di S[an] Marco. Vittoria Navale sopra i Mori fuori del Golfo di Zaffo Del Privilegi[o] dato ad Arbe, si vede la Bolla Plumbea, il che prova, che il bollar in Piombo non fù concesso da Alessandro 3o Veronesi promettono libera la via dell’Addice a[i] Veneti Fu invitato per esser Podestà di Padoa in atto di Stima M[essir] Pietro Ziani. 1204 Il doge Enrico Dandolo morì in Cos[tantinopo]li. 1204 Renier Dandolo governava il Ducato in absenza del Padre Enrico Il Doge Pietro Ziani sposò in 2do voto la Figlia del Re di Scicilia Tancredi Festa in Treviso p[er] cui fù poi Guerra co[i] Padoani Molte Città della Terra ferma chiamavano i nob[ili] Ven[eziani] per tener grado di Podestà Gli Ambasciatori veneti di ritorno dal Consiglio di Lion furono ritenuti dal D[uca] di Savoia, et ad esortaz[io]ne dell’Imp[erator]e licenziati Monaci di S[an] Marco sono obligati di abbandonar il loro Monast[er]o per le Molestie di Ezzelino Eletti li 41 de Migliori Nobili, e Popolani. 1252
5 14 21 22 27 64 70 82 92 92 92 98 100 111
123 124 126
Il Legato del Papa dichiara Capit[an]i dell’armi della Chiesa contro Ezzelino 2 nob[ili] Veneti. 1252 I Capitani dell’armata che naufragò furono condannati in cento Marche Una Lionessa in Ven[ezia] partorì 3 Leoni Fù deliberato, che gli Usurari di Mestre potessero condur a Ven[ezia] le robbe, e Beni, che avevano in pegno app[ress]o loro. 1354 M[essir] Nicolò Pisani posto nelle Prigioni, e condannato p[er] sconfitta avuta Molini sopra Sandoli fatti nel Canal di Castello M[essir] Angolo Bragadin, e M[essir] Luca Giusto Rei di aver propalato il Secreto, furono condannati
128 158 194 300 319 329 341
105 Рукопись «Истории» Дж. Джакомо Карольдо в Вероне
M.N. Bakhmatova
The Manuscript of G. Giacomo Caroldo’s ”History“ in Verona
T
he article provides an introduction to the manuscript of Gian Giacomo Caroldo found in the Public Library of Verona (Italy). The heritage of Caroldo (1480–1538), author of the “History of Venice” written in the 1520s, has been studied by many scholars; nevertheless, his extensive work is still awaiting publication, and lacks a ‘stemma codicum’. Research into the Verona manuscript both adds new elements to the general outline of the established tradition of Caroldo’s manuscripts and contributes towards the preparation for their publication. (Università di Padova, Padova, Italia)
106 М.Н. Бахматова
С.В. Близнюк
Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре (1393–1570)
В
конце XIV — начале XV в. в Западной Европе, особенно в Италии, быстрыми темпами идет процесс подъема культуры и образования, развитие школ всех уровней и университетов. Европейское общество и государственные институты испытывают все большую потребность в образованных людях и специалистах: профессиональных юристах, теологах, врачах, чиновниках. Зарождение гуманистической культуры в Италии способствовало значительному росту престижа образования в различных слоях общества, среди людей разного социального происхождения и имущественного достатка. Постигать науки с энтузиазмом и радостью устремились нобили и пополаны, военные и купцы, политические деятели и представители церкви. Мода на ученость не прошла мимо даже прославленных полководцев, чьим исконным предназначением была война — занятие далекое от науки, а не литературно-философский досуг. Тем не менее, например, прославленный воин Карло Дзено, участник многих сражений, который принес Венеции великую победу над Генуей в Кьеджской войне, выйдя в отставку со всей страстью, присущей гуманистам, принялся за studia humanitatis и проводил за этим занятием все время. Судя по всему, он настолько преуспел на поприще постижения наук, что его апологет и панегирист Лудовико Джустиниани писал, что Карло Дзено делал это не как купец или политик, вынужденный сочетать занятие науками с профессиональной деятельностью, а именно как профессиональный философ1. 1 King M. L. Venetian Humanism in an Age of Patrician Dominance. Princeton univ. Press, 1986. P. 3. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
107
Кипрское королевство Лузиньянов, несмотря на свою удаленность от Европы, от основных центров образования и науки, никогда не оставалось в стороне от культурной жизни Европы. При дворе кипрских королей, особенно при Гуго IV Лузиньяне (1324–1359), всегда находилось место как иностранным, так и греческим поэтам и философам 2. Сам король состоял в переписке с известнейшим гуманистом своего времени Джованни Боккаччо3. Ему посвящает энкомий Никифор Григора 4. Военными победами Пьера I Лузиньяна (1359–1369) восхищались Петрарка и Салютатти5. После кипро-генуэзской войны 1373–1374 гг. поверженному королевству Лузиньянов, потерявшему часть своей территории и наиболее доходные отрасли кипрской экономики, опутанному колоссальными долгами победительнице Генуе6, казалось бы, было не до развития наук и образования. На это не было ни сил, ни времени, ни денег. Однако при детальном анализе состояния образованности кипрского общества оказывается, что в конце XIV–XV в. королевству была присуща та же самая потребность в образованных людях и специалистах, что и для других стран Европы. На Кипре никогда не было своего университета. Поэтому киприоты стремятся за знаниями в Европу. Наиболее известным центром, где получали образование как представители самых известных и знатных фамилий Кипра, в том числе и королевской семьи, так и выходцы из других соци2 Bliznyuk S.V. Die Fremden am Hofe der Könige von Zypern im 14/15. Jhd. // ΕΚΕΕ. Nicosia, 2005. P. 112–113; Kyrris P . History of Cyprus. Nicosia, 1985. P. 230. Nicephori Gregorae Byzantina Historia / A cura di L.Schopeni. Bonne, 1829–1830. T. 1. P. 18–39; Sinkewicz R.E. The Solutions addressed to George Lapithes by Barlaam the Calabrian and their Philosophical Context // Mediaeval Studies. 1981. Vol. XLIII. P. 151–211. 3 Boccaccio G. Le lettere edite et inedite. Tradotte e commentate con nuovi documenti di Francesco Corazzini. Firenze, 1877. P. 211, 211–225. 4 L’encomio di Niceforo Gregara per il re di Cipro (Ugo IV di Lusignano) / Ed. P. Leone // Byzantion. T. LI. N. 1. P. 221–224. 5 Близнюк С.В. Крестоносцы позднего средневековья. М, 1999. С. 26; Bliznyuk S.V. The Crusaders of the Later Middle Ages. The King of Cyprus Peter I Lusignan // The Crusades and the Military Orders: Expanding the frontiers of medieval latin christianity. Budapest, 2001. P. 51–57.
108
6 Bliznyuk S. Il prezzo delle guerre dei re di Cipro (XIV–XV secc.) // Sudost-Forschungen 59/60 (2000/2001) 99–124; Bliznyuk S.V. Diplomatic Relations between Cyprus and Genoa in the Light of the Genoese Juridical Documents: ASG. Diversorum Communis Ianue, 1375–1480 // Diplomatics in the Eastern Mediterranean 1000–1500. Leiden; Boston, 2008. P. 275–292; Edbury P. The Aftermath of Defeat: Lusignan Cyprus and the Genoese, 1374–1382 // Les Lusignans et l’Outre Mer. Poitiers, 1995. P. 1–9. (Repr: Edbury P. Kingdoms of the Crusaders. From Jerusalem to Cyprus. London; Ashgate, 1999. XV); Edbury P. The Kingdom of Cyprus and the Crusades, 1191–1374. Cardiff, 1991. P. 197–211; Edbury P. Cyprus and Genoa: the Origins of the War of 1373–1374 // Πράκτικα του Δέυτερου Διεθνούς Κυπρολογικού Συνεδρίου. Nicosia, 1986. Vol. 2. 109–126. С.В.Близнюк
альных слоев, был университет Падуи. Среди кипрских студентов — представители известных фамилий Норес, Монтолиф, Подокатаро, Биби, Урри (Гурри), Оде, Синклитико. Однако среди них также встречаются греки, сирийцы и латиняне, чьи имена сами по себе нам мало что говорят. И таковых в списке немало7. Оплатить путешествие в Европу и университетское образование мог, естественно, далеко не каждый. Ждать помощи от короля и государственных структур не приходилось. Нужно было либо искать средства самостоятельно, либо надеяться на помощь мецената. В конце XIV в. на Кипре такой меценат появился. В 1393 г. адмирал Кипра Пьетро ди Кафрано написал завещание, согласно которому значительная сумма денег из его личных сбережений направлялась на образование киприотов. Акт был составлен в Никосии 3 марта 1393 г. нотарием Мануэлем де Валенте (Valente, Valentis). Мы не имеем подлинного текста завещания Пьетро ди Кафрано. Однако его содержание хорошо известно, т.к. всегда приводится в более поздних актах о выборе будущего студента. Сам факт присутствия кипрских студентов в университете Падуи и их обучение на деньги Пьетро ди Кафрано известен. Запись о последней воле Пьетро ди Кафрано (Petrus de Garfano, Nicosiensis) и ежегодной отправке в Падую четырех кипрских студентов, финансируемых из фонда завещателя, под 1393 г. содержится в «Анналах университета Падуи»8. В 1988 г. кипрский исследователь А. Целикас опубликовал 24 документа, точнее их регесты, из Государственного архива Венеции, касающиеся обучения киприотов в Падуе9. В регестах указаны имена избранных студентов, имена членов опекунской комиссии и имена нотариев, составлявших документы. Акты охватывают период с 1436 по 1569 г. Из них только 9 регест относятся к периоду правления Лузиньянов и Катерины Корнаро. Остальные 15 — связаны с периодом правления на острове венецианцев (1489–1570). Из них только два нотариальных акта от 1465 и 1549 гг. А. Целикас публикует полностью. Таким образом, благодаря названной публикации, в распоряжении исследователей истории Лузиньяновского Кипра находилось 9 фактов посылки киприотов для обучения в университет Падуи в период правления Лузиньянов и 15 — в венецианское время. Однако мы имеем еще четыре нотариальных акта из фонда «Cancelleria Inferior. Notai» Государственного архива Венеции, которые мы 7 См. таблицу 1. 8 Fasti Gymnasii Patavini Jacobi Facciolati. Studio atque opera collecti. Padova, 1756. Pars 1. P. XXV– XVI. 9 Tselikas A. Η Διαθήκη του Petro di Cafrano και οι πράξεις εκλογής Κυπρίων φοιτητών για το πανεπιστήμιο της Πάδοβας (1393, 1436–1569) // ΕΚΕΕ. Nicosia, 1988–1989. Τ. 17. P. 261–292. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
109
публикуем ниже полностью и которые относятся именно ко времени правления на острове Лузиньянов и Катерины Корнаро. Это акты 1429, 1446, 1474 и 1485 гг.10. Благодаря материалам, сохранившимся в Государственном архиве Венеции, а также благодаря «Анналам университета Падуи» и опубликованным актам университета Падуи о сдаче студентами выпускных экзаменов, получении лицензии об образовании или о присвоении докторской степени за 1405–1550 гг., нам стали известны имена 129 киприотов, получивших образование на различных факультетах Падуанского университета в период с 1409 по 1570 г.11. Однако университетские акты не указывают источник финансирования обучения киприотов. Что касается исследований по названной теме, то их фактически нет. А. Целикас изучал венецианские документы главным образом с точки зрения палеографии: форма документов, их структура, особенности языка и письма. Кратко изложена суть завещания Кафрано и техника отбора студентов на Кипре 12 . Автор отмечает, что все акты представляют собой последние образцы предгуманистического письма на Кипре, которое использовалось в Северной Италии по крайней мере до середины XV в. 13 . Б. Бетто, внесшая значительный вклад в изучение истории присутствия киприотов в университете Падуи в период до 1489 г., находит среди студентов в первую очередь представителей наиболле известных семей лузиньяновского Кипра 14 . Однако хотелось бы рассмотреть имеющиеся в наших руках факты и документы под другим углом зрения. Как представляется, они дают неоценимую и редкую для нас информацию как о развитии культуры на самом Кипре в конце XIV–XVI вв., так и кипро-венецианских культурных отношениях этого периода. Адмирал Пьетро ди Кафрано происходит из известнейшей, старейшей и знатнейшей на Латинском Востоке фамилии Caff ran (Caff ra). Ее первые представители появились на Востоке еще в XII в. В середине этого столетия выход10 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63, 123, 195, 231. 11 Acta Graduum Academicorum gymnasii Patavini ab anno 1406 ad annum 1450 / A cura di G. Zonta et J. Brotto. Padova, 1970. Vol. I; ab anno 1451 ad annum 1460 / A cura di P. Ghezzo. Padova, 1990. Vol. II.1; ab anno 1461 ad annum 1470 / A cura di G. Pengo. Padova, 1992. Vol. II. 2; ab anno 1501 ad annum 1550 / A cura di E. Forin. Padova, 1979. Vol. III; ab anno 1551 ad annu 1565 / A cura di E. dalla Francesca e E. Veronese. Roma; Padova, 2001. Vol. IV.1. ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63, 123, 195, 231; Tselikas A. Η Διαθήκη του Petro di Cafrano. P. 261–292. 12
Tselikas A. Op. cit. P. 263.
13 Ibidem. P. 261–262.
110
14 Betto B. Nuove ricerche su studenti ciprioti all’università di Padova (1393–1489) // Θησαυρίσματα 23 (1993). P. 40–79. С.В.Близнюк
цы из этой семьи упоминаются среди близких родственников Ибелинов15. На Кипре представители фамилии Каффран всегда были близки к королевскому двору и активны в политических делах. Еще в 1232 г. Филипп де Каффран (Caff ra) находится среди представителей королевства при подписании договора между Кипром и Генуей16. Сам Пьетро ди Кафрано, помимо того, что был профессиональным воином, неоднократно участвовал в дипломатических переговорах с дожем Генуи и Маоной Кипра и, будучи доверенным лицом короля, вел сложнейшие политические дела от имени кипрского монарха17. При дворе Жака I Лузиньяна (1382–1398) он является одной из самых заметных и влиятельных политических фигур. Это был искусный дипломат, мастер поиска и достижения компромиссов в очень деликатных и щекотливых кипрогенуэзских отношениях послевоенного периода. Он сам пережил генуэзский плен после войны 1373–1374 гг. Его имя упоминается среди тех восемнадцати кипрских рыцарей, которым удалось бежать из плена. Однако они были схвачены, возвращены в Геную и заключены в тюрьму, в которой оставались до тех пор, пока, как говорит Махера, «Бог не освободил их по своему милосердию»18. Т.е., вероятно, ему удалось возвратиться на Кипр только вместе с новоизбранным королем Жаком I в 1385 г. или незадолго до этого события. Во всяком случае, Махера свидетельствует, что Кафрано был среди тех рыцарей, которые способствовали возвращению Жака I на остров и сделали его королем. В качестве вознаграждения Кафрано получил от короля поместье19. Однако сын и наследник Жака I Янус продолжал оставаться в Генуе в качестве заложника. В его освобождении Пьетро ди Кафрано сыграл едва ли не решающую роль. Сразу же по возвращении на Кипр отец отправил к сыну в Геную наставника сира Жана Бадена, под присмотром которого Янус оставался до тех пор, пока адмиралу Пьетро ди Кафрано после многолетних и сложных переговоров не удалось достичь соглашения о его освобождении20, а заодно добиться 15 Rudt de Collenberg W.H. Les premiers Ibelins // Familles de l’Orient latin XIIe–XIVe siècles. L; VR, 1983. III. P. 441, 449, 463. 16 Mas-Latrie L. Histoire de l’île de Chypre. Paris, 1861. Vol. 2. P. 56; Machairas L. Recital Concerning the Sweet Land of Cyprus Entitled Chronicle / Ed. R.M. Dawkins. Oxford, 1932. Vol. 2. Ch. 620. N. 10. 17
Mas-Latrie L. Histoire. Vol. 2. P. 412–415, 417, 420–423.
18 Machairas L. Recital… Ch. 548. 19 Ibidem. Ch. 620. 20 Переговоры велись с 1387 по 1391 г. В мае 1391 г. Янусу было разрешено вернуться на Кипр. Он освобождался при условии уплаты королем Маоне 125 тыс. золотых флоринов в течение сорока дней по его прибытии в Фамагусту. Прежде чем покинуть Геную, Пьетро ди Кафрано должен был от имени короля заплатить в качестве залога 10 тыс. флоринов. Адмирал также сам становился заложником Генуи и Маоны вместе со своей женой и двумя сыновьями до полной Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
111
более благоприятных условий выплаты королем долгов Маоне Кипра 21. Янус в сопровождении Пьетро ди Кафрано осенью 1392 г. возвратился на Кипр22. Как посол короля Кипра Пьетро ди Кафрано был также хорошо известен и в Венеции23. Адмирал Пьетро ди Кафрано, согласно своему завещанию 1393 г., через своего прокуратора в Венеции и душеприказчика венецианца Марко Фальера вкладывал по контракту mutuum в Венеции большую сумму денег — 5000 дукатов под 3 годовых. Полученный доход в 150 дукатов прокуратор Пьетро ди Кафрано в Венеции должен был вложить в покупку других акций в той же компере. Таким образом, сумма ежегодного дохода от первоначального вложения возрастала до 200 дукатов. На полученную прибыль, согласно воле завещателя, предполагалось отправлять четверых наиболее достойных молодых киприотов для учебы в университет Падуи. На каждого студента выделялась ежегодная стипендия в 50 дукатов. Двое из студентов должны были изучать искусства и медицину (artes et medicina), один — гражданское и один — каноническое право24 . Причем специально оговаривалось, что названные 50 дукатов должны были выплачиваться каждому студенту до тех пор, пока он будет учиться в Падуе 25. Следовательно, в Падуе одновременно могли обучаться не более четырех киприотов, получавших стипендию Пьетро ди Кафрано. После окончания университета одним из киприотов на освободившееся место направлялся следующий студент. Таким образом, с 1393 по 1569 по линии фонда Пьетро ди Кафрано должно было быть отправлено в Падую около 170–175 человек (в среднем по одному студенту в год). Нам удалось установить имена 129 киприотов, получивших образование в Падуе. Конечно, мы не располагаем всем комплексом актов, в которых фиксировалось право каждого избранного студента на получение стипендии. Однако «Анналы университета Падуи», как уже отмечалось выплаты 125 тыс. флоринов. Mas-Latrie L. Histoire. Vol. 2. P. 412–415; Darrouzès J. Notes pour servir à l’histoire de Chypre // Kypriakai Spoudai. 1952. T. 17. P. 89; Hill G. History of Cyprus. Cambridge, 1948. Vol. 2. P. 437. 21
Mas-Latrie L. Histoire. Vol. 2. P. 420–423.
22 Machairas L. Recital… Ch. 619; Hill G. History of Cyprus.Vol. 2. P. 436–438. 23 Mas-Latrie L. Histoire. Vol. 2. P. 420; Idem. Documents nouveaux servant de preuves de l’histoire de l’île de Chypre sous le règne des princes de la maison de Lusignan // Mélanges historique. 1882. IV. P. 363–364 ; Hill G. Op. cit. Vol. 2. P. 438. 24
112
ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63, 123, 195, 231; Fasti Gymnasii Patavini. Pars 1. P. XXV.
25 Fasti Gymnasii Patavini. Pars 1. P. XXV: «...Quatuor adolescentes Cyprii in scholis Patavinis perpetuo instruerentur, assignatis in capita, quamdiu Patavii essent studiorum causa, aureis quinquagenis». С.В.Близнюк
выше, указывают, что с 1393 г. с Кипра каждый год прибывали студенты и что их обучение вплоть до завоевания острова турками в 1570 г. финансировалось именно на деньги Пьетро ди Кафрано. Следовательно, можно утверждать, что если не все, то большинство студентов киприотов, которые имеются в нашем списке, получили образование в Падуе именно благодаря поддержке фонда Пьетро ди Кафрано. Прокураторы республики Св. Марка четко выполняли свои обязанности по отношению к кипрским студентам в Падуе вплоть до завоевания Кипра турками в 1570 г. После завоевания острова, как свидетельствуют «Анналы», прокураторы и тогда готовы были выплачивать деньги по счету. Однако с тех пор студентов с Кипра в Падуе больше не было26. То, что Пьетро ди Кафрано выбирает своим душеприказчиком венецианца Марко Фальера (Faletro, Faledro), не удивительно. Марко Фальер был хорошо известен на Кипре. Он неоднократно бывал в королевстве в качестве посла дожа Венеции27. Кафрано в свою очередь, как мы видели выше, активно занимался дипломатией Кипра в Венеции. Вполне понятно, что Кафрано и Фальер были хорошо знакомы. Однако выбор Пьетро ди Кафрано был, несомненно, связан не только с его деловыми интересами в Венеции, личными отношениями и доверием к Марко Фальеру. Личностный момент и вопрос доверия в случае избрания прокуратора и душеприказчика, конечно, исключительно важен. Но следует обратить особое внимание на то, что доверенным лицом становится именно венецианец. После кипро-генуэзской войны 1373–1374 гг. как Кипрское государство, так и кипрское общество год от года все больше и больше ориентируется на Венецию. На нее смотрели как на главного союзника против Генуи и как на главного кредитора, необходимого Кипру для выплаты долгов Генуе. Политические контакты Кипра с Венецией становились все более интенсивными. Год от года росла и финансовая зависимость королевства от Адриатической республики. После войны значительно увеличилось число венецианцев, которые получили от короля или приобрели на острове земельные поместья или доходы. Многие из них были весьма близки к королевскому двору и влиятельны в кипро-венецианских политических и экономических отношениях. Благодаря завещанию Пьетро ди Кафрано, становится очевидным, что укрепляются также и культурные связи между двумя государствами. Падуанский университет в качестве центра обучения киприотов также был выбран не случайно. Дело не только в том, что к концу XIV в. Падуя наряду 26 Fasti Gymnasii Patavini. P. XXV–XXVI: «Nunc, occupata a Turcis insula, ad Divi Marci Procuratores pertinet, qui in sumptum quotannis erogant. Ceterum pro hodierno insule statu Cyprius, qui Patavii studeat, nullus est». 27
Mas-Latrie L. Histoire. Vol.2. P. 404, 417. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
113
с Болоньей стала ведущим европейским центром образования, куда съезжались молодые люди из всех стран Европы. Кроме того, Падуя, географически очень близко расположенная к Венеции, всегда находилась в сфере политических интересов и притязаний последней. В 1405 г. Падуя попала в прямую политическую зависимость от Венеции. После 1405 г. поток студентов с Кипра в Падую становится особенно заметным. Киприоты в первой половине XV в. сформировали в Падуе свое землячество28. Таким образом, Пьетро ди Кафрано, отправляя киприотов под присмотр венецианских опекунов для обучения в Падуанском университете, посылал их фактически в Венецию — в мир хорошо ему знакомый, которому он доверял и на помощь которого рассчитывал. После смерти Марко Фальера его обязанности, согласно завещанию, переходили к венецианским прокураторам знатного происхождения (nobiles)29. Претенденты на роль студентов должны были избираться непосредственно на Кипре специально созданной для этого комиссией. Завещатель выразил свою волю и по поводу того, как должна была формироваться комиссия. Она состояла из пяти человек. Трое из них являлись наиболее близкими родственниками завещателя, один член комиссии — викарием церкви Никосии и один — викарием провинции Святой Земли и Ордена кармелитов30. Требование о выборе претендентов комиссией соблюдалось до 1570 г.31, т.е. как в королевстве Лузиньянов, так и во время правления на острове венецианцев. Избрание проходило в Никосии и осуществлялось большинством голосов членов комиссии. Было достаточно согласия трех из пяти лиц32. Однако в документах редки случаи избрания студента только тремя членами комиссии. Как правило, их было не меньше четырех. Решение в каждом случае фиксировалось в нотариальном акте в присутствии свидетелей и скреплялось печатью. Этим же документом кипрский совет33 уведомлял о своем решении 28 Fabris G. Professori e scolari greci all’Universita di Padova // Archivio Veneto. 1942. XXX. P. 124; Fedalto G. Ricerche storiche sulla posizione giuridica ed ecclesiastica die Greci a Venezia nei secoli XV e XVI. Firenze, 1977. P. 18. 29 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63. Doc. 13 («mortuo dicto domino Marco loco suo ad faciendam solutionem antedictam eligo et esse volo nobiles viros dominos procuratores ecclesie Sancti Marci comunis venetiarum»). 30 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63. Doc. 13; B. 123. Doc. 11; B. 195. Doc. 3. B. 231. Doc. without Number. 31 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63, 123, 195, 231; Tselikas A. Η Διαθήκη του Petro di Cafrano. P. 268–278. 32 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63. Doc. 13 («...in qua quidem electione et declaratione concordantibus saltem tribus ex dictis quinque valeat...»).
114
33
А именно те, которые голосовали «за» избранника.
С.В.Близнюк
прокураторов в Венеции, к которым направлялся новоизбранный студент и от которых он должен был получать ежегодную стипендию в 50 золотых дукатов («debeat habere ducatos quinquaginta auri annuatim usque suum studium»). Венецианские прокураторы были обязаны позаботиться об устройстве молодого киприота на вакантное место в университете34 и наблюдать за ним во время учебы35. После исполнения воли завещателя Пьетро ди Кафрано венецианские прокураторы передавали каждый нотариальный акт, посланный им из Никосии с очередным студентом, в архив. Таким образом кипрские нотариальные акты оказались в венецианском архиве. Первым членом совета на Кипре из ближайших родственников Пьетро ди Кафрано стал его сын, маршал Кипра Жак ди Кафрано. В документе 1446 г. он назван принцем Галилеи36. По имеющимся у нас документам мы наблюдаем за его деятельностью в комиссии до 1436 г.37. Однако в 1440 г. мы видим его еще в добром здравии. Он занят дипломатическими делами и является доверенным лицом короля в переговорах с генуэзским правительством. В 1440 г., когда над королем и его подданными нависла угроза применения Генуей репрессалий, Жак ди Кафрано (Iacobus de Caffarano, miles) просит генуэзское правительство не обвинять короля, а внимательно расследовать дело Франческо Гримальди, который понес в Никосии большой материальный ущерб, и вынести «справедливое» (т.е. в пользу Кипра) решение38. Следовательно, в 1440 г. Жак ди Кафрано еще занимал свое законное место в комиссии по отбору кипрских студентов. В 1446 г. в документе указано, что после его смерти это место занял Жан Аклорисса (Aclorixa; Aclorissa)39. После 1446 г. фамилия Кафрано в наших документах больше не встречается. Не известна она и по другим источникам второй половины XV в. Роль исполнителей воли завещателя со стороны его родственников играют представители других знатных кипрских семей: де Норес, Аклорисса, Лазе (Laze). Наиболее активными среди них были выходцы из фамилии Норес, которые, как исполнители воли завещателя, встречаются 34 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 195. Doc. 3 («ut primum locum vacantem occuparet»); B. 63. Doc. 13 («habere possit quemcumque locum de quatuor quomodocumque et qualitercumque vacantem»). 35 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 195. Doc. 3 («observantia consueta observare»); B. 231 («debeant inviolabiter observare et observari facere») 36 Ibidem. B. 123. Doc. 11. 37 Ibidem. Doc. 3 (1429 г.); Tselikas A. Η Διαθήκη του Petro di Cafrano. P. 268, 288. 38 Bliznyuk S.V. Die Genuesen auf Zypern. Doc. 56. P. 243–244; Doc. 60. P. 252; Doc. 61. P. 260; Bliznyuk S.V. «La dolce vita» dei Genovesi a Cipro nel XV sec. // Le vie del Mediterraneo: idee, uomini, oggetti (secoli XI–XVI). N. 1. / A cura di G.Airaldi. Genova, 1998. P. 117–126. 39
ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 123. Doc. 11. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
115
в документах до 1505 г.40. Таким образом, благодаря найденным нами документам стал известен факт, что последние выходцы из фамилии Кафрано «растворились» в вышеназванных знатных кипрских семьях. Род Кафрано к середине XV в. перестает существовать. Критериями отбора киприотов были прежде всего знатное происхождение, яркость дарования к наукам и незаурядные способности к учебе. В одном из документов об этом сказано предельно четко: «…яркость дарования и проникновенность к наукам, отличие самых лучших и знатных родителей, а также природные способности, проявлявшиеся с детства, способность мыслить, равно как и многочисленные дарования делают светлыми и прекрасными тех, из кого выделяются самые лучшие, не говоря уже о том, что они возвышаются могуществом, славой и достоинствами, а также везде обладают милостивыми благостностями»41. К такого рода студентам относились потомки Пьетро ди Кафрано из знатных и старейших франкских родов Норес и Лазе42. Например, в упомянутом документе особо подчеркивается, что всеми вышеперечисленными достоинствами обладает родственник и потомок завещателя, избираемый комиссией кипрский патриций (patricius cypriensis) Брион де Норес. Заметим сразу, что термин «patricius» в кипрских документах лузиньяновского времени — чрезвычайная редкость. Здесь, несомненно, сказалось влияние венецианской традиции. Кроме того, составители письма, вероятно, хотели особо подчеркнуть знатность и родовитость избранника. Предельно ясна также цель обучения отпрыска древнего рода: «достичь вершины почета и величия с помощью учения и науки»43. Мы не знаем, каких высот в ученье удалось достичь Бриону де Норесу. Однако точно можем сказать, что некоторые представители названного рода, получив образование в Падуе, в XVI в. перебираются в Венецию или другие города Европы. Кому-то удалось сделать ученую карьеру и стать профессорами университета в Падуе44. Некоторые 40
Tselikas A. Η Διαθήκη του Petro di Cafrano. P. 288.
41 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 231. Doc. without number: «claritas ingenii, perspicacitas studiorum, assiduitas optimorum ac nobilium parentum, origo magnaque puerilitatis indoles et iudicia ac alie quam plures virtutes claros redunt et ornatos, ex quibus certo presumendum est evadere clariores nedum totis viribus, gloria et dignis laudibus extollendi verum etiam ubique propitiis foveribus sunt amplectendi…» 42 Lusignan Estienne de. Chronografia et breve historia universale dell’Isola di Cipro (Bologna, 1573) / Ed. Th. Papadopoullos. (Repr.) Nicosia, 2004. P. 82 v; Rudt de Collenberg W.H. Esclavage et rançons des chrétiens en Méditerranée (1570–1600). P., 1987. P. 61–62. 43 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 231. Doc. без номера: «ad apicem alicuius honoris seu dignitatis doctrina et scientia ducibus pervenire».
116
44 Carceranus de Nores, professor iuris civilis (1537) — Fasti Gymnasii Patavini. III. P. 194; Janson de Nores, Nicosiae natus, professor artium (1577) — Fasti Gymnasii Patavini. III. P. 315. С.В.Близнюк
заняли важное положение при папском дворе и сделали духовную карьеру45. Особую известность приобрел эрудит Жансон де Норес. В 1577 г. анналы университета Падуи называют его не только профессором искусств, но и философом, блестящим знатоком риторики, поэтики и всей греческой и латинской культуры. Его перу принадлежат многие сочинения, среди которых особенно выделяются книги «О поэтическом искусстве»46. Появляются среди студентов в Падуе и представители королевской семьи47. Нередки среди студентов киприотов выходцы из знатных или очень известных семей: Монтеоливо (Монтолиф), Фратро, Подокатаро, Бернардино, Урри (Гурри), Оде, Синкрилико (Синкритико). Однако если Монтолиф48 или Флатро49 принадлежали к родовой франкской аристократии на Кипре, то оноблирование остальных семей, многие из которых греческого или сирийского происхождения, происходит только в XV в. Следует заметить, что новая кипрская знать поднимается в XV в. в значительной степени именно благодаря образованию. Целые династии получают образование в Падуе. Фонд Пьетро ди Кафрано давал возможность получить образование не только выходцам из знатных и известных семей, близких к королевскому двору. Такую возможность получили сирийцы и греки, не связанные с королевской службой. Многим из них также удалось сделать блестящую карьеру и подняться по социальной лестнице благодаря образованию. Одной из самых просвещенных кипрских семей второй половины XV в. была фамилия Подокатаро. По происхождению они греки-киприоты. Они становятся известными только при короле Янусе (1398–1432) как кипрские купцы, которые вели крупную торговлю с Сирией и снабжали кипрскую армию продовольствием50. При Жане II Подокатаро уже близки ко двору коро45 Rudt de Collenberg W.H. Esclavage… P. 460. N. 81. 46 Fasti Gymnasii Patavini. III. P. 316: Vir fiut non Philosophus modo, sed et Rhetoricae, et Poeticae, et omnis humanitatis Graecae et Latinaeque peritus. Multa scripsit, quae recenset Ghelinus et Niceronus in v. 40. p. 256. inter quae eminent de Arte Poetica libri. 47 1433–1436. Lancellotus de Cipro — ASG. I. N. 1093, 1118— nipote regis Cipri; N. 1027 —consanguineus ill.ssimi regis Cipri; N.1087 — de stirpe regali Cipri. 48 Machairas L. Ch. 542; Vol. 2. 299–300; Les familles d’Outremer de Du Cange / publ. par M.E.-G. Rey, Collection des documents inédits sur l’histoire de France. Ser.1. Histoire politique. Paris, 1869. P. 557; Bliznyuk S.V. Die Genuesen. P. 56. N. 61; Rudt de Collenberg W.H. Esclavage... P. 67–68. 49 Rudt de Collenberg W.H. Recherches sur quelques familles chypriotes apparentées au pape Clément VIII Aldobrandini (1592–1605): Flatro, Davila, Sozomenoi, Lusignan, Bustron et Nores // ΕΚΕΕ. Τ. 12. 1983. P. 9–23; Arbel B. Venetian Cyprus and the Muslim Levant, 1473–1570 // Idem. Cyprus, the Franks and Venice, 13th–16th Centuries. London; VR, 2000. 12. P. 174. 50 Machairas L. Ch. 661, 678; Richard J. Chypre sous les Lusignans. Documents chypriots des archives du Vatican (XIV–XVe siècles). Paris, 1962. P. 78; Bliznyuk S.V. Die Genuesen. P. 176–177. N. 125. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
117
ля. Им доверяется выполнение дипломатических миссий51. Но статус «milites» Подокатаро получили, вероятно, только при Жаке II (1464–1473). Только в документах 1470-х гг. они называются «milites», чего мы не видели в более ранних источниках52. В венецианский период Подокатаро занимают важнейшие должности на Кипре, становятся очень известны и активны во всех сферах жизни и на острове, и в Венеции53. Среди студентов Падуи мы видим многих представителей фамилии Подокатаро. Большинство из них сделали блестящую карьеру, стали очень известными людьми как на Кипре, так и в Европе. Согласно нашим данным, первым из этой фамилии в Падуе появился Гуго Подокатаро. В 1439 г. он получил степень доктора права54. В источниках 1475–1480 гг. его называют «legumdoctor» и «miles»55. Его родственник Филипп Подокатаро — выпускник Падуанского университета, получивший в 1458 г. степень доктора гражданского права, в 1461 г. защищает интересы будущего короля Жака II в папской курии. При Катерине Корнаро (1473–1489) он является вице-канцлером Кипрского королевства56. Карл Подокатаро, выпускник университета Падуи 1461 г., доктор гражданского права, в 1474 г., будучи викарием церкви Никосии, является одним из членов совета фонда Пьетро ди Кафрано57. В 1470-е гг. в Генуе разгорелся крупный скандал между наследниками Гуго Подокатара. Его наследством были акции компер Банка св. Георгия. Его наследником — сын Янус. Сводный брат Гуго Лудовико Подокатаро оспаривал права наследства у Януса58. Лудовико Подокатаро — один из самых выдающихся представителей своего рода. Он сделал блестящую карьеру. В 1453 г. он на деньги фонда Пьетро ди Кафрано был отправлен изучать медицину в Падуанский университет59. В 1460 г. он становится ректором студентов, изучающих искусства и медицину
51
Mas-Latrie L. Histoire. III. P. 810.
52 Bliznyuk S.V. Die Genuesen. P. 176–177. N. 125; Doc. 84, 85, 87–90, 94. 53 Arbel B. Greek Magnates in Venetian Cyprus: The Case of the Synglitico Family // Idem. Cyprus, the Franks and Venice, 13th–16th Centuries. London; VR, 2000. VII. P. 336. 54 AGP. T.I. N. 1387 (licencia privati examinis in iure civili d. Ugonis q.d. Iohannis Podochataro de Nicosia insule Cipri). N. 1388 (publica doctoratus in iure civili). 55
Bliznyuk S.V. Die Genuesen. Doc. 84, 85, 87–90, 94.
56 Machairas L. Vol. 2. P. 218–219; Boustronios G. Χρονικόν Κύπρου / K. Sathas. P. 518, 524, 529; Richard J., Papadopoulos Th. Le Livre de remembrances de la Secrète du royaume de Chypre (1468–1469). Nicosia, 1983. N.155; Bliznyuk S.V. Die Genuesen. P. 177. N. 125.
118
57
ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63. Doc. 13; AGP. II (2). N. 49, 516, 556.
58
Bliznyuk S.V. Die Genuesen. Doc. 84, 85, 87–90, 94.
59 AGP.II (1). N. 132, 422; Tsilikas. Op. cit. P. 286 С.В.Близнюк
в названном университете60. А в 1480 г. он называется доктором медицины и является врачом папы Римского Сикста IV (1471–1484). Это была весьма заметная и влиятельная фигура в Римской курии. В период ведения тяжбы за наследство он не только обращается за содействием к папе, но даже угрожает Генуе наложением на город интердикта, если дело не будет решено в его пользу61. До наложения интердикта на город дело не дошло. Однако представители Римской курии действительно оказывали на генуэзский суд серьезное давление. У генуэзцев появилось явное ощущение ущемления их прав и привилегий из-за прямого вмешательства Римской курии в их внутренние дела62. В 1500 г. Лудовико Подокатаро стал кардиналом. Двое его племянников Ливий и Чезаре один за другим занимали кафедру архиепископа Никосии63. Янус Подокатаро с 1465 г. также являлся студентом медицинского факультета Падуанского университета и также получал стипендию из фонда Пьетро ди Кафрано64. О его дальнейшей профессиональной карьере нам ничего не известно. Многие представители кипрской элиты XV–XVI вв. стремятся не только получить образование, но и обосноваться в европейских городах. Проблема оттока кипрской знати и интеллектуальной элиты с острова в Европу становится исключительно актуальной. Сначала речь не шла о немедленном и обязательном переселении с Кипра на Запад. Большинство продолжает оставаться на Кипре и активно участвовать в политической жизни королевства. Тем не менее в условиях крайне нестабильной политической ситуации, с нарастанием турецкой угрозы в кипрском обществе подспудно нарастало ощущение скорой беды и усиливалось предчувствие неизбежного коллапса. Ситуация заставляла киприотов задумываться не только о защите острова, но, вероятно, и о возможной миграции на Запад. В этом состоит одно из объяснений того, что в XV в. кипрские аристократы пытаются создать для себя в Европе (обычно в Генуе или Венеции, но иногда и в других европейских городах) некую «экономическую базу» и даже получить гражданство. Особенно интенсивный поиск путей в Европу начинается, судя по всему, после кипро-египетской войны 1426 г. К концу правления династии Лузиньянов значительно сократилось количество знатных фамилий франкского происхождения. Причины сокращения франкского 60
Fasti Gymnasii Patavini. II. P. 86.
61 Bliznyuk S.V. Die Genuesen. Doc. 91, 93, 94. 62
Bliznyuk S.V. Die Genuesen. Doc. 94.
63 Arbel B. Résistance ou collaboration? Les Chypriotes sous la domination vénitienne // Idem. Cyprus, the Franks and Venice, 13th—16th Centuries. London; VR, 2000. VIII. P. 135; Richard J., Papadopoulos Th. Le livre … N. 155; Makhairas L. Vol. 2. P. 218–219; Hill G. History… Vol. 3. P. 575–578, 676–678. 64
Tselikas. Op. cit. P. 286. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
119
нобилитета и миграции части кипрской знати на Запад были различны: внешнеполитические кризисы (после кипро-генуэзской и кипро-египетской войн 1373–1374 и 1426 гг.), внутриполитические (особенно при Шарлотте Лузиньян и Жаке II), браки киприотов с европейцами и их переезд на Запад65, экономические, особенно в Генуе или Венеции66, и культурные интересы. Один из путей поиска новой жизни лежал через европейские университеты. В 1428 г. Яното Подокаторо через суд отстаивает свое право на генуэзское гражданство67. Уже известный нам Гуго Подокаторо вкладывает свои сбережения в комперы генуэзского Банка св. Георгия68. Кроме него, права покупки компер Банка в 1450-е гг. получают представители семей Монтолиф, Урри, Аклорикса, Ламореа, Кивидис. Все держатели акций были ближайшими советниками короля Жана II и занимали самые ответственные посты в королевстве69. Однако основной путь миграции проходил все же через Венецию и Падую. Многие держатели акций Банка св. Георгия являлись выпускниками Падуанского университета. Например, Галесий Монтолиф, студент Падуанского университета 1430–1433 гг., получивший степень доктора канонического права70, доверенное лицо короля Кипра Жана II71, впоследствии становится архиепископом Тарса и епископом Пафоса и Никосии72. К концу правления Лузиньянов на Кипре и в венецианский период некоторые представители кипрских знатных семей постепенно перебирались на Запад навсегда. Уже известный нам Янус Подокатаро, выпускник Падуанского университета, во время тяжбы с Лудовико также постоянно проживал в Венеции73. В конце XV–XVI вв. Подокатаро весьма многочисленны в Падуе и Венеции. Только в нашем списке мы находим восемь представителей этой семьи, которые в венецианский период обучались в уни65 Rudt de Collenberg W.H. The Fate of Frankish Noble Families Settled in Cyprus // Crusade and Settlement / Ed. P. Edbury. Cardiff, 1985. P. 269–270; Arbel B. The Cypriot Nobility from the Fourteenth to the Sixteenth Century: A New Interpretation // Idem. Cyprus, the Franks and Venice, 13th—16th Centuries. London; VR, 2000. VI. P. 182–185. 66 Bliznyuk S.V. Die Fremden am Hofe der Könige von Zypern im 14/15. Jhd. // ΕΚΕΕ. Nicosia, 2005. P. 117–125; Idem. Die Genuesen auf Zypern. Ende 14. und 15. Jhd. Publikation von Dokumenten aus dem Archivio Segreto in Genua. Frankfurt am Main, 2005. Doc. 33, 34, 56, 60, 61, 84–91, 93, 94. 67 ASG. AS. Diversorum Registri. 513. f. 21r-v. Doc. 60, 61; Bliznyuk S.V. Genueses. Doc. 33; Idem. Die Fremden. P. 118–119. 68
Bliznyuk S.V. Genuesen. Doc. 68, 84, 85, 87–90, 94.
69 ASG. AS. Diversorum Registri. 555. f. 33r-35v, 46v-52v, 58v-64v; Bliznyuk S.V. Die Genuesen. Doc. 60. P. 251; Idem. Die Fremden. P. 117, 119–125. 70 AGP.I. N. 791, 829, 831–833, 835–837, 839, 862, 870, 874, 877, 878, 880, 882, 885, doct.i.can. 888. 71 Bliznyuk S.V. Die Genuesen. Doc. 60. P. 251. 72 ASG. AS. Diversorum Registri. 555. f. 33r-35v; Bliznyuk S.V. Die Fremden. P. 121.
120
73
Bliznyuk S.V. Die Genuesen. Doc. 84.
С.В.Близнюк
верситете Падуи. Некоторым из них удалось занять престижные места в университете. Так, в 1546 г. Проспер Подокатаро станет профессором гражданского права в университете Падуи74. Урри, Оде и Синклитико изначально не принадлежали к родовой кипрской знати, к «nobiles». Однако в XV в. они, так же как и Подокатаро, играли исключительно важную роль при дворе кипрских королей. В XV в. им постепенно удается получить и статус «miles», и называться «nobiles». Выходцев из всех названных семей мы видим среди студентов университета Падуи. Урри (фамилия сирийского происхождения) имели статус «белых генуэзцев». В 1417 г. Жак Урри, студент юридического факультета в Падуе, а затем доктор гражданского права, назван «miles»75. Следовательно, уже в начале XV в. идет процесс оноблирования этой семьи. В 1470-е гг. другой Жак Урри76 является аббатом Арро (de Arro) в Пьемонте77. Двух других представителей этого рода мы видим в Падуе среди студентов-медиков во второй половине XV в. Точно известно, что их обучение финансировалось из фонда Пьетро ди Кафрано. Причем сын, Томас Урри, идет по стопам отца, Филиппа Урри78. Второй же сын Филиппа Урри, Марк Антоний, который, судя по всему, изучал право, не пожелал вернуться на Кипр. В 1512 г. он назван civis Падуи79. Оде были «белыми венецианцами»80. Они также присутствуют в университете Падуи. В 1439–1440 гг. Андреас Оде назван в актах Падуи сыном знатного киприота (Andreas Audet filius ser Ambut de Cipro, nobilis de Nicosia). Получив в университете Падуи степень доктора канонического права81, он стал архиепископом Тортозы82. Заметим однако, что архиепископия Тортозы еще в конце XIII в., 74
Fasti Gymnasii Patavini. Pars 3. P. 189.
75 AGP.I. N. 404, 420, 423, 424, 427, 439, 440, 447, 452, 466, 467, 480, 486, 488, 489, 491–495, 510, 512; Doct. II (1) 132, 133. 76 Учитывая разницу во времени между Жаком Урри, обучавшимся в Падуе в 1417–1419 гг., и аббатом Арро, упомянутым в документе в 1475 г., мы считаем их разными людьми, носившими одно и то же имя. 77 Bliznyuk S.V. Die Genuesen. Doc. 87. P. 334. Аббатство Арро в Пьемонте. Расположено к северу от Алессандрии. 78 Филипп Урри и его сын Томас прибыли для изучения медицины соответственно в 1467 и 1480 гг. (Tselikas A. Op. cit. P. 286). 79 ASG. III. 1. N. 663. 80 Machairas L. Ch. 693. N. 1; Richard J. Une famille de «Venetiens blancs» dans le royaume de Chypre au millieu du XVe siècle : les Audeth et la seigneurie du Marethasse // Rivista di studi bizantini e slavi. 1981. I. 89–129; Arbel B. The Cypriot Nobility from the Fourteenth to the Sixteenth Century: A New Interpretation // Idem. Cyprus, the Franks and Venice, 13th–16th Centuries. London; VR, 2000. VI. P. 180. 81
AGP. T.I. N.1387, 1388. Doct. 1413.
82 Richard J. Culture franque et culture grecque: le Royaume de Chypre au XVème siècle // Croisades et Etats latins d’Orient. L; VR, 1992. XVIII. P. 410. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
121
согласно булле папы Бонифация VIII, была объединена с епископией Фамагусты. С XIV в. архиепископ Тортозы, будучи одновременно епископом Фамагусты, имел земли и получал доходы не на Кипре, а в Европе — в Тревизо83. В XVI в. в университете Падуи также присутствуют выходцы из фамилии Оде84. Многие представители Синклитико, греки по происхождению, в XV в. были приближены к королевскому двору и известны на Кипре как придворные врачи, секретари, военные85. Кажется, что медицина являлась семейным делом Синклитико. Один за другим они при финансовой поддержке фонда Пьетро ди Кафрано отправляются в Падую для ее изучения86. Исключительно многочисленны и активны Синклитико были в Венеции XVI в.87. Семьи Seba (Ceba, Sebakh, Zebas), Карери, (Carerius, Kareri), Capuri (Caphurius, Chatfuri) не имели статуса «miles» и не назывались «nobiles». Тем не менее студенты из этих кипрских фамилий также весьма заметны в Падуе. Многие из них получают докторские степени. В первой половине XV в. особенно многочисленны среди них представители дома Карери. Почти все они получили степени докторов медицины, гражданского или канонического права. Понятно, что люди с таким образованием имели все шансы занять важные позиции в обществе как на Кипре, так и в Европе. Странно однако, что во второй половине XV в. мы почти ничего не слышим о семье Карери. Однако любопытно, что один из ее представителей Пьетро Карери (возможно, это тот же Пьетро Карери, который сам был отправлен в Падую в 1435 г. по линии фонда Пьетро ди Кафрано) в 1474 г. работает в Никосии в качестве нотария. Он является составителем акта об отправке очередного студента в Падую, который мы публикуем ниже. А вот Seba, кипрские сирийцы, стали в конце XV–XVI в. влиятельны на Кипре, породнились с другими известными фамилиями, явно вошли в состав кипрской элиты, владели землями и доходами на острове. Так, в 1468 г. король Жак II избрал на вакантную кафедру епископии Хеврона выпускника Падуи, изучавшего каноническое право, Жака Seba, сына байли королевского секрета88. 83 Близнюк С.В. Неизвестный венецианский документ 1346 г. по истории кипро-венецианских отношений // Средние века. 1990. Т. 53. С. 191–203. 84
1517 г. Marcus Audet (Tselikas A. Op. cit. P. 286).
85 ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 195. Doc. 3; Machairas L. Ch. 665; Richard J., Papadopoulos Th. Le Livre… N. 14, 115, 133, 175, 195, 221, 231, 233.
122
86
ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 195. Doc. 3; AGP. I. 1061. Fasti. II. P. 125.
87
Arbel B. Greek Magnates in Venetian Cyprus… P. 325–337.
88 Richard J. Culture franque et culture grecque. P. 411; Idem. La cour des Syriens de Famagouste d’après un text de 1448 // Idem. Croisades et Etats latins d’Orient. London; VR, 1992. P. 394. Richard J., Papadopoulos Th. Le Livre… N. 175; Rudt de Collenberg W.H. Les Lusignans de Chypre // ΕΚΕΕ. Τ. 10 (1979–1980). P. 168–169; Idem. Esclavage. P. 68. С.В.Близнюк
В 1500 г. епископом Хеврона был другой киприот-сириец и также выпускник Падуанского университета Жан Капури (Caphurius, Capuri)89. Что касается фамилии Сильвани (Silvani), то нам не удалось ее идентифицировать. Тем не менее ее представители также весьма активны в Падуе в 1440–1450-е гг. Следующую категорию кипрских студентов в Падуе, получавших финансовую поддержку фонда Пьетро ди Кафрано, составляли монахи из кипрских монастырей, принадлежавших различным религиозным орденам: францисканцам, кармелитам, доминиканцам. Некоторые киприоты к моменту прибытия в Падую уже имели определенные позиции в церкви. Например, были пресвитерами или архидиаконами. Обратим также внимание на то, что к концу лузиньяновского периода и во время правления на острове венецианцев значительно увеличивается поток незнатных студентов именно кипрского происхождения, которых называют людьми кипрской национальности: «frater Vincent filius quondam Rubeni, natione Cyprium»90. Встречаются среди киприотов студенты с латинскими, греческими или сирийскими именами, которые однако нам ни о чем не говорят. В таких случаях часто указывается только имя студента без патронима. Все они получают стипендию Пьетро ди Кафрано. Следовательно, кипрское общество конца XV — начала XVI в. остро нуждалось в образованных людях и специалистах. Сил знатных кипрских семей, изрядно поредевших и оскудевших людьми из-за войн и внутриполитической борьбы конца XIV — первой половины XV в., не хватало. К тому же многие представители знатных семей, получив европейское образование, как мы видели, затем не возвращались на Кипр. Поэтому общество «рекрутировало» людей из более низких социальных слоев, через образование поднимало их на более высокую социальную ступень и затем пользовалось их знаниями и интеллектом. Единственным критерием отбора студентов незнатного происхождения являлись их интеллектуальные способности91. Процесс, как представляется, был взаимовыгодным. Процесс формирования нового кипрского нобилитета начинается при Жане II и становится особенно активным при Жаке II, остро нуждавшемся в умных и преданных людях, способных принести пользу ему и заинтересованных в быстром личном продвижении по социальной лестнице. Королевская власть за их счет восполняла вакантные места при дворе и в бюрократическом аппарате, а новая элита преданно служила королю и старалась использовать ситуацию с максимальной выгодой для себя. 89
AGP. II. 2. N. 673, 890; Richard J. Culture franque et culture grecque. P. 410.
90
ASV. Cancelleria Inferior. Notai. B. 63. Doc. 13.
123
91 Ibidem. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
Таким образом, адмирал Кипра Пьетро ди Кафрано — рыцарь, воин, опытный политик, искусный дипломат, придворный и явно незаурядный человек. Однако он отнюдь не представляется ученым или гуманистом. Мы ничего не знаем о его собственном образовании. Нам ничего не известно о его увлечениях науками или его близости к ученым кругам на Кипре или в Европе. Тем не менее, судя по его поступкам, он сам не стоял в стороне от новых веяний в культурной жизни Европы. Этот человек, выражая свою последнюю волю, фактически создавал на Кипре первый частный гуманитарный фонд, который дал возможность многим киприотам получить хорошее образование в университете Падуи. Т.е. к концу XIV в. в кипрское общество приходит то же осознание необходимости образования, растет желание и число желающих учиться, как и в странах Европы. В кипрском обществе, так же как и в европейском, растет престиж образования. С конца XIV в. становится нормой, что доверенные лица кипрского короля, проводившие переговоры с европейскими дипломатами и финансистами, имели университетское образование и нередко докторские степени92. Не допускались, судя по всему, ко двору и врачи, не имевшие степени доктора медицины93. Наиболее яркие и дальновидные политики, как Пьетро ди Кафрано, не только понимают важность образования для развития Кипрского государства, но и предпринимают реальные действия для его подъема. Частная гуманитарная инициатива одного человека — адмирала Пьетро ди Кафрано — сделала колоссально много для развития образования в кипрском обществе на протяжении почти двух столетий. (Московский государственный университет, Москва, Россия)
92 Bliznyuk S.V. Die Genuesen auf Zypern. Ende 14. und 15. Jhd. Publikation von Dokumenten aus dem Archivio Segreto in Genua. Frankfurt am Main, 2005. Doc. 22, 27.
124
93 Bliznyuk S. I medici e loro arte negli Stati crociati d’Oriente // Oriente e Occidente tra Medioevo ed Etа Moderna. Studi in onore di Geo Pistarino / A cura di L.Balletto. Genova; Aqui Terme, 1997. P. 96–97. С.В.Близнюк
Приложение 1: Публикация документов ASV. CANCELLERIA INFERIORE. NOTAI. B. 195. DOC. 3. Nicosia, 1429, 29 Aprilis. Spectabilibus et nobilibus viris dominis procuratoribus Sancti Marci Veneciarum omnibusque et singulis aliis ad quos infrascripta spectant aut pertinent execucioni mandare nos infrascripti Jacobus de Margatho, decanus et vicarius ecclesie Nicosiensis, et Jacobus de Cafrano, miles et marschalcus regni Cypri, filius legittimus et naturalis infrascripti testatoris, ac frater Jacobus de Ryvola Ordinis Carmelitarum provincialis in Cypro, nec non Badinus de Nores, miles et marschalcus Jerusalem, habentes libertatem, balyam et potestatem ad infrascripti vigore testamenti et ultime voluntatis condam domini Petri de Cafrano, admirati regni Cypri, rogati confecti manu Manuelis de Valente, notarii publici, anno Nativitatis Domini Millesimo tricentesimo nonagesimo tercio, indictione prima, die XIII mensis Marcii, notificamus, quod cum vigore dicti testamenti et ultime voluntatis prefati domini Petri debeant continuo manu teneri in studio quatuor iuventes cypriani de et super bonis ipsius condam domini Petri, que bona apud vos et vestrum officium de ipsius commissione et mandato atque ultima voluntate devenerunt ita quod quilibet ipsorum studentium debeat habere ducatos quinquaginta auri annuatim us[que] suum studium, perfecerit in facultatibus et scientiis in eodem testamento plenissime expressatis. Sic quod ab eo tempore citra usque ad presens tempus manu teneantur dicti studentes secundum ipsius testatori voluntatem per vos et vestrum officium facta studentibus ipsis de peccunia annuali distribucione predicta. Nos supradicti executores testamenti unanimiter nemine discrepante eligimus et electum habemus ex nunc prout ex tunc et ex nunc prout ex [tunc] dilectum nostrum [Jacob]um Sincriticon, fili[u]m olym eximii artium et meditine [do]ctoris [Cypri] Johannis Sinc[ritic] on de Nicosia Cypri, studentem [in artibus] et m[edicina]. Qui quidem Jacobus [stu] dere debet et [] [occu]pare primo vacantem alicuius studentis in artibus et medicina. Pon[imus]que et volumus predictum Jacobum omnibus aliis quibuscumque habentibus alias litteras vel co[mmi]ssiones primas vacantes sub quacumque verborum f[ir]ma a nobis factas anteferri ex quacumque causa vacaverit vel vacare contingerit aliquem locum alicuius studentis in artibus et medicina. Nobilitat[ib]us igitur vestris notificamus electionem et presentationem huiusmodi nostram de Jacobo predicto quatenus ipsum velitis sic ut premittitur per nos electum et presentatum in vestri officii libris scribi, ut primum locum vacantem occuparet, velitisque dictam provisionem dictorum ducatorum quinquaginta secundum ipsius testamentaris ordinacionem et laudabilem voluntatem, prout hactenus fuit observantia consueta observare. Has autem litteras nostras per Petrum de Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
125
Suyno, secretarium serenissimi regis Cypri, publicum notarium, ad fidem et robur fieri nostrorumque tam proprie manus inscriptione quam sigillorum munimine iussimus roborari. Datum et actum Nicossie, Regni Cypri, in habitatione regia, sub anno Nativitatis Domini Millesimo quadringesimo vicesimo nono, indictione [], vicesima nona die, mensis aprilis, presentibus ibidem egregio viro magistro Thoma Bibi, doctore medicine, et honesto Andrea de Tremeschuo, testibus ad premissa vocatis specialiter et rogatis. Ego Jacobus de Margato, vicarius ecclesie Nicosiensis, confirmo. Ego frater Jacobus de Rivola, ordinis fratrum Beate Marie de Carmelo, provintialis in provintia Terre Sancte, confirmo. Jacobus de Cafran, mareschalcus. Badinus de Nores. Et ego Petrus de Suyno, publicus imperieli auctorite notarius et secretarius serenissimi regis Cypri, predicte electionis omnibusque aliis et singulis supradictis dum sic agentur fierentque et subscribentium una cum prenominatis testibus interfui ac ex precepto et comissione dominorum supranominatorum predicta omnia et singula et hanc electionem in publicam formam redegi et scripsi exceptis subsciptionibus supervis denotatis et insuper signum meum instrumentorum solit[]m posui de mandatoque dictorum dominorum predicta sigillorum suorum et cuiuslibet eorum in fidem et testimonium munimine roboravi.
ASV. CANCELLERIA INFERIOR. NOTAI. B. 123. DOC. 1194. NICOSIA, 1446, 20 MAI. In nomine Domini, Amen. Anno Nativitatis eiusdem Millesimo quadringentesimo quadragesimo sexto, indictione nona, die Veneris vigesima Mai spectabiles et generosi milites dominus Lodovicus de Nores, camberlanus regni Cypri, natus recolende memorie domini Bandia[rii], mareschalli, h[abens] per eum obitum in ipsius locum succedens specialiter ad hunc actum, et dominus Iohannes Aclorixa per obitum bone memorie domini Iacobi de Cafrano olim Galilee principis nati quondam magnifici et potentis militis Petri de Cafrano, ad hunc actum in illius locum succedens, tamquam consanguinei et proximiores prefati domini Petri olim admirati Cypri, testatoris infrascripti, et venerabilis et religiosus vir dominus frater Martinus de Oddonibus Ordinis sancte Iohannis Ierosolumitani, vicarius ecclesie et provincie Nicosiensis, atque venerabilis sacre theologie magister frater Iohannes Andreas de Pignariis de Padua, provincialis carmelitarum, habentes liberam bailiam et potes-
126
94 Текст сильно поврежден. Имеются многочисленные стертые и разорванные места. Особенно сильно пострадали края листа, на котором написан текст. С.В.Близнюк
tatem ad electionem [{et declarationem}]95 vigore et ex forma cuiusdam particule testamenti et ultime voluntatis prefati quondam domini Petri de Cafrano, admirati predicti scripti et scripte manu Manuelis de Valente, notarii. Anno Domini MCCCLXXXXIII, indictione prima, die tertia Martii, hora [ma]tutinorum visi et vise a me notario infrascripto, cuius quidem particule et ultime voluntatis tenor sequitur et est [talis]: Item dico et protestor, quod habeo et habere debeo in comuni venetiarum in columna mutuorum ducatorum auri quinque [milia], de quibus michi dantur annuatim pro proventibus dictorum locorum ducati auri centum quinqua[ginta] ad rationem trium p[roc] entinario. Quiquidem proventus per dominum Marcum Faletro, venetum, procuratorem meum, ponebantur et apponi debe[b]ant ac converti ad emptionem aliorum locorum in dicta cambra et sic volo, quod post decessum meum fiat et observetur [quo]usque scilicet in dicta cambra habebuntur de proventibus annuatim ducati auri ducenti. Et tunc et ab inde in antea [volo] et mando, quod de illis fiat et fieri debeat isto modo, videlicet quod dicti ducati auri ducenti proventuum predictorum exp[en]dantur et convertantur et expendi et converti debeant ad regendum et manutenendum quatuor cyprienses in s[tu]dio, quorum quidem unus studeat et studere debeat in iure civili, alius [ve]ro studeat et studere debeat tantum, quod efficiatur magister in sacra pagina, et reliqui duo in artibus et medicina, et eis dentur et assignantur de dicta peccunia dictorum proventuum, videlicet unicuique ipsorum ducati auri quinquaginta. Qui siquidem cyprienses sic studere debentes primo [et ante omn]ia declarentur et eligantur in Cypro per tres ex proximioribus affinibus meis et per vicarium ecclesie [Ni]cosiensis et per provincialem Ordinis domine Sancte Marie de Monte Carmello civitatis Nicosiensis, in qua quidem electione et declaratione concordantibus tribus ex dictis quinque valeat et teneat declaratio et electio ante dicta et non aliter antequam ad studium transmitantur. In quorum quidem missione dicti quinque vel tres vel quatuor unanimes et concordes scribant et scribere debeant predicto domino Marco, procuratori meo, quod de proventibus dictorum locorum meorum det et assignet et dari et assignari faciat eidem vel eisdem sic declaratis et electis causa studendi ducatos auri quinquaginta pro uno [qu]oque, et alia prout in ipso testamento continentur. Prefati dominus Ludovicus, camerlanus, dominus Iohannes Aclorixa, vicarius ecclesie Nicosiensis et provincialis carmrlitarum, unanimiter et concorditer voluerunt, declaraverunt et [elige]runt, quod Iohannes Bernardinus filius Simonis Bernardini, cipriensis, ad studendum in iure civili se conferre [] succedit et succedere debeat ad primam vacantem ad dictam provisionem habendam loco primi, qui [] ac [][]savius recesserit et habeat et habere debeat dictus Iohannes Bernardinus, cypriensis, de dictis proventibus [co]necet, quousque in studio permanserit et ad perfectionem sui studi pervenerit sin95 [{et declarationem}] — было написано на полях. Однако текст сильно поврежден и восстановлен по аналогии с другими документами. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
127
gulo anno ducatos ducatos96 quinquaginta venetos incipiendo solutionem a die, qua suum studium in dicta facultate iuris civilis inchoabit, quam electionem et omnia et singula suprascripta prefati domini promiserunt sollemniter habere et tenere perpetuo summam [rat]am et gratam et firma rata et grata et in aliquo non contrafacere vel venire de iure vel de facto. In quorum omnium fidem et testimonium ipsi domini rogaverunt fieri publicum instrumentum unum et plura et quot necessaria [fueru]nt sigillorum cuiuslibet ipsorum appensione communitatem et cuiuslibet ipsorum manibus confirmatum. Actum Nicosie regni Cypri, in palatio regio, videlicet in lozetta Viridarii, presentibus spectantibus militibus domino Simone Babino, [] Lusignano de Zibleto, habitatoribus Nicosie, te[sti]bus, voca[ti]s [specialiter] et rogatis, et aliis. Ego, [Ludovicus] de Nores, chamberlanus regni Cypri. Iohannes Aclorissa comfirmo. Ego, frater Martinus Odonibus, prior et ecclesie vicarius, confirmo. Ego, magister Iohannes Andreas de Pignariis de Padua, provincialis Ordinis carmelitarum, predicta confirmo. Et ego, Paulus de Mollio de marchia anconitana et civis venetiarum, imperiali auctoritate notarius et secretarius serenissimi [domini re]gis Cypri suprascripte electione facta ut supra et omnibus et singulis s[uprascript]is cum ea a[ge]rentur p[rese]ntis [] scripsi et in hanc publicam formam redegi signo meo apposito consueto in fidem et testimonium premissorum.
ASV. CANCELLERIA INFERIOR. NOTAI. B. 63. Doc. 1397 Nicosia, 1474, 10 Februarii. In Christi nomine Amen. Nos Karulus Podochatorus, doctor ac vicarius [ecclesie] Nicosiensis, frater Iacobus Danielis, vicarius generalis Terre Sancte ordinis Karmelitarum et locumtenens provintialis, ac Galterius, Iohannes et [] de Nores, nobiles eiusdem domus duo milites [] tres proximiores consanguinei executores et fidei comissarii ad infrascripta testamenti et ultime voluntatis quondam magnifici et potentis militis domini Petri de Cafrano, admiralii regni Cypri, magnificis et generosis dominis procuratoribus Sancti Marci venetiarum ac universis et singulis coniunctim vel divisim, quibus hoc infrascriptum tangit negotium vel quomodolibet tangere poterit in futurum, [] ad quos presentes littere nostre pervenerint, notum facimus ac manifestum, quod cum hii quos morum claritas ingenii perspicatitas studiorum cupiditas optimorum clara que iuventutis iuditia claros reddunt et ornatos, ex quibus verisimiliter presumuntur evadere 96
128
«ducatos ducatos» — в тексте дважды.
97 Текст сильно поврежден, особенно конец. Лист порван, залит водой, многие места текста стерты. С.В.Близнюк
clariores, cumque de hiis et amplioribus virtutibus fratrem Vicentum filium quondam Rubini natione Cyprium ad presens magnopere ad studium patavinum proficisci et in eo ad apicem doctoratus sacre pagine promoveri, altissimus exornaverit ideo, qui verisimiliter presumendum est eundem ipsius altissimi gratia evadere clarorem. Hinc est quod predicti fideicomissarii ac proximiores agnati habentes plenam liberam et ampliam potentiam ad infrascriptam electionem et declarationem vigore et ex forma cuiusdam particule testamenti et ultime voluntatis dicti quondam domini Petri de Cafrano per manum Manuelis de Valente, notarii, anno Domini Millesimo CCCLXXXXIII-o, indictione prima, die tertia mensis Marcii, hora matutinorum, ac per me notarium infrascriptum vise et lecte, cuiusquidem particule tenor talis est. Ite[m] dico et protestor, quod habeo et habere debeo in comuni venetiarum et in columna mutuorum ducatos auri quinque milia, pro quibus dantur michi annuatim pro proventibus dictorum locorum ducatos auri [cen]tum quinquaginta [ad ra]tionem trium pro[centinario]. Quiquidem pro[v]entuus per dominum Marcum Faletro, ve[netum], [pro]curatorem meum, ponebuntur et poni debent ac converti ad emptionem aliorum locorum in dicta cambra et sic volo, quod post decessum meum fiat et observetur quousque scilicet in dicta cambra habebuntur de proventibus annuatim ducati auri ducenti. Et tunc et ab inde in antea volo et mando, quod de illis fiat et fieri debeat isto modo, videlicet quod dicti ducati auri ducenti proventuum predictorum expendantur et convertentur et expendi et converti debeant ad regendum et manutenendum quatuor cyprienses in studio, quorum quidem unus studeat et studere debeat tantum, quod efficiatur magister in sacra pagina, alius vero studeat et studere debeat in jure civili, et relique duo in artibus {et98} medicina, et eis dentur et assignentur de dicta cambra dictorum proventuum, videlicet unicu[ique] ipsorum ducati auri quinquaginta. Qui si quidem cyprii sic studere debentes primo et ante [omnia] declarentur et eligantur in Cypro per tres ex proximioribus affinibus meis et per vicarium ecclesie Nicosiensis et per provincialem Ordinis dicte Sancte Marie de Monte Carmello civitatis Nicosiensis, in qua quidem electione et declaratione concordantibus saltem tribus ex dictis quinque valeat et teneat electio et declaratio ante dicta et non aliter antequam ad studium transmittantur. In quorum quidem missione dicti quinque vel tres vel quatuor unanimes et concordes scribant et scribere debeant predicto domino Marco, procuratori meo, quod de proventibus dictorum locorum meorum det et assignet et faciat dari et assignari eidem vel eisdem sic declaratis et electis causa studendi ducatos auri quinquaginta pro uno quoque, et mortuo dicto domino Marco loco suo ad faciendam solutionem antedictam eligo et esse volo nobiles viros dominos procuratores ecclesie Sancti Marci comunis venetiarum, qui tunc erunt, qui illam facere valeant et debeant eo modo et forma, quibus superius continetur. 98
Вставка. Написано сверху. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
129
Unanimes igitur et concordes ac nostrum nemine discrepante eligimus, declaravimus et ordinavimus et presentium tenore eligimus, declaramus ac deputamus eumdem fratrem Vicencium ut specialiter et expresse habeat et habere possit quemcumque locum de quatuor quomodocumque et qualitercumque vacantem vel vacaturum per decessum vel renunciatione sive et per aliam quamcumque viam locus ipse dimitatur cum annuali provisione ducati quinquaginta habendorum et recipiendorum a dicta columna Sancti Marci veneciarum, intelligendo semper et declarando quod dicta solutio dicte provisionis incipiat a prima die, qua dicta provisio seu acceptatio facta fuerit de dicto fratre Vincencio [a]ut sive per remotionem alicuique seu per promentionem ad doctoratum seu per liberam resignationem ali[cui]que dictam provisionem possidentis sponte cum instrumento aut sine faciendam dicto fratri Vincencio aut [] cuiuscumque de[cea]sum aut []lio quocumque modo vacaverit seu vacat aut vacabit in futurum post cuicumque de loca ademptionem per provisionem ex p[] []99 aliis quibuscumque causis et occasionibus va[] vel vacaturi novimus et concerimus et libera[li]t [el]argimur dicto fratri Vincentio ut per dictos magnificos procuratores Sancti Marci seu eorumdem Officium aut ipsorum maiorem partem in loco [] pro[cri]fice sic ut supra vacante vel vacaturo omni exceptione remota; ipse frater Vicentius recipiatur et aliorum scolarium studentium Cypri, quorum numerum iuxta formam et tempore dicte particule testamentarie admittatur et conscribatur cum omnibus et singulis viribus, actionibus, fructibus, proventibus et emolumentis ceteris scolaribus Cyprii per dictos magnificos procuratores Sancti Marci de iure dari consuetis, dictoque fratri Vincencio volumus et ordinamus seu eius ligitimo procuratori per dictos magnificos procuratores debere integraliter responderi dictos ducatos auri quinquaginta annuati sic ceteris scolaribus cypriis respondetur de proventibus dicti domini Petri de Cafrano non obstantibus aliis quibuscumque concessionibus, electionibus, provisionibus, declarationibus nostris per nostros antecessores seu per nos vel alios quoscumque loco et nomine nostro quibusvis factis, concessis, donatis et traditis ante istam presentem electionem factam de fratre Vincencio, que nondum suum scriptum sortite effectum, quibus omnibus per has nostras litteras patentes expresse derogantes huicummodi nostram presentem electionem seu declarationem anteferri volumus et mandamus vos predictos omnes magnificos procuratores Sancti Marci et omnes alios et singulos, ad quos presens negocium de iure vel consuetudine spectare di[gno]s [eret vehementer]100 exorantes, ut id velitis et debeatis observare, quod per has litteras nostras presentes ro[gamus] et in fidem premissorum has patentes litteras nostras per notarium publicum et can[cellarium] [infra]scriptum scribi voluimus nostrorumque sigillorum appensionem roborari mandavimus nostras [] manibus confirmantes.
130
99
В данном месте большое повреждение. Лист порван.
100
Сильное повреждение текста.
С.В.Близнюк
Actum et datum Nicosie regni Cypri, in ecclesia archiepiscolali Sancte Sophie, [] anno Dominice Nativitatis millesimo quadringentesimo septuagessimo quarto, indictione septima, die Veneris decima mensis Febrarii, presentibus testibus reverendo Ysac pre[] presbitero et Antonio [] vescovo, Salamone habitis et vocatis. Karolus Podocat[arus]… Ego frater Iacobus [Danielis] generalis vicarius provincie Terre Sancte [][] Ego Petrus Karerius, notarius [][]101.
ASV. CANCELLERIA INFERIOR. NOTAI. B. 231. Nicosia, 1485, 18 Augusti. Nos Blasius de Cattis ecclesie archiepiscopalis Leuchasiensis cantor ac vicarius generalis, Galterius de Nores, miles, Hector Lase et Bandinus de Nores, proximiores consanguinei et omnes supranominati exequitores et fidei comissarii ad infrascriptam particulariam testamenti et ultime voluntatis quondam magnifici ac potentis militis domini Petri de Cafrano, admirati regni Cipri, magnificis et clarissimis dominis procuratoribus Sancti Marci venetiarum ac universis et singulis coniunctim vel divisim, quibus hoc infrascriptum tangit negotium vel quomodolibet tangere posset in futurum, ad quos presentes littere nostre pervenerint tenore earumdem notum ac manifestum facientes significamus, quod cum hii102 quos morum claritas ingenii perspicacitas studiorum, assiduitas optimorum ac nobilium parentum, origo magnaque puerilitatis indoles et iuditia ac alie, quam plures virtutes claros redunt et ornatos, ex quibus certo presumendum est evadere clariores nedum totis viribus gloria et dignis laudibus extollendi, verum etiam ubique propitiis foveribus sunt amplectendi, cumque hiis et amplioribus virtutibus nobilem et spectatum adolescentem Brionum de Nores spectabilis equitis domini Philipi filium et prelibati qui testatoris consanguineum, patricium cypriensem ad patavinum studium [se] conferre procurantem et in eo ad apicem alicuius honoris seu dignitatis doctrina ac scientia ducibus pervenire cupientem altissimus exornaverit ad eo, quod verissime presumit eundem altissimi gratia brevi evadere clariorem. Hinc est, quod nos prenominati fidei comissarii ac proximiores agnati habentes plenam liberam amplam et omnimodam potestatem ad iustitiam declinationem et declarationem vigore et ex forma cuiusdam partitudinem testamenti et ultime {voluntatis103} dicti quondam magnifici domini Petri de Cafrano scripte sub 101 Далее следуют подписи свидетелей. Однако текст настолько поврежден, что не подлежит восстановлению. 102
«hii» — так в тексте. Вероятно, имеется в виду «hiis».
103
Вставка. Написано сверху. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
131
signo et nomine manu Manuelis de Valentis, notarii publici, anno Domini Millesimo trecentesimo nonagesimo tercio, indictione prima, die tercia, mensis Martii, hora matutina, cuius quidem particule tenor talis est. Item dico et protestor, quod habeo et habere debeo in comuni venetiarum in columna mutuorum ducatos auri104 quinque milia, de quibus mihi dantur annuatim pro proventibus dictorum locorum ducati auri centum quinquaginta ad rationem trium procentenario. Quiquidem proventus per dominum Marcum Faletro, venetum, procuratorem meum, ponebantur et apponi debebantur ac coverti ad emptionem aliquorum locorum in dicta cambra et sic volo, quod post decessum meum fiat et observetur quousque scilicet in dicta cambra habebuntur de proventibus annuatim ducati auri ducentum. Et tunc et ab inde in antea volo et mando, quod de illis fiat et fieri debeat isto modo, videlicet quod dicti ducati auri ducentum proventu{u}m predictorum expendantur et convertantur ac expendi et convertique debeant ad regendum et manutenendum quatuor cyprienses in studio, quorum quidem unus studeat et studere debeat tantum, quod efficiatur magister in sacra pagina, alius vero studeat et studere debeat jura civili, e reliqui duo in artibus {et} medicina, et eis dentur et assignentur de dicta pecunia dictorum proventu{u}m, videlicet unicuique ipsorum ducati auri quinquaginta. Quiquidem cyprienses sic studere debentes primo et ante omnia declarentur et elligantur in Cypro per tres ex proximioribus afinibus meis et per vicarium ecclesie Nicosiensis et per provincialem Ordinis Sancte Marie de Monte Carmello civitatis Nicosiensis, in qua quidem electione et declaratione concordantibus tribus saltem ex dictis quinque valeat et teneat declaratio et electio ante dicta et aliter {non} antequam ad studium transmutantur105. In quorum quidem missionem dicti quinque vel tres vel quatuor unanimes et concordes scribant et scribere debeant predicto domino Marco, procuratori meo, quod de proventibus dictorum locorum meorum det et assignet et dari et assignari faciat eidem vel eisdem sic declaratis et electis causa studii ducatos aurios quinquaginta pro uno quoque, et mortuo dicto domino Marco loco sui ad faciendam solutionem antedictam eligo et esse volo nobiles viros dominos procuratores Sancti Marci comunis venetiarum, qui tunc erunt, qui illam facere vellint et debeant eo modo et forma, quibus superius continetur. Unanimiter et concorditer nostrum nemine discrepite elegimus, declara{vi}mus, ordina{vi}mus et deputavimus et tenore presentium elegimus, declaramus, ordinamus et deputamus eumdem Brionum de Nores ad primam provisionem vacantem et ad primum locum cuiuslibet quovis modo vacantem vel vacaturum cum omnia provisione ducatorum quinquaginta habendorum et recipiendorum a dicta columna Sancti Marci venetiarum et quoniam conveniensem honestati que consonum videtur, quod potius agnati et consan104 «Auri» — так в тексте.
132
105
«transmutantur» — так в тексте. Вероятно, «transmittantur».
С.В.Близнюк
guinei prelibati quondam domini Petri de Cafrano similibus gratiis fruantur et gaudeant, quam alii cuiuscumque conditionis existant prefatos magnificos et clarissimos dominos procuratores domini Marci, rogantes anixe precamur et oramus, ut presentem nostram electionem dignentur velint et iubeant habere primum locum vacantem seu quovismodo vacaturum eam anteponendo omnibus aliis electionibus gratiis et indultis per nos seu per precessores nostros factis quibuscumque aliis cuiusvis sortis reputentur, quibus omnibus ob conscientie onus intendimus et volumus derogari et ita habere serie derogamus et derogatum esse dicimus et iubemus concedentes et liberaliter elargientes predicto Briono de Nores ante aliarum gratiarum et electionum exequutione primam provisionem et locum vacantem seu quocumquemodo vacaturum omni exceptione remota et sit omnis facultatis et maneriei esse velit. Ita quod ipse Brionus primus recipiat, anteferratur, muneretur ac representet in numero aliorum scolarium cypriensem iuxta formam et tenorem antedictis particule testamentarie admittaturque regetur et conscribatur cum omnibus et singulis iuribus, actionibus, fructibus, proventibus et emolumentis, ut ceteris scolaribus cyprientibus sic electis et declaratis per prefatos magnificos dominos procuratores dari consuetis. Qui domini procuratores velint, debeant et faciant ipsi Briono vel eius procuratori de tempore in tempo de illis integraliter responderi prelibatos omnes et singulos magnificos dominos procuratores domini Marci et omnes alios ad quos hoc presens negotium de iure vel consuetudine spectare dignoscitur vehementer exhortantes, ut has nostras patentes litteras velint et debeant inviolabiliter observare et observari facere, in quorum omnibus fidem, robur et testimonium has patentes litteras ex inde per cancellarium curie archiepiscopalis Leuchosiensis infrascriptum conscribi mandavimus nostrorum sigillorum appensione munitas manuum que nostrarum propriarum subscripsione firmatas. Datum et actum Leuchosie Cypri, in archiepiscopali pallatio, die XVIII, mensis Augusti, Millesimo quadringentesimo octuagesimo quinto, indictione tercia. [Nos Blasius, cancellarius, cantor et vicarius prenotatus, confirmo ut supra manu...] [Hector Laze firmo quod suprascriptum] [Badinus de Nores confirmo…]106 Ego frater Jacobus ad presens vicarius provintie Terre Sancte confirmo ut supra causa vichta. Gaulterius de Nores confirmo [] Ego Alovisius Venturinus, civis, Vincentinus canonicus Leucasiensis ac curie aerchiepiscopalis ibidem cancellarius publicus imperiali auctoritate notarius suprascriptus presentes litteras circa alia occupatus negotia manu aliena ex originalibus meis transcribi feci et quia ipsas cum dictis originalibus inveni concordare ideo me mandato prefatorum dominorum fidei comissariorum ad fidem subscripsi signa que meum solitum apposui. 106
[]— Подписи участников договора. Текст сильно поврежден. Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
133
Приложение 2. Таблица I. Киприоты в Падуе, 1393–1570 УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ a — artes d — doctor i. civ. — ius civile i. can. — ius canonicum i. u. — ius utrumque m — medicina p — professor ph — philosophia r — rector s — scholarius t — testis th — theologia vr — vicerector
ИМЯ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
134
Pertus de Cipro Billi Leo q. d. Nicolai de Nicosia de Cipro Billi Perrinus de Nicosia q. d. Nicolai de Nicosia de Cipro Carerius Georgius f. q. d. Iohannis Kareri de Nocosia de Cipro Carerius Philipus q. d. Iohannis de Cipro, (n. 458) frater Simoni Kareri, (n. 476) — natus olim nob. Carerius Simon, (n. 458) frater Philipi Careri Carerius Petrus Carerius Thomasinus q. d. Georgii Careri de Nicosia insule Cipri Thomas de Nicosia Cipri Bibi Thomas Sincriticus Jacobus f. mag. Johannis Sincritici, med. Iacobus de Cipro (idem — Iacobus Sincriticus) Monteolivo Galesius de Monte Olivo Galeacius Cyprius, archidiaconus Nicosiensis Podocatarus Ugo Podocatarus Philippus f. q. Iohannis Podocatari de Cipro Podocatarus Ludovicus Podocatarus de Podoris Ianus de Cypro, eques f. q. militis ac regni Hierusalem auditoris d. Petri
С.В.Близнюк
ГОД 1412 1412–1413
С ТАТУС СТЕПЕНЬ vr s-m-d
1413
ДИСЦИП ЛИНА u. i. a-m i. civ.
1409, 1411
s-d
a-m
1413, 1415–418
s-d
u. i.
1413–1418
s
i. civ.
1435
s
a
1436–1446
s-d
i. civ.
1420–1424 1429
m-d d
a-m m
1429, 1433–1435
s-r
m
1433–1435
s-r
m
1430–1432
s-r
i. can.
1418
r
a
1439
s-d
i. civ.
1458 1452, 1453–1456, 1470
d
i. civ.
m-d
a-m
d
u. i.
1475
19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Podocatarus Ianus f. Petri Podocatari Podocatarus Carolus canonicus, de Cipro Nicosiensis Aloysius (Lysius) Cyprius Gentilis Gabriel (Silvani) Antonius f. Sulvani de Cipro Silvani Anthonius (Silvani) Petrus de Cipro f. Silvani Bizar Nicolaus q. ser Liasini Bizar de Cipro Lisius Petrus de Cipro Audet Andreas f. ser Ambut de Cipro nobilis de Nicosia Urri Iacobus miles Urri Iohannes (Ihannetus, Zanetus) q. d. Thome de Cypri Urri Philippus q. Thome Urri (Uri) Nicolaus f. q. Thome Urri Thomas f. Philippi Nores Iacobus (de) f. Badini de Cipro Nores Brionus f. Philippi Iohannes de Cipro ord. Min. doct. Theol. Iohannes de Nicosia. Lancellotus de Cipro — nipote regis Cipri; — consanguineus ill. ssimi regis Cipri; — de stirpe regali Cipri Pertus de Cipro Seba Iacobus de Cipro Thomasinus Romanus de Cipro Bernardinus Iohannes de Cipro Bernardinus Iohannes de Cipro f. militis d. Simonis de Cipro Alovisius Ludovicus de Cipro Calergi Carolus Capuri Ioatinus (Iuttinus) q. Ioannis Rubinus Vincencius frater ord. Pred. f. q. Rubini natione Cyprium Sudan Ludovicus Calergi Salvator Pallol (Palol) Gasparinus de Cypro Rames (Ramis) Ioannes (Iohanes, Zanetus) Phylippus de Cypro Ludovicus de Cypro Petras Manuel de f. q. Marchionis de Petras Petras Marchius f. q. Marchionis de Petras Fogianus Iohannes f. Baliani Fogianus Nicolinus f. Baliani, fr. Iohannis Fogiani Steno Nicolaus de Cypro Dominicus de Nicosia f. Emmanuelis Ioannes de Cypro fr. o. Car.
1465
s
m
1461, 1466
d
i. civ.
1447 1460 ? 1441,1443; 1446, 1451–1452 1443–1444 1438–1441 1441–1448
r s s s-d-r s-m-d s-d s-d
a-m m i. can. i. can. a-m i. can. a-m
1439, 1440
s-d
i. can.
1417–1419
s-d
i. civ.
1465–1482
s-d-r
a-m
1467 1471–1473 1480 1439–1440 1485 1432 1431
s d s s s d d
m th-a a-m i. civ.
1433–1436
d
i. can.
1435–1440 1443–1446 1444 1446
s s s s
a i. can. a i. civ.
th a-m
1458
s-d
i. civ.
1460–1461, 1467 1462 ? 1467–1469
s-m-r-d s s
a-m m i
1474–1479
s-b
th
1474–1475? 1475 1475–1479 1476–1494 1478–1487 1478–1481 1484 1480 ? 1480 ?
s t t s-m-d-vr t m-d-vr s s s
a-m
1484
s
th
1485 1486 1487
s s b
a-m a-m th
a-m a
Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
135
61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
136
Delmerius (Delnerius) Hemanuel de Cypro Chrimi Nicolaus f. Carcerami Emmanuel Cyprius Natalis de Cypro, fr. ord. pred. Avila Antonius q. Petri magni comestabilis regni Cypri,ord. pred. Sceva Hector presb. f. Philippi de Nicosia Papungi Michael fr. fr. o. Car. Rames Balianus de f. Bandini Persius Jottinus Ioannes de Cypro Flatro Petrus presb. , f. q. magistri Philippi Emmanuel Cyprius Raly Antonius de Cypro q. Constantini Vincencius frater o. P. Audectus (Audet) Nicolaus Cyprius fr. o. Car. Urri Marcusantonius de Cipro, civis Padue f. q. Philippi Urri Cachiola Franciscus presb. Audet Marcus Thomasinus fr. o. S. Fr. Petrus Iacobus f. d. Francisci de Cypro a Tercis Podocator Ambrosius q. equitis et u. i. doctoris Iani Iohannes Thomas Secundus Thomas f. d. Peregrini Thomas Cypriensis o. M. di San Zuan Andrea f. q. Cancerami Joannes Cyprius Nores Carceranus Syngliticus (Sincritico, Sinclitico) Petruspaulus de Cypro Natalis Ioannes Cyprius Amocuste Thomas frat. O. P. Hiliario frat. S. Fr. Paleocapus (Pal(l)iocapus, Pelacato, Pelechapa) Georgius, Ciprius Grecus Catassarca (Catasarcha) Iacobus, nobiles Cipri Podocatar Prosper Cyprius de Ponte (Pontanus) Antonius Cyprius eques, f. Francisci physici in Famagusta Lieri (Lyero) Caesar Ciprius Podocatar Sipius f. q. Philippi equitis Cyprii Nicosiensis Podocatar Ioannes (Ioannespaulus) Ciprius f. equitis d. Herculis Zebanus Beltranus eques Ciprii Calephius Nicolaus Ciprius Nores Franciscus Maria (Franciscus Iohannes Maria) de Cyprius f. Alovisii comes Tripoli
С.В.Близнюк
1487–1492 1489 1489 1496–1499
s-vr-r s r t
i
1499
s-d
th
1492 1493 1496–1507 1501 1504 1504 1505 1505–1506 1505 1511
s s s-d s d s r r-s-d s s-m-d
i. civ. th a-m i-a a-m a-m i i th th
1512
t
1515 1517 1519 1519
s s s s
th th-i-a-m th a
1518–1522
s-r-d
i
1522 1530–1532 1531–1442 1531 1534 1537
s s-d s-b-p s p p
a-m th-i th-i-a-m i. civ. i. civ.
a
1537
t
1538 1539 1539
s-d s s
i. civ. i. can. -a th-i-a-m
1543–1545
s-r-d
i
1544–1545
s
i
1546–1554
d-p
i
1549–1552
s
th-i-a-m
1549
s-d
i
1550
s-d
u. i.
1550
t
1550 1550
s s
i i
1550–1558
s-d
i
102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
Londanis (Londa) Antonius de nob. Niopolitanus, Argolicensis,Ciprius, f. Manueli Podacatarus Iohannes nobilis, Cyprius Nicosiensis, q. Herculis Podacatarus Marius Ciprius, pater ord. Carm. Landinus Ciprius ord. Carm. Tacitus Andreas Cyprius, ord. min. conv. S. Antonii confessoris de Padua Tacitus Thomas Cyprius, ord. heremitarum B126S. Augustini Paduae Gallus Michael Angelus Ciprius Amocostensis f. iurisconsulti d. Constancii Flatus (Flatrus) Paulus Leucosiensis Ciprius, f. q. Fabricii Robustus Nicolaus Ciprius fr. o. Carm. Amocostensis provincie Terre Sancte Butrius Iohannes Baptista Ciprius, pater ord. Carm. Galutio (Calutius, Calucius) Paulus Cassiomatus f. Iohannis Singritoco Matheus Leucosiensis Cyprius Rubeus Solomonus de nobilis Amocostensis, Cyprius Christinianus Nicolaus f. q. d. Raphaelis civis Amocostensis, Ciprii Podacatarus Petrus nobilis Cyprius, q. Herculis Zacharias Andreas frater, archidiaconus Leucosie, f. Marci Nores Cesar Leucosiensis f. Alovisii comes Tripolis, nob. Perodio (Parodius) Damaseus Cyprius ord. Pred. Singritoco Marchus nobilis Cyprius Busterono(Bustrono) Bernardus nobilis Susomenus Guslterius Cyprius Zamberlanus Cornelius Cyprius Tragodistinus Hieronymus f. Petri Cyprioti Negoscioti Nores Aloysius nob. Cyprius Benedictus Iacobus Ciprius f. d. Nicolai Mosconus (Moscornus)Hieronymus nob. Grecus, Cypriotus Benedeus Fabricius q. Victorii Nores Ianson
1551
s-d
i
1551–1559
s-d
i
1551–1552 1552
s-d t
i
1554
s-b
th
1554
s-b
th
1556
d
i. civ.
1556–1557
s-d
a-m
1550–1557
s-d
th-ph
1557
t
1557
s-d
i. civ.
1557
s
i
1557–1560
s-d
i
1557–1559
s-d
a-m
1559
s
i
1557–1559
s
1556–1559
s
1559
t
1559 1559 1559 1560
s s t d
i
1564
d
a-m
1564 1565
s s-d
i i. civ.
1565
s
i
1569 1577
s p
th-i-a-m a
137 Первый гуманитарный фонд Пьетро ди Кафрано на Кипре
S.V. Bliznyuk
The First Educational Foundation of Pietro di Cafrano in Cyprus, 1393–1570
T
138
he late thirteenth and early fourteenth century in Europe and, especially, in Italy witnessed quick rise of culture and education, growth of schools of various kinds and development of universities. The Cypriot kingdom of Lusignans, locating far away from Europe and the leading centers of education and culture, nonetheless never felt itself separated from the European civilization. Like the rest of Europe the Cypriot society recognized the necessity of education and acknowledged its prestige. University education and quite often the Doctoral degree of the persons, who were empowered by the king in political or financial negotiations with European authorities, had become a social standard from the late fourteenth century. Current research deals with the activity of the educational foundation established by the last will of Pietro di Cafrano. For almost 180 years he had sponsored education of Cypriot students at the University of Padua with 4 grants of 50 ducats annually. Italian archives supply us with the names of 129 students originated from Cyprus. The list of names extracted from the documents make possible to analyze the social structure of the Cypriot studentry and to trace their posterior activity in Cypriote life. The donation to education made by the Admiral Pietro di Cafrano in his testament is an obvious proof of his perspicacity. From the distance of time, his annual 200 ducats of grants do not seem a tiny annual contribution: in 175 years they made up 35000, compatible with the annual budget of a small state. However, the real impact of this money on the Cypriot society was more than impressive. Those ducats were not expenditures; they were the capital investments into, as we would say now, “high technologies”. The outcome of the aforementioned investment explains those changes in the Cypriot society that we have studied and discussed. (Moscow State University, Moscow, Russia)
С.В.Близнюк
Л.М. Брагина
Проблемы познания в философии Иоанна Аргиропула
И
оанн Аргиропулос, Аргиропул (в итальянской транскрипции — Джованни Аргиропуло) принадлежал к плеяде греческих ученых, внесших существенный вклад в становление и развитие гуманистической мысли Италии. Мануил Хрисолор, кардинал Виссарион, Гемист Плифон, Феодор Газа, Георгий Трапезундский, Иоанн Аргиропул и другие византийские ученые, переселившиеся в XV в. в Италию, активно способствовали изучению греческого языка в образованной среде и как следствие — возрождению интереса к оригинальным текстам сочинений древнегреческих философов и писателей. Следует помнить, что многие античные авторы были преданы забвению в латиноязычной ученой Европе, но сохранялись в живой философской и литературной традиции в Византии. В эпоху Возрождения ведущие итальянские университеты приглашали византийских философов, знатоков античных текстов для чтения лекционных курсов по комментированию трудов Аристотеля, преподаванию греческого языка и литературы. Особую известность приобрела в этом плане деятельность в Италии Иоанна Аргиропула. Выходец из среды интеллектуалов Константинополя, где он родился, получил образование и сформировался как теолог, начав там же и преподавательскую карьеру, Аргиропул (1415–1487 г.) Впервые оказался в Италии в 1438 г., находясь в свите византийского императора Иоанна VIII Палеолога и константинопольского патриарха Иосифа, прибывших в Феррару для участия в церковном соборе, на котором решался вопрос об объединении западной и восточной христианских церквей. После окончания собора (его последние заседания проходили во Флоренции) Аргиропул в 1439 г. возвратился в Константинополь, но Проблемы познания в философии Иоанна Аргиропула
139
вскоре, по-видимому уже летом 1441 г., вновь отправился в Италию. Его пригласил к себе в Падую известный флорентийский магнат Палла Строцци, изгнанный из отечества своим политическим противником Козимо Медичи. В течение трех лет Иоанн Аргиропул гостил в доме Строцци в роли учителя греческого языка и одновременно посещал лекции в Падуанском университете, где по окончании артистического факультета получил в июле 1444 г. докторскую степень и в 1445 г. вернулся в Константинополь. К сожалению, сведения о его деятельности в последующие несколько лет отсутствуют, но известно, что с 1448 по 1452 г. он преподавал в Ксеноне, ведущем высшем учебном заведении Константинополя1. В одном из писем к другу, Георгию Трапезундскому, Аргиропул не без гордости сообщает об этом этапе своей педагогической карьеры: «Многие ученые из Италии слушали нас и хвалили, восхищаясь нашим знанием наук и особенно тем, что мы излагали относительно физики и логики Аристотеля…»2. В эти же годы созрело его решение о переходе в католическую веру, о чем он заявил в послании к папе Николаю V3. В числе учеников Аргиропула в Ксеноне были и ставшие впоследствии известными учеными Константин Ласкарис и Михаил Апостолис. Падение Константинополя вынудило его в 1454 г. перебраться вместе с семьей в Италию, где он снова стал гостем в доме Строцци4. Слава ученого грека, глубокого знатока античной философии распространилась в образованной среде задолго до его переселения в Италию и не удивительно, что в 1456 г. он получил приглашение (по рекомендации Палла Строцци и при посредничестве его племянника Донато Аччайуоли) на должность профессора философии в университете Флоренции5. Здесь Аргиропул в течение многих лет (в 1456–1471 и в 1477–1481 гг.) читал лекции по философии Аристотеля, комментируя его «Никомахову этику», «Физику», «О душе», «Метафизику», «Политику». Наряду с философией он преподавал в университете античную литературу — толковал сочинения греческих трагиков, излагал основы поэтики и риторики. У себя дома византийский ученый устра1 Cappelli A. Giovanni e Isacco Argiropulo // Archivio storico italiano. 1891. V. 18; Zippel G. Per la biografia dell Argiropulo // Giornale storico della letteratura italiana. 1896. V. 28; Cammelli G. I dotti bisantini e le origini dell umanesimo. Vol. 2. Giovanni Argiropulo. Firenze, 1941; Geanakoplos D. The Italien Renaissance and Bizantium. The Career of Greek Humanists-Professor John Argyropoulos in Florence and Rome (1415–1487) // Conspectus of History. 1974. V. 1. N. 1; Брагина Л.М. Аргиропуло (из истории философии итальянского Возрождения) // Средние века. 1968. Вып. 31. С. 237– 255. 2
Λαμπρòς Σ. ᾽Αργυροπούλεια. Ἀθῆναι, 1910. P. 74.
3 Ibidem. P. 129–141. 4 Хартман Г.М. Значение греческой культуры для развития итальянского гуманизма. Пер. с нем. // Византийский временник. 1959. Т. 15. С. 19.
140
5 Cammelli G. Op. cit. P. 73–82. Л.М. Брагина
ивал лекции и диспуты по проблемам философии Платона и Плотина. Козимо Медичи, его сын Пьеро и внук Лоренцо оказывали неизменное покровительство Аргиропулу, а Флорентийская республика предоставила ему и его потомкам по мужской линии право гражданства, подчеркнув этим его заслуги в педагогической деятельности (об этом говорится в постановлении Синьории от 21 октября 1466 г.)6. Однако спустя пять лет после этого события Аргиропул покинул Флоренцию по причинам, о которых нет единого мнения исследователей, и принял предложение папы Сикста IV читать лекции в университете при Римской курии. Одно из веских предположений относительно причин отъезда Аргиропула — его расхождения с Лоренцо Медичи по политическим мотивам и тесные связи с антимедичейской оппозицией, резко осуждавшей тиранию7. Правда, в 1477 г. философ вернулся во Флорентийский университет и преподавал там до весны 1481 г., но об этом периоде его деятельности сохранились крайне скудные свидетельства. Иоанн Аргиропул пользовался огромным уважением итальянских гуманистов как глубокий знаток античной культуры, прекрасный лектор и блестящий переводчик сочинений Аристотеля на латинский язык. В первый период своего пребывания во Флоренции он перевел «Никомахову этику», «Физику», «О душе», «Аналитику вторую», первые двенадцать книг «Метафизики», посвятив все эти переводы Козимо Медичи, а «Аналитику первую» — его сыну Пьеро. К этому же времени относятся сделанные Аргиропулом переводы еще нескольких сочинений Аристотеля — «Об истолковании», «Топика», «Опровержение софистических аргументов»8. В рукописных и печатных изданиях переводы Аргиропула получили широкое хождение в среде гуманистов, многие из которых были его учениками — это Донато Аччайуоли, Аламанно Ринуччини, Анджело Полициано, Бартоломео дела Фонте, Веспасиано да Бистиччи и ряд других9. Особой популярностью пользовалось издание сделанного Аргиропулом перевода «Никомаховой этики» с комментариями Донато Аччайуоли, написанными по записям университетских лекций профессора10. Свидетельства современников — Кристофоро Ландино, Анджело Полициано, Бартоломео дела Фонте — не оставляют сомнения в том, что Иоанн Аргиропул был одной из ярких фигур в итальянской гуманистической философии, человеком незаурядного ума и обширных познаний во многих отраслях знания. 6
Λαμπρòς Σ. Op. cit. P. 333–338.
7
Брагина Л.М. Указ. соч. С. 238–239.
8 Garin E. Le traduzioni umanistiche di Aristotele nel sec. XV // Atti dell’ Accademia Fiorentina di Scienze morali «La Colombaria». 1950. P. 30–31. 9 10
Cammelli G. Op. cit. Vol. 2. P. 96–99. Garin E. Op. cit. P. 32. Проблемы познания в философии Иоанна Аргиропула
141
Известное нам наследие Аргиропула сравнительно невелико: кроме переводов, сохранились его вводные лекции к курсам по философии Аристотеля, записи курсов по этике и «О душе», сделанные Донато Аччайуоли, трактат по логике (Compendium de regulis et formis ratiocinandi) и трактат «О воспитании должностных лиц» (De institutione eorum qui in dignitate constitute sunt)11. Из сочинений на греческом языке наличествуют послания к императорам Иоанну VIII Палеологу и Константину XI, послание к папе Николаю V «Об исхождении Святого духа», письма к Георгию Трапезундскому (их анализу посвящена, в частности, наша статья «Спор Иоанна Аргиропула с Георгием Трапезундским о сущности Бога»12), небольшой трактат «Введение в риторику и риторические упражнения», а также «Вопросы и ответы»13. Исследование последнего сочинения наряду с текстами вступительных лекций Аргиропула к курсам по философии Аристотеля легло в основу настоящей статьи. Нам представляется оправданным обращение к проблемам познания, нашедшим отражение в этих трудах византийского философа, проблемам, выдвинутым на первый план в гуманистической мысли Италии последних десятилетий XV в. Воспринятая от античной философской традиции вера в безграничные возможности человеческого знания оказала существенное воздействие на подход к проблемам познания в философии Аргиропула. В одном из ранних его сочинений, написанных в период его формирования как теолога — «Вопросы и ответы» — Аргиропул делает попытку рационалистического истолкования библейской темы грехопадения Адама, хотя и в рамках схоластического дискурса14. Здесь поставлена проблема соотношения свободной воли, свободы выбора человека и божественного предопределения, имеющая и гносеологический смысл. Аргиропул формулирует ее так: «Поскольку Бог все провидит и обо всем заботится, то по этой причине он сказал Адаму, чтобы тот не вкушал от древа познания добра и зла, но в тот день, когда вкусит, должен умереть»15. Главный тезис ответа: «Бог неизбежно предвидел, что Адам не удержится и нарушит 11 Отрывки из последнего трактата, хранящегося в архиве Ватикана, опубликованы Э.Гарэном: Garin E. Un trattatello inedito di G.Argiropulo // Prospettive storiche e problemi attuali dell’ educazione. Studi in onore di Ernesto Codignola. Firenze, 1961. Трактат был написан Аргиропулом в Риме на склоне лет. В нем звучит предупреждение против тирании, установление которой неизбежно в условиях большой личной власти, противостоять ей могут лишь справедливость и законность как основы республиканской формы правления. 12
См.: Historia animata. Ч. 3. Памяти Ольги Игоревны Варьяш. М., 2004. С. 126–133.
13 Греческие сочинения опубликованы в кн.: Λαμπρòς Σ. ᾽Αργυροπούλεια. Некоторые из латинских сочинений — в кн.: Müllner K. Reden und Briefe italienischer Humanisten. Wien, 1899.
142
14
Λαμπρòς Σ. Op. cit. P. 145–169 (Λύσις καὶ Ζήτημα).
15
Ibidem. P.145.
Л.М. Брагина
данное ему указание — ведь Бог умозрительно знал все, что было, есть и будет, и что возможно»16. Однако запрет он ввел потому, что нужно было, чтобы «наделенный свободной волей и способный выбирать одно из двух, хорошее или плохое, человек знал объект своей воли и желания, то есть знал бы, что такое добро и потому желательно, и что есть зло и потому нежелательно»17. Аргиропул подчеркивает далее, что человек действительно свободен в выборе добра и зла в отличие от прочих живых существ, от природы ограниченных в своем выборе. Однако поскольку возможность свободного выбора дал человеку Бог и он же установил объект для применения этой способности, то по необходимости он должен был и научить человека пользоваться ею18. Нужно было, чтобы, зная, что одно — хорошо и добродетельно, а другое — плохо и порочно, человек избегал зла, которое лишает его совершенства. Он должен стремиться к благу, помогающему достичь этого совершенства19. Тот, кто погрешит против этого, отказываясь от блага и предаваясь злу, будет наказан смертью. Бог предвидел, что Адам предпочтет зло добру, предвидел еще до того, как у Адама возникло такое желание, ибо он предвидит все возможное20. Адам совершил грехопадение отнюдь не вопреки божественному предвидению, заключает свое рассуждение Аргиропул21. Здесь мы подходим к главной мысли «Вопросов и ответов». Возможность свободного выбора не стала для человека предопределенной Богом необходимостью, «во-первых, потому, что божественная воля проявляется в тех процессах, которые протекают вне сферы возможного (то есть, очевидно, в сфере необходимого — Л.Б.); во-вторых, потому, что свободный выбор, свобода и неподвластность человеческой воли никогда не лишаются собственной силы ни по природе, ни по какой-либо необходимости»22. Свободная воля имеет силу закона; человек устремляется туда, куда он хочет, по собственному выбору, без принуждения и насилия23. 16
Ibidem.
17 Ibidem: Ὕλη γὰρ ταῦτα, περὶ ἣν ἡ προαίρεσις καὶ τὸ αὐτεξούσιον, δι’ ὧν ὁ ἄνθρωπος τῶν φύσει μόνῃ φερομένων ὑπέρκειταί τε καὶ διενήνοχεν, ὥσπερ ἐν μεταιχμίῳ τοῖν δυοῖν ὢν, φαύλου τε καὶ ἀγαθοῦ, καὶ νῦν μὲν ἐς τουτὶ, νῦν δ’ ἐς ἐκεῖνο ὡς αὐτεξουσίῳ φέρεσθαι δήπου δυνάμενος. 18 Ibidem. P. 146. 19
Ibidem. P. 146–147.
20
Ibidem. P. 147.
21 Ibidem: Πλὴν οὐ παρὰ τοῦτο τῶν ἀναγκαίων ἦν τὸν ἄνθρωπον ἀντὶ σπουδαίου φαῦλον γενέσθαι… 22 Ibidem: οὐδ’ ἡ ἐνδεχομένου φύσις ἐπὶ τὴν τῶν ἀναγκαίων μετέβαλεν ἰδιότητα τοῦτο μὲν τῷ τὴν θείαν βούλησιν ἐν ταῖς πρὸς τὰ ἔξω προόδοις τῶν ἐνδεχομένων ὑπάρχειν καὶ οἷον ἐκείνοις ξυμμεταβάλλεσθαι, τοῦτο δὲ τῷ τὸ αὐτεξούσιόν τε καὶ τὸ τῆς ἀνθρωπείας βουλήσεως ἐλεύθερόν τε καὶ ἀδέσποτον μήτε φύσει ποτὲ, μήτ’ ἀνάγκαις τισὶν ὑπείκειν καὶ τῆς οἰκείας δυνάμεως παρασύρεσθαι. 23
143
Ibidem. P. 148. Проблемы познания в философии Иоанна Аргиропула
Итак, очевидно твердое убеждение Аргиропула в действительной свободе человеческой воли, поскольку ее не ограничивают ни естественная необходимость, ни божественное провидение. Объект действий человека — познание добра и зла и выбор одного из двух. И пусть самим творцом человек был предопределен к добру, ибо с ним связано его совершенство, он все же избрал зло, нарушив указание Бога. Независимость свободной воли и свободного выбора человека от божественной воли, хотя и то, и другое так же, как и объект их действия, дарованы Богом, — таким нам представляется главный смысл рассуждений Аргиропула. Свобода воли и выбора — по сути свобода познания. Эта мысль лежит в основе ответа на второй вопрос, поставленный в рассматриваемом сочинении: «Так как необходимо было, чтобы Адам, будучи человеком, узнал добро и зло, то почему Бог приказал ему не вкушать от древа познания добра и зла?»24. Иначе говоря, если человек от природы знал хорошее и плохое, то зачем понадобилось, чтобы Адам не вкушал от древа познания добра и зла? «Ведь и без того, чтобы вкусить от него, он знал это (добро и зло. — Л.Б.) и вообще способен был познать»25. Из этого логического противоречия Аргиропул делает следующий вывод: либо напрасно было Божье повеление, либо падение Адама произошло из-за того, что он вкусил от древа познания добра и зла. Считая это противоречие видимым, он разрешает его следующим образом: до вкушения Адам знал добро и зло теоретически, а не практически26. Когда Адам вкусил, то «на опыте познал совершенно, чтó есть плохое и чтó хорошее, и каким образом, когда избрано одно из двух, плохое губит, хорошее же спасает»27. И заканчивает свой ответ: «Таким образом, Адаму, знавшему от природы добро и зло, как было сказано, запрещалось Богом вкушать от древа познания с тем, чтобы он прямо на опыте, не тайно, а открыто познал благо из зла»28. Подтверждая еще раз мысль о свободе познания (Адам познал добро и зло вопреки запрету), Аргиропул разграничивает его теоретический и практический аспекты. От рождения человеку было дано Богом знание добра и зла, но оно было теоретическим и несовершенным. Бог запретил Адаму вкушать от древа познания, то есть не желал, чтобы человек совершил это и практически. Однако Аргиропул избегает такого логического вывода и утверждает обратное: именно ради опытного познания добра через зло Бог и наложил запрет. Тем самым 24 Ibidem. P. 149. 25
Ibidem.
26
Ibidem.
27 Ibidem. P. 150.
144
28 Ibidem: Οὕτως ὁ Ἀδὰμ, καίτοι καλόν τε φύσει γινώσκων καὶ πονηρὸν, ὡς ἐδέδεικτο, τοῦ ξύλου τῆς γνώσεως ἐκφαγεῖν κεκώλυται τῷ θεῷ, μὴ τῇ πείρᾳ μάθῃ λαθὼν ἐκ τοῦ κακοῦ τἀγαθόν. Л.М. Брагина
подчеркивается ценность практического знания и еще раз доказывается важность свободной воли и свободного выбора человека в процессе познания. Ведь, несмотря на Божий закон, человек вкусил от древа познания — и не напрасно, ибо, отведав зла, понял цену добра. Правда, так пожелал сам Бог — невозможно допустить злой умысел со стороны Всевышнего, однако его желание осуществилось косвенным образом, и поступками человека руководила непосредственно не воля Божья, а его собственные свободная воля и выбор. Изложенные в «Вопросах и ответах» взгляды Аргиропула по некоторым богословским проблемам гносеологического плана спустя годы нашли дальнейшее развитие в его лекционных курсах по философии Аристотеля. Свою первую лекцию во Флорентийском университете — «Введение к первым пяти книгам „Этики“ Аристотеля», прочитанную 4 февраля 1456 г., Аргиропул посвятил определению предмета философии, а также ее структуры. Рассмотрев дефиниции, восходящие к Пифагору, Платону и Аристотелю — «Философия есть познание сущего», «Философия есть познание божественного и человеческого», «Философия есть любовь к мудрости», наконец, принадлежащее Аристотелю определение философии как искусства искусств и науки наук, — Аргиропул принимает их все и показывает, что каждая дефиниция с разных сторон определяет понятие «философия»29. Единый смысл всех определений философии он видит в том, что она есть познание человеком окружающего мира. Способность к познанию подчеркивается им особо, а сама философия сводится не только к созерцанию, но и к действию. Познание, философия, полагает Аргиропул, есть результат свободной воли человека, не зависящей от внешних сил. Божественное начало присутствует в познании лишь постольку, поскольку человек наделен способностью постигать окружающий мир. Философия, раскрывающая тайны мироздания, оказывается, в его понимании, главным и определяющим началом в сфере знания: она утверждает принципы всех наук и искусств. Далее Аргиропул переходит в своей лекции к изложению структуры философии: «Философия разделяется на две части — активную, которая называется практической, и умозрительную, то есть теоретическую»30. Вслед за Аристотелем он утверждает, что наше познание имеет источник в самих вещах, а также в деятельности разума, направленной на упорядочение человеческой жизни. Разум же обладает двумя познавательными способностями — спекулятивной и активной. И так как философия являет собой совершенство души и разума человека, то вполне правомерно, полагает Аргиропул, делить ее на две 29 Müllner K. Op. cit. P. 5–9.
145
30 Ibidem. P. 19. Проблемы познания в философии Иоанна Аргиропула
части — активную, с помощью которой совершенствуется активный интеллект (intellectus activus), и умозрительную, благодаря которой совершенствуется интеллект спекулятивный (intellectus speculativus). Теоретическая философия членится на три части: естественную (философию природы), или физику, сверхприродную (philosophia transnaturalis), то есть метафизику, и математику31. Практическая философия также состоит из трех частей — этики, экономики и политики. «Наукой о морали мы упорядочиваем и улучшаем наши нравы, благодаря экономике учимся хорошо устраивать и приводить в порядок наше имущество; с помощью же политики учимся управлять государством»32. Но мало только знать правила жизни, важно, чтобы практическая философия побуждала к действию33. В изложении структуры философии Аргиропул придерживается схемы Аристотеля и аргументирует ее правильность тем, что части философии соответствуют различным формам самой действительности: «Как умозрительная философия разделяется согласно природе вещей, так и активная философия должна расчленяться сообразно с характером наших действий»34. Что же касается теологии, то Аргиропул не противопоставляет ее философии и не ставит выше, но органически включает в нее как особую сферу знания, которая имеет отношение к отделенным от материи субстанциям (Бог, ангелы, «чистые формы»). Такое представление о теологии сложилось в античности. Средневековая традиция поставила теологию в исключительное положение, подчинив ей все прочие формы знания. Аргиропул следует античному пониманию философии как единственной и единой системы знания, частью которой является теология. Философию он рассматривает и в этическом аспекте, подчеркивая ее роль в нравственном совершенствовании человека. Само знание оказывается, в его понимании, главной этической максимой: вне науки, образования невозможно нравственное совершенствование человека и достижение им высшего блага. Возможности человеческого знания безграничны, поскольку оно охватывает весь материальный мир и «нематериальные» сущности. Важно и другое: способность к знанию сама по себе недостаточна для достижения высшего блага. Подлинное знание человек приобретает из опыта, из активной практики познания, руководствуясь в этом процессе свободной волей и свободным выбором между добром и злом. 31
Ibidem. P. 10–11.
32
Ibidem. P. 12.
33 Ibidem. P. 13: Preterea tamen hujuscemodi scire specularique parum admodum est, nisi ea deducamus in actum.
146
34
Ibidem. P. 21.
Л.М. Брагина
Итак, если сопоставить взгляды Аргиропула по богословским проблемам, изложенные им в «Вопросах и ответах», с его гносеологическими воззрениями, нашедшими отражение в лекционных курсах по философии Аристотеля, то вырисовывается целостная концепция познания. Знание — способность, данная человеку от природы, способность естественная, дарованная творцом. Эта способность — самое ценное свойство человеческой природы, ибо ставит ее выше природы прочих живых существ и ведет человека к совершенству, счастью, высшему благу. Знание может носить теоретический и практический характер; и то, и другое равно необходимо человеку и каждое имеет свои преимущества. Характер и виды знания определяют и структуру философии. Человеческому знанию доступны все сферы действительности, непознаваема лишь природа Бога — приобщение к ней возможно только через откровение. В познании действительного мира человек свободен и непосредственно не зависит от божественной воли. Познание — не пассивный процесс: движение человека к счастью, высшему благу связано с его деятельностью, на которую божественная воля не оказывает непосредственного воздействия. В концепции Аргиропула можно видеть античное понимание природы познания. Подчеркивая важную этическую функцию знания, утверждая высокую практическую ценность науки, византийский философ развивал и обогащал принципы гуманистического мировоззрения. (Московский государственный университет, Москва, Россия)
147 Проблемы познания в философии Иоанна Аргиропула
L. M. Bragina
The Problem of Cognition in John Argyropoulos’ Philosophy
T
he article studies the works of John Argyropoulos (in Italian transcription — Giovanni Argiropulo), a prominent representative of the Italian Renaissance, a Byzantine philosopher who lived in Italy after the fall of Constantinople and disseminated there the tradition of Greek philosophy. The cognition conception of Argyropoulos was profoundly influenced by Aristotle; it underscored the remarkable abilities of man and his freedom in the understanding of the world. Knowledge is the most precious and important ability of human’s nature, gifted by the Creator. Pointing out the ethical aspect of knowledge, the Byzantine philosopher thus revealed basic principals of the Renaissance Weltanschauung. (Moscow State University, Moscow, Russia)
148 Л.М. Брагина
Salvatore Cosentino
Credito e finanza a Napoli in una lettera di papa Gregorio Magno
L
e attività legate al credito e alla finanza sono tra gli aspetti meno conosciuti dell’economia tardoantica1. In quest’ambito la documentazione più consistente riguarda la figura sociale dell’argentarius / ἀργεντάριος, qualificata anche attraverso altri appellativi (nummularius, argyropratēs, trapezitēs, argyrarmoibos, katallaktēs, krysokatallaktēs, kermatistēs, kollybistēs). Essa era caratterizzata da un eclettismo professionale che riflette l’incertezza che connotava la sfera della fi nanza nel mondo tardoantico. Gli argentarii ricevevano somme in deposito dai propri clienti per un’ampia gamma di finalità (operazioni per conto terzi, estinzione di obbligazioni, fi nanziamento del credito commerciale), si occupavano del cambio delle valute da una piazza all’altra e della vendita di oggetti preziosi2. Nel 541 l’attività del banchiere costantinopolitano Anastasio era così florida che egli poteva permettersi una fi liale (ἀποθήκη) ad Alessandria, dove due viaggiatori che avevano ricevuto un prestito nella capitale avrebbero dovuto restituirlo3. Ma, al di là delle notizie sull’attività
1 Cfr. Barnish J. The Wealth of Iulianus Argentarius: Late Antique Banking and the Mediterranean Economy // Byzantion. 1985. Vol. 55. P. 5–38; Bogaert R. La banque en Égypte byzantine // Zeitschrift für Papyrologie und Epigraphik. 1997. Vol. 116. P. 85–140; Carrié J.-M. Les métiers de la banque entre public et privé (IVe–VIIe siècle) // Atti dell’Accademia Romanistica Costantiniana. Perugia, 1998. 12. P. 67–93; Brandes W. Finanzverwaltung in Krisenzeiten. Untersuchungen zur byzantinischen Administration im 6.–9. Jahrhundert. Frankfurt am Main, 2002 (Forschungen zur byzantinischen Rechtsgeschichte, 25). Appendix XIII. P. 622–627. 2 Cosentino S. Le fortune di un banchiere tardoantico. Giuliano argentario e l’economia di Ravenna nel VI secolo // Santi Banchieri Re. Ravenna e Classe nel VI secolo, San Severo il tempio ritrovato / A cura di A. Augenti, C. Bertelli. Milano, 2006. P. 43–44. 3 Cfr. Mickwitz G. Die Organisationsformen zweier byzantinischer Gewerbe im X. Jahrhundert // Byzantinische Zeitschrift. 1936. Vol. 36. P. 63–76 (part. P. 63–64). Credito e finanza a Napoli in una lettera di papa Gregorio Magno
149
degli argentarii, la nostra conoscenza sul credito, la fi nanza e l’usura nella tarda antichità è limitata in genere alle indicazioni che si trovano nella legislazione o nella precettistica cristiana. Le grandi casate senatorie e le chiese di maggiore prestigio (Costantinopoli, Antiochia, Alessandria, Roma, Ravenna) dovevano certamente investire parte della loro ricchezza in attività finanziarie attraverso l’uso di intermediari ma, nel complesso, rarissime sono le dirette testimonianze di tale pratica. Per questo motivo è interessante analizzare una lettera contenuta nel Registrum di papa Gregorio I, concernente l’argomento in questione, la quale è poco conosciuta dagli studiosi. Si tratta della missiva 4 indirizzata nel febbraio 599 dal papa ad Antemio, rettore del patrimonio della chiesa romana in Campania. Prima di commentarla è opportuno leggerne il contenuto per esteso: Gregorius Anthemio subdiacono. Maurus praesentium portitor in quadringentis se solidis quasdam merces a Felice viro magnifico asserit suscepisse atque promisisse sex siliquas per solidum lucri causa persolvere pretii; qua lucri quantitate in uno congesta duas se cautiones, id est unam de quadringentis quinquaginta et alteram de quinquaginta solidis emisisse, spondens certo tempore quod debeat exsolvere. Sed quia, ut perhibet, in eisdem mercibus passus est non leve dispendium et restitutis quadringentis decem solidis, quod reliquum lucri est, implere compellitur atque ex hoc maiori se necessitati ac potius desperationi ingemit subiacere et propterea aliquo sibi subveniri petit auxilio, experientia tua, si ita est, apud praedictum magnificum fi lium nostrum una cum reverentissimo fratre et coepiscopo nostro Fortunato ac glorioso fi lio nostro Maurentio magistro militum, quia et ipsi scripsimus, agere studeat, ut hac in re, sicut Christianum decet et nobilem, plus benignus quam rigidus, plus misericors esse debeat quam destrictus et lucrum de damno alterius non exspectet, sed recepta pretii sit sorte contentus, quatenus, quicquid pauperi cesserit, omnipotens ei Deus multiplicata, sicut promisit, restitutione compenset. Ita ergo
Gregorio al suddiacono Anthemius. Mauro, latore della presente, sostiene di avere ricevuto dal vir magnificus Felice alcune merci per il corrispettivo di quattrocento solidi e di avere promesso di pagare sei silique per solido quale interesse del valore (ricevuto); calcolato il totale degli interessi, sostiene di avere emesso due scritture di garanzia, una di quattrocentocinquanta solidi, l’altra di cinquanta solidi, dando assicurazione che avrebbe pagato quanto dovuto a tempo debito. Ma poiché, come riferisce, subì un non lieve danno alle stesse merci e, pur avendo restituito quattrocentodieci solidi, è costretto a versare la parte restante dell’interesse e perciò lamenta di essere oppresso da maggiore difficoltà o, piuttosto, dalla disperazione, e chiede pertanto un qualche aiuto, se così stanno le cose, la tua esperienza si attivi per prendere contatti con il menzionato vir magnificus, insieme al nostro fratello e coepiscopo Fortunato e al nostro figlio Maurentius gloriosus magister militum (visto che abbiamo scritto anche a lui), affinché per la faccenda in questione, come si addice ad un cristiano e ad un nobiluomo, egli debba essere più benevolo che severo, più misericordioso che rigido e non brami guadagno dal danno altrui ma, ricevuto il capitale, sia soddisfatto, perché quanto sarà lasciato al povero, Dio onnipotente,
4 Gregorius I papa, Registrum epistolarum / Ed. P. Ewald, L. M Hartmann (MGH, Epp. II). Berlin, 1899. Ep. IX, 108. La lettera si può leggere, segnata con il numero IX, 109, anche nell’edizione di D. Norberg (Corpus Christianorum, Series Latina, CXL A). Mentre il testo qui riprodotto è tratto da quest’ultima edizione, tutte le altre citazioni dell’epistolario gregoriano presenti nel presente articolo si riferiscono all’edizione Ewald-Hartmann.
150
5 Recchia V. Opere di Gregorio Magno, V/3, Lettere (VIII–X). Roma, 1998. P. 267, traduce: «L’esperienza tua, quindi, faccia sì che all’uno in tutti i modi imponga quanto è stato detto per la ricompensa eterna e liberi l’altro dal tormento dell’obbligazione». Salvatore Cosentino
studiose experientia tua agat, ut illi modis omnibus hoc pro mercede ipsius imponere et hunc ab affl ictione possit obligationis exuere.
come promise, compenserà restituendogliene il doppio. Pertanto, la tua esperienza si attivi diligentemente per imporre all’uno con ogni mezzo i quattrocentodieci solidi come suo guadagno5, e per liberare l’altro dall’oppressione del debito.
Sotto il profilo giuridico l’accordo stipulato tra il vir magnificus Felix e Maurus può essere inquadrato nell’ambito della tipologia del contratto di prestito marittimo (pecunia traiecticia o fenus nauticum; in greco ναυτικὸς τόκος)6, che affonda le proprie radici nella Grecia classica. Nella forma ricostruita dagli storici del diritto romano tale contratto prevedeva che un finanziatore prestasse il proprio denaro ad un agente per l’acquisto e la commercializzazione di merci in una località diversa rispetto a quella in cui era stato stipulato il negozio. Sotto il profilo economico esso garantiva al mutuante il recupero del capitale prestato più un elevato frutto, mentre il mutuatario, che professionalmente in genere era un capitano di nave (nauclerus), un navicularius o un mercante, otteneva capitali da sfruttare nelle piazze commerciali in cui si fosse trovato ad operare. Il meccanismo che rendeva conveniente ad ambo le parti l’accordo consisteva dunque nella possibilità di esportare articoli tipici di alcune zone (o nelle quali vi fosse abbondanza) per rivenderli in altre che ne fossero prive o carenti. Il finanziatore correva un rischio piuttosto elevato giacché in caso di totale o parziale perdita del carico, dovuta al naufragio della nave che lo trasportava, aveva il diritto di rifarsi sul debitore solo limitatamente alla quantità di merci che si fossero salvate. Proprio per questo il prestito marittimo comportava la richiesta di usurae / τόκοι molto elevati. Sotto Diocleziano7 la regolamentazione dei guadagni connessi al prestito marittimo era esclusa dalla normativa corrente sul tasso d’interesse, che in genere, dall’età repubblicana, era fissato ad un massimo annuo del 12. Sotto l’influsso del pensiero cristiano, che stigmatizzava la pratica dell’usura non solo per le sue terribili conseguenze sociali, ma per l’immoralità di trarre vantaggio dalla speculazione monetaria — il denaro in sé è sterile e non può dare fructus —, la legislazione giustinianea regolamentò più strettamente il tasso di interesse a vantaggio dei debitori. In una costituzione emanata nel 528 Giustiniano decretò che in nessun contratto stipulato da persone di condizione illustris potessero 6 Cfr. Voce Foenus / A cura di F. Baudry // Dictionnaire des Antiquités grecques et romaines / sous la direction de Daremberg Ch. et Saglio E. Paris, 1896. II/2. P. 1214–1226 (diritto romano. P. 1223–1226); Fenus / A cura di F. Klingmüller // Pauly Wissowa. Stuttgart, 1909. VI. C. 2187–2205 (part. C. 2200–2205); voce Foenus nauticum / A cura di F. De Martino // Novissimo Digesto Italiano. Roma, 1957. VII. P.421–425; voce Zins / A cura di H. Chantraine // Der Kleine Pauly. Lexikon der Antike. München, 1975. V. C. 1536–1537. 7
Cod. Iust. IV 33, 2. Credito e finanza a Napoli in una lettera di papa Gregorio Magno
151
essere richiesti interessi superiori al 48; se il contratto riguardava commercianti o artigiani i frutti non potevano essere superiori all’8; nel caso di denaro prestato per il commercio a lungo raggio (contractus traiecticii) o nel caso della cessione di derrate o merci ad interesse (dationes specierum fenori) il tasso massimo viene fissato al 12 del capitale. La novella 106 di Giustiniano, emanata nel 540, fotografa una prassi che poteva prevedere sia un interesse del 10, più 1 modio di grano (al netto dei diritti di dogana) per solido prestato, sia, in alternativa, un tokos completamente monetario fissato nella misura di 1/8 di solido (3 keratia), cioè il 12,5 annuo9. Ritornando al nostro documento, il prestito viene effettuato da Felix a Maurus10 non direttamente in forma monetaria, ma attraverso la consegna di merci — di cui la lettera non specifica la tipologia — il cui valore, come gli interessi, è espresso in denaro. Questi ultimi sono pattuiti nella misura di 6 silique per solido: cioè il 25 del capitale. Il termine siliqua nella lettera gregoriana ha un valore puramente metrologico ed è da intendere come sinonimo latino del greco keration (0.189 gr.; 1/24 di solido). Teoricamente il tasso massimo di interesse stabilito dalla legislazione giustinianea nel 528 e nel 540 per i prestiti legati al commercio marittimo avrebbe dovuto essere ancora in vigore alla fine del secolo VI. La richiesta di 6 silique per solido, pertanto, dovrebbe comprendere la somma dei frutti di due anni, che, se scomposta (400 solidi x 3 silique per solido = 50 solidi, cioè il 12,5 annuo del capitale + 400 solidi x 3 silique per solido = 50 solidi, cioè il 12,5 annuo del capitale = 100 solidi = 25 del capitale), riporterebbe le usurae testimoniate nella lettera del Registrum allo stesso livello delle prescrizioni contenute nei provvedimenti giustinianei. Questo spiegherebbe perché Felix abbia preteso che Maurus rilasciasse garanzia dell’impegno ad onorare il debito in due scritture diverse: una prima dell’ammontare di 450 solidi (capitale + interessi di un anno); una seconda dell’ammonare di 50 solidi (gli interessi di un altro anno). Se non è così, si potrebbe supporre che Felix abbia preteso la scomposizione degli interessi in due chirografi distinti per aggirare il divieto legale di oltrepassare il 12,5 annuo; ma questa spiegazione mi sembra debole, giacché, in tal caso, Gregorio I non avrebbe mancato di segnalare l’irregolarità ad Anthemius. Il debitore, Maurus, accenna ad un generico danno subito dalle merci da lui prese a carico, che non gli avrebbe consentito di pagare l’intero 8 Cod. Iust. IV 32, 26, 2. Sul tasso di interesse in età giustinianea si veda Gofas D. The Byzantine Law of Interest // The Economic History of Byzantium. Vol. 3 / Ed. A. E. Laiou. Washington, D. C., 2002. P. 1095–1098. 9 Nov. 106, proem. 19–29.
152
10 I due sono menzionati solo in questa lettera di Gregorio I. Salvatore Cosentino
ammontare dell’interesse pattuito. Questi danni forse non erano sufficienti per richiedere legalmente che il suo debito fosse diminuito, oppure egli si sentiva socialmente debole di fronte al suo creditore per aprire con lui un contenzioso. Sta di fatto che la difesa della posizione di Maurus da parte del papa non poggia su requisiti legali (che forse non esistevano), ma si fonda su una motivazione prettamente morale, la benevolenza che il ricco deve avere verso il povero che sarà compensata da Dio nella vita eterna. Il finanziatore, Felix, dovrebbe appartenere ad uno strato sociale piuttosto alto della Napoli tardoantica, giacché è qualificato con l’appellativo di vir magnificus (gr. μεγαλοπρεπής). Tale appellativo, tra la metà del secolo V e la metà del secolo VI connota spesso i funzionari di rango illustres 11 . Nell’epistolario di Gregorio Magno sembra che il termine identifichi personaggi di una certa eminenza sociale, anche se non di rango elevatissimo: esso è portato per esempio da tribuni (Reg. II, 34), agentes vices (Reg. II, 8), expraefecti (Reg. IX, 115), praetores (Reg. VII, 19; XI, 4), scribones (Reg. IX, 78), consiliarii (Reg. I, 36), chartularii (Reg. I, 4; VI, 31). Maurus, invece, il mutuatario, potrebbe essere stato un capitano di nave (nauclerus) e/o un navicularius, oppure un mercante. Tutte queste categorie sono testimoniate a Napoli tra il V e il VI secolo12 . Anzi, almeno altre due lettere dell’epistolario gregoriano sottolineano che in città era vivo l’interesse attorno alla navigazione e al possesso di imbarcazioni. La prima è una missiva scritta tra il 598 e il 599, da cui si apprende che un altro vir magnificus napoletano, Domitius, aveva chiesto al papa di intervenire presso il già menzionato magister militum Maurentius affinché concedesse al proprio figlio la «licentia navigandi»13 . La seconda è una lettera del 603, indirizzata da Gregorio allo stesso Anthemius, rettore del patrimonio napoletano, perché si facesse da portavoce presso Pasc(h)asius, vescovo di Napoli, dell’insoddisfazione del papa per il comportamento dimostrato dal presule, il quale, dimentico dei suoi doveri pastorali, era tutto preso dalla costruzione di una nave (in cui aveva sperperato 11 Cfr. Koch P. Die byzantinischen Beamtentitel von 400 bis 700. Jena, 1903. P. 51 (sull’appellativo in generale ivi. P. 45–58). Sul titolo di vir magnificus (magnificentissimus / megaloprepestatos) si veda anche il lavoro di Hornickel O. Ehren- und Rangprädikate in den Papyrusurkunden. Ein Beitrag zum römischen und byzantinischen Titelwesen. Giessen, 1930. P. 28–29. 12 Cfr. Arthur P. Naples from Roman Town to City-State. London, 2002 (Archaeological Monographs of the British School at Rome, 12); Savino E. Campania tardoantica (284–604 d. C.). Bari, 2005 (Munera, 20). P. 97–103, 144–151. Su Napoli alla fine del secolo VI cfr. anche il bell’articolo di Luzzati Laganà F. Società e potere nella Napoli protobizantina attraverso l’epistolario di Gregorio Magno // Bollettino della Badia Greca di Grottaferrata. 1992. Vol. 46. P. 101–136; sulla regione cfr. anche Falkenhausen V. von. La Campania tra Goti e Bizantini // Storia e civiltà della Campania. Il Medioevo / A cura di G. Pugliese Carratelli. Napoli, 1992. P. 7–35. 13 Greg. Reg. IX, 159. Credito e finanza a Napoli in una lettera di papa Gregorio Magno
153
400 solidi) e, insieme ad alcuni suoi chierici, scendeva ogni giorno fino in riva al mare, dove evidentemente erano collocati i cantieri navali 14 . Io credo che, come è stato proposto (P. Arthur)15, questa lettera sia il rif lesso di interessi commerciali nei quali era implicato il vescovo Pasc(h)asius. Flotte più o meno grandi sono testimoniate nei secoli VI–VII per la chiesa di Alessandria, di Ravenna, di Roma e, agli inizi del IX secolo, per il vescovo di Grado, Fortunatus. Ma Pasc(h)asius sembra interessato a costruire un’imbarcazione non per le esigenze della sua diocesi, ma per il suo proprio vantaggio. In ogni caso, la testimonianza sul prestito marittimo che qui si è cercato di analizzare, costituisce un altro piccolo tassello per sostenere il quadro di una vivacità dell’economia napoletana in età tardoantica e protobizantina 16. I cardini di questa vivacità possono essere intravisti da un lato nel commercio di schiavi portato avanti dai mercanti ebrei, di cui abbiamo menzione ancora una volta in una lettera di Gregorio I 17, dall’altro nella tenuta che ancora sembra avere il ceto dei navicularii (cui forse Maurus apparteneva) alla fine del secolo VI, dopo la felice stagione che lo aveva caratterizzato nel IV e V secolo nel trasporto dell’annona verso l’Urbs. Il marcato processo di riduzione e impoverimento demografico dell’hinterland napoletano, dovuto alla penetrazione longobarda in Campania, fu forse l’elemento che contribuì a spingere verso le idrovie l’espansione delle forze produttive locali. Se è così, non sapremmo comunque dire fino a che punto questa caratteristica costituisse un elemento dell’economia napoletana anche nei secoli VII e VIII. Quel che è certo, invece, è che Napoli verso il IX secolo si trovò a fare parte della rete di scambio probabilmente più dinamica dell’Italia altomedievale, formata da Roma, Amalfi, gli altri ducati tirrenici, le signorie longobarde, la Sardegna, la Calabria e la Sicilia 18. Attraverso quest’ultima regione l’area basso-tirrenica 14
Greg. Reg. XIII, 29.
15 Arthur. Naples (citato a N. 12). P. 61, 121. Savino. Campania tardoantica (citato a N. 12). P. 148, nega (a mio avviso ingiustificatamente) che l’attività di costruzione di Paschasius possa essere stata finalizzata all’attività commerciale. 16 Cfr. Arthur. Naples (citato a N. 12); Idem. Naples: a Case of Urban Survival in the Early Middle Ages // Mélanges de l’École Française de Rome. Moyen Âge-Temps Modernes. 1991. Vol. 103/2. P. 759–784. La recente monografia di Savino. Campania tardoantica (citata a N. 12), peraltro molto interessante, tende invece a ridimensionare il tenore economico di Napoli alla fi ne del secolo VI, sottovalutando, a mio avviso, diverse indicazioni che vengono tanto dalle fonti scritte, quanto da quelle archeologiche. 17 Greg. Reg. IX, 104. Sul commercio di schiavi in Campania nel secolo IX si veda McCormick M. Origins of the European Economy. Communications and Commerce AD 300–900. Cambridge, 2001. P. 628–630, 770–771.
154
18 Cfr. McCormick. Origins (citato a N. 17). P. 618–630; Wickham C. Framing the Early Middle Ages. Europe and the Mediterranean, 400–800. Oxford, 2005. P. 736–739. Salvatore Cosentino
era in stretto contatto con i mercati musulmani dell’Africa settentrionale, riproducendo così, nei secoli IX e X, con l’attenuazione del terminale romano, la geografia commerciale del Mediterrano occidentale tipica della tarda antichità. (Dipartimento di Storie e Metodi per la Conservazione dei Beni Culturali, Università di Bologna, sede di Ravenna, Italia)
155 Credito e finanza a Napoli in una lettera di papa Gregorio Magno
Сальваторе Козентино
Кредиты и финансы в Неаполе в письме Григория Великого
В
статье анализируется письмо № IX, 108 (по изданию ЭвальдаХартманна) или же IX, 109 (по изданию Норберга), посланное в 599 г. Григорием Великим Анфимию, ректору Неаполитанской патримонии. Оно касается соглашения о морском займе: финансист vir magnificus Феликс дает торговому агенту (торговец, nauclerus или navicularius) Маврусу некоторые товары, денежный эквивалент которых равнялся 400 солидов. Заем был предоставлен под ежегодный процент в 12,5 капитала (25 за два года). После экскурса в проблему процентных ставок в Юстиниановом законодательстве автор обосновывает идею благоприятного развития неаполитанской экономики в конце VI в. (Факультет музееведения, Болонский университет, Равенна, Италия)
156 Salvatore Cosentino
К.И. Лобовикова
Письмо Римского папы Пия II Мехмеду II Завоевателю и его прототип
О
сенью 1461 г., в самый разгар подготовки к крестовому походу против турок, Римский папа Пий II (в миру Энеа Сильвио Пикколомини) написал Мехмеду Завоевателю письмо, в котором убеждал правителя турок принять христианскую веру, сложить оружие и стать христианским правителем1. Письмо, однако, так и осталось неотправленным, но зато было опубликовано на Западе. Текст его стал широко известен, что породило появление множества поддельных писем, якобы написанных от имени Пия и Мехмеда, вступивших друг с другом в переписку2. Пий II не был одинок в своем стремлении объяснить правителю турок основы христианской веры, письма и трактаты Георгия Трапезундского3, 1 Pius II. Lettera a Maometto / Ed. G. Toffanini. Naples, 1953; Новое издание с переводом письма на английский язык: Pius II. Epistola ad Mahomatem / Ed. and transl. by A.R. Baca, Peter Lang. N.Y., 1990. В данной статье все ссылки на издание Toffanini — Pius II 1953. 2 Ady C. M. Pius II. Eneas Silvius Piccolomini. The Humanist Pope. London, 1913. P. 315; Издание одного из подобных писем, якобы написанного Мехмедом в ответ на послание Пия, см.: Epistola Morbisani Magni Turcae ad Pium Papam II // Pius II. 1953. P. 181–182.
3 Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. Περὶ τῆς ἀληθείας τῆς τῶν χριστιανῶν πίστεως // Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος καί αἱ πρὸς ἑλληνονοτυρκικήν συνεννοήσιν προσπάθειαι αὐτοῦ / Ed. Zoras. Αθῆναι, 1954. Σ. 93–165. Далее ссылки на трактат — Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος 1954; Collectanea Trapezuntiana. Texts, Documents and Bibliographies of George of Trebizond / Ed. J. Monfasani. N.Y., 1984. Далее — CTr; CXLV — Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. Περὶ τῆς θειότητος Μανουὴλ // CTr. P. 564–574; CTr. CXLIV — Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. Περὶ τῆς ἀϊδίας τοῦ αὐτοκράτορος δόξης καί τῆς κοσμοκρατορίας αὐτοῦ // CTr. P. 492–563; CTr. LXXXII — Georgius Trapezuntius. Epistola ad Mahomatem // CTr. P. 281–284; Издание двух писем Георгия на латинском языке: Georgius Trapezuntius. Le due lettere di Giorgio da Trebisonda a Maometto II / Ed. A. Mercati // OСP. 1943. Vol. 9. P. 65–99; Основная монография, посвященная Георгию Трапезундскому: Monfasani J. George of Trebizond: A Biography and a Study of his Rhetoric and Logic. Leiden, 1976. Георгий не только писал Мехмеду, но даже приехал Письмо Римского папы Пия II Мехмеду II Завоевателю и его прототип
157
трактаты патриарха Геннадия Схолария4 и Георгия Амируци5 также представляют собой попытки донести до правителя турок догматы христианства. Идеи о возможности и необходимости диалога с Мехмедом Завоевателем (с тайной или явной целью обратить его в христианство) витали в воздухе и были притягательны как для греческих, так и латинских интеллектуалов, которых объединяло стремление осмыслить проблему турецкого завоевания. в Константинополь, чтобы встретиться с ним (Georgius Trapezuntius. Le due lettere… P. 92–93; CTr. CXLIV/ I.14). Тем не менее встреча Георгия Трапезундского и Мехмеда II не состоялась, и у нас нет данных о том, что Мехмед Завоеватель получил и прочитал письмо или какой-либо трактат Георгия. То, что замышлялось автором как диалог, осталось лишь монологом греческого интеллектуала (Ф. Бабингер утверждает, что Мехмед II не питал симпатии к итальянскому гуманизму, тем не менее исследователь полагает, что работы Георгия могли бы найти отклик у правителя турок, так как он интересовался астрономией, астрологией и пророчествами, предрекающими ему мировое господство: Babinger F. Maometto il Conquistatore e gli umanisti d’Italia // Venezia e l’Orient fra tardo Medioevo e Rinascimento. Firenze, 1966. P. 433–449). 4 Oeuvres complètes de Gennade Sholarius / Edd. L. Petit, X. A. Sidéridès, M. Jugie. P., 1928–1936. Vol. 3. P. 434–475. О патриархе Геннадии Схоларии см.: Konortas P. Les rapports juridiques et politiques entre le patriarcat orthodoxe de Constantinople et l’administration ottomane de 1453 à 1600 (d’après les documents grecs et ottomans), thèse dactylographiée / sous la direction de H. Ahrweiler. Paris I, 1985; Blanchet M.-H. Georges Gennadios Scholarios (vers 1400 — vers 1472), premier patriarche de Constantinople sous la domination ottomane: personnage mythique, personnage réel, thèse dactylographiée / sous la dir. d’A. Ducellier. Université Toulouse II Le Mirail, 2005; Ζηση Τ. Γεννάδιος Σχολάριος. Βίος, συγγράματα, διδασκαλία. Θησσαλονίκη, 1988; Turner C. J. The Career of GeorgeGennadius Scholarius // Byzantion. 1970. 39. P. 420–455; Idem. Pages from Late Byzantine Philosophy of History // BZ. 1964. 57. P. 346–373; Idem. Another anti-latin work attributed to Gennadius Scholarius // BZ. 1965. 58. P. 337–347; Idem. George-Gennadius Scholarius and the union of Florence // Journal of Theological Studies. 1967. 18. P. 83–103; Idem. An Oracular interpretation attributed to Gennadius Scholarius // Ἑλληνικά. 1968. 21. P. 40–47; Jugie M. Les écrits apologétiques de Gennadios Scholarios à musulmans // Byzantion. 1929. 5. P. 295–314; Papadakis A. Gennadius II and Mehmet the Conqueror // Byzantion. 1972. 42. P. 88–106.
158
5 Georges Amiroutzès et son «Dialogue sur la foi au Christ tenu avec le sultan des Turcs» / Ed. A. Argyriou, G. Lagarrigue // BF. 1987. XI. P. 29–22; Издание заключительной части трактата Георгия Амируци, считавшейся ранее утерянной: Monfasani J. «Lost» Final Part of Georges Amiroutzes’ Dialogus de Fide in Christum and Zanobi Acciaiuoli // Humanism and Creativity in the Renaissance. Essays in Honor of Ronald G. Witt. Leiden; Boston, 2006; О Георгии Амируци см.: Карпов С.П. Трапезундский ученый Георгий Амируци // ВИ. 1991. 6. С. 195–199; Он же. Культура Трапезундской империи // Культура Византии. XIII — первая половина XV в. / Под. ред. Г.Г. Литаврина. Москва, 1991. C. 86–119; Он же. История Трапезундской империи. СПб., 2007. С. 467–473; Badénas P. Les stratégies d’adaptation de la société byzantine au pouvoir ottoman // ΜΟΣΧΟΒΙΑ I. Москва, 2001. C. 85–92; Balivet M. Pour une concorde islamo-chrétienne. Démarches byzantines et latines à la fin du Moyen-Âge (de Nicolas de Cues à George de Trébizonde). Roma, 1997. P. 26–27; Balivet M. Aristote au service du sultan! Ouverture aux turcs et aristotélisme chez quelques penseurs byzantins du quinzième siècle // Byzantins et Ottomans: relations, interaction, succession. Istanbul, 1999. P. 139–150; Jugie M. La profession de foi de Georges Amiroutzès au concile de Florence // Échos d’Orient. 1937. 36. P. 176–180; Reinsch D. R. Byzantinisches Herrscherlob für den türkischen Sultan. Ein bisher unbekanntes Gedicht des Georgios Amirutzes auf Mehmed den Eroberer // Cupido Legum. Frankfurt am Mein, 1985. S. 195–210. К.И Лобовикова
Своеобразие позиций Пия II и Георгия Трапезундского в том, что они по собственной инициативе обратились к Мехмеду Завоевателю с посланиями, тогда как патриарх Схоларий и Георгий Амируци лишь объясняли Мехмеду основы христианской веры по просьбе самого султана6. Все исследователи сходятся во мнении, что письмо Пия является шедевром ренессансной риторики. Что касается определения целей, которые преследовал автор письма, то до сегодняшнего дня по этому вопросу не прекращаются споры. Издатель письма Дж. Тоффанини отметил, что с исторической точки зрения письмо остается загадкой7. Почему Римский папа, делом жизни которого стала организация крестового похода, решил написать Мехмеду вполне благосклонное и доброжелательное письмо? Письмо трудно соотнести с образом Пия — непримиримого врага турок. В энциклопедии, посвященной истории папства, даже было высказано предположение, что Пий II не является автором этого послания, а само письмо представляет собой апокриф8. Эта точка зрения, однако, была опровергнута В. Поджи9. Дилемма письма кажется неразрешимой: одни ученые полагают, что Пий возлагал на письмо политические надежды, так как втайне понимал обреченность крестового похода10, другие утверждают, что письмо было лишь творе6 Мехмед Завоеватель проявлял явный интерес к христианству как к религии завоеванного государства и обращался с просьбой к патриарху Схоларию и своему придворному Георгию Амируци объяснить основы христианства. См.: Georges Amiroutzès et son «Dialogue sur la foi»…P. 29; Oeuvres complètes…Vol. 3. P. 434. Cултан продолжил традицию мусульманских правителей собеседовать с христианами об их вере. Традиция восходит к переписке византийского императора Льва III и халифа Омара III (VIII в). См.: Ghevond’s text of the correspondence between Umar II and Leo III / English translation and commentary by A. Jeffery. Harvard theological review. 1944. 37. P. 269–332; О Мехмеде Завоевателе: Babinger F. Mahomet II le Conquérant et son tempts. Paris, 1954; Idem. Maometto il Conquistatore e gli umanisti d’Italia // Venezia e l’Orient fra tardo Medioevo e Rinascimento. Firenze, 1966; Raby J. Mehmed the Conqueror’s Greek Scriptorium // DOP. 1983. 37. P. 15–34; Idem. El Gran Turco. Mehmed the Conqueror as Patron of the Arts of Christendom. Submitted for the Degree of Doctor of Philosophy. Faculty of Oriental Studies. Oxford, 1980; Inalcik H. Mehmed the Conqueror (1432–1481) and his time // Speculum. 1960. XXXV/3. P. 408–427. 7
Pius II 1953. P. X.
8 Levillain Ph. Dictionnaire historique de la Papauté. Paris, 1994. P. 1323–1325. 9 Poggi V. Lettera non spedita di Pio II a Maometto II // Studi sull’Oriente Cristiano. 2003. 7/2. P. 113–133. 10 Garin E. Ritratti di umanisti. Firenze, 1967. P. 34; Gaeta F. Sulla lettera a Maometto II di Pio II // Bullettino dell’Istituto Storico Italiano per il medioevo e l’archivio muratoriano. 1965. 77. P. 127–227; Southern R. W. Western Views of Islam in Middle Ages. Cambridge, 1962. P. 99; Balivet M. Pour une concorde islamo-chrétienne. Démarches byzantines et latines à la fin du Moyen-Âge (de Nicolas de Cues à George de Trébizonde). Roma, 1997. P. 13. В. Поджи выдвинул версию, согласно которой Пий II вначале действительно намеревался отправить письмо, но, так как в своем послании он неоднократно сурово критиковал ислам, то, в конце концов, Пий решил, что письмо отправлять не стоит, так как оно может скорее разгневать правителя турок, чем принести пользу (Poggi V. Lettera non spedita … P. 130–133). Письмо Римского папы Пия II Мехмеду II Завоевателю и его прототип
159
нием Пия-литератора и изначально не было предназначено для отправления Мехмеду Завоевателю11. Не претендуя на то, чтобы поставить точку в спорах о «вечном вопросе биографии» Пия II, я добавлю еще один аргумент в пользу той версии, согласно которой письмо было, прежде всего, творением Пия-поэта, хотя сам факт его написания обладал, конечно, и политическим значением ввиду общественного положения создателя письма и адресата. Георгий Трапезундский, сразу же после избрания папы (1458 г.), несколько раз пытался добиться аудиенции с тем, чтобы попросить Пия отправить его в Константинополь с целью обратить Мехмеда II в христианство12. Но Пий II не внял просьбам Георгия. Если отталкиваться от положения, что дела больше говорят об истинных намерениях человека, чем его слова, то более логично обратить внимание на молчаливую поддержку проекта Георгия по обращению Мехмеда, оказанную папой Павлом II. Павел II не создал риторического шедевра, убеждающего турецкого султана принять христианскую веру. Он просто оплатил поездку Георгия в Константинополь для того, чтобы тот попытался обратить Мехмеда13. Когда же разразился скандал и Георгия посадили в тюрьму по обвинению в протурецких интригах, именно Павел II способствовал освобождению Георгия14. Итак, если бы Пий-политик был действительно заинтересован в обращении Мехмеда II, то вряд ли бы он отверг помощь Георгия Трапезундского. Впервые гипотеза о влиянии писем Георгия Трапезундского к Мехмеду II на послание Пия была высказана Годелем15. В. Поджи опроверг эту версию, так как письма Георгия Трапезундского к султану были написаны в 1465–1466 гг., то есть уже после смерти понтифика, и высказал другое предположение, согласно которому скорее идеи Пия оказали влияние на концепцию Георгия16. Предположение о том, что письмо Пия лишь повторяет основные идеи Георгия Трапезундского, было незаслуженно отвергнуто и забыто как византинистами, так и историками Ренессансной Италии. 11 Paparelli G. Enea Silvio Piccolomini (Pio II). Bari, 1950. P. 235–236; Зарецкий Ю.П. Ренессансная автобиография и самосознание личности: Энеа Сильвио Пикколомини (Пий II). Нижний Новгород, 2000. C. 95. 12
Monfasani J. George of Trebizond… P. 140–141.
13
Ibidem. P. 184–185.
14 Ibidem. 15 Gaudeul J-M. Disputes ou rencontres? L’Islam et le Christianisme au fil des siècles, I, Survol historique. Rome, 1988. P. 237–245.
160
16
Poggi V. Lettera non spedita … P. 128–129.
К.И Лобовикова
На самом же деле, Георгий еще в 1453 г., то есть за восемь лет до появления письма Пия, в трактате Об истинности христианской веры высказывал те же идеи, что и Пий. Хотя до нас дошел только греческий вариант трактата, Георгий сообщает, что перевел свой трактат и на латинский язык17. Латинский перевод вполне мог стать известным понтифику. Сходство письма Пия и трактата Георгия Об истинности христианской веры настолько явно, что я бы назвала трактат Георгия Трапезундского прототипом письма Пия II. Георгий Трапезундский был против войны между мусульманами и христианами и убеждал Мехмеда не следовать примеру его предшественников, главным аргументом которых в споре всегда был меч18. Римский папа, ссылаясь на могущество западного христианства и западных государств, также призывал Мехмеда прекратить войну с христианами19. Оба автора не допускали критики в адрес султана и восхваляли его многочисленные достоинства20. Если Мехмед, следуя примеру императора Константина, примет христианство, то и римский папа и Георгий Трапезундский пророчат военные успехи и славу. Георгий обещает Мехмеду, что тот станет более великим и прославленным, чем все знаменитые цари и самодержцы, и Бог повергнет к его ногам всякого противника и врага21. Он предрекает, что по сравнению с Мехмедом покажутся ничтожными Александр Македонский, Кесарь Август и сам Константин, а Мехмед станет императором и самодержцем всей ойкумены (дословно: всех людей от края земли и до края)22. Пий II также советует султану последовать примеру императора Константина 23. Понтифик уверен, что если Мехмед примет крещение, то станет «величайшим, могущественнейшим и самым знаменитым человеком» 17
Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. 1954. Σ. 94./ 28–39.
18 Ibidem. P. 97/ 107–116. 19
Pius II 1953. P. 109–116.
20 Dolemus te virum excellentem, nobilitate maiorum illustrem, gestarum rerum gloria clarum, imperio magna praeditum et pluribus naturae dotibus eminentem, non incedere in viis Domini. Pius II 1953. P. 128/ 105–110. Θαυμάζω γαρ σου τὰς ὑπὲρ ἄντρωπον ἀρετάς..., τὸ κράτος καὶ τὴν ἐξουσίαν ἣν ἔδωκέ σοι ὁ Θεός. См.: Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. 1954. Σ. 93/1–15. 21 Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. 1954. Σ. 164/2062–2072. 22 γενέσθαι βασιλέα καὶ αὐτοκράτορα πάντων , ἀπ, ἄκρων γῆς ἕως ἄκρων . Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. 1954. Σ. 95/39–44. Сравнение с Александром Македонским, императорами Августом и Константином см.: Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. 1954. Σ. 164/2061–2065. 23 Constantinus ipse imperator ac monarcha viam aperuit, quam tu et tui similes ingredi absque ulla cunctatione possetis. Pius II 1953. P. 120/ 137–140. Письмо Римского папы Пия II Мехмеду II Завоевателю и его прототип
161
своего времени24. Папа убеждает султана в том, что тогда ни один правитель не сможет превзойти Мехмеда славой или сравняться с ним в могуществе25, и христиане будут почитать его и объявят императором греков и Востока 26, а также сделают его своим судьей27. Тогда мир воцарится на земле и вернется эра золотого века 28. Лейтмотивом трактата Георгия является идея о том, что Мехмеду Завоевателю предстоит добиться единства мусульман и христиан (τὴν θείαν ἔνωσιν)29. Пий II повторяет эту мысль Георгия, уточняя, что единство народов произойдет при условии крещения Мехмеда и под властью христианского закона30. Таким образом, некоторые пассажи первых глав послания Пия представляют собой парафраз трактата Георгия Трапезундского. Стоит отметить, что в описаниях будущей славы Мехмеда Георгий все же более радикален, чем Пий. Если папа предрекает султану, что тот станет императором «греков и Востока»31, то Георгий пророчит султану мировое господство32. Ясно, что понтифик в силу своего общественного положения не мог пообещать Мехмеду власть над всем миром, так как это означало бы подчинение султану Рима33. 24 Haec si feceris, non erit in orbe princeps qui te Gloria superset aut aequare potentia valeat. Ibidem. P. 125–129. 25 Nemo inter mortales erit, qui te potentia aut gloria praecedat. Ibidem. P. 120 /140–143. 26
Nos te Graecorum et Orientis imperatorem appelabimus. Ibidem. P.114/33–34.
27
Christiani …te suarum litium iudecem facient. Ibidem. P. 114/36.
28
Ibidem. P. 114–115.
29 Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. 1954. Σ. 98/140–143; p. 95/45–54; 97/117–120. Георгий часто упоминает божественное единство (иногда просто единство) мусульман и христиан. Эта идея связана с другой мыслью Георгия Трапезундского о том, что на земле должны существовать «одна вера, одна Церковь и одно царство». Здесь очевидно влияние на Георгия идей неоплатонизма. Единое и единство являются важнейшими категориями неоплатонической философии. Так Прокл в Платоновской теологии неоднократно говорит о «божественном единстве». Ср.: Прокл. Платоновская теология. I. 68, 10–15; I. 98, 20–25. Это выражение (в вариациях: «блаженнейшее единство», «непостижимое единство», «божественное единство») часто употребляет и Псевдо-Дионисий Ареопагит. Ср.: Дионисий Ареопагит. О божественной иерархии. 75, 15; 88, 14; 89, 10; Дионисий Ареопагит. О божественных именах. 173, 3; 117, 10; 126, 4; 128, 7; 128, 15, 156, 17; 219; 220, 2. 30 Impossibile est sub lege mahumetea unionem fieri; sub Christiana facile fieri potest. Et id magna ex parte in tua voluntate consistit. Pius II 1953. P. 115/110–112. 31
Ibidem. P. 114/ 33–34.
32 Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. 1954. Σ. 95/39–44.
162
33 Пий настойчиво проводит мысль о военной силе и могуществе итальянских государств, давая понять Мехмеду, что ему невозможно покорить Италию силой. Pius II 1953. P. 109–112. К.И Лобовикова
В своем стремлении крестить Мехмеда Пий следует Георгию Трапезундскому, с той лишь разницей, что папа открыто говорит о крещении34, а Георгий выражается более осторожно. Георгий Трапезундский просит султана софилософствовать (συμφιλοσοφεῖν) с христианами и следовать примеру Константина35, что, тем не менее, также, по сути, означает принятие христианства. Пий и Георгий обращают внимание султана на те положения веры, которые являются общими как для мусульман, так и для христиан. Для Пия эти положения суть: вера в единого Бога, создателя всего, вера в загробную жизнь, бессмертие души36, в богооткровенность Ветхого Завета37. Пий также отмечает, что мусульмане признают рождение Иисуса от Девы, почитают его как великого пророка и верят, что он совершал чудеса и что он по сей день жив, но отрицают, что Иисус есть Бог и Сын Божий38. Для Георгия мусульман и христиан объединяют: вера в единого Бога, догматы о боговоплощении и воскресении Христа39. Подчеркивание общих для ислама и христианства представлений должно было облегчить переход Мехмеда в другую веру. Георгий доказывал истинность христианства, ссылаясь на античных философов, в частности Аристотеля40. Осведомленность султана в греческой философии не была секретом для Георгия Трапезундского41. Философия Аристотеля в трактате осмыслялась как некое общее основание, сближающее мусульманскую и христианскую культуру и тем самым способствующее обращению Мехмеда. Пий II также прибегает к этому способу. Он приводит в пример Сократа, Платона, Аристотеля, чья философия, с точки зрения Пия, содержит идеи, близкие религиозным представлениям как христиан, так и мусульман42. 34 Non est inventu difficilis, neque procul quaerenda, ubique gentium reperitur: idest aquae pauxilium, quo baptizeris et ad Christianorum sacra te conferas et credas Evangelio. Ibidem. P. 113/29–31. 35 Καὶ πειθέτω σε Κωνσταντῖνος αὐτοκράτωρ ῾Ρωμαίων... Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος. 1954. Σ. 163/2031–2043. 36
Pius II 1953. P. 122/25–33.
37 Haec, ut arbitramur, communia tibi nobisque sunt et in Alchorano Mahumeteo magna ex parte continentur. Verax igitur et tuo et nostro iudicio lex Judaeorum. Ibidem. P. 128 /90–95. 125–129. 38
Ibidem. P. 132/79–99.
39 Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος 1954. Σ. 131–132/1116–1125; Σ. 148/1595–1605; Σ. 159/1898–1914. По вопросу о воскресении Христа Георгий допускает различие между мусульманами и христианами, но доказывает, что это противоречие мнимое и возникло из-за того, что Священная Книга мусульман была испорчена. В результате Георгий приходит к выводу, что и в этом пункте христиане и мусульмане на самом деле согласны друг с другом. Ibidem. Σ. 160/1933–1945. 40 Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος 1954. Σ. 118/723–802; Σ. 122/837–935; Σ. 126–131; Σ.142–143; Σ. 154/1742– 1753. О связи аристотелизма и толерантности к туркам: Balivet M. Aristote au service du sultan… P. 139–150. 41
Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος 1954. Σ. 97/107–116.
42
Pius II 1953. P. 123/34–45; P. 126/6–25.
Письмо Римского папы Пия II Мехмеду II Завоевателю и его прототип
163
Пий повторяет и композиционное построение трактата Георгия. Вначале он объясняет Мехмеду, почему ему необходимо принять христианство, а также последствия как крещения, так и отказа от него43. Затем Римский папа объясняет Мехмеду два догматических вопроса, которые и Пий, и Георгий считают главными спорными пунктами между мусульманами и христианами: догмат о Троице и о воплощении Христа44. Далее следуют отсутствующие в трактате Георгия полемические главы против ислама45. Если Георгий стремился приуменьшить разногласия между религиями, фактически свести их к нулю, то Пий не старался сузить круг различий. Он сравнивает христианство с исламом с целью показать султану, насколько велика разница между двумя религиями46. Он открыто говорит о ложных положениях мусульманства, утверждая, что мусульманская вера далека от истины и в ней нет спасения (non est in ea salus)47. В отличие от Георгия Трапезундского, Римский папа не скрывает превосходство христианства над исламом. Так, например, он пишет, что именно благодаря христианской вере процветают на Западе науки и благочестие48. В отличие от папы, Георгий более дипломатичен и в своих высказываниях относительно ислама. Он не допускает явной критики религии мусульман и личности пророка Мухаммада, утверждая, что взаимные оскорбления и анафемы не способствуют взаимопониманию мусульман и христиан49. Письмо папы носит явно полемический характер, тогда как трактат Георгия скорее апологетический. 43 Pius II 1953. P. 109–125. Ср. у Георгия Трапезундского: Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος 1954. Σ. 93–99. 44 Pius II 1953. P. 133–146; Георгий добавляет к этим двум пунктам также догмат о смерти и воскресении Христа. См.: Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος 1954. Σ. 149–161. 45
Pius II 1953. P. 147–172.
46
Ibidem. P. 126–127.
47 Ibidem. P. 176/1–7. О том, что, с точки зрения Пия, в христианстве высшее благо (summum bonum) подразумевает нечто духовное, а мусульмане думают, что оно телесно и чувственно, см.: Ibidem. P. 147–150. О том, что пророк Мухаммад исказил божественный закон, см.: Ibidem. P. 158– 161. Критику мусульманской этики, в частности допустимость полигамных браков и развода, см.: Ibidem. P. 151–154. Ислам не имеет разумных оснований, см.: Ibidem. P. 164–167. Фантастические истории Мухаммада не стоят внимания серьезных людей; язвительную критику мусульманского предания см.: Ibidem. P. 168–172. О сходстве арианства и ислама: Ibidem. P. 135/88–109. О влиянии на пророка Мухаммада арианского монаха, научившего пророка ересям Ария, Нестория и Македония: Ibidem. P. 136/1–5. Ислам — религия, основанная на наслаждении. Ислам защищают мечом (tua lex, cuius fundamentum voluptas est et tutela gladius): Ibidem. P. 168/4, 5. В своей критике ислама Пий II не оригинален. Он повторяет основные возражения, характерные как для латинской, так и для греческой антимусульманской полемической литературы. По этому вопросу см.: Daniel N. Islam and the West, the Making of an Image. Edinburgh, 1980; Southern R.W. Western Views of Islam in Middle Ages. Cambridge, 1962; Khoury A.Th. Polémique byzantine contre l’Islam. Leiden, 1972; Khoury A.Th. Apologétique byzantine contre l’ Islam. Altenberg, 1982.
164
48
Pius II 1953. P. 168–172.
49
Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος 1954. Σ. 98/135–145.
К.И Лобовикова
В завершение письма Пий возвращается к композиционному построению Об истинности христианской веры и вновь призывает Мехмеда обратиться в христианство50. Таким образом, хотя Пий и заимствовал у Георгия основные идеи письма, также очевидны и некоторые различия двух посланий. Письмо Пия представляет собой творческое переложение трактата Георгия Трапезундского. Впрочем, зависимость идей Пия от Георгия Трапезундского касалась только сферы литературы. В сфере политики Пий и Георгий пошли совершенно разными путями. Для Георгия Трапезундского свершившееся турецкое завоевание Византии было необратимым фактом. Он, в отличие от Пия II, после падения Константинополя уже никогда не возвращался к мысли о возможности крестового похода51. Для него падение Константинополя означало, что до конца света осталось несколько сотен лет и крестовый поход ничего бы не изменил, так как история мира приблизилась к своему концу52. Пий II и Георгий Трапезундский выбрали разные пути решения вопроса и, скорее всего, никогда бы не пришли к согласию. Если делом жизни Пия II стала организация крестового похода против турок, то делом жизни Георгия Трапезундского было обращение Мехмеда II в христианскую веру. Конечно, проект Георгия Трапезундского был утопичен, что осознавали и его современники. Но его идеи были притягательны и оказали явное влияние на концепцию письма Римского папы Пия II Мехмеду Завоевателю. (Москва, Россия)
50 Pius II 1953. P. 173–177; Ср. у Георгия Трапезундского: Γεώργιος ὁ Τραπεζούντιος 1954. Σ. 163–165. 51 До завоевания Константинополя Георгий был горячим сторонником идеи антитурецкого крестового похода. В 1442 г. Георгий призывал короля Неаполя и Арагона, одного из самых могущественных государей в Средиземноморье, Альфонса V, возглавить крестовый поход против турок. См.: Ravegnani G. Nota sul pensiero politico di Giorgio da Trebisonda // Aevum. 1975. 49. P. 313. 52
CTr. CXLV. 4. P. 572.
Письмо Римского папы Пия II Мехмеду II Завоевателю и его прототип
165
Ksenia Lobovikova
The Letter of the Pope Pius II to Mehmed the Conqueror and its Prototype
T
he paper is focused on the famous letter of the Pope Pius II to the Ottoman Sultan Mehmed II and, especially, on the discussion of its sources. First, J-M. Gaudeul noticed that the ideas of George of Trebizond might have influenced the conception of the Pope’s letter. V. Poggi did not support this suggestion on the grounds that the letters by George to Mehmed II the Conqueror were written in 1465–1466, that was after the death of the Pope in 1464. The paper argues that the letter of Pius was the paraphrase of the treatise by George “On the truth of the Christian Faith”, which had been written as early as in 1453, long before the letter of Pius was composed. The aforementioned treatise by George was first written in Greek and translated into Latin by the author himself. The Pope had the opportunity to read it. The article analyses also the political views of the Pope and those of George of Trebizond. Although George of Trebizond had a certain influence on the Pope in the sphere of literature, the Pope, as a politician, chose a different way in the solution of the problems represented by the Ottoman expansion in Europe. (Moscow, Russia)
166 К.И Лобовикова
Chryssa Maltezou1
Greci di Venezia al servizio della Russia nel Settecento
A
Venezia, la città senza terra, come definisce la repubblica marinara di San Marco il famoso urbanista Le Corbusier, nel sestiere di Castello, sulla riva del cosiddetto canale dei Greci, si eleva un bel palazzo che apparteneva un tempo alla famiglia Maruzzi. La vicina stretta via si chiama Callesela Maruzzi, mentre portano lo stesso nome in piazza S. Marco, nelle procuratie vecchie, un sottoportico e una corte (sottoportego e corte de Ca’ Maruzzi). Inoltre, pochi chilometri fuori Venezia, nel paese Levada (Piombino Dese), si conserva una elegante villa denominata Marcello-Maruzzi. Nella sua struttura odierna la costruzione si data verso la metà del XVIII secolo, quando proprietari erano i fratelli Maruzzi, Lambros, Panos e Costantino. Infatti, nel 1725, i Maruzzi acquistarono la villa, che allora non era altro che un semplice casolare costruito nel XVI secolo, e con l’agiatezza economica di cui disponevano provvidero ad allargarlo, a decorarlo e infine a trasformarlo in un gioiello architettonico. Basti segnalare che nella sala da ballo si conservano affreschi con scene della vita di Alessandro Magno, opera del noto pittore del Settecento, Giambattista Crosato. La villa rimase di proprietà della famiglia Maruzzi fino al 1847. In questi anni, il principe russo Sergei Sumarokoff, che aveva sposato la sorella di Costantino Maruzzi, Alessandra, e aveva ricevuto in dote l’edificio, lo giocò alle carte e lo perse. In seguito la villa passò alla proprietà della famiglia Marcello che la possiede ancor oggi2. La famiglia Maruzzi proveniva dall’Epiro. Iniziando come venditori ambulanti dal villaggio epirota Paramithià, i Maruzzi riuscirono ad 1
Direttore dell’ Istituto Ellenico di Studi Bizantini e Postbizantini di Venezia.
2 Sulla villa detta Maruzzi-Marcello v. Ca’ Marcello, una nobile architettura. Bassano del Grappa, 1998. Tiozzo Cl. B. Alcune note sugli aff reschi del Crosato a Ca’ Marcello di Levada // Ateneo Veneto. 2006. Anno 193, terza serie, 5/II. P. 19–29. G r e c i d i Ve n e z i a a l s e r v i z i o d e l l a R u s s i a n e l S e t t e c e n t o
167
estendere i loro scambi commerciali e ad operare attivamente a Venezia, dove alla fine del XVII secolo si stabilì Lambros Maruzzi, figlio di Panos, il quale fondò con i suoi fratelli Simone, Anastasios e Christodulos una casa commerciale con sede in Venezia e a Giannina3. Le merci che compravano e vendevano gli epiroti Maruzzi erano cocciniglia (materiale per tingere), cera, lana, seta, carta, cappelli, fazzoletti di Aleppo, tappeti di Messina, cotone di Salonicco, Cipro e Smirne, caff è di Alessandria. A Venezia i Maruzzi presero parte attiva nell’amministrazione della comunità greca, ne assunsero più volte la presidenza e si dedicarono ad opere benefiche4. Nel secolo seguente la famiglia estese i suoi affari commerciali in Francia, Olanda e Inghilterra, si occupò di compravendita di immobili a Venezia e dintorni e si impegnò in attività di natura bancaria, riuscendo ad ottenere una notevole ascesa economica. Membri della famiglia sono testimoniati come possessori di immobili a Venezia e nell’entroterra veneziana (Levada, Mira e Scorzè), come anche ad Arta, a Komboti, a Giannina. Nei primi decenni del XVIII secolo Anastasio e Christodulos, figli di Panos e di Chymo, diventarono consoli di Francia, il primo ad Arta e il secondo a Giannina5. Pochi anni dopo Lambros, figlio di Christodulos sviluppò una intensa attività a San Pietroburgo, mentre suo fratello Panos fu nominato nel 1768 incaricato di affari per la Russia a Venezia e fu insignito con il titolo di marchese dall’imperatrice d’Austria Maria Teresa e con quello di cavaliere di Sant’Anna dall’imperatrice di Russia Caterina la Grande6. Recenti ricerche nell’Archivio di Stato di Venezia mi hanno condotto alla localizzazione di una fonte archivistica, finora ignota, contenente una pletora di testimonianze sull’attività della famiglia Maruzzi e sulla sua intromissione nelle vicende politiche del tempo. Il materiale archivistico, datato principalmente nel XVIII e XIX secolo, con la presenza anche di documenti della fine del XVII secolo, doveva costituire l’archivio privato di Costantino Maruzzi, al quale erano pervenuti anche documenti di suo padre e di altri parenti7. Nell’archivio si conservano quaderni copia lettere, inventari di beni mobili ed immobili, testamenti e codicilli, documenti riguardanti controversie tra i membri della famiglia e rivendicazioni di eredità, ricevute e conti. Entro le testimonianze archivistiche, e in particolare dalle lettere indirizzate ad agenti di 3 Sulla famiglia Maruzzi v. Mertzios C.N. H οικογένεια Mαρούτζη // Hπειρωτικά Xρονικά. 1936. Vol. 11. P. 152–180. 4 Mertzios. Op.cit. P.181–187. 5 Papacosta Cristina. Oι εμπορικοί πρόξενοι στη βενετική επικράτεια: τα αρχεία τους // Atti del V Incontro Greco dei Musei Navali. Pireo–Idra, 8–10 ottobre 2004 (in corso di stampa). 6 Su Panos Maruzzi v. Kolios V.N. O Πάνος Mαρούτσης και η συμβολή του στα Oρλωφικά, tesi di dottorato inedita. Giannina, 1994; Papacosta Cristina. Oι ρώσοι πρόξενοι στη βενετική επικράτεια το 18ο αιώνα // Atti del 1o Congresso Internazionale «Russia e il Mediterraneo». Atene, 19–22 maggio 2005 (in corso di stampa).
168
7
Il materiale si conserva nell’ Archivio di Stato di Venezia, Archivio Papadopoli.
Chryssa Maltezou
commercio e a soci dei Maruzzi operanti in vari centri commerciali, a Corfù, Livorno, Trieste, Bucarest e altrove, come anche dalle lettere scritte in greco ai membri della famiglia che vivevano a Giannina, emerge con vivacità l’immagine della società del tempo. D’altra parte, dai documenti riguardanti contese famigliari si afferma il vigore economico e più in generale la mirabile traiettoria tracciata da una famiglia della diaspora, che mosse dal villaggio di Paramithià per giungere fino ai palazzi di Venezia. Degne di menzione sono da molti punti di vista le lettere che inviava Panos Maruzzi negli anni 1761–1767 da San Pietroburgo, Mosca, Parigi e Bruxelles ai fratelli in Venezia. Sulla vita di Panos in Russia e sui rapporti con l’imperatrice le informazioni presenti nel materiale archivistico sono di eccezionale interesse. Maruzzi ammirava l’imperatrice di Russia Caterina e si riteneva fortunato di godere della sua benevolenza. La bontà di questa adorabile sovrana verso di me, scrisse il 29/9 dicembre 1766 ai fratelli a Venezia, non possono che rendere delicioso il mio sogiorno in questa capitale. La considero per la più grande fortuna e non conoscendo in me alcun merito, la attribuisco alla grandezza del suo animo8. In un’altra sua lettera, inviata ai fratelli nel febbraio dell’anno successivo, Maruzzi non celava la sua sincera ammirazione per le sue virtù spirituali, ma anche la sua impazienza di andare ad incontrarla a Mosca: La benignità con cui mi riguarda questa sovrana è veramente una gracia che deriva dalla grandezza del suo animo. La sua partenza per Mosca, seguita la settimana passata, mi deff rauderà per qualche giorno d’una si adorabile presenza, ma spero d’essere quanto prima rissarcito, partendo dimani mattina ancor io per questa parte9. Leggendo queste lettere si comprendono gli sforzi che fece Maruzzi per soddisfare il suo desiderio ogni volta che l’imperatrice gli affidava qualche missione. Tra queste missioni c’era quella di procurare dall’Italia dipinti e sculture di artisti famosi per la somma di 12.000 rubli. Maruzzi scrisse allora ai fratelli a Venezia, incaricandoli di provvedere all’acquisto delle opere, sottolineando che l’attribuzione alla sua famiglia di un così importante incarico costituiva un grande onore. Caterina aveva già raccolto informazioni sul movimento in Italia di opere d’arte. Aveva saputo che in varie parti d’Italia e specie a Roma molti erano quelli che erano disposti a vendere opere d’arte. Maruzzi pregò i fratelli di viaggiare fi n là e di ricercare queste persone. Dovevano stare particolarmente attenti nei loro contatti, perché nel campo della compravendita di opere d’arte le frodi erano abituali. Per questo, scrisse ai fratelli, dando loro istruzioni di consultare per l’acquisto delle opere il pittore Fabio e di affidarsi al suo giudizio. Egli stesso conosceva l’artista e stimava le sue capacità. Infine, chiedeva ai suoi parenti di mandargli, se il fatto non 8
A.S.V. Archivio Papadopoli, b. 281, lettera datata 29/9 dicembre 1766.
9
Archivio Papadopoli, b.cit., lettera datata 12/10 febbraio 1767. G r e c i d i Ve n e z i a a l s e r v i z i o d e l l a R u s s i a n e l S e t t e c e n t o
169
avesse ritardato l’invio delle opere, un catalogo di quanto indendevano comprare, per mostrarlo all’imperatrice. Ecco la lettera inviata da Maruzzi a Venezia, incaricando i fratelli di comprare in Italia, per conto dell’imperatrice, opere d’arte e di spedirle a San Pietroburgo: Sankt Petersburg, li 30 gennaro 1766 Fratelli, [….] Sua Maestà Imperatrice mi fece l’onore, l’altro giorno, d’ incaricarmi ella medema di farle una provista di quadri e statue de celebri autori per la somma de dodici mille rubli che ha destinato a tal oggetto; mi racomando con molta premura di procurare che questa provista sia fatta con tutta la circonspizione che si deve usare in simili cose, ove l’inganno è facile; mi fece l’ onore di dirmi che ha saputo che in varie parti d’Italia e particolarmente a Roma vi sono delle persone che cercano di disfarsene de tali preciose antiquità.Voi dunque che siete vicino dovete essere al fatto et a costo anco di fare un viaggio, uno di voi, per ben servire Sua Maestà, come il mio dovere richiede, procurate questa provista con ogni zelo et attenzione. Il pittore Fabio, che conosco d’ una abilità e probità esatta, puὸ molto guidarvi a tal compra e servitevi di lui di tutto quello ritrovarete costi et altrove degno di Sua Maestà; se admette tempo per mandarmi la descrizione per rassegnarla a Sua Maestà prima di comprare, speditemi l’informazione, ma in caso che qualche … o tutto non admette dilazione, doppo aver ben esaminato e tutto vedere a delle persone intendenti, fatto l’acquisto e nello stesso tempo la spedizione; credo superfluo di racomandarvi di cercare tutti li mezzi per distinguervi al servizio di Sua Maestà e quanto interessa di dar le prove le più devote del vostro zelo per tutte le bontà che ella testimonia verso la nostra famiglia; essa mi diede questa commissione con una maniera si obligante che restai confuso della pulitezza d’ una si grande sovrana, ella non apre la bocca, senza dire qualchecosa di gracioso e spiritoso che incanta tutti quelli che hanno l’ onore di ascoltarla […]10 Per quanto rivelano le lettere, i Maruzzi di Venezia non devono aver inviato al fratello Panos cataloghi con le opere che avevano scelto per l’acquisto o che avevano già comprato dagli antiquari italiani. Ignoriamo di conseguenza quali e quante opere d’arte furono allore inviate con la mediazione di Panos Maruzzi dall’Italia alla Russia. Sappiamo tuttavia, sempre secondo le lettere di quest’ultimo ai fratelli a Venezia, che dei dipinti si trovavano già nel novembre 1767 a San Pietroburgo e che erano stati spediti dai Maruzzi tramite Gubeto. Certificando l’arrivo delle opere, Panos annotò che l’imperatrice sarebbe stata soddisfatta alla vista dei dipinti e che certamente avrebbe espresso ai fratelli Maruzzi il suo compiacimento. Nella stessa lettera, spedita da Mosca dava istruzioni ai fratelli perché andassero a vedere da vicino alcuni dipinti
170
10
Archivio Papadopoli, b.cit., lettera datata 30 gennaro 1766.
Chryssa Maltezou
a Udine, con l’intento di comprarli e di mandare anche questi in Russia11. Comunque stassero le cose, è certo che molti dei tesori che decorano oggi i mirabili musei di San Pietroburgo vi furono trasportati dall’Italia a cura di greci di Venezia. L’invio di opere d’arte dall’Italia alla Russia non fu la sola missione affidata dall’imperatrice Caterina al fedele Panos Maruzzi. Dalle lettere inviate ai fratelli a Venezia, apprendiamo che Maruzzi era stato incaricato di contattare il famoso illuminista italiano Cesare Beccaria e di provvedere a quanto necessario per il suo viaggio in Russia. Con l’opera «Dei delitti e delle pene» Beccaria aveva, come è noto, influenzato in modo significativo il pensiero europeo e l’illuminismo. L’affermazione della Russia, al tempo di Caterina, quale importante forza europea e l’orientamento espansionistico russo verso il Sud coincidono nel tempo con la formazione in Europa di nuovi meccanismi ideologici. Le fermentazioni ideologiche si estesero presto in Oriente e si collegarono a sommovimenti sociali, dovuti allo sviluppo dell’attività commerciale nella penisola balcanica e più in generale nell’Europa Sudorientale. I valori dell’illuminismo favorivano così le mire ideologiche dei russi in Oriente, e potevano quindi servire da base per il processo di costruzione di uno stato forte12. Entro quest’ottica, si riteneva che la presenza di Beccaria in Russia sarebbe stata particolarmente utile per i disegni politici russi. Le trattative per il viaggio dell’illuminista italiano a San Pietroburgo furono affidate di nuovo da Maruzzi ai suoi fratelli a Venezia. La comunità greca di Venezia, radicata nella città di San Marco dal 1498, era a conoscenza delle correnti culturali che travolgevano a quel tempo l’Europa. Anzi, uno dei greci della comunità, il giovane Leonardos Kapetanakis, corrrispondeva allora con l’insigne illuminista, al quale ordinava di mandargli anche dei libri13. Era dunque adatta del tutto la piccola società ellenica di Venezia ad assumersi l’incarico di discutere con Beccaria il progetto di una sua andata in Russia. Panos scrisse ai fratelli di trasmettere all’intellettuale italiano che l’imperatrice desiderava incontrarlo in Russia e che se voleva andarvi come viaggiatore gli avrebbe pagato le spese del viaggio, altrimenti che ponesse egli stesso le condizioni per il suo tragitto14. Sembra tuttavia che Beccaria, forse lusingato alla proposta dell’imperatrice, avesse avanzato grandi pretese e che infine queste non fossero accettate da parte russa. Così il viaggio non si realizzò e Beccaria, secondo Panos, si 11 Voi potete ancora visitare gli altri 2 quadri dell’ Udine che dice d’ aver acquistati ultimamente; li quadri spediti per via di Gubeto sono arrivati a Petersburg, non dubito che questi incontraranno il compatimento di Sua Maestà per il zelo che voi avete avuto nel servirla (Archivio Papadopoli, b.cit., lettera datata 6/11 novembre 1767). 12 Per la politica russa in quell’ epoca v. Venturi F. Settecento riformatore.Vol.3: La prima crisi dell’ Antico Regime (1768–1776). Torino, 1979. 13 Maltezou Chryssa. Oι Eλληνες της Bενετίας υπερασπίζονται τα δίκαιά τους. Mε αφορμή μιά θεατρική παράσταση (1785) // Στέφανος.Tιμητική προσφορά στον Bάλτερ Πούχνερ. Atene, 2007. P. 722 14
Archivio Papadopoli, b.cit., lettere datate 29/9 dicembre 1766, 6/17 febbraio 1767. G r e c i d i Ve n e z i a a l s e r v i z i o d e l l a R u s s i a n e l S e t t e c e n t o
171
sarebbe pentito di non aver acetato le proposizioni si avantaggiose per lui e di aver perduto una si gloriosa occasione, volendo troppo tirarla15. Oltre alle accurate attenzioni con cui cercò di servire l’imperatrice, ammirata giustamente secondo la sua opinione da tutta l’Europa16, Panos Maruzzi offrì rilevanti servizi ai russi durante la rivolta antiturca iniziata nel 1770 nel Peloponneso, conosciuta con la denominazione Orlofika17. Con alla testa l’ufficiale dell’esercito Alessio Orlof e suo fratello Teodoro, la flotta russa aveva navigato, all’inizio del 1770, lungo le coste del Peloponneso ed in breve tempo, in un clima di ebollizione rivoluzionaria, le forze russe dissolsero il dominio ottomano. Tuttavia, la rivolta non riuscì a consolidarsi. Quando giunsero nel Peloponneso i rinforzi turchi, i russi furono costretti a ritirarsi, abbandonando la gente del luogo all’ira degli ottomani. Infine, con il trattato di pace di Kiutsuk Kainartzi, nel 1774, la guerra russo-turca finì e la speranza dei greci di spezzare il giogo ottomano rimase inesaudita. Il moto rivoluzionario nel Peloponneso si inserisce nel tentativo dei russi di ottenere un accesso all’Egeo e va interpretata entro la cornice della politica espansionistica russa. I proclami dei russi che invitavano i cristiani a sollevarsi contro la dominazione ottomana avevano mobilitato i letterati che avevano investito l’aspirazione alla liberazione della Grecia nell’assistenza russa18. La visione politica della rinascita della patria in schiavitù è compediata nella traduzione in greco della famosa Nakaz (Istruzione) di Caterina, rivolta alla Commissione Legislativa, che fece, nel 1770, il tipografo ed editore greco di Venezia, Nikolaos Glykis19. Ispirata dalle idee dell’illuminismo, la Nakaz costituiva un nuovo codice legislativo di riforma e organizzazione dello stato russo. Ammiratore del programma politico di Caterina, Glykis dedica la traduzione ad Alessio Orlof, sul quale fondava le speranze per la liberazione dalla schiavitù. La Grecia, secondo il traduttore greco della Nakaz, se avesse ascoltato le preghiere della stirpe infelice e se venisse governata con le leggi della saggia e filantropa imperatrice, si sarebbe trasformata sotto la sua protezione e le sue ali in una repubblica retta da leggi sagge e felice. L’idea politica di Nikolaos Glykìs, espressa con chiarezza nella traduzione greca dell’Istruzione di Caterina per l’applicazione di un nuovo codice legislattivo, do15
Archivio Papadopoli, b.cit., lettera datata 6/17 novembre 1767.
16 ... d’ una si grande sovrana che a giusto titolo fa l’ ammirazione di tutta l’ Europa ( Archivio Papadopoli, b.cit., lettera datata 6/17 febbraio 1767). 17 Sulla rivolta v. Gritsopulos T. Tα Oρλωφικά. H εν Πελοποννήσω επανάστασις του 1770 και τα επακόλουθα αυτής. Atene, 1967. 18 Rotzokos N.V. Eθναφύπνιση και εθνογένεση: Oρλωφικά και ελληνική ιστοριογραφία. Atene, 2007. P.174 ss.
172
19 Op.cit. P. 224–226. Per il tipografo v. Veludis G. Tο ελληνικό τυπογραφείο των Γλυκήδων στη Bενετία (1670–1854). Συμβολή στη μελέτη του ελληνικού βιβλίου κατά την εποχή της τουρκοκρατίας. [Atene], 1987. Chryssa Maltezou
veva certamente essere condivisa da Panos Maruzzi. Il benestante greco di Venezia non solo ebbe un ruolo protagonistico nella preparazione del moto rivoluzionario nel Peloponneso, ma anche finanziò la rivolta, cercando di convincere le autorità veneziane ad appoggiarla. In un memorandum, redatto nel 1826 da Costantino, figlio di Panos, molto probabilmente per rivendicare dai russi un indenizzo, si annota che il progetto per l’attacco della flotta russa contro i turchi in Egeo era stato sottoposto alle autorità russe da Panos Maruzzi il quale si era sacrificato economicamente per aiutare l’organizzazione del movimento rivoluzionario nel Peloponneso20. Nel memorandum, scritto in francese, si acclude una lista delle somme in denaro offerte da Panos per le necessità della rivolta, come anche copia di un certificato, del 1787, di Alesio Orlof attestante che Panos aveva offerto importanti servizi nella lotta contro i turchi. Nous Comte Alexis d’Orlow, certifions que Monsieur le Marquis de Maruzzi a rendu dans la dernière guerre avec la Porte aux flottes de Sa Majestè Imperiale dans l’Archipel, dont nous avons été commandant en chef, les services les plus signalés, ayant rempli toutes les commissions importantes dont nous l’avons chargé avec le zèle et l’attachement le plus ardent s’étant exposé à tout danger qu’ exigeoit le bien de service; et que nous, en vertu de notre plein pouvoir, non seulement lui avons assuré les appointements convenables à son poste, mais aussi des recompenses proportionnées à ses services. Nous certifions, en outre, que pour toutes les sommes d’argent qui sont passés par ses mains pendant la susdite guerre, il n’a reçu aucune bonification de commission, comme elle fut accordée à tous ceux qui en furent chargé. En foi de quoi nous lui donnons le présent certificat signé de notre main et muni du sceau de nos armes. Saint Petersburg le 18 Decembre 1787. Signé le Compte Alexis d’Orlow21. Le nuove testimonianze che si riferiscono ai rapporti di greci di Venezia con la Russia nel tardo XVIII secolo contribuiscono ad uno più netto schiarimento dei percorsi, seguiti dall’ideologia greca in un’epoca durante la quale venivano formandosi i presupposti per la determinazione di nuovi rapporti di forze nel Mediteraneo Orientale e nei territori dell’Impero Ottomano. Gli orientamenti europei della Russia si incontrarono in questa congiuntura con la speranza dei greci nella liberazione della loro patria. (Istituto Ellenico di Studi Bizantini e Postbizantini, Venezia, Italia)
20
Archivio Papadopoli, b.275.
21
Archivio Papadopoli, b. cit. G r e c i d i Ve n e z i a a l s e r v i z i o d e l l a R u s s i a n e l S e t t e c e n t o
173
Хрисса Мальтезу
Венецианские греки на службе в России в XVIII в.
С
конца XV в. в Венеции существовала крупная греческая община. Некоторые ее представители становятся весьма известными и состоятельными людьми. Одной из знаменитых греческих семей была фамилия Маруцци. Это выходцы из Эпира, крупные предприниматели, которые в XVIII в. вели торговлю между Востоком и европейскими странами: Италией, Францией, Англией. Недавно обнаруженные в Государственном Архиве Венеции документы (преимущественно частная переписка) позволили реконструировать деятельность одного из представителей фамилии Маруцци — Паноса Маруцци — в Санкт-Петербурге. В работе рассказывается о его контактах с русской императрицей Екатериной II, о ее поручениях к нему по поводу покупки и поставки в Россию из Италии произведений искусства, о его неудавшейся попытке содействовать путешествию в Россию известного итальянского просветителя Чезаре Беккариа. В работе публикуется письмо Паноса Маруцци 1766 г. к его братьям в Венеции с просьбой о покупке предметов искусства для русской императрицы. Не менее интересны свидетельства, раскрывающие роль Паноса Маруцци в организации на Пелопоннесе восстания местного населения против турецкого господства и финансировании им экспедиции русского флота под командованием Алексея Орлова к греческим берегам в 1770 г. (Греческий институт византийских и поствизантийских исследований, Венеция, Италия)
174 Chryssa Maltezou
Sandra Origone
Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
I
Il carattere simbolico delle reliquie e in particolare di quella della Vera Croce suggerì la possibilità di una frammentazione infi nitesimale favorendo la dispersione di particole in tutta l’Europa medievale, con punte di massima intensità nell’età delle crociate. Città, regnanti, uomini potenti, chiese e monasteri fecero a gara per impossessarsi di venerabili reperti, a cui si associavano proprietà, quali la protezione, il prestigio, l’edificazione delle persone e dei luoghi di destinazione. Ne danno testimonianza reperti di varia foggia e pregio, descrizioni, perlopiù sommarie, in inventari, testamenti, donazioni, cronache di autori spesso — come è sicuramente il caso dei cronisti genovesi — portavoce di versioni ufficiali e quantomeno verosimili. Come ogni oggetto che attraversava il mare nel medioevo, anche le reliquie, accendendo le brame dei pirati delle città marittime, erano investite di significati economici. Racconti di traslazioni e di ritrovamenti servivano a garantire veridicità al reperto e legittimità al possessore. Nell’ottica di rafforzare il prestigio della collettività anche la tradizione storiografica genovese ha collegato la storia cittadina ad alcune importanti reliquie della Vera Croce. In particolare si diffondono sull’argomento con ricchezza di dettagli l’opera anonima sulla Storia del Regno di Gerusalemme e la Cronaca dell’arcivescovo Iacopo da Varagine, che concordano nelle linee essenziali del racconto, se pure con qualche diversità nei dettagli. Riassumendo brevemente, si tratta delle croci cosiddette dell’ospedale di San Lazzaro di Betania, di quella indicata come Sancta Christi e di un’altra denominata di Sant’Elena. Le prime due provenivano dalla Terra Santa, al tempo della lotta contro Saladino. L’una recuperata ad Acri dal marchese Corrado di Monferrato
Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
175
sarebbe stata poi da lui donata ai genovesi 1. L’altra appartenuta al patriarca di Gerusalemme, caduta nelle mani di Saladino, sulla base di una trattativa doveva essere restituita all’imperatore Isacco II; invece, trafugata nel viaggio verso Costantinopoli da alcuni pirati pisani e genovesi e sottratta dal pisano Fortis ai rivali per riporla in Bonifacio, secondo il da Varagine sarebbe stata ripresa dai genovesi e portata a Genova nel 11952 . Già messo in dubbio da A. Frolow, almeno in rapporto al frammento più importante della Vera Croce che i più ritengono perso nel corso della battaglia contro Saladino3, il racconto dal tono celebrativo ed edificante è stato recentemente confutato da D. Jacoby sulla base del confronto con le fonti bizantine e islamiche relative ai contatti diplomatici tra Saladino e Isacco II, che tacciono o addirittura smentiscono la restituzione della reliquia della Vera Croce all’imperatore 4 . Per contro l’informazione tratta da un documento ecclesiastico rivela nel 1196 la presenza presso l’arcivescovo di Genova di una reliquia della croce «che fu presa dai genovesi nel porto di Bonifacio», oggetto di una contesa con i canonici della cattedrale, richiama talune circostanze di quel racconto, peraltro confrontabili anche con l’ episodio di pirateria avvenuto nel 1192, nei pressi di Rodi, ai danni del convoglio veneziano che portava doni del Saladino a Isacco II5. Rapacità ed efferatezza dell’attacco si evincono dalla denuncia dell’imperatore, che riguardava non solo la ricca preda di animali e oggetti preziosi di vario tipo, ma anche uccisioni e catture. In seguito gli stessi pirati — informa il racconto bizantino — attaccarono una nave diretta a Cipro. 1 Terminologia usata nel presente lavoro: stauroteca, in particolare riferito alla croce-reliquiario cinquecentesca di San Salvatore di Cogorno presso Lavagna, attualmente conservata al Museo Diocesano di Chiavari; reliquiario, in particolare riferito al reperto conservato al Metropolitan Museum of Arts di New York; teca, in particolare riferito alla croce in legno e custodia in cristallo di rocca, racchiusa nella croce-reliquiario conservata al Museo Diocesano di Chiavari. Regni Iherosolymitani Brevis Historia // Annali genovesi di Caffaro e de’ suoi continuatori / Ed. L.T.Belgrano. Roma, 1890. T. 1. P.141–142; Varagine Iacopo da. Cronica di Genova / Ed. G. Monleone. Roma, 1941. T. 2. P. 356–357. 2 Regni Iherosolymitani Brevis Historia. P. 140–141; Varagine Iacopo da. Op. cit. T. 2. P. 362–363. L’episodio è ripreso brevemente anche in Georgius et Iohannes Stella. Annales Genuenses / Ed. G. Petti Balbi // Rerum Italicarum Scriptores T. 17. 2. Bologna, 1975. P. 20. 3 Frolow A. La reliquie de la vraie croix : Recherches sur le développement d’un culte // Archives de l’Orient Chrétien. Paris, 1961. T. 7. P. 347–348 (N. 377), 456 (N. 595). 4 Jacoby D. Diplomacy, Trade, Shipping and Espionage between Byzantium and Egypt // Polypleuros nous: Miscellanea für Peter Schreiner zu seinem 60. Geburtstag / Ed. C. Scholz und G. Makris. München; Leipzig, 2000. P. 100–102.
176
5 Liber privilegiorum ecclesiae Ianuensis / Ed. D. Puncuh. Genova, 1962. P. 137–138. La testimonianza è stata evidenziata da Polonio V. Devozioni di lungo corso: lo scalo genovese // Genova, Venezia, il Levante nei secoli XII–XIV: Atti del Convegno internazionale di studi Genova–Venezia, 10–14 marzo 2000 / Ed. G. Ortalli, D. Puncuh. Genova, 2000. P. 368. Sandra Origone
Questa volta a bordo si trovava una legazione inviata dal basileus, tra i cui membri figurava il vescovo di Paphos, che venne catturato e nel novembre 1192 non era ancora stato liberato. La circostanza è significativa dal momento che l’episodio probabilmente si era verificato appena dopo che i crociati avevano conquistato Cipro, e con molta probabilità la cattura del prelato greco e l’affronto nei suoi confronti non erano stati casuali. Ma la presenza del vescovo su quella nave merita ancora qualche osservazione, costituendo l’unico indizio concreto collegabile con il trasporto di una reliquia della croce e, di conseguenza, col suo trafugamento nel corso dell’azione condotta dai pirati genovesi e pisani6. Finora si è ritenuto che i genovesi, forse consapevoli dell’irreparabile scomparsa del reperto della croce più importante, avessero ricostruito, attingendo dagli eventi accaduti in quel tempo, una bella storia per accreditare ambiguamente come croce del patriarca una parcella di tradizione eminente, probabilmente «connessa con gli ambienti ecclesiastici latini di Gerusalemme»7. Una nuova considerazione della notizia riguardo al vescovo di Paphos, tuttavia, consentirebbe un’ipotesi sulla croce rapinata, oggetto forse riferibile non a un ecclesiastico di terra santa ma al prelato ortodosso barbaramente aggredito, la cui sede era ormai minacciata dal predominio della chiesa latina nell’Isola 8. La terza croce delle cronache genovesi, che proveniva da Costantinopoli dopo il sacco del 1204, trafugata dal pirata Dondedeo de Fornari nel corso della cattura di una nave veneziana e portata nella cattedrale di San Lorenzo di Genova, non comporta problemi di identificazione 9. Indipendentemente dalla ricostruzione della storia dei singoli reperti, dalla possibilità di individuarli con correttezza filologica, dalla fuorviante coincidenza di vicende che li riguardano rendendoli inafferrabili, la Vera Croce trascina con sé un codice semantico rivalutato in chiave cittadina dall’Annalista genovese nell’episodio del podestà Corrado di Concesio. Nel 1242 il podestà, prima di sferrare l’attacco contro i pisani eretici, alleati dello scomunicato Federico II, portò sulla tarida più forte la prestigiosa reliquia che in tutte le battaglie fu sempre 6 Per il racconto dei fatti nella documentazione bizantina cfr. Acta et diplomata graeca medii aevi sacra et prophana / Ed. F. Miklosich, G. Müller. Wien, 1865. T. 3. P. 38, 43–44; Documenti sulle relazioni delle città toscane con l’Oriente cristiano e coi Turchi fino all’anno 1531 / Ed. G. Müller. Firenze, 1879. P. 66–67. 7
Polonio V. Op. cit. P. 367. Cfr. anche Jacoby D. Op. cit. P. 102.
8 Il 13 dicembre 1196 la sede di Paphos fu costituita chiesa latina suff raganea di Nicosia da Celestino III: cfr. Fedalto G. La Chiesa Latina in Oriente. Verona, 1976. T. 2. P. 186. 9 Inoltre in un’altra azione una stauroteca e altre reliquie, dono di Baldovino di Fiandra a Innocenzo III e all’ordine dei Templari, furono predate dai corsari Enrico Belamuto e Guglielmo Porco e, nonostante le proteste del pontefice, ripartite tra diverse chiese genovesi: cfr. Annali genovesi / Ed. L.T. Belgrano — C. Imperiale di Sant’Angelo. Genova, 1901. T 2. P. 93. Riant P. Exuviae sacrae constantinopolitanae. Genève, 1878. T. 2. P. 56–57; Varagine Iacopo da. T. 2. P. 366. Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
177
trionfatrice. Simbolo religioso e militare, nella lotta contro il nemico infedele appariva come il fondamento della riscossa civile della città 10. Le croci genovesi ricordate appartengono alla fase più evidente della diffusione della santa reliquia in Occidente, durante la crisi dell’Oriente islamico e bizantino, sconvolto dalle crociate. Come di altri esemplari di cui si ha notizia senza che siano pervenuti, nessuna di queste reliquie si è conservata fino ai nostri giorni11. Croci pervenute: la stauroteca della basilica di San Salvatore dei Fieschi (ora presso il Museo Diocesano di Chiavari) Tra le reliquie della Vera Croce pervenute in territorio ligure e ancora conservate certamente una delle più rilevanti è quella che si trova presso il Museo Diocesano di Chiavari, racchiusa nella croce-reliquiario in argento dorato della fine del XVI secolo in cui fu posta per essere custodita nella basilica della famiglia Fieschi presso San Salvatore di Cogorno, nell’entroterra di Lavagna12. Una teca in cristallo di rocca in forma di croce di Lorena, contenente la reliquia, è incastonata nella stauroteca più recente13. Il tipo della croce a doppia traversa, testimoniato per la prima volta nel VII secolo dal racconto del pellegrino Arculfo che avrebbe visto un esemplare, formato non di due ma di tre pezzi, nella chiesa di Santa Sofia di Costantinopoli, divenne particolarmente frequente a Bisanzio dal X al XII secolo e di qui sembra che si fosse diffuso in ambiente latino14. Nella Chiesa di osservanza romana la croce a doppia traversa era destinata ai patriarchi e successivamente, nel XIV secolo, anche al pontefice15. La tradizione erudita ha collegato la reliquia di San Salvatore a papa Innocenzo IV, il canonista Sinibaldo Fieschi (1190ca — 1254), nato dalla potente famiglia della 10 Annali genovesi / Ed. C. Imperiale di Sant’Angelo. Roma, 1923. T. 3. P. 129. 11 Per altri reperti genovesi invece pervenuti, come in particolare la croce degli Zaccaria che appartiene a fase successiva, cfr. Di Fabio C. Croce-stauroteca // Mandylion: Intorno al Sacro Volto, da Bisanzio a Genova / Ed. G. Wolf, C. Dufour Bozzo, Anna Rosa Calderoni Masetti. Genova, 2004. P. 260–263; De Cupis F. Croce-stauroteca detta degli Zaccaria // Ibidem. P. 265–267. 12 Bozzo Dufour C. Un complesso monumentale sul territorio dei Fieschi: San Salvatore di Cogorno, per una scheda sulla Basilica // La storia dei genovesi. Genova, 1984. T. 4. P. 443–470. Inoltre cfr. San Salvatore dei Fieschi. Un documento di architettura medievale in Liguria / Ed. M. Cavana, C. Dufour Bozzo, C. Fusconi. Cinisello Balsamo, 1999. 13 Frolow A. La reliquie. P. 249 (N. 162), 432 (N. 537). Cfr. Algeri G. Il Museo diocesano di Chiavari. Genova, 2003. P. 61, di cui seguo la descrizione, non avendo potuto esaminare il reliquiario, se non attraverso la vetrina di esposizione, illuminata con luci artificiali.Per il frammento mancante cfr. Williamson G.C. The Oppenheim Reliquary and its Contents // The Burlington Magazine. 1913. Vol. 22. P. 296. 14 Adamnanus. De locis sanctis libri tres // Itinera Hierosolymitana saeculi 4–8 / Ed. P. Geyer. // Corpus scriptorum ecclesiasticorum Latinorum. T. 39. Wien, 1898. P. 286–287.
178
15
Frolow A. Les reliquaires de la vraie croix. [Archives de l’Orient Latin. T. 8 ]. Paris, 1965. P. 124–136.
Sandra Origone
Liguria orientale che lo sostenne nella sua lotta contro Federico II. Paolo Pansa, autore di una biografia del pontefice risalente alla fine del Cinquecento, ricorda il patronato sulla basilica di San Salvatore conferito nel 1252 ai propri nipoti dal papa e prosegue affermando che nella chiesa si conserva con altre reliquie «un pezzo della croce di nostro signore»16. Lo stesso Innocenzo IV avrebbe disposto che la croce fosse custodita nella basilica della propria famiglia. Una lapide, celebrando nel 1595 la nuova sistemazione della reliquia in un apposito tabernacolo di quella chiesa, ricorda il pontefice come colui che l’aveva donata17. Sulla base della testimonianza diretta della figlia dell’ultima discendente della famiglia Fieschi, Maria Maddalena, contessa di Thellung, G.C. Williamson ha collegato tale croce al cosiddetto reliquiario Fieschi Morgan, che ne sarebbe stato il più antico contenitore, compatibile per forma e dimensioni come era stato verificato tuttavia in una sola fortuita occasione, essendone stato tenuto sempre separato18. Tale reliquiario pervenne alla Collezione di J. Pierpont Morgan e nel 1917 fu donato al Metropolitan Museum of Arts di New York, dove è attualmente conservato, senza che sia stato possibile un ulteriore confronto diretto con la reliquia chiavarese. In argento dorato e oro, decorato a smalto cloisonné e lavorato a niello, sulla base di elementi iconografici è stato recentemente attribuito all’inizio del IX secolo, in concomitanza con la prima fase della tradizione bizantina dello smalto cloisonné, se pure con qualche esitazione espressa da taluno sull’origine costantinopolitana19. La ricerca di evidenze concrete per verificare le notizie tramandate dalla tradizione ha permesso di individuare due documenti pertinenti oggetti confrontabili con il reliquiario Fieschi Morgan. Il 21 dicembre 1253 in Genova, nella sacrestia della cattedrale di San Lorenzo, una capsia argentea in modum crucis venne indicata tra altri oggetti di culto, documenti e libri sacri che Innocenzo IV fece consegnare a Iacobo Fieschi, a nome di Opizzo suo padre, e a maestro Ianono, canonico di San Salvatore di Lavagna, a nome di Alberto Fieschi, e a Guglielmo de Camilla, a nome 16 Pansa P. Vita del gran pontefice Innocenzo IV. Napoli, 1598. P. 82. Qualche erudito del passato, senza tuttavia darne concreto riscontro, ha avanzato che la croce di San Salvatore fosse stata portata da Innocenzo IV quando scomunicò Federico II: cfr. Belgrano L.T. Della vita privata dei genovesi. [ristampa edizione Genova 1875]. Genova, 2003. P. 74. Ravenna G. Memorie della Contea e del Comune di Lavagna. Chiavari, 1886. P. 71; Remondini A. e M. Parrocchie dell’archidiocesi di Genova: Notizie storico-eclesiastiche. Genova, 1888. P. 190–191. 17 Per una recente lettura dell’iscrizione con fotoriproduzione cfr. Calcagno D. I documenti // San Salvatore dei Fieschi. P. 217. 18 Williamson G.C. The Oppenheim Reliquary. P. 296–301. Sono stata informata da Mons. Francesco Isetti, Direttore dell’Ufficio Arte Sacra della Diocesi di Chiavari, di una recente verifica a distanza della compatibilità tra le dimensioni dei due oggetti. 19 Mathews T.F. The Fieschi Morgan Staurotheke // The Glory of Byzantium: Art and Culture of the Middle Byzantine Era A.D. 843–1261 / Ed. H.C. Evans, W. D. Wixom. N. Y., 1997. P. 74 (N. 34). Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
179
di Nicolò Fieschi20. La descrizione del notaio medievale, che ricorda il materiale — l’argento — ma non fa riferimento a smalti, corrisponde tuttavia all’interno del reliquiario, effettivamente sagomato per contenere una croce, oggetto a cui però il documento non fa cenno. Espediente notarile, ma è solo un’ipotesi, il riferimento alla sagoma dell’interno permetteva di alludere, senza sottolinearne l’assenza, al prezioso contenuto, la croce mancante (ancora trattenuta — si può ipotizzare — dal pontefice). D’altra parte non sappiamo se allora venne effettuata materialmente la consegna degli oggetti, anche perché la basilica, istituita l’anno prima da Innocenzo IV, nel 1253 non era ancora terminata21, né possiamo affermare con certezza la corrispondenza dell’oggetto descritto con il reliquiario Fieschi Morgan, che all’esterno non è cruciforme bensì a forma di cassa. La presenza di oggetti preziosi accumulati dagli ecclesiastici della famiglia Fieschi e custoditi nella sacrestia di San Lorenzo di Genova è attestata anche in epoca posteriore. Il 4 settembre 1492 vennero redatti due elenchi di reliquie, libri, paramenti e diversi oggetti sacri pertinenti a San Salvatore: l’uno dei beni già in possesso della canonica della basilica, l’altro dei beni ancora a Genova, presso la sacrestia della cattedrale. In questo gruppo compare riposta in una cassa: «capsella una eburnea, plena multis reliquiis, in ea inventariatis, inter quas precipua una crux cum ligno crucis thecis aureis munita et inclusa in una capsia argentea celata smaldo pulcherrimo, cum cathena sua ad ponendum ad collum»22. La capsia argentea celata smaldo pulcherrimo, a sua volta conservata con altre reliquie nella cassetta eburnea, presenta similitudini con il reliquiario Fieschi Morgan, noto per la decorazione a smalto ed effettivamente collegato a un contenitore in avorio. La descrizione della teca interna, però, non fa riferimento al cristallo, materiale della teca della reliquia chiavarese. Ricapitolando: non si evidenzia la corrispondenza tra l’oggetto del documento del 1253 e quello dell’inventario del 1492; si rileva, soprattutto per il riferimento alla cassetta eburnea e allo smalto, la similitudine tra il reliquiario Fieschi Morgan e quello dell’inventario del 1492; è dubitativa, per l’as20 Archivio di Stato di Genova (di seguito A.S.G.). Notai antichi. 22. C. 156 r.; Ferretto A. I primordi del cristianesimo in Liguria ed in particolare a Genova // Atti della Società Ligure di Storia Patria. 1907. Vol. 39. P. 769. Devo alla competenza e alla cortesia del dott. Daniele Calcagno la segnalazione di questo documento e dell’inventario del 1492, di cui alla nota 22. I destinatari della consegna potrebbero essere l’uno il fratello di Innocenzo IV Opizzone, per il quale agisce il figlio Iacobo, e gli altri i nipoti Aberto e Nicolò, figli di Tedisio: cfr. Firpo M. La famiglia Fieschi dei Conti di Lavagna. Strutture familiari a Genova e nel contado fra XII e XIII secolo. Genova, 2006. P. 284. 287. 21 Les registres d’Innocent IV / Ed. É. Berger. Paris, 1894. T. 3. N. 5628. 5630. Cfr. anche Dagnino A. San Salvatore dei Fieschi, pulchra ecclesia apud Lavaniam // San Salvatore dei Fieschi. P. 97–100. Per la lapide dell’inizio del XVI secolo, che commemora la fondazione di Innocenzo IV e il completamento ad opera di Ottobono Fieschi cfr. Calcagno D. I Documenti. P. 217.
180
22 A.S.G. Notai antichi. 827. N. 54. Cfr. Williamson G.C. The Oppenhein Reliquary. P. 296; Frolow A. La reliquie. P. 249–250 (N. 162) . Sandra Origone
senza di riferimenti al cristallo, la corrispondenza tra la croce, thecis aureis munita, dell’inventario del 1492 e la reliquia di Chiavari. Le notizie documentarie, forse solo per approssimazione descrittiva se non per successive combinazioni degli oggetti stessi, lasciano aperti interrogativi sulla corrispondenza con i reperti pervenuti, ma in ogni caso rappresentano testimonianze parallele della consistenza del patrimonio fl iscano in suppellettili sacre. Il culto della croce: Bisanzio, la Terra Santa e l’Occidente Perlopiù violate da musulmani-infedeli, da crociati-predatori e da mercantipirati, le croci che giungono dall’Oriente trasferiscono il loro significato salvifico e protettivo in Occidente. Il ricordo delle imprese anche le più criminose che possono averne accompagnato il passaggio da una mano all’altra si annulla nella santità imprescindibile dell’oggetto, riconosciuta per primo da Costantino il Grande. A partire da lui la presenza del divino nell’esercito venne materializzata attraverso il richiamo alla croce, che accompagnava le spedizioni militari23. L’inventio introdusse un aspetto più concreto in questa venerazione, che si indirizzò alla reliquia del legno intriso del sangue di Cristo. In seguito, alla fine del VI secolo, quando la vittoria imperiale sembrò off uscarsi di fronte a nuovi pericolosi nemici, il culto tradizionale della croce venne riaffermato prepotentemente. Nella campagna dell’imperatore Maurizio in Tracia (591) un frammento della croce era fissato su una lancia dorata, che innalzata precedeva l’imperatore e il seguito intorno a lui24. Nella spedizione contro i Persiani (622) Eraclio fece portare, issata su un’asta , una particella del santo legno25. Dopo la vittoria, la restituzione della croce di Gerusalemme alla cristianità ne consolidò il significato come simbolo della lotta contro i nemici dell’impero e della fede. A Costantinopoli il legame privilegiato e sacro tra la croce e l’esercito veniva ostentato anche ai visitatori. Poté notarlo già il vescovo-pellegrino Arculfo che raccontò della croce in Santa Sofia esposta il giovedì santo per essere baciata dall’imperatore e dai suoi soldati26. Dal X secolo altri oggetti sacri venivano usati come mezzo di vittoria e stauroteche contenen-
23 Spadaro M.D. La presenza del divino nell’esercito da Costantino a Eraclio // Bizantinistica: Rivista di Studi Bizantini e Slavi. 2003. Vol. 5. P. 141–157. 24 Teofilatto Simocatta. Historiae / Ed. C. De Boor, P. Wirth. Stuttgart, 1972. P. 220. 25 Giorgio di Pisidia. Poemi I. Panegirici Epici / Ed. A. Pertusi. [Studia Patristica et Bizantina. T. 7]. Ettal, 1959. P. 109, 153. E’ da considerare l’osservazione di A. Frolow che la perdita della croce nel 614 non aveva determinato una risposta militare eccezionale, quale si ebbe solo nel 622 sulla base della nuova situazione causata in primo luogo dall’avanzata persiana in Egitto, e che solo dopo la spedizione si ebbe una nuova polarizzazione della devozione: cfr. Frolow A. La vraie croix et les expéditions d’Héraclius en Perse // REB. 1953. T.11. P. 88–105. 26
Adamnanus. P. 287.
Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
181
ti anche altre reliquie, della Passione e della Vergine, venivano portate in battaglia27; ma l’eccellenza della croce non ne era stata per nulla scalfita. Nella acolouthia militare composta in questo periodo nell’intento di rinsaldare con la fede il coraggio dell’esercito prima della battaglia, si chiede di poter ottenere vittoria, forza e vigore divino attraverso la potenza della croce che Dio mostrò a Costantino, inviandogli il suo messaggio di incoraggiamento dal cielo28. Anche indipendentemente dall’esercito, tuttavia, la reliquia in sé era intesa come palladio da contrapporre agli assalitori. Anna Comnena racconta che, all’apparire dei crociati del conte di Biandrate, i preti di una piccola fortezza bizantina li avvicinarono portando stole, vangeli e croci e confidando, in questo caso, soprattutto nella fede cristiana che li accomunava agli aggressori, i quali peraltro non si fecero scrupolo di compiere un eccidio29. Secondo le testimonianze degli storici delle crociate, fin dalla vittoriosa spedizione di Ascalona (12 agosto 1099), anche i Franchi d’Oltremare portavano in guerra la reliquia della croce conservata nel Santo Sepolcro, intendendo la stauroteca come un vessillo, ambito e richiesto da tutti i principi di terra santa, affidato nelle spedizioni — come appare perlopiù nelle fonti — al patriarca di Gerusalemme o a un altro prestigioso ecclesiastico che precedeva l’armata30. Esempi, anche anteriori, dell’uso del santo legno come vessillo militare sono stati rilevati in ambito occidentale31, ma in Oriente era forte la tradizione bizantina, che attraverso molteplici espressioni del cerimoniale suggeriva la contiguità tra la croce e il basileus32. Ancora nel XIII secolo Giorgio Acropolita definisce croce imperiale, basilikos stauros, la croce reliquiario portata e persa da Isacco Angelo nella spedizione contro i Bulgari nel 1190. L’autore, raccontando che, abbandonata da un sacerdote, la stauroteca era stata ritrovata dai nemici nel fiume, con un’articolata descrizione ne ricorda al centro il santo legno ed elenca le altre reliquie che vi erano contenute33. Dell’usanza imperiale di portare la reliquia della croce in guerra sembra ben consapevole il sovrano latino di 27 Mergiali-Sahas S. Byzantine Emperors and Holy Relics // JÖB. 2001. Vol. 51. P. 41–60. Inoltre cfr. in particolare in riferimento all’iconografia Thierry N. Le culte de la croix dans l’empire byzantin du VIIe siècle au Xe dans ses rapports avec la guerre contre l’infidèle. Nouveaux témoinages archéologiques // Rivista di Studi Bizantini e Slavi [Miscellanea Agostino Pertusi. T. 1]. 1980. Vol. 1. P. 205–228. 28
Pertusi A. Una acolouthia militare inedita del X secolo // Aevum. 1948. Vol. 22. P. 145–168.
29 Anne Comnène. Alexiade / Ed. B. Leib. Paris, 1946. T. 3. P. 36–37 (XI. 8. 2). 30 Frolow A. La reliquie. P. 286–290 (N. 258. 259). 31 Ligato G. The Political Meanings of the Relic of the Holy Cross among the Crusaders and in the Latin Kingdom of Jerusalem: an example of 1185 // Autour de la Première Croisade: Actes du Colloque de la Society for the Study of the Crusades and the Latin East (Clermont Ferrand, 22–25 juin 1995) / Ed. M. Balard. Paris, 1996. P. 315–330. 32 Riferimenti alla presenza della reliquia della croce nel cerimoniale imperiale e in particolare come reliquia dominante nella celebrazione del trionfo cfr. Mergiali–Sahas S. Op. cit. P. 54–55.
182
33
Georgius Acropolita. Opera / Ed. A. Heisenberg. Leipzig, 1903. P. 19–20.
Sandra Origone
Costantinopoli Baldovino II, quando nel 1247, scrivendo da Saint-Germain-en-Laye, tra le molte preziose reliquie costantinopolitane cedute al re Luigi IX sottolineò la presenza della piccola croce, conosciuta come trionfale proprio perché portata nelle spedizioni dagli imperatori che speravano di procurarsi in tal modo la vittoria: crux alia mediocris, quam crucem triumphalem veteres appellabant, qui ipsam in spem victoriae consueverant imperatores ad bella deferire34. In genere i basileis erano consci non solo del significato militare della croce e delle reliquie, ma anche dei benefici politici che ne potevano derivare. Il patrimonio di reperti acquisiti e conservati nella capitale era di vitale importanza per manifestare la potenza dell’impero e il prestigio dinastico e, nel contempo, costituiva un vero e proprio capitale, fruibile all’occorrenza per ottenere consenso, vantaggi diplomatici e prestiti finanziari35. Indubbiamente i potenti occidentali del tempo dell’impero latino di Costantinopoli, che ebbero a disposizione un’abbondante riserva di frammenti, furono suggestionati dalla sapiente utilizzazione bizantina del significato politico delle reliquie. Soprattutto Luigi IX sembra averla afferrata dotando la Sainte-Chapelle del proprio Palazzo, consacrata nel 1248, di pregiati cimeli e distribuendo reliquie preziose, di cui era entrato un possesso, ai monasteri. Nelle sue intenzioni la Santa Cappella doveva contenere innumerevoli reliquie, come la chiesa di Santa Maria del Faro annessa al palazzo di Boukoleon, che Roberto di Clarì dice denominata appunto «Santa Cappella»36. Estimatore e interprete della sua devozione, Matteo Paris collega l’umiltà del sovrano e la solennità della processione per il trasferimento nella Sainte-Chapelle del frammento della Vera Croce, donato da Baldovino II, all’esempio del cristianissimo imperatore Eraclio37. Federico II di Svevia aveva ereditato, tra le insegne dell’impero, alcune reliquie e una croce stauroteca — crux ubi est lignum Domini — che il papa Gregorio IX nel 1227 gli ricordò per richiamarlo ai suoi obblighi cristiani38. Ma dopo la sua indegna crociata, proprio questo simbolo sarebbe divenuto l’emblema lanciato contro di lui. La visione papale, evidenziata in seguito specialmente durante il 34 Riant P. Exuviae. T. 2. P. 133–135. Frolow A. La reliquie. P. 429 (N. 530). 35
Mergiali–Sahas S. Byzantine Emperors. P. 45–46.
36 Le Goff J. San Luigi. Torino, 1996. P. 107–109; Krause K. Immagine reliquia: da Bisanzio all’Occidente // Mandylion. P. 209–235 Cfr. Roberto Clarì. La conquista di Costantinopoli (1198–1216) / Ed. A.M. Nada Patrone. Genova, 1972. P. 216–218 (LXXXII. LXXXIII). 37 Matthaeus Parisiensis. Historia Anglorum / Ed. F. Madden [Rerum Britannicarum Medii Aevi Scriptores]. London, 1866. T. 2. P. 446–447. 38 Benzo Episcopus Albensis. Ad Heinricum imperatorem libri VII. [Monumenta Germaniae Historica: Scriptores . T. 11]. Hannover, 1854. P. 602. Epistolae saeculi XIII e regestis pontificum romanorum selectae / Ed. G. H. Pertz, G. Rodenberg. Berlin, 1883. T 1. P. 279 (N. 365). La crociata dell’imperatore aveva creato grande aspettativa e si credé che un crocifisso fosse apparso nel cielo di Germania: Matthaeus Parisiensis. Op. cit. T. 2. P. 297. Per esempi di iconografia federiciana di varia ispirazione cfr. Federico II di Svevia Stupor mundi / Ed. F. Cardini. Roma, 1944. Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
183
contrasto tra Innocenzo IV e lo Svevo, voleva l’imperatore subordinato alla responsabilità del pontefice, come venne espresso attraverso l’iconografia religiosa, ricollegandosi a motivi costantiniani nell’aff resco dell’oratorio di San Silvestro del complesso dei Quattro Santi Coronati al Celio, eseguito per incarico del vicario papale, cardinale Stefano Conti, tra il 1244 e il 124739. Innocenzo IV considerava Federico II e i suoi seguaci eretici nemici della croce. E la croce accompagnò la sua lotta contro l’imperatore. Era l’insegna sotto la quale Sinibaldo Fieschi dal giugno 1246 aveva unito i nemici di Federico, trasformando la crociata in terra santa in una crociata interna 40. Negli anni del suo pontificato fu infaticabile nel procurare vantaggi a chi si sarebbe messo al servizio del simbolo della Passione. Aveva un personale culto della croce e, a quanto pare, si procurava oggetti cruciformi di provenienza orientale41. Al più pregiato — la reliquia della Vera Croce donata alla basilica di San Salvatore — secondo la tradizione avrebbe legato il nome e il prestigio della culla della propria famiglia 42. Duae cruces de cristallo et ligno Domini in documenti notarili del 1245 Proprio a questo periodo appartiene la notizia di duae cruces de cristallo et ligno Domini, emersa da due documenti inediti e finora mai considerata in sede storiografica. I due atti, redatti a Genova nella medesima data, l’11 settembre 1245, si 39 Sugli aff reschi della cappella di San Silvestro cfr. Paravicini Bagliani A. Le chiavi e la Tiara: Immagini e simboli del papato medievale. Roma, 1998. P. 61–63. Inoltre cfr. Idem. Sacerdozio e regalità nel pontificato romano // Per me reges regnant: La regalità sacra nell’Europa medievale / Ed. F. Cardini e M. Saltarelli. Siena, 2002. P. 153–162. 40 Dopo la morte di Federico II, nel 1251, il pontefice attribuendo alla protezione dell’imperatore la proliferazione dell’eresia, invitava a intervenire i re e i principi che si erano mostrati solerti nel servizio della croce: cfr. Les registres d’Innocent IV / Ed. É. Berger. Paris, 1887. T. 2. N. 5345. Per la lotta contro gli eretici come crociata cfr. Melloni A. Innocenzo IV: La concezione e l’esperienza della cristianità come regimen unius personae. Genova, 1990. P. 200–205. 41 E’ stato ipotizzato che anche la croce di Vicopisano costituisse uno degli oggetti sacri appartenuti a Innocenzo IV come il reliquiario Fieschi Morgan. La croce sarebbe pervenuta in possesso di Federico Visconti, titolare della pieve di Santa Maria di Vicopisano, come dono del pontefice, per il quale era stato era stato cappellano dal 1230: cfr. Bacci M. Croce pettorale con scene cristologiche // Mandylion: Intorno al Sacro Volto. P. 243–245. Nel patrimonio degli ecclesiastici della famiglia Fieschi, oltre a quella lasciata in testamento da Ottobono Fieschi, futuro papa Adriano V, alla cattedrale di Reims (Paravicini Bagliani A. I testamenti dei cardinali del Duecento. [Miscellanea della Società Romana di Storia Patria. T. 25]. Roma, 1980. P. 142–163), si ricordano altre stauroteche che facevano parte del patrimonio del cardinale Luca Fieschi: cfr. Sisto A. Genova nel Duecento. Il capitolo di San Lorenzo. Genova, 1979. P. 278–280.
184
42 Per San Salvatore, chiesa gentilizia al centro del potere fl iscano, voluta da Innocenzo IV, cfr. Sisto A. Chiese, conventi ed ospedali fondati dai Fieschi nel secolo XIII // Atti del Convegno Storico Internazionale per l’VIII Centenario dell’urbanizzazione di Chiavari (8–10 novembre 1978). Chiavari, 1980. P. 314–331. Sandra Origone
riferiscono allo stesso episodio che ha come sfondo il castello di Bonifacio, la città di Genova, l’Oltremare crociato. Il primo, stipulato alla presenza di Ardito giudice del podestà Filippo Gueringuelli, nel palazzo degli eredi di Ansaldo di Negro, costituisce la dichiarazione del prete Matteo già priore di Sant’Egidio, che acconsente alla consegna in Genova di sedici oggetti preziosi, da lui avuti in garanzia e attualmente in custodia presso i castellani di Bonifacio, a certo maestro Filippo, incaricato di portarli con sé in Oltremare nella sua veste di procuratore del patriarca di Gerusalemme e dell’arcivescovo di Nazareth, a cui dovevano essere affidati. Il secondo atto, stipulato davanti alla porta principale della chiesa di San Lorenzo, costituisce la dichiarazione di consenso di certo Giovanni de Floriaco alla stessa operazione43. La gestione e la dinamica dell’affare sembra riferirsi alla restituzione di una refurtiva, probabilmente riscattata dal prete Matteo: fatto che spiegherebbe la mancanza di risonanza dell’accaduto nelle fonti ufficiali. A identificare l’episodio e i protagonisti, fatta eccezione ovviamente per il podestà, non aiuta l’Annalista coevo, che però racconta diversi momenti della lotta sul mare tra Genovesi e Pisani nell’estate di quell’anno. Tra l’altro, dal suo racconto, in queste operazioni militari emerge la figura di un di Negro, certo Giovanni, che aveva armato con altri la nave il Pavone, aveva catturato un’imbarcazione pisana carica di merci e aveva fatto prigionieri trentadue pisani, inviandoli a Genova44. Il racconto non fa menzione di Bonifacio e dunque non dovrebbe esservi alcun collegamento tra il bottino di Giovanni di Negro e gli oggetti dei nostri documenti. Ma il fatto conferma che i di Negro, proprietari del palazzo dove era stato redatto uno dei due atti, erano implicati nella guerra di corsa di quell’anno, come peraltro molti altri genovesi schierati col governo cittadino filopapale. Il castello corso compare poco più avanti nel testo degli Annali. Qui, infatti, in quello stesso anno vengono portate le merci della nave pisana detta Florina, catturata nel porto di Trapani, e spartite tra i corsari e il comune genovese a compenso dell’armamento delle due navi che avevano compiuto l’impresa45. Sappiamo bene che Bonifacio, insediamento genovese nel cuore del Tirreno, era il punto di raccolta dei corsari e il luogo da cui si irradiavano le loro scorrerie sul mare. Siamo pertanto autorizzati a ipotizzare anche per l’episodio dei due documenti, ambientato in parte a Bonifacio, dove si trovavano gli oggetti, un retroscena di pirateria o almeno di qualche altro illecito, ma non sapremmo dire chi ne fossero stati i responsabili, poiché la preziosa preda probabilmente era già passata da una mano all’altra , né siamo informati se, quando (in quello stesso anno? O prima?), dove, per opera di 43 A.S.G. Notai antichi. N. 34. C. 11v.–12r. 44 Annali genovesi / Ed. C. Imperiale di Sant’Angelo. Roma, 1923. T.3. P. 161. 45
Annali genovesi. Op. cit. P. 162.
Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
185
chi e a danno di chi l’atto criminoso era stata compiuto. Il confronto con altre situazioni simili — si pensi alla croce in Bonifacio alla fine del XII secolo — e il contesto di rivalità del tempo lascerebbero ipotizzare la cattura genovese di una nave pisana che portava quel prezioso carico proveniente dalla terra santa. A quel tempo, infatti, la guerra tra lo schieramento imperiale e quello papale si giocava tra i pisani e i genovesi, rivali nel regno di Gerusalemme e ad Acri in particolare, acerrimi nemici nelle acque tra la Sicilia e l’Africa Berbera, tra le coste della Sardegna e quelle della Spagna46. Ma all’ipotesi della pirateria si sovrappongono, senza escluderla, altre possibilità. Un dato certo è fornito dai documenti in esame, con la menzione dei destinatari dei sacri oggetti, entrambi rappresentanti di rango elevato della gerarchia ecclesiastica latina in Oltremare: come si è detto, l’uno il patriarca di Gerusalemme, Roberto già vescovo di Nantes (1240 al 1254), l’altro il vescovo di Nazareth, Enrico già vescovo di Paphos (1239–1268)47. Considerati i personaggi menzionati è rilevante quanto stava accadendo in terra santa. L’11 luglio 1244 i Turchi Kwarezmiani si erano impossessati di Gerusalemme e per la città questa volta fu davvero la fi ne. Proprio il patriarca Roberto insieme ad altri prelati, riparato ad Acri con i superstiti, descrisse al papa Innocenzo IV i fatti orrendi di quei giorni: la grave sciagura, le violazioni e la devastazione del Santo Sepolcro Nella città Santa nessun cristiano venne risparmiato, furono distrutte e profanate le chiese, i preti latini massacrati48. Un’altra lettera allude al grande spargimento di sangue e all’inseguimento dell’esercito crociato sino al suo annientamento a Gaza 49. Di fronte a tali circostanze non si può escludere un legame tra la confusione della sconfitta e l’arrivo in Occidente dei sacri oggetti, forse sottratti agli infedeli da qualche latino, sacerdote, mercante o altro e caduti in possesso di pirati oppure — altra evenienza ipotizzabile — riscattati a fi ni speculativi direttamente dalle mani dei saccheggiatori e portati nella sede più adatta a ogni forma di ricettazione, il castello corso, o semplicemente impegnati per grave necessità. Sta di fatto che probabilmente a Bonifacio i nostri oggetti passarono da mani profane a più affidabile custodia, visto che il priore Matteo, come depositario a titolo 46 Per i rapporti tra le città italiane in questo periodo cfr. Origone S. Genova e Venezia al tempo della Quarta Crociata // Quarta crociata Venezia–Bisanzio — Impero Latino: Relazioni presentate alle giornate di studio organizzate per l’ottavo centenario della Quarta crociata e promosse da Università Ca’ Foscari, Istituto Veneto di Scienze, Lettere ed Arti, Centro Tedesco di Studi Veneziani, Venezia 4–8 maggio 2004 / Ed. G. Ortalli, G. Ravegnani, P. Schreiner. Venezia, 2006. T. 1. P. 97–124. 47
Fedalto G. La Chiesa Latina. P 134. 165.
48 Matthaeus Parisiensis. Chronica majora / Ed. H. Richards Luard. London, 1964. T. 4. P. 337–344. Inoltre cfr. Röricht R. / Regesta Regni Hierosolymitani (MXCVII–MCCXCI). Innsbruck, 1893. T. 1. P. 299–300. N. 1127.
186
49 Ex annalibus Melrosensibus. [Monumenta Germaniae Historica. Scriptorum. T. 27]. Hannover, 1885. P. 441. Sandra Origone
di pegno, e Giovanni de Floriaco, non si conosce in quale veste, ne autorizzavano la consegna a maestro Filippo, procuratore dei prelati di terra santa, incaricato del trasporto ad Acri. A quel tempo il papa Innocenzo IV, dopo la fuga l’anno precedente da Roma con l’aiuto dei Fieschi suoi parenti e di altri concittadini genovesi, si trovava a Lione, impegnato nel concilio che non solo avrebbe deposto l’imperatore, ma che fu anche l’occasione per affrontare il problema della recente comparsa dei Mongoli e della difesa della terra santa. Dobbiamo credere che l’origine genovese abbia influito sulla sua visione concretamente ecumenica e sui suoi interessi orientali. Dal momento della perdita di Gerusalemme la sua attenzione si era rivolta con sempre maggiore insistenza alle sedi ecclesiastiche oltremarine, i cui prelati superstiti si erano concentrati ad Acri. I fatti del 1244 avevano dimostrato la coesione tra il pontefice e i suoi familiari. Nell’attesa del compimento dei preparativi, a lungo protrattisi, della crociata, il papa attuò il suo piano di inserimento dei propri familiari e in ogni caso di chierici liguri in quelle sedi sensibili. Ancor prima del famoso pronipote Opizzo Fieschi, promosso alla sede patriarcale di Antiochia alla fine del 1246, un altro suo parente, Nicolò Lercari, già prevosto della cattedrale di Genova e cameriere pontificio, ottenendo, con annessi redditi, prebende e case, la cantoria di Tripoli e altri benefici, veniva raccomandato proprio al patriarca di Gerusalemme e al vescovo di Nazareth50. I due ecclesiastici, destinatari degli oggetti in custodia a Bonifacio erano dunque personaggi vicini al pontefice, e probabilmente per quelle res sacrae si prevedeva il ritorno alla sede di provenienza, anche se — va notato — i nostri documenti evitano accuratamente il concetto di restituzione, che avrebbe implicato l’ammissione del trafugamento con eventuali successivi, illeciti passaggi anche degli oggetti più sacri. Fino a questo punto l’interpretazione dei documenti ci ha condotto a ricostruire la provenienza degli oggetti preziosi di cui ci stiamo occupando e a postulare le circostanze dell’episodio che si connettono con la disfatta crociata, a cui Innocenzo IV intendeva porre rimedio. Le nostre informazioni si fermano qui e non sappiamo se effettivamente gli oggetti in questione arrivarono da Bonifacio a Genova e se davvero ripartirono poi alla volta della terra santa. 50 Les registres d’Innocent IV / Ed. É. Berger. Paris, 1884. T. 1. N. 1079. Anche in seguito il pontefice inserì uomini di sua fiducia nelle sedi oltremarine. Intorno al 1250 Nicola Lercaro fu promosso vescovo di Tiro, mentre un suo nipote, Idetto, era canonico ad Acri; Gregorio de Montelungo già suddiacono, notaio del papa e legato apostolico, fu destinato alla sede di Tripoli: cfr. Guerello F. Lettere di Innocenzo IV dai cartolari notarili genovesi. [Miscellanea Historiae Pontificiae edita a Facultate Historiae Ecclesiasticae in Pontificia Universitate Gregoriana. T. 22]. Roma, 1961. N. 13, 14, 41, 51, 58, 91. Cfr. anche Calcagno D. Il patriarca di Antiochia Opizzo Fieschi, diplomatico di spicco per la Santa Sede fra Polonia, Oriente Latino ed Italia del XIII secolo // I Fieschi Tra Papato ed Impero: Atti del Convegno Lavagna, 18 dicembre1994 / Ed. D. Calcagno. Lavagna, 1997. P. 145–268. Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
187
188
Qualche osservazione, tuttavia, scaturisce ancora dalla sintetica ma significativa descrizione del prezioso carico. Si tratta di sei anelli pontificali, di cui quattro con gemma celeste, uno con gemma crocea e uno con gemma rossa, altri sei monili d’oro con pietre preziose e una pietra azzurra montata su collana, in oro, un syphus d’argento all’interno dorato, con piede, ma soprattutto delle duae cruces de cristallo et ligno Domini. I frammenti della Vera Croce, memoria e ancor più eulogia e reliquia reale della passione di Cristo, con gli altri oggetti di pertinenza episcopale che li accompagnavano, manifestano una comune provenienza ecclesiastica, anche se certamente costituiscono le res sacrae più importanti su cui concentrare la nostra attenzione. Si trattava senza dubbio di reliquia di particolare intensità, che coniugava l’evocazione di Cristo nella forma — crux exemplata — e nella materia crux realis, vera crux, intrisa del sangue del Redentore. Possiamo immaginare una struttura cruciforme semplice e preziosa costituita da frammenti del sacro legno impreziositi dalla trasparenza luminosa del cristallo. I materiali indicati, legno e cristallo, ci riportano direttamente al reperto chiavarese. La struttura è invece più problematica. La descrizione del documento redatta dal notaio, che non aveva sotto gli occhi gli oggetti in quel momento custoditi a Bonifacio, probabilmente mancava di precisione, lasciando qualche ambiguità. L’espressione duae cruces de cristallo et ligno domini potrebbe riferirsi forse non a due esemplari identici entrambi in legno e cristallo ma a uno solo composto dalla croce in legno e da quella in cristallo, che la conteneva, proprio come la croce di Chiavari, o anche poteva alludere alla doppia traversa (due croci sovrapposte), anche in questo caso analogamente alla croce fliscana. Sta di fatto che la reliquia pervenuta, per la forma a croce doppia, presenta i caratteri di una croce patriarcale, come poteva esserlo anche quella (o quelle) da consegnare in terra santa. Non si può andare oltre nell’ipotesi di un confronto tra oggetto descritto (o oggetti descritti) nel documento e reperto conservato, anche perché per il primo (o primi) mancano ulteriori notizie e per il secondo rimane aperto il problema del rapporto con il reliquiario Fieschi Morgan e la sua probabile provenienza costantinopolitana. D’altra parte merita considerazione il fatto che l’analogia tra croci di cristallo suggerisce l’attinenza della reliquia chiavarese con l’ambiente di terra santa e coinvolge il suo rapporto originario con il reliquiario Fieschi-Morgan. In realtà, dunque, le testimonianze documentarie pongono quesiti sulla contestualità dei due oggetti e rimandano all’esigenza di un auspicabile confronto diretto dei rispettivi caratteri tecnico-artistici. Non deve essere del tutto casuale, tuttavia, la concentrazione di evidenze documentarie relative a oggetti cruciformi in concomitanza col periodo indiziato — l’età appunto di Innocenzo IV — per i reperti fliscani, che appaiono inquadrati in una fase di rinnovato interesse per la croce e di circostanze concrete che avevano favorito Sandra Origone
il trasferimento dall’Oriente di reliquari, quantomeno, dello stesso tipo della teca in cristallo di rocca conservata a Chiavari. Le reticenze dei documenti, da una parte, il silenzio dei cronisti, dall’altra, sono sufficienti a delineare lo scenario complesso, forse addirittura imbarazzante, che accompagnò il viaggio e la sosta di quegli oggetti preziosi a Bonifacio, ma oscurano del tutto l’inizio e la fine della storia: una delle storie, in quell’epoca ormai sempre meno frequenti, di reliquie provenienti dalla terra santa. Di certo nel contesto del tempo, improntato dalla lotta tra due grandi personalità, Innocenzo IV e Federico II, dominato dall’ansia per il crollo della resistenza cristiana in Oriente e dalla volontà di riscossa sublimata da un altro grande contemporaneo, Luigi IX, sconvolto dalla rivalità tra le città mercantili, popolato di mercanti e pirati sacrileghi in viaggio sulle loro navi nel Mediterraneo, non doveva essere difficile confondere le tracce di un piccolo tesoro sballottato da una sponda all’altra del mare. (Università degli Studi di Genova, Genova, Italia)
189 Duae cruces de cristallo et ligno Domini: culto e pirateria nel Mediterraneo
Сандра Оригоне
«Duae cruces de cristallo et ligno Domini»: культ и пиратство в Средиземноморье
Р
абота посвящена истории распространения христианских реликвий в Европе в период крестовых походов. Значительную роль в процессе их приобретения и хранения сыграла Генуя. Одной из генуэзских сокровищниц, в которых хранились реликвии крестоносной эпохи, является ставротека базилики св. Сальваторе, принадлежавшая прежде фамилии Фьески (ныне епархиальный музей в Кьявари). Кресты из ставротеки послужили основой исследования. Автор показывает, насколько престижным было обладание ими как для государства и церкви, так и для частных лиц. В то же время причины крупных инвестиций в реликвии были часто продиктованы экономическими интересами. Последнее обстоятельство провоцировало охоту за реликвиями и со стороны пиратов. Доставка реликвий с Востока на Запад всегда была опасным делом. На основании нарративных и документальных источников реконструируется история некоторых реликвий на их пути с Востока на Запад. Особое внимание уделяется изучению культа Креста в Византии при проведении военных кампаний, начиная со времени правления императора Константина Великого, и влиянию византийской традиции на крестоносцев в их военных экспедициях в XII–XIII вв. Для демонстрации значимости культа Креста для западноевропейцев приводятся свидетельства мало известных и практически не исследованных генуэзских нотариальных документов 1245 г. (Генуэзский университет, Генуя, Италия)
190 Sandra Origone
Gherardo Ortalli
The Other Possible Venice: Comacchio and Control of the Upper Adriatic (AD 715–932)
H
istoriographical tradition entertains very few doubts that dominance over the seas was held by the world of Graeco-Roman and Mediterranean tradition rather than by the «Germanic» peoples and the «barbarian» populations who came to the fore in Late Antiquity and the Early Middle Ages. The perception is well established and substantially incontrovertible, but its very unassailability can become an obstacle to opportune scholarly inquiry and the careful weighing of evidence. Indeed it seems almost as if, compared with the Mediterranean civilization, new arrivals coming into contact with the world of Roman tradition failed to understand the sea, were ill-attuned to it or even had an in-built aversion for it. It is certainly useful, therefore, when a contribution invites reappraisal of the terms of their relationship with the sea, their proficiency and their plans1. Of course, opportunities for direct inquiry are not frequent so the confrontation between Comacchio and the justemerging Venice is, I would suggest, an interesting case, best approached by focusing on its final outcome. Venice had already become powerful at a regional level when, as the chronicle of John the Deacon records, the men of Comacchio captured a number of Venetics around 932; the response of Doge Peter II Candiano was to send the Venetian fleet to avenge the affront by taking the aggressors’ fortified centre, burning it down and killing or captur1 For example: Horden P., Purcell N. The Corrupting Sea. A Study of Mediterranean History. Oxford, 2000. P. 461–523. Cf. also (although less convincing) Haywood J. Dark Age naval power. A re-assessment of Frankish and Anglosaxon seafaring activity. N. Y., 1991. Well balanced: Borri F. Relatives of ours. Roman Identity on the Adriatic shores through the Early Middle Ages (in press).
T h e O t h e r P o s s i b l e Ve n i c e : C o m a c c h i o a n d C o n t r o l o f t h e U p p e r A d r i a t i c
191
ing the inhabitants. The men and women prisoners were then taken to Venice and held there until they submitted to Venetian rule and swore to be loyal subjects2. In our studies (even in the best of them) we often tend to recall the event without paying too much attention. We associate it with squabbles with tiresome neighbours or with issues connected specifically with the salt trade. These people from Comacchio had overstepped the mark and it was time to teach them a lesson, as had been (and would again be) the case with the Slav pirates of the Adriatic coast. In effect, the 932 expedition is usually seen as a policing operation and the exaction of revenge3. In actual fact, however, we should view the episode as the conclusive act of a process of fundamental importance for the economic (and not only economic) equilibrium of the entire Upper Adriatic. For Venice, it meant that a real potential antagonist had been removed from the scene. The stage was too small to accommodate both of them. The events of 932 were indeed the last act of a long-drawn-out issue which is quite well documented despite the well-known dearth of evidence for the period. Even what had happened as long before as 875 seems to me to be significant. A Saracen fleet had penetrated as far as, and set siege to, Grado, but the prompt despatch of help by Doge Orso I Particiaco had put a stop to the assault. And it was perhaps no coincidence that the Saracen ships ended up sacking Comacchio4. A few years later, shortly after 881, probably counting on tension between the 2 John the Deacon. Cronaca veneziana // Cronache veneziane antichissime / Ed. G. Monticolo. Rome, 1890 (Fonti per la storia d’Italia, 9). P. 133. Also in John the Deacon. Istoria Veneticorum / Ed. and transl. L.A. Berto. Bologna, 1999 (hereafter ed. 1999). III. 44. P. 152: «dum Comaclensis insule homines quosdam Veneticos temere comprehendissent, ipse [dux] vero tanti dedecoris iniuriam non ferens, misso illuc exercitu, ipsorum castrum igne combussit quosdamque illorum interficiens, reliquos utriusque sexus ad Veneciam duxit. Ibique tam diu ipsos detinuit, donec sese sue dicioni sacramentorum fide subderent et ut proprii sibi deinceps in omnibus obtemperarent». 3 For example: Cessi R. Venezia ducale. Vol. 1: Duca e popolo. Venice, 1963. P. 13, 24; Lane F.C. Venice. A Maritime Republic. Baltimore; London, 1973. P. 24; also Ortalli G. Il ducato e la «civitas Rivoalti»: tra carolingi, bizantini e sassoni // Storia di Venezia dalle origini alla caduta della Serenissima. Vol. 1: Origini — Età ducale / Eds. L. Cracco Ruggini, M. Pavan, G. Cracco, G. Ortalli. Rome, 1992. P. 762 (and P. 756). More appropriate considerations about the economic importance of the confl ict, for example, in Rösch G. Mercatura e moneta // Storia di Venezia... P. 552. See also Hocquet J.-C. Le saline dei veneziani e la crisi del tramonto del medioevo. Rome, 2003. P. 25: «le guerre contro Comacchio nell’881 e 932 sono considerate guerre del sale fra due concorrenti».
192
4 John the Deacon. Cronaca... P. 121 (Ed. 1999. III. 12. P. 144): «[dux] instanter Iohannem fi lium suum adversus eosdem cun navali exercitu misit. Quod dum Sarraceni sorte investigarent, protinus recedentes ab urbe, Cumaclensem villam depopulati sunt.». Cfr. Andreas Bergomatis. Historia // MGH. Scriptores rerum Langobardicarum / Ed. G. Waitz. Hanover, 1878. P. 229. Chap. 18: «in mense Iul. Sarracini venerunt et civitate Cummaclo igne cremaverunt». See Cessi. Venezia ducale... P. 286–287; Ortalli G. Venezia dalle origini a Pietro II Orseolo // Storia d’Italia / Ed. G. Galasso. Vol. 1: Longobardi e Bizantini. Turin, 1980. P. 399. Gherardo Ortalli
lay authorities and their ecclesiastical counterparts, who claimed rights over the place, John II Particiaco tried to acquire control of the comitatum Clomacensem directly from the Pope5. He had entrusted the negotiations to his brother Badoer who, however, was attacked and mortally wounded by the troops of Marino, the comes of Comacchio, as he was making for Ravenna. This time too, revenge was swift; as John the Deacon reports, the Venetic fleet took control of Comacchio, the Doge appointed a number of iudices as his representatives and then gave orders that Ravenna should be plundered6. In actual fact, this military success did not lead to effective control of Comacchio and the action against Ravenna must also have been confi ned to causing a certain amount of disturbance at sea7. But Venice still had hopes of using diplomatic and fi nancial means to gain jurisdiction over Comacchio, although before long they too turned out to be entirely illusory. In 886 an irritated and resolute Pope Stephen V wrote to the Doge to say that in no way and under no circumstance would he ever relinquish authority over Comacchio: «nullo ingenio et nulla quacumque intentione ipsum ducatum tibi diebus vitae tuae largimur et concedemus»8. We may add that hostility to Comacchio is apparent not only in Venetian and papal sources. We also hear of it in the Annales Regni Francorum for the year 809. This was the period of the Frankish-Byzantine confl ict that was later resolved with the Treaty of Aachen of 812. The Byzantine fleet under orders from Duke Paul of Kefalonia established a base in Venice and from there a contingent of vessels left to make an attack 5 In April 879 Pope John VIII had protested to King Berengar about his failure to take action against abuses of and enroachments on the rights of Stephen, Bishop of Comacchio: MGH. Epistolae Karolini Aevi. T. 5 / Ed. E. Caspar. Berlin, 1928. P. 140–141. N. 175. Kretschmayr H. Geschichte von Venedig. Gotha, 1905. P. 56–58: «Johannes unternahm auch einen Versuch, die eine der beiden Handelsrivalinnen am Po, Comacchio, an sein Haus zu bringen». See Cessi. Venezia ducale... P. 286–287. 6 John the Deacon. Cronaca... P. 127 (ed. 1999. III. 28. P. 144): «dux Cumaclensem comitatum ex Romani pontificis largitate adquirere cupiens, Badovarium suum fratrem Romam direxit. Qui dum Ravennam adiret, Marinum Comaclensium comes super eum viros armatos misit et ibi vulneratus in crure captus est [...] reversus ad Veneciam, statim vitam fi nivit. Propter quam causam domnus Iohannes dux navali exercitu Cumaclensem castrum properans eiusdemque populum atquisivit et, ordinatis ibi secundum suum velle iudicibus, ad palacium reddiit et morte fratris ulciscenda Ravennates depredari iussit». 7 For Luzzatto G. L’economia nei suoi rapporti con la politica (fi rst published in 1964) // Storia della civiltà veneziana / Ed. Branca V. Florence, 1979. Vol. 1. P. 100, then Venice eliminated «la più temibile concorrente nel commercio fra l’Adriatico e la valle Padana», but the judgement must rather be related to the events of 932. See also P. 97–98, with inaccurate reference to 875. 8 Epistolae Karolini Aevi. T. V. P. 335. N. 3. The Pope also recalled the assault of 881: «De ducatu autem Commeaclensi, pro cuius invasione et oppressione a te ibidem exhibita ab antecessore nostro papa Adriano diceris esse admonitus». Cfr. Kehr P. Rom und Venedig bis ins XII. Jahrhundert // Quellen und Forschungen aus italienischen Archiven und Bibliotheken. 1927. Vol. 19. P. 68–69. T h e O t h e r P o s s i b l e Ve n i c e : C o m a c c h i o a n d C o n t r o l o f t h e U p p e r A d r i a t i c
193
on Comacchio. The venture had an unhappy outcome however, and the defeated fleet made its way back to Venice9. Admittedly the sources are anything but abundant but they are consistent in showing a situation of continual tension and conflict. The reason, as already mentioned, lies in the fact that Comacchio represented a real alternative to Venice. * * * There were undoubtedly strong analogies between the town developing at the mouth of the River Po di Primaro and Venice. The marshy environment, the canals, islands and lagoons were profoundly similar 10 and the development of both centres proceeded for a long time under the authority of Constantinople. In both cases the ongoing evolution was in line with the process of population shift towards the sea and the coasts that characterised Byzantine lands in the face of the Lombard advance, a process that generated new vitality in areas that had previously been marginal at a time when places further inland were experiencing situations of profound crisis11 . Both the Venice lagoon and the Po delta saw the formation of urban centres in a period when the heavily urbanized Italy of Roman tradition was seeing the ancient cities slipping into extremely difficult situations. In fact, surviving documents had very little to tell us about all this, but archaeology is now offering new and useful indications, especially as regards Comacchio, for which they suggest a series of development orientated changes12 . 9 Annales regni Francorum // Ausgewählte Quellen zur deutschen Geschichte des Mittelalters. T. I: Quellen zur karolingischen Reichsgeschichte. T. 5 / Ed. R. Rau. Berlin, 1966. P. 90: the Byzantine flotilla «Comiaclum insulam accessit commissoque proelio contra praesidium, quod in ea dispositum erat, victa atque fugata Venetiam recessit». 10 See Borca F. Stagna, paludes e presenza antropica. Il caso dell’Alto Adriatico, un unicum nell’antichità classica? // Quaderni di Storia. 1996. Vol. 44. P. 115–146 and specifically P. 136–140. 11 The origins of Comacchio may be associated — in the same area — with those of Argenta and particularly Ferrara: Brogiolo G.P., Gelichi S. Nuove ricerche sui castelli altomedievali in Italia settentrionale. Florence, 1996. P. 48–61. Similar phenomena occurred in Dalmatia and the Balkans under Slav pressure: Ortalli G. Nascere sull’acqua: la lunga genesi di Venezia // L’acqua nei secoli altomedievali. Spoleto, 2008. (Settimana di studi sull’Alto Medioevo, LV). Notes 38–41 and their surrounding context.
194
12 The fundamental text is now: Gelichi S. et alii. «...Castrum igne combussit...»: Comacchio tra tarda Antichità ed Alto Medioevo // Archeologia medievale. 2006. Vol. 33. P. 19–48. Also Gelichi S., Negrelli C., Calaon D., Grandi E. Comacchio tra IV e X secolo: territorio, abitato e infrastrutture // IV Congresso Nazionale di Archeologia Medievale. Scriptorium dell’Abbazia, Abbazia di San Galgano / Eds. R. Francovich, M. Valenti. Florence, 2006. P. 114–123; Gelichi S., Calaon D. Comacchio: la storia di un emporio sul delta del Po // Genti nel delta da Spina a Comacchio. Uomini, territorio e culto dall’Antichità all’Alto Medioevo. Ferrara, 2007. P. 387–416. Gherardo Ortalli
The emerging picture is one of concrete expansion from the VII century on, with economic vitality becoming established during the VIII century, a very different scene from the narrow view of a general character that is often proposed 13 . The work of the archaeologists, with the insights it has brought into great port infrastructures and the extensive reorganization of the surrounding area, also provides improved understanding of information we have had for some time. The image inherited from past centuries of a modest village of salt extractors and fishermen does not stand up; also because in the absence of a different view it is difficult to see the sense of the concessions made to Comacchio by the Lombard king Liutprand with the pactum of 715 (or 730). These certainly cannot have been limited to the salt trade and must be seen as evidence of substantial commercial penetration, also with products imported from distant countries, of important markets in the Po Plain such as Mantua, Brescia, Cremona, Parma, Bergamo, Piacenza and Milan 14 . Certainly the products of the salt pans were a strong point for the merchants of Comacchio but trade was not based on salt alone; so much is clear from the mid-IX century judgement issued in Pavia in the name of the Emperor Louis II, between the end of 851 and the beginning of 852, concerning the protests of a group of merchants from Cremona, who had complained about the obligations imposed on them by the Bishop of the city. The investigation conducted at the time also showed 13 See Gelichi. «...Castrum igne combussit...»... P. 40–45; Idem. Tra Comacchio e Venezia. Economia, società e insediamenti nell’arco nord adriatico durante l’Alto Medioevo // Genti nel delta... P. 381–385. Also: Idem. Una discussione con Chris Wickham // Storica. 2006. Vol. 34. P. 134–146, with reference in particular to Wickham. Framing the early Middle Ages... (see the following footnote), but also to: Idem. Overview: Production, Distribution and Demand. II // The Long Eighth Century. Production, Distribution and Demand / Eds. I. Lyse Hansen, C. Wickham. Leiden, 2000. P. 345–377; Balzaretti R. Cities, Emporia and Monasteries: Local Economies in the Po Valley. 700– 875 // Towns in Transition. Urban Evolution in Late Antiquity and the Early Middle Ages / Eds. N. Christie, S.T. Loseby. London, 1996. P. 213–234; McCormick M. Origins of the European Economy. Communications and Commerce. AD 300–900. Cambridge (Mass.), 2001. 14 Hartmann L.M. Zur Wirtschaftsgeschichte Italiens im frühen Mittelalter. Gotha, 1904. P. 123– 124; Montanari M. Il capitolare di Liutprando: note di storia dell’economia e dell’alimentazione // La civiltà comacchiese e pomposiana dalle origini preistoriche al tardo medioevo. Bologna, 1986. P. 461–475. Guillou A. Régionalisme et indépendance dans l’Empire Byzantin au VII siècle: l’exemple de l’Exarchat et de la Pentapole d’Italie. Rome, 1969. P. 64 reduces the pactum to a «règlement fixé par le roi... pour le transport du sel des ‘valli’ de Comacchio dans la vallée lombarde du Pò». Wickham C. Framing the early Middle Ages: Europe and the Mediterranean, 400–800. Oxford, 2005. P. 690, speaks about Comacchio as «Venice’s earlier rival», but for him (P. 733) «the major good the Comaclenses brought inland was salt, the only bulk commodity which was transported in every period, and here, then, a sign of weakness, not the intensity, of large-scale exchange». More correctly Fasoli G. Navigazione f luviale. Porti e navi sul Po // La navigazione mediterranea nell’Alto Medioevo. Spoleto, 1978 (XXV Settimana di Studi sull’Alto Medioevo). P. 592–595, suggests the existence of separate trading areas for Comacchio and Venice. T h e O t h e r P o s s i b l e Ve n i c e : C o m a c c h i o a n d C o n t r o l o f t h e U p p e r A d r i a t i c
195
that the merchants of Comacchio customarily engaged in carrying alias speties and not only salt to the port of Cremona 15 . On a different plane, another sign that Comacchio had developed earlier would be (if proved) that the town was already the centre of a diocese at least from 708-712 and had its own bishop16. In short, everything seems to suggest that the development of Comacchio very much resembled that of the nascent Venice and it happened that in January 852 the Venetici and the Comaclenses were explicitly cited together (no others are mentioned) in a diploma issued by Louis II concerning trade in the port of Cremona 17. The fact that both towns appear together in the same trading places is also a sign of possible natural competition. The seeds of the antagonism were undoubtedly strong. The two cities were too alike for the Upper Adriatic to provide space for both to grow. Most especially, by comparison with the early stages of parallel growth the situation had changed considerably after 751, when King Aistulf ’s Lombards entered Ravenna and put an end to the Exarchate. There was now a frontier between Venice and Comacchio. While Venice maintained its ties with the Byzantine Commonwealth, Comacchio became part of the Lombard Kingdom and then in 774 passed under the control of Charlemagne18. At this point the degree to which Comacchio had developed under Byzantine influence became an important feature of the Carolingian economic system. And Charlemagne played his part. His victory over the Lombards in 774 was still fresh when on 15th March 781 the Frankish sovereign, from Parma, lent practical force to the capitulary of King Liutprand. It had all started with the illegalities and violence committed at Mantua and elsewhere at the expense of the men of Comacchio: now they must stop immediately. In particular, no improper fiscal charges could henceforth be imposed and the licentia negotiandi of the mer15 Manaresi C. I placiti del «Regnum Italiae». Rome, 1955 (Fonti per la storia d’Italia, 92). Vol. 1. N. 56. P. 196: «Comaclenses communiter salem aut alias speties adducebant in istum portum». See McCormick. Origins of the European Economy... P. 778–780. 16 Sound arguments against this hypothesis were in any case put forward by Samaritani A. Vita religiosa tra istituzioni e società a Comacchio dall’alto al basso medioevo (secc. VIII–XIV) // Analecta Pomposiana. 1986. Vol. 11. P. 12–23. For a different opinion see: Benati A. L’area esarcale del basso ferrarese dai bizantini ai longobardi: strutture civili e religiose // La civiltà comacchiese e pomposiana. P. 430–433; Gelichi. «... Castrum igne combussit ...»... P. 31. See also Grandi E. La cristianizzazione del territorio // Genti nel delta... P. 421–422 17 Die Urkunden Ludwigs II // MGH. Diplomata. Die Urkunden der Karolinger. T. 4 / Ed. K. Wanner. Munich, 1994. N. 4. P. 73–74: the Bishop of Cremona «censum et potestatem potiatur nulla contradicente persona tam de Colmacensis quamque de cuiuscumque gentis [...] seu de transeuntibus navibus vel de Ueneticorum adventantibus vel traseuntibus».
196
18 Luzzatto G. Storia economica di Venezia dall’XI al XVI secolo. Venice, 1995 (first ed. Venice, 1961). P. 4, argued that thanks to the fall of the border with the regnum, the merchants of Comacchio enjoyed a privileged status as suppliers of the markets of Mantova, Cremona and Pavia. Gherardo Ortalli
chants of Comacchio would be guaranteed at all landing places and there would be no impediment 19. The 781 document clearly shows Charlemagne’s wish and intention to keep open the commercial flow that Comacchio had established in its Byzantine period, with its marked maritime influence, and which Liutprand had wanted to encourage. It is truly difficult to glimpse in all this any diffidence towards the sea on the part of the culture of «Germanic» or «barbarian» tradition. If anything it evinces an interest in using the potentials inherited from Mediterranean experience. The old balances were changing however. The new elements can already be seen in the agreements stipulated in 840 between Venice and the Empire and formalized in the pactum Lotharii. In the pact the Comaclenses are numbered amongst the vicini of the Regnum, with whom the Emperor Lothair I guarantees that relations will be peaceful 20. This is a clear sign of the increased power and independence of Venice, but I do not see it as providing any evidence of reduced imperial support for Comacchio, which in any case would be contradicted by the documents of 851 and 852, mentioned earlier. This phase, however, came to an end with the destruction of the town in 932. * * * I believe that the series of pacts with the Empire which confirmed that of Lothair I help us to define the precise order and nature of the events up to the triumph of Venice21. The renewal of the 840 pact by Charles III the Fat in 880 adds the Patavienses and the Ferarienses to the vicini and of these the reference to Ferrara is particularly significant; it indicates an extension of the Venetic sphere of interest to places close to Comacchio22. The list of vicini remained the same with Berengar I in 88823, while Otto I, the Great, in 967 went back to the more 19 Die Urkunden der Karolinger. T. 1 // MGH. Diplomata / Ed. E. Mühlbacher. Hanover, 1906. N. 132. P. 182–183: «... nullus quislibet ex fidelibus nostris seu de iudiciaria potestate prefatos Comaclensis de causis superioribis insertis inquietare aut calompniam generare quoque tempore presumant, set, ut diximus, ubicumque infra regnum nostrum Italie negotiandum advenerint, quod superius intimavimus, absque cuiuslibet impedimentum licentiam habeant negotiandi». 20 Capitularia regum Francorum. T. 2 // MGH / Eds. A. Boretius, V. Krause. Hanover, 1897. N. 233. P. 130. Cf. Cessi R. Le origini del ducato veneziano. Naples, 1951. P. 175 f.; Idem. Venezia ducale... P. 224–228. 21 Rösch G. Venedig und das Reich: Handels- und verkehrspolitische Beziehungen in der deutschen Kaiserzeit. Tübingen, 1982. P. 28–29. 22 MGH. Capitularia regum Francorum. T. 2... N. 236. P. 138. 23 Op. cit. N. 238. P. 143. T h e O t h e r P o s s i b l e Ve n i c e : C o m a c c h i o a n d C o n t r o l o f t h e U p p e r A d r i a t i c
197
restricted form of the pactum Lotharii and the references to Padua and Ferrara disappeared 24. But the final transition came with Otto II, whose starting point included several important aspects of Berengar’s text. Both the Patavienses and the Ferarienses reappeared amongst the vicini but, crucially, they now included the Papienses, Mediolanenses and Cremonenses; the Venetian merchants had already established an important presence deep in the heart of Lombardy: in Milan and Cremona (which Liutprand had mentioned in terms of their relations with Comacchio) and in the very capital of the regnum Italiae, Pavia 25. The destruction of Comacchio in 932 had borne its fruit. The question was closed and the treaties with the Empire took account of the fact. At this point, the pattern of events seems quite clear. The parallel growth of Venice and Comacchio in their early days had led to a latent antagonism that inevitably emerged from 751 when they were no longer both part of the Byzantine Empire. Under the new international set-up Comacchio probably reached its dynamic high point, its floruit, in the Carolingian age, as would seem so far to be confirmed by the results of the excavation campaigns26, which aid a better understanding of what little written documentation still survives and, above all, of the actions of the Venetics as recorded by John the Deacon. Underlying them was not irritation at an impertinent neighbour, nor some act of piracy, nor yet the desire to gain an advantage in the salt trade. The issue was much more serious. What was at stake was the role of maritime terminal of the Upper Adriatic. Either Venice or Comacchio. The confrontation was fundamental. Seen in this light it is easier to understand why Venice should have acted so ruthlessly in destroying Comacchio and ensuring that it left the scene once and for all. A city that had been an emporium with brilliant prospects was reduced to a sort of phantom with a merely local importance. Nevertheless we must beware of reductive judgements that dismiss Comacchio as «Venice’s short-lived rival»27; after all it was, for quite a long time, albeit without success, the real alternative to what in later centuries was to become a great international power. Venice had won, but the struggle invites some final considerations. Let us return to our point of departure. The whole story suggests an explicit interest in the maritime dimension on the part of Lombard and Frankish culture. It also implies that though their initial position was fragile the Lombards and Franks had 24 Constitutiones et acta publica imperatorum et regum. T. 1 // MGH. / Ed. L. Weiland. Hanover, 1893. N. 14. P. 32. 25 Op. cit. N. 19. P. 40.
198
26
Gelichi. «...Castrum igne combussit...»... P. 29–31.
27
McCormick M. Origins of the European Economy... P. 699.
Gherardo Ortalli
no hesitation in trying to exploit experience acquired elsewhere. At the same time, the confl ict that closed with victory for Venice — in other words, for the party that maintained the closer links with the sea and with Byzantium — confirms the prevailing power of the older Mediterranean experience but at the time the outcome was anything but a foregone conclusion. (Università Ca’ Foscari, Venezia, Italia)
199 T h e O t h e r P o s s i b l e Ve n i c e : C o m a c c h i o a n d C o n t r o l o f t h e U p p e r A d r i a t i c
Жерардо Орталли
Возможность иной Венеции: Комаккио и контроль над северной Адриатикой (715–932 гг.)
В
статье исследуются взаимоотношения Комаккио и лишь недавно появившейся и укрепившейся Венеции в их борьбе за контроль над Адриатическим морем. В работе использованы как письменные, так и археологические источники. События 932 г. рассматриваются как решающие в деле становления доминирующего положения Венеции как в экономическом, так и политическом аспекте после продолжительной борьбы со своими конкурентами начиная с VIII в. Рассматривая становление Венеции в сравнении со схожими в географическом, экономическом и социальном плане городами-государствами Италии, автор подчеркивает незаурядность исторической судьбы Венеции. (Университет Ка’ Фоскари, Венеция, Италия)
200 Gherardo Ortalli
Pierre Racine
Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime: Milan du XIIe au XVe siècle
L
e tertiaire de l’Ordre des Umiliati, Bonvesin de la Riva, dans l’éloge qu’il dresse de sa ville, Milan, à la fin du XIIIe siècle1 insiste particulièrement sur l’activité industrielle qui l’ anime à travers les artisans du textile : travail de la laine, du coton, de 2 la soie , travail des métaux3 . Il montre combien cette ville se distingue de toutes les autres villes italiennes par l’importance de sa population 4 , mais il en vient à souligner les deux handicaps dont elle souffre : l’absence de concorde entre les citoyens et surtout celle d’un port maritime5. Comment y remédier ? La solution proposée par le tertiaire ne peut que donner à sourire, lorsqu’il appelle les «puissants» de la ville à porter leur énergie pour affronter une telle entreprise au lieu de se détruire entre eux en des luttes civiles et extorquer à leurs concitoyens de l’argent qui serait 1 Bonvesin de la Riva. De magnalibus Mediolani / A cura di M. Corti, trad. italienne de G. Pontiggia. Milan, 1974 ( abrégé désormais Bonvesin) 2 Bonvesin. P. 70: Si cuiusque maneriei opificinas, textorum lane, lini, bombicis et serici …
3 Bonvesin. P. 70: Fabri qui soleas ferreas animalibus quadripedibus figunt, circa lxxx sunt numero per quod notatur equitum copia, quot frenorum calcarium et stampium fabri ; hoc taceo. 4 A partir des chiffres divers donnés par Bonvesin, nous avons pu estimer la chiffre de population milanaise à environ 150.000 habitants, ce qui fait de Milan la ville la plus peuplée après Paris à la fin du XIIIe siècle. Racine P. Milan à la fin du XIIIe siècle. 60.000 ou 200.000 habitants ? // Aevum. Vol. 58. 1984. P. 246–263. Ce chiffre de 150.000 habitants a été retenu valable par Ginatempo M.-L. Sandri. L’Italia delle città. Il popolamento urbano tra Medioevo e Rinascimento ( secoli XIV–XVI ). Florence, 1990. 5 Bonvesin. P. 188: Duo sunt in ipsa civitate, si michi dicere liceat, spaciales deffectus, videlicet civilis concordie et portus, quo ad ipsam valeret marinum perduci navigium ; quorum utraque si foret supplimento potita, inde mirabilis utilitas et glorie sequeretur prosperitas. Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime
201
mieux employé à la recherche de ce port dont l’absence nuit tant au développement économique de la ville6. Il est vrai que Milan souffrait de son éloignement de la mer, alors qu’elle affichait dès les débuts de l’époque communale un dynamisme qui la portait déjà à exercer une sorte de mini-impérialisme en Lombardie, dont se plaignaient ses voisins. L’étymologie du nom «Mediolanum» ou «Mediolanium» la situe bien au milieu de la plaine lombarde. C’est d’ailleurs à cette solution que se rallie Bonvesin7, alors qu’Uguccione de Pise l’explique par medius compositus cum lana8. Loin des littoraux maritimes, elle ne connaît ni un froid excessif, ni une chaleur trop intense, dit Bonvesin, à la différence des bords de mer où sévit une chaleur excessive de la neuvième heure jusqu’à minuit, avant que ne se fasse sentir la brise marine9 . Elle est assurément entourée de lacs et de rivières, d’où proviennent les poissons qui alimentent les marchés urbains10, mais aucune des rivières nommées par le tertiaire ne passe dans la ville. Si Milan était assurément un nœud routier de premier ordre dès l’époque romaine, aucune d’entre celles qui passait par la ville ne lui ouvrait directement le chemin vers la mer. La politique menée dès lors par le gouvernement communal dès ses origines se résume ainsi : se relier aux rivières pouvant permettre aux marchands de gagner le fleuve, le Pô, soit pour se rendre à Venise, soit pour le franchir et se rendre à Gênes. Deux rivières avaient de point de vue une importance de premier ordre : le Lambro qui conflue dans le Pô aux environs de Plaisance, l’Adda qui rejoint le fleuve aux environs de Crémone. Dans ce cadre, deux obstacles se dressaient sur la route des Milanais, la ville de Lodi et celle de Crémone, qui l’une et l’autre entendaient dominer la vallée de l’une et l’autre rivière qui traversait leur contado. Il n’est donc pas étonnant que très tôt aient surgi des conflits entre ces deux villes et Milan. Entre 1107 et 1111, Milan se trouve impliquée dans le premier grand conflit qui oppose les grandes villes lombardes11. Elle triomphe de Lodi, détruite en 1110, comme de Crémone12. Les hom6 Bonvesin. P. 188: secundus vero supleri valeret, si huius terre potentes ad hoc opus complendum sic suas exercerent potentias, valent in destruendo se invicem et a suis concivibus ut in suis fulciantur maliciis pecunias extorquendas. 7 Bonvesin. P.1: non abs re asumpsit sibi nomen Mediolanum, quasi media lance inter amnes. L’étymologie de Mediolanum vient de deux composantes ; Medio ( latin et celtique ) et «lanum» ( équivalent celtique du latin «planum». Elle est également donnée par l’auteur du Libellus de situ. 8
Uguccione da Pisa. Summa derivationum/ Ms A 50 inf., Biblioteca Ambrosiana, Milan.
9 Bonvesin. P. 30: Inter estrum solarem et planum convallem quasi meditulio syta sani aeris temperiem sibi vendicat. Ideo non est ibi frigus intolelrabile hiemis tempore nec in estate fit nimia caumatis estatio. Non est hec civitas litoribus maris vicina, ubi nimius ( calor ) est in estivo tempore ab hora nona diei usque circha medium noctem ; inde vero usque ad horam terciam cuiusdam aure marine frigidissimam nocivus rigor sentitur. 10
Bonvesin. P. 97–100.
11 Chronique de Landolfo junior / Ed. L. Bethmann-Ph. Jaffe. MGH. SS. T. XX. Hanovre, 1869. P. 31.
202
12 Ibidem. P. 31. Pierre Racine
mes du gouvernement communal font construire un canal pour se relier au Lambro, la Vettabia, qui unit l’Olona, rivière de la ville, au Lambro13. Milan entendait ne pas rencontrer l’hostilité de Lodi, que le gouvernement communal surveillait de près. Sa victoire sur Crémone n’ouvrait pas à ses marchands la route de l’Adda et du Pô en direction de Venise, même si la petite ville de Crema, alliée de Milan, adversaire de Crémone, lui apportait une aide précieuse. Si du côte de Lodi, la route pouvait paraître s’ouvrir après la victoire de 1110, il convient de ne pas oublier que Lodi a été reconstruite à peu de distance de l’ancienne ville. Par ailleurs atteindre Plaisance pour franchir le fleuve permettait certes d’envisager la progression vers Gênes, mais la route de la vallée de la Trébie était loin d’être l’itinéraire le plus court pour gagner le port ligure et elle était par ailleurs encombrée de péages dus aux divers seigneurs établis des portes de Plaisance jusqu’aux terres des marquis Malaspina au nord du port ligure. En fait, et il en est ainsi encore de nos jours, c’est par Pavie et le col de Gavi qu’il était plus simple de passer pour se rendre en Ligurie. Or là encore se dressaient des obstacles pour les Milanais. Le gouvernement communal de Pavie, à la conquête de son contado, qui entendait contrôler la vallée fluviale entre le contado de Plaisance et le terminus de la navigation fluviale depuis Venise14, était en état de rivalité permanente avec celui de Milan, rivalité qui se traduisait par un état de confl it néfaste au développement du trafic commercial. Par ailleurs, cette route par Pavie était non moins grevée de péages que celle de la vallée de la Trébie, qui ne manquaient de peser sur le prix de revient des transports entre Milan et Gênes, à Pavie,Voghera, Tortone, Voltaggi et le territoire des marquis de Gavi et autres seigneurs établis le long de son cours, dont le marquis de Montferrat et ses vassaux. Toutes les villes autour de Milan : Lodi après sa reconstruction au lendemain de 1110, Pavie, Crémone, au nord Côme, avaient à se plaindre de l’impérialisme milanais. Milan dès le XIIe siècle était une ville dont croissait la population, surtout par immigration de son contado15 . Son développement démographique allait de pair avec celui d’une industrie avide de main d’œuvre, dont les produits finis exigeaient impérativement la recherche d’un débouché maritime, ou par Venise, ou par Gênes, afin de recevoir les matières premières requises par ses ateliers ( laine, coton, plus tard soie, alun, produits tinctoriaux ) et d’exporter les produits fabriqués ( futaines, draps ). Cet 13 Chronique de Landolfo senior / Ed. L. Bethmann-W.Wattenbach. MGH. SS. T. VIII. Hanovre, 1849. P. 61. 14 Voir le chapitre de A.A. Settia sur Pavie à la conquête de son contado dans le t. 3 de la Storia di Pavia (Pavie, 1992). 15 La croissance démographique est parallèle de celle de toutes les villes italiennes aux XIIe et XIIIe siècles. Hubert E. La construction de la ville. Sur l’urbanisation dans l’Italie médiévale // Annales, Histoire, Sciences sociales. Vol. 59. 2004. P. 109–139. Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime
203
impérialisme fut dénoncé par les gens de Lodi et de Crémone près de l’empereur et roi d’Italie, Frédéric Barberousse, à la Diète de Constance en 115316 , prétexte à l’intervention impériale contre les Communes lombardes. Le conflit tourna dans un premier temps au désavantage de Milan, rasée au sol en 1162, ses habitants dispersés en quatre agglomérations, avant que ne renaisse la ville qui prend sa revanche sur l’empereur à la bataille de Legnano en 117617, et que l’empereur ne vienne à reconnaître l’autonomie des Communes lombardes en 1183 à la paix de Constance18 . Or, ce conflit a révélé aux Milanais une alliance, qui, certes, ne s’est pas toujours avérée très sûre, celle de la Commune de Plaisance. Le gouvernement communal de Plaisance, aux prises comme celui de Milan, avec l’empereur, s’est efforcé depuis les années 1120 de soumettre les seigneurs établis le long de la route de la vallée de la Trébie, vassaux soit du monastère St Colomban de Bobbio ou de celui de Mezzano Scotti, voire de l’évêque de Bobbio, dont le diocèse a été créé par l’empereur Henri II en 1014, soit du marquis Malaspina19. Même au temps de la lutte contre Frédéric Barberousse, le gouvernement communal a poursuivi son travail de soumission de ces seigneurs, au point d’ailleurs de contraindre la Commune de Bobbio et le marquis Malaspina d’entrer dans la Ligue lombarde. Etait ainsi ouverte une route, lentement dégagée des péages qui l’encombraient et qui permettait aux marchands placentins de gagner le port de Gênes sans avoir à débourser de redevances entre la ville et le port ligure. Pour le gouvernement milanais, l’alliance avec celui de Plaisance se révélait précieuse, en obtenant d’une part l’abaissement des droits au passage de la ville et d’autre part d’être inclus à la fin du XIIe siècle dans l’alliance conclue entre le gouvernement communal de Plaisance et le marquis Malaspina, maître du passage entre la Ligurie et les territoires italiens septentrionaux20. Dès lors, le gouvernement communal milanais pouvait contourner l’hostilité de celui de Pavie, entré contraint lui aussi dans la Ligue 16 Morena O. Libellus de rebus a Federico imperatore gestis / Éd. F.J. Schmale. Darmstadt, 1986. P. 37 ( Ausgewählte Quellen zur deutschen Geschichte des Mittelalters Freiherr von Steil Gedächtnisausgabe, 17a ). 17
Martini G. La battaglia di Legnano. la realtà e il mito // Nuova Antologia. Vol. 111. 1976. P. 357–371.
18 La Pace di Costanza. 1183. Un difficile equilibrio di poteri fra società italiana ed impero. MilanoPiacenza 27–30 aprile 1183. Bologne, 1984. Le texte de la paix de Constance a été publié par E. Falconi dans lI Registrum Magnum del Comune di Piacenza / Ed. E. Falconi-R. Peveri. 5 vol. Milan, 1984–1997. T. 1. N. 163. Voir également le volume Studi sulla pace di Costanza. Milan, 1984. 19 Vaccari P. Da Venezia a Genova. Un capitolo delle relazioni commerciali nell’alto Medioevo // Studi in onore di G. Lezzatto. T. 1. Milan, 1949. P. 86–95. Racine P. Le relazioni tra Piacenza e Bobbio nei secoli XII e XIII // Archivio storico delle province parmensi. 4a s. Vol. 28. 1976. P. 145–155 et Idem. Plaisance du Xe à la fin du XIIIe siècle. essai d’histoire urbaine. 3 vol. Lille-Paris, 1979. T. 1. P. 301–313. Sur la fondation de l’évêché de Bobbio, Piazza A. Monastero e Vescovado di Bobbio . Dalla fine del X agli inizi del XIII secolo. Spolète, 1997 ( Testi.Studi.Strumenti,13 ).
204
20 Il Registrum Magnum …cit. T. 1. N. 239. L’acte est établi en 1200 à Bobbio. Pierre Racine
lombarde en 1169, qui s’en sépare très tôt, devenant une base précieuse d’action pour l’empereur dans sa lutte contre la Ligue. Crémone avait bien participé à la Ligue lombarde, elle même d’ailleurs à la base de la proposition de la reconstruction de Milan dès sa formation 21. Il est vrai que les habitants de Crémone avaient à se plaindre du système des podestats mis en place par l’empereur au lendemain de sa victoire contre Milan en 1162. Mais très rapidement se sont de nouveau manifestées des dissensions entre les deux villes redevenues rivales l’une de l’autre. Il est patent que les consuls de Crémone ont entendu jouer le rôle d’arbitres entre l’empereur et la Ligue dès l’entrevue de Montebello en 1174 après l’échec de Frédéric Barberousse dans son assaut contre la nouvelle ville d’Alexandrie22. Contre Crémone, concurrente de la ville de Plaisance pour le trafic fluvial sur le Po, comme Plaisance l’était d’ailleurs de Pavie, terminus de la navigation fluviale depuis Venise, le gouvernement communal de Milan s’est tourné vers ceux de Brescia et de Mantoue, afin de pouvoir éviter l’hostilité de Crémone. Jusqu’à 1250, l’alliance Milan-Brescia est demeurée un axe fondamental de la politique milanaise, alors que Crémone ne cessera de manifester son appui d’abord à Frédéric Barberousse, au moment de la paix de Constance23, puis à son petit fils, Frédéric II24 , s’affirmant ainsi comme l’une des bases du camp gibelin au sein du royaume d’Italie. A la base de l’essor économique milanais se trouvait l’industrie textile, travail du coton et de la laine comme en témoigne Bonvesin de la Riva25. L’approvisionnement en coton et en laine se révélait fondamental pour la subsistance des ateliers textiles milanais. Matière première en provenance de la Méditerranée orientale (Asie Mineure, Egypte ), le coton ne pouvait arriver en Italie qu’à travers les ports de Venise et de Gênes pour être redistribué en direction des lieux de production des futaines. Or, la plupart des villes du nord de l’Italie travaillaient cette matière première, Pavie, Plaisance, Crémone, Vérone, produisant des tissus, soit pour le marché local, soit pour l’exportation d’étoffes renommées dans tout le bassin méditerranéen26. S’est 21 Fasoli G. La Lega lombarda. Antecedenti, formazione, struttura // Probleme des 12. Jahrhunderts. Constance-Stuttgart, 1967. P. 143–160 ( Vorträge und Forschungen, 12 ). Eadem. Federico Barbarossa e le città lombarde // Ibidem. P. 121–142. 22 Heinemeyer W. Der Friede von Montebello // Deutsches Archiv. Vol. 11. 1954. P. 101–139. 23 Voir par exemple la liste des villes proimpériales dans le texte de la paix de Constance cité à la note 18. 24 Menant F. Un lungo Duecento ( 1183–1311 ). il comune fra maturità istituzionale e lotta di parti // Storia di Cremona. Crémone, 2004. T. 2. P. 282–353 fait le point à ce sujet. 25 Cf. note 2. Sur l’industrie textile milanaise, cf . Grllo P. Milano in età comunale ( 1183–1276 ). Istituzioni, società, economia. Spolète, 2001. P. 215–232. Mainoni P. ll mercato della lana a Milano dal XIV al XV secolo // Archivio storico lombardo. Vol. 110. 1984. P. 20–43. 26 Fennel Mazzaoui M. The Italian cotton Industry in the later Middle Ages, 1100–1600. Cambridge, 1981. Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime
205
ainsi mis en place un marché concurrentiel entre toutes ces cités, notamment entre Milan et Crémone, dont la qualité des tissus était reconnue en Italie comme à l’étranger. Une sorte de partage s’est dessinée entre ces villes quant à leur approvisionnement en coton dès le XIIe siècle. Les villes en aval de Crémone se sont tournées, comme Crémone elle-même, vers le port de Venise, celles en amont ont gravité vers Gênes27. Il est manifeste que les marchands milanais étaient notamment présents sur le port de Gênes à la fin du XIIe et le début du XIIIe siècle pour s’y procurer la précieuse matière première comme pour exporter les futaines28. Il en allait de même pour la laine en provenance du Maghreb, puis de Flandre, d’Angleterre et d’Espagne, car malgré Bonvesin qui voyait dans la laine locale une source d’approvisionnement importante pour les ateliers de draps milanais29, la laine étrangère était de loin celle qui les pourvoyait majoritairement dès le XIIe siècle. En ce qui concerne la laine et les draps, des conditions nouvelles se sont fait jour au cours du XIIIe siècle avec l’ouverture du col du Gothard dans les années 122030. Dès lors s’est ouverte une route terrestre pour qu’arrive des pays du nord ( Angleterre, Flandre ) une laine de bonne qualité, la route du Simplon venant s’ajouter à celle du Gothard pour l’approvisionnement en laine de Champagne et de Bourgogne. . Si la demande de laine est allée s’accélérant dans la seconde moitié du XIIIe siècle, il faut y voir la rançon de l’ouverture de la route en direction de la Chine à partir des ports de la Mer Noire, Caffa et Tana31, après que Gênes eut conclu en 1261 le traité de Nymphée 27 Borlandi F. Futainiers et futaines dans l’Italie du Moyen Age // Hommage à L. Febvre. Eventail de l’histoire vivante. 2 vol. Paris, 1953. P. 133–140. Racine P. A propos de l’hinterland de Venise au XIIIe siècle // Byzatinische Forschungen. B. XII. 1987 ( Mélanges en l’honneur de F. Th itiet). P. 539–556. 28 Sont présents à Gênes pour le vente de futaines milanaises les frères Rustica et Pietro Gritta en 1186 et 1200, comme Giovanni Bonusnepos entre 1205 et 1206. Oberto Scriba de Mercato ( 1186 ) / Ed. M. Chiaudano. Gênes, 1940. N. 154 ; Giovanni di Guiberto, ( 1200–1211 ) / Ed. M.W. Hall Cole, H.G. Krueger, L. Grazioli. 2 vol. Gênes, 1939. N. 1473, 1474, 1475, 1495, 1575, 1789. Autres exemples tirés de ces mêmes notaires génois chez Grillo P. Milano in età comunale … cit. P. 218. 29 Bonvesin. P. 88: Lane quoque plebeie copiam prestent et ce même auteur de pérciser aussitôt, lana enim subtilis aliunde habetur ( en Flandre, Champagne et Bourgogne, par mer et en transit ensuite par Gênes, par terre de Bruges par Cologne, la vallée du Rhin et le col du st Gothard ou de Bruges par Luxembourg, Metz, Neufchâteau, Bâle et le col du Gothard puis Côme ). Voir à ce sujet les contruibutions de J. Richard et de G. Barbieri dans le volume La lana come materia prima, Florence, 1974. Sur les routes terrestres, Racine P. D’Italie aux Pays Bas. les routes lorraines ( 1280–1350 ) // Les pays de l’Entre-Deux au Moyen Age. Questions d’histoire des territoires d’Empire entre Meuse, Rhône et Rhin, Paris, 1990. P. 210–224. 30 Racine P. Le col du St Gothard, maillon du grand commerce international ( 1260–1350 ) // Montagnes médiévales. Paris, 2004. P. 60–67 et Soldi Rondinini G. Le vie transalpine del commercio milanese dal secolo XIII al XV // Felix Lombardia. Studi di storia padana dedicati dagli allievi a G. Martini. Milan, 1978. P. 402–408.
206
31 Balard M. La Romanie géoise ( XIIe–début du XIVe siècle ). 2 vol. Gênes-Rome, 1978. P. 114–198 et Idem. Byzance et les régions septentrionales de la Mer Noire ( XIIIe–XVe siècle ) // Revue historique. vol. 583. 1992. P. 19–38. Pierre Racine
avec Michel Paléologue, alors en voie de rétablir l’empire byzantin à Constantinople32. Dès lors s’accélère à Milan, comme à Monza, dépendance de la grande ville, la production de «panni lombardeschi», comme aussi en d’autres villes lombardes, Pavie, Plaisance, qu’emportent les marchands italiens depuis Gênes33 , pour leur permettre de se procurer en Chine, notamment à Cambaluc ( Pékin ) terme de la grande route venue de la Mer Noire à travers les steppes russes et les hauts plateaux de l’Asie centrale soie et épices34.F. B. Pegolotti dans son manuel de commerce a souligné l’intérêt qu’avaient les marchands italiens de se munir de draps pour leur voyage en Chine35. Il n’en reste pas moins que le voyage par terre renchérissait le prix de la matière première comme celui des draps en provenance des pays du nord en raison du prix des divers péages à acquitter le long de la route. La mise sur pied par les Génois d’une route maritime, dont les premiers échos retentissent chez les notaires génois en 127636, en direction de l’Angleterre (Southampton, Londres, Newcastle ) et de la Flandre (Bruges) a permis sans nul doute l’abaissement des coûts de revient pour le transport. Reste que la laine devait être importée à Milan par la route terrestre venant de Gênes, qui devenait ainsi le port indispensable pour le développement de l’industrie textile milanaise. Lorsque les Visconti, avec l’appui des marchands milanais regroupés au sein d’une «universitas» dirigée par des consuls37 , prennent le pouvoir, ils ne manquent pas de s’emparer d’abord de Plaisance, puis de Pavie, dont ils ont eu beaucoup de mal à s’assurer la possession au cours de la première moitié du XIVe siècle. La maîtrise leur était d’autant plus utile qu’à la laine anglaise vient s’adjoindre au cours du XIVe siècle la demande de laine mérinos venue d’Espagne, des ports de Barcelone et de Valence 38. L’industrie textile milanaise des draps a connu de la sorte une période brillante, qui vient à s’interrompre en partie au milieu du XIVe siècle avec la crise liée à la Peste Noire et à la difficulté 32 Texte du traité, dont il ne reste que deux copies latines dans Manfroni C. Le relazioni fra Genova, l’impero bizantino e i Turchi // Atti della società ligure distoria patria. Vol. XXVIII. 1898. P. 791–809 et le commentaire qu’en donne Balard M. La Romanie génoise … cit. P. 43–45. 33 Les actes des notaires génois des années entre 1260 et 1340 soulignent la progression des exportations de draps lombards en direction de l’Orient méditerranéen. Balard M. La Romanie génoise … cit. P. 834–842. 34 Sur l’importation de ces produits à Gênes, cf. Balard M. La Romanie génoise… cit. P. 719–733. 35 Pegolotti F.B. Pratica di Mercatura/ Ed. A. Evans. Cambridge ( Mass ), 1936. P. 23: Qui voudra partir de Gênes ou de Venise pour aller audit lieu et voyage du Cathay fera bien d’emporter des toiles. 36 Doehaerd R. Les galères génoises dans la Manche et la mer du Nord à la fin du XIIIe et au début du XIVe siècle // Bulletin de l’Institut historique belge de Rome. Vol. 19. 1938. P. 5–76. 37 Martini G. L’Universitas mercatorum di Milano e i suoi rapporti con il potere politico (secoli XIII– XIV ) // Studi di storia medioevale e moderna per E. Sestan. Florence, 1980. T. 1. P. 219–258. 38 Mainoni P. Mercanti lombardi tra Barcellona e Valenza nel basso Medioevo. Bologne, 1982. Eadem. Il mercato della lana…cité à la note 25. Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime
207
d’exporter des draps vers la Méditerranée orientale du fait des coups portés par les Mamelucks à L’Aïas et les Mongols aux établissements italiens de Mer Noire39. Une nouvelle période allait s’ouvrir pour l’économie milanaise, comme d’ailleurs pour celle des autres villes italiennes. Avec l’industrie textile, une autre branche industrielle a connu un grand essor à Milan, le travail des métaux et la fabrique des armes, à partir des mines de fer superficielles des Préalpes voisines40. Une partie des armes prenait la direction des pays musulmans, malgré les interdictions pontificales, mais la documentation d’un tel trafic interlope est malheureusement très difficile à trouver. C’est par le port de Gênes que passaient les marchandises en question. Les notaires génois ou dissimulaient un tel commerce, ou l’enregistraient avec des indications de parcours sinon erronées du moins altérées. La renommée des produits issus des ateliers milanais n’en était pas moins suffisante pour leur attirer d’importantes commandes venues du monde musulman comme du monde chrétien. Le révèle la documentation de l’Archivio Datini de Prato, analysée notamment par L. Frangioni41. Quoi qu’il en soit, un vaste réseau de distribution des objets issus de l’industrie métallurgique milanaise a profité du port de Gênes pour leur exportation. La construction de la principauté viscontéenne, assurément marquée par des à-coups, s’est traduite par une large avancée de la domination politique milanaise sur une bonne partie de la vallée padane. La conquête en 1359 de Pavie, terminus de la navigation fluviale sur le Po et la basse vallée du Tessin, la poussée milanaise en direction de la Vénétie ne pouvaient que provoquer la réaction de la république vénitienne42. La conquête de Vérone et Vicence, arrachées aux Scaliger, de Padoue, Trévise et Belluno enlevées aux da Carrara a sonné l’alarme chez les patriciens vénitiens, désireux de voir assurée la liberté de navigation sur le fleuve par lequel transitait surtout le sel distribué 39 Les Mamelucks s’en prennent à un port, L’Aïas, qui faisait une vive concurrence à celui d’Alexandrie et s’en emparent en 1337. Balard M. Les Latins en Orient. Paris, 2007. P. 314, cependant que les Mongols à la suite des troubles qui secouent leur empire à la suite de la disparition du grand Khan Kubilai, viennent mettre le siège devant les établissements italiens. Ibidem. P. 275. Du siège de Caffa en 1347 dériverait ainsi la fameuse épidémie de Peste importée par des bateuax génois en Occident 40 Menant F. La métallurgie lombarde au Moyen Age // Hommes et travail du métal dans les villes médiévales. Paris, 1988. P. 127–161. Bonvesin à la p. 152 signale la présence à Milan d’une centaine de fabricants de cuirasses et de très nombreux ateliers voués à la fabrication de boucliers et d’armes de toute sorte. 41 Frangioni L. I tipi della «merce» e i loro mercati // Artigianato lombardo. 2. L’opera metallurgica. Milan, 1978. P. 14–44.
208
42 Sur la construction de la principauté viscontéenne et sa place dans le jeu politique italien du bas Moyen Age, voir les chapitres de Manselli R. Il sistema degli stati italiani dal 1250 al 1454 // Storia d’Italia diretta da G. Galasso. Vol. 4. Comuni e Signorie. istituzioni, società e lotte per l’egemonia. Turin, 1981. P. 179–263 et Cloulas I. Milan et les Visconti // L’Italie de la Renaissance. Un monde en mutation ( 1378–1494 ). Etudes réunies par I. Cloulas. Paris, 1990. P. 29–42. Pierre Racine
par les Vénitiens jusqu’à Milan43. Les Vénitiens ont craint que les Milanais ne viennent à exercer leur contrôle sur cette distribution du sel. La désagrégation de la principauté viscontéenne au lendemain de la mort de Giangaleazzo Visconti en 1402 a soulagé la Sérénissime en lui permettant de voir Vicence se donner à elle en 1404 puis Vérone en 1405. Le recul milanais s’est accentué au cours de la première moitié du XVe siècle, d’autant que des condottieri comme Pandolfo Malatesta s’affirmaient à Bergame et Brescia, Cabrino Fandulo comme tyran à Crémone. Tandis que se construisait l’Etat vénitien de Terre Ferme, la principauté milanaise ne parvenait de nouveau à se consolider qu’avec l’arrivée au pouvoir d’un autre condottiere, Francesco Sforza44. Pour comprendre la situation de Milan vis à vis de Venise, deux documents de grande importance donnent des informations essentielles sur les relations de la Sérénissime avec son arrière pays au XVe siècle, la harangue du doge Mocenigo en avril 1423, même si peuvent y apparaître certaines erreurs, et le tableau des revenus de la Sérénissime vers 1464. La tableau dressé dans l’ouvrage de R. Delort et Ph. Braunstein en rend parfaitement compte, qui soulignait les liens qui malgré les hostilités entre les Visconti et Venise unissaient alors la Lombardie à la ville de Milan et sa région45. Importations à Venise
Argent liquide
Draps
Prix unitaire
Prix total
en ducats
nombre de
en ducats
en ducats
draps de Lombardie
par semaine
par an
pièces
Milan Monza Côme Alexandrie
17–18000 1000 2000 1000
900000 56000 104000 56000
4000 6000 12000 6000
30 15 15 15
120000 90000 180000 90000
Tortone et Novare
2000
104000
2000 2000
104000 104000
3000
15 4,25
45000 170000
Pavie Crémone
40000 Futaines
43 Sur le trafic vénitien du sel, voir Hocquet J.C. Le sel et la fortune de Venise. Vol. 1. Production et monopole. Vol. 2. Voiliers et commerce en Méditerranée. Lille, 1978–1979. 44 Crouzet Pavan E. Renaissances italienens, 1380–1500. Paris, 2007. P. 234–244. Fossati M.- Ceresatto. La Lombardia alla ricerca d’uno stato nell’Italia settentrionale // Storia d’Italia / Ed. R. Bordone, F. Somaini, M. Vallerani, La Lombardia. Turin, 1998. Sur les conséquences de la politique viscontéenne, Vaccari P. Uno sguardo sui nuovi rapporti rapporti di scambio commerciale tra Lombardia e Venezia nei secoli XIV e XV // Studi in onore di A. Fanfani. Milan, 1962. T. 3. P. 559–576. 45
Delort R. et Braunstein Ph. Venise, portrait historique d’une cité. Paris, 1971. P.126–127. Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime
209
Bergame Parme
1500 2000
78000 104000
Plaisance
1000
52000
Total pays duc Milan Brescia
10000
7
70000
5000
15
75000
1612000
90000 (toiles de chanvre )
900000
(D’après M. Sanudo : Vite dei duchi di Venezia / Ed. Muratori. T. XXII. Col. 933–954). Exportations de Venise
Quantités
en Lombardie
Prix
Total annuel
en ducats
en ducats
Coton Filés
5000 migliaia 20000 migliaia
15 à 20
250000 30000
Laine catalane
4000 ? migliaia
60
120000
Laine française
40 ? migliaia
300
120000
Draps d’or et de soie
250000
Poivre
3000 charges
100
300000
Canelle
400 fardeaux
160
64000
Gingembre
200 migliaia
40
80000
15 le cent
95000
Scre 1,2,3 cuissons Gingembre vert
plusieurs milliers
A coudre
plusieurs milliers
A broder
30000
Verzino Indigo et graine 1 migliaio = 450 kg.
210
4000 migliaia
30
120000 50000
Ajouter au tableau 250000 ducats en savon, 30000 en esclaves. Le doge précisait que la Lombardie était susceptible de faire naviguer tant de navires en Syrie, tant de galères en Romanie, tant en Flandre, tant en Catalogne, à Chypre en Sicile et dans les autres parties du monde, ce qui avec le nolis, courtages, peseurs et débardeurs, barques, marins galériens et le profit des marchands représentait une somme de 600000 ducats. Ce sont ainsi des milliers de personnes qui pouvaient vivre du trafic avec Milan et sa principauté Pour le doge Mocenigo, la Lombardie était le «jardin» de Venise. Même au Pierre Racine
temps où Venise était en conflit avec Milan, le trafic commercial entre les deux villes est resté important. Venise apparaît ainsi comme un poumon important pour le développement économique de Milan et de sa région, ce que ne va pas sans confirmer le tableau des revenus vénitiens en 1464, mais avec cette restriction que la principauté milanaise a perdu alors Crema, Brescia et Bergame au profit de l’état de Terre Ferme de Venise.
Frioul Trévise et Trévisan Padoue et Padouan Vicence et Vicentin Vérone et Véronais Brescia et pays Brescian Bergame et Bergamasque 25500 Crema et Cremasque Ravenne et Ravennasque 9000
Entrées 7500 40000 65500 34500 52500 75500
Sorties 6330 10100 14000 7600 18000 16000 9500
7400
16000 3900
2770 ______ 317400
Net 1770 29900 51500 26900 34500 59500 3500 6230
______ 88200
_______ 229200
(D’après Sanudo, col. 964). Ce que fait bien entrevoir la tableau réside dans la perte importante qu’a été Brescia et sa région pour la principauté milanaise. C’était sans nul doute un coup important que subissait le duché de Milan auquel il faut ajouter, même s’il s’agissait d’un moindre appauvrissement,Bergame et Crema. En revanche l’arrière pays vénitien s’en trouvait consolidé. Or, si Venise participait certes de la prospérité milanaise et lombarde, les problèmes politiques résultant de la rivalité entre les Visconti et la Sérénissime n’allaient pas sans nuire aux échanges commerciaux par voie d’eau. Encore apparaissent-ils fort importants en 1423. Il n’est dès lors pas étonnant que les Visconti, comme leurs prédécesseurs de l’époque communale, à la recherche d’un port dont ils puissent être sinon les maîtres, du moins qui ne puisse souffrir d’un état de guerre. Même s’il est certain que des marchands milanais aient été actifs sur le port de Venise, ils n’y sont pas très à l’aise dans la seconde moitié du XVe siècle, ils jouent plus le rôle d’ambassadeurs des Sforza à Milan que celui d’actifs commerçants à la recherche de profits46. Il est vrai que la Cour des Sforza était à la recherche de marchandises de prix à Venise47, mais c’est vers d’autres horizons que dès le début du XVe siècle les Visconti ont porté leurs regards . 46 Mainoni P. Economia e politica nella Lombardia medievale. Da Bergamo a Milano fra XIII e XIV secolo. Cavallemaggiore, 1994. P. 195–267 ( Fra Venezia e Milano ) 47 Cf. la contribution de P. Vaccari citée à la note 44 et Mainoni P. Economie e politica … cit. P. 198–199. Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime
211
L’instabilité politique qui régnait à Gênes a poussé les Visconti à tenter de mettre la main sur la ville, afin d’obtenir cette ouverture sur la Méditerranée tant recherchée, rêvée par les dirigeants communaux dès le XIIe siècle48. Dès le XIVe siècle, les Visconti tentaient de profiter de la guerre entre Génois et Vénitiens, d’une part en jouant le rôle d’intermédiaires pour imposer la paix aux belligérants, d’autre part en tirant parti de la situation politique créée à Gênes par les difficultés de la lutte49.Au lendemain de la défaite génoise devant les Vénitiens et la flotte veneto-catalane à Alghero le 29 avril 135350, le comte Guglielmo Pallavicino, vicaire du seigneur de Milan, l’archevêque Giovanni Visconti, peut s’emparer de la ville le 10 octobre 135351. La disparition de l’archevêque donnait l’occasion aux Génois de se débarrasser de la domination milanaise, au moment où la principauté viscontéenne se scindait en trois parties52. Si les Génois recouvraient leur liberté, leur situation politique était loin de revenir à la stabilité. La pincipauté viscontéenne fut en état de se recomposer, alors que Gênes entrait dans une nouvelle phase politique avec les cryptoseigneuries de Simon Boccanegra et Antoniotto Adorno53. La lutte, qui s’était un temps apaisée après l’arbitrage milanais qui avait permis la signature du traité de Milan en 135554, reprend en 1370, avec l’épisode de la guerre de Chioggia, qui au moment de la défaite génoise de 1379 a épuisé les deux adversaires55. La situation créée par l’affaiblissement de Gênes devait provoquer l’envie des puissances étrangères, notamment de la France. Une première intervention française se produisit avec l’occupation de Gênes par les troupes françaises en 1396, et surtout 48 Sur l’instabilité politique à Gênes voir les chapitres de Petti Balbi G. Storia di Genova. Mediterraneo, Europa, Atlantico / A cura di D. Puncuh. Gênes, 2003. P. 233–316 ainsi que ceux ( 5–6–7 ) de Epstein S.A. Genoa and tyhe Genoese. University of North Carolina University Press, 1996. P. 188–318. 49 Le XIVe siècle a été marqué par les épisodes de la longue lutte entre Gênes et Venise qui finit d’ailleurs par épuiser les deux adversaires. Sur cette lutte, cf. Balard M. La lotta contro Genova // Storia di Venezia. T. 3; La formazione dello stato patrizio / A cura di G. Arnaldi-G. Cracco-A. Tenenti. Rome, 1997. P. 81–126 et celui de Petti Balbi G. Il conflitto panmediterraneo // Storia di Genova … P. 266–272. Observons que les Milanais étaient fort intéressés par le trafic commercial avec Chypre ; ils avaient conclu une alliance avec Venise lors de la guerre de Chioggia et fournissait alors à Venise grains et armes. P. Mainoni, dans son essai cité à la note 46 p. 95 signale qu’au lendemain de la guerre de Chioggia se produisit à Venise un afflux d’opérateurs financiers milanais ( ce que l’on retrouve avec la harangue du doge Mocenigo ) La faiblesse des structures fi nancières milanaises porte les opérateurs milanais à se tourner vers les Toscans venus nombreux à Venise après 1380 pour leurs opérations à l’étranger 50
Annales Genuenses Georgii Stellae / Ed. G. Petti Balbi. Bologne, 1975.( R . I . S ., XVII,2 ). P. 152.
51
Ibidem. P. 152–153.
52
Epstein S.A. Genoa … cit. P. 221 et Petti Balbi G . Storia di Genova … cit. P. 263.
53 Petti Balbi G. Storia di Genova … P. 247–259. Sur Simon Boccanegra, cf. Petti Balbi G. Simone Boccanegra e la Genova del’300. Gênes, 1991. 54
212
Balard M. La Romanie génoise … cit. P. 82
55 C’est alors le temps de ce que G. Petti Balbi appelle le conflit panméditerranéen, qui se déroule en Méditerranée orientale avant de se transporter dans la mer Adriatique. Pierre Racine
le gouvernement du maréchal Boucicaut, mal supporté par les Génois56. Un temps, la désorganisation de la principauté viscontéenne au lendemain de la disparition de Giangaleazzo en 1402 laissa place aux manœuvres des condottieri au sein de la principauté avant que l’un d’entre eux ne vienne à mettre fin à l’expédition de Boucicaut57. Les Visconti ont continué à suivre de près la situation politique génoise, d’autant qu’une active communauté de marchands s’était fi xée sur le port ligure58. Les dissensions entre les grandes familles, jointes à la faiblesse financière de l’Etat génois, n’ont pu sauver la ville d’une nouvelle occupation milanaise entre 1429 et 143659 avant qu’elle ne vienne à être absorbée dans la Seigneurie des Sforza en 146460. Les dirigeants milanais voyaient ainsi leur désir de disposer d’un débouché maritime satisfait à un moment où reculait la position de Venise en Orient sous les coups de boutoir des Ottomans après la chute de Constantinople en 1453. Si les Génois perdaient leurs possessions de Méditerranée orientale, ils n’en renforçaient pas moins leurs positions en Méditerranée occidentale à Séville et Lisbonne, comme en Flandre et en Angleterre61. Au cours du XVe siècle, 56 Epstein S.A. Genoa … cit. P. 246–262. Petti Balbi G. Storia di Genova … cit. P. 277–285. Sur l’épisode du maréchal Boucicaut, Heers J. Boucicaut et la rébellion de Gênes ( 1409–1410 ) armée royale, armée princière ou partisans ? // La storia dei Genovesi. Vol. XI. Gênes, 1991. P. 43–64. 57
Annales Genuenses … cit. P. 290–292.
58 Heers J. Les Lombards à Gênes vers 1400. comptoir marchand ou groupe social ? / La storia dei Genovesi. Vol. III. Gênes, 1983. P. 29–51. 59 Les différents épisodes de l’histoire génoise où la ville tombe d’une domination à une autre comme les dissensions entre les grandes familles ont pu faire dire à Heers J. Gênes au XVe siècle. Activité économique et problèmes sociaux. Paris, 1961. P. 610 que l’histoire de la ville se résumait à une crise politique et sociale ininterrompue . Les Milanais n’en ont été pas moins toujours présents sur le port de Gênes et en ont tiré profit pour leur approvisionnement en sel et pour leurs activités textiles comme pour leurs exportations au moment où le port se convertit à une nouvelle orientation de son trafic. Chiappa Mauri M. Il commercio occidentale di Genova nel secolo XIV // Nuova Rivista storica. Vol. LVII. 1973. P. 571–612 . 60 Petti Balbi G. Storia di Genova … cit. P. 306–311. 61 Heers J. Gênes au XVe siècle … cit. P. 450: Milan lui ( au port de Gênes ) doit son ravitaillement en sel et en laine. Il convient aussi de prendre en compte l’importation du coton comme matière première, qui tient la seonde place dans le trafic du port de Gênes derrière les épices ; Heers J. Il commercio nel Mediterraneo negli primi anni del Quattrocento // Archivio storico italiano. Vol. CXIII. P. 2. 1955. P. 157–209. Or, ce coton prend en bonne partie la direction de Milan. La présence génoise dans les pays du Nord ( Angleterre, Flandre ) s’affirme avec éclat. Basso E. Nota sulla comunità genovese a Londra nei secoli XIII–XVI // Comunità forestiere e «nationes» nell’Europa dei secoli XIII–XVI / A a cura di G. Petti Balbi. Naples, 2002. P. 249–258. Idem. Des Méditerranéens en dehors de la Méditrerranée. les Génois en Angleterre // Migrations et diasporas méditerranéennes / Ed. Balard M. et Ducellier A. Paris, 2002. P. 331–342. Idem. La presenza genovese in Inghilterra e le relazioni commercuali anglo-genovesi nella seconda metà del XV secolo // Giovanni Cabotto e le vie dell’Atlantico settentrionale. Atti del convegno internazionale di Studi ( Roma 29 settembre–1ottobre 1997 ) / A cura di A. Petrucci e S. Conti. Gênes, 1999. P. 17–37. Nicolini A. Mercanti e fattori genovesi in Inghilterra nel Quattrocento // Atti della Società ligure di storia patria. N.s. Vol. XIV/3. 2005. P. 495–535. Abulafia D. Cittadino e denizen. mercanti mediterranei a Southampton e Londra/ Sistema di rapporti ed élites economiche in Europa ( secoli Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime
213
Gênes paraît de plus en plus comme le port de Milan, d’où lui arrivent le sel, les matières premières et d’où ils exportent leurs draps et leurs futaines comme les armes62. Le temps de la crise du XIVe siècle, où les difficultés étaient sensibles pour les marchands italiens à Gênes et Venise63, semble s’éloigner pour les marchands milanais à Gênes au XVe siècle jusqu’au moment où reculent les exportations de laine anglaise, lorsque les ateliers anglais viennent à travailler sur place la laine locale64 , au moment où d’ailleurs l’exportation des tissus occidentaux vers la Méditerranée orientale a tendance à se restreindre65. Les Milanais, sous la direction des Sforza, pouvaient enfin espérer en s’appuyant sur le port ligure, en train de devenir une grande place financière autant que le grand emporium de la Méditerranée occidentale, disposer d’un débouché propre en Méditerranée66. L’intervention française avec Charles VIII et Louis XII, avec le passage du duché sous domination française, allait faire de la ville un enjeu entre François 1er et Charles Quint67. La prospérité milanaise qui s’était affirmée au temps des Sforza, après un bref temps d’adaptation de l’industrie textile, reposait ainsi en bonne partie sur la possibilité qu’avaient les marchands et artisans milanais de se procurer à Gênes laine d’Espagne et d’Afrique du Nord comme d’exporter des draps et des armes vers la Méditerranée occidentale. Un solide bloc économique s’était ainsi formé entre les deux villes, d’autant que par ailleurs, malgré une qualité inférieure à celui de Venise, arrivait à Milan le sel ligure68. Tandis que le système politique génois fonctionnait mal du fait des luttes entre les grandes familles, le commerce pratiqué par les Génois en fonction de leur reconversion de la Méditerranée orientale vers la Méditerranée occidentale procurait à la ville une place de premier choix dans le trafic international, comme le XIII–XVI ). Naples, 1994. P. 273–291. Ruddock A.A. Italian Merchants and Shipping in Southhampton, 1270–1600. Southampton, 1951. La présence génoise en Angleterre connaît des hauts et des bas. Heers J. Les Génois en Angleterre, la crise de 1456–1458 // Studi in onore di A. Fanfani. Milan, 1958. T. 2. P. 807– 832. Sur la présence génoise aux Pays Bas, Van Houtte J.A. L’attività delle élites meridionali nei grandi centri commerciali dei Paesi Bassi tra il XIII e il XVI secolo/ Sistema di rapporti … cit. P. 259–272. Petti Balbi G. Mercanti e «nationes» nelle Fiandre. I genovesi in età basso-medievale. Pise, 1996. 62 Heers J. Gênes au XVe siècle … cit. P. 446: Gênes est bien le port de Milan et les deux villes forment un seul complexe économique . 63 Kedar B.Z. Mercanti in crisi a Genova e Venezia nel Trecento. Rome, 1981 ( trad italienne de Merchants in crisis. Genovese and Venetian Men of affairs and the fourteenth expression. Newhaven-Londres, 1976 ). 64 Après 1450, les exportations de laine anglaise sont en recul. Carus-Wilson E.M.- Coleman O. England’s export trade, 1275–1547. Oxford, 1967. C’est un aspect des difficultés que connaissent les marchands génois en Angleterre lors de la crise de 1456–1458 analysée par l’article de J. Heers cité à la note 61.
214
65
Ashtor E. The Levant Trade in the later Middle Age. Princeton, 1983.
66
Cf . note 58.
67
Epstein S.A. Genoa … cit. P. 309–318.
68 Heers J. Gênes au XVe siècle … cit. P. 446–449. Gioff re D. Il commercio genovese del sale e il monopolio fiscale nel secolo XCIV // Bollettino ligustico. Vol. X. 1958. P. 3–32. Pierre Racine
prouve la présence des colonies marchandes génoises en Flandre et dans les Pays Bas 69. Les Milanais ne pouvaient que tirer profit de l’activité maritime génoise grâce à la porte ouverte sur la Méditerranée que représentait le port ligure70. L’histoire de Milan se déroule ainsi en fonction des désirs de ses marchands et producteurs de pouvoir disposer d’un port qui leur soit propre. Même si Venise est loin d’être hors jeu dans l’approvisionnement en matières premières et l’exportation des produits finis de l’industrie milanaise, au XVe siècle Gênes est devenue le complément tant recherché dans les siècles précédents pour l’essor économique de la ville, celui que Bonvesin désirait tant pour ses concitoyens. Le point d’appui qu’était Plaisance du fait de l’alliance entre les deux villes au temps de Frédéric Barberousse lui avait ouvert la vallée de la Trébie pour atteindre Gênes, en contournant l’hostilité de Pavie. La constitution de la principauté viscontéenne, où entrent Plaisance et Pavie, l’essor économique de la ville repris au lendemain de la Peste Noire, rendaient nécessaire pour les marchands milanais, soutenus par les Visconti comme par les Sforza, de disposer d’un débouché sur la Méditerranée dont ils seraient les maîtres. Profitant de la conjoncture politique ( crise politique à Gênes, alliance avec la royauté française ), les Visconti puis les Sforza sont parvenus à construire un complexe économique Milan-Gênes appelé à s’affirmer au XVe siècle. Mais Gênes, longtemps entrevue par les Milanais comme une sorte de débouché idéal , finit par leur échapper à la fin du XVe siècle et au début du XVIe avec les guerres d’Italie. Au temps de Charles Quint puis de Philippe II la ville ligure devient une grande place financière d’où circulent les capitaux espagnols à travers toute l’Europe occidentale, cependant que Milan s’affirme alors comme une place surtout fournisseur de tissus de luxe. (Université Marc Bloch, Strasbourg, France)
69 La reconversion du commerce génois vers l’Occident a été bien saisie par Pistarino G. I Gin dell’Oltremare. Gênes, 1988. P. 409–488. Idem. Genovesi d’Oriente. Gênes, 1990. P. 281–382 et 477–518. Idem. I Signori del mare. Gênes, 1992. P. 377–464. 70 Genova, una «porta» del Méditerraneo / A cura di L. Gallinari. Cagliari-Gênes-Turin, 2005 Une capitale terrestre en quête de son débouché maritime
215
Пьер Расин
Материковая столица в поисках выхода к морю: Милан в XII–XV вв.
В
статье анализируется процесс становления Милана как политической и экономической силы, наряду с другими городами Ломбардии. Процветание текстильного производства обеспечивало городу мощный подъем, который, однако, сдерживался отсутствием прямого выхода к морю. Это вынуждало город обращаться либо к Венеции, либо к Генуе. В итоге Милан получил надежный выход к морю благодаря Генуе. (Университет им. Марка Блока, Страсбург, Франция)
216 Pierre Racine
А.А. Талызина
Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре Венецианской республики XIV–XV вв.
О
собенности «конституционального устройства венецианского государства, при котором были невозможны ни личная власть, ни личная политика, ни личная дипломатия»1 определили приверженность коллегиальным методам руководства и коллективному принятию решений, что проявлялось на всех уровнях власти. Венецианский Сенат или Совет Испрошенных (Consilium Rogatorum), с начала XIV в. ставший по сути правительством республики, строго следовал этим правилам, поэтому многочисленные дебаты сопровождали обычно принятие тех или иных решений. Сама процедура обсуждения, когда из нескольких альтернативных проектов после их тщательного анализа и многократных голосований утверждался лишь один, обусловила огромную роль дискуссий в политической жизни Совета Испрошенных. В этих спорах, как в зеркале, отражались позиции членов Сената, представителей различных комиссий, а порой и самого дожа. Между тем в историографии преобладает анализ готовых решений2, а об отклоненных проектах в лучшем случае упоминается вскользь3. Но только анализ всей совокупности документальных материалов, к счастью имеющихся в распоряжении исследователей, на наш взгляд, позволяет составить верное представление 1 Климанов Л.Г. Cor nostri status: историческое место канцелярии в венецианском государстве // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе (VI– XVII вв.). Л., 1990. С. 80. 2 Полностью такому принципу отбора материала следовала Д. Штэкли (Stöckly D. Le système de l’Incanto des galées du marché à Venise (fin XIIIe — milieu XVe siècle). Leiden; N. Y.; Köln, 1995. 3 См., например: Карпов С.П. Путями средневековых мореходов. Черноморская навигация Венецианской республики в XIII–XV вв. М., 1994. С. 60, 146. Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
217
о расстановке сил в Сенате, а следовательно, и о самой атмосфере, в которой проходили заседания Совета Испрошенных. В данной работе мы предпримем попытку выполнить эту задачу на основе комплекса документов, относящихся к навигации галей «линии» Романии и Таны4. Сразу оговоримся, что воссоздание атмосферы заседаний возможно лишь отчасти, поскольку из документальных источников неизбежно уходит пафосность речи, различные flores eloquentie, к которым должны были прибегать венецианские государственные мужи как люди образованные и получившие воспитание в системе ценностей, традиционных для культуры, носящей ороакустический характер; авторы же хроник мало интересовались сенатскими дебатами, видимо склоняясь к соображению, гораздо позднее высказанному английским историком В. Стеббсом: «в истории учреждений... мало романтического интереса или живописной группировки, составляющих привлекательность истории вообще, и поэтому она не очень заманчива для ума, который нуждается во внешних побуждениях для того, чтобы изучать истину».5 К сожалению, для Венеции XIV–XV вв. практически неизвестны речи политиков, подобные ставшим хрестоматийными речам Цицерона, например. К такого рода памятникам может быть отнесено лишь знаменитое «Завещание» Томмазо Мочениго, направленное против будущего дожа, а тогда прокуратора республики Франческо Фоскари6. В иных случаях мы вынуждены довольствоваться беглым замечанием хрониста, что дож Андреа Дандоло, например, среди прочих достоинств («divinae et humanae scientiae peritissimus, justitiae et reipublicae amantissimus») «mirabilis facundiae fuit» («отличался удивительным красноречием»)7. К счастью, в данном случае у нас есть определенные основания доверять автору хроники Рафаино Карезини, который к тому же был канцлером республики, лично знал Андреа Дандоло, а в начале своей деятельности в качестве нотария курии работал с протоколами заседаний Сената8. Но такие примеры, к сожалению, единич4 Были использованы фотокопии архивных документов из книг XV–LX фонда Senato Misti (1332–1440): Archivio di Stato di Venezia (далее — ASV), Senato, Misti (далее — SM). Автор выражает искреннюю признательность С.П. Карпову за все предоставленные материалы. 5
Цит. по: Климанов Л.Г. Cor nostri status... С. 98–99.
6 Текст «Завещания» издавался неоднократно, см., например: Bilanci generali della Repubblica di Venezia / A cura di F. Besta. Venezia, 1912. Vol. I. Parte 1. P. 94–97. 7 Raphayni de Caresinis. Chronica AA 1343–1388 / A cura di E. Pastorello // Rerum Italicarum Scriptores. 1923. T. XII. Parte 2. Fasc. 1–2. Р. 3.
218
8 Мы располагаем документальными подтверждениями того, что Рафаино Карезини был нотарием курии: многие из постановлений Сената сопровождаются его нотариальной скрепой и пометами. См., например: SM. XXIII, f. 9r: 23.5.1345: «Ego, Raphaynus de Caresinis, notarius curie suprascriptum consilium de mandato prescriptorum dominorum ad hec constitutorum cancellavi 1350 18 Junii quia expiratum». А.А. Та лы зина
ны и не относятся к дебатам, которые вели сенаторы. Между тем политическое красноречие того или иного выступающего, очевидно, играло определенную роль при принятии решений. Иногда нет никаких видимых причин для того, чтобы утвердить один проект постановления и отклонить другой; более того, с современной точки зрения, порой кажется, что предлагается практически одно и то же, только в различных формулировках. В такой ситуации понять суть происходящего исходя только из сухого формализованного языка протокола бывает непросто, а иногда и вовсе невозможно. Несмотря на все вышесказанное, наши источники в большинстве случаев позволяют проследить за ходом заседания Сената, вслед за его участниками ознакомиться с различными предложениями, выдвигаемыми венецианскими государственными деятелями9, и, наконец, попытаться постигнуть логику, следуя которой сенаторы приходили к итоговому решению10. Дискуссии по поводу организации навигации галей «линии», очевидно, велись практически с начала введения системы, т.е. с 20-х гг. XIV в., однако материалы Сената за этот период не сохранились. Начиная с 30-х гг. в нашем распоряжении был уже весь комплекс документов, необходимых для подробного рассмотрения хода заседания Сената. В этот период еще не сложился законченный формуляр документа, получивший впоследствии наименование incanti в соответствии с названием самой процедуры сдачи государственных галей с аукциона частным патронам. Таким образом, мы имеем дело с разрозненными постановлениями, принимаемыми в различные дни, но в целом составляющими единый корпус документов, регламентирующих навигацию данного года и направления. При этом борьба в Сенате отражает расстановку сил в венецианском нобилитете, показывает наличие разных группировок, по сути дела представлявших интересы купцов, патронов и собственно государства. Безусловно, интересы эти были тесно взаимосвязаны: «участники навигации, равно как и государство, стремились прежде всего к коммерческой выгоде»11. С другой стороны, не только и не столько соображения прибыльности, сколько государственного престижа и опять-таки интересы отдельных группировок заставляли государство авансировать значительные средства для поддержания навигации 9 Определение «государственный деятель» представляется нам более предпочтительным, чем «политик», поскольку в Республике св. Марка, по крайней мере в рассматриваемый период, еще не было профессиональных политиков как людей, делающих «политику», но были люди, делающие дело. 10 Объем данной публикации, к сожалению, не позволяет подробно остановиться на анализе всего комплекса документов по нашей проблематике, отразивших работу Сената. Отметим лишь, что наши выводы основаны на разборе материала свыше сотни заседаний. 11 Stöckly D. Le système… Р. 40. Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
219
галей «линии» в кризисные периоды. Принятие таких мер, как правило, сопровождалось острой полемикой в Сенате. Обращает на себя внимание тот факт, что в разные периоды существования системы «инканто»12 предметом дискуссии становились различные аспекты организации навигации. В 30-е гг. XIV в. сенаторов волнуют не столько вопросы организации непосредственно плавания, сколько того, что ему предшествует, а именно процедура проведения аукциона-инканти. Так, 16 марта 1333 г. состоялось заседание Сената, на котором было начато обсуждение постановлений о навигации галей Константинополя и Черного моря. Уже в это время прослеживается традиция, согласно которой дожем, канцлерами и главами Кварантии заранее выбирались «мудрые», которые готовили проекты постановлений. После того как с речью выступал первый из таких ораторов, остальные «мудрые», а также все желающие, принимавшие участие в заседании Сената, могли высказать свои предложения, которые либо носили характер дополнений или поправок к уже прозвучавшему, либо представляли собой полностью альтернативный проект постановления. Заметим, что такой порядок обсуждения решений был принят и в других венецианских государственных ассамблеях самого различного уровня. Итак, 16 марта 1333 г. с основным проектом выступили «мудрые» Пьетро Лоредан, Марино Морозини и Филиппо Квирини13. Суть выдвинутых ими предложений сводилась к следующему 14: 1) от 8 до 10 галей тех же размеров, что были в прошлом году15, оснащались коммуной; 2) в течение 8 дней после отплытия галер Гольфа16 надлежало провести аукцион; 3) минимальная сумма инканти определялась в 50 лир гроссов за весь вояж; 12 Система «инканто» — другое название системы навигации галей «линии». Связано с тем, что суда коммуны сдавались в аренду частным лицам, патронам, с торгов, именовавшихся «инканто». Под «инканто» понималась также и сумма платежа патронов за аренду галей, которая определялась в результате аукциона. Таким образом и расходы по оснащению государственных торговых судов, и прибыль от их эксплуатации коммуна делила с частными лицами. 13
SM. XV, f. 67 v.
14
Разбивка на пункты предпринята нами для удобства восприятия.
15 В 1332 г. было оснащено для вояжа в Константинополь и Черное море 10 галей, размеры которых не указаны (SM. XV, f. 5 v: 23.3.1332). Очевидно, речь идет о галеях Черного моря, а не о фландрских галеях, которые были больше.
220
16 Военные суда сопровождения, обеспечивавшие безопасность навигации на наиболее сложных участках. А.А. Та лы зина
4) лицо, взявшее галею с аукциона, было обязано отправиться в плавание под угрозой обычного в таких случаях штрафа17; 5) все остальные предписания сохраняли свою силу с предыдущего года. Некоторые корректировки попытался (безуспешно) внести другой «мудрый», Паоло Дехо. Высказавшись в целом за предыдущее предложение, он рекомендовал дополнить его предписанием «quod sint omnes galee ad unum denarium», подразумевавшим создание единого финансового фонда для всех Галей 18, а также уточнением, что названные галеи «non possint accipere minus naulo comunis», предусматривавшим, что сумма фрахта, взимаемого патронами аукционных галей, не должна была быть меньше взимаемого на галеях коммуны19. «Мудрый» Пьетро да Каналь также поддержал предложения трех своих товарищей и их сторонников (sociorum suorum), но при этом предложенные им дополнения к основному проекту превысили по объему сам первый проект: галеи на аукцион выставлялись с тем условием, чтобы пожелавший их оснастить в течение двух лет не подвергался судебным преследованиям в осуществлении навигации (non possint impediri quando navigent cum dictis galeis usque ad duos annos ad dictum viagium). Лицу, находившемуся под следствием, напротив, в течение двух лет запрещалось быть патроном. Предлагался следующий порядок расчетов патронов с коммуной: половину суммы инканто арендовавшие галею должны были внести в течение года после проведения аукциона, а оставшуюся половину спустя еще один год. При этом патроны должны были представить залоги. По мнению Пьетро да Каналя, все желающие принять участие в аукционе в течение 8 дней должны были записаться в большой курии; и если в итоге выяснялось, что нашлось более 10 потенциальных патронов, последним предлагалось объединиться между собой, чтобы их число не превышало числа галей, выставляемых с аукциона (не вполне понятно, о каком аукционе вообще могла идти речь при отсутствии конкуренции. — А.Т.). Если бы, напротив, в течение указанных 8 дней так и не объявились желающие арендовать галеи, вопрос о дальнейших действиях со стороны коммуны решался потом дополнительно. Наконец, дословно повторялись предыдущие предложения «quod sint omnes galee ad unum denarium», а также что названные галеи «non possint accipere minus naulo comunis». 17 Упоминавшееся постановление 1332 г. определяло сумму штрафа за отказ патрона отправиться в плавание в 4000 лир (очевидно, речь идет о лирах пикколи) (Ibidem). 18
Подробней об этом см.: Карпов С.П. Путями... С. 121–122.
19
SM. XV, f. 67 v. Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
221
Наконец, последнее предложение выдвигалось дожем20 совместно с еще одним «мудрым» — Бизино Контарини: галеи с такелажем, оружием и оснасткой после оценки должны были выставляться на аукцион одна за другой, причем сумма инканти не могла быть ниже определенной в результате официальной оценки. Данное предложение, очевидно, подразумевало, что патроны не могли сами выбирать галею для аренды (как это иногда разрешалось)21, а должны были довольствоваться судами последовательно предлагаемыми коммуной. Взявшие галею не могли подвергаться преследованиям во время плавания. Началом плавания считался момент, когда галеи покидали Венецию. Лицо, находившееся под следствием до начала плавания, не могло осуществлять навигацию в качестве патрона данного вояжа. Порядок расчетов патрона с коммуной определялся, как и в предложении Пьетро да Каналя; повторялся запрет взимать меньший фрахт и формула ad unum denarium, как «было в прошлом году»22. В результате голосования были поддержаны предложения трех «мудрых», высказавшихся первыми, и дожа, хотя они несколько противоречат друг другу. В первом случае минимальная сумма инканти определялась в 50 лир гроссов; во втором же говорилось только, что она не может быть ниже оценочной (extimationis). Отмеченное нами противоречие подтверждают документы от 27 марта 1333 г.: на аукцион было выставлено 8 галей, предварительно оцененных в 70 лир гроссов (сумма инканто от 79 до 81,5 лир гроссов), и 2 галеи — в 82 лиры гроссов (инканти 88,5 и 89 л.гр.)23. Как видим, сенаторы полностью сосредоточили свое внимание именно на инканти. Характерно, что пять постановлений по поводу самой навигации галей были приняты неделю спустя вообще без обсуждения24. Такое внимание к проведению аукциона отчасти можно объяснить тем, что Республика только начала осуществлять навигацию по новой схеме и, следовательно, процедура еще не была освоена на практике. Но главное, на наш взгляд, заключалось в возможности различных злоупотреблений во время аукциона, в результате чего коммуна несла убытки. Как нам кажется, 30-е гг. XIV в. характеризовались серь20 Дож Франческо Дандоло (1328–1339). 21 В 1350 г. патронам предоставляли право выбрать 5 галей из 13, плававших в Черное море в прошлые годы (Карпов С.П. Путями... С. 62). 22
SM. XV, f. 67 v.
23 SM. XVI, f. 2 v.
222
24 SM, XVI, f. 1 r: 23.3.1333: устанавливается порядок погрузки товаров, взимания фрахта и пошлин; а также повышенное жалование адмирала: не 15 (как обычно), а 20 сольди гроссов в месяц, «дабы нанять лучшего адмирала». А.А. Та лы зина
езным лоббированием интересов патронов в Сенате зачастую в ущерб купцам, другой группе венецианского патрициата. Наше предположение подтверждается и материалами 1334 г., когда было отклонено предписание всем вооруженным галеям иметь место, специально отведенное для хранения оружия купцов. Если бы патроны занимали это место какими-то другими вещами, им грозил штраф в 200 лир. Результаты голосования были следующими: 20 — «за», 42 — «против», 7 — «воздержались»25. Таким образом предложение, отвечавшее элементарным требованиям безопасности навигации, поддержало менее 1/3 сенаторов. С 1336 г. такой порядок был, наконец, установлен по предложению «мудрого» Панграцио Джустиниана — опытного флотоводца, который сам был капитаном торговых галей26. Мера эта была принята в числе других в связи с ростом угрозы нападений генуэзцев27. Постановление об инканти 1336 г. заслуживает быть отмеченным, поскольку наглядно демонстрирует, как, несмотря на неблагоприятную военно-политическую обстановку, властям удавалось не просто организовать навигацию «аукционных галей», но и обеспечить небывало высокий уровень инканти — от 109 до 128 лир гроссов28 (на аукцион выставлялось 8 галей из 10, посылавшихся ad viagium Constantinopoli et Maris Maioris; 2 оставшихся были зарезервированы за Джованни Микаэлем и Джованни Стено29). Помимо дополнительных мер по обеспечению безопасности навигации, патронам предоставлялась максимально благоприятная схема расчетов с государством по суммам инканти: в течение трех лет с момента проведения аукциона взявшие галеи должны были выплачивать ежегодно по 1/3 всей суммы. Примечательно, что ни один из пунктов этого постановления не вызвал полемики в Сенате30. 25
SM. XVI, f. 50 v: 24.2.1334.
26 Указание на то, что Панграцио Джустиниан был капитаном галей, см.: SM. XVII, f. 93 r—v: 5.3.1338. К сожалению, нам пока не удалось установить, в каком именно году он был избран на эту должность. 27
См.: Карпов С.П. Путями... С. 69.
28 Инканто галей Черного моря 1336 г. см.: SM. XVII, f. 51 r: 28.2.1336. Для сравнения см. графики уровня инканти: Карпов С.П. Путями... С. 68; Stöckly D. Le système... P. 228. К сожалению, в графиках Д. Штэкли не учтены дотации (дары) патронам, предоставлявшиеся коммуной в случае неблагоприятной конъюнктуры и нежелания последних принимать участие в аукционе. Такая практика с к. XIV в. получает широкое распространение, в результате чего государство несло прямые убытки. Таким образом графики по размерам инканти галей Романии, cоставленные С.П. Карповым, который принимал во внимание минусовые показатели инканти, являются, на наш взгляд, более точными. Величину инканти в цифровом выражении см. также: Stöckly D. Le système... P. 371. Tabl. 8.3.1. 29 SM. XVII, f. 48 r: 20.2.1336.
223
30 Ibidem. Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
В 1338 г. полемика развернулась главным образом по поводу того, осуществлять ли навигацию, как и в прошлом году, исключительно силами коммуны, или же вернуться к практике посылки аукционных галей. О том, насколько серьезным был раскол в Сенате по этому принципиальному вопросу, свидетельствуют результаты голосования: первое предложение поддержали 42 человека, второе — 5831. К сожалению, в материалах Сената не приводится аргументация двух противоположных сторон; но мы можем предположить, что противники системы «инканти» ссылались на серьезные убытки, которые несла коммуна вследствие небрежения, проявляемого патронами галей по отношению к казенному имуществу (при этом сумма инканти не покрывала расходов государства). Подобная аргументация в 1341 г. побудила сенаторов склониться к государственному варианту проведения навигации32. После того как был решен принципиальный вопрос о проведении аукциона галей, само постановление об инканти практически не вызвало полемики, за исключением предложения незначительно изменить сроки окончания погрузки и отплытия судов33. В 1339 г. мы обнаруживаем важное процедурное нововведение, фактически предопределявшее дискуссионный характер обсуждения постановлений по навигации галей «линии». «Мудрые», готовившие предложения по проекту постановления, делились на две группы: «мудрые первой руки» и «мудрые второй руки» (sapientes prime manus et secunde manus). Каждая из групп готовила свой проект постановления, но по отдельным пунктам могло высказываться общее мнение всех sapientes. На заседании 5 апреля дискуссия разворачивалась главным образом по поводу стоянки в Трапезунде. В связи с неблагоприятной обстановкой в причерноморских портах (quia est maximum incomodum et defectus in portibus) предусматривалась по крайней мере 8-дневная стоянка в Трапезунде, после чего капитан, по своему усмотрению, мог выслать часть галей в Константинополь на один день раньше, очевидно в разведывательных целях. Это предложение «мудрых первой руки» было принято 56 голосами против 19, поддержавших альтернативный проект «мудрых второй руки», согласно которому стоянка галей в Трапезунде могла составлять от 8 до 15 дней по соглашению капитана с патронами и купцами (решение о сроках стоянки принималось простым большинством голосов всех патронов, купцов 31
SM. XVII, f. 93 r: 5.3.1338.
32 SM. XIX, f. 72 r: 26.3.1341.
224
33 SM. XVII, f. 93 r: 5.3.1338. Погрузка товаров, за исключением драгоценностей (havere capselle), проводилась до 16 июля, покинуть Венецию галеи должны были до 20 июля. Альтернативное предложение: 15 и 19 июля соответственно. А.А. Та лы зина
и капитана)34. Очевидно, сенаторы опасались, что в случае такого голосования купцы, составлявшие подавляющее большинство, могли затянуть стоянку в своих коммерческих интересах, приходивших в явное противоречие с соображениями безопасности35. Тогда же было впервые принято решение, запрещавшее участникам аукциона вступать в сговор с целью «сбить» инканти36. Нарушители штрафовались на 50 лир гроссов37, т.е. на минимальную сумму инканти38. Альтернативное предложение «мудрых второй руки» снизить сумму штрафа до 200 лир пикколи поддержали только 23 сенатора (первое предложение — 54)39. Очевидно, что в первом случае «мудрые второй руки» выражают интересы купцов, а во втором — патронов. Можно предположить (пока лишь гипотетически), что эти две группы «мудрых» высказывали не столько свое собственное мнение (это подтверждает и тот факт, что имена «мудрых» не указываются, вопреки обыкновению), сколько были призваны создать (иногда даже искусственно) дискуссионную ситуацию, предоставлявшую остальным сенаторам возможность альтернативы, а следовательно, заставляя всех участников заседания сделать свой выбор, что позволяло не только выявлять позиции сенаторов, но и принимать более взвешенные решения. В 1340 г. дискуссия вновь разворачивается по уже знакомым нам поводам: дата окончания погрузки и отплытия галей из Венеции 40 и число галей, направляемых в Тану41. Николо Градениго предложил осуществлять погрузку до 22 июля, а отплытие до 25 июля (47 — «за»); Пьетро Лоредан, Джованни Контарини, Дарио Дольфин и Николо Миани — 12 и 15 июля соответственно (44 — «за»). По второму вопросу «мудрые» разделились уже иначе: лишь один Джованни Контарини выступил за посылку в Тану 2 галей (11 — «за»); остальные четверо «мудрых» и 80 сенаторов выступали за 3 галеи. Как нам кажется, приведенная в данном случае ситуация была довольно типичной: 34
SM. XVIII, f. 21 v.
35 О противоречиях, связанных с навигацией в Трапезунд, см. далее (например, ситуация 1412 г.). 36 На наш взгляд, нуждается в небольшой корректировке сноска, приводимая С.П. Карповым, в соответствии с которой запрет соглашений между патронами был введен впервые в 1342 г. (Карпов С.П. Путями... С. 77, сн. 27). Как мы уже отметили, этот запрет впервые отмечен в 1339 г., но потом неоднократно повторялся (в 1340, 1342, 1343, 1345 гг.). Принятое Сенатом решение оглашалось публично на мосту Риальто (SM. XVIII, f. 22 r: 5.4.1339; SM, XXI, f. 29 v: 19.4.1343; SM. XXIII, f. 11 v: 3.6.1345). 37
SM. XVIII, f. 22 r: 5.4.1339.
38 SM. XVIII, f. 28 r: 18.4.1339: минимальная сумма инканти определена в 50 лир гроссов. 39
SM. XVIII, f. 22 r: 5.4.1339.
40 SM. XIX, f. 12 r: 16.5.1340. 41
SM. XIX, f. 12 v: eodem die. Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
225
«мудрые» (а возможно, и сенаторы) не образовывали постоянных четких группировок, а могли временно блокироваться друг с другом при решении того или иного вопроса. В 1341 г. навигация торговых галей Романии в последний раз осуществлялась полностью за счет государства. Принятие такого решения, очевидно, сопровождалось серьезными дебатами. Впервые с такой полнотой приводится аргументация, по крайней мере, стороны, одержавшей победу: «Поскольку коммуна наша несет тяжелые и бесконечные расходы... и среди прочего немалый ущерб проистекает от галей, которые сдаются с аукциона... особенно потому, что цена, которую дают, не покрывает всех расходов коммуны... а патроны не обеспечивают должного оснащения (этих судов), из-за этого небрежения (mala provisio) по возвращении галей коммуна сталкивается с недостачей парусов, мачт, снастей и оружия, которые оказываются украденными», предлагается оснастить полностью за счет государства 8 галей «как во благо коммуны, так и купцов, торговли, господина дожа, канцлеров, глав Кварантии и патронов арсенала или же большей части их» (65 — «за»)42. Последнее замечание представляется нам не простой оговоркой, предусмотренной формуляром, но отражением реалистичного взгляда на рассматриваемые вопросы, пониманием того, что всем в равной мере угодить нельзя. Пожалуй, достижение подобного понимания можно рассматривать как один из итогов первого десятилетия функционирования системы «галей линии». Мы останавливаемся столь подробно на ранних постановлениях о галеях Романии, поскольку, на наш взгляд, они гораздо более интересны и информативны, нежели документация последующего периода. Норма еще не выработана окончательно, почти каждый год сопровождается какими-то нововведениями, вызывающими полемику в Сенате. В дальнейшем, когда система будет окончательно разработана, подобные дебаты можно было бы рассматривать как симптом кризиса, но для этого периода это, скорее, «симптом роста». В 40-е гг. XIV в. продолжаются споры о проведении инканти43, числе галей44, сроках стоянок45. В 1351–1355 гг. навигация галей Романии не осуществлялась в связи с войной с Генуей. Как уже отмечалось в историографии, период 1356– 42 SM. XIX, f. 72 r: 26.3.1341. Альтернативные предложения: 8 галей сдаются с аукциона, минимум инканто 70 лир гроссов, выплата через 5 месяцев после возвращения (21 — «за»); в течение трех лет после аукциона (11 — «за») (SM. XIX, f. 72 r—v). Также дебаты о продолжительности стоянки в Трапезунде. 43
SM. XX, f. 49 r—v: 27.4.1342.
44 SM. XXI, f. 28 r: 19.4.1343; SM. XXIV, f. 22 r: 23.6.1347; SM, XXVI, f. 12 r—v: 6.4.1350.
226
45
SM. XXIV, f. 22 r: 23.6.1347.
А.А. Та лы зина
1376 гг. ознаменовал наступление кризиса46. Стагнации в торгово-экономической сфере соответствовали застойные явления в работе Сената47. Практически без обсуждения единогласно принимаются по сути невыполнимые решения. Так, 18 мая 1367 г. без дебатов были утверждены все 12 пунктов постановления48, в том числе и предусматривавший проведение аукциона по следующей схеме: на торги выставлялось 5 галей, минимальная сумма инканто — 20 лир гроссов; результаты аукциона признавались действительными только в случае, если все 5 галей находили патронов на предлагаемых Сенатом условиях 49. В тот же день состоялся аукцион, результаты которого были весьма неутешительны: никто не пожелал арендовать суда50. Спустя 3 дня проводится повторный аукцион, определяются 4 патрона51; тогда же в соответствии с результатами инканто принимается новое постановление о посылке 4 аукционных галей52. Неудивительно, что апробация патронов проходит в эти годы гладко, без отклонения кандидатур патронов53. Некоторое оживление отмечается лишь в 1368 г., причем более бурному, чем обычно, обсуждению постановления о навигации галей Романии соответствует рост инканти54. 13 мая 1368 г. голосование по проекту постановления проводится трижды, причем голоса сенаторов разделяются практически поровну. В то время как четверо «мудрых» предлагают выставить на аукцион 6 галей (46, 47, 50 — «за»)55, Лео Бембо снижает число до 5, аргументируя это следующим образом: «ut melius inveniantur patroni» (48, 46, 46 — «за»)56, что свидетельствует о довольно низкой заинтересованности патронов в навигации этого направления. Таким образом, первое предложение было принято с минимальным перевесом в голосах. Споры велись и по поводу маршрута навигации: предполагалось, что из Константинополя галеи все вместе направятся сначала в Тану, а потом в Трапезунд (89 — «за»). Противники такого решения предлагали окончательно определиться с маршрутом навигации непосредственно в Константинополе, 46
Карпов С.П. Путями... С. 71.
47
Без дебатов приняты постановления о навигации галей Романии 1365, 1366, 1367 гг.
48 SM. XXXII, f. 51 r [53 r]: 18.5.1367. 49
Подобная оговорка была обычной с 1366 г. (SM. XXXI, f. 138 v [142 v]: 21.5.1366).
50 SM. XXXII, f. 51 r [53 r]: 18.5.1367. 51
SM. XXXII, f. 52 r [54 r]: 21.5.1367.
52
SM. XXXII, f. 52 v [54 v]: 21.5.1367.
53 SM. XXXI, f. 139 r [143 r]: 21.5.1366. 54
См. графики инканти: Карпов С.П. Путями... С. 68; Stöckly D. Le système... P. 228.
55 SM. XXXII, f. 124 v [126 v]. 56
SM. XXXII, f. 125 r [127 r]. Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
227
где должны были собраться капитан, патроны, послы Венецианской республики, представители местных властей (вице-байло и канцлеры Константинополя), а также все нобили — члены Большого Совета, как из числа прибывших с галеями, так и находившихся в то время в городе. Большинством голосов этого представительного собрания решалось: разделять ли караван галей на две части (в Тану и в Трапезунд) или осуществлять совместную навигацию (6 — «за»). Очевидно, сложность проведения подобной процедуры склонила сенаторов к первому варианту57. 15 мая было пересмотрено в пользу предложения Лео Бембо решение о числе аукционных галей58, а также проведено инканти 5 галей59. Не так гладко, как в предыдущие годы, проходила и процедура испытания патронов: кандидатуры двоих из пяти были утверждены только со второго раза60. Эти три показателя (уровень инканти, характер обсуждения постановления и процедура апробации патронов) в целом отражают несомненный рост заинтересованности к навигации галей Романии в 1368 г. Но в последующие годы происходит возврат к состоянию стагнации. Кризис не удалось преодолеть вплоть до 1377 г., когда Кьоджская война на 5 лет (1377–1381) прервала навигацию галей Романии. Систематический характер приобретает снижение числа аукционных галей по сравнению с первоначально запланированным61. Было бы неверно предположить, что Сенат не пытался переломить ситуацию и каким-то образом стабилизировать положение. Одной из таких мер (очевидно, вынужденных, поскольку к ней прибегали именно вследствие сокращения числа аукционных галей) было включение в караван одной–двух галей, оснащаемых полностью за счет коммуны и осуществлявших навигацию совместно с аукционными галеями. Нам представляется совершенно очевидным двойственное положение, в котором оказался в эти годы Сенат. Наиболее ярко внутренняя борьба между необходимым и реально возможным нашла свое выражение в 1377 г., когда, несмотря на крайне неблагоприятную внешнеполитическую ситуацию (только-только вышедшая из вооруженного конфликта с Трапезундской империей Венеция была на грани войны с Генуей), признавалось необходимым оснастить галеи Романии любой ценой62. С одной стороны, нехватка желающих быть патронами, казалось бы, вынуждала сенаторов снизить требования к претендентам и предпринять дополнительные 57
SM. XXXII, f. 125 r [127 r].
58 SM. XXXII, f. 126 v [128 v].
228
59
SM. XXXII, f. 127 r [129 r].
60
SM. XXXII, f. 127 v [129 v]: 16.5.1368, 20.5.1368.
61
SM. XXXIII, f. 15 v — 16 v: 7 — 8.5.1369; SM. XXXIII, f. 57 v — 58 v: 28, 31.5.1370.
62
SM. XXXVI, f. [22 r] 23 r: 9.7.1377.
А.А. Та лы зина
меры, стимулирующие их заинтересованность в участии в инканто; но, с другой стороны, навигация в экстремальных условиях, при неблагоприятной конъюнктуре, напротив, требовала большей бдительности при отборе патронов. Постановления Сената отражают попытки вырваться из этого «замкнутого круга». «Ut melius inveniantur patroni qui accipiant galei a mercato ad incantum», единогласно принимается решение в течение месяца компенсировать предполагаемые затраты патронов, связанные с выполнением поручений коммуны (очевидно, носящих некоммерческий характер)63; думается, в сложившейся обстановке речь могла идти и об участии галей в боевых действиях. Вместе с тем с неменьшим единодушием (только 3 «воздержавшихся») устанавливается достаточно жесткий регламент проведения процедуры апробации патронов торговых галей, чтобы те отвечали необходимым требованиям (ut sint sufficientes): кандидатура патрона утверждалась как минимум 2/3 Сената, собравшегося в числе не менее 80 человек64; данный порядок не подлежал изменению под угрозой штрафа в 100 дукатов65. Усилия сенаторов не увенчались успехом. Во время аукциона 17 июня 1377 г. так и не нашлось желающих принять участие в инканти галей Романии (были сданы лишь 4 галеи Александрии и 3 Бейрута)66. 9 июля сенаторы вновь говорят о необходимости без промедления оснастить эти галеи (это постановление цитировалось выше). Д. Штэкли утверждает, что патронов все-таки удалось найти, благодаря предоставлению им «дара» коммуны в 2000 дукатов67, но в материалах Сената, на которые она при этом ссылается68, нам не удалось обнаружить подтверждения данной информации. По мнению С.П. Карпова, отправку галей «линии» в Тану впервые стимулировали предоставлением патронам дара в 1406 г.69. С 1382 г. навигация торговых галей Романии возобновляется усилиями коммуны70; а уже в 1383 г. происходит возврат к системе инканто71, причем вво63
SM. XXXVI, f. [14 v]15 v: 17.6.1377.
64 Для сравнения: для отмены решения официалов Леванта о штрафе, налагаемом на патронов в связи с задержкой отплытия галей, было достаточно 70 человек (см., например: SM. XVII, f. 93 r: 5.3.1338). 65
SM. XXXVI, f. [14 v]15 v: 17.6.1377.
66
SM. XXXVI, f. [14 r]15 r: 17.6.1377.
67
Stöckly D. Le système...P. 110.
68
SM. XXXVI, f. [22 r] 23 r.
69
Карпов С.П. Путями... С. 73.
70 В 1382 г. навигацию осуществляли две галеи коммуны, во главе которых стояли супракомиты (SM. XXXVII, f. 78 r: 12.5.1382). 71 SM. XXXVIII, f. [33 r] 34 r: 1.6.1383. Постановление принято без дебатов (109 — «за», 2 — «воздержались»). Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
229
дится довольно интересное нововведение: помимо аукционных галей, оснащавшихся патронами непосредственно в Венеции, в навигации принимает участие торговая галея, сдававшаяся с аукциона также в Венеции, но подготовку к вояжу проходившая на Крите. Фактически принимается два постановления об инканти галей Романии: основное, включавшее распоряжения о навигации каравана галей, оснащавшихся в Венеции, и дополнительное — о галее Крита. Последняя выбиралась из числа галей, находившихся в венецианском арсенале, и сдавалась с аукциона частному лицу, желавшему проследовать с этим судном на Крит и там завершить подготовку к вояжу. Именно в «критском» варианте навигации галей Романии инициатива патрона впервые стимулировалась предоставлением ему субсидии максимум в 2 тыс. дукатов; причем предпочтение во время аукциона следовало отдать тому арматору, который запросит минимальную сумму «дара» (об уровне инканто речь не идет вообще). После проведения аукциона лицо, одержавшее победу, должно было, подобно прочим патронам, пройти апробацию в Сенате. В случае утверждения его кандидатуры патрон в течение трех дней получал означенную субсидию, после чего в течение восьми дней должен был покинуть Венецию с вверенным его попечению судном. Разрешалось брать на борт товары до Крита, оформленные квитанцией экстраординариев (bulleta), с тем лишь условием, чтобы не ущемлялись интересы галей Александрии и Бейрута. Сенат строго следил за распределением товаров между галеями различных направлений. На Крите при содействии местных властей патрон должен был за свой счет «armare ipsam galeam», причем, как следует из дальнейшего текста, под этим подразумевался набор экипажа галеи: восемнадцати баллистариев, восьми навклеров, двух писцов, комита, патрона (очевидно, имеется в виду присяжный патрон), плотника и конопатчика. Подтверждением того, что судно готово к вояжу и отвечает необходимым нормативам, служило письмо властей Крита капитану галей Романии, которое выдавалось патрону, после того как его галея проходила проверку местных официалов. Таким образом, подтверждается, что статус «navigia armata» определялся прежде всего комплектностью шиурмы. Не позднее 6 августа эта галея должна была покинуть порт Кандии, чтобы на Нигропонте присоединиться к основному каравану, попутно доставив товары с Крита, предназначенные как для Нигропонта, так и для черноморских портов72. На наш взгляд, такое разделение каравана преследовало несколько целей: разрешить трудности с набором экипажа, возникавшие в Венеции, особенно после «Черной смерти»73: избежать захода всего 72 SM. XXXVIII, f. [45 v] 46 v: 19.6.1383.
230
73 По мнению С.П. Карпова, к практике набора моряков на Крите стали прибегать лишь в XV в. (Карпов С.П. Путями... С. 98). А.А. Та лы зина
каравана на Крит, вследствие чего не делалось очевидное отклонение от линии основного маршрута74 и сокращалось плавание в небезопасном районе Эгеиды. Возможно, сенаторы рассматривали инканти галеи Крита также как некий эксперимент, стимулируя участие в нем патронов предоставлением им субсидий. В историографии почему-то до сих пор не уделялось внимания такому варианту организации навигации галей Романии, хотя он функционировал (с некоторыми модификациями) на протяжении нескольких лет (1383–1385). В 1384 г. было выдвинуто предложение составлять единый текст постановления об инканти, включавший и предписания относительно галеи, оснащавшейся на Крите75; но тогда оно не было поддержано. Формуляр был изменен только в 1385 г. Тогда же мы впервые сталкиваемся с серьезными дебатами по поводу посещения галеями «линии» Трапезунда (впоследствии этому вопросу будет суждено стать одним из ключевых). Мы не можем согласиться с С.П. Карповым, предполагавшим, что попытки восстановить навигацию в Трапезунд предпринимались лишь в 1383–1384 и 1392–1395 гг., и только разрушение Таны Тамерланом (1395 г.) способствовало тому, что Сенат вновь обратил взоры к Трапезунду76. Взоры к этому важнейшему причерноморскому порту, традиционно игравшему важную роль в коммуникациях с Востоком, обращались непрестанно, свидетельство чему — полемика, развернувшаяся на заседании Сената 27 мая 1385 г.77. Пожалуй, впервые за несколько десятилетий мы сталкиваемся со столь принципиальными расхождениями в позициях «мудрых», которыми было предложено 3 проекта постановления. Первый из них (авторы: Марко Дандоло и Джусто Контарини) достаточно традиционен (если не считать параграфов о галее, оснащавшейся на Крите): в Венеции оснащаются 2 аукционных галеи, погрузка до 12 июля, отплытие до 15 июля, стоянка в Константинополе не более 2 дней по пути «туда» и «обратно», в Тане — не более 12 дней. Галея, оснащавшаяся на Крите, получала субсидию максимум в 80 лир гроссов78. Если на этих условиях не удастся найти 74 См., например, карту III «Путь галей Романии/Черного моря»: Stöckly D. Le système...P. 110. Вариант навигации без захода основного каравана на Крит не отмечен. 75 SM. XXXVIII, f. [131 v] 132 v: 2.6.1384. 76 Карпов С.П. Путями... С. 72. 77
SM. XXXIX, f. [82 r—83 r] 86 r—87 r.
78 Наблюдается отчетливая тенденция к снижению суммы «дара», получаемого патроном этой галеи: 2 тыс. дукатов = 200 лир гроссов в 1383 г., 1 тыс. дукатов в 1384 г. (SM. XXXVIII, f. [132 r] 133 r: 2.6.1384), наконец, 80 лир гроссов в 1385 г. На наш взгляд, это свидетельствует о росте заинтересованности патронов именно в галеях, оснащавшихся на Крите. Инканто этих галей значительно выше остальных галей Романии, хотя и не покрывает сумм дотаций: так, в 1385 г. инканто двух галей Романии составило всего 4 сольди гроссов (по 2 сольди гроссов за галею), а галеи Крита — 20 лир гроссов (SM. XXXIX, f. [83 r] 87 r: 27.5.1385). Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
231
ей патрона, инканти двух первых галей все равно остается в силе. Вопрос о навигации в Трапезунд предполагалось решить в Тане. По прибытии туда капитан должен был попытаться узнать: есть ли в Трапезунде товары, — после чего устраивалось совещание капитана, консула Таны и трех патронов галей. Очевидно, несмотря на то, что в Трапезунде находился венецианский байло, регулярная связь с этим городом была утрачена, так как капитану вменялось расспросить обо всех новостях, которые слышно как в Романии, так и в Тане, об обстановке в Трапезунде. На основании этой информации большинством голосов пяти собравшихся решалось: имеет ли смысл послать одну из галей, оснащенных в Венеции, в Трапезунд. В случае положительного ответа на этот вопрос эта галея в течение 6 дней отправлялась в столицу империи Великих Комнинов; стоянка там составляла 4 дня. Оставшиеся две галеи должны были покинуть Тану не позднее чем через 8 дней после отплытия галеи в Трапезунд. Если бы галея, оснащавшаяся на Крите, не была сдана с аукциона, навигация осуществлялась бы в обычном порядке по маршруту Венеция–Тана–Венеция. Это предложение поддержали 55 сенаторов, и оно было принято. Предложение Тома Фальера и Пьетро Мочениго сводилось фактически к последней части предыдущего проекта: 2 аукционных галеи должны были плыть по маршруту Венеция–Тана–Венеция (14 — «за»)79. Полную альтернативу уже прозвучавшему составлял продуманный до мельчайших деталей проект Пьетро Пизани80. «Дабы, насколько это возможно, не прерывалась навигация в Трапезунд, принимая также во внимание, что мы имеем там байло», предлагалось для вояжа в Трапезунд выделить одну из галер Гольфа во главе с супракомитом, которая бы плыла вместе с двумя аукционными галеями до Константинополя (снаряжение галеи на Крите этим проектом не предусматривалось). Там капитан галей Романии должен был собрать на совет вице-байло и канцлеров Константинополя, патронов галей и купцов-нобилей числом всего до 12 человек, дабы выяснить: какова обстановка в Трапезунде, есть ли там товары и нет ли препятствий для посылки туда вышеуказанной галеры. В случае положительного решения этого вопроса капитан должен был дать супракомиту галеры копию своего коммиссио, на основании которого тот осуществлял бы командование вверенным ему судном ввиду отсутствия самого капитана. По прибытии в Трапезунд галера в течение 5 дней могла принимать на борт товары, а затем отправлялась на Нигропонт, там быстро разгружалась и возвращалась под командование капитана Гольфа, 79 SM. XXXIX, f. [82 v] 86 v.
232
80
SM. XXXIX, f. [82 v — 83 r] 86 v — 87 r.
А.А. Та лы зина
к своим непосредственным обязанностям. Товары эти вверялись попечению властей Нигропонта (по этому поводу предполагалось написать им письмо), которые должны были поместить их в надежные склады «под замок» до прибытия галей Романии, возвращавшихся из Таны. Эти галеи должны были доставить трапезундские товары в Венецию. Если бы случилось, что галеи Романии оказались на Нигропонте раньше, чем галера Гольфа, им предписывалось не медлить и продолжать свой путь. В таком случае трапезундские товары следовало сгрузить в Модоне под ответственность кастеллана и потом доставить в Венецию на галерах Гольфа. Пьетро Пизани предусмотрел и такой вариант: в Константинополе выясняется, что в Трапезунде нет товаров и плыть туда не имеет смысла. Тогда галера поступала обратно под командование капитана Гольфа. Приятно удивляет в этом проекте не только его серьезная обоснованность и продуманность, но и оригинальность замысла: в то время как галеям «линии» приходилось выполнять дополнительные поручения Республики и даже участвовать в боевых действиях, на галеры Гольфа чисто коммерческие функции, как правило, не возлагались и их участие в навигации галей Романии ограничивалось патрулированием в случае угрозы нападения. Тем не менее это предложение поддержали всего 13 сенаторов. Навигацию в Трапезунд удалось возобновить лишь в 1396 г. В 1386 г. предметом дискуссии стало снаряжение галеи на Крите. Четверо «мудрых» (заметим, что среди них был и Тома Фальер, который в 1385 г. был противником оснащения этой галеи) предложили проект идентичный прошлогоднему: две аукционных галеи снаряжаются в Венеции, одна — на Крите, но вопрос о заходе в Трапезунд на этот раз не поднимался (39 — «за»). Против критской галеи выступил Джакомо Сурьяно, которого поддержала большая часть сенаторов (47 — «за»)81. С 1386 г. наблюдается резкий рост инканти. Таким образом, отказ от оснащения одной из галей на Крите совпадает с началом периода относительной стабилизации в навигации галей Романии (1386–1395 гг.). На наш взгляд, это также доказывает, что «критскую» галею можно рассматривать как одну из антикризисных мер, предпринимаемых Сенатом. Устойчивый рост инканто в 1386 и 1387 гг., очевидно, побудил сенаторов в 1388 г. увеличить число аукционных галей до трех (74 — «за»). Сторонники двух галей остались в подавляющем меньшинстве (24 — «за»)82. Такая мера не замедлила сказаться на уровне инканти, упавшем почти вдвое за отдельно 81 SM. XL, f. [29 v] 32 v: 24.5.1386. 82
SM. XL, f. [118 r] 122 r: 8.6.1388. Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
233
взятую галею, что в итоге уменьшило и совокупный показатель. В последующие годы (1389, 1390) инканти трех галей продолжает постепенно снижаться. Вплоть до 1397 г., несмотря на сложную внешнеполитическую ситуацию и коммерческую конъюнктуру, постановления о навигации галей Романии принимаются без серьезных дебатов. На характере обсуждения не сказывается даже тот факт, что с 1396 г. вследствие разрушения Таны Тамерланом (1395 г.) возобновляются вояжи в Трапезунд. В 1398 г. «мудрыми» было представлено три альтернативных проекта о навигации галей Романии, однако ни один из них не был поддержан Сенатом, и плавание в Трапезунд в этом году не состоялось83. С 1399 по 1402 г. навигацию в Черное море осуществляют кокки, но эта вынужденная мера опять-таки не вызывает серьезной полемики в Сенате. Значительно возрастает объем самих постановлений, однако небольшие расхождения возникают лишь во взглядах сенаторов на сроки отплытия и стоянок кокк, а не по принципиальным вопросам84. В начале XV в. острые дискуссии ведутся по поводу посылки галей в Трапезунд: очевидная убыточность плавания в этом направлении приходила в противоречие с необходимостью поддержания навигации из соображений государственного престижа, а также исходя из интересов венецианских купцов в Южном Причерноморье. Именно вокруг этого вопроса, начиная с 1407 г. ведется полемика, приобретавшая все большую остроту (особенно после 1410 г., когда инканти галей Таны и Трапезунда стал проводиться раздельно). В 1407 г. из двух предложений: 1) инканто трех галей, из которых 2 идут в Тану и 1 в Трапезунд; 2) инканто двух галей, совместная навигация сначала в Тану, затем в Трапезунд — было принято первое85. Низкая заинтересованность патронов в вояжах в Трапезунд привела к тому, что в 1407 г. сумма дотаций коммуны превысила поступления от инканти. В 1409 г. было выдвинуто 3 проекта постановления, причем в их подготовке, вопреки обыкновению, участвовали не только sapientes ordinem, но канцлер Республики, «мудрые Совета» и даже дож. Предлагались следующие модели осуществления навигации: 1) Предложение дожа86, канцлера Франческо Пизани и «мудрого Совета» Николо Виттури: в Тану направляются 2 аукционных галеи, в Трапезунд — галея 83
SM. XLIV, f. 44 v — 46 r: 13, 17.6.1398.
84 SM. XLV, f. [130 r — 133 r] 131 r — 134 r: 28.1.1402. 85 SM. XLVII, f. [116 v — 117 r] 118 v — 119 r: 30.5.1407.
234
86
Дож Микеле Стено (1400–1413 гг.).
А.А. Та лы зина
или буцентавр под командованием супракомита Гольфа, который во время совместного плавания находится в подчинении у капитана галей (39 — «за»); 2) Предложение Альбано Бадоэра и Россо Марино «мудрых Совета», и Франческо да Мосто, «мудрого-распорядителя»: принять постановление только о двух галеях Таны, а вопрос о буцентавре или галее Трапезунда пока не рассматривать (22 — «за»); 3) Предложение Леонардо Виттури: две галеи сначала плывут в Тану, а потом в Трапезунд (9 — «за»)87. Результаты голосования наглядно демонстрируют, что совместная навигация аукционных галей в Тану и Трапезунд была наиболее нежелательным вариантом, так как могла резко «сбить» уровень инканти за счет нежелания патронов плыть в Трапезунд. То, что подобные опасения имели под собой все основания, наглядно демонстрируют результаты аукционов 141088 и 1411 гг.89. Несмотря на это, Сенат поддерживает купцов и принимает решения о посылке галей в Трапезунд вопреки явному нежеланию патронов плавать в этом направлении. Впрочем, надо заметить, что патроны, будучи частными лицами, а не официалами республики, обладали значительной свободой маневра и «голосовали деньгами»: в 1412 г., например, галея Трапезунда так и не нашла своего патрона и была снята с аукциона90. В последующие годы ситуацию с навигацией в Трапезунд стабилизировать не удается. В 1413 г. был выдвинут единый проект об инканти двух галей Таны и одной галеи Трапезунда91. Альтернативное предложение об организации вояжа в Трапезунд полностью за счет коммуны явилось вынужденной мерой, поскольку так и не нашлось желающих взять эту галею с торгов92. Но Сенат не поддержал эту инициативу93. Полемика о навигации в Трапезунд продолжается в 1415 г.94, 1418 г.95 и 1420 г.96. Несмотря на явное не87 SM. XLVIII, f. 87 r — 88 r: 10.6.1409. 88 SM. XLVIII, f. [151 v] 154 v: 9.6.1410: инканто галей Таны 120 лир гроссов и 120 лир 5 сольди гроссов, инканто галеи Трапезунда 60 лир гроссов (дотации превысили эту сумму). 89 SM. XLIX, f. [31 r] 32 r: 13.6.1411: инканто галей Таны 92 лиры 10 сольди гроссов и 125 лир 1 сольди гроссов, инканто галеи Трапезунда 29 лир 1 сольди гроссов. 90
SM. XLIX, f. [118 r] 120 r.
91
SM. XLIX, f. [188 v — 190 r] 191 v — 193 r: 10.6.1413.
92 SM. XLIX, f. [190 r] 193 r. 93 SM. XLIX, f. [190 r] 193 r. 94 SM. L, f. [27 v — 28 v] 29 v — 30 v. 95
SM. LII, f. 99 v — 101 r: 20.6.1418.
96
SM. LIII, f. 48 r — 51 v: 1.6.1420. Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
235
желание патронов участвовать в инканти галеи Трапезунда и убытки, которые продолжала нести коммуна, сторонники организации навигации в этот порт неизменно были в большинстве. В эти годы намечается еще один вопрос, по которому будут вестись дебаты в последующее десятилетие. Речь идет о распределении товаров, находившихся в Модоне, Корфу и т.д. между галеями Романии, Бейрута и Александрии97. Эти порты, через которые проходили важнейшие маршруты навигации галей «линии»98, все чаще становятся яблоком раздора для сенаторов, когда уходит в прошлое трапезундская полемика99. Иногда возникают споры о числе Галей100 или о их качестве101. В целом, на наш взгляд, можно констатировать, что навигация в Трапезунд была последним принципиально важным вопросом, вызывавшим дебаты в Сенате. Уже с 20-х гг. XV в. время ожесточенных споров уходит в прошлое. В 40-е гг. альтернативные проекты очень редки102. Иногда голосование проходит не по тексту всего постановления, а по отдельным его пунктам, которые могут быть отклонены, но без альтернативных предложений103. В любом случае материалы этого периода не позволяют делать сколько-нибудь обоснованных гипотез о позициях отдельных сенаторов или их групп, а также об аргументации, двигавшей ими. Таким образом, как нам кажется, можно утверждать, что полемика являлась неотъемлемой частью повседневной жизни Сената, играя, впрочем, в различные периоды далеко не однозначную роль. Если становление системы «инканти» сопровождалось дебатами, исход которых фактически на более чем 100 лет предопределил основные параметры функционирования этой системы, то, безусловно, сугубо единовременное значение могли иметь споры о количестве или качестве галей, посылаемых в тот или иной год. При этом наличие или отсутствие бурных дебатов в Сенате, на наш взгляд, не может служить показателем ни экономической, ни политической конъюнктуры. Кризисные периоды в истории навигации галей Романии могли сопровождаться серьезной 97 SM. LI, f. [137 v — 138 v] 140 v- 141 v: 11.6.1416. 98
См.: Карпов С.П. Порты Пелопоннеса...
99 См.: SM. LIII, f. 150 r — 151 r: 7.6.1421; SM. LIV, f. [33 v — 34 v] 34 v — 35 v: 9.6.1422; SM. LVII, f. [216 v — 217 v] 220 v — 221 v: 2.6.1430. 100 SM. LVIII, f. [116 r — 118 v] 120 r — 122 v: 16.5.1432, f. [118 v — 119 r] 122 v — 1123 r: 20.5.1432; SM, LX, f. 87 v — 89 r: 6.6.1438; SM. LX, f. 213 r — 214 v: 13.5.1440. 101 SM. LIX, f. [52 r — 53 r] 54 r — 55 r: 28.5.1434. 102 SMar. II, f. 3 r—v: 9.5.1444: принят проект, предусматривавший посылку двух галей, отклонен — четырех галей.
236
103
SMar. I, f. [90 v — 92 v] 92 v — 94 v: 28.4.1442.
А.А. Та лы зина
полемикой при принятии Сенатом решений (как это было, например, в начале XV в.) либо, напротив, вызывать определенную апатию у сенаторов (сер. XIV в.). Как бы то ни было, дебаты составляли неотъемлемую часть политической культуры Республики св. Марка, именно в ходе таких обсуждений оттачивалось ораторское мастерство сенаторов, а главное — происходило порой сближение позиций противоборствующих сторон. В этом смысле многоликий венецианский Сенат дает нам не только урок политического долголетия и выживания в самых различных исторических условиях, но и урок поисков и нахождения компромиссов. В конечном счете, возможно, именно в этом и заключается один из секретов стабильности венецианского общества и государства. (Московский государственный университет, Москва, Россия)
237 Многоликий Сенат: дискуссии в политической культуре...
A.A. Talyzina
The Multi-faced Senate: Discussion in the Political Culture of the Venetian Republic (14th–15th cent.)
T
he article examines an unstudied problem of the role of discussion in the political life of San-Marco. On the basis of unpublished decrees of the Venetian Senate of the fourteenth-fifteenth centuries concerning the trade navigation in the Black Sea region the author makes an attempt to follow the procedure of discussion at Consilium Rogatorum, when its members looked through and evaluate different proposals made by the senators and, thus, to understand the logic of the accepted decisions. The author comes to the conclusion that the disputes in the Senate reflected the existence of diverse political forces in the Venetian nobility and showed different groups representing the interests of merchants, patrons and the government itself. These interests were closely interconnected because the participants of navigation as well as the government were eager to reach material prosperity. On the other hand, not only commercial prosperity but also the governmental prestige and again the interests of specific groups made the government pay a huge amount of money in order to support trade navigation during the crisis. These measures were followed by heated debates in the Senate. The debates allowed not only taking reasonable solutions but also sometimes practically putting an end to the rivalry of confronting sides. In this sense, the multi-faced Venetian Senate gives us not only a lesson of political longevity and survival in different historical conditions, but also a lesson of reaching compromises. This, probably, was one of the explanations of stability of the Venetian society and government. (Moscow State University, Moscow, Russia)
238 А.А. Та лы зина
Часть II
Византийская гавань
Н.Д. Барабанов
Культ иконы Одигитрии в Константинополе в аспекте византийского народного благочестия
О
дин из ярких примеров активной и регулярной религиозной деятельности, затрагивавшей широкие слои населения, — действо с иконой Богоматери Одигитрии, совершавшееся на протяжении нескольких веков каждую неделю в центре византийской столицы на площади возле монастыря Одигон, которому и принадлежал чудотворный образ. Икона была прославлена своей целительной силой, а также способностью публично проявлять сверхъестественные свойства во время процессии, организуемой в соответствии с давней традицией по вторникам. Сложившийся в рамках почитания иконы Одигитрии ритуальный комплекс имел сложный характер и был хорошо приспособлен к особенностям массового восприятия реликвии. Именно то, что действо предназначалось народу и проходило с его участием, представляет особый интерес. По этой причине в центре внимания данной статьи будет находиться культ Одигитрии не в аспекте ее широко известного значения как палладиума Византийской империи и Константинополя, а в аспекте ее почитания в рамках народного благочестия или, если угодно, народной религиозности. Следует отметить, что эта сторона культа знаменитой иконы менее всего была затронута в историографии. История образа Одигитрии, его иконографические особенности и специфика литургического почитания привлекали внимание многих исследователей1. Неоднократно темы касались в рамках изучения культа 1 При общем подавляющем преобладании в историографии искусствоведческих подходов и интересов, в ряде исследований затрагиваются различные аспекты культа этой иконы: Кондаков Н.П. Византийские церкви и памятники Константинополя. М., 2006. С. 32–34. Grabar A. Une source d’inspiration de l’ iconographie byzanКу л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
241
Богоматери как покровительницы и защитницы Константинополя, а также при реконструкции истории монастыря Одигон и его святынь2. Однако лишь в недавнее время роль иконы Одигитрии и связанного с ней ритуального комплекса была осмыслена на новом уровне, что побуждает особо отметить аналитические усилия отечественных исследователей И.А. Шалиной3 и А.М. Лидова4. Следует признать неплохо изученной историю обители, в которой хранилась икона и под стенами которой разворачивалось вторничное действо5. tine tardive: les cérémonies du culte de Vierge // Cahiers Archéologiques. 1976. Vol. 25. P. 143–162, esp. 144–147; Majeska G. Russian Travellers to Constantinople in the Fourteenth and Fifteenth Centuries. Washington. 1984. P. 362–366; Саликова Э.П. Отражение исторических константинопольских реалий в иконографии иконы последней четверти XIV века «Похвала Богоматери с Акафистом» // ГММК. Материалы и исследования. VII. Проблемы русской средневековой художественной культуры. М., 1990. С. 45–56; Herrin J. Virgin Hodegetria // The Oxford Dictionnary of Byzantium. 1991. Vol. 3. P. 2172–2173; Babić G. Les images byzantines et leurs degrés de signification: l’exemple de l’Hodigitria // Byzance et les images. Paris, 1994. P. 191–222; Паттерсон-Шевченко Н. Иконы в литургии // Восточнохристианский храм. Литургия и искусство. СПб., 1994. С. 36–64; Она же. Служители святой иконы // Чудотворная икона в Византии и древней Руси. М., 1996. С. 133–144; Бельтинг Х. Образ и культ. История образа до эпохи искусства. М., 2002. С. 97–98; Pentcheva B. The Activated Icon: The Hodegetria Procession and Mary’s Eisodos // Images of the Mother of God. Perceptions of the Theotokos in Byzantium / Ed. M. Vassilaki. London, 2004. P. 195–208; Громова Е.Б. История русской иконографии Акафиста. Икона «Похвала Богоматери с Акафистом» из Успенского собора Московского Кремля. М., 2005. С. 107–114. 2 Janin R. La géographie ecclésiastique de l’empire byzantin. I. Le siège de Constantinople et le patriarchat oecumenique. T. III. Les églises et les monastères. Paris. 1953. P. 212–214 ; Esbroeck M. van. Le culte de la Vierge de Jérusalem à Constantinople aux 6–7 siècles // REB. 1988. T. 46. P. 181–190 ; Angelidi C. Un texte patriographique et édifiant: le «Discours narratif» sur les Hodègoi // REB. 1994. T. 52. P. 113–149; Angelidi C., Papamastorakis T. The Veneration of the Virgin Hodegetria and the Hodegon Monastery // Mother of God. Representations of the Virgin in Byzantine Art / Ed. M. Vassilaki. Athens, 2000. P. 373–387; Степаненко В.П. Военный аспект культа Богоматери в Византии (IX–XII вв.) // АДСВ. 2000. Вып. 31. С. 198–221; Pentcheva B. The supernatural protector of Constantinople: the Virgin and her icons in the tradition of the Avar siege // BMGS. 2002. Vol. 26. P. 2—41; Wortley J. The Marian Relics at Constantinople // GRBS. 2005. Vol. 45. № 2. P. 171–187. 3 Шалина И.А. Вторничные шествия с иконой «Богоматерь Одигитрия» в Константинополе // Византия и Христианский Восток. Научная конференция памяти А.В. Банк. Тезисы докладов. СПб., 1999. С. 58–63; Она же. Чудотворная икона «Богоматерь Одигитрия» и ее вторничные «хождения» по Константинополю // Искусство христианского мира. М., 2003. Вып. 7. С. 51–74; Она же. Реликвии в восточнохристианской иконографии. М., 2005. С. 243–274. 4 Lidov A. The Flying Hodegetria. The Miraculous Icon as Bearer of Sacred Space // The Miraculous Image in the Late Middle Ages and Renaissance / Ed. E. Thunoe and G. Wolf. Rome, 2004. P. 291–321; Лидов А. Пространственные иконы. Чудотворное действо с Одигитрией Константинопольской // Иеротопия. Создание сакральных пространств в Византии и Древней Руси / Ред.-сост. А.М. Лидов. М., 2006. С. 325–372.
242
5 Лучшим очерком по истории монастыря Одигон в настоящее время является статья Кристины Ангелиди и Титоса Папамасторакиса, что избавляет в данном случае от необходимости ссылок на более ранние работы. См.: Angelidi C., Papamastorakis T. The Veneration of the Virgin… Р. 373–387. Н.Д. Барабанов
Византийская традиция, отразившаяся в нарративах разного времени, но окончательно сложившаяся только в эпоху Палеологов, связала возведение монастыря Одигон и размещение в нем реликвий и чудотворной иконы Богоматери с именем знаменитой императрицы Пульхерии (399–453). Ей же историк Никифор Каллист Ксанфопул, создававший свою «Церковную историю» на протяжении первой четверти XIV в., приписал инициативу вторничного действа6. Комплекс обители, включавший в себя главную церковь, часовни, чудотворный источник, купальню, а также здание для служителей, монахов и духовенства, располагался в пространстве между берегом моря и Большим Дворцом. За долгую историю монастыря его архитектурное обрамление — рядом или неподалеку стоящие постройки — существенно меняли свой вид и назначение. В годы возведения Одигона, если верить упомянутой византийской традиции, с ним соседствовал domus Marinae — дворец и корпус текстильных мастерских, обслуживавших нужды двора и принадлежавших Марине, дочери императора Аркадия и сестре Пульхерии и Феодосия II. Поблизости находились и thermae Arcadianae, которые при Юстиниане I еще соответствовали своему назначению и даже были обновлены, а на рубеже VII–VIII вв. могли превратиться, по некоторым предположениям, в святое место — публичную купальню Одигона. Сам монастырь, надо полагать, также менял облик — известно о строительных работах времени императора Михаила III (866 г.). Представляются значимыми для изучаемой темы метаморфозы юрисдикции Одигона. Хрисовулом императора Иоанна Цимисхия в 970 г. обитель была передана патриарху Антиохийскому Феодору I в качестве столичной резиденции. Надо полагать, данный акт имел серьезные основания и являлся средством политической и материальной поддержки церкви, пребывавшей в бедственном положении. Достаточно напомнить, что в 967 г. Антиохийский патриарх Христофор был убит мусульманами, а его резиденция в Антиохии разгромлена, после чего кафедра пустовала почти три года, вплоть до взятия города византийскими войсками 28 ноября 969 г.7 Религиозная ситуация в полиэтничном мире Сирии и сопредельных территорий постоянно осложнялась из-за политических катаклизмов и противостояния конфессий и многочисленных еретических движений. В 1084 г. исламский натиск привел к тому, что Антиохией овладели сельджуки. На исходе столетия, в 1098 г., город был взят крестоносцами, предводитель которых Боэмунд Тарентский через два года изгнал патриарха Антиохийского Иоанна IV Оксита, вынужденного искать убежище в Константинополе, в монастыре 6 Вероятно, в данном случае имел место пример мифологизации истории с последующей историзацией мифа. Об истоках традиции, на которую опирался Ксанфопул, см. далее. 7
Антиохийская Православная Церковь // Православная энциклопедия. М., 2001. Т. 2. С. 515. Ку л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
243
Одигон. Поскольку положение патриархов Антиохийских оставалось сложным на протяжении XII и XIII вв., обитель стала местом их постоянного пребывания8. Однако на рубеже XIII—XIV столетий, в период двух патриархатов Афанасия I (1289–1293, 1303–1309) упорно боровшегося с провинциальными архиереями, не желавшими жить в своих епархиях, и на этой же почве враждовавшего с предстоятелями Антиохийской и Александрийской кафедр, монастырь, скорее всего, был возвращен под юрисдикцию Константинопольской церкви9. Во всяком случае, обитель стала объектом борьбы, и пребывание в ней Антиохийского патриарха было затруднено. Тем не менее, в середине XIV в. при Константинопольском патриархе Иоанне XIV Калеке Одигон снова стал резиденцией Игнатия, главы Антиохийской церкви. Окончательно монастырь отошел к Константинопольской патриархии лишь в начале XV в.10. Метаморфозы юрисдикции могли иметь непосредственное отношение к судьбе изучаемого действа, поскольку они затрагивали проблему материального положения обители и состав ее насельников. Исследователи, обращавшиеся к изучаемому сюжету, не избежали соблазна использования для реконструкции действа данных всех сохранившихся источников, полагая, что тексты просто дополняют друг друга, поскольку речь идет об одном и том же явлении. Между тем содержание сохранившейся информации отличается разнообразием, заслуживающим специального внимания и определения степени доверия к дошедшим до нас сведениям. Наиболее раннее из упоминаний о вторничном действе содержится в житии святой Фомаиды Лесбосской, время жизни которой, по мнению большинства исследователей, приходится на первую половину Х столетия. Тогда же, примерно в середине столетия, анонимным автором был составлен текст11. Весьма существенно то, что большая часть жизни подвижницы прошла в Константинополе, что предопределило сфокусированность жития на византийской столице. В одном из рассказов о совершенных святой чудесах речь заходит о том, что она приходила в монастырь Одигон молиться перед иконой Богоматери, которую носили в процессии ранним утром каждый вторник, 8 Laurent V. Le patriarche d’Antioche Cyrille II (29 juin 1287 — c. 1308) // AnBoll. 1950. T. 68. P. 312–313. 9 The Correspondence of Athanasius I Patriarch of Constantinople. Letters to the Emperor Andronicus II, Members of the Imperial Family, and Officials / Ed. A.-M.M. Talbot. Washington, 1975. Ep. 69.59–60 (Comm. — P. 385); Boojamra J.L. Church Reform in the Late Byzantine Empire. A Study for the Patriarchate of Athanasios of Constantinople. Θεσσαλονίκη, 1982. P. 99; Talbot A.-M. The Patriarch Athanasius (1289–1293; 1303–1309) and the Church // DOP. 1973. N. 27. P. 19, 21–22. 10
244
Angelidi C., Papamastorakis T. The Veneration of the Virgin…Р. 376.
11 Holy Women of Byzantium. Ten Saint’s Lives in English Translation / Ed. A.-M. Talbot. Washington, 1996. P. 291–292 (автор перевода и комментария Paul Halsall). Н.Д. Барабанов
почитая и поклоняясь ей по обычаю12. Скупая фраза источника зафиксировала наличие традиции почитания иконы и акцентировала внимание на регулярных утренних процессиях по вторникам. Отсутствие сведений о сопутствующих выносу образа чудесах или необычных проявлениях культа, скорее всего, говорит о том, что иконе поклонялись в привычных формах, примеров которых известно немало. Тот же текст упоминает процессию с реликвией Богоматери из Влахерн в Халкопратию, совершавшуюся по пятницам13. Больше сведений о почитании образа Одигитрии сохранилось от XI столетия. К этому веку относится рукопись, содержащая анонимное сочинение о чудесах иконы Богоматери Римской14. Само произведение сложно датировать с должной степенью уверенности. Диапазон его появления на свет — от завершения периода иконоборчества до времени создания манускрипта. В тексте источника имеется краткое, но ценное упоминание интересующего нас сюжета. Стоит привести его полностью: «После15, когда была установлена по вторникам процессия Богоматери Одигитрии, наиболее ревностные из православной общины сформировали службу из братьев, которые брали [Римскую] икону из храма Божия и во время Божественной и священнейшей литании, происходившей раз в неделю, носили ее вместе с Одигитрией по честным храмам святых, полагая сие правильным. Эта древняя традиция сохраняется поныне»16. Текст интересен попыткой хронологической локализации вторничного действа, которое представлялось автору «древним», но древность эта восходила к временам преодоления последствий второй волны иконоборчества и никак не связывалась с благочестивой императрицей Пульхерией. Кроме того, сказание представляет существенные детали процессии, в которой носили икону Одигитрии, а именно: участие в шествии других образов и остановки в различных храмах, надо полагать, для поклонения и молебнов. Наконец, источник говорит нам о существовании уже в середине IX в. некоего сообщества, причастного к организации действа. Среди исследователей бытуют разные мнения о том, какая группа служителей иконы имеется в виду. Н. Паттерсон-Шевченко полагает, что в тексте подразумевается братство образа Богоматери Римской17. К. Ангелиди 12
Ibidem. P. 311.
13
Ibidem. P. 309.
14 Сказание об иконе Богоматери Римской / Перевод с греческого А.Ю. Никифоровой, предисловие А.М. Лидова // Реликвии в Византии и древней Руси. Письменные источники / Ред.-сост. А.М. Лидов. М., 2006. С. 225. 15 Речь идет о периоде правления императрицы Феодоры (842–856 гг.). 16
Там же. С. 233.
17
Паттерсон-Шевченко Н. Служители святой иконы…С. 135. Ку л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
245
и Т. Папамасторакис видят в данном фрагменте свидетельство существования братства одигов, которые были ответственны не только за святой источник, составлявший центр культа при монастыре Одигон, но и за организацию еженедельной вторничной процессии18. Поскольку культовые сообщества, создававшиеся при особо почитаемых святынях, не являлись в Византии редкостью, можно уверенно предположить, что собственные братства служителей имели обе иконы. О втором из них, связанном с Одигитрией, сохранилось немало данных. В частности, типикон императора Иоанна Комнина, датируемый 1136 г., регулировал жизнь созданного им монастыря Пантократора. В разделе о заупокойных службах василевс предписал совершать службы в память о себе, жене и сыне в присутствии иконы Одигитрии, специально перенесенной из Одигона в монастырь Пантократора. Была установлена и сумма, включавшая дар иконе и вознаграждение сопровождавшим ее служителям19. Другой источник XI столетия20 известен как «Аноним Меркати» и представляет собой латинскую версию греческого оригинала, посвященного описанию святынь Константинополя и связанным с ними чудесам21. В кратком рассказе об иконе Богоматери Одигитрии присутствует изложение легенды о создании образа евангелистом Лукой. Что касается почитания иконы, то автор этого довольно пространного путеводителя по святым местам византийской столицы счел необходимым отметить лишь следующее: «С этой иконой Богородицы совершают процессии каждый вторник по всему городу, с великими почестями, пением и гимнами. Много народу ходит с ней: мужчины впереди, а женщины позади»22. Примечательно, что никаких других процессий в тексте не упомянуто. Вероятно, самое интересное и привлекательное, что мог сообщить читателю автор сочинения о культе Одигитрии, состояло в существовании еженедельной кульминации поклонения, ради которого осуществлялся вынос иконы за пределы храма и последующее перемещение ее по городу. Две упомянутые в тексте детали дополняют наши представления о характере процессии. Привлекает внимание указание на большое количество ее участников, а также наличие в их среде обычного для греческих религиозных ритуалов разделения по половому признаку. 18 Angelidi C., Papamastorakis T. The Veneration of the Virgin…Р. 378. 19
Gautier P. Le typicon du Christ Sauveur Pantokrator // REB. 1974. T. 32. P. 81–83
20 Принимаю более убедительную датировку текста, предложенную К.Н. Сигар: Ciggaar K.N. Une description de Constantinople traduite par un pèlerin anglais // REB. 1976. T. 34. P. 211–267. 21 См. русский перевод источника: Описание святынь Константинополя в латинской рукописи XII века / Перевод, предисловие и комментарий Л.К. Масиеля Санчеса // Чудотворная икона в Византии и древней Руси / Ред.-сост. А.М. Лидов. М., 1996. С. 436–463.
246
22
Там же. С. 443.
Н.Д. Барабанов
Третий из источников XI в. датируется концом этого столетия и известен под именем «Таррагонского анонима»23. По мнению К.Н. Сигар, описание реликвий византийской столицы составил светский человек, скорее всего, выходец из северной Франции или Фландрии, побывавший в Константинополе между 1075 и 1098 гг.24. В основу текста были положены личные впечатления автора и рассказы греков, на которые он неоднократно ссылается. Заметно, что почитание иконы Одигитрии вызвало большой интерес западного путешественника, уделившего описанию ритуала немалое количество строк. Автор этого сочинения первым делом сообщал читателю, что образ Богородицы, столь почитаемый греками, создан, по их словам, евангелистом Лукой25. Далее речь в повествовании идет о том, что связано с процессией, о которой автору стало известно, что она осуществляется регулярно, каждый вторник на протяжении всего года. В описании шествия можно усмотреть следы личных наблюдений создателя текста, получившего сильное впечатление от увиденного. Он счел необходимым отметить большое количество участников действа, обоего пола и всех возрастов, а также торжественность происходящего, выраженную в песнопениях, несении горящих свечей и в красоте одеяний шествующих. Несли икону по городу клирики (clericis). В данной ситуации под этим понятием можно понимать как представителей причта монастырского храма, в котором пребывал образ, так и членов братства, в нюансы существования которого чужеземец мог быть не посвящен. Примечательно, что в изложении рассказа о чуде, совершенном иконой, заставившей несущего ее повернуться к базилике Спасителя, упоминается один носильщик образа. Что касается структуры процессии, то в данном тексте мы встречаемся с подтверждением некоторых уже известных сведений о форме ее организации. В шествии участвовали иконы из других церквей, которые несли перед Одигитрией, что для западного путешественника было знаком и демонстрацией ее превосходства. Женщины шли позади иконы, подобно служанкам, следующим за госпожой. Наконец автор отметил, что процессия достигала церкви, «в которой в тот день бывает остановка» и в которой совершалось 23 Ciggaar K.N. Une description de Constantinople dans le Tarragonensis 55 // REB. 1995. T. 53. P. 117–140 (текст источника — Р. 119–128). Издания русского перевода и комментария, сделанных Л.К. Масиелем Санчесом: Таррагонский аноним. «О граде Константинополе». Латинское описание реликвий XI века // Реликвии в искусстве и культуре восточнохристианского мира. Тезисы докладов и материалы международного симпозиума / Ред.-сост. А.М. Лидов. М., 2000. С. 155–170; Под тем же названием // Реликвии в Византии и древней Руси. Письменные источники / Ред.сост. А.М. Лидов. М., 2006. С. 174–189. 24
Ciggaar K.N. Une description...P. 131–133.
25
Ibidem. P. 127, 349–376 (здесь весь рассказ о почитании иконы Одигитрии). Ку л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
247
богослужение, очевидно, являвшееся кульминацией действа, завершавшегося затем возвращением образа в Одигон. Последнее сообщение исключительно важно. Оно показывает, что перемещения образа Одигитрии по Константинополю осуществлялись в соответствии с планом, зависевшим, как можно предполагать, от просьб настоятелей приходских или иных храмов. Иконы и некоторые из участников церемонии могли быть связаны с этими церквями. От XII в. сохранился только один текст, упоминающий изучаемое действо. Это датируемое концом столетия анонимное произведение на латинском языке, известное под названием «Об отбытии датчан в Святую Землю». Одна из его глав, пропущенная в свое время издателями сочинения, была не так давно опубликована К.Н. Сигар26. Краткое повествование о почитании образа Одигитрии в Константинополе оставляет странное впечатление, позволяющее сомневаться в том, что автор был очевидцем происходившего в византийской столице. С одной стороны, он писал о воскурении в ходе процессии фимиама, о необычном движении иконы, об эмоциях присутствующих, выражаемых криками «Господи, помилуй!». Если учесть, что процессия имела регулярный характер и отмеченное было доступно созерцанию всякого путешественника, задержавшегося в городе хотя бы на неделю, все это можно было бы отнести к личным наблюдениям. Однако, с другой стороны, в начале рассказа он указал на источник информации — «ut asserunt», что может иметь отношение не только к следующей фразе, но и к всему тексту главы. Вполне возможно, что сочинитель опирался, прежде всего, на городской фольклор, бурно расцветавший на берегах Босфора. Только из этого источника мы узнаем, что икона Богоматери, о принадлежности которой кисти евангелиста Луки автор не пишет, имела имя Eudoxa (Благая Слава) и только в народном наречии называлась Одигитрией. Затем следует отметить сообщение о том, что икону каждый день (singulis autem diebus...) при большом стечении народа носят из квартала в квартал. Вряд ли стоит усматривать в этом свидетельство существования традиции ежедневных процессий. Возможно, в данной фразе нашла отражение широкая востребованность образа, который мог часто покидать монастырь, к примеру, в дни праздников или постов. Кроме того, нельзя исключить на-
248
26 De profectione Danorum in Terram Sanctam. Ch. XXVI. De imagine Sancte Dei Genitricis apud Constantinopolim // Ciggaar K.N. Une description...P. 140. Имеется русский перевод данного фрагмента, сделанный Л.К. Масиелем Санчесом и помещенный в примечаниях к его уже названным публикациям: Таррагонский аноним…// Реликвии в искусстве…С. 170; Реликвии в Византии…С. 188. Н.Д. Барабанов
личие какой-то конкретной ситуации, порожденной общественными или политическими катаклизмами, на которые был богат конец XII столетия, и требовавшей молитвенного ходатайства перед чудотворной иконой. Касаясь способа обращения с Одигитрией, автор отметил боязнь рядовых христиан прикасаться к ней и подчеркнул, что «только из тех, кто ведет уединенную жизнь в кельях, выбираются богобоязненные мужи, чтобы носить ее»27. Вряд ли можно сомневаться в том, что в такой форме до западного путешественника дошла информация о существовании монашеского братства служителей иконы. Именно иконы, поскольку чужеземцам, судя по всему, ничего не было известно о существовании чудотворного источника, привлекавшего некогда паломников в монастырь Одигон. Вынос Одигитрии по вторникам автор выделил особо, поскольку только этот день был отмечен необычным явлением, которое хоть и не названо чудом, но производило сильное впечатление на присутствующих. Речь идет о вращении иконы, заставлявшей своего носильщика кружиться с удивительной, как запечатлено в тексте, быстротой. Это первое свидетельство о странном «танце с иконой», не раз изумлявшем зрителей более позднего времени. Место данного эпизода в структуре действа остается неясным. Совершалось ли оно в самом начале при выходе иконы из храма или в процессе шествия? Характер вращения также оставляет вопросы. Кружился ли носильщик с образом вокруг своей оси или же имеется в виду движение по кругу, о котором говорят источники более позднего времени? Контекст рассматриваемого повествования указывает скорее на первый вариант. Однако не менее важно определить возможный источник сакрального круговорота, превратившегося в эмоциональное средоточие культа иконы. Ведь именно в этот момент пораженные увиденным зрители восклицали: «Господи, помилуй!». Поскольку речь идет не о всей процессии, а лишь об ее эпизоде, не имеет смысла подразумевать грандиозные шествия апотропеического характера, имевшие место в прошлом и связанные с той или иной осадой Константинополя. Скорее всего, действо воспроизводило широко известное событие, относящееся к истории Одигона, иконы и самих процессий. Разумею уже упоминавшийся рассказ о том, что однажды в ходе обычного шествия образ Богоматери заставил несущего повернуться к базилике Спасителя, чтобы Мать могла лицезреть своего Сына. Тем самым сверхъестественная сила наглядно действовала через икону, явив свое в ней присутствие. Подобные явления воспринимались как чудо и вызывали глубокие переживания. Известен хронологичес27
Перевод Л.К. Масиеля Санчеса. Ку л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
249
ки близкий пример действия иконы Богоматери Одигитрии в Фессалонике. При завершении обычной процессии, в ходе которой ее носили по городу, икона внезапно отказалась войти в свой собственный храм, оказав сильное сопротивление носильщику, а затем и другим людям. Тогда это событие вызвало всплеск покаянных настроений, было истолковано как дурное предзнаменование и связано с грядущим захватом города норманнами в 1185 г.28. То вращение иконы, о котором идет речь, могло представлять собой сознательное воспроизведение всем известного чуда и одновременно повествованием-напоминанием о нем. Не удивительно, что со временем действо стало восприниматься как новое и регулярное чудо, ставшее впечатляющим зрелищем для жителей столицы, паломников и чужеземцев. Стоит особо отметить, что датский пилигрим, описывая икону Одигитрии и сообщая о странном ее перемещении, ничего не говорит о необычной тяжести образа и его оклада, то есть о том, что, прежде всего, привлекало внимание очевидцев действа в более позднее время. Надо полагать, элемент неожиданного преодоления огромного веса еще отсутствовал в структуре церемонии. Формы почитания иконы, несомненно, эволюционировали по мере роста популярности ее культа, который на исходе XII столетия получил новый импульс к развитию, после того как в 1186 г. император Исаак II Ангел успешно использовал чудотворный образ для защиты столицы от войск мятежника Алексея Враны. При этом, как следует из рассказа Никиты Хониата, процессия — обход города — не осуществлялась. Икона была просто выставлена на крепостной стене наподобие щита 29. Захват Константинополя крестоносцами в 1204 г. радикально изменил религиозную жизнь столицы. Монастырь Одигон и его святыни не избежали общей печальной участи. По византийскому преданию, икону Одигитрии спрятали от завоевателей, замуровав в нишу стены монастыря Пантократора вместе с горящей лампадой, продолжавшей гореть и при вскрытии тайника в 1261 г.30. Однако известно, что в 1206 г. образ стал причиной конфликта между латинским патриархом Фомой Моросини и венецианцами, которым стал принадлежать монастырь Пантократора31. Скорее всего, в этой обители он и 28 Eustathios of Thessalonike. The Capture of Thessalonike / trad. Melville Jones J.R. Canberra. 1988. 142. 3–21. 29 Nicetae Choniatae Historia / Ed. I.A. van Dieten (CFHB. Bd. 11). Berlin; N.Y., 1975. P. I–II. P. 382. Х. Ангелиди и Т. Папамасторакис справедливо считают это сообщение византийского историка первым достоверным фактом использования Одигитрии в качестве апотропея. См.: Angelidi C., Papamastorakis T. The Veneration of the Virgin…Р. 382. 30 Janin R. La géographie ecclésiastique…Р. 204.
250
31
Angelidi C., Papamastorakis T. The Veneration of the Virgin…Р. 382.
Н.Д. Барабанов
оставался до момента вступления Михаила VIII Палеолога в возвращенный византийцами Константинополь. Император истребовал икону для торжественного шествия именно из этого монастыря. Итак, в истории процессий с Одигитрией очевиден значительный перерыв. Время и обстоятельства возобновления действа локализации и реконструкции не поддаются. Можно предположить, учитывая большую политическую роль, которую отводили образу первые Палеологи, что почитание его в прежних формах началось сразу после возвращения в столицу. Поддержка культа императорами была значительной. К примеру, Андроник II Палеолог в 1297 г. именно Одигитрии приписал победу над мятежником Филанфропином, после чего икона удостоилась особого поклонения. Вскоре по желанию того же василевса весь месяц август был отдан почитанию Богоматери32. С другой стороны, патриарх Афанасий I, яростный ревнитель благочестия, считал необходимым организовывать в столице процессии раскаяния — с иконами, с участием монахов, пастырей и паствы, и даже лично императора33. В контексте рассматриваемой темы его усилия оставляют двоякое впечатление — либо традиционные шествия с иконами патриарх считал недостаточными для покаяния ромеев, либо их не было в то время вовсе. От XIV столетия до нас дошло три источника, касающихся культа иконы Одигитрии. Историк Никифор Каллист Ксанфопул, создававший свой труд по церковной истории в начале века, сообщил о принесении образа в Константинополь из Антиохии, о принадлежности его кисти евангелиста Луки и об установлении почитания в третий день недели — παννυχίδα καὶ τὴν λιτήν34. Он же назвал создание Одигона и размещение в нем иконы деянием императрицы Пульхерии. Установлено, что данный рассказ Ксанфопула является не более чем интерполяцией, восходящей к сочинению Феодора Чтеца, писавшего в VI в. и первым связавшего Одигон и Пульхерию35. С одной стороны, заимствование указывает на древность традиции, указывающей на благочестивую императрицу как на создательницу Одигона. С другой стороны, вызывает удивление факт игнорирования данной традиции всеми остальными историками и хронистами Византии. Возможно, она была не слишком распространенной или вызывала сомнения. Тем не менее в конце XIV в. рассказ о деяниях Пульхерии был включен в повествование об истории храма Одигон — об этом тексте речь впереди. 32
Angelidi C., Papamastorakis T. The Veneration of the Virgin…Р. 383.
33 The Correspondence of Athanasius I…Ер. 70. Р. 176. 13–15. 34
PG. T. 147. Col. 44 A.
35 Angelidi C. Un texte patriographique…Р. 122. Ку л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
251
В 1348 или 1349 г. Константинополь посетил русский путешественник Стефан Новгородец, оставивший описание своего странствия36. В нем мы находим подробное описание той части вторничного действа с Одигитрией, которая наиболее сильно впечатлила паломника как очевидца. В данном случае уместно предоставить слово источнику: «Эту икону в каждый вторник выносят. Чудное очень это зрелище. Сюда сходится весь народ, и из городов других приходят. Икона эта очень большая, окованная гораздо, и певцы перед нею поют красиво, а народ весь восклицает с плачем: „Господи, помилуй!“ Одному человеку поставят на плечи икону стоймя, а он руки раскинет, как будто распятый, также и глаза у него закатятся, — страшно видеть, — и по площади мечет его туда и сюда, очень сильно вертит его, а он не помнит себя, куда его икона носит. Потом другие подхватят, и с ними тоже бывает, также и третий, и четвертый подхватывают, и они поют с дьяконами пение великое, а народ взывает с плачем: „Господи, помилуй!» Два дьякона держат рипиды, а иные кивот перед иконою. Дивное зрелище! Семь человек или восемь поставят на плечи одному человеку, и он так просто ходит изволением Божиим»37. Текст содержит ряд существенных деталей, не столько дополняющих общую картину действа, сколько показывающих его специфику в середине XIV столетия. Во-первых, Антоний Новгородец ничего не говорит о процессии с иконой, тем более с иконами. По мнению русского паломника, большое стечение народа по вторникам бывает ради созерцания выноса образа Одигитрии и последующего вознесения ему молитв. Можно, конечно, предполагать, что он по каким-то причинам не видел или не захотел описать то, что делали с иконой далее, но факт остается фактом: ключевым компонентом действа являлся танец с иконой. В данном рассказе впервые встречается указание на необычно тяжелый вес образа, который был велик сам по себе и при этом украшен окладом. Выносили его из храма несколько человек («семь или восемь»), а в дальнейшем с легкостью носил один. Существенно то, что паломник назвал происходящее не «чудом», а только «дивным зрелищем», хотя и отметил, что ношение иконы осуществляется не без «изволения божия». Большой вес образ обрел к середине XIV в., благодаря дарениям, и особенно из-за богато украшенного оклада, который и добавил в действо новые черты. 36 Дмитриев Л.А. Стефан Новгородец // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. XI — первая половина XIV в. Л., 1987. С. 447–448; Из странствия Стефана Новгородца // Книга хожений. Записки русских путешественников XI–XV вв. М., 1984. С. 92–98, 268–275; Majeska G. Russian Travellers to Constantinople…Р. 29–47; Малето Е.И. Антология хожений русских путешественников, XII–XV века: исследование, тексты, комментарии. М., 2005. С. 253–265.
252
37
Из странствия Стефана Новгородца…С. 271.
Н.Д. Барабанов
Что касается движения с иконой, то оно воспринималось как хаотичное метание, являвшееся следствием экстатического состояния, в которое впадал носильщик. Сознательного кругового перемещения по площади не наблюдалось. В историографии уже высказывалось мнение о том, что данный эпизод мог быть связан с воспроизведением рассказа об исцелении двух слепых Богоматерью, направившей их к целебному источнику Одигона38. Следует отметить, что эта интерпретация идеально вписывается в контекст ритуального континуума, связанного с почитанием Одигитрии. На исходе XIV в. или в начале XV столетия неизвестный константинопольский книжник создал компилятивный труд, известный как «Повесть о храме Богородицы, именуемом Одигон»39. По мнению Х. Ангелиди, клирик или монах, живший в Одигоне, собрал легенды об основании монастыря и назидательные рассказы, чтобы в общем виде представить историю обители40. Написал он и о чудотворной иконе, проявив весьма странную степень осведомленности о ней. Дело в том, что иконография Одигитрии представлена в повести как образ Успения Богоматери, что было совершенно невозможно41. Начало почитания иконы и установление вторничной процессии автор отнес к числу деяний императрицы Пульхерии: «Приказала она также, чтобы каждый вторник при зажженных свечах, с пением псалмов и гимнов обходили с иконою город во отгнание всякого супостата, больным же — во посещение, скорбящим — милосердное утешение, и по-иному недугующим и страждущим — во всесильную помощь»42. Традиционная риторика приведенной цитаты раскрывает смысл почитания любой реликвии. Однако заметно, что повествователь хотел подчеркнуть универсальный характер культа Одигитрии. Она выступала не только как защитница дворцов, города и всего мира, о чем он на38
Шалина И.А. Реликвии…С. 259.
39 Греческий текст с французским переводом опубликован Х. Ангелиди: Angelidi C. Un texte patriographique… Р. 134–149. Русский перевод см.: Повесть о храме Богородицы, именуемом Одигон / Перевод, предисловие и комментарии А.М. Крюкова // Чудотворная икона в Византии и древней Руси / Ред.-сост. А.М. Лидов. М., 1996. С. 464–475. 40
Angelidi C. Un texte patriographique… Р. 132.
41 Прав А.М. Крюков, полагающий, что автор повести некритически соединял доступные ему источники. См.: Повесть о храме Богородицы…С. 473. В связи с данным сюжетом вряд ли можно говорить об авторе как о насельнике монастыря. Скорее всего, текст был создан по заказу. Не причастны ли к его появлению члены Антиохийского патриархата, которому в то время еще принадлежал Одигон? 42 Angelidi C. Un texte patriographique… Р. 141. 109–112; Повесть о храме Богородицы…С. 469. Создается впечатление, что по каким-то причинам при Палеологах требовалось обоснование древности монастыря и, возможно, рассматриваемой процессии, что и стало причиной поиска в давних традициях и в фольклорном фонде. Ку л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
253
писал ранее и что более соответствовало официальной стороне ее почитания, но она также и милосердная помощница, приходящая в своих шествиях ко всем нуждающимся рядовым жителям столицы. Из этого же текста мы узнаем, что в храме Одигон приходящим для поклонения мужчинам и женщинам раздавали не только святую воду, но и некую «святыню (τὸ ἅγιον) Богородицы», под которой Х. Ангелиди понимает масло, хотя не исключено, что это могло быть нечто прикладывавшееся к иконе для освящения43. В XV столетии описания вторничного действа были включены в сочинения двух испанских путешественников, первый из которых, Руи Гонсалес де Клавихо, посетил Константинополь в 1403 г. Дневник кастильского дипломата содержит рассказ, основанный на сочетании городской патриографической традиции с некоторыми личными наблюдениями44. Иноземцу сообщили о принадлежности чудотворного образа Одигитрии кисти евангелиста Луки. Также ему стало известно о существовании при небольшой церкви, в которой пребывала икона, группы монахов — аскетов и постников, которых он обозначил как «монашествующих каноников», не отметив в дальнейшем, они ли осуществляют вынос образа на площадь. Судя по детальному описанию богатого убранства иконы, испанец смог рассмотреть ее вблизи. Видел он и часть вторничного действа, в котором его внимание привлек именно вынос Одигитрии и последующее обращение с ней. По причине большой тяжести образа его выносили из церкви три или четыре человека. Будучи установлен в центре площади, он становился объектом усиленных молитв во множестве присутствующих людей. Затем к иконе подходил старик, который после молитвы с легкостью поднимал ее и в дальнейшем носил в шествии вплоть до возвращения Одигитрии на ее место в храме. Необыкновенную способность старца объясняли тем, что он происходит из рода угодного Богу. Как видим, кроме выноса иконы Клавихо упомянул некое шествие, а вот свидетелем необычного вращательного движения он явно не был и не получил об этом никакой информации, что наводит на мысль о непостоянном характере «танцев с иконой». Интерпретация происходившего в дневнике заметно приземлена. Нет речи о демонстрации чудесного вмешательства (здесь и теперь) небесной силы, позволяющей преодолеть тяжесть образа. Акцент сделан на принадлежности носильщика к богоугодному роду, которому только и было позволено носить икону. Возможно, такое понимание действа было распространено у части жителей столицы, но в данном случае следует учитывать восприятие и специфику культа священных изображений в западной части христианского мира. 43
254
Angelidi C. Un texte patriographique… Р. 149. 256.
44 Руи Гонсалес де Клавихо. Дневник путешествия в Самарканд ко двору Тимура (1403–1406) / Перевод И.С. Мироковой. М., 1990. С. 43–44. Н.Д. Барабанов
Сочинение второго испанского путешественника, Перо Тафура, посетившего византийскую столицу в конце 1437 — начале 1438 г., пользуется, благодаря колоритности повествования, особой популярностью и доверием у исследователей культа Одигитрии45. Однако достоверность информации, содержащейся в этом труде, создание которого автор затеял спустя полтора десятка лет после завершения странствий, вызывает немало сомнений. Память явно подводила Тафура, а желание произвести впечатление на читателя побуждало включить фантазию. Относится это и к рассказу о вторничном действе, начатому с сообщения о том, что в церкви Одигона было погребено тело императора Константина, которого в действительности там никогда не было46. Затем, описывая икону Одигитрии и стараясь объяснить ее тяжелый вес, автор утверждает, что на другой стороне образа находилось написанное на камне распятие Господа, украшенное сотнями килограммов серебра. Источником для Тафура явно выступал городской фольклор, который был далек от реальности. Наибольшее впечатление на испанского путешественника произвел ритуал ношения иконы вокруг рыночной площади, полной торгующих людей. Описываемое действо напоминает театрализованное представление: одетые в красные одеяния люди, принадлежащие к одному роду47, по очереди подходили к образу, который как бы выбирал из них достойного начать процессию. Этот человек легко поднимал икону и, возложив на плечо, нес из церкви на площадь. Носильщик обходил площадь пятьдесят раз. При этом казалось, что Одигитрия поднимает его над землей, а сам он теряет сознание, бледнеет и не отрывает от нее глаз. Затем икону подхватывал другой человек, и таким образом четверо или пятеро носильщиков перемещали ее по площади на протяжении всего дня, а после с процессией возвращали на место. Клирики по ходу действа прикладывали к иконе вату и раздавали присутствующим, которые воспринимали зрелище с глубоким волнением и считали великим чудом. Заметно некоторое сходство описания с тем, что мог наблюдать почти столетием ранее Стефан Новгородец. С одной стороны, это свидетельствует об относительной стабильности действа, с другой — о его существенном развитии. Община монахов-одигов либо эволюционировала в братство, обладавшее наследственным правом на ношение иконы, либо со временем признала сущес45 Перо Тафур. Странствия и путешествия / Перевод, предисловие и комментарии Л.К. Масиеля Санчеса. М., 2006. Фрагмент 175. См. тот же раздел в том же переводе: Перо Тафур. Реликвии Константинополя // Реликвии в Византии…С. 243–246. 46
См. комментарий Л.К. Масиеля Санчеса: Перо Тафур. Реликвии Константинополя…С. 245.
47 Русский источник XV в. связывает этот род с евангелистом Лукой. См.: Шалина И.А. Реликвии…С. 255–256. Ку л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
255
твование группы людей, обосновавших такое право. Что касается ритуальных деталей, то, как видно, процессия могла ограничиваться пространством между монастырской церковью и площадью и занимать довольно длительное время. Вряд ли стоит доверять сообщению Тафура о ношении иконы целый день, скорее всего, так выражено понятие «долго». Особый интерес вызывает связь действа и рынка, раскрывающая некоторые формы отношений духовенства и паствы. В маленьком храме Одигон икона оставалась малодоступной и была объектом поклонения паломников и тех, кто остро нуждался в ее помощи. Вынос образа в процессиях и перемещение его по городу значительно расширяли возможности общения с Одигитрией, а выход ее на торжище с организацией последующего зрелища являлся мощным средством воздействия на паству. С несомненным учетом уровня, вкусов и потребностей этой паствы. Отмечу еще один аспект темы, остающийся «за кадром», поскольку не упомянут ни в одном из источников. Действо на площади, особенно в рыночные часы, должно было значительно увеличивать приток пожертвований — необходимого компонента материального обеспечения всех причастных к его осуществлению и, разумеется, монастыря Одигон. Избранный угол зрения на изучаемое явление позволяет сделать некоторые наблюдения. Прежде всего, представляется излишним поиск прецедента вторничного действа в каких-то конкретных событиях, будь то природные катаклизмы V в.48 или осада Константинополя аварами в 626 г.49. Процессия с иконой и прочие формы обращения с ней являлись частью сложного комплекса почитания чудотворного образа, значительно менявшегося со временем и имевшего в своей структуре уровень, условно говоря, официальный, связанный с использованием его духовными и светскими властями, а также уровень народный. Первый из них представлял Одигитрию как защитницу империи, Константинополя и правящих династий. В его рамках икона участвовала в процессиях с участием императора, переносилась в храм св. Софии и Влахернский дворец. К развитию второго уровня причастен монастырь Одигон и его насельники. Именно здесь возникла традиция оживления благочестивой и популярной легенды о явлении Богоматери слепцам и последующем их исцелении. Организуемая для широких масс горожан и паломников процессия была регулярным воспроизведением этого чуда, приведением страждущих к исцелению. Действо учитывало народное восприятие иконы и способствовало максимальному оживлению образа Богоматери. Создавалось 48 Шалина И.А. Реликвии…С. 262.
256
49
Лидов А.М. Пространственные иконы…С. 333.
Н.Д. Барабанов
впечатление, будто сама Богородица участвует в процессии и выходит на площадь и в город. Поклонение иконе регламентировалось ритуальным комплексом, который также учитывал традиции масс и их ожидания. Вынос иконы сопровождался раздачей ваты, освященной прикосновением к иконе, а также, вероятно, святой воды — на фреске церкви Богоматери Влахернской в Арте (XIII в.), изображающей процессию, виден человек, обливающий икону из кувшина50. Хорошо известно, что это один из популярных способов получения святой воды. Наконец, кружение с иконой следует также рассматривать как ритуальный компонент, заимствуемый из арсенала народной религиозности. Экстатическое состояние носильщика свидетельствовало о реальном присутствии в образе чудотворной силы, а его перемещение по кругу, особенно вокруг собравшихся на площади людей, воспроизводя традиционный народный ритуал, придавало движению апотропеический характер. Зрители действа и его участники жаждали чуда, и оно являлось в виде необычного танца с иконой и чудесного преодоления тяжести образа Одигитрии. Нельзя не отметить материальный аспект действа, заставляющий вспомнить о принадлежности Одигона на протяжении значительной части его истории Антиохийскому патриархату, положение которого часто можно было назвать отчаянным. В этих условиях святыни Одигона приобретали особую значимость в деле материального обеспечения восточной церкви, обретавшей законную заинтересованность в распространении и укреплении массового характера культа Одигитрии. (Волгоградский государственный университет, Волгоград, Россия)
50 Шалина И.А. Реликвии…С. 258. Ку л ь т и к о н ы О д и г и т р и и в К о н с т а н т и н о п о л е . . .
257
N. D. Barabanov
The Worship of the Icon of the Virgin Hodegetria in Constantinople and Byzantine Popular Piety
T
258
he worship of one of the most popular icons in the Byzantine history was a complex phenomenon, in which two levels can be distinguished — the official level, connected with the veneration of the icon by the highest imperial and ecclesiastical authorities as the main palladium of the Empire, and the level of common people’s perception of Hodegetria as a patroness giving healing and relief. The present article deals with the veneration of the icon by common people through the entire history of the Empire. The study of original sources (itinerary notes made by pilgrims and travelers) leads us to a conclusion that the ritual, albeit developing in the course of time, remained basically unchanged. The core of the ritual invariably implied carrying the icon out of the temple for worshiping and the following ritual procession with the icon. The ritual was gradually enriched with additional features. An extremely heavy icon, usually heaved by several men, was easily moved around the square by a single carrier. It produced a lasting impression on the audience and was considered as a miracle. In scholarly literature, the searching for the roots of the worship of Hodegetria has resulted in a series of suggestions implying, in particular, that the cult emerged either as a penance in the years of stern natural cataclysms in the middle of the fifth century, or commemorated the miraculous rescue of Constantinople from the Avar invasion in 626. The author of the article holds the view that the ritual in question was created by the monks of Hodegon (the monastery to which the icon belonged). It was a dramatized version of a legend according to which the Virgin appeared to two blind men and led them to the healing spring of Hodegon. The ritual was a part of common people’s piety and included as if “reviving” of the Virgin herself through the mediation of the icon, the contemplation of her miraculous powers, the distribution of objects sanctified by touching the icon, and even “dancing” with the icon. It should also be added that the financial aspect of the cult might also have been of some importance, especially, taking into consideration the fact that Hodegon was a residence of Patriarchs who might have benefited from the popularity of the icon. (Volgograd State University, Volgograd, Russia) Н.Д. Барабанов
М.В. Бибиков
Славяно-русские заимствования в языке византийских текстов
П
ри изучении византино-русских и византино-славянских связей все обычно отмечают, что при относительно хорошем знании различных аспектов византийского влияния на славянскую культуру и Русь с трудом удается обнаружить какие-то моменты (по крайней мере, для средневековой эпохи) обратного влияния1. Однако, если понимать под влиянием не только политические феномены, но оценивать его в историко-культурном аспекте, то таких моментов окажется не так мало. Языковые заимствования из древнерусского в средневековом греческом — один из таких аспектов. Если изучение тюркизмов в греческом (прежде всего, благодаря Д. Моравчику2) или латинизмов (теперь и благодаря Лексикону Э. Траппа3) может к настоящему времени считаться весьма результативным, то «византийская русистика» находится на стадии сбора и обработки материала. Однако и накопленных следов заимствований из древнерусского достаточно, чтобы судить о перспективности данного направления исследования. Правда, в ряде случаев трудно выделить русизмы из общеславянской заимствованной лексики, хотя анализируемые слова из общеславянского лексикона употреблялись и древнерусскими
1 Udal’cova Z.V. Kiev and Constantinople: Cultural Relations before the Thirteenth Century // The 17 th International Byzantine Congress. Major Papers. N. Y., 1986. P. 399–419; ср. Г.Г. Литаврин. Византийцы и славяне — взаимные представления // Ibidem. P. 369 sq. 2
Moravcsik Gy. Byzantinoturcica. I–II. Berlin, 1958.
3 Trapp E. mit Hörandner W., Diethart J. u.a. Lexikon zur byzantinischen Gräzität. 1 Fasz. Wien, 1993 u.s.w. Славяно-русские заимствования в языке византийских текстов
259
авторами в сохранившихся памятниках. Это относится, в частности, к повидимому хронологически первым подобным заимствованиям — у Приска Панийского. Наиболее ранними свидетельствами славянских следов в византийских текстах традиционно считается упоминание Приском Панийским (V в.) слов στραβά, μέδος и κάμον («страва» — погребальный пир, хмельной напиток «мед» и «камон» — ячменный напиток), этимологически возводимых к славянским терминам4. Правда, напиток «камон» встречается уже в III в. у Юлия Африкана в тексте о пеонах5, а strava — это свидетельство Иордана, использовавшего Приска как источник подобного рода данных6. Различные толкования термина «страва» определяли его то как финно-угорскую (Скотт), то германскую (Габеленц и Лёве, Гримм, Мюлленхофер), то даже латинскую модели7. «Мед» — слово, восходящее к общеиндоевропейскому корню *madhu- (Покорны8), в греческой форме μέδος по формальным соображениям может быть лишь фиксацией кельтского или славянского, с меньшей вероятностью — готского (вообще германского) слова (Нидерле, Баришич, Попович, Гиндин)9. Несомненно славянским по происхождению следует считать лишь заимствование в греческой форме βλάτος — «болото». Тексты X в. позволяют отметить некоторое разнообразие в тематике и источниках проникновения славяно-русской лексики в византийские тексты. С одной стороны, это — социально-политическая терминология типа хорошо известных πολούδια и ζάκανα Константина Багрянородного10, с другой — топонимы из древнерусской географической номенклатуры типа названий днепровских порогов у того же Константина и наименований древнерусских городов и епархий в ранних списках «Notitia episcopatuum»11. 4 Prisci Panionensis Fragmenta / Ed. F. Bornmann. Firenze, 1979. Fr. 8. 39.11–40.11. 5 Свод древнейших письменных известий о славянах / Ред. Л.А. Гиндин и Г.Г. Литаврин. М., 1991. Т. 1. С. 94. 6 Jordanis Getica / Ed. Th. Mommsen. Berlin, 1885. 258. 7 Свод… С. 163–167. 8
Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bern; München, 1959. Bd. 1. S. 707.
9 Niederle L. Slovanské starožitnosti. Praha, 1906. D. II. D. 1, 138; Баришић Ф. Приск као извор за најстарију историју Јужных Словена // Зборник радова Византолошког института. 1952. Т. 21. Књ. 1. С. 59; Popovič J. Quel était le people pannonien qui parlait μέδος et strava // Зборник радова Византолошког института. 1961. Књ. 7. С. 198; Гиндин Л.А. К вопросу о хронологии начальных этапов славянской колонизации Балкан (по лингво-филологическим данным) // Балканско езикознание. София, 1983. Т. 26. N 1. С. 29–31. 10 Константин Багрянородный. Об управлении Империей / Ред. Г.Г. Литаврин и А.П. Новосельцев. М., 1991. 9.107; 8.17.
260
11
Darrouzès J. Notitiae episcopatuum Ecclesiae Constantinopolitanae. Paris, 1981. N. 10–13, 16–20.
М.В. Бибиков
Византийские памятники X в. воспроизводят славянизмы, почерпнутые из непосредственного общения греков с носителями славянских языков. У Константина Багрянородного (или составителя от его имени книги «Об управлении Империей»), как известно, славянские наименования днепровских порогов противопоставлены «росским», под которыми имеются в виду скандинавские лексемы12. Признаваемый с очевидностью как славянский термин ζάκανον («закон», «обычай») в «De administrando imperio» у Константина Багрянородного упоминается однако один раз в «печенежском» (гл. 8), другой — в «хазарском» (гл. 38) контекстах при описании мадьярских исторических реалий. В таком случае предлагаются славянские заимствования термина, как возможно и самих «правовых» норм, печенегами, мадьярами и хазарами у славян. Впрочем, Д. Моравчик отмечает, что термин «закан» в качестве идиомы проник в средневековый греческий, ибо он воспроизведен в словаре X в. «Суда» под словом δατόν13. В древнерусский контекст вводит другой упоминаемый Константином транслитерированный славянский термин «полюдие». Слово объясняется автором трактата как γύρα — «кружение». В этом объяснении можно видеть отражение маршрута обычного объезда князем с дружиной подвластных ему территорий по кольцу рек: последовательность полюдья, возможно, отражена в перечислении Константином славянских племен. Сначала сборщики дани отправлялись к ближайшему от Киева племени древлян (т.е. «вервиан» у Константина), затем шли через Любеч по Днепру к дреговичам («друговиты» по-гречески) вплоть до Смоленска в кривичском Верхнем Поднепровье, затем по Десне к северянам («севериям») и через Чернигов и Вышгород возвращались в Киев, завершая «кружение». Греческая транскрипция древнерусского слова «полюдье» показательна как свидетельство адаптации росами именно славянского слова (в исландских сагах также употребляется заимствование из древнерусского: это — polutasvarf), хотя типологически сходный институт в самой Скандинавии носил название «вейцла» (см. Стендер–Петерсен, Гуревич и др.14). Древнейшие известия о ежегодных объездах «царем» славян и о сборе дани одеждами содержатся и в арабской традиции — у автора X в. Ибн Русте (Новосельцев, Коновалова15). 12 Константин Багрянородный. Указ. соч. 9.24–65. 13 Constantine Porphyrogenitus. De administrando imperio. Washington, 1967. Vol. 2. P. 145–146. 14 Stender-Petersen A. Varangica. Aårhus, 1953. P. 151–164; Гуревич А.Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии. М., 1967. С. 126–143. 15 Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 389. Славяно-русские заимствования в языке византийских текстов
261
В самой Руси сведения о полюдье сохраняются до XII в. (грамота Мстислава Владимировича 1130 г.)16. Другой византийский автор X в. Лев Диакон сообщает еще об одном институте россов — о совете знати (βουλὴ … τῶν ἀρίστων), «называемом на их языке (τῇ σφετέρῳ διαλέκτῳ) коментон (κομέντον)»17. Попытки объяснить происхождение этого слова в германских, славянских или тюркских языках столь же многочисленны, сколь и не до конца убедительны (см. у Д. Моравчика 18). Термин восходит к латинскому conventus, с VIII в. однако потеряв значение «сходка». Вероятно, параллельно с греческим термин в его исконном значении существовал в языке романизированного населения Подунавья (Н. Икономидис), от лазутчиков которых византийцы и смогли узнать о совете у Святослава. Наконец, еще в одном тексте X в. — в приписываемом тому же Константину Багрянородному одном из воинских трактатов упоминается слово несомненно славянского происхождения — βεδούρια — «вёдра» (во мн. числе)19. Для этого текста вообще характерно обилие негреческих транслитерированных слов — латинских, арабских, тюркских и, как сказано, славянских. Вторая половина X в. оказывается периодом наиболее активных, судя по сохранившимся текстовым свидетельствам, периодом славяно-византийских и русско-византийских языковых контактов. Они отразились в частности в поэзии Иоанна Геометра. Лейтмотивом стихотворений Иоанна Геометра становится постоянно нагнетаемое чувство опасности и страха перед лицом варварского мира — «скифских» племен, «русского всеоружия», устремившегося на Византию («На апостасию», «На комита», «На поражение ромеев в болгарском ущелье»20). Славянская лексика в сатирическом облике попадает в одну из эпиграмм, которая так и озаглавлена Εἰς ψῆναν — «На псину», передавая славянское бранное слово. Речь адресата эпиграммы — это для Иоанна Геометра лишь нечленораздельный «лай» (λᾷ)21. Еще более острое славянское ругательство встречается в агиографическом памятнике конца IX в. — Деяниях Давида, Симеона и Георгия 16
Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949. С. 140. № 81.
17
Leonis Diaconi Caloënsis historiae libri decem… / Rec. C.H. Hasius. Bonnae, 1828. 150.21–23.
18 Moravcsik Gy. Byzantinoturcica. Berlin, 1983. Bd. 2. S. 163. 19 Constantine Porphyrogenitus. Three Treatises on Imperial Military Expeditions / Ed. J.F. Haldon. Wien, 1990. 106. 193–195. 20 Бибиков М.В. Иоанн Мелитинский и Иоанн Геометр: Проблема идентификации // Българското Средновековие. София, 1980. С. 65–66.
262
21
Grégoire H. Une épigramme gréco-bulgaire // Byzantion. 1934. T. 9. P. 795–799.
М.В. Бибиков
Митиленских — греч. κούρβα (не требует перевода)22. Этот пассаж оброс большой полемической литературой, притягивающей слово то к славянскому бранному слову (И. Шевченко)23, то к латинскому «curvus» — «кривизна», «изогнутость» (Кукулес и др.)24. По смыслу ругательство жития IX в. не имеет никакого отношения к омониму латинского происхождения, встречаемому в ранневизантийских текстах VII в. — у Леонтия Неапольского (на Кипре) в Житии Симеона Юродивого и в «Стратегиконе» Маврикия — и обозначающему изгиб седла коня25. Как раз более поздние рукописные чтения Жития Иоанна Кипрского (Милостивого) того же Леонтия (VO) меняют исходный термин προϊστάμεναι (т.е. буквально prostitutae) на слова κοῦρβα (или κούρβη). В аналогичном смысле (как синоним греческому πόρνη) в византийских текстах в дальнейшем рассматриваемое слово встретится у Евстратия Ромея в схолиях к Хилиадам Иоанна Цеца, в «Спанее», в т.н. «Кипрских ассизах», в Эскуриальском «Дигенисе Акрите»26 и др. В сфере «низовой» лексики оказываются и слова славянского, вероятно, происхождения, встречаемые у Прохопродрома, где лирический герой одного из стихотворений с целью выклянчить подаяние на пропитание прикидывается балканским странствующим монахом и, обращаясь к детям, бормочет ντόμβρε и σάμνε (т.е. «добре» и, по Айденайеру27, что-то вроде «пожалей»). Памятники XI–XII вв. пополняются несомненно пришедшим в греческий через славянский этнонимом νεμιτσίοι («немцы») у Анны Комнины 28, в ряде императорских актов и др. 22 Acta Graexa SS. Davidis, Symeonis et Georgii Mitylenae in insula Lesbo / Ed. I. Van den Gheyn // Analecta Bollandiana. 1899. Vol. 18. 252.10. 23 Ševčenko I. Hagiography of the Iconoclast Period // Iconoclasm. Birmingham, 1977. P. 117–118. 24 Koukoules Ph. Βυζαντινῶν βίος καὶ πολιτισμός. Athènes, 1948. T. II. 2. P. 124; Leontsini S. Die Prostitution im frühen Byzanz. Wien, 1988. S. 31ff. 25 Leontios de Néapolis. Vie de Syméon le Fou et Vie de Jean de Chypre / Ed. A.J. Festugière, coll. L. Ryden. Paris, 1974. P. 387. Cap. 38. 10–15; Das Strategikon des Maurikios / Ed. G. Denkis, übs. v. E. Gamillscheg. Wien, 1981. Kap. IX. 26 Ioannis Tzetzae Historiae / Ed. P.A.M. Leone. Napoli, 1974. Chil. VII (schol.); Zepos J. et P. Jus graecoromanorum. T. IV. Athenes, 1931. 1–260; Ζώρας Γ.Θ. Ἄγνωστος Ἠπειρωτικὴ παραλλαγὴ τοῦ Σπάνεα // Rivista di studi Bizantini e neoellenici. N.s.1 (XII). Roma, 1964. P. 72.605; Ἀσσίζαι τοῦ βασιλείου τῶν Ἱεροσολύμων καὶ τῆς Κύπρου // Μ. Σάθας. Μεσαιωνικὴ βιβλιοθήκη. Τ. VI. Paris, 1877. P. 227. 5–6; Βασίλειος Διγενὴς Ἀκρίτας. Τὰ ἔμμετρα κείμενα / ἐκδ. Π.Π. Καλουνάρος. Ἀθῆναι, 1941. Τ. 2. P. 187. 1518; 189.1577; Trapp E. Digenes Akrites. Wien, 1971. S. 302.1509; 320.1567; Karaiskakis S. Das Lehrgedicht Λόγοι διδακτικοὶ τοῦ πατρὸς πρὸς τὸν υἱόν von Markos Depharanas 1543 // Λαογραφία. Thessalonike, 1934/37. T. 11. S. 31.129; 59.680; Hesseling D.S. Les cinq livres de la Loi (le Pentateuque). Leiden; Leipzig, 1897. 34.31; 38.15. 27
Eideneier H. Ptochoprodromos. Köln, 1991. P. 106, I. 252.
28
Comnena Anna. Alexias / rec. D. Reinsch, A. Kambylis. Berlin; N. Y., 2001. II.9. Славяно-русские заимствования в языке византийских текстов
263
В том же XII в. Никита Хониат сообщает о диковинном звере «тавроскифских лесов» — «зубре», который по-гречески обретет просто транслитерированную форму ζοῦμπρος29. Весь этот текст заимствует потом Феодор Скутариот30. Метатеза корневых сочетаний не мешает увидеть в «[людях] из вордоны» в речи Никиты Хониата, произнесенной в январе 1190 г.31, бродников — нижнедунайскую вольницу «тавроскифского», т.е. в данном случае русского, происхождения. Старший современник Никиты, византийский эрудит, полиистор и эпистолограф Иоанн Цец в Эпилоге к Теогонии воспроизводит, наряду с приветственными фразами на разных языках («куманском», «арабском», «тюркском» и др.), и русские приветствия — «здравствуй, брате, сестрица» и «Добрый день»: πάλιν τοῖς ῥῶς ὡς ἔχουσιν ἔθος προσαγορεύω ὑγίαινε, ἀδελφέ, ἀδελφίτζα, καλὴ ἡμέρα σου τὸ σδρᾶ, βράτε, σέστριτζα, καὶ δόβρα δένη λέγων32. Показательно точное определение формы славянского вокатива благодаря метрике стиха (βράτε, σέστριτζα). Правда, глагольная флексия не читается (σδρᾶ...) и восстанавливается издателем (Г. Хунгер) в виде современной разговорно-просторечной формы σδρᾶ, в то время как древнерусская соответствующая форма должна была звучать как ЗДРАВЬ или (во мн.ч.) ЗДРАВЬТЕ (замечание Я.Н. Щапова). Наконец, византийские памятники сохранили и своеобразное воспроизведение древнеславянской азбуки33. В тексте повествования о Крещении Руси т.н. анонима Бандури предпринята попытка греческой передачи русского алфавита. Памятник неоднократно привлекал к себе внимание (В. Регель, П. Шрайнер, К. Ханник и др.34), являясь хоть и относительно поздним (датируется рубежом XIII–XIV вв., известен в списках XV в.), но уникальным в греческой книжности рассказом о Крещении Руси князем Владимиром. Там же содержится сообщение об изобретении для росов Кириллом и «Афанасием» (в кавычках: так там назван, очевидно, Мефодий) тридцати пяти русских букв 29 Nicetae Choniatae Historia / rec. J.-L. van Dieten. Berolini et Novi Eboraci, 1975. P. 333. 52–54. 30 Ἀνωνύμου Σύνοψις χρονική // Κ. Σάθας. Μεσαιωνικὴ βιβλιοθήκη. Τ. 7. Paris, 1894. P. 352. 24–26. 31 Nicetae Choniatae Orationes et Epistulae / rec. J.-L. van Dieten. Berolini et Novi Eboraci, 1972. Or. IX. P. 93. 18–22. 32 Hunger H. Zum Epilog des Johannes Tzetzes // Byzantinische Zeitschrift. 1953. Bd. 46. S. 305.26–28. 33
264
Regel W. Analecta Byzantino-Russica. St. Peterbourg, 1891–98. P. 44–51.
34 Шрайнер П. Miscellanea Byzantino-Russica // Византийский временник. 1991. Т. 52. С. 151–160; Hannik Ch. Die byzantinischen Missionen // Die Kirche des früheren Mittelalters. München, 1978. S. 339 и др. М.В. Бибиков
на основе греческого письма. Хотя ряд букв приводится в искаженном или укороченном варианте (μῆ для обозначения «мыслете» — буква «м», γλαώγ в смысле «глаголъ» — буква «г», ἤκ для обозначения ОУ [«ук»]), но во многих случаях этот текст является интересным источником по истории славянского редуцированного вокализма (ῥιτζίη для «рци» — буква «р», φέρωτ для «ферьт» — буква «ф»), консонантизма (σθία = «шта», σθλόβω = «слово» для буквы «с»), йотированных гласных (γέορ, т.е. «ер», γέους — «юс», γέρ — «ерь», γερῆ — «еры», γίου — «ю»). Одновременно славянский материал помогает в данном случае уточнить особенности средневекового греческого произношения. (Российская академия наук, Москва, Россия)
265 Славяно-русские заимствования в языке византийских текстов
M.V. Bibikov
Slavonic-Russian Borrowings in the Language of Byzantine Sources
T
he article is an attempt of systematic analyses of Old Russian and Slavonic vocabulary in the middle-Greek language. Slavonic traces in Byzantine sources can be noticed from as early as the fifth century AD. The time of the most intensive language contacts falls on the second part of the tenth century. Slavonic and Russian words appearing in Greek sources of that time cover a wide range of meanings: social and political vocabulary, place-names, names of animals, everyday language and even abuses. (Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia)
266 М.В. Бибиков
М.А. Бойцов
Священный венец и священная узда императора Гонория
В
Прощание с государем
воскресенье 25 февраля 395 г. Амвросий, епископ Медиолана, произнес прощальную речь над гробом императора Феодосия I, неожиданно скончавшегося ровно за сорок дней перед тем в возрасте без малого пятидесяти лет1. Траурному «Слову на смерть Феодосия Великого» внимали младший наследник Феодосия Гонорий2, которому тогда не было еще и 11 лет, его родствен* Статья подготовлена при поддержке РГНФ (проект № 06-01-00486а). Только благодаря гостеприимству Института истории Общества им. Макса Планка в Гёттингене (август 2006 г.) и Нидерландского института углубленных исследований (NIAS) в Вассенааре (февраль 2007 г.) автору удалось получить доступ к первоклассным библиотечным собраниям, без использования которых вряд ли имело бы смысл даже приниматься за это исследование. 1 Об этой речи см., в частности, из новых работ: Bonamente G. Potere politico e autorità religiosa nel «De obitu Theodosii» di Ambrogio // Chiesa e Società dal secolo IV ai nostri giorni: Studi storici in onore del P. Ilarino da Milano. Roma, 1979. Vol. 1. (Italia Sacra, 30). P. 83–133; Consolino F.E. Teodosio e il ruolo del principe cristiano dal De obitu di Ambrogio alle storie ecclesiastiche // Cristianesimo nella storia. 1994. Vol. 15. P. 257–278 (сопоставление образов Феодосия в «Слове» и сочинениях историков V в.); Corsaro F. Il trono e l’altare. Da Costantino a Teodosio: De obitu Theodosii di Ambrogio // Vescovi e pastori in epoca teodosiana. In occasione del XVI centenario della consacrazione episcopale di S. Agostino, 396–1996. XXV Incontro di studiosi dell’antichità Cristiana. Roma, 1997. Vol. 2. P. 601–611; Sordi M. La morte di Teodosio e il «De obitu Theodosii» di Ambrogio // Acta classica Debreceniensia. 2000. Vol. 36. P. 131–136. 2 «...et nunc quadragesimam celebramus, adsistente sacris altaribus Honorio principe…» — Ambrosius. De obitu Theodosii, 3 (далее ссылки на это произведение специально не оговариваются); «Fles, Honori, germen augustum, et lacrimis pium testificaris adfectum…» — 54; «Fles, etiam, imperator auguste…» — 55. Все цитаты из речи приводятся по изданию: Sanctus Ambrosius. Opera. Pars septima / rec. Otto Faller. Wien, 1955 (CSEL, 73), здесь P. 372, 400. (Ср. издание: Mannix M.D. Sancti Ambrosii oratio de obitu Theodosii. Text, Translation, Introduction and Commentary. Diss. Washington D.C., 1925). Ошибочное мнение о том, что речь Амвросия слушал и старший сын Феодосия — Аркадий высказано в: Baert B. A Heritage of Holy Wood. The Legend of Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
267
ник, опекун, а теперь и фактический правитель западной части империи, командующий армией тридцатилетний Стилихон3, придворные, медиоланские клирики и горожане, но, главное, императорское войско. Всего четыре месяца назад его солдаты прошли через кровавую битву на речке Фригиде4, где полегли многие тысячи и среди них лучшие воины западной части империи — потеря, от которой римская держава уже не сможет оправиться. Сейчас они стоят рядом, но тогда, четырьмя месяцами ранее, эти люди сражались друг против друга: войско, внимающее Амвросию, состоит из победителей, перебежчиков и побежденных. Победителей привел с востока в Италию Феодосий, чтобы ниспровергнуть «узурпатора» Евгения, подчинившего себе почти весь Запад5. Часть войска узурпатора в самый разгар сражения перешла на сторону восточного императора и тем решила исход сражения. Побежденные — это выжившие воины Евгения, которым милостиво разрешили продолжить службу — теперь уже Феодосию. Некоторые пассажи из речи Амвросия явно обращены именно к ним. Епископа слушает армия, значительную часть которой составляют варвары. С Евгением были франки, с Феодосием на поле битвы явилось много готов. Всего семнадцать лет назад готы наголову разгромили императора Валента при the True Cross in Text and Image. Leiden; Boston, 2004 (Cultures, Beliefs and Traditions Medieval and Early Modern Peoples, 22). P. 28. Note 71. 3 В тексте речи не говорится прямо, что она произносится в присутствии Стилихона. Однако косвенные указания на то, что он тоже слушал Амвросия, собраны уже давно: Palanque J.-R. Saint Ambroise et l’empire romain. P., 1933. P. 304. К тому же в самом «Слове» обнаруживается, кажется, намек на Стилихона: Феодосий не скрывал от сыновей ничего из своего наследия (иными словами, не предполагал оставлять что-либо из своего имущества или прерогатив кому бы то ни было, кроме них), «которым он отдал все», чем владел. Единственно, он скрыл, что «доверяет их нынешнему отцу»: «...de filiis enim nihil habebat novum, quod conderet, quibus totum dederat, nisi ut eos praesenti commendaret parenti» — 5. Согласно весьма вероятной, хотя и очень сложной, реконструкции Э. Кэмерона, о регентстве Стилихона на Западе Феодосий объявил еще в октябре, собираясь вернуться в Константинополь, но после кончины императора Стилихон вдруг заявил, что Феодосий на смертном одре завещал ему руководить и восемнадцатилетним августом Аркадием в Константинополе. Слова Амвросия ясно свидетельствуют, что нечто в претензии Стилихона оказалось сюрпризом для медиоланского двора. Э. Кэмерон безусловно прав, считая формулировку, найденную здесь Амвросием, неопределенно-осторожной, но непонятно сомнение британского историка в том, что в этой полуфразе Амвросий имел в виду именно регентство — если и не как признаваемый самим оратором правовой факт, то по крайней мере как цель собственных стремлений Стилихона. См.: Cameron A.D.E. Theodosius the Great and the Regency of Stilicho // Harvard Studies in Classical Philology. 1969. Vol. 73. P. 247–280, особенно P. 274–275, 278–279. 4 Теперь р. Випава. Битва состоялась возле нынешнего городка Айдовщина в Словении. Об этом сражении см., в частности: Парфенова Н. В. Геркулес и Юпитер против Христа: битва при Фригиде (394 г.) // Военно-исторические исследования в Поволжье. Вып. 6. Саратов, 2005. С. 3–8.
268
5 Подробнее см.: Szidat J. Die Usurpation des Eugenius // Historia. 1979. Bd. 28. S. 487–508; Казаков М.М. Узурпатор Евгений и последнее языческое возрождение в Риме // Политика и идеология в древнем мире. М., 1993. С. 103–125. М.А. Бойцов
Адрианополе, но политика Феодосия по их умиротворению принесла плоды — вклад готов в торжество над Евгением трудно переоценить, как и жертвы, которые им пришлось принести ради этой победы6. Как раз в ходе кампании против Евгения вождю готов Алариху стали известны горные проходы, которыми можно попасть из Иллирика в Италию, — эти сведения он использует спустя без малого семь лет, чтобы самовольно вернуться на Аппенины во главе своих воинственных соплеменников. В новом смешанном войске Феодосия, вероятно, еще немало язычников (в основном, среди побежденных), хотя большинство уже составляют христиане. Но и христиане придерживаются весьма несходных взглядов — одни признают каноны Никейского собора 325 г., другие их решительно отвергают. Сторонники каждой партии считают своих противников еретиками — «арианами» или же, соответственно, «афанасианами». Амвросий Медиоланский — один из опытнейших политиков своего времени и к тому же искусный оратор. Траурные речи он произносил не раз — помимо «Слова» о Феодосии, до нас дошли еще три: две на смерть родного брата и одна по случаю кончины императора Валентиниана II. В соответствии с требованиями жанра речь 395 г. изобилует восхвалениями покойного, но ее замысел подчинен идее, обращенной не в прошлое, а в будущее, — идее сохранения династии7. Основную мысль Амвросия можно свести к двум положениям8. Во-первых, Феодосий был прекрасным императором и заслужил небесное блаженство. Однако, во-вторых, «поистине… император ушел от нас, но не весь ушел: ибо он оставил нам сыновей своих, в которых должны мы узнавать его самого и в которых мы и зрим его, и храним. Да не смущает нас возраст! Совершеннолетие императора состоит в верности9 его воинов; ведь возраст совершенен там, где совершенна доб6 Подробнее по данной теме см.: Straub J. Die Wirkung der Niederlage bei Adrianopel auf die Diskussion über das Germanenproblem in der spätrömischen Literatur // Philologus. 1943. Bd. 95. S. 255– 286; Pavan M. La politica Gotica di Teodosio nella publicistica del suo tempo. Roma, 1964; Demouget E. Modalités d’établissement des fédéres barbares de Gratien et de Theodose // Mélanges d’histoire ancienne offerts à W. Seston. P., 1974. P. 143–160; Gluschanin E.P. Die Politik Theodosius’ I. und die Hintergründe des sogenannten Antigermanismus im oströmischen Reich // Historia. 1989. Bd. 38. S. 224–249; Errington R.M. Theodosius and the Goths // Chiron. 1996. Vol. 26. P. 1–27. 7 См., например: Palanque J.-R. Op. cit. P. 293–294: «Cette idée de la perpétuité de la dynastie nous apparait précisément dominante dans le discours que l’évêque de Milan prononce aux obsèques de Théodose… ». Ср. также P. 301–302; Klein R. Die Kaiserbriefe des Ambrosius. Zur Problematik ihrer Veröffentlichung // Athenaeum. N.S. 1970. Bd. 48. S. 335–371, здесь S. 363; Mannix M.D. Op. cit. P. 3–4 и др. 8
См. например: Faller O. Op. cit. P. 116*.
9 Трудно согласиться с мнением Ф.Э. Консолино, что слово «fides» здесь следует понимать в качестве «rapporto di mutua lealtà fra imperator e soldati»: Consolino F.E. Teodosio e il ruolo... P. 260. Как раз в данном случае Амвросий требует вполне «однонаправленной» верности воинов своему государю. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
269
родетель. Но справедливо и обратное, поскольку [именно] преданностью императору и определяется добродетель войска»10. Мысль о нерушимой верности армии юному государю Амвросий повторяет многократно, прямо обращаясь к военным, буквально гипнотизируя слушателей и тем самым ненароком выдавая собственные опасения, что преданность десятилетнему мальчику бывалых воинов, совсем недавно прошедших через кровавую баню на берегах Фригида, может оказаться непрочной. «Уплатите его детям то, что задолжали отцу. Больше обязаны вы умершему, нежели когда он был жив. Ибо если беззаконно нарушать права детей частных лиц, то насколько более [беззаконно поступать так же] по отношению к детям императора»11. Амвросий использует и другую параллель из гражданского права: «Если последняя воля частных лиц имеет вечную силу, даже при отсутствии завещания, как может быть не исполнено завещание такого государя?12» Амвросий даже бросает фразу, которая может показаться предостережением, адресованным некоему конкретному лицу: «Но сыновья не откажутся от того, чем одарил их отец, не откажутся, даже если кто-то и попытается затеять смуту...»13.
Странности композиции В прощальном «Слове» Амвросия исследователи обычно выделяют три основные части. Главная тема первой — это утверждение, что никому, кроме сыновей Феодосия, нельзя унаследовать его власть, второй — прославление покойного государя14. Обе они при данных обстоятельствах вполне естественны. Зато основной сюжет третьей части оказывается неожиданным — 10 «Ergo tantus imperator recessit a nobis, sed non totus recessit, reliquit enim nobis liberos suos, in quibus eum debemus agnoscere, et in quibus eum et cernimus et tenemus. Nec moveat aetas! Fides militum imperatoris perfecta aetas est; est enim perfecta aetas, ubi perfectus est virtus. Reciproca haec, quia et fides imperatoris militum virtus est» — 6. Ср. также 36. 11 «Solvite filiis eius, quod debetis patri. Plus debetis defuncti quam debuistis viventi. Etenim si in liberis privatorum non sine gravi scelere minorum iura temerantur, quanto magis in filiis imperatoris» — 11. 12 «…si enim privatorum ultimae voluntates et deficientum testamenta habent perpetem firmitatem, quomodo potest tanti principis esse inritum testamentum?» — 5. 13 «Sed non negabunt fi lii, quod donavit pater, non negabunt, etiamsi quidam interturbare conatus sit; necque enim poterunt negare, quod in commune donavit, qui solvent, quod singulis dedit» — 4.
270
14 Эта часть построена во многом как вариация на тему 114 (в русской Библии 116) псалма. Поскольку он обычно исполнялся при погребальной службе, Амвросий, возможно, обыгрывает здесь слова, которые присутствующие только что слышали во время литургии — Duval Y.-M. Formes profanes et formes bibliques dans les oraisons funèbres de Saint Ambroise // Christianisme et formes littéraires de l’antiquité tardive en occident / Éd. par Alan Cameron et al. 1977 (Entretiens sur l’antiquité classique, 23). P. 235–301, здесь P. 278. М.А. Бойцов
это история обретения августой Еленой реликвий св. Креста15. Именно странной третьей части и будут посвящены все дальнейшие наблюдения. Описывая небесное блаженство, полной мерой вкушаемое теперь Феодосием, оратор говорит, что тот уже обнимает императора Грациана16, двух рано умерших детей и жену, наслаждается присутствием отца и беседует с императором Константином. Существенно, что Амвросий здесь не пользуется возможностью возвеличить строителя Нового Рима — напротив, характеристика этого государя у него получается беглой и прохладной17. Однако весь пассаж о радостных свиданиях на небесах используется автором по сути дела для того, чтобы плавно перевести внимание слушателей с самого Феодосия через сугубо промежуточную фигуру Константина на благочестивую мать последнего — святую Елену, с чего и начинается продолжительное повествование об обретении на Голгофе реликвий страстей Христовых. Столь резкая и немотивированная смена темы давно уже вызывала недоумение исследователей творчества медиоланского епископа: блестящий ритор вдруг надолго забывает о герое своего панегирика, отвлекается на прославление совсем другого человека, вступая тем самым в грубое противоречие с законами жанра18. Непропорционально большая «вставная новелла» о Елене кажется инородным телом — отчего у ряда 15 См. такое деление, например в: Bonamente G. Op. cit. P. 86, 107, 117. Ср. характеристику рассказа о Елене: «At this point Ambrose produces one of the most dazzling passages he ever wrote». — Moorhead J. Ambrose. Church and Society in the Late Roman World. L.; N.Y., 1999. P. 204. 16 Грациан сначала приблизил полководца Феодосия, а затем и облек его пурпуром, хотя впоследствии их отношения отнюдь не были такими идиллическими, как хочет их представить Амвросий. Но согласно его концепции — это два «хороших» государя, отличившихся прежде всего верностью христианской вере. 17 Амвросий в этом вовсе не оригинален — он отражает определенную тенденцию среди христиан никейского толка рубежа IV и V вв. Вспомним, к примеру, о двойственном отношении к Константину (из-за того, что император оказывал покровительство арианам) младшего современника Амвросия Сульпиция Севера. Зато св. Елену Сульпиций всячески восхваляет. См.: Тюленев В.М. Руфин и Сульпиций: два взгляда на церковную историю IV в. // Проблемы социальной истории и культуры Средних веков и раннего Нового времени / Под ред. Г.Е. Лебедевой. СПб., 2005. Вып. 6. С. 15–32, здесь с. 17–19. 18 О стилистических приемах Амвросия, в частности в его речах, см. в первую очередь: Rozynski F. Die Leichenreden des heiligen Ambrosius, insbesondere auf ihr Verhältnis zu der antiken Rhetorik und den antiken Trostschriften untersucht. Diss. Breslau, 1910 (основное внимание уделено античным традициям); Favez Ch. L’Inspiration chrétienne dans les Consolations de Saint Ambroise // Revue des études latines. 1930. Vol. 8. P 82–91 (в центре внимания, напротив, христианские новации, однако «Слово» на смерть Феодосия почти не рассматривается); Carpaneto M. Le opere oratorie di S. Ambrogio // Didaskaleion. N.S. 9. 1930. P. 35–156; Mannix M.D. Introduction // Mannix M.D. Op. cit. P. 1–45; Duval Y.-M. Op. cit.; Biermann M. Die Leichenreden des Ambrosius von Mailand. Rhetorik, Predigt, Politik. Stuttgart, 1995 (Hermes. Einzelschriften, 70); Gerbenne B. Modèles bibliques pour un empereur. Le De obitu Theodosii d’Ambroise de Milan // Rois et reines de la Bible au miroir des Pères. Strasbourg, 1999 (Cahiers de Biblia patristica, 6). P. 161–176. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
271
специалистов сложилось мнение, что Амвросий ее не произносил, а включил в «Слово» позже — только когда приступил к его изданию19. Здесь следует заметить, что надгробная речь была опубликована в собрании писем Амвросия, которое он же сам и составлял и которое, возможно, успел увидеть изданным. Изначальные концепция и структура этой коллекции нам неизвестны. Но если согласиться с реконструкцией, предложенной в свое время О. Фаллером и поддержанной М. Цельцер20, то прощальное «Слово» о Феодосии должно было послужить приложением к заключительной десятой («политической») книге писем. Для специалистов вопрос о том, является ли рассказ о св. Елене позднейшей 19 Laurand L. L’oration funèbre de Théodose par saint Ambroise. Discours prononcé et discours écrit // Revue d’histoire ecclésiastique. 1921. Vol. 17. P. 349–350; Favez Ch. L’episode de l’invention de la Croix dans l’oration funèbre de Théodose par St. Ambroise // Revue des études latines. 1932. Vol. 10. P. 423–429, особенно P. 424. Эти два автора расходятся между собой в определении места, на котором закончилась «произнесенная» речь Амвросия и началась «вставка», и по вопросу о том, являлся ли пассаж о Елене изначально частью какого-то иного произведения (Л. Лоран) или же был написан специально для речи перед ее публикацией (Ш. Фавез).
272
20 При подготовке первого академического издания писем О. Фаллер разработал концепцию, согласно которой Амвросий в последние годы жизни опубликовал сочинение из десяти книг, построенное по образцу «Писем» Плиния Младшего. Как и у Плиния, письма, посвященные политическим вопросам, были объединены в заключительную книгу, а предшествующие девять предлагали читателю образ Амвросия — частного человека (и церковного пастыря). После смерти О. Фаллера его работу на основе тех же идей продолжила М. Цельцер, в результате чего появилось стандартное на сегодняшний день издание: Sancti Ambrosii Opera. Pars X. Epistulae et acta / rec. Otto Faller et Michaela Zelzer. Wien, 1968–1996 (CSEL, 82). T. 1–4. Обоснование и развитие концепции издания см. во вводных статьях М. Цельцер к томам 2 и 3, а также в ряде ее статей: Zelzer M. Die Briefbücher des hl. Ambrosius und die Briefe extra collectionem // AAWW. 1975. Bd. 112. S. 7–23; Eadem. Zu Aufbau und Absicht des zehnten Buches des Ambrosius’ // Latinität und Alte Kirche. Festschrift R. Hanslik 1977 (WS. Beiheft 8). S. 351–362; Eadem. Probleme der Texterstellung im zehnten Briefbuch des heiligen Ambrosius und in den Briefen extra collectionem // AAWW. 1978. Bd. 115. S. 415–439; Eadem. Linien der Traditions- und Editionsgeschichte der ambrosianischen Briefe am Beispiel des zehnten Briefbuches und der Epistulae extra collectionem // AAWW. 1980. Bd. 117. S. 207–230; Eadem. Mittelalterliche «Editionen» der Korrespondenz des Ambrosius als Schlüssel zur Überlieferung der Briefbücher // WS. 1983. Bd. 96 (N.F. 17). S. 160–180; Eadem. Ambrosius von Mailand und das Erbe der klassischen Tradition // WS. 1987. Bd. 100. S. 201–226, особенно S. 215–226. С концепцией О. Фаллера и М. Цельцер согласился и Р. Кляйн, сочтя поводом для публикации либо всего собрания писем Амвросия, либо, во всяком случае, его десятой книги, кончину императора Феодосия: Klein R. Die Kaiserbriefe des Ambrosius. Zur Problematik ihrer Veröffentlichung // Athenaeum. N.S. 1970. Bd. 48. S. 335–371, здесь S. 364–365. Однако была предложена и совершенно иная реконструкция исходной структуры эпистолярного собрания Амвросия: Mazières J.P. Une principe d’organisation pour le recueil des Lettres d’Ambroise de Milan // Ambroise de Milan. XVIe Centenaire de son élection épiscopale. Études augustinnienes. 1974. P. 199–218; Idem. Les Lettres d’Ambroise de Milan à Irenaeus // Pallas. 1979. Vol. 26. P. 103–114. Серьезные возражения против того, что Плиний мог послужить образцом для Амвросия, высказаны также: Savon H. Saint Ambroise a-t-il imité le recueil de lettres de Pline le Jeune? // Revue des Études Augustiniennes. 1995. Vol. 41. P. 3–17. Из них же вытекают сомнения автора в том, что Амвросий успел придать своему собранию задуманную форму и издать его, а соответственно и в том, что он серьезно редактировал включенные в него тексты. М.А. Бойцов
вставкой или нет, имеет существенное значение — в зависимости от ответа на него авторская манера Амвросия предстает либо в одном свете, либо совершенно в другом. Если епископ позволил себе здесь задним числом вставить пассаж объемом едва ли не в одну пятую всего сочинения, то, очевидно, и все прочие работы, вошедшие в собрание, он мог перед публикацией радикально переработать, а то и вообще сочинить с чистого листа — например, написать вымышленные послания несуществующим корреспондентам. Однако тем же исследователям оказывается совсем непросто объяснить, ради чего, собственно, Амвросию так понадобился вставной эпизод о матери Константина. Подготовка автором своего текста к изданию предполагает улучшение его риторического качества, устранение стилистических и любых иных недостатков, а отнюдь не добавление новых. Исходя из трактовки этого места как дидактического, историки полагают, что данный пассаж был нужен, чтобы в образе славной царицы дать наставление и пример для подражания юному Гонорию21. Однако какой столь насущный образец должна была являть собой Елена для Гонория, чтобы ради него опытный стилист Амвросий так далеко отступил от канонов составления посмертных речей и начисто испортил композицию собственного произведения? Очень странную теорию тут предложил Ф. Розински: епископ на свой лад продолжал древнюю римскую традицию перечислять славных предков усопшего22. Слишком общо звучит и суждение Ш. Фавеза: Амвросий хотел напомнить слушателям о Кресте искупления и опасности самовластья, чтобы призвать государей идти дорогой веры23. Указать на христианский характер императорской власти и долг Гонория всемерно поддерживать новую веру можно было бы, пожалуй, и на более подходящих к случаю примерах — хотя бы из жизни покойного Феодосия. Однако не намного лучше оказываются объяснения и у исследователей, высказывавшихся в пользу аутентичности раздела о Елене. Так, В. Штайдле убедительнее всего обосновывал органичность этого пассажа аргументами формального свойства (подсчетом соотношения числа строк в каждой из частей «Слова»). Общие же его рассуждения о внутренней смысловой связи истории об обретении св. Креста с остальными частями «Слова» сами по себе, возможно, справедливы, но также не отвечают на вопрос, почему идею передачи христианской веры по наследству от государя к государю — hereditas fidei — и утверждения тем самым христианской империи24 оказалось необходимо передавать с помощью далекого, но весьма под21 См., например: Faller O. Prolegomena // Sancti Ambrosii Opera. Pars septima... P. 116*–117*. 22 Rozynski F. Op. cit. P. 106–107. 23
Favez Ch. L’episode… P. 425–428.
24 Steidle W. Die Leichenrede des Ambrosius für Kaiser Theodosius und die Helena-Legende // VigiСвящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
273
робно излагаемого сюжета. Столь же искусственным выглядит и близкое по смыслу предложение Дж. Бонаменте увидеть во фрагменте, посвященном Елене, «аллегорию коронованного христианского государя — princeps christianus»25. Были ли слушатели-воины в состоянии понять такие аллегории, если оратор их им (а заодно и нам) внятно не растолкует? Оценили ли бы они стремление Амвросия дать наследнику престола «дополнительную легитимацию, основывающуюся на его верности католической ортодоксии», как пишет Ф.Э. Консолино26? Поняли ли бы они, что речь идет об «искуплении империи и императоров», как полагает М. Сорди27? Насколько актуальной была для Амвросия задача «поставить юного государя перед необходимостью соблюдать те же правила, которых придерживался его августейший родитель», — версия, предлагаемая Ф. Корсаро?28 И был ли момент подходящим, чтобы Амвросий предпринимал «попытку начертать наследникам Феодосия образ правления, характерный для христианского императора и почти идеальный в глазах епископа», как мимоходом замечает М.М. Казаков?29 Интереснее выглядит объяснение М. Бирмана: он, хотя и удивляется длине пассажа, посвященного Елене, согласен счесть его аутентичным, усматривая в нем пространное толкование одного стиха из книги пророка Захарии, приводимого оратором в начале этой части30. Но тогда тотчас возникает вопрос, в чем состояла насущная необходимость столь подробно растолковывать этот стих? Или почему нельзя было обойтись вообще без него, раз уж единственная строка пророка требовала разъяснений на несколько страниц, уводящих далеко от основной темы «Слова»? Высказывалось мнение, что прославление Елены и даже сопоставление ее с Марией должно было польстить каким-то высокопоставленным придворным liae Christianae. 1978. Vol. 32. P. 94–112. Согласие с В. Штайдле выражается и в: Drijvers J.W. Helena Augusta. The Mother of Constantine the Great and the Legend of Her Finding of the True Cross. Leiden; N.Y.; København; Köln, 1992 (Brill’s Studies in Intellectual History, 27). P. 111. 25 Bonamente G. Op. cit. P. 87. Идея hereditas fidei здесь также всячески подчеркивается. 26 Consolino F.E. L’optimus princeps secondo S. Ambrogio: Virtù imperatorie e virtù cristiane nelle orazioni funebri per Valentiniano e Teodosio // Rivista storica italiana. 1984. Vol. 96. P. 1025–1045, здесь P. 1040. Подробно автор излагает эту концепцию в статье, оставшейся мне недоступной: Eadem. Il significato dell’inventio crucis nel De obitu Theodosii // Annali della Facoltà di Lettere e Filosofia dell’Università di Siena. 1984. Vol. 5. P. 161–180. 27 Sordi M. Dall’elmo di Costantino alla corona ferrea // Costantino il Grande. Dall’antichità all’umanesimo / A cura di Giorgio Bonamente e Franca Fusco. T. 2. Macerata, 1993. P. 883 – 892, здесь P. 887. 28 Corsaro F. Op. cit. P. 611. Не более убедительно звучит и следующее объяснение: «The deceased is invested with the praiseworthy characteristics of figures from the Bible or from historical tales and the mourners are comforted with similar exemplary reflections. This must also have been the purpose of the Helena passage». — Baert B. Op. cit. P. 25. 29 Казаков М.М. Епископ и империя: Амвросий Медиоланский и Римская империя в IV в. Смоленск, 1995. С. 272.
274
30 Biermann M. Op. cit. S. 188. М.А. Бойцов
дамам31. Но каким именно? Предположение, что на похоронах могла присутствовать мать Феодосия32, маловероятно, — о ней (и тем более о ее влиянии при дворе) ровным счетом ничего не известно — скорее всего, она была казнена вместе с мужем еще в 375 или начале 376 г.33. Первая супруга Феодосия августа Элия Флацилла умерла в 386 г.34, вторая — Галла скончалась при родах совсем недавно, в мае 394 г., дочери Феодосия Галле Плацидии пока что всего около пяти лет, остается только его племянница Серена — жена Стилихона. Сравнение с Еленой ей, наверное, понравилось бы, но сопоставлять Серену именно с августой было бы крайне бестактно, если не сказать больше — ведь в таком сравнении легко прочитывался намек на планы Стилихона сделать императором собственного сына. Именно такое подозрение и будет стоить жизни всем троим — Стилихону, Серене и их сыну Евхерию — тринадцатью годами позже. Спорный эпизод представляется мне, в отличие от многих других исследователей, одним из центральных во всей речи. То, что Амвросий приберег его напоследок — совершенно закономерно, и поэтому здесь уместно говорить не о риторическом огрехе, почему-то вдруг допущенном искусным проповедником, а, напротив, об очередном проявлении его незаурядного ораторского мастерства. Но чтобы оценить его, необходимо отказаться как от сугубо филологического подхода, так и от спекулятивно-философского, и рассматривать речь Амвросия прежде всего в качестве публицистического текста, в котором риторическое изящество и богословское наполнение не самоценны, а служат передаче актуального политического содержания. Вчитавшись в эту часть «Слова», легко заметить, что об обретении царицей Честного Древа как такового автор говорит с понятным почтением, но без всяких подробностей и, тем более, политических комментариев, — однако его тон меняется при переходе к другой находке Елены — а именно к гвоздям, которыми Спасителя к этому Древу прибивали. «Искала гвоздей, которыми Господь был распят, и нашла. Из одного она велела сделать узду (frenum), другим покрыла (intexuit) диадему: один обратила для украшения, другой — для почитания. Благословенна была Мария тем, что 31
Drijvers J.W. Op. cit. P. 123–124.
32
Baert B. Op. cit. P. 29.
33 Подробнее: Demandt A. Der Tod des älteren Theodosius // Historia. 1969. Bd. 18. S. 599–626. 34 Параллели между августой Еленой и августой Элией сегодняшние историки, кажется, проводят чаще, чем современники Феодосия. Во всяком случае, в речи Иоанна Златоуста на смерть Элии Флациллы явных намеков на ее сходство с матерью Константина, кажется, не содержится. Почему они должны были бы появиться в речи Амвросия — совершенно непонятно. О женах Феодосия см.: Holum K.G. Theodosian Empresses. Women and Imperial Dominion in Late Antiquity. Berkeley; Los Angeles; L., 1982. P. 21–47. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
275
[благодаря ней] избавилась [от гибели] Ева: благословенна Елена, тем, что [благодаря ней] императоры могут себя искупить. Итак, она послала сыну своему Константину диадему, украшенную драгоценностями (gemmis), но ценнее, чем они, была драгоценность божественного искупления, содержащаяся в железе Креста (ferro innexa crucis); послала и узду. Константин использовал и то, и другое, и передал веру последующим царям. Итак, исток, [приведший к] появлению верующих [во Христа] императоров — в святыне. От нее вера, которая привела к прекращению гонения и наступлению благочестия»35. В следующем абзаце Амвросий продолжает развивать ту же тему: «Мудро [поступила] Елена, поместив крест на голове царей, чтобы кресту Христову поклонялись в царях36. Этот [поступок] должно приписать не дерзновению, но благочестию: ибо совершен он ради святого искупления. Так что славен этот гвоздь Римской империи, правящий всем миром и украшающий чело государей, чтобы были проповедниками [христианства] те, кто имел обыкновение быть [его] гонителями. Справедливо на голову положен гвоздь, ибо там, где сознание (sensus) — там же и защита (praesidium). На голове — корона, в руках же — узда. Корона из креста, чтобы воссияла вера, узда также из креста, чтобы власть правила справедливой умеренностью, а не неправедным своеволием. Да обретут тем самым князья Христовы по щедрости [Господней], чтобы [и] о римском императоре можно было бы сказать в подражание Господу: „ты возложил на голову его венец из чистого золота“ [Пс 20: 4]»37. 35 «…quaesivit clavos, quibus crucifi xus est dominus, et invenit. De uno clavo frenum fieri praecepit, de altero diadema intexuit; unum ad decorum, alterum ad devotionem vertit. Visitata est Maria, ut Evam liberaret, visitata est Helena, ut redimentur imperatores. Misit itaque fi lio suo Constantino diadema gemmis insignitum, quas pretiosior ferro innexa crucis redemptionis divinae gemma conecteret, misit et frenum. Utroque usus est Constantinus et fidem transmisit ad posteros reges. Principium itaque credentium imperatorum sanctum est, quod super frenum: ex illo fides, ut persecutio cessaret, devotio succederet». P. 47. Использование предлога «de» вместо «ex» применительно к материалу, из которого что-либо изготавливается, допустимо, хотя и не вполне правильно — см. лингвистический комментарий в: Mannix M.D. Op cit. P. 137. 36 То есть, при всяком поклонении императору почитание «автоматически» оказывается и св. Кресту.
276
37 «Sapienter Helena, quae crucem in capite regum locavit, ut Christi crux in regibus adoretur. Non insolentia ista, sed pietas est, cum defertur sacrae redemptioni. Bonus itaque Romani clavus imperii, qui totum regit orbem ac vestit principum frontem, ut sint praedicatores, qui persecutores esse consueverant. Recte in capite clavus, ut ubi sensus est, ibi praesidium. In vertice corona, in manibus habena: corona de cruce, ut fìdes luceat, habena quoque de cruce, ut potestas regat sitque iusta moderatio, non iniusta praeceptio. Habeant hoc etiam principes Christi sibi liberalitate concessum, ut ad imitationem domini dicatur de imperatore Romano: Posuisti in capite eius coronam de lapide pretioso». Р. 48. Понятно, насколько беглым и неточным в деталях является следующий пересказ: «Далее следует показательный экскурс о том, как Елена, мать Константина, нашла останки креста Господня, и о том, как Константин вставил гвоздь от этого креста в свою диадему, символизируя тем самым связь императорской власти с христианской верой». — Казаков М.М. Епископ и империя. С. 272. М.А. Бойцов
Царица Елена и реликвии св. Креста Здесь необходимы пояснения о происхождении сюжета с обретением крестных реликвий — благо этот вопрос, давно занимавший исследователей, к настоящему времени хорошо разработан. Путешествие уже весьма пожилой38 царицы в Палестину весной 32539, летом 32540, осенью 326 или же весной 327 г.41 упоминается единственным современником — Евсевием Памфилом42. Он представляет это странствие августы исключительно как паломничество к святым местам, хотя есть основания полагать, что причины поездки Елены на Восток были прежде всего политическими43. Об обретении Еленой страстных реликвий Евсевий не говорит ни слова. Более того, епископ Кесарии вообще не заметил, чтобы кто бы то ни было нашел св. Крест — он для него попросту не существует. Это странно уже хотя бы потому, что писавший всего через десять лет после Евсевия епископ Иерусалимский Кирилл44 свидетельствовал в своих «Поучениях», произносившихся в 348–350 гг. в храме Гроба Господня, что Крестное Древо хранится именно там, а частицы его уже успели разойтись по всему свету45. В эпистоле 351–353 гг. он же говорит (если, конечно, это не поздняя вставка46), что реликвия найдена при императоре Константине. Правда, о роли Елены в обретении св. Креста епископ Кирилл не упоминает — молчание красноречивое, если учесть, что его послание предназначалось императору Констанцию II — внуку св. Елены47. Паломница 38 Она скончалась в возрасте около восьмидесяти лет, вероятнее всего в конце 328 или же начале 329 г. 39 Borgehammar St. How the Holy Cross was Found. From Event to Medieval Legend. Stockholm, 1991 (Bibliotheca theologiae practicae. Kyrkovetenskapliga studier, 47). P. 140. 40 Hesemann M. Die Jesus-Tafel: die Entdeckung der Kreuz-Inschrift. Freiburg im Breisgau, 1999. S. 202. 41 Hunt E.D. Holy Land Piligrimage in the Later Roman Empire. Oxford, 1984. P. 35; Drijvers J.W. Op. cit. P. 59; Laurence P. Helena, mère de Constantin. Metamorphoses d’une image // Augustinianum. 2002. Vol. 42. P. 75–96, здесь P. 83. 42 Eusebius. Vita Constantini. III. 42–47. 43 Heid S. Der Ursprung der Helenalegende im Pilgerbetrieb Jerusalems // JbAC. Jg. 32. 1989. S. 41–71, здесь S. 54–55; Drijvers J.W. Op. cit. P. 63–72 и очень сходно: Laurence P. Op. cit. P. 84–86. 44 См. о нем новую работу: Drijvers J.W. Cyril of Jerusalem: Bishop and City. Leiden, 2004. 45 Cyrillus Hierosolymitanus. Catecheses IV, 10; X, 19; XIII, 14. Текст см. в новом издании: Cyrille de Jérusalem. Catéchèses mystagogiques / éd. par Auguste Piédagnel. P., 1988 (Sources chrétiennes, 126 bis). Судя по рассказу аквитанской паломницы Эгерии, к 80-м гг. IV в. в Иерусалиме оставался лишь сравнительно небольшой кусок Креста: епископ мог взять его за оба конца руками. См.: Peregrinatio Aetheriae, 37. Текст см. в издании: Itinera Hierosolymitana saeculi IIII–VIII / rec. et comm. Paulus Geyer. Wien, 1898 (CSEL, 39). P. 87–88. 46 Обзор мнений по данному вопросу с выводом в пользу аутентичности текста см. в: Heid S. Op. cit. S. 56. 47 Критическое издание см.: Bihain E. L’épître de Cyrille de Jérusalem à Constance sur la vision de la vraie croix: Tradition manuscrite et édition critique // Byzantion. 1973. Vol. 53. P. 264–296. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
277
Эгерия48 между 381 и 384 гг. посещает Иерусалим и подробно рассказывает о литургии, в ходе которой верующим показывали реликвию Креста, но ни словом не упоминает о заслуге Елены. Иоанн Златоуст в одной гомилии 390 г. вспоминает об обнаружении трех крестов и определении креста Иисуса по тому, что он лежал в середине, и только на нем была дощечка с надписью — «титул» («написание»). Но о том, кто именно нашел св. Крест, Иоанн тоже умалчивает49. Из сопоставления текстов Евсевия, Кирилла и некоторых других указаний (прежде всего в ранних рассказах о паломничествах в Иерусалим) историками делаются два взаимоисключающих предположения: согласно первому, культ св. Креста возникает в Иерусалиме только между 333 г. (записки т.н. «Бордосского путника», не упомянувшего реликвии Креста в храме Гроба Господня) и 348 г. («Поучения» Кирилла)50, в соответствии же со вторым, в последнее время активно обсуждаемым, голгофский Крест был обнаружен еще в 20-е гг. IV в., причем именно эта находка (а вовсе не открытие св. Гроба) стала главным поводом для возведения Константином иерусалимской базилики51. В последнем случае выходит, что Евсевий по причинам то ли церковно-политического52, то ли богословского53 свойства сознательно замалчивал обнаружение св. Креста — главного памятника и символа страстей Христовых, — направляя все внимание читателя к другой реликвии — Гробу Господню — главному символу воскресения54. Из молчания Евсевия одни историки делают вывод, что Крест был обнаружен за некоторое время до прибытия Елены55, но другие очень стараются подтвердить древ48 См. о ней прежде всего: Wilkinson J. Egeria’s Travels to the Holy Land: Newly Translated with Supporting Documents and Notes. Jerusalem, 1981. 49 PG. Vol. 59. P., 1862. Col. 461. 50 Heid S. Op. cit. S. 41 и далее. Другие выводы из той же посылки делаются в: Sordi M. La tradizione dell’inventio crucis in Ambrogio e in Rufino // Rivista di storia della Chiesa in Italia. 1990. Vol. 44. P. 1–9, здесь P. 7. Ср. также: Eadem. Dall’elmo di Costantino. P. 886. Исследовательница датирует возникновение легенды о нахождении крестных реликвий временем с 351 по 395 г., считая, что она неотделима от династии Константина и должна была возникнуть при дворе Констанция II. Ее допущения представляются сомнительными уже потому, что костяк легенды в любом случае должен был родиться в Иерусалиме. Двор же самое большее мог способствовать распространению уже сложившегося сюжета. 51
Это направление было открыто работой: Hunt E.D. Op. cit.
52 Rubin Z. The Church of Holy Sepulchre and the Conflict between the Sees of Caesarea and Jerusalem // Jerusalem Cathedra / Ed. by Lee I. Levine. Jerusalem; Detroit, 1982. Vol. 2. P. 79–105, здесь P. 87–93. 53 Walker P.W.L. Holy City, Holy Places? Christian Attitudes to Jerusalem and the Holy Land in the Fourth Century. Oxford, 1990. P. 126–130, 275–281; Borgehammar St. Op. cit. P. 116–119. 54 Подробную аргументацию см. в: Rubin Z. Op. cit.; Drake H.A. Eusebius on the True Cross // Journal of Ecclesiastical History. 1985. Vol. 36. P. 1–22 и на основе обоих этих исследований: Drijvers J.W. Op. cit. P. 83–88. Мнение об открытии Креста в 20-е гг. разделяется и в: Laurence P. Op. cit. P. 92, где, впрочем, вообще трудно найти сколько-нибудь существенные отличия от позиции Й. Дрейверса.
278
55
Drijvers J.W. Op. cit. P. 89, 93, 183.
М.А. Бойцов
нюю легенду и доказать, что его нашла именно августа56. Углубляться в обсуждение тонкостей этой специальной дискуссии здесь нет необходимости — в данном случае куда больше, чем подлинные исторические события, интереса заслуживает легенда. Согласно почти единодушному мнению тех из современных исследователей, кто не верит в обретение крестных реликвий исторической Еленой (а их пока еще большинство) сказание о ее участии в разысканиях Креста складывается тоже в Иерусалиме, но лишь во второй половине IV в.57. Самым ранним автором, записавшим легенду, был Геласий Кесарийский. Его «Церковная история» (составленная, вероятно, около 390 г.) не сохранилась, однако ею так активно пользовались историки V в., что значительная часть ее текста поддается более или менее достоверной реконструкции58. Говоря об истории с находкой Креста, Геласий излагает разработанный, сложившийся сюжет, который должен был уже какое-то время существовать в устной традиции, прежде чем принять столь законченный вид59. Рассказ Геласия повлиял прямо или опосредованно практически на всех авторов «Церковных историй» V в.60: Руфина61 (писавшего 56 Rubin Z. Op. cit.; Borgehammar St. Op. cit. P. 126–142. Помимо прочих аргументов, автор продолжает делать выводы из молчания Евсевия. Епископ Кесарийский, в частности, не сообщает о посещении Еленой Голгофы, хотя описывает ее визиты в Вифлеем и на Масличную гору. Следовательно, — умозаключает автор, — Евсевию не понравилось, чем именно Елена на Голгофе занималась — а заниматься она там могла лишь поисками св. Креста. (S. 125–126, 129). Именно на исследование Ст. Боргехаммара опирается, вероятно, следующая оценка: предание об обретении креста св. Еленой, «как свидетельствует анализ источников», вполне претендует «на историческую достоверность» — Шалина И.А. Реликвии в восточнохристианской иконографии. М., 2005. С. 135. 57 Drijvers J.W. Op. cit. P. 142; к тому же выводу независимо пришел: Heid S. Op. cit. S. 44–45 и далее. Там же см. подробное представление существующих точек зрения по разным вопросам, связанным с легендой, и обширные библиографические указания. Исключение составляет, естественно, Ст. Боргехаммар в той мере, в какой он полагает ядро легенды о Елене исторически достоверным. 58 Значение сочинения Геласия было показано в: Winkelmann F. Untersuchungen zur Kirchengeschichte des Gelasios von Kaisareia. B., 1963 (Sitzungsberichte der deutschen Akademie der Wissenschaften zu Berlin. Klasse für Sprachen, Literatur und Kunst. Jg. 65. N. 3); Idem. Charakter und Bedeutung der Kirchengeschichte des Gelasios von Kaisareia // Byzantinische Forschungen. 1966. Bd. 1. S. 346–385. 59 Drijvers J.W. Op. cit. P. 99. Heid S. Op. cit. S. 63. Реконструкцию этого места у Геласия см. в: Borgehammar St. Op. cit. P. 53–55. Мои замечания по ней излагаются ниже. 60 Drijvers J.W. Op. cit. P. 99. Общие сведения о цитируемых и упоминаемых здесь историках IV–V вв. см., например, в следующих работах: Лебедев А.П. Церковная историография в главных ее представителях с IV по XX в. М., 1898. С. 102–221 (Сократ, Созомен, Феодорит); Кривушин И.В. Ранневизантийская церковная историография: Евсевий Кесарийский. СПб., 1998; Chesnut G.F. The First Christian Histories: Eusebius, Socrates, Sozomen, Theodoret and Evagrius. P., 1977 (Théologie historique, 46); Deun P. van. The Church Historians after Eusebius // Greek and Roman Historiography in Late Antiquity. Fourth to Sixth Century A.D. / Ed. by Gabriele Marasco. Leiden; Boston, 2003. P. 151–176; Leppin H. The Church Historians (I): Socrates, Sozomenus, and Theodoretus // Ibidem. P. 219–255. 61 Rufinus. Historia ecclesiastica I (X), 7–8. Здесь и далее цитаты приводятся по изданию: PL. P., 1878. Vol. 21. Данное место см.: col. 475–477. Более ранняя точка зрения, согласно которой не Руфин шел за Геласием, а наоборот, Геласий за Руфином, в настоящее время отвергнута. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
279
в 402 или 403 гг.), Созомена62 (между 439 и 450 гг.), Сократа Схоластика63 (438– 443 гг.), Феодорита64 (вскоре после 444 г.), Геласия Кизикского65 (вскоре после 475 г.). Но только не на Амвросия Медиоланского. На латинском Западе легенду о посещении Еленой Иерусалима раньше кого бы то ни было излагает именно Амвросий — и более того, его версия оказывается вообще самой ранней из дошедших, ведь труд Геласия, как уже говорилось, утрачен66. Вскоре после Амвросия (но совершенно независимо от него, а следуя за Геласием) в 402 или 403 г. на латыни легенду о Елене пересказывает Руфин (проживший, заметим, почти 20 лет в Иерусалиме), а в 403 г. то же делают сразу два автора: Павлин Ноланский в послании Сульпицию Северу67, а затем и сам Сульпиций в своей «Хронике» (II, 33–34). При всем разнообразии отдельных мотивов в этих текстах узнается одна та же исходная разработка заданного сюжета — та же, что и у греческих авторов «Церковных историй». Поэтому перечисленных авторов, писавших как по-гречески, так и на латыни, как пользовавшихся трудом Геласия, так и независимых от него, можно считать представителями единой общей традиции, очевидно, возникшей и поддерживавшейся в Иерусалиме68. Появление этой традиции несомненно было тесно связано с быстрым развитием паломничеств к святым местам — весьма вероятно, что легенда сложилась из пояснений, дававшихся пилигримам 62 Sozomenos. Historia ecclesiastica II, 1. Здесь и далее цитаты приводятся по изданию: Sozomenos. Historia ecclesiastica — Kirchengeschichte / hrsg. von Günther Christian Hansen. Turnhout, 2004. Teilbd. 1. (Fontes Christiani, 73, 1). Здесь S. 194–201. 63 Socrates. Historia ecclesiastica I, 17. Текст см. по изданию: PG. P., 1864. Vol. 67. Col. 29–842. Здесь col. 117–121. 64 Theodoret. Historia ecclesiastica. I, 18. Текст см. по изданию: Theodoret. Kirchengeschichte / hrsg. von Léon Parmentier und Felix Scheidweiler. B., 1954. Об авторе см.: Глубоковский Н.Н. Блаженный Феодорит, епископ Кирский. Его жизнь и литературная деятельность. М., 1890. Т. 1–2, а также новую работу: Pásztori Kupán I. Theodoret of Cyprus. L., 2006. 65 Gelasius Cyzicenus. Historia ecclesiastica / hrsg. von Gerhard Loeschke und Margret Heinemann. Leipzig, 1918 (GCS, 28). P. 146. Труд Геласия Кизикского далее учитываться не будет, потому что, рассказывая об обретении Еленой гвоздей, он практически дословно следует за Феодоритом. 66 Благодаря Амвросию высказывались даже предположения о западном происхождении легенды: Pardyová-Vodová M. L’impératrice Hélène et l’invention de la Sainte Croix // Sborník prací filozofické fakulty brněnské univerzity. Řada archeologicko-klasická. 1980. Roč. 44. Č. 25. S. 235–240. 67 PL. P., 1847. Vol. 61. Col. 328. См. также: Curti C. L’«inventio crucis» nell’epistola 31 di Paolino di Nola // Orpheus. 1996. Vol. 17. P. 337–347.
280
68 Drijvers J.W. Op. cit. На этот вывод не влияет, прав ли Й. Дрейверс или нет, когда предполагает, что Павлин узнал легенду от Мелании, привезшей из Иерусалима частицу Крестного Древа и, надо полагать, поведавшей ему все, что с ним связано. Сульпиций же всего лишь кратко пересказывает сообщение Павлина — Drijvers J.W. Op. cit. P. 122. М.А. Бойцов
возле святыни Честного Древа в храме Гроба Господня69. В качестве носителей именно этой, собственно иерусалимской, традиции все перечисленные выше авторы могут быть противопоставлены одному Амвросию Медиоланскому, представлявшему, на мой взгляд, совершенно особую линию в трактовке сюжета о св. Елене70. Прежде всего, «иерусалимская традиция» предполагает, что в рассказе об обретении Креста главное внимание уделяется Древу Креста, гвоздям же она отводит второстепенную роль. Что может быть естественнее, если именно Древо было основной страстной реликвией, почитавшейся в Иерусалиме? Павлин Ноланский вообще забывает упомянуть о гвоздях по вполне понятной причине: к его письму прилагалась частица крестного Древа — его щедрый дар корреспонденту, до той поры ничего не слышавшему о существовании такой бесценной реликвии. Соответственно, и Сульпиций, опираясь на сведения, сообщенные ему Павлином, в своем произведении не станет ничего говорить о гвоздях. В «Слове» Амвросия все совершенно наоборот — самыми важными оказываются именно гвозди. На них без преувеличения держится вся христианская империя71. Говоря об отправке Еленой новообретенных реликвий царственному сыну, он даже забывает о детали, важнейшей для всех «иерусалимских» авторов: гвоздями августа не ограничилась, она отослала Константину и большой кусок от Древа — но Амвросия это совершенно не занимает. «Иерусалимская традиция» единодушна в том, что один из гвоздей пошел на украшение шлема Константина, и только Амвросий говорит здесь не о шлеме, а о диадеме. Вся «иерусалимская традиция» подчеркивает активную роль Константина: он получил от Елены гвозди, но что из них изготавливать и как — решал сам. Амвросий же лишает Константина всяких «авторских прав»: император лишь пассивно принимает дары своей благочестивой матери, служа, по сути дела, не более чем передаточным звеном между нею и его преемниками — христианскими государями. «Иерусалимская традиция» видит в гвоздях обычные (хотя, очевидно, исключительно надежные) филактерии — амулеты, призванные защитить императора в бою. Эта трактовка 69
Borgehammar St. Op. cit. P. 79–80.
70 Большинство историков недооценивают этого различия, когда они, как, например, М. Сорди, относят Амвросия, Руфина и Павлина к «una tradizione comune», считая лишь, что Руфин пересказывает самый ранний вариант легенды («…e di cui Rufino ci conserva forse la versione originaria»), сложившийся между 351 и 395 гг. — Sordi M. La tradizione... P. 4, 6, притом что Амвросий знал уже куда более развернутую ее версию: Eadem. Dall’elmo di Costantino. P. 884, 886–887. 71 Й. Дрейверс считает, что столь большое внимание гвоздям Амвросий уделяет из-за пророчества Захарии, о котором ниже. — Drijvers J.W. Op. cit. P. 112. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
281
Амвросию хорошо известна72, но недостаточна. Он придает голгофским гвоздям такое историко-политическое значение, которого нет ни в одной из «иерусалимских» версий, — по нему получается, что само обращение Константина и христианизация империи оказываются прямым следствием обретения этих реликвий и непосредственным результатом их воздействия. Более того, с одним из гвоздей он связывает осуществление важного эсхатологического пророчества73.
Пророчество Захарии Еще рассказывая о встрече Феодосия на небесах с Константином (40), Амвросий говорит, что во времена этого последнего исполнилось пророчество Захарии: «в то время даже на конских уборах будет начертано: „святыня Господу”». (Зах 14: 20)74 . Так этот стих звучит в русском Синодальном переводе. Тексты Септуагинты, Вульгаты и того латинского переложения Библии, которым здесь пользовался Амвросий 75, допускают несколько иное понимание: «В то время будет, что святыня, [посвященная] всемогущему Богу, [будет] над уздой коня». Характер «того времени», 72 «…quo inter proelia quoque tutus adsisteret et periculum non timeret». — 41. 73 Есть и другие, менее существенные здесь для нас отличия. Так, всем представителям «иерусалимской традиции», начиная с Геласия, понадобилось чудо исцеления или даже воскрешения, чтобы отличить Истинный Крест от крестов разбойников. Амвросий же говорит очень трезво, что Елена определила нужный крест по прибитой к ней табличке с надписью, составленной Понтием Пилатом. Характерно, что точно такой же «трезвой» версии придерживался и сириец Иоанн Златоуст в проповеди, прочитанной около 389 г. По его словам, в том, что Пилат велел прибить эту табличку, был промысел: благодаря ей удалось определить истинный крест (о Елене Иоанн при этом не упоминает) — PG. Vol. 59. Col. 461. Сказав «Что я написал, то написал», Пилат, по мнению Амвросия, имел в виду: «Пусть у Елены будет что прочесть, по чему она сможет опознать крест Господа». — «Hoc est, quod petentibus Iudaeis respondit Pilatus: Quod scripsi, scripsi, id est: non ea scripsi, quae vobis placerent, sed quae aetas futura cognosceret, non vobis scripsi, sed posteritati; propemodum dicens: Habeat Helena, quod legat, unde crucem domini recognoscat». — 45. Не сирийского ли происхождения вариант легенды, легший в основу рассказа Амвросия? 74 «Cui licet baptismatis gratia in ultimis constituto omnia peccata dimiserit, tamen quod primus imperatorum credidit et post se heredidatem fìdei principibus dereliquit, magni meriti locum repperit. Cuius temporibus conpletum est propheticum illud: In illo die erit, quod super frenum equi, sanctum domino onnipotenti». — 40.
282
75 Амвросий работал не только с латинскими переводами и с Септуагинтой, но и еще с тремя различными вариантами переложения Писания на греческий. — Moorhead J. Op. cit. P. 78–79. Однако в данном случае он явно пошел за версией, пришедшей в латинский текст именно из Септуагинты, альтернативные греческие переводы предлагали другие трактовки, что отметит позже Иероним в своем комментарии на книгу Захарии. М.А. Бойцов
о котором говорит Амвросий словами Захарии, понятен из контекста: «И все котлы в Иерусалиме и Иудее будут святынею Господа Саваофа, и будут приходить все приносящие жертву и брать их и варить в них, и не будет более ни одного Хананея в доме господа Саваофа в тот день». Речь здесь идет безусловно не о чем ином, как о полном торжестве истинной веры — и именно эту победу имеет в виду Амвросий. Правда, предшествующие стихи откровения рисуют картину конца времен и вселенской катастрофы не хуже Апокалипсиса — так что победа христианства должна рассматриваться в эсхатологическом контексте. С исполнением этого пророчества Амвросий и связывает несколько странное решение Елены превратить один из гвоздей Распятия в конскую узду — и в своей трактовке Амвросий оказывается не одинок. Созомен, один из авторов, шедших до этого места последовательно в русле «иерусалимской традиции», здесь от нее резко отходит. Он пишет: «Из них [т.е. гвоздей], как рассказывают, император приказал изготовить себе шлем, а также узду, в соответствии с пророчеством Захарии...»76. Подобную же интерпретацию предлагает и Феодорит Кирский77, хотя и в смягченной форме. Обычно он вполне совпадает с Созоменом в тех случаях, когда оба эти автора следуют за каким-то неизвестным нам пропавшим сочинением (в данном случае вряд ли за Геласием). Но здесь он, надо полагать, заколебался и дополнил строго «эсхатологическую» версию (исполнение пророчества Захарии) Созомена «прагматической» (крестная реликвия в узде нужна для безопасности Константина), которой придерживались «иерусалимские» авторы в той мере, в какой они касались данного обстоятельства. Й. Дрейверс предположил, что Созомен мог взять пассаж о пророке Захарии из речи Амвросия78. Но материал, который исследователь сам же использует, склоняет, думается, скорее к совсем другой гипотезе, ранее никем не выдвигавшейся. Помимо текстов «иерусалимской традиции», существует совершенно особый вариант легенды об обретении св. Креста, в котором главную роль играет не столько Елена, сколько ученый еврей Иуда, принявший после крещения имя Кириака и ставший со временем епископом Иерусалимским, а 76 «…ἐκ τούτων δὲ ἱστοροῦσι τὸν βασιλέα περικεφαλαίαν κατασκευάσαι καὶ χαλινὸν ἵππειον κατὰ τὴν Ζαχαρίου προφητείαν...» (II, 9). 77 «Οὕτω δὴ τοῦ βασιλέως ἡ μήτηρ μαθοῦσα τὸ ποθούμενον, τῶν μὲν ἥλων τὰ μὲν εἰς τὸ βασιλικὸν ἐνέβαλε κράνος, τῆς τοῦ παιδὸς κεφαλῆς προμηθουμένη, ἳνα τὰ τῶν πολεμίων ἀποκρούηται βέλη· τὰ δὲ τῷ τοῦ ἵππου ἀνέμιξε χαλινῷ, καὶ ἀσφάλειαν μηχανωμένη τῷ βασιλεῖ καὶ παλαιᾷ προφητείᾳ πέρας ἐπιτιθεῖσα. πόρρωθεν γὰρ Ζαχαρίας προφήτης ἐβόα· «καὶ ἔσται τὸ ἐπὶ τοῦ χαλινοῦ ἅγιον τῷ κυρίῳ παντοκράτορι»». — Theodoret. I, 18. 78
Drijvers J.W. Op. cit. P. 105. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
283
после мученической смерти еще и святым79. На протяжении Cредневековья история Иуды Кириака получила широчайшее распространение по всей Европе (вероятно, из-за своей антииудейской направленности), вытеснив остальные версии, и вошла в самые популярные житийные сборники — такие, например, как «Золотая легенда» Якова Ворагинского80. История об Иуде Кириаке давно является объектом ученых дискуссий, в которых выдвигаются разные гипотезы относительно языка, на котором она была первоначально записана (греческий, сирийский или латынь), места и времени этой записи81. Легенда рассказывает, помимо прочего, о том, как по молению бывшего раввина Иуды, а ныне епископа Кириака, из земли появились гвозди, сияющие, словно золото. Когда их принесли Елене, она после некоторого размышления решила сделать из них узду (о шлеме здесь ни слова!) в качестве «славного свидетельства для будущих поколений». Заказывая 79 Анализ текста проведен еще в: Straubinger J. Die Kreuzauffindungslegende. Untersuchungen über ihre altchristlichen Fassungen mit besonderer Berücksichtigung der syrischen Texte. Paderborn, 1912. Издание старейшей сирийской рукописи (С.-Петербург, Российская национальная библиотека): The Finding of the True Cross: the Judas Kyriakos Legend in Syriac / Introduction, Text and Translation by Han J. W. Drijvers and J. W. Drijvers. Louvain, 1997 (Corpus scriptorum Christianorum orientalium, 565; Subsidia, 93). Иконография миниатюр сирийских рукописей рассмотрена в: Balicka-Witakowska E. The Story of the Invention of the Holy Cross Illustrated in two Syriac Manuscripts // Iconographica. Mélanges offertes à Piotr Skubiszewski. Poiters, 1999. P. 1–14. В литературе была предпринята попытка представить всю легенду об обретении св. Креста в совершенно новом свете на основе предположения, что сама Елена была еврейкой. — Vogt J. Helena Augusta, das Kreuz und die Juden. Fragen um die Mutter Constantins des Großen // Saeculum. 1976. Bd. 27. S. 211–222. Однако единственным основанием для этого послужили восточные черты «женщины с кантаром» с восстановленной фрески из раскопок Константинова дворца в Трире, которую некоторые историки (но далеко не все) идентифицируют со св. Еленой. Помимо собственно «иерусалимской» истории о Елене и истории о Иуде Кириаке, существует третий вариант легенды, в котором главная роль в обнаружении Креста отводится вымышленной царице Протонике. Далее он не будет приниматься во внимание, поскольку никаких существенных связей с текстом Амвросия в нем не прослеживается. 80 Эта же версия (притом в нескольких вариантах) наряду с другими, получила распространение и в Эфиопии. — Witakowski W. Ethiopic and Hebrew Versions of the Legend of The Finding of the Holy Cross // Studia Patristica. 2001. Vol. 35. P. 527–535.
284
81 Обзор истории изучения и спорных проблем см. в: The Finding of the True Cross… P. 16–29. Еще недавно считалось, что легенда сирийского происхождения и, вероятнее всего, возникла в Эдессе в первой половине V в. — Drijvers J.W. Op. cit. P. 174–175, P. 165. Однако Ст. Боргехаммар убедительно развил гипотезу, что первоначальный вариант возник в Иерусалиме и был написан на греческом: Borgehammar St. Op. cit. P. 146–149, 204 и др. Согласие с Ст. Боргехаммаром выразил и Й. Дрейверс, подчеркнув однако, что в любом случае легенда стала очень рано известна в Сирии (самое позднее в первой половине V в.) и была приспособлена к местным обстоятельствам: The Finding of the True Cross… P. 25. Возникновение легенды Ст. Боргехаммар относит ко времени после 415 г., Й. Дрейверс же полагает, что ее ядро сложилось ранее этой даты. М.А. Бойцов
эту работу умелому ремесленнику, она сказала, что такая узда для царского коня станет неодолимым оружием против любого врага, ибо победа отныне будет всегда принадлежать царю, и настанет теперь мир вместо войны. Так исполнилось слово пророка Захарии, сказавшего: «в то время даже на конских уборах будет начертано: „святыня Господу”»82. Со «Словом» Амвросия историю об Иуде Кириаке роднят как минимум четыре важных обстоятельства, причем они же (наряду со многим иным) отличают оба этих текста от «иерусалимской традиции». Во-первых, упоминание пророчества Захарии83, во-вторых, приписывание идеи использования гвоздей не Константину, а Елене, в-третьих, беседы с Сатаной (у Амвросия Елена обращается к нему с длинным монологом, а вытеснивший ее позже с роли главного героя Иуда сам должен будет выслушивать злобное пророчество врага рода человеческого). Наконец, в-четвертых, у Амвросия речь идет о посрамлении иудеев, после обретения Креста признавших, что их дело погибло (49), а это едва ли не основная линия легенды об Иуде Кириаке84 . Крайне маловероятно, чтобы сочинители легенды о раввине, перешедшем в христианство (не важно, были ли они греками или сирийцами), пользовались речью Амвросия — уж слишком велика разделявшая их социальная и языковая дистанция. (А если бы, несмотря на нее, они все же прочитали «Слово», то должны были бы сказать хоть немного о диадеме, столь важной для Амвросия). Зато предположить, что епископ Медиоланский вдохновлялся более ранним вариантом того же самого сказания, вполне естественно. Решающим моментом, роднящим версию Амвросия с историей об Иуде Кириаке, является именно пророчество Захарии. Этот мотив чужд «иерусалимской традиции» и никак из нее не может быть объяснен. Напротив, его следует использовать в качестве маркера для выявления текстов, в той или иной мере привязанных к какой-то альтернативной сюжетной линии. К числу таких текстов следует отнести и произведение неизвестного автора, ставшего источником сведений как для Созомена, так и для Феодорита, тем более что одна параллель с легендой об Иуде Кириаке исследователями уже была отмечена85: Созомен (II, 1,4) пересказывает, хотя и со скепсисом, версию, что место, где скрывались кресты Голгофы, якобы указал один еврей, разбиравшийся в тайных писаниях. 82
The Finding of the True Cross… P. 52–53; 70–71.
83 Об этом пророчестве у Созомена и Феодорита см. чуть ниже. 84
The Finding of the True Cross… P. 28.
85
Straubinger J. Op. cit. S. 76; The Finding of the True Cross… P. 20. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
285
Первый культ гвоздей Распятия Когда Ст. Боргехаммар предложил свою реконструкцию исходной версии Геласия, он включил в нее без всякой аргументации и пророчество Захарии, несмотря на то, что Руфин — автор, ближе всех стоявший к Геласию86, — о словах пророка, очевидно, ничего не знал. Однако в исходной версии легенды отсутствовало не только пророчество. К этому выводу приводит одно обстоятельство, на которое никто еще до сих пор не обращал внимания. Рассказ об обнаружении гвоздей оказывается уже у Руфина (а значит, скорее всего, и у Геласия) вне основного сюжета — он словно «подклеен» к рассказу о нахождении св. Древа: 1. Елена находит Крест — 2. Елена строит на месте находки церковь — 3. Елена находит гвозди. У (Геласия-)Руфина эта композиционная нестыковка стилистически замаскирована, но в легенде об Иуде Кириаке она получит полное сюжетное развитие: там поиски Еленой гвоздей превратятся в совершенно самостоятельное предприятие, проведенное спустя некоторое время после обнаружения Древа. В том, что рассказ о находке гвоздей не входил в исходное ядро легенды, нет ничего удивительного: в нем просто не было нужды, поскольку в Иерусалиме хранилась реликвия Древа, но не было реликвий гвоздей. Необходимость дополнить изначальную историю появилась тогда, когда в поле зрения паломников, посещавших Иерусалим, оказались новые реликвии — они их сами видели или же слышали о них. В любых сказаниях о реликвиях присутствует, как правило, прагматический смысл — они должны привлекать внимание верующих не к метафорам, но ко вполне реальным, действительно существующим в данном городе, монастыре или храме предметам, придавая этим артефактам высокий религиозно-ценностный смысл. Разве не естественно, что «иерусалимская» история о Елене построена вокруг реликвии, хранящейся в Иерусалиме? Иными словами, история об обнаружении гвоздей вошла в качестве дополнения в основную и уже вполне сложившуюся иерусалимскую легенду вслед за появлением культа гвоздей Креста, возникшего где-то в другом месте уже после укоренения в Иерусалиме культа Древа. Поскольку новый культ был связан с памятью о Константине, умершем в 337 г. (гвозди вмонтированы в его шлем и узду), понятно, что зародился он вряд ли ранее 40-х или даже 50-х годов. Сведения о культе гвоздей не могли попасть в изначальную устную легенду, иначе это дополнение вошло бы в сюжет органично: Елена находит Крест вместе с гвоздями от него и ставит на месте находки церковь.
286
86 Справедливым представляется мнение, что рассказ Руфина в этом месте является просто переводом Геласия, так что необходимость в реконструкции текста последнего вообще отпадает — Heid S. Op. cit. S. 63; The Finding of the True Cross… P. 13. М.А. Бойцов
«Нелогичность» композиции говорит о том, что и до Геласия легенда существовала уже какое-то время не только в устной форме, но была зафиксирована: к изначальному «иерусалимскому» ядру приписали дополнение о находке гвоздей. Тогда выходит, что и отредактированная версия не столько создавалась пилигримами, сколько передавалась им — очевидно, в ходе «официальных» пояснений, дававшихся клириками храма Гроба Господня. Утвержденный церковными властями текст мог постепенно меняться — так, в какой-то момент, похоже, была введена фигура епископа Макария как главного помощника Елены в ее поисках. Но сюжет о гвоздях еще более поздний и лег «поверх» уже вполне сложившегося рассказа. Авторство этого дополнения никак нельзя приписывать Геласию — структура повествования Амвросия, как и легенды об Иуде Кириаке, в данном пункте точно такая же, хотя обе эти версии от труда Геласия никак не зависят. Других свидетельств о культе гвоздей в IV в., насколько мне известно, не сохранилось, так что по поводу места, где он практиковался в период между 337 и 395 гг., можно лишь строить предположения. Маловероятно, чтобы почитание гвоздей возникло где-либо в Палестине, поскольку паломники, вернувшиеся из Святой Земли, о нем ничего не говорят. (Впрочем, их молчание не всегда показательно — так, они не сообщают и о большом — длиной в локоть — куске крестного Древа, почитавшемся еще в VI в., как сообщают Прокопий Кесарийский и Евагрий Схоластик, в сирийском городе Апамее87.) Первым кандидатом на место хранения гвоздей является, разумеется, Константинополь. Во-первых, в глазах рассказчиков легенды было бы естественно, что именно туда Елене следовало отсылать святыни, предназначенные ее сыну. Во-вторых, в Константинополе действительно почитали гвозди Распятия уже в VI в. Тем не менее, похоже, что это не изначальный культ, а новый, только возникший в том же самом столетии. Во всяком случае, судя по словам Сократа Схоластика, жители Константинополя еще в середине V в. были уверены, что Константин привез в Новый Рим кусок Древа, заключив его в свою статую на вершине порфировой колонны посреди форума, возведенной между 328 и 330 гг.88. Автор подтверждает, что из гвоздей Константин приказал сделать 87 Frolow A. La relique de la Vraie Croix. Recherches sur le développement d’en culte. P., 1961. (Archives de l’Orient chrétien, 7). P. 184–185 (N. 42). 88 «...ὃς ἐν τῇ κατὰ Κωνσταντίνου πόλιν, ἐν τῇ ἐπιλεγομένῃ ἀγορᾷ Κωνσταντίνου, ἐπὶ τοῦ πορφυροῦ καὶ μεγάλου κίονος ἵδρυται». — Socrates. Op. cit. I, 47 (PG. Vol. 67. Col. 120). Ср.: Janin R. Constantinople Byzantine. Développement urbain et répertoire topographique. P., 1950 (Archives de l’Orient chrétien, 4). P. 83 — со ссылкой на это же место у Сократа. О колонне и созданной у ее подножия часовне см.: Mango C. Constantin’s Porphyry Column and the Chapel of St. Constantine // Mango C. Studies on Constantinople. Aldershot, 1993. Vol. 4. P. 103–110. Новую гипотезу о происхождении статуи на вершине колонны см.: Fowden G. Constantine’s Porphyry Column: The Earliest Literary Allusion // The Journal of Roman Studies. 1991. Vol. 81. P. 119–131. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
287
узду и шлем, но не связывает эти реликвии ни со статуей, ни с каким бы то ни было иным местом в Константинополе89. Лишь в VI в. Григорий Турский в своих «Чудесах» сообщит, что один из гвоздей Елена вмонтировала в статую Константина90. Венец из семи лучей вокруг головы статуи начнет, похоже, восприниматься как заместитель «шлема Константина», о котором говорилось в раннем варианте легенды. Без сомнения здесь произошло переосмысление исходного сюжета, при котором кусок крестного Древа превратился в крестный гвоздь (или гвозди). С X в. уже общим народным мнением станет, что лучи статуи выкованы из гвоздей Распятия91. Только что приведенное место у Сократа Схоластика является хорошим примером того, насколько пластичны истории о реликвиях: оказавшись в чужих краях, они легко трансформируются под воздействием местных обстоятельств. На традиционный «иерусалимский сюжет» наложилось чисто «константинопольское» дополнение, привязанное к высокозначимому местному объекту — колонне Константина. Теперь сначала Древо Креста, а потом и гвозди окажутся в статуе Аполлона–Гелиоса–Непобедимого Солнца–Константина, чтобы тем самым сделать город неодолимым никакими врагами, как писал еще Сократ. Кстати, по его собственным словам, хотя он и взял сведения о заключении Константином Древа в его статую из некоего письменного свидетельства, главное в том, что «все жители Константинополя подтверждают, что это правда»92. В литературе редко разъясняется, что сообщение Сократа о наличии гвоздей от Распятия внутри статуи на форуме следует рассматривать как источник сведений о византийских народных верованиях V в., но отнюдь не о религиозной политике исторического Константина. Более того, оно, похоже, свидетельствует, что в Константинополе V в. еще не было ни культа св. Древа, ни даже самого Древа, иначе у горожан не возникало бы фантазий, связанных со статуей. Обоснование того, что первые крупные части св. Креста доставил в столицу только Юстин II (565 – 578) см. в: Klein H. Constantine, Helena, and the Cult of the True Cross in Constantinople // Byzance et les reliques du Christ / Ed. par Jannic Durand et Bernard Flusin. P., 2004 (Centre de recherche d’Histoire et Civilisation de Byzance. Monographies, 17). P. 31–59. 89 «Καὶ τοὺς ἥλους δὲ... ὁ Κωνσταντῖνος λαβὼν... χαλινούς τε καὶ περικεφαλαίαν ποιήσας...» — Socrates. Op. cit. I, 17 (PG. Vol. 67. Col. 120). 90 « Duo sunt, quae supra diximus, aptati in freno, tertius proiectus in fretum, quartum adserunt esse defixum in capite statuae Constantini, quae civitati, ut aiunt, totae excelsior esse suspicetur, scilicet ut tota cui eminet munitionem salutis quodadmodo galea coronata est». — Gregorii Turonensis Opera. Pars 2: Miracula et opera omnia / rec. B. Krusch. Hannover, 1885 (MGH SSrM, 1/2). P. 491. Григорий Турский подробно обосновывает здесь же, что всего гвоздей было четыре. Один Елена, «как утверждают», вмонтировала в статую Константина, второй — бросила в Адриатическое море, а еще из двух сделала узду. Тема гвоздей, якобы заключенных в статуе Константина, только обозначается, но не разрабатывается в: Dagron G. Constantinople imaginaire. Études sur le recueil des Patria. P., 1984 (Bibliothèque Byzantine. Études, 8). P. 329. 91 Библиографические указания см. в: Frolow A. Op. cit. P. 168.
288
92 «Τοῦτο μὲν ἀκοῇ γράψας ἔχω. Πάντες δὲ σχεδὸν οἱ τὴν Κωνσταντίνου πόλιν οἰκοῦντες, ἀληθὲς εἶναί φασι». — Socrates. Op. cit. I, 17 (PG. Vol. 67. Col. 120). М.А. Бойцов
Должно быть, нечто подобное произошло с иерусалимским сюжетом об обнаружении св. Креста в каком-то другом городе еще в IV в. Там он изменился под воздействием местных реликвий гвоздей (возможно, предварительно вдохновив местный клир на их обретение). В соответствии с законами жанра трансформированному варианту легенды о Елене с неожиданным выдвижением на передний план некоей «узды Константина» и приданием ей эсхатологического смысла следовало быть столь же предметным, как и его иерусалимскому прототипу93, и отсылать к хорошо известному верующим артефакту. Несколько позже, с укреплением местного культа гвоздей от Креста и ростом его известности у паломников сюжет вернулся в Иерусалим и заставил клириков храма Гроба Господня сделать дополнения к тексту «утвержденных» разъяснений для пилигримов. Помимо Константинополя, важным центром паломничеств, в котором в IV в., надо полагать, демонстрировались реликвии жизни Иисуса, была Антиохия. Появление в Антиохии наряду с прочими реликвиями «узды Константина» и его же шлема было бы естественно в свете того, что этот город являлся излюбленной резиденцией сына Елены, и память о нем была в нем, естественно, укоренена. Самым подходящим моментом для выставления реликвий стал 357 г., когда в городской христианской общине верх взяла антиникейская партия, нуждавшаяся в наглядном подтверждении правоты своего учения. По косвенным признакам можно допустить, что среди реликвий, хранившихся в городском соборе — повидимому, идентичном с Золотым Октогоном, полусветским-полукультовым зданием, выстроенном Константином рядом со своим дворцом, — имелись чаша тайной вечери, предметы, связанные с воскрешением Лазаря, а может быть и наконечник копья, которым был пронзен бок Иисуса . Если последнее справедливо, то св. Копье должно было найтись после гвоздей, поскольку гвозди, являясь частью св. Креста, — безусловно, более высокая по рангу реликвия, уступающая лишь Древу, а в последовательности обретения реликвий есть своя логика: самые ценные обнаруживаются обычно раньше прочих. Отсюда приходится предположить, что первый культ гвоздей мог получить известность еще ранее 357 г. и тогда он вряд ли антиохийского происхождения. То, что следы культа (или «протокульта») «узды Константина» историкам неизвестны, свидетельствует, скорее всего, о быстрой пропаже этого предмета из места, где он хранился (но не из легенды, в которой продолжали 93 У. Кёнен также полагает, что рождение легенды о гвоздях было вызвано появлением соответствующих реликвий — точно так же, как история о нахождении св. Креста последовала за распространением частиц Креста — Koenen U. Symbol und Zierde auf Diadem und Kronreif spätantiker und byzantinischer Herrscher und die Kreuzauffindungslegende bei Ambrosius // JbAC. Jg. 39. 1996. S. 170–199, здесь S. 174. Anm. 29. О связи истории о Елене с наличием креста в иерусалимском храме Гроба Господня и распространением частиц этой реликвии см.: Heid S. Op. cit. S. 61–62 и далее. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
289
его упоминать). Шлем Константина исчез, вероятно, еще раньше – судя по тому, что легенда об Иуде Кириаке упоминает об узде, но не сохраняет уже никаких воспоминаний о шлеме. Где бы ни хранились преобразованные в шлем и узду гвозди Распятия, к числу деталей их культа относилось пророчество Захарии, привязанное к уже имевшемуся артефакту — «узде Константина». Оно являлось, надо полагать, частью локальной традиции объяснения высокого смысла «узды» — в Иерусалиме такое толкование было либо неизвестно вовсе, либо не представляло никакого интереса. Между тем на месте самого культа должна была испытываться потребность в достойном христианском объяснении не вполне обычного предмета, представлявшего теперь и крестную реликвию, и память о Константине. Существенно, что в основу предложенного толкования Захарии был положен не арамейский текст Ветхого завета, а Септуагинта94 — что может косвенно свидетельствовать об этническом составе общины, где почитали гвозди. В Медиолан занести «неиерусалимский» вариант сюжета о Елене и св. Кресте могли, скорее всего, спутники победоносного Феодосия, как предположил Н. МакЛинн95. Но он мог уже и раньше иметь хождение при западном императорском дворе, в частности, потому, что через Медиолан возвращалось на родину немало пилигримов, побывавших на Востоке, как подчеркивает Й. Дрейверс96. Итак, есть серьезные основания полагать, что Амвросий воспользовался вариантом легенды о нахождении крестных реликвий, существенно отклонившимся от исходного иерусалимского корня и относившимся уже к какой-то иной локальной традиции. Это суждение принципиально отлично от позиции, принятой пока что всеми знатоками вопроса. М. Сорди высказывает по сути дела общепринятое мнение, относя Амвросия, Руфина и Павлина к одной и той же группе авторов — «una tradizione comune» — и полагая, что Руфин в ней представлял самый ранний вариант легенды, сложившийся между 351 и 395 гг., а остальные двое — просто более поздние ее трактовки97. Мое предположение о родстве «легенды Амвросия» с историей об Иуде Кириаке представляет весь комплекс проблем, связанных с обоими этими памятниками, в совершенно новом свете. 94
«...ἐν τῇ ἡμέρᾳ ἐκείνῃ ἔσται τὸ ἐπὶ τὸν χαλινὸν τοῦ ἵππου ἅγιον τῷ κυρίῳ παντοκράτορι... ».
95 McLynn N.B. Ambrose of Milan. Church and Court in a Christian Capital. Berkeley; Los Angeles; L., 1994 (The Transformation of the Classical Heritage, 22). P. 359. 96
290
Drijvers J.W. Op. cit. P. 123.
97 Sordi M. La tradizione... P. 4, 6. Кроме того, М. Сорди вовсе не учитывает сочинения Геласия Кесарийского. Borgehammar St. Op. cit. P. 63–66; The Finding of the True Cross… P. 13, 26–27. Сходную, хотя и несколько противоречиво сформулированную позицию см. в: Baert B. Op. cit. S. 34–35: «Ambrose, Rufinus (via Gelasius) and Paulinus of Nola all share a common core… Thus Ambrose deviates from a core shared by the other sources». М.А. Бойцов
«Узда Константина» Если, говоря об «узде», Амвросий имел в виду не метафору, а материальный объект (что естественно вытекает из всего вышесказанного), стоит попытаться понять, как он мог выглядеть — задача, вызывавшая трудности на протяжении без всякого преувеличения многих веков. Как греческое слово χαλινός98, так и латинское fraenum в разных его вариантах99, а также сирийское paguda из ранних записей легенды про Иуду Кириака100 могут означать либо всю конскую сбрую, либо только узду, либо же одни лишь поводья101. Дело осложняется и тем, что Амвросий использует в качестве синонимичного слова «habena» с более определенным значением «поводья». Когда он говорит «in manibus habena» (48) — все вроде бы понятно: всадник держит в руках не сбрую вообще, не удила, а именно поводья. Но когда он продолжает «habena quoque de cruce», то дело снова затемняется, потому что неясно, каким образом «поводья» могут быть сделаны «из креста» (т.е. из гвоздя от голгофского Распятия). Поводья, как и большая часть сбруи вообще, 1. Серебряный медальон изготавливаются из кожи, а из металла выковывает- Константина из Тицина ся так называемая мундштучная часть узды, вклю- (Вероны) (фрагмент). 315 г. чающая в себя удила и псалии (трензеля). Однако из Источник: Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts von Constanметалла могут делаться и некоторые детали уздеч- tinus Magnus bis zum Ende Westreiches. B.; Leipzig, ки — такие, как соединения ее ремней, что видно, на- des 1933 (Studien zur spätantiken пример, на хорошо известном медальоне Константина Kunstgeschichte, 8). Tafel 1. N. 11. 98 Об образах, связанных с этим словом у Эсхила и Софокла, см.: Villari E. Il «chalinos» come «sphragis» del tiranno // Civiltà classica e Cristiana. Anno 9. 1988. P. 111–121. Она же (P. 112, note 3) приводит место из трактата Ксенофонта «О верховой езде» (VI, 9), в котором автор различает между στόμιον как удилами и χαλινός как уздечкой. Тем не менее это техническое различие в греческой литературе учитывалось мало. 99 В своей речи Амвросий использует это слово один раз в форме винительного падежа мужского рода множественного числа — frenos, дважды в именительном падеже множественного числа среднего рода — fraena, трижды в именительном падеже единственного числа среднего рода — fraenum и один раз в аблятиве единственного числа среднего рода fraeno. При этом форма единственного числа считается более редкой — Mannix Op. cit. P. 137. 100 Пользуясь случаем, выражаю глубокую признательность Питеру ван дер Хорсту (Утрехт) за консультацию о значении соответствующего места в сирийском тексте легенды. 101 Oxford Latin Dictionary. Oxford, 1968. P. 733. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
291
315 г.102 (Илл. 1). За пределами профессионального словоупотребления не только в латыни, греческом и сирийском, но и в современных языках нередко возникает неясность относительно того, что именно подразумевается под «уздой» в каждом конкретном случае — то ли кожаная уздечка, то ли металлические удила, то ли поводья, то ли все вместе. Неясность исходного латинского слова frenum заставляла и заставляет переводчиков историй об обнаружении крестных реликвий всякий раз предлагать собственную его интерпретацию — временами с далеко идущими следствиями. Так, французы знают, что один из крестов Голгофы был переделан в mors103, а итальянцы, соответственно, что в morso (а не более неопределенное freno briglie). Оба этих слова тоже допускают различные понимания, но все же скорее указывают не на всю узду целиком, а на основную ее металлическую часть — удила104. Англичане высказываются еще определеннее, употребляя в данном случае не туманное «bridle», а однозначное «bit», как, впрочем, и немцы, когда они предпочитают неопределенному «Zaumzeug» вполне конкретное «Pferdebiß»105. Кузнец легко принял бы такой перевод: на что еще в узде можно пустить большой гвоздь, если не на удила? Но вне сугубо ремесленного взгляда на вещи та же логика вызывает недоумение: неужели благочестивая Елена не могла подобрать более достойного места для хранения реликвии страстей Господних, нежели конский рот? Конечно, археологи находят в Испании удила рубежа IV и V вв., бронзовые трензеля которых украшены крестами и христограммами106, но само их количество показывает, что сделаны они из обычного железа, а не священного. Для решения вообще-то простой, но за ряд прошедших столетий уже безнадежно запутанной проблемы «гвоздя в узде» нужно вспомнить, что обоим гвоздям Еленой (или Константином) из легенды было предназначено выполнять еще вполне дохристианскую функцию амулетов-филактериев. Благодаря ряду исследований, в частности Ф.Й. Дёльгера, хорошо известно, что христиане IV–V вв. широко использовали в качестве филактериев кресты, частицы св. Креста и другие реликвии. Прямым продолжением этой практики является принятое у верующих и в наши дни ношение нательных крестиков. Зато распространенное в те же вре102 См. о нем прежде всего: Kraft K. Das Silbermedaillon Constantin des Großen mit dem Christusmonogramm auf dem Helm // Jahrbuch für Numismatik und Geldgeschichte. Bd. 5/6. 1954/55. S. 151–178. 103 Именно таким словом пользуется применительно к «узде Константина», например, Ж. Кальвин в своем знаменитом «Трактате о реликвиях»: Calvin J. Traité des reliques suivi de l’Excuse à Messieures les Nicodémites. P., 1921. P. 116–117. 104 Именно об удилах (morso per le briglie) недвусмысленно говорится, например, в: Sordi M. Dall’elmo di Costantino. P. 885, 886, 889, 890. 105 Как, например, в: Dassmann E. Ambrosius von Mailand: Leben und Werk. Stuttgart, 2004. S. 249.
292
106 Konstantin der Große — Imperator Caesar Flavius. Ausstellungskatalog / Hrsg. von Alexander Demandt und Josef Engemann. Mainz, 2007. S. 296. Nr. II.1.118. М.А. Бойцов
мена обыкновение использовать христианские символы в качестве оберегов для животных, — например, подвешивать кресты заболевшей скотине (по свидетельству Иоанна Златоуста) или же клеймить коней тавром в виде христограммы — выглядело бы сейчас, пожалуй, диковато. Ф.Й. Дёльгер обнаружил вполне подходящий к нашему случаю пример: в «Буколической песне о благодетельности знака креста» автора конца IV в. Севера Энделехия рассказывается, как пастух Эгон тем спас свою скотину от мора, погубившего стадо пастуха Букола, что украсил лбы коров «по центру» знаком креста107. Нарисовал ли он эти кресты или же повесил крестики из металла либо керамики — не важно. Главное, Эгон подсказывает нам, что христианские филактерии для животных в IV в. было принято помещать им на лбы108. В пользу предположения о том, что голгофский гвоздь должен был оказаться именно на лбу Константинова коня (а не у него во рту), можно привести и два дополнительных соображения. Во-первых, «узда» в качестве амулета должна была составлять пару «шлему» — судя по истории их изготовления. В соответствии с принципом смысловой симметрии первой реликвии следовало защищать голову коня так же, как второй — оберегать голову всадника. Во-вторых, чтобы к реликвии оказалось применимо пророчество Захарии, ей следовало помещаться довольно высоко — «над» уздой (или удилами, или поводьями) — «super frenum». Все это можно толковать лишь в том смысле, что реликвия, сделанная из голгофского гвоздя и ставшая частью конской узды, должна была прочно закрепляться на голове коня — вероятнее всего, на налобнике. Как это могло выглядеть, показывает широко известное изображение императора-всадника с диптиха Барберини в Лувре (1 половина VI в.)109 (Илл. 2) или же конная статуя Марка Аврелия на римском Капитолии (конец II в.). 107 «Signum quod perhibent esse Crucis Dei: / Magnis qui colitur solus in urbibus / Christus, perpetui gloria Numinis, / Cujus fi lius unicus. / Hoc signum mediis frontibus additum, / Cunctarum pecudum certa salus fuit. / Sic vero Deus hoc nomine praepotens / Salvator vocitatus est». — Severus Endelechius. Carmen bucolicum de virtute signi crucis // PL. P., 1846. Vol. 19. P. 800. Vv. 105–112. В настоящее время готовится новое издание этого произведения в серии CCSL. 108 Ф.Й. Дёльгер приводит здесь в качестве параллели наблюдения этнографов над крестьянами из Бельгии и Италии, помещавшими еще и в его время обереги именно на лбы коням и мулам. — Dölger F.J. Profane und religöse Brandmarkung der Tiere in der heidnischen und christlichen Antike // Dölger F.J. Antike und Christentum. Kultur- und religionsgeschichtliche Studien. Münster i. W., 1932. Bd. 3. S. 25–61, здесь S. 55–56. 109 См. о нем прежде всего: Volbach W.F. Elfenbeinarbeiten der Spätantike und des frühen Mittelalters. Mainz, 1976 (Römisch-Germanisches Zentralmuseum zu Mainz. Forschungsinstitut für Vor- und Frühgeschichte. Kataloge vor- und frühgeschichtlicher Altertümer, 7). S. 47–48 (N. 48). Большинство исследователей считают, что здесь изображен Юстиниан I, однако высказывались соображения в пользу Константина I, Констанция II и Анастасия I (491–518). Допущение, что рельеф может относиться и «к более ранней эпохе», чем VI в., см. в: Грабар А. Император в византийском искусстве. М., 2000. С. 67. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
293
294
Какую именно форму придали филактерию для Константинова скакуна, сказать трудно. Было бы логично, если бы она воспроизводила крест или же христограмму. Но филактерий вполне можно было бы сделать таким же круглым, как фалеры на диптихе Барберини или на коне Марка Аврелия, лишь начертив на нем один из этих двух христианских символов. Во что верится плохо — так это в то, что гвоздь могли подвесить на лоб коню в его изначальном виде — без всякой перековки. Епископ Амвросий, вероятно, ощущал некоторое неудобство от того, что крестная реликвия оказалась на голове животного, и потому он провел раз- 2. Диптих Барберини (фрагмент). VI в. личие между гвоздем, пошедшим на узду, Париж. Лувр. и тем, которому было суждено стать час- Источник: Volbach W.F. Elfenbeinarbeiten der Spätantike und des frühen Mittelalters. тью диадемы, по их нынешней функции: Mainz, 1976 (Römisch-Germanisches zu Mainz. Forschungsinstitut первый служит для украшения (т.е. про- Zentralmuseum für Vor- und Frühgeschichte. Kataloge vor- und стого украшения коня), второй же — для frühgeschichtlicher Altertümer, 7). почитания (unum ad decorum, alterum ad Tafel 26. N. 48. devotionem). Но почему гвоздь, пошедший на конскую сбрую, заслуживает меньшего почитания христианина, чем превратившийся в диадему? Разве соприкосновение с головой животного само по себе может лишить такую реликвию ее качеств? Здесь у Амвросия возникает неясность, поскольку языческое применение реликвии как талисмана для коня не может его до конца устроить, но и новое христианское обоснование ему в данном случае найти не удается. К тому же сложности возникли и со стихом из книги пророка. В переводах книги Захарии на современные языки нет ни «узды», ни «святыни» над ней. Так, в немецком и английском текстах вместо «узды» говорится о «бубенцах» («конском уборе» синодальной Библии), а вместо «святыни» — о надписи на этих самых бубенцах: «Святыня Господу». Причина тому — авторитетное суждение блаженного Иеронима. В комментарии на книгу Захарии он признается, что готов был пойти здесь за Септуагинтой, передающей древнееврейское mesuloth как χάλινον — «узду» (id est frenum — разъясняет читателю Иероним). Однако когда Иероним осведомился о точном значении этого слова М.А. Бойцов
у ученого еврея, тот разъяснил, что читать здесь нужно не mesuloth, а mesaloth, что означает конские фалеры и боевые украшения коней (вот он — «конский убор» Синодального перевода). «Узда» же на древнееврейском должна быть resen, а отнюдь не mesuloth, как перевели Семьдесят толковников110. И немного погодя Иероним делает решающее замечание: «Слышал я и вещь, хоть и сказанную из благочестия, но странную, [будто] гвозди креста Господа, из которых Константин Август сделал узду для своего коня, называют „Святыней Господа“. Можно ли принять это, предоставляю решать мудрости читателя»111. Вряд ли сарказм Иеронима направлен против Амвросия: во-первых, инициатива изготовления узды в не понравившемся стридонскому отцу суждении приписывается не Елене, но самому Константину, а во-вторых, узда делается не из «гвоздя», а «гвоздей», что напоминает в данном пункте рассказ Руфина (ничего, впрочем, не сообщающего о «Святыне Господа»). Отсюда следует, что в 406 г., когда Иероним писал свой комментарий, наряду с «версией Амвросия» ходила и другая — достаточно распространенная, чтобы Иероним обратил на нее свое критическое внимание. После его замечания «мудрость читателя» перестала воспринимать интерпретацию предпоследнего стиха из книги Захарии в духе Амвросия и его неизвестных нам предшественников112 — в противном случае набор инсигний христианских государей стал бы, возможно, одним предметом богаче...
Место действия Рассуждения Амвросия, предстающие на первый взгляд весьма туманными, начинают проясняться при одном простом допущении. Оба сим110 «Soli Septuaginta χάλινον, id est frenum, transtulerunt, quos et nos in hoc loco secuti sumus, ne nouum aliquid in quaestione uulgata uideremur afferre. Quod cum ab Hebraeo quaererem quid significaret, ait mihi, non debere nos legere mesuloth, sed mesaloth, quod significat phaleras equorum et ornatum bellicum, et excepto hoc loco, in nullo penitus sanctarum scripturarum uolumine hoc uerbum reperiri. Frenum autem lingua Hebraica resen appellari, et non mesuloth, quod LXX transtulerunt». — Hieronymus. In Zachariam // S. Hieronymi presbyteri opera. Pars 1. Vol. 6: Commentarii in prophetas minores / Ed. M. Adriaen. Turnhout, 1970 (CCSL, 76A). P. 897. 111 «Audiui a quodam rem, pio quidem sensu dictam, sed ridiculam, clauos dominicae crucis, e quibus Constantinus Augustus frenos suo equo fecerit, sanctum Domini appellari. Hoc utrum ita accipiendum sit, lectoris prudentiae derelinquo». — Ibidem. P. 898. 112 Тем не менее, в VI в. Роман Сладкопевец повторил доиеронимово толкование — Moorhead J. Op. cit. P. 204. Note 32. Несмотря на усилия Иеронима, это место из Ветхого завета и сегодня остается предметом филологических дискуссий. См., например: Wolters A. Targumic khrvbt (Zechariah 14:20) = Greek κορυφαία? // Journal of Biblical Literature. 1996. Vol. 115. P. 710–713. По поводу богословского содержания данной главы также было много споров. Мартин Лютер отказался ее комментировать, сказав, что не вполне понимает смысл слов пророка. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
295
вола, о которых ведет речь епископ, — диадема и конская узда — не абстрактные образы, не метафоры (как молчаливо подразумевается во многих исследованиях творчества св. Амвросия), а вполне осязаемые предметы, доступные взорам людей, внимающих оратору113. Амвросий не просто повествует о двух святынях — он указывает на них собравшимся. Понятно, что владельцем таких предметов может быть только император. Какой же в нашем случае — ведь их два: один мертвый и один живой? Конечно, можно представить себе диадему с реликвией на голове покойного Феодосия, но это лишает смысла едва ли не большинство рассуждений Амвросия. К тому же не вполне понятно, как с телом Феодосия можно связать конскую узду — разве что слуги держат прямо возле императорского гроба любимого скакуна покойного в парадной сбруе. Разумную интерпретацию дать намного легче, если допустить, что обе реликвии теперь находятся во владении живого императора Гонория. Венец украшает чело юного государя, а узда надета, естественно, на его коня. Раз Амвросий «указывает» своим слушателям на узду столь же часто, как и на венец, императорский конь тоже должен быть у всех на виду. Конечно, коней иногда заводили в храмы — во всяком случае, в Средние века, — но, насколько можно судить, только когда дарили их церкви. В нашем же случае все-таки проще представить себе, что все действие происходит не внутри храма, а перед ним, и алтарь, мельком упомянутый епископом, возможно, стоит тут же, под открытым небом. Такой реконструкции обстоятельств произнесения Амвросием его прощального слова никто из исследователей до сих пор, кажется, еще не предлагал, хотя она, помимо прочего, хорошо согласуется с общепринятым мнением, что «Слово» было обращено прежде всего к войску — то есть весьма многочисленной аудитории114. В Медиолане конца IV в. известно три репрезентативных храма, где уместно было бы провести торжественное прощание с императором. Первый — это новый городской собор, возведенный, вероятно, Констанцием II примерно в 345–350 гг. Современники называли его Новой или Большой базиликой, а позже — уже в Средние века — он будет известен как церковь св. Феклы. 113 Исследователи творчества Амвросия Медиоланского обычно вовсе не замечают «предметности» этого его высказывания — в отличие от историков, стремящихся связать диадему, о которой он говорил, с короной, хранящейся в соборе Монцы. Однако подход этих последних нацелен на прослеживание «родственных связей» между реликвиями, а не на прояснение содержания речи Амвросия. В качестве самого авторитетного примера см.: Sordi M. La tradizione...; Eadem. Dall’elmo di Costantino. P. 891. Впрочем, и в русле изучения истории артефактов высказывался подход, прямо противоположный предлагаемому мной: «Es wäre dann weniger wahrscheinlich, dass sich die Aussage des Ambrosius auf bereits existierende Realien bezieht, sondern vielmehr anzunehmen, dass erst aufgrund der Aussage des Ambrosius entsprechende Formen auf dem kaiserlichen Diadem auft reten». — Koenen U. Op. cit. S. 177.
296
114 См., например: «Audistis certe, milites, qui circumfusi estis, quia ubi perfidia, ibi caecitas est». — 10. М.А. Бойцов
Храм начали разбирать в 1389 г. и окончательно снесли в 1548 г., но фундаменты его были обнаружены в 1943 г. и подробно обследованы в 1960—1962 гг. В этом действительно большом пятинефном соборе могло вместиться почти три тысячи человек115, что неплохо подходит для городской общины, но не для войска116. Трудно представить, чтобы оно, внимая Амвросию, смогло разместиться и на узких улицах перед собором — для этого, несомненно, намного лучше подошли бы храмы, выстроенные за стенами города. Вне городской черты и, судя по всему, неподалеку от императорского дворца (точное местоположение которого никак не удается определить) стоял второй импозантный храм Медиолана, также выстроенный по императорскому заказу и известный сегодня под именем церкви Сан-Лоренцо117. О времени возведения этого весьма незаурядного здания, поводе для строительства и личности заказчика давно уже ведутся споры. Р. Краутхаймер полагает, что Сан-Лоренцо появился в 375–378 гг. как собор приверженцев антиникейского толка, составлявших сильную партию в ближайшем окружении императора Валентиниана II118. Так это или нет, Сан-Лоренцо несомненно служил целям императорской репрезентации. В эпитоме «Хроники» испанского епископа Идация (ок. 400 — ок. 469) говорится даже, будто забальзамированное тело Феодосия было погребено в Сан-Лоренцо — 115 Krautheimer R. Three Christian Capitals: Topography and Politics. Berkeley; Los Angeles, 1983. P. 75–77. См. также: Idem. Early Christian and Byzantine Architecture. P. 84–85. 116 Совсем из другой логики исходит М. Бирман. Он априорно утверждает, что служба должна была проходить в соборе, а следовательно, принимая во внимание его вместимость, на ней могло присутствовать около 3000 человек. — Biermann M. Op. cit. S. 13, 180. 117 Является ли патроциний св. Лаврентия изначальным, неизвестно. Неоднократно высказывалось предположение, что этот храм и есть «базилика Порциана», из-за которой Амвросий вел спор с антиникейцами, приведший к серьезному политическому кризису. Но если Порциана — это Сан-Лоренцо, построенный на средства казны и при дворе, то почему императору пришлось ее захватывать, отнимая у епископа? До кризиса Порциана явно находилась в подчинении у Амвросия. О конфликте вокруг базилики (или даже двух) см. из новых работ: Lenox-Conyngham A. The Topography of the Basilica Conflict of A.D. 385/6 in Milan // Historia. 1982. Vol. 31. P. 353–363; Idem. Juristic and Religious Aspects of the Basilica Conflict of A.D. 386 // Studia Patristica. 1985. Vol. 18. P. 55–58. Gottlieb G. Der Mailänder Kirchenstreit von 385/386. Datierung, Verlauf, Deutung // Museum Helveticum. 1985. Bd. 42. S. 37–55; Barnes T. Ambrose and the Basilicas of Milan in 385 and 386. The Primary Documents and their Implications // ZAC. 2000. Bd. 4. S. 282–299 (с новой датировкой и трактовкой политического смысла событий); Colish M.L. Why the Portiana? Reflections on the Milanese Basilica Crisis of 386 // Journal of Early Christian Studies. 2002. Vol. 10. P. 361–372). В качестве введения в историко-архитектурную проблематику Сан-Лоренцо см. дискуссию: Kinney D. The Evidence for the Dating of S. Lorenzo in Milan // The Journal of the Society of Architectural Historians. 1972. Vol. 31. P. 92–107; Lewis S. San Lorenzo Revisited: A Theodosian Palace Church at Milan // Ibidem. 1973. Vol. 32. P. 197–222. Предшествующий этап изучения храма отражен в работе: Calderini A., Chierici G., Cecchelli C. La Basilica di S. Lorenzo Maggiore in Milano. Milano, [1952]. 118 Krautheimer R. Three Christian Capitals. P. 89–92; Idem. Early Christian and Byzantine Architecture. P. 79–81. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
297
свидетельство, конечно же, ложное, но, возможно, ставшее отзвуком того, что тело императора выставляли в этом храме или же прощальная траурная служба проходила именно там119. Сохранившиеся и сегодня торжественные пропилеи из колонн коринфского ордера при входе в просторный атрий (где Амвросий и мог произносить свою речь над гробом Феодосия), могли бы стать весьма эффектным фоном для траурного торжества 395 г. Однако нельзя забывать и о третьей важной медиоланской церкви — построенном епископом Амвросием храме святых Апостолов (позже ставшем церковью св. Назария). По уровню символических притязаний эта церковь превосходила все базилики, возведенные вокруг города на средства епископа, — даже Амброзиану. Своим характерным планом в виде креста, не менее характерным патроцинием и реликвиями апостолов Иоанна, Андрея и Фомы, вероятнее всего подаренными не кем иным как Феодосием, медиоланская церковь Св. Апостолов «перекликалась» с константинопольским Апостолейоном — храмом, где со времен Константина погребали императоров120. Вряд ли Амвросий строил храм Св. Апостолов в расчете устроить в нем усыпальницу для членов императорской семьи121. Однако за то, что этой церкви отводилась некая роль в императорском церемониале, говорит не только ее патроциний, но и место, для нее выбранное. Медиоланский Апостолейон стоял на via porticata, представлявшей собой торжественный въезд в город: на протяжении целой мили перед городскими воротами Римская дорога была украшена с обеих сторон портиками. Таким образом, император, вступавший в Медиолан, сначала проезжал под триумфальной аркой122, а затем ехал вдоль двух колоннад, протянувшихся справа и слева, пока не оказывался перед Porta Romana. Точно на середине этой торжественной мили, справа по ходу движения процессии и располагался храм Св. Апостолов123. Впрочем, в нашем случае важнее направление движения не к центру Медиолана, а, напротив, из города. Забальзамированное тело Феодосия будет отправлено на берега Босфора — для упокоения в константинопольском храме
119 The Chronicle of Hydatius and the Consularia Constantinopolitana. Two Contemporary Accounts of the Final Years of the Roman Empire / Ed. with an English translation by R.W. Burgess. Oxford, 1993. P. 154: «Theodosius ualetudine metropis Mediolano defunctus est. Ann. regni sui septemo decimo aromatus sancti ecclesiae Laurencii sepultus est». Ср.: Johnson M.J. On the Burial Places of the Theodosian Dynasty // Byzantion. 1991. T. 61. P. 330–339, здесь P. 331. 120 Krautheimer R. Three Christian Capitals. P. 80. 121 Одна принцесса из рода Феодосия там, кажется, все же была погребена. — Idem. Early Christian and Byzantine Architecture. P. 82.
298
122
Krautheimer R. Three Christian Capitals. P. 69.
123
См. реконструкцию в: McLynn N.B. Op. cit. P. 232.
М.А. Бойцов
Апостолов (куда его доставят только 8 ноября)124. Если его будут везти морем, то именно с Via Romana начинается путь в гавани восточного побережья — Равенну или любой иной порт. Если же войска, как раз отсылаемые Стилихоном назад на восток, понесут гроб с собой по суше, то они будут возвращаться через Аквилею (отсюда Феодосий входил в Италию), а дорога на Аквилею тоже шла от Porta Romana. Мертвый император отправится в свое последнее странствие сразу после того, как Амвросий закончит речь — епископ сам ясно об этом говорит125. Понятно, почему рядом с Гонорием его конь — сейчас юный государь вместе с приближенными и частью войск двинется провожать тело своего отца. («Ты плачешь, Гонорий, августейший отпрыск,… потому что без почестей [погребения] повезешь тело своего отца на большое расстояние к его почетной гробнице»126). Но до самóй «почетной гробницы» в столичном Апостолейоне Гонорий сопровождать отца не станет: он повернет назад либо из порта, либо из Аквилеи, либо же еще раньше, может быть, отъехав всего несколько миль (или несколько десятков миль) от Медиолана: «Но плачешь ты, император август, и потому, что не сможешь сам сопровождать почтенные сии останки до Константинополя»127.
Гвоздь второй Итак, первый гвоздь был перекован для конского филактерия. Прежде чем перейти к разбору судьбы второго гвоздя, стоит выяснить, сколько их вообще могло быть. Сообщения евангелистов здесь противоречивы: по описанию Луки выходит, что у Иисуса были пробиты гвоздями и руки, и ноги (24: 39–40), но Иоанна приходится понимать скорее в том смысле, что раны от гвоздей имелись только на руках (20: 25, 27). Судя по уверенности, с какой ранние авторы, включая Амвросия, говорили о преобразовании Еленой именно двух гвоздей, они исходили из презумпции, что Христос был прибит только за руки128. Так же 124 Seeck O. Regesten der Kaiser und Päpste für die Jahre 311 bis 476 n. Chr. Stuttgart, 1919. S. 287. 125 «Sed iam venimus ad augusti corporis transmissionem». — 54. 126 «Fles, Honori, germen augustum… quod inhonorum adhuc honore tumuli patris corpus per spatia multa transmittis» — 54. 127 «Fles etiam, imperator auguste, quod non usque Constantinopolim reverendas reliquias ipse prosequeris». — 55. 128 Однако по мнению, распространившемуся в Средние века, историки IV–V вв. якобы исходили из того, что третий гвоздь Елена оставила себе. В популярных легендах, начиная по крайней мере с VI в., недостаток одного или двух гвоздей объясняли тем, что Елена бросила его (их) в Адриатическое море, чтобы прекратить опасную бурю. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
299
4. Сцена распятия. Резьба по дереву. V в. Рим. Санта-Сабина. Источник: Jeremias G. Die Holztür der Basilika S.Sabina in Rom. Tübingen, 1987 (Bilderhefte des Deutschen Archäologischen Instituts Rom, 7). Tafel 52.
представляют дело едва ли не самые ранние из сохранившихся изображений голгофского Распятия — на табличке из слоновой кости, вырезанной в Северной Италии 3. Сцена распятия. Резьба по слоновой в 420–430 гг.129 (Илл. 3) и на деревянных кости. Ок. 420–430 гг. Лондон. Британский музей. резных дверях храма Санта-Сабина в Риме Источник: Volbach W.F. Elfenbeinarbeiten (431–433 гг.)130 (Илл. 4). Аналогичная иконоder Spätantike und des frühen Mittelalters. графия будет часто встречаться и позже — Mainz, 1976 (Römisch-Germanisches Zentralmuseum zu Mainz. Forschungsinstitut например, на переплете «Золотого кодекса» für Vor- und Frühgeschichte. Kataloge из Эхтернаха (IX в.) или же на вратах храма vor- und frühgeschichtlicher Altertümer, 7). Tafel 61. N. 116. св. Дзено в Вероне (ок. 1138 г.). Для Сократа Схоластика ответ на вопрос, сколькими гвоздями прибивали Иисуса, возможно, уже не был самоочевидным. Во всяком случае, он счел нужным уточнить, что в истории о шлеме и узде Константина речь идет о гвоздях, «которыми прибивали руки Иисуса»131, ничуть, впрочем, не разъяснив, как обстояло дело с гвоздем или гвоздями для ног, если 129
Volbach W.F. Op. cit. S. 82–83. N. 116. Taf. 61. Ср. Engemann J. Das Kreuz... S. 148.
130 См. новое исследование: Jeremias G. Die Holztür der Basilika S. Sabina in Rom. Tübingen, 1980 (Bilderhefte des Deutschen Archäologischen Instituts Rom, 7).
300
131 «Καὶ τοὺς ἥλους δὲ, οἳ ταῖς χερσὶ τοῦ Χριστοῦ κατὰ τὸν σταυρὸν ἐνεπάγησαν...» — Socrates. Op. cit. I, 17 (PG. Vol. 67. Col. 120). Иоанн Златоуст тоже ясно говорит о «пробитых гвоздями дланях», но не упоминает о ступнях, вероятно исходя из того, что гвоздей было два (О честном кресте, 1). М.А. Бойцов
таковые, конечно, имелись. Руфин и Феодорит, кажется, исходили из наличия четырех гвоздей, ведь, по словам первого, Константин сделал «из одних гвоздей» узду, а из «других» — шлем132, по сообщению же второго, Елена «часть гвоздей» вмонтировала в шлем, а другую их «часть» приспособила к узде133. Концепция «четырех гвоздей» тоже будет широко представлена в иконографии Распятия начиная с VI в.; для нас особенно инте- 5. Находка крестов на Голгофе. ресна каролингская миниатюра, Миниатюра из Желонского сакраментария изображающая три найденных на (фрагмент). 750–790 гг. Париж. Национальная библиотека. Ms. Lat. 12048. Fol. 76v. Голгофе креста, рядом с каждым Источник: Baert B. A Heritage of Holy Wood. из которых аккуратно выставлено The Legend of the True Cross in Text and Image. Leiden; по четыре гвоздя (Илл. 5) . Но вот, Boston, 2004 (Cultures, Beliefs and Traditions Medieval and Early Modern Peoples, 22). P. 55. скажем, Иоанн Малала был уверен, что гвоздей Распятия Елена нашла пять134. В древнейшем из дошедших текстов легенды об Иуде Кириаке — сирийском из Санкт-Петербурга — Елена хочет получить гвозди, которые были вбиты «в руки» Иисуса135, хотя в других рукописях стоит — «в руки и ноги»136. Вопрос о том, сколькими гвоздями прибивали Иисуса, станет предметом богословских споров на протяжении всего Средневековья и даже Нового времени137. Столь при132 «Clavos quoque, quibus corpus Dominicum fuerat affi xum, portat ad fi lium. Ex quibus ille frenos composuit, quibus uteretur ad bellum: et ex aliis galeam nihilominus belli usibus aptam fertur armasse». — Rufinus. I (X), 8. (PL. Vol. 21. P., 1841. Col. 477). 133 См. выше, прим. 77. 134 «...τὸν αὐτὸν τίμιον σταυρὸν μετὰ τῶν πέντε ἥλων» — Ioannis Malalae Chronographia / rec. Ioannes Thurn. B.; N. Y., 2000 (Corpus fontium historiae Byzantinae, Series Berolinensis, 35). P. 245. (XIII, 5). 135
The Finding of the True Cross… P. 50, 68.
136
Straubinger J. Op. cit. S. 43. The Finding of the True Cross… P. 49, 69.
137 Предметы, почитаемые верующими в качестве гвоздей от голгофского креста, менее всего могут внести ясность в вопрос о возможном исходном их количестве. Таких реликвий сейчас известно около тридцати (в Риме, Париже, Вене, Праге, Трире, Флоренции, Венеции, Милане, Монце, Ахене, Нюрнберге, Бамберге, Эскориале, Москве и др.). В определенном смысле все они могут считаться «подлинниками», поскольку в Средневековье действовала весьма эффективная технология клонирования реликвий. Достаточно было вковать небольшую частицу металла «подлинного» гвоздя в совершенно новый гвоздь, чтобы последний обрел все качества исходной реликвии. Переход этих Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
301
вычная сегодня «западная» иконографическая схема распятия с тремя гвоздями появляется только в XII в., но уже в течение XIII в. по причинам богословского свойства вытесняет в латинской Европе все ей предшествовавшие138. Как бы то ни было, второй гвоздь, предназначенный для «почитания», а не «украшения», оказался, согласно Амвросию, не в боевом шлеме, а в парадном венце. Такая замена резонна уже хотя бы потому, что реликвии следовало быть на голове десятилетнего мальчика, в сражениях не участвовавшего. У Амвросия, впрочем, сохранилась вся мотивировка исходной версии легенды, в которой речь шла (наряду с уздой) еще не о диадеме, а о боевом шлеме: «Благословен был Константин такой родительницей, которая правящему сыну снискала помощь божественного дара, чтобы благодаря ей он мог бы быть неуязвим в сражениях и не боялся бы опасности»139. Но теперь, у Амвросия, «неуязвимость в сражениях» оказывается свойством, даруемым одной лишь уздой — причем не только коню (как изначально подразумевалось), но и всаднику. Такой след редакторской работы очень важен, поскольку свидетельствует в пользу того, что это сам Амвросий решительно заменил «шлем» на «диадему», а не воспроизвел какую-то оставшуюся нам неизвестной сюжетную линию. Соответственно, скорее всего он же первым и «обрел» диадему с крестным гвоздем140. свойств был возможен и результате тесного соприкосновения «оригинала» и «копии». Классическим примером такого клонирования является краковская копия «Священного копья» с вмонтированным в него голгофским гвоздем. Она была изготовлена по воле Оттона III для польского государя Болеслава Храброго с оригинала, находящегося сейчас в Вене. В распоряжении археологов есть только одно подходящее для сопоставления захоронение человека, казненного на кресте — оно было найдено на северо-востоке Иерусалима и датируется первой половиной — серединой I в. (возможно, 52–60 гг.). Обе ноги казненного были пробиты одним гвоздем, прошедшим сначала через правую, а затем левую ступню. Гвоздь сохранился, его изначальная длина составляла всего 11,5 см — похоже, его так и не смогли забить в твердую древесину креста: Kuhn H.-W. Der Gekreuzte von Givcat ha-Mivtar. Bilanz einer Entdeckung // Theologia crucis — signum crucis. Festschrift für Erich Dinkler zum 70. Geburtstag / hrsg. von Carl Andresen und Günter Klein. Tübingen, 1979. S. 303–334, особенно S. 308–310, 315, 322– 323. Письменные и иконографические источники практически не дают данных о том, прибивали ли вообще ноги распятых, а если прибивали, то как именно: Hewitt J.H. The Use of Nails in the Crucifixion // The Harvard Theological Review. 1932. Vol. 25. P. 29–45. 138 Подробнее см.: Wirth K.-A. Dreinagelkruzifi xus // Reallexikon zur deutschen Kunstgeschichte. Stuttgart, 1958. Bd. 4. Sp. 534–535; Cames G. Recherches sur les origins du crucifi x à trois clous // Cahiers Archeologiques. 1966. N. 16. P. 185–202. 139 «Beatus Constantinus tali parente, quae imperanti filio divini muneris quaesivit auxilium, quo inter proelia quoque tutus adsisteret et periculum non timeret». — 41. На то, что в этой фразе сохранился отзвук исходного рассказа о шлеме, обращено внимание и в: Sordi M. Dall’elmo di Costantino. P. 885.
302
140 Противоположный вывод сделан в: Ibid. P. 888: «… è a mio avviso estremamente improbabile che essa sia una sua invenzione». Амвросий якобы опирался на уже сложившуюся при медиоланском дворе традицию. Диадема с гвоздем от распятия была сделана для легитимации новой императорской династии, сменившей династию Константина, и в связи с перенесением резиденции в Медиолан, т.е., скорее всего при Валентиниане I. Превращение шлема в диадему означало тем самым переход от христианской династии Константина к христианской империи как политическому институту. — Ibid. P. 891–892. М.А. Бойцов
Помещая реликвию не в шлем, а в диадему, Амвросий лишает ее вполне понятной его слушателям-воинам функции оберега в бою и уже хотя бы поэтому должен найти ей новое обоснование. С этого места он вступает на рискованный путь политико-символического экспериментирования. Для начала ему приходится едва ли не оправдывать Елену в глазах слушателей-христиан — по-видимому, он не уверен, что они сочтут способ Елены распорядиться страстными реликвиями наилучшим. Поместив крест на голову царям, Елена поступила отнюдь не из дерзновения (insolentia), но из благочестия (pietas). Более того: Елена поступила мудро, ибо теперь при поклонении царям будет совершаться и поклонение кресту Иисуса. Такой неожиданный и изощренный аргумент должен снять всякие сомнения. Но в этой фразе есть еще один, очень важный, хотя и скрытый ход: Амвросий незаметно ставит знак равенства между Древом и гвоздем, в него вбитым — и то и другое в одинаковой мере являет собой Крест141. Тождество спасительных свойств металла и дерева могло быть отнюдь не очевидным слушателям Амвросия — или, во всяком случае, вызывать вопросы, — потому оратор тут его и постулирует, риторически подготовив этот ход двумя фразами ранее, когда он назвал гвоздь «железом Креста» (ferrum crucis) по очевидной аналогии с «древом Креста» (lignum crucis). Но все же почему гвоздь (а тем самым Крест) понадобилось положить именно на голову «царям», ведь ему можно поклоняться и если он будет висеть на груди, как амулеты у многих слушателей Амвросия142? Епископ объясняет: «Справедливо на голову положен гвоздь, ибо там, где сознание (sensus) — там же и защита (praesidium)»143. Выходит, эта часть креста продолжает быть филактерием, как если бы она оставалась в шлеме, но оберегом несколько иного рода: он защищает обладателя не от оружия, а от посягательств на его сознание (переведем так многозначное слово sensus) — т.е. от столь страшного для античного человека «дурного глаза»144 и иных колдовских темных сил, хоть под языческими, хоть под христианскими их обозначениями. 141 Й. Энгеманн допускает, что может иметься в виду внешняя (крестообразная) форма реликвии, но не исключает и трактовки, предлагаемой здесь — Engemann J. Das Kreuz... S. 144. 142 Нагрудные кресты с заключенными в них реликвиями появляются только в V в. Однако энколпионы другой формы носились с глубокой древности. В IV в. у многих христиан на шее уже висели кресты, хотя и без реликвий. Если у человека оказывались реликвии, он носил их на шее в капсуле-булле округлой формы. См.: Nussbaum O. Das Brustkreuz des Bischofs. Zur Geschichte seiner Entstehung und Gestaltung. Mainz, 1964. S. 12–13, 19. 143 Амвросий использует слово «praesidium» и в двух других местах речи. В ее начале (2) он говорит о несчастных, лишившихся зашиты Феодосия с его смертью, а позже (15) — о том, что именно Феодосий может предоставить своим сыновьям лучшее заступничество перед Богом. 144 О позднеантичном «сглазе» и средствах защиты от него подробно см.: Engemann J. Zur Verbreitung magischer Übelabwehr in der nichtchristlichen und christlichen Spätantike // JbAC. 1985. Jg. 18. S. 22–48. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
303
304
Однако предшествующая фраза поднимает диадему с реликвией высоко над уровнем обычного филактерия и придает ей едва ли не вселенское значение. «Славен этот гвоздь Римской империи, правящий всем миром и украшающий чело государей, чтобы были проповедниками [христианства] те, кто имел обыкновение быть [его] гонителями». О «гвозде Римской империи, правящем миром» не было ничего известно ни до Амвросия, ни после него — он первым попытался создать христианскую государственную реликвию и придать ей институциональный статус. Эту революционную новацию Амвросия историки не только не оценили должным образом, но даже не заметили — очевидно потому, что инициатива медиоланского епископа не получила в последующие годы ни продолжения, ни развития. Тем не менее, смелость и изобретательность епископа вызывают почтение. «Гвоздь империи» — драгоценная реликвия, создавшая христианскую державу и «правящая всем миром» — это артефакт, обладающий необычайной политической силой. Амвросий по сути дела переводит внимание слушателей с мальчика-императора на священный предмет, лежащий у того на голове. «Качество личности» императора не должно внушать сомнений относительно будущего империи, ведь опорой державы является не только этот ребенок, но и «гвоздь империи», обеспечивающий должное качество правления даже при малолетнем государе. Если содержательный мотив изобретения Амвросия здесь угадан правильно, он многое говорит о восприятии власти подданными на рубеже IV и V вв. Они мыслят ее не институционально, а персонифицированно, т.е. не как совокупность учреждений, а как проявление определенной личности. Состояние же государственных установлений, очевидно, столь плачевно (во всяком случае, в общем мнении), что оратор, желающий деперсонифицировать образ власти в глазах своих слушателей, не может апеллировать к институциям. Однако если опасные несовершенства личности правителя нельзя уравновесить успокаивающими ссылками на надежность работы государственного аппарата — центральной бюрократии, местных органов и судов, — это можно сделать, мистифицируя характер его власти, устанавливая с помощью святейшей из реликвий прямую связь между правителем и Единым Богом. Свои новаторские политико-религиозные конструкции Амвросию приходится возводить на фоне полного незнания если не всеми присутствующими, то, по крайней мере, весьма значительной их частью, того, что страстные реликвии вообще были найдены — для Сульпиция Севера это будет новостью еще в 430 г. Соответственно, Амвросию оказывается необходимо во избежание неверного понимания начать с самого начала и разъяснять даже смысл почитания Креста: Елена поклонилась «царю, а не дереву, что М.А. Бойцов
было бы заблуждением язычников и суетностью нечестивых, [поклонилась] тому, кто висел на древе...»145. Выходит, оратор приберег на конец своей речи сенсационное известие об открытии реликвий св. Креста, о том, что именно они привели к принятию Константином и его преемниками христианства, а значит, к созданию христианской империи. Эти реликвии «правят миром», а обладает ими теперь царственный ребенок. Прервать цепочку передачи реликвии от одного государя к другому — значит поставить под вопрос существование христианской империи. Здесь Амвросий вовсе не призывает Гонория сохранять верность христианству, как неоднократно утверждалось исследователями (после победы над Евгением, заклейменным «восточной» пропагандой в качестве потворщика язычества, переход Гонория к «вере отцов» был бы совершенно невозможен), он запугивает воинов-христиан (причем как никейского толка, так в равной мере и всех остальных) возможностью возвращения язычества, если они не поддержат юного государя, осененного крестными реликвиями. Вопреки устоявшемуся в литературе мнению, вряд ли следует считать дидактическими и следующие пассажи Амвросия: «Но я спрашиваю, зачем „святыня над уздой”, если не для того, чтобы обуздывать надменность императоров, сдерживать своеволие тиранов, которые, словно лошади, рвутся к наслаждениям, чтобы им было позволено безнаказанно творить разврат146? О каких только гнусностях Нерона, Калигулы и других мы не наслышаны, у которых не было „святыни над уздой”! Так разве благое дело, совершенное Еленой, когда она направила узду [Константину], означало не то же самое, как если бы [она сказала] всем императорам словами Святого духа: „Не будьте как конь, как лошак, челюсти которых нужно обуздывать уздою и удилами” (Пс. 32: 9), тем, которые не понимают, что они цари, чтобы править [прежде всего] собой, как подданными?147». Какой политический смысл был в том, чтобы публично давать столь отвлеченные наставления десятилетнему Гонорию? Оратор обращается вовсе не к нему с назиданием, а к войску с посулами: новый император, получивший священные реликвии, наверняка не станет ни Нероном, ни Калигулой, не превратится в тирана, 145 «...regem adoravit, non lignum utique, quia hic gentilis est error et vanitas impiorum, sed adoravit illum, qui pependit in ligno... » — 46. 146
О метафоре «узды для тиранов» см.: Villari E. Op. cit.
147 «Sedi quaero: Quare sanctum super frenum, nisi ut imperatorum insolentiam refrenaret, conprimeret licentiam tyrannorum, qui quasi equi in libidines adhinnirent, quod liceret illis adulteria inpune committere? Quae Neronum, quae Caligularum ceterorumque probra conperimus, quibus non fuit sanctum super frenum! Quid ergo aliud egit Helenae operatio, ut frena dirigeret, nisi ut omnibus imperatoribus sancto dicere spiritu videretur: Nolite fieri sicut equus et mulus, sed in freno et camo maxillas eorum constringeret, qui se non agnoscerent reges, ut regerent sibi subditos?» — 50–51. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
305
не будет проявлять дурного самовластия — чего нельзя гарантировать, окажись на троне Феодосия кто-то другой, не владеющий гвоздями от Креста Господня. Здесь всё на своих местах и всё работает на главную цель — поддержку армией Гонория как преемника Феодосия. Епископ начал в первой части своей речи с аргументов из области гражданского права, а в завершающей при помощи страстных реликвий поднялся до аргументов веры и чуда. Амвросий давно уже считал своим образцом ветхозаветного пророка Нафана. Но последнее, что сделал Нафан — обеспечил передачу царства от умиравшего Давида юному Соломону, несмотря на то, что Адония уже готовился забрать власть148. Вся длинная история об обретении Еленой св. Креста была необходима для объяснения малосведущим слушателям, откуда могли взяться предъявляемые Амвросием публике реликвии, а реликвии понадобились для того, чтобы сделать неоспоримым право их обладателя на власть. Ни о какой позднейшей «вставной новелле» в случае с легендой о Елене не может быть и речи. Однако отсюда еще не следует, что Амвросий вообще не редактировал свой текст. По крайней мере на один след от правки указать можно. Впрочем, свидетельствует он скорее всего о том, что ее вносили деликатно, — а значит, можно надеяться, что Амвросий в целом бережно относился к исходному тексту и не сильно переиначивал его для публикации. Исправление состоит, на мой взгляд, в добавлении двух последних фраз в пассаж о евреях, донельзя расстроенных обнаружением Креста149. После всех их сокрушений, кончающихся словами «Как мы будем противостоять царям? Цари склонились под железом его стоп», вдруг следуют два заявления, выдержанные совсем в другом стиле: «Цари поклоняются ему, а фотиниане отрицают Его божественность! Императоры выставляют гвоздь Его креста на своей диадеме, а ариане принижают его могущество!»150. Евреи здесь не только проявляют удивительную осведомленность относительно соперничающих течений в христианстве, они еще и иронизируют над теми из них, что отклонились от никейских догматов. Нелогичность пассажа с современной точки зрения вовсе не свидетельствует об отсутствии у Амвросия собственной логики — она здесь угадывается легко: открытие реликвий Креста означает 148
1 Цар 1: 5–53.
149 Антииудейский мотив вошел в сюжет легенды о св. Елене, вероятно, вскоре после правления Юлиана Отступника (361–363) проводившего дружественную евреям политику и даже предпринявшего шаги к восстановлению иерусалимского храма — Heid S. Op. cit. S. 69.
306
150 «Quomodo regibus resistemus? Ferro pedum eius reges inclinantur. Reges adorant, et Photiniani divinitatem eius negant! Clavum crucis eius diademate suo praeferunt imperatores, et Arriani potestatem eius inminuunt!» — 49. О. Фаллер, издавая текст речи, пытался преодолеть нелогичность этого места при помощи пунктуации: он закрыл кавычки, выделявшие речь евреев, после фразы о царях, склоняющихся под железными стопами Христа. М.А. Бойцов
посрамление противников истинной веры, к числу которых относятся как евреи, так и всевозможные еретики. Амвросий не мог, стоя над гробом Феодосия, произнести две короткие фразы, осуждающие еретиков устами евреев — хотя бы потому, что среди его слушателей было весьма много как раз тех, кого он называл арианами. К их числу относился, кстати, и Стилихон, а портить с ним отношения вовсе не отвечало интересам епископа. Амвросия все прекрасно знали в качестве решительного противника любых богословских трактовок, отличавшихся от никейских. Но в сложной ситуации передачи власти от Феодосия к Гонорию и Аркадию, когда Амвросию внимали медиоланские священнослужители и горожане (в большинстве своем сторонники никейского символа), с одной стороны, и воины (в значительной части последователи Ария), с другой, возбуждать межконфессиональный спор, да к тому же в агрессивной манере, было бы совершенно некстати. Как раз напротив, использование крестных реликвий, ценившихся всеми направлениями в христианстве, независимо от трактовок второго лица Троицы, должно было сплотить слушателей вокруг наследника Феодосия. Когда же проблема передачи была благополучно разрешена, Амвросий мог позволить себе задним числом внести в текст своей речи антиарианский штрих.
Диадема Елены Радикальность совершенного Амвросием символического переворота можно оценить должным образом только если учесть, что ни римские государи, ни вожди варварских племен, насколько пока известно, не украшали себя никакими «особыми» венцами, содержавшими бы в себе реликвии или талисманы — будь то языческие, будь то христианские151. Здесь нет возможности подробно разбирать позднеримскую практику использования как любых венцов вообще, так и диадем, венков или «коронованных» шлемов, в частности — тем более, что она была весьма разнообразной. Так, венки постоянно применялись как в свадебных, так и в похоронных обрядах, а также при поминовениях усопших, но в то же самое время венок служил символом победы152. Именно в этом последнем 151 См. уже старую работу: Eichmann E. Die Kaiserkrönung im Abendland. Ein Beitrag zur Geistesgeschichte des Mittelalters. Würzburg, 1942. Bd. 2. S. 57–82, а также новые обзоры: Castritius H. Krönung // Reallexikon der Germanischen Altertumskunde. 2001. Bd. 17. S. 381–384; Hardt M. Krone // Ibidem. S. 389–392; Idem. Herrschaftszeichen // Ibidem. 1999. Bd. 14. S. 457–466. 152 Baus K. Der Kranz in Antike und Christentum. Eine religionsgeschichtliche Untersuchung mit besonderer Berücksichtigung Tertullians. Diss. Bonn, 1940. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
307
качестве он войдет в христианскую риторику и иконографию и со временем окажет заметное влияние на символику средневековых корон. О королевском венце как выражении идеи торжества над врагами будет говориться и у Хинкмара Реймсского153, и в коронационных чинах каролингского и посткаролингского времени. Однако при всей многозначности и важности смыслов, усматривавшихся или угадывавшихся современниками Цезаря, Константина или Феодосия в диадемах, венцах и венках разного рода, «индивидуальные» особенности этих предметов никакой символической ценности не имели. Равнодушие римлян IV в. к «индивидуальностям» царских венцов лучше всего передает известный рассказ Аммиана Марцеллина о провозглашении войсками императором Юлиана в 360 г. Солдаты подняли своего полководца на щит и аккламировали ему как августу. «Требовали диадему и на его заявление, что такой он никогда не имел, — какого-нибудь шейного или головного украшения его супруги. На его замечание, что женское украшение было бы неподходящей приметой для первого момента власти, стали искать конской фалеры, чтобы корона на его голове могла представить хоть отдаленный намек на верховную власть. Но когда он отверг и это как неподобающее, то некто по имени Мавр сорвал с себя торквес (золотую шейную гривну — М.Б.), которую носил как знаменосец, и решительно возложил ее на голову Юлиана»154. Как видим, не только первые попавшиеся женские украшения, но даже конские фалеры могли легко превращаться в императорские венцы — и вряд ли только потому, что войска Юлиана состояли по большей части из германцев. Даже если легионеры и не были искушены в имперской символике, то импровизация знаменосца Марка оказалась ей настолько созвучной, что коронование нового императора торквесом отныне прочно войдет в римско-византийскую традицию. Изучение монет также не позволяет выявить каких-либо венцов, представлявших бы какую-нибудь особенную символическую ценность для их обладателей, — одного и того же государя изображали в разных венцах — как реально существовавших, так и выдуманных, причем никакой системы в предпочтении того или иного из них заметить обычно не удается. Что касается золотой диадемы, украшенной драгоценными камнями, то постоянным официальным атри153
308
Eichmann E. Op. cit. S. 58.
154 «…iubebatur diadema proferre, negansque umquam habuisse, uxoris colli vel capitis poscebatur. Eoque adfirmante primis auspiciis non congruere aptari muliebri mundo, equi phalerae quaerebantur, uti coronatus speciem saltem obscuram superioris praetenderet potestatis sed cum id quoque turpe esse adseveraret, Maurus nomine quidam … abstractum sibi torquem, quo ut draconarius utebatur, capiti Iuliani inposuit confidenter». — Ammianus Marcellinus. Res Gestae a fine Corneli Taciti. XX, 4, 17–18. М.А. Бойцов
бутом императорской власти она стала только при Константине. Да и он, судя по монетам, со временем предпочел вернуться от царской по своему происхождению и смыслу диадемы к золотому венку — атрибуту не царя, а триумфатора155. Тем не менее, его преемники охотно пользовались диадемами разных видов, к одному из которых и должна была принадлежать та diadema gemmis insignitum, о которой говорил в своем «Слове» Амвросий. Как могла выглядеть первая в европейской истории «священная корона» — найденная, созданная или же переосмысленная Амвросием Медиоланским «диадема Елены»? Может быть, из голгофского гвоздя (или двух гвоздей), добавив при необходимости обычного металла, выковали тонкий обод и вмонтировали прямо в него драгоценные камни? Или же, как предположила М. Сорди, сама диадема
6. Примеры изображения диадем на монетах: а. Константина, б. Феодосия, в. Гонория. Источник: Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts von Constantinus Magnus bis zum Ende des Westreiches. B.; Leipzig, 1933 (Studien zur spätantiken Kunstgeschichte, 8). Tafel 4, N. 43; Tafel 15, N. 6; Tafel 19, N. 3.
была выполнена, как обычно, из золота, но изнутри ее скреплял железный обруч, переделанный из орудия страстей Христовых156? Оба этих допущения сомнительны уже хотя бы потому, что противоречат обычной в то время конструкции императорской диадемы, как она просматривается по монетам Константина, Феодосия, Гонория или других государей IV в. (Илл. 6). На протяжении всего этого столетия диадемы все еще повязывались на голову: металлические «сегменты» не соединялись вместе намертво, а сохраняли подвижность, поскольку либо крепились на ленту, скреплявшуюся узлом на затылке, либо же соединялись 155 Об истории диадемы см. прежде всего: Gussone N., Steuer H., Beck H. Diadem // Reallexikon der Germanischen Altertumskunde. 1984. Bd. 5. S. 351–376 с подробными библиографическими указаниями. К рассматриваемой здесь теме отношение имеет прежде всего раздел о диадемах Константина Великого и его преемников — S. 359–363. 156
Sordi M. La tradizione... P. 8: «...con cerchio de ferro all’interno». Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
309
шарнирами. Диадемы, представлявшие собой сплошной металлический обруч, еще только появлялись, представляя собой очевидное новшество, и потому выдавать одну из них за венец, сделанный Еленой, было бы малоубедительно157. Кроме того, препятствием для принятия любой из предложенных выше идей о возможном устройстве «диадемы Елены» является и словоупотребление Амвросия: Елена «diadema intexuit». Глагол «intego» означает «покрывать», «класть сверху», «накладывать поверх чего-либо», и существенных отклонений от этого смысла в словарях не отмечается. Поэтому резонно предположить, что Елена (разумеется, не историческая августа, а та, которую представлял себе епископ Медиоланский) «наложила» гвоздь на некую основу — будь то ткань или все же, скорее, золото, но не превращала сам гвоздь в обод, охватывающий голову то ли снаружи венца, то ли в качестве его внутреннего каркаса. Однако каким образом гвоздь Распятия мог быть «наложен сверху» на диадему? Боннский историк Йозеф Энгеманн предположил, что голгофскому гвоздю могли придать форму креста либо же заключить его внутрь крестовидного металлического футляра и «поставить» над центральным звеном диадемы158. Согласно другому его предположению, голгофский крест мог послужить причиной характерной трансформации т.н. трифолия159. Трифолием (трилистником) в нумизматике называют украшение верхнего края центрального звена императорского венца в виде трех небольших выступов вверх, обычно трактуемых как «узкие листья» или же «продолговатые жемчужины»160. Трифолии принимали разный вид, но при всех их отличиях они всегда легко узнаваемы161. Появляется трифолий еще на диадемах Константина, чтобы 157 Подробнее: Wessel K., Piltz E., Nicolescu C. Insignien // RBK. Stuttgart, 1978. Bd. 3. Sp. 369–498, здесь Sp. 373–379. В качестве первых примеров использования диадемы в виде обруча здесь приводятся скульптуры Валентиниана II (375–392) и его преемника — узурпатора Евгения (392–394): Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts von Constantinus Magnus bis zum Ende des Westreiches. B.; Leipzig, 1933 (Studien zur spätantiken Kunstgeschichte, 8). Tafel 92–93, 112–115. 158 Engemann J. Das Kreuz auf spätantiken Kopfbedeckungen (cuculla–Diadem–Maphorion) // Theologia crucis — signum crucis. Festschrift für E. Dinkler. Tübingen, 1979. S. 137–153, здесь S. 144. 159 Ibidem. S. 145; Engemann J. Der “corna”- Gestus — ein antiker und frühchristlicher Abwehr- und Spottgestus? // Pietas. Festschrift für Bernhard Kötting / hrsg. von Ernst Dassmann und K. Suso Frank. Münster, 1980 (JbAC. Ergänzungsband 8). S. 483–498, здесь S. 486. 160 Delbrueck R. Op. cit. S. 59; Deér. J. Der Ursprung der Kaiserkrone // Deér J. Byzanz und das abendländische Herrschertum. Ausgewählte Aufsätze / hrsg. von Peter Classen. Sigmaringen, 1977 (Vorträge und Forschungen, 21). S. 11–41, здесь S. 15, 38; Lederer Ph. Beiträge zur römischen Münzkunde V.: Kaiserbildnisse mit Kreuzdiadem // Deutsche Münzblätter. 1934. Jg. 54. N. 384. S. 213–220, 242–245, 267–270, здесь S. 220. Выражаю глубокую признательность Франку Рексроту и Ларсу Франке (Гёттинген) за любезную присылку мне копии этой редкой публикации.
310
161 Количество таких выступов могло варьировать от одного до пяти, но трехлистники безусловно преобладали. — Engemann J. Das Kreuz... S. 146. М.А. Бойцов
потом не исчезать на протяжении многих веков — едва ли не до самого конца Средневековья162. Подтвердить гипотезы Й. Энгеманна попыталась Ульрике Кёнен, собрав обширный иконографический материал. Как и ее учитель, она, вероятно, права в подозрениях, что удивительно устойчивый мотив трифолия был не только декоративным элементом — у него должен был иметься некий смысл. Однако в поисках «истинного значения» трилистника оба исследователя увлеклись, как думается, рискованной идеей. Они усмотрели в форме, которую, начиная с середины V в. стали нередко приобретать «листы» трифолия, внешнее сходство с гвоздями и построили на этом визуальном подобии смелую теорию. Трилистник якобы стали с указанного времени понимать как напоминание о гвозде с Голгофы, заключенном в императорский венец матерью Константина — причем такое переосмысление уже довольно давнего украшения произошло под непосредственным воздействием речи Амвросия Медиоланского163. Трифолий специфической формы, напоминавшей три гвоздя, изображали не всегда, а только в тех случаях, когда хотели представить императора в качестве военачальника — так что голгофский гвоздь (или, точнее, его утроенное символическое изображение) должен был продолжать служить оберегом в бою. Хотя вышеизложенная гипотеза представляется весьма сомнительной, критиковать ее здесь нет необходимости, поскольку в любом случае она может относиться только к «воспоминаниям» V в. о «диадеме Елены», но не к ней самой: Й. Энгеманн и У. Кёнен не предполагают, что «утроенный» голгофский гвоздь был представлен уже на венце Гонория. Независимо от того, украшал ли «диадему Елены» на голове юного императора какой-нибудь (обычный, а не «гвоздевидный») трифолий или нет, «гвоздь Римской империи» вряд ли был скрыт от взоров публики — ведь оказавшись на лбу императоров, он, по словам Амвросия, превратил их в проповедников новой веры. «Проповедование» должно было, наверное, состоять как раз в том, что все 162 Историку западноевропейского Средневековья трифолий может быть интересен как гипотетический исток «лилиевидной» короны, а также, возможно, и самой геральдической лилии. См., в частности: L’Orange H.P. L’originaria decorazione del Tempietto Cividalese // L’Orange H.P. Likeness and Icon. Selected Studies in Classical and Early Medieval Art. Odense, 1973. P. 218–242, здесь P. 235–238. Впрочем, наличие морфологической связи между всеми этими фигурами пока еще, кажется, никем всерьез не обосновывалось. Предположение, что трифолий символизировал пучок лучей солнечного бога Sol invictus, любимого Константином, см. в: Restle M. Kunst und byzantinische Münzprägung von Justinian I. bis zum Bilderstreit. Athen, 1964 (Texte und Forschungen zur byzantinisch-neugriechischen Philologie, 47). S. 136–137. Решительные возражения высказываются в работе: Wessel K., Piltz E., Nicolescu C. Op. cit. Sp. 380 и, разумеется, в: Engemann J. Das Kreuz... S. 147. 163
Engemann J. Das Kreuz... S. 146; Koenen U. Op. cit. Passim. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
311
могли видеть реликвию, понимая ее значение и испытывая на себе ее воздействие. При этом трудно представить, чтобы старый гвоздь был попросту воткнут вертикально в центральное звено венца и торчал вверх над головой государя. Куда более естественным решением было придать гвоздю, «наложенному» на диадему, новую форму164 (как ее, скорее всего, придали и первому гвоздю — пошедшему на узду «для украшения»). Иными словами, гвоздь диадемы тоже должны были перековать. Символическая ценность голгофских гвоздей состоит не в их функциональной сущности, внешне выражаемой их формой, а в том, что они являются реликвиями св. Креста — ведь не случайно именно в этом смысле Амвросий подчеркивал идентичность «Древа» и «Железа». Соответственно, обоим гвоздям естественно было придать форму креста. Однако не менее естественным было бы и другое решение, на которое как раз, кажется, содержится намек в «Слове» Амвросия. У него «драгоценный камень» голгофского гвоздя сопоставляется с прочими камнями диадемы, причем оказывается, что он-то и есть самый драгоценный из всех165. Если увидеть в этом сравнении нечто большее, чем метафору, естественно возникнет предположение, что гвоздь превратили в железный «камень», придав ему тем самым форму, удобную для «наложения» на венец. В какое именно звено диадемы должны были включить гвоздь-камень, сомнений не вызывает — его место могло быть лишь там, куда со времен Диоклетиана166 вставляли главную, самую крупную и красивую, драгоценность венца, — над челом государя. Амвросий так и говорит: гвоздь «vestit principum frontem». Итальянская исследовательница В. Масперо, пытаясь реконструировать внешний вид и историю диадемы, которую Амвросий «видел собственными глазами на похоронах Феодосия», делает множество крайне сомнительных допущений, но в одном пункте с ней трудно спорить: она тоже помещает реликвию в центральное звено диадемы. Правда, В. Масперо почему-то полагает, что Елена в него вставила большой и ценный камень голубого цвета, внутри которого помещалась «частица крестного древа, как писал [??] св. Амвросий»167. Из гвоздей же, 164 Однако У. Кёнен исходит именно из презумпции, что гвоздь в императорской диадеме должен был сохранить свой исходный вид — Koenen U. Op. cit. S. 182. Здесь она следует за Й. Энгеманном, указавшим на особую эффективность острых предметов в качестве апотропеических символов — Engemann J. Zur Verbreitung magischer Übelabwehr…; Idem. Das Kreuz… S. 143. 165 «…diadema gemmis insignatum, quas pretiosior ferro innexa crucis redemptionis divinae gemma conecteret…» P. 47. 166
312
Koenen U. Op. cit. S. 178.
167 «Esso [диадема] era dotato da una piastra centrale che probabilmente portava una gemma più preziosa di tutte perché contenente un frammento del legno della croce, come aveva scritto sant’Ambrogio, che l’aveva visto con i suoi occhi al funerale di Teodosio». — Maspero V. Alla ricerca del М.А. Бойцов
по ее мнению, были выкованы две дуги, поднимавшиеся над диадемой, благодаря которым ее можно было закрепить поверх боевого шлема. Однако намного проще допустить, что «самый большой и ценный камень» и был гвоздем, которому, перековав, придали форму, не только технически удобную для монтирования в диадему, но и символически значимую — визуально выражающую идею, что страстная реликвия является важнейшей драгоценностью. Лучше представить себе новацию Амвросия, безусловно, помогли бы иконографические параллели, однако дело с ними обстоит не лучшим образом. Именно правление Гонория С. МакКормак считает низшей точкой кризиса позднеримской императорской иконографии, когда языческая символика уже полностью устарела, а христианская — еще не развилась168. Такое противопоставление «языческой» символики «христианской» представляется несколько спорным: скорее первая довольно плавно перетекла во вторую (что видно и по «христианизации» императорского венца Амвросием). Пожалуй, американская исследовательница права в том, что изображение Гонория на диптихе кон7. Император Гонорий. сула Проба169 (406 г.), действительно, дает для Диптих консула Проба, задняя сторона. изучения знаков власти меньше, чем хоте- 406 г. Аоста. Собор. лось бы. Диадема на диптихе видна хорошо, Источник: Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts von Constantinus Magnus bis и в частности, в середине ее большой камень zum Ende des Westreiches. B.; Leipzig, 1933 в форме ромба (над которым, кстати, возвы- (Studien zur spätantiken Kunstgeschichte, 8). Tafel 106. шается трифолий)170 (Илл. 7). Однако художSacro Chiodo: la ricostruzione dell’elmo diademato di Costantino // Arte Cristiana. Vol. 92. 2004. N. 823. P. 299–310, здесь P. 308. Ср.: Eadem. La corona ferrea. La storia del più antico e celebre simbolo del potere in Europa. Monza, 2003. P. 18. 168 MacCormack S. G. Art and Ceremony in Late Antiquity. Berkeley; Los Angeles; L., 1981 (The Transformation of Classical Heritage, 1). P. 257, 259 и др. 169 В настоящее время в ризнице собора Аосты. Считается первым из дошедших до нас консульских диптихов. 170 Совершенно необоснованным представляется мнение, будто здесь изображена уже «твердая» корона, а не «гибкая диадема»: Deér J. Op. cit. S. 30. Мнение, что трифолий на диптихе Проба вообще самый первый известный нам, см: Wessel K., Piltz E., Nicolescu C. Op. cit. Sp. 380–381. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
313
ник не оставил нам оснований предполагать, что этот «камень» мог быть сделан из голгофского гвоздя. Никаких следов реликвии страстей не обнаруживается и на монетах Гонория. Там император представлен обычно в диадеме из двух нитей крупных жемчужин с большим камнем над лбом. Единственная иконографическая особенность, отмеченная еще Р. Дельбрюком171, состояла в том, что государи западной части империи обычно носили диадемы в виде венков, а убор Гонория почему-то последовал не западным, а восточным образцам. Тем не менее сохранилось одно изображение — столь же известное, сколь и загадочное, — имеющее, пожалуй, отношение к обсуждаемому сюжету. Это камея, возможно хранившаяся некогда в константинопольской церкви Сергия и Вакха172 и попавшая в 1889 г. в коллекцию семьи Ротшильдов, на которой изображена молодая пара: император с супругой. То, что эту камею вырезали по случаю свадебных торжеств, никог8. Камея Ротшильда (фрагда не оспаривалось (хотя возможно, и напрасно). мент). IV в. Париж. Частное Зато с атрибуцией персонажей были и, кажетсобрание. ся, до сих пор остаются серьезные сложности. Источник: Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts von Сначала в царственной паре увидели Юстиниана Constantinus Magnus bis zum и Феодору173, затем Феодосия и Элию Флациллу, Ende des Westreiches. B.; Leipzig, 1933 (Studien zur spätantiken но после публикации в 1926 г. работы известного Kunstgeschichte, 8). Tafel 105. знатока античных памятников С. Рейнаха (сравнившего лица императоров на камее Ротшильда и диптихе Проба) стало общепризнано, что это изображение Гонория и его молодой жены Марии, дочери Стилихона, выполненное при их бракосочетании в 398 г. — т.е. всего через три года после произнесения Амвросием его «Слова». Эту атрибуцию разделяли такие знатоки позднеримской иконографии, как Р. Дельбрюк174 171 Delbrueck R. Op. cit. S. 64. 172 Предположение делается на основании средневековых надписей на камее, «идентифицирующих» изображенных на ней лиц как свв. Сергия и Вакха — Babelon E. Les camées antiques de la Bibliotèque Nationale (quatrième et dernier article) // Gazette des beaux-arts. 1899. N. 1. P. 101–116, здесь P. 113. 173 «Il représente, en demi ronde-bosse, les bustes de Justinien et de Théodora…» — Ibidem.
314
174 Delbrueck R. Die Consulardiptychen und verwandte Denkmäler. B.; Leipzig, 1929 (Studien zur spätantiken Kunstgeschichte, 2). Teil. 2. N. 66; Idem. Spätantike Kaiserporträts… S. 206–207. Tafel 105. М.А. Бойцов
и Х.П. Лоранж175. Однако в 1957 г. появилась альтернативная точка зрения: на камее представлен Констанций II со своей первой супругой (имя которой до нас не дошло)176, а потому рельеф следует датировать 335 г. Аргументы, приводимые автором этой гипотезы, серьезны, но несколько субъективны и уж во всяком случае не кажутся решающими. Вероятно, поэтому старое мнение, что на камее Ротшильда изображены именно Гонорий и Мария, продолжает не только существовать, но, пожалуй, доминировать в специальной литературе. Разумеется, любое изображение Гонория может быть полезно для реконструкции облика «диадемы Елены» — но значение камеи Ротшильда совершенно исключительно — разумеется, при условии, что на ней представлен именно сын Феодосия, а не какой-нибудь другой император. Голову «Гонория» на камее украшает венец необычной формы, который Р. Дельбрюк склонен был считать свадебным венком177 (Илл. 8). Его предположение представляется маловероятным, поскольку, во-первых, странно, что свадебного венка нет на голове невесты, а во-вторых, такие венки сплетались обычно из цветов и трав, но не из ветвей лавра — а именно они угадываются в рисунке звеньев венца на камее. В облике самого венца уместнее видеть императорскую диадему «западного образца» (что, кстати, можно считать дополнительным аргументом в пользу идентификации изображенного здесь государя с Гонорием, а не Констанцием II). Конечно, нельзя исключить, что художник руководствовался больше собственной фантазией, нежели видом конкретного предмета, но звенья-листья венца выглядят весьма технологично, причем им можно найти довольно точные соответствия на других императорских изображениях — в частности, на монетах Константина (Илл. 6а). Больше всего внимания в диадеме на камее привлекает ее центральное звено, украшенное сверху маленьким трифолием необычной формы. Оно выглядит как большой квадратный «камень» в оправе, всю поверхность которого 175 L’Orange H.P. Studien zur Geschichte des spätantiken Porträts. Oslo, 1933. S. 77. 176 Coche de La Ferté E. Le Camée Rothschild, un chef d’œuvre du IVe siècle après Jésus–Christ. P., 1957. У. Кёнен, судя по ее аппарату, не знает этой работы, а от сколько-нибудь подробного обсуждения камеи отказывается (хотя для ее концепции этот предмет имеет существенное значение), отделываясь фразой, что христограмму на диадеме не обязательно выгравировали в то же самое время, когда была создана сама камея: Koenen U. Op. cit. S. 177–178. Э. Кош де ла Фертэ, исследовавший саму камею Ротшильда, а не ее репродукции, не только не заметил отличий в технике гравировки христограммы, но даже построил значительную часть обоснования своей датировки именно на ее начертании. 177 «Für bestimmte Gelegenheiten wurden anscheinend eigene Diademformen mit einer Sonderbedeutung geschaffen. So trägt Honorius auf dem Cameo Rothschild einen Kranz von großen, paarig angeordneten Blättern mit quadratischem Stirnjuwel, der wohl sein Hochzeitskranz ist; mit dem Lorbeerkranz hat er jedenfalls wenig Ähnlichkeit». — Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts… S. 66, ср. S. 206. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
315
занимает христограмма. Знаки такого типа считаются в литературе не более чем свидетельством личного благочестия либо же публичным выражением приверженности христианству. Так, согласно П.Э. Шрамму, крест на диадеме означает не более того, что ее владелец — христианин178. Ф. Ледерер полагает, что украшение в виде креста или христограммы на шлемах и диадемах правителей после Константина могло служить указанием на их приверженность не христианству вообще, а специально его антиникейскому направлению179. Если бы это правило, действительно, соблюдалось, христограмма стала бы аргументом в пользу того, что на камее Ротшильда представлен скорее Констанций II, нежели Гонорий. Однако доказательная база гипотезы Ф. Ледерера пока слишком узка, чтобы строить на ней какую бы то ни было атрибуцию. Во всяком случае, у данной христограммы можно заподозрить совсем иное значение, чем предлагали П.Э. Шрамм и Ф. Ледерер. До сих пор исследователи никак не связывали рисунки креста или христограммы с особым качеством того предмета, на который они наносились — т. е. с наличием в этом предмете реликвий св. Креста. Разумеется, далеко не каждый крест и не каждая христограмма должны отныне рассматриваться как указание на присутствие неподалеку частей св. Креста, иначе все Средиземноморье и ряд соседних регионов придется счесть буквально усыпанными его фрагментами. Однако можно осмелиться предложить другую закономерность: при наличии реликвий св. Креста место их хранения должно было, как правило, обозначаться крестом или же христограммой. Хороший пример тому дает один текст Григория Нисского180. Рассказывая о кончине в 379 г. своей сестры, благочестивой Макрины, он говорит, что на одном шнурке с нательным крестом из железа у нее нашли и перстень из того же материала. На печатке был изображен крест. При изучении перстня выяснилось, что в его внутренней полости хранится частица «Древа жизни». «Так знак креста, нанесенный снаружи, указывает на то, что спрятано под ним внутри»181. Последнюю фразу можно прямо отнести к христограмме на камее Ротшильда. Если она была выгравирована одновременно со всем портретом, а не добавлена спустя несколько столетий, велика вероятность, что художник имел в виду 178 Schramm P.E. Herrschaftszeichen und Staatssymbolik. Stuttgart, 1955 (MGH Schriften, 13/2). Bd. 2. S. 383. 179
Lederer Ph. Op. cit. S. 268.
180 Эпизод подробно разбирается в: Dölger F.J. Das Anhängekreuzchen der hl. Makrina und ihr Ring mit Kreuzpartikel. Ein Beitrag zur religiösen Volkskunde des 4. Jahrhunderts nach der Vita Macrinae des Gregor von Nyssa // Dölger F.J. Antike und Christentum… S. 81–116.
316
181 «…καὶ οὕτως ἄνωθεν ἡ σφραγὶς τῷ ἰδίῳ τύπῳ μηνύει τὸ ὑποκείμενον». — PG. P., 1858. Vol. 46. Col. 989. М.А. Бойцов
не просто христианское благочестие изображаемого им лица, а наличие в его венце вполне материальной страстной реликвии. В пользу такого предположения говорит то, что в IV в. христограммы или кресты на диадемах еще очень большая редкость, и случайное их появление там маловероятно. Хорошо известно, что впервые знаки «хи» и «ро» украсили шлем Константина, как его изображали на монетах и медальонах в промежутке с 315 по 324 г. (то есть еще заведомо ранее того, как в Иерусалиме была найдена реликвия, опознанная в качестве Креста Распятия). Возможно, что между шлемом на монетах и шлемом из легенды о находках Елены есть связь — либо в том смысле, что это один и тот же предмет, либо же в том, что изображение христограммы на монетах стало наводить уже задним числом на мысль, будто в шлеме Константина должна была заключаться какая-то крестная реликвия. Шлему Константина и гипотезе происхождения от него «закрытой» императорской короны раннего и высокого Средневековья посвящен целый ряд важных исследований А. Альфёльди182, Й. Деэра183, П.Э. Шрамма184, Э. Айхманна185 и Э. Пилц186. Однако вопрос, не тянется ли линия от этого шлема к венцу Гонория, а от него — к средневековым коронам-ре- 9. Золотой солид Констанция II. 353 г. ликвариям, историками до сих пор еще не ставился. Париж. Кабинет медалей. Изображение не христограммы, а креста, ук- Источник: Coche de La Ferté un рашающего голову государя, впервые встречается на E. Le Camée Rothschild, chef d’œuvre du IVe siècle après солиде Констанция II 353 г.187 (Илл. 9). Вероятность Jésus–Christ. P., 1957. P. 32. случайной ошибки художника, которую здесь склонны были заподозрить некоторые исследователи, снижается тем обстоятельством, что монета была отчеканена не в провинции, а в Константинополе. Император представлен в шлеме с наложенной на него диадемой. Не вполне понятно, является ли равносторонний «греческий» крест частью диадемы или же шлема, хотя мне 182 Alföldi A. The Helmet of Constantine with the Christian Monogram // The Journal of Roman Studies. 1932. 22. P. 9–23; Idem. Eine spätrömische Helmform und ihre Schicksale im germanisch-romanischen Mittelalter // Acta Archaeologica. Kopenhagen, 1934. T. 5. S. 99–144. 183 Deér J. Op. cit. 184 См. его очерк: Die Kronen des frühen Mittelalters // Schramm P.E. Op. cit. S. 377–417. 185 Eichmann E. Op. cit. S. 57–81 (§ 3. Die Krone). 186 Piltz E. Kamelaukion et mitra. Insignes Byzantines imperiaux et ecclèsiastiques. Stockholm, 1977, где на с. 74 и далее она не соглашается со всеми перечисленными авторами и развивает концепцию заимствования закрытой короны у варваров. 187 Lederer Ph. Op. cit. S. 213. Abb. 1. Taf. 143. N. 1. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
317
более вероятным представляется второе. Появление этого креста связывают порой с упоминавшимся выше посланием Кирилла Иерусалимского, сообщавшего императору о грозном знамении на небе в виде сияющего креста — событии, по его мнению, намного более важном, чем нахождение деревянного Креста на Голгофе188. Монеты этого типа единичны — даже на других выпусках той же серии крест отсутствует. Для полноты картины необходимо упомянуть оставшиеся иконографические памятники IV — начала V в. — благо это всего лишь две скульптуры неизвестных императриц с не очень отчетливыми изобра10. Статуэтка императрицы. IV в. жениями христограмм на их венцах. Первую Париж. Кабинет медалей. Источник: Delbrueck R. Spätantike статуэтку (из парижского Кабинета медалей) Kaiserporträts von Constantinus Magnus bis датировать оказалось трудно — прежде всеzum Ende des Westreiches. B.; Leipzig, 1933 (Studien zur spätantiken Kunstgeschichte, 8). го, из-за сложностей с идентификацией изобTafel 64. раженной императрицы (Илл. 10). Сначала ее определили как супругу Феодосия Элию Флациллу, затем Р. Дельбрюк счел ее Еленой и отнес статуэтку к 325–326 гг.189, но позже Х.П. Лоранж вернулся к первой гипотезе, предположив, однако, что скульптура была выполнена намного позже кончины августы — только в годы правлении Аркадия и Гонория — т.е. как раз в интересующий нас период190. На центральном камне диадемы «Елены» с трудом различается рельеф, который Р. Дельбрюк интерпретировал как христограмму. К первой половине V в. относится бронзовая гирька в виде полуфигурки императрицы с диадемой, средний камень которой украшен косым крестом или упрощенной христограммой191 (Илл. 11). Было бы весьма привлекательно узнать и в этой императрице св. Елену, но убедительных аргументов в пользу такого допущения пока привести нельзя. 188 Предположение высказано в: Koenen U. Op. cit. S. 196. 189 Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts… Tafel 64. S. 164. Abb. 58. 190 L’Orange H.P. Der subtile Stil. Eine Kunstströmung aus der Zeit um 400 nach Christus // L’Orange H.P. Likeness and Icon. P. 54–71, здесь P. 67; Wegner M. Frauen der Tetrarchen, des Constantinus und dessen Familie // L’Orange H.P. Das spätantike Herrscherbild von Diokletian bis zu den KonstantinSöhnen 284–361 n. Chr. B., 1984 (Das Römische Herrscherbild. III. Abteilung). S. 141–165, здесь S. 145.
318
191 Late Antique and Byzantine Art (Victoria and Albert Museum). L., 1963. Abb. 4. Ср.: Engemann J. Das Kreuz... S. 144. М.А. Бойцов
12. Золотой солид Лицинии Евдокии. 439–455. Лондон. Британский музей. Источник: Koenen U. Symbol und Zierde auf Diadem und Kronreif spätantiker und byzantinischer Herrscher und die Kreuzauffi ndungslegende bei Ambrosius // JbAC. Jg. 39. 1996. Tafel 11с.
На столь бледном иконографическом фоне христограмму с камеи Ротшильда следует воспринимать как крупную новацию, а 11. Гирька в виде фигурки императрицы. изображение императора с такой IV–V вв. Лондон. Музей Виктории и Альберта. диадемой на голове — как полиИсточник: Late Antique and Byzantine Art (Victoria and тический манифест. Ничего даже Albert Museum). L., 1963. Abb. 4. отдаленно похожего не встречается более в императорской иконографии вплоть до середины V в. Только тогда на монете супруги Валентиниана III Лицинии Евдокии, отчеканенной незадолго до 450 г., императрица предстанет с «лучевидным» венцом на голове, в центре которого будет возвышаться крест192 (Илл. 12). Согласно реконструкции Ф. Ледерера, похожая корона с крестом украшала и голову ее царственного мужа на его монетах — не дошедших до нас, но отчасти известных по изображениям193. Очевидно, впрочем, что между венцами императора с камеи Ротшильда и Лицинии Евдокии нет никакой преемственности — в первом случае христограмма вырезана на центральном «камне» диадемы типа венка, а во втором — крест поставлен над верхним 192 Kent J.P.C., Overbeck B., Stylow A.U. Die römische Münze. München, 1973. N. 762v; Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts… Taf. 24. N. 4–5; Lederer Ph. Op. cit. S. 219. Taf. 143. N. 4. 193
Lederer Ph. Op. cit. S. 218–219; Coche de La Ferté E. Op. cit. P. 32; Engemann J. Das Kreuz... S. 144. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
319
13. Золотой солид Анастасия I. 491–518. Берлин. Мюнцкабинет. Источник: Koenen U. Symbol und Zierde auf Diadem und Kronreif spätantiker und byzantinischer Herrscher und die Kreuzauffindungslegende bei Ambrosius // JbAC. Jg. 39. 1996. Tafel 12b.
14. Золотой солид Тиберия ΙΙ Константина 579 г. Источник: http://www.wildwinds.com/ coins/sb/sb0420.html
краем уже почти средневековой короны. Аналогий венцу с камеи не найти и позже: крест вновь появится на шлеме Анастасия I (491–518), на монетах, чеканившихся от его имени в остготском королевстве194, но это будет скорее подражанием солидам Констанция II (Илл. 13). Что же до укоренения привычной нам иконографии, когда крест возвышается над центральной частью короны, то изобретение Лицинии Евдокии (и, возможно, Валентиниана III) окончательно закрепится только начиная с правления Тиберия ΙΙ Константина (578–582)195 (Илл. 14). Поскольку диадема с камеи Ротшильда не находит аналогий в императорской репрезентации, ее появление необходимо связывать с какими-то столь же уникальными обстоятельствами. Конечно, было бы неосторожно утверждать, будто «свадебный венок» неизвестного государя и есть не что иное как «венец Елены» из речи Амвросия Медиоланского, но если идентификация этого императора с Гонорием получит дополнительные подтверждения, вопрос о близости друг другу обеих этих диадем придется обсуждать всерьез. Во всяком случае одно предположение можно, думается, считать достаточно корректным и на нынешней стадии разработки вопроса. При том, что любые попытки представить, как выглядела диадема, о которой говорил Амвросий, могут быть только гипотетическими, историк меньше рискует ошибиться в своей реконструкции, если возьмет за основу венец, изображенный на камее Ротшильда, а не любой иной.
194 Catalogue of the Byzantine Coins in the Dumborton Oaks Collection and in the Whittemore Collection / Ed. by Alfred R. Bellinger and Philip Grierson. Vol. 1: Anastasius I to Maurice, 491–602. Washington, DC, 1966. N. 3j; Kent J.P.C., Overbeck B., Stylow A.U. Op. cit. N. 789v; Hahn W. Moneta Imperii Byzantini. Teil 1: Von Anastasius bis Justinuanus I: (491–565), einschließlich der ostgotischen und vandalischen Prägungen. Wien, 1973 (Österreichische Akademie der Wissenschaften, Philosophisch-Historische Klasse. Denkschriften, 109; Veröffentlichungen der Numismatischen Kommission der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, 1). 82/4. N. 19, 21, 22a; Lederer Ph. Op. cit. S. 220; Engemann J. Das Kreuz... S. 144.
320
195
Lederer Ph. Op. cit. S. 268–269; Deér. J. Op. cit. S. 31.
М.А. Бойцов
Амвросий и реликвии Как уже говорилось, поклонение орудиям страстей Христовых, как и другим священным реликвиям (прежде всего останкам христианских мучеников), было в конце IV в. еще новой и не вполне привычной практикой — особенно в западной части империи. Там Амвросий Медиоланский оказался едва ли не первым крупным деятелем церкви, ставшим заниматься обнаружением и перенесением реликвий, — это он дал авторитетный пример, которому последовали сначала североитальянские епископы, а затем и предстоятели в других частях латинской Европы. Амвросий обладал счастливым даром находить священные реликвии именно тогда, когда возникали подходящие политические обстоятельства. Так, первый свой успешный опыт — обнаружение останков никому дотоле не известных мучеников Гервасия и Протасия — он осуществил во время опасного противостояния с императором Валентинианом II в 386 г.196. Судя по ряду известных эпизодов, Амвросий умел мастерски воздействовать на настроения простонародья и, наверное, именно благодаря этой способности раньше многих современников должным образом оценил роль, которую священные реликвии при правильном их использовании могут играть для мобилизации и сплочения самых широких слоев населения вокруг той или иной политической идеи. Многие христианские интеллектуалы первых веков сторонились таких проявлений народной религиозности, как благоговение перед материальными объектами (тем более частями трупов или орудиями убийств и пыток), указывая на спиритуальный характер подлинной веры. Однако Амвросий был политиком уж никак не меньше, чем богословом, и в этом своем качестве он лучше смог оценить возможности, открывавшиеся в стремлении импульсивного народного благочестия к «объективизации» веры, к укреплению ее умопостигаемых истин зримыми и осязаемыми «медиаторами», способными устанавливать прямую связь между земным миром и миром горним. Появление «гвоздя Римской империи» в речи Амвросия (вне зависимости от того, откуда сама эта реликвия взялась в Медиолане) полностью соответствует логике его действий в других эпизодах с участием святых мощей. Серьезное отличие от ситуации 386 г. состояло лишь в том, что тела Гервасия и Протасия должны были стать мощным средством борьбы против «ариан», пользовавшихся 196 Об отношении Амвросия к реликвиям мучеников см. прежде всего: Dassmann E. Ambrosius und die Märtyrer // JbAC. Jg. 18. 1975. S. 49–68 с указанием предшествующей литературы; McLynn N.B. Op. cit. P. 209–219. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
321
прямым покровительством императорской семьи, а «Железо Креста» стало средством объединения сторонников как никейской, так и антиникейских трактовок христианства вокруг нового государя. Менее чем за полтора года до прощания с Феодосием, в начале ноября 393 г., Амвросий уже имел дело с гвоздями распятия. В Бононии (Болонье) вместе с местным епископом он открыл на еврейском кладбище останки двух новых христианских мучеников — Агриколы и Виталия. В ходе эксгумации Амвросий определил, что Агриколу распяли, причем тело его было прибито к кресту множеством гвоздей («более было ран, нежели частей тела»), причем эти гвозди наряду с другими реликвиями Амвросий собирал на дне могилы собственными руками197. Часть найденного на кладбище в Бононии он торжественно положил в основание алтаря собора во Флоренции уже в следующем году198. Но не сохранил ли он у себя двух гвоздей от болонского распятия, которые силой его молитв могли бы чудесным образом превратиться в гвозди от Распятия на Голгофе? Как бы то ни было, Амвросию следует отдать честь изобретения совершенно нового в европейской культуре сакрального предмета — венца-реликвария. То, что епископ Медиоланский счел необходимым для легитимации юного государя в глазах войска создать и использовать невиданное ранее средство воздействия на народное воображение, говорит, пожалуй, лучше многого иного, сколь сильны были у него в феврале 395 г. опасения за судьбу этого мальчика, да, пожалуй, и за свою собственную.
После Амвросия: «диадема Елены» и «венцы Константина» Амвросий Медиоланский создал такое явление — политическое, религиозное, семиотическое, общекультурное, наконец, — которого в римской истории еще не было — ни в языческие, ни в христианские времена. 197 «Detuli ergo vobis munera quae meis legi manibus, id est, crucis tropaea, cujus gratiam in operibus agnoscitis. Certe et ipsi daemones confitentur. Condant alii aurum atque argentum, ac de latentibus eruant venis; legant pretiosa monilium serta; temporalis ille thesaurus est, et saepe habentibus perniciosus: nos legimus martyris clavos, et multos quidem, ut plura fuerint vulnera quam membra. Clamare martyrem diceres ad populum Judaeorum, cum clavos ejus colligeremus: Mitte manus tuas in latus meum, et noli esse incredulus, sed fidelis (Joan. XX, 27). Colligimus sanguinem triumphalem, et crucis lignum». — Ambrosius. Exhortatio virginitatis // PL. P., 1845. Vol. 16. Col. 339. (II, 9). В римские могилы нередко клали гвозди — причем на грудь мертвеца и в большом количестве — Leclercq H. Clou // Dictionnaire d’archéologie chrétienne et de liturgie. P., 1914. T. 3. Col. 2034–2037.
322
198 Palanque J.-R. Op. cit. P. 283–284. М.А. Бойцов
Тем более странно, что решительную новацию Амвросия исследователи до сих пор не только не оценили по достоинству, но даже едва ее заметили. Причина такого равнодушия состоит, вероятно, в том, что идея «венца-реликвария» не получила немедленного и бурного развития (во всяком случае, очевидного для историков), а потому остается непонятно, была ли какая-то преемственность между «диадемой Елены» и средневековыми коронами-реликвариями. Исследователи старались обнаружить у авторов V в. намеки на то, что императорские венцы их времени стали украшаться крестами. Так, Р. Дельбрюк (за которым пошли и другие специалисты) полагал, что о кресте на диадеме императора Аркадия сообщает Иоанн Златоуст в «Раcсуждении против иудеев и язычников» и в «Беседе на псалом 109»199. В первом случае для такой трактовки есть основания. В «Рассуждении» Иоанн говорит: «цари, слагая диадемы, берут крест — знак Его смерти; на порфирах крест, на диадеме крест, при молитвах крест, на оружии крест, на священной трапезе крест, и во всей вселенной крест сияет светлее солнца»200. Первую часть фразы можно понимать по-разному, но во второй речь идет, надо полагать, о разных видах изображений креста — как двухмерных, так и объемных (объемным должен быть, например, крест на церковном престоле — «священной трапезе»). О реликвиях св. Креста речи здесь не идет. Второе место, приводимое Р. Дельбрюком, куда более сомнительно. «Не только люди простые, но и те, которые облекаются в диадемы, на челе выше диадем носят крест; и весьма справедливо, — потому что он выше бесчисленных диадем201». Только вырвав эту фразу из контекста, можно предполагать, что в ней речь идет о царском венце с приделанным к нему сверху крестом. В предыдущей фразе Златоуст говорит: «Этот крест прежде был знаком проклятой смерти, смерти позорной, смерти самой постыдной; но вот теперь он сделался драгоценнее самой жизни и славнее диадем, так что все мы носим его на челе, не только не стыдясь, но считая его своим украшением»202. Иными словами этот крест носят не одни лишь цари на своих диадемах, но носим «все мы», в частности «люди простые». Речь здесь явно идет 199 Delbrueck R. Spätantike Kaiserporträts. S. XVI, 65; Ott J. Krone und Krönung: die Verheißung und Verleihung von Kronen in der Kunst von der Spätantike bis um 1200 und die geistige Auslegung der Krone. Mainz am Rhein, 1998. P. 167. 200 «Οἱ γοῦν βασιλεῖς διαδήματα ἀποτιθέμενοι, τὸν σταυρὸν ἀναλαμβάνουσι τὸ σύμβολον αὐτοῦ τῆς τελευτῆς· ἐν πορφυρίσι σταυρός, ἐν διαδήμασι σταυρός, ἐπὶ εὐχῶν σταυρός, ἐπὶ ὅπλων σταυρός...» — PG. P., 1862. Vol. 48. Col. 824, 58. Русский перевод приводится по изданию: Иоанн Златоуст. Творения. СПб., 1895. Т. 1. С. 618 (гл. 8). 201 «Οὐ μὲν ἰδιῶται μόνον, ἀλλὰ καὶ αὐτοὶ οἱ τὰ διαδήματα περικείμενοι ἐπὶ τοῦ μετώπου ὑπὲρ τὰ διαδήματα αὐτὸν (т.е. крест) βαστάζουσι, καὶ μάλα εἰκότως· μυρίων γὰρ διαδημάτων ἀμείνων». — PG. P., 1862. Vol. 55. Col. 274, 15. 202 Русский перевод приводится по изданию: Иоанн Златоуст. Творения. СПб., 1899. Т. 5. С. 291 (гл. 6). Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
323
не о материальном предмете, а о крестообразном помазании головы при крещении. Из приводимого здесь же противопоставления: «Диадема украшает голову, а крест ограждает душу», — понятно, что этот крест голову не украшает и не является частью императорского венца. Пожалуй, больше полезных нам намеков обнаруживается у ученика Амвросия Августина. Он несколько раз повторяет одну и ту же мысль: в императорской диадеме нет более ценного камня, нежели «крест Христов» (или в другом месте «знак креста»), «царящий во лбу»203. Возможно, Августин, действительно, исходит из того, что венцы современных ему государей — Аркадия и Гонория (или, во всяком случае, одного из них) не только украшены изображением креста или христограммы (как понимали эти строки многие исследователи), но и содержат внутри себя физические частицы «креста Христова». На этом, довольно шатком, фундаменте из слов Иоанна Златоуста и Августина пока и строятся предположения, что на диадеме Аркадия должно было иметься изображение креста или христограммы. Но если вслед за Р. Дельбрюком согласиться на такую возможность, его зыбкую конструкцию можно продолжать строить дальше. Приняв еще и гипотезу, что «знак креста» на венце означал присутствие в нем частицы св. Креста, придется признать, что реликвия в диадеме Аркадия являлась уже не гвоздем (которого тогда в Константинополе еще не было), а куском Древа. Тогда историкам следует пытаться протягивать линию к средневековым венцам с крестными реликвиями не от «диадемы Елены», а скорее от гипотетической «диадемы Аркадия». При том, что реальные или легендарные короны с частицей Древа упоминаются в средневековых текстах более или менее регулярно, нет, кажется, ни одного, в котором ясно говорилось бы о венце, хранившем бы в себе «железо Креста». Причину такого (сугубо предположительного) развития при полном молчании источников можно надеяться угадать в печальной судьбе «диадемы Елены». Либо она по каким-то причинам утратила значение для повзрослевшего Гонория, либо потерялась в смутах, охвативших Италию в V в., либо же в числе императорских инсигний, отосланных Одоакром после свержения Ромула Августула в 476 г., оказалась в императорской сокровищнице в Константинополе, где эта релик-
324
203 «Ament vobiscum Christum, qui eo ipso quo videbatur victus, vicit orbem terrarum. Vicit enim orbem terrarum sicut videmus, fratres: subjecit omnes potestates, subjugavit reges, non superbo milite, sed irrisa cruce; non saeviens ferro, sed pendens ligno; patiendo corporaliter, faciendo spiritualiter. Illius corpus erigebatur in cruce: ille mentes cruci subdebat. Denique quae gemma pretiosior in diademate, quam crux Christi regnantium in fronte?» — PL. P., 1845. Vol. 38. Col. 334. См. также: «…iam in frontibus regum pretiosius est signum crucis, quam gemma diadematis» — Aurelii Augustini Opera. Pars 10, 2: Enarrationes in psalmos 51–100. Turnhout, 1956 (CCSL, 39). P. 1010, ср. также: Ibidem. Pars 10, 1: Enarrationes in psalmos 1–50. Turnhout, 1956 (CCSL, 38). P. 264. Ср. Ott J. Op. cit. S. 167. М.А. Бойцов
вия, скомпрометированная поражениями Западной империи, и исчезла. Во всяком случае всякие следы «диадемы Елены» теряются уже вскоре после того, как ее показали осиротевшему войску Феодосия. Более того, на протяжении всего Средневековья не известно даже попыток обрести ее снова тем или иным способом. Как ни странно, текст речи Амвросия, довольно хорошо известный в Средние века, не побуждал к поискам столь патетически описанной им диадемы. Тем не менее, по крайней мере дважды появлялись «венцы Константина». В октябре 816 г. в Реймсе папа Стефан IV будет короновать Людовика Благочестивого золотой короной, украшенной драгоценными камнями, которую понтифик привез с собой из Рима. Один из современников — поэт Эрмольд Нигелл — назовет ее «венцом Константина»204. Не углубляясь в обсуждение вопросов, связанных с этой короной, отмечу лишь, что она, скорее всего, представляла собой «литературную реминисценцию» — только не на речь Амвросия, а на совсем другое произведение — «Константинов Дар»205. Повторяя дважды — до коронации и в ее ходе — «Это тебе подарок Петра»206, папа, вероятно, хочет сказать, что он возвращает от имени князя апостолов венец, который некогда, согласно знаменитой легенде, император Константин поднес папе Сильвестру, но тот из смирения отказался его носить. В Константинополе над престолом храма св. Софии долго висел «венец Константина» (или даже «венцы Константина»), о чем свидетельствуют многие авторы, начиная с Константина Багрянородного, писавшего свой трактат об управлении империей между 948 и 952 гг.207. Как и ахенская «корона Константина», этот венец также никак не может быть связан с «диадемой Елены» — ни по форме, ни по сути. Формой он представлял собой, как говорит сам Константин, камелавкий — т.е. не диадему, а какой-то иной тип венца, скорее всего облегавший голову сверху, неизвестный ранее второй половины VI в.208. Возможно, это тот же венец, что, со204 «„Roma tibi, Caesar, transmittit munera Petri, Digna satis digno, conveniensque decus”. Tum jubet adferri gemmis auroque coronam, Quae Constantini Caesaris ante fuit». — Ermoldus Nigellus. In honorem Hludowici. 1074–1077. Текст приводится по изданию: Ermold le Noir. Poème sur Louis le Pieux et épitres au roi Pépin / Ed. et trad. par Edmond Fartal. P., 1932 (Les classiques de l’histoire de France au Moyen Age, 14). P. 84. 205 Eichmann E. Op. cit. Bd. 1. S. 43–44, 46. Возражения на основе того, что Эльмольд не приводит никаких цитат из «Константинова Дара» см. в: Laehr G. Die Konstantinische Schenkung in der abendländischen Literatur des Mittelalters bis zur Mitte des 14. Jahrhunderts. B., 1926 (Historische Studien, 166). S. 15. Делались даже попытки показать сходство формы короны, упомянутой Нигеллом, и венца из «Константинова Дара»: Deér. J. Op. cit. S. 17; Eichmann E. Op. cit. Bd. 2. S. 72. 206 «Hoc tibi Petrus ovans cessit, mitissime, donum Tu quia justitiam cedis habere sibi» — Ermoldus Nigellus. Op. cit. 1100–1101. 207 Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1991. С. 54, 56 (греческий текст); 55, 57 (русский перевод). 208 Долгие дискуссии о форме венца-камелавкия и его происхождении приводят некоторых исСвящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
325
гласно Феофану, придворные дамы подарили императору Маврикию (582–602), а он повелел повесить его над алтарем св. Софии209. Что же до сути, то ни один автор ничего не говорит о наличии внутри камелавкия страстных реликвий. Его сакральность Константин Багрянородный обосновывает совершенно иначе — тем, что он (вместе с другими «мантиями и венцами») был послан Константину Богом через ангела. При всей лукавости этого пассажа (автор передает не собственное мнение, а истории, которые следует рассказывать варварским князькам, чтобы уменьшить их аппетиты) Константин вряд ли стал бы молчать о присутствии части Креста в венце — ведь оно только подкрепило бы его тезис о принципиальной неотчуждаемости камелавкия и остальных сокровищ св. Софии. Параллели к византийскому «венцу Константина», пожалуй, следует искать лишь среди таких корон, которые целиком считались реликвией какого-либо святого — самым известным примером среди них является венгерская корона св. Иштвана. Венцы такого типа могли не только подвешиваться над алтарями, но и украшать головы статуй святых и их реликвариев. В отличие от вотивных корон, такие венцы использовали при коронациях «земных» государей — точно так же, как и константинопольский «венец Константина»210. Другой тип средневековых корон, в котором венцы служили лишь драгоценным обрамлением для собственно реликвий, прежде всего страстных, был представлен двумя основными видами. К первому относились реликварии, изготавливавшиеся в виде венцов, но не предназначавшиеся ни для одного земного правителя. Ко второму — ближе всего стоящему к «диадеме Елены» (или же, скорее, гипотетической «диадеме Аркадия») — следует причислить короны с реликвиями, ториков к малоутешительному выводу, что определить эту форму уже вообще невозможно: Wessel K., Piltz E., Nicolescu C. Op. cit. Sp. 387–388. Сходный скепсис по поводу возможности определить значение самого слова «камелавкий», особенно применительно к коронам, выражен в: Kolias T. Kamelaukion // Jahrbuch der österreichischen Byzantinistik. 1982. Jg. 32/3. S. 493–502. 209 «В сем году … София царица, жена Юстина с Константиною, женою Маврикия, поднесли царю венец драгоценный, который сами сработали. Царь с удивлением рассматривал его, потом, отошедши в церковь, принес его Богу и повесил над жертвенником на трех цепях златых с драгоценными каменьями». — Летопись византийца Феофана от Диоклитиана до царей Михаила и сына его Феофилакта. М., 1884. С. 213 (год 6093). Предположение об идентичности «короны Маврикия» с будущим «венцом Константина» высказано в: Kahl H.-D. Die «Konstantinskrone» in der Hagia Sophia zu Konstantinopel. Ein Beitrag zur byzantinisсhen Konstantinslegende // Antike und Universalgeschichte. Festschrift Hans Erich Stier z. 70. Geburtstag am 25. Mai 1972 / Hrsg. von Ruth Stiehl und Gustav Adolf Lehmann. Münster (Westf.), 1972. S. 302–322, здесь S. 316.
326
210 «И вот эта огромнейшая толпа с неистовством сбежавшегося народа провозглашает Исаака самодержавным римским императором, когда один из служителей храма снял при пособии лестницы венец Константина Великого, висевший над таинственной трапезой (точнее было бы перевести «трапезой таинств», — т.е. алтарем — М.Б.), и возложил его на голову Исаака». — Никита Хониат. История со времени царствования Иоанна Комнина. Т. 1. (1118–1185). Рязань, 2003. С. 353 (Царствование Андроника Комнина II, 11) (перевод под редакцией В.И. Долоцкого). Речь идет о событиях 1185 г. М.А. Бойцов
возлагавшиеся на головы государей. Так, хронист начала XI в. Адемар Шабанский предполагает, что в короне Карла Великого должен был храниться кусок крестного Древа211. Само по себе его сообщение маловероятно, но оно показывает, что в X–XI вв. истинному государю следовало бы носить частицу св. Креста в своей короне. Старейшее известное сегодня упоминание короны такого типа — «corona aurea cum lingo Domini» — содержится, кажется, в завещании графа Эберхарда Фриульского 867 г.212. Самым известным из венцов-реликвариев была, пожалуй, французская «Святая корона» или «Корона святого Людовика», где внутри «футляра» из драгоценного камня хранился терний с венца Иисуса. Хотя эта корона была переплавлена в 1793 г., дошедшие изображения позволяют датировать ее XIV в.213. Сохранившийся венец такого типа из намюрского собора был изготовлен между 1207 и 1218 гг. специально для хранения реликвий — двух терниев. Правда, неясно, какому государю предназначалась эта корона214 , отчего можно допустить, что делали ее вообще не для правителя во плоти и крови, а для статуи Христа или какоголибо святого. Шип от тернового венца хранился и в чешской «короне св. Вацлава» XIV в., судя по надписи, украшающей драгоценный камень на ее вершине. Предположение, что все короны с реликвиями страстей в конечном счете восходят к «диадеме Елены», заманчиво, но пока безосновательно, поскольку «пауза» между V в. и IX в. слишком длинна. На протяжении этих 500 лет пока не выявлено, кажется, никаких достоверных свидетельств поддержания традиции, заложенной Амвросием Медиоланским. Конечно, можно допускать, что гипотетическая «диадема Аркадия», созданная в подражание венцу его брата, послужила образцом для еще более гипотетических византийских венцов последующего времени, а уже на них ориентировались западные правители, создавая собственные инсигнии. Однако вплоть до обнаружения сколько-нибудь надежных свидетельств такой эволюции это допущение остается не более чем спекуляцией. Впрочем, даже если рано или поздно удастся убедительно обосновать намеченную линию преемственности, все равно придется признать, что ее исходная точка — «диадема Елены», возложенная в 395 г. на голову императора Гонория, оставалась полностью забытой на протяжении почти двенадцати веков. Вспомнили 211 «Et in diademate lignum sanctae crucis positum est». — Ademari Cabannensis Chronicon / cura et studio P. Bourgain. Turnhout, 1999 (Ademari Cabannensis Opera Omnia. Pars I. Corpus Christianorum. Continuatio Mediaevalis, 129). P. 111. (II, 25). Ср. также Schramm P.E. Herrschaftszeichen… Stuttgart, 1954 (MGH Schriften, 13/1). Bd. 1. S. 312. 212 Elze R. Die „Eiserne Krone“ in Monza // Schramm P.E. Herrschaftszeichen… Bd. 2. S. 450–479, здесь S. 461. 213 Gaborit-Chopin D. Regalia. Les instruments du sacre des rois de France. Les «Honneurs de Charlemagne». P., 1987. P. 95–98. 214
Schramm P.E. Herrschaftszeichen… Bd. 3. Stuttgart, 1956 (MGH Schriften, 13/3). S. 850–853. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
327
об этом венце только в XVI в. — благодаря соединению гуманистических штудий (обратившихся к тому времени от классических авторов на сочинения отцов церкви) с духом контрреформации. В 1587 г. доминиканец Гаспаре Бугати идентифицировал корону, издавна хранившуюся в ризнице собора г. Монцы неподалеку от Милана, с тем самым «венцом Константина», что Феодосий, умирая, якобы передал Амвросию215 (Илл. 15). Главным основанием для такого отождествления послужил железный обруч, соединяющий изнутри все шесть золотых сегментов короны. Этот обруч, согласно Г. Бугати, и был страстной реликвией, поскольку его изготовили из голгофского гвоздя. Память об этом «венце Константина» и глубокое почтение к нему якобы бережно сохранялись в средневековых сказаниях о «железной короне» лангобардских королей. 15. Корона. VIII–IX вв. Монца. Собор. Концепция Г. Бугати была полностью Источник: Архив автора. опровергнута Л.А. Муратори в его образцовом исследовании, до сих пор лежащем в основе научных знаний как о вполне реальном венце из Монцы, так и о сугубо легендарной «железной короне» лангобардов216. Смутные предания об этой последней встречаются в хрониках начиная примерно с 1230 г. «Железную корону» в них часто связывали с Миланом (или же соседней Монцой), что, казалось бы, должно указывать на амброзианские корни легенды. Как ни странно, средневековые авторы, передававшие истории о «железной короне», либо вовсе не были знакомы со «Словом» Амвросия Медиоланского, либо же никак не связывали «железную корону» лангобардов с диадемой Гонория. Иначе они не стали бы утверждать, будто «corona ferrea» появилась в Милане благодаря то ли им215 Bugati G. L’Aggiunta dell’Historia Universale. Milano, 1587. P. 155. Подробнее об этой работе и дискуссиях XVI–XVII вв. о короне из Монцы см.: Mambretti R. La corona ferrea segno di regalità e reliquia nella stroiografia dei secoli XIV–XVIII // La Corona Ferrea nell’Europa degli Imperi. Vol. 2: Alla Scoperta del Preziose Oggeto. T. 1: Arte e Culto / A cura di Graziella Buccellati. Monza, 1998. P. 56–70. Если верить позднему свидетельству, впервые корону в Монце почтил как реликвию страстей Господних в 1578 г. архиепископ Милана Карло Борромео.
328
216 Muratori L. A. De Corona Ferrea, qua Romanorum imperatores in Insubribus coronari solent // Muratori L. A. Anecdota, Quae Ex Ambrosianae Bibliothecae Codicibus nunc primum eruit. Mediolani, 1698. P. 267–358 с последующими многократными переизданиями. Исследование Л. Муратори, впрочем, не помешало Конгрегации священных обрядов в 1717 г. одобрить культ Священного гвоздя в Монце, не изучая, впрочем, специально вопроса о подлинности реликвии. Подробнее см.: Morello G. Il processo romano per il culto della corona ferrea // La Corona Ferrea... P. 129–133. На работу Муратори опирается и чаще всего цитируемое исследование по истории «Железной короны» из Монцы: Elze R. Op. cit. М.А. Бойцов
ператору Максимиану (286–310), то ли Теодориху Великому, то ли Карлу Великому217. А главное, никто из них не позволил себе и намека на то, что в «железной короне» может заключаться первоклассная святыня — гвоздь от Распятия. Корону в Монце верующие и сегодня считают крестной реликвией — хотя, как выяснилось при исследовании 1993 г., ее внутренний обод сделан не из железа, а из чистого серебра218, — а некоторые историки продолжают видеть в ней «диадему Константина», прославленную Амвросием Медиоланским, — хотя техника, в которой изготовлен венец из Монцы, свидетельствует о времени Каролингов219…
После Амвросия: «узда Константина» Еще увлекательнее выглядит продолжение истории с «уздой Константина». Как уже говорилось, «священная узда» появляется в Константинополе в VI в., открывая тем самым «второй культ» голгофских гвоздей. Наряду с евангелиями и остальными гвоздями (во множественном числе!) она была выставлена на заседаниях V Вселенского собора 553 г.220. О ней же, как упоминалось выше, рассказывал Григорий Турский в 70–80-е гг. VI в. По его сведениям, «узда» была изготовлена не из одного гвоздя, а из двух — очевидно, его информаторы ориентировались больше на сообщение Феодорита, нежели на рассказы других историков. «Узда» и в описании Григория оказывается подспорьем в бою, обращающим в бегство противников. Но главное, именно к ней относится предсказание пророка Захарии: «Будет, — говорит он, — что святыня Господа [окажется] положенной в рот коню»221. Искажение ветхозаветного стиха, допущенное здесь Григорием Турским, для нас очень существенно: оно показывает, какая именно интерпретация слов χαλινός–fraenum–paguda в VI в. возобладала: теперь это уже несомненно «удила», а 217
Elze R. Op. cit. S. 474.
218 Calderara A. Corona Ferrea: tecniche costruttive e stato d’uso // La Corona Ferrea... T. 2: Scienza e Tecnica / A cura di Graziella Buccellati. Monza, 1998. P. 71–170, здесь P. 91. 219 Maspero V. Alla ricerca...; Eadem. La corona ferrea. Осторожнее высказывается М. Сорди: корона в Монце представляет собой, пускай и в измененном виде, т.н. «диадему Константина», но саму эту диадему изготовили скорее всего при Валентиниане I (364 – 375): Sordi M. Dall’elmo di Costantino. P. 889–890. Eadem. La tradizione… Вслед за ней: Baert B. Op. cit. P. 27–28, Note 67. Недавнее обследование короны подтвердило, что в своем нынешнем виде она относится к каролингскому времени, однако ее звенья могут восходить к V в.: Siena S.L. L’identità materiale e storica della corona: un enigma in via di risoluzione? // La Corona Ferrea... P. 173–249, особенно P. 220–221. 220
Fleury Ch. R. de. Mémoire sur les instruments de la passion de N.-S. J.-C. P., 1870. P. 172–173, 320.
221 «...et de duobus quidem frenum imperatoris munivit, quo facilius, si adversae gentes restitissent principi, hac virtute fugarentur. De quibus non est ignotum Zachariam vaticinasse prophetam: Erit, inquit, quod in os equi ponitur, sanctum Domini». — P. 491. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
329
не какая-либо иная часть конской упряжи. (Само устройство удил, кстати, наводит на мысль, что для их изготовления лучше было бы использовать два гвоздя, а не один.) Григорий здесь ничего не сочиняет — он явно воспроизводит сведения, дошедшие до него из Константинополя — упоминание тут же о статуе Константина на столичном форуме лишнее тому подтверждение. Соответственно, и «узда», выставлявшаяся на церковном соборе 553 г., скорее всего представляла собой уже те самые удила, о которых писал Григорий несколькими десятилетиями позже. Епископ Турский пересказывает и одну из «историй для паломников», посвященных этой реликвии: императора Юстина две ночи подряд мучили демоны, которых на государя насылал один колдун. Но когда на третью ночь государь положил подле головы удила, «у демонов больше не осталось места, где бы они могли совершать свои нападения»222. Этот эпизод очень похож на историю случайного обретения реликвии — вряд ли государь мучился бы борьбой с бесами, если бы знал заранее о чудесных свойствах имевшихся у него удил. Тем ценнее тогда упоминание здесь императора Юстина I (518–527), поскольку оно позволяет именно с его правлением связать открытие в Константинополе «второго культа» узды. Вероятно, тогда же, при Юстине, нашлись и все остальные гвозди распятия. Во всяком случае, римский диакон Рустик, рассуждая в 549 г. о различии природ отдельных лиц Троицы, упоминает, что культ гвоздей и Древа Истинного Креста признан всей церковью223. Если в «первом культе» (с неизвестной пока локализацией) «священная узда» представляла собой, как обосновывалось выше, филактерий в виде фалеры, подвешенной на конском лбу, то во «втором», уже константинопольском, культе «узда» стала удилами. Превращение это случилось, безусловно, в итоге размышлений неких ответственных лиц над уже известными читателю туманными словами церковных историков V в., — в первую очередь, вероятно, Феодорита. Из ряда возможных интерпретаций того, как именно Елене удалось сделать «узду» из гвоздя (или гвоздей), предпочтение в конце концов получила та, что представлялась самоочевидной кузнецу, а не богослову. «Священная узда» не попала в число реликвий, сохранявшихся на протяжении ряда столетий в Большом императорском дворце, в прекрасном храме-ре222 «Magnam adserunt virtutem esse huius freni, quod ambigeri nequaquam potest, quod Iustinus imperator publicae expertus est ac suis omnibus patefecit. Inlusus enim a quodam mago propter pecuniam emissam, quae sibi daemonis umbra intolerabilis per duarum curricula noctium sustenuisset insidias; sed cum tertia nocte frenum capiti collocasset, locum insidiandi inimicus ultra non habuit, repertumque auctorem insidiarum gladio perculit». — P. 491.
330
223 «Nec non et clavos quibus confi xus est, et lignum venerabilis crucis, omnis per totum mundum Ecclesia absque ulla contradictione adorat; et non solum quae duae naturae sunt Deus et crux, sed et illud sanctum ferrum, praeter illud venerabile lignum, alia est natura, et altera rursus ipsa Domini caro».— PL. P., 1865. Vol. 67. Col. 1229. Ср.: Frolow A. Op. cit. P. 177–178 (N. 30). М.А. Бойцов
ликварии Богоматери Фаросской. На протяжении ряда столетий паломники из разных земель видели в этой церкви, наряду с другими первосортными реликвиями, гвоздь Распятия или даже два таких гвоздя224. Однако эти реликвии, очевидно, сохраняли свой исходный вид и не были переделаны ни в шлем, ни в узду — иначе вряд ли столь информированный автор, как ризничий этой церкви Николай Месарит, говорил бы о «честном гвозде» лишь то, что он «до нынешнего времени не изъеденный никакой ржавчиной из-за того, что пронзил с другими тремя чуждую скверны… плоть Христа…»225. Антоний Новгородский сообщает о «части гвоздя Господня» в «Пандофтии манастыри» и еще об одном «гвозде Господнем» в монастыре Христа Человеколюбца226. Может быть, под последним и следует понимать «Священную узду»? Во всяком случае похоже, что значение этой реликвии к началу XIII в. упало по сравнению с началом «второго культа» в VI в. Впрочем, из наличия гвоздя (или гвоздей) в Константинополе еще не следует, что голгофских гвоздей не было в придворных храмах других государей. Один из них, как известно, сберегался в церкви Девы Марии, построенной Карлом Великим в ахенском пфальце. И хотя среди прочих церковных сокровищ гвоздь впервые ясно назван только в инвентаре XII–XIII вв.227, он значится уже в перечне реликвий, приобретенных во времена Карла Великого его приближенным — священником и поэтом Ангильбертом (ок. 780–814)228. Незадолго до 1130 г. в Рамале (Рамлехе), считавшемся местом рождения Иосифа Аримафейского, крестоносцы, как утверждалось, обрели еще один гвоздь Распятия, который затем хранился в дворцовой часовне королей Иерусалимских229. Впоследствии число известных 224 См. перечень свидетельств в: Frolow A. Op. cit. P. 301–305 (N. 283). Ср.: Janin R. La Géographie ecclésiastique de l’empire Byzantin. 1er Partie. T. 3: Les églises et les monastères. P., 1969. P. 235. Гипотезы о времени возведения храма и складывания в нем собрания реликвий см. в: Magdalino P. L’église du Phare et les reliques de la Passion à Constantinople (VIIe – XIIIe siécles // Byzance et les reliques du Christ / Ed. par Jannic Durand et Bernard Flusin. P., 2004 (Centre de recherche d’Histoire et Civilisation de Byzance. Monographies, 17). P. 15–30. Обзор сообщений западных паломников XI–XIII вв. см. теперь в: Bacci M. Relics of the Pharos Chapel: a View from the Latin West // Восточнохристианские реликвии / Под ред. А.М. Лидова. М., 2003. P. 234–246, здесь P. 240–241. О двух гвоздях сообщают, например, независимо друг от друга современники из Франции и Руси: Робер де Клари. Завоевание Константинополя. М., 1986. С. 59 (LXXXII); Книга Паломник. Сказание мест святых во Цареграде Антония архиепископа Новгородского в 1200 г. / Под ред. Хр. М. Лопарева // Православный Палестинский сборник. Т. 17. Вып. 3. СПб., 1899. С. 18. 225 Николай Месарит. Реликвии церкви Богоматери Фаросской в Константинополе // Реликвии в Византии и Древней Руси. Письменные источники / Ред.-сост. А.М. Лидов. М., 2006. С. 198–206, здесь с. 203. Перевод А.Ю. Никифоровой. 226
Ср.: Janin R. Op. cit. P. 526.
227 Fichtenau H. Byzanz und die Pfalz zu Aachen // MIÖG. 1951. Bd. 59. S. 1–54, здесь S. 16–17. Anm. 80. 228 «De clavis unde crucifi xus est» — Angilberti abbatis de ecclesia Centulensi libellus / Ed. G. Waitz // MGH SS. Hannover, 1887. T. 15. Pars 1. P. 173–179, здесь P. 176 (cap. 2). Ср.: Fichtenau H. Op. cit. S. 17. 229 Mayer H.E. Die Hofkapelle der Könige von Jerusalem // DA. 1988. Bd. 44. S. 489–509, здесь S. 494–495. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
331
голгофских гвоздей росло постоянно, и далеко не полный список мест, где они хранятся, был уже приведен выше в одном из примечаний. «Священные удила», судя по всему, пропали из Константинополя при разграблении города крестоносцами в 1204 г. Зато они появились в начале XIII в. в соборе южнофранцузского города Карпентра, где их пребывание вполне убедительно документируется с 1226 г. Местная традиция логично утверждает, что удила привез из 16. «Священные удила». Карпентра. Собор. Константинополя воин, участвовавший в Источник: Fleury Ch. R. de. IV крестовом походе. Судя по имеющимся Mémoire sur les instruments рисункам, в Карпентра действительно храde la passion de N.-S. J.-C. P., 1870. Pl. XVI. нятся самые настоящие удила со псалиями, и специалист, вероятно, мог бы их датировать даже по внешнему виду (Илл. 16). Конечно, убедительно доказать их идентичность с теми, что почитались некогда в Константинополе, вряд ли когда-нибудь удастся, но и заведомо исключать эту возможность нет оснований. Больше сложностей с «уздой Константина» из миланского собора, документально прослеживаемой только с 1389 г.230. Хотя церковные историки в XIX в. и писали, что считать миланский «Истинный гвоздь» «уздой» неверно231, тем не менее, и сегодня еще паломники и туристы видят в нем не что иное как Sacro Morso. Впрочем, судя по всему, именно «уздой» считали этот гвоздь и в самом соборе — возможно, до тех самых пор, пока конкуренция более убедительных удил из Карпентра не заставила миланцев пойти на уступки. Доказательством доминирования в прошлом именно такого понимания миланского гвоздя служит реликварий, в котором он хранился в храме св. Феклы до перенесения в новый собор в 1461 г. Хотя этот старинный ковчежец пропал, известны два его весьма правдоподобных изображения на миниатюрах из миланских рукописей конца XIV в.: одно, более условное, можно видеть в Париже232, другое, более реалистичное — в моденской Университетской библиотеке233. 230 Kirsch W. An Early Reliquary of the Holy Nail in Milan // Mitteilungen des Kunsthistorischen Instituts in Florenz. 1986. Bd. 30. P. 569–576.
332
231
Fleury Ch. R. de. Op. cit. P. 176.
232
Париж. Национальная библиотека. Ms. Lat. 757. Fol. 255r.
233 Модена. Biblioteca Estense Universitaria. Ms. Lat. 842. Fol. 234r. См. факсимильное издание рукописи: Libro d’ore del Maestro di Modena: Officium Beatae Mariae Virginis; Lat. 842 = alfa.R.7.3, М.А. Бойцов
Рисунок в часослове из Модены сохранил достаточно деталей, чтобы в старом реликварии можно было узнать византийскую работу или же, в крайнем случае, весьма искусное ей подражание234 (Илл. 17). На обеих миниатюрах хорошо видно, что реликварий сделан из металла (очевидно, золота) и украшен изображениями как креста, так и хранящейся здесь реликвии. Реликвия эта — вне всякого сомнения «св. Удила», причем своей конструкцией и формой (в частности, видом псалий) удила с реликвария, несмотря на условный характер изображения, весьма напоминают те, что почитаются в Карпентра. Зато это изображение, как ни странно, не имеет ничего общего с обликом миланской реликвии. Отсюда напрашиваются несколько выводов и предположений, которые до сих пор в литературе, насколько мне известно, не делались. Прежде всего, ковчежец, надо полагать, изготовили в Константинополе для хранения «священной узды», понимавшейся уже как «священные удила». Следовательно, самым подходящим временем для его создания следует признать VI в., хотя, конечно, нельзя исключать и любых более поздних датировок — вплоть до начала XIII в. Оказаться в 17. Миниатюра Милане реликварий мог только в результате захва- с изображением реликвария для миланского «Истинного гвозта Константинополя крестоносцами в 1204 г. Если дя» (фрагмент). «Золотая книга». допустить, что удила из Карпентра действительно Модена. Университетская библите самые, что почитались в Константинополе, из- отека. Ms. Lat. 842. Fol. 234r. Источник: Arte Lombarda dai Visconti начально им следовало храниться именно в «ми- agli Sforza. Milano, 1959. Tav. 54. ланском» реликварии. Разъединение реликвии и ее вместилища должно было случиться, надо полагать, вследствие той же катастрофы 1204 г. — то ли еще в ходе захвата византийской столицы, то ли вскоре после него. Однако каким образом миланский «Истинный гвоздь» оказался в драгоценном хранилище для «священных удил»? На этот вопрос возможны два пока в равной степени гипотетических ответа. Согласно первому, миланцы на первых порах просто игнорировали исходное предназначение реликвария: они либо не узнали изображенных на нем удил, либо истолковали как аллегорию или сугубо декоративный элемент. Получив в свои руки очень дорогой «футляр», украшенный к тому же Biblioteca Estense Universitaria, Modena. Modena, 2006. Над иллюминированием рукописи работал, скорее всего, мастер Томазино да Вимеркате. 234
Kirsch W. Op. cit. P. 573–574. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
333
знаком креста, они увидели в нем самое подходящее вместилище для собственной бесценной реликвии. В этом случае превращение миланского «Истинного гвоздя» в Sacro Morso произошло позже — как раз в результате воздействия на сознание духовенства и прихожан изображения на реликварии. Согласно второму (и еще более спекулятивному) ответу, традиция понимания «Истинного гвоздя» как «священной узды» существовала в Милане ранее XIII в., и потому миланцы предприняли особые усилия, чтобы заполучить для церкви св. Феклы увезенный кем-то (например, венецианцами) из Константинополя реликварий — именно потому, что на нем изображалась «узда», отвечавшая их собственным представлениям о сущности имевшейся у них реликвии. Первый ответ, пожалуй, более правдоподобен, зато второй открывает новые исследовательские перспективы. Дело в том, что страстная реликвия из бывшего храма св. Фёклы не похожа ни на удила, ни на какую-нибудь иную часть узды, и если миланцы без всяких подсказок видели в ней «узду» еще до приобретения драгоценного реликвария, за этой отнюдь не самоочевидной трактовкой должна была стоять прочная традиция. Мысленно убрав замысловатые железные «шнуры», служившие, видимо, для прикрепления реликвии к какой-то прочной основе и предотвращения кражи святыни, в ней можно увидеть своего рода большую подвеску в форме, напоминающей гвоздь c призматической шляпкой (Илл. 18). Пускай и совсем непохожая на фалеру, она, пожалуй, подошла бы для украшения конской сбруи, хотя стоило ли ее при этом вешать коню на голову, сказать трудно. Во всяком случае, если бы миланцам удалось доказать, что они почитали не просто гвоздь Распятия, а именно «Священную Узду», сделанную из такого гвоздя, самое позднее еще в XII в., у них появились бы хорошие шансы обойти, наконец, конкурентов из Карпентра. Ведь французская реликвия отражает то понимание слова χαλινός– fraenum–paguda из легенды, которое закрепилось только в VI в. Но совсем не очевидная интерпретация «узды» как подвески к конской сбруе должна быть куда ближе к исходной, в которой подразумевался амулет-филактерий. Так 18. «Истинчто «Истинный гвоздь» из Милана еще может быть ный гвоздь». Милан. Собор. признан и в ученом мире реликвией. Реликвией Источник: Fleury если и не священной, то исторической — предCh. R. de. Mémoire sur метом, появившимся, возможно, еще в V — les instruments de la passion de N.-S. J.-C. P., начале VI в., «по следам» политической речи 1870. Pl. XVII. Амвросия Медиоланского235.
334
235 Уверенность в том, что святыня из Миланского собора является «той самой» уздой, сделанной из гвоздя Распятия, высказывается, например, в: Sordi M. Dall’elmo di Costantino. М.А. Бойцов
Итоги Последняя часть «Слова» Амвросия Медиоланского на смерть Феодосия Великого вызывала и продолжает вызывать пристальный интерес у трех весьма различных и почти не связанных между собой исследовательских сообществ. Первое состоит из специалистов по творчеству медиоланского епископа, второе — из знатоков проблем, связанных с обнаружением св. Креста, и третье — из археологов и искусствоведов, изучающих происхождение и эволюцию символических артефактов, в частности реликвий и инсигний. В результате проведенного выше исследования каждой из этих групп ученых можно предложить на обсуждение свой набор выводов и предположений. Знатокам сочинений Амвросия Медиоланского должна быть прежде всего интересна предлагаемая здесь новая трактовка смысла «вставной новеллы» об обнаружении крестных реликвий. Она не только с самого начала присутствовала в речи епископа, но и являлась одной из важнейших ее частей, пожалуй даже кульминацией «Слова». Задачи этого «показательного экскурса» не были ни богословскими, ни литературными, ни дидактическими — он, как и вся речь, был написан не ради изложения теоретических воззрений Амвросия или воспитания Гонория, а для достижения вполне конкретной политической цели. Рассказ о находке св. Креста должен был объяснить многочисленным слушателям «из народа» — прежде всего воинам — высокое значение реликвий, оказавшихся в распоряжении Гонория, — реликвий, с помощью которых Амвросий надеялся легитимировать в глазах войска переход власти к слишком юному и очевидно слабому государю. Позже, при подготовке речи к публикации, Амвросий внес в нее правку, но, судя по выявленному примеру, незначительную. Найденный Амвросием способ поддержать правительство Гонория выдает в медиоланском епископе автора серьезнейшей культурной инновации, до сих пор не оцененной историками по заслугам: продолжая свои усилия по инструментализации христианских реликвий в политических целях, Амвросий изобрел невиданный ранее сакральный объект — венец-реликварий. В средневековой Европе венцы, устроенные по аналогичному принципу, получат широкое распространение. Для историков, занимающихся историей обнаружения св. Креста, новым будет предположение, что рассказ об августе Елене у Амвросия Медиоланского следует отнести не к собственно «иерусалимской» традиции (представленной прежде всего именами Геласия и Руфина), а к какой-то иной, рано от нее отошедшей, связанной с локальным культом голгофских гвоздей и породившей со P. 890; Maspero V. La corona ferrea. P. 76 и др. Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
335
336
временем легенду об Иуде Кириаке. Лакмусовой бумажкой, позволяющей выявлять воздействие этой, пока не поддающейся четкой локализации, традиции на те или иные тексты, является упоминание пророчества Захарии: «в то время даже на конских уборах будет начертано: „святыня Господу”». Соответственно, наряду с легендой об Иуде Кириаке и «Словом» Амвросия Медиоланского с этой же традицией следует в той или иной степени связать неизвестное сочинение, которым пользовались Созомен и Феодорит, рассказ, дошедший до Иеронима и им раскритикованный, а также сообщение Григория Турского. Представителям светской и церковной археологии и историкам искусства будет, вероятно, любопытно прежде всего предложенное различение между двумя ранними культами голгофских гвоздей: первым, с неизвестной локализацией, сложившимся между 337 и 357 гг. и существовавшим, возможно, еще в начале V в., и вторым, фиксируемым в Константинополе с VI в. и возникшим, вероятно, при императоре Юстине. Диадема, которую Амвросий Медиоланский демонстрировал римским воинам, не превратилась впоследствии ни в ахенский или константинопольский «венцы Константина», ни в легендарную «железную корону» лангобардских королей, ни в каролингскую корону, хранящуюся сегодня в ризнице монцского собора. Нет также никаких серьезных оснований полагать, будто «диадема Елены» как-то повлияла на изменение формы трифолия на шлемах и венцах византийских государей. Ближайшей визуальной параллелью к венцу, на который показывал Амвросий Медиоланский, следует считать диадему, украшающую императора с камеи Ротшильда, хотя для их идентификации друг с другом оснований пока не хватает. Точно так же недостаточно их и для прочерчивания возможной линии преемственности от «диадемы Елены» с «Железом Креста» к гипотетической «диадеме Аркадия» с «Древом Креста», а уже от нее — к средневековым коронам-реликвариям. «Узда», сделанная из голгофского гвоздя, вероятнее всего представляла собой как в «первом» культе гвоздей, так и в Медиолане 395 г. украшенную христограммой фалеру, подвешенную к уздечке на лбу коня, и только во «втором», константинопольском, культе ее представили в виде «священных удил». Поэтому даже если «St. Morse» из Карпентра действительно константинопольского происхождения, объектом почитания она могла стать не ранее VI в. У миланского «Истинного гвоздя» теоретически сохраняется шанс оказаться древнее «конкурента» из Карпентра, но только при трудно выполнимом условии: необходимо доказать, что и ранее приобретения миланцами в XIII в. византийского ковчежца для своей главной реликвии она почиталась не просто голгофским гвоздем, но гвоздем, приспособленным Еленой для узды Константинова коня. (Московский государственный университет, Москва, Россия) М.А. Бойцов
Michail A. Bojcov
The Holy Crown and the Holy Bridle of the Emperor Honorius
T
he results of this study could be of interest for each of three main groups of scholars dealing with ‘excursus’ about the discovery of the Holy Cross by Augusta Helena in De obitu Theodosii by Ambrose of Milan. I begin with the statement intended to be discussed by the first group of scholars: students of Ambrose’s works and ideas. The legend about Helena is not a digression but one of the central parts of this funeral oration. De obitu Theodosii is neither a theological nor a didactical text par excellence: it was written not for theoretical disputes but with a pragmatic political aim: to persuade the soldiers to accept the boy Honorius as their emperor. Ambrose continues his experiments with instrumentalization of holy relics for political purposes begun with his discovery of Gervasius and Protasius. This time, he uses relics of the Cross in order to unite soldiers’ masses around the person of Honorius and to ensure the transmission of power to his government. The passages about Nero and Caligula have also nothing to deal with didactics: they are a sort of promise to the army that a person possessing holy relics of the Nails will never follow such bad examples. Forced by political circumstances, Ambrose brilliantly invented a quite new type of sacred object, the holy crown, which would have a great future in Medieval Europe. To the second community of scholars — those studying ‘how the True Cross was found’ — the idea is addressed that the legend from De obitu Theodosii is not a part of the genuine Jerusalem tradition, represented by Gelasius and Rufinus, but is related rather to the Judas Cyriacus legend. They both emerged from the cult of two Nails with still unclear localization. Texts belonging to this tradition can be identified by their references to Свящ енный вене ц и свящ енна я узда и мпе ратора Гонори я
337
Zechariah 14: 20. In the original Jerusalem version of the legend, any mention of the nails must have been absent. The fact that the episode about the discovery of the nails was mechanically attached to the end of the original story (to the prejudice of its composition) reveals the fact that already by that moment the story did not remain oral any more: it had been written down long before Gelasius. The Helena legend existed as an authorized (obviously by the Jerusalem Church) text before the necessity emerged to take into account a new cult of the Nails, many pilgrims to Jerusalem were obviously aware of. I try to convince the third group of colleagues, specialists in the history of relics and insignia, in existence of two superseding early cults of the Holy Nails: the first one, appeared possibly between 337 and 357, probably, somewhere in Palestine or Syria, while the second one was initiated in the sixth century (possibly by the Emperor Justin) in Constantinople. The ‘Holy Bridle’ of the first cult was but apotropeion for horse and must have looked like a sort of phalera fi xed on horse’s forehead. In the second cult, the ‘Holy Bridle’ was interpreted as a bridle-bit. A Byzantine reliquary for this ‘Holy Bridle-bit’ appeared in Milan after looting of Constantinople in 1204. ‘Le St. Mors’ from the French Carpentras might well have been also brought from Constantinople, however, if it was true, it could not have happen earlier than the sixth century. The ‘True Nail’ from Milan has a chance to be an older one, if there will be found any proof that it was regarded as ‘Sacro Morso’ before the bridle-bit reliquary from Constantinople arrived at Milan to be used for the preservation of the local Nailrelic. None of the known medieval ”Constantine’s crowns“ stand in any connection with the diadem Ambrose was talking about. The legendary corona ferrea and the real crown from Monza have also nothing in common with it. The best idea of how the first Holy Crown in the European history might have been looked like is provided by the Rothschild cameo. (Moscow State University, Moscow, Russia)
338 М.А. Бойцов
Antonio Carile
Anomalie nelle fonti bizantine e latine della IV crociata1
I
Il secolo XII assiste all’emergere di fenomeni storiografici nuovi nel mondo bizantino e nel mondo latino, eredi entrambi della grande tradizione letteraria classica. Accanto alle cronache tradizionali, che in Occidente esprimono la realtà civile o ecclesiastica delle singole città, del papato e dell’impero, emerge una storiografia che ha al suo centro il fenomeno dell’aristocrazia nella sua capacità di autocoscienza al di fuori degli schemi propri della morale cristiana, sia ortodossa sia cattolica. La Sicilia è al centro di questo rinnovamento che conferisce una dimensione narrativa, quindi una rappresentabilità, ad una realtà sconcertante se osservata sotto il profi lo dei valori cristiani ufficiali. Ugo Falcando, ritaglia sullo sfondo della corte normanna di Sicilia, di re Ruggero II, ritratti e moventi di aristocratici quali non si leggevano più dai tempi e dalle opere di Tacito. Nel secolo seguente la memoria regia di san Luigi, IX come re di Francia (1214–1297), creerà un complesso di tradizioni storiografiche che correranno dal re degli agiografi degli ordini mendicanti, re santo del cristianesimo rinnovato, al santo re dinastico e nazionale del monaco Primat e di Guglielmo di Nangis, quella tradizione che il Le Goff denomina, nel suo capolavoro, «Il re di Saint-Denis», fino al re «vero» di Joinville, in una tensione fra modello del re ed individuo, da cui scaturisce la biografia dinastica nazionale francese2.
1 Il presente articolo è una versione in italiano e abbreviata della relazione, rimasta inedita, tenuta ad Atene, Accademia delle Scienze, 9–12 marzo 2004, International Congress The Fourth Crusade and its Consequences, 10 marzo: «Διαφωνίες στις Βυζαντινές και Λατινικές πηγές της 4ης Σταυροφορίας». 2 Le Goff J. San Luigi / Tr. it. di A. Serafini. Torino, 1996. Idem. Il re nell’Occidente medievale / Tr. di R. Riccardi. Bari, 2006 (ed. or. 2004). Anomalie nelle fonti bizantine e latine della IV crociata
339
La IV crociata pone alla storiografia occidentale e romano-orientale un problema di definizione etico-politica del fatto e di ridimensionamento e nuova autocoscienza delle realtà istituzionali che ai quei fatti dettero vita3. Niceta (1155–1215/16), fratello più giovane di Michele, futuro metropolita di Atene, sotto la cui guida compì la sua formazione scolastica e letteraria a Costantinopoli, prese il nome dalla città di Chonai sede di un celebre santuario micaelico.Nella imminenza delle due prese di Costantinopoli ad opera di Latini, nel 1203 e nel 1204, era giunto ad essere λογοθέτης τῶν σεκρέτων ministeriale dunque di alto livello sotto la dinastia degli Angeli e dopo una fuga a Selimbria (Silivri) in occasione della seconda presa di Costantinopoli, rientrò nel circolo della corte dei Lascaris a Nicea nel 1206/1207, dove ripensò la storia dell’impero alla luce dello sviluppo assunto dalla aristocrazia magnatizia e militare sotto i Comneni e gli Angeli in 21 libri, che nascondono la novità della sua visione storiografica sotto il titolo tradizionale di χρονική διήγησις una critica del modello eroico ed aristocratico che si era imposto nelle biografie imperiali da Niceforo Briennio e Anna Comnena e che perdurerà fino a Giovanni Cinnamo, critica che peraltro era stata impostata da Giovanni Zonara (1118–1206) circa un modello imperiale deteriore, aristocratico-clientelare, o piuttosto di connivenza clanica nella privatizzazione delle risorse pubbliche, cui il nostro Niceta attribuisce in sostanza il fallimento della idea imperiale romano-orientale investito dall’espansionismo occidentale, fatto oggetto dellasua sistematica politica di depredazione che non si ferma neppure al cospetto dei capolavori dell’antichità, l’inventario della cui distruzione, per abbietti motivi di recupero dei metalli, viene puntigliosamente stesa nel famoso de statuis. «I fratelli dal nome di Angeli erano cattivi governanti, come ho già detto anche per altri motivi ma soprattutto erano affetti da avidità di denaro, non si accontentavano di arricchirsi con giuste entrate e neppure sapevano conservare quanto era stato accumulato, ma sperperavano a piene mani la loro ricchezza per il numero eccessivo di servi e per il lussuoso decoro del corpo; in particolare si spossessavano a favore di puttanelle e parenti, gente dannosa per la cosa pubblica»4. La Panoplia cioè più propriamente il Θησαυρὸς ὀρθοδοξίας in 27 libri non è solo un trattato sulle eresie e le controversie dogmatiche antilatine dei suoi tempi, ma segna piuttosto un atteggiamento etico-politico, sulla scia di Eutimio Zigabeno, che non a caso aveva composto una Πανοπλία δογματική: tale tipo di trattatistica 3 Flori J. Culture chevaleresque et Quatrième Croisade: quelques réflexions sur les motivations des Croisés // Quarta Crociata. Venezia Bisanzio Impero Latino / G. Ortalli, G. Ravegnani, P. Schreiner. Venezia, 2006. T. 1. P. 371–387; Kuelzer A. Die Eroberung von Konstantinopel im Jahre 1204 in der Erinnerung der Byzantiner // Ibidem. T. 2. P. 619–632.
340
4 Nic. Chon. Chroniké diégesis, de Alexio Isaaci Angeli. Fr. III. 8. P. 712, 10–16 (Bekker); Nic. Chon. Historia / Rec. I.A. van Dieten. Berolini et Novi Eboraci, 1975. P. 537, 50–55. Antonio Carile
si afferma attraverso una metafora militaresca, la «Corazza», che avrà ricondotto la difesa della ortodossia all’ambito familiare delle funzioni aristocratiche della protettrice di Eutimio, Anna Dalassena, la coraggiosa discendente dei duchi di Antiochia che ebbe a reggere con redini inflessibili il destino politico del secondogenito Alessio Comneno, facendo scuola ad altre due donne imperiali, la nuora non amata Irene Ducena, e la nipote Anna Comnena, che ebbero a tentare nel 1118 la via del potere puntando su Niceforo Briennio e sul di lui figlioletto Alessio Comneno, come tramiti della gestione della βασιλεία, una partita perduta per Anna Comnena che venne segregata dal fratello nel monastero della Κεχαριτομένη, e dovette attendere la morte del fratello Giovanni perché le fosse restituito il calamaio per scrivere la sua storia di Alessio Comneno, in quella chiave eroica che ben esprimeva l’animo immaginario dell’aristocrazia militare al potere5. Attraverso la opera di Giovanni, nome monastico Eutimio, Zigabeno, sotto Alessio I Comneno (1081–1118), attraverso il nostro Niceta Coniata, la cui operaverrà ripresa nella seconda metà del XIII secolo da Teodoro Scutariota, amico di Teodoro II Lascaris e anch’egli storico e teologo al modo del Coniata, di cui ripete i libri 17–22 del Θησαυρὸς ὀρθοδοξίας, si afferma. una trattatistica teologica e di polemica dottrinale che rinnova i procedimenti espositivi che la antica polemica antislamica aveva reso familiari alla ortodossia fi n dal VII secolo, seppur con minor completezza di informazione teologica6. Si trattava dell’assunzione della ortodossia e del suo «Tesoro» dogmatico al ruolo di «Corazza», di elemento identificante ed autoconservativo della πολιτεία romaica, il nucleo duro della identità propria dei popoli balcanici destinati a varie dominazioni culturali oltre che politiche, da cui si libereranno solo dal XVI al XIX secolo. Non a caso i due storici del fallimento dei Comneni e degli Angeli come imperatori dei Romei, per assurgere al ruolo spregiativo di capi di clan famelici e senza limiti, cioè di clan aristocratici che rappresentano all’interno dell’impero quello che i Latini rappresentano all’esterno, Giovanni Zonara e Niceta Coniata, sono due custodi della purezza e coscienza dogmatica della ortodossia. Michele Coniata, (1138–1222) metropolita di Atene dal 1182 al 1204, quando fuggì a Keos nel monastero di san Giovanni Prodromos a Mutinitza, ad onta della importanza delle sue lettere nella delineazione del fenomeno della oppressione fiscale ed aristocratica su Atene, non si discosta dal5 Carile A. Donne, sessualità e potere a Bisanzio // LIII Settimana Internazionale di Studio della Fondazione Centro di Studi sull’Alto Medioevo, «Comportamenti e immaginario della sessualità nell’Alto Medioevo», Spoleto 31 marzo — 5 aprile 2005. Spoleto, 2006. P. 481–533. 6 Meyendorff J. Byzantine Views of Islam // Dumbarton Oaks Papers. 1964. 18. P. 115–132 e Khoury A. Les théologiens byzantins et l’Islam. Nauwelaerts Louvain, 1969. Meyendorff J. LA Teologia bizantina. Sviluppi storici e temi dottrinali / Tr. di C. Impera. Casale Monferrato, 1984 (ed. or. 1974). P. 262. Anomalie nelle fonti bizantine e latine della IV crociata
341
la occasionalità tradizionale del panegirico per l’imperatore Isacco II Angelo mentre nell’ ῾Υπομνηστικόν ad Alessio III Angelo segna la apparizione della coscienza civica di autogoverno dei nuovi centri urbani all’atto della rinascita della vita urbana, un tema che avrà poi una sua fortuna costantinopolitana in chiave di imitazione delle città marinare italiane nella trattatistica ideologica bizantina del XIV–XV secolo7. Sia l’aristocrazia eroica della storiografia di Niceforo Briennio e di Anna Comnena, sia la storiografia antiaristocratica di Niceta Coniata concordano nella individuazione del τόπος antioccidentale che la spietatezza dei metodi di guerra dei Normanni di Sicilia e degli aristocratici francesi, ma anche dei commercianti e marinai veneziani, per di più ufficialmente δοῦλοι della βασιλεία, (o come afferma nel 1189 Isacco Angelo aborrigenes Romanos genus Veneticorum nostra serenitas reputat)8, concorrono nella costruzione del tipo dell’occidentale energico, guerrafondaio, avido e distruttore, con i suoi preti falsi perché si presentano con le armi in pugno, in scandalosa trasgressione dei precetti sia evangelici sia canonici. Ma se il fronte antioccidentale è comune, e si fonda su una critica civile, le due storiografie perseguono realtà etico-politiche contrastanti. Non a caso, forse, la critica della Quarta Crociata, che vede il trionfo del bellicismo occidentale espresso dall’aristocrazia francese, e dall’aristocrazia dell’impero, cioè germanica e italiana, nonché dal bellicismo sconcertante dei marinai e commercianti veneziani, nasce in contesto antiaristocratico, proprio di Niceta Coniata, che invece dei mercanti veneziani non è nemico, se uno di loro ne mette in salvo la famiglia durante i fatti della presa della città nel 12049. Anzi il Coniata attribuisce la ostilità dei Veneziani a colpa degli Angeli: nella critica al fiscalismo degli Angeli il Coniata giunge a questa singolare affermazione «Pertanto non si limitavano a raggranellare e racimolare soldi dalle sole città romee, fattisi inventori di nuove tasse, ma per quanto potevano esigevano tributi anche dai Latini. Spesso senza rispettare i patti stipulati con i Veneziani, li danneggiarono nei loro beni, sottoposero a riscossione le loro navi e aizzarono i Pisani contro di loro. Capitava pertanto di vedere che i due popoli correvano allo scontro ora in città ora sul mare aperto, ora vincendo ora soccombendo, conseguentemente inseguendosi e depredandosi. D’altra parte i Veneziani, memori degli antichi patti stipulati con i Romei, non sopportando di veder passare la loro opportunità ai Pisani era chiaro che di con7 Stadtmuller G. Michael Choniates, Metropolit von Athen. Roma, 1934. Orientalia Christiana Analecta. 33. P. 284–285; Harvey A. Economic Expansion in the Byzantine Empire 900–1200. Cambridge et alias, 1989. P. 107. Carile A. La Grecia bizantina: società, politica, economia (secc. XI–XII) // Storia religiosa della Grecia / A cura di L. Vaccaro. Milano, 2002. P. 55–81. 8 I trattati con Bisanzio 992–1198 / A cura di M. Pozza e G. Ravegnani. Venezia, 1993. Doc. 9. Giugno 1189. P. 107. R. (13).
342
9 Nic. Chon. Chroniké diégesis, Urbs capta. P. 777, 4–778, 11 (Bekker); Nic. Chon. Historia / Rec. I.A. van Dieten. Berolini et Novi Eboraci, 1975. P. 588, 13–589, 64. Antonio Carile
seguenza si staccavano a poco a poco dai Romei e aspettavano il momento opportuno per vendicarsi, soprattutto perché quel micragnoso di Alessio non restituiva loro le duecento mine d’oro che ancora mancavano per arrivare ai quindici centenari che l’imperatore Manuele si era impegnato a versare quando aveva catturato i Veneziani e aveva confiscato i loro beni»10. Strana presa di posizione e ancor più strana ricostruzione dei fatti. Il 12 marzo 1171 l’imperatore Manuele Comneno aveva fatto arrestare tutti i Veneziani presenti nell’impero e aveva fatto confiscare i loro capitali di traffico, arrivati con la prima muda o spedizione primaverile. Un danno che successivamente l’imperatore Andronico Comneno dovette riconoscere e che nel crisobollo di Isacco II Angelo del febbraio 1187, un vero e proprio patto di alleanza internazionale con i Veneziani anche contro Normanni e Tedeschi, venne riconosciuto come debito privilegiato dell’imperatore, ma non quantificato: «…et habere et omnes districtus, quos habebant tempore illate eis ire sempre memorandi imperatoris et patri imperii nostri, domini Manuelis Comnani, ipsisque Veneticis reddi et omnes res eorum, que in palatiis et monasteriis fuerunt, et que in vestiarium intraverunt et in alia loca scripto et non scripto. Sed et pro rebus, que manifeste non reperientur, dabit serenitas imperii nostri homines sufficientes, eisque precipite, quatenus res Veneticorum studiose querant et reperiant, ac si de vestiario imperii nostri ablate essent»11. Le prime trattative per i danni erano state subite da Manuele Comneno dopo il disastro di Myriokephalon, e i danni erano stati riconosciuti in 1500 libbre di soldi d’oro cioè appunto in quindici centenari d’oro, vale a dire in 108.000 iperperi, mentre il calcolo della moderna storiografia si aggira sui 400.000 iperperi. Questa somma nel 1183 Andronico Comneno aveva accettato di pagare a rate inviando a Venezia le prime centro libbre. Nel 1187 Isacco II aveva preso tempo e nel 1189 la situazione si trovava ancora sospesa, tanto che Isacco II accettò di pagare tutti interi i quindici centenari, malgrado il centenario già versato: evidentemente egli riconosce il centenario del 1183 come frutti della somma dovuta dal 1183 al 1189, cioè un tasso di interesse del 7 circa in sei anni. Tenuto conto che in questo periodo non c’è crescita dei prezzi il tasso di circa l’1 l’anno non è disprezzabile. Nel crisobollo del giugno 1189 Isacco II convenne di versare una prima quota di 250 libbre cioè di 2,5 centenari mentre il resto, cioè 12.5 centenari doveva essere versato nell’arco di sei anni, con rate di poco più di due centenari l’anno o più precisamente di 15.000 iperperi l’anno. In realtà le rate non furono versate: si ebbero ulteriori pagamenti nel 1191 e nel 1193 e, secondo Niceta Coniata, mancavano 10 Nic. Chon. Chroniké diégesis,de Alexio Isaaci Angeli. Fr. III. 8–9. P. 712, 16–713, 13 (Bekker); Nic. Chon. Historia / Rec. I.A. van Dieten. Berolini et Novi Eboraci, 1975. P. 537, 55–538, 71. 11 I trattati con Bisanzio 992–1198, cit. Doc. 8. Febbraio 1187. P. 97. R. (14–22). Anomalie nelle fonti bizantine e latine della IV crociata
343
ancora 200 mine ai 15 centenari all’atto della presa di Costantinopoli. Lo Schilbach12 sostiene che la attica minacorrisponda ad una libbra bizantina, quindi mancherebbero solo 200 libbre alle 1500 libbre del debito. Se così stessero le cose dal punto di vista finanziario, non si comprende come il Coniata possa ascrivere ad un debito di 200 libbre d’oro la presa di Costantinopoli da parte dei Veneziani, ponendo questo fatto sullo stesso piano del favoreggiamento imperiale dei Pisani ai danni dei Veneziani, indirizzo politico imperiale questo di maggior rilevanza politico-economica per il ducato delle Venezie. Resta dunque la ambiguità dell’atteggiamento del Coniata: sfavorevole ai Crociati aristocratici ma comprensivo verso le ragioni economiche dei crociati veneziani, che pure erano stati scomunicati dal papa Innocenzo III dopo la presa di Zara per aver compiuto una impresa contro i cristiani dirottando di fatto la crociata13. Niceta Coniata dunque ha una sensibilità specifica per le ragioni mercantili: ciò che lo rende dunque di fatto portavoce della borghesia mercantile che viene affermandosi in tutte le città dell’oriente bizantino come dell’occidente latino a partire dall’Italia settentrionale. Atteggiamento che riscontriamo di fatto anche nel citato promemoria di suo fratello il metropolita Michele all’imperatore Alessio III Angelo in difesa dell’autogoverno di Atene14. Questa differente angolazione di giudizio del Coniata su aristocratici alla presa di Costantinopoli e mercanti e marinai veneziani alla presa di Costantinopoli nasce dalla nuova realtà ideologico-politica di cui il nostro storico è espressione: mentre l’aristocratico militare significa, entro e fuori dell’impero, la distruzione della cosa pubblica e la privatizzazione in tante tirannie locali del tessuto imperiale, e un sostanziale regresso della vita urbana; il mercante marinaio combattente è la realtà nuova della rinascita urbana, per cui ebbe a impegnarsi anche Michele Coniata. Le mene del deposto e accecato Isacco II Angelo, lasciato libero di vivere a Diplokionion, sono a detta del Coniata una imperdonabile «dimenticanza» di Alessio III Angelo (1195–1203). Isacco avrebbe scritto alla figlia Irene, moglie di Filippo re dei Romani, il fratello del Barbarossa: alla morte di Enrico VI non poté conseguire il titolo imperiale occidentale che i papi avrebbero prima fatto cadere su Ottone di Brunswick, che non aveva fra i suoi diritti di sangue il Regno normanno di Sicilia, a 12 Schilbach E. Byzantinische Metrologie. Muenchen, 1970. P. 171. I crisobolli citati si trovano editi, se pervenuti in latino, ne I trattati con Bisanzio 992–1198, cit. P. 78 ss. Si veda per i crisobolli pervenuti in greco Miklosich F., Mueller J. Acta det diplomata graeca medii aevi sacra et profana. III. Acta et diplomata graeca res graecas italasque illustrantia. Wien, 1965. P. 1–49 (patti a favore dei Genovesi). 13 Maleczek W. Innocenzo III e la Quarta Crociata. Da forte ispiratore a spettatore senza potere // Quarta Crociata. Venezia Bisanzio Impero Latino, cit. P. 389–422. Gallina M. La reazione antiromana nell’epistolario di Michele Coniata metropolita d’Atene // Ibidem. P. 423–446.
344
14
Cfr. N. (7).
Antonio Carile
differenza del piccolo Federico, e successivamente avrebbero dovuto lasciar ricadere su Federico II, con quanto ebbe a seguire circa la investitura del regno di Sicilia, alla morte di Manfredi, a vantaggio degli Angioini, di Carlo fratello di re Luigi IX di Francia, che sicuramente non poteva aspirare all’impero e non costituiva un pericolo per il Patrimonium beati Petri. La versione dell’invito di Isacco II ai Tedeschi perché venissero a «vendicare il torto subito», collima con la versione occidentale della deviazione della IV crociata e viene accolta da Niceta Coniata per puro odio verso gli Angeli. Ci saremmo aspettati dal Coniata una condanna della Crociata, piuttosto che la sua giustificazione in chiave dinastica. Le insistenze di Irene presso Filippo di Svevia circa «il padre privato della luce e del potere da un parente legittimo» rientrano perfettamente nell’ottica feudale occidentale del tradimento del signore naturale, che implica la morte del vassallo infedele, in questo caso Alessio III Angelo15. La Quarta Crociata nella sua deviazione verso Costantinopoli nasceva dall’odio del doge Enrico Dandolo per i Romei: «riteneva un delitto mortale lasciare impuniti i Romei per l’affronto fatto ai Veneziani; in cuor suo pensava e valutava quanti mali i suoi concittadini avevano subito durante il regno dei fratelli Angeli, e prima ancora quando Andronico e Manuele reggevano le sorti dei Romei»16. Il patto contro l’impero bizantino, che venne stipulato solo nel marzo 1203, viene da Niceta Coniata proiettato all’origine della crociata, nel 1201. In realtà possediamo una copia autenticata di quel patto stipulato fra i messi, fra cui Geoffroy de Villehardouin, dei capi della Crociata e il ducato delle Venezie nella persona del doge Enrico Dandolo. Questa copia autenticata si trova nel Liber Pactorum I. Si tratta di una raccolta ufficiale del Comune e del ducato delle Venezie, infatti il 18 dicembre 1291, sotto il dogato di Pietro Gradenigo, il Maggior Consiglio decreta la istituzione di una raccolta in cui fossero trascritti privilegi, patti e tutte le carte delle giurisdizioni del Comune e del Ducato. Si distingue fra Comune e Ducato, aprendo un notevole problema ideologico-politico, essendo il ducato anteriore al comune e non comprendendosi bene cosa i due termini significhino effettivamente nel 1291. Certo è il fine: si tratta di mettere in salvo la memoria e la base giuridica del potere veneziano «…quod fiat unus liber in quo scribantur omnes iurisdiciones Comunis Veneciarum et specialiter Ducatus, et omnia pacta, et omnia privilegia, que faciunt ad iurisdiciones Comunis Veneciarum….Et teneantur toto posse dare operam, quod ea, que continentur in predicitis, conserventur ad proficuum et honorem Veneciarum»17. Le iurisdiciones 15 Nic. Chon. Chroniké diégesis, de Alexio Isaaci Angeli. Fr. III. 8 — P. 710, 14. P. 711. 2–6 (Bekker); Nic. Chon. Historia / Rec. I.A. van Dieten. Berolini et Novi Eboraci, 1975. P. 536, 2–26. 16 Nic. Chon. Chroniké diégesis,de Alexio Isaaci Angeli. Fr. III. 8 — P. 713, 18–714, 1 (Bekker); Nic. Chon. Historia / Rec. I.A. van Dieten. Berolini et Novi Eboraci, 1975. P. 538, 76–80. 17 Carile A. Partitio terrarum Imperii Romanie // Studi Veneziani. 1965. 7. P. 125–305, cfr. P. 176 N. 228. Anomalie nelle fonti bizantine e latine della IV crociata
345
346
sono i diritti giurisdizionali di questa entità politica, che è ora il Comune quasi fosse erede giurisdizionale del Ducato, pacta sono gli accordi con altre entità politiche esterne, da cui pure discendono diritti, privilegia sono concessioni di autorità superiori, come il papa o l’imperatore sia di Oriente sia di Occidente: siamo cioè di fronte alle fonti del potere pubblico veneziano. Perché alla fine del XIII secolo lo si vuol raccogliere in una memoria affidata anche all’archivio? Le vicende fra il 1204, con la conquista di Costantinopoli e il conseguimento di una porzione dei feudi di Romania, e il 1261, con la fine della dominazione latina a Costantinopoli ma il mantenimento di parte del dominio feudale veneziano, — perché anche i veneziani nel 1204 dovettero giurare fedeltà all’imperatore latino per i loro feudi, salvo che per Creta, che avevano acquistata dal Marchese di Monferrato, cui era stata data in dono da Alessio Angelo, il giovane porfirogenito fuggitivo presso la corte di Germania, usato come pretesto dinastico per la deviazione della Crociata su Costantinopoli — avevano segnato una decisa evoluzione del ducato delle Venezie verso una struttura politica di tipo imperiale, tanto che era comparso nella titolatura dogale il titolo di dominus quarte partis et dimidie totius imperii Romanie, fatto che poneva un delicato problema di equilibri politici fra le giurisdizioni veneziane componenti i diritti del comune e prima del Ducato. La quarta parte e mezzo della Romania era entrata nel patrimonio giurisdizionale veneziano per diritto di conquista e per concessione imperiale dei sovrani latini di Costantinopoli, ormai solo pretendenti all’impero latino e scivolati nella sfera degli interessi politici e dinastici degli Angioini di Napoli, fatto che imponeva una precisa distinzione delle origini dei vari poteri giurisdizionali a scanso di equivoci che la eventuale realizzazione del patto di Viterbo nel 1289, fra Veneziani e Angioini, per la riconquista dell’impero bizantino, e la eventuale restaurazione dell’impero orientale, gestito da una grande potenza italiana come il regno di Sicilia, avrebbero fatto nascere in Italia ai danni di Venezia. Ma la IV Crociata ha un effetto dirompente nel tessuto tradizionale della cronachistica veneziana, ufficialmente attestata sulla anonima successione di dogi ridotti tutti entro schemi spersonalizzanti, quasi che il ducato veneziano conoscesse una immemoriale continuità, smentita a chiare lettere anche nella prosa ufficiale del Maggior Consiglio appena citata nella delibera del 1291. Pesava sulla Crociata il giudizio papale negativo sulla diversione contro terre cristiane, ivi compresa Costantinopoli, pesavano la diffide ad aggredire l’impero orientale, pesava in particolare la scomunica dei Veneziani come principali artefici della diversione. Si trattava dunque di definire il ruolo dei Veneziani e la realtà etica del loro comportamento. Geoffroy de Villehardouin aveva scagionato gli aristocratici francesi dalla diversione su Costantinopoli, affermando che il patto stipulato nel 1201 fra francesi e Antonio Carile
Veneziani, comportava il pagamento di una somma che i signori occidentali non avevano all’atto dell’imbarco a Venezia, perché i crociati erano giunti in numero inferiore al previsto, per cui erano stati costretti a pagare il traghetto veneziano con la presa di Zara, città ribelle al dominio veneziano e passata sotto il dominio del re di Ungheria, che pure aveva assunto la croce. Ma le cifre del documento del 1201 non coincidono con le cifre del Villehardouin e soprattutto la flotta che arrivò nel 1203 a Costantinopoli, e che Niceta Coniata potè vedere e contare dalle mura di Costantinopoli, era in numero superiore al previsto dalle nostre fonti occidentali. A meno di non voler sostenere che i veneziani si assunsero l’onere di far navigare navi vuote fino a Costantinopoli, dobbiamo concludere che il Villehardouin mente18. (Dipartimento di Storie e Metodi per la Conservazione dei Beni Culturali, Università di Bologna, sede di Ravenna, Italia)
18 Tafel G.L.F., Thomas G.M. Urkunden zur älteren Handels- und Staatsgeschichte der Republik Venedig. Bd. I-III. Wien, 1856–57: patto del marzo1201. I. CXIX–CXX. P. 444–452. Villehardouin Geoff roy de. La Conquête de Constantinople / Ed. E. Faral [Les Classiques de l’Histoire de France au Moyen Âge]. Paris, 1961. §§ 15–32, 57–63. Tucci U. La spedizione marittima, in Quarta Crociata. Venezia Bisanzio Impero Latino // Ed. G. Ortalli, G. Ravegnani, P. Schreiner. T. 1. P. 6. N.16. Anomalie nelle fonti bizantine e latine della IV crociata
347
Антонио Кариле
Некоторые особенности византийских и латинских источников IV крестового похода
И
сследователь проводит сравнительный ана лиз византийских и латинских источников IV крестового похода: сочинений Никиты Хониата, Жоффруа Виллардуэна и особенно венецианского документального материала XIII в. Отмечается особая тенденциозность Виллардуэна, что ставит под сомнение многие факты, сообщаемые этим автором. Прослеживается эволюция формирования официального взгляда на IV крестовый поход в венецианской хронистике. Выявляются причины возрождения в памяти венецианцев событий 1204 г. и раздела империи в начале XIII в., которые служили для обоснования идеи нового завоевания Византии и реставрации там власти латинян. Отмечается столкновение интересов Венеции и Анжуйской династии в этом вопросе. Анализируется влияние событий 1204 г. на политическую ситуацию в Венеции в целом и на трансформацию венецианского государства в политическую структуру имперского типа. (Факультет музееведения, Болонский университет, Равенна, Италия)
348 Antonio Carile
David Jacoby
Caviar Trading in Byzantium
C
aviar deserves some consideration in a volume offered to Sergei Karpov. It is at the juncture of his Russian identity, his long-time interest in the Black Sea and, undoubtedly, his appreciation of that delicacy. However, in order to avoid any misunderstanding, it should be stressed that the term «caviar» (χαβιάρι) was applied in Byzantium and by Latin traders operating in the Empire to the processed, salted roe of several fish species. It was thus not exclusively identical to what is known nowadays as «Russian» black caviar. Moreover, there were also other terms applied to processed fish roe and additional ways of describing it. The relevant evidence will be adduced below in due course. It is impossible to determine since when caviar was traded in Byzantium. In any event, it is fairly well documented from the second half of the twelft h to the mid-fifteenth century. The evidence, however, is scattered over time and space and does not enable a reconstruction of the patterns of caviar trade, diff usion and consumption in that period1. The aim of the present short paper, therefore, is more limited: to offer some insights into these patterns by adducing information overlooked so far and by inserting the extant sources within their relevant economic and social context2. 1 Some sources have been collected by Karpozelos A. Realia in Byzantine Epistolography X–XII c. // Byzantinische Zeitschrift. 1984. Vol. 77. P. 25, and Karpozilos A. Realia in Byzantine Epistolography XIII–XV c. // Byzantinische Zeitschrift. 1995. Vol. 88. P. 72. Schreiner P. Texte zur spätbyzantinischen Finanz- und Wirtschaftsgeschichte in Handschriften der Biblioteca Vaticana [Studi e Testi, 344]. Città del Vaticano, 1991, offers in addition new sources and important comments; see esp. P. 363–365, and Sachindex. P. 520, s. v. Kaviar. Below I refer to the documents published by Schreiner and the items they contain by their numbers; thus, for instance, Texte, 1/17 stands for document No. 1, item No. 17. 2 The following abbreviations are used below: hyp. = hyperpyron; car. = carat, 1/24 of the hyp.; k. = kokkion, a money of account valued 1/24 of the hyp., on which see Schreiner. Texte. C a v i a r Tr a d i n g i n B y z a n t i u m
349
The satirical poem IV by the so-called Ptochoprodromos, addressed to Emperor Manuel I Komnenos, expresses the complaints of the young monk Hilarion regarding his miserable lot and its sharp contrast with the luxurious life enjoyed by abbots. Food and wine consumption is a major issue in that context, and Constantinople is clearly the setting of the monk’s tribulation. While enumerating the sea food species enjoyed by the abbots, which include caviar and botargo (ἀβγοτάριχα), Hilarion deplores his inability to buy even the slightest amount of caviar, κὰν ταρτεροῦ χαβιάριν3. The distinction between caviar, most likely sturgeon roe, and botargo is noteworthy. Botargo was the roe of tuna or grey mullet, dried and cured in sea salt for a few weeks4. It may have been imported from the region of the Caspian Sea, as suggested by a later source5. Tarteron in the cited passage is a pun on tetarteron, a copper coin presumably equivalent to 1/864 of a gold hyp. in the twelft h century, the small value of which prevents any purchase of caviar6. The poem was apparently written before March 1171, since it refers to the purchase of cheese in the Venetian quarter, thus before the massive arrest of Venetians ordered by Manuel I or their fl ight from the Empire at that time7. The contention of Ptochoprodromos regarding the consumption of caviar in monasteries is strikingly confirmed by the contemporary archbishop EusP. 352–353, and Morrisson C. Coinage and Money in Byzantine Typika // Dumbarton Oaks Papers. 2002. Vol. 56. P. 272 and N. 68. 3 Ptochoprodromos. IV. 325–326 and IV. 93 respectively / Ed. and tr. H. Eideneier [Neograeca medii aevi. V]. Köln, 1991. P. 157 and 144. 4 On these fish species, see Tinnefeld Fr. Zur kulinarischen Qualität byzantinischer Speisefische // Studies in the Mediterranean World. Vol. 11 (Collected Papers dedicated to Kin-Ichi Watanabe). Hitotsubashi University Tokyo, 1988. P. 158–159. Nos. 2 and 4 respectively. 5 See below, p. 354. 6 Eideneier, op. cit. P. 201, translates ταρτεροῦ as “Viertel” or “a quarter”, which makes no sense. On the value of the tetarteron after the monetary reform of Alexios I Komnenos, see Morrisson C. Byzantine Money: Its Production and Circulation // The Economic History of Byzantium. From the Seventh through the Fifteenth Century / Ed. A. E. Laiou. Washington, D. C., 2002. Vol. 3. P. 924. Table 4, and P. 932–933. It is noteworthy that the mid-fifteenth century version of the poem in Parisinus gr. 1310 (for the dating, see Eideneier. Op. cit. P. 75) replaces ταρτεροῦ by τορνεσίου, a coin and not a weight measure. The tornexe was equivalent to 1/144 of the hyp. in that period: on its value, see Morrisson C. Coins used and their Exchange Rates in Badoer’s Libro dei Conti // Dumbarton Oaks Papers. 2001. Vol. 55. P. 221.
350
7 See Jacoby D. Byzantine Crete in the Navigation and Trade Networks of Venice and Genoa // Oriente e Occidente tra medioevo ed età moderna. Studi in onore di Geo Pistarino [Università degli Studi di Genova, Sede di Acqui Terme, Collana di Fonti e Studi, 1.1] / Ed. L. Balletto. Acqui Terme, 1997. P. 527. Repr. in Jacoby D. Byzantium, Latin Romania and the Mediterranean. Aldershot, 2001. No. II. Another poem by Ptochoprodromos (III) has been dated to ca. 1170: Reinsch D. R. Zu den Prooimia von (Ptocho-) Prodromos III und IV // Jahrbuch der Österreichischen Byzantinistik. 2001. Vol. 51. P. 219–222. David Jacoby
tathios of Thessalonike. He reports that Manuel I decided one day to stage a sumptuous wedding banquet in the Blachernai palace. However, the imperial storerooms did not hold sufficient wine and foodstuffs and their re-supply could not be achieved in time for the planned event. The emperor, therefore, sent his servants to the monastery of St. John the Forerunner of Petra, just south of the palace, assuming that it was well supplied. Indeed, it provided a variety of wines and edible products, among them two varieties of processed fish roe (ᾠὰ ἰχθύων τεταριχευμένα) in abundance: reddish or rather pink caviar, the roe of salmon, pressed into bricks (presumably like Russian паюсная) and served in slices, and black caviar, served in loose heaps in wicker baskets. Eustathios adds that the black caviar originates in the northern countries, i. e. the Black Sea, and specifically points to the Don River, a reference to Tana situated at its mouth, stressing thereby that it is a choice produce 8. The Petra monastery was obviously not the only ecclesiastical institution purchasing caviar. Ptochoprodromos refers to a grocer or owner of food store (σαλδαμάριος) selling caviar and to caviar merchants specializing in the trade of that commodity, which implies a fairly large group of consumers in Constantinople by the second half of the twelfth century9. In retail caviar was sold stuffed in the tail half of the fish’s skin, called φούσκα in Greek and fusco in Italian, as described in the Florentine trade manual of Francesco Balducci Pegolotti and attested by other sources10. Michael Choniates, the self-exiled archbishop of Athens, presumably refers to the phouska when thanking Johannes Apokaukos, archbishop of Naupaktos (on the northern shore of the Gulf of Corinth), for sending him hundred double fish roes. Choniates either wrote his letter in 1217 or in 1219, and it is unclear, therefore, whether he was still living in the island of Keos in the Aegean or had already reached the monastery of Prodromos in Boudonitza 11. The caviar’s origin is not stated, yet there is good reason to believe that it was a product of the Black Sea region and had transited via Constantinople to reach Mediterranean customers. The existence of that trading pattern in the first half of the thirteenth century is attested by several sources. Four Hungarian Dominicans sailed in 1235 8 Eustathios of Thessalonike, De emendanda vita monachica / Ed. K. Meltzer [Corpus Fontium Historiae Byzantinae, 45] Berlin; N. Y., 2006. P. 78–80. Chap. 66. 9 Ptochoprodromos. IV. 105 and 240 / Ed. Eideneier. P. 144 and 151. 10 Francesco Balducci Pegolotti. La pratica della mercatura / Ed. A. Evans. Cambridge, Mass., 1936. P. 24. See also below, p. 354, 360–361. 11 Michael Choniates. Epistulae / Ed. F. Kolovou. 2 Vols. [Corpus Fontium Historiae Byzantinae, 41]. Berlin; N. Y., 2001. P. 271–273, epist. 173; for the suggested datings, see Ibidem. P. 147. N. 457. C a v i a r Tr a d i n g i n B y z a n t i u m
351
in the Black Sea on a ship, most likely Latin, engaging in tramping along the Balkan coast to Matracha, situated on the peninsula of Taman at the entrance of the straits of Kerch. The nature of the commercial operations envisaged by the merchants on board is revealed by a later testimony. The Franciscan missionary William of Rubruck, who left Constantinople on 9 May 1253 and likewise travelled to Matracha, reports that merchants from Constantinople sail in large ships to that port, from which they pursue their voyage into the Sea of Azov on their own smaller boats to buy vast quantities of salted sturgeon and other fish at the Don estuary 12 . Although not mentioned by William of Rubruck, contemporary evidence suggests that the merchants also purchased caviar. Grocers selling caviar, identified by an inscription, appear on a mid-thirteenth century fresco of the Vlachernae monastery in the area of Arta that presumably depicts a forum at Constantinople13. The transit of caviar through the city around that time is indirectly attested by a letter of Emperor Theodoros II Laskares, who ruled from 1254 to 1258 over the Greek state of Nicaea, in which he announced to Georgios Akropolites that he was sending him caviar, botargo (ᾠοτάριχα) and processed sturgeon (βερζίτικον), all apparently imported from the Black Sea 14 . It is quite possible that Venetian merchants had handled these goods, since they were actively trading in that period along the waterway linking Constantinople to Alexandria. Smyrna, the major port of the Greek state, was an important stopover in that framework 15. Only one notarial charter illustrating the shipping of Black Sea caviar in addition to fish to Constantinople in the late thirteenth century has been found so far. The paucity of evidence bearing on caviar in that period is clearly due to the fragmentary state of preservation of the documentation. The caviar originated in Lo Copa, a seasonal market held in the spring and lasting until the end of May 12 Dörrie H. Ed. Drei Texte zur Geschichte der Ungarn und Mongolen: Die Missionsreisen des fr. Julianus O. P. ins Uralgebiet (1234/5) und nach Russland (1237) und der Bericht des Erzbischofs Peter über die Tartaren // Nachrichten der Akademie der Wissenschaften in Göttingen. I. Philosophisch-historische Klasse. 1956. No. 6. P. 152–153, and for the dating, see Ibidem. P. 148–149; Guillelmus de Rubruc Fr. Itinerarium // Sinica franciscana. I. Itinera et relationes Fratrum Minorum saeculi XIII et XIV / Ed. A. van den Wyngaert. Quaracchi (Firenze), 1929. P. 164–167. Chap. I. Pars. 1–3. 13 Mango M. M. The Commercial Map of Constantinople // Dumbarton Oaks Papers. 2000. Vol. 54. P. 205 and Fig. 30. 14 Theodore Ducas Lascaris. Epistulae CCXVII / Ed. N. Festa. Firenze, 1898. P. 78–81. No. 54, esp. P. 81, lines 82–85. On βερζίτικον see Tinnefeld. Zur kulinarischen Qualität. P.158. No. 1.
352
15 See Jacoby D. The Economy of Latin Constantinople, 1204–1261 // Urbs capta. The Fourth Crusade and its Consequences. La IVe Croisade et ses conséquences / Ed. A. Laiou [Réalités Byzantines, 10]. Paris, 2005. P. 206–207. David Jacoby
at the mouth of the Kouban River, on the northern coast of the Black Sea 16. Trade in sturgeon and the fish of the Don River at Tana took place in July and August, with departure of the ships in early September. The seasonality of these markets was related to the migration patterns of fish, especially the sturgeon. The ships supplied processed fish to Caffa in the Crimea, Trebizond and Amisos/Simisso/ Samsun on the northern coast of Asia Minor, Constantinople, and even Smyrna in the Aegean17. It is likely that caviar reached the same destinations. Its arrival in Smyrna would have been a continuation of its marketing in the Greek state of Nicaea, mentioned earlier. The consumption of caviar in the Aegean region is further illustrated in the fourteenth century. Johannes Katrares, a writer residing in Thessalonike in the years 1309–1322, refers in a satirical poem to the vendors of salted and smoked fish selling caviar at the market of his city 18. The sale of caviar in Thessalonike is further attested somewhat later by a Greek account book dated to 1355–135719. One of the Byzantine requests for compensations submitted to Venice in 1319/20 deals with pisces et camari, worth 300 hyp., belonging to a resident of Byzantine Monemvasia and lost in Coron, a Venetian colony in the southwestern Peloponnesus20. It has been suggested that the unexplained reading camari should be replaced by caviari, a convincing emendation21. The Monemvasiote merchant had presumably bought the fish and caviar in the Black Sea or in Constantinople and brought them to Coron, with the intention of shipping them to Venice22. Purchasing fish and caviar from a passing vessel for re-export would not have been a profitable operation. Around 1315 Konstantinos Loukites, protovestiarios at the Komnenian court in Trebizond, requested the Byzantine writer Theodoros Hyrtakenos, who lived in Constantinople, to purchase fish roe for him. It is unlikely that Black Sea caviar was unavailable at Trebizond at that time. Rather, it would seem that Loukites 16 Brătianu G. I. Actes des notaires génois de Péra et de Caffa de la fin du treizième siècle (1281–1290). Bucarest, 1927. P. 276–277. No. 303. 28 April 1290. 17 Balard M. La Romanie génoise (XIIe — début du XVe siècle) [Bibliothèque des Écoles françaises d’Athènes et de Rome, 235]. Rome, 1978. II. P. 706–707, deals also with the seasonal fish markets of the northern Black Sea. On the relation to fish migration, see Berindei M. et Veinstein G. La Tana — Azaq de la présence italienne à l’emprise ottomane (fin XIIIe — milieu XVIe siècle // Turcica. 1976. Vol. 18/2. P. 130–131. 18 Matranga P. Anecdota Graeca. Roma, 1850. Vol. 2. P. 681. Verses 179–182. On Katrares, see The Oxford Dictionary of Byzantium // Ed. A. Kazhdan et al. N. Y.; Oxford, 1991. 2. P. 1116–1117, s. v. 19
Schreiner. Texte. 3/50; for the dating and siting, see Ibidem. P. 80–81.
20 Diplomatarium veneto-levantinum / Ed. G.M. Thomas, R. Predelli Venetiis, 1880–1899. I. P. 126. Line 8 from bottom. 21 Lopez R. S.; Raymond I. W. Medieval Trade in the Mediterranean World. N. Y., 1955. P. 316. N. 47. 22
For a similar commercial venture to Coron in 1413, see below, p. 356. C a v i a r Tr a d i n g i n B y z a n t i u m
353
wished to obtain a specific type of caviar from another region. This is further suggested by the response of Hyrtakenos, who claimed that he was unable to find fish roe at the markets, since the fishermen had not caught any kephalos or mullet 23. He may have referred to the mullet of Rhegion, west of Constantinople, rich in much appreciated roe 24. An anonymous Florentine trade manual compiled around 1320 records the shipping of large quantities of salted and dried sturgeon fi let (schienali) from Tana, Constantinople, the city’s Genoese quarter of Pera, and Sarai on the Volga River. However, the manual only refers to fish roe in relation to Sarai as botargo, huova di pesce cioè buttaraghe25. The author’s explanation suggests that he was not familiar with that fish roe. According to Pegolotti, salted sturgeon from the «Mare del Sara», i. e. the Caspian Sea, was brought overland to Tana, from where it was shipped to Constantinople and Pera26. Caspian Sea botargo must have travelled along the same itinerary. In 1332 a Venetian merchant requested 325 hyp. that two Greeks had failed to pay him for the delivery of caviar in phouskai, despite the verdict of an imperial court to that effect27. Th is had clearly been a large transaction. If for the sake of calculation we assume a price of 10 hyp. per Venetian cantar of 47.6 kg28, the weight of 23 La Porte-du Theil Fr.J.G. Notices et extraits d’un volume de la Bibliothèque Nationale, coté MCCIX parmi les manuscrits grecs, et contenant les opuscules et lettres anecdotes de Théodôre l’Hyrtacènien // Notices et extraits des manuscrits de la Bibliothèque Nationale. 1800. Vol. 6. P. 22. Epist. 56. Lines 55–57; dating by Karpozilos A. The Correspondance of Theodoros Hyrtakenos // Jahrbuch der Österreichischen Byzantinistik. 1990. Vol. 40. P. 281–282. 24 On that mullet, see Robert L. Les kordakia de Nicée, le combustible de Synnada et les poissons-scies. Sur des lettres d’un métropolite de Phrygie au Xe siècle. Philologie et réalités // Journal des Savants. Juillet/décembre 1961. P. 101–102; also Dagron G. Poissons, pêcheurs et poissonniers de Constantinople // Constantinople and its Hinterland. Papers from the Twenty-Seventh Spring Symposium of Byzantine Studies. Oxford, April 1993 / Eds. C. Mango and G. Dagron. Aldershot, 1995. P. 58, on fishing in the Marmara region; on the fish specie, see Tinnefeld. Zur kulinarischen Qualität. P. 159. No. 4. 25 Excerpt from the trade manual Firenze, Marucelliana, C 226, edited by R.-H. Bautier: Bautier R.-H. Les relations économiques des Occidentaux avec les pays d’Orient au Moyen Age. Points de vue et documents // Sociétés et compagnies de commerce en Orient et dans l’Océan indien. Actes du Huitième colloque international d’histoire maritime. Beyrouth, 1966 / Ed. M. Mollat. Paris, 1970. P. 313–314, 316. Repr. in Bautier R.-H. Commerce méditerranéen et banquiers italiens au Moyen Age. Aldershot, 1992. No. IV. On schienali, see Tzavara A. À propos du commerce vénitien des «schienali» (schinalia) (première moitié du XVe siècle) // Chemins d’outre-mer. Études sur la Méditerranée médiévale offertes à Michel Balard (Byzantina Sorbonensia, 20) / Eds. D. Coulon, C. Otten-Froux, P. Pagès et D. Valérian. Paris, 2004. P. 813–826, esp. 813–814. 26
Pegolotti. La pratica. P. 380.
27 Clause in the Venetian-Byzantine treaty of 1332: Greek version in Miklosich F., Müller J. Acta et diplomata graeca medii aevi sacra et profana. Vindobonae, 1860–1890. Vol. III. P. 107; Latin version in Thomas, Predelli. Diplomatarium. I. P. 231.
354
28
Price attested ca. 1360: see below, p. 355–356.
David Jacoby
the caviar would have reached ca. 1,500 kg, and even more if the price was lower. It is likely, therefore, that the deal had taken place in Constantinople. About the same time Pegolotti mentioned the trading of caviar in Tana, its sale according to the Genoese cantar of 47.650 kg in Rhodes, which implies Genoese imports to the island, and its marketing in Bruges, which Genoese ships were reaching then29. The historian Nikephoros Gregoras reports that the Mongol conquest of Tana in 1343 resulted in Byzantium in a shortage of grain and of processed food from the Straits of Kerch and neighboring rivers30. In view of the sharp seasonal variations in the catch of fresh fish, salted and dried fish represented a major component of Constantinople’s food supply, especially among the middle and lower social strata31. Although not explicitly mentioned, the Mongol expansion also interrupted temporarily the import of caviar from the northern Black Sea. The business account of a Greek wholesaler active around 1360 is of particular interest in our context32. It records numerous sales of caviar, both small and large, mentions containers, and offers quantitative data regarding weights and prices. Schreiner’s tentative localization of the account in Herakleia of the Pontos is implausible, and there are strong arguments suggesting that its author was a Greek enjoying Venetian status who resided in the Venetian quarter of Constantinople33. He sold five pounds caviar from Lo Copa (κουπάτικον, Texte 1/118), as well as caviar in two sets of three «Taniote» baskets each, i.e. from Tana (χαβιάρι καλάθια τανιωτικά, Texte 1/129, 132) with a gross weight of ca. 9 1/2 cantars, respectively for 4 hyp. and 17 k. to 7 hyp. and 11 k. and for 3 hyp.34. If the reading is correct, these were strikingly low prices, compared with the one of 10 hyp. per cantar paid for «pure» caviar 29 Pegolotti. La pratica. P. 24, 102, 243. 30 Nikephoros Gregoras. Byzantina Historia. XIII.12 / Ed. L. Schopen. Bonn, 1829–1830. Vol. 2. P. 686. Lines 17–20. 31
See Dagron. Poissons. P. 57–58, 70–73.
32 Edition by Schreiner. Texte. P. 37–46. No. 1; for the period of ca. one and a half month covered by the account book, see Ibidem. P. 36–37, 56–58; dating and localization: Ibidem. P. 33–36; commentary: Ibidem. P. 74–79. Prices expressed in nomismata are mentioned below in equivalent hyperpyra. 33 See my detailed argumentation in Jacoby D. Mediterranean Food and Wine for Constantinople: The Long-Distance Trade, Eleventh to Mid-Fifteenth Century // Handelsgüter und Verkehrswege. Aspekte der Warenversorgung im östlichen Mittelmeerraum (4. bis 15. Jahrhundert). Commodities and Traffic Routes. Aspects of Supply and Accommodation in the Eastern Mediterranean (4th to 15th Centuries) [Veröffentlichungen zur Byzanzforschung]. Appendix A / Eds. E. Kislinger, J. Koder, A. Külzer. Wien, 2008 (in press). 34 Lo Copa is identified by Schreiner. Texte. P. 62; the sum of 2 hyp. and 12 k. paid by the buyer also covered a purchase of cheese. Identification of Tana by Schreiner. Texte. P. 63. There is some confusion in Texte 1/129. C a v i a r Tr a d i n g i n B y z a n t i u m
355
(χαβιάρι καθάριον) in a small barrel containing 3 cantars and 23 rotoli or ca. 153.6 kg (Texte 1/107)35. Caviar passing through Constantinople reached Attaleia/Satalia, on the southern coast of Asia Minor, around the time the business account just mentioned was being compiled. The Venetian Niccolò Darduino, who resided in Famagusta, Cyprus, had left several casks of caviar at Satalia or had sent them there for sale, as revealed by his will, drafted in the Cypriot port on 23 April 136336. Genoese merchants were involved in the fish trade at Tana in 1362. Letters sent in the 1380s to Francesco di Marco Datini, the famous merchant of Prato, mention shipments of caviar in barrels on board Genoese vessels37. In 1385 a Venetian merchant bought at Tana caviar that was partly loaded on a state galley returning to Venice. Another consignment that remained at Tana got spoiled and was sold at a loss38. In Constantinople the scholar Johannes Chortasmenos, an official apparently serving in the imperial palace, enjoyed sometime in 1406 or 1407 the luxury of caviar from the Pontos at breakfast39. Th is was presumably sturgeon caviar from the region of Amisos/Samsun40. In 1413 two Greek merchants from Coron leased a ship from Candia for the transportation of fish, caviar and hides from Tana to their home city, with the option to unload part of the cargo in Constantinople41. Once in Coron, they clearly intended to ship 35 Schreiner. Texte. P. 34, assumes that ἀπὸ τῆς Περατί(ας), translated «aus der Peratia» (l/133), refers to a location in the Black Sea, based on arguments that remain unconvincing. A more plausible reading is ἀπὸ τ(οῦ) Περατι(κοῦ), «from the one living in Pera». Similarly, ἀπὸ Βενετ(ίκου), «from the Venetian», is to be preferred to ἀπὸ Βενετ(ίας), «aus Venedig» (1/106, 110 and 117), which is clearly impossible for the origin of caviar. These items of the account, therefore, do not refer to the origin of caviar. For a justification of the proposed readings, see my study cited in the previous note. 36 Otten-Froux C. Un notaire vénitien à Famagouste au XIVe siècle. Les actes de Simeone, prêtre de San Giacomo dell’Orio (1362-1371) // Thesaurismata. Vol. 33. 2003. P. 55 note 14. 37
Balard. La Romanie génoise. Vol. II. P. 707.
38 Krekic B. Trois documents concernant les marchands vénitiens à Tana au début du XVe siècle // Chemins d’outre-mer. Vol. 2. P. 505. No. 1. 39 As recorded in one of his letters, published by Hunger H. Allzu Menschliches aus dem Privatleben eines Byzantiners // Polychronion. Festschrift Franz Dölger zum 75. Geburtstag / Ed. P. Wirth. Heidelberg, 1966. P. 248–249. Text B. Esp. lines 19–22. In another letter, written in 1404, the reference to his service in the imperial palace suggests that the position was permanent at that time: Ibidem. P. 244–246. Esp. lines 21–23. This fact seems to have been overlooked, as Chortasmenos is commonly considered to have been in patriarchal service: see Oxford Dictionary of Byzantium. 1. 431–432, s. v. 40 On the sturgeon of that region, mentioned in a tenth-century letter, see Robert L. Les kordakia de Nicée // Journal des Savants. Janvier/juin 1962. P. 59–60.
356
41 Талызина А.А. Венецианский нотарий в Тане Кристофоро Риццо (1411–1413) // Причерноморье в средние века (The Black Sea Region in the Middle Ages). Т. 4 / Ред. С.П. Карпов. СПб., 2000. С. 26–27. № 4. David Jacoby
the goods on board a passing vessel returning to Venice. A notarial charter of 29 May 1415 drafted at Tana refers to an earlier shipment leaving that port on board a Greek vessel based in Constantinople. It contained five small barrels of sturgeon caviar and two of antiger caviar, apparently the roe of a variety of sturgeon, in addition to three barrels of great sturgeon (morone) and 400 stureon (sic) chaviaratos, the latter presumably salted and processed sturgeon. The shipment of these goods from Constantinople to Candia was envisaged42. Clearly, some of the caviar was on its way to Venice. As attested in 1427, in Venice the import and sale of Black Sea caviar, sturgeon filet, tuna fish and great sturgeon was controlled by a single state office, the Ternaria Nuova43. In 1438 the Spanish traveller Pero Tafur reached the Don River, which he called «Tana». He noted that large quantities of its fish, especially sturgeon, are taken on board ships and carried as far as Castile and Flanders. His description of the production of caviar on the river’s banks, which he witnessed, is worth quoting. «They kill there certain fish which they call merona and say that they are very large, and they put the eggs into casks and carry them for sale all over the world, especially to Greece and Turkey, and call them caviar. The eggs look at first like black soap, and they take them when they are soft and they press them with a knife, as soap here [in Spain], and put them into braziers, which makes them hard and look like the eggs of fish. This stuff is very salty»44. The merona or morun, the beluga or great sturgeon, is indeed a large fish usually 120–260 cm long and weighing up to 363 kg45. The reference to Byzantium and the Ottoman territories as main destinations confirms the evidence provided by contemporary sources. A few years earlier, in 1432, Bertrandon de la Broquière, on a mission on behalf of Duke Philip the Good of Burgundy, had tasted caviar served with olive oil in Ottoman Bursa and had utterly disliked it46. 42 Прокофьева Н.Д. Акты венецианского нотария в Тане Донато а Мано (1413–1419) // Причерноморье в средние века. Т. 4. С. 75–76. № 50. Antiger also appears as antichier: Dorini U. e T. Bertelè T. Il libro dei conti di Giacomo Badoer (Costantinopoli, 1436-1440) [Il Nuovo Ramusio III]. Roma, 1956 [hereafter: Badoer]. P. 387. Line 16, and P. 604. Line 11. The name was apparently derived from antakoskylos and the fish was thus a variety of sturgeon, on which see Tinnefeld. Zur kulinarischen Qualität. P. 168. No. 38. For morone, see below, No. 45. 43
Cecchetti B. Il vitto dei Veneziani nel sec. XIV, II // Archivio Veneto. 1885. Vol. 30. P. 47.
44 Andanças é viajes de Pero Tafur por diversas partes del mundo avidos (1435–1439) / Ed. M. Jimenez de la Espada. Madrid, 1874. P. 165–166. I have slightly amended the English translation by M. Letts: Tafur Pero. Travels and Adventures 1435–1439. London, 1926. P. 135. 45 On morena = morun, see Messedaglia L. Schienale e morona. Storia di due vocaboli e contributo allo studio degli usi alimentari e dei traffici veneti con il Levante, Atti del Reale Istituto Veneto di Scienze, Lettere ed Arti. 1941–1942. Vol. 101. Parte II. P. 43–45, who defines «morone» as flesh of sturgeon in brine. Nowadays «morun» is Rumanian for beluga or great sturgeon, Huso Huso (Linnaeus, 1758) — Acipenseridae: see http://uralbas.ru/sturgeon.htm. 46 Le Voyage d’Outremer de Bertrandon de la Broquière, premier écuyer tranchant et conseiller de Philippe le Bon, duc de Bourgogne / Ed. Schefer Ch. Paris, 1892. P. 135. C a v i a r Tr a d i n g i n B y z a n t i u m
357
The sources of the 1430s provide some data about the prices of caviar in Constantinople. On 22 June 1433 a Genoese merchant wrote from Pera to his brother that caviar sells at 6 1/2 to 7 hyp. per Genoese cantar of 47.650 kg47. In 1438 the Venetian merchant Giacomo Badoer, who resided for several years in Constantinople, handled two small barrels (caratelli) containing «tender» caviar (caviari teneri) from Tana weighing together 8 cantars or 380.8 kg net weight, sold for 6 hyp. and 8 car. per cantar. The total price of 47 hyp. and 16 car. reflected a deduction due to the presence of water in one of the barrels48. Two other sets of two barrels holding respectively more than 7 and more than 11 cantars, or 333 and 523 kg, were paid 6 hyp. 8 car. and 5 hyp. per cantar. The barrels of the latter set were damaged, which accounts for the low price of the caviar49. For the sake of calculation we may assume that the weight of caviar in the barrels of each set were similar, hence their weight would have ranged from ca. 166 to ca. 261 kg. In 1439 Badoer recorded the sale of a small barrel for 49 hyp. and 20 car., the weight of which is not stated50. He registered a somewhat higher price per unit for the sale of six other barrels, yet the total sum of 300 hyp. and 17 car. included expenses for their loading on a ship51. The caviar handled by Badoer in these transactions presumably originated in Tana, as explicitly mentioned in several other entries of his account book52. Strangely, in 1438 Badoer also imported botargo from the island of Corfu to Constantinople53. It must have been cheaper than Black Sea fish roe and he must have considered that there were good prospects for its profitable marketing, whether in Constantinople itself or elsewhere. The production of caviar around Tana was then partly in the hands of Venetian merchants, as attested by Giosafat Barbaro who stayed in the region from 1436 to 1442. He too, like Tafur, mentions great sturgeon (morene) in relation to caviar. Barbaro owned a fishery (pescheria) some forty miles from Tana, and mentions another one belonging to Zuan da Valle, a fellow-Venetian. The latter buried thirty small casks of caviar to prevent their seizure by Tartars, which implies a fairly large production in his fishery54. 47 Belgrano L.T. Prima serie di documenti riguardanti la colonia di Pera // Atti della Società ligure di storia patria. 1877–1884. Vol. 13. P. 202. 48 Badoer. P. 416. Line 2, and P. 417. Lines 2–5. There is no clue regarding the nature of «tender» caviar. 49 Badoer. P. 417. Lines 6–10. 50 Ibidem. P. 651. Lines 30–31. 51
Ibidem. P. 652. Lines 29–31.
52 Ibidem. P. 676. Lines 9 (also «tender» caviar from Tana), P. 696. Line 11, P. 706. Lines 14–15, and P. 707. Lines 14–15 (with respect to Zuan da Siena). 53
358
Badoer. P. 324. Line 36, and P. 529. Line 24.
54 I viaggi in Persia degli ambasciatori veneti Barbaro e Contarini [Il Nuovo Ramusio VII] / Ed. L. Lockhart, R. Morozzo della Rocca e M. F. Tiepolo. Roma, 1973. P. 77–78; for the dating of Barbaro’s stay around Tana, see Ibidem. P. 38. David Jacoby
The importance of Genoese caviar purchases at Lo Copa by the mid-fifteenth century is illustrated by the statutes of Caffa issued in 1449. The Genoese consul stationed at Caffa was ordered to travel to Lo Copa in the spring of each year to fi x the price of fish for the season in agreement with the local authorities, after which the purchase of fish and the processing of roe began. He was to remain at Lo Copa until the beginning of autumn, when fishing and the connected production of caviar ceased55. The supply of Crimean salt was a major Genoese asset in that context. Lo Copa was presumably the source of the caviar sold at Pera in February 1453, shortly before the fall of Constantinople to the Ottomans56. Caviar was among the commodities brought by Genoese merchants to Crete to finance their purchases of Cretan wine, as noted in June 145357. A few months after the fall of Constantinople, a letter of 26 September 1453 apparently sent from a place close to Mesembria (presently Bulgaria) to Nikolaos Isidoros, a Greek judge in Ottoman Adrianople/Edirne, mentions the dispatch of caviar in a pitcher, in response to the latter’s instructions58. The caviar had presumably travelled from Lo Copa via Caffa. The Genoese caviar trade continued in the following period. A small barrel of caviar was supposed to be sent from Pera to Chios in 146959. A fictitious sale of a substantial amount of caviar from Lo Copa, 42 cantars or some 2,000 kg, took place at Pera in the same year, at the rate of 115 Ottoman aspers per cantar60. If we assume an exchange rate of one hyp. for 11 Turkish aspers, as in the 1430s61, the price per cantar would have been equivalent to 10,45 hyp. Attacks by pirates on Genoese ships induced the Genoese consul at Caffa to prohibit the sailing to Lo Copa in 1471, yet trade was resumed shortly afterwards62. The Genoese presence at Caffa came to an end in 1475, and this was presumably also the fate of the Genoese caviar trade at Lo Copa. 55 Vigna A. Codice diplomatico delle colonie tauro-liguri durante la signoria dell’Ufficio di San Giorgio (1453–1475) // Atti della Società Ligure di Storia Patria. 1881. Vol. 7/2. P. 671–675. 56 Notai genovesi in Oltremare. Atti rogati a Pera e Mitilene / Ed. A. Roccatagliata. I Pera, 1408–1490 [Collana storica di fonti e studi, diretta da Geo Pistarino, 34.1]. Genova, 1982. P. 102–103. No. 31. 57 Noiret H. Documents inédits pour servir à l’histoire de la domination vénitienne en Crète de 1380 à 1485. Paris, 1892. P. 441. 58 Lettres de 1453 / Ed. by J. Darrouzès // Revue des Études Byzantines. 1964. Vol. 22. P. 85–86. Line 25, and P. 113–114. No. 3; dating Ibidem. P. 72–73, 103–104; on the judge, Ibidem. P. 104–105. 59
Notai genovesi. P. 171–173. Nos. 72–73
60 Ibidem. P. 186–187. No. 78. The fictitious sale of the cargo was a device used to cover maritime insurance: see Liagre — de Sturler L. Les relations commerciales entre Gênes, la Belgique et l’Outremont d’après les archives notariales génoises (1320–1400). Bruxelles; Rome, 1969. Vol. 1. P. xcvii–xcviii. 61 Morrisson C. Coin Usage and Exchange Rates in Badoer’s Libro dei Conti // Dumbarton Oaks Papers. 2001. 55. P. 228–229, 240. 62 Heyd W. Histoire du commerce du Levant au moyen-âge. Leipzig, 1885–1886. Vol. 2. P. 394–395. C a v i a r Tr a d i n g i n B y z a n t i u m
359
The evidence regarding caviar examined above yields a highly fragmented picture. Even roughly contemporary trade manuals offer different data, depending upon the sources of information of their respective authors. This is well illustrated by the confrontation of the manual of ca. 1320 and the one compiled by Pegolotti in the 1330s. In fact, these two manuals complement one another. It is also clear that the extant sources fail to reflect the volume and intensity of caviar trading. Some conclusions may nevertheless be drawn from the extant documentation. Caviar was produced from the fish roe of several species, primarily varieties of sturgeon, yet also from salmon and mullet, while botargo was made from the roe of tuna and grey mullet. The Sea of Azov and the Don River, the latter already mentioned by Eustathios of Thessalonike in the second half of the twelft h century, and Lo Copa, were the two main sources of Black Sea caviar supplying Constantinople. Venetian merchants appear to have focused their activity in the fi rst of these regions from the second half of the thirteenth century onward, while their Genoese counterparts purchased caviar in both. However, in the fifteenth century the Genoese restricted their caviar trading to Lo Copa. As a result, there were then separate Venetian and Genoese supply systems. It would seem that, in addition, merchants belonging to both groups also acted in that period as entrepreneurs to promote the processing of fish roe, whether in their own fisheries or by fi nancing the activity of fishermen and caviar producers. Ptochoprodromos possibly alludes to Caspian Sea botargo, documented in the first half of the fourteenth century, while Pontos caviar is only attested once, precisely in the same period. It is unclear, therefore, whether these varieties continuously reached Constantinople. On the other hand, it is likely that caviar from Rhegion on the Sea of Marmara, whether processed locally or in Constantinople, was permanently available in the capital. We have already noted that Ptochoprodromos refers to caviar merchants in the city63. Caviar containers varied according to the nature of trade. Small wicker baskets contained individual portions ready to be served, like those mentioned by Eustathios of Thessalonike. They were not very costly, as attested by the Greek account book of ca. 1360 (Texte, 1/12, a sum of 18 k. for one basket and two phouskai). The phouska handled in retail trade was much larger, yet its size differed according to the size of the fish’s tail half. According to the species, sturgeon reaches from below 100 to 300 cm., tuna may also reach some 300 cm., and the mullet only 70 cm.64. Caviar arrived from the locations in which fish roe was processed in larger containers, namely, leather bags also called phouska capable of holding somewhat more than one cantar or 47.6 kg, (Texte, 63 See above, p. 351.
360
64 On the sturgeon species, see http://uralbas.ru/sturgeon.htm. On the other fish, see Tinnefeld. Zur kulinarischen Qualität. P. 170. David Jacoby
1/117, 141, 235)65, in large baskets, the caviar being packed in bags or sacks for protection, or in barrels. The phouska was purchased by retailers and, presumably, also by individuals for domestic consumption. The size of large baskets also varied. Ca. 1360 three baskets held at least a total of 15 kg, an average of 5 kg per basket, judging by the price of 2 1/2 hyp. for the caviar66, while two sets of three large baskets each contained some 428 kg (Texte, 1/76 and 1/129, 132 respectively), or 142 kg per basket. The latter were called «Taniote» baskets67, whether on account of their particular nature and origin or the caviar they contained. It is likely that large baskets were mainly used for local transportation. Wooden barrels afforded better protection and were clearly the preferred containers for maritime shipments68. The weight of caviar in documented barrels ranged from ca. 166 to ca. 261 kg. These barrels were rightly called caratelli or «small barrels», since the casks used for wine shipments from Crete to Constantinople contained 540.70 liters each69. The use of a pitcher for the dispatch of caviar, attested in 1453, appears to have been rather unusual. As nowadays, prices varied according to the nature, origin, processing method, namely the amount of salt, and the quality of the caviar upon arrival, in addition to the relation between supply and demand. The account book of ca. 1360 records a sale of one phouska for 10 1/2 k. and another sale of six units for 1 hyp. or 24 k. only (1/3 and 1/4 respectively). It is clear that the size of the phouska also determined the price. The «pure» caviar (καθαρόν) recorded ca. 1360 (Texte, 1/94,107,141, 176, 235), the origin of which is unknown, was undoubtedly of the highest quality, judging by its price of 10 hyp. per cantar. The high-grade «tender» caviar from Tana attested in 1438 was also far more expensive than other brands. Quality differed widely, even among caviar consignments from the same region. This is duly illustrated by the low price registered ca. 1360 for two sets of baskets filled with caviar from Tana, as well as by the sales of caviar from Tana recorded by Badoer in 1438. Defective casks or water in the barrel clearly affected the quality of the produce and lowered its value70. The processed fish roe arriving in Constantinople was partly handled by wholesalers and retailers responding to local demand. The Comedy of Katablat65
See Schreiner. Texte. P. 59.
66
Based on a maximum price of 10 hyp. per cantar, attested in Texte, 1/107.
67
See above, P. 355.
68 Note καράτελλον in the account of ca. 1360 (Texte, 1/107) and βαρέλι in another of the late fourteenth or early fifteenth century (Texte, 27/8); for the latter’s dating, see Schreiner. Texte. P. 204. 69 See Tucci U. La botte veneziana // Studi Veneziani. 1967. Vol. 9. P. 213–217. Esp. 215–216. 70 See above, 355–356, 358. Note also the sale of spoiled caviar at Tana in 1385: see above, 356. C a v i a r Tr a d i n g i n B y z a n t i u m
361
tas, composed between 1430 and 1453, locates the Byzantine merchants of botargo (ᾠοταριχοπώλους) north of the city wall, along the shore of the Golden Horn71. Th is may have been the wholesale market. Given the distinction between botargo and caviar noted earlier, it is likely that the shops of Byzantine caviar merchants were situated elsewhere. In addition, it is likely that grocers selling caviar and botargo were to be found throughout the city, as suggested by the mid-thirteenth century fresco of the Vlachernae monastery in the area of Arta72. The wholesaler active ca. 1360 recorded the purchase of caviar by a grocer (σαρδαμάρης), who recalls the one selling the produce cited by Ptochoprodromos73. Processed fish roe must have also been sold in retail in the Venetian and Genoese quarters of Constantinople. The customers included the imperial court, ecclesiastical institutions, members of the lay elite, and people of more modest means, all attested in the sources adduced above. Two testimonies regarding clientele may be added. In the late fourteenth or early fi fteenth century a church or monastery, not located, bought a barrel of caviar74. An account dated to 1445–1460 mentions purchases, respectively of 17.5 kg and 110 kg at least, by two churches probably located in Constantinople75. Still, as suggested by Ptochoprodromos, caviar must have been beyond the reach of many individuals in the lower ranks of society. It is impossible to determine the respective share of Greek, Latin or other merchants in the supply of Black Sea and possibly Caspian Sea caviar to Constantinople. Latins were already involved in that traffic by the 1230s, and were possibly carrying caviar to Mediterranean ports by the 1250s. Caviar was reaching Flanders by the 1330s and Castile by the 1430s, as attested respectively by Pegolotti and Tafur. Whatever its diffusion in the West, which is not of our concern here, it is clear that its distribution beyond Constantinople was dominated by Venetian and Genoese merchants and carriers and was integrated within their commercial and maritime networks. The use of the Venetian and Genoese weight systems is not surprising 71 Argyropoulos Jean. La Comédie de Katablattas, invective byzantine du XVe siècle / Ed., tr. and commentary P. Canivet et N. Oikonomidès // Diptycha (Athens). 1982–1983. Vol. 3. P. 54–57. Chap. 7. Oikonomidès N. Hommes d’affaires grecs et latins à Constantinople (XIIIe–XVe siècles). Montréal; Paris, 1979. P. 97–100, rightly stresses that these were imperial subjects. 72 On which see above, p. 352. 73
See respectively Schreiner. Texte, 1/70, and above, p. 351.
74 Schreiner. Texte. P.203–204. No. 27.
362
75 Ibidem. P. 449–450. The calculations are based on the exchange rate of Turkish aspers versus hyp., attested a few years earlier (see above, N. 61) and on a maximum price of 10 hyp. per cantar. The account appears in a manuscript containing the chronicle of the twelft h-century Konstantinos Manasses and poems by his contemporary Theodoros Prodromos, hence the probability that it belonged or had belonged to a scholar or a member of the social elite living in Constantinople. David Jacoby
in that context. Some consignments merely transited via Constantinople, while others were traded and transshipped in the city. Badoer’s account book amply illustrates the activity of local middlemen involved in that long-distance traffic. The absence of adequate quantitative data prevents any assessment of the volume of caviar trading. Nevertheless we may safely assume that it gradually expanded and reached a peak around the mid-fifteenth century. This paper, dedicated to my friend Sergei, is a modest contribution to the history of caviar and trade in and around Byzantium. It reveals some aspects of the gourmet tradition of past centuries, in the maintenance of which he actively participates. (Hebrew University, Jerusalem, Israel) Addendum: 1) Text, p. 359, sixth line from bottom, after 'period', insert: Twenty four small barrels of caviar sent from Pera to Chios in 1455 were seized by pirates in the vicinity of Rhodes: 2) At the beginning of note 59, insert: Balletto L. Piemontesi del Quattrocento nel Vicino Oriente (Biblioteca della Società di Storia, Arte e Archeologia per le provincie di Alessandria e Asti, 26). Alessandria, 1992. P.70.
363 C a v i a r Tr a d i n g i n B y z a n t i u m
Давид Якоби
Торговля икрой в Византии
Н
а материале широкого круга источников в статье исследуются особенности торговли икрой на византийских рынках с XII по XV в. Автор особое внимание уделяет названиям сортов икры и рыбы, ценам и объемам торговли икрой, таре, в которой икра перевозилась, гипотетической топографии икорной торговли в Константинополе. Икра в Константинополь поступала преимущественно из Северного Причерноморья морским путем. Крупным центром торговли каспийской икрой являлась Тана. Экспорт икры на Балканы чутко реагировал на политические неурядицы в Причерноморье. Икра была хорошо известна и потреблялась и в Трапезунде. В экспорте икры участвовали как греческие купцы, так и венецианцы и генуэзцы. Именно венецианцы и генуэзцы, по всей видимости, привили вкус к икре в Западной Европе в XIV–XV вв. (Еврейский университет, Иерусалим, Израиль)
364 David Jacoby
Haris Kalligas
The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II for Monemvasia1
I
n 1903 an imperial chrysoboullos logos written on parchment, was offered by the bishop of Kythira to the Society of Christian Archaeology in Athens, to become a little later part of the collection of the Byzantine Museum at Athens (fig. 1). The document had been issued in June 1301 by the emperor Andronikos II Paleologos, who granted a number of privileges to the metropolitan see of Monemvasia. It conforms with all the complex norms for the issuing of imperial documents of the period, has all the characteristics of chrysoboulloi logoi, which were the most solemn of the official documents issued by the imperial chancery and has at its end the signature of the emperor in red ink1. This document has a special feature, which distinguishes it from nearly all similar imperial documents. A miniature exists before the text, in which the emperor is represented offering the document to Christ, to whom the metropolitan church of Monemvasia was dedicated. The precious chrysobull had been transported from Monemvasia when the Venetians surrendered the city to the Turks in 1540 to the bishopric of Kythira, which was under the jurisdiction of the metropolis of Monemvasia, following the large number of inhabitants who moved then to various Venetian possessions, among them the island of Kythira, taking along their more precious belongings and heirlooms from the city2. 1 MS 3570. I would like to address my warmest thanks to the Director of the Byzantine Museum Dr D. Konstantios and all the team of the Museum and also the former Director Mrs Myrtali Acheimastou- Potamianou for their kind help with the study of the precious document. I would like also to thank warmly the former Directors of the National Library in Athens Professors George Zachos and Panayiotis Nikolopoulos and the Curator of manuscripts of the Library Mrs Eleni Kordouli for their kind help with the study of the second chrysobull, which is deposited there. 2 Maltezou Ch. Ἡ Πελοπόννησος τήν ἐποχή τῶν Παλαιολόγων: Μονεμβασία καί Κύθηρα // Βενετική παρουσία στά Κύθηρα. Athens, 1991. Part 13. P. 1–9. The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II
365
366
Fig. 1. MS 3570 of the Byzantine Museum, Athens, detail. The miniature in the chrysobull of 1301 for Monemvasia by Andronikos II. Photograph D. Kalapodas Haris Kalligas
According to the existing evidence, this is the first time that the type of the illuminated official document granting privileges is introduced3. In the first lines of the extremely long and elaborate prooimion it is stated that even if similar actions had not been taken so far by emperors or others, with the present one the emperor has invented the formula and made the start for a renovation which will last in the future4. It is possible that the reference to a renovation introduced by the emperor, could be no other than the invention of the formula for decorating the chrysobulls with a miniature, and that the present document was the best possible starting point, so that in the future other documents of the same kind could have the same form. However, if more imperial chrysoboulloi logoi of this kind were issued by the imperial chancery not many are known to have survived, actually only two more, both by the same emperor, Andronikos II. One was issued in 1307 for the bishopric of Kanina in Albania (fig. 2). It is also written on parchment and illuminated with a miniature, in which Andronikos II is represented on one side, with, on the other, the Mother of God to whom the church of the town was dedicated5. The authenticity of the third illuminated imperial document has been disputed. The arguments are based on a study with the use of photographs taken during the decade of 1930. Since then the arguments are repeated without any further investigation. The chrysobull concerns Monemvasia again, it is written on parchment and was issued, according to various historical indications, in 1314 (fig. 3). It remained in town after its surrender to the Turks in 1540 and continued to be kept in safeguard in the metropolitan church of Christ Elkomenos, where it had been shown to a number of visitors during the following centuries, like the erudite florentine physician Alessandro Pini, who visited Monemvasia in 1703, or to the governor of Greece Ioannis Kapodistria in 1828. Soon after, the document was entrusted to the National Library in Athens6. Although only these three imperial documents have survived, a small number of illuminated documents granting privileges exists, which have been issued by rulers of areas in the periphery of Byzantium, in imitation of those issued by the Byzantine 3 A detailed analysis of both chrysobulls for Monemvasia with all the relevant bibliography in Kalligas H. Byzantine Monemvasia. The Sources. Monemvasia, 1990. P. 222–223 and 228–239. (Also, Η Μονεμβασία και οι πηγές της ιστορίας της / Greek translation by Marios Bletas. Athens, 2003. P. 93–294 and 301–316) 4 Ed. Binon S. L’histoire et la légende de deux chrysobulles d’ Andronic II en faveur de Monembasie. Macaire ou Phrantzès? // EO. Vol. 37. 1938. P. 306, lines 1–6. Both documents p. 274–311 5 Now in the Pierpont Morgan Library, New York: MS Μ.398: Alexander P. J. A chrysobull of the emperor Andronicus II Palaeologus in favor of the See of Kanina in Albania // Byzantion. 15. 1940–1941. P. 167–207. 6 MS Ath. 1462: Binon S. L’histoire et la légende. P. 306–311. Kalligas T. Byzantine Monemvasia, P. 228–239 The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II
367
368
Fig. 2. The Pierpont Morgan Library, New York. MS M.398. Photography: Joseph Zehavi, 2008. The miniature in the chrysobull of 1307 for Kanina by Andronikos II Haris Kalligas
Fig. 3. MS Ath. 1462, National Library, Athens, detail. The miniature in the crhysobull of 1314 for Monemvasia by Andronikos II. Photograph D. Kalapodas
emperor. Alexios III Komninos, emperor of Trebizond issued a chrysobull in September 1374 for the monastery Dionysiou in mount Athos, in which he is depicted along with his wife Theodora, while Saint John the Baptist, to whom the monastery was dedicated, is blessing them. It is also known from the sources that he had issued another chrysobull in 1364 for the monastery of Soumelá, in which the imperial couple was represented in painting. An illuminated chrysobull had also been issued in 1429 by the Serb despot The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II
369
George Brancović for the monastery of Esphigmenou in Athos. These, however, have been issued between five and thirteen decades after the documents of Andronikos II and in the meantime the byzantine imperial chancery produced official documents in a simplified form. Consequently they do not seem to offer adequate material for the purpose of comparison with the three documents issued by Andronikos II7. The first of the three illuminated chrysobulls of Andronikos, which was issued in June 1301, consists of four pieces of parchment, which have a width of about 26 cm, while the total length is of 195cm. The miniature occupies the first piece of the parchment and the text follows, written in the special script of the imperial chancery, in 172 lines. The usual words are added with the special red ink, the sequence λόγος, λόγου, λόγον, the indictio, the month, and the second part of the date, i.e. the decades and the units of the year. At the end of the document was placed the full imperial signature in red ink. The elaborate and very long prooimion is composed in scholarly style and forms an encomium for the “renowned city” and its citizens, while their support towards the emperor is stressed. The enumeration of the virtues of the metropolitan follows. Then the privileges which are granted are quoted, the following: the metropolitan see of Monemvasia is elevated in hierarchy to that of the historical see of Side, the metropolitan becomes exarch in the Peloponnese and, apart from the four bishoprics which have been already under his jurisdiction, Kythira, Helos, Maïni and Rheon, the metropolitan is granted three more sees, Koroni, Methoni and Zemena. The chrysobull for the bishopric of Kanina, which is now in New York, was issued in June 1307, and is also written on parchment, which consists of three pieces, of which the miniature occupies the first. The width of the document is 31 cm and the total length 157 cm. In the text of 127 lines, the scribe makes an effort to use the script of the imperial chancery. All the characteristics of the chrysobull are consistent with the rules of the period and at the end the full signature of the emperor is added. In the not very long prooimion written in scholarly but not very elaborate style it is stated that the emperor is willing to reward those who occupy themselves with virtuous acts, like the bishop of Kanina. The confirmation of older grants to the see of the town follows, which had been bestowed with chrysobulls from older times and with other “rights”, which all have been lost on account of the disorder in the area. Finally the land property, the privileges and some tax exemptions are enumerated in detail. The third illuminated chrysobull was issued apparently in June 1314, it concerns again the metropolitan see of Monemvasia and is now in the National Library in Athens. It consists of three pieces of parchment, with a width of 24 cm and total length 160 cm. The
370
7 Spatharakis I. The Portrait in Byzantine Illuminated Manuscripts. Leiden, 1990. P. 184–189. On the production of documents by the imperial chancery and their evolution, Oikonomidès N. La chancellerie impćriale de Byzance du 13e au 15e siècle // REB. Vol 43. 1985. P. 167–195 Haris Kalligas
miniature, which is damaged, with only the preparation surviving in large parts, occupies the larger part of the first piece, in which follow 11 lines of the text, out of the 84 in total (fig. 4). It is not written with the script of the imperial chancery, but with the literary script of the period, in which other chrysobulls have also been written. There is consistency in all the other characteristics, only the part of the date which should have been written in red ink seems to be missing. A closer examination reveals that this part was originally written in red ink, but it has faded and can be distinguished faintly under the imperial signature, a fact which excludes the possibility of the date having been scratched (fig. 5). A puzzling feature of the documents is that the prooimion is identical with that of 1301, repeated almost word by word. The rest of the text, however, shows important differences. The emperor, after confirming the privileges granted by the chrysobull of 1301 offers a number of additional ones, which Fig. 4. MS Ath. 1462, detail of the damaged part around the are the following: the met- face of the emperor. Photograph J. Bitsakis ropolitan of Monemvasia becomes the sole exarch in the Peloponnese, in his area of jurisdiction he can use instead of his signature the indictio and also he can be addressed as “panayiotatos”, he can wear a “sakkos” and hold during the services the “divamboulon”. All these were privileges reserved up to that time only for the Patriarch. Another bishopric was added to those already under his jurisdic- Fig. 5. MS Ath. 1462, detail of the faded part of the date, under tion, Androussa. At the end the imperial signature. Photograph J. Bitsakis The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II
371
of the document there is a detailed description of the area of the Peloponnese in which the jurisdiction of the metropolitan of Monemvasia extended. The chrysobll of 1314 greatly confused scholars. The part of the date, which was originally in red ink and had faded, could not be distinguished in the pre-war photographs and it was accepted that the year of issue of the document was 6800 from the creation of the world, as could be read in the part written in brown ink, which had not faded8. The year 6800 corresponds with 1293 of our era and this meant that this chrysobull was older than that of 1301 and consequently, the older chrysobull offered more privileges than the one issued eight years later, in 1301, which restricted the older privileges, giving the impression that some sort of punishment was imposed to the see and the city of Monemvasia. Moreover, due to the bad quality of the photographic recording, the extent of damage of the painting created an impression of clumsiness. Stéphane Binon, the historian who studied and published in 1938 the two documents for Monemvasia, on account of these complications, was led to the conclusion that only the chrysobull of 1301 was genuine, that the miniature in the so-called chrysobull of 1293 was an unskillful copy of the original and that the document was a fabrication of the late 16th c. Its creator, according to him was Makarios Melissinos, metropolitan of Monemvasia around 1570. He believed that Makarios, who has been accused for a number of other forgeries, using as a model the chrysobull of 1301, imitated all the characteristics of the imperial documents of the time; he wrote with dexterity, not, however, in the script of the imperial chancery, in which his model, the document of 1301 was written, but in a different script of the 14th century; he put in the correct place and in the correct style all the words, which were added in red ink and written in an intricate manner, and placed at the end a perfect imitation of the imperial signature. Despite, however, his skilfulness, he was not able to give a convincing and historically sound date9. If Binon’s view had been correct, the success of Makarios in fooling his contemporary and later historians and experts in diplomatic history would have been unprecedented. But his polemic against the genuineness of the so-called “chrysobull of 1293” collapses for a very simple reason. Makarios could not have used the chrysobull of 1301 as a model, because the chrysobull had already been transported since 1540 to Kythira and was not any longer in Monemvasia. This piece of information was unknown to Binon, when he wrote his article, since it has been recently revealed through documents located in the State Archives of Kythira10. The career and activities of Makarios Melissinos are well attested. In the Library of Naples, where he took refuge after 1570, are deposited a number of manuscripts com8 It is reported that part of the date written with the red ink has also somewhat faded in the chrysobull of Kanina, Alexander P. A chrysobull. P. 168. 9 Binon S. L’histoire et la légende. P. 274–306, and passim
372
10
Maltezou Ch. Op. cit. N. 2. Cf. Also Kalligas H. Byzantine Monemvasia. P. 228–239
Haris Kalligas
ing from his pen and among them his own copy of the-believed-to-be-his-own-fabrication so-called “chrysobull of 1293”. In his manuscript the unsuccessful struggle to imitate the 14th c. script is more than obvious, and also his equally clumsy and unsuccessful but strained attempts to copy the words which were added in red ink, including the imperial signature11 (fig. 6). One has to underline that the part of the date that is faded, could not be read in his time either. Consequently there should be no doubts concerning the authenticity of the second imperial chrysobull issued in 1314 by the emperor Andronikos II Paleologos, and it should be alleviated from all the burdens imposed by a reasoning, which does not have a historical basis. So much have these unfounded syllogisms about the forgery influenced the thought of historians and art historians that till now scholars have not shown any interest to study the text or the miniature of the so-called “chrysobull of 1293”, which as was mentioned was issued in 131412. Although the miniature of the chrysobull of 1314 is in bad state of preservation, its relation to that of 1301 is so close that it is important to examine them together. The miniature for Kanina will then be analyzed for comparison with those for Monemvasia. The miniature in the chrysobull of 1301 occupies the first piece of parchment, where there is no text, while in that of 1314 room was left for 11 lines of text. A thin band in red forms a rectangular frame, which surrounds the golden background in which are painted the Christ standing to the right and the emperor to the left. Christ is in larger size than the emperor, is slightly turned to the left, following the iconographic type of the standing Pantokrator13. The face features of Christ have disappeared in both miniatures. His halo has a cross and a bit higher the abbreviation ΙΣ ΧΣ is written. The chiton is dark violet and his himation light blue. The drapery of the garments, which allow for the form of the body to be perceived, is rich and gives the figure of Christ relief and movement. His right hand is raised in benediction, while with his left hand he holds a book which is closed, a gospel, with a golden coating and decoration with precious stones. He wears light sandals and is standing on a suppedion which in the 1314 painting is decorated with precious stones. The stylistic similarities with the mosaics of Christ in Karyie Djami are very marked14. The emperor is slightly turned towards Christ. The features of the face, which have survived in the miniature of 1301, are rendered realistically and are similar to those known from other portraits of Andronikos II, including his square beard. He 11
MS Neapol.Gr. C-II-36. Fols. 62r- 64v. Kalligas H. Byzantine Monemvasia. P. 235–236
12 E.g. Spatharakis I. The Portrait. P. 184, n. 3, mentions that it is a later copy of the original of 1301 and does not examine it 13 Onasch K. and Schnieper A. Icons. The Fascination and the Reality / tr. Daniel G. Conklin. New York, 1997. P. 122–123 14
Ousterhout R. The Art of Kariye Camii. London, 2002. P. 28–29 The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II
373
374
Fig. 6. MS Neapol.Gr. C-II-36. Fol. 64v. Copy by Makarios Melissinos of the chrysobull of 1314. The last part and the signature
Haris Kalligas
wears the characteristic stemma of the period of the Paleologoi decorated with precious stones and pearls, from which hang in front of his ears the prependullia made of pearls. Around his head is traced with a fine red line the halo and higher up his full name is written as it appears in the signature of the document. He wears a dark sakkos and in contrast with the lightness of the figure of Christ, the body of the emperor is stiff and stylized under his heavy and rigid garment. The golden loros full of blue and red precious stones surrounded by pearls covers his shoulders and falls in front down and around the sakkos, while the part going round his waist ends over his left arm, allowing for its purple back to be seen. He holds in his right hand a golden scepter with a cross on top and in his left the chrysobull, from which the golden seal can be seen hanging with the help of the mirynthos. His feet in their purple shoes rest on a purple cushion which has two golden double-headed eagles. One has to try hard in order to detect the differences between the two miniatures. Their similarities are marked in everything, the conception, the technique, the colours15. In the miniature of 1301, however, the figures are more elongated, while in that of 1314 the movement seems to be more free, the drapery more elaborate and the edges less angular, like in the imperial loros or the garments of Christ. There are also a few differences in minor details, like the fact that the emperor stands on different parts of the suppedion, or that the word Paleologos is written in 1314 in one line, while in 1301 it is divided in three parts. In conclusion, if the two miniatures were not painted by the same artist, they certainly come from the same laboratory and have used the same model. The miniature in the document for Kanina, painted in 1307, falls chronologically between the two for Monemvasia, but shows substantial differences. It occupies the first piece of the parchment the width of which is larger than that of the other two documents. The red band surrounding the golden background is curved at the top. The emperor is placed to the right and turns slightly towards the Theotokos, who is represented on the left standing, turning to the side of the emperor and holding the infant Christ in her right arm. Her left hand must have been raised. The head is artfully shaped, modulated following the stylistic characteristics of the period, with the gradual transition of colour from dark to light, accentuated with linear marks. The large halo is traced on the golden background by two concentric circles in red and to the left and right is written ΜHΡ ΘΥ Η ΠΟΡΦΥΡΗ. The chlamys is light blue and the himation which covers the head and the upper part of the body violet brown. The drapery is rich, the figure well shaped. The feet rest on a wooden suppedion, which 15 In the context of a European program using digital methods a comparative analysis of the colours of the two chrysobulls has been planned, the result of which will lead to even safer conclusions. I cordially than Mr. Yannis Bitsakis who is responsible for the program The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II
375
might have been decorated. The face of Christ is also finally painted, following the style of the Theotokos. The golden halo had a cross made of red lines and to the left it was written ΙΣ ΧΣ. He wears a golden chiton, but the body is not well preserved, except for one foot. In the Kanina miniature the figures of the Theotokos and the emperor are of the same size. The pose and garments of the emperor are matching those of the chrysobulls of Monemvasia, as far as one can perceive on account of the bad state of preservation, but the body was possibly less stiff, mainly in the lower part of the sakkos. The face is almost totally destroyed and only the contour of the stemma can be faintly distinguished. The halo is similar to that of the Theotokos and is surrounded by the full name of the emperor in capitals. From the way his right hand is raised, it is not improbable that he was holding a scepter. The left hand holds a purple roll, which could be the akakia16. But it could also have been the imperial document, painted purple on account of the epithet of the Theotokos, Porphyre. The editor of the Kanina chrysobull found the presence of the Virgin in the miniature, difficult to understand. He put forward the older theological interpretations regarding the presence of Christ in the miniature of Monemvasia, as part of the Trinity, and other views about the “purple”, which are not easy to accept17. In the Monemvasia chrysobulls Christ is represented because the metropolitan church was dedicated to him. Similarly, the episcopal church of Kanina, was dedicated to the Virgin, and this is the reason she appears in the miniature. Moreover, the epithet “Porphyre”, “of purple” must refer to the icon, which must have existed in the church. The connection with the purple must have, obviously, pleased the imperial circles, who had the epithet written in the miniature, whereas in the case of Monemvasia they did not write the corresponding epithet of the Christ, Elkomenos, and in any case Christ in the documents is represented as standing Pantokrator. The church of Kanina was situated in the “esochorion” and this is another point which was not understood by the editor of the document who believed it to be a village situated in some place he could not identify, whereas this is the settlement itself of Kanina, with the church of the Virgin18. The examination of the miniatures shows that in the illuminated official documents of Andronikos II, many elements could vary. One wonders what the individual elements, 16 Spatharakis I. The Portrait. P. 185 mentions that the features of the face can be clearly distinguished, which is not valid. Velmans T. Le Portrait dans l’ Art des Paléologues // Art et Société à Byzance sous les Paléologues. Venice, 1971. P. 105, states incorrectly that the other portrait belongs to the wife of the emperor. 17
376
Alexander P. A chrysobull. P. 171–176
18 Op. cit. P. 187 Haris Kalligas
apart from the emperor, could have been in cases of illuminated chrysobulls granted to cities or to individual persons, documents which apparently must have existed. The imperial portraits in the chrysobulls fall within a long tradition, which developed since the earlier periods and took final shape before the coming of the Franks in 1204, with a renovation by Manuel Komninos19. After the recovery of Constantinople from the Franks, another renovatio of the imperial portraiture was expected. The renewal does not seem to have been, however, radical. The older tradition continues and although in the portraits of the period, the heads and the features of the face are rendered with realism, this is combined with a ceremonious rigidness and the frontal representation of the full body of the emperor with all his regalia and garments, in order to make known, to secure and to project the predominant characteristic of the emperor, namely, his earthly reign, emanating from God20. In the prooimion of the chrysobull for Monemvasia Andronikos II makes references several times to renovatio (kainismos) and also to the fact that he has invented “the formula for the good”. It is possible that the renovatio the emperor refers to is precisely the invention of a new type of iconographic form, that of the illuminated official document. This could answer to the question which is repeatedly asked, what could be the meaning of an illuminated official document. The establishment of this type of document could propagate the permanent emblematic characteristics of the imperial figure along with the individual characteristics of each emperor to the whole Empire and beyond it, in combination with saintly figures and other elements. The iconography of these additional elements varied, however, borrowing features from other artistic areas. If it was within the spirit of the time of Andronikos II, with the burst of cultural activity in which personalities like Choumnos or Metochitis took part, to invent and promote a new form of official document, this renovatio remained unfortunately unfinished. For Monemvasia, however, it fulfilled its purpose; the illuminated chrysobull of Androniklos II issued in 1301 became not so much an object which had a use but an emblem of splendour. This was so important that when a second chrysobull had to be issued, not only almost the same miniature had to be painted, but also the prooimion had to be repeated word by word. (Monemvasia, Greece)
19 Magdalino P. and Nelson R. The Emperor in Byzantine Art of the twelft h century // Byzantinische Forschungen. Vol. VIII. 1982. P. 107–109, 181–183. Cf. also Grabar A. L’empereur dans l’ art byzantin. Paris, 1936. Part III; Demus O. Studies in the Art of the Kariye Djami and its Intellectual Background // The Karyie Djami. Vol. 4. Princeton, n.d. P. 146 20 Cf. Galavaris G. Ελληνική Τέχνη. Ζωγραφική Βυζαντινών Χειρογράφων. Athens, 1995. P. 31. The Miniatures in the Chrysobulls of Andronikos II
377
Харис Каллигас
Миниатюры в хрисовулах Андроника II, пожалованных Монемвасии
С
татья посвящена анализу императорских хрисовулов, и в частности хрисовулов Андроника II митрополиту Монемвасии, в заглавной миниатюре одного из которых император передает документ Иисусу Христу. В серии этих пожалований, несмотря на почти идентичные введения, привилегии, даруемые императором митрополиту, увеличиваются с каждым новым хрисовулом. Что касается оформления хрисовулов, то оно существенно варьируется: миниатюры хрисовулов интересны именно тем, что приходятся на время смены иконографических традиций, и в них легко различить как древние каноны изображения подобных сцен, так и новые элементы, привнесенные после захвата Константинополя крестоносцами. (Монемвасия, Греция)
378 Haris Kalligas
Г.Г. Литаврин
Мало оцененное свидетельство о необычном случае парикии
В
1073 г. молодой император Михаил VII Дука (1071–1078) пожаловал специальной дарственной грамотой (хрисовулом) своему двоюродному брату Андронику Дуке имение казны, расположенное в Малой Азии близ Милета. Дар был, конечно, испрошен родственником, и император не мог ему отказать: Андроник сыграл ключевую роль в низвержении и физическом уничтожении два года назад ненавистного отчима императора — Романа IV Диогена (1067–1071). При введении во владение нового собственника имения была составлена его подробная опись, именуемая практиком. Было изготовлено два экземпляра практика передачи: один следовало хранить в казенном ведомстве (для контроля), другой, «подписанный и снабженный печатью», — вручить новому владельцу 1. Знакомство с этим документом позволяет сделать ряд заключений, из которых назовем важнейшие. Имение некоторое время назад принадлежало какой-то знатной персоне. С тех пор прошло, по всей вероятности, немалое число лет: некогда роскошная усадьба бывшего господина носила уже явные следы запустения, нескольких рабов, причастных когда-то к ее обслуге, больше не было в живых (сказано: не осталось «ни одного — все умерли»2) — заботиться о пополнении их числа было больше некому да и некого было обслуживать. Имение оказалось в собственности казны 1 Πρακτικὸν παραδόσεως τοῦ πατριαρχικοῦ νοταρίου ᾽Αδάμ // Βυζαντινά έγγραφα της μονής Πάτμου. Τ. 2: Δημοσίων Λειτουργών / Εκδ. Μαρία Νυσταζοπούλου-Πελεκίδου. Αθήναι, 1980. Σ. 7–20. Подробный анализ практика (с литературой) см.: Литаврин Г.Г. Византийское общество и государство в X–XI вв. М., 1977. С. 53–66. 2
Πρακτικόν. Σ. 10. 122–123.
Мало оцененное свидетельство о необычном случае парикии
379
либо как выморочное, либо как конфискованное у попавшего в немилость (и возможно — подвергнутого каре) лица. Первое маловероятно: наследники всегда находятся, как бы невелики ни были их права, да и церкви при подобных обстоятельствах полагалась какая-то часть — «на помин души», а рабов при этом следовало, по закону, отпустить на волю. Кроме того, если бы отписывалось в казну выморочное поместье и церковь получила бы при этом законную долю, в выданном Андронику документе имелись бы четкие записи на этот счет: его официальный формуляр непременно предполагал детальный перечень всего имущества, передаваемого казной частному лицу (именно к такого рода актам и принадлежал практик передачи 1073 года). «Чистка» рядов оппозиционной знати была интенсивной в краткое правление Исаака I Комнина (1057–1059) и после низвержения с престола Романа IV, т.е. как раз в период, на который приходится передача имения Андронику. Однако, вероятнее всего, в силу уже сказанного, имение было изъято казной у знатного лица, подвергшегося репрессиям со стороны властей не в 1070-х годах, а раньше, около полутора десятилетий назад. Имение представляло собой «лакомый кусок». Находилось оно в регионе, отличавшемся плодородием земли (неслучайно и цена пшеницы была здесь невысока — 12 сыпучих модиев, т.е. более 120 кг, на одну номисму). Имение было «на ходу», т.е. функционировало непрерывно, благодаря прежде всего трудившейся на его земле полусотне парических семей. Попав под власть казны, имение и его парики не остались безнадзорными: роль куратора-управителя, назначенного властями, играл местный священник Георгий, хартофилак митрополии Милета. В усадьбе он не жил: она была заброшена. За свой труд по эпизодическому (?) контролю куратор получал от казны в год две номисмы. Особо установленную для него «аннону» (здесь — годовое содержание), эквивалентную 12-ти сыпучим модиям, он предпочел получать также не натурой, а деньгами — в размере одной номисмы (такова, следовательно, была здесь тогда цена зерна)3. Впрочем, выдавалось это зерно скорее всего из кладовых (или амбаров) при усадьбе. Там хранилось и посевное зерно (конечно, для домениальной пашни), и зерно (аннона) «на пропитание»: пшеницы сто двадцать четыре модия, ячменя шестьдесят, льняного семени восемь (из него получали масло)4. К сожалению, неизвестно, для кого эта «аннона» предназначалась. Ее хватило бы для годового содержания примерно двух человек — может быть, охранников пустующей усадьбы (?). 3 Ibidem. P. 20. 317–319.
380
4 Ibidem. P. 10. 120. Г. Г. Л и т а в р и н
В момент передачи Андронику ежегодный доход имения превышал, согласно практику передачи, 300 золотых5. Но и это был не весь доход. Император приказал не передавать двоюродному брату, сохранив за казной, местный конный завод6. Все скрупулезно названные статьи дохода исчислены в деньгах. Следовательно, у владельцев имения были издавна налажены регулярные связи с городским рынком (Милета?), способным поглощать значительное количество сельскохозяйственной продукции. При характеристике хозяйственных объектов в имении тщательно учтены как все наличные из них, так и потерянные (при этом указаны размеры доходов, которые они некогда приносили). В числе убыточных статей названа и рента одного из париков. В практике об этом необычном поземельно зависимом земледельце коротко сказано следующее: в доход имения теперь «от хоропакта нового парика Иоанна Диаксина Феологита за двести тридцать модиев земли, установленной для него, из двадцати четырех номисм [не поступает] ни одной из-за того, что он переселился и покинул эту самую землю вместе с прочей землей в пределах периорисма [имения]» (периорисм — описание границ имения)7. В этом сообщении необычно и загадочно все сравнительно с известными исследователям данными о социальном и имущественном положении париков в X–XI вв. Во-первых, абсолютно невообразимы обстоятельства самого появления в имении богатого земледельца, который предпочел не приобретать себе где-либо в другом месте в собственность землю (судя по размерам уплачиваемой им ежегодно ренты, ему это было доступно, а пустующей земли было тогда у казны предостаточно), но стать париком — держателем чужой земли (здесь — земли короны). Появился Иоанн среди париков казенного имения недавно (он был «новым париком»). На само обустройство Иоанна в новом месте и, как очевидно, за пределами любой из господских парических деревень-проастиев, перечисленных в практике, т.е. обоснование на особом созданном им агридии (хуторе), требовалось затратить немалые средства. И они у него были: куратор имения Георгий вряд ли имел полномочия для оказания материальной помощи новому присельнику, который, кстати говоря, стал исправно платить за держание хоропакт (ренту) в течение нескольких (?) лет. Во-вторых, необычно велико было количество земли, взятой Иоанном в держание — 230 модиев, т.е. около 26 гектаров. Это составляло надел, втрое, если не вчетверо, превосходящий размеры держаний в то время в крепких хозяйствах 5 Ibidem. P. 20. 326. 6 Ibidem. P.10.134–136 . 7 Ibidem. P. 8. 91. Мало оцененное свидетельство о необычном случае парикии
381
свободных общинников, не говоря уже о стасях париков. Соответственно размерам держания, была неслыханно велика и ежегодно уплачиваемая париком рента — 24 номисмы — сумма, почти на порядок превышавшая сумму, обычно уплачивавшуюся в то время собственнику за держание благополучной парической семьей. Для ведения в то время хозяйства на столь значительном пахотном поле сил одной семьи было недостаточно, сколь бы многочисленной она ни была. Следовательно, Иоанн был вынужден использовать посторонние рабочие руки. Своих париков, имея сам статус парика, Иоанн завести не мог: согласно определению магистра Косьмы, парик не имел права предоставлять на любых условиях взятую у господина в держание землю каким бы то ни было третьим лицам8. Иоанн мог, вероятно, иметь рабов или нанимать сезонных работников. О такого рода состоятельных земледельцах, имевших много скота и рабов и вынужденных переносить свой дом и подворье из деревни поближе к своей пашне, свидетельствует податной устав Эшбернера–Дёльгера9. Но в уставе идет речь о поселянах, которые, в отличие от Иоанна, не были париками. Во всяком случае текст устава в этом месте не дает никаких оснований думать иначе. В-третьих, загадочна добровольная готовность Иоанна на повторные значительные расходы, связанные с обустройством на новом месте. По данным XII в. известно, что рачительные хозяева шли навстречу пожеланиям париков, наделяя их землей, расположенной не слишком далеко от их жилищ, чтобы избавить их от неудобств и необходимости переселения10. Даже если создание нового жилья состояло для Иоанна только в сборке дома и дворовых строений из материалов, перевезенных со старого места проживания, избежать серьезных расходов было невозможно. Хозяйство парика Иоанна, как говорилось, было немалым, и переезд и для него был далеко не простым предприятием. Он же решился едва через несколько лет после обоснования в имении на новое переселение (на землю другого господина или на приобретенную, наконец, собственную?) — причем не в результате нападений врагов (такие случаи хорошо известны), стихийного бедствия или чрезмерной эксплуатации со стороны управителя имения — священника Георгия. Можно было бы допустить, что после разгрома византийцев сельджуками в августе 1071 г. при Манцикерте среди земледельцев Малой Азии стали распространяться панические настроения. Но удары кочевников с востока были не новостью для местных жителей на 8 Svoronos N. Les novelles des empereurs Macédoniens. Introduction–édition–commentaires. Athènes, 1994. P. 246. 6–13. 9 Dölger F. Beiträge zur Geschichte der byzantinischen Finanzverwaltung, besonders des 10. und 11. Jahrhunderts. Leipzig; Berlin, 1927. S. 33–38.
382
10
Typicon du monastère de la Kosmosotira près d’Aenos // ИРАИК. 1908. Т. 13. Р. 52. 23–24.
Г. Г. Л и т а в р и н
полуострове, сельджуки были к тому же еще не слишком близко, да и тон документа позволяет предполагать, что место нового пребывания парика Иоанна было составителям документа известно. Следовательно, вопреки господствующим представлениям исследователей, есть все основания заключить, что имущественные градации среди париков в пределах одного имения в XI в. могли быть не менее значительными, чем и градации между свободными крестьянами-общинниками в пределах одной и той же деревни. Правда — заметим ради объективности — в описи 48-ми парических семей имения не упомянуто более ни одной из них, которая могла бы, хотя бы отдаленно, сравниться в имущественном отношении с семьей Иоанна Диаксина Феологита. Не избрало ли это лицо, будучи в самом деле динатом, сознательно, на краткое время социальный статус парика, чтобы под личиной «убогого» (так обозначают безземельного, становящегося держателем чужой земли, новеллы императоров) пережить годы опалы или угрозу привлечения к суду? Ведь новеллы той эпохи, как и сохранившиеся данные о судебных процессах, свидетельствуют не только о том, как динаты, прибегая к разного рода обманам и хитростям, вопреки запретам центральной власти, постепенно внедрялись в деревни, а также о том, как некоторые из самих рядовых поселян превращались со временем в своей родной местности в могущественных динатов… (Российская академия наук, Москва, Россия)
383 Мало оцененное свидетельство о необычном случае парикии
G. G. Litavrin
An Underestimated Evidence of a Rare Instance of Paroikia
T
he author examines an unusual instance of paroikia attested in a description of the estate, which was endowed by Michael VII Doukas to his cousin Andronikos Doukas in 1073. Among the paroikoi of the estate, located near Miletus in Asia Minor, was mentioned John Dioxinos Theologites. The information concerning John is to an extent in contradiction with the commonly accepted ideas of paroikia in the 10th–11th cent. Recently having moved to the estate, the paroikos John got an extraordinary huge parcel of land: as much as 230 modioi (26 hectares); it was two or three times as huge as a plot of an average free peasant. He paid every year as a rent 24 nomismas (an extraordinary huge amount) and, judging by the size of his estate, had to hire people from aside (slaves or summer workers). The author comes to the conclusion that, despite a common believe, the level of wealth of a paroikos might have been comparable with that of dynatoi. The author suggests that John was, in fact, a dynates who had assumed paroikos status in order to escape court or other persecution. (Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia)
384 Г. Г. Л и т а в р и н
Andrea Nanetti
Theseus and the Fourth Crusade: Outlining a Historical Investigation of a Cultural Problem1 O mito é o nada que é tudo. O mesmo sol que abre os céus É um mito brilhante e mudo — O corpo morto de Deus, Vivo e desnudo. Este, que aqui aportou, Foi por não ser existindo. Sem existir nos bastou. Por não ter vindo foi vindo E nos criou. Assim a lenda se escorre A entrar na realidade, E a fecundá-la decorre. Em baixo, a vida, metade De nada, morre. (F. Pessoa, Ulisses, 1934)2 1 The subject of this article has been already presented and discussed in three recent and unpublished papers of mine: The fragmentation of the Byzantine empire after 1204, given in Modern Greek on Nov. 6, 2006, as opening lecture of the series of conferences on The duchy of Athens held in Athens by the Institut for Byzantine Research of the National Hellenic Research Foundation and by the Italian Institut of Culture; Theseus and the Fourth Crusade [a first outline], a conference given in Italian on March 29, 2007, for the School of Specialization in Archaeology of the University of Trieste in the room “Marcello Gigante” of the Dept. of Sciences of Antiquity “Leonardo Ferrero”; Theseus and the Fourth Crusade [a second revised outline], a lecture given in English on June 7, 2007, for the Department of Medieval Studies in the Senate Room of the Central European University at Budapest. 2 See Fernando Pessoa [1888-1935], Mensagem, Parceria António Maria Pereira, Lisboa 1934. Italian translation: «Il mito è quel nulla che è tutto. / Lo stesso sole che apre i cieli / è un mito brillante e muto: / il corpo morto di Dio, / vivente e nudo. // Questi, che qui approdò, / poiché non c’era cominciò ad esistere. / Senza esistere ci bastò. / Per non essere venuto venne / e ci creò. // La leggenda così si dipana, / penetra la realtà / e a fecondarla decorre. / La vita, metà di nulla, / in basso muore.» (by Luigi Panarese, Lerici editori, Milano 1967). French translation: «Le mythe est le rien qui est tout./ Le soleil lui-même qui ouvre les cieux /Est un mythe brillant et muet — /La dépouille mortelle de dieu, /Vivante, mise à nu. // Celui-là, qui trouva un Theseus and the Fourth Crusade
385
Historigraphical coordinates and historical definition of the cultural problem On the one hand, the historiographical reflexion on the Latin Conquest of Constantinople and the consequent fragmentation of the empire of the Romans (imperium Romanorum / βασιλεία τῶν ῾Ρωμαίων)3 has a history of more then eight centuries without solution of continuity since 1204 to nowadays. It starts with the thirteenth century authors of chronicles, Greek (Niketas Choniates and George Akropolites), French (in primis Robert de Cléry and Geoffroy de Villehardouin), and Venetian (Martino da Canal, Marco and other anonymous like the author of the Historia ducum Veneticorum), and continues until the most recent publications of the Acts of the three international congresses (Andros, Athens and Venice) organized in occasion of the eight hundredth anniversary of the Latin conquest of Constantinople (1204-2004)4. In short our libraries are havre en ces lieux, /Reçut de son absence d’être une existence. /Sans exister il nous combla. /Parce qu’il n’est pas venu, il fut celui qui vint, /Il fut celui qui nous créa. // Ainsi s’écoule d’elle-même la légende /En venant pénétrer la réalité, /Qu’en son parcours elle féconde. /Plus bas, la vie, moitié /De rien, se meurt.» (in F. Pessona, Poèmes ésotériques, Messages, Le marin, traduit du portugais par M. Chandeigne et P. Quillier, Christian Bourgois Éditeur, Paris 1988, p. 104). 3 For a historical analysis of the terms see A. Carile, Impero romano e Romania, in La nozione di ‘romano’ tra cittadinanza e universalità, Atti del II Seminario Internazionale di Studi Storici “Da Roma alla Terza Roma”, Napoli 1984, pp. 247-261; Id., La Romania fra territorialità e ideologia, in Atti del III Seminario Internazionale di Studi Storici “Da Roma alla Terza Roma”, Napoli 1986, pp. 409-419; Id., Roma e Romania dagli Isaurici ai Comneni, in Bisanzio e l’Italia nell’Alto Medioevo, Atti della XXXIV Settimana di Studio del Centro Italiano di Studi sull’Alto Medioevo, CISAM, Spoleto 1988, pp. 531-582. A revised edition of these three studies is available as A. Carile, La Romània (1. Impero romano e Romània, 2. La Romània fra territorialità e ideologia, 3. Roma e Romània dagli Isaurici ai Comneni), in Id., Immagine e realtà nel mondo bizantino, Editrice Lo Scarabeo, Bologna 2000, pp. 7-90. From a linguistic point of view is still valid the analysis of C. Tagliavini, I termini Romània e ‘Ρωμανία, in Le origini delle lingue neolatine, Pàtron Editore, Bologna 19826 (prima edizione 1949), pp. 165-169.
386
4 Editions of sources: Nicetae Choniatae “Historia”, recensuit J.-L. van Dieten, 2 vol., De Gruyter, Berlin — New York 1975 (Corpus Fontium Historiae Byzantinae, Series Berolinensis, Vols. XI/1 and XI/2); Georgii Acropolitae Opera, recensuit A. Heisenberg, 2 vols., B. G. Teubner, Leipzig 1903 (Bibliotheca scriptorum Graecorum et Romanorum Teubneriana), pp. 1-109; Robert de Clari, La conquete de Constantinople, éd. Philippe Lauer, Champion, Paris 1924, 19562, and Robert de Clari, La conquete de Constantinople, publication, traduction, presentation et notes par J. Dufournet, H. Champion, Paris 2004 (Champion classiques. Sér. Moyen Âge, 14); Geoffroy de Villehardouin, La conquête de Constantinople, édition et traduction de E. Faral, 2 vol., Paris 1938-1939 (Les classiques de l’Histoire de France au Moyen Âge, t. 18) 19612; Martin da Canal, Les Estoires de Venise. Cronaca veneziana in lingua francese dalle origini al 1275, a cura di A. Limentani, Leo S. Olschki Editore, Firenze 1973; for the unpublished Chronicon Marci see A. Pertusi, La presunta concessione di alcune insegne regali al doge di Venezia da parte di papa Alessandro III, in Ateneo Veneto n.s. 15 (1977), pp. 133-155, here 137-138, n. 16 and G. Cracco, Tra Marco e Marco: un cronista veneziano dietro al canto XVI del ‘Purgatorio’?, in ‘Viridarium Floridum’. Studi di storia veneta offerti dagli allievi a Paolo Sambin, a c. di R. Avesani, G. Billanovich, M. Ferrari, G. Pozzi, Editrice Antenore, Padova 1984 (Medioevo e Umanesimo, 54), pp. 3-23; Historia ducum Veneticorum, in Testi storici veneziani (XI-XIII secolo), edizione e traduzione a cura di L. A. Berto, CLEUP, Padova 1999 (Medioevo europeo, 1), pp. 1-83 with Italian translation. Act of Congresses: Urbs Andrea Nanetti
rich in works on this subject, written by Greek and “Latin” historians of various times and disparate schools. And, notwithstanding the always new and different methods of reappropriation of the past, all of them have recognized the epoch-making role of the Fourth Crusade and its consequences in the historical process, which, between the eleventh and the thirteenth century, induced the Western chivalry, the Italian merchants and the Catholic clergy to conquer states and to settle in the territories of Islamic Syria and Palestine and in the territories of the Christian Byzantine empire. Historiography knows this historical process as The History of the Crusades, and it can be seen in the general background of the demographic, economic, social, religious, and political conditions of Europe, the Balkan Peninsula and the Syrian-Egyptian Near East during the eleventh, twelfth and thirteenth centuries. A history that, besides the many-centuries failure of the Western-Christian expansionism in the Eastern Mediterranean (a failure already evident during the fifteenth century but never abandoned even after the expansion on the Oceans), saw the eventful encounter with the Greek Orthodox world, «one of the most complex civil adventures that the West would have ever run», as emphasized Antonio Carile in 19725. On the other hand, the government institutions and the Greek-Latin-Turkish social realities, developed in already Byzantine territories from the thirteenth century onwards, have never become part of medieval and modern European cultural awareness, despite being economically and politically very well known, and despite having been the real encounter and meeting scene of Latin, Greek and Islamic-Turkish cultures for humanistic Italy and Europe from thirteenth to fifteenth century; when western Humanism — with its colonialist haughtiness and ancient suspicions — was at the same time opening its minds both to the Byzantine erudite tradition in its provincial survivals and to the history of the Ottoman empire.
Geopolitical and cultural consequences of the Fourth Crusade The framework of the historical sources about the geopolitics of the already Byzantine territories after 1204 is still the one offered by the works of Antonio Capta. The Fourth Crusade and its Consequences / La IVe Croisade et ses conséquences, [Actes du congrès international oganisé par l’Académie d’Athènes (Athènes, 9-12 mars 2004)], sous la direction d’A. Laiou, en collaboration avec l’Acadèmie d’Athènes, publié avec le concours de la Fondation J.F. Costopoulos, éditions Lethielleux, Paris 2005 (Réalités byzantines, 10); Quarta Crociata. Venezia-Bisanzio-Impero Latino, a c. di G. Ortalli, G. Ravegnani, P. Schreiner, 2 vols., Istituto Veneto di Scienze Lettere ed Arti, Venezia 2006; the Andros Congress Acts, as far as I know, are still waiting publication. 5 See A. Carile, Per una storia dell’impero latino di Costantinopoli (1204-1261), Bologna 1972, second edition, with Parte Terza (Nuovi studi), Bologna 1978, p. 30. Theseus and the Fourth Crusade
387
Carile in the Partitio terrarum imperii Romanie (1965), in the Cronachistica veneziana di fronte alla spartizione della Romania (1968) and in the second edition of the Impero latino di Costantinopoli (19792)6. Let’s just remind a few facts. On March 1204, in the Crusaders camp out of the city walls of Constantinople, in Galata, the Latins were waiting for the price agreed upon with Alexios IV Angelos for the help they provided in his accession to the imperial throne in 1203, after the first siege and capture of the city (June 24 — July 17). During January 1204 the Greeks had seen the deposition and the death of Alexios IV and of his father Isaac, and the accession to the throne of Alexios V Dukas Murzuphlos7. Because it was impossible to reach an agreement with the new emperor, the duke of the Venetians Enrico Dandolo and the French-Lombard barons, after long discussions, resolved to attack the capital city and drew up a bilateral agreement ratified in the form of a double deed of obligation (i.e. two promissionis cartae), known to historiography as pactum commune8. The main goal of the agreement is very clear: to conquer Constantinople and to elect a Latin emperor, to whom, from that moment on, the army of occupation would have taken its oath of allegiance until at least the end of March of the following year. In addition, the Latin patriarch of Constantinople would have been chosen by the part that had not had the emperor, namely the Venetian one. After the conquest, the city of Constantine and the Byzantine Empire would have been shared out in quarters: one 6 See the edition by A. Carile, Partitio Terrarum Imperii Romanie. Edizione e commento, in Studi Veneziani, VII (1965), pp. 125-305; with the comments by N. Oikonomides, La décomposition de l’empire byzantin à la veille de 1204 et les origines de l’empire de Nicée: à propos de la Partitio Romaniae, in XVe Congrès International d’Études Byzantines, Rapports et co-rapports I/1, Athènes 1976, pp. 3-28; reprinted in Idem, Byzantium from the Ninth Century to the Fourth Crusade, London 1992 (Variorum Reprints, CS 369), XX; and the edition/catalogue by A. Carile, La cronachistica veneziana (secoli XIII-XVI) di fronte alla spartizione della Romania nel 1204, Firenze 1968 (Fondazione Giorgio Cini. Civiltà veneziana. Studi, 25). For the historical background see A. Carile, Per una storia op. cit., along with D. Jacoby, The Venetian Presence in the Latin Empire of Constantinople (1204-1261): The Challange of Feudalism and the Byzantine Inheritance, in Jahrbuch der Österreichischen Byzantinistik, XLIII (1993), pp.140-201. 7 See Nicetae Choniatae “Historia”, op. cit., pp. 565-571; and Chronik 7, I, 1 (1203 Juli 17. Ansturm der Kreuzfahrer auf Konstantinopel), 2 (1203 Juli 19. Ausrufung Alexio’s IV), and 3 (1204 Apr. 12. Eroberung Konstantinopels durch die Lateiner), in P. Schreiner, Die byzantinischen Kleinchronikon, 3 vols., Wien 1975, 1977, 1979 (Corpus Fontium Historiae Byzantinae, 12/1-3), I, pp. 59-62 (Einleitung), pp. 62-62 (Text), II, pp. 183-184 and 186-187 (Historischer Kommentar) and III, pp. 21-22 (Teilübersetzungen).
388
8 The edition is by W. Prevenier, De Oorkonden der graven van Vlaanderen (1011-1206), II. Uitgave, Bruxelles 1964, pp. 555-559; also in A. Carile, Per una storia 19782, cit., pp. 265-268. The document, by marquis Boniface of Monferrato, in which it is called pactum commune is published by G. L. F. Tafel — G. M. Thomas, Urkunden zu älteren Handels- und Staatgeschichte der Republik Venedig mit besonderer Beziehung auf Byzanz und die Levante, 3 voll.: I. 814-1204, II. 1205-1255, III. 1256-1299, Wien 1856-1857, I, pp. 512-515. For the Pactum commune analyzed in all the corpus of the Venitian Chronicles see A. Carile, La cronachistica cit., pp. 273-531. Andrea Nanetti
to the emperor for the barons of his own circle, one and a half to the Venetians, and one and a half to the other French-Lombard knights, the so-called peregrini, under the emperor’s high sovereignty. In the meantime, the emperor Alexios V Murzuphlos left Constantinople. Niketas Choniates reports that, immediately after his flight and before the arrival of the crusading army, there were two candidates for the imperial throne a pair of young men… ὁ Δούκας οὗτοι καὶ ὁ Λάσκαρις, ἀμφοῖν δ᾽ ἡ κλῆσις ὁμώνυμος τῷ ἀρχηγῷ τῆς πίστεως βασιλεῖ (Dukas and Laskaris and the name of both was that of the champion of the faith). The elected was Laskaris (ἐκ δὲ κλήρου τὸ πρωτεῖον εἰληφὼς ὁ Λάσκαρις); but he refused the honuor and left Constantinople before the Latin conquest9. The city fell on April 12/13, 1204 [see Plate #1]. The most important and best known Byzantine source on the events related to the Plate 1. The capture of Constantinople with a view conquest of Constantinople is Ni- on the Blacherne Palace (1213) ketas Choniates’ Χρονική διήγησις Fragment of floor mosaic (dated 1213), Church of Saint John (Chronological narration)10. But, as the Evangelist, Ravenna (See A. Carile, Episodi della IV crociata nel mosaico paviGeorge Akropolites wrote on the fall mentale di S. Giovanni Evangelista di Ravenna, in Corsi di of the μεγίστη καὶ περιφανεστάτη Cultura sull’Arte Ravennate e Bizantina, Ravenna 1976, pp. 109-130; and A. Carnino, S. Giovanni Evangelista in Ravenna: πόλις (the greatest and most promi- la pavimentazione in mosaico. Storia e restauro di un framnent of cities) ὅσα μὲν οὖν συνέβη τῇ mento, in Quaderni di Soprintendenza, 5, 2001, pp. 84-95). πόλει, μακροτέρων ἂν εἴη ταῦτα λόγων καὶ οὐ πρὸς τὴν παροῦσαν ὑπόθεσιν (it would be necessary to use more words to describe what happened in the city, then some9 See Nicetae Choniatae “Historia”, op. cit., pp. 571-572. Even if ἀρχηγός τῆς πίστεως should refer to Constantine the Great, and thus to Constantine Laskaris, it makes much more sense to identify the first candidate with his brother Theodoros, the future emperor of Nikaia, and the other with Theodoros Komnenos Dukas Angelos (later emperor at Thessaloniki); see A. Gardner, The Lascarids of Nicaea. The story of an Empire in Exile, London 1912, pp. 57-58. 10 For the conquest see Nicetae Choniatae “Historia”, op. cit., starting just after the election of Theodoros I Laskaris (p. 572-ff.) and ending with the so-called De Signis Constantinopolitanis (pp. 647-655), with the study by A. Cutler, The ‘De Signis’ of Nicetas Choniates. A reappraisal, in American Journal of Archaeology, 72 (1968), pp. 113-118. Theseus and the Fourth Crusade
389
thing like that would concern to our subject); πάντως δὲ νοεῖν ἔξεστι πᾶσιν ὁπόσα ταῖς αἰχμαλωτιζομέναις πόλεσιν ἐπιπέπτωκε πάθη (anyway everyone can understand that it happened what happens in conquered cities), φόνοι τε ἀνδρῶν γυναικῶν τε ἀνδραποδισμοί (that is murders of men and enslavements of women), σκυλεύσεις (lootings), οἰκιῶν κατασκάψεις (destructions of houses), τἆλλά τε πάντα ὁπόσα μαχαίρας ἔργον καθέστηκεν (and all other crimes)11. On May 9 Baudouin IX de Flandre was elected emperor with the title of Baudouin I of Constantinople, and, according to the agreement, a commission of 24 people was soon afterwards put at work for the allotment of the fiefs. Of its work, only the final outcome is preserved, in the form of a protocol of intention known as partitio terrarum imperii Romanie, datable to September 1204, and based on Byzantine fiscal records of September 1203. Whereas the document is fundamental, its interpretation is still under debate, as demonstrated by the bibliography12. Here it will be enough to mention to the main debated problem: some of the territories of the empire do not appear in the text. The map published by Oikonomides (1974) [see Map #1]13, shows omissions, the reasons for which are explained by the author using only e silentio arguments; I do not expatiate on this subject, because in 1978 most of these arguments were already brought again by Carile in the context of the sources singled out in his Partitio in 1965 14. Furthermore, whatever the reason of these specific land omissions could be, nothing had been conquered yet. The constitution of a new geopolitical order was entrusted and, at the same time, left to the armies of the victorious Latins, to those of the non-fugitive local archontes (for example Leo Sgouros15 between Argolid and Attica) and to those of the Constantinopolitan aristocracies diaspora. 11
See Georgii Acropolitae, op. cit., §4 (ed. Bekker, Bonn 1936, p. 9).
12
See the works quoted above.
13 Cfr. Oikonomides 1976, op. cit., p. 15. 14 See the comments by Oikonomides 1976, op. cit., pp. 3-28, and the answer in Carile 1978, op. cit., pp. 322-324. For the Partitio analyzed in all the corpus of the Venitian Chronicles see A. Carile, La cronachistica cit., pp. 273-531.
390
15 See G. Stadtmüller, Michael Choniates Metropolit von Athen, ca. 1138-ca.1222, Pontificium Institutum Orientalium Studiorum, Roma 1934 [off-print of Orientalia christiana, v. 33, n. 91 (feb.-mar. 1934), pp. 122-324], pp. 179-ff.; A. Bon, Le Péloponnèse byzantin jusqu’en 1204, Paris 1951 (Bibliothèque Byzantine, publiée sous la direction de Paul Lemerle. Études, 1), pp. 173-174 and 204-205; Ch. Brand, Byzantium Confronts the West, Cambridge (Mass.) 1968, pp. 244-245 with n. 27; A. Bon, La Morée Franque. Recherches historiques et archéologiques sur la principauté d’Achaïe (1205-1430), Éditiond E. De Boccard, Paris 1969 (Bibliothèque des Écoles Françaises d’Athènes et de Rome, 213), I, pp. 55, 58-59, 62-63, 68; J. Hoff mann, Rudimente von Territorialstaaten im byzantinischen Reich (1071-1210). Untersuchungen über Unabhängigkeitsbestrebungen und ihr Verhältnis zu Kaiser und Reich, Institut für Byzantinistik und Neugriechische Philologie der Universität, München 1974 (Miscellanea Byzantina Monacensia, 17), pp. 56-60 e Μ.Σ. Κορδώσης, Οι τελευτάιες στιγμές του Λέοντα Σγουρού (Στην Κόρινθο? η στο Ναύπλιο?), in: Πρακτικά του Β΄ Τοπικού Συνεδρίου Αργολικών Σπουδών (Άργος, 30 Μαΐου — 1 Ιουνίου 1986), Εταιρεία Πελοποννησιακών Σπουδών, Αθήναι, 1989, pp. 43-48. Andrea Nanetti
Map 1. Byzantine territories omitted in the Partitio Romanie See N. Oikonomides, La décomposition de l’empire byzantin à la veille de 1204 et les origines de l’empire de Nicée: à propos de la Partitio Romaniae, in XVe Congrès International d’Études Byzantines, Rapports et corapports I/1, Athènes 1976, p. 15; reprinted in Idem, Byzantium from the Ninth Century to the Fourth Crusade, London 1992 (Variorum Reprints, CS 369), XX.
Most of the pronoiari, who held the large land properties16, reached an agreement with the new lords, upon which they could keep their own possessions in exchange of an oath of allegiance, payment of assessable incomes, corvée and services17. Between 1204 and 1205 the new order started to become visible, as exemplified for the years 1212-1216 ca. in Map #2a, taken by Setton (1969), and in Map #2b, taken by Saint-Guillain (2006)18. 16 See A. Carile, Il feudalesimo bizantino, in Il feudalesimo nell’Alto Medioevo, Atti della XLVII Settimana di Studio (8-12 aprile 1999), CISAM, Spoleto 2000, pp. 969-1026. 17 On the relations, all in all of convenience for both of them, that took place among the Latins and the local Greek aristocracy, see D. Jacoby, Les archontes grecs et la féodalité en Morée franque, in Travaux et Mémoires, II (1967), pp. 421-482; A. Carile, La rendita feudale nella Morea latina del XIV secolo, Bologna 1974, pp. 12-41; Carile 1978, op. cit., pp. 200-216 and D. Jacoby, Studies on the Crusader states and on Venetian expansion, London 1989 (Variorum Reprints). 18 See K.M. Setton (general editor), A History of the Crusades, I-VI, Madison-Milwaukee-London 19551989, II, 19692, p. 186; and G. Saint-Guillain, Les conquérants de l’Archipel: l’Empire Latin de Constantinople, Venise et les premiers seigneurs des Cyclades, in Quarta Crociata. Venezia-Bisanzio-Impero Latino, a c. di G. Ortalli, G. Ravegnani, P. Schreiner, 2 vols., Istituto Veneto di Scienze Lettere ed Arti, Venezia 2006, vol. I, [pp. 125-237] p. 237. Theseus and the Fourth Crusade
391
Map 2b. The already Byzantine territories in 1212-1215 Map 2a. The already Byzantine territories in 1216 See K.M. Setton (general editor), A History of the Crusades, I-VI, Madison-MilwaukeeLondon 1955-1989, II, 19692, p. 186.
See G. Saint-Guillain, Les conquérants de l’Archipel: l’Empire Latin de Constantinople, Venise et les premiers seigneurs des Cyclades, in Quarta Crociata. Venezia-Bisanzio-Impero Latino, a c. di G. Ortalli, G. Ravegnani, P. Schreiner, 2 vols., Istituto Veneto di Scienze Lettere ed Arti, Venezia 2006, vol. I, [pp. 125-237] p. 237.
Here begins the centuries-old medieval history of Greek-Latin-Turkish Greece, Eastern Mediterranean and Balkans, which will be the bridge leading the Hellenism from Byzantium to Italy and Europe. Here begins the history of modern Europe, whose cultural borders identify with the Atlantic seaboard, the Mediterranean Sea, the Black Sea and the Ural mountains19.
The Backstage: the Stato Veneto da mare (1204-1797) A historical investigation of this cultural process can find its profitable start in the backstage: the Venetian Republic and the Stato Veneto da mare. Not
392
19 See A. Carile, Byzance après Byzance (I. L’Europa dall’Atlantico agli Urali: tradizione o attualità? II. Abbandonare Bisanzio? III. Dalla Romània alla Grecia), in Id., Materiali di storia bizantina, Editrice lo Scarabeo, Bologna 1994, pp. 319-371. Andrea Nanetti
only because it was by its searoutes and its port facilities that the texts, the people and the ideas, which had to became the main characters of this European cultural stage, traveled. But mainly because of what Paolo Selmi (1979) identified as the spirit of Venetian civilization: la vocazione intermediatrice che rende la civiltà veneta non solo la più conscia erede della civiltà bizantina, bensì anche la diffonditrice in Occidente dei valori meno caduchi di quella (the go-between vocation which makes the Venetian civilization non only the most aware heir of the Byzantine civilization, but also the spreader in the West of its less f leeting values)20.
Map 3. The Greek-Venetian Stato da mare See Γ. Σ. Πλουμιδης, Η βενετοκρατία στην ελληνική Μεσόγειο, Πανεπιστήμιο Ιωαννίνων, Φιλοσοφική Σχολή, Τμήμα Ιστορίας και Αρχαιολογίας, Ιωάννινα 1999, p. 228.
Selmi his here fully aware of the historical work of Agostino Pertusi, who died in that same 1979, and for whom, as remarked in 1990 Antonio Carile,
Venezia diventa nella sua ricerca un polo sempre meglio definito dei rapporti fra Occidente e Bisanzio e fra Occidente e Turchia, nel contesto di scambi eruditi e culturali che per essere di élite non sono per Agostino Pertusi di minore importanza di quelli commerciali e politici, poiché essi inf luiscono sulla mentalità collettiva attraverso la formazione storica della moderna idea d’Europa (Venice becomes in his research an always more and more defined pole of the relations between the West and Byzantium and between the West and Turkey, in the context of erudite and cultural exchanges, which because of being of élite are not for Agostino Pertusi less important then the commercial and political ones, since they inf luence the collective mentality through the historical forming of the modern idea of Europe)21.
20 See Lo spirito della civiltà veneta, [testo, ricerche iconografiche ed ideazione grafica di] P. Selmi, a cura della Regione Veneto, [Venezia 1979]. 21 See Carile’s Introduzione to the above quoted A. Pertusi, Saggi veneto-bizantini, p. VIII. Among the very rich bibliography on this subject after Pertusi’s works, see: I greci a Venezia, Atti del Convegno internazionale di studio (Venezia, 5-7 novembre 1998), a c. di M. F. Tiepolo ed E. Tonetti, Istituto Veneto di Scienze, Lettere ed Arti, Venezia 2002; L’eredità greca e l’ellenismo veneziano, a c. di G. Benzoni, Leo Olschki, Firenze 2002 (Fondazione G. Cini. Civiltà Veneziana. Saggi, 46). From a historiographical point of view see Italia — Grecia: temi e storiografie a confronto, Atti del convegno di studi organizzato in collaborazione con il Dipartimento di Studi Storici dell’Università Ca’ Foscari di Venezia (Venezia, 20-21 ottobre 2000), a c. di Ch. A. Maltezou e G. Ortalli, Istituto Ellenico di Studi Bizantini e Postbizantini, Venezia 2001 (Convegni, 1). Theseus and the Fourth Crusade
393
Plate 2. The so-called Villehardouin tower in Methoni (13th c.?) South-East Tower (13th c.?), Methoni Castle, Southern Peloponnese; photograph by R. Martella (2005), published in La fortezza di Methone. Diario di viaggio del Corso di fotografia Meduproject in Grecia, Meduproject — Facoltà di Conservazione dei Beni Facoltà di Conservazione dei Beni Culturali e DISMEC dell’Ateneo di Bologna — Comitato per l’anastilosi, il consolidamento e la valorizzazione dei castelli della Provincia di Pylos — 26a Ephoreia per le Antichità bizantine del Ministero greco della Cultura, con Prefazione di N. Zias, Testi di A. Nanetti ed E. Para, Fotografie di R. Collu, M. Giada, L. Lazzari, R. Martella, R. Massari, F. Taverni e A. Urcia, Meduproject Edizioni e Danilo Montanari Editore, Ravenna 2006 (Diari del Mediterraneo, 1), p. 27.
394
22
After the Fourth Crusade, the Venetians appealed to all their experiences of government and public administration. They laid the first unrefined stones of their Stato da mare (the Sea State) on whatever solid they could find in the Byzantine institutional foundations in Ionian and Aegean islands and in strategic ports [see Map #3]. Whereas the juridical term Stato da mare appears in Venetian public records only in the first decades of the fifteenth century (after the conquest of Padova and Verona in the mainland); from a political, social and cultural point of view we can look at the Venetian Sea State imagining it as a big Mediterranean building, at the same time Venetian, Gothic and Byzantine [see Plate #2], whose yards went on working from the Fourth Crusade until the suppression of the Venetian Republic by the Napoleonic army on the 12th of May 1797. Today, after more then two centuries of memory abandonment, during which it seemed that those workshops were definitively closed, the cultural heritage of the Romeo-Venetian matrix has been rising again in several places along the Adriatic, the Ionian and the Aegean coasts. The architectonical ruins of fortresses and castles, once monuments of hate and fear, are becoming little by little meeting and studying spaces, where contemporary European states recognize a phase of their history, whose study waits to be entrusted to young and new generations of scholars. And this, thanks to the Venetian archives and to the manuscripts of Venetian chronicles, where have been “fished” as excerpts between the second half of the nineteenth and the twentieth century most of those documents/monuments, as Jacques Le Goff would say22, on which still today the academies of Italy, Slovenia, Hungary, Croatia, Bosnia-Herzegovina, Serbia, Montenegro, Greece, Turkey, Russia, Cyprus, Syria, Lebanon, Israel, Egypt, Libya, Tunisia, Algeria, Morocco, Spain, and France, meet together studying the history of the postRoman societies that appeared at the Mediterranean and at the Black Sea window during the Middle Ages.
See J. Le Goff, Documento/monumento, in Enciclopedia Einaudi, vol. V, Torino 1978.
Andrea Nanetti
Graecia: classical revival, interest for Byzantine studies and for the Turks The category of «renascence» has been created to serve the theories on the evolution of Western culture, and it is strictly related to the category of «Middle Age» and to a precise concept of the role of Antiquity in Western culture23. The historical vision of a “Middle Age” which progressively assimilates ancient pagan culture in monotheistic patterns (Roman-Christian in the Latin-German West, Greek-Christian in the Byzantine commonwealth, and Arabic-Muslim in the Islamic world), has eliminated the idea of “Renaissance” vs “Middle Age” made popular by Burckhardt (1860) and by Voigt (1859), and still alive in the mentality of our contemporary tourism (let’s think for example at Florence, Venice, and Rome). The studies of Mandonnet, Gilson, Haskins, and Paetow for the Western «renascences» (Carolingian, end of eleventh and twelfth century, and fifteenth century Italy) have given a deeper insight of the specific conditions of these various steps, relativistically qualified as «renascences». The western categories of Antiquity and Middle Age are anyway still Eurocentric. They are connected to an ideology — i.e. «a system (which has its logic and its rigor) of representations (imagines, myths, 23 On the historical concept of «Renascence» see W.K. Ferguson, The Renaissance in Historical Thought: Five Centuries of Interpretation, Boston 1948, and G. L. Fontana — L. Molà (edd.), Il Rinascimento italiano e l’Europa, voll. 12, Fondazione Cassamarca, Angelo Colla Editore, Costabissara (Vicenza) 2005-. For antiquarians and humanists see also R. Weiss, Renaissance Discovery of Classical Antiquity, B. Blackwell, Oxford 1969, based on E. Panofsky, Renaissance and Renascences in Western Art, Stockholm 1960. For the “use” of antiquity see S. Settis , Continuità, distanza, conoscenza: tre usi dell’antico, in Memoria dell’antico nell’arte italiana, edito da S. Settis, voll. 3, Einaudi, Torino 1984-1986 (Biblioteca di Storia dell’Arte, n.s., 1-3), vol. 3 (Dalla tradizione all’archeologia), pp. 373-486; based on the approach pioneered by A. Warburg, Die Erneuerung der heidnischen Antike: kulturwissenschaftliche Beiträge zur Geschichte der europäischen Renaissance, voll. 2, reprint der von G. Bing unter Mitarbeit von F. Rougemont edierten Ausgabe von 1932, neu herausgegeben von H. Bredekamp und M. Diers, Akademie Verlag, Berlin 1998. On American historiography see Imagined Histories. American historians interpret the past, edited by A. Molho and G. S. Wood, Princeton University Press, Princeton (NJ) 1998, pp. 206-221 (E. Weber, Western Civilization), pp. 222-237 (R. Saller, Americam Classical Historiography), pp. 238-262 (G. M. Spiegel, In the Mirror’s Eye. The writing of medieval history in America), and pp. 263-294 (A. Molho, The Italian Renaissance, Made in USA). For a specific focus on Venice see P. Fortini Brown, Venice & Antiquity. The Venetian Sense of the Past, Yale University Press, New Haven & London 1997; it is the result of a six years painstaking research on the evolving sense of the past in Venice during its “Golden Age” (the thirteenth to sixteenth centuries) through its arts, crafts, and literature to explore the “evolution of a Venetian view of time, of history and of historical change” (inspired by A. Pertusi and A. Carile) in the encounter with physical and literary remains of pagan and Christian antiquity (inspired by S. Settis), and its distinctive relationship to the present; Brown’s thesis is that unlike the other great centers of Italian Renaissance art, Venice had no direct connection in situ with ancient Rome, because its site was not an urban settlement until after the German Wanderungen of the sixth century. Theseus and the Fourth Crusade
395
ideas/concepts) with a historical existence and role in a given society» according to Louis Althusser (1918-1990) — , which idealizes prematurely the European history, marginalizing in the medieval revival of Hellenistic Antiquity the synergic role of Byzantine and Islamic «renascences». During the fifteenth century was born the European interest for Byzantine studies along with the interest for Turkish studies; as demonstrated Agostino Pertusi in his pioneering studies24. La longue et difficile histoire des recherches et des études sur le Turcs va de pair en Occident avec l’histoire de l’intérêt pour le monde byzantin, c’est-à-dire pour une puissance… L’une et l’autre historiographie sont engendrées par de complexes raisons et motivations culturelles, politiques, spirituelles et religieuses qui constituent dans leur ensemble l’essence des courants d’idées d’où naît et mûrit l’idée même de l’Europe moderne. La cause la plus immédiate de l’attention en Occident pour le peuple turc, pour ses origines, son histoire, ses institutions, son armée, sa croyance, doit être cherchée surtout dans une composante psychologique: la grande peur qui s’est répandue en Europe après la chute de Salonique (1430), les défaites de Varna (1444), de la plaine de Kosovo (1448) et notamment après la chute de Constantinople (29 mai 1453). De Venise à la Croatie, de la Hongrie à la Valachie et à la Moldavie, toute la zone de l’Europe orientale était en grand danger et les peuples dans un état de grande tension. Tous les hommes de bonne volonté, et plus particulièrement les humanistes, en premier lieu les Italiens et les Grecs, étaient convaincus qu’il fallait faire quelque chose pour endiguer la marée montante des conquêtes turques; invocations et exhortations, recommandations et projets de guerre se succèdent, au cours d’une période d’environ soixante-dix ans, sans répit, et parmi les auteurs de diverses propositions il faut citer les grands noms de Francesco Filelfo (1444, 1451, 1463-1464, 1471-1472), de Biondo Flavio (1453-1454), de Poggio Bracciolini (1455), du cardinal Bessarion (1470), de Giovanni Gemisto (1516), de Marc Mousouros (1517) et de Jano Lascaris (1516 et 1525). Chacun des auteurs de ces exhortations ou de ces projets savait pourtant très bien que les possibles promoteurs d’une guerre non seulement n0avaient pas prévu un barrage réel et approprié à opposer aux conquêtes turques, mais avaient plutôt pensé à s’emparer de nouveau de Constantinople pour en faire une capitale, successivement aragonaise, vénitienne ou française. Ils ne pouvaient non plus se faire des illusions à l’égard des ambitions des empereurs et des rois occidentaux, armés l’un contre l’autre dans le grand jeu pour la conquête de la suprématie européenne.25
24 See A. Pertusi, Storiografia umanistica e mondo bizantino, Palermo 1967 (Istituto Siciliano di Studi Bizantini e Neoellenici. Quaderni, 5); Id., Premières études en Occident sur l’origine et la puissance des Turcs, in «Bulletin de l’Association International d’Études Sud-Est Européen», 10 (1972), pp. 49-94 (revised edition of I primi studi in Occidente sull’origine e la potenza dei Turchi, in «Studi Veneziani», 12, 1970, pp 465-552); A. Pertusi, Τα δράματα με βυζαντινή και τούρκικη υπόθεση στο ευρωπαϊκό και το βενετικό θέατρο από το τέλος του 16ου ως τις αρχές του 18ου αιώνα, in «Ελληνικά», 22 (1969), pp. 341-369. The three has been reprinted in Bisanzio e i turchi nella cultura del Rinascimento e del barocco. Tre saggi di Agostino Pertusi, a c. di C. M. Mazzucchi, Vita e Pensiero, Milano 2004 (Bibliotheca erudita, 25), pp. 3-111, pp. 113-170, and pp. 171-200 (in Italian, with a bibliographical investigation by G. Zanlonghi).
396
25 See Pertusi, Premières études, op. cit., pp. 113-114 (reprint 2004). Andrea Nanetti
Defining the method of investigation In the definition of a method of investigation of this slippery historiographical problem, the supporting Leitmotiv can be Flaubert’s intuition Ce ne sont pas les perles qui font le collier, c’est le fil, along with other three authors, in some way related to this motto. Italo Calvino in Leggerezza (Lightness), the first of his Charles Eliot Norton Poetry Lectures, that he would have had to give at Harvard in the Academic Year 1985/1986 with title Six memos for the next millennium 26, wrote: Molti fili si sono tracciati nel mio discorso? Quale filo devo tirare per trovarmi tra le mani la conclusione? C’è un filo che … C’è un filo che … C’è un filo che … Devo imboccare questa strada? Ma la conclusione che mi attende non suonerà troppo scontata? Resta ancora un filo, …: la letteratura come funzione esistenziale, la ricerca della leggerezza come reazione al peso di vivere … Abituato come sono a considerare la letteratura come ricerca di conoscenza, per muovermi sul terreno esistenziale ho bisogno di considerarlo esteso all’antropologia, all’etnologia, alla mitologia 27.
The second, from a historical point of view, is Carlo Ginzburg, who in 2006 in the introduction to his collected studies Il filo e le tracce. Vero falso finto wrote: I Greci raccontano che Teseo ricevette in dono da Arianna un filo. Con quel filo Teseo si orientò nel labirinto, trovò il Minotauro e lo uccise. Delle tracce che Teseo lasciò vagando per il labirinto il mito non parla. Ciò che tiene insieme I capitoli di questo libro, dedicati a temi molto eterogenei, è il rapporto tra il filo — il filo del racconto, che ci aiuta ad orientarci nel labirinto della realtà — e le tracce 28 .
The third, quoted by Ginzburg, is La Mothe Le Vayer, who in 1669 in his Discours sur l’histoire wrote: C’est le temps qui compose ce qu’on nomme proprement le fil de l’Histoire. Car la Chronologie est un fi let plus necessaire à se démeller d’une narration historique, que ne fut iamais à Thesée celuy qui le tira de tous les détours du Labyrinthe29.
Among the many and very entangled threads interwoven in the (hi)story of Europe and Greece after the Fourth Crusade; the experimental idea which came out from the above mentioned quotations was to use Theseus himself as methodological thread in a historical analysis of the European imagery about the duchy of Athens. 26 Calvino died during the night between the 18th and the 19th of September 1985. The first edition of these lectures was published posthumous in May 1988 as Lezioni americane. Sei proposte per il prossimo millennio, with an introductory note by Esther Calvino (Garzanti, Milano). 27
See I. Calvino, Lezioni americane, Oscar Mondadori, Milano 200624, pp. 32-33.
28
Published by Feltrinelli in Bologna (for the quotation see p. 7).
29 See F. La Mothe Le Vayer, Œuvres, 15 voll., Paris 1669, vol. II, p. 152. Theseus and the Fourth Crusade
397
Theseus and The duchy of Athens (1205–1456) as methodological thread The duchy of Athens30 was born in 1205 as seigniory of Athens, with jurisdiction on Attica and Beotia. The lordship was granted by Boniface of Monferrato to Otto de la Roche (de la maison de Borgogne), and bound him by feudal oath to the kingdom of Salonika. The rule went then to the Catalans (1311-1388) and to the Florentines (1388-1456), with a short Venetian parenthesis after the first Ottoman conquest of 1397. Let’s notice here that, although the capital were Thebes, Otto made his residence in the Athenian Acropolis, and not for strategic reasons. This fact leads to further considerations. [See Plate #3] The first book of Dante’s Comedia mentions a duke of Athens in Hell, ch. XII, lines 16-21: Lo savio mio ver’ lui gridò: «Forse tu credi che qui sia il duca d’Atene, che sù nel mondo la morte ti porse? Pàrtiti, bestia: ché questi non vène amaestrato da la tua sorella, ma vassi per veder le vostre pene» (My Sage towards him shouted: «Peradventure / Thou think’st that here may be the Duke of Athens, / Who in the world above brought death to thee? / Get thee gone, beast: for this one cometh not / Instructed by thy sister, / But he comes in order to behold your punishments»)31.
Shakespeare set the first act of A Midsummer night’s dream in the palace of the duke of Athens32. But both, Dante and Shakespeare, made a reference to Theseus, the greatest hero of Attic myth, the Theseus of classical literature, the son of the king of Athens Aegeus, 30 See A. Kiesewetter, Ricerche costituzionali e documenti per la signoria ed il ducato di Atene sotto i de la Roche e Gualtieri V di Brienne (1204-1311), in Bisanzio, Venezia e il mondo franco-greco (XIII-XV secolo), Atti del Colloquio Internazionale organizzato nel centenario della nascita di Raymond-Joseph Loenertz o.p. (Venezia, 1-2 dicembre 2000), Istituto Ellenico di Studi bizantini e postbizantini di Venezia — Centro tedesco di studi bizantini, Venezia 2002 (Convegni, 5), pp. 289-347; which offers a wide critical review of previous bibliography (from Gregorovius to Longnon, Fedalto, Setton and Koder). 31 Translation by Henry Wadsworth Longfellow, Routledge, London 1890-1894. The Dantesque critics, when notices it, usually get rid of it considering that Dante uses anachronistically the title of his time (Athens becomes duchy 15 years after Dante’s birth) referring to classical times, as he calls Arabi the Carthaginian (Paradiso VI 49), Franceschi the Gauls (Convivio IV, v 18), et cetera. They remind, eventually, as Anna Maria Leonardi Chiavacci, that the same idea of anachronism was unknown during the Middle Ages. See A. Petit, L’anachronisme dans les romans antiques du XIIe siècle: le Roman de Thèbes, le Roman d’Enéas, le Roman de Troie, le Roman d’Alexandre, Champion, Paris 2002 (Nouvelle bibliotheque du Moyen Age, 65).
398
32 This shakespearian drama is one of the few, for which critics did not find previous narrative material that the author could have used. It has only been noticed that Shakespeare could have red Theseus and Ippolita in Plutarch’s Bioi or in Chaucer’s The Night’s Tale. See T.J.B. Spencer [editor], Shakespeare’s Plutarch, Harmondsworth 1954; G. Bullough [editor], Narrative and Dramatic Sources of Shakespeare, 8 voll., London 1957-1975; K. Muir, The Sources of Shakespeare’s Plays, Lond 1977; A. Serpieri et al., Nel laboratorio di Shakespeare. Dalle fonti ai drammi, 4 voll., Parma 1988. Andrea Nanetti
Plate 3. incipit of Dante’s Hell, c. XII — The Minotaur
Plate 3bis. The Minotaur by Gustave Doré (1861-1868)
Illumination by an Anonymous of Florentine school (middle of the 14th c.), National Library of Florence, cod. Pal. 313 (called Codice Poggiali), f. 28 r.
the father of Hippolytos, the killer of the Minotaur and the husband of Minos’ daughter Phedra33; assigning to him the medieval title of duke awarded in fact for the first time only in 1280 by the king of Naples Charles I Anjou to William de la Roche, already dominus/ seignour vassal of the prince of Achaia34. Here is a refined and erudite late medieval title, whose allegorical game probably only Dante had been fully aware. Little or nothing has to do with the Latin duchy of Athens the historical novel of Niccolò Tommaseo published with the title Il Duca d’Atene35 in 1837 and, in a new 33 At the time the West could read Euripides’ Hippolytos (Ἱππόλυτος στεφανοφόρος), Seneca’s Phaedra and Plutarch’s Theseus. See the critical editions of Euripides, Hyppolite, in Œuvres, II, Les Belles Lettres, Paris 1973, pp. 26-111; of Seneca, Phèdre, in Tragédie, I, Les Belles Lettres, Paris 1968, pp. 178-226; and of Plutarch, La Vita di Teseo, in Plutarco, Le vite di Teseo e di Romolo, a c. di C. Ampolo e di M. Manfredini, Mondadori, Milano 1988 (Fondazione Lorenzo Valla). 34
See Kiesewetter 2000, op. cit.
35 Critical edition and commentary by Fabio Micheli, Editrice Antenore, Padova 2003 (Scrittori italiani commentati). Theseus and the Fourth Crusade
399
elaboration, in 1858. The duke of Athens, the novel’s despotic protagonist, is Gautier VI de Brienne36, a vassal of the king of Naples Robert I Anjou, to whom between 1342 and 1343 the Florentine families offered the seigniory of Florence37. Gautier VI was also the titular of the duchy of Athens from 1311 to 1356, when Attica and Beotia were ruled by the Catalans. In fact Gautier VI was the legal heir of Gautier V de Brienne, duke of Athens from 1308 to 1311, when the Catalan company settled in the capital Thebes and in Athens, relieving the entire duchy, in spite of the papal excommunication and of the ghost, feared by the Pope, of an armed intervention of the Hospitallers. But the work of Tommaseo is not interested in all this. Only, Tommaseo used for Gautier VI that empty medieval title “duke of Athens”, which emphasized his foreign connotation. The novel focuses on the last days of Gautier tyranny in Florence, and the narration reaches its acme when he confronts the popular insurrection of the 26th of July 1343, the day in which he was removed. The author’s attention is devoted to the constitution of various conspiracies that draw together in only one rising for freedom; in which it is easy to recognize an allusion to the Italian political situation of the first half of the nineteenth century. The commentary of the recent critical edition by Fabio Micheli shows the historical sources of Tommaseo, both declared (Villani and Machiavelli) and not declared, such as the Istorie fiorentine by Scipione Ammirato38. Nothing refers to medieval Greece, even if the novel was published in that same Paris that between 1824 and 1829 had seen Jean Alexandre Buchon (1791-1849) sending to the press his 55 volumes of the Collection des Chroniques Nationales Françoises, écrites en langue vulgaire du treizième au seizième siècle, a collection of sources very rich of information on medieval Greece. So, the new-born nineteenth century European historical novel is not interested at all in medieval Greece, even when it has the historical material readyto-use. But, let’s go back to fourteenth century Florence, in order to find out if there was a bit more interest in contemporary Greece. Who would expect something more from Boccaccio, he would be disappointed39. What about the duca d’Atene of the Decameron, who in novella 7 (48, 61-62 and 69-70)40 36 See G. Vallone, L’ultimo testamento del duca d’Atene, in Bullettino dell’Istituto storico italiano per i Medio Evo e Archivio Muratoriano, 99/2 (1994), pp. 253-296 and the quoted bibliography, as an update of the entry by E. Sestan in the Dizionario Biografico degli Italiani, 14 (1972), coll. 237-249. 37 Here his source is probably Giovanni Villani, Nuova Cronica, tomo III, Libro tredecimo, Parte I (I-LVIII) [1342-1345], qui I-XVII. 38 S. Ammirato (1531-1601), Istorie fiorentine, Parte prima, Firenze 1600, e Parte seconda, Firenze 1641-1647. 39 See A. Pertusi, Venezia, la cultura greca e il Boccaccio, in Il Boccaccio, Venezia e il Veneto, a c. di V. Branca e G. Padoan, Firenze 1979, pp. 63-80; also in «Studi sul Boccaccio», 10 (1977-1978), pp. 217-234; and now reprinted in A. Pertusi, Saggi Veneto-Bizantini, a c. di G. B. Parente e con un’introduzione di A. Carile, Firenze 1990 (Civiltà Veneziana. Saggi, 37), pp. 239-257.
400
40
See S. Kinoshita and J. Jacobs, Ports of Call: Boccaccio’s Alatiel in the Medieval Mediterranean, in
Andrea Nanetti
of the Giornata II goes to Clarence, by the prince of Morea/Achaia, in order to see Alatiel, the beautiful daughter of the Cairo sultan41, sent in marriage to the king of Marocco42? The comment of the editor Vittore Branca makes us aware of him. He reminds that «the character [of the duke] is fictitious», wondering: «Maybe a vague and sarcastic allusion to that duke of Athens related to the Angevins, who Boccaccio met in Naples, and who was later invited as seignieur of Florence in 1342-43?». And to think that the Morea had been for Boccaccio the set of contemporary enterprises and events, that he followed with special interest. In 1338 one of his greatest friends, Niccolò of the naturalized Florentine but Bergamask family of the Acciaioli, who since 1334 had undertaken all the interests of the princes of Taranto in Morea, leaded Catherine de Valois-Courtenay, daughter of Baldwin II and therefore the titular empress of the Latin empire of Constantinople, and her sons Robert and Louis of Taranto (the future husband of Joan I of Naples) to take possession of the principality of Achaia. Niccolò Acciaioli came back three years after, in 1341. Boccaccio’s vernacular letter (Epistola V), dated Florence August 28, 134143, testimonies how joyful he was for his friend’s return, but it also testimonies his complete lack of interest for the reality that Acciaioli left back in the Peloponnese. That world awakens in Boccaccio only classical reminiscences, that he finds far more alive and vivifying than the geopolitics and the rural miseries of Latin Morea. Only Ancient Greece touched his poetic inspiration. Just then, in fact, in Naples between 1339 and 1341, Boccaccio writes in ottava rima the twelve books of Teseida delle nozze di Emilia, a lyric-sentimental mythological allegory dedicated to his beloved Fiammetta and set in the framework of the war of the king of Athens Theseus facing the Amazons and of his war against Thebes; all inspired by the Theban Cycle epic events. Boccaccio’s literary models are Virgil’s Aeneid and Statius’ Thebaid with contaminations by the tradition of the courtly romance. The core of the story is the love quarrel, which divides two friends, Arcita and Palemone: they had been taken prisoner and brought from Thebes to Athens, and there both of them had fallen in love with Theseus’ sister-in-love Emilia. Boccaccio’s Teseide, with its mythological world contaminated by suggestions of Journal of Medieval and Early Modern Studies, 37 (2007), pp. 163-195; and M. Picone, University of Zurich, WS 1998/99: http://www.rose.uzh.ch/static/decameron/seminario/II_07/index.htm (2007-06-03). 41 In the text soldano di Babilonia, i.e. sultan of the Mamelukes of the Old Cairo (Al-Fustât, SW of Cairo). 42
In the text Algarvio/Garbo, i.e. a region of Morocco ruled by the Merinides of Fez.
43 See P. Schreiner, Ein Mord in Glarentza: Der Decamerone von Boccaccio und die Peloponnes im 14. Jahrhundert, in Polyphonia Byzantina. Studies in Honour of Willem J. Aerts, ed. by Hokwerda H. — Smits E.R. — Woesthuis M.M. with the assistance of Midden L. van, Groningen, Forsten 1993 [1994] (Medievalia Gregoriana, 13), pp. 251-255. For Epistola V see the edition by G. Auzzas (G. Boccaccio, Epistole, Lettere), in Tutte le opere di Giovanni Boccaccio, a c. di V. Branca, V/I, Mondadori, Milano 1992, pp. 542-543. For N. Acciaiuoli see Matteo Palmieri, La vita di Niccolò Acciaioli, a c. di Alessandra Mita Ferraro, Società Editrice il Mulino, Bologna 2001 (Istituto italiano per gli studi storici in Napoli. Testi storici, filosofici e letterari, 10). For Boccaccio’s «chivalrous refoundation of the world» see F. Cardini, Le cento novelle contro la morte. Giovanni Boccaccio e la rifondazione cavalleresca del mondo, Salerno Editore, Roma 2007. Theseus and the Fourth Crusade
401
the chansons de geste, interlacing the arms motif with that, far more seducing, of love, was a very successful work and had a quick and wide diffusion all over contemporary Europe44. Thus, even if Boccaccio is inspired by contemporary events, king Theseus is always the element of comparison, the cultural archetype. It happens here, what will happen a bit later in The Knight’s Tale inspired to the same Boccaccio’s Teseida in the late fourteenth-century Canterbury Tales by Geoff rey Chaucer45, passing then to the Phèdre by Jean Racine (1677, the masterpiece of the poetic-dramatic creation based on classicistic material in France)46, to the drama Teseo riconosciuto of the fi rst Neapolitan period of the Italian composer Gaspare Spontini based on libretto by Cosimo Giotti (1798)47, to the Θησεύς / Thisèfs (1870, inspired by Plutarch) and to the Φαίδρα / Phèdra (1916) by Αριστομένης Προβελέγγιος / Aristoménis Provelénghios48, to the Fedra by Gabriele d’Annunzio (1909)49, up to Thésée, the work44 See G. Boccaccio, Teseida, a c. di A. Limentani, in Tutte le opere, II, Mondadori, Milano 1964. 45 First published in 1478, the work is now available in a digital edition started in the Nineties as The Canterbury Tales Project by the Institute for Textual Scholarship and Electronic Editing of the University of Birmingham, based on fifteen fourteenth-century manuscripts. This edition has been recently presented in Arezzo by Peter Robinson on the 19th of January 2006 at the congress Digital Philology and Medieval Texts organized by the Facoltà di Lettere e Filosofia. See up-to-date news in http://www.canterburytalesproject.org 46 Before Racine, French literary tradition used mythographic material to put on the stage palace tragedies with sentimental, passionate and political implications. Racine, as he explicity admits, wants to get back to the originary Euripides’ and Seneca’ spirit. The tragedy dramatic composition is inspired by Seneca’s Phaedra, and a lot of cues, sentences and expressions seem to be literal translations by Euripides’ Hippolytos. See Euripide, Seneca, Racine, d’Annunzio, Fedra. Variazioni sul mito, a c. di M. G. Ciani, Marsilio Editori, Venezia 2003, which provides an Italian translation of Euripides’ Hippolytos (pp. 21-76), the Italian translation by A. Traina of Seneca’s Phaedra already published in 1999 in Milano by Rusconi (pp. 77-102), the Italian translation by D. Dalla Valle of Racine’s work already published as Fedra e Ippolito in 2000 with French text in Venice by Marsilio (pp. 103-166) and G. d’Annunzio’s Fedra in the 1986 edition by P. Gibellini published with notes by T. Piras in 2001 in Milano by Mondadori (pp. 167-313). 47 This dramma per musica in two acts was played for the first time on the 22nd of May 1798 in the Teatro della Pallacorda in Florence: director Francesco Giuliani, with sopranos Maria Catruffo (as Asteria), Lucia Calderara (Medea), Fortunata Formigli (Leucippe and Ombra d’Etra), tenors Gaetano Crivelli (Egeo) and Luigi De Santis (Teseo), basso Cesare Biscossi (Connida and Evandro). The play was recorded at the modern world première of the 13th of October 1995 in the Teatro Pergolesi of Jesi (Ancona): Orchestra Filarmonica Marchigiana directed by Alberto Zedda, with tenors Carlo Allemano (Egeo), Diego D’Auria (Teseo), sopranos Sonia Visentin (Asteria), Paoletta Marrocu (Medea), Daniela Piccini (Leucippe) and Patricia Borromei (Ombra d’Etra), bassos Stefano Rinaldi Miliani (Connida) and Carlo Bosi (Evandro); scenes by the National Hellenic Opera. 48 In foreign translation I know only the Italian translation of two poems (L’organetto and La città sommersa) published by B. Lavagnini, Arodafnùsa, Atene 1957; I thank Cristiano Luciani for the information. From Lucia Marcheselli, through Caterina Carpinato, I learned that A. Provelenghios (Sifnos Island, 1851-1936) published in miktì dimotikì, besides Theseus (Thisèfs, 1870, awarded in the literary contest of Athens University), also the tragedy Phaidra in 1916.
402
49 See Gabriele d’Annunzio, Fedra, con incisioni di Adolfo de Carolis, Treves, Milano 1909, in the edition by P. Gibellini with notes by T. Piras, Oscar Mondadori, Milano 2001. Andrea Nanetti
testament of André Gide (1946)50, and up to the character of Theseus in the Dialoghi con Leucò by Cesare Pavese (1947)51.
First test. Sixteenth century Venice, the Fourth Crusade and the cartography of Greece The history of this mentality goes in parallel with the historical studies in Venice too. In the sixteenth century52, along with the revival of the Fourth Crusade glories both in historiography and in pictorial cycles, a few peculiarities can be noticed in the Mediterranean through the filter of cartographic representation of Graecia in the background of the Veneto-Turkish commercial and diplomatic relations. The political (re)use of the past was very common in Medieval and Renaissance Venice53. It consisted in using episodes of the historical memory to suggest an authoritative 50 See the Italian translation with French text by Ivana Sguanci and François Giraudeau, Polistampa, Firenze 2003. Jean-Pierre Cassel introduced this last Gide’s work in a recent public reading held in Paris (Auditorium du Louvre on the 22nd of January 2007, h. 20:30) with the following significant words: «Récit à la première personne d’un Thésée au crépuscule de sa vie, labyrinthe de style et de pensée dans lequel se distinguent certes tous les caractères de l’oeuvre gidienne, mais sous une forme souvent déroutante, ce texte généralement considéré comme testamentaire conserve une place à part dans l’oeuvre de Gide». See the issue avril-juillet 1991 of the «Bulletin des Amis d’A. Gide» dedicated to Gide et la Grèce: Bibliographie; from which can be quoted the following titles: C. Dugas et L. Flacelière, Thésée, Edition de Bocard, Paris 1958; H. Watson-Williams, A. Gide and the Greek Myth, Oxford 1967; P. Roels, Le Mythe de Thésée de la Grèce antique à la France Moderne: Structure anthropologique d’un archétype culturel, in «Dissertation Abstraite Internationale», avril 1987; W. Woodhull, Out of the Maze: A Reading of Gide’s Thésée, in «The Journal of the Midwest Modern L. A.», Spring 1988; M. D. Steel, Thésée à Cambridge, in «Bulletin des Amis d’A. Gide», avril-juillet 1988; C. Calame, Thésée et l’Immaginaire athénien. Légende et Culte en Grèce antique, Editions Payot, Lausanne 1990. 51 See the dialogue Il toro (The bull) between Lelex and Theseus in the edition published by Einaudi, Torino 1999 (ET Scrittori, 600) with Introduzione by S. Givone, pp. 119-123. Pavese opens the dialogue with an epigraph: «Tutti sanno che Teseo, di ritorno da Creta, fi nse di dimenticarsi sull’albero le nere vele segno di lutto, e così suo padre credendolo morto si precipitò in mare e gli lasciò il regno. Ciò è molto greco, altrettanto greco come la ripugnanza per ogni mistico culto di mostri». This is the many-sided soul of the Myth; beloved by twentieth century poetry. 52 See G. Cozzi, Cultura politica e religione nella «pubblica storiografia» veneziana del ’500, in «Bollettino dell’Istituto di Storia della Società e dello Stato Veneziano», V-VI (1963-1964), pp. 215-294; Crisi e rinnovamenti nell’autunno del Rinascimento a Venezia, a c. di V. Branca e C. Ossola, L. S. Olschki, Firenze 1991 (Fondazione G. Cini. Civiltà Veneziana. Saggi, 38); and G. Cozzi, Venezia dal Rinascimento all’Età barocca [1530-1631], in Storia di Venezia dalle origini alla caduta della Serenissima, VI. Dal Rinascimento al Barocco, a c. di G. Cozzi e P. Prodi, Istituto della Enciclopedia Italiana, Roma 1994, pp. 3-125. 53 Did it come from the Greek-Roman-Byzantine DNA? I am thinking at E. Concina, who, in Arte ducale e miti costantinopolitani: memoria storica e immaginario del medioevo veneziano, a paper given at the International Congress L’Ellenismo italiota dal VII al XII secolo (Venice, Hellenic Institut of Theseus and the Fourth Crusade
403
and influential solution for much-discussed and contingent political questions. As occasion might require, the by the time ruling civic group projected the most convenient retrospective settlement of events’ reinterpretation into chronicles and into the pictorial cycles of the Ducal Palace; for both foreigners and citizens54. The strict and peculiar relation between painting and history in medieval and Renaissance Venice has been demonstrated by Brown in 1984. A painting was «a piece of testimony: an instrument of proof that such an event had actually happened… Rather than simply acting as surrogate for the written word for those who could not read, the image reinforced it as an even more powerful proof of the historic event»55. Just to focus on the potential political strength of this mentality in late medieval society, it is worth to think at what David Lowenthal wrote in 1997 about «an Iowa senator [who] was incensed when the state historical society vetoed a bogus memorial to his bailiwick’s patron. “All they care about are the historical facts,” fumed the senator. “I don’t care if he lived in it or not; I just want a memorial. … Just put up a plaque, say Ansel Briggs lived here and who would know the difference?»56. In 1541 Francesco Contarini, Procurator of Saint Mark and Venetian ambassador to Charles V, coming back to Venice brought along a French manuscript of Villehardouin’s La conquête de Constantinople57. In December 1556 Giovanni Battista Ramusio (1485-1557) Byzantine and Postbyzantine Studies, 13-16 Nov. 1997) but not published in the Acts, pointed out how «cronachistica e immaginario del medioevo e del primo rinascimento veneziano hanno costruito una serie di miti che semplificando potremo definire veneto-bizantini. A “ragioni narrative” e a temi politici, questi hanno talora associato strettamente manufatti architettonici e artistici, caricando questi ultimi di forti evocazioni simboliche e in qualche caso del ruolo di riferimenti e segni-codice di componenti e tratti di matrice imperiale e costantinopolitana della cultura artistica venetica e veneziana poi». 54 See P. Fortini Brown, Venetian Narrative Painting in the Age of Carpaccio, New Haven and London 1988; W. Wolters, Il pittore come storiografo? A proposito delle pitture del Palazzo Ducale a Venezia, in Crisi e rinnovamenti nell’autunno del Rinascimento a Venezia, a c. di V. Branca e C. Ossola, L. S. Olschki, Firenze 1991 (Fondazione G. Cini. Civiltà Veneziana. Saggi, 38), pp. 205-219 and figg. 1-8; Id., L’autocelebrazione della Repubblica nelle arti figurative, in Storia di Venezia dalle origini alla caduta della Serenissima, Istituto della Enciclopedia Italiana fondato da Giovanni Treccani, Vol. VI. Dal Rinascimento al Barocco, a c. di G. Cozzi and P. Prodi, Roma 1994, pp. 469-513, and mainly pp. 492-493, that summarize W. Wolters, Die Bilderschmuck des Dogenpalastes. Untersuchungen zur Selbstdarstellung der Republick Venedig im 16. Jahrhundert, F. Steiner, Wiesbaden 1983, It. transl. Storia e politica nei dipinti di Palazzo Ducale. Aspetti dell’autocelebrazione della Repubblica di Venezia nel Cinquecento, Arsenale Editrice, Venezia 1987 (pp. 179-185). 55 See P. Fortini Brown, Painting and History in Renaissance Venice, in «Art History», VII (1984), pp. 263-294; quotations from pp. 264-265. 56 See D. Lowenthal, The Heritage Crusade and the Spoils of History, Viking, London 1997; paperback edition by Cambridge University Press 1998, p. 127, and note 1 at page 269: Iowa State Senator Norpel quoted in Ch. Phillips, The politics of history, in «History News», 40/9 (Sept. 1985), pp. 16-20.
404
57 See N. Zorzi, Per la storiografia della Quarta Crociata: il De bello Constantinopolitano di Paolo Ramusio e la Constantinopolis Belgica di Pierre d’Outremar, in Quarta Crociata. Venezia-BisanzioImpero Latino, a c. di G. Ortalli, G. Ravegnani, P. Schreiner, 2 vols., Istituto Veneto di Scienze Lettere ed Arti, Venezia 2006, vol. II, pp. [683-746] 692-697. Andrea Nanetti
proposed to the Consiglio dei Dieci (Council of Ten) to translate into Italian Villehardouin’s chronicle and to print the original French text in France, in Lyon, in order to promote as much as possible the chronicle among the Italians and the French58. In the same petition Ramusio proposed his son Paolo for a historiographical work based on the same text. He should have started with a translation into Latin: … accrescendola con le altre cose, che si trovano scritte nell’historie di questa città et nelli libri pubblici (incresing it with other things, which can be found written in the histories of this city and in the public books)59.
In January 1557 (1556 more Veneto) Paolo Ramusio received by the Council of Ten the public appointment, upon favorable advice by the three Riformatori dello Studio di Padova (Reformers of the University of Padua), who authorized the publication for its high value of propaganda: … se ne andrà per il mondo con gran reputation e gloria di questo excellentissimo Dominio (… it will go around the world with great reputation and glory for this most excellent Dominion)60.
The work was presented by Ramusio to the Riformatori in 157261, in the climate of Lepanto’s naval battle (October 7, 1571); but its publication had to wait: in 1604 was first published an Italian translation made by Paolo’s son Girolamo62, and only in 1609 Paolo’s Latin text63. With this historiographical work, as Carile remarked, the Venetian chronicles’ tradition on the Fourth Crusade finds a breaking point: si entra nel clima di una storiografia erudita, che attinge non solo dalla tradizione cittadina, ma si pone consapevolmente il problema delle fonti, risolto mediante una utilizzazione sistematica di storici bizantini, documenti e fonti occidentali (we enter into the clima of an erudite historiography, which not only derives informations from the civic tradition, but pays also attantion to the problem of sources, solved by the sistematical use of Byzantine historians, documents and Western sources)64. 58 The Lyon edition was published only in 1601. In the meantime the editio princeps was published in Paris as L’histoire de Geoff roy de Villehardouyn, Mareschal de Champagne et de Romenie; de la conqueste de Constantinople par les Barons François associez aux Venitiens, l’an 1204 […], par Blaise de Vigenère […], A Paris, Chez Abel l’Angelier […], 1584 (and 1585). See Zorzi, op. cit., pp. 702-711. 59 See A. Pasini, Sulla versione Ramusiana della cronaca di Villehardouin, in «Archivio Veneto», III (1872), [pp. 264-267] p. 265. 60
See Pasini, op. cit.
61 See Venice, Biblioteca Nazionale Marciana, Marc. Lat. X 79 (= 3077): Pauli Rhamnusii Veneti de Alexii Isaacii Imp. f. reductione, et de bello Constantinopolitano libri sex, ex Gallicis Gotthofredi Villharduini equitis Franci Campaniae Marescalli Commentariis excerpti. 62 See Della guerra di Costantinopoli per la restitutione de gl’imperatori Commeni fatta da’ sig. Venetiani et Francesi l’anno MCCIV libri sei, di Paolo Rannusio Venetiano, In Venetia, Appresso Domenico Nicolini, 1604. 63 See Pauli Rhamnusii Veneti de bello Constantinopolitano et imperatoribus Comnenis per Gallos et Venetos restitutis, MCCIV, libri sex, Venetiis, Apud Haeredes Dominici Nicolini, 1609. A second, revised, edition was published in 1634 (Venetiis, ap. Marc. Ant. Brogiolum). 64 See A. Carile, La cronachistica veneziana (secoli XIII-XVI) di fronte alla spartizione della Romania nel 1204, Firenze 1968 (Fondazione Giorgio Cini. Civiltà veneziana. Studi, 25), p. 203. Theseus and the Fourth Crusade
405
The sixteenth-century Venetian political use of the Fourth Crusade is clearly and very well expounded by Ramusio himself, who defined the conquest of Constantinople as «the greatest enterprise, that would have ever made this Sublime Dominion» (la «più grande impresa, che giammai abbia fatto questo Eccelso Dominio»), for the following reason: Et se bene il titolo dell’Imperio del mare fù da Papa Alessandro Terzo donato a Sebastiano Ziani, Prencipe della Repub., dopo la rotta, data in mare ad Ottone, figliuolo dell’Imperator Federigo Barbarossa, presso a Salboro … quello nondimeno fù titolo di scrittura, né si dee paragonare con questo del Doge Dandolo, che con l’armi aggiunse alla Repubblica un quarto et mezzo dell’Imperio di Costantinopoli, onde fu vero titolo d’Imperio, per via di questa guerra acquistato (And although the title of the empire of the sea was gifted by pope Alexander III to Sebastiano Ziani, prince of the Republic, after the defeat, given in the sea to Otto, the son of emperor Frederick Barbarossa, close to Salvore [of Istria, today Savudrija] … that one however was a nominal title, and it has not to be compared with this one of doge Dandolo, who by arms added to the republic a quarter and a half of the empire of Constantinople, so that it was real title of empire acquired by this war)65.
In the same years, after the fires of May 11, 1574, and December 20, 1577, which damaged the Ducal Palace, the Venetian ruling group didn’t miss the opportunity to create an up-to-date self-celebration of past and recent Mediterranean glories and Italian triumphs in the pictorial cycles of two of the main halls of the Doge’s Palace, in order to state the Republic’s historical imperial rights on land and sea, and to show its ideal imagine of modern nation in front of the big European monarchies; and in order to goad the Venetian patricians into being always ready to serve their country. The three main oils on canvas, painted by Paolo Caliari known as Veronese (1528-1588) for the ceiling of the Sala del Collegio (the College Hall) in 15751577 [see Plate #4], were perfect for the hall, where the ambassadors of friends and enemies had to be received66. The first of them represents robur imperii (the power of the Venetian Dominion) [see Plate #5] in the bodily form of the lion of St. Mark between Mars and Neptune, the symbols respectively of the Venetian Republic, and of its Land and Sea States. The figures evidently refer to the two marble sculptures [see Plates #6a-b] of Mars and Neptune made in 1554-1566 by Jacopo Tatti known as Sansovino (1486-1570), and placed in 1567 in the Palace courtyard on the top of Antonio Rizzo’s staircase (since then named the Gi65 See the above quoted Italian translation published in 1604, c. a2v and p. 4.
406
66 See L’opera completa di Paolo Veronese, con presentazione di G. Piovene e apparati critici e filologici di R. Marini, Rizzoli, Milano 1968 (Classici dell’arte, 20); J. Schulz, Venetian Painted Ceilings of the Renaissance, Berkeley and Los Angeles 1968; and the catalogue of the exhibition on Veronese [Paris, Musée du Luxembourg 2004, and Venice, Museo Correr 2005], ed. by G. Romanelli, F. Pedrocco [and others], Skira, Ginevra-Milano 2004-2005. The Latin quotations come from the didactic inscriptions illustrating Veronese’s work in the ceiling of the hall. Andrea Nanetti
Plate 6b. Venice, Palazzo Ducale, Sansovino’s sculptures of Mars and Neptune (1554-1566) Marble sculptures by Jacopo Tatti known as Sansovino (14861570) placed in 1567 in the Palace courtyard on the top of Antonio Rizzo’s staircase (since then named La Sacala dei Giganti, the Giants’ Staircase). See A. Markham Schulz, Antonio Rizzo. Scala dei giganti, Arsenale, Venezia 1985 (Hermia, 6).
Plate 5. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Collegio, Veronese’s Marte e Nettuno (1575-1577) Oil on canvas by Paolo Caliari known as Veronese (1528-1588). See U. Franzoi, T. Pignatti, W. Wolters, Il Palazzo Ducale di Venezia, Edizioni Canova, Treviso 1990, p. 288 (pl. 245).
Plate 4. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Collegio, Veronese’s ceiling (1575-1577) Paintings by Paolo Caliari known as Veronese (1528-1588). See A. Gentili, C. Terribile, M. Di Monte, G. Tagliaferro, Veronese. La pittura profana, Giunti, Firenze March 2005 (Art e Dossier, 209), pp. 40-41.
Plate 6a. Venice, Palazzo Ducale, Rizzo’s Staircase (projected in 1483-1485, completed in 1491) Work of the architect Antonio Rizzo (1430-1499). Web image.
ants’ Staircase)67, surmounted by the characteristic winged lion handing a book, which marked all Venetian colonial architecture, the same lion [see Plate #7] to whom doge Foscari kneels in the sculptures of the Porta della Carta (1438-1442) by 67 See A. Markham Schulz, Antonio Rizzo [ca. 1430-1499]. Scala dei giganti, Arsenale Editrice, Venezia 1985 (Hermia, 6) and La scultura a Venezia da Sansovino a Canova, a c. di A. Bacchi, con la collaborazione di S. Zanuso, Longanesi, Milano 2000 (Repertori fotografici, 11). Theseus and the Fourth Crusade
407
Plate 8. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Collegio, Veronese’s Il trionfo della Fede (1575-1577) Oil on canvas by Paolo Caliari known as Veronese (1528-1588). See U. Franzoi, T. Pignatti, W. Wolters, Il Palazzo Ducale di Venezia, Edizioni Canova, Treviso 1990, p. 290 (pl. 246).
Plate 7. Venice, Palazzo Ducale, Bon’s Porta della Carta (1438-1442) Marble decorations by the sculptors Giovanni Bon (1360ca.-1442) and his son Bartolomeo (†1464). Web image.
Plate 9. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Collegio, Veronese’s Venezia con Giustizia e Pace (1575-1577)
408
Oil on canvas by Paolo Caliari known as Veronese (1528-1588). See U. Franzoi, T. Pignatti, W. Wolters, Il Palazzo Ducale di Venezia, Edizioni Canova, Treviso 1990, p. 291 (pl. 247).
Andrea Nanetti
Giovanni Bon (1360ca.-1442) and his son Bartolomeo (†1464)68. The central oval canvas [see Plate #8] depicts the Faith’s personification, which, numquam derelicta (never abandoned), is fundamentum rei publicae (the foundation of the State). The third [see Plate #9] represents Venice seated on throne receiving olive branches by Peace and a sword by Justice, custodes libertatis, guardians of freedom for the subject people. The model was the Christian kingdom devoted to defend the Faith, as pointed out by emperor Charles V. The apex of self-celebration was reached, after the fire of 1577, in the historical pictorial cycles of the Sala del Maggior Consiglio (the Major Council Hall). The ceiling is dominated by “The triumph of the Pax Veneta” painted Plate 10. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Maggior by Veronese in 1579-1582 [see Plate #10]: the most powerConsiglio, Veronese’s Trionfo full and complete glorification of Venice ever imagined69. di Venezia (1579-1582) The Paradiso (1588-1592 ca.) by Jacopo and his son DoOil on canvas by Paolo Caliari known as Veronese (1528-1588). menico Robusti both known as Tintoretto (1518-1594 and See U. Franzoi, T. Pignatti, 1560-1635) [see Plate #11], like a promise of final work, is W. Wolters, Il Palazzo Ducale di Venezia, Edizioni Canova, Treviwhat all Venetian Patritiate could see behind the woodso 1990, p. 320 (pl. 292). en temple shaped tribune/throne of the Minor Consiglio (the Minor Council, i.e. the Doge and his six advisors) at each session of the Maggior Consiglio70. The other three walls of the hall are decorated with «atti virtuosi de’ suoi cittadini» (virtuous acts of citizens) as stated in the official program71. Among them, on the wall facing the sea, in front of the traditional cycle of emperor Frederick I Barbarossa and pope Alexander III, was added a new cycle of 68 See D. Pincus, The Arco Foscari: The Building of a Triumphal Gateway in Fifteenth Century Venice, New York and London 1976; and U. Franzoi, T. Pignatti, W. Wolters, Il Palazzo Ducale di Venezia, Edizioni Canova, Treviso 1990, pp. 57-64. 69 See D. Rosand, ‘Venetia figurata’: The Iconography of a Myth, in Interpretazioni veneziane. Studi di storia dell’arte in onore di Michelangelo Muraro, a c. di D. Rosand, Arsenale Editrice, Venezia 1984, pp. 177-196. 70 See Il Paradiso di Tintoretto. Un concorso per Palazzo Ducale, [catalogue of the exhibition: Paris, Musée du Louvre; Madrid, Museo Thyssen-Bornemisza; Venezia, Palazzo Ducale, 2006], a c. di J. Habert con la collaborazione di L. Marabini, 5 Continents and Musée du Louvre, Milano-Paris 2006, pp. 17-59; and Ch. De Tolnay, Il “Paradiso” del Tintoretto: note sull’interpretazione della tela in Palazzo Ducale, in «Arte Veneta», 24 (1970), pp. 103-110. 71 See W. Wolters, Der Programmentwurf zur Dekoration des Dogenpalastes nach dem Brand vom 20 Dezember 1577, in «Mitteilungen des Kunsthistorischen Institutes in Florenz», XII (1976), pp. 271-318; and Id., Die Bilderschmuck, op. cit., App. (It. transl. pp. 299-310: p. 300). Theseus and the Fourth Crusade
409
oils on canvas, dedicated to the enterprises related to the Fourth Crusade (1202-1204). The cycle of oils on canvas starts with Doge Enrico Dandolo and the Crusader captains take their oath in the Basilica of St. Mark painted in 1619Plate 11. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Maggior Consiglio, 1620 by Carlo Saraceni Tintoretto’s Paradiso (1588-1592 ca.) (1580-1620) and Giovanni Oil on canvas by Jacopo and his son Domenico Robusti known as Tintoretto (1518-1594, 1560-1635). See U. Franzoi, T. Pignatti, W. WolLecrerc (1587-1633), folters, Il Palazzo Ducale di Venezia, Edizioni Canova, Treviso 1990, lowed by The Crusaders pp. 342-343 (pl. 325); or the catalogue of the exhibition Il Paradiso di Tintoretto. Un concorso per Palazzo Ducale, [Paris, Musée du Louconquer Zara by Andrea vre; Madrid, Museo Thyssen-Bornemisza; Venezia, Palazzo Ducale, Michieli known as Vicen2006], a c. di J. Habert con la collaborazione di L. Marabini, 5 Continents and Musée du Louvre, Milano-Paris 2006, p. 19. tino (1542-1617)72, The Surrender fo Zara (1598-1605) by Domenico Robusti known as Tintoretto (1560-1635), The young Alexius petitions Doge Enrico Dandolo for help by Vicentino, The Crusaders’ army attacks Constantinople [in 1203] (1604 ca.) [see Plate #12] by Jacopo Negretti known as Palma the Young (1544-1628)73, The Surrender of Constantinople [in 1204] (1598-1605) [see Plate #13] by Domenico Tintoretto, Baldwin of Flanders is elected Emperor of Constantinople by Doge Dandolo and the Crusader princes [see Plate #14a] by Vicentino, and the Coronation by Baldwin of Flandres as Latin Emperor of Constantinople [see Plate #14b] by Antonio Vassillacchi known as Aliense (1556-1629). The last two oils give a painted version of Fortunato Olmo theory: «essendosi assegnata la sola quarta parte all’Imperatore, e al Doge una e mezza, era dunque più imperatore il Doge di Venezia che l’Imperatore istesso…» (having been assigned only a quarter to the emperor, and to the doge one quarter and a half, was thus more emperor the doge of Venice then the emperor himself…)74. 72 See P. Battistella, Notizie biografiche di Andrea Michieli detto Vicentino, in «Venezia Arti», 9 (1995), pp. 145-146; and V. Mancini, Per la giovinezza di Andrea Michieli detto il Vicentino: il pittore di “Cha Priuli”, in «Atti dell’Istituto Veneto di Scienze, Lettere ed Arti», Classe di Scienze Morali, Lettere ed Arti 158/2 (1999/2000), pp. 305-328. 73 See Palma il Giovane. L’opera completa, a c. di S. Mason Rinaldi, [Roma] Alfieri e Milano Electa 1984, p. 143 (#540) and p. 343 (plates 385-387).
410
74 See A. Carile, La ‘Partitio Terrarum Imperii Romanie’ del 1204 nella tradizione storica dei Veneziani, in Rivista di Studi Bizantini e Neoellenici, n.s. 2-3, XII-XIII (1965-1966), [pp. 167-179] p. 177; based on Venice, Archivio di Stato, Miscellanea di carte non appartenenti ad alcun archivio, b. 9 [autograph fi les by abbot Fortunato Olmo on the Byzantine Empire], p. [12]. Andrea Nanetti
Plate 12. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Maggior Consiglio, The Crusaders’ army attacks Constantinople [1203] by Palma the Young (1604 ca.) Oil on canvas by Jacopo Negretti known as Palma il Giovane (1544-1628), Venice, Palazzo Ducale, Sala del Maggior Consiglio. See Palma il Giovane. L’opera completa, a c. di S. Mason Rinaldi, Electa, Milano 1984, p. 143 (#540) and p. 343 (figg. 385387)
Plate 13. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Maggior Consiglio, The Surrender of Constantinople [1204] by D. Tintoretto (1598-1605) Oil on canvas by Domenico Ronusti known as Tintoretto (1560-1635), Venice, Palazzo Ducale, Sala del Maggior Consiglio. See U. Franzoi, T. Pignatti, W. Wolters, Il Palazzo Ducale di Venezia, Edizioni Canova, Treviso 1990, p. 347 (pl. 329).
411 Theseus and the Fourth Crusade
Plate 14a. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Maggior Consiglio, Baldwin of Flanders is elected Emperor of Constantinople by Doge Dandolo and the Crusader princes [1204] by Vicentino Painting by Andrea Michieli known as Vicentino (1542-1617). See Crisi e rinnovamenti nell’autunno del Rinascimento a Venezia, a c. di V. Branca e C. Ossola, L. S. Olschki, Firenze 1991 (Fondazione G. Cini. Civiltà Veneziana. Saggi, 38), fig. 7.
Plate 14b. Venice, Palazzo Ducale, Sala del Maggior Consiglio, Coronation by Baldwin of Flandres as Latin Emperor of Constantinople [1204] by Aliense Painting by Antonio Vassillacchi known as Aliense (1556-1629). See Crisi e rinnovamenti nell’autunno del Rinascimento a Venezia, a c. di V. Branca e C. Ossola, L. S. Olschki, Firenze 1991 (Fondazione G. Cini. Civiltà Veneziana. Saggi, 38), fig. 8.
412 Andrea Nanetti
Contemporary literature illustrates the same clima. The twentyseven cantos in ottava rima of L’Enrico ovvero Bisanzio acquistato by Lucrezia Marinella (1571-1653), composed in 1635, is based on the same Venetian historiographical tradition, and presents the Latin conquest of Constantinople as it would have been an exclusively Venetian fact and Map 4. The see-routes of the Venetian commercial fleet (14th-15th c.) not a French one too75. See M. Costantini, Le Isole Ionie nel sistema marittimo veneziano But self-celebra- del Medioevo, in Venezia e le Isole Ionie, Atti del convegno di studio da Istituto Veneto di Scienze, Lettere ed Arti, Istituto tion wasn’t enough to be promosso Ellenico di Studi Bizantini e Postbizantini di Venezia, Università up to the Mediterranean dello Ionio (Corfù, 26-27 settembre 2002), a c. di Ch. A. Maltezou e G. Ortalli, Istituto Veneto di Scienze, Lettere ed Arti, Venezia 2005, late sixteenth-century [pp. 141-163] p. 160. reality 76. Apart from the Spanish, French and most Adriatic seaboards, all the Mediterranean commercial ports frequented by Venetian merchant ships [see Map #4] were ruled by the Ottoman Empire [see Map #5]. Just a couple of years after the very celebrated naval victory of Lepanto, Venice recognized Ottoman hegemony in the Mediterranean by a separate peace with Selim II in 1573, which aroused the angers of the allied nations. And in 1574 the Ottomans recaptured Tunisia from the Spanish, who had taken it in 1572. With the 1573 peace, Venice renounced Cyprus (1489-1571). It was the nth big renunciation after the loss of the Peloponnese (in less then eighty years, between 75 L’Enrico, overo Bisantio acquistato, poema heroico. Di Lucretia Marinella. Al sereniss. principe Francesco Erizzo, et serenissima republica di Venetia. In Venetia: appresso Ghirardo Imberti, 1635. – See A. Pertusi, I drammi di soggetto bizantino e turco nel teatro europeo e veneziano dalla fine del sec. XVI all’inizio del sec. XVIII, in Bisanzio e i turchi nella cultura del Rinascimento e del barocco. Tre saggi di Agostino Pertusi, a c. di C. M. Mazzucchi, Vita e Pensiero, Milano 2004 (Bibliotheca erudita, 25), pp. 171-200 (original Italian version of Id. Τα δράματα με βυζαντινή και τούρκικη υπόθεση στο ευρωπαϊκό και το βενετικό θέατρο από το τέλος του 16ου ως τις αρχές του 18ου αιώνα, in «Ελληνικά», 22, 1969, pp. 341-369); p. 172. 76 See A. Tenenti, The Sense of Space and Time in the Venetian World of the Fifteenth and Sixteenth Centuries, in Renaissance Venice, edited by J. R. Hale, Faber and Faber, London 1973, pp. 17-46; and A. Tenenti, Venezia e il senso del mare. Storia di un prisma culturale dal XIII al XVIII secolo, Guerini, Milano 1999 (Istituto Italiano di Studi Filosofici — Napoli. Saggi, 34). Theseus and the Fourth Crusade
413
Map 5. The Ottoman empire in the 16th century See J.-C. Hocquet, Venezia e il mondo turco, in Venezia e l’Islam, [catalogue of the exhibition Venise et l’Orient, Paris, Institut du Monde Arabe 2006/2007; Venice and the Islamic World 828-1797, New York, Metropolitan Museum of Art, 2007; Venice, Palazzo Ducale, 2007], Marsilio 2007, [pp. 29-49] p. 34.
414
1463 and 1540). Although Venice in 1461 had negotiated with the Sublime Door the keeping of Methone, Korone, Argos and Nauplion, in an already almost completly Turkish Peloponnese; the first Venetian-Turkish war (1463-1479) costed Venice not only the islands of the Thracian Sea conquered during the same war (Thasos and Limnos were Venetian between 1464 and 1479, Samothraki and Imbros between 1466 and 1479), but also Argos (Venetian in 1388 and from 1394 to 1463) and Negroponte (1209-1470). The second (1499-1503) saw the loss of Lepanto (1407-1499) and of Old Navarino (1423-1500), Methone and Korone (1207-1500): all the Peloponnese was lost apart Monemvasia (Venetian from 1464 to 1540) and Nauplion (Venetian in 1388 and from 1389 to 1540), that fell little afterwards, during the third VenetianTurkish war (1537-1540), which had already costed several islands: Egina (1451-1537), Karpathos and Kasos (1306-1538), and all the Sporades (1453-1538). After Cyprus Andrea Nanetti
(1573), Crete would have become Turkish in 1669, except for three costal fortresses (Gramvusa, Suda and Spinalonga) that became Turkish along with the islands of Tinos and Mykonos (1390-1718) with the treaty of Požarevac (1718), which ended the “Morea’s romantic adventure” (1684-1715). Outside the Gulf of Venice only the Ionian Islands, will excape Turkish encroachment until 1797 77. In the Venetian self-celebration program was involved cartography too, as evidence the sixteenth-century (about 1540) cycle of mural maps on canvas made by Giacomo di Gastaldi (or Castaldi, 1500ca.-1566)78 under the supervision of Giovan Battista Ramusio (1485-1557) for the walls of the Sala dello Scudo (the so called Shield’s Hall because of the doge’s coat of arms, and then Sala delle Mappe/Maps’ Hall too)79. The maps can be seen today in the remaking accomplished by Francesco Griselini (1717-1787)80 in 1762 in collaboration with the painter Giustino Menescardi81. Just in front of the map of the New World, there’s a map [see Plate #15a] showing theatrum Venetæ / negotiationis per Mediterraneum (the theatre of Venetian trade across the Mediterranean), as declares the epigraph on the left [see Plate #15b]. tabulam hanc quae sola / ex rhamusianis fato / evasit theatrum venetæ / negotiationis per medi- / terraneum exhibentem / j. baptista rhamusius / descripsit. vir multiplici / eruditione et 77 See Βενετία και Πελοπόννησος [Venice and the Peloponnese (1204-1540 and 1684-1718)], in Η Πελοπόννησος. Χαρτογραφία και Ιστορία, 16ος – 18ος αιώνας [The Peloponnese. Chartography and History, 16th-18th century], Αρχείο Χαρτογραφίας του Ελληνικού Χώρου — Μορφωτικό Ίδρυμα Εθνικής Τραπέζης [Archive for Chartography of the Greek territory — National Bank of Greece Cultural Foundation], Αθήνα 2006, pp. 25-49 and 142-145; Bellini and the East, [catalogue of the exhibition] by C. Campbell and A. Chong, National Gallery and Isabella Stewart Gardner Museum, London-Boston 2005, along with O. Pamuk, Il volto gentile di Maometto, translated by P. Mazzarelli, in «Il Sole-24 Ore», n. 293 (Oct. 29, 2006), pp. 34-35; Venezia e Istanbul: incontri, confronti e scambi, [exhibition held in Palmanova in 2006; second title I turchi in Europa, civiltà a confronto], a c. di E. Concina, con la collaborazione di E. Molteni e A. David, Forum, Udine 2006; and the contribution by J-C. Hocquet in the catalogue of the exhibition Venice and the Islamic World 828-1797 [Paris, Institut du Monde Arabe, Venise et l’Orient 2006/2007; New York, Metropolitan Museum of Art, 2007; and Venice, Palazzo Ducale, 2007], Venezia e l’Islam, Marsilio 2007, pp. 29-49. 78 See the entry by D. Busolini in Dizionario Biografico degli Italiani, vol. 52, Roma 1999, pp. 529-532. 79 The main study on these maps is R. Gallo, Le mappe geografiche del Palazzo Ducale di Venezia, in «Archivio Veneto», LXXIII (1943), pp. 58-113. More recent studies give sometimes incorrect informations: E. Turri, Una cartografia per amministrare e per glorificare, in Venezia da Stato a Mito, catalogo della mostra (Venezia, Fondazione G. Cini), Marsilio Editori, Venezia 1997 (Cataloghi di mostre, 55), pp. 37-45; J. Schulz, La cartografia tra scienza e arte. Carte e cartografi nel Rinascimento italiano, [traduzione dall’inglese di T. Doria De Zuliani], Franco Cosimo Panini, Parma 1990; and Id., Maps as Metaphors: Mural Map Cycles in the Italian Renaissance, in Art and Cartography. Six Historical Essays, ed. by D. Woodward, Chicago and London 1987, pp. 97-122 and 223-229. 80 See the entry by P. Preto in Dizionario Biografico degli Italiani, vol. 59, Roma 2002, pp. 691-696. Senator Marco Foscarini supported Griselini for the appointment. 81 For this painter of the Tiepolo’s school, see R. Pallucchini, Pittura nel Veneto. Il Settecento, vol. 2, Regione Veneto, Electa, Milano 1995. Theseus and the Fourth Crusade
415
Plate 15. Venice, Palazzo Ducale, Sala dello Scudo (alias Sala delle Mappe), Griselini’s Eighteenth century remake of Gastaldi’s Sixteenth century Map of Tyrrhenian, Adriatic, Ionian and Aegean Seas See Venezia da Stato a Mito, catalogo della mostra (Venezia, Fondazione G. Cini), Marsilio Editori, Venezia 1997 (Cataloghi di mostre, 55), p. 36. The color image comes from the web.
Plate 15b. Venice, Palazzo Ducale, Sala dello Scudo, Map of Tyrrhenian, Adriatic, Ionian and Aegean Seas, Epigraph on the left See Venezia da Stato a Mito, catalogo della mostra (Venezia, Fondazione G. Cini), Marsilio Editori, Venezia 1997 (Cataloghi di mostre, 55), p. 36.
Plate 15c. Venice, Palazzo Ducale, Sala dello Scudo, Menescardi’s allegory of Venice in the Map of Tyrrhenian, Adriatic, Ionian and Aegean Seas See Venezia da Stato a Mito, catalogo della mostra (Venezia, Fondazione G. Cini), Marsilio Editori, Venezia 1997 (Cataloghi di mostre, 55), p. 36.
416 Andrea Nanetti
Plate 15d. Venice, Palazzo Ducale, Sala dello Scudo, Map of Tyrrhenian, Adriatic, Ionian and Aegean Seas, Cartouche on the right See Venezia da Stato a Mito, catalogo della mostra (Venezia, Fondazione G. Cini), Marsilio Editori, Venezia 1997 (Cataloghi di mostre, 55), p. 36.
prima / itinerum collectione / solerter curata / insignis. / FRAN. GRISELINI EX S. C. RESTITUIT (This painting, the sole among Ramusian ones which escaped fate, showing the theatre of Venetian trade across the Mediterranean, J. Baptist Ramusio described, man of many-sided learning and great for his cleverly edited travels’ collection. Fran. Griselini by Senate resolution restored).
It shows the seas that the Menescardi’s triumphal allegory [see Plate #15c] in the center of the map declares as under Venetian rule. The cartouche on the map’s right [see Plate #15d] is both the geographer’s method statement and a political program: Ramusio was a brilliant geographer and a smart politician too. Petrus Lauretanus insigni ad Rapalum de Januensibus victoria clarus / et Aloysius a Musto Rei Nauticae Saeculo xv facile Princeps compositis / ut vocant Portulanis non solum Jonii Maris et Aegei Oras sed haec ipsa / litora universa tum quae ultra Gaditanum Fretum excurrunt usque ad / Germanicum Mare usu edocti accurate descripsere. Quo auxilio / tutiorem quaquaversus Nautes viam praestiterunt (Pietro Loredan, famous for the great victory over the Genoese at Rapallo, and Alvise da Mosto, certainly the chief of fifteenth century marine, instructed by experience in accurately describing not only the Ionian and Aegean Seas coastlines but also all the shores which stretch themselves out of the Straits of Cadiz as far as the German Sea, composed so-called portulans, by the help of which the seamen held everywhere the safer course).
But cartography was elaborated not only for administrative, commercial, military or celebrative purposes. In the humanistic cultural atmosphere of fi fteenthcentury Italian cities was born new land cartography of Southern Balkans, Aegean islands and Anatolian shores, which very soon afterwards spread all over the European courts82. In these maps we can see how Venice and the other Western Christian European powers started to look at the territories of the Ottoman empire in the Southern Balkans and at the Greek-Latin Aegean islands as an ideal cultural datum, 82 For a historical and cultural analysis see Ν. Γιακωβακη, Ἡ Ἑλλάδα στὴν ἔντυπη εὐρωπαϊκὴ χαρτογραφία, in Η Πελοπόννησος. Χαρτογραφία και Ιστορία, 16ος – 18ος αιώνας, Αρχείο Χαρτογραφίας του Ελληνικού Χώρου — Μορφωτικό Ίδρυμα Εθνικής Τραπέζης, Αθήνα, 2006, pp. 11-23. Theseus and the Fourth Crusade
417
Plate 16a. Castaldi’s Descrittione dela geografia moderna de tutta la Gretia (1545 ca.) DESCRITTIONE DELA GEOGRAFIA MODERNA DE TVTTA / LA GRETIA, / I confini della quale uerso oriente, il stretto di Constantinopoli / et quello di Galipoli, e il mare dell Arcipelago, da occidente il / Golfo di Venetia et il mare Mediterraneo, da Settentrione i mo(n)ti / de Romania, et il monte Argentato, dall Austro il Mare me= / ditterraneo. graduata in longh.e.zza e larghezza con la / misura de miglia italiane. / Opera de Giac.o di Castaldi Cosmografo in Venetia / Al mag.co et generoso S.r il sig.r Gio: Giac.o fuccaro dig.mo / Conte de Kirchbergæ e di Weissenhomo, consigliero della / sacra ecs.a Maesta suo grat.mo si.r / con grat.i.a et priuilegio. [1d] scala de miglia italiane. [2d] fabius licinius fecit / Venetiis. Image from Venice, Biblioteca Nazionale Marciana [atlante lafreriano variamente intaccato da furti non recenti].
located geographically in that Graecia, of which they were staring to map out the borders, as it makes [see Plate #16a] the Descrittione de la geografia moderna de tuta la Gretia by Giacomo di Castaldi (or Gastaldi, 1500-1566), made in Venice in 1545 ca. In 1545 the council of Trento was opened, during decades of stormy relations among Catholicism, Protestantism and Orthodoxy. Th is description of Greece was dedicated to Johann Jacob Fugger, the Catholic banker counselor of the emperor Charles V (1519-1556, †1558)83. The map’s cartouche [see Plate #16b] gives to Greece the following borders: I confini della quale verso oriente il stretto di Constantinopoli et quello di Galipoli, e il mare dell’Arcipelago, da occidente il Golfo di Venetia et il mare Mediterraneo, da Settentrione i monti de Romania et il monte Argentato, dall’Austro il Mare Meditterraneo84. 83 See R. V. Tooley, Maps in Italian Atlases of the Sixteenth Century, Being a Comparative List of the Italian Maps Issued by Lafreri, Forlani, Duchetti, Bertelli and Others, Found in Atlases, in Imago Mundi, 3 (1939), pp. 12-47; and A. Avramea, Une source méconnue: la liste des noms anciens et modernes de la Grèce par Giacomo Gastaldi, in «Studia Balcanica», 10 (1975), pp. 171-176.
418
84 DESCRITTIONE DELA GEOGRAFIA MODERNA DE TVTTA / LA GRETIA, / I confini della quale uerso oriente, il stretto di Constantinopoli / et quello di Galipoli, e il mare dell Arcipelago, da occidente il / Golfo di Venetia et il mare Mediterraneo, da Settentrione i mo(n)ti / de Romania, et il monte Argentato, dall Austro il Mare me= / ditterraneo. graduata in longh.e.zza e larghezza con la / misura de miglia italiane. / Opera de Giac.o di Castaldi Cosmografo in Venetia / Al mag.co et generoso S.r il sig.r Gio: Giac.o fuccaro dig.mo / Conte de Kirchbergæ e di Weissenhomo, consigliero della / sacra ecs.a Maesta suo grat. mo si.r / con grat.i.a et priuilegio. [1d] scala de miglia italiane. [2d] fabius licinius fecit / Venetiis. For this map, that I studied in the copy of the Biblioteca Nazionale Marciana, see Paris, Bibl. Nat. de France, Département des Cartes et Plans, Rés. Ge B 1674 (and Rés. Ge D 3256; another copy without the name Andrea Nanetti
Plate 17. Map of the Peloponnese by Giacomo Cantelli from Vignola (dated 1685) Peloponnesus ad antiquor mentem et praecipue Pausaniae, Strabonis, ac Ptolomaei descripta. Map dated 1685 and published in Rome in 1690 by G. G. Rossi. (See Η Πελοπόννησος. Χαρτογραφία και Ιστορία, 16ος – 18ος αιώνας, Αρχείο Χαρτογραφίας του Ελληνικού Χώρου — Μορφωτικό Ίδρυμα Εθνικής Τραπέζης, Αθήνα 2006, p. 119; and Ch. G. Zacharakis, A Catalogue of Printed Maps of Greece 1477-1800, second edition revised and amplified, Samourkas Foundation, Athens 1992, p. 228).
For toponymy Castaldi’s map used the traditional method yet. He took the port names by portulans and marine maps and the other place names by contemporary chorographic data. But the new printed maps, addressed mainly to the learned public of the erudites, abandoned this traditional method, like Nikolaos Sophianos’ Totius Graeciae Descriptio (1540, 1544, 1545). Sophianos’ map was a sixteenth-century cartographical bestseller. All the geographical material recorded refers to Antiquity, and all the place names «are in their Hellenized Latin form, with Roman letters spelling the Greek names»85. A separately provided concordance of 276 names helped the readers in locating the ancient cities, mountains, rivers, lakes and seas in their late medieval/early modern contemporary world. The antiquarian maps of Greece, always more numerous from the middle of the sixteenth century onwards86, aimed [see Plate #17] to provide the cartographic repreof the author). The same map was later printed by Gastaldi also in the Italian translation of Ptolemy’s Geography: [La] geografia di Claudio Ptolemeo alessandrino, con alcuni comenti & aggiunte fattevi da Sebastiano Munstero alamanno, con le tavole non solamente antiche & moderne solite di stamparsi, ma altre nuove aggiuntevi di ... I. Gastaldo ... ridotta in volgare Italiano da M. P. A. Mattiolo ... con l’aggiunta d’infiniti nomi moderni, di città, provincie, castella, et altri luoghi, fatta ... da esso ... I. Gastaldo, etc., Gioa. Baptista Pedrezano, Venetia 1548. See Paris, Bibl. Nat. de France, coll. FBHA G 87 A6 P97 (This copy is incomplete, containing only the 60 maps on 120 leaves. All other paging is wanting; maps are hand colored. Contemporary binding); and London, The British Library, Maps.C.1.a.3. — C.20.a.1. — 303.c.27). 85 See G. Tolias, Nikolaos Sophianos’ ‘Totius Graeciae Descriptio’: The Resources, Diffusion and Function of a Sixteenth-Century Antiquarian Map of Greece, in «Imago Mundi», 58/2 (2006), pp. 150-182. 86 The largest available printed catalogue is Ch. G. Zacharakis, A Catalogue of Printed Maps of Greece 1477-1800, London, Map Collectors Circle, 1974 (Map Collectors Series, nn. 98 e 102) [with 707 maps]; Theopress, Nicosia 1982 [2.173 maps]; second edition revised and amplified, Samourkas Foundation, Athens 1992 [catalogue of 2.538 maps with B/W photos of 555]. Theseus and the Fourth Crusade
419
sentation of the places described or mentioned in the works of Strabo, Pausania and Ptolemy, as explicitly declared in the cartouche of the map of the Peloponnese by Giacomo Cantelli from Vignola dated 1685 and published in Rome in 1690 by G. G. Rossi87: Peloponnesus ad antiquor mentem et praecipue Pausaniae, Strabonis, ac Ptolomaei descripta. The idea of a new Greece, Ancient and Modern at the same time, was born. And it was geographically identified beneath the previous mentioned borders, where the Ottoman Empire did not exist yet (or any more?). Let’s just notice that in Sophianos’ map no Byzantine, Frankish or Ottoman name appear, with the significant exception of ByzantionConstantinopolis [see Plate #18]88. Plate 18. Detail of Sophianos’ Totius Graeciae Descriptio (Rome, Antonio Blado, 1552) The detail shows the city of Byzantion-Constantinopolis, the temple of Diana, and the ruins of Troy (Ilium, bottom left). Note the parallel use of Greek and Latin for the names of the seas: Propontis (Sea of Marmara) and Euxine (Black Sea). See G. Tolias, Nikolaos Sophianos’ ‘Totius Graeciae Descriptio’: The Resources, Diffusion and Function of a Sixteenth-Century Antiquarian Map of Greece, in «Imago Mundi», 58/2 (2006), pp. 150-182. Fig. 13, reproducing it with permission from the British Library, Maps M.T. 6.g.2.(4).
Second Test. The Acropolis and Athens’ medieval Latin heritage Un crucifix roman n’était pas d’abord une sculpture, la Madone de Cimabué n’était pas d’abord un tableau, même l’Athéna de Phidias n’était pas d’abord une statue (A. Malraux)89.
87 See Πελοποννήσος 2006, op. cit., p. 119 (n. 38, color reproduction) and Zacharakis 1992, op. cit., tav. 93 (p. 228, map no. 546). 88 See Byzantium and the Modern Greek identity, ed. by D. Ricks and P. Magdalino, Ashgate, Aldershot 1998 (Centre for Hellenic Studies, King’s College London. Publications, 4). C. M. Woodhouse started his Modern Greece. A Short History (London 1968) with the foundation of Constantinople (324-330).
420
89
See A. Malraux, Le Musée Imaginaire, Gallimard, Paris 1965, incipit; J. Le Goff, Documento/monu-
Andrea Nanetti
During the last quarter of the Nineteenth and the first two decades of the twentieth century the geography expounded by antiquarian maps became a political program too, in a modern “independent” Greece, which wanted to delete the Ottoman phase of its history90. The cultural role and the political use of archaeology in the building of the European modern Greek national identity have been well studied in the last three decades91. The Acropolis of Athens is a perfect case history, if, following Effie-Fotini Athanassopoulou (2002), we consider it «an archaeological topos that was “constructed” in the course of the nineteenth century»92. In 1979 Oriana Fallaci in his Un Uomo, attributes the following statement to Alekos Panagulis (1939-1976): … quale ostaggio avrebbe potuto essere più prezioso del Partenone? Chi amava la bellezza e la cultura, dicevi non aveva ancora cessato di maledire quel Koenigsmarck che nel 1687 lo aveva preso a cannonate per stanare i turchi, e i turchi ci avevano messo una polveriera. Perdere ciò che era rimasto del Partenone, quindi, sarebbe stato come perdere il simbolo stesso della civiltà: il mondo intero sarebbe insorto a difesa delle sue quarantasei colonne, tutte le ambasciate sarebbero intervenute presso la Giunta per supplicarla di accettare le tue richieste 93 .
In this process the “richness” and the “presence” of the Greek and Roman classical archaeological heritage was and is the major cause of destruction in Modern Times of the “ignored” medieval evidence; not only Latin and Ottoman, but Byzantine too94. mento, in Enciclopedia Einaudi, vol. V, Torino 1978; and M. E. La Torre, La nozione di documento, in Id., Contributo alla teoria giuridica del documento, Giuff rè, Milano 2004, pp. 1-46. 90 The mixing process of «Education, Antiquarianism and Patriotism» had started among Greek intellectuals during the eighteenth century; see G. Tolias, The cartography of the Greek Enlightenment, 1700-1820, in «The New Griffon», 8 (2006), pp. 37-46. 91 See M. Herzfeld, Ours Once More: Folklore, Ideology, and the Making of Modern Greece, University of Texas Press, Austin 1978, and Pella, New York 1986. 92 See E.-F. Athanassopoulou, An “Ancient” Landscape: European Ideals, Archaeology, and Nation Building in Early Modern Greece, in «Journal of Modern Greek Studies», 20/2 (2002), pp. 273-305; and D. King, The Elgin Marbles. The Story of the Parthenon and Archaeology’s Greatest Controversy, Hutchinson, London 2006. 93 See O. Fallaci, Un uomo, Rizzoli, Milano 1979, Part II, Chapter II; in BUR-Opere di Oriana Fallaci 2000, pp. 166-180; quotation at p. 166. For the consequences in Greek society see R. Caparrini — V. Greco – N. Radicini, La Grecia contemporanea (1974-2006). Un modello di sviluppo politico, economico e sociale, a cura di R. Caparrini, prefazione di A. Ferrari, Fondazione Spadolini Nuova Antologia, Edizioni Polistampa, Firenze 2007 (Biblioteca della Nuova Antologia, collana diretta da C. Ceccuti, 24). 94 See K.M. Setton, The archaeology of medieval Athens, in Essays in Medieval life and thought, presented in honor of Austin Patterson Evans, Columbia University Press, New York 1955, pp. 229-258 (offprint, Athens, Gennadius Library, HG 207.5 S49); K.M. Setton, Athens in the Middle Ages, Variorum Reprints, London 1975; and D. King, The Elgin Marbles, op. cit., pp. 149-219 and 321-323 (bibliography). Theseus and the Fourth Crusade
421
It would be enough to think at what Schliemann and his followers demolished in a few decades on the Acropolis of Athens, starting with the Florentine Tower in 1874. Maybe the secret dream was a restoration of the Ancient City like, just to give an example, the one [see Plate #19] by Charles Robert Cockerell dated 1810-1813 and published in London in 182995. But the final outcome was very different; and not only for the reason that «the more realistic a reconstruction of the past seems, the more it is a part of the present», as David Lowenthal wrote in 198596. In order to understand what exactly happened, we have just to compare one of the many modern views of the Acropolis [see Plate #20]97 with early twentieth-century aerial photographs, like the two in the Benaki Museum Historical Archives [see Plates #21a-b]98: nothing medieval is preserved on the Acropolis: Plate 19. Restoration of the City of Athens no tracks of Byzantine, Latine or by Ch. R. Cockerell (1810-1813) Ottoman architecture in the ParEtching (14 x 23,5 cm), by Charles Robert Cockerell, in Aththenon, neither of Saint Barthoens in the Travellers’ Accounts, 15th – 19th century, City of Athens, Papyros Graphic Arts, Athens 2004, p. 101 (source: lomew church at the Propylaea, H. W. Williams, Select Views in Greece with Classical Illusneither of the Trinity church in the tration, II, London 1829; Athens, Benaki Museum). Erectheion, et cetera. The late nineteenth and early twentieth-century archaeological yard erased all Byzantine, Frankish and Ottoman evidence on the Acropolis of Athens. Any95 See Athens in the Travellers’ Accounts, op. cit., p. 101 (Etching, 14 x 23,5 cm.; source: H. W. Williams, Select Views in Greece with Classical Illustrations, II, London 1829). 96 See D. Lowenthal, The Past is a Foreign Country, Cambridge University Press, Cambridge 1985, as quoted by N. Silberman, Beyond Theme Parks and Digitized Data: What Can Culture Heritage Technologies Contribute to the Public Understanding of the Past?, paper presented at VAST 2004, the 5th International Symposium on Virtual Reality, Archaeology and Intelligent Cultural Heritage (Belgium, Brussels and Oudenaarde, Dec. 7-10, 2004), p. 9 (www.enamecenter.org). 97 See Βυζαντινή Αθήνα, in Η Καθημερινή / Επτά Ημέρες 1995-12-24; Byzantine Athens, City of Athens, Papyros Graphic Arts, Athens 2004; Athens in the Travellers’ Accounts, 15th – 19th century, City of Athens, Papyros Graphic Arts, Athens 2004.
422
98 See Athens, Μουσείο Μπενάκη, Ιστορικά Αρχεία, Αρ. Εισ. 220 (Φωτογραφίες από το αρχείο Εμμανουήλ και Αντονίου Μπενάκι, 1913-1920), photographs 12 and 13 (αεροφωτογραφίες της Αθήνας και της Ακρόπολης, χ.χ.); as catalogued by V. Tselika, Οδηγός Ιστορικών Αρχείων Μουσείου Μπενάκη, Μουσείο Μπενάκη, Ιστορικά Αρχεία, Αθήνα 2006, p. 268. Andrea Nanetti
Plate 20. View of Athens from the Philopappos Hill by W. Pars (1765-1766) Watercolor by William Pars, in Athens in the Travellers’ Accounts, 15th – 19th century, City of Athens, Papyros Graphic Arts, Athens 2004, p. 12.
Plate 21a. The Acropolis of Athens (1920 ca.) Detail of aerial photograph by Anonymous. See Athens, Μουσείο Μπενάκη, Ιστορικά Αρχεία, Αρ. Εισ. 220 (Φωτογραφίες από το αρχείο Εμμανουήλ και Αντονίου Μπενάκι, 1913-1920), photograph 13 (αεροφωτογραφίa της Αθήνας και της Ακρόπολης, χ.χ.); as catalogued by V. Tselika, Οδηγός Ιστορικών Αρχείων Μουσείου Μπενάκη, Μουσείο Μπενάκη, Ιστορικά Αρχεία, Αθήνα 2006, p. 268. The digital image is by Dr. M. Zaccarini (Leonardo Project 2007) and the © Museum Benaki.
Plate 21b. The Propylaea and the Erectheion (1920 ca.) Aerial photograph by Anonymous. See Athens, Μουσείο Μπενάκη, Ιστορικά Αρχεία, Αρ. Εισ. 220 (Φωτογραφίες από το αρχείο Εμμανουήλ και Αντονίου Μπενάκι, 1913-1920), photograph 12 (αεροφωτογραφία της Αθήνας και της Ακρόπολης, χ.χ.); as catalogued by V. Tselika, Οδηγός Ιστορικών Αρχείων Μουσείου Μπενάκη, Μουσείο Μπενάκη, Ιστορικά Αρχεία, Αθήνα 2006, p. 268. The digital image is by Dr. M. Zaccarini (Leonardo Project 2007) and the © Museum Benaki.
423 Theseus and the Fourth Crusade
way we currently speak of “restoration” and even the Byzantine and Christian Museum of Athens judges as a damage only the conversion of the Parthenon to a Christian church, as states one of the panel exhibited in the mezzanine dedicated to this subject. The Parthenon, the preeminent symbol of the ancient world, was transformed into a threeaisled basilica with a gallery, two narthexes and a baptistry in the late sixth century. Similarly, damage was inf licted on much of the Parthenon’s sculptural decoration by the adherents of the new faith. The church became an important shrine of the Virgin, attracting pilgrims from far afield. It underwent repairs, additions and further adornment in the twelfth century, when it was used as the cathedral of Athens.
The poor remains of Athens’ medieval Latin heritage are now in the Byzantine and Christian Museum of Athens99. Room II.6 is fully dedicated to Byzantium after the Fourth Crusade100. Among all the evidences, [see Plate #22] stands out the so-called 99 See the catalogue of the Byzantine and Christian Museum of Athens, Ο Κόσμος του Βυζαντινού Μουσείου / The world of the Byzantine Museum, Athens 2004.
424
100 On June 17, 2007, the permanent exhibition displayed the following items along with the following descriptions: BXM (Βυζαντινό Χριστιανικό Μουσείο/Byzantine Christian Museum) 1165. Bone pectoral with Christ enthroned and Vergin orans (13th-15th c.); BXM 1101. Iron tongs/seal for stamping the Host with incised lily flower and Salomon knob. Found in Thebes (13th c.); BXM 11021103. Bronze tongs and seal with Latin inscription found at Thebes in Beotia (13th c.); BXM 1018. Processional copper alloy cross with incised representations and Latin inscription on both sides (13th c.); BXM 1085. Part of a marble arch with relief representation of Saint Paul and the Latin inscription P AUL(US). From Athens (13th c.); BXM 1086. Part of a marble arch with Western style relief decoration of olive branches and part of a prelate figure. From Athens (13th c.); BXM 1104. Marble arch with relief figures related to the Nativity of Christ. Combined Byzantine and Western stylistic elements. From Athens (13th c.); BXM 1105. Marble slab with relief representation of the Nativity. From Athens (13th c.); BXM 1109. Icon of the Virgin Hodegetria. Probably painted in Cyprus by a Western artist (early 13th c.); BXM 1108. Double-sided icon with Saint George and Saints Marina and Irene (?). It combines elements of Byzantine and Western style. From Kastoria (13th c.) – two large photographs are placed on the walls one facing the other: on the right The Frankish church of Saint Sophia at Andravida in Eleia (mid. 13th c.), seat of the Dominican monks who settled in Greece after the Fourth Crusade, and on the left The church of the Paregoretissa (late 13th c.) in Arta, capital of the autonomous state of Epiros. Characteristic monument containing Byzantine and Western elements, both architectural and in the sculptural decoration —; BXM 1105. Parchment manuscript Book of Gospels. Western influences can be identified in its illuminations (14th-15th c.); BXM 1106-1107. Marble arches, probably from a ciborium, with relief figures related to the representation of the Descent to Hell; obvious Western influences. From Athens (13th c.); BXM 1316-1317, 1250-1252, 1311-1312, 1855, 1530. Glazed clay bowls, with coloured engraved decoration. They are examples of the Cypriot ceramic output under Frankish rule (14th-15th c., donated by C. Pierides); BXM 1100. Bizonal icon with Crucifixion (upper zone) and the Virgin and Child flanked by saints (lower zone). A work of the Italian artist Borghese di Piero [Borghese (1397-1463)] (15th c.); BXM 1097. Icon with the Crucifixion. Attributed to the circle of the Venetia painter Paolo Veneziano [the 1358 ‘Coronation of the Virgin’ in The Frick Collection of New York is Paolo’s last dated work. In addition to his brother Marco and his sons Luca and Giovanni, several other artists were trained in his influential workshop] (14th c.); BXM 1098-1099. Icons with the Annunciation and the Nativity. Works of an Italian artist (15th c.); BXM 1110. Fragment of wall painting representing a saint; obvious Western influences. Pyrgos, Euboea, church of Saint Nicholas (end of 13th c.); BXM 1083. Marble sculpture in the shape of a closed book. From Jerusalem (13th c.?); Andrea Nanetti
Παναγία καταλανική (the Catalan Holy Vergin)101, whose synthetic museographical label sounds like an epitaph for the grave stone of the ByzantineFrankish church dedicated to Prophet Elijah in Staropazaro (Σταροπάζαρο, i.e. the Ottoman Grain Market), judged unworth of preservation by nineteenth-century archaeological requirements in the area of the Roman Agora.
Plate 22. The so-called Madonna Catalana (1441-1460, Florentine period) Detached fresco (112 x 154 cm.), Athens, from the presently demolished church of Prophet Elijah in Staropazaro (Σταροπάζαρο, the Ottoman Grain Market, in the Roman Agora area). See Ο Κόσμος του Βυζαντινού Μουσείου / The world of the Byzantine Museum, Athens 2004, p. 112 (pl. 89).
Wall painting representing the enthroned Virgin and Child, known as ‘Madonna Catalana”. Athens, from the presently demolished church of Prophet Elijah in Staropazaro (mid. 15th c.). The composition probably comes from the lintel drum above the church entrance. It was associated with the 14th c. Catalan lords of Athens. However, the initials F.A. and L.S., which are inscribed near the coats of arms, have been identified with Francesco Acciaioli, the Florentine duke of Athens in 1441-1460, and Lorenzo Spinola, a nobelman 102 .
The bases of this mentality were already present in the thirteenth century, as shows a letter of Peter III of Aragon to his treasurer dated Lérida (Cataluña) September 11, 1380103: BXM 1095. Marble capital. From Oropos, Attica (13th c.?); BXM 1091. Part of marble capital with Western style relief decoration of horned male head. From Zakynthos Island (13th c.?); BXM 1094. Part of a marble ‘arcosolium’ (burial monument) with Western style relief decoration, surmounted by a Gothic three-lobed arch. From Athens (13th-14th c.); BXM 1080, 1082. Western style statuettes of the Virgin and Child (14th c.); BXM 1081. Marble statuette of female figure (13th-14th c.); BXM 1111 (see the following quotation in the text). 101 See La espedición y dominación de los Catalanes en Oriente juzgadas por los Griegos, … por A. Rubió y Lluch, … Real Academia de Buenas Letras, Barcelona 1883, pp. 120-123. The image was fi rst considered Catalan by L. Kaft ànzoglus, because of the supposed Catalan foundation of the church in which it was: on this subject see the letters written by E. Stamatiadis to A. Rubió in 1880-1882, now published with Catalan translation in A. Rubió y Lluch, Epistolari grec, vol. 1 (Anys 1880-1888), Correspondència recollida i anotada per Eusebi Ayensa i Prat, Institut d’Estudis Catalans, Barcelona 2006 (Memòries de la Secció històrico-arqueològica, LXIX), pp. 33-40, 60-62, 71-76, 83-89, 97-98, 101-103, 113-117, 132-134, 140-141, 156-159, 166-168, 181-183. 102
See BXM 1111.
103 See Barcelona, Arx. Cor. Aragó, reg. 1268, f. 126; editions with some misunderstandings in A. Rubió i Lluch, Los navarros en Grecia y el Ducado catalan de Atenas en la época de su invasión, Theseus and the Fourth Crusade
425
Le rey Tresorer: sapiats que a nos son venguts missatgers, sindichs e procuradors dels ducats de Athenes e de la Patria, ab poder bastant de totes les gents del dit ducat, e han nos fet sagrament e homenatge es son fets nostres vassalls. E ara lo bjsbe de la Megara, qui es i del dits missatgers, tornasen de licencia nostra, e hans demenat que per guarda del castell de Cetenes li volguessem fer donar x o xii homens d’armes. E nos vahents que açó es molt necessari e que no es tal cosa que nos deja fer, majorment con lo dit castell sia la pus richa joya qui al mont sia, e tal que entre tots los reys de christians envjdes lo porien fer semblant, havem ordonat quel dit bisbe sen men los dits xii homens d’armes los quals entenem degen esser ballasters, homens de be qui sien be armats e be apparellats e quels sia feta paga de iiii meses, car abans quels dits iiii meses no seran passats, nos hi haurem trames lo vescomte de Rochabertí e lavores ell los provehirá. Per queus manam espressament que vos procurets los dits xii homens e que estiguen apparellats de guisa que quant lo dit bisbe será aquí, nos haja a leguiar per ells una hora. Dada en Leyda sots nostre segell secret a xi dies de setembre del any m ccc lxxx. Rex Petrus. Dirigitur Petro de Vallo.
On the tracks of “Europe and Graecia” after the Fourth Crusade A beleza è grega. Mas a consciência de que ela è grega è moderna (F. Pessoa)104 .
The ideological coordinates (images, myths, ideas and/or concepts) are those of the geopolitical situation presented by Braudel, in the end in the fifth French edition of La Méditerranée (1982), and those of the cultural environment presented in Ancient Monuments and Old Traditions in Medieval Travellers’ Tales by van der Vin (1980), in Storie greche by Ampolo (1997), in Nella terra del mito by Del Corno (2001), in the catalogue of the exhibition The Light of Apollo in «Memorias de la Real Academìa de Buenas Letras de Barcelona», IV (1887), doc. XX; Diplomatari de l’Orient Català (1301-1409), Col·lecció de documents per a la història de l’expedició catalana a Orient i dels ducats d’Atenes i Neopàtria, recollida i anotada per Antoni Rubió i Lluch, Institut d’Estudis Catalans, Barcelona 1947, doc. CDIV (vol. I, p. 491); Elogio de la Acròpolis d’Atenes. VIè centenari (1380-1980), Arxiu de la Corona d’Aragó, Barcelona 1908, pp. 47-53, with the image of the manuscript, which I used to give here the new edition. For a deep historical analysis of the text see A. Rubió i Lluch, Significació de l’elogi de l’Acròpolis d’Atenes pel rei Pere ’l Ceremoniòs, in Homenaje ofrecido a Menendez Pidal: miscelanea de estudios linguisticos, literarios e historicos, voll. 3, Madrid 1925, III, pp. 37-56.
426
104 Beauty is Greek. / But the consciousness that it is Greek is modern. See F. Pessoa, aforismos e afins, Assírio & Alvim e Herdeiros de Fernando Pessoa, Lisboa 2003, p. 48 (133/50). The first sentence was first an underlined title: A beleza grega. Then, Pessoa added the verb «é» and the second sentence. Andrea Nanetti
held in Athens in 2003, and in the preface to the Greek edition (2006) of S. Settis’ The Future of «classical» 105. This mentality is the result of a long lasting process of encounter between Latin and Greek cultures, whose chronological starting point is usually set in 146 BCE, when Mummius’ military campaign confirmed the definitive Roman conquest of Greece. Afterwards, as Horace wrote, Graecia capta ferum victorem cepit et artes intulit agresti Latio (Epist. II, 1, 156-157) (Greece the captive captured her wild victor and brought her arts into rustic Latium)106.
With the help of chronology, other turning points can be identified in this historical process. In 330 Constantine the Great inaugurated the new capital of the Roman Empire Byzantium/Constantinople. In 1453 the New Rome was conquered by Mehmet II. «In the early years of the fifteenth century … two approaches to antiquity and its remains had emerged: the literary or text-based approach formulated by Petrarch and followed by most humanist scholars, and the primarily visual or object-based approach pursued by collectors, by artists such as Donatello and Brunelleschi, and by travelers»107. The earliest evidences of travels to Greece for explicit cultural reasons date to the first half of the fifteenth century; and they can be considered exceptions, even if they influenced an entire epoch. The antiquarian interest of the Descriptio insulae Cretae (1417-1422)108 105 See F. Braudel, La Méditerranée et le monde méditerranéen à l’époque de Philippe II, I-II, Paris 1949 (revised editions 1966 and 1986), with the critical historiographical analysis on the work’s genesis by E. Paris, La genèse intellectuelle de l’œuvre de Fernand Braudel. La Méditerranée et le Monde Méditerranéen à l’époque de Philippe II (1923-1947), avec une Préface de E. Le Roy Ladurie, Institut de Recherches Néohelléniques / Fondation Nationale de la Recherche Scientifique de Grèce, Athènes 1999; Jos. P.A. van der Vin, Travellers to Greece and Constantinople. Ancient Monuments and Old Traditions in Medieval Travellers’ Tales, I-II, Nederlands historisch-archaeologisch Instituut te Istanbul, Istanbul-Leiden 1980 (Uitgaven van het Nederlands historisch-archaeologisch instituut te Istanbul / Publications de l’Institut historique et archéologique néerlandais de Stamboul, 49); C. Ampolo, Storie greche. La formazione della moderna storiografia sugli antichi Greci, Einaudi, Torino 1997 (Biblioteca Einaudi, 11); D. and L. Del Corno, Nella terra del mito: viaggiare in Grecia con gli dei, eroi e poeti, A. Mondadori, Milano 2001; furthermore M. Martin, Suggestioni omeriche nell’etnografia d’età ellenistica ed in quella tardo settecentesca, in Itineraria, I (2002), pp. 1-65; and S. Settis, Futuro del «classico», Einaudi, Torino 2004 (Vele, 6). 106 See A. Henrichs, ‘Graecia Capta’: Roman Views of Greek Culture, in «Harvard Studies in Classical Philology», 97. Greece in Rome: Influence, Integration, Resistance (1995), pp. 243-261. Epist. II (14 BCE), 1, 156-160: Graecia capta ferum uictorem cepit et / artes intulit agresti Latio; sic horridus / ille defluxit numerus Saturnius, et graue / uirus munditiae pepulere; sed in longum tamen / aeuum manserunt hodieque manent uestigia ruris. 107 See C.M. Woodhouse, The Platonic Renaissance in 15th-Century Italy, The Ninth Annual Walton Lecture in the Gennadius Library, Athens 1990; P. Fortini Brown, Venice & Antiquity. The Venetian Sense of the Past, Yale University Press, New Haven & London 1997, pp. 75-92 (quotation at p. 77) Antique fragments, Renaissance eyes, and pp. 149-162 The still visible past. 108 The work has been composed by the author in at least three different versions, all of them dedicated to Niccolò Niccoli; a fi rst version dates 1417, followed by a second one, shorter but with elements Theseus and the Fourth Crusade
427
and of the Liber insularum Archipelagi (1418, 1420, 1422 and 1430)109 by the Florentine priest Cristoforo Buondelmonti (1385-1430)110, and of the Itinerarium (1441-1442) by absent in the previous one, and a third one was completed in Costantinople in 1422. Today only the fi rst two version are extant. They are edited by Corner, Creta sacra, I, Venetiis 1755, pp. 182-187 (brevior) e 77-109 (amplior), reprinted in Description des îles de l’Archipel par Christophe Buondelmonti, version grecque par un anonyme, publiée d’après le manuscrit du Sérail avec une traduction française et un commentaire par Emile Legrand, Première partie ornée de 52 cartes géographiques, E. Leroux, Paris 1897 (Publication de l’École des langues orientales. Quatrième série, tome XIV), pp. 101-156. See the critical editions Cristoforo Buondelmonti, Descriptio insule Crete et liber insularum cap. XI: Creta, édition critique par Marie-Anne van Spitael, Επιμελητής της εκδόσεως Στεργ. Γ. Σπανάκης, Iraklion 1981; and Ένας γύρος της Κρήτης στα 1415. Χριστόφορου Μπουοντελμόντι Περιγραφή της Κρήτης, πρόλογος Σ. Αλεξίνου, μετάφραση και εισαγωγή Μ. Αποσκίτη, Iraklion 1983. 109 Four versions are known, all of them dedicated to cardinal Giordano Orsini. The first, sent in 1418, is not preserved. A second more extended version was completed in Rhodos and sent in 1420. The 1422 version is shorter, but sometimes contains new material. The final version by the author, the most extended, is dated 1430; the text is enriched by a series of antiquarian, mythological and philosophical digressions and by an ample preface. The work had a wide manuscript diff usion. It was translated not only in Vernacular Italian, but also in Greek (see the above mentioned edition by Legrand) and in English (see London, British Museum, Ms. Titus B VIII, cc. 245r-248v, which partially contains it). Apart the shortened edition Christoph. Bondelmontii, florentini, Librum insularum Archipelagi, e codicibus Parisinis regiis [Bibl. Nat., R. Ge F.F. 9351] nunc primum totum edidit, praefatione et annotatione instruxit Gabr. Rud. Ludovicus de Sinner, Lipsiae et Berolini, apud G. Reimer, 1824, with two color plates (Crete and Corfù); the Latin text is unpublished. For the manuscript tradition see C. Barsanti, Costantinopoli e l’Egeo nei primi decenni del XV secolo: la testimonianza di Cristoforo Buondelmonti, in «Rivista dell’Istituto Nazionale di Archeologia e Storia dell’Arte», s. III, 56 (2001), pp. [83-253] 160-169. From an antiquarian point of view, the illuminations are the most interesting part of the work. Buondelmonti in the description of the islands does not give informations on ruins; he is much more interested in ancient and medieval history and in myths, as demonstates for Delos S. Reinach, La description de l’île de Délos de Bondelmonte, in «Revue Archéologique», 3e série, 1 (1883). For the quality of the illuminations, can be mentioned the following manuscripts of the 1420 verison: Milano, Biblioteca Ambrosiana, cod. A 219 inf.; Ravenna, Biblioteca Comunale Classense, ms. 308 (see the description by S. Marcon, Cristoforo Buondelmonti [Scheda del Ms. Classense 308], in Biblioteca Classense. Ravenna, a cura di Angela Dillon Bussi e Claudia Giuliani, Nardini Editore, Fiesole 1996, pp. 74-76, and the carta nautica in P. Frabetti, Carte nautiche italiane dal XIV al XVII secolo conservate in Emilia Romagna. Archivi e biblioteche pubbliche, Istituto di Geografia della Facoltà di Lettere e Filosofia della Università degli Studi di Bologna, Leo S. Olschki, Firenze 1978 — Nuovo repertorio delle carte nautiche italiane manoscritte conservate in Italia, secoli XIII-XVII, 1 –, pp. 33-35); Athens, Gennadius Library, mss. 71 (paper, 42 ff., 300x220 mm., late 15th c., Sotheby’s Dec. 14, 1980); Biblioteca Apostolica Vaticana, Urb. Lat. 458; Biblioteca Nazionale Centrale di Firenze, Cod. Magl. XIII, 7 (paper, first half of the 15th c., ff. VII+48+III, 295x205 mm., mutilated). The 1430 version is known only in its Italian translations: see the text in Vernacular of the Marches in Biblioteca Apostolica Vaticana, cod. Ross. 704; and the in Venetian in Venezia, Biblioteca Nazionale Marciana, cod. It. VI, 19 and in Milano, Biblioteca Ambrosiana, Y 72 sup. Other value manuscripts are: Firenze, Biblioteca Medicea Laurenziana, Cod. Pluteus 29.25; London, British Library, Ms. Arundel 93. See P. Lucchi, «Investigare la condizione et effecto delle isole»: il viaggio di Cristoforo Buondelmonti e la nascita dell’isolario «cum pictura», in Navigare e descrivere. Isolari e portolani del Museo Correr di Venezia: XV-XVIII secolo, a c. di C. Tonini e P. Lucchi, Catalogo dell’omonima mostra (Venezia, Museo Correr, 2001-2002), Marsilio, Venezia 2001, pp. 58-59.
428
110 See R. Weiss, Un umanista antiquario — Cristoforo Buondelmonti, in «Lettere Italiane», XVI (1964), pp. 105-116; R. Weiss, Cristoforo Buondelmonti, in Dizionario Biografico degli Italiani, 15 (1972), Andrea Nanetti
Ciriaco Pizzecolli known as Cyriac of Ancona (1391-1452)111, are very well known, along with the travels to Greece of Giovanni Aurispa (1376ca.-1459) in 1413-1414112, of the Benedictine monk Francesco Filelfo (1398-1481) in 1420-1427 (secretary of the Venetian bailo of Constantinople, married then Teodora the daughter of John Chrysoloras), of Guarino Veronese (1370ca-1460) in Constantinople (1403-1408) with Manuel Chrysoloras113. This process — from Humanistic and Renaissance rediscovery of Ancient Greece as an unavoidable comparison — would have led to Neoclassic nostalgia, to Nietzschian mourning, as Paul Ricoeur would say114, to what Fernado Pessoa (1888-1934) wrote under the pseudonym of the neopagan philosopher António Mora, to Henry Miller’s The Colossus of Maroussi115, to the deep epistemologic valence that Albert Camus and André Gide in different ways gave to the myth116, to Robert Rauschenberg [see Plate #23] Trophy pp. 198-200; H. L. Turner, Christopher Buondelmonti: Adventurer, Explorer and Cartographer, in Géographie du monde au Moyenge et à la Renaissance, éd. M. Pelletier, Comité des Travaux Historiques et Scinetifiques, Paris 1989, pp. 207-216; C. Barsanti, Costantinopoli e l’Egeo nei primi decenni del XV secolo: la testimonianza di Cristoforo Buondelmonti, in «Rivista dell’Istituto Nazionale di Archeologia e Storia dell’Arte», s. III, 56 (2001), pp. 83-253. 111 See Ciriaco d’Ancona e la cultura antiquaria dell’Umanesimo, Atti del Convegno Internazionale di Studio (Ancona, 6-9 febbraio 1992), a c. di G. Paci e S. Sconocchia, Edizioni Diabasis, Reggio Emilia 1998 (Progetto Adriatico, 2); and Ciriaco d’Ancona e il suo tempo: viaggi, commerci e avventure fra sponde adriatiche, Egeo e Terra Santa, Atti del convegno internazionale (Ancona, 13-14 marzo 2000), a c. di G. A. Possedoni, Centro studi Oriente Occidente d’Ancona, Edizioni Canonici, Ancona 2002. For the Itinerarium see the Anastatica impressio by Forni Editore, Bologna 1969, of Kyriaci Anconitani Itinerarium, nunc primum ex ms. cod. in lucem erutum ex bibl. illus clarissimique Baronis Philippi Stosch. Editionem recensuit, andimadversionibus, ac praefatione illustravit, nonulliusque ejusdem Kyriaci epistolis partim editis, partim ineditis locupletavit Laurentius Mehus, Florentiae, ex novo typopraphio Joannis Pauli Giovannelli ad insigne palmae, 1742, in-8°. 112 See Carteggio di Giovanni Aurispa, a c. di R. Sabbadini, Tipografia del Senato — Roma 1931 (Fonti per la storia d’Italia pubblicate dall’Istituto storico italiano. Epistolari secolo XV, 70), rist. an. by Bottega d’Erasmo, Torino 1969; and A. Franceschini, Giovanni Aurispa e la sua biblioteca: notizie e documenti, Antenore, Padova 1976 (Medioevo e Umanesimo, 25). The manuscripts that he brought back from Greece (1413-1414) are today in Savona. 113 See Epistolario di Guarino Veronese, raccolto ordinato illustrato da R. Sabbadini, voll. I-II. Testo, vol. III. Commento, Venezia 1915 (I), 1916 (II), 1919 (III), (Miscellanea di Storia Veneta, Serie III, Tomi VIII, XI, XIV); rist. anast. by Bottega d’Erasmo, Torino 1967. 114 See P. Ricoeur, Filosofia: verso l’antica Grecia, dalla nostalgia al lutto, in G. Duby (a cura di), Los ideales del Mediterr·neo, Corso di lezioni tenuto a Barcellona per l’Institut Catalá de la Mediterrània d’Estudis i Cooperació (ICM) e diretto da G. Duby nel 1991, ICM, Barcellona 1997; trad. it. Gli ideali del Mediterraneo. Storia, filosofia e letteratura nella cultura europea, Mesogea, Messina 2000 (La Grande, 4); le citazioni fanno riferimento alla paginazione della traduzione italiana, pp. 221-238. 115
See H. Miller, The Colossus of Maroussi, New Directions, New Haven 1941.
116 See A. Camus, Le Mythe de Sisyphe, Gallimard, Paris 1942; along with the Introduzione by V. Carofiglio to the Italian translation by E. Minervini of Thésée, 1946 (Casa Editrice Palomar, Bari 1996): «Pensare, dunque, sé e il mondo, la soggettività e l’attualità, attraverso l’universalità immaginaria del Theseus and the Fourth Crusade
429
Plate 23. Trophy III (for Jean Tinguely) by Robert Rauschenberg (1961) Mixed Media (96 x 65 ¾ x 10 1/2 in.), The Museum of Contemporary Art, Los Angeles, The Panza Collection © Robert Rauschenberg/Licensed by VAGA, New York. See the catalogue of the exhibition Robert Rauschenberg: combines [Metropolitan Museum of Art, New York 2005/2006; Museum of Contemporary Art, Los Angeles 2006; Centre Pompidou, Paris 2006/2007], Steidl, Göttingen 2005.
III (for Jean Tinguely, 1961)117, and to the value attributed to the Ancient Greek heritage in our contemporary global challenge for human rights and environment, as pointed out by JeanPierre Vernant (1914-2007) in his last conference given in the lycée “Le Corbusier” of Aubervilliers, dans la banlieue parisienne, on October, 23, 2006118. This was the process, thanks to which, looking towards Graecia, in Humanistic Italy, the Early Medieval Western and Latin Christian idea of Greek classical antiquity came across the Greek texts saved by Byzantium. It is the historical and cultural process studied by Agostino Pertusi (1918-1979)119, who stressed on the elements of contimito e della poesia, non fu solo un segno di distinzione intellettuale nella generazione di Gide, e nella successiva, ma anche la via migliore per vedere e interpretare il mondo, quello delle idee e della storia». 117 Mixed Media (96 x 65 ¾ x 10 1/2 in.), The Museum of Contemporary Art, Los Angeles, The Panza Collection © Robert Rauschenberg/Licensed by VAGA, New York. See the catalogue of the exhibition Robert Rauschenberg: combines [Metropolitan Museum of Art, New York 2005/2006; Museum of Contemporary Art, Los Angeles 2006; Centre Pompidou, Paris 2006/2007], Steidl, Göttingen 2005. Jean Tinguely (1925-1991) is the Swiss painter and sculptor known for his metamechanics. 118 For a definition of the challenge see S. Sassen, Territory, Authority, Rights: from Medieval to Global Assemblages, Princeton University Press, Princeton 2007. For Vernat’s last conference see C. Ossola, L’Odissea nella «banlieue». Ricordo di Jean Pierre Vernant, in «Il Sole-24 Ore», Jan. 14, 2007, p. 31.
430
119 See first the collected studies A. Pertusi, Saggi Veneto-Bizantini, a c. di G. B. Parente e con un’introduzione di A. Carile, Firenze 1990 (Civiltà Veneziana. Saggi, 37), and Bisanzio e i turchi nella cultura del Rinascimento e del barocco. Tre saggi di Agostino Pertusi, a c. di C. M. Mazzucchi, Vita e Pensiero, Milano 2004 (Bibliotheca erudita, 25); then, A. Pertusi, Bisanzio e l’irradiazione della sua civiltà in Occidente nell’Alto Medievo, in Centri e vie di irradiazione della civiltà nell’Alto Medioevo, Atti della XI Settimana di studio del Centro Italiano di Studi sull’Alto Medioevo (18-23 aprile 1963), CISAM, Spoleto 1964, pp. 75-133 and 159-226; and in Id., L’irradiazione della cultura e della civiltà bizantina dopo il 1204 in Italia e nell’Europa occidentale, in Actes XVe Congrès International d’Études Byzantines, Rapports et corapports IV/2. Rayonnement de la culture et de la civilisation byzantine après 1204, Athènes 1976, pp. 3-17 (a version with manuscript notes by A. Pertusi is in his former personal library now in Ravenna in the Biblioteca della Facoltà di Conservazione dei Beni Culturali dell’Università di Bologna, PER 1653); and, for a complete bibliography, see Agostino Pertusi (1918-1979). Bibliografia, in «Rivista di Studi Bizantini e Slavi», III (1983), pp. XV-XXX. On this subject see also C. Toumanoff, The Social Myth: Introduction to Byzantinism, Viella Editrice, Roma 1984; E. Concina, Navis: l’umanesimo sul mare, 1470-1740, Einaudi, Andrea Nanetti
nuity in what he called “the irradiation of Byzantine culture and civilization in Western Europe”. Pertusi demonstrated the long lasting continuity of relations between Byzantium and the West, and the eminent role of Byzantium in the cultural process of western revival of Greek thought; and he did it in an academic milieu, which saw Europe just as a Carolingian creation, with no constructive relations with Orthodoxy and Islam. In this context has to be read his statement that the date of 1204 has not a historical meaning on the way of “Byzantine” West: the revival of Greek thought in twelft h and thirteenth centuries Europe (Italy, Spain, France, and England) had a tradition in those early medieval relations, which he presented in Spoleto in 1963 at the eleventh week of study on the Early Middle Age120. Torino 1990 (Saggi, 738); S. Cosentino, La percezione della storia bizantina nella medievistica italiana tra Ottocento e secondo dopoguerra: alcune testimonianze, in «Studi Medievali», 3a serie, XXXIX/II (1998), pp. 889-909; Byzance en Europe, sous la dir. de M.-F. Auzépy, Saint-Denis 2003; the contributions by L. Canfora and S. Ronchey to Lo spazio letterario del Medioevo, 3. Le culture circostanti, I. La cultura bizantina, a c. di G. Cavallo, Roma 2004, pp. 635-690 (La riscoperta dei bizantini) and pp. 691-727 (Bisanzio continuata). 120 See Pertusi, L’irradiazione (1976), op. cit., pp. 3-4, and, for twelft h century, pp. 16-17: «Il quadro vasto e complesso di questo movimento scientifico-fi losofico occidentale che va dalla Siria latina all’Italia meridionale, dalla Spagna all’Italia settentrionale, da Parigi al Brabante e all’Inghilterra, durante il quale si sentì il bisogno di ritornare alle fonti greche del pensiero occidentale [perché l’Islam lo aveva già fatto con quel profitto che tanto si ammirava?], o per via diretta (traducendo direttamente dal greco), o per via indiretta (traducendo dalle versioni arabe), ci pone il problema delle origini, o delle cause di questa ventata di cultura laicizzante, che prelude, a sua volta, all’umanesimo prima solo latino, poi anche greco dei Petrarca e dei Boccaccio, di Barlaam e di Leonzio Pilato. Evidentemente ci fu alle soglie del sec. XII un ripensamento sulla tradizione di cultura medioevale, un po’ simile a quello che si era verificato già a Bisanzio tra la fine del sec. IX e l’inizio del sec. X. (Leone il Matematico, Fozio, Areta di Cesarea, ecc.) e continuato nel sec. XI (Michele Psello, Giovanni Italo), nel XII (Eustazio di Tessalonica, Niceforo Blemmida) e nel XIII-XIV (Massimo Planude, Tommaso Magistro, Demetrio e Nicola Triclinio, Manuele Moscopulo). Ma solo esteriormente ci sono punti di somiglianza, perché, a mio avviso, l’atteggiamento intellettuale dei bizantini diverge molto da quello degli Occidentali, e in ogni caso, il cosiddetto “umanesimo bizantino” ha carattere più letterario che fi losofico-scientifico. D’altra parte è difficile pensare che la situazione politica abbia avuto un’influenza determinante sul movimento occidentale… Ma anche ammesso ciò rimane da spiegare la vastità del fenomeno e le cause che l’hanno determinato. Forse al fondo di esso c’è un atteggiamento di rivolta contro la cultura medioevale clericale e l’anelito verso una cultura svincolata, per quanto lo permettevano i tempi, dalle limitazioni imposte, per ragioni religiose, dalla Chiesa e, in ogni caso, il desiderio di verificare il fondamento di ceri valori trasmessi e sostanzialmente accettati, fi no a quel tempo, per tradizione». See also Ch. H. Haskins, The Renaissance of the Twelfth Century, 1927 (reprint New York 1964); K. M. Setton, The Byzantine Background to the Italian Renaissance, in «Proceedings of the American Philosophical Society», 100/1 (1956), pp. 1-76; M. D. Chenu, La théologie du douzième siècle, Librairie Vrin, Paris 1976; R. Hiestand, Il cronista medievale e il suo pubblico. Alcune osservazioni in margine alla storiografia delle crociate, in Annali della Facoltà di Lettere e Filosofia dell’Università di Napoli, 27 (1984-1985), pp. 207-227; O. Von Simson, The Gothic cathedral: origins of gothic architecture and the medieval concept of order, Princeton University Press, Princeton 19883 (Bollingen series, 48); Ch. Wickham, The Sense of the Past in Italian Communal Narratives, in The Perception of the Past in Twelfth-Century Europe, edited by P. Magdalino, The Hambledon Press, London 1992, pp. 173-189. This society was the same which brought to the conquest of Constantinople. Theseus and the Fourth Crusade
431
Thus Pertusi’s work has not to be seen against the epoch making geopolitical role of the Fourth Crusade. It opened in fact a new phase in the relations between the West and Greece/Graecia. As Ch. Maltezou (1986, 2001, and 2005) emphasized, it was with the settlement of the Latins after the Fourth Crusade in the territories of the Byzantine province, primarily in Athens and in the Peloponnese, that «the European thought could link to the historical memory of Ancient Greece»121. It is in the history of thirteenth and early fourteenth-century Latin Greece that one could look for tracks of the spiritual encounter/meeting of the Latins with Graecia. Those Latins who knew the twelft h-century “classical trilogy” (the anonymous Roman de Thèbe, the Roman de Troie by Benoît de Saint-Maure, and the Roman d’Eneas)122, and the Roman d’Alexandre by Albéric de Pisançon/Briançon123, better than the Byzantine Orthodox world; with the significant even if rare cultural exceptions pointed out by Pertusi. At this point — even if Solaz nos faz antiquitas (antiquity entertains us/ gives us amusement) as Albéric de Pisançon writes at the beginning of his Alexandre — one could put to the sources the question if any Latin, touching by hand the places of the myth, felt any powerful emotion of deep feeling for Ancient Greece heritage, like those of Michael Choniates (metropolitan of Athens, 11821204) in Athens. 121 See Ch. A. Maltezou, L’immagine della provincia bizantina presso gli Occidentali, in Rivista di Studi Bizantini e Slavi, IV (1984) [Bologna 1986], pp. 205-211; Italia – Grecia: Temi e storiografie a confronto, ed. Ch. Maltezou e G. Ortalli, Venezia 2001; and Ch. A. Maltezou, The Greek version of the Fourth Crusade: from Niketas Choniates to the History of the Greek Nation, in Urbs Capta, op. cit., pp. 151-159. 122 The 30.000 and more langue d’oïl verses of the Trojan Romance (written 1160 ca.) were a veritable summa of all what the western medieval culture (the clerici) knew about the ancient Greek world: mainly Ovid, Virgil, and Horace, but also Paul Orosius’ works, Hyginus’ Fabulae, the Thebaid by Statius, and a long series of encyclopedic treaties as the Etymologiae or Origines by Isidore of Seville, the Eruditio didascalica by Hugh of St. Victor, the Imago mundi by Honorius of Autun. See Le Roman de Troie par Benoît de Saint-Maure, publié d’après tous les manuscrits connus, par L. Constans, 6 voll., Société des Anciens Textes Français, Firmin Didot, Paris 1904-1912, Introd., vol. VI, pp. 182-191; and Binduccio dello Scelto, Storia di Troia, a c. di G. Ricci, Fondazione Pietro Bembo / Ugo Guanda Editore in Parma 2004 [the edition of the Tuscan vernacular text of the codex Magliabechianus II.IV.45], Introduzione, pp. xi-xvi and xxiii-xxxiii. The Tuscan is based on a langue d’oïl prose version of the Roman composed at the end of the thirteenth century, probably in the Veneto region. For the role played by Venice and the Veneto as an intermediary between the French literary world and Italy during the thirteenth and the fourteenth centuries see Volgarizzamenti del Due e Trecento, a c. di C. Segre, UTET, Torino 1964, p. 13, and G. Carlesso, Le fonti francesi e la tradizione del “Libro Troiam” veneto, in «Studi di Letteratura Francese», II (1969), pp. 274-288.
432
123 See The Medieval French Roman d’Alexandre, Vol. 3. Version of Alexandre de Paris Text, Variants and Notes to Branch I, éd. A. Foulet, Princeton University Press, Princeton 1949 (Elliott Monographs in the Romance Languages and Literatures, 38), t. 3, p. 37-60 [ms. Firenze, Biblioteca Medicea Laurenziana, Plutei, LXIV, 356, f. 115v-116r, XII; see E. Monaci, Facsimili di antichi manoscritti, Roma 1881-1892, pl. 12 et 13]. See also the forthcoming edition with Italian translation and commentary, in the Fondazione Valla series of the Italian editor Mondadori. Andrea Nanetti
We may still enjoy [here in Attica] the same loveliness of the countryside, the temperate climate, the fruit-raising, the fertile land, Hymettus rich in honey, the calm Piraeus, Eleusis of the mysteries, the horse-ridden plain of the Marathonian warriors, the same Acropolis, too, where I sit now, as I write, and seem to bestride the very peak of heaven …124.
On this question I will take some conclusions.
Conclusions History is uniquely important in forcing the reader to look beyond the course of events and to see the decisive role that the choice of values plays in human development (F. Gilbert)125.
Minding the substance, the picture given by the introductory words of Peter Schreiner at the international colloquium Bisanzio, Venezia e il mondo franco-greco (Byzantium, Venice and the Frankish-Greek world) held in Venice in 2000 on the centenary of father Loenertz birth (1900-1976) is still actual: Loenertz, even if he never taught in any University, «had gathered around him, after the ancient or also Byzantine manner, young scholars who attended his lessons in the monasteries of Rome, Venice, Scheyern, and at last of Paris too. They wanted to learn from him what in any University was taught: the knowledge of the Greek-Latin Orient after the Fourth Crusade».
But how strong is the absolute supremacy of Classics was involuntarily taught to his disciples by the same Loenertz too, as can be very well noticed in the personal memories brought by Chryssa Maltezou to the same colloquium: While Greece of his interests of researcher was the Medieval one, when our conversation turned to the Greek things in general, he himself, paradoxically, always turned to Ancient Greece and not to Medieval … I think that the choice was not accidental, but on the contrary fully conscious. Notwithstanding he would have spent his life studying aspects of the last Byzantine period and of Greek-Latin Orient cultural history, father Loenertz saw Greece with the eyes of the learned European, who was fed, since school years, on classical culture. For the wise researcher Greece always preserved his classical breeze. 124 See Μιχαήλ Ακομινάτου του Χωνιάτου τα σωζόμενα, υπό Σπ. Π. Λάμπρου, 2 vols., ed. by Spyridon P. Lampros], Athens 1879-1880, Ep. 8 [to his friend Michael Autoreianos, in after years the patriarch of the Nicene empire in exile], 3 (vol. II, p. 12, ll. 7-18). The translation (ll. 7-14) is by K.M. Setton, The archaeology of medieval Athens, in Essays in Medieval life and thought, presented in honor of Austin Patterson Evans, Columbia University Press, New York 1955, p. 258. 125 See F. Gilbert, History: Politics or Culture? Reflections on Ranke and Burckhardt, Princeton University Press, Princeton 1990, in G. Scatasta’s Italian translation F. Gilbert, Storia: politica o cultura? Riflessioni su Ranke e Burckhardt, Il Mulino, Bologna 1993 (Universale Paperbacks, 275), p. 93. Theseus and the Fourth Crusade
433
434
The Byzantinist Agostino Pertusi’s academic career followed the same river. In 1941 he graduated with Raffaele Cantarella, a Greek scholar for antonomasia. Since 1955 he taught Byzantine Philology and in 1973 he moved his full professor position to the more prestigious chair of Greek Literature. Still today Italian universities leave the history of Europe and Graecia/Greece after the Fourth Crusade to the sensibility of the professors of Byzantine Civilization, an academic discipline mainly philological and literary. The Italian academic system (see Decreto Ministeriale Oct. 4, 2000, published in Gazzetta Ufficiale on Oct. 24, n. 249 — Supplemento Ordinario n. 175) does not provide for Byzantine history among the Historical Sciences (Area 11) but has only Byzantine Civilization among the Sciences of Antiquity, philological-literary and historical-artistic (Area 10). More recent university regulations for the three years courses on Cultural Heritage (i.e. the historical memory of our identity) list among the compulsory subjects all the historical disciplines (from Prehistory of Africa to Contemporary Far-East history), but Byzantine history is absent. It is true that there is Medieval history but — as two eminent Italian medievalists, S. Boesch and R. Bordone, recently declared — this discipline cannot have among its subjects either the study of the presence of the Italian medieval Communes in the Eastern Mediterranen or the study of the Greek-Latin statual institutions born after the Fourth Crusade in already Byzantine territories. All things considered, there are excellent research achievements but no imaginary on Europe and Graecia/Greece after the Fourth Crusade. By the way it was there that Europe met Graecia and chose a certain idea of Greece as head-stone to rebuild its past, to think at it and to reuse it in contemporary politics. It is a cultural aporia in public reception of historical research, and the cause is not simply mauvaise conscience. The need of historical answers is evident in any vintage picture of Athens’ Acropolis taken in the second half of the twentieth Plate 24. Souvenir of Athens by Anonymous (1972) century [see Plate #24]. The subject Color Print (9 x 11,5 cm.), Private Collection, Italy. is not a new kind of Querelle des Anciens et des Modernes on what is worth or unworth to be preserved of our cultural heritage. What’s done is done. The subject here is much more important. It hangs on what is worth or unworth to be taught in our Universities, to whom who will be asked Andrea Nanetti
to take public decisions on compatibility between development and preservation, to whom who could explain away and defend the reasons of local histories in architectural and landscape memories of our future global societies. At the end, in order to teach how to take decisions, it could be useful to show when, how, and why main decisions have been taken in the building of our present globalized mentality: maybe it is not by chance that the cover illustration of David Lowenthal’s The Past is a Foreign Country published in 1985 is a detail of C. J. G. Perlberg’s painting Fête by the Olympeium (1838, Athens, National Historical Museum). But, my dear friend Sergei, as Rudyard Kipling would say, it is another (hi) 126 story . (Facoltà di Conservazione dei Beni Culturali, Università di Bologna, Italia)
126 This paper aims to open a discussion, which wants to become a cultural project both for research and teaching. For further developments see the on-line resources in http://www.selectedlibrary.com. Theseus and the Fourth Crusade
435
Андреа Нанетти
Тесей и Четвертый крестовый поход: наброски к историческому исследованию культурного феномена
И
сториографическая рефлексия на IV крестовый поход (11981204) и на ту роль, которую он сыграл в становлении восточно-средиземноморской геополитики в последующие столетия, остается с 1204 г. и по сегодня не завершенной и продолжающейся историей. Вопреки постоянно изменяющимся подходам в реапроприации прошлого, которым следуют историки разных времен и школ, сами по себе хорошо известные социальные реальности греко-латино-тюркских государственных институтов, развивавшихся на византийских территориях с XIII в. и позже, как представляется, никогда так и не были включены в средневековый и ново-европейский культурный опыт. Для того, чтобы наметить силуэт исторического исследования этой культурологической проблемы на фоне, с одной стороны, многовековых историографических разработок, и полного к ней безразличия прежде — с другой, я предпочел из множества запутанных нитей, переплетенных в истории/повести «Европа и Греция после IV крестового похода», избрать Тесея, как методологическую нить в историческом анализе комплекса европейских представлений об Афинском герцогстве. Предварительные заключения этого исследования проверялись как экспериментальная гипотеза одновременно на венецианской географии Греции, как она представлена на картах, а также и на памятниках средневекового латинского наследия Афин. (Факультет истории и музееведения, Болонский университет, Италия)
436 Andrea Nanetti
М.А. Поляковская
Место императорской стражи в византийском церемониале XIV в.
Н
ебольшим эссе о парадной жизни поздневизантийского двора позволю себе присоединиться к приветственному хору в честь юбиляра, помня о постоянной научной коллегиальности наших учителей, а также о многих встречах в течение трех десятилетий на пространстве византийских штудий. Вопрос об императорской страже является одним из составляющих общей картины византийской придворной культуры. Как известно, сценарий дворцовых приемов и выездов был строго регламентирован в соответствии с нормами существующего церемониала. В XIV в., на фоне общей нищеты в империи, жившей в перманентной обстановке как внутренней — политической, социальной и идеологической — борьбы, так и внешней интервенции, сохранение значимости церемониала было сверхактуально. Стабильность традиций императорского двора должна была создавать иллюзию могущества империи. В придворных церемониальных «спектаклях» отрядам императорской стражи отводилось не последнее место, причем не столько их функциям, сколько внешней атрибутике, должной дополнять необходимый эффект пышности и богатства, на который и был рассчитан церемониал императорского двора. Ритуал охраны императора и дворца имел многовековые традиции, идущие как от древнего Рима, так и от прежних византийских времен, что нашло отражение в «Книге церемоний» Константина Багрянородного1. Хотя ориентация на пышность церемониала (в том числе и роли отрядов стражи) сохранялась, он был, несомненно, более скромным в силу
1 См. о дворцовой страже по материалам «Книги церемоний»: Беляев Д.Ф. Byzantina II. Ежедневные и воскресные приемы византийских царей и праздничные выходы их в храм св. Софии в IX–X в. СПб., 1893. С. 6, 11, 26, 60, 77. Место императорской стражи в византийском церемониале XIV в.
437
условий палеологовской эпохи. Кроме того, обрядник XIV в. — «Трактат о должностях» Псевдо-Кодина2 — весьма лаконичен и полон информационных лакун. Для охраны императора и дворца традиционно использовались отряды варангов (βάραγγοι), вардариотов (βαρδαριῶται), цаконов (τζάκωνες), муртатов (μουρτάτοι) и кортинариев (κορτινάριοι). К их функциям относилась охрана дворца, прежде всего императорских покоев и территории, входившей в дворцовый комплекс, а также сопровождение императора при его выходах во Влахернскую церковь, выездах в храм Св. Софии и константинопольские монастыри. Некоторые из названных отрядов, помимо дворцовой службы, могли участвовать и в военных действиях. В составе охраны дворца использовались преимущественно наемные отряды иностранцев, по поводу этнической принадлежности которых было много споров в научной литературе. Варанги (варяги) определяются прежде всего как норманны, но в поздневизантийский период это могли быть и англосаксы3. Мнения ученых в отношении этнической принадлежности вардариотов также разноречивы. Предполагают, что это были жившие в Македонии, в районе реки Вардар, либо христианизованные арабы, либо венгры, либо турки-сельджуки, но скорее всего вардариотами называли отряды из этнически смешанного населения, обитавшего вдоль названной реки4. Муртаты были, как считается, военнопленными турками-конвертитами5. Что касается кортинариев и цаконов6, то, вероятнее всего, они были либо греками, либо представляли отряды с этнически смешанными контингентами. Прежде чем обратиться к определению функций каждого из названных отрядов дворцовой стражи, выделим так называемый «зрительный ряд». Появление отрядов стражи во время различных церемониальных актов было, по сути дела, зрелищем, рассчитанным на высокий эмоциональный эффект. Речь идет прежде всего о внешних атрибутах воздействия на присутствующих: 2 Pseudo-Kodinos. Traité des offices / Introduction, texte et traduction par J.Verpeaux. P., 1976 (далее — Ps.-Kod.) 3 Васильевский В. Варяго-русские и варяго-английские дружины в Константинополе XI–XV в. // Труды. СПб., 1908. Т. 1; Blöndal S. The Varangias of Byzantium. Cambridge, 1978. 4 Janin R. Les Turcs Vardariotes // EO. 1930. T. 29. P. 437–449; Laurent V. ῾Ο Βαρδαριώτων ἤτοι Τούρκων. Perses, Turcs asiatiques ou Tourcs hongrois // Сб. в память на проф. П. Никовъ. София, 1940. С. 275–289; ODB. V. 3. P. 2153. Псевдо-Кодин называл вардариотов персами, но следует учитывать склонность автора к архаизации. См.: Ps.-Kod. P. 210.6–8. 5 Stein E. Untersuchungen zur spätbyzantinischen Verfassungs- und Wirtschaft sgeschichte // Mitteilungen zur Osmanische Geschichte. Hannover, 1923–25. T. 2. P. 55. См.: Ps.-Kod. P. 180. N. 2.
438
6 Этимология названия «цаконы» привлекла внимание Э.Арвейлер: Ahrweiler H. Les termes Τσάκωνες-Τσακωνίαι et leur évolution sémantique // REB. 1962. V. XX. P. 243–249. М.А. Поляковская
одежде и символах охранной функции — оружии или других средствах защиты и наведения порядка. Весьма эффектной была форма вардариотов7. Их одежда — из ткани ярко-красного цвета с золотыми галунами, на голове — желтый «персидский» колпак в форме ἀγγοῦρι (огурца) и называвшийся ἀγγουρωτόν. Вардариоты имели в качестве символа их полномочий жезл (диканикий); средством же выполнения ими охранной деятельности был висящий на поясе хлыст (μαγκλάβιον — sic!)8, наличие которого позволяет возвести происхождение вардариотов как отряда охраны к манглавитам (маглавитам), выполнявшим сходные функции в XI в. и имевшим подобные хлысты — μαγ(γ)λάβια9. Цаконы выделялись в общей колористике церемониала голубыми панцирями (καπάσια). На панцирях спереди и сзади были изображены фигуры белых львов, поднявшихся на задних лапах лбом ко лбу. Цаконы были вооружены дубинками (ἀπελατίκια)10. Хотя кортинарии занимали нижнее место в субординации дворцовой стражи, участие в торжественном акте прокипсиса определяло яркость их одежды. Она была красной, причем из той же ткани (κόρτη), какой было обито и само возвышение (называвшееся, как и акт, прокипсисом). Красное платье дополнялось красным колпаком типа скуфьи и черными чулками, схожими по цвету и качеству с башмаками кортинариев11. О парадной форме варангов Псевдо-Кодин не сообщает, но надо полагать, что она была не менее эффектной, особенно у варангов, которые представляли элиту императорской охраны. Паломник же Игнатий Смоленский, присутствовавший на коронации императора Мануила II Палеолога, написал об одетых в панцири варангах, сопровождавших василевса во время ритуала Великого входа в храме Св. Софии: «Обапол царя 12 оружника, от глав их и до ногу все желѣзно…»12 Оружием варангов были секиры (πελέκεις)13. Об одежде муртатов в обряднике XIV в. нет информации; вооружены же они были луками (τόξα)14. 7
Ps.-Kod. P. 181.23–182.2.
8 Ibidem. P. 181.31. 9 Les listes de préséance byzantines des IXe et Xe siècle / Introduction, texte, traduction et commentaire par N.Oikonomidès. P., 1972. P. 328. N. 241; ODB. T. 3. P. 2153. 10
Ps.-Kod. P.180.18–23.
11
Ibidem. P.181.10–22.
12 Majeska G.P. Russian Travelers to Constantinople in the Fourteenth and Fifteenth Centuries. Washington, 1984. P. 107. 13 Ps.-Kod. P. 197.27; 210.2; 243.23. 14
Ibidem. P. 180.16. Место императорской стражи в византийском церемониале XIV в.
439
Организационно все названные отряды стражи подчинялись своим командирам. Для варангов это был аколуф (ἀκόλουθος)15. Название его должности («сопровождающий») произошло от обязанности аколуфа при выходах императора сопровождать его во главе отряда варангов. По придворной субординации он занимал 51-е место (из восьмидесяти) в иерархии чинов16. Отряд вардариотов возглавлял примикирий вардариотов17, цаконов — стратопедарх цаконов18 (занимал в иерархии 68-е место)19 и отряд муртатов — стратопедарх муртатов20 (его место в иерархии — 67-е)21. Глава кортинариев именовался комитом (κόμης)22. Общее руководство дворцовой стражей осуществлял великий друнгарий стражи (24-е место в иерархии)23; во время торжественного приема во дворце верховным распорядителем был великий примикирий двора24 (11-е место в иерархии)25. Какое отражение нашли функции отрядов стражи в церемониальной книге XIV в.? Прежде всего, это, разумеется, была охрана императора и дворца. Во время праздничных приемов по распоряжению примикирия двора, определявшего ход церемонии и участие в ней каждого присутствующего, стража занимала соответствующие места. Варанги имели самую почетную службу — у дверей императорской комнаты (пока император не вышел) и в зале приема, Триклинии. Вардариоты охраняли вход во двор дворцового комплекса. Во дворе находились цаконы, муртаты, кортинарии, а также не названные нами выше аллагаторы — конники26. Первенствующее место среди отрядов стражников занимали варанги и вардариоты. Первые выполняли сопровождающие функции, вторые — полицейские. Во время выходов императора за пределы дворца варанги сопровождали 15
Ibidem. P.136.32; 153.14–17, 19; 184.20–24.
16 Поляковская М.А. Византийская чиновная лестница в эпоху Палеологов // Поляковская М.А. Византия, византийцы, византинисты. Екатеринбург, 2003. С. 168. 17
Ps.-Kod. P.182.6. В обряднике место примикирия вардариотов не указано.
18 Ibidem. P.139.16; 165.24–25; 187.19–22. 19 Поляковская М.А. Византийская чиновная лестница… С.171. 20
Ps.-Kod. P.139.14–15; 165.21–23; 187.17–18.
21
Поляковская М.А. Византийская чиновная лестница… С.171.
22
Там же. С.171.
23 Там же. С.164. 24 Ps.-Kod. P.179.16–23.
440
25
Поляковская М.А. Византийская чиновная лестница… С.162–163.
26
Ps.-Kod. P.179.16–180.6.
М.А. Поляковская
не только самого императора, но и несомые перед ним его меч и щит27. Вардариоты же при конных выездах императора шли впереди, неся свои диканикии вертикально и разгоняя собравшийся посмотреть на императорский выезд народ28. Кнут — манглавий висел на поясе каждого из вардариотов, «чтобы стегать тех, кто этого заслуживает»29. Особая роль варангов среди других стражников подчеркивается в обряднике их участием в церемонии коронации императора. В момент исполнения гимна Великого входа император по приглашению диаконов входил в храм, сопровождаемый «со всех сторон варангами, вооруженными секирами, а также молодыми представителями знати»30. Вслед за императором шли диаконы и священники, несущие священные предметы. Вероятнее всего, варанги сопровождали императора вплоть до солеи. Надо полагать, что императорские отряды стражи, прежде всего варанги, принимали участие в ходе коронации в провозглашениях здравицы в честь императора, наряду с возгласами народа. Псевдо-Кодин в своем церемониальном трактате пишет о поддержке избираемого императора народом и армией31. Слово «τὸ φωσσάτον», означавшее в XIV в. войско, не отражает участия в коронации императора каких-либо конкретных отрядов, но, без сомнения, это была прежде всего императорская гвардия, столичное войско, а отряды стражи принадлежали к нему32. Они должны были и здесь играть свою «декоративную» роль, необходимую как для соблюдения древних традиций избрания императора с участием народа и армии, так и для придания обряду эффектной торжественности. При выходах императора во Влахернскую церковь (к примеру, в праздник Всех Святых) охрану несли также варанги. Они сопровождали восседающего на коне императора, неся свои секиры на плече. При подобном выезде императора они сопровождали его либо до ближайшей к церкви территории (τὰ ‘Υψηλά)33, 27 Ibidem. P.183.11–20. Оружие императора нес скутерий, занимавший 42-е место в придворной иерархии. 28 Ps.-Kod. P.182.10. 29 Ibidem. P.181.30–182.1. 30
Ibidem. P.264.13–265.1; Cant. I. 41. 200. 5–7.
31 Ibidem. P.254.29–255.1; 256.15–16. См. об этом: Поляковская М.А. Император и народ в Византии XIV в. в рамках церемониального пространства // АДСВ. 2003. С. 314–321. 32 Известно, что в XI в. варанги и вардариоты входили в столичное войско. См.: Мохов А.С. Военные преобразования в Византийской империи во второй половине X — начале XI в. // Известия Уральского государственного университета. 2004. № 31. Гуманитарные науки. Вып. 7. С. 21, 27. 33 Janin R. La géographie ecclésiastique de l’empire byzantin. Première partie. Le siège de Constantinople et le patriarcat oecuménique. T. 3. Les églises et les monastères. P., 1953. P. 214. Место императорской стражи в византийском церемониале XIV в.
441
либо до самой церкви. При возвращении императора во дворец они окружали его, следуя до того места, где император спешивается («где он ставит ногу на землю»)34. Подобная же церемония сопровождения упоминалась в обряднике в отношении выездов во Влахернскую церковь и в дни других праздников35, а также при выездах в константинопольские монастыри36. На праздник Рождества Господня и Крещения, когда во дворе Влахернского дворца проходило торжественное «явление» подданным императора37 и его ближайшего окружения, отряды варангов и кортинариев принимали участие в этой церемонии. Пространство вокруг шатрового помоста — прокипсиса было заполнено знатью, стоявшей в том же порядке, как и во время приемов в Триклинии дворца. Перед помостом, где находились хоругви, музыканты и духовенство, около колонн возвышения стояли варанги, держа секиры, которые они, по обычаю, поднимали на плечо, когда император вступал на ступени прокипсиса38. Кортинарии, хотя и принадлежали к самому низкому рангу отрядов стражи, во время церемонии прокипсиса стояли у самого подножия помоста (вспомним, что их красная одежда была сшита из ткани, которой обивался помост)39. Другие отряды стражи не названы Псевдо-Кодином среди участников церемонии прокипсиса. По церемониалу, в дни больших праздников и приемов иностранных послов отрядам варангов и вардариотов оказывалась честь приветствовать императора в парадном зале дворца. Варанги принимали участие в ритуале полихронии после итальянских посольств. Как пишет Псевдо-Кодин, варанги «желают императору долгой жизни на своем родном, английском, языке и ударяют своими секирами, которые гремят с шумом»40. Когда начиналась общая полихрония в честь императора, вардариоты, как и другие участники торжества, выкрикивали свои пожелания долгой жизни, но «на языке своей бывшей родины — персидском»41. Как участники торжественной трапезы, имевшей место во дворце по большим праздникам, из представителей стражи автором обрядника названы 34 Ps.-Kod. P. 243.17–244.8. 35 Ibidem. P. 246.1–16. 36 Ibidem. P. 244.16–245.2. 37 Андреева М.А. О церемонии «прокипсис» // Seminarium Kondakovianum. Praha, 1927. Т. 1. P. 154–173.
442
38
Ps.-Kod. P. 197.23–28.
39
См. сн. 11.
40
Ps.-Kod. P. 209.26–210.3.
41 Ibidem. P. 210.4–8. М.А. Поляковская
только варанги. Примикирий варангов и все варанги вместе с ним получали полагающиеся гостям минсы42 в порядке иерархии, после протонотария43. Далее минсы получали стратиоты. Текст обрядника не дает возможности определить, кто причислялся к стратиотам. Вполне вероятно, что среди них были представители других отрядов стражи. Просопография императорской дворцовой стражи бедна. В источниках обычно называются только отряды или их командиры (по занимаемой должности, без имени). История Палеологов сохранила лишь отдельные имена. Можно назвать варангов Мануила и Симона. Мануил, варанг Андроника II Палеолога (примерно 1300 г.), известен в связи с тем, что лечился в константинопольском монастыре Пиги44. Имя Симона (1401 г.) осталось в истории в связи с его судебной тяжбой против зятя по поводу приданого его умершей дочери45. «Безымянность» в источниках рассматриваемого пласта понятна: он представлен не отдельными людьми, а отрядами. В целом же, приведенные материалы позволяют отметить, что элитным отрядом стражи были варанги. Их обязанности и права были первенствующими на фоне остальных подразделений. Несомненна также и декоративная, наряду с реальной, функция отрядов стражи в контексте дворцового церемониала, ориентированного на перманентную трансляцию идеи императорской власти. Включение стражи в общий сценарий придворных ритуалов, во-первых, способствовало пролонгации действия античной политической формулы «армия и народ», а также — созданию того необходимого репрезентационного впечатления, которое должно было упрочить в период кризисной (или предкризисной) ситуации, присущей империи с середины XIV в., необходимый идейный фундамент византийской автократии. (Уральский государственный университет, Екатеринбург, Россия)
42
Ibidem. P. 216.12–16.
43 Минсы — блюда с императорского стола. См. об этом: Поляковская М.А. Эволюция парадного обеда византийских императоров (X–XIV вв.) // Поляковская М.А. Византия, византийцы, византинисты… С. 149–151. 44
PLP. № 16739.
45 Ibidem. № 25383. Место императорской стражи в византийском церемониале XIV в.
443
M.A. Polyakovskaya
The Place of Imperial Guard in Byzantine Ceremonial of the Fourteenth Century
O
n the basis of Pseudo-Kodonis’ Treatise the author studies the composition of the Byzantine imperial guard and its place in the ceremonial life of the Byzantine court. In addition to the function of securing the emperor and the palace, the guard played an important role in the ceremonial life of the Empire, taking part in imperial coronations, official receptions of foreign ambassadors, ceremonial feasts, and also accompanying the emperor during his trips. The appearance of the guard regiments wearing colored uniform (red with gold and blue with white) and holding symbols of power (scepters, battle-axes, bows, wasters) was, in fact, a very spectacular performance. The author stresses that in the time of crises, Byzantium underwent in the fourteenth century, such ceremonies and, especially, their outward luxury created an illusion of exceptional wealth and power of the Empire. (Ural State University, Yekaterinburg, Russia)
444 М.А. Поляковская
И.Н. Попов
Константин Арианин: церковная политика 325–337 гг. глазами византийских историков и хронистов
O
дним из главных обстоятельств, поколебавших церковный образ Константина Великого как идеального христианского правителя, является история политического успеха арианства в последние годы правления императора, спустя некоторое время после 1-го Вселенского собора. Известно, что в последнее десятилетие правления Константина и затем в течение длительного правления Констанция II и далее при Валенте арианство было официальным вероисповеданием императорского двора. Известно, что политическое влияние арианства было окончательно сведено на нет лишь в результате его повторного осуждения 2-м Вселенским собором 381 г. и репрессивных мер Феодосия I. Тем не менее на протяжении всей истории Византии в Европе средневековья и в новое время идеализированные представления об эпохе Константина сохраняли свою силу. Византийским церковным историкам, начиная с Евсевия Кесарийского, пришлось приложить большие усилия, чтобы объяснить все коллизии истории арианских споров и при этом не бросить тени на фигуру основателя христианского царства. Мы попытаемся описать, какими средствами византийские историки и хронисты решали проблему приверженности Константина к арианству. Как созданные ими версии отношения Константина к арианству сохранялись в византийской историографической традиции. Последние годы правления Константина отнюдь не были «золотым веком». Среди сведений, сохраненных хронистами, есть описание страшного голода, который обрушился на Анатолию в начале 330-х гг. и сопровождался массовым бегством населения на Кипр и в
445 Константин Арианин: церковна я политик а 325–337 гг.
другие районы1. Тогда же произошли разрушительные землетрясения на Кипре и на о. Кос2. Известно и о семейных драмах Константина: загадочной гибели его старшего сына Криспа и жены Фавсты, — в лучших нероновых традициях3. Стихийные и социальные бедствия христианскими писателями обычно связывались с правлением «нечестивого» Диоклетиана, но происходили и при «праведном» Константине. Практически одновременно с Никейским собором Константин провел серию карательных операций против нескольких регионов, соседних с Никеей. Эти операции завершились осадой Адрианополя Фракийского и Халкидона, разграблением городов и, возможно, расправой над какими-то оппозиционно настроенными силами4. Цезарь Крисп, павший жертвой отцовского гнева, возможно, был замешан в каких-то политических интригах на Востоке. В этой связи несколько иначе можно оценить список епископов, уличенных в арианстве на Никейском соборе. Среди них предстоятели Никомедии (столица Востока), Никеи (место проведения собора), Эфеса, Кесарии Палестинской (крупнейшие христианские общины Анатолии и Палестины), Скифополя и того же Халкидона. Иначе выглядит и «приверженность к ереси» сосланных епископов, и «единодушие» поддержавшего соборные решения большинства. Очевидно, что в 324–326 гг. Константин выступал на Востоке прежде всего как торжествующий завоеватель, и в связи с этим подлинная атмосфера Никейского собора — главного идеологического мероприятия новой власти — была далека от благодушия. Известно также, что некоторое время спустя, утвердив свою власть на Востоке, Константин воспринимал многие решения Никеи как явные «перегибы». К 327–328 гг. открытая оппозиция была устранена, и первоначальная суровость императора сменилась милостью, поисками не случайных, а более влиятельных и долговечных союзников. Именно одним из результатов этого поиска стало возвращение сосланных, их реабилитация и восстановление положения близких ко двору епископов Евсевия Никомедийского и Евсевия Кесарийского. Церковному сообществу были возвращены его прежние лидеры, которые пред1
Theophan. Chronographia / Ed. C. De Boor. Leipzig, 1883. P. 29.13–23.
2 Ibidem. P. 29.24–25; Georgius Cedrenus. Compendium historiarum / Ed. I. Bekker. Bonn, 1838. Vol. 1. P. 519.10–12 (по Феофану; землетрясение на Кипре); Elias Nisibenus. Opus Chronologicum / Ed. E. W. Brooks. Leipzig, 1910. P. 99 (землетрясение на о. Кос). 3 Убийство (смерть) Криспа: Philostorgius. Kirchengeschichte / Ed. J. Bidez, F. Winkelmann. Berlin, 1981. II.4; Sozomenus. Kirchengeschichte / Ed. J. Bidez, G. Ch. Hansen. Berlin, 1995. I.5; Zosime. Histoire nouvelle / Ed. F. Paschoud. P., 1971. II.29.2; Chronicon Paschale / Ed. L. Dindorf. Bonn, 1832. P. 525.17–18; Theophan. P. 22.12–13; Cedrenus. Vol. 1. P. 497.22–23 (по Феофану). Убийство (смерть) Фавсты: Philostorgius. II.4; Zosime. II.29.2.
446
4 Chron. Pasch. P. 525.15–17. И.Н. Попов
ставляли Церковь при дворе и до прихода Константина. Еще одним логичным шагом в этом направлении стала реабилитация Ария, который, с одной стороны, был важен для этих лидеров как знак «всеобщего примирения», а с другой стороны, мог быть использован для нейтрализации крайнего проникейского крыла в Церкви, которое начало группироваться вокруг престола архиепископа Александрии5. Таким образом, оформился поворот Константина от Никеи к созданию сообщества лояльного большинства в церковной иерархии. Те ее представители, которые не приняли такую политику, были постепенно различными способами устранены. Кульминацией «проарианского» курса Константина стали два церковных собора. На первом — в Антиохии в 330 г. с политической сцены были устранены епископы Евстафий Антиохийский и Кир Беритский. На втором — в Тире и Иерусалиме в 335 г. пострадали Маркелл Анкирский и Афанасий Александрийский. К моменту смерти Константина арианство было абсолютно господствующей доктриной восточной Церкви, и оно будет оставаться таковым еще более полувека — до конца 370-х гг. *
*
*
Итак, мы можем выделить три важнейших события, характеризующих арианскую политику Константина. 1. Реабилитация Евсевия Никомедийского и других епископов–жертв Никейского собора. 2. Возвращение из ссылки Ария и его новые проповеди при дворе. 3. Антиохийский собор 330 г. и Тирский собор 335 г., закрепившие успех арианства. Попробуем обратить внимание на изложение этих событий византийскими авторами. В «Житии Константина» Евсевия Кесарийского последовательно создается впечатление идиллии в отношениях власти и общества на Востоке в правление Константина. Сочувственно относившийся к осужденным в Никее епископам, Евсевий воспринимал их возвращение на престолы как исправление досадной ошибки властей. А если ошибка исправлена, то нет смысла о ней напоминать. Поэтому, давая обширное описание Никейского собора, Евсевий ни словом не упомянул об осуждении там кого-либо6. Точно так же не упомянуто им и об осуждении Афанасия Великого на Тирском соборе 335 г.7. Единственным 5 Совр. интерпретации политики Константина см.: Stein E. Histoire du Bas-Empire. P., 1959. T. 1. P. 105–110; Barnes T. Constantine and Eusebius. L., 1981. P. 208–244; Карташев А.В. Вселенские соборы. М., 1994. С. 40–56. 6
Eusebius. Vita Constantini / Ed. F. Winkelman // Eusebius. Werke. Berlin, 1975. Bd. 1.1. III.6–24.
7 Ibidem. Vita Constantini. IV.41–48. Константин Арианин: церковна я политик а 325–337 гг.
447
крупным церковным бедствием, по Евсевию, становятся беспорядки в Антиохии, приведшие к низложению еп. Евстафия8. Однако и здесь Евсевий посвящает основное внимание лишь своему решению не занимать антиохийский престол и не посвящает нас в конкретные обстоятельства антиохийского дела. Он не произносит слова «собор» и не упоминает о низложении Евстафия. Подобные конфликты, независимо от их направленности, явно не вписывались в концепцию социальной гармонии, представленную Евсевием в житии. Проблему арианства Константина и перемен в его политике он проигнорировал. Тем не менее, уже сам подход Евсевия к этим событиям оказал существенное влияние на дальнейшую традицию памяти о них в Византии. Именно игнорирование, умалчивание вопроса арианства Константина будет одним из важнейших приемов в позднейших житиях императора и у многих историографов. *
*
*
Совсем иные версии сложились у церковных историков V в. Главное объяснение этих событий, предложенное историками V в. — концепция «обмана» благочестивого императора со стороны коварных интриганов, которые притворно раскаивались, притворно поддерживали никейский символ веры из карьерных соображений. Наиболее прямо эту логику воспроизводят Сократ Схоластик и Созомен. В их рассказах главное место занимают приведенные целиком покаянные письма Евсевия Никомедийского и Феогниса Никейского к Константину, в которых они признают правоту собора. За это епископы получают возможность вернуться на свои кафедры9. Относительно возвращения самого Ария одного покаяния историкам кажется уже недостаточно. Для оправдания реабилитации Ария на сцене появляется августа Констанция и ее окружение, которое оказывает влияние на императора, убеждая его «сменить гнев на милость». Арий также пишет покаянные письма и, в конце концов, возвращается из ссылки на Восток10. Историки тем самым предполагают, что такого искушенного политика, каким был Константин, можно было в чем-то убедить женскими советами или подобными «чистосердечными» письмами11. 8 Ibidem. Vita Constantini. III.59–62. 9 Socrates Scholasticus. Kirchengeschichte / Ed. G. Ch. Hansen. Berlin, 1995. I.14; Sozomenus. Kirchengeschichte / Ed. J. Bidez, G. Ch. Hansen. Berlin, 1995. II.16. 10 Socr. Schol. I.14, 25–26; Soz. II.27.
448
11 Представляется наиболее вероятным, что сохраненные Сократом и Созоменом тексты в действительности писались уже после того, как политическое решение о реабилитации было принято. Писались едва ли не под диктовку придворных для оформления «официальной версии», чтобы в наиболее выгодном свете представить принятое решение «общественности». И.Н. Попов
Тема обмана и интриг остается главной и в рассказах историков о Тирском соборе12. Они уделяют мало внимания богословию собора, принятым им документам. Основной интерес Сократа, Созомена и Феодорита — преследование Афанасия Александрийского большинством арианствующего восточного епископата. Константин в этой ситуации остается в роли третейского судьи «над схваткой», но вынужденно доверяет соборному большинству. «Ариане» любыми средствами стремятся к низвержению «борца за веру» Афанасия, и в результате им удается обмануть императора. Афанасий сослан. *
*
*
Среди церковных историков V в. наиболее интересную версию этих же событий представил Феодорит Кирский. Возможно, вся концепция «обмана» показалась ему неподходящей для должного освящения политики Константина, и он предпринял немалые усилия, чтобы создать у читателя ощущение непричастности императора к церковным событиям последних лет его правления. Рассказывая в целом о том же, что и его предшественники, Феодорит располагает свою информацию в таком порядке и вводит такие нюансы, которые придают всем событиям 325–337 гг. совершенно новый смысл. Во-первых, в рассказе о Никейском соборе Феодорит почему-то не упоминает о ссылке Ария и сочувствовавших ему епископов. Эта мелкая деталь могла бы быть случайной, если бы не дальнейшее. По Феодориту, вскоре после собора умирает епископ Константинополя Александр, и его престол незаконно захватывает Евсевий Никомедийский, по наущению Ария. Константин в ответ якобы пишет гневное письмо против Евсевия Никомедийского и Феогниса Никейского (который явно ни при чем), и, разумеется, смещает этих епископов с их кафедр13. Весь этот рассказ является авторской фабрикацией Феодорита. Извес тно, — и Феодорит не мог этого не знать, — что еп. Александр Константинопольский пережил Константина и скончался в августе 337 г. Евсевий Никомедийский действительно занимал константинопольский престол, но уже только в 339–341 гг., и для его восшествия на столичную епископию распоряжением имп. Констанция II был смещен проникейский епископ Павел Исповедник. Таким образом, коллизия с захватом константинопольской кафедры Евсевием произошла уже в другое время и в иной политической обстановке. 12 Socr. Scol. I.28–35; Soz. II.25–28; Theodoret. Kirchengeschichte / Ed. L. Parmentier, F. Scheidweiler. Berlin, 1954. I.29–31. Все три версии в главном похожи. 13 Theodoret. I.20–21. Константин Арианин: церковна я политик а 325–337 гг.
449
Письмо Константина, которое приводит Феодорит в доказательство своего рассказа, написано императорской канцелярией, конечно, не в это время, а в 325 г., сразу же по итогам Никейского собора. Оно представляет собой суммированный ряд обвинений Евсевию и Феогнису и принуждает их к повиновению тем наказаниям, которые наложены на них соборной (т. е. императорской) волей. Зачем же Феодориту понадобилась история с появлением Евсевия в столице и его низложением? Наиболее важную роль в разобранном нами отрывке играет сам текст письма Константина к Евсевию и Феогнису. Он содержит резкое осуждение этих деятелей и тем самым создает у читателя яркое впечатление об антагонизме между Константином и арианами. Важно также, что этот антагонизм продемонстрирован не в связи с Никейским собором, что было бы понятно, а в другом — пусть и сфабрикованном — эпизоде. Тем самым Феодорит эффективно добивается у читателя представления о том, что Константин продолжал отстаивать принципы Никейского собора и в более поздние годы своего правления, и между ним и арианами не было никакой связи, а даже наоборот — противостояние. Тенденция к подчеркнутому дистанцированию Константина от церковных дел прослеживается и в рассказе Феодорита о Тирском соборе. Феодорит приводит письмо императора к собору, в котором нет ни слова о деле Афанасия, и одновременно подчеркивает, что император писал, «как подобает человеку, украшенному благочестием». В то же время все содержание Тирского собора в рассказе Феодорита сводится к разбору скандалов с Афанасием и его осуждению14. Тем самым создается впечатление, что император «не знал» о реальных событиях, или, по крайней мере, как человек светский не придавал им большого значения. Таким образом, Феодорит усиливает версии Сократа и Созомена о непричастности Константина к арианской политике 325–337 гг. Не довольствуясь объяснениями об обмане императора, историк прибегает к тенденциозному группированию фактов и добивается впечатления как отсутствия у Константина проарианских интересов, так и сведения на нет влияния самой арианской проблемы на церковную историю этих лет. Вместе с тем рассказ Феодорита создает иллюзию полной самостоятельности церковной иерархии от политических властей. Итак, в Византии сложились два основных подхода к решению проблемы арианства Константина. Во-первых, игнорирование проблемы. Во-вторых,
450
14
Ibidem. I.28–31.
И.Н. Попов
концепция «обмана» императора «льстивыми» интриганами-арианами. В дальнейшем эти два подхода будут в течение многих столетий сосуществовать и конкурировать друг с другом. *
*
*
После Феодорита византийская историография долго не обращалась к теме арианства Константина. Ранневизантийские историки и хронисты VI–VII вв. мало интересовались церковной историей, давали о ней мало информации и не оставили каких-либо суждений по этому вопросу. Одновременно в Византии последовательно развивался мифологизированный образ Константина, который представлялся как идеал православного государя и как основатель христианского царства, политической традиции Византии. В VIII–IX вв. сформировалась группа житий императора, в которых была «систематизирована» вся история императора, «достойная доверия благочестивых людей»15. Разумеется, агиографический образ Константина никак не мог сочетаться не только с арианством, но и с «подозрениями в арианстве». Поэтому для житий Константина было характерно молчаливое отрицание существования проблемы арианства — т.е. подход, впервые продемонстрированный еще Евсевием. В житиях Константин всегда идет лишь прямым путем от видения Креста к крещению у папы Сильвестра и к торжеству православия по всей империи, которое выразилось в единении Церкви на Никейском соборе, в развитии культа святых мест и в строительстве новой священной столицы. В житиях не было места для истории политической борьбы. Эта агиографическая, по сути, мифологическая традиция памяти о Константине в средневизантийскую эпоху оказывала сильное влияние на историков и хронистов. На практике это означало либо забвение, либо кардинальную трансформацию памяти о тех событиях, которые могли бы хоть как-то бросить тень на идеальный образ императора. Уже в V–VI вв. из сочинений стали исчезать события последних лет правления Константина, возможно казавшиеся хронистам не слишком значимыми, но связанные с проблемой арианства. 15 Три основных варианта жития: Un Bios di Constantino / Nota di M. Guidi // Rendiconti della Reale Accademia dei Lincei. Classe di scienze morali, storiche e fi lologe. Roma, 1907. Ser. 5. Vol. 16. P. 304–340, 637–655; Opitz H. Die Vita Constantini des Codex Angelicus 22 // Byzantion. 1934. Vol. 9. P. 535–593; Halkin F. Une novelle vie de Constantin dans un legendier de Patmos // Analecta Bollandiana. 1959. Vol. 77. P. 63–107, 370–372. Исследования: Winkelmann F. Das hagiographische Bild Konstantins I in mittelbyzantinischer Zeit // Beitrage zur byzantinischen Geschichte im 9–11 Jahrhundert. Praha, 1978; Kazhdan A. P. «Constantine imaginaire»: Byzantine Legends of the IXth Century about Constantine the Great // Byzantion. 1987. T. 57. P. 196–250. Константин Арианин: церковна я политик а 325–337 гг.
451
Сразу после Феодорита окончательно пропали знания об Антиохийском соборе 330 г. После Феодорита первым, кто удостоил этот собор внимания, был лишь историк XIV в. Никифор Каллист16. Даже такой добросовестный исследователь как Феофан Исповедник обошел собор вниманием, а это значит, что, вероятно, в его источниках сведений о соборе тоже уже не было. Что же в таких условиях могло произойти с представлениями о проарианской политике Константина последних лет его правления? Какова судьба концепций историков в позднейшей традиции? *
*
*
Феофан Исповедник был первым историком, который после долгого перерыва обратился к арианской теме и коснулся почти всех интересующих нас эпизодов. Согласно его представлению, Евсевий Никомедийский и Арий были реабилитированы одновременно, после того как притворно поклялись в том, что поддерживают Никейский Символ веры17. Феофан не упомянул о возвращении Евсевия на епископский престол, или считая это само собой разумеющимся, или не придавая этому значения, или стремясь, чтобы этому не придал значения читатель «Хронографии». Возможно, для того чтобы смягчить впечатление от этого события, хронист предварительно сообщил, что Арий не был принят в церковное общение Афанасием Александрийским18. Концепция «обмана» императора подробно представлена в рассказе Феофана о Тирском соборе 335 г. Рассказ о соборе в основном следует традиции историков V в. В центре его — история столкновения Афанасия Великого с многочисленными «клеветниками», постоянно возводящими на него все новые обвинения19. Рассказ построен так, что Константин как будто трижды рассматривает обвинения, выдвинутые против Афанасия. Император остается солидарен с позицией Афанасия до тех пор, пока «враги истины» не заявляют, что Афанасий угрожает прекратить снабжение Константинополя египетским хлебом. Тогда император, ввиду явной политической угрозы, распоряжается сослать святителя в Трир20. Из рассказа Феофана никак нельзя сделать вывод о том, что 16
Nicephorus Callistus Xanthopoulos. Historia Ecclesiastica. VIII.45 (PG. T. 146. Col. 176–181).
17
Ibidem. P. 29.32–30.10.
18 Ibidem. P. 29.32–34. 19
452
Ibidem. P. 30.21–32.12.
20 Из ранних историков о клевете с вывозом хлеба упоминают Сократ Схоластик (I.35) и Феодорит (I.31). Созомен молчит. Возможность для Афанасия запретить вывоз зерна из Египта представляется анахронизмом. И.Н. Попов
сам Константин мог как-то быть связан с арианами. Скорее наоборот, император очень ценит епископа, защищает его до последней возможности, но, оставаясь в церковном споре все же «над схваткой», уступает обстоятельствам. Под тем же годом, что и Тирский собор, Феофан помещает рассказ о смерти Ария. Хронист упоминает, что после изгнания Афанасия Александрийского Арий вступил в конфликт с еп. Александром Константинопольским, начал интриговать против него, но скоропостижно умер. В связи с этим Феофан критикует Евсевия Кесарийского, который якобы упоминал где-то, что в момент смерти Ария константинопольский престол занимал еп. Евсевий Никомедийский21. Как мы видели, идея о присутствии Евсевия Никомедийского на столичном престоле разрабатывалась в свое время Феодоритом. Возможно, критикуемое Феофаном мнение как-то связано с концепцией Феодорита. В этом случае получается, что Феофан отвергает взгляд Феодорита и опирается на рассказы, восходящие к более сдержанным версиям Сократа Схоластика и Созомена22. Несмотря на безусловную православную тенденциозность Феофана, необходимо отметить, что хронист сумел создать очень взвешенное представление о Константине, не педалируя его связей с арианством, но все же и не слишком отойдя от взгляда историков V в. Учитывая также загадочную критику Евсевия Кесарийского, а возможно, скрытый упрек Феодориту, версию Феофана можно оценить как большой успех трезвого историзма, достигнутый в атмосфере нарастающего влияния агиографического образа Константина. *
*
*
Новый шаг в переходе от историографической к агиографической позиции мы видим в «Хронике» Георгия Монаха, который попытался решить проблему арианства Константина новыми средствами. В его тексте сразу после пространного описания Никейского собора появляется рассказ о реабилита21 Theophan. P. 32.12–33.7. К. Де Боор предлагает параллельное этому место в 36-й гомилии Григория Богослова (PG. 36. Col. 265). Однако оно относится только к легенде о молитве еп. Александра, которая послужила причиной скоропостижной смерти Ария (у Григория сюжет встречается впервые; в историографии впервые у Руфина Аквилейского; Historia Ecclesiastica. X.12–13). Утверждение о том, что в момент смерти Ария столичным епископом был Евсевий Никомедийский, в сохранившихся трудах Евсевия Кесарийского неизвестно. 22 Ср. Socr. Schol. I.37–38; Soz. II.29. Феодорит Кирский в этом случае также демонстрирует собственное представление (I.14). Он сообщает о смерти Ария одновременно с рассказом о его реабилитации, сразу же после Никейского собора и до всех прочих сведений о периоде 326–337 гг. Тем самым Феодорит выводит Ария за скобки всего прочего повествования о последних годах правления Константина и в этом эпизоде также стремится к минимизации влияния ариан на Константина. Константин Арианин: церковна я политик а 325–337 гг.
453
ции Ария. Основываясь на «Хронографии» Феофана, Георгий Монах воспроизводит историю того, как Арий притворно признал истинность Никейского Символа веры, но, тем не менее, не был принят в общение еп. Афанасием Александрийским23. Всю историю возвращения Ария Георгий Монах трактует уже почти как некую «притчу» о доверчивости добродетельной власти и возможностях злонамеренных людей эту власть обмануть. Сюжет использован хронистом как повод для обширного отступления с морально-этическими рассуждениями24. Таким образом, для Георгия Монаха церковная история 325–337 гг. укладывается в некий сюжетный треугольник: Константин–Арий–Афанасий. Все, что в действительности произошло в эти годы, для хрониста несущественно. Он уже не упоминает ни об Антиохийском, ни о Тирском соборах, ни о реабилитации осужденных в Никее епископов, ни даже о «наветах» ариан на Афанасия Великого. Исчезло множество деталей и действующих лиц истории, уступивших место главным героям сюжета. Каждый из трех оставшихся персонажей олицетворяет определенную «действующую силу». Ход церковной истории, имперской политики зависит от личных взаимоотношений этих трех персонажей. История здесь превращается в фабулу почти мифологического характера. Все, что оказывается лишним для развития этой фабулы, изымается из текста. При этом этические рассуждения хрониста своеобразно дополняют и оттеняют эту мифологическую фабулу. Поэтическая метафорика, доставлявшая изысканность античным эпическим произведениям, здесь заменяется проповеднической метафорикой, которую хронист почерпнул в Библии. Однако, приняв Ария как одного из главных героев своей фабулы, Георгий Монах должен довести героя до развязки. Поэтому из интересующего нас ряда событий в хронике остается еще одно — смерть Ария25. Согласно Георгию Монаху, Арий вновь появляется в Константинополе уже при имп. Констанции II. Своим красноречием он очаровывает сначала жену императора, а затем «обращает в арианство» и его самого. Наследник Константина тем самым «уклоняется» от «истинной веры» своего «православного» отца и начинает чинить гонения на сторонников Никеи. Арий пытается очернить перед императором еп. Александра Константинопольского, но неожиданно умирает в столичном общественном туалете. 23
Georgius Monachus. Chronicon / Ed. C. De Boor, P. Wirth. Stuttgart, 1978. P. 509.18–510.13.
24 Ibidem. P. 510.13–516.8.
454
25 Ibidem. P. 533.22–535.4. И.Н. Попов
Почему смерть Ария была перенесена на эпоху Констанция II? Известно, что впервые представления об этом появились во «Всемирной хронике» Иоанна Никиусского (кон. VII в.)26. Но там содержалось лишь сообщение о том, что Арий обратил Констанция в свою веру, и не было рассказа о смерти. Перенос смерти Ария на время Констанция был очень выгодным композиционным ходом для разрешения проблемы арианства Константина. Если признаётся, что Арий начинает действовать при Констанции, то исчезает необходимость объяснять его успехи при Константине, исчезает тень с самого Константина. И Георгий Монах воспользовался этим ходом, придал хронологическому смещению более «совершенный» и «правдоподобный» вид, соединив в своем рассказе сразу несколько более ранних мотивов. Интересен также рассказ Георгия Монаха об обращении Констанция в арианство. В наследии историков V в. присутствуют два варианта этого рассказа. По Сократу и Созомену, некий безымянный «пресвитер» добивается расположения августы Констанции, сестры Константина, и та на смертном одре завещает своему брату вернуть ко двору Ария и других сосланных Никейским собором27. По Феодориту, в начале правления Констанция при дворе также появляется безымянный «пресвитер», который пользуется влиянием на императора и в итоге убеждает его в необходимости поддерживать ариан28. Георгий Монах был достаточно знаком с церковными историями, но среди них более доверял Феодориту с его рассказом о Констанции, и второму «пресвитеру» он дал имя — Арий. Таким образом, с помощью Георгия Монаха сюжет о смерти Ария претерпел изменения, соответствующие основным закономерностям развития мифологии, где главные герои всегда «поглощают» второстепенных и всегда «присваивают» себе их заслуги. *
*
*
«Хроника» Георгия Монаха в интересующем нас разделе стала почти непререкаемой основой для хронистов последующего времени. Главное в ней — не объяснение арианства Константина, а то же самое отрицание самой проблемы арианства. Можно сказать, что после Георгия Монаха этот подход Евсевия и агиографов надолго возобладал и в историографии. Именно так в дальнейшем изображали историю хронисты Симеон Логофет, Михаил Глика, Константин 26
John of Nikiu. Chronicle / Trans. R. H. Charles. London; Oxford, 1916. Ch. 78.5.
27
Socr. Schol. I.25–26; Soz. II.27.
455
28 Theodoret. II.3. Константин Арианин: церковна я политик а 325–337 гг.
Манасси и Иоанн Зонара. У всех этих авторов нет каких-либо упоминаний о епископах-арианах, о соборах тех лет. Те из авторов, кто касался смерти Ария, рассказывали о ней по Георгию Монаху29. Несколько неожиданно в контексте этой устойчивой традиции выглядит «Исторический синопсис» Георгия Кедрина. Повышенное внимание этого хрониста к деталям, стремление собрать максимально полный материал привели его к результату, отличному от работ большинства средневизантийских хронистов. Известно, что в разделе своего труда, посвященном христианскому царству, Кедрин пользуется хроникой Георгия Монаха для описания наиболее важных исторических событий. Все рядовые события он как правило излагает по «Хронографии» Феофана. Рассказ о Никейском соборе взят им у Георгия Монаха30. После него Кедрин обращается к материалам Феофана и воспроизводит значительное число событий последних лет правления Константина — почти все, что можно было узнать из труда Феофана. Он даже упоминает имя еп. Евстафия Антиохийского, хотя и ставит его в очень загадочный анахронистический контекст31. Кедрин ничего не знает об Антиохийском соборе 330 г., но, по крайней мере, он знает о существовании Евстафия. Среди событий последних лет Константина Кедрин обращается и к рассказу о реабилитации и смерти Ария и следует вполне традиционному его варианту: Арий обманывает императора, признавая постановления Никейского собора, возвращается в Константинополь, интригует против еп. Александра и, наконец, неожиданно умирает «позорной смертью»32. Рассказ Кедрина не содержит в себе ничего нового, но главное в том, что хронологически он помещен все же в эпоху правления Константина, а не Констанция, как это обычно делалось хронистами после Феофана. Тем самым, сознательно или нет, Кедрин вступает в полемику с Георгием Монахом и всеми его последователями. Опираясь в своей хронологии на Феофана, Кедрин, возможно незаметно для себя, воспроизводит и исторические концепции Феофана. Несмотря на то, что во многих случаях Кедрин предпочитал Феофану Георгия Монаха и использовал его для рассказа о важнейших исторических событиях, хронист рубежа XI–XII вв. уже не воспринимал текст 29 Johannes Zonaras. Epitomae Historiarum / Ed. M. Pinder. Bonn, 1844. Vol. 2. P. 56.15–57.10; Michael Glycas. Annales / Ed. I. Bekker. Bonn, 1836. P. 468.15–469.1. 30 Ibidem. Vol. 1. P. 499.21–505.4. 31 Ibidem. Vol. 1. P. 514.17–18. По Кедрину, после Евстафия антиохийский престол занял Флавиан (в действительности избран в 381 г.).
456
32
Ibidem. Vol. 1. P. 518.15–519.7; cp. Theophan. P. 29.32–33, 32.12–33.7.
И.Н. Попов
Георгия Монаха как единую идеологически продуманную структуру, считал возможным разбивать его на части и использовать выборочно. В связи с этим Кедрин терял и искажал многое из провозглашенных Георгием Монахом идей. В данном случае заимствования попеременно из Георгия Монаха и из Феофана привели к тому, что проблема арианства Константина, о которой так старались забыть византийцы, возникла вновь. Разумеется, Кедрин не предложил нового выхода из нее, но все же вместо тотального отрицания он вновь, пусть неуверенно, вернулся к ее обсуждению. Таким образом, историографическая традиция Феофана, в нач. IX в. противостоявшая бурному развитию мифологического образа Константина, спустя 300 лет неожиданно нашла свое продолжение в работе Георгия Кедрина. *
*
*
В заключение нашего экскурса следует сказать, что и умолчание проблемы и концепция «обмана» в объяснении симпатии Константина к арианству оказались много сильнее аналитических способностей не только средневековых интеллектуалов, но и многих европейских ученых нового времени. Концепцию «обмана» в точности воспроизвел в XIV в. Никифор Каллист, опиравшийся в основном на данные Сократа Схоластика, Созомена и Феодорита33. Если с развитием ренессансной историографии заниматься умалчиванием проблемы стало уже невозможно, то теория «обмана» еще долго составляла основу представлений историков о политике Константина. Еще в XVIII в. Э. Гиббон стремился объяснить решения Константина некоей «игрой страстей» или настроениями императора34. Подлинное преодоление концепции «обмана» и выработка новых, «рациональных» объяснений церковной политики на Востоке в 325–337 гг. связано лишь с исследованиями Я. Буркхардта в XIX в.35. Тем не менее, еще в XX в. многие исследователи, преимущественно конфессиональных направлений, проявляли непоследовательность в критике источников и допускали подобные субъективные причины в качестве основы понимания перипетий церковной политики на Ближнем Востоке. (Православная энциклопедия, Москва, Россия)
33
Nicephorus Callistus Xanthopoulos. Historia Ecclesiastica. VIII.43, 47, 49–50.
34 Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. М., 1997. Т. 2. С. 411–423. 35 Burckhardt J. Die Zeit Constantins des Grossen. Berlin, 19553. S. 290–297. Константин Арианин: церковна я политик а 325–337 гг.
457
Ilya Popov
Constantine the Arian: Church Policy in 325–337 Seen through the Eyes of Byzantine Historians and Annalists
A
n idealized image of Constantine the Great as an Orthodox Christian Emperor can be shaken if the observer takes into account the history of the political success of Arianism in 326–337, in the last years of Constantine’s rule. The author examines the content of Byzantine historical memory concerning the relations of Constantine the Great and pro-Arian movement in the Eastern Christian Church. In general, Byzantine historians and annalists proposed two fundamental ways of explanation of Constantine’s sympathies towards Arianism. The first one is the conception of “trickery” of the emperor by the Arians who obtained great influence at the Imperial court with the help of intrigues and adulation. This conception was elaborated by Byzantine church historians of the fift h century (Socrates, Sozomenos, Theodoret) and was transmitted to the works of some later annalists (Theophanes, George Kedrenos). The second one was a complete ignorance of the problem creating an impression of complete absence of any Arian controversies in the last years of Constantine. The genesis of the latter conception could have been connected with Eusebios of Caesarea. In Byzantine tradition, it was broadly used in the hagiographical Vita of Constantine the Great and by some chroniclers (George the Monk, Symeon Logothetes, John Zonaras). In the development of Byzantine historical memory these two conceptions can be found in coexistence and competition. (Orthodox Encyclopedia, Moscow, Russia)
458 И.Н. Попов
А.А. Чекалова
IV — первая половина VII в. — протовизантийский или ранневизантийский период истории империи?
В
свое время Поль Лемерль ввел в научный оборот понятие «протовизантийский» для обозначения периода IV — первой половины VII в. византийской истории1. С тех пор этот термин получил достаточно широкое распространение. Именно он употреблен в «Оксфордском словаре Византии», изданном под редакцией А.П. Каждана и в известном смысле подводящем итоги современного византиноведения до начала 90-х гг., для обозначения эпохи IV — первой половины VII в.2. Но кто решится назвать равеннские мозаики протовизантийским искусством? Кто решится назвать шедевр мировой архитектуры — храм Св. Софии — памятником протовизантийского зодчества? А ведь именно в архитектуре и искусстве особенно ярко отражается сущность той или иной цивилизации. И сколько раз мы видим именно эти памятники в качестве иллюстраций ко многим работам по различным аспектам и периодам византийской истории3. В свое время К. Манго заявил, что в последующей истории Византии не было ничего из того, чего не существовало бы в ранней Византии4. Возможно, это высказывание является некоторым 1 Lemerle P. The Agrarian History of Byzantium from the Origins to the Twelft h Century. The Sources and Problems. Galway, 1979. P. 1–26. 2
The Oxford Dictionary of Byzantium / Ed. A. Kazhdan. New York; Oxford, 1991. P. 346.
3 См., например, форзац книги: Каждан А.П. Византийская культура (X–XII вв.). СПб., 2000. Надо отметить, что автор, ушедший из жизни в 1997 г., не имел отношения к оформлению нового издания своей монографии. Но выбор равеннских мозаик для ее оформления весьма показателен для восприятия византийской цивилизации и того, что наиболее ярко ее отражало, теми, кто готовил книгу к печати. 4
Mango C. Byzantium: the Empire of New Rome. L.,1980.
IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
459
преувеличением, но несомненно одно — Византия начинается с IV в. Именно в ранний период византийской истории многое было создано из того, что принесло ей известность, многое оформилось из того, что считается типично византийским. Особенности социального устройства Византии, специфика византийского господствующего класса, представленного столичной чиновной знатью и провинциальной землевладельческой аристократией, cтоль характерная для империи, также начали закладываться в IV — первой половине VII в., т.е. в ранневизантийскую эпоху. В византиноведческой литературе еще бытует мнение, что в Византии IV — первой половины VII в., которую охотнее называют Восточной Римской империей, существовала старая римская сенаторская аристократия, владевшая несчетными поместьями в различных частях империи5. Между тем до основания Константинополя и, соответственно, начала византийской истории господствующий класс на греческом Востоке был представлен главным образом муниципальной аристократией — куриалами. Римское владычество, накладываясь сверху, не затрагивало существенно греческого полиса6 и не меняло ранее существовавшего здесь социального устройства. Если на Западе высшим социальным слоем являлась сенаторская аристократия, то на Востоке безраздельно господствовала местная знать. В отдельных городах восточных провинций империи имелись лица, вошедшие в состав римского сената7 и ставшие таким образом представителями высшего социального слоя Римской империи — сенаторской аристократии. Однако общее число их было весьма незначительно8, и уже в силу своей малочисленности и рассеяния по разным городам они, даже если не отправлялись на постоянное жительство в Рим, как 5 Осипова К.А. Социально-экономические отношения и государственный строй в Византии в конце VII — середине IX в. Аграрные отношения // История Византии. М., 1967. Т. 2. С. 14; Каждан А.П., Чичуров И.С. О структуре византийского общества VII–IX вв. Проблема социальной стратификации и книга Яннопулоса // ВО. 1977. С. 136. 6
Jones A.H.M. The Greek under the Romans // DOP. 1963. N. 7. P. 1–2.
7 Hammond M. Composition of the Senate, A. D. 68–235 // JRS. 1957. Vol. 47. P. 77.
460
8 Ibidem. P. 79; Jones A.H.M. The Later Roman Empire, 284–602: A Social, Economic and Administrative Survey. Oxford, 1964. Vol. 1. P. 5–6. K иному выводу пришел А. Шастаньоль. См.: Chastagnol A. Remarques sur les sénateurs orientaux au IVe siècle // Acta antiqua. 1976. T. 24. P. 341–342. Однако выводы исследователя базируются на уже утратившей свое значение работе П. Ламбрехта (Lambrechts P. La composition du Sénat romain de Séptime Sévère à Dioclétien. Budapest, 1937). Как показал М. Хаммонд (Hammond M. Op.cit. Р. 79), общее число провинциалов в римском сенате возрастало не за счет жителей Востока, а за счет выходцев из Африки. Ср.: Jones A.H.M. The Later Roman Empire… Vol. 3. P. 1. N. 2. Весьма же немногочисленные сенаторы восточного происхождения, как правило, были выходцами из римских колоний. Cм: Levick B. Roman Colonies in Southern Asia Minor. Oxford, 1967. P. 103–120; Talbert R.J.A. The Senate of Imperial Rome. Princeton, 1984. P. 33. А.А. Чекалова
того требовало их звание9, не оказывали сколько-нибудь заметного влияния на общественную структуру данного региона. Известно, правда, что закон императора Констанция (337–361 гг.) от 12 августа 357 г., включенный позднее под номером 11 в титул 4 «О преторах и квесторах» книги VI Кодекса Феодосия II10, предписывал римским сенаторам, обладавшим поместьями в Ахайе, Македонии и Иллирике, иными словами, жившим в Греции и Фракии, принимать участие в заседаниях константинопольского сената. Именно эти римские сенаторы, полагают исследователи, составили ядро вновь учрежденного института власти11. По мнению Ж. Дагрона, римские сенаторы, причем не только те, которые обитали в Ахайе, Македонии и Иллирике, но и во всей префектуре Восток, были переведены из римского сената в константинопольский, хотя осуществлено это было, по мнению исследователя, не по вышеназванному закону, а по не дошедшему до нас постановлению Констанция, изданному незадолго до 359 г. и являющемуся, возможно, добавлением к закону C.Th. I.4. 11 12 . Однако то ли потому, что законы плохо исполнялись, то ли потому, что они в данном случае не вполне отражали реальность того времени (что вполне допустимо, ибо законы обязаны учитывать отдельные, даже самые мелкие казусы), мы не располагаем данными о существовании римских сенаторов в восточных пределах империи. В самом деле, в нашем распоряжении имеется всего лишь один пример, подтверждающий точку зрения А. Джонса или Ж. Дагрона. Речь идет об антиохийском куриале Олимпии, который до 358 г. являлся членом римского сената, а затем был переведен в константинопольский сенат 13. Показательно, что землевладельцы восточных областей Римской империи, являвшиеся обычно куриалами, вовсе не стремились в римский сенат. Известен, например, один землевладелец, приписанный к римскому сенату, некто Менандр, уроженец Коринфа и обладатель земельных владений в тех 9 Digesta. I. 9.11. 10 C.Th. VI. 4. 11. 11 Jones A.H.M. The Later Roman Empire... Vol. 1. P. 132–133; Vol. 3. P. 23. N. 49. Еще до Джонса, но в том же духе, закон трактовался А.Пиганьолем. См.: Piganiol A. L’émpire chrétien (325–395). Р., 1947. Р. 105. 12 Dagron G. Naissance d’une capitale: Constantinople et ses institutions de 330 à 451. P., 1974. P. 129. 13 Lib. Ер. 251 (а. 358/359): Cf.: Idem. Ep. 70 (а. 359): IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
461
областях. Его отнюдь не прельщала возможность принимать участие в заседаниях римского сената, и он предпочитал быть куриалом родного города. Куриалом Коринфа был и его сын Аристофан14. По всей видимости, именно лиц, подобных Менандру, и имела в виду анализируемая конституция Констанция II. Как бы то ни было, факт существования римской сенаторской аристократии как особого социального слоя на территории греческого Востока не подтверждается данными источников. Появление сенаторской аристократии в восточных областях Римской империи тесно связано с административными преобразованиями императора Константина, по праву вошедшего в историю с прозванием Великий. Завершивший многие начинания Диоклетиана, он претворил в жизнь и идею, родившуюся в начале эпохи домината. Константин основал новую столицу на берегу Босфора, с которой связывал идею обновления империи. Он создавал новый город, принявший его имя, как центр, значительно более соответствующий изменившейся социально-политической ситуации в империи. Суть этих изменений заключалась в укреплении императорской власти, значительном расширении имперского аппарата и возникновении достаточно широкого слоя служилой аристократии, восходящей к familia Caesaris. Первый Рим был городом сената, второй должен был стать городом императора. Правда, среди других учреждений во втором Риме — Константинополе — был создан и сенат, в чем нередко усматривают акт подражания Риму. Это, действительно, было бы так, если бы в Константинополе создавался сенат, подобный римскому. Однако дело обстояло иначе. Если в Риме сенат был представлен старинной родовитой аристократией, то на Востоке сенат образовала новая служилая знать. Именно служба в военно-административном аппарате империи и при дворе играла наиболее существенную роль среди прочих качеств претендента на сенаторское звание и являлась главным критерием для вхождения в константинопольскую курию. Точнее было бы сказать, что именно высшие чиновники и военные, а также лица, состоящие при особе императора, наделяются сенаторским званием. Об этом, в частности вполне красноречиво свидетельствует серия законов, вошедших в Кодекс Феодосия под титулом VI, в которых неоднократно подчеркивается связь сенаторского звания со службой в государственно-административном
462
14 См.: Lib. Or. XIV.1, 5; The Prosopography of the Later Roman Empire / Ed. Jones A.H.M., J.R.Martindale, J.Morris. Cambridge, 1971. Vol. 1. (Далее — PLRE. I). P. 596: Menander 3; P. 106–107: Aristophanes. А.А. Чекалова
аппарате империи и при дворе и подчеркивается преимущество, которым обладают наиболее важные должностные лица, такие как префект претория, префект города Константинополя, квестор священного дворца, magister militum и т.д., перед другими сенаторами15. Иными словами, сенаторская знать Византии, а точнее сказать, Константинополя, отождествлять которую со старинной родовитой аристократией империи нет никаких оснований, являлась новым социальным образованием. Спорной является также точка зрения, согласно которой сенаторская аристократия империи формировалась за счет верхушки местной полисной знати, так сказать, на руинах сословия куриалов16. Из 726 известных нам сенаторов в IV в., т.е. именно в период его формирования, куриалов по происхождению оказалось в нем всего лишь 40 человек. Еще более разительным представляется тот факт, что 27 из 40 куриалов занимали посты в провинциальном аппарате империи и, следовательно, по долгу службы находились в провинции, при этом 17 из них были консулярами и президами провинций, словом, занимали посты, имевшие, по свидетельству Notitia dignitatum, в конце IV — первой половине V в., т.е. в период, к началу которого градация внутри сенаторского сословия давно и прочно оформилась, самый низкий статус17. В целом можно констатировать, что основная масса сенаторов из куриалов была удостоена клариссимата не благодаря благородному происхождению или богатству, как иногда полагают18, а ex officio, причем показательно при этом, что ни один куриал не исполнял должности префекта претория Востока, магистра оффиций, квестора священного дворца и т.д., т.е. не занимал ключевых постов в имперской администрации, определявших и положение их обладателей в сенате. Специфика комплектования сената Константинополя обусловила особенности титулатуры сенаторов. Первоначально все сенаторы Константинополя, подобно римским, носили один титул — clarissimi19. Однако в отличие от Рима, где существовала наследственная сенаторская аристократия и дети 15 Theodosiani Libri XVI / Ed. Th. Mommsen. В., 1905. (Далее — C. Th.) VI. 4. 12, 5, 6, 7, 8 etc. 16 Курбатов Г.Л., Лебедева Г.Е. Византия: проблемы перехода от античности к феодализму. Л., 1984. С. 68–70. 17 Чекалова А.А. Константинопольский сенат и сословие куриалов в IV в. // ВВ. 1992. Т. 53. С. 23–27. 18 Liebeschuetz J.H.W.G. Decline and Fall of the Roman City. Oxford, 2000. P. 113–115. 19 Аноном Валезия называет константинопольских сенаторов эпохи Константина viri clari (Excerpta Valesiana. I. 30), но другие источники, в первую очередь надписи, свидетельствуют о том, что с самого начала сенаторы Константинополя носили тот же титул, что и римские. См.: Chastagnol A. Remarques ... Р.345. IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
463
сенаторов имели титул сенатора уже с рождения, в Византии клариссимами не рождались, а становились по достижении определенных должностей в ходе службы в военно-административном аппарате империи и при особе самого императора. Вся дальнейшая эволюция сенаторских званий связана именно с этим обстоятельством. Ибо, поскольку константинопольский сенат состоял по преимуществу из чиновников и военных различных рангов, то деление единой категории сенаторов-клариссимов на различные группы (в зависимости от высоты статуса в имперской администрации и при дворе) казалось делом неминуемым. Действительно, уже при Констанции II законом 361 г. зафиксировано деление сенаторов на proceres (к которым относились бывшие консулы и префекты претория), проконсулов и преторов20. Это явилось предвестником будущего деления сенаторов на три категории — клариссимы, спектабили, иллюстрии. При Констанции титул иллюстрий тогда еще в сочетании с титулом клариссим (clarissimus et illustris) полагался лишь высшим чиновникам — префектам претория и префектам города 21. Тем не менее, строгого соответствия между титулом и должностью придерживались пока еще не всегда. Так, хотя комиты, по всей видимости, получили статус сенатора еще при Константине, в 345 г. комит священных щедрот Немезиан назван всадническим титулом perfectissimus22. Разумеется, закон можно понять иначе; например, что vir perfectissimus означал не статус, а происхождение, либо что комиты священных щедрот получили статус клариссимов лишь после 345 г. Нельзя исключить и возможность того, что Немезиан занимал пост не в центральной администрации, а в провинциальной23. Во всяком случае, в законе от 2 апреля 356 г. должности комита предшествует как естественно причитающейся ей (как и посту префекта претория) титул clarissimis24. Как показательный для существовавшего на практике разнобоя пример можно рассматривать и следующий казус. В то время как в законе от 356 г., о чем мы только что упомянули, комит священных щедрот назван клариссимом, а в законе от 24 июня 357 г. тем же титулом обозначен магистр оффиций Мусоний25, в законе от 23 марта 362 г. магистр оффиций Анатолий и комит 20 С. Th. VI. 4. 12. 21 Jones A.H.M. The Later Roman empire. Vol. 1. P. 143; Гийан Р. Очерки административной истории Ранневизантийской империи // ВВ. 1964. Т. 24. С. 43.
464
22
C. Th. XI. 7. 5.
23
См.: PLRE. I. P. 621: Nemesianus 1. Его статус обозначен здесь со знаком вопроса.
24
С. Th. XI. 16. 7.
25 Ibidem. VIII. 5. 8. А.А. Чекалова
священных щедрот Феликс названы без полагавшихся им, как кажется, сенаторских титулов26. Впрочем, и здесь возможна иная, чем принятая у исследователей27, трактовка закона, например, простое опущение титулов. Во всяком случае, авторы «Просопографии Поздней Римской империи» обозначили Анатолия и Феликса не просто как сенаторов, а как лиц, принадлежавших к высшему их слою — иллюстриям28. Путь к строгому соответствию должностей и сенаторских титулов проложил император Валентиниан. 5 июля 372 г. он издал серию законов29, которые устанавливали достаточно четкую иерархию внутри гражданских, военных и придворных чинов, разделив их, в соответствии со статусом при особе императора или в имперской администрации, на три группы, что и привело к окончательному оформлению трех ступеней сенаторского сословия — клариссимов и иллюстриев, клариссимов и спектабилей и, наконец, просто клариссимов. Учитывая трехчленное деление сенаторов уже в эпоху Констанция, можно предположить, что три группы сенаторов в зависимости от важности их положения при дворе и военно-административном аппарате империи естественно сложились и существовали на практике до выхода законов Валентиниана, которые придали официальный характер тому, что имело место в жизни. Но независимо от того, установили ли они или лишь зафиксировали существовавшее на практике разграничение сенаторов, законы имели важное значение, ибо с их выходом было официально установлено четкое соответствие между титулом и должностью или статусом сенатора при дворе. В группу иллюстриев (официальный титул — clarissimus et illustris) входили консулы и патрикии, префекты претория, префекты города Константинополя, магистры милитум, магистры оффиций, квесторы, комиты священных щедрот, комиты rerum privatarum, комиты доместиков, а также препозиты sacri cubiculi. Иными словами, класс иллюстриев объединял обладателей высших военных и гражданских чинов, а также лиц, наиболее близких к особе императора. В группу спектабилей (официальный титул — clarissimus et spectabilis) были включены проконсулы и викарии, комиты rei militaris и дуксы, комиты 26
Ibidem. XI. 39. 5.
27
См.: Jones A.H.M. The Later Roman Empire. Vol. 1. P. 134–135; Dagron G. Op. cit. P. 158.
28
PLRE. I. P. 61: Anatolius 5; P. 332: Felix 3.
29 С. Th . VI. 7. 1; VI. 9. 1; VI. 11. 1; VI. 14. 4; VI. 22. 4. О датировке законов 5 июля 372 г. см.: Seeck O. Regesten der Kaiser und Päpste für die Jahre 311 bis 476, Vorarbeit zu einer Prosopographie der christlichen Kaiserzeit. Stuttgart, 1919. О законодательстве Валентиниана см.: Jones A.H.M. The Later Roman Empire…Vol. 1. P. 142–143; Dagron G. Op. cit. P. 159–160. IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
465
консистория, не имевшие высших чинов, магистры скриний и два примикерия sacri cubiculi. Это было среднее звено имперской администрации (как гражданской, так и военной) и придворного устройства. К низшему классу, который именовался лишь одним словом — клариссимы, — относили низшее звено сложной управленческой машины империи — консуляров и президов провинций, начальников концелярий, военных трибунов30. Из всего сказанного совершенно очевидно, что появление трех классов сенаторов находилось в тесной связи с иерархией чинов. Поскольку должности в ранней Византии, при всем том, что они существенным образом отличались от римских магистратур (хотя бы потому, что исполнялись они за жалование), все же на римский манер отправлялись, как правило, сравнительно короткое время, обычно год или два, а порой всего лишь несколько месяцев, то совершенно естественно, сенат Константинополя постоянно увеличивался в своем числе. Постоянный приток новых членов в сенат в свою очередь обусловливал постоянное обесценивание одних титулов и появление новых. В начале V в. потерял прежнее значение титул клариссима, а к 444 г. — титул спектабиля31. В среде иллюстриев уже в V в. стали различать illustres magnificentissimi и gloriosi32. В начале VI в. количество иллюстриев значительно увеличилось за счет почетных иллюстриев (illustres honorarii)33. Около 536 г. Юстиниан лишил их права заседать в сенате, который в результате этого вновь стал сравнительно небольшим собранием, объединявшим лишь высших должностных лиц, носивших титул gloriosus34. Характерно, однако, что, хотя титулатура меняется, тенденция связать титул с должностью неизменно дает о себе знать, и всякий раз наиболее высокие титулы жалуются представителям высшей имперской администрации и придворным. Титул и должности неотделимы друг от друга, причем действительное исполнение должности ставилось выше, нежели обладание почетной должностью. Об этом свидетельствует созданный в конце IV — начале V в. памятник официального характера — Notitia dignitatum, о том же свидетельствуют и акты Халкидонского собора, где все присутствовавшие на его заседаниях сенаторы перечислены вместе 30 Гийан Р. Указ. соч. С. 47.
466
31
Dagron G. Op. cit. Р. 164.
32
Ibidem. P. 159.
33
Stein E. Histoire du Bas-Empire. Paris; Bruxelles; Amsterdam, 1949. T. 2. P. 432.
34
Ibidem.
А.А. Чекалова
с должностями, которые они занимали согласно строго разработанной к этому времени иерархии их 35. Эволюция титулатуры византийской знати в последующие периоды византийской истории также напрямую была связана с эволюцией административного устройства Византии, о чем свидетельствует «Клиторологий Филофея»36 и другие памятники подобного характера. Показательно, что прежние должности (например, магистр, анфипат, т.е. проконсул), прекратив свое существование, уступили свое название новым титулам. Все это свидетельствует о служилом характере столичной знати. Особенности происхождения и специфика генезиса сенаторского сословия обусловили своеобразие материальной базы константинопольских сенаторов. Основу богатства римской родовитой сенаторской знати, как известно, составляла в первую очередь крупная земельная собственность, так называемые латифундии. Крупные земельные собственники были и на Востоке. Более того, процесс их возникновения также приходится на начало ранневизантийского периода37. До появления императорского двора и обширного военно-административного аппарата в восточных полисах всецело господствовали куриалы, являвшиеся землевладельцами средней руки. В первой половине IV в. еще достаточно мощная муниципальная аристократия, хотя и в значительной степени благодаря своему традиционному положению, все еще составляла основу городской верхушки и доминировала в социальной жизни полисов. Во многих сферах своей деятельности города Востока были достаточно самостоятельны, и реальный контроль и вмешательство государственной администрации во многом носили общий, внешний характер. Затем положение существенно меняется. С появлением новой столицы на берегу Босфора в городах Востока усиливается власть чиновной администрации, в руках ее все более концентрировались основные средства городов. Новая военно-чиновная знать начинает теснить куриалов. Вес ее в городах возрастает, она превращается в социальную группу, сначала способную соперничать с муниципальной аристократией, а затем в ведущую часть городской верхушки. Она стремится к социальному господству в полисах. 35 АСОес., 1915. Т. 2. Vol. 2. Pars 1. P. 55; Delmaire R. Les dignitaires laïcs au Concile de Chalcédoine: notes sur la hiérarchie et les préséances au milieu du Ve s. // Byz. 1984. T. 54. P. 161–173. 36 Каждан А.П. Государство и церковь во второй половине IX–X вв. // История Византии. М., 1967. Т.2. С. 159–160. 37 Курбатов Г.Л. Ранневизантийский город (Антиохия в IV веке). Л., 1962. С. 61–63. Он же. Основные проблемы внутреннего развития византийского города в IV–VII вв. С. 158–159; 162. IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
467
Этому в значительной степени способствует сокращение городской собственности. Подаренные прежде эллинистическими монархами городам земли были конфискованы и перешли к res privata. Находившиеся в ведении полисной организации обширные храмовые имущества языческих культов перешли в руки церкви, государства, частных лиц, не связанных с городом38. С изменением экономической ситуации в городах и укреплением в них военно-чиновной знати тесно связан постепенный упадок сословия куриалов и выделение в нем богатой и влиятельной верхушки — принципалов (πρῶτοι). В IV в. они уже господствовали в курии39, а затем постепенно отходили от нее, сливаясь вместе с военно-чиновной знатью в один слой провинциальной аристократии40. Как и константинопольская сенаторская аристократия, провинциальная землевладельческая знать V–VII вв. была новым социальным образованием. До V в. на греческом Востоке «негородской», «провинциальной» знати как определенно сложившегося социального слоя не существовало. Была еще по сути античная знать. А она вся являлась городской. Превращение представителей служилой знати и принципалов, поглотивших муниципальное землевладение, в местных богатых землевладельцев, усиление их местных землевладельческих интересов, их жизнь в провинции — все это свидетельствует о формировании провинциальной землевладельческой знати как особого социального слоя 41. В период формирования константинопольского сената правители провинций, военные командиры, находившиеся по долгу службы в провинции, удостоились титула clarissimus и стали таким образом столичными сенаторами. Правители диоцезов, викарии, командиры в ранге дуксов получили статус спектабилей. Но и те, и другие чем дальше, тем меньше были связаны с Константинополем. Их интересы находились во вверенных им территориях. Они входили во вкус провинциальной жизни. Используя свои должности и открывавшиеся благодаря им возможности, многие чиновники и военные командиры, не имевшие ничего, кроме государственного содержания, 38
Курбатов Г.Л. Основные проблемы… С. 174.
39 Petit P. Libanius et la vie municipale à Antioche au IVe siècle après J.-C. P., 1955. P. 329–331; Курбатов Г.Л. Ранневизантийский город… С. 164–166; Он же. Основные проблемы… С. 151–153. 40 Курбатов Г.Л. Ранневизантийский город… С. 165–166.
468
41 Там же. С. 156–159. Г.Л. Курбатов, правда, считает, что эта провинциальная знать сложилась из старинной сенаторской аристократии, военно-чиновной знати и принципалов. Но как мы уже отмечали, следов старинной сенаторской знати на греческом Востоке найти не удается. А.А. Чекалова
поднялись, по словам Аммиана Марцеллина, «из глубины бедности к огромному богатству»42. В IV–V вв. большая часть муниципальных земель, имуществ средних и мелких городских собственников, перешла в их руки. Одновременно они являлись арендаторами значительной части императорских доменов43, а нередко пытались поживиться и за счет этих земель44. Их связи с Константинополем слабеют. С середины V в. они официально теряют право заседать в столичном сенате и прочно оседают в провинции. Источники не называют их сенаторскими титулами, но, констатируя их влияние и силу, применяют по отношению к ним термин «сильные» — 45. Именно этот термин (динаты) станет таким употребительным для обозначения крупных землевладельцев последующего времени византийской истории. В ранневизантийскую эпоху оно еще не было таким универсальным, хотя уже, как мы видим, употреблялось в официальном законодательстве. Прокопий Кесарийский для обозначения провинциальной знати предпочитал употреблять более нейтральную лексику — 46, 47, 48, что означало «значительные, пользующиеся почетом, виднейшие, влиятельнейшие», имея в виду военно-чиновную знать. Вполне очевидно, что при всем лексическом разнообразии сила и влияние являются в представлении историка главными атрибутами этой знати49. В свою очередь Иоанн Малала, не обремененный литературной традицией и к тому же, как убедительно показал Б. Кроук, принадлежавший к чиновному аппарату комита Востока50, а потому предпочитавший употреблять реальную терминологию, называет верхи провинциального общества 51 , т.е. землевладельцы. В представлении хрониста, верхи византийского обще42 Ammianus Marcellinus. Römische Geschichte / Ed. W. Seyfarth. B., 1968–1971. Bd. l–4. XXII. 4. 4. 43 C. Th. XI. 24. 6; 7. 12; Codex Iustinianus / Ed. P. Krüger // Corpus Juris Civilis. B., 1954. Vol. 2. XI. 59. 10. 44
Novellae / Ed. R. Schöll, G. Kroll //Corpus Juris Civilis. B., 1954. Vol. 3. (Далее — Nov.). XXX. 5. 1.
45
Ibidem.
46 Procopii Caesariensis. De bello Persico // Idem. Opera omnia / Ed. J. Haury, G. Wirth. Lipsiae, 1962. Vol. 1: (Далее — Procop. B.P.) I. 26. 8. 47 Procopii Caesariensis. Historia arcana // Idem. Opera omnia / Ed. J. Haury, G. Wirth. Lipsiae, 1963. Vol. 3: (Далее — Procop. H.a. XII). 6; XXVIII. 2. 48 Ibidem. XXVIII. 12. 49 Чекалова А.А. Эволюция представлений о знатности в Византии второй половины V–VI вв. // ВВ. 1991. Т. 52. С. 67. 50 См.: Croke B. Malalas, the Man and his Work // Studies in John Malalas / Ed. E. Jeff reys with B. Croke and R. Scott. Sydney, 1990. P. 22–23. 51 Ioannis Malalae Chronographia / Rec. I. Turn // CFHB. Vol. 35. Berolini et Novi Eboraci. 2000. (Далее — Malal.). P. 371. IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
469
ства были представлены сенаторами Константинополя, которых он называет , и землевладельцами провинции ( ). Надо сказать, что термин получил достаточно широкое распространение53. Именно он использован в императорском обращении к населению города Корика54, которое, судя по этому документу, было представлено епископом, клиром, землевладельцами и другими жителями (). Как мы видим, традиционная античная стратификация городского населения, верхи которого представлены муниципальной аристократией — куриалами, уступила место новой социальной градации. включали в себя всех значительных светских землевладельцев города. Обычно они действовали в полном согласии с церковью и группировались вокруг епископа, в руках которого оказались большие богатства, в том числе и земельные. Как показывает II книга «Войны с персами» Прокопия Кесарийского, епископ в ранневизантийском городе превратился в наиболее влиятельную фигуру55. Именно он представлял города в переговорах с шахом Хосровом и решал другие важные вопросы, касающиеся судьбы своих подопечных. Местные землевладельцы, даже если они жили в городе, уже не были связаны с курией, которая постепенно приходила в упадок. У новой верхушки были иные, в первую очередь личные приоритеты, что сказалось на городской общественной жизни и на ментальности городского населения, в частности потере гражданского духа56. Вместе с тем это вело к изменению внешнего облика города, утрате монументальности его облика, иной организации городского пространства, потере интереса к прежним общественным зданиям, о поддержании которых теперь мало заботились, посягательству на общественное пространство города57, запустению его отдельных частей и известной аграризации58. Дома стали слишком сильно различаться между собой, чего не было в период процветания куриалов, близких по богатству и системе ценностей; 52 Ibidem. P. 369, 396, 398 etc. 53 Claude D. Die byzantinische Stadt im 6. Jahrhundert. München, 1969. S. 118–119; Saradi H.G. The Byzantine City in the Sixth Century. Literary Images and Historical Reality. Athens, 2007. P. 157. 54
Monumenta antiqua Minoris Asiae. 1946. III. P.146.
55 Procop. B.P. II. 5. 13–16; II. 5. 29–32. II. 6. 17–25; II. 7. 1–35 etc.; Гарсоян Н.Г. Роль восточного духовенства в византино-сасанидских дипломатических отношениях // АДСВ. 1973. Сб. 10. С. 99–100. 56 Курбатов Г.Л. Ранневизантийский город… С. 242–245; Saradi H.G. Op. cit. P. 57 Liebeschuetz J.H.W.G. Antioch: City and Imperial Administration in the Later Roman Empire. Oxford, 1972. P. 256–265; Idem. Decline and Fall of the Roman City. Oxford, 2000. P. 121–124; Saradi H.G. The Byzantine City…P. 161–162.
470
58
Cameron Av. The Mediterranean World in Late Antiquity // L.; N.Y., 1993. P. 162.
А.А. Чекалова
строительство, которое в них велось, отвечало личным вкусам новых господ, а не интересам города в целом59. Возрастание роли провинциальной знати местного происхождения, овладевавшей провинциальным аппаратом, объединявшейся вокруг местной церкви, создавало благоприятные условия для политической дезинтеграции. Епископ и местная знать настолько прочно держали во второй половине VI в. в своих руках руководство местной жизнью, что без существенного ущерба для положения местной знати целые области могли отпадать от Византии60. С упрочением своего господства в провинциях они фактически сужали функции государственного аппарата на местах. Императорская власть, ослабляя курию и возлагая управление провинциями на государственных чиновников, назначаемых из Константинополя, по всей видимости, рассчитывала на большую централизацию империи. Результат оказался обратным. Местное управление все более делалось самостоятельным, и правительство было вынуждено с этим считаться и возложить избрание наиболее ответственных должностных лиц на епископа и местную знать61. Эта местная знать, представленная крупными землевладельцами провинций, мало была связана со столицей и ее сенатом. Конечно, константинопольские сенаторы также стремились обзавестись поместьями, этим наиболее существенным богатством. Известно, например, что у магистра милитум Востока 434–449 гг., консула и патрикия Ареовинда, гота по происхождению, имелась земельная собственность в Евфратисии, о чем мы узнаем из письма к нему Феодорита Киррского62. Возможно, он обзавелся земельными владениями еще в то время, когда был комитом федератов на Востоке63. Вместе с тем, повод, по которому говорится об этом земельном владении, едва ли дает возможность предположить, что это было нечто вроде экзимированных сальтусов римских магнатов. Епископ Кирр просит Ареобинда сжалиться над своими земледельцами, которых он именует словом что могло подразумевать и рабов, и колонов, ибо они, по словам Феодорита, получили плохой урожай. Можно ли было обратиться с подобной просьбой к хозяину римской латифундии? Впрочем, впоследствии и об этой собственности никаких сведений в источниках не 59
Saradi H.G. Op. cit. P.162–163.
60 Пигулевская Н.В. Византия и Иран на рубеже VI и VII веков. М.; Л., 1946. С. 202–203. 61 Курбатов Г.Л. Основные проблемы… С. 197–201; Saradi H.G. Op. cit. P. 157. 62 Théodoret de Суг. Correspondence / Ed. Y. Azéma (Sources Chrétiennes. № 40, 98, 111). P., 1955, 1964–1965. Ep. 23. 63 Malal. P. 285.; Martindale J.R. The Prosopography of the Later Roman Empire. Cambridge, 1980. Vol. 2. Р.145: Fl. Ariobindus 2. IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
471
сохранилось. Известно лишь, что внук Ареовинда, также Ареовинд, имел во , владении квартал в Константинополе, носивший его имя ( )64. Из жития Олимпиады, приходившейся внучкой первому сенатору Константинополя эпохи Константина I Аблабию, известно, что она владела обширными поместьями во Фракии, Галатии, Каппадокии Прима и Вифинии65. Эти земельные владения, однако, не остались в семье. Олимпиада завещала их церкви66. Необходимо также отметить, что недвижимость константинопольских сенаторов, их особняки и земельные владения, достаточно часто подвергалась конфискации. Префект претория Востока 392–395 гг. Руфин был, по византийским меркам, чрезвычайно богат и, в частности, имел в предместьях Константинополя земельное владение, получившее в его честь имя Руфинианы, где им был основан монастырь67. Когда Руфин пал в результате козней евнуха Евтропия, все его имущество было описано в казну68. В VI в. Руфинианы находились во владении полководца Велисария69. Но и его имущество со временем было подвергнуто конфискации70. Исследователи нередко акцентируют внимание на том, что государственные мужи сенаторского ранга стремились приобрести земельные владения под видом патроната71. Особое значение при этом они придают закону Аркадия и Гонория, изданному в Константинополе 10 марта 399 г., где перечислены те категории высших чиновников и военных, которые выступали в качестве патронов крестьян. Это — магистры милитум, комиты, проконсулы, викарии, августалы (т.е. префекты Египта)72 и т.д. Как мы видим, в основном здесь фигурируют лица, находившиеся по долгу службы в провинции и к середине V в. из них лишь магистры милитум сохранили статус сенаторов Константинополя, поскольку остальные чиновники и военные носили титулы клариссимов или спектабилей, утративших к тому времени этот статус. 64 Janin R. Constantinople byzantine: Développement urbain et répertoire topographique. Paris, 1964. P. 313–314. 65 Vita Olympiadis. V. Р.415–416. 66 Ibidem. 67
Janin R. Op. cit. P. 504–505; PLRE. I. P. 778–781: Flavius Rufinus 18.
68 C. Th. IX. 42. 14. 69 Procop. B. P. I. 25. 21. 70 Procop. H. A. IV. 17; Theophanis Chronographia / Rec. C. de Boor. Lipsiae, 1883. Vol. 1. A.M. 6057. 71 Левченко М.В. Материалы для внутренней истории Восточной Римской империи V–VII вв. // ВС. 1945. С. 47–48.
472
72 C.Th. XI. 24. 4–6. См.: Kaplan M. Les hommes et la terre à Byzance du VIe au ХIe siècle: Propriété et exploitation du sol. P., 1992. P. 170–171. А.А. Чекалова
В другой конституции (от 360 г.) говорится, что патронат оказывали многие, облеченные званиями лица, вплоть до дуксов73. Дуксы, как мы помним, были всего лишь спектабили и поэтому тоже со временем потеряли право на звание сенаторов Константинополя. К тому же, по данным имеющихся в нашем распоряжении источников, можно прийти к заключению, что патронат в ранней Византии означал не только право на обладание землей, но и право на денежную или иную компенсацию патрону за оказание покровительства крестьянам перед лицом сборщиков налогов или перед их прежними хозяевами. Патрон, само собой разумеется, мог под тем или иным предлогом завладеть землей патронируемого им крестьянина. Характерно, однако, что денежные и иные виды услуг патрону сохранялись вплоть до конца ранневизантийского периода74. Попробуем обратиться теперь к просопографическим данным. Из 2742 сенаторов V — первой половины VII в., число которых нам удалось установить (с учетом 500 имен, дошедших до нас благодаря печатям)75, мы располагаем сведениями об имуществе 262 сенаторов, включая 32 женщины. Цифра, разумеется, невелика, но все же это — материал достаточно массовый, к тому же сопоставимый со свидетельствами законодательства и других памятников. Сохранившиеся в источниках фактические данные относительно собственности этих 262 аристократов позволяют заключить, что лишь 69 из них являлись истинными землевладельцами. Необходимо отметить также, что из 69 землевладельцев 63 являлись выходцами из Египта, который ни в коей мере не может считаться типичной для ранней Византии провинцией. Но даже для Египта картина требует уточнения. В своем исследовании, посвященном крупному землевладению в этой области, Жан Гаску убедительно показал, что так называемые крупные домены Египта являлись владениями, входившими в сферу публичного права, ибо с них взимался налог, 73 C. Th. XI. 24. 1. 74 См., например: Nov. 30. Сар. 9; Nov. 17. Cap. 13; Nov. 33; Kaplan M. Les hommes... P. 170; Saradi H. On the «Archontike» and «Ekklesiastike Dynasteia» and «Prostasia» in Byzantium with Particular Attention to the Legal Sources: A Study in Social History of Byzantium // Byz. 1994. T. 64. Fasc. 1. P. 71. 75 Многие из этих 500 сенаторов могут быть вполне идентичны лицам, упомянутым письменными источниками. Однако идентификация проводится сигиллографистами столь осторожно, что они предпочитают в большинстве случаев ставить знак вопроса, нежели дать вполне определенный ответ. См., например: Oikonomides N. A Collection of Dated Byzantine Lead Seals. Wash., 1986. P. 22–23. Между тем, столь значительное число сенаторов, зафиксированное печатями, но не идентифицированное с упомянутыми в других источниках лицами, создает, на наш взгляд, искаженную картину самого количества сенаторов для того времени. IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
473
аналогичный вектигалю, налагавшемуся на государственные домены, вверенные особым персонам, которых рассматривали как лиц, отправлявших общественную литургию. Что касается остальных 6 человек от упомянутого числа 69, то лишь об одном из них можно сказать с полной определенностью, что он принадлежал к числу крупных землевладельцев. Это — референдарий Лев, о котором Прокопий Кесарийский сообщил, что «он имел много земли» ( )76. В остальных пяти случаях мы можем только строить предположения. Например, сообщая о вторжении гуннов и славян во Фракию в 559 г., Иоанн Малала говорит, что «они ограбили стратилата Сергия, сына Вакха» ( )77. Возможно, он намекает здесь на поместье, которым обладал в этом регионе magister militum Сергий. Изучение данных просопографии позволяют прийти к выводу, что представители сенаторской аристократии Константинополя чаще всего владели сравнительно небольшими имениями в пригородах столицы и внутри нее, так называемыми проастиями. Нередко сенаторы имели в собственности целые городские кварталы, принимавшие их имя78. Здания и мастерские, находившиеся в портиках их кварталов, аристократы сдавали в наем. Резиденция константинопольского сенатора приобретало черты коммерческого учреждения — Вполне очевидно, что константинопольская аристократия являлась скорее урбанистической, нежели крупноземлевладельческой знатью. Все вышесказанное приводит нас к выводу, что господствующий класс в ранней Византии был представлен, с одной стороны, сенаторской аристократией Константинополя, объединявшей группировавшуюся вокруг императора верхушку военно-административного аппарата империи и существующую в первую очередь за счет центральной власти, а с другой стороны, провинциальной землевладельческой знатью, сформировавшейся из местной администрации и верхушки куриалов — принципалов. Таким образом, особенности господствующего класса Византии, разделенного на столичную гражданскую знать и провинциальную землевладельческую аристократию, начали закладываться уже в ранний период ее 76
Ргосор. Н.а. XIV. 19.
77 Malal. P. 421. 78 Чекалова А.А. Сенаторская аристократия и крупная земельная собственность в IV — первой половине VII в. // ВВ. 1995. Т. 56. С. 24–29.
474
79 Nov. 43, 59. 64; Dagron G. Op. cit. P. 503. А.А. Чекалова
истории. Именно в том числе и поэтому некорректно говорить об этом времени как о протовизантийском периоде, завершающем античную стадию развития общества и мало связанном с последующей историей империи. Эпоха IV — первой половины VII в. является не завершающей стадией античности, а началом новой, византийской эры. (Российская академия наук, Москва, Россия)
475 IV — перва я половина VII в. — протови зантийский период истории империи?
A.A. Chekalova
Is the Fourth — Mid-Seventh Centuries Protobyzantine or Early Byzantine Period of the History of the Empire?
T
he term “protobyzantine” is wide-spread in the modern historiography. Yet, who would dare to call the mosaics of Ravenna monuments of protobyzantine art? Who would dare to call St Sophia Cathedral in Constantinople a monument of protobyzantine architecture? The same is true about the social system of the Empire, namely its ruling class. The thing is that the division of the Byzantine nobility into administrative aristocracy of the capital and provincial big landowners’ nobility comes back to the fourth — mid-seventh centuries. Both aristocracies were new social formations. So, in these aspects, as in many others, that period was not the end of the Antiquity, but the beginning of the new, Byzantine epoch. (Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia)
476 А.А. Чекалова
Игорь Шевченко
Четыре мира и две загадки Максима Грека
Я
хочу начать свои размышления о Максиме Греке с одного предвари тельного замечания. В моих предыдущих работах, посвященных этой личности, я старался избегать таких обобщений, которые не были бы построены на самом полном, доступном мне фактическом материале. Сегодня, когда я нахожусь на последнем этапе моего пути (течения своего достигохъ, как писал апостол Павел), я решил позволить себе некоторые более общие рассуждения, — и даже по временам высказывать их вслух, — не приводя (а иногда и не будучи в состоянии привести) строгих фактических доказательств. Те размышления, которыми я собираюсь поделиться с читателем, представляют собой одну из первых попыток в этом новом для меня жанре. О Михаиле Триволисе, в православном пострижении монахе Ватопедского монастыря на Афоне Максиме, известном в Московском государстве как Максим Грек, написано очень много, но моим читателям нет необходимости владеть библиографией предмета, чтобы оценить те положения, которые они прочтут в дальнейшем. Для фактологии «пространства и времени» достаточно будет напомнить, что Михаил Триволис родился приблизительно в 1470 г. в Арте, городе, расположенном в нынешней западной Греции, и умер, если принять эту дату рождения, 86 годами позже, в 1556 г. в СергиевоТроицкой Лавре, находящейся, как мы все хорошо знаем, недалеко от Москвы, в Сергиевом Посаде, т.е. на расстоянии 2300 км на северо-восток от места своего рождения и 2250 км на восток от Флоренции, самой «западной» в географическом отношении точки его деятельности. Четыре мира и две загадки Максима Грека
477
478
В грекоязычной научной и научно-популярной литературе Максим Грек слывет как греческий продолжатель дела Кирилла и Мефодия и как просветитель (или даже: «первый просветитель») собственно русских (ὁ πρῶτος φωτιστὴς τῶν Ρώσων). В русскоязычном же, особенно недавнем, максимоведении он считается выдающимся русским писателем. В обеих этих концепциях есть известная доля правды, но обе они нуждаются в серьезных оговорках. Первая концепция — о просветительстве Максима — скорее более метафорического или риторического, чем строго научного характера. Если понимать ее в религиозном плане, то и Кирилл и Мефодий, и Максим Грек действовали среди уже «просвещенной», т.е. крещеной паствы. Если рассматривать «просветительство» в культурном плане, то, признавая, что Кирилл и Мефодий научили славян первым шагам на пути к созданию собственной письменности, мы должны отметить, что в отличие от апостолов славян Максим Грек очутился в среде, имеющей за собой многовековую книжную традицию, в среде, чьи книжники даже пытались спорить со своим просветителем. Что же касается титула «первого просветителя», то тут замечу, что с Максимом о пальме первенства в раю могут поспорить и тот греческий епископ, который, по словам византийского источника Х в., впервые крестил росов в 60-е гг. IX в., и, ясно, сам Владимир Великий, а в литературном плане и киевский митрополит Иларион. Строго говоря, вторая концепция — о Максиме Греке как о русском писателе — бесспорна только в географическом смысле: Максим действительно провел более половины своей жизни и самый длинный период своей писательской карьеры (36 лет) в Московском Великом Княжестве, а потом Царстве. Эта вторая концепция покажется менее убедительной, если мы вспомним, что Максим был не русским, а, по его же собственным словам, «иноземцем» — что он писал не по-русски («изящная словесность» на русском языке начинается с Аввакума, а научно-богословская — еще позже), но на чужом ему церковнославянском языке, которому он научился, скорее всего, на Афоне в славянской среде в более чем зрелом возрасте, когда ему уже было лет тридцать пять или больше и которым, по крайней мере синтаксисом которого, он так и никогда полностью не овладел; что его главным литературным орудием был книжный греческий язык, на котором до нас дошло более пятнадцати его текстов в стихах и прозе (очевидно или доказуемо, что два из них были написаны, а два переведены им в Московском государстве). Ко всему этому надо добавить и еще одно немаловажное обстоятельство: мы можем с большой степенью уверенности утверждать — и даже иногда попытаться доказать то, что уже сто лет тому назад подозревал Соболевский, — а именно, что известное количество других произведений Максима Грека, дошедших до нас только на церковнославянском языИгорь Шевченко
ке, являются его авторскими переводами с греческого. Сюда принадлежат, например, его письмо Василию III (приблизительно 1520 г.), письмо митрополиту Макарию (приблизительно 1548 г.), похва лы Петру и Павлу, Сказание о новомученике — рабе, убитом своим господином, и две надписи, касающиеся амвона в тверском соборе. Вместо представлений о Максиме как о греке-просветителе нуждающихся в просвещении русских или о Максиме как о великом русском писателе, я предлагаю читателю другой портрет и другую, более панорамную картину, в которую как составные части легко вписываются обе вышеупомянутые концепции. Максим Грек принадлежал второй волне образованных греков — выходцев из Православного Востока, людей, покидающих после падения Византии греческие земли или латинские владения Леванта, населенные грека ми, и поселяющихся преимущественно в Италии. Первая волна греческой эмиграции, прибившаяся к итальянским берегам — в некоторых случаях за полстолетия до падения Византии, — это знаменитое поколение издателей, поборников сближения обеих церквей, учителей и ученых переводчиков, непосредственных участников создания европейского гуманизма. Я имею в виду таких деятелей, как Мануил Хрисолора, Иоанн Аргиропул, Димитрий Халкондил и Виссарион. Вторая же волна интеллектуалов — менее знаменита. Она — менее яркая, менее новаторская, а иногда даже и получающая образование непосредственно на Западе, но и она насчитывает таких известных, влиятельных и плодовитых старших или младших современников Максима, как Янис Ласкарис, его покровитель и учитель, Максимов возможный одноклассник Маркос Мусурос и Николай Софианос. Говоря кратко: Максим в самом начале своего пути стал членом греческой диаспоры эпохи Ренессанса. Как это бывает, далеко не всем эмигрантам везло в одинаковой мере: кто-то стал советником князей и даже короля, собирателем греческих рукописей, стихотворцем, пишущим в самом изысканном античном стиле; кто-то засел на профессорской кафедре; кто-то нашел себе место при дворе ренессансного властителя или принца католической церкви; а кто-то по большей части переписывал греческие рукописи или работал в новой и самой прогрессивной области: печатании греческих книг. Максим Грек принадлежал скорее к последним двум, чем к первым двум категориям. Как и другие потерявшие свою страну эмигранты, члены греческой диаспоры упорно преследовали две цели: они проповедовали и обосновывали достоинство собственной культуры и глубину своей учености и, второе, они пытались поднять власть предержащих на войну с турками, поработившими их родную страну. И тут язык, на котором диаспора вела свою научно-педагогическую Четыре мира и две загадки Максима Грека
479
480
деятельность и пропаганду, а также национальная идентичность власть предержащих в регионе поселения эмигрантов — скорее всего играли роль второстепенную. Рассмотренный в этой перспективе, Максим представляется членом второй греческой диаспоры, той, которая уже не только «продавала», но и «приобретала» (часто от своих же соотечественников) ценности греческой античной культуры. И каким членом! После него сохранилось, если мы подсчитаем строку за строкой, больше поэтических текстов, написанных греческими классическими размерами, чем после Яниса Ласкариса, Марка Мусуроса и Антония Эпарха. На Западе Максим был пленен «похотью еллинских учений», переписывал там светские тексты, разделял с Янисом Ласкарисом его любовь к редчайшим словечкам античной поэзии. Но уже на Западе Максим проявил одну особенность — склонность к религиозности. В этом он не был одинок. Даже в атмосфере язычествующего Ренессанса, между католиками выделялись такие «христианские гуманисты», как представитель предыдущего поколения Амвросий Траверсари и покровитель и работодатель Максима Джанфранческо Пико, а также совсем негуманисты, такие, как пресловутый современник Максима Иероним Савонарола, почитатель Фомы Аквинского и арабских комментаторов Аристотеля. Максим видел и слышал Савонаролу во Флоренции и позже дал подробный отчет о нем своим московским читателям. Во время Максима известны были и православные богословы, но живущие и пишущие под венецианцами. Что же касается павшего Константинополя, то он в это время богословски еще молчал, за исключением будущего знакомого Максима, Мануила Коринфского, о котором мы скажем чуть ниже. Теоретически это могло быть фоном — еще до афонского периода — той богословско-экзегетической и полемической деятельности Максима, которая могла начаться на Афоне, но о которой мы знаем только из сочинений московского периода его жизни. Но главная особенность Максима состояла в другом. В то время как иные члены просвещенной диаспоры имели дело с двумя мирами: Западом и своим порабощенным турками отечеством и, в зависимости от обстоятельств, либо приспосабливали эти миры друг к другу, либо сами приспосабливались к ним, Максим в течение своей долгой жизни оказался причастен четырем мирам: западному, греческому, молдовлахийскому и миру Московского государства. Максим был относительно хорошо подготовлен к контакту с западным миром. По двум источникам, родным городом Максима была Арта. Арту мы помним как столицу византийского деспотата Эпира и ценим красоту двух ее дошедших до наших дней знаменитых православных храмов XIII–XIV столетий. Но при дедах и родителях Максима все это было делом прошлого: при них Артой почти Игорь Шевченко
до самого прихода туда турок (до 1449 г.) правил член итальянской и прокатолической семьи Токко (при турках Арта административно стала православной). Но большой остров Корфу, связанный с недалеко расположенной Артой и коммерчески и геополитически, уже с 1384 г. находился под властью венецианцев. На Кoрфу проживал известный библиофил и переписчик классиков Димитрий Триволис, настроенный прокатолически или, по крайней мере, склонный к католицизму. Этот интеллектуал был родственником, возможно даже дядей, Максима. Также возможно, что Максим уехал на Корфу еще в детстве для учебы. Нам важно помнить то, что когда в 1490/91 г. Максим безуспешно баллотировался в члены Большого Совета острова (полу чив 20 голосов «за» и 73 «против»), он претендовал на членство внутри венецианской государственной системы, системы, которая, правда, толерантно относилась к православным и даже не очень преследовала «анти-латинствующих» среди последних. Жизнь Максима на Западе включает Флоренцию, Венецию, где он работал на печатном дворе знаменитого Альда Мануция, штудии в Падуе и Милане, где ему довелось видеть пышный двор Людовика Черного, и, наконец, Мирандолу (на север от Модены и на запад от Феррары), владение семьи Пико, где прошел наиболее стабильный период пребывания Максима в Италии и где он работал в качестве секретаря Джанфранческо Пико делла Мирандола, занимаясь на стороне переводами греческих отцов на латынь. Но все вышесказанное только добавляет некоторые детали к уже сложившемуся в нашем воображении идеальному портрету деятеля второй волны греческой диаспоры. И тут я позволю себе обратить внимание читателя на загадку, — первую из упомянутых в заглавии моего эссе, — загадку религиозного обращения Максима, который вступил послушником в католический монастырь Сан Марко во Флоренции в 1502 г. и ушел из этого монастыря приблизительно двумя годами позднее. Никаких научных сомнений относительно этих двух событий быть не может. Первую часть загадки — причины вступления в монастырь — можно попытаться объяснить, но только частично и только на самом изначальном уровне: весной 1502 г. вследствие военных событий покровитель Максима теряет город Мирандолу; в июне этого же года Максим поступает в доминиканский монастырь. Выбор Максимом доминиканского монастыря Сан Марко тоже можно объяснить: покровитель Максима, так же как, наверное, и сам его секретарь, был поклонником доминиканца Савонаролы, до казни — настоятеля монастыря, и дружил с управителем монастырской библиотеки. Более загадочными представляются обстоятельства, предшествующие уходу Максима из монастыря (вероятно в 1504 г.). О них до нас дошла всего одна фраза Максима, датированная апрелем 1504 г.: «я отказался от монашеской жизни из-за мноЧетыре мира и две загадки Максима Грека
481
482
гих болезней и по никакой другой причине». Нам стоит призадуматься над словами «и по никакой другой причине». Так иногда утверждают те, у которых на самом деле есть другие побудительные причины. Но о тех душевных волнениях и психологических сдвигах, которые часто сопровождают вступление в монашескую жизнь и выход из нее, рассказать нам мог бы только сам Максим. Как бы то ни было, болезни его прошли, ибо двумя годами позже мы опять встречаем его в качестве монаха, но на этот раз монаха православного Ватопедского монастыря на Афоне, т.е. в коренной порабощенной турками Греции, в которой Максим оказался впервые после своего детства. Между сочинениями Максима, с полной уверенностью датируемыми афонским периодом его жизни, нет ни одного богословского трактата (если не считать таковым краткое Житие южноитальянского святого, написанное погречески в начале 1509 г.), но су ществует по крайней мере пять стихотворений, написанных им чистым гекза метром. Они восхваляют двух умерших вселенских патриархов и упоминают двух молдовла хийских воевод, причем в архаизирующем стиле. В них искусно вплетены семь изысканных словечек, заимствованных из Гомера, и даже языческая просьба, чтобы воевода Неагое Басараб после смерти мог поселиться «в божественных дворцах Олимпа». Нам может показаться неожиданным, чтобы такие стилистические приемы выходили из-под пера афонского монаха самого начала XVI в.; но Максим не был обычным монахом. Когда он появился на Афоне, ему было уже под сорок (или, по другим, менее убедительным подсчетам, под тридцать) лет. Так или иначе, он был уже зрелой, сложившейся личностью, глубоко пропитанной культурой ренессансного эллинизма. Сегодня, зная, как формируется мировоззрение личности, мы могли бы сказать, пользуясь компьютерным языком, что Максим прибыл на Афон будучи уже человеком, запрограммированным ренессансным Западом. Он восхвалял выдающиеся личности своей новой среды теми методами и приемами, которым он научился до встречи со своим новым миром; и, как кажется, результаты его усилий были встречены частью этого нового мира без возражений. За время пребывания Максима в монастырях Ватопеди и Дионисиy его связи распространились за пределы самой Святой Горы. Максим был известен Константинопольскому патриарху. Где-то после 1504 г. он сочинил изящный фронтиспис для музыкального пособия, принадлежащего перу Великого Ритора Константинопольской церкви Мануила Коринфского (умершего в 1531 г.). У нас есть одно, правда гипотетическое, указание на посещение Максимом самого Константинополя. В тетра ди миланской рукописи, содержащей ряд стихотворений Максима, мы также на ходим стихи некоего очевидца, — к сожалению, без указания на имя автора, — которые начинаются фразой «Очень горжусь, созерцая сей благоприятный храм», немного напоминающие нача ло Игорь Шевченко
стихотворения Максима для проверки знаний «пришельцев-философов» («Егда же в божественный храм сей ты входишь») и содержащие ряд излюбленных выра жений Максима. Храм — это, несомненно, церковь Богородицы Паммакаристос, тогдашнее местопребывание цареградского патриархата, а упоминание в стихах патриарха Пахомия датирует их 1505–1514 гг. Что же касается молдовлахийского мира Максима, автора надписи на раке патриарха Нифонта и восхвалителя воеводы Ниагое, то у Максима была в 1517 г. оказия посетить столицу Ниагое в составе афонской делегации, ибо в это время туда были перенесены мощи патриарха Нифонта в сопровождении прота Афона и двадцати афонских игуменов (надо учесть, что между 1516 и началом 1518 г. в биографии Максима Грека существует пробел). Наконец, упомяну об одной, на этот раз молдовлахийско-цареградскомосковской связи. В 1988 г. в научный оборот вновь была введена рукопись Валличелианской библиотеки с наставлениями, — по-гречески, — адресованными Василием III своему сыну Ивану IV, который должен был вскоре всту пить на престол. Это указание составителя текста датирует его 1530–1533 года ми. Наставления эти оказались почти полностью переписанными из Поучения, написанного по-гречески до 1521 г. по поручению воеводы Ниагое для своего сына. Греческая рукопись Поучения Ниагое сохранилась в монастыре Дионисия на Афоне. Она написана рукою Великого Ритора Константинопольской церкви Мануила Коринфского, о котором мы только что упоминали. Максим, по его собственным словам, часто бывал в монастыре Дионисиу. Максим был связан и с Неагое, и с Мануилом, для музыкального трактата которого он написал стихи. Во время московского периода Максим сам писал «главы поу чительныя» или «послание» «начальствующим правоверно». Около 1530 г. Максим мог быть заинтересован в оказании услуги Василию III, только что полу чившему наследника. Все это — на сегодняшний день только материал для романа Бориса Акунина; будущее покажет, в какой степени этот материал может послужить к созданию научной гипотезы. Нам здесь важно повторить, что у нас нет никаких свидетельств о том, что афонский и молдовла хийский миры Максима Грека восстали бы против его мира ренессансного Запада; в плане литературном Максим Грек продолжал работать так, как работал до встречи со своей новой средой. В Москву Максим прибыл, когда ему было под пятьдесят (или, по другим расчетам, под сорок) лет. Но и после афонского десятилетия он оставался все той же личностью второй волны греческой диаспоры, сформированной на Запа де. Соответственно, и в Москве он повел себя вначале, как и подобало члену этой диаспоры, выполняющему две ее основных функции: соединение научной деятельности с политической пропагандой. Четыре мира и две загадки Максима Грека
483
484
К первой функции сравните Письмо Максима Василию III. Пассажи, описывающие работу Максима над переводом Толковой Псалтыри, можно понимать как предвосхищение предисловия к современному научному изданию памятника. Объясняя свой перевод, Максим дал полный перечень источников, т.е. авторов «цепи», или катены, т.е. толкований Псалтыри. При этом, как скрупулезный ученый, он честно признавал пробелы в своих знаниях и обосновывал свои атрибуции. Так, говоря о богослове IV в. Дидиме Слепом, учителе св. Иеронима, Максим сообщил князю, что не может ничего точного сказать о чине и времени процветания этого «премудростно пресветлого» мужа. Такое же признание мы читаем и о пяти других комментаторах. Действуя по образу и подобию современного ученого, Максим атрибутировал некоторые анонимные комментарии в катенах Псалтыри Иоанну Златоусту на основании стиля («от образа глаголания») или доктрины («от образа учительства»). Наконец, он оставлял темные места без перемен в тех случаях, когда не мог их исправить путем сравнения с другими параллельными текстами или при помощи своих собственных конъектур. Ко второй функции сравни в том же письме: Василий, заслуживающий титул царя не только «Русіи», но и всей вселенной, должен, подражая Константину Великому, освободить греков от язычников и водрузить на престоле Нового Рима наследника «от своего престола» и, таким образом, подарить «нам бедным» свет свободы. Максим говорил и писал все это в 1520–1522 гг., не зная о том, в насколько малой мере антитурецкая политика входила в эти дни в расчеты Московского государства. Последующие годы внесли кардинальные коррективы в жизнь Максима и тематику его писаний. В Москве Максим сделал ряд политических ошибок, в которых он как иностранец, возможно, и не отдавал себе полного отчета. Но уже вскоре после приезда он понял, что с житейской точки зрения он совершил роковую ошибку, покидая Афон. Значение Максима Грека состоит в том, что в его лице впервые за все время от Владимира Великого до Ивана Грозного восточнославянские книжники в течение почти сорока лет оказались потенциально связаны с представителем высокой византийской культуры, причем, надо добавить, в его случае — также и ренессансной. Жаль, что такая встреча произошла после падения самой Византии. Читая и, надо надеяться, понимая славянские сочинения Максима, — ибо он путал, на сербский лад, родительный и местный падежи, — московские книжники могли узнать от него нечто о древнегреческой светской литературе. Так, в одном из своих сочинений он пересказал содержание Ористеии Эсхила; в других он процитировал начало Дел и дней Гесиода и стих из Гомера. В старости, многое забыв, но многое еще помня, он рассказывал какому-то заинтересованному знакомому о языческой мифологии, а раньше — в переводе Игорь Шевченко
собственного стихотворения — обличал языческие мифы, например, миф о Зевсе, родившем Афину Палладу из собственной головы. Насколько мне известно, Максим был единственным автором в Московии ранее XVII в., употребляющим термины «эллин» и «эллинский» в значении «грек, греческий», а не «язычник, языческий». Он даже говорил о «моих предках, эллинах». Будучи воспитан на византийских риторических пособиях, он вставлял пословицы из византийских собраний и, наверное, впервые познакомил московских книжников с жанром ethopoea («кая словеса рекл бы Х, если бы...»), используя, скорее всего, руководство, сочиненное ранневизантийским автором Аффонием. Он, кроме того, переводил статьи из энциклопедии Суды Х в. (он, вероятно, привез с собой в Москву венецианское издание Суды 1499 г.); он также процитировал изречение псевдо-Менандра из антологии, собранной автором VI в. Стобеем. Он умел выходить и за пределы классицизирующей традиции и византинизма: он рассказал московитам о последних открытиях, сделанных португальцами и испанцами после «7000-го», т.е. после 1492 г.: про великую страну Кубу, и про «Новый Свет», т.е. Америку, и про Молуккские острова в сегодняшней Индонезии. Но для оценки судьбы Максима в Московии важно постараться понять другое: в чем состоят те неуловимые факторы, которые ведут к падению яркой личности. Мы никогда не узнаем, о чем думал и мечтал Максим, покидая тихую заводь Афона, которую он потом вспоминал с умилением, для бурных волн московского житейского моря, но избранный мною жанр размышлений позволяет нам об этом задуматься. Вспоминал ли Максим о своем учителе Янисе Ласкарисе, думал ли он о тех возможностях переводческой деятельности и политической пропаганды в деле освобождения порабощенной родины, которые открывало перед ним новое приглашение? Если Янис Ласкарис cмог стать советником французского короля по культуре, то почему его ученику не сыграть подобную роль на севере? Если на Западе сам Максим переводил отцов церкви с греческого на латынь, то что воспрепятствует его занятиям подобным делом в Москве? С молдовлахийским воеводой Неагое Басарабом у Максима были, по-видимому, хорошие отношения, но будущие контакты с Василием III открывали возможности совсем иного масштаба: такого властителя стоило величать царем даже за 25 лет до венчания на царство его сына. Ответа на эти вопросы у нас нет и никогда не будет. Но мы можем предположить, что проблема Максима состояла в том, что и в Москве он продолжал вести себя как ренессансный ученый-эллинист 2-й волны греческой диаспоры, в то время как Москва приглашала и ждала к себе в гости афонского монаха, хорошо знающего греческий язык, и только. Он вел себя не так, как это предписывалось местному книжнику-начетчику этого времени. Четыре мира и две загадки Максима Грека
485
486
Максим говорил слишком много, он слишком мудро цитировал источники, даже те, от которых, как, например, от Оригена и Евсевия, отдавало ересью. Буду чи эрудитом высокого уровня, он пренебрегал длинными цитатами из Иоанна Златоуста и Василия Великого, потому что, по его словам, они были всем слишком хорошо знакомы. Это была претенциозность интеллектуала, непонятная московским книжникам, которые более всего почитали цитирование общепризнанных авторитетов. Защищая свои научные позиции, Максим проявил тщеславную гордость эрудита и недальновидность иностранца, когда высмеивал древних — и уже поэтому достойных почитания — славянских переводчиков, которые не были в состоянии различить между словами екклисия «церковь» и екклисэ «отлучить» или ипсилос «высокий» и псилос «нагой». Он проявил научную близорукость и непонимание новой среды, когда говорил о своих достижениях в исправлении Псалтыри и косвенно сравнивал себя с древними переводчиками Ветхого Завета Аквилой, Симмахом и Феодотионом. Знал ли он, что приблизительно за полвека до этого новгородский епископ полагал, что эти переводчики суть еретические извратители Священного Писания? Максим Грек, не сумев совместить свой старый мир с новым миром Московского государства, играл с огнем. Приближаясь к концу своего эссе, коснусь второй загадки, упомянутой мною в заглавии. Это — скорее проблема, чем загадка: проблема понятийной идентификации и представления об отечестве у самого Максима Грека. На Западе у него были временные затруднения с православием (вспомним его двухлетнее пребывание послушником в доминиканском монастыре Сан Марко во Флоренции), и этот период ему иногда приходилось скрывать: так, в «подчищенной» автобиографической записке Максим, не совсем правдиво, заявлял московским читателям, что он подвизался на Святой Афонской Горе духовно и телесно «от юности моея». Но эти затруднения Максимом были преодолены. Впоследствии Максим сочинял антилатинские полемические произведения в тра диционном духе, а обвинения в ереси, выдвинутые против него по политическим мотивам, как это ни забавно, касались его мнимого филологического невежества. Запад считал Максима просвещенным греком (что, в целом, являлось тогда положительным определением), и сам он пытался сделать там карьеру на своем эллинском происхождении. Да и в Москве Максим неоднократно заявлял о себе как об иноземце-греке. Но с какой Грецией отождествлял себя этот грек? В первой половине жизни Максима это было преимущественно идеальное отечество — Греция античных героев, классических авторов, классициИгорь Шевченко
зиру ющих отцов церкви и, частично, ученых-византийцев. Как член диаспоры, Максим знал, что его долг — ходатайствовать перед светскими властями об освобождении порабощенной турками Греции, но о реальной современной ему Греции Максиму было известно совсем немного, гораздо меньше, чем путешествовавшему туда его покровителю Янису Ласкарису. Из первых 35 лет жизни Максим пробыл в завоеванной турками Греции не больше, а то и меньше чем 10 лет. Это должно было быть в раннем детстве, о котором мы ничего не знаем даже от самого Максима. О том, что Максим — уроженец Арты, свидетельствует не он, а два источника, один — западный, другой — восточный. Сам Максим, любитель каламбуров в области личных имен, называл себе по-античному — то «Дорийским (т.е. спартанским) мужем» (Δωρίλεως), то «Спартанцем». За последние 50 лет своего земного пути Максим прожил в коренной Греции десять с лишком лет — на Афоне и, в ареале протовизантийской культуры, в контактах со средой вселенского патриархата и молдовлахийскими воеводами. Об этом втором десятилетии мы знаем почти так же мало, как и о первом, но мы вправе утверждать, и со слов самого Максима, и по нашим собственным рассуждениям, что афонские годы были самым, и, пожалуй, единственным, счастливым и безмятежным периодом в его жизни (если не считать короткого времени на службе в Мирандоле). Там Максим нашел признание: его уважали и за поэтическую технику — кто в Константинополе начала XVI в. писал элегическими двустишиями? — и за богословскую эрудицию. Там же он нашел и стабильность. В течение практически всей своей жизни Максим не сумел пустить корни: на венецианском Корфу и в Италии не смог, а в Московии не захотел. Там он часто, но безуспешно просил местные власти отпустить его обратно: первый раз в самом начале, сразу же по окончании порученного ему перевода Толковой Псалтыри; в 40-е годы у митрополита Макария и тех, кто осуждали его переводы; наконец, незадолго до смерти, он иносказательно рекомендовал монашеской братии принимать странника, но отпускать его обратно, если таково будет его желание, цитируя при этом 74 стих 15 книги Одиссеи: Гостя миловать надо, когда он присутствует; если же хочет уйти — отсылать.
Когда Максим говорил без обиняков, напрямую, он просил отпустить его именно на Афон. А однажды добавил к просьбам надежду, что Святая Гора будет тем местом, где «и кости моя смиренны положатся». А в синодальной грамоте от 1564 г., написанной, возможно, не без ходатайства самого Максима или его друзей, два восточных патриарха безуспешно просили об отпущении старца Максима в Святую Гору, где он хотел быть погребен. Четыре мира и две загадки Максима Грека
487
Отсюда и возможный путь к решению этой проблемы: Если ibi patria ubi bene, если родная земля — это та, в которой ты хочешь упокоить свои кости, — то настоящим отечеством Максима была Святая Гора. Трагедия его состояла в том, что он смог насладиться этим отечеством всего лишь одну восьмую часть своей долгой жизни. В земной жизни Максиму не очень повезло — ни на Западе, ни на Востоке. По мнению старообрядцев и некоторых греческих авторов, он умер мученической смертью. Но, как учит нас агиография, мученичество при жизни всегда вознагра ждается после смерти. Если бы Максим умер смиренным иноком, трудолюбивым, но никому не мешающим книжником, одобряемым и духовными и светскими властями, то о нем и о круге его московских однодумцев и учеников сегодня, наверное, было бы написано всего с десяток докторских диссертаций: семь на Востоке и три на Западе. Но настоящий, беспокойный Максим был посмертно оправдан на земле: о нем существует огромная литература; уже в конце XVI столетия его писания почитались священными; он — святой, поминаемый официальной церковью, почитаемый старообрядцами и уважаемый протестантами; часть его мощей недавно была получена ватопедскими монахами от патриарха всея Руси, наследника митрополитов Даниила и Макария, которые не очень-то жаловали Максима. А если верить в неземную загробную жизнь, то оправданный Максим взирает сейчас на нас с улыбкой умиления и доброжелательности, а может быть, и ободрения. Он, возможно, вспомнил о своей ошибке — отъезде из Афона; он, возможно, узнал себя в том обитателе четырех миров, образ которого я пытался сейчас нарисовать, но в таком обитателе, который во всех этих четырех мирах оставался в основе своей одной и той же личностью: в молодом Максиме, изучающем «иройскую» и «иройскую и елегийскую» меру (т.е. гекзаметр и элегические дистихи) под руководством Яниса Ласкариса; в Максиме, пишущем «иройской мерою» похвалу патриарху Нифонту для раки на Афоне в 1508 г. и для его же раки в валашской Куртья де Арджеш около 1517 г.; в Максиме двадцатью–тридцатью годами старше, сочинившем лестную эпиграмму на греческий лад (и, возможно, изначально записавшем ее для себя греческими стихами) для амвона в тверском соборе, согласно которой пророк Моисей был побежден местным тверским епископом; и, наконец, в старце, незадолго до смерти списавшем «еллинским образом мудрым» и «иройской и елегийской мерою» стихи для проверки уровня знаний греков, приезжавших для наживы в Москву. (Кембридж, Масс., США)
488 Игорь Шевченко
Ihor Ševčenko
Four Worlds and Two Puzzles of Maximos the Greek
R
ussian scholars see in Maximos the Greek (1470[?]–1564) an outstanding Russian writer. Greek scholars view him as an Enlightener (or even the “first Enlightener“) of the Russes. The article offers a somewhat novel approach to Maximos: it regards him as a representative of the second wave of post-Byzantine Greek émigrés to the West, those who reached Venetian possession in the Levant and Italy in Late Renaissance. There they continued “selling“ their knowledge of Greek antique literature and language to their still eager hosts; the also exhorted the West to liberate the vaguely conceived ”Hellas“ from the Ottoman yoke. The Italian world of Maximos, the first one, left a permanent imprint on him. He spent in the Western milieu about 25 years of his youth acquiring there much of his intellectual equipment. Maximos's second world was that of Mt. Athos where he lived for no more than 13 years. Contemporary with it was the third world, that of Moldovlachian hospodars and high prelates whom he glorified in classical Greek verse. The final period, that of the sojourn in the Muscovite State, was the longest and the least happy one, extending from 1518 until his death in 1564. Maximos did not sufficiently understand the Moscow society of bookmen and its ruling milieu, and in turn this milieu did not understand him. He also did not fulfill that milieu's expectations. In all four of his worlds, Maximos wrote verses and prose in classical Greek. He himself translated some of these works into Church Slavonic interspersed with Serbisms. Maximos's first puzzle discussed in the article concerns his religious crisis: we know for sure that until 1502 he was a novice in Savonarola's Четыре мира и две загадки Максима Грека
489
Dominican monastery in Florence, but we meet him as an Athonite monk about 1505. The crisis remains a puzzle, but we can speculate about it reasons (political or psychological). The second puzzle is: what did Maximos consider as his ”fatherland“? Certainly not Italy which he left after a long stay; hardly the enslaved Greece, which he knew little and which was for him a kind of the Classical Hellas; and not Muscovy which he repeatedly, but unsuccessfully, wanted to leave. The article proposes the thesis that Maximos's ”fatherland“ was Mt. Athos; in his own words, he was happy there, and it was there that he wished to be buried. (Cambridge, Mass., USA)
490 Игорь Шевченко
Часть III
Черноморье
Michel Balard
C’est la fête à Caffa (XIIIe–XVe s.)
N
ous vivons aujourd’hui dans une civilisation des loisirs, au moins dans les pays à l’économie florissante. Tout est fait pour y diminuer la part du travail dans la vie quotidienne et offrir aux salariés des journées de congé sans cesse plus nombreuses. En France, la fixation du maximum légal de travail à 35 heures a augmenté le temps libre de tous. Les clubs de loisirs se développent, les agences de voyages prospèrent, la fête est à l’ordre du jour. Aussi beaucoup de nos contemporains regardent avec une grande commisération les générations du passé, qui ne bénéficiaient ni de vacances ni de congés payés, et dont le travail était rythmé par la longueur du jour, ample en été, plus courte en hiver. Bref, une vie sans relief, où les nécessités de gagner chichement de quoi vivre obligeaient à un travail continu, proche de l’esclavage. Cette vision du passé est sans aucun doute excessive. C’est oublier toutes les fêtes que les villes médiévales pouvaient offrir à leurs habitants: il y avait là des occasions de renforcer les solidarités sociales, de regrouper les membres des communautés urbaines dans la célébration de leurs saints patrons, d’affirmer enfin les valeurs sociales et politiques du plus grand nombre1. Ce qui est manifestation normale de la psychologie collective dans les villes d’Occident devient encore plus important dans des communautés expatriées, comme celles des comptoirs occidentaux en mer Noire et en Méditerranée orientale, où la fête apparaît comme un moyen de consolider l’identité d’une minorité occidentale isolée et de rallier, peut-être, à la domination que celle-ci exerce tout ou partie des différentes ethnies établies dans ces colonies d’outre-mer.
1 Sur le sens de la fête au Moyen Âge, voir Heers J. Fêtes, jeux et joutes dans les sociétés d’Occident à la fin du Moyen Âge. Montréal; Paris, 1971. Sur le thème des fêtes en mer Noire, voir Карпов С.П. Что и как праздновали в Кафе в XV вв. // Он же. Латинская Романия. СПб., 2000 С. 206–214. C ’e s t l a f ê t e à C a f f a ( X I I I e –X Ve s .)
493
L’exemple de Caffa est à cet égard éclairant. En réunissant en effet une documentation tirée des documents notariés instrumentés in loco2, des statuts promulgués par le Banco di San Giorgio, auquel la Commune de Gênes a concédé l’administration des comptoirs pontiques en 14533, et des registres de la Trésorerie du comptoir (Massaria Caffe)4, le calendrier et le contenu des fêtes peuvent être mis en valeur. Ils soulignent quelles sont les dévotions que privilégient les autorités, quelles sont les faveurs qu’elles accordent aux établissements religieux, aux fonctionnaires qui sont à leur service, et parfois même, à des éléments de la population résidant à Caffa. En 1289–1290, un des notaires les plus importants pour l’histoire de l’outre-mer génois, Lamberto di Sambuceto, instrumente à Caffa, où il se trouvait déjà en juin 1288. Pendant les mois du printemps et de l’été, le notaire a rédigé huit cent dix-neuf actes répartis sur cent quatre-vingt treize jours, soit un peu plus de quatre actes par jour. Une activité intense qui ne se relâche que pendant trente-huit jours entre le 24 avril et le 13 novembre 1289, et pendant vingt-et-un jours entre le 13 mars et le 17 août 1290, au cours desquels aucun document n’a été rédigé. Laissons de côté la période du 1er au 6 août 1289 où l’absence de tout document s’explique sans doute par un déplacement du notaire, car à la même période de 1290, son activité est particulièrement intense. Il est tentant d’expliquer les lacunes du minutier par les célébrations de fêtes, auxquelles participe toute la population, y compris le notaire qui, à cette occasion, abandonne son banc pour se mêler à la liesse collective. Les tableaux ci-dessous indiquent les jours qui ne sont représentés par aucun acte dans le minutier de Lamberto di Sambuceto et les saints dont on célébrait la fête5: Année 1289 26 avril: saint Clet 7 mai: saint Sixte 15 mai: dimanche 19 mai: Ascension 24 mai: saint Donatien
27 juillet: Sept Dormants d’Éphèse 1er au 6 août: Absence probable du notaire 9 août: saint Romain
2 Balard M. Gênes et l’Outre-Mer. T. 1. Les actes de Caffa du notaire Lamberto di Sambuceto 1289– 1290. Paris; La Haye, 1973. Sur le bilan de ces actes notariés, voir Balletto L. Il Mar Nero nei notai genovesi: panoramica generale, stato degli studi, progetti di pubblicazione // Причерноморье в средние века. T. 6 / Ed. S.P. Karpov. СПб., 2005. P. 22–34. 3 Vigna A. Codice diplomatico delle colonie tauro-liguri durante la signoria dell’Ufficio di San Giorgio (1453–1475) // Atti della Società ligure di Storia patria. Gênes, 1881. T. VII. P. 567–680. 4 Archives d’Etat de Gênes, San Giorgio, Massaria Caffe (abrégé MC), Sala 34, n° 590/1225 et sq. Il n’y a, en revanche, aucune indication sur le thème de la fête dans les fragments d’actes de la chancellerie de Caffa publiés par Airaldi G. Note sulla cancelleria di Caffa nel secolo XIV // Eadem. Studi e documenti su Genova e l’Oltremare. Gênes, 1974. P. 9–110.
494
5 Voir les Acta Sanctorum, rééd. Rome; Paris, 1866. Michel Balard
25 mai: saint Grégoire 29 mai: Pentecôte 12 juin: dimanche 18 juin: saints Marc et Marcellin 19 juin: dimanche 24 juin: Nativité de saint Jean-Baptiste 3 juillet: dimanche 8 juillet: sainte Priscille 9 juillet: saint Felix 10 juillet: dimanche 14 juillet: saint Rufin 16 juillet: saint Eugène 24 juillet: dimanche 25 juillet: saint Jacques Année 1290 17 mars: saint Patrick 18 mars: saint Alexandre 19 mars: dimanche 21 mars: saint Benoit 30 avril: dimanche 1er mai: saint Philippe 21 mai: Pentecôte 3 juin: sainte Clotilde 4 juin: dimanche 12 juin: saint Denis 25 juin: dimanche
12 août: sainte Claire 13 août: saint Hippolyte 14 août: dimanche 15 août: Assomption de la Vierge
29 octobre: saint Etienne évêque 30 octobre: saint Donat 31 octobre: vigiles de Toussaint 5 novembre: sainte Elisabeth 6 novembre: dimanche 11 novembre: saint Martin 12 novembre: saint Martin 13 novembre: dimanche.
28 juin: saint Leon 29 juin: saints Pierre et Paul 2 juillet: dimanche 16 juillet: dimanche 22 juillet: sainte Marie-Madeleine 23 juillet: dimanche 25 juillet: saint Jacques 31 juillet: sainte Deodata 10 août: saint Laurent 13 août: dimanche
Parmi les cinquante-quatre jours d’inactivité du notaire, on compte vingt dimanches; on pourrait donc penser que le repos dominical est strictement observé. Mais il faut toutefois noter que Lamberto instrumente quelques actes lors d’autres dimanches, comme si les besoins urgents de ses clients l’emportaient sur le respect des fêtes d’obligation. Certaines célébrations de saints patrons honorés dans la chrétienté toute entière, ou plus particulièrement à Gênes, sont prétexte à un chômage total: le 25 juillet, par exemple, fête de saint Jacques. Mais d’autres fêtes, tout aussi importantes dans la piété du temps, n’incitent pas toujours notre notaire à suspendre temporairement son activité: il chôme C ’e s t l a f ê t e à C a f f a ( X I I I e –X Ve s .)
495
le 24 juin 1289 pour la saint Jean Baptiste, second patron de l’Église de Gênes, mais non le 24 juin 1290. De même il célèbre saint Pierre et saint Paul (29 juin), sainte Marie Madeleine (22 juillet) et la saint Laurent (10 août), fête de l’église métropolitaine, en 1290, mais non en 1289. Le repos de l’Ascension est respecté en 1289, mais non en 1290, alors que la Pentecôte (29 mai 1289 et 21 mai 1290) est totalement chômée. Il y a donc chez notre notaire une propension à respecter les grandes fêtes religieuses en s’abstenant de toute rédaction d’actes, mais il sait aussi répondre aux requêtes de sa clientèle en instrumentant quelques actes même lors de fêtes religieuses importantes. Lorsqu’il s’agit de célébrations de saints mineurs du calendrier liturgique, l’absence d’actes dans le minutier signifie simplement que le notaire ne voyait aucun client s’arrêter à son banc. Le calendrier de ces fêtes est indiqué par un article des statuts de Caffa de 1449 6, article qui prescrit les offrandes de cierges que doivent accorder les autorités à différentes églises de la ville, selon la chronologie suivante: 5 décembre: à l’église Sainte-Agnès pour la fête de Noël 6 janvier: à l’église Sainte-Marie du Bazar pour l’Épiphanie 17 janvier: à l’église Saint-Antoine pour la fête de ce saint 20 janvier: à l’église Sainte-Marie du Bazar pour la fête des saints Fabien et Sébastien 21 janvier: à l’église Sainte-Agnès pour la fête de cette sainte 2 février: à l’église Sainte-Marie du Bazar pour la fête de la Purification de la Vierge 25 mars: à l’église Sainte-Marie du Bazar pour la fête de l’Annonciation 4e semaine de Carême: à l’église Saint-Lazare pour la fête de ce saint Pâques: à l’église Sainte-Agnès 23 avril: en faveur de l’évêque de Caffa pour la fête de saint Georges Pentecôte: à l’église Sainte-Agnès juin: à l’église Sainte-Agnès pour la fête du Corps du Christ 24 juin: à l’église Saint-Jean Baptiste pour la fête de ce saint 29 juin: à l’église des saints Pierre et Paul pour la fête de ces saints 22 juillet: à l’église Sainte-Marie Madeleine pour la fête de cette sainte 25 juillet: à l’église Saint-Jacques le Mineur pour la fête de ce saint 4 août: à l’église Saint-Dominique pour la fête de ce saint 10 août: à l’église Saint-Laurent pour la fête de ce saint 12 août: à l’église Sainte-Claire pour la fête de cette sainte 15 août: à l’église Saint-Marie du Bazar pour l’Assomption 8 septembre: à l’église Sainte-Marie de Coronato pour la Nativité de la Vierge 14 septembre: à l’église Sainte-Croix pour la fête du même nom 30 septembre: à l’église Saint-Michel pour la fête de ce saint
496
6
Vigna A. Codice diplomatico. P. 615–617.
Michel Balard
4 octobre: à l’église Saint-François pour la fête de ce saint 28 octobre: à l’église Sainte-Agnès pour la fête des saints Simon et Thaddée 1er novembre: à l’église Sainte-Marie du Bazar pour la Toussaint 25 novembre: à l’église Sainte-Catherine pour la fête de cette sainte 6 décembre: à l’église Saint-Nicolas pour la fête de ce saint. Cette liste met en évidence la vénération particulière des autorités génoises de Caffa pour deux églises, Sainte-Agnès, église cathédrale, et Sainte-Marie du Bazar, objets toutes deux de six donations au cours de l’année liturgique, alors que les autres églises citées, une quinzaine, se contentent d’une donation le jour de la fête de leur saint patron. On notera particulièrement qu’en 1466 le consul et l’Officium Monete de Caffa décident de dépenser 12.000 aspres pour la reconstruction complète de l’église Sainte-Agnès7. Deux ans plus tard, l’évêque de Caffa, Geronimo Panissario, reçoit pour son église cathédrale des offrandes de cierges à l’occasion de huit fêtes échelonnées tout au long de l’année: Noël, le 12 janvier pour l’intronisation de Callorio Ghisolfi, pour la saint Lazare, Pâques, la Pentecôte, le Corps du Christ, la saint Georges et la Sainte Croix (14 septembre)8. La liste des églises bénéficiaires de ces dons est assez restrictive, puisqu’elle ne concerne que les églises latines, et non pas toutes, puisque les documents du XVe siècle permettent de dénombrer une quarantaine d’autres bâtiments du culte dans la cité et dans les bourgs, y compris la chapelle de Saint-Georges, à l’intérieur du palais du consul9. On peut donc supposer que ces offrandes ont lieu lors de fêtes officiellement célébrées dans le comptoir génois, soit vingt-huit jours, s’ajoutant aux dimanches ordinaires. Les habitants de Caffa pouvaient ainsi bénéficier au moins d’une soixantaine de jours de fête, deux mois de suspension de toute activité de travail. Que comportaient ces fêtes ? Les comptes de la Massaria de Caffa permettent d’en esquisser les modalités, au moins pour les plus importantes d’entre elles. Le 25 décembre 1424, les trésoriers offrent 500 aspres à l’Officium Misericordie pour être distribués aux pauvres. On fait venir du bois pour allumer un grand bûcher, semble-t-il près du palais illuminé. Vin et sucreries (65 livres achetées à un marchand d’épices) sont distribués à la foule et des cierges traditionnellement remis à l’église cathédrale Sainte-Agnès. Il en coûte 2.895 aspres à la Massaria, 2.871 aspres, l’année suivante10. Dans les années qui suivent la cession de Caffa au Banco di San Giorgio (1453), les frais se restreignent. En 1465, les achats ne portent que sur 40 livres de sucreries utilisées pour la collation offerte par le consul ou distribuées aux officiers de l’Officium Monete. D’autres achats portent sur des fruits, des gaufres, cinq metrete de vin, dont deux un quart de Malvoisie, et un mitrum de 7 MC. N. 1248, f. 188v (11 décembre 1466). 8 MC. N. 1250, f. 158r (11 janvier 1468). 9 Balard M. La Romanie génoise (XIIe — début du XVe siècle). 2 Vols. Rome; Gênes, 1978. BEFAR. N. 235. T.1. P. 213. 10 MC. N. 1264, f. 78r (23 décembre 1424) et 88v (décembre 1425). C ’e s t l a f ê t e à C a f f a ( X I I I e –X Ve s .)
497
vin remis à l’Officium Monete. De faibles pourboires sont accordés aux porteurs de bois, aux trompettes, aux sergents, aux huissiers et au crieur public, et les cierges habituels sont remis à l’église Sainte-Agnès. Les dépenses se limitent à 1.585 aspres11. Quelques jours plus tard est célébrée l’Épiphanie. Les Grecs viennent alors en délégation chanter «Calimera» en l’honneur du consul: en 1466, cinq chœurs se succèdent devant les autorités du comptoir, tandis qu’un grand bûcher est allumé par la communauté hellénique sur la place du palais. Les prêtres arméniens viennent également chanter les laudes. Ils reçoivent une gratification, de même que les Grecs et les chefs de la communauté musulmane («pro sichis seu sacerdotibus Sarracenorum», dit un compte de la Massaria en 1466). Les pappates grecs viennent bénir la mer, dont la froideur ne décourage pas des adolescents de s’y jeter. Peut-être s’agit-il d’un palio maritime, une joute rappelant la vogue du palio, cette forme de sociabilité urbaine si développée dans l’Italie du Centre et du Nord12. Les enfants reçoivent quelques aspres pour ce bain hivernal. Du vin et des fruits sont distribués et des cierges remis à l’église Sainte-Agnès, comme le prescrivent les statuts, tandis que les cloches sonnent à toute volée et que l’on hisse sur la tour Saint-Antoine l’étendard de saint Georges13. Il s’agit bien là d’une fête rassemblant l’ensemble des communautés du comptoir. Ce saint guerrier paraît être l’objet d’une grande vénération à Caffa aussi bien qu’à Gênes. Le Banco di San Giorgio, qui regroupe les créanciers de la Commune, s’est placé sous son patronage et son effigie orne mainte maison ligure. Le 16 novembre a lieu une procession solennelle autour des murailles, rite propitiatoire pour la protection de la ville. Les autorités achètent 2000 pains, deux bœufs, du vin pour plus de 1050 aspres, 31 tocheti de caviar distribué à la population grecque qui, ce jour-là, fait abstinence d’aliment carné. Une messe solennelle à laquelle participe l’évêque de Caffa est célébrée à la tour Saint-Georges, puisque la ville ne semble pas avoir, en dehors du palais du consul, d’église consacrée à celui qu’elle honore ce jour-là. Les huissiers (placerii) reçoivent une modeste rétribution pour la sonnerie des cloches14. Des cierges sont allumés sur l’autel du palais, dans la chapelle dédiée à saint Georges, d’autres sont remis à l’évêque avec lequel, la veille de la fête, les autorités partagent un repas où sont consommés vin, légumes, amandes, fruits secs et noisettes15. Les autres fêtes donnent lieu à de moindres réjouissances. Pour Pâques, les trésoriers de Caffa offrent 500 aspres à l’Officium Misericordie, organisme de charité officielle, une centaine d’aspres aux pappates qui sont venus chanter les laudes de Pâques sur la place du 11
MC. N. 1247, f. 72r (23 décembre 1465).
12 Racine P. Du palio médiéval au palio princier de la Renaissance // Villes, histoire et culture. Vol. 2/3 (juin 1997). P. 23–34. 13
498
MC. N. 1247, f. 72v et N. 1264, f. 78v.
14
MC. N. 1247, f. 83v (17 novembre 1466) et 86v (11 décembre 1466).
15
MC. N. 1264, f. 80v.
Michel Balard
palais et quelques aspres aux placerii qui ont sonné les cloches16. La veille de la saint Jean Baptiste (23 juin), des achats de bois, de vin, de fruits et de légumes annoncent le repas de fête du lendemain, tandis que les porteurs et les huissiers sont rétribués pour le portage des denrées et les sonneries de cloches. Des régates de barques à voile sont organisées et toute la population de la ville se retrouve au long de la côte pour des danses et des jeux. Le 28 juin, veille de la fête des saints Pierre et Paul, des dépenses sont également engagées pour l’achat de bois, de vin et de cerises17. Il faut imaginer que le vin coule à flots sur des places illuminées par de grands brasiers. Là, de petits spectacles attirent la foule autour des «échafauds» (tréteaux) où ont lieu des représentations théâtrales chargées de signes symboliques ou de réminiscences chrétiennes18. Soulignant la hiérarchie des fortunes et des rangs sociaux, ces fêtes entraînent pour la population des dépenses certaines, dont on ignore tout, en raison de l’absence de tout document privé sur la vie de la communauté caffiote. Quel sens donner à toutes ces fêtes ? Organisées par les autorités génoises du lieu, mais en étroite collaboration avec l’Église, elles renforcent sans aucun doute le sentiment religieux et cherchent à affirmer le triomphe du catholicisme, face aux groupes ethniques qui ne partagent pas la foi de Rome. Elles confirment l’union du peuple chrétien autour de ses églises, de la célébration de ses martyrs et de ses saints, tout en incluant d’anciennes traditions fondamentales de la culture populaire, brasiers, banquets et beuveries, joutes, danses et jeux, mêlés aux processions solennelles en l’honneur des saints. Il est vraisemblable que derrière la sécheresse des chiffres de dépenses retenues par les trésoriers de Caffa, se cachent des traditions populaires comme la Fête des Brandons: la nuit de la Saint Jean, hommes et femmes porteurs de torches ou de cierges parcourent les rues de Caffa en s’arrêtant pour de brefs moments liturgiques ou des prières devant les principales églises19. Ces manifestations sont aussi l’occasion d’affirmer les solidarités des groupes sociaux concernés, par exemple les confréries, sur lesquelles les documents de l’outre-mer génois sont malheureusement silencieux, les dizaines et les centaines qui, selon des traditions venues du monde mongol, encadrent la population, et les quartiers ou contrade qui, à Gênes comme dans ses comptoirs d’outremer, forment une communauté sociale très vivante20. Moment de débordement salutaire, de refuge dans le merveilleux chrétien ou païen, la fête est à Caffa, comme ailleurs, intimement liée aux structures sociales et aux mentalités collectives ; elle renforce les solidarités, tout en n’effaçant pas complètement les traditions de chaque groupe ethnique qui compose la population bigarrée de ce comptoir génois «aux extrémités de l’Europe». (Université Paris 1– Sorbonne, Paris, France) 16
MC. N. 1247, f. 74v (28 mars 1466).
17
MC. N. 1247, f. 76r ; N. 1264, f. 82r .
18 Skrzinska E. Le colonie genovesi in Crimea. Teodosia (Caffa) // L’Europa orientale. 1934. P. 113–151. 19 Heers J. Fêtes, jeux et joutes. P. 53–54. 20
499
Balard M. La Romanie génoise. T. 1. P. 214–215. C ’e s t l a f ê t e à C a f f a ( X I I I e –X Ve s .)
Мишель Балар
В Каффе — праздник (XIII–XV вв.)
C
татья посвящена исследованию праздничного календаря в генуэзской Кафе. Праздники не только сплачивали латинское меньшинство населения Каффы, но и способствовали закреплению его доминирующего положения и возвеличения католической церкви. Главными источниками для работы послужили массарии Каффы и нотариальные документы Ламберто ди Самбучето, по которым автор выявляет те дни, в которые отмечались не только общехристианские праздники, но и сугубо генуэзские. Автор подчеркивает социальную и экономическую значимость этих празднеств, отмечая те немалые денежные затраты, которые брал на себя Банк св. Георгия для их проведения. (Университет Париж I — Сорбонна, Париж, Франция)
500 Michel Balard
Enrico Basso
Gli atti di Giovanni de Labaino (1410-1412): note su una fonte inedita per la storia di Caffa e del Mar Nero
F
ra le fonti documentarie tuttora inedite relative alla storia di Caffa genovese conservate nell’Archivio di Stato di Genova, la silloge degli atti rogati nella grande colonia pontica da Giovanni de Labaino all’inizio del secolo XV è sicuramente una delle più cospicue ed interessanti, tanto per il carattere dei documenti stessi quanto per il periodo nel corso del quale essi furono redatti. Questa fonte, tuttora inedita anche se già individuata ed esaminata nel corso degli anni da parte di alcuni specialisti degli studi sulla presenza occidentale nel Mar Nero, è costituita da un gruppo di più di cinquanta atti, rogati fra l’11 settembre del 1410 ed il 26 maggio del 1412 1 . I documenti (che costituiscono solo un frammento di una silloge che doveva essere originariamente assai più ampia) sono attualmente conservati nella prima delle numerose filze del fondo Notai antichi intestate a Giovanni de Labaino insieme ad una parte degli atti rogati in Genova dallo stesso notaio sia in data precedente che in anni successivi 2 . 1 Archivio di Stato di Genova (A.S.Ge.), Notai Antichi, Giovanni de Labaino, 548, docc. 5-51 secondo la numerazione di età moderna, 106-148 secondo quella provvisoria (nelle note seguenti si indicherà la numerazione antica, seguita dalla data degli atti, con l’avvertenza per gli eventuali consultatori che il lavoro di riordino del complesso delle filze ha comportato la compresenza all’interno delle stesse di più documenti recanti lo stesso numero secondo la vecchia disposizione). Gli atti immediatamente precedenti risultano rogati durante il viaggio, a Napoli (docc. 3 e 2, 7 e 9 maggio 1410) e a bordo della nave di Giovanni Guirardi, ancorata in bucha Romanie, presso Focea (doc. 4, 6 luglio 1410).
2 Le fi lze intestate a Giovanni de Labaino attualmente conservate nel fondo notarile dell’Archivio di Stato, secondo la “pandetta dei Notai” (n. 26), sono in tutto 16 (nn. 548563) e coprono un periodo che va dal 1406 al 1434. Il de Labaino appare quindi aver seguito il classico iter della carriera di molti notai genovesi, che all’inizio della loro attività ricoprirono uffici nell’amministrazione coloniale e successivamente rientrarono a Genova, G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
501
Gli atti sono stati contrassegnati in età moderna con una numerazione in cifre arabe apposta a penna senza rispettare la loro successione cronologica; sono tuttavia attualmente in corso di riordino nell’ambito del progetto di inventariazione e schedatura del fondo notarile quattrocentesco dell’Archivio di Stato promosso dalla Società Ligure di Storia Patria con il finanziamento del Ministero per i Beni e le Attività Culturali e al termine di queste operazioni riceveranno una nuova numerazione che andrà a sostituire quella che attualmente è stata apposta in via provvisoria. Lo stato di conservazione dei documenti è discreto, anche se in molti di loro l’usura del tempo e l’azione dell’umidità hanno danneggiato i margini o macchiato e sbiadito la superficie del supporto scrittorio, rendendo necessario, in alcuni casi limitati, anche il ricorso alla luce di Wood per la lettura di talune parti del testo. Il problema maggiore da evidenziare, sotto questo aspetto, è quello conseguente alla semplice usura “meccanica” della carta, che ha portato molti documenti a lacerarsi lungo le linee di piegatura della filza, separando così le varie parti degli atti e rendendo più complessa la loro ricostruzione. Il tipo di carta impiegato dal nostro notaio è quello assai spesso e robusto consueto nella pratica del tempo, attribuibile, sulla base dei numerosi tipi di fi ligrana tuttora chiaramente rilevabili, ad un’area di produzione ligure o centro-italiana3. La scrittura, vergata con un inchiostro il cui colore varia fra il nero intenso ed il rossobrunastro (una caratteristica che spesso consente di individuare parti aggiunte in un momento successivo della redazione), è in genere chiaramente leggibile, anche se il ductus, talvolta nitido ed elegante come in alcuni incipit, tende ad assumere in alcuni dei documenti, simili quasi più a dei frettolosi promemoria che a minute sia pur sommarie, il carattere di una corsiva aff rettata e nervosa, che presenta in alcuni casi anche qualche difficoltà di lettura a causa della presenza di numerose legature e contrazioni che tendono a sovrapporsi le une alle altre, nonché di frequenti cancellature e aggiunte in sopralinea o in margine. dove esercitarono la professione privata; cfr. Olgiati G. Una diversa dimensione professionale: il notaio genovese nelle colonie tra XIV e XV secolo // AA.VV. Tra Siviglia e Genova: notaio, documento e commercio in età colombiana / A cura di V. Piergiovanni, [Consiglio Nazionale del Notariato: Per una Storia del Notariato nella civiltà europea, II]. Milano, 1994. P. 361-376.
502
3 Tra le figure presenti, molte delle quali riconducibili, oltre che alla produzione ligure, anche alle cartiere di Fabriano, si possono indicare: l’arco con freccia incoccata, la lettera “M”, il leone nascente, il monte, la testa di bue, la doppia testa di unicorno, la torre (la più frequente in assoluto); per i riferimenti, cfr. Briquet C.M. Papier et fi ligranes des Archives de Gênes, 1154 à 1700 // Atti della Società Ligure di Storia Patria (A.S.Li.). Vol. XIX/2. 1888. nn. 10-16, 403-406, 454, 542-545, 569; Id. Les fi ligranes. Dictionnaire historique des marques du papier dès leur apparition vers 1282 jusqu’en 1600. 4 voll. Genève, 1907. I. N. 779-799. P. 53-54; Vol. III. N. 8.346-8.354. P. 451; 10.458-10.468. P. 536-537; 11.845. P. 596; Vol. IV. N. 14.135-14.140. P. 716-719; 15.841-15.843. P. 797; 15.887. P. 800. Enrico Basso
E’ molto frequente l’utilizzazione delle ecceterazioni, tanto che alcuni dei documenti risultano completi solo nell’incipit, con l’esposizione degli attori e dell’oggetto dell’atto, e nell’actum, con la data topica e cronica e l’elenco dei testimoni4 (tanto da suscitare talvolta nello studioso l’impressione di trovarsi di fronte non a minute vere e proprie, ma quasi a notule di un manuale, destinate ad essere successivamente trascritte in un cartolare)5, fatto che ne limita occasionalmente la potenziale utilizzazione ai fi ni della ricerca. In alcuni casi, infine, più atti risultano scritti sul medesimo foglio anche senza rispettare l’ordine cronologico esistente fra loro6; quest’ultima particolarità ha ovviamente creato problemi durante le operazioni di riordino dei documenti, in quanto complica notevolmente una loro disposizione secondo un criterio cronologico interno. Nonostante queste limitate difficoltà di carattere paleografico e archivistico, che potrebbero creare alcuni problemi soprattutto nella fase dell’auspicata edizione integrale degli atti, l’importanza di questa silloge di documenti ai fini della ricostruzione della società e delle attività economiche di Caffa all’inizio del XV secolo risulta con assoluta evidenza già da una loro rapida consultazione, come ho affermato in precedenza. Tale importanza deriva anche dal particolare carattere dei documenti stessi, strettamente connesso alle specifiche funzioni esercitate dal de Labaino all’interno dell’amministrazione della città. Come risulta chiaramente dall’esame degli atti stessi, infatti, Giovanni de Labaino fu per vari anni lo scriba della curia del vicario del console di Caffa, incaricato dell’attività giudiziaria; nella nostra documentazione troviamo pertanto numerose sentenze, lodi arbitrali, controversie legali e, insieme ad alcuni testamenti e procure, anche il verbale delle testimonianze rese nel corso di un processo, del quale si avrà modo di trattare diffusamente più oltre. Come si è già rilevato, gli atti di Giovanni de Labaino — che possiamo dividere sostanzialmente in due grandi gruppi, il primo dei quali costituito dagli atti più strettamente connessi all’attività ufficiale del notaio nei quadri dell’amministrazione di Caffa ed il secondo da quelli aventi un carattere più spiccatamente privatistico — presentano numerosi motivi di interesse. Uno dei più evidenti è sicuramente quello legato alla loro collocazione cronologica: gli atti, infatti, coprono quasi per intero, pur nel loro numero relativamente limitato, l’arco temporale del periodo durante il quale Genova si trovò soggetta alla signoria del marchese di Monferrato, Teodoro II Paleologo, nominato Capitano del Popolo 4 Ad esempio nel doc. 16 (11 settembre 1410). 5 Sulle fasi della redazione degli atti notarili genovesi, cfr. Costamagna G. La triplice redazione dell’“instrumentum” genovese. Genova, 1961. 6 Ad esempio, nei docc. 20 (10 dicembre 1410 e 26 novembre 1410) e 42 (23, 31 e 9 gennaio 1411). G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
503
dopo la fine della dominazione francese e la cacciata del governatore inviato da re Carlo VI, il maresciallo Boucicault 7. E’ pertanto possibile, attraverso il loro esame, cogliere almeno alcuni dei riflessi che l’insediamento del nuovo governo nella lontana madrepatria ebbe sulla vita amministrativa delle colonie pontiche, il più evidente dei quali è sicuramente la prolungata permanenza nella medesima carica del vicario del console di Caffa al quale era demandata l’amministrazione della giustizia: da tutti gli atti nei quali è registrato l’intervento di questo funzionario, risulta infatti che per tutto il periodo 1410-1412 la carica fu costantemente ricoperta dal legumdoctor Giacomo Gambarana, appartenente a una famiglia del patriziato urbano savonese, mentre la piena responsabilità politica veniva affidata, con il tradizionale mandato di durata annuale, ad elementi della classe dirigente genovese i quali, per il tradizionale orientamento ghibellino delle loro famiglie, fornivano ampie garanzie di fedeltà al marchese monferrino, come Giacomo Doria8 e Giorgio Adorno9 (la cui famiglia aveva tradizionali legami con i Gambarana e nell’entourage del quale compare anche un altro oriundo dell’area savonese: Giacomo di Ceva quondam Petri)10, ai quali sarebbe seguito nella carica Niccolò Spinola11. Il Gambarana è personaggio di notevole interesse: sappiamo infatti che aveva già maturato esperienze in Oriente all’epoca della spedizione del maresciallo 7 Sulla fine della dominazione francese a Genova e sul successivo governo del marchese di Monferrato cfr. Georgii et Iohannis Stellae Annales Genuenses / A cura di G. Petti Balbi [RR.II.SS. T. XVII. Parte II] (Annales). Bologna, 1975. P. 289-312; Cazzulo P.L. Il governo di Teodoro II del Monferrato e l’opera di Corrado II del Carretto in Genova (1409-1413). Genova 1919; Heers J. Boucicault et la rébellion de Gênes (1409-1410): armée royale, armée princière ou partisans? // La Storia dei Genovesi. Vol. XI. 1991. P. 43-63; Petti Balbi G. Tra dogato e principato: il Tre e Quattrocento // AA.VV., Storia di Genova. Mediterraneo, Europa, Atlantico / A cura di D. Puncuh. Genova, 2003. P. 233-324, in particolare P. 285-286. 8 Doc. 51 (16 gennaio 1412). Sappiamo che Giacomo Doria, console di Caffa nel 1409 e indicato come olim consul Caffe nel documento in questione, ricoprì la carica di tesoriere di Caffa per il 1410-1411; quasi contemporaneamente un altro Doria, Matteo, era capitano di Cembalo; cfr. Murzakevič N., Storia delle colonie genovesi in Crimea, originale (in russo). Odessa, 1837 (Trad. it. a cura di M.T. Dellacasa // AA.VV. Miscellanea di storia ligure in memoria di Giorgio Falco. Genova, 1966). P. 375-435, in particolare P. 386; Balard M. La Méditerranée médiévale. Paris, 2006. P. 125. 9 L’Adorno, insigne giurista e abile diplomatico, fu console di Caffa nel 1410, mentre il suo congiunto Pietro ricopriva l’incarico di console di Soldaia. Rientrato a Genova, egli sarebbe divenuto doge il 27 marzo del 1413, dopo la cacciata dei monferrini, rimanendo in carica fino al 23 marzo 1415, quando venne costretto dai rinnovati tumulti a rinunciare al potere, ottenendo tuttavia, oltre all’esenzione perpetua da ogni tassazione, di essere nuovamente nominato console di Caffa: Annales. P. 312-327; Levati L. Dogi perpetui di Genova, 1339-1528. Studio biografico. Genova, s.e., s.d. (ma 1930). P. 188-206; Oreste G. Adorno, Giorgio // Dizionario Biografico degli Italiani (DBI). Vol. 1. Roma, 1960. P. 298-299; Petti Balbi G. Tra dogato e principato. P. 286-287; Balard M. La Méditerranée. P. 126. 10
504
Doc. 50 (13 aprile 1412).
11 Balard M. La Méditerranée. P. 123-124. I successivi titolari della carica sarebbero stati Paolo Lercari (1412) e Battista de Franchi Luxardo (1413); cfr. Murzakevič N. Storia delle colonie genovesi. P. 386. Su questi ultimi due personaggi si veda anche la narrazione degli Annales. P. 304-305. Enrico Basso
Boucicault a Rodi e Cipro, alla quale aveva partecipato nel 1402-140312, e che nel 1405 aveva ricevuto la nomina a Capitano dell’Oltregiogo da parte dell’amministrazione francese. Nonostante l’evidente favore dimostrato dal governatore nei suoi confronti, la tradizionale posizione filoghibellina della famiglia, come si è detto assai legata alla fazione Adorno, e i forti contatti con la Corte monferrina dovevano averlo convinto però a spostare rapidamente la propria fedeltà, venendo ricompensato dalla piena fiducia del marchese. Il legame con la Casa dei Paleologi doveva essere divenuto così stretto e solido, che il Verzellino13, fonte solitamente attendibile e molto ben informata per quanto riguarda gli avvenimenti legati a Savona e alle sue famiglie, riporta che al momento della sua uscita di carica l’imperatore Manuele II gli affidò l’incarico, una volta giunto a Savona, di trattare il matrimonio tra suo figlio Giovanni (il futuro Giovanni VIII) e Sofia figlia del Marchese di Monferrato. A queste nozze, celebrate nel 1421 a Costantinopoli14, il Gambarana, che nel frattempo aveva ricevuto il titolo di conte palatino dall’imperatore Sigismondo nel corso di un’ambasceria condotta presso di lui a Cremona nel 1414, sarebbe intervenuto in qualità di rappresentante del governo genovese, dimostrando così di essere riuscito a mantenersi ancora una volta in equilibrio tra l’evidente legame con i Paleologi di Monferrato e la realistica adesione politica alla fazione in quel momento al potere a Genova. Sia che dipendesse dai suoi particolari legami con l’amministrazione monferrina, che aveva naturalmente interesse a mantenere il più a lungo possibile una carica così rilevante nel quadro del funzionamento dell’amministrazione interna dell’insediamento crimeano nelle mani di un elemento presumibilmente di sua piena fiducia, o fosse solo dovuta a motivi contingenti, l’eccezionalità del notevole prolungamento della durata dell’incarico del responsabile de facto dell’amministrazione giudiziaria della metropoli pontica 15 viene ulteriormente 12 Sulla spedizione orientale del maresciallo cfr. Delaville Le Roulx J. La France en Orient au XIV siècle. Expéditions du maréchal Boucicaut. 2 voll. [Bibliothèque des Écoles Françaises d’Athènes et de Rome, fasc. 44-45]. Paris, 1886. Vol. I. P. 436-451; Manfroni C. Lo scontro di Modone, episodio della lotta veneto-genovese (1403) // Rivista Marittima. Vol. XXX. Ott.-nov. 1897. P. 91-99; Surdich F. Genova e Venezia fra Tre e Quattrocento [Collana Storica di Fonti e Studi (C.S.F.S.), 4]. Genova, 1970. P. 49-121. 13 Giovanni Vincenzo Verzellino. Delle memorie particolari e specialmente degli uomini illustri della città di Savona. 2 voll. Savona 1885 (rist. anast. Bologna 1974). Vol. I. P. 201-202. Ringrazio l’amico e collega Riccardo Musso per avermi cortesemente segnalato questa fonte. 14 Haberstumpf W. Dinastie europee nel Mediterraneo orientale. Torino, 1995. P. 135-138 e bibliografia ivi citata. 15 Sull’amministrazione della giustizia nell’Oltremare genovese, cfr. Balard M. La Romanie génoise (XIIe-début du XVe siècle). 2 voll. [A.S.Li., n.s., XVIII]. Genova, 1978. Vol. I. P. 368-376; Balletto L. L’administration de la justice dans les établissements génois d’Outre-mer // AA.VV. Coloniser au Moyen Age / A cura di M. Balard e A. Ducellier. Paris, 1995. P. 258-268, in particolare P. 265-268 e bibliografia ivi citata. G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
505
evidenziata dal fatto che la testimonianza degli atti del nostro notaio ci consente di rilevare come, mentre il de Labaino rimase in carica per un periodo equivalente a quello del vicario, la rotazione dei titolari della scribania del consolato di Caffa avesse invece mantenuto la consueta cadenza annuale: è infatti possibile individuare, fra quelli dei ben quindici notai che vengono menzionati per questo ristretto numero di anni nei documenti in esame, i nomi dei due notai che ricoprirono la carica di scribi della curia del console in quegli stessi anni, Antonio di San Nazaro e Giovanni de Lazarino 16. Al di là delle questioni strettamente connesse con gli aspetti interni della vita amministrativa di Caffa, tuttavia, i motivi di maggiore interesse che emergono dall’esame degli atti in questione sono quelli connessi alle relazioni economiche intercorrenti fra il grande scalo crimeano e gli altri centri economici dell’area pontica, nonché quelli relativi alla composizione etnica e sociale della popolazione della città che è possibile dedurne. Per quanto attiene al primo di questi punti, è interessante rilevare come fra le destinazioni attestate per i viaggi commerciali menzionati nei nostri documenti vi sia, al di là della presenza di altri scali crimeani, come Soldaia 17, una netta predominanza di quelle situate lungo l’arco settentrionale della costa del Mar Nero, compreso fra il delta danubiano ed il Caucaso. Fra queste destinazioni, una delle più frequenti appare essere quella di Savastopolis, l’attuale Sukhumi, sulla costa dell’Abkhazia, che è la meta, ad esempio, del viaggio di Giorgio da Recco e Giacomo da Rapallo, incaricati nell’occasione dal notaio Oberto Grasso anche del recupero di un credito vantato sulla piazza locale dal defunto Giovanni da Recco18, o di quello di Niccolò Noytolanus e del suo socio Pietro Tavano. Quest’ultimo viaggio non dovette però avere un esito del tutto soddisfacente, se più di un anno dopo i due soci erano ancora coinvolti in una causa giudiziaria che li vedeva contrapposti ai rappresentanti degli eredi di un altro mercante, Niccolò Gollo, che aveva loro affidato, nel novembre 1409, un’accomandita in merci e denaro per operazioni commerciali in Abkhazia, causa risolta alla fine solo dall’impegno dei 16 Oltre ai citati Antonio di San Nazaro e Giovanni de Lazarino, è possibile individuare, attraverso gli atti citati nei rogiti del de Labaino, i seguenti notai operanti in Caffa fra il 1400 e il 1412: Giorgio Rubeus, Bartolomeo de Bandino filius Martini, Oberto Grasso, Niccolò Savina, Martino Litrinus, Melchione di Voltaggio, Matteo di Bargagli, Paolo Spinacius, Damiano di Monleone, Oberto Carreto, Melchione di Asti, Antonio Bonaventura e Giovanni da Vicina, sul quale ultimo ci si soffermerà successivamente. È interessante rilevare che Giovanni de Lazarino e Niccolò Savina risultano essere stati coinvolti alcuni anni prima in accuse di malversazione al termine del loro mandato presso la curia del podestà di Pera; cfr. Balard M. La Romanie génoise. Vol. I. P. 367. 17
506
Doc. 42 (23 gennaio 1411).
18 Doc. 13 (20 ottobre 1410). Enrico Basso
due mercanti a saldare in parte direttamente il debito e quindi a recarsi nuovamente a Savastopolis per recuperare le somme dovute dai mercanti locali al defunto socio stans, ammontanti a ben 6.818 aspri19. Stretti contatti con il porto abkhazo appare aver avuto anche Giovanni Panevino da Sestri Ponente, nel testamento20 del quale vengono ricordati — oltre ai suoi beni in Caffa — anche i suoi cospicui investimenti su quella piazza commerciale, ammontanti a cifre veramente ragguardevoli, come i più di 20.000 aspri impegnati in un singolo viaggio in cooperazione con Tommaso Carrega e il notaio Niccolò Savina grazie all’appoggio del banco di Alarame Grimaldi, che venivano investite in acquisti di spezie e di seta, giunti sulla costa abkhaza attraverso le vie commerciali del Caucaso. Sicuramente altrettanto importanti — nell’atto si fa menzione addirittura di interi magazzini di merci e dei carichi di più navi — dovettero essere gli interessi economici sviluppati in Abkhazia da un personaggio della posizione sociale di Prospero Adorno quondam Raffaelis, il quale, probabilmente in previsione di un suo prossimo rientro a Genova, incarica Antonio da Sanremo di recarsi a regolare per suo conto le transazioni commerciali rimaste ancora in sospeso sulla piazza di Sukhumi21. Ma, se Savastopolis-Sukhumi risulta essere la piazza commerciale più frequentemente menzionata, negli atti di Giovanni de Labaino si trova anche un’ampia testimonianza della vivacità delle relazioni economiche esistenti fra Caffa e le altre piazze commerciali del Mar Nero. Fra queste, per prima si può indicare l’area del Delta danubiano, le relazioni con la quale vengono attestate, ad esempio, dalla procura rilasciata dal già precedentemente menzionato notaio Oberto Grasso — evidentemente specializzato in questo tipo di procedure — a Francesco Onesto per il recupero dei beni del mercante Domenico di Credenza, esponente di una famiglia assai legata agli ambienti della cancelleria di governo genovese, defunto in partibus Vallachie dove si era recato per trattare i propri affari 22. Oltre a questa ed all’analoga procura rilasciata allo stesso Francesco Onesto da Leonardo da Moneglia e Giovanni de Ursetis per il recupero dei beni del defunto Girolamo di Andora23 (presumibilmente morto anch’egli nei paesi danubiani), però, ritengo che uno dei più significativi segnali della frequenza e dell’intensità degli scambi non solo economici, ma anche umani e culturali, intercorrenti all’epoca fra Caffa e 19
Docc. 28-29 (4-5 luglio 1411).
20
Doc. 32 (21 agosto 1411).
21
Doc. 46 (atto non datato: 1410/1412).
22
Doc. 5 (19 settembre 1410).
23
Doc. 6 (atto non datato: 1410/1412).
507 G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
le terre rumene sia certamente l’attestazione, registrata in alcuni degli atti di Giovanni de Labaino, dell’attività nel grande porto pontico di un notaio chiaramente originario delle terre del Delta danubiano: Giovanni da Vicina24. Attraverso le citazioni contenute in questi atti è in effetti possibile avere un’idea, sia pure parziale, dell’ampiezza dell’attività professionale esercitata da Giovanni da Vicina nel primo decennio del XV secolo presso una clientela che comprendeva, oltre a individui di origine occidentale25, anche georgiani 26 e numerosi esponenti della ricca ed influente comunità armena di Caffa, i quali dovevano trovare un referente ideale in questo notaio che, per le sue origini danubiane e la sua probabile conoscenza delle tradizioni giuridiche occidentali, doveva costituire un tramite ideale fra le tradizioni orientali e la cultura dei colonizzatori latini dei quali doveva sicuramente padroneggiare anche la lingua, come porta a pensare, oltre alla presenza dei già ricordati clienti latini, il fatto che non risulta che Giovanni de Labaino (il quale, come risulta con certezza da un altro documento, non conosceva né la lingua armena, né soprattutto quella greca)27 abbia avuto bisogno di interpreti per leggere i suoi atti. 24 Sull’importanza di Vicina nel sistema di insediamenti commerciali genovesi nel delta danubiano, cfr. Todorova E. Gli insediamenti genovesi alle foci del Danubio: Vicina, Chilia, Licostomo, originale (in inglese) // AA.VV., Medieval Bulgarian cities and fortresses. Varna, 1981. tr. it. a cura dell’Autrice // AA.VV., Genova e la Bulgaria nel Medioevo [C.S.F.S., 41]. Genova, 1984. P. 427-459; Basso E. Genova: un impero sul mare [Collana di studi italo-iberici, 20]. Cagliari, 1994. P. 121-124. Sulla presenza genovese nell’area, si vedano anche Pistarino G. Notai genovesi in Oltremare. Atti rogati a Chi lia da Antonio di Ponzò (1360-61) [C.S.F.S., 12]. Genova, 1971; Balbi G. — Raiteri S. Notai genovesi in Oltremare: atti rogati a Caffa e Licostomo (sec. XIV) [C.S.F.S., 14]. Genova, 1973; Balard M. Gênes et l’Outre-Mer, II, Actes de Kilia du notaire Antonio di Ponzò (1360). Paris-La Haye, 1980; Airaldi G. I Genovesi alle foci del Danubio: le testimonianze // Italia e Romania. Due popoli e due storie a confronto (secc. XIV-XVIII) / A cura di S. Graciotti. Firenze, 1998. P. 33-40; Balletto L. Tra burocrazia e mercatura a Chilia nel secondo Trecento // ibidem. P. 41-62; Basso E. “De rebus castri Ilicis et alia”: Genova, la Moldavia e la Valacchia fra cooperazione e contrasto nel secondo Quattrocento // ibidem. P. 83-96. 25 Doc. 26 (26 maggio 1411). Giovanni da Vicina risulta aver rogato l’11 luglio 1409 il testamento di Paolo de Petrascremona. 26 Doc. 18 (9 dicembre 1410). In quest’atto compare Iancatun, figlia del quondam David Camarzanus e vedova di Zaccaria di Tiflis, la quale, essendo rimasta erede della sorella Maddalena, a sua volta vedova del georgiano Puronus, sulla base del testamento rogato da Giovanni da Vicina il 1 dicembre 1400, vende a Ivanisio di San Francesco, rappresentato dal procuratore Sinimbato Carcanaihi di San Francesco, la casa della defunta, posta nella contrada della Porta di Cristo di Caffa. Mentre la venditrice dovrebbe essere originaria della Georgia (nonostante la tipologia turco-mongola del suo nome), gli acquirenti sembrerebbero appartenere alla comunità armena.
508
27 Doc. 24 (18 febbraio 1411). In questo documento, relativo al pagamento del debito dell’armeno Cailiaber di Gibelletto nei confronti del greco Costantino figlio di Caranichita, il nostro notaio si fa assistere da Giacomo di San Donato, con evidenti funzioni di interprete. Anche nel doc. 33 (17 giugno 1411), in presenza di un atto che coinvolge degli ellenofoni, compare un interprete: Benedetto di Negro (forse parente del Giacomo menzionato nel doc. citato alla nota seguente). Enrico Basso
Alla conoscenza delle lingue è collegata anche la professione di un personaggio che compare in uno degli atti relativi ai contatti di Caffa con un altro grande centro commerciale dell’area: Tana. Il 10 dicembre del 141028 compare infatti nella sede invernale della corte di giustizia del console di Caffa Giacomo di Negro, interprete ufficiale della colonia genovese stabilita a Tana, il quale riconosce di dovere a Francesco Fieschi quondam Benedicti la somma di 450 aspri d’argento di Caffa, presi in prestito per la costruzione di una casa in Tana, destinata a residenza dello stesso di Negro, a proposito della quale è interessante rilevare come venga espressamente indicato nel documento che essa confinava su un lato con un edificio in rovina. Tanto la necessità di costruire ex novo una casa per l’abitazione di un funzionario di un certo rilievo dell’amministrazione della colonia, quanto la presenza di rovine nel tessuto urbano dell’insediamento parrebbero infatti indicare la presenza di tracce ancora non cancellate della devastazione dell’emporio alle bocche del Don operata quindici anni prima dalle orde di Tamerlano e dalla quale l’insediamento non si riprese mai completamente 29. Anche se Tana aveva perso in parte l’antica importanza in seguito al terribile saccheggio subito30, sulla sua piazza venivano comunque concluse transazioni commerciali di assoluto rilievo, come conferma l’ammontare dell’eredità di Agostino de Goano, colà defunto, raccolta per conto di suo padre Andrea da Niccolò di Credenza (figlio di quell’Antonio di Credenza che fu uno dei notai più celebri e attivi della Genova del tempo e a lungo cancelliere della Curia arcivescovile): si tratta infatti di ben 33.356 aspri e 5.875 bisanti d’argento risultanti dalla liquidazione dei suoi affari31, nei quali erano cointeressati banchieri e mercanti del calibro di Niccolò Doria, Antonio e Battista Lomellini, Urbano Piccamiglio e Benedetto Negrone, i nomi dei quali bastano da soli a testimoniare efficacemente il livello nuovamente raggiunto in questi primi anni del Quattrocento dall’interscambio tradizionalmente esistente fra 28
Doc. 20a.
29 Sul saccheggio e devastazione di Tana operati da Tamerlano nel 1395, cfr. Grousset R. L’Empire des steppes: Attila, Gengis Khan, Tamerlan. Paris, 1969. P. 522. Sulla storia dell’insediamento, si vedano Skrzinskaja E.G. Storia della Tana // Studi Veneziani. Vol. X. 1968. P. 3-45; Berindei M. – Veinstein G. La Tana-Azaq de la présence italienne à l’emprise ottomane (fin XIIIe – milieu XVIe siècle) // Turcica. Vol. VIII/2. 1976. P. 110-201; Karpov S.P. Документы по истории венецианской фактории Тана во второй половине XIV в. // Причерноморье в средние века / Ред. С.П. Карпов. Вып. 1. М., 1991. 30 Sulla consistenza e la composizione della popolazione dell’insediamento veneziano a Tana intorno alla metà del secolo XIV, la cui entità può indicare concretamente l’importanza raggiunta da questo caposaldo commerciale, cfr. Karpov S.P. Tana – Une grande zone réceptrice de l’émigration au Moyen Âge // AA.VV., Migrations et diasporas Méditerranéennes (XIIe-XVIe siècles) / A cura di M. Balard e A. Ducellier. Paris, 2002. P. 77-89. 31
509
Doc. 17 (17 novembre 1410). G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
Caffa e Tana32. L’importanza del traffico con lo scalo alle foci del Don è attestata del resto anche da un altro documento che registra la concessione di un’accomandita di 100 sommi d’argento per commerci in Tana e nella Maeotis Maioris ad Ambrogio Grimaldi quondam Leonardi da parte di Manfredo Maruffo, titolare di un banco assai attivo sulla piazza di Caffa33. Come si è visto sino a questo punto, le piazze commerciali più frequentemente menzionate negli atti qui esaminati sono quelle della costa settentrionale del Ponto, ma una vistosa eccezione in questo senso è rappresentata da alcuni atti che testimoniano dell’intensità delle relazioni commerciali con un’altra grande piazza commerciale da sempre tradizionalmente in stretto contatto con Caffa: Trebisonda. La silloge degli atti del de Labaino risulta sotto questo aspetto assai interessante, in quanto si inserisce cronologicamente in un periodo corrispondente a un prolungato intervallo di relazioni pacifiche intercorso fra due periodi di ostilità (1406-1407 e 1415-1418) che videro contrapposti Genova e l’Impero trapezuntino34. Ai rapporti con la capitale dell’impero dei Grandi Comneni si riferiscono alcuni degli atti in esame; dal primo di essi, possiamo trarre un quadro dei complessi traffici commerciali gestiti da Giorgio Spinola e dai suoi soci, traffici aventi quali oggetti principali partite di tessuti e, soprattutto, consistenti carichi di sapone, merce, quest’ultima, che doveva essere di ottima qualità e molto richiesta, se fra gli acquirenti di cospicue partite sul mercato trapezuntino viene annoverato anche un personaggio di altissimo rango della corte imperiale quale il protovestiarios Andronico, che risulta peraltro ancora registrato per la cifra di 326 aspri nell’elenco dei debitori della società, il cui bilancio complessivo ammonta alla notevole cifra di 34.863 aspri, un totale che può dare un’efficace idea dell’ampiezza del volume di traffico gestito da questo gruppo di mercanti35. Ampiezza pressoché analoga dovettero avere gli interessi finanziari di Battista Drago, mercante impegnato nel commercio della seta e del cotone e probabilmente anche in operazioni di tipo bancario. È possibile ricostruire nei dettagli l’attività di questo mercante grazie ad un eccezionale documento della silloge in esame, che registra puntigliosamente con il sistema della partita doppia tutte le operazioni effettuate dal curatore designato da Gerolamo Drago, console genovese a Trebisonda36 e 32 Oltre ai testi precedentemente citati, cfr. Karpov S.P. La navigazione veneziana nel Mar Nero XIIIXV sec. Ravenna, 2000. P. 77-95. 33
Docc. 50 (13 aprile 1412); 47 (9 maggio 1412); 48 (16 maggio 1412); 49 (25 maggio 1412).
34 Si veda a questo proposito Карпов С.П. Трапезундская империя и западноевропейские государства в XIII–XV вв. М., 1981. trad. it. a cura di E. Zambelli: Karpov S.P. L’impero di Trebisonda, Venezia, Genova e Roma — 1204-1461. Roma, 1986. P. 156-158. 35 Doc. 34 (23 maggio 1411).
510
36 Gerolamo Drago risulta essere stato console genovese a Trebisonda nel 1409. Per un elenco dei titolari di questa carica, cfr. Karpov S.P. L’impero di Trebisonda. P. 273. Enrico Basso
assai probabilmente parente del defunto, per la liquidazione degli affari rimasti ancora in sospeso tanto nella capitale imperiale quanto in altre località della costa anatolica al momento della morte di Battista, sopravvenuta nella primavera del 1409. Il curatore, ovvero quello stesso Prospero Adorno del quale in precedenza si sono già rilevati i rapporti commerciali con Savastopolis-Sukhumi, al momento di trasmettere il patrimonio del defunto Battista al suo erede, il cugino Pietro Drago, provvide appunto a far registrare da Giovanni de Labaino un preciso resoconto della sua gestione economica dei beni che gli erano stati affidati, resoconto dal quale possiamo desumere, oltre ad un vivace quadro dell’attività commerciale genovese a Trebisonda, tanto l’entità del patrimonio di Battista, ammontante a molte migliaia di aspri, quanto i nomi di numerosi personaggi che erano stati in rapporti di affari con lui, fra i quali spiccano per frequenza ed importanza, oltre a quelli degli stessi Prospero Adorno e Gerolamo Drago, i nomi di Pietro de Putheo e di Cristiano Salvago37. L’ammontare delle cifre più sopra menzionate conferma indubbiamente il ruolo di primo piano esercitato da Trebisonda nel quadro delle relazioni commerciali irradiantisi da Caffa verso le altre piazze commerciali dell’area pontica, ma un altro documento di grandissimo interesse sposta ancora più lontano l’orizzonte geografico di tali relazioni, portando un’ulteriore testimonianza dell’ampiezza e della solidità dei canali commerciali che ancora nella prima metà del XV secolo facevano capo a Caffa, convogliando verso il grande emporio genovese del Mare Maius merci e mercanti provenienti dalle più lontane regioni dell’Asia centro-occidentale38. Nell’estate del 1411 venne infatti discussa di fronte agli arbitri Niccolò Logio e Martino Lomellino ed ai notai Damiano di Monleone e Giovanni de Labaino la complessa controversia giudiziaria vertente fra il mercante persiano Haji di Hamadan, residente in Caffa da circa due mesi, e l’armeno Ioanser Carcanaihi, quest’ultimo coinvolto in qualità di erede del quondam Paronvasil in virtù di un testamento rogato dal notaio Oberto Carreto39. L’oggetto della contesa è la proprietà di un fardello di seta, del valore dichiarato di 120 sommi d’argento, che Haji sostiene essergli stato sottratto dal defunto Paronvasil con l’involontaria complicità del Signore di Lo Vati, in Georgia. Al di là del valore, relativamente modesto, della merce trafugata, ritengo sia interessante seguire, attraverso le deposizioni dei testimoni e soprattutto attraverso la lunga serie di minu37
Doc. 15 (7 ottobre 1410).
38 Si vedano, a questo proposito, le considerazioni recentemente espresse in merito da Fiorani Piacentini V: Repubbliche marinare e Ottomani nella percezione di alcune corti persiane della seconda metà del XV secolo, relazione presentata al Convegno Storico Internazionale L’Europa dopo la Caduta di Costantinopoli: 29 maggio 1453, Todi (PG) 7-9 ottobre 2007, atti in corso di stampa. 39 Docc. 36-41 (20 luglio — 13 agosto 1411). G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
511
512
ziose domande che vengono loro poste, le varie fasi del dibattimento così come sono registrate nel lungo fascicolo processuale redatto da Giovanni de Labaino. Poiché infatti la difesa di Ioanser Carcanaihi sosteneva che non di un furto si era trattato, ma di legittima rappresaglia concessa dal sovrano georgiano — poiché Haji non sarebbe stato persiano, ma presumibilmente un azero oriundo della città di Lahijan, nella regione di Gillan sulla costa meridionale del Mar Caspio, il cui sovrano, Zachial, aveva a suo tempo ingiustamente sequestrato delle merci a Paronvasil, il quale ultimo sarebbe stato inoltre creditore nei confronti dello stesso Haji della cifra di 250 sommi —, il collegio giudicante si trovava nella necessità di accertare alcuni punti fondamentali, primo fra tutti quello relativo alla reale identità e stato sociale di Haji ed ai suoi rapporti con il sovrano di Gillan. A tal fine vennero interrogati, grazie all’indispensabile collaborazione degli interpreti Giovanni Roistropo e Pietro Caligepallio, quelli tra i mercanti presenti a Caffa che avevano viaggiato attraverso il Caucaso insieme ai contendenti nella carovana commerciale guidata da Stefano di Trebisonda. Nel fascicolo, la cui frammentazione dovuta all’usura delle carte rende purtroppo in alcuni punti assai difficile la corretta ricostruzione della sequenza cronologica degli interventi, sono conservate le testimonianze rese da tre di questi mercanti: l’armeno Abraam di Sultanieh ed i mussulmani Cogia Iskander e Mehmed, oriundi della regione caspica del Mazandaran, confinante con il Gillan. A tutti e tre i testi venne chiesto se fossero in grado di affermare con certezza che Haji fosse effettivamente ciò che sosteneva di essere, ovvero un mercante persiano uso a spostarsi da una piazza commerciale all’altra insieme alla propria famiglia, oppure se, come sosteneva la controparte, egli fosse invece un suddito, o forse addirittura uno schiavo, del Signore di Gillan, o addirittura, come risulta da una domanda aggiunta in calce all’elenco, se egli non potesse essere un suddito del sultano mamelucco del Cairo. Proprio sul punto dell’identità del mercante, però, le risposte dei testimoni, univoche e precise per quanto riguarda la valutazione delle merci sottratte e la ricostruzione degli avvenimenti verificatisi a Lo Vati, rimangono incerte: nessuno di loro aveva avuto infatti occasione di conoscere Haji o la sua famiglia ad Hamadan, tuttavia, proprio il fatto che nessuno potesse nemmeno attestare con sicurezza la sua dipendenza dal Signore di Gillan, mentre molti lo avevano visto esercitare liberamente la sua professione di mercante a Tiflis, a Lo Vati ed in altre località della regione caucasica, finì probabilmente per giocare a favore del mercante islamico. Infatti, anche se purtroppo il lodo finale degli arbitri non è pervenuto fino a noi, il risultato delle testimonianze prodotte in giudizio ed il tono sempre più perentorio degli inviti a presentarsi di fronte al collegio arbitrale rivolti a Ioanser Carcanaihi portano a ritenere che la controversia possa essersi conclusa in modo favorevole per Haji di Hamadan. Enrico Basso
Appare evidente come le vicende della causa che sono state qui sopra brevemente riportate presentino numerosi motivi di interesse, in primo luogo indubbiamente per i dati che è possibile trarne sulla trama di relazioni commerciali che attraverso il Caucaso mantenevano in contatto l’area pontica con quella iranica e sul ruolo di notevole rilevanza esercitato in questo contesto dal regno cristiano di Georgia e dai suoi sovrani40, ma anche per altri elementi, quali ad esempio la presenza in Caffa di interpreti di chiara origine latina in grado di comprendere e parlare non solo la lingua armena — cosa relativamente normale, tenuto conto della presenza in città di una comunità armena che costituiva una delle principali componenti della popolazione urbana41 — ma probabilmente anche alcune lingue orientali (arabo, azero o forse più probabilmente persiano) la conoscenza delle quali era da considerarsi sicuramente molto meno diffusa, sempre che non fossero i mercanti islamici in questione a conoscere, cosa del tutto possibile dato il loro campo d’azione, la lingua armena. A proposito della comunità armena va inoltre sottolineato come fossero proprio armeni i mercanti che si muovevano lungo questo itinerario commerciale e ad ulteriore testimonianza dell’ampiezza del raggio operativo di questi individui, in qualche modo collegati alla comunità di Caffa, mi pare si possa rilevare come gli stessi arbitri considerassero come un fatto perfettamente normale e plausibile che qualcuno tra loro potesse aver conosciuto Haji ad Hamadan, dove evidentemente si erano già spinti nel corso dei loro viaggi commerciali tra il bacino pontico e la Persia. I documenti sin qui esaminati consentono, come si è visto, di ottenere una grande quantità di dati sulle relazioni economiche intercorrenti fra Caffa e le piazze commerciali tanto dell’area pontica quanto delle più remote regioni interne dell’Asia sud-occidentale; non avviene altrettanto invece per quanto concerne i rapporti con l’Occidente: se si eccettuano infatti le isolate presenze di un burgensis di Pera42 e di uno di Sinope, le uniche attestazioni di movimenti commerciali diretti al di fuori del Mar Nero in direzione dell’Occidente sono costituite (con la sola, seppure notevole, eccezione di un’operazione di cambio sul banco di Aimone Grimaldi a Pera)43 da una 40 Sulla questione, di rilevantissima importanza, dell’interpretazione della documentazione redatta da cancellerie orientali (e sulle possibili malversazioni basate sulla produzione in giudizio di documenti falsificati), si veda quanto detto, proprio in relazione alla cancelleria georgiana, in Basso E. Caffa 1453: tensioni interne e difficoltà economiche alla vigilia della caduta di Costantinopoli // Romània orientale. Vol. XII. 1999. P. 59-85, in particolare P. 65-66. 41 Sull’aspetto multietnico della popolazione di Caffa, cfr. Basso E. Genova: un impero. P. 124-129 e bibliografia ivi citata. 42 Doc. 20b (26 novembre 1410). Vanni di Monleone rilascia una procura generale in favore di Bartolomeo Perrone. 43 Doc. 45 (29 ottobre 1410). Si tratta di un contratto di cambio relativo a varie operazioni fi nanziarie compiute a Pera e Caffa da Martino e Tobia Lomellini per conto di Leonardo di Moneglia. G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
513
serie di atti relativi a contratti di cambio fra le piazze di Caffa e di Genova44, legati all’attività dei numerosi banchi la cui presenza nella metropoli pontica è attestata dai rogiti di Giovanni de Labaino. Tra questi banchi, spicca per importanza e numero di citazioni quello di Alarame Grimaldi e dei suoi soci — Pietro Pinello, Marco Cattaneo, Antonio Grimaldi e Martino Lomellino —, al quale si appoggiano per le loro attività nel settore finanziario vari membri sia della stessa famiglia Grimaldi che di quella Doria, movimentando cifre ammontanti a molte migliaia di lire45, ma anche mercanti dai nomi meno altisonanti impegnati in operazioni con l’area della costa del Caucaso, come i già ricordati Giovanni Panevino con i suoi soci Niccolò Savina e Tommaso Carega, o Niccolò di Credenza per il recupero della notevole eredità di Agostino de Goano, nonché lo stesso legumdoctor Giacomo Gambarana per una transazione con il peliparius Giovanni Mainardo46, o personaggi meno prestigiosi, ma ugualmente facoltosi, almeno a giudicare dalle cifre impegnate, come il peliparius Guglielmo da Bobbio, che movimenta migliaia di aspri in operazioni di cambio o in transazioni aventi quali oggetti sia partite di malvasia che schiavi tatari e zichi47. Altri banchi della cui esistenza troviamo attestazione sono quello di Andrea Pansano e soci o quello di Carlo Spinola, protagonista fra l’altro di un episodio già assai grave nel contesto delle transazioni finanziarie a lungo raggio quale il rifiuto di accettare una lettera di cambio, ed ulteriormente aggravato dal fatto che la lettera in oggetto gli era stata presentata da un altro Spinola, Opizzino, ed era stata emessa in Genova da Luchino Grimaldi, fratello del banchiere Alarame48. Adorno, Grimaldi, Doria, Sauli, Salvago, di Negro, Spinola, Cibo, Fieschi, Lomellini; negli atti di Giovanni de Labaino compaiono i più bei nomi della classe dirigente genovese, che dominano la scena economica e politica di Caffa, ma accanto a loro compare un numero sempre crescente di individui di origini più modeste, provenienti tanto da Genova quanto da altre località liguri o anche da altri insediamenti coloniali genovesi, come Pera, Cembalo e Sinope, che si inseriscono nell’attività commerciale e finanziaria con risultati di tutto rilievo, come attestano le cifre trattate negli atti a loro riferiti49. 44
Docc. 14 (1 ottobre 1410), 8 (8 ottobre 1410), 9 (13 ottobre 1410), 48 (16 maggio 1412).
45
Docc. 14 (1 ottobre 1410), 8 (8 ottobre 1410), 22 (23 gennaio 1411).
46
Doc. 21 (4 novembre 1410).
47 Docc. 51 (16 gennaio 1412) e 49 (25 maggio 1412). Il figlio di Guglielmo, Andrea, si era in precedenza riconosciuto debitore di Giovanni Adorno della cifra di 2.366 aspri d’argento di Caffa per un’operazione di cambio sulla piazza di Cembalo; doc. 30 (14 luglio 1411). Su Giovanni Adorno, figlio del doge Giorgio e importante membro del gruppo degli appaltatori dell’allume di Focea, e sulle sue operazioni commerciali e politiche in Oriente, cfr. Basso E. Genova: un impero. P. 63-81. 48
514
Doc. 9 (13 ottobre 1410).
49 Sul progressivo inserimento nella realtà economica degli insediamenti orientali, già a partire dalla seconda metà del XIV secolo, di figure di origine sociale più modesta, che progressivamente andarono a Enrico Basso
Ma al di là dei dati sul commercio e sull’amministrazione di Caffa che essa ci fornisce, la silloge di atti notarili che è stata sin qui esaminata, sia pure in modo forzatamente limitato e secondo linee estremamente generali, cercando di mettere in risalto alcuni degli aspetti più salienti delle informazioni che essi ci possono offrire, si distingue come una delle più ricche per quanto riguarda gli aspetti della società sviluppatasi nella città ed in particolare per i dati sulla comunità armena50 e sulle presenze di orientali, nonché sui rapporti fra le colonie genovesi e le altre potenze affacciantisi sul bacino del Mar Nero; a questo proposito, mi sembra il caso di segnalare qui ancora un documento di eccezionale importanza, ovvero la registrazione della nomina di un procuratore generale, nella persona del papas Alessio Nomico, da parte del principe Alessio I di Teodoro-Mangup (1402-1434)51, con l’incarico di condurre trattative diplomatiche con le autorità di Caffa allo scopo di mettere fine alle controversie esistenti e di stabilire un nuovo patto di pacifica convivenza52. Commercio, politica, amministrazione, come si è visto dagli esempi fin qui esposti, la quantità di dati che è possibile trarre dagli atti di Giovanni de Labaino è veramente notevole e sicuramente il confronto approfondito di tali dati con quelli offerti da altre fonti coeve conservate nell’Archivio di Stato di Genova — quale ad esempio uno dei primi registri della serie archivistica della Massaria Caffe, oggetto in epoca recente di dettagliate indagini da parte della scuola storica moscovita, che coincide quasi esattamente dal punto di vista cronologico con i rogiti del nostro notaio53 — potrà portare a risultati ancor più interessanti. Certamente l’edizione integrale di questa silloge documentaria sarà il modo migliore per apprezzarne completamente l’importanza fin nei minimi dettagli e per rendere disponibile a un più vasto pubblico di studiosi la ricchezza dei dati da essa desumibili; si tratta indubbiamente di un’operazione che presenta alcune complessità, a causa delle difficoltà indicate in apertura di questo saggio, ma che produrrà auspicabilmente un risultato di notevole significato per gli studi su Caffa e il Mar Nero in una fase sostituire, almeno in parte, i grandi nobili-mercanti genovesi, maggiormente interessati, con il passare del tempo, allo sviluppo dei loro interessi sulle piazze commerciali iberiche e dell’Europa atlantica, cfr. Balletto L. Genova, Mediterraneo, Mar Nero (secc. XIII-XV) [Studi e Testi, serie storica (S.T.), 1]. Genova, 1976. P. 181-285; Pistarino G. I Gin dell’Oltremare [S.T., 11]. Genova, 1988. P. 409-488; Id. I Signori del mare [S.T., 15]. Genova, 1992. P. 377-464; Petti Balbi G. Simon Boccanegra e la Genova del ‘300. Napoli, 1995. P. 427-445; Ead. Tra dogato e principato. P. 299-311. 50 Sulla comunità armena di Caffa e le sue relazioni con l’area persiana in un periodo successivo, cfr. Rapti I. Recul ou modernité? Les communautés arméniennes de Caffa (Crimée) et de Nor Ĵulay à Ispahan (Iran) au XVIIe siècle // AA.VV. Migrations et diasporas. P. 43-57. 51 Фадеева Т.М., Шапошников А.К. Княжество Феодоро и его князья. Симферополь, 2005; Васильев А. В., Автушенко М. Н. Загадка княжества Феодоро. Севастополь, 2006. 52
Doc. 33 (17 giugno 1411).
53
A.S.Ge., San Giorgio, Caffa Massaria, 1227, relativo al periodo da luglio 1410 a maggio 1412. G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
515
così delicata della loro storia quale fu l’inizio del XV secolo, epoca di trasformazioni nella quale queste regioni vissero cambiamenti radicali, destinati a influenzare per secoli il loro sviluppo storico. A questo proposito mi piace sottolineare in questa sede, quale conclusione, come l’elemento più significativo che è possibile ricavare da una consultazione di questi atti sia, a mio parere, proprio il quadro complessivo della ricchezza e della vivacità dei centri commerciali dell’area pontica in un momento storico nel quale, per riprendere un’immagine da un celebre testo, nere nubi di tempesta andavano addensandosi in un cielo già sereno54; pochi anni prima la Bulgaria era stata costretta a capitolare di fronte alle armate ottomane e nel giro di qualche decennio l’avanzare di quelle stesse armate, come una marea inarrestabile, avrebbe inghiottito tutto il mondo ritratto negli atti di Giovanni de Labaino, cancellandolo dalla scena della storia. (Università di Torino, Torino, Italia)
516
54 Il riferimento è al manifesto Ai miei Popoli, promulgato dall’imperatore Francesco Giuseppe I d’Austria-Ungheria nell’agosto 1914. Enrico Basso
Энрико Бассо
А
Акты Джованни де Лабаино (1410–1412): заметки о неопубликованном источнике по истории Каффы и Причерноморья
втор рассматривает неопубликованный архивный источник по истории Каффы и Северного Причерноморья первой четверти XV в. Нотарий Джованни де Лабаино составил свои акты в Каффе между 1410 и 1412 гг., периодом, представляющим огромный интерес как для истории Генуи, так и для истории Северного Причерноморья. В Генуе после падения французского правительства маркиз Монферрата Теодор II Палеолог был торжественно провозглашен Капитаном Народа, таким образом установив прекрасные отношения с Константинополем, в то время как многие старые и новые участники политической игры были вовлечены в борьбу за Черное море, которая в итоге завершилась господством турок-османов в этом регионе. Акты Джованни де Лабаино, который был канцлером при консуле, важны очень по многим причинам: они дают возможность увидеть, как работала судебная система Каффы изнутри, узнать имена представителей каффинской администрации и увидеть, что важные должности занимали выходцы из семей гибеллинов, а также узнать больше о купцах, совершавших в это время сделки в Каффе, и о их торговых связях. Наиболее часто упоминаемые в актах пункты располагались по северному побережью Черного моря, между устьем Дуная и Кавказом; особое положение занимал Севастополис (Сухуми), главным образом благодаря покупке сушеной рыбы и икры; нельзя не отметить Трапезунд, который по праву считался важнейшим центром по торговле пряностями и предметами роскоши в регионе. Очень важную роль в этих коммерческих предприятиях играли армянские и иранские купцы. В этом контексте любопытно зафиксированное в актах Каффы судебное разбирательство между Хаджи из G li a t t i d i G i o va nni d e L a ba in o (1 4 10 -1 4 1 2)
517
Хамадана и Йонсером Карканайхи. Изучение этих актов показывает изнутри отношения между иностранными купцами, чьи коммерческие интересы распространялись на обширную зону от Северного Причерноморья до внутренних районов Персии. Те же самые имена купцов, зафиксированные в актах Джованни де Лабаино, а также частота и географическая широта совершаемых ими сделок свидетельствуют об экономическом и социальном развитии региона накануне рокового кризиса, который разразился в последующие 40 лет. Все это дает нам возможность оценить важность проекта по изданию актов Джованни де Лабаино. (Туринский университет, Турин, Италия)
518 Enrico Basso
Anthony Bryer
Last Judgements in the Empire of Trebizond: Painted Churches in Inner Chaldia
S
ergei Karpov’s monumental history of the Empire of Trebizond brings that Pontic state to life and offers a fair judgement on its earlier historians. The monuments of Trebizond itself have suffered more wayward last judgements. The classical port, city walls and acropolis are still visible and its Milesian grid system survives to confound traffic in the agora (Park Meydani) and main streets of modern Trabzon. The major churches of the Byzantine city were best preserved as Ottoman mosques after 1461, but churches built or rebuilt thereafter rarely survived the twentieth century. In St Eugenios (Yeni Cuma Camii) an opus sectile floor dated 1291 was reported in 1879, planned in 1917 and is now safe hidden, as are fourteenth-century wallpaintings, some visible beneath fallen whitewash in 1971–19751.The cathedral church of the Panagia Chrysokephalos became the chief mosque of Trabzon (Orta Hisar Camii) after 1461, where its opus sectile floor was seen in 18772. Its five great mosaic roundels, the most spectacular in Trebizond, were only briefly exposed again in October 1987 and await proper publication. However, thanks to Ayşe Sevim, then director of the Trabzon Museum, a photograph and measured sketch of this floor may be shown here in Figs. 1–2. 1 Bryer A. and Winfield D. The Byzantine Monuments and Topography of the Pontos. Washington, D.C., 1985. T. 1. P. 222; T. 2. P. 169–170 (a–c); Sinclair T.A. Eastern Turkey: an Architectural and Archaeological Survey. London, 1989. T. 2. P. 72. 2 Bryer and Winfield. Pontos. T. 1. P. 238. Fig. 60: Talbot Rice D. The Church of Haghia Sophia at Trebizond. Edinburgh. 1968. P. 85–87 and Fig. 54 (Russian Archaeological Mission plan of mosaic in St Eugenios, 1917) and colour plan of mosaic in H. Sophia in folded plate at end); Eastmond A. Art and Identity in Thirteenth-Century Byzantium. Aldershot, 2004. P. 49–53 (disposition in the Chrysokephalos). The fourth comparable mosaic Trapezuntine floor is at St Michael, Akçaabat (Platana), perhaps repaired in 1846 and now in private hands: Bryer A. and Others. The Post-Byzantine Monuments of the Pontos. A Source Book. Aldershot, 2002. Part 1. P. 258–260; Sinclair T.A. Eastern Turkey. T. 2. P. 100–101. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
519
As the history of Hagia Sophia in Trebizond shows, the conversion of a Byzantine church into a mosque may be the best way to preserve the decoration of the church. Wallpaintings do not lose colour under whitewash (plaster is another matter). Although standing Christians also had prayer rugs, opus sectile floors are inconvenient for Islamic prayer, so were covered with wooden boards or carpets before modern concrete was considered. Would that the successive cultures of Trebizond itself had thus preserved each other! However in 2004 Faruk Burhanoğlu, municipal consultant to the city, warned of «the present pillage and destruction of Trabzon by politicians, bureaucrats and professionals, as if there were some kind of race to see who can inflict the most damage on this city. It certainly is a great tragedy. Insensitive, crude and clumsy, interventions in the urban environment by successive administrations have left Trabzon in a very sorry state, gradually destroying its natural coast, its unique urban social and physical structure and finally, its heritage and identity»3. Modern Trabzon has destroyed its own classical, Trapezuntine and Ottoman heritage indiscriminately. Here I discriminate by offering Sergei Karpov new evidence for what is now a largely lost literate painted church culture from 1204–1479, at its heart in «Inner» (my term) Chaldia. Where and what is Chaldia? In the ninth century B.C. Chaldia was the Urartu land of Ararat, speaking the Chaldean of Van. By the ninth century A.D. Chaldia (Armenian Khaghtik’) re-emerges by name as a Byzantine thema with its «capital» at Trebizond, which from 1204–1461 became the «empire» of Trebizond with a miniature thema of Chaldia («Inner» Chaldia, or Turkish Halt, «boundary folk»). Th is area had a network of dukes and saints, such as the Kabazitai, Tzanichitai or Gabrades (who were both). Their «capitals» at Tzanicha, Golacha, Sorogaina and Mesochaldia, were only incorporated into the Ottoman empire, after Trebizond, from 1479. Inner Chaldia was subsequently transformed as a Chistian silver mining and smelting economy when Tzanicha (the Ottoman mint of Canca) shifted to nearby Gümüşhane, which was finally translated as Argyropolis by its schoolmasters. Th is basin of mountain pastures and high toll-castles is illustrated by the map in Fig. 3. Commentators from Strabo to Arnold Toynbee make Chaldians the survivors of an ancient pre-Armenian ethnos. Such a survival may be compared with the Mercians, «boundary folk» of the eighth century A.D. They survive in England today as an authority which has fined this author for traffic offences, but Mercia has not made an acceptable coin or boundary dyke since King Offa. I propose that our «Inner» Chaldia of late medieval painted churches is integral to contemporary work in Trebizond and
520
3 Such matters were discussed in The Black Sea: Past, Present and Future. Proceedings of the international, interdisciplinary conference. Istanbul 14–16 October 2004 / Ed. G. Erkut and S.Mitchell. London, 2007. Anthony Bryer
was in close touch with the Byzantine world elsewhere. It has nothing evidently «Laz» about it and Urartu antiquarian myth may be buried in a footnote4. My limits are of new reports of such painted churches since 1985, when Bryer, Winfield and others’ surveys were published. I already had access to the remarkable geographical and historical lexicon of Chaldia, worked on by George Kandilaptes (-Kanis) (1881–1971), schoolmaster of Argyropolis before 1923, but it was only published in more convenient book form in 20045. It is matched by a survey made by Gülyüz (Akagün) Uslu, schoolmaster of Gümüşhane, in 1969–1971 and published in 1980, which had escaped me6. But Uslu was used by Thomas Sinclair in the Pontic part of his survey, published in 1989. The material published here derives from visits to Chaldia by the author and colleagues under permit in 1985, 1988, 1992, 1993 and 19947. From Trebizond the appropriate entry to Chaldia is by way of the monastery of Soumela. Here important paintings in an «inaccessible» cave in the cliff north of the monastery, reported in 1978 and noted in 1985, seem to have escaped attention. But more extensive painting, dated 1744, by George Symenos, priest and Oikonomos of Chaldia, has suffered greatly. As a painter, George was apprenticed on Athos in 1708. His team had worked in 1728–1730 on the new metropolitan cathedral of Chaldia in Gümüşhane under Ignatios Phytianos, patriarchal exarch of Soumela, where there is now even less to show8. Such work connects Soumela with Inner Chaldia by way of the Roman route south, above the circular Roman fort at Chortokopion, planned in 19939. But this plan and other reports omit the nearby castle at Larachanes (Kudala) where in 1361 the emir of Bayburt was caught and whence Alexios III set off in 1367 to parade through the 4 Tsetskhladze G.R. Greeks and Locals in the Southern Black Sea Littoral: A Re-Examination // Greeks between East and West / Ed. G. Herman and I. Shatzman. Jerusalem, 2007. P. 160–195; Bryer and Winfield. Pontos. T. 1. P. 210, 299–238. 5 Kandilaptes G.K. Geographikon kai Historikon Lexikon ton chorion komopoleon kai poleon Chaldias / Ed. D. Lazarides. Thessalonike, 2004. 6
Uslu G.A. Gümüşhane ve Cevresinin. Tarihi — Sanat Eserleri. Istanbul, 1980.
7 Bryer thanks colleagues and fellow-travellers: Lady (Elizabeth) Bingham, Kit (Christopher) Bingham, Lord (Thomas) Bingham, the late Elizabeth Bryer, Maurice Byrne, James Crow, Lady (Patricia) Daunt, Richard Havery, Liz James, the late Cumhur Odabaşioğlu and Faith Raven. For comment: Anna Ballian, Julian Chrysostomides, Zaga Gavrilović, Peter Mackridge and Thomas Sinclair. He is especially grateful to Graham Norrie for photography and Rustam Shukurov for editing. 8 Bryer and Winfield. Pontos. T. 1. P. 285; Sinclair T.A. Eastern Turkey. T. 2. P. 86; Uslu G.A. Gümüşhane. Figs, 20–24; Ballian Anna. Unpublished University of Birmingham Ph.D. thesis. 9 Crow J. and Bryer A. Survey in Trabzon and Gümüşhane Vilayets, Turkey, 1992–1994 // Dumbarton Oaks Papers. 1997. Vol. 51. P.283–289 and eight Figs., omitting mention of a follis of Leo VI (886–912), of the Cherson mint (?), noted by Bryer at Chortokopion in 1979. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
521
pastures of Chaldia10. The site projects on a steep spur projecting west over the Larhan valley; mount Kapanion (Karakaban) is due south. Larachanes may be glimpsed due west from the Roman road above Chortokopion on a good day, which encouraged me to inspect it in 1988. As a medieval fort Larachanes is comparable to Gantopedin in Matzouka, but this spur is more vertiginous. A land bridge cuts off the surviving east side of a masonry and ashlar wall about 21 m. wide and up to forty courses high. It embraces the foundations of a round-apsed tiled chapel measuring 3.29 m (external) and 2.05 m (internal) wide. Mount Kapanion (Karakaban, Cabanum in Latin) marks the real entry to Inner Chaldia. It is the highest staging post on the fast summer route south, the last place where the English could buy wine in 1292 and where Genoese left their Trapezuntine escort by treaty of 1314. The Chaldian basin is two days across, but its churches are culturally coherent until it meets the next frontier: with rulers of Bayburt to the south-east. This border is marked by different kinds of (and frankly more interesting) churches. They start with what may be the oldest surviving church in the Pontos: Hagia Sophia at Leri (Kabakilise, Kabaköy) (Fig.3). This sixth-century (?) basilica served as an Orthodox metropolitan cathedral in the ninth-eleventh centuries (?) and is now safe (?) as a village mosque. The route then passed the first major Armenian monument, a centrally planned eleventh-twelft h-century church at Varzahan (Urak), of which there was nothing standing by 195711. The architecture of the painted churches of Inner Chaldia is uniform. They are barrel-vaulted basilicas, commonly with an inscribed apse and side door (Figs. 4, 26, 27). None of this simple plan is externally larger than 10 x 5 m. Domes and pastophories were not attempted until the eighteenth century. Many painted churches are associated with a castle. An example is the church below the formidably akritic castle, associated with the Gabrades, at Atra (Edre). It is round-apsed, externally 6.17 x 4.12, but with adequate signs of sinopie, below shredded plaster and painting inside the ruined west door12. More adventurous are two painted chapels within the castle of Tzanicha (Canca) itself, probably of the thirteenth-fourteenth centuries13. 10
Bryer and Winfield. Pontos. T. 1. P. 256.
11 Kandilaptes G. Chaldia. P. 90–98, 105–106; Uslu G. A. Gümüşhane. Figs. 229–242; Sinclair T.A. Eastern Turkey. T. 2. P. 140; Bryer and Winfield. Pontos. T. 1. P. 254–257, 313–316. 12 Bryer A., Dunn A. and Nesbitt J.W. Theodore Gabras, Duke of Chaldia (+ 1098) and the Gabrades: Portraits, Sites and Seals // Byzantium State and Society. In Memory of Nikos Oikonomides / Ed. A. Avramea, A. Laiou and E. Chrysos. Athens, 2003. P. 59–60, 67–68 and Figs. 5–6; Kandilaptes G. Chaldia. P. 42–45; Konstantinidou-Bikos Ioanna. Unpublished University of Birmingham Ph.D. thesis.
522
13 Bryer and Winfield. Pontos. T. 1. P. 309–310. T. 2. Figs. 106–108; Sinclair T.A. Eastern Turkey. T. 2. P. 132–33; Uslu G. A. Gümüşhane. Figs. 49–53. Anthony Bryer
There are much degraded medieval painted churches of this type at Adisa (Yazlik) above the end of the valley marked Tsita (2) in Fig. 3, and along the Kromni (Kurum) valley beyond Palapantos to where it rises east. Here there are, or were, painted churches at Tsimera (Cimera, Atalar) and Mouzena (Aydin). The track bifurcates north to the pastures above Ayfok, which attracted us (in vain) because St Phokas is named as a refuge of Anna, daughter of the last Grand Komnenos David after 1461. But churches at Ayfok are nineteenth-century. Nineteenth-century didactic tradition also sends Anna to the eponymous village of Kore-Anna or Koryana (Kirazlik), north-west of Ardasa (Torul), where no church survives14. Architecturally it is time to stop. Hundreds of battered and now remote nineteenth-century Chaldian churches are hardly more alluring than their modest medieval predecessors, with one striking distinction: their paintings are literate. For example Chapel B in the castle of Tzanicha (Canca) has an acrostic of twelve letters, the complexity of which is comparable to a fourteenth-century monastic puzzle in the Meteora — see note 13 above. It may be compared with the cryptogram of four Es in Fig. 15, which by the thirteenth century had three known solutions. We do not know which one its painter was thinking of one August: did shepherds to the summer pastures of Chaldia know them too? At Palapantos (Figs. 4–25), Dipotamos (Fig. 26) and Pavrezi (Figs. 27–33), I take three painted churches which are related by more than literacy. Their painters were locally alert. The lower apse at Palapantos and Pavrezi illustrates, conventionally, eight standing Fathers of the Church. But the eighth, southernmost, figure in each sequence is labelled St Athanasios, not «of Alexandria», but «of Trebizond». They are, I think, his only surviving identified representations (Figs. 13, 28). This Athanasios was metropolitan of Trebizond from 867–886. Known as the Daimonokatalytes (Exorcist or «Demoncrusher»), his tomb above a gate in the acropolis in Trebizond was already confused with that of the fourth-century Athanasios of the creed, by 1318. This still does not explain why the Trapezuntine Athanasios is shown masquerading as a Father of the Church in Chaldia, on the borders of Islam. An answer may be that (in the Synaxarion) the wife of an emir of Sivas came pursued by demons to Trebizond to seek comfort at the tomb of St Athanasios, during the reign of the Grand Komnenos Manuel (1238–1263): the church at Palapantos is dated 1265 or 126815. 14 Ioannides S. Istoria kai statistike Trapezountos kai tes peri tauten Choras. Constantinople, 1870. P. 124–125; Kandilaptes G. Chaldia. P. 24, 88–89, 118–119, 127, 201–203; Miller W. Trebizond: the last Greek Empire. London, 1926. P. 110; Gümüşhane İl Yilliği. Ankara, 1967. P. 100–109, 138, 141, has no new name for Ayfok and lists Baladan (Palapantos) as Çebeli, not Çelebi. 15 Ioannides S. Istoria. P. 239; Philippides (Chrysanthos of Trebizond). He ekklesia Trapezountos // Archeion Pontou. 1933. Vol. 4–5. P. 217–221; Bryer A. Greeks and Turkmens: the Pontic Exception // Dumbarton Oaks Papers. 1975. Vol. 29. P.124. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
523
The physical context of Palapantos is the Kromni (Kurum) valley which branches west from Dipotamos (İkisu) from the Torul-Gümüşhane road and reaches up to Tsimera, Mouzena and St Phokas. These settlements are listed as giving alms to collectors for the Holy Sepulchre (Taphos), Jerusalem, in 173316. Like the collectors I had used this route on horse several times from 1962, to reach the townships of Stavri, Kromni and Imera, famous in folklore, but the remains of which are almost exclusively nineteenth-century. The church at Palapantos could not be seen from the river track below until a motorable road was built just above it, from which I first saw the site on 15 August 1985 (Fig. 5). The new road had already led to the destruction of the church to the stage shown in Fig. 4, but we were able to record underpainting as painting was destroyed in subsequent visits (e.g. Figs. 14, 20)17. Stylite saints flank the apse of the church. Below them are (north) a layman (Fig. 25) and (south) an inscription (Fig. 12). This reads: [(ANIΣ)]TOP(EI)ΣΘH/ [(TOY)]TOΣ/[O] NAOΣ T(ΟΥ)/[AΓIOY ] ΣTEΦANOY/ [ΔIA] XEI(ΡOΣ) K(AI)/ [YΠEP EYX]HΣ K(AI)/ [A]Φ[EΣE]ΩΣ A/MAPTIΩN T/ ΩN ENΘAΔAI/ KOΠHΩNTΟN/ ΣHNBOIΩN K/AI TΩN ΠEΔ/ΩN AYTON +/ MH(NI) AYΓOYΣT(Ω) EIΣ/ IB INΔ(IK)THI(ΩN)OΣ/ ETOYΣ ΣΤΨΟΓ/ ΣOΣΘEI ΓPAΨAΣ IΩAΝΗ However presented, this indicates that this church of St Stephen (not otherwise represented) was raised for the sins of a donor and his children here on earth in August A.M. 6773 (= 1265 A.D.), Indiction 12 (= 1268 A.D.), and is signed cursorily by a painter John, whose signature may be compared with that at the end of the inscription in Fig. 17. The unnamed lay donor is presumably depicted in Fig. 25, gesturing to the inscription opposite him. We know more of the painter John, because he was literate but seems to have worked without a book. That he miscalculated the A.M./Indiction date in 1265–1268 in these mountains is no matter: the monks of Soumela could not even get the Ottoman conquest of 1461 right in their own Short Chronicle. But John (apparently the only painter working fast in a small church) wrote in three styles: rough bold underpainted instructions for himself (Fig. 14), lay formal with demotic spelling (Fig. 12), and formal liturgical or biblical quotations, which are largely correct (Figs. 17, 19 and 22). Most impressive is his use of written language for the dramatic exchange between Dives and Lazarus across the west space of the church. Here his Last Judgement should be placed among developments of the theme elsewhere in the 16 Bees N. Aphieromata kai leitourgikai syndromai Trapezountion kai allon Pontion yper tou Panagiou Taphou kat’ anagraphas Ierosolymitikou kodikos // Archeion Pontou. 1949. Vol. 14. P. 137.
524
17 Palapantos (Harava) is in Uslu G.A. Gümüşhane. Figs. 101–102 (bleary); there is a good colour plate of the west wall in James L. Light and Colour in Byzantine Art. Oxford, 1997. Fig. 57. Anthony Bryer
thirteenth century 18 (18). The hagiography of his figures in the apse is extensive. But judging by their graffiti, most visitors were attracted by St Eugenios of Trebizond (now lost), flanked by soldier saints on the north wall (Fig.23). They include two Armenian signatures among the Greek and ten dated ones run from 1702–1923. Below Palapantos on the Torul-Gümüşhane road is a double church at Dipotamos (İkisu, perhaps the older name before local didacts Hellenised it), published in 1985 (Fig. 26). Chapel A is architecturally a model of Palapantos and connections between its painting, especially the decorative work which is of the same quality, should be immediately apparent. It is too close to a main road for much now to survive, let alone find painter John’s signature. It stands, however, close to a fortress on a high rock, noted by Clavijo in 1404. Here one may think of a patron such as that depicted at Palapantos19 (19). Before Gümüşhane the road passes 500 m. north of a similar standing church hidden at Pavrezi (Beşkilise)20. Although it is perhaps now the most complete survivor of its type, the painter was not of the quality of John. There is the same concern for commemorating patrons, such as Michael of Mouzena (Fig. 31, five lines from bottom), and Athanasios of Trebizond replaces Athanasios of Alexandria (Fig. 28). But it was evidently in more active Orthodox care later when the roof and upper apse were restored. This vault bears the date «—05» in Fig. 30. I and others had noted it as «1405» before that photograph was taken, but in 1988 a visitor reported to Thomas Sinclair that it read «1305». Stylistically either date is possible, but the real question is when and who substituted a Greek A.M. date for an Arabic A.D. date? At the turn of the twentieth century one can only suspect a didact from Argyropolis. George Kandilaptes writes lyrically of the garden school at Pavrezi and names the village church as dedicated to the Nativity of the Theotokos (not quite Fig. 32). Was he responsible for the date on its vault, to enlighten pupils around 1900 and confuse others thereafter? I offer this to Sergei Karpov as final evidence and Last Judgement: that if the backwoodsmen of Chaldia were Halt «boundary folk» from any metropolitan view, their painters and didacts were correspondingly more alert to a wider world which passed through them. (University of Birmingham, Birmingham, England)
18 See, for example: Mouriki D. An unusual representation of the Last Judgment in a thirteenthcentury fresco at St George near Kouvaras in Attica // Deltion Christianikes Archaiologikes Etaireias. 1975–1976. Vol. 8. P. 145–171; Garidis M.K. Etudes sur le Jugement Dernier post-byzantin du XVe à la fin du XIXe siècle: iconographie-esthétique. Thessalonike, 1985. P. 22–30. 19 Bryer and Winfield. Pontos. T. 1. P. 305–308, 38–320. T. 2. Figs. 235–238. 20 Uslu G.A. Gümüşhane. Figs. VIII, 83–99; Kandilaptes G. Chaldia. P. 124; Sinclair T.A. Eastern Turkey. T. 2. P. 139, 524. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
525
1. Chrysokephalos, Trebizond, floor, looking east from narthex gallery.
526
2. Chrysokephalos, Trebizond, floor. Measured sketch plan east-west, 1987. Note space for lost central coronation ambo, north of mimber. Anthony Bryer
3. Geography and demography of the Pontos. A (black) summerpastures over 2000 m.; Pontic Greek-speaking settlement in B (c. 1375), C (c. 1890), D (c. 1375–1890), E (after 1675). Inner Chaldia is the central basin of mountains, naming Tsita, Zigana, Stavri/Kurum, Argyropolis, Choutoura and Leri. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
527
528
Anthony Bryer
4. Palapantos (Baladan, Celebi). Plan and key (1–72) to painting surviving in 1985 and now destroyed.
5. Palapantos. Church below cliff from north-west, 1985. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
529
530
6. Palapantos. Apse (1–31, 71–72). Anthony Bryer
7. Palapantos. Apse. Above: Theophany (32–36); roundels below: Azarias (23), [Ananias] (24), (25), (26), (window), St Manouel (27), St Sabel (28).
8. Palapantos. Apse. Above: Seraphim (33); roundels below: Misael (22), Azarias (23). [Ananias], (25), (26); bottom: unnamed (12), St Gregorios Thaumatourgos (13); St Gregorios Theologos (14) (= Fig. 24). L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
531
532
9. Palapantos. Apse window surround: St Sergios (20); St Bakchos (21). Anthony Bryer
10. Palapantos. Apse. Above: Theophany (37); roundels below: St Menas Kallikelados (30); St Prokopios (31). L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
533
534
11. Palapantos. South wall. Nativity above; First Bath below, between red Sara and blue Zara (43) (= Fig. 20). Anthony Bryer
12. Palapantos. Apse. Donor inscription dated August, indiction 12, 6773 A.M., signed Ioannes at end (11). L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
535
536
13. Palapantos. Apse. Above: roundels St Sabel (28), St Ismael (29), St Menas Kallikelados (30), St Prokopios (31); below: standing St Nikolaos (17), [St Athanasios of Alexandria] (18), St Athanasios of Trebizond (19). On upper right: St Alypios Kionites on truncated column (10) above, lower right, Donor inscription (11). The bottom left of Fig. 13 is obscured by a rear elevation of the author, to offer scale. Anthony Bryer
14. Palapantos. Apse, north of window (15), red sinopie underpainted note specifying St Ioannes Chrysostomos, who is in fact painted south of window (16). L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
537
15. Palapantos. South wall. True Cross with sigla E E E E between St Konstantinos and St Eleni (38b) (= Fig. 20).
538
16. Palapantos. West wall. Last Judgement, Hetoimasia and Gehenna (44–57). Anthony Bryer
17. Palapantos. West wall inscription (54). Plea of Dives (Plousios) to Abraham with Lazarus in his bosom (Luke, xvi, 24), signed Ioannes at end. Flanked by a Chorus (48) and Fiery Torment (55), below Unquenchable Fire (52). L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
539
540
18. Palapantos. West wall. Above inscription (57) from Matthew, xxv, 34, read Figs. 18–19 from right to left, beginning with Hetoimasia (45) to left of River of Fire (51). Cross on purpledraped cushion in Preparation of round-backed Throne of God; tetramorphs with sceptres appear from either side; Eve (right) and Adam (left) supplicate from bottom of footstool. Anthony Bryer
19. Palapantos. West wall, overlapping with Fig. 18, reading from right to left: Entry of Elect (46) to Paradise (49) on south wall. At least seven figures moving left, including woman (?), martyr with cross (?), unbearded king (David?), bearded king (Solomon?), bearded prophet (?), led by St Peter with keys (?), purple on blue on white, extending right hand into Paradise and beckoning Elect with left hand in unfolding sleeve.
20. Palapantos. South wall. Above left (42) red sinopie underpainted note specifying feast of Evangelismos, under mostly lost Annunciation; above right (43) Nativity and First Bath (= Fig. 11). Centre roundels: [St Gourias] (39), St Samonas (40), St Abibos (41), young martyrs of Edessa. Bottom left: Virgin Hodegetria and Child (38a); bottom right: Sts Constantine and Helen (38b) (= Fig. 15). L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
541
21. Palapantos. North wall. Top left: seated Lucifer in Hell [holding Dives], trampling heads of two emperors, two patriarchs and black-cowled Armenian (?) (58). Bottom left: The Fate of the Impious, top line of six skulls with worms and second of three, from perhaps original four lines of eight =32 (62). Bottom centre: The Land Gives up its Dead, white shrouded figure in porphyry sarcophagus and fallen lid (63). Bottom right: The Last Trump, angel with green wings and lowered syrinx moves left to resurrected figure (64). Top right: scenes (59–61) (= Fig, 22).
542
23. Palapantos. North wall. Three Standing Soldier Saints (67), by analogy St Eugenios flanked by Sts Theodore and George? Ribbons on gold epaulettes, upper lamellar armour, purple undertunics, polychrome greaves and shoes, swords sheathed in left hand. Anthony Bryer
22. Palapantos. North wall. Above: The Sea Gives up its Dead, Thalassa side-saddle on bearlike sea monster with twisting tail, above fish and crustaceans disgorging human limbs (59). Inscriptions below: plea to Father (60), Thalassa (61). L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
543
544
24. Palapantos. Apse. Left: St Symeon Thaumastooreites, on full column (2). Top right roundels: Misael (22), Azarias (23). Bottom right: unnamed (12), St Gregorios Thaumatourgos (13) (= Fig. 8). Anthony Bryer
25. Palapantos. Apse: above bottom decoration (72, 71). Unnamed layman standing facing right, arms in supplication, grey headdress, small beard, white belted overgarment embroidered at neck and front, darker undergarment at knee, white leggings (1). L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
545
26. Dipotamos (İkisu) plan (= Bryer and Winfield, Pontos, Fig. 101).
27. Pavrezi (Beşkilise) plan (= Uslu, Gümüşhane, Fig. VIII).
546 Anthony Bryer
28. Pavrezi. Apse. St Athanasios of Trebizond. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
547
548
29. Pavrezi. South wall. Koimesis (Dormition). Anthony Bryer
30. Pavrezi. Above apse: date [14]05 sic. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
549
550
31. Pavrezi. South wall: list of donors. Anthony Bryer
32. Pavrezi. South wall: Joseph, Nativity, First Bath.
33. Pavrezi. West wall: above, Last Supper and Gethsemane; below, Carrying of Cross, Crucifi xion and Deposition. L a s t J u d g e m e n t s i n t h e E m p i r e o f Tr e b i z o n d
551
Энтони Брайер
«Страшные Суды» в Трапезундской империи: расписные храмы Внутренней Халдии
В
статье представлен уникальный материал как недоступных ныне, так и вообще несохранившихся до наших дней памятников на территории Трапезундской империи (в самом Трапезунде и в Халдии). Автор впервые публикует материалы, собранные им в ходе экспедиций 1985–1994 гг. Архитектура рассматриваемых церквей Внутренней Халдии единообразна — они представляют собой небольшие базилики, не более 10x5 м (Св. София в Лери, Кабакилисе, Кабакёй, примерно там же несохранившаяся армянская церковь XI– XII в., церковь близ Атры, две украшенные росписями часовни в крепости Чаниха XIII–XIV вв., в Цимере, Музене). Во многих из церквей сохранились надписи как, например, в часовне в Чанихе. Подробно обсуждаются росписи в Палапанте и Паврезе. В Палапанте и Паврезе в иконографии восьми Отцов Церкви место св. Афанасия Александрийского занимает св. Афанасий Трапезундский, трапезундский митрополит в 867–886 гг. Публикуется надпись из церкви в Палапанте. Впервые публикуются росписи в Палапанте и Паврезе. (Бирмингемский университет, Бирмингем, Англия)
552 Anthony Bryer
Thierry Ganchou
À propos d’un cheval de race: un dynaste de Trébizonde en exil à Constantinople au début du XVe siècle
L
a chronique de Géôrgios Sphrantzès offre une distinction fondamentale par rapport à celles de ses contemporains Doukas, Chalkokondylès et Kritoboulos d’Imbros. Elle se présente comme un journal, à peine étoffé 1. Cette circonstance l’a desservie aux yeux des byzantinistes : son intérêt serait moindre, du fait qu’elle n’aurait ni l’ampleur, ni la vision historique développées par ses consœurs. Au moins concède-t-on à son auteur que le choix qu’il a fait du genre mémorialiste et autobiographique en serait en partie responsable 2. Pourtant, ce choix réducteur, Sphrantzès était bien le seul des quatre auteurs à pouvoir se le permettre : intime des derniers basileis byzantins, il avait été au cœur des choses, et ce qu’il a rapporté, il l’a su de bonne source, quand il n’en a pas été directement le témoin, sinon le protagoniste. Sur une question aussi importante que celle 1 Maisano R. Giorgio Sfranze. Cronaca. Rome, 1990. P. 23* : «Il libro di Sfranze si presenta come una serie cronologicamente ordinata di notizie relative ad eventi accaduti durante la vita dell’autore. Una parte di questi eventi appartiene alla storia politica del suo tempo, un’altra parte concerne episodi della sua vita pubblica e privata». Ibidem. P. 29* : «L’impostazione memorialistica permette a Sfranze di trascegliere, insieme agli eventi della sua vita personale, quelli che nello stesso arco di tempo sono accaduti nella vita pubblica e che hanno avuto influenza diretta o indiretta sulle sue vicende private». 2 Ibidem. P. 11* : «Sfranze in realtà, in quanto sopravvissuto al naufragio, pur mostrandosi consapevole della dicotomia intervenuta così nella vita dello stato bizantino come nella sua existenza personale, nel momento in cui decide di scrivere la storia di questa vicenda adottando la prospettiva memorialistica e autobiografica, sceglie di non dare spazio a speculazioni politiche e doctrinali…». Mais l’intellect limité de l’auteur serait aussi en cause, dans la mesure où trop souvent il «renuncia a un’analisi critica dei problemi politici incombenti per rinchiudersi in una posizione già superata, richiamandosi a episodi e momenti non significativi, e comunque privi di un valore paradigmatico assoluto» (Ibidem. P. 17*), tandis que ses «idee politiche […] in quanto condizionate dalla sua personale esperienza, appaiono molto spesso vincolate a una visuale limitata e unilaterale» (Ibidem. P. 16*). À propos d’un cheval de race
553
de l’établissement des faits, il y a là de quoi compenser largement les faiblesses de sa chronique par rapport à ses concurrentes dans le domaine des idées, et c’est à juste titre qu’elle a pu être qualifiée par son dernier éditeur de «féconde fusion entre chronique et mémoires, histoire politique, histoire familiale et histoire personnelle» 3. Autre distinguo remarquable entre son œuvre et la leur : ses «mémoires», Sphrantzès les destinait semble-t-il à un public précis. Il prit en effet la plume alors que, devenu vieux et durement éprouvé par la catastrophe de 1453, il vivait retiré dans un monastère de l’île vénitienne de Corfou, avec pour société habituelle les rescapés de l’ancienne cour impériale de Constantinople et celle des despotes de Morée, vestiges comme lui d’un monde disparu. C’est vraisemblablement pour cet auditoire de témoins qu’il les rédigea 4, et cette circonstance offre un inconvénient majeur : contrairement aux chroniqueurs précités, lorsque Sphrantzès introduit un protagoniste dans sa narration, il éprouve rarement le besoin de préciser son identité ou d’en donner une présentation, même succincte. Pourquoi s’y astreindre en effet, lorsque ceux pour qui l’on écrit savent parfaitement de qui il est question 5 ? Le résultat, c’est que le lecteur contemporain se trouve confronté à un certain nombre de personnages inconnus d’autres sources et cités de manière lapidaire à propos de tel ou tel fait historique, parfois même sans prénom. Que Sphrantzès ne dise rien sur leur compte n’est certes pas gênant lorsqu’il s’agit à l’évidence de personnages insignifiants, ou n’intéressant que le cercle privé du mémorialiste, ou sa geste personnelle. Ce l’est plus quand on réalise que dans certains cas, sa discrétion est au contraire motivée par le fait que ces personnages étaient suffisamment connus et importants en leur temps pour qu’il soit superflu d’en dire plus : bien entendu, que ces «célébrités» ne soient aucunement mentionnées par d’autres sources provoque une certaine perplexité. 3 Ibidem. P. 36*. 4 Ibidem. P. 69* : «Quel che rimaneva della più elevata classe sociale bizantina dopo la caduta di Costantinopoli aveva trovato rifugio nel Peloponneso [e poi a Corfou], e a questa classe apparteneva lo stesso Sfranze. Di molti membri di essa l’autore parla con accenti di familiarità (spesso polemica) nell’ultima parte della sua opera, ed è dunque possibile che il pubblico al quale scrivendo egli pensava fosse costituito proprio da questi suoi omologhi» […] «Sfranze sembra invece volersi rivolgere principalmente a lettori bizantini appartenenti alle grandi famiglie, anch’essi in esilio, che sanno come sono andate le cose ma non ne sanno tanto quanto lui». Ibidem. P. 70*. «È perciò da considerare con attenzione l’ipotesi che i primi lettori di Sfranze fossero i personaggi al seguito del despota Tommaso e i resti della nobiltà moreota rifugiati sotto la protezione di Venezia nell’isola di Corfù. Se questa ipotesi corrisponde al vero, ci troveremo di fronte a una verifica del noto principio per il quale uno degli elementi che condizionano le idee dello storico è costituito proprio dall’immagine che ha di sé il gruppo al quale lo storico appartiene o del quale è l’interprete».
554
5 L’éditeur n’a pas relevé explicitement ce problème mais a toutefois noté que Sphrantzès «non si preoccupa di definire titoli, appellativi e rituali propri della corte negli ultimi anni ; e col procedere della narrazione diventa più frequente il ricorso all’allusione, all’accenno appena abbozzato, al sottinteso» (Ibidem. P. 69*). Thierry Ganchou
Ces anonymes de Sphrantzès n’ont pas manqué, pour la plupart, de faire l’objet de tentatives d’identification, certaines heureuses, d’autres moins 6. Autant que l’on sache, le cas présenté ici n’a jamais retenu l’attention. L’épisode dans lequel ce personnage est mentionné par Sphrantzès n’est malheureusement pas datable avec précision, l’auteur pratiquant un flash back. Nous sommes le 29 mars 1429, sous les murs de Patras, ville du Péloponnèse alors aux mains des Latins que Sphrantzès assiégeait avec son maître, le despote Kônstantinos Palaiologos. Le cheval du futur Constantin XI, blessé d’une flèche, s’écroule. Aussitôt, les Patrassiens se précipitent sur le despote pour le tuer ou s’emparer de sa personne. Ce que voyant, Sphrantzès s’élance contre eux, laissant ainsi à Kônstantinos le temps de se dégager de dessous sa monture et de s’enfuir à pied. Sphrantzès frappe un des assaillants, mais bientôt le voilà environné d’ennemis, et il se trouve frappé de toutes parts, lui et son cheval. Ce dernier s’effondre, écrasant de son poids son cavalier, qui est aussitôt fait prisonnier 7. Et Sphrantzès de nous parler alors de son cheval mort : «C’était un cheval de race, que l’émir avait offert à Isaakios Asanès quand il s’était rencontré avec lui ; Asanès l’avait ensuite donné à son gambros Géôrgios Philanthropènos, qui en avait fait don à son tour à son neveu, gambros du prôtostratôr Kantakouzènos, Komnènos. Lorsque ce dernier s’était enfui avec pour se rendre à Galata, mon frère l’y avait suivi et s’était saisi de lui : c’est en récompense que mon frère avait alors reçu ce cheval de la part du basileus ; et à mon tour, j’avais reçu ce cheval de lui au moment de mon départ pour la Morée 8». 6 Parmi les identifications malheureuses, citons le Kantakouzènos anonyme fraîchement décédé en 1451 et père d’un prôtostratôr (Ibidem. XXXII. § 7. P. 11617–19; XXXIV. . P. 12421–25), dans lequel Nicol D. M. The Byzantine Family of Kantakouzenos (Cantacuzenus), ca. 1100–1460. Washington, 1968. N. 61. P. 168–170, voyait le protôstratôr Manouèl Palaiologos Kantakouzènos, alors qu’il s’agit en réalité du premier mésazôn Dèmètrios Palaiologos Kantakouzènos : Ganchou Th. Le mésazon Démétrius Paléologue Cantacuzène a-t-il figuré parmi les défenseurs du siège de Constantinople (29 mai 1453) ? // REB. 1994. 52. P. 252–264. Citons également le Giourgès Izaoul gambros d’Ilario Doria qui accompagne l’authentopoulos Dèmètrios Palaiologos dans sa fuite à Péra puis dans son voyage de Hongrie en 1423 (Sphrantzès / Éd. Maisano. XII. § 2. P. 249–11), identifié erronément à un Génois répondant au nom de Giorgio Sauli, et sur lequel voir Ganchou Th., Giourgès Izaoul de Ioannina, fi ls du despote Esau Buondelmonti, ou les tribulations balkaniques d’un prince d’Épire dépossédé // MEG. 2008. 8. 7 Sphrantzès / Éd. Maisano. XVII. § 8–9. P. 4419–467. Sphrantzès rapporte que celui qu’il frappa était «le fi ls de Stamatellos». Il est difficile de décider si l’on a là affaire à un personnage suffisamment connu pour qu’il ne soit pas nécessaire d’en dire plus, ou au contraire insignifiant et n’intéressant que la geste personnelle de l’auteur. 8 Ibidem. XVII. § 9. P. 467–12: ἄλογον ἄριστον, ὅπερ ὁ ἀμηρᾶς δέδωκε τῷ Ἀσάνῃ Ἰσαακίῳ ὅταν ἐσυνήντησεν ἐκείνῳ, ὁ δ’ Ἀσάνης τῷ γαμβρῷ αὐτοῦ τῷ Φιλανθρωπηνῷ Γεωργίῳ κἀκεῖνος τῷ ἀνεψιῷ αὐτοῦ τῷ Κομνηνῷ τῷ τοῦ πρωτοστράτορος τοῦ Καντακουζηνοῦ γαμβρῷ․ καὶ φεύγοντος μετ’αὐτοῦ, ἵνα εἰς τὸν Γαλατᾶν ἀπέλθῃ, φθάσας ὁ ἀδελφός μου ἔπιασεν αὐτὸν, καὶ εὐεργετήθη ὁ ἀδελφός μου τὸ ἄλογον αὐτοῦ παρὰ τοῦ βασιλέως․ ἐγὼ δὲ πάλιν ἀπῆρα τοῦτο παρ’ ἐκείνου, ἐρχόμενος εἰς τὸν Μορέαν. À propos d’un cheval de race
555
Isaakios Asanès était, on le sait par d’autres sources, oncle (théios) du basileus Manuel II Palaiologos 9. Quant au prôtostratôr Kantakouzènos, soit de son nom complet le prôtostratôr Manouèl [Palaiologos] Kantakouzènos, comme Sphrantzès le révèle dans un passage antérieur 10, il s’agissait, on peut l’établir par déduction, d’un cousin (exadelphos) de Jean VIII 11. Le lien de parenté impérial de Géôrgios Philanthropènos n’est, lui, pas restituable par les sources, mais ce que l’on sait de sa position ultérieure à la cour de Jean VIII le rend certain 12. Compte tenu des liens de parenté de ces hauts dignitaires, tous étroitement alliés à la famille impériale de Constantinople, avec Komnènos, ce dernier personnage, quoique inconnu 13, était forcément lui aussi de prestigieuse maison. Pourrait-il s’être agi, par exemple, d’un membre de la dynastie régnant sur l’empire de Trébizonde ? Il est frappant en effet de constater que dans sa chronique, les seuls Komnènoi dont Sphrantzès se fasse l’écho soient les dynastes de Trébizonde 14. C’est ici qu’il faut faire intervenir un passage de la chronique du Trapézontin Michaèl Panarétos, relatif à un événement antérieur de près d’une trentaine d’années : «Au mois de septembre, 4ème indiction, de l’année 6904 [1395], le samedi 4, arriva de Constantinople jusqu’à Hagios Phôkas la despoina madame Eudokia Mégalè Kom9 Voir entrée ᾽Ασάνης ᾽Ισαάκιος. PLP. 1493. Il est dit θεῖος de Manuel II dans un acte patriarcal de janvier 1400 : Miklosich F. , Müller I. Acta et diplomata graeca medii aevi. I–VI. Vienne, 1860–1890 (désormais cité MM). II. N. 538. P. 333 ; Darrouzès J. Les régestes des actes du patriarcat de Constantinople. Paris, 1977. VI. 1/6. Doc. 3093. P. 348–349. 10
Sphrantzès / éd. Maisano. VII. § 2. P. 163–4. Ce passage est évoqué plus précisément infra, N. 42.
11
Puisque fi ls du théios de Manuel II, Théodôros Palaiologos Kantakouzènos : cf. infra, N. 23.
12 Voir entrée Φιλανθρωπήνος, Γεώργιος Δούκας. PLP. 29760, et Laurent V. Un agent efficace de l’Unité de l’Église à Florence, Georges Philanthropène. REB. 1959. 17. P. 190–195. Il porta à Djuradj Branković de Serbie les insignes de despote, en 1429 ou 1435, puis à son fi ls et successeur Lazar Branković en 1446. Au concile de Ferrare–Florence (1438–1440), et en l’absence des mésazôns en titre Dèmètrios Palaiologos Kantakouzènos et Loukas Notaras, restés à Constantinople, il fut nommé premier mésazôn aux côtés d’Andronikos Palaiologos Iagaris, quant à lui second mésazôn : Ganchou. Le mésazon, op. cit. P. 264. N. 52. Lors des séances du concile, il se tenait debout auprès du trône de Jean VIII, tenant l’épée impériale. Un document ultérieur le qualifie de magnificus miles et baro Imperii Constantinopolitani Georgius Philantropinus. Cf. infra, N. 28. 13 Voir entrée Κομνηνός. PLP. 12074, où il est dit seulement «N[effe] d[er] Φιλανθρωπήνος, Γεώργιος. Schw[ieger]S[ohn] d[er] Καντακουζηνὸς Μανουήλ, Protostrator». Nicol. The byzantine Family of Kantakouzenos, op. cit. P. 175, n’a proposé aucune identification à son sujet — pas plus que les deux éditeurs de Sphrantzès, R. Maisano et M. Philippidès (cf. réf. infra, N. 18) —, et parle simplement de lui comme de «N. Komnenos».
556
14 Dans l’index des noms propres de la chronique de Sphrantzès, Komnènos se trouve ainsi en fin de liste après les souverains Alexios IV, David II, Jean IV, et avant les femmes de la dynastie : Eudokia — mentionnée dans le passage de Panarétos cité note suivante —, et Maria, fi lle d’Alexios IV et épouse de Jean VIII Palaiologos (Sphrantzès / éd. Maisano. Index. P. 209). Pourtant, personne, à notre connaissance, n’a pensé à rattacher le personnage à la dynastie trapézontine. Thierry Ganchou
nènè, avec une galère et une gripière. Elle avait avec elle des fiancées. L’une était destinée à son propre frère, le basileus kyr Manuel, alors veuf : c’était la fille de Philanthropènos, madame Anna ; l’autre était destinée à son neveu, le basileus kyr Alexios : c’était la fille de Kantakouzènos, madame Théodôra. Le lendemain, le dimanche, ayant débarqué, elles firent leur entrée à Trébizonde 15». Le Komnènos de Sphrantzès était à la fois neveu de Géôrgios Philanthropènos et gendre du prôtostratôr Manouèl [Palaiologos] Kantakouzènos, deux hauts personnages de la cour de Constantinople. Or, une trentaine d’années auparavant, avaient été précisément amenées de Constantinople deux futures impératrices de Trébizonde : Anna Philanthropènè, destinée au basileus régnant Manuel III Komnènos, et Théodôra [Palaiologina] Kantakouzènè, destinée au fils de Manuel III, le co-basileus Alexios IV Komnènos. Chez les deux chroniqueurs, on voit donc les patronymes constantinopolitains Philanthropènos et Kantakouzènos voisiner avec celui des Komnènoi, dynastes de Trébizonde. Simple coïncidence ? Un passage de la généalogie inédite des Kantakouzènoi du XVIe siècle dite «de Massarelli», du nom de celui qui nous l’a transmise en la recopiant16, vient à propos apporter un témoignage supplémentaire décisif : «Man[u]el [Catacusinò] Protostrator prese per moglie una figlia de Asani. Hebbe due figlioli, Eudochia et Andrea. Eudochia fu maritata nel nepote dell’im15 Michael Panarétos, Μιχαὴλ τοῦ Παναρέτου περὶ τῶν Μεγάλων Κομνηνῶν / éd. O. Lampsidès. Athènes, 1958. § 55. P. 819–17 : Μηνὶ Σεπτεμβρίῳ, ἰνδικτιῶνος δʹ, ἔτους ͵ϛϡδʹ, εἰς τὰ δʹ, ἡμέρᾳ Σαββάτῳ, ἦλθεν ἀπὸ Κωνσταντινουπόλεως εἰς τὸν ἅγιον Φωκᾶν ἡ δέσποινα κυρὰ Εὐδοκία ἡ μεγάλη Κομνηνὴ μετὰ κατέργου καὶ ἑνὸς γριπαρίας. Εἶχε δὲ καὶ νύμφας, εἰς μὲν τὸν αὐτάδελφον αὐτῆς, τὸν βασιλέα κῦρ Μανουήλ, χῆρον ὄντα, τὴν θυγατέραν τοῦ Φιλανθρωπηνοῦ κυρὰν Ἄννην, εἰς δὲ τὸν ἀνεψιὸν αὐτῆς, τὸν βασιλέα κῦρ Ἀλέξιον, τὴν θυγατέραν τοῦ Καντακουζηνοῦ κυρὰν Θεοδώραν. Καὶ τῇ ἐπαύριον Κυριακῇ, βροχῆς οὔσης, εἰσῆλθον εἰς Τραπεζοῦντα. Si Michaèl Panarétos ne semble pas avoir vécu très au-delà des années 1390 (cf. entrée Πανάρετος Μιχαήλ. PLP. 21651), la notice concernant l’arrivée de Théodôra et Anna à Trébizonde le 4 septembre 1395 émane sans doute encore de lui. Mais les suivantes, peu nombreuses et très espacées dans le temps les unes par rapport aux autres, viennent d’un ou plusieurs continuateurs qui, au contraire de Panarétos, négligent de noter systématiquement les événements impériaux, naissances, mariages, décès, scrupuleusement relevés auparavant. Ce qui explique notre relative ignorance de l’histoire politique et dynastique de Trébizonde au XVe siècle. 16 Massarelli A. Dell’Imperadori Constantinopolitani. Vat. Lat. 12127, f. 349v–353r. C’est en effet seulement par commodité, et faute de connaître encore le nom de son auteur véritable, que cette généalogie est citée ici sous le nom du secrétaire pontifical Angelo Massarelli, mort en 1566, qui la recopia dans le Vat. Lat. 12127. La rédaction initiale de cette généalogie extraordinairement bien renseignée doit être placée autour de 1520 et elle émane assurément d’un Byzantin réfugié en Italie. Si les candidats potentiels pour son élaboration ne manquent pas, on privilégie pour l’instant la candidature de Janus Lascaris (°~1445 / †1535), lui-même apparenté aux plus grandes familles byzantines, et dont on sait qu’il écrivit plusieurs œuvres historico-généalogiques. Cf. Pontani A. Paralipomeni dei Turcica: gli scritti di Giano Lascaris per la crociata contro i Turchi // Römische Historische Mitteilungen. 1985. 27. P. 213–338 ; Eadem. Per la biografia, le lettere, i codici, le versioni di Giano Lascaris // Dotti bizantini e libri greci nell’Italia del secolo XIV / éd. M. Cortesi, E. V. Maltese // Atti del Convegno internazionale, Trento, 22–23 ottobre 1990. Naples, 1992. P. 363–433. À propos d’un cheval de race
557
perator di Trapezonda ; non fece figlioli, perche il suo marito morì giovene, et lei si fece monacha 17». Ce passage de la généalogie éclaire en premier lieu une partie de la parenté évoquée par Sphrantzès. Si le Komnènos anonyme était gambros du prôtostrator [Manouèl Palaiologos] Kantakouzènos, c’est parce qu’il en avait épousé la fi lle, Eudokia. Cela résout déjà le problème de savoir quel sens accorder dans le passage sur le cheval au terme de parenté gambros, qui, comme on sait, signifiait tant beau-frère que gendre, chez Sphrantzès comme chez les autres chroniqueurs contemporains : ici, c’est bien le sens de gendre qu’il faut privilégier 18, et cela dans les deux occurrences du passage de Sphrantzès 19. En second lieu, cette généalogie vient confi rmer ce qui, à la faveur d’une simple comparaison des passages de Sphrantzès et Panarétos, apparaissait déjà comme une quasi certitude, à savoir l’appartenance de ce Komnènos anonyme à la dynastie impériale des «Grands Comnènes» (Mégaloi Komnènoi) de Trébizonde. En effet, gendre (gambros) du prôtostratôr [Manouèl Palaiologos] Kantakouzènos pour Sphrantzès, il l’est aussi de «Man[u]el [Catacusinò] Protostrator» pour la généalogie, qui précise qu’il s’agissait d’un «nepote dell’Imperator di Trapezonda». Que ce terme de parenté ait signifié, dans l’esprit du généalogiste, «petit-fi ls» ou «neveu» d’un basileus de Trébizonde, puisqu’en italien «nepote» a les deux sens — comme du reste le nepos latin —, il confirme bien que le personnage était un membre de cette famille impériale. Il est du reste frappant de constater combien Sphrantzès et la généalogie dite de Massarelli se complètent très opportunément à son propos. Sphrantzès ne dit pas 17
Massarelli. Dell’Imperadori Constantinopolitani, op. cit. f. 351r.
18 Comme l’a fait Maisano R. Giorgio Sfranze, op. cit. P. 47, qui a traduit ainsi le passage : «Era un cavallo di razza, che il sultano aveva donato ad Isaaco Asan quando si era incontrato con lui ; Asan lo aveva donato a suo genero Giorgio Filantropeno e questi a suo nipote il Comneno, genero del marescalco Cantacuzeno ; quando lui era fuggito con esso per andare a Galata, mio fratello lo aveva inseguito e preso, e dall’imperatore aveva avuto in premio il suo cavallo ; a mia volta io l’avevo ricevuto da lui alla partenza per la Morea». Ce faisant, il a pris des risques en traduisant la plupart du temps gambros par «genero», négligeant trop souvent le fait que Sphrantzès emploie le mot dans ses deux sens. C’est ainsi que dans le passage où Sphrantzès apostrophe le basileus de Trébizonde Jean IV Komnènos en le qualifiant de gambros du défunt basileus de Constantinople Jean VIII Palaiologos (Ibidem. P. 10617), le terme ne peut absolument pas être traduit en «genero» (gendre). Jean VIII avait été en effet l’époux de Maria, la sœur de Jean IV (Ibidem. P. 3010–14). C’est donc par «cognato» (beau-frère) qu’il fallait dans ce cas traduire gambros. Signalons que dans sa traduction anglaise de Sphrantzès, Philippidès M. The Fall of the Byzantine Empire. A Chronicle by George Sphrantzes, 1401–1477. Amherst, 1980. P. 36–37, traduit lui aussi sans hésiter gambros par «son-in-law» dans le passage qui nous intéresse.
558
19 En effet, employant ce lien de parenté deux fois dans la même phrase, Sphrantzès se devait d’être cohérent et il n’est pas crédible qu’il ait employé le sens de gendre de gambros pour qualifier le lien de parenté entre Komnènos et le prôtostratôr [Manouèl Palaiologos] Kantakouzènos tandis qu’il aurait employé son sens de beau-frère pour caractériser le lien unissant Géôrgios Philanthropènos à Isaakios Asanès. Thierry Ganchou
explicitement que le gendre du prôtostratôr [Manouèl Palaiologos] Kantakouzènos était apparenté à un basileus de Trébizonde ; il le sous-entend seulement en le nommant Komnènos, qui était effectivement le nom de la dynastie régnante de Trébizonde. De son côté, la généalogie dite de Massarelli tait le patronyme impérial trapézontin du gendre de «Man[u]el [Catacusinò] Protostrator» époux de sa fille Eudokia ; mais elle le dit «nepote dell’Imperator di Trapezonda». Dernière constatation : Komnènos, quoique appartenant à la dynastie impériale trapézontine, ne devint assurément jamais basileus, et n’eut jamais droit à ce rang. En effet, la généalogie ne le dit pas tel, et on peut être sûr que de son côté Sphrantzès, si tatillon sur la titulature en général et sur les titres impériaux en particulier, ne se serait pas permis de l’appeler simplement «Komnènos» si cela avait été le cas 20. Une confrontation entre ces trois témoignages permet surtout de restituer à coup sûr l’ascendance du Komnènos anonyme de Sphrantzès. En 1395, d’après Panarétos, Manuel III de Trébizonde épousait en secondes noces Anna Philanthropènè, tandis que son fils Alexios IV épousait Théodôra [Palaiologina] Kantakouzènè, les deux nouvelles impératrices étant originaires de Constantinople 21. Dans les années 1420, Sphrantzès nous dit que vivait à Constantinople un Komnènos qui se trouvait à la fois neveu de Géôrgios Philanthropènos et gendre du prôtostratôr [Manouèl Palaiologos] Kantakouzènos. Ce pedigree invite à voir en lui un fils issu de la seconde union de Manuel III avec Anna Philanthropènè, cette dernière étant manifestement sœur de Géôrgios Philanthropènos. Cette hypothèse pour la filiation de Komnènos devient certitude grâce à ce que l’on sait, toujours par la généalogie dite de Massarelli, de l’ascendance de l’impératrice Théodôra. En effet, Théodôra était fille de Théodôros Palaiologos Kantakouzènos, «oncle» (théios) — à la mode de Byzance —, de Manuel II Palaiologos 22 ; et parmi ses nom20 Même si le personnage n’était pas basileus au moment où il le fait intervenir dans son récit et ne le serait devenu que par la suite, Sphrantzès aurait signalé cette élévation postérieure. Ainsi lorsqu’il évoque le traité ottomano-byzantin de 1424 signé par Loukas Notaras, il signale que le personnage «devint plus tard mégas doux» (…Λουκᾶ τοῦ Νοταρᾶ τοῦ γεγονότος ὕστερον καὶ μεγάλου δουκός : Sphrantzès / éd. Maisano. XII. § 4. P. 263–4), ce qu’il répète encore à son encontre à propos d’événements de 1441 (…τοῦ μετὰ ταῦτα γεγονότος μεγάλου δουκὸς Λουκᾶ τοῦ Νοταρᾶ … : Ibidem. XXIV. § 10. P. 8819–20). 21 La princesse géorgienne Gulkhan Hatun, première épouse de Manuel III et mère d’Alexios IV, qui avait pris à Trébizonde le prénom d’Eudokia, était morte l’année précédente : Panarétos. § 54. P. 59. 22 L’identité de son père était jusqu’ici inconnu. Seul Loenertz R.-J. Pour la biographie du cardinal Bessarion // OCP. 1944. 10. P. 131. N. 2, avait eu l’intuition de la paternité de Théodôros Palaiologos Kantakouzènos, qui n’a pas été retenue par Nicol D. M. The Byzantine Family of Kantakouzenos (Cantacuzenus), ca. 1100–1460. Washington, 1968. N. 61. P. 168–170 et par le Prosopographisches Lexikon der Palaiologenzeit (PLP) / éd. E. Trapp et alii. Vienne, 1976 s., entrée Κομνηνή, Θεοδώρα Καντακουζηνή // PLP. 12069. Voir désormais Ganchou Th. Une Kantakouzènè, impératrice de Trébizonde, Théodôra ou Héléna ? // REB. 2000. 58. P. 215–229, d’après Massarelli. Dell’Imperadori Constantinopolitani, op. cit., f. 349v : Il signor Theodoro [...] hebbe otto figlioli : 5 maschi et tre femine, cioè Demetrio, Man[u]el, Giorgio, À propos d’un cheval de race
559
breux frères et sœurs, l’impératrice de Trébizonde comptait justement… le prôtostratôr Manouèl Palaiologos Kantakouzènos 23. Ce dernier pouvait certes donner sa fille à un fils de Manuel III et d’Anna Philanthropènè : il n’y avait entre les futurs époux aucune parenté par le sang, puisque Théôdora, la sœur du prôtostratôr Manouèl, avait épousé en Alexios IV le fruit d’un premier mariage de Manuel III. En revanche, si le prôtostratôr Manouèl avait donné sa fille Eudokia à un fils de sa sœur Théodôra et d’Alexios IV, il l’aurait donné à son neveu. Cela créait un degré de parenté prohibé par l’Église entre les futurs époux, qui étaient cousins germains, soit parents au quatrième degré selon le rite orthodoxe byzantin 24. Le fait est de toute façon à exclure puisque Andronico, et Thoma, Theodora, Maria, Erigni. Theodora fu maritata in Alexio Comminò Imperator di Trapesonda. Fece due figliole : Maria, che fu maritata in Giovanni Paleologo Imperator di Constantinopoli, che non fece figlioli ; et un’altra, che fu moglie dell’Imperator di Iveria in le parte di Soria ; et tre figlioli : Giovanni, Alexandro et David.... Sur le personnage, théios de Manuel II, voir l’entrée Καντακουζηνός, Θεόδωρος Παλαιολόγος // PLP. 10966, où il faut remplacer sa qualité de «V[ater] d[er] Kantakuzene Helene, [Kaiserin von Trapezunt]» par celle de «V[ater] d[er] Κομνηνή, Θεοδώρα Καντακουζηνή, Kaiserin von Trapezunt», l’impératrice Héléna Kantakouzènè de Trébizonde épouse de David II étant pure invention du chroniqueur vénitien Spandounès. 23 Voir la liste des enfants de Théodôros Palaiologos Kantakouzènos dans le passage de la généalogie de Massarelli cité note précédente. Comme fi ls de Théodôros étaient seulement établis jusqu’ici, grâce aux témoignages du chypriote Hugues Busac (Busac H. Informations sur la très illustre lignée des Cantacuzènes, de Carola Cantacuzène de Flory, fi lle de l’illustre comte de Jaffa, et de ses enfants / éd. V. Laurent. Le Vaticanus Latinus 4789. Alliances et fi liations des Cantacuzènes au XVe siècle // REB. 1952. 9), et de Iôannès Chortasménos (Hunger H. Johannes Chortasmenos (ca. 1370 — ca. 1436/37). Briefe, Gedichte und kleine Schriften. Vienne, 1969), Géôrgios Palaiologos Kantakouzènos (PLP. 10959), le mégas domestikos Andronikos Palaiologos Kantakouzènos (PLP. 10949), Thômas Palaiologos Kantakouzènos (PLP. 10969) et Eirènè (PLP. 5970), basilissa de Serbie par son mariage avec le despote serbe Djuradj Branković. La généalogie dite de Massarelli permet de rajouter à cette liste un Dèmètrios, l’aîné de la fratrie, inconnu par ailleurs — puisque ce que cette généalogie en dit interdit de l’identifier avec le premier mésazôn Dèmètrios Palaiologos Kantakouzènos, mort entre 1450 et 1451 (Ganchou. Le mésazon, op. cit. P. 263–264) tandis qu’elle révèle que celui-ci mourut prématurément, apparemment entre 1415 et 1425 —, et surtout le prôtostratôr Manouèl Palaiologos Kantakouzènos (PLP. 10979), dont on ne savait pas la fi liation. S’il est cité simplement comme Man[u]el, sans titre, dans la liste des enfants de Théodôros (f. 349v : Demetrio, Man[u]el, Giorgio… ) — comme du reste son frère le mégas domestikos Andronikos, dit seulement Andronico —, lorsque Massarelli passe, au f. 351v, à l’évocation de leur postérité, celle de Man[u]el Protostrator se place bien, comme dans la liste précitée, entre celles de Demetrio et Giorgi, ce qui rend sûr l’identification, déjà signalée dans Ganchou. Une Kantakouzènè, impératrice de Trébizonde, op. cit. P. 225. N. 35 et 36. Deux des frères de Manouèl sont explicitement dits exadelphoi du basileus Jean VIII : le mégas domestikos Andronikos Palaiologos Kantakouzènos dans un formulaire de l’Ekthésis Néa (Darrouzès J. Ekthésis Néa. Manuel des pittakia du XIVe siècle // REB. 1969. 27. P. 69), et Géôrgios Palaiologos Kantakouzènos dans la souscription d’un manuscrit qu’il fit écrire à Mistra en 1435/36 (Géhin P. Note sur la bibliothèque de Georges Cantacuzène // Οπώρα. Studi in onore di mgr P. Canart per il LXX compleanno / éd. S. Lucà, L. Perria. 1997. I. P. 226–227) : ce lien de parenté impérial valait aussi pour Manouèl.
560
24 Laiou A. E. Mariage, amour et parenté à Byzance aux XIe–XIIIe siècles. Paris, 1992 (Monographies des Travaux et Mémoires 7). P. 13–14. En Occident, selon le calcul germanique et canonique, les cousins germains avaient une parenté au second degré (Ibidem. P. 14. N. 17). Thierry Ganchou
l’on connaît les unions que firent les fils de Théôdora et d’Alexios IV : Jean IV épousa une princesse de Géorgie (Ibérie), Alexandros une Gattilusio de Mytilène, et David II une princesse de Gothie, Maria de Mangoup 25. Lorsque l’ambassadeur castillan Ruy Gonzalès de Clavijo vit à Trébizonde, en 1404, les deux impératrices de l’époque, il qualifia la despoina régnante Anna Philanthropènè «de parente de l’empereur de Constantinople» et la co-despoina Théodôra Palaiologina Kantakouzènè de «fille d’un chevalier de Constantinople» 26. En réalité, comme on l’a vu à propos de Théodôra, l’une comme l’autre étaient parentes de Manuel II Palaiologos. Cette parenté d’Anna Philanthropènè avec le souverain de Constantinople est par ailleurs restituable. On doit voir en elle la mère de Komnènos, neveu de Géôrgios Philanthropènos, ce qui permet de postuler qu’il devait s’agir d’une sœur de ce dernier 27. Or, Géôrgios Philanthropènos, père d’un Manouèl Philanthropènos qui mourut lors du siège de Constantinople en 1453 28, était assurément fils d’un autre Manouèl Philanthropènos, cousin (exadelphos / consobrinus) de Manuel II, envoyé deux fois par ce basileus en Hongrie en ambassade : d’abord au cours 25 Le mariage géorgien de Jean IV (1429–1460), évoqué par Chalkokondylès L. Laonici Chalcocandylae Historiarum Demonstrationes / éd. E. Darkò. Budapest, 1922. II. P. 21924–25, se trouve confirmé par un document d’archive génois inédit : Karpov S. P. L’impero di Trebizonda, Venezia, Genova e Roma 1204– 1461. Rome, 1986. P. 168. L’union du cadet Alexandros avec une Gattilusio, également mentionnée par Chalkokondylès / éd. Darko. P. 219, se trouve elle aussi confi rmée par des documents génois (Luxoro A., Pinelli-Gentile G. Documenti riguardanti alcune dinasti dell’Arcipelago, pubblicati per saggio di studi paleografici // Giornale ligustico di Archeologia, Storia e Belle Arti. 1875. 2. Doc. 20. P. 292–293 ; Karpov. L’impero di Trebizonda, op. cit. P. 186–187. N. 128). Enfin, c’est Panarètos qui note le mariage du troisième fi ls, David II, avec Maria de Mangoup : Panarétos / éd. Lampsidès. § 57. P. 8123–26. Si Massarelli oublie de dire qui était l’épouse de Jean IV, il confirme que «Alexandro […] se maritò con una di Catalusi» et que «David […] prese per moglie una figlia del signor di Gotthi» : Massarelli. Dell’Imperadori Constantinopolitani, op. cit., f. 349v. 26 Gonzalez de Clavijo R. Embajada a Tamorlán / éd. F. L. Estrada. Madrid, 1943. P. 7519–21 : «el enperador [Manuel III] era casado con una parienta el enperador de Costantinopla, e su fijo [Alexios IV] era casado con una fija de un cavallero de Costantinopla…» 27 L’entrée Ἄννα, PLP. 29736, la signale simplement comme «T[ochter] d[er] Φιλανθρωπηνός, […] Braut d[er] Κομνηνὸς Μανουήλ III., Kaiser von Trapezunt». Le choix du mot «Braut» (fiancée) associée au fait qu’il y a un point d’interrogation devant son statut de «Kaiserin von Trapezunt, seit 1395» montre que les éditeurs ont douté qu’Anna soit effectivement devenue l’épouse et la despoina de Manuel III — un doute toutefois non exprimé dans l’entrée Κομνηνὸς Μανουήλ III., PLP. 12115, où il est signalé que Manuel III «Heir[atete] (2. Ehe) Φιλανθρωπηνὴ Ἄννα 1395» —, peut-être parce que les sources grecques restent muettes sur elle à partir de cette date. Mais ce doute est infondé : le témoignage de Clavijo, qui, en 1404, vit à Trébizonde les épouses de Manuel III et Alexios IV, l’atteste. 28 Laurent. Un agent efficace de l’Unité de l’Église à Florence, Georges Philanthropène, op. cit. P. 95, où se trouve éditée une supplique d’un Hemanuel Giagarius [et non Graginus] Paleologus, Constantinopolitanus adressée, le 24 juin 1457, au pape Calixte III. Il y évoque son beau-frère (cognatus) le spectabilis miles Hemanuel Philemtropinus, fi ls du magnificum militem et baronem Imperii Constantinopolitani Georgium Philantropinum et époux de sa sœur, qui lors du siège hostili gladio interemptus obiit diem suum. À propos d’un cheval de race
561
de l’hiver 1395–1396, puis en 1420 29. Les éditeurs du Prosopographisches Lexikon der Palaiologenzeit ont postulé que cet ambassadeur Manouèl devait être à son tour un fils de Théodôra Palaiologina Philanthropènè, signalée dans un document athonite de 1376 comme tante (théia) du basileus Andronic IV Palaiologos 30, celle-ci étant peutêtre l’épouse du mégas stratopédarchès Michaèl Philanthropènos, pour sa part cousin (exadelphos) du basileus Jean V 31. La filiation Théodôra-Manouèl apparaît en tout cas très vraisemblable, et l’éclairage qu’un travail récent est venu apporter sur l’ascendance de cette Théodôra, permet désormais de remonter jusqu’aux origines de la parenté impériale de la dame : l’union entre Dèmètrios Komnènos Doukas Angélos d’Épire et Anna Palaiologina, fille de Michel VIII Palaiologos, dont Théodôra Philanthropènè était une petite-fille 32. En choisissant en 1395 Anna Philanthropènè de Constantinople comme nouvelle impératrice de Trébizonde, puisque destinée à être la seconde épouse de son frère le basileus Manuel III, la despoina Eudokia avait élu, comme il était inévitable, la fille d’une prestigieuse maison. La Kantakouzènè promise au jeune fils de Manuel III, le co-basileus Alexios IV, était, comme lui, une enfant : douze ans tout au plus 33. En revanche, destinée à un basileus régnant d’une trentaine d’années, la Philanthropènè n’avait pas à être aussi jeune qu’elle. Il n’empêche que les deux jeunes femmes, devenues belle-mère et belle-fille, durent enfanter à peu près au même moment, et paradoxalement Anna peut-être plus tard que Théodôra car lorsque, en 1404, Clavijo vit cette dernière, elle avait déjà deux fils, 29 Sur le personnage, cf. note suivante. Pour ses deux ambassades hongroises, qui le virent à chaque fois se rendre d’abord à Venise, voir, pour la première, celle de fin 1395 / début 1396, Ljubiç S. Monumenta spectantia historiam Slavorum meridionalium. Zaghreb, 1874. IV. Doc. 508. P. 359–360 (Hemanuel Philotropimos). Pour la seconde, celle de 1420 : Iorga N. Notes et extraits pour servir à l’histoire des croisades au XVe siècle. Paris, 1915. I. P. 301 (Hemanuel Filatropino, consobrinus «de l’empereur grec»). C’est dans un document patriarcal d’avril 1400 que κῦρ Μανουὴλ Φιλανθρωπηνὸς est dit ἐξαδέλφος du basileus : MM II, op. cit. N. 567. P. 379–380 ; Darrouzès. Les régestes des actes du patriarcat de Constantinople, op. cit. VI. Doc. 3124. P. 369–370. 30 Entrée Φιλανθρωπηνὸς Μανουήλ, PLP. 29769: «S[ohn] d[er] ( ?) Παλαιολογίνα, Θεοδώρα Φιλανθρωπηνή […] «Zur Verwandtschaft s[iehe] auch A[nmerkung] zu Φιλανθρωπηνὸς Μιχαήλ, Megas stratopedarches». Sur cet acte de 1376, cf. Kravari V. Nouveaux documents du monastère de Philothéou // Travaux et Mémoires. 1987. 10. Doc. 6. P. 321–323 ; sur Théodôra, cf. entrée Παλαιολογίνα, Θεοδώρα Φιλανθρωπηνή, PLP. 21383. 31 Entrée Φιλανθρωπηνὸς Μιχαήλ, PLP. 29774: «V[er]gl[eiche] Παλαιολογίνα, Θεοδώρα Φιλανθρωπηνή, die eine θεία Andronikos’ IV. u[nd] mithin wohl auch eine ἐξαδέλφη Io[hannes] V war. Ph[ilanthopenos] M[ichael] kommt auch als V[ater] d[er] Φιλανθρωπηνὸς Μανουήλ, Gesandter, in Frage». 32 Estangüi Gómez R. La parenté de Théodôra Palaiologina Philanthropènè (Suppl. Actes de Philothéou. N. 6 : déc. 1376. Reconstitution d’un grand lignage aristocratique à Byzance (XIIIe–XVe siècles) // REB. 2008. 66. P. 125–172.
562
33
Ganchou. Une Kantakouzènè, impératrice de Trébizonde, op. cit. P. 225–227.
Thierry Ganchou
très petits, sans doute le futur Jean IV et Alexandros 34, tandis qu’il ne dit rien de tel pour Anna. Né visiblement après 1404, la situation de l’enfant au sein de la lignée impériale était en tout cas pour le moins inconfortable : il avait beau être fils de l’empereur régnant 35, en ligne de succession il passait non seulement après son frère aîné, le co-basileus Alexios IV, mais aussi après les fils de ce dernier, Iôannès, Alexandros et bientôt David, ses neveux, alors qu’ils étaient les uns et les autres de la même classe d’âge. Quelle place serait la sienne à la cour de Trébizonde dans l’avenir ? Il est sûr que par sa seule existence, il constituait une menace pour la tranquillité dynastique du co-basileus Alexios IV et de sa lignée. Or, il était peu probable qu’après la mort de Manuel III, son successeur légitime Alexios IV consente à faire de son frère cadet un co-basileus, puisqu’il se trouvait lui-même pourvu d’un fils à qui donner ce titre. D’autant que les relations entre Manuel III et Alexios IV étaient tendues : peu avant 1404, Alexios IV, à la tête de l’aristocratie révoltée, avait assiégé Trébizonde trois mois durant pour obtenir de son père le renvoi de son prôtobestiarios, le fils d’un boulanger que Manuel III avait nommé à cette haute dignité par caprice, étant avec lui muy privado 36. L’affaire s’était réglée mais l’existence d’un demi-frère de l’âge de ses propres fils ne dut pas améliorer les relations d’Alexios IV avec son père. La situation était lourde de menaces à venir, et nécessitait un arrangement. Cependant, on eut tout le temps d’y penser et de le trouver : après tout Manuel III ne mourut qu’en 1416 ou 1417 37, ce qui lui aura largement laissé le loisir de négocier avec son co-basileus le devenir de son fils cadet 38. Sans doute confortablement doté, Komnènos se vit réservé un destin 34 Clavijo. Embajada a Tamorlán / éd. Estrada, op. cit. P. 7520–21 : «…e tyene dos fijos pequenos».. 35 Fils de l’empereur de Trébizonde Manuel III, Komnènos était forcément petit-fi ls d’un autre empereur — du moins si l’on traduit ainsi le «nepote» de Massarelli plutôt que par son autre sens de «neveu» —, en l’occurrence ici Alexios III. Il y aurait donc là de quoi «sauver» le renseignement donné par Massarelli sur la parenté impériale trapézontine de Komnènos. Mais l’argument n’est guère recevable, et mieux vaut reconnaître que la généalogie se trompe sur ce point. Ceci dit, on n’en est pas troublé pour autant : lorsque cette généalogie mentionne la parenté avec les basileis de Constantinople des époux des filles de la famille des Kantakouzènoi, elle n’est jamais digne de créance, et le mot «nepote», très fréquent, est manifestement employé par l’auteur pour dire un lien de parenté impérial large qu’il ne savait pas plus préciser. 36 Ibidem. P. 7526–7611. 37 La date de la mort de Manuel III Komnènos f luctue entre 1416 et 1417. La chronique de Panarétos la place le 5 mars 1416 (Panarétos / éd. Lampsidès. P. 81 4–6), mais N. Oikonomidès a proposé de corriger la date en 5 mars 1417, date acceptée par le PLP (12115, entrée Κομνηνὸς Μανουήλ III) : Oikonomidès N. Πρόσταγμα Ἀλεξίου Δ΄ τοῦ Μεγ. Κομνηνοῦ περὶ τῆς ἐν Ἄθῳ μονῆς τοῦ Διονυσίου // Νέον ᾽Αθήναιον. 1955. Τ. 1. P. 18–20, et Idem. Αἱ χρονολογίαι εἰς τὸ χρονικὸν Μιχαὴλ τοῦ Παναρέτου // Νέον ᾽Αθήναιον. 1957. Τ. 2. P. 83. 38 Chez les basileis de Constantinople et Trébizonde, princes chrétiens, on préférait l’arrangement aux solutions brutales mises en œuvre chez les Ottomans. En raison de la polygamie en vigueur, les fi ls des sultans étaient nombreux et présentaient de très forts écarts d’âge entre eux. De leur vivant, les pères tentaient bien d’imposer un partage de l’Empire entre leurs fi ls, mais sans grande illusion, la tradition À propos d’un cheval de race
563
constantinopolitain, loin de Trébizonde et de ses tentations dynastiques, auprès de sa famille maternelle et sous la protection du basileus Manuel II Palaiologos. On peut supposer qu’il gagna la capitale byzantine assez vite après la mort de son père, donc ca. 1417, peut-être accompagné de sa mère Anna — du moins si cette dernière était encore en vie à l’époque — que l’on peut supposer désireuse de finir ses jours auprès de sa famille, dans quelque monastère de la capitale. Bien sûr, l’histoire de la fuite de Komnènos à Péra / Galata, et plus encore le fait que l’empereur byzantin l’ait obligé à cette occasion à regagner Constantinople de manière un peu musclée, comme le rapporte Sphrantzès, laisserait à penser qu’il pourrait s’être trouvé dans la capitale byzantine en résidence surveillée, le souverain byzantin garantissant à son homologue trapézontin Alexios IV qu’il n’en sortirait pas pour aller menacer son trône. Mais on y croit peu : non seulement, on le verra, l’épisode doit certainement être replacé dans un tout autre contexte, mais un autre fait milite pour postuler un arrangement pacifique accepté par les deux parties : le mariage de Komnènos. Il épousa en effet à Constantinople Eudokia 39, la fille du prôtostratôr Manouèl Palaiologos Kantakouzènos 40, frère de sa belle-sœur l’impératrice désormais régnante Théodôra ; et un tel mariage n’est pas concevable si les relations entre Komnènos et son demi-frère Alexios IV avaient été conflictuelles. Ainsi, le prôtostratôr Manouèl n’aurait certainement pas consenti à donner sa fi lle à Komnènos si ce dernier avait été l’ennemi de sa sœur. En tout état de cause, cette union dénoterait plutôt une situation apaisée et harmonieuse entre le basileus alors sur le trône à Trébizonde et son jeune demi-frère. Il est même hautement probable que, pour sceller cette bonne entente ou la garantir, l’impératrice Théodôra ait prêté elle-même la main à cette union : quel meilleur moyen voulant qu’après leur mort, le fi ls aîné, qui n’avait de cesse de confisquer le pouvoir pour lui seul, éliminât aussitôt sans pitié ses frères puînés. Sachant cela, nombre de sultans avant de mourir tentaient d’éviter ce sort à leurs derniers nés en les mettant à l’abri, le plus souvent à Constantinople sous la garde de l’empereur byzantin : cette solution avait évidemment son revers, celui de fournir au souverain byzantin autant de prétendants à jeter ensuite au moment opportun contre le sultan en place. 39 Elle figure dans Nicol. The byzantine Family of Kantakouzenos, op. cit., sous le N. 66, comme «Na Kantakouzene (floruit ca. 1450)», «Daughter of Manuel Kantakouzenos the protostrator […] married N. Komnenos, a nephew of George Philanthropenos, who was himself a son-in-law of Isaac Asen».
564
40 Comme on l’a avancé dans une précédente étude (Ganchou. Le mésazon, op. cit. P. 271), la période d’activité du prôtostratôr Manouèl doit se situer entre la fin du 14e siècle et le premier quart du 15e siècle, et si sa mort est placée en 1453 au lieu de «ca. 1435» dans le tableau généalogique figurant dans Idem. Une Kantakouzènè impératrice de Trébizonde, op. cit. P. 271, c’est suite à une malencontreuse erreur de typographie. Massarelli rapporte que Manouèl «prit pour femme la fi lle d’un Asanès». Cet Asanès ne devait pas être son compagnon d’ambassade Isaakios Asanès, car Sphrantzès aurait certainement relevé une parenté aussi étroite entre les deux hommes : on peut sans gros risque d’erreur lui préférer Andréas Asanès (PLP. 1486), qui figure au sénat impérial en 1409 avec le rang d’exadelphos de Manuel II : Laurent V. Le trisépiscopat du patriarche Matthieu Ier // REB. 1972. 30. P. 134. En effet, Massarelli rapporte qu’outre Eudokia, Manouèl eut un fi ls prénommé Andréas, un prénom non attesté jusque-là chez les Kantakouzènoi. Thierry Ganchou
en effet, pour s’assurer la fidélité d’un beau-frère qui pouvait toujours s’avérer un possible compétiteur au trône, que de lui donner sa propre nièce de Constantinople en mariage ? La manœuvre était même fort habile : le jeune homme devenait désormais allié à chacun des membres du couple impérial de Trébizonde, tout en se trouvant éloigné de cette ville… Reste la question de la datation de l’épisode de la fuite de Komnènos avec son fameux cheval à Péra, colonie génoise sur la Corne d’Or en face de Constantinople, que Sphrantzès appelle, à la grecque, Galata 41. Avant de passer de main en main, l’illustre monture avait été un cadeau diplomatique offert par «l’émir» à Isaakios Asanès lorsqu’il s’était rencontré avec lui. Or Sphrantzès a bel et bien rapporté, quelques pages plus haut, cette entrevue. C’est l’année [69]28 qu’à la rencontre du sultan ottoman Mehmed Ier, qui passait d’Europe en Asie par le détroit du Bosphore, Manuel II envoya «le noble Dèmètrios Léontarès, Isaakios Asanès et le prôtostratôr Manouèl Kantakouzènos, avec de nombreux archontopouloi, soldats et présents» pour l’escorter de Koutoulos jusqu’à Diplokionion 42. Comme on le voit, le prôtostratôr Manouèl Palaiologos Kantakouzènos était lui aussi de la partie… L’année 6928 recouvre la période allant de septembre 1420 à septembre 1421, mais Mehmed Ier étant décédé en mai 1421, on se trouve dans l’hiver 1420–1421. Quant à l’avant-dernier propriétaire, le frère de Sphrantzès, il donna le cheval à notre chroniqueur «lorsque je partis pour la Morée». Ce départ, qui vit Sphrantzès gagner la péninsule avec Kônstantinos Palaiologos et Jean VIII, se fit à Constantinople en novembre 1427 43. L’épisode de la fuite à Galata a donc eu lieu entre ca. 1421 et 1427. Bien entendu, comme il n’est pas possible de savoir combien de temps Isaakios Asanès a gardé le cheval avant de le donner à son gendre Géôrgios Philanthropènos et avant qu’à son tour, ce dernier ne l’ait offert à son neveu Komnènos, on est bien en peine de pouvoir être plus précis à l’intérieur de cette fourchette 1421–1427. Il n’y a rien à tirer non plus de la mention du basileus qui donna l’ordre de poursuivre Komnènos à Galata et de le ramener à Constantinople. Certes, on peut penser que si Sphrantzès avait voulu parler de Manuel II, il aurait accolé à son titre de basileus l’épithète de ἄγιος (saint) qu’il lui réserve généralement alors qu’il la refuse ostensiblement à Jean VIII — le fils de ce dernier qu’il n’aimait guère —, ou mieux encore l’épithète 41 Pour ces deux noms de la colonie, voir Failler A. De l’appellation de Péra dans les textes byzantins // REB. 1998. 56. P. 239–247. 42 Sphrantzès / éd. Maisano. VII. § 2. P. 163–4 : … τὸν ἄριστον ἄνδρα Δημήτριον τὸν Λεοντάρην, Ἰσαάκιον τὸν Ἀσάνην καὶ Μανουὴλ πρωτοστράτορα τὸν Καντακουζηνὸν μετὰ πολλῶν ἀρχοντοπούλων καὶ στρατιωτῶν καὶ δώρων… Pour l’épisode, voir Barker J. W. Manuel II Palaeologus (1391–1425): A Study in Late Byzantine Statesmanship. New Brunswick; New Jersey, 1969. P. 352, avec discussion sur sa date ainsi que sur les lieux mentionnés, N. 99. Sur Diplokionion, cf. Failler A. Retour à Péra par Ta Pikridiou et Diplokionion // REB. 2000. 58. P. 190–194. 43
565
Sphrantzès / éd. Maisano. XV. § 1. P. 301–3. À propos d’un cheval de race
μακαρίτης καὶ ἀοίδιμος (de bonne et sainte mémoire) qu’il décerne systématiquement au vieil empereur lorsqu’il parle de lui après sa mort, à partir de 1425 44. Mais que le basileus qui fit poursuivre Komnènos ait été, comme il semble, Jean VIII, ne prouve nullement que l’épisode se passa forcément après la mort de Manuel II : ce dernier avait fait proclamer Jean VIII basileus dès sa naissance en 1392 et couronner en janvier 1421, lui donnant alors, selon les mots que Sphrantzès met dans sa bouche, «la basiléia et toutes ses prérogatives» ; un pouvoir que Jean VIII exerça presque seul à partir d’octobre 1422, lorsque son père fut frappé d’apoplexie 45. Doit-on pour autant renoncer à dater plus précisément l’épisode, intervenu entre 1421 et 1427 ? On a dit combien il était peu vraisemblable qu’à Constantinople le jeune homme ait souffert d’une condition de «prisonnier politique», et que l’on se tromperait certainement à l’y considérer en résidence surveillée, suite par exemple à un supposé accord passé entre Alexios IV et Manuel II visant à l’empêcher de regagner Trébizonde pour y fomenter des troubles. En conséquence, cette fuite à Péra de Komnènos et son retour forcé à Constantinople manu militari sur ordre du basileus doit se placer dans un tout autre contexte, dont le mystère n’apparaît a priori que plus entier. Sphrantzès se devait évidemment d’expliquer comment le cheval d’un Komnènos dynaste de Trébizonde avait pu passer à son frère puis ensuite à lui-même ; faut-il en conclure que, parce que l’exigeaient l’économie et la dynamique de sa phrase 46, il aura délibérément pu laisser ainsi son lecteur dans l’expectative ? C’est que Sphrantzès est d’habitude loin d’être aussi inconséquent. Reprenons l’épisode en son entier. Lorsqu’il dit que le cheval fut offert par l’émir [Mehmed Ier] à Isaakios Asanès, il ne donne certes pas plus la date de ce premier don, mais il permet à son lecteur de la restituer, en précisant que ce fut lorsque les deux hommes se rencontrèrent : cette rencontre, il l’a en effet narrée quelques pages auparavant, sous l’année 1421. Or, n’en est-il pas de même pour l’épisode Komnènos ? Sphrantzès attendait de son lecteur qu’il parvienne à identifier Komnènos, 44 Pour les références : Ibidem. P. 302, 323, 345, 3412, 485, 822, 18, 841, 10412. 45 Ibidem. VI. § 2. P. 148–10 (couronnement de Jean VIII) ; VIII. § 3. P. 1826 («don» de la basiléia) ; XI. § 2. P. 2214–15 (crise d’apoplexie de Manuel II).
566
46 Ce souci de garder à sa phrase sa dynamique a conduit notamment Sphrantzès à sacrifier les prénoms de deux des quatre protagonistes de l’affaire du cheval. Sur ces deux sacrifiés, le cas du prôtostratôr Kantakouzènos n’est pas gênant puisque Sphrantzès avait livré son prénom dans un passage antérieur. Ce l’est plus pour le gendre trapézontin de ce dernier, puisque cela nous laisse dans l’ignorance du prénom de Komnènos, Massarelli ne l’ayant pas donné non plus. En 1551, Andrea Angelo, un généalogiste très peu recommandable qui se proclamait comte de Drivasto, a utilisé Massarelli pour sa délirante Genealogia d’Imperatori Romani e Constantinopolitani et de Regi, Principi, e Signori, che da Isacio Angelo, e Vespasiano Imperatore suo nipote son discesi, per insino al presente anno 1551 parue à Rome cette annéelà. Glosant le passage sur le prôtostratôr Manouèl, qu’il appelle «Manuel Cathaguzeno», il prétend qu’il «hebbe Eudocia la quale hebbe Ioanne nipote di Ioanni Imperator di Trapezuntia». Il ne faut accorder absolument aucune créance à ce renseignement. Thierry Ganchou
grâce à la parenté qu’il en donnait. Mais il ne pouvait prétendre à ce qu’il en connaisse en détail la biographie, et cet épisode en particulier : ce qu’il escomptait, c’est que la simple évocation d’une fuite à Galata depuis Constantinople suffirait à l’éclairer, en lui fournissant du même coup et le contexte, et la date de l’épisode. N’avait-il pas en effet déjà parlé, quelques pages auparavant, d’une fuite de Constantinople à Galata ? De fait, sous la date de l’été 1423, on trouve mention chez lui de la fuite de Constantinople à Galata de l’authentopoulos Dèmètrios Palaiologos, avant-dernier fils de Manuel II, qui désirait se rendre auprès des Turcs 47. Le contexte est connu, et on se borne ici à en rappeler les grandes lignes 48. Alors que l’Empire était encore en guerre contre les Ottomans, le remuant prince Dèmètrios, à peine âgé d’environ dix-sept ans, projeta de passer à l’ennemi, au grand embarras de son père et de son frère, les basileis Manuel II et Jean VIII. Sphrantzès dit que les complices de Dèmètrios à cette occasion étaient Ilario Doria, beau-frère de Manuel II, et Giourgès Izaoul [d’Épire], gendre de Doria. En réalité, Doria s’agrégea à l’équipée dans un second temps, après que les basileis aient réussi à persuader Dèmètrios de se muer de jeune traître en ambassadeur officiel de Byzance en allant trouver, non pas le pire ennemi de Byzance mais son plus fidèle allié, Sigismond de Hongrie, lui concoctant alors une suite officielle. Récapitulons : dans sa fuite initiale, Dèmètrios était accompagné du jeune Giourgès Izaoul (né ca. 1403), fils du despote d’Épire Esau Buondelmonti († 1411), qui vivait exilé à Constantinople où il avait épousé une princesse impériale, fille d’Ilario Doria 49. Puis, comme le révèle Sylbestros Syropoulos, se trouvait aux côtes de Dèmètrios un autre jeune de sa génération, Matthaios Asanès, sa vie durant le complice de tous les mauvais coups de celui dont il devint le beau-frère 50. Mais il y avait un jeune «conjuré» supplémentaire en la personne de «Komnènos», dynaste de Trébizonde lui aussi en exil à Constantinople, une participation révélée par Sphrantzès seulement a posteriori, puisqu’il l’a passée sous silence lorsqu’il 47 Sphrantzès / éd. Maisano. XII. § 3. P. 24 13–16 : Καὶ τὸ θέρος τοῦ αὐτοῦ ἔτους ἔφυγεν ὁ αὐθεντόπουλος κῦρ Δημήτριος μετὰ Ἰλαρίωνος Ντώρια καὶ Γιούργη Ἰζαοὺλ καὶ γαμβροῦ αὐτοῦ δὴ τοῦ Ντώρια. καὶ ἀπῆλθον εἰς τὸν Γαλατᾶν, ἵνα ὑπάγωσιν εἰς τοὺς Τούρκους, εἰ καὶ οὐκ ἀπῆλθον, ἀλλ’εἰς τὴν Οὐγγαρίαν. 48 On a évoqué plus en détail cet épisode dans trois études : Ganchou Th. Les ultimae voluntates de Manuel et Iôannès Chrysolôras et le séjour de Francesco Filelfo à Constantinople // Bizantinistica. 2005. P. 209 ; Idem. Ilario Doria, beau-frère de Manuel II Palaiologos. Recherches sur la biographie d’un Génois au service de Byzance, à paraître ; Idem. Giourgès Izaoul de Ioannina, fils du despote Esau Buondelmonti, op. cit. 49 Ganchou. Giourgès Izaoul, cité note précédente. D’après notre analyse, le jeune Izaoul, initialement fugitif, fit finalement partie de l’ambassade officielle, montée par Manuel II et Jean VIII avec Ilario Doria à sa tête, pour escorter plutôt Dèmètrios en Hongrie. 50 Syropoulos S. Les «Mémoires» de Sylvestre Syropoulos sur le concile de Florence (1438–1439) / éd. V. Laurent. Paris, 1971. § 11. P. 11219–25. À propos d’un cheval de race
567
Andréas Asanès
Théodôros Palaiologos Kantakouzènos
exadelphos de Manuel II P.
théios de Manuel II P.
(fl. 1405-1409)
(† 1410)
Eudokia de Géorgie Manuel III Még (Gulkhan Hatun) ?
basileus d
1377
(† 1395)
Na. Asanina Manouèl P. K.
Andronikos P. K.
prôtostratôr
mégas domestikos
(† ca. 1435)
(† 1453)
(† ca. 1
Théodôra P. K. Alexis IV M. K. († 1427)
1395
(† 1429)
Na. sœur du prôtobestiarios de Trébz.
Andréas P. K.
Eudokia P. K.
s.p.
568 Thierry Ganchou
Manouèl Philanthrôpènos
Isaakios Asanès
exadelphos de Manuel II P.
théios de Manuel II P.
(fl. 1395-1420)
as Komnènos Anna Phil.
de Trébz.
(† ap. 1429)
Géôrgios Phil.
1395
Na. Asanina
(† ca. 1450)
1417)
Manouèl Phil. Na. Iagarina († 1453)
Komnènos
Jean IV M. K.
(°ca. 1405, † peu ap. 1423)
(° ca. 1400, † 1460)
Na. de Géorgie
Alexandros M. K David II M. K († av. 1460)
Na. Gattilusio
(† 1463)
Maria de Gothie
Maria M. K. († 1439)
Jean VIII P. basileus de Cple († 1448)
Ƀ : né(e) ; † : mort(e) ; ca. : circa ; fl. : floruit ; av. : avant ; ap. : après ; s.p. : sans postérité ; Ljȱ: mariage P. K. : Palaiologos Kantakouzènos ; M. K. : Mégas Komnènos ; P. : Palaiologos ; Phil : Philanthrôpènos ; Cple : Constantinople ; Trébz : Trébizonde.
569 À propos d’un cheval de race
a rapporté l’épisode à sa bonne place dans sa chronique 51. Dèmètrios s’était enfui pour Péra le 4 juillet 1423 et il en repartit pour la Hongrie le 7, après trois jours de négociations 52. Dans un premier temps, en effet, comme le rapporte Syropoulos, Manuel II et Jean VIII invitèrent Dèmètrios à revenir à Constantinople et à abandonner son projet. Puis, prenant acte de la ferme volonté du jeune prince de partir, ils s’arrangèrent pour l’envoyer en Hongrie. En fait, on ne se contenta pas de discuter par émissaires interposés entre les deux rives de la Corne d’Or : il y eut de la part de Constantinople une tentative de coup de main visant à ramener de force les fugitifs. Jean VIII dépêcha le frère de Sphrantzès sur leurs traces et ce dernier s’en revint avec au moins une prise : Komnènos. Il faut croire qu’il fut sanctionné de son équipée, puisque le basileus lui enleva son cheval pour l’offrir en récompense à son poursuivant. C’est donc du début du mois de juillet 1423 qu’il faut dater l’épisode conté par Sphrantzès, et par là-même la seule mention que nous ayons, dans une chronique contemporaine, de l’existence de ce dynaste de Trébizonde, fils issu de la seconde union de Manuel III Komnènos avec Anna Philanthropènè de Constantinople. On ignore son sort ultérieur, mais la généalogie dite de Massarelli, qui renseigne sur la biographie de son épouse Eudokia, la fi lle du prôtostratôr Manouèl Palaiologos Kantakouzènos, nous apprend «qu’elle n’eut pas d’enfants parce que son mari mourut jeune, et qu’elle se fit moniale». Les éclaircissements décisifs fournis par cette généalogie permettent aujourd’hui d’aborder avec plus d’assurance un passage longtemps considéré comme totalement fantaisiste de l’Ekthésis Chronica, chronique élaborée dans le milieu du Patriarcat de Constantinople au début du XVIe siècle. Toutefois, avant de s’y pencher, il faut au préalable signaler un autre apport de cette généalogie qui n’a pas encore été évoqué. On a vu que le prôtostratôr Manouèl Palaiologos Kantakouzènos, frère de l’épouse d’Alexios IV de Trébizonde Théodôra, donna sa fille Eudokia à Komnènos, le jeune beau-frère de sa sœur. Mais ce ne furent pas là les seules alliances conclues entre les Kantakouzènoi de Constantinople et Trébizonde à l’époque. L’un des frères cadets de l’impératrice Théodôra et du prôtostratôr Manouèl, le mégas domestikos Andronikos Palaiologos Kantakouzènos († 1453), épousa «la sœur d’un prôtobestiarios de Trébizonde» 53. Même s’il apparaît totalement inédit par ailleurs, il n’y a aucune raison de mettre en doute ce 51 Pour que son lecteur fasse le lien entre l’épisode de la fuite à Galata de Dèmètrios en 1423 et celui de Komnènos, Sphrantzès a eu aussi le soin de choisir une formulation très similaire : Dèmètrios ἔφυγεν, et lui et ses compagnons ἀπῆλθον εἰς τὸν Γαλατᾶν (Sphrantzès / éd. Maisano. XII. § 3. P. 2413–16). De son côté, Komnènos φεύγοντος […] ἵνα εἰς τὸν Γαλατᾶν ἀπέλθη (Ibidem. XVII. § 9. P. 467–12). 52 Schreiner P. Die byzantinischen Kleinchroniken (Chronica byzantina breviora). Vienne, 1977. I. Chron. 13. P. 117. § 7 et 8.
570
53 Massarelli. Dell’Imperadori Constantinopolitani, op. cit., f. 352r : «Andronico si maritò in una sorella d’un Protovestiari di Trapesonda ; hebbe alcuni figlioli maschi, che’l Turco li fece morir tutti, et una femina, ch’el Turco la maritò». Thierry Ganchou
renseignement 54. Mieux : en faisant intervenir aussi un prôtobestiarios de Trébizonde dans la famille Kantakouzènos dans ces mêmes années 1415–1420, ce témoignage vient bien à propos expliquer les confusions de l’auteur de l’Ekthésis Chronica relatives à l’ascendance de Maria Komnènè Palaiologina, épouse du basileus de Constantinople Jean VIII Palaiologos. Le milieu du Patriarcat qui présida à l’élaboration de cette chronique ainsi qu’à celles qui lui sont apparentées, entretenait d’autant plus vivement le souvenir des Kantakouzènoi impériaux que plusieurs membres de la famille gravitaient en son sein au XVIe siècle, même si ces derniers n’appartenaient certainement pas à la lignée de Théodôros Palaiologos Kantakouzènos 55. Ce qui le prouve en dernier lieu, c’est que l’impératrice de Constantinople Maria, fille d’Alexios IV et de Théodôra Kantakouzènè Komnènè, n’y est pas désignée comme Maria Komnènè, mais comme Maria Kantakouzènè, du nom de sa mère : «En ce temps-là [1427], ils portèrent de Trébizonde, comme épouse pour le basileus, Maria Kantakouzènè, qui était la petite-fille du prôtostratôr ; en effet, la fille de ce même prôtostratôr, ils l’avaient donné comme femme au prôtobestiarios du basileus de Trébizonde» 56. À première vue effectivement, tout cela est absurde, surtout si l’on postule, comme semble y inviter le γàρ, un rapport de causalité entre la seconde et la première proposition. Ce l’est toutefois un peu moins si l’on considère que l’auteur avait, pour rédiger cette note, un matériel de première main qu’il n’a pas su comprendre, et qu’il a digéré de manière hâtive et confuse 57. Un prôtostratôr comme 54 En revanche, on se gardera d’affirmer que ce prôtobestiarios était forcément le fameux Géôrgios Amiroutzès, d’autant qu’il semble avoir eu ce titre bien tard dans sa carrière. L’état des sources sur l’appareil administratif de Trébizonde pour le premier quart du XVe siècle ne permet pas de proposer une identification du personnage. 55 Ainsi l’Ekthésis Chronica est-elle la seule source à rapporter la présence du prôtostratôr fi ls du mésazôn [Dèmètrios Palaiologos] Kantakouzènos parmi les archontes constantinopolitains exécutés par Mehmed II au lendemain de la chute de Constantinople, un personnage évoqué seulement en passant par Sphrantzès à propos d’événements de l’hiver 1451/52 : Ganchou. Le mésazon. P. 253–254. 56 Ekthésis Chronica / éd. Sp. Lambros. Londres, 1902. P. 610–20 : Ἐν δὲ τοῖς καιροῖς ἐκείνοις ἔφερον ἐκ τῆς Τραπεζοῦντος τὸν βασιλέα εἰς γυναῖκα Μαρίαν τὴν Καντακουζηνήν, ἐγγόνην οὖσαν τοῦ πρωτοστράτορος· τὴν γὰρ θυγατέρα τοῦ αὐτοῦ πρωτοστράτορος δέδωκαν εἰς γυναῖκα πρὸς τὸν πρωτοβεστιάριον τοῦ βασιλέως τῆς Τραπεζοῦντος. 57 Ce ne serait pas la première fois que l’on constate que l’auteur de l’Ekthésis avait à sa disposition des informations de première main qu’il a utilisées à mauvais escient. Ainsi, à propos du mariage d’une fille d’Ilario Doria, il a même eu en main une source grecque aujourd’hui disparue. C’est ainsi qu’il a su son prénom Zampia — version grecque du prénom occidental, ici italien, d’Isabella —, mais il l’a attribué erronément à l’épouse d’Ilario, dont il a fait une fille bâtarde de Manuel II alors qu’elle en était la demisœur. Quant à l’époux ottoman de cette Zampia, Mustafa, il a confondu les deux princes ottomans qui portaient ce prénom à l’époque. Voir Ganchou. Ilario Doria, le gambros génois (beau-frère ou gendre ?) de Manuel II Palaiologos // REB. 2008. 66. P. 71–94. À propos d’un cheval de race
571
un prôtobestiarios, Maria en comptait bien dans sa famille, mais pas sur les branches de son arbre généalogique où les a perchés le chroniqueur anonyme. Maria n’était pas une petite-fille (eggonè) du prôtostratôr Manouèl. Elle en était la nièce (anepsia), puisque ce dernier était frère de sa mère Théodôra. Mais en même temps, cet oncle prôtostratôr était aussi père de sa tante, sa cousine germaine Eudokia, qui avait épousé son oncle Komnènos, demi-frère de son père Alexios IV. Il faut reconnaître qu’il y avait bien de quoi s’emmêler un petit peu… Quant au renseignement sur le prôtobestiarios, il ne serait crédible qu’à deux conditions : ou bien Komnènos, époux d’Eudokia fille du prôtostratôr, avait été titré prôtobestiarios, ce qui est peu vraisemblable 58 ; ou bien le prôtostratôr Manouèl aurait eu une seconde fille, passée sous silence par la généalogie dite de Massarelli, qu’il aurait mariée à un prôtobestiarios de Trébizonde. Franchement, cela paraît encore moins crédible. Ne vaut-il pas mieux penser que l’auteur de l’Ekthésis Chronica se sera embrouillé une fois de plus, du fait qu’un autre oncle de Maria, Andronikos Palaiologos Kantakouzènos, frère supplémentaire de sa mère Théodôra, avait épousé la sœur d’un prôtobestiarios de Trébizonde 59 ? Revenons à Komnènos. On ignore son prénom, et surtout quand survint sa mort, nécessairement postérieure à 1423. Sans doute, puisqu’il mourut jeune, intervint-elle très peu d’années après. Il laissait une veuve qui prit le voile, mais pas d’enfants. L’historien de Trébizonde ne le regrette pas : ils n’auraient pas manqué de compliquer encore les luttes dynastiques au sein de la maison régnante du Pont. Alexios IV avait craint que son demi-frère ne lui disputât un jour ou l’autre le trône ; mais c’est de son propre fi ls et co-basileus Jean IV que devait venir la menace. La médiation de l’impératrice Théodôra, épouse et mère respectée tant par son mari que par son fi ls, parvint à empêcher l’éclatement d’un drame qui devait couver à la cour de Trébizonde depuis déjà quelque temps, retenant en particulier le fils, par respect pour sa mère, d’entrer en révolte ouverte contre son père. Mais lorsque la souveraine mourut, le 12 novembre 1426, rien ne put désormais empêcher la confrontation. C’est probablement au printemps de 1427 que Jean IV fit son coup d’état manqué contre
58 Outre que Sphrantzès l’aurait certainement signalé, il est improbable en effet que ce titre, que recevait généralement à Trébizonde le détenteur de la fonction de premier ministre, ait été accordé au fils d’un basileus.
572
59 À moins que l’auteur de l’Ekthésis, ayant lu Chalkokondylès, ait voulu insinuer que Maria n’était pas la fille d’Alexios IV mais en réalité celle du prôtobestiarios de Trébizonde, attendu que sa mère Théodôra aurait été, selon Chalkokondylès, la maîtresse d’un prôtobestiarios. C’est là encore peu vraisemblable et de toute façon, les accusations colportées par Chalkokondylès sur le compte de Théodôra sont sans fondement et ont pour origine une confusion de cet historien entre cette dernière et son beau-père Manuel III. Voir référence note suivante. Thierry Ganchou
son père, avant de s’enfuir en Géorgie 60. Alexios IV le déchut alors de ses droits et fit proclamer comme co-basileus son second fi ls, Alexandros, à qui il fit épouser une Gattilusio de Mytilène, tandis qu’il envoyait sa fille Maria, un prix de beauté, à Constantinople. Arrivée dans la capitale byzantine le 29 août 1427, elle y épousa le basileus Jean VIII au mois de novembre suivant 61. Au même moment, Jean IV était passé de Géorgie à Caffa, colonie génoise en mer Noire, pour y trouver plus efficacement de quoi renverser son père. Ce fut chose faite le 29 avril 1429, date à laquelle Alexios IV fut assassiné par les partisans de son fils aîné, qui avait mis le siège devant Trébizonde 62. Jean IV commençait son règne sous les pires auspices : il eut beau tout faire pour se disculper de ce parricide, punissant leurs auteurs, organisant des funérailles grandioses pour son père, respectant et amplifiant ses donations religieuses 63, il dut faire face à l’hostilité implacable de son frère Alexandros, qui avait pris la route de l’exil mais se considérait comme le basileus légitime de Trébizonde. Pendant des années, fort de l’appui de sa sœur, l’impératrice de Constantinople Maria, et de son beau-père Dorino Ier Gattilusio de Mytilène, Alexandros empoisonna les relations de «l’usurpateur» Jean IV avec les gouvernements de Constantinople et Mytilène 64. Alexandros résida d’ailleurs longtemps à Constantinople auprès de sa sœur, qui affectait de le traiter en basileus 65. Il prenait ainsi la suite de son oncle Komnènos, qui avait vécu dans la capitale byzantine une dizaine d’années plus tôt. (Centre d’Histoire et Civilisation de Byzance, Paris, France)
60 Pour ce scénario et cette chronologie de la révolte de Jean IV, qui vont à l’encontre de la bibliographie traditionnelle : Ganchou Th. Théodôra Kantakouzènè Komnènè de Trébizonde (°~1382 / †1426), ou la vertu calomniée // Geschehenes und Geschriebenes. Studien zu Ehren von Gьnther S. Heinrich und Klaus-Peter Matschke // Éd. S. Kolditz, R.C. Müller. Leipzig, 2005. P. 337–350. 61
Sphrantzès / éd. Maisano. XIV. § 3–4. P. 3010–14.
62 Bryer A. The faithless Kabazitai and Scholarioi // Maistor, Classical, Byzantine and Renaissance Studies for Robert Browning. Canberra, 1984. P. 309–327. 63 Laurent V. Deux chrysobulles inédits des Empereurs de Trébizonde Alexis IV — Jean IV et David II // ΑΠ. 1953. Τ. 18. P. 241–242. 64 Cette contestation n’empêcha cependant pas Jean IV de finir tranquillement un très long règne, mourant sur le trône en avril 1460 : Ganchou Th. La date de la mort du basileus de Trébizonde Jean IV Komnènos // BZ. 2000. 93. P. 113–124. 65 Tafur P. Andanças e viajes de Pero Tafur / éd. F. López Estrada // Libros de viajeros hispánicos medievales. Madrid, 2002. P. 291, 301, 302, 308, 310. À propos d’un cheval de race
573
Тьерри Ганшу
О породистой лошади: один из отпрысков трапезундского правящего дома в изгнании в Константинополе (начало XV в.)
Р
абота посвящена уточнению генеалогии Великих Комнинов в начале XV в. Отталкиваясь от одного из спорных пассажей Сфрандзи, автор доказывает существование прежде неизвестного отпрыска рода Великих Комнинов, императоров Трапезундской империи, жившего, по всей видимости, в Константинополе. Сфрандзи называет его «Комнин». По мнению автора, под этим «Комнином», возможно, подразумевался сын Мануила III Великого Комнина и его второй жены Анны Филантропины. Этот «Комнин» посредством матримониального союза был, возможно, породнен с фамилиями Асеней и Палеологов-Кантакузинов. (Центр по изучению византийской истории и цивилизации, Париж, Франция)
574 Thierry Ganchou
М.Г. Крамаровский, В.Д. Гукин
Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в. из Восточного Крыма (археологический контекст и атрибуция)
В
енецианское стекло до последнего времени не было известно в средневековом Крыму. Находки такого рода вообще редки, но после обнаружения в 2004 г. венецианского кубка (стакана — ит. bicchiere)1 с цветными эмалями в Восточном Крыму — археологическом слое ремесленного пригорода Солхата Бокаташ II, положение изменилось. В сезоне 2006 г. на том же селище нами обнаружен еще один выразительный фрагмент стеклянного сосуда, тип которого в немецкой литературе обычно описывают словом «Perlglasbecher» . Средневековое сельское поселение Бокаташ II расположено в 2,5 км к юго-востоку от золотоордынского Солхата — современный г. Старый Крым (табл. 1 — карта местности) и примерно в 25 км к северовостоку от генуэзской Каффы (г. Феодосия). Во второй половине XIII — начале XV в. на поселении, фактически являвшемся ремесленным пригородом золотоордынской столицы Крыма, функционировал гончарный район, который изучается нами с 2001 г. К настоящему времени на площади более 1000 м2 здесь обнаружены и исследованы наземные каменные сооружения, полуземлянки, гончарные печи, хозяйственные ямы и другие объекты. Все объекты относятся к эпохе Золотой Орды2. 1 Итальянское «bicchiere» обозначает тип питьевого сосуда без ножки, сосуд с ножкой — «calice». Предварительную публикацию сосуда см.: Крамаровский М. Г., Гукин В. Д. Поселение Бокаташ II (Результаты полевых исследований Золотоордынской археологической экспедиции Государственного Эрмитажа в 2004 г.). СПб., 2006. С. 16, 301; Крамаровский М.Г. Венецианский стеклянный кубок с полихромной эмалью из Восточного Крыма // Античная древность и средние века. Екатеринбург, 2006. С. 261–268. 2 Крамаровский М. Г., Гукин В. Д. Поселение Бокаташ II (Результаты полевых исследований Золотоордынской археологической экспедиции Государственного Эрмитажа в 2001– 2003 гг.). СПб., 2004; Крамаровский М. Г., Гукин В. Д. Поселение Бокаташ II… (2006). Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
575
576
Табл.1 — карта местности. М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
Анализ материалов могильника показал существование на поселении православной общины3. Учитывая уникальный характер обнаружения европейского стекольного импорта на территории золотоордынского поселения и возможность получения независимых дат находок по условиям стратиграфии раскопов, мы в настоящей публикации, кроме вопросов культурной идентификации, видим свою задачу в максимально полном описании археологических аспектов обнаружения столь редких находок. Стоит подчеркнуть и то, что впервые в археологической практике венецианское стекло с эмалями найдено в условиях сельского поселения глубокой периферии Латинской Романии.
Обстоятельства обнаружения Интересующие нас изделия из стекла найдены на раскопах XXII (2004–2005 гг.) и XXIII (2006 г.). Общим для обоих раскопов оказалось то, что здесь ранние гончарные комплексы оказались перекрыты остатками каменных кладок более поздних наземных сооружений, которые тоже являлись гончарными мастерскими. Те из ранних комплексов, которые остались не перекрытыми, были снесены или забиты строительным мусором в период постройки наземных мастерских (табл. 2: 1–3). В этом отношении характерен пример сооружений 1–2, 4, 7 на раскопе XXII, где сооружения 1 и 4 являются одной гончарной мастерской с двумя помещениями. Под основание этой мастерской попали гончарные печи 8–10, 12, 17–18, тандыр 3 и хозяйственные ямы 2, 10 и 14. Другая мастерская, наземное сооружение 2, также перекрывала гончарные печи 3, 5 и хозяйственную яму 22 (табл. 2: 1). Наземное сооружение 7 прекратило свое функционирование к середине XIV в. и было впоследствии разрушено (табл. 2: 2). Та же картина выявлена и на раскопе XXIII, где наземное каменное сооружение 2 перекрыло гончарные печи 10, 12 и полуземлянку 1, а в периметр сооружения 5 попала гончарная печь 18 (табл. 2: 3), которая в свою очередь оказалась перекрыта остатками тандыра 5 и глинобитной печи 13. Таким образом, хозяйственные сооружения, которые попали под фундаменты наземных каменных построек, оказались «опечатаны» и являются закрытыми археологическими комплексами, которые по времени предшествуют наземным гончарным мастерским. Таким образом, по условиям стратиграфии 3 Крамаровский М. Г., Гукин В. Д. Крест-реликварий XII — начала XIII века из могильника в пригороде золотоордынского города Солхата (Крым) // Византийская идея. Византия в эпоху Комнинов и Палеологов. СПб., 2006. С. 53–62. Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
577
Табл. 2 — чертежи раскопов.
578 М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
на раскопах XXII–XXIII выделяются два строительных периода. Оба объекта, где были обнаружены интересующие нас изделия из стекла — печь 18 (раскоп XXIII), хозяйственная яма 22 и сооружение 7 (раскоп XXII), относятся к первому строительному периоду. Гончарная печь 18 (раскоп XXIII) обнаружена под полом восточного угла наземного сооружения 5. При возведении этого сооружения, представляющего собой прямоугольную конструкцию размером 5,6 × 5,2 м, печь 18 оказалась частично разрушена. При перестройке участка остатки печи были заполнены строительным мусором и над ней сначала построили тандыр 5, а затем его сменила глинобитная печь 13, совпадающая по времени существования с сооружением 5. Судя по стратиграфическим наблюдениям, гончарная печь 18 не имеет отношения к наземному сооружению 5 и хронологически предшествует ему. Печь в плане овальной и сечении трапециевидной формы диаметром 1,3 м по внешнему контуру и глубиной более 1,4 м. Обжиговая камера частично вошла в глинистый материк и благодаря этому сохранилась на высоту от 0,25 до 0,35 м. В полости печи обнаружены разрушенные изделия из глины, металла, кости и стекла. Среди последних наше внимание привлек фрагмент стеклянного кубка, дно и стенки которого украшены каплевидными налепами (табл. 3: 5). Фрагмент сосуда обнаружен на глубине около 1,2 м от уровня пола наземного сооружения, под которым была расчищена печь. Пол сооружения 5, в виде утрамбованных и выровненных прослоек глины общей толщиной не более 20 см, прослежен с уровня 590–600 см от репера. Прослойки пола оказались пронизаны включениями древесных угольков, мелких осколков гончарных сосудов, печиной и костями животных. В заполнении и на полу сооружения 5, включая предпольные прослойки, наряду с большим количеством фрагментов керамики, изделий из железа, бронзы и кости, обнаружено 13 медных монет, три из которых оказались стерты. В составе монетных находок найдена одна монета с именем Сельджукида Рума — султана Гиййас ал-Дина Массуда II или III(?); ее дата не выходит за пределы 1282–1307 гг. Остальные 9 монет джучидские: одна чекана Сарая — ал-Джедида 752/3 г.х. = 1351/2 или 1352/3 г.; три с именем хана Узбека, из которых только одна с датой 725 г.х. = 1324/5 г.; 5 монет отчеканены в Крыму, одна из них с датой 743 г.х. = 1342/3 г.; остальные монеты без дат. Таким образом, прослойки пола сооружения 5, сформировавшиеся в период конца XIII — 1-й пол. XIV в., перекрыли гончарную печь 18, а сама печь, вместе с ее заполнением, может быть отнесена к периоду не позднее последней четверти XIII в. Хозяйственная яма (коллектор) 22 на раскопе XXII перекрыта каменными фундаментами наземного сооружения 2. Коллектор обнаружен на участке Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
579
580
БII–ВII; его яма вырублена в галечно-скальном материке. Сооружение в плане округло, но с отвесными стенками диаметром до 1,2 м и глубиной около 1,1. Заполнение коллектора состояло из черноземно-глинистого грунта с включениями фрагментов керамики, стекла и металлических предметов. Здесь же найдено множество мелких фрагментов от стенок и венчиков сосудов, сохранивших следы росписи цветными эмалями, и донца трех сосудов диаметром 6,0–6,2 см с высокой понтией (табл. 3: 1–3). На разных уровнях заполнения ямы обнаружено девять монет, одна из которых оказалась стертой. Три анонимных джучидских пула, с датой 691 г.х.= 1291/2 г., отчеканены в Крыму в период правления хана Токты (1290–1312). Пять монет не джучидские. Одна из них византийская времени второго единоличного правления Андроника II (1320– 1325). Одна монета относится к Сельджукидам Рума: читается имя султана Гиййас ал-Дина Масс уда II или III (?); ее дата не выходит за пределы 1282–1307 гг. (см. Приложение). Сооружение 7 на раскопе XXII разрушено в древности. Объект обнаружен в северной части раскопа и прослежен с уровня 250–260 см от репера; в плане сооружение представляет собой неправильно прямоугольную конструкцию, углубленную в материк с выходом в западную сторону. Размеры помещения не превышают 16 м2. Выход представлен в виде прямоугольного в плане пандуса в западной стене сооружения размером 160 x 100 см и ступенью высотой до 12 см. Внутри помещения расчищено 5 столбовых ям. По внешнему периметру объекта прослежены следы раствора под каменную кладку стен, которые рухнули вовнутрь помещения в древности. Пол постройки выровнен и обмазан глиной, в южной части помещения пол проложен плоскими камнями. Толщина пола в некоторых местах превысила 30 см. В северо-западной части постройки у выхода помещения обнаружена печная конструкция диаметром до 1,5 м. Сооружение 7 в значительной степени повреждено поздними перестройками и могильником. На полу внутри сооружения, включая предпольные прослойки, обнаружены фрагменты гончарной посуды, изделия из железа, бронзы и стекла. Среди фрагментов стекла обнаружена часть стенки сосуда с каплевидным налепом (табл. 3: 4), подобной фрагменту из печи 18 на раскопе XXIII. С сооружением 7 удалось связать 19 монет, из которых одна стерта. Одна монета Латинской империи отчеканена в Фессалониках не позднее 1224 г. Остальные монеты джучидские: одна без места чекана, 16 монет чекана г. Крыма. Среди крымских монет только 5 с датами: один анонимный медный пул 679 г.х. = 1280/1 г., времени правления хана Менгу-Тимура (1265–1282); один серебряный дирхем с именем хана Туда-Менгу (1280–1287) с датой 683 г.х. = 1284/5 г.; два анонимных пула 690 г.х. = 1291/2 и 692 г.х. = 1292/3 г., относятся к М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
Табл.3.1— фрагменты кубка из хоз. ямы 22 (фото). — фрагменты кубка из ямы 22 (фото, рисунок); — фрагменты кубка из хоз. ямы 22 (фото, рисунок); — фрагмент стенки кубка из сооружения 7 (фото, рисунок); — фрагмент кубка из гончарной печи 18 (фото, рисунок); — фрагмент сосуда с городища Солхат (фото, рисунок). Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
581
началу правления хана Токты (1290–1312); один медный пул 720 г.х. = 1320/1 года выпуска с именем хана Узбека (1312–1342). Монетные номиналы из объектов, где обнаружены фрагменты изделий из стекла, входят в группу нумизматического материала, принадлежащего ранним слоям и сооружениям на раскопах XXII и XXIII. На раскопе XXII к числу самых ранних относятся монеты, чеканенные от имени ханов Менгу-Тимура (1265–1282), Туда-Менгу (1280–1287) и Тула-Буга (1287–1290). Две монеты происходят из объекта 3 — глинника. Обе монеты чекана Крыма 2-й половины XIII в.; одна из них выпущена до 1290 г. В целом на раскопе XXII ко времени правления Токты (1290–1312) относятся 22 монеты. Эти монеты, включая и другие эмиссии 2-й половины — конца XIII в., самые многочисленные в ранних слоях и сооружениях раскопа. Монеты Токты зафиксированы в других хозяйственных ямах: № 14 — с годом чекана 691 г.х.=1291/2 г., и № 10 — с годом чекана 692 г.х.=1292/3 г. Эти объекты находились в радиусе обслуживания гончарной печи 12 и, по всей вероятности, одна из них служила коллектором, обслуживающим нужды керамистов этого горна. Та же закономерность прослеживается в находках монет из раннего горизонта в секторе гончарных печей 9–10, 17–18. Здесь, наряду с джучидскими номиналами конца XIII — 1-го десятилетия XIV в. и монетами 2-й пол. XIII в. сельджукидов Рума, встречаются и экземпляры, чеканенные от имени хана Узбека, но с годом чекана не позднее 30-х гг. XIV в. Важное подтверждение ранней датировке объектов мы находим в монетных материалах из других закрытых комплексов. На раскопе XXII в тандыре 3, который перекрыт южной стеной наземного сооружения 1, найдена монета Филиппа Тарентского (1294–1313), а в тандыре 5 — пул Узбека чекана 720 г.х.=1320/14. В настоящее время на раскопе XXII 39 монет относятся к периоду 2-й пол. — конца XIII в., а 30 экземпляров — к началу — 30-м гг. XIV в. Монеты из обеих групп встречаются совместно в слоях и сооружениях первого строительного периода. Пик притока монет падает на время правления хана Токты. 17 монет из второго строительного горизонта относятся к эмиссиям 1340-х — 1350-х гг., но лишь одна монета датирована 753 г.х.=1352/3 г. (остальные монеты XIV в. без дат). На раскопе XXIII прослеживается та же тенденция. В полуземлянке 1, которая была перекрыта наземной мастерской, обнаружен серебряный дирхем чекана 713 г.х. = 1313/4 с именем хана Узбека (1313–1342). На другом участке раскопа в
582
4 Крамаровский М. Г., Гукин В. Д. Поселение Бокаташ II… (2004). С. 301, 302. Приложение IV, таблица монет, № 56, 276; Крамаровский М.Г., Гукин В.Д. 2005. С. 282. Приложение IV, таблица монет, № 115. М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
ранних слоях, к которым относятся сооружение 3 и гончарные печи 7–9, монетные находки хронологически ограничиваются 1-м десятилетием XIV в. Таким образом, нумизматический материал подтверждает наши стратиграфические наблюдения. Дата ранних слоев на раскопах XXII и XXIII, к которым принадлежат интересующие нас комплексы — печь 18 (раскоп XXIII), сооружение 7 и хозяйственная яма 22 (раскоп XXII), не выходят в подавляющем большинстве за пределы конца XIII в. — 30-х гг. XIV в.
Артефакты: описания, аналогии, атрибуции Начнем с находки из гончарной печи 18 на раскопе XXIII (табл. 3: 5). Сохранилась придонная часть кубка с высокой понтией и каплевидными налепами (applied pruts) гутного стекла на стенках сосуда. Диаметр кубка у основания 3,7 см; диаметр выступающего диска основания 4,6 см; высота сохранившейся части 2,8 см. Стекло тонкое, бесцветное, с заметными следами ирризации. Географически и морфологически наиболее близкая черноморская находка с краснодарского побережья — кубок бесцветного стекла, найденный при раскопках А.А. Миллера в районе Туапсе близ с. Ольгинское (табл. 4: 3)5. Возможно, что к раскопкам А.А. Миллера на Западном Кавказе принадлежит и другой кубок бесцветного стекла (табл. 4: 2), но сведения о месте и времени его находки не сохранились. Обе находки сближает форма в виде высокого кубка с плавно расширяющимися к венчику стенками тонкого стекла. Но в первом случае каплевидные налепы в пять ярусов покрывают сосуд от плоскости основания до выступающего кольца у венчика, за которым начинается гладкое поле кубка, а во втором три яруса каплевидных налепов ограничены пространством среднего пояса корпуса, а поля за выступающими кольцами венчика и основания сосуда оставлены гладкими. К тому же второй кубок не имеет высокой понтии и каплевидных налепов у внешнего края дна, что отличает его от нашей находки 2006 г. Заметим, что второй кубок имеет упрощенную аналогию в бокале светлого стекла из находок в Керчи (Крым), декорированном двумя ярусами небольших каплевидных налепов. Керченский сосуд датирован джучидскими монетами, чеканенными между 1313 и 1373 гг. Хью Тейт (Hugh Tait) отнес 5 Кубок неоднократно издавался: Kramarovsky M. The import and manufacture of glass in the territories of the Golden Horde // Gilded and Enamelled Glass from the Middle East / Ed. Rachel Ward. London, 1998. P. 97, 98. Pl. 22.2; Крамаровский М.Г. Золотая Орда как цивилизация // Золотая Орда: история и культура. Каталог выставки. СПб., 2005. С. 78, 239. Кат. № 717. Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
583
керченскую находку к европейскому стеклоделию6. Несмотря на то, что винные кубки бесцветного стекла, украшенные каплевидными налепами, выдувались в Богемии и в Баварии в XIV–XV вв. и более позднее время7, северочерноморские находки (среди них и фрагмент сосуда из горна 18 из раскопок на поселении Бокаташ II близ Солхата) больше тяготеют к Венеции8. Укажем наиболее близкие аналогии. Это, прежде всего, кубок XII в. из Палермо (Региональный музей археологии), три фрагмента донец XIII–XIV вв. из Фриулии (Cividale del Friuli) в Национальном археологическом музее и кубок 2-й пол. XIII — нач. XIV в. из Цюриха (Zurigo), коллекция F. Biemann9. К этой же группе венецианского стекла принадлежит и фрагмент стенки сосуда из сооружения 7 раскопа XXII (табл. 3: 4). Обратимся теперь к находкам стекла хозяйственной ямы (коллектора) 22 на раскопе XXII. В яме найдены донца трех сосудов диаметром 6,0–6,2 см с высокой понтией и множество мелких фрагментов от стенок и венчика, сохранивших следы росписи цветными эмалями (табл. 3:1–3). Стекло тонкое полупрозрачное, с серо-зеленоватым оттенком. Собрался лишь один сосуд — небольшой приземистый кубок (табл. 4: 1). Стенки кубка чуть выгнуты наружу в среднем регистре и отогнуты у венчика. В средней части кубок опоясан лентой высотой в 3,0 см с изображением трех геральдических щитов и растительных побегов с сердечковидными листьями. Над верхним краем ленты желтой эмалью нанесены ритмично повторяющиеся точки. Геральдические щиты с косым пересечением и волнистым краем окрашены в два цвета — темно-красный и чуть более светлый с желтизной. Цвета эмали частично изменились в результате коррозии, и оригинальная цветовая гамма оказалась нарушена. В связи с необходимостью передачи находки в местный музей по истечении полевого сезона10 кубок не был обследован специалистами-технологами в лабораторных условиях. Наши наблюдения о технике 6 Tait H. Europe from the Middle Ages to the Industrial Revolution // Five Thousand Years of Glass / Ed. Hugh Tait. London, 1995. P.149. Pl.189 a. 7 Tait H. Europe from the Middle Ages. P. 149–150. 8 Несомненно, определение типа стекла и приближение к ответу на вопросы о центре производства требуют количественного анализа стекла. К сожалению, по условиям хранения экспедиционного материала на месте раскопок в Крыму, физические методы исследования в настоящее время остаются недоступны. 9 Barovier Mentasti Rosa, Dorigato Attilia, Gasparetto Astone, Toninato Tullio. Mille Anni di Arte del Vetro a Venezia. Catalogo, Venezia, Palazzo Ducale, Museo Correr. Venezia, 1982. P. 66–68. № 45, 39, 48.
584
10 Находка, как и все другие материалы экспедиции, передана на хранение в Старокрымский филиал Историко-культурного, экологического и литературного музея-заповедника им. М. Волошина (Старый Крым, Республика Крым, Украина). М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
585
Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
Табл.4.1 — кубок Монелли из хоз. ямы 22 (фото, прорисовка, развертка); 1 — кубок, раскопки Миллера, Западный Кавказ(?), Эрмитаж, Инв. № Опись III–895; 2 — кубок, раскопки А. А. Миллера в районе Туапсе близ с. Ольгинское в 1913 г., Эрмитаж, Инв. № ЧМ–1431
росписи и системе распределения цветных эмалей носят все еще предварительный характер. Снаружи сосуда нанесены все линии общей геометрии композиции (желтая и красная эмали), рисунок стеблей и контуры листьев (желтая темная и желтая светлая эмали) и зеленая эмаль листьев, а также точки над верхним краем полосы с геральдикой; внутри — в декоре щитов — большие цветовые пятна желтой (со следами позолоты) и красной эмалью. Важным признаком является размер сосуда. По размерам наш кубок близок к находке 1987 г. из Страсбурга (сравнительная табл.), датируемой концом XIII — нач. XIV в.11. Сравнительная таблица место находки
высота
диаметр венчика
диаметр основания
Крым, Бокаташ II
6,0 см
8,1 см
6,1 см
Страсбург (15, rue des Juifs)
6,3 см
около 10,0 см
7,5 см
Однако форма, геральдика и растительные мотивы кубка из Страсбурга не имеют ничего общего с формой и декором сосуда из Крыма. Аналогии растительным мотивам нашего кубка, особенно побегам с характерными сердцевидными листьями, можно видеть в декоре ряда находок: из церкви св. Августина в Базеле (Исторический музей, инв. № 1980.71), из инвентаря могилы кондотьера Кангранде ди Данте (Кангранде делла Скала) в Вероне12, из погребения в Западной Анатолии13 и, отчасти, в декоре кубка из Праги14. Наиболее важны для нас фрагменты верхней части кубка, найденные в 1968 г. на месте кирхи Августина в Базеле (Исторический музей, инв. № 1980.71). Здесь характерные переплетения побегов с сердечковидными листьями едва ли не идентичны растительной орнаментике крымской находки. Существенно, что в декоре 11 Baumgartner E. and Krueger I. Phönix aus Sand und Assche: Glas des Mittelalters. München, 1988. S. 150, 151. № 105. Впервые крымская находка была представлена специалистам и широкой публике на семинаре «Crimea at the Crossroads. Byzantine, Russian and Western influences across the Black Sea in the medieval and early modern periods» (King’s College, London, 19 February 2005). Мы благодарны проф. Хью Тейту (Hugh Tait) за ряд ценных замечаний и рекомендаций, высказанных в письме к одному из авторов от 21.03.05. 12 Hudson P.-J., La Rocca Hudson M.-C. Verona, Cortile del Tribunale: bicchiere decorato a smalto (gruppo Siro-Franco) // Le stoffe di Cangrande: Ritrovamenti e ricerche sul 300 veronese / A cura di L. Magagnato. Firenze, 1983. P. 285, 286. 13 Carboni St. Gregorio’s Tale; or, Of enameled glass production in Venice // Gilded and Enameled Glass from the Middle East / Ed. Rachel Ward. London, 1998. Pl. 23,1; 23,2.
586
14 Baumgartner E. and Krueger I. Phönix aus Sand und Assche. Abb.116; Krueger I. An enameled beaker from Stralsund: a spectacular new find // Gilded and Enameled Glass from the Middle East / Ed. by Rachel Ward. London, 1998. P.205. Pl. 24.2. М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
базельского фрагмента помимо геральдических щитов сохранились отдельные буквы латинской надписи — признак, характерный для системы росписи изделий венецианской школы. Все наши аналогии принадлежат к сборной группе венецианского стекла с эмалями конца XIII — 1-й пол. XIV в., объединенной исследователями вокруг кубка нач. XIV в. с латинской надписью « + MAGISTER. ALDREVANDIN . ME . FECI » («Мастер Алдревандино меня создал») из собрания Британского музея (British Museum MLA. 11-4.3.). Имя мастера-стеклодува (fiolario’) Алдревандино зарегистрировано в документах Мурано под 1331 г. Сейчас общепринята точка зрения, согласно которой сосуды из «группы Алдревандино» изготовлены для европейских заказчиков не в Сирии, а в мастерских Мурано. Большинство из этих сосудов не содержат имени мастера. Уместно заметить, что к алдревандинской группе относятся все же несколько «подписных» сосудов из разных мастерских с именами Бартоламеусa («Magister Bartholameus») и Петруса («Magister Pe[r]trvs»). Бартоламеус из далматинской Зары (ум. 1325) известен и по венецианским документам. В 1290 г. он заключил контракт на роспись в течение семи месяцев сотни кубков с изображением трех человеческих фигур и растений15. Имя мастера-декоратора Петруса значится в надписях на кубках из Бонна и Тарту; оба, вероятно, принадлежат к одной мастерской16. Новый крымский кубок не имеет «подписи»; по форме и стилю росписи он не похож на сосуды из мастерских Бартоламеуса и Петруса. Тем не менее, «кубок Монелли» находит себе достойное место в ряду сосудов «группы Алдревандино». Известный британский эксперт по европейскому стеклоделию Хью Тейт в письме к одному из авторов определяет находку как несомненный «…продукт венецианской мастерской» («... your beaker is a product of a Venetian workshop»).
Историческая интерпретация Сохраняются ли сомнения в достаточности такого определения? Все-таки входить в ряд венецианских изделий и являться изделием мастерской Мурано с точки зрения достоверности атрибуции не одно и то же. 15 Zecchin L. Fornaci muranesi fra il 1279 ed il1290 // Journal of Glass Studies. 1970. Vol. 12. P.79– 83. 16
Baumgartner E. and Krueger I. Phönix aus Sand und Assche. Pl. 73. Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
587
Представлю наши аргументы. 1. Геральдика сосуда позволяет предложить для находки из Крыма генуэзского заказчика — герб определяется как родовой генуэзской семьи Монелли (Moneglia) из альберго Джустиниани (Giustiniani)17. В период 1289 и 1290 годов в Каффе с коммерческими целями побывало семь представителей рода Монелли18. Пять человек из семьи Монелли (de Monellia) упомянуты в бухгалтерской книге — массарии казначейства Каффы за 1374 г.19. 2. Венецианская гипотеза ремесленного адреса предполагает две возможности. Согласно первой версии, заказной кубок, или скорее серия кубков, принадлежащих клану Монелли, попадает (попадают) на латинский Восток вместе с первыми членами генуэзской семьи, судьба которой в Крыму прослеживается как минимум в двух поколениях. Версия «венецианского заказа» обращает наше внимание к адресату заказа и косвенно указывает на реальные морские маршруты, которыми изделия из стекла приходят из Северной Италии в район Восточного Крыма. В сущности, стекло, предназначенное для парадного стола генуэзского негоцианта в Каффе, проделало маршрут, ставший только век спустя стандартным. В Константинополе 3 марта 1439 г. была зарегистрирована партия венецианского стекла, ввезенная Джакомо Бадоэром для подарков и продажи мелким торговцам20. Партия состояла из стаканов муранского стекла. Какое-то стекло итальянский купец Лоредан привез в XIV в. и в золотоордынское Поволжье21. Вторая версия не исключает деятельности в Северном Причерноморье какой-то мастерской, изделия которой носят черты венецианского стекла. На первый взгляд, особенно в свете уставов венецианских «фиолариев» (1271 г.) и «кристаллариев» (1284г.), это кажется невозможным. Документы, привлеченные А. Гаспаретто, показывают, что вопреки усилению репрессий к мастерам-эмигрантам в течение XIII в. венецианские фиоларии создавали свои мастерские по всей Италии. Мастерские возникли в Тревизо, Виченце, Падуе, Мантуе, Ферраре, Равенне, Анконе, Болонье, «…куда (сами 17 Scorza A.M.G. Le famiglie nobili genovesi. Genova, 1924. P. 157. № 480. Выражаем признательность Е.А. Яровой за определение фамильного герба генуэзской семьи Монелли (Moneglia). 18 Balard M. Gênes et l’Outre-Mer. T. 1: Les actes de Caffa du notaire Lamberto di Sambuceto, 1289– 1290. Paris, 1973. Р. 75, 77, 104, 124, 127, 202, 203, 207, 223, 252, 273, 289, 299, 361, 377, 518, 562, 563, 570, 578. 19 Пономарев А.Л. Путеводитель по рукописи массарии Каффы 1374 г. Liber massariae Caffee tempore regiminis egregii viri domini lulliani de Castro consulis Caffae MCCCLXXIV nunc indicatus et a pluribus mendis purgatus // Причерноморье в средние века. СПб., 2005. Вып. 6. С. 104. 20 Luzzato G. Storia economica di Venezia. Venezia, 1961. P. 19.
588
21 Еманов А.Г. Север и Юг в истории коммерции на материалах Кафы XIII–XV вв. Тюмень, 1995. С. 94. М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
мастера. — М.К.) привозили и (муранское) сырье для производства стекла»22. Государство, заинтересованное в получении сверхприбылей, поддерживало борьбу за монополию цехов на производство стекла и изделий из него. В 1303 г. была принята петиция о добавлении к цеховому уставу распоряжения, согласно которому фиоларии, покинувшие Венецию с целью заняться ремеслом в другом месте, «…не смеют работать ни в Венеции, ни в ее дистрикте»23. И все же нельзя исключить работы венецианских мастеров за пределами лагуны. Обе версии в одинаковой степени не проясняют действительный путь наших находок к подворью рядовых гончаров в пригороде Солхата, но последняя версия все же значительно его сокращает. И, следовательно, хоть как-то может объяснить доступность изделий венецианского типа, подобных керченской или нашим находкам, неискушенному потребителю, едва ли готовому оценить красоту муранского стекла. 3. По мере накопления наблюдений о находках стекла с эмалями конца XIII — начала XIV в. венецианского круга исследователи все-таки были вынуждены пересмотреть первоначальную идею элитарности круга владельцев этих кубков. По наблюдениям Ингеборг Крюгер, изделия из «группы мастера Алдревандино» не являются редкими образцами и не предназначены только для клиентов-нобилей. Они принадлежат к массовой высококачественной продукции, популярной в Европе среди зажиточных горожан разных социальных слоев. И. Крюгер предполагает также возможность изготовления сосудов с эмалями за пределами Венеции24. Крымская находка, вне всякого сомнения, дополняет географию винных сосудов из «группы Алдревандино», но и существенно расширяет наши представления о круге пользователей стекла с полихромными эмалями. 4. Кубок с гербом генуэзского негоцианта из Каффы найден, как отмечалось, в предместье золотоордынского города. Присутствие в составе археологического комплекса монет, в том числе и серебряных, указывает на определяющую роль городского рынка в жизни этого сельского поселения (всего нами на исследованной площади поселения Бокаташ II найдено более 500 монет). Получается, что на рубеже XIII и XIV вв. (более позднее время исключает дата археологического комплекса) в Солхате (или в Каффе) рыночная цена на 22 Gasparetto A. Il vetro di Murano dalle origini ad oggi. Venezia, 1958. P. 53; Фионова Н.А. Стеклоделие в Венеции XIII–XV вв. // Страны Средиземноморья в эпоху феодализма. Горький, 1973. Вып. 1. С. 85. 23 Фионова Н.А. Стеклоделие в Венеции XIII–XV вв. С. 85; см. также: Дживелегов А.К. Торговля на Западе в средние века. СПб., 1904. С. 149, 150; Кубе А.Н. Венецианское стекло. Петроград, 1923. С. 14, 15. 24
Krueger I. An enameled beaker from Stralsund. P. 109. Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
589
европейское стекло с эмалями оказывается посильной даже для сельского гончара. Условием для формирования такой конъюнктуры могла служить только насыщенность европейским стеклом местного рынка, знавшего не менее привлекательное стекло из мамлюкского Египта25. Косвенно на возможность притока в Крым европейского стекла указывает другая находка фрагмента венецианского стекла с эмалями в виде плоской ручки сосуда (табл. 3: 6)26. Фрагмент сосуда обнаружен в северо-восточном секторе городища Солхат (Раскоп XI, 1994 — участок А-1) в слое с монетами XIV в. Появление на крымском рынке качественных сортов европейского стекла по доступной цене ставит трудно разрешимую задачу выбора между дальним импортом и стеклом, изготовленным на местах, в результате продвижения новых технологий (мастеров) к быстро развивающимся городским рынкам Латинского Востока. Могла ли на рубеже XIV в. одним из таких мест оказаться Каффа — остается вопросом. 5. Между тем, на возможность привлечения квалифицированных ремесленников-стеклоделов для работы в Каффе указывает более поздний прецедент. Речь идет о документе 1464 г., согласно которому консулат пригласил для работы на правах стипендиария стеклодела из Алтаре Ланчилотто Ведерио (с оплатой до 12 sommo годового содержания)27. В Каффе вместе с сыновьями Бартоломео и Джованни Баттиста он основал мастерскую, об успешной деятельности которой спустя три года свидетельствует приглашение в 1467 г. еще одного помощника — племянника Томмазино де Коста. Как и дядя, племянник прибыл на восток Латинской Романии из Алтаре, лигурийского городка близ Савоны, в котором стеклоделие привилось с XII в. Здесь корпорация Universita del arte vitrea (в отличие от венецианской корпорации Мурано) поощряла работу своих мастеров за границей. Алтаристы распространили опыт итальянского стеклоделия по всей Европе от Прованса — первым итальянским стеклоделом во Франции стал Ферро из Алтаре (он упомянут в документах под 1443 г.) — до золотоордынского Крыма. Работы алтаристов все еще остаются неопознанными и результаты их деятельности составляют отдельную проблему для историков европейского стекла. 25 Kramarovsky M. The import and manufacture of glass in the territories of the Golden Horde. Р. 99. 26 С точки зрения атрибуции фрагмента стекла с эмалями из Солхата, который мы относим к венецианскому кругу конца XIII в., определенное значение имеет близкий по рисунку медальон из трехцветной эмали на кубке из замка Рестормел в Англии (Restormel Castle, Cornwall, England), см.: Tait H. Europe from the Middle Ages to the Industrial Revolution. Р. 152. Pl. 192.
590
27 Balletto L. Genova, Mediterraneo, Mar Nero (secc. XIII–XIV). Genova, 1976. На этот документ я уже пытался обратить внимание специалистов в докладе на конференции в Британском Музее в апреле 1995 г. (Kramarovsky M. The import and manufacture of glass in the territories of the Golden Horde. P. 96–100). М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
Семейная мастерская Ланчилотто Ведерио работала в Каффе не менее восьми лет, поскольку ее основатель упомянут в судебном иске 1472 г. В документах отмечена и специализация мастеров. Magister vitrorum Ланчилотто вел плавку стекольной массы и обжиг, его помощник Томмазино — laborator vitri — работал как стеклодув. Нам достоверно не известна продукция мастерской Ланчилотто Ведерио. Но по времени работа этой мастерской в Каффе совпадает с группой находок бесцветного стекла и цветного стекла с эмалями из Белореченского могильника на Северном Кавказе и из могильника в Махческом ущелье в Дигории (Северная Осетия)28. Вполне вероятно, что некоторые образцы «венецианского» стекла из коллекций Эрмитажа и Государственного Исторического музея в Москве времени раннего Ренессанса представляют продукцию мастерской алтариста из Каффы. То обстоятельство, что дорогие сорта стекла, но также тканей, изделий из золота и серебра и пр., попадали в могильники местной северокавказской знати, хорошо известно. В нашем же случае речь идет о рынке, благодаря которому европейское и в том числе венецианское стекло «приходит» не к парадному столу константинопольского патриция, а в рабочую хижину деревенского гончара в Восточном Крыму. Сам факт солхатских находок в первую очередь свидетельствует о насыщенности предметами городской роскоши золотоордынского провинциального рынка, куда, несомненно, поступали и ремесленные изделия черноморских эмпориев. Находки на сельском поселении Бокаташ II в Восточном Крыму ставят нас перед вопросами об интенсивности дальней торговли муранским (шире — итальянским) стеклом, включая и вопросы ценообразования, но, быть может, и о ремесленных центрах Латинской Романии, связанных с традицией венецианской школы стеклоделия на рубеже XIII–XIV вв. (Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, Россия)
28 Kramarovsky M. The import and manufacture of glass in the territories of the Golden Horde. Рl. 22.3; 22.4; 22.5. Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
591
Приложение 1 Таблица монет из ранних сооружений раскопов XXII и XXIII
592
№ п/п.
Участок, объект, слой, глубина
Материал
Определение/ эмитент
Чекан/ мон. двор
Дата
Примечания
1.
№ 1, раскоп ХХII, хоз. яма 22, гл. 254
медь
Анонимная
?
?
Малая Азия (?)
2.
№ 3, раскоп ХХII, хоз. яма 22, гл. 251
медь
?
?
?
стерта
3.
№ 13, раскоп ХХII, хоз. яма 22, гл. 317
медь
?
?
?
стерта
4.
№ 30, раскоп ХХII, хоз. яма 22, гл. 323
медь
Анонимная
Крым
692 г. х. 1292/3 гг.
Джучиды
5.
№ 37, раскоп ХХII, хоз. яма 22, гл. 317
медь
Анонимная
Крым
692 г. х. 1292/3 гг.
Джучиды
6.
№ 42, раскоп ХХII, хоз. яма 22, гл. 324
медь
?
?
?
Малая Азия(?)
7.
№ 44, раскоп ХХII, хоз. яма 22, заполнение
медь
Анонимная
Крым
690 г. х. 1291/2 гг.
Джучиды
8.
№ 45, раскоп ХХII, хоз. яма 22, заполнение
медь
Султан Гиййас ал-Дин Массуд II или III(?)
?
1282– 1307 гг.
Сельджуки
9.
№ 46, раскоп ХХII, серебро хоз. яма 22, гл. 326
Андроник II
Константинополь
1320– 1325 гг.
Византия
10.
№ 58, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 270
медь
Анонимная
Крым
692 г.х. (1292/3 г.)
Джучиды
11.
№ 125, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 252
медь
Узбек
Крым
720 г.х. (1320/1 г.)
Джучиды
12.
№ 130, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 239
медь
Анонимная
Крым
30-е гг. XIV в.
Джучиды
13.
№ 131, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 255
медь
Анонимная
Крым
1286– 1290 гг.
Джучиды
14.
№ 145, раскоп ХХII, серебро н. соор 7, гл. 268
Туда-Менгу
Крым
683 г.х. (1284/5 г.)
Джучиды
15.
№ 165, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 278
?
Фессалоники
1205– 1224 гг.
медь
М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
Латинская империя
16.
№ 166, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 279
медь
Анонимная
Крым
30-е гг. XIV в.
Джучиды
17.
№ 167, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 281
медь
Анонимная
Крым
2-я пол. XIII в.
Джучиды
18.
№ 183, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 314,
медь
?
Крым
2-я пол. XIII в.
Джучиды
19.
№ 184, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 310,
медь
Анонимная
Крым
679 г.х. (1280/1 г.)
Джучиды
20.
№ 185, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 314,
медь
Анонимная
Крым
80-е гг. XIII в.
Джучиды
21.
№ 186, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 321,
медь
Анонимная
Крым
?
Джучиды
22.
№ 188, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 289
медь
Анонимная
Крым
30-е гг. XIV в.
Джучиды
23.
№ 191, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 312
медь
Анонимная
Крым
690 г.х. (1291 г.)
Джучиды
24.
№ 195, раскоп ХХII, н. соор 7, гл. 297
медь
?
?
?
стерта
25.
№ 19, раскоп ХХII, н. соор.7, гл. 306
медь
Анонимная
Крым
20-е гг. XIV в.
Джучиды
26.
№ 20, раскоп ХХII, н. соор.7, гл. 306
медь
Анонимная
Крым
1286– 1290 гг.
Джучиды
медь
Анэпиграфная
Крым
медь
Анонимная
Крым
серебро
Филипп Тарентский
Эпир, Лепанте
27.
28. 29.
№ 35, раскоп ХХII, н. соор 7 (печь), гл. 326 № 36, раскоп ХХII, н. соор 7 (печь), гл. 325 №56, раскоп XXII, тандыр 3, гл. 228
3-я четверть XIII в. 3-я четверть XIII в. 1294– 1313 гг.
Джучиды
Джучиды
30.
№ 123, раскоп XXII, хоз. яма 10, гл. 261
медь
Токта
Крым
690/2 г.х. 1291/1292/3
Джучиды
31.
№ 203, раскоп XXII, хоз. яма 14, гл. 230
медь
Токта
Крым
692 г.х. (1292/3 г.)
Джучиды
32.
№ 510, раскоп XXIII, полуземлянка 1, серебро гл. 263
Узбек
Крым
713г.х. (1313/4 г.)
Джучиды
593 Венецианские винные кубки конца XIII — 1-й трети XIV в.
M.G. Kramarovsky, V.D. Gukin
Venetian Wine Goblets of the End of the Thirteenth — the First Third of the Fourteenth Century from the East Crimea (Archeological Context and Attribution)
T
his is the first publication of Venetian glass objects found in the East Crimea. The first specimen was found during the excavations of Solkhat’s artisan suburbs Boktash II in 2004. It was a Venetian glass goblet decorated with colour enamels (bicchiere). In 2006, at the same site, the authors discovered the fragments of one more glass vessel of Perlglasbecher type. The article describes and attributes the discovered Venetian goblets and provides a detailed discussion of the dating and origin of these findings. (The State Hermitage Museum, Saint Petersburg, Russia)
594 М . Г. К р а м а р о в с к и й , В . Д . Г у к и н
A.L. Ponomarev
Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde: State of Affairs According to the Account Books of the Genoese Treasurers of Caffa, 1374–13811
T
rade activity of the Italian republic of Genoa in the Black Sea region in the thirteenth-fifteenth centuries has supplied us with documents, which are able to shed light on the economic history of the area. Due to the efforts of Italian, French, Rumanian and Russian scholars most of them have already been published. These are political treaties, official notes, notarial acts, private letters, diaries and manuals. However, a single complex of the Genoese documents — the account books — has never been the subject of a publication, although in particular studies scholars have frequently used their data.1 Book keeping was necessary in trade and in administration and it was a common practice in Italian communities. Every settlement, every galley, some officia had their treasurers and account books, other officials kept journals, where they fi xed their expenditures. Information from different sources has been accumulated in the center of the Genoese possessions in the Black Sea region. The exchequer of Caffa, called Massaria, and its treasurers (correspondingly, massarii), responsible for the finances of the Genoese consulate, have already employed so called double-entry accounting in their books. At the end of the term the scriba of the Massaria made a copy of the book, which the officials sent to Genoa in accordance to the common practice. Two dozens of these copies of the account books of Massaria Caffe have survived in the Archivio di Stato di Genova. By their amount these books surpass the famous source on the economic history of Byzantium — 1
This article is published with no further editing (Editor).
595 Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
the account book of Giacomo Badoer, which this Venetian merchant composed in Constantinople in 1436–14402. The earliest manuscript of the Massaria Caffe 1374 has about 5000 entries, and that of 1381 (the second earliest to survive) compiles about 150003. The data of these Massariae gives an opportunity to describe the financial crisis in the Golden Horde and the monetary reform in Byzantium. The said manuscripts were composed in the period of the dynastic strife in the Golden Horde. After the Tartar Empire has split up into parts in the 1360s, the regions around the Black Sea were confidently dominated by Mamay and his marionette khans, until in 1381 the Golden Horde was reunited under the power of Toqtamysh. The end of the dynastic wars is closely linked to the Russian history. The decline of Mamay and the accession to power of Toqtamysh has been preceded by the battle of Kulikovo pole, where the Moscow prince Dimitry crushed Mamay’s forces on 9 Sept 1380. The battle has left traces not only in medieval Russian annals and poetry but also in the medieval Italian book-keeping. The accounts of Massaria Caffe were kept in the Golden Horde currency, they dealt with real coins — asperi, and with the account money — sommo. Europeans used the name «asper» for different small silver coins, struck at the Levant. In the fourteenth-fifteenth centuries in the Italian documents originated from the Crimea, this word designates the Tartar coin «danga» (by mistake used to be called «dirgham» in the numismatic literature). Massaria Caffe 1381 has preserved the first documentary mention of this silver «danga»4. The nature of the sommo was complex. On the one hand, it was a silver bar, with a legal weight of about 197,82 g, equal to 60 weight dirghams in the Tartar weight system5. According to Pegolotti the standard alloy of silver in sommo was ca. 975,7 (11 oz 17 d)6. On the other hand the sommo was a unit of account. Although the legal weight of the Tartar coins varied, the nominal value of the sommo remained unchanged, because it was determined as number of coins, equal by weight to 60 dirghams. Th is equality originated at the mint, the moment when a merchant received for silver of the standard alloy, which he has sold, the quantity of coins equal by weight to his silver bars. Pegolotti wrote also that a man received 190 asperi 2 Il libro dei conti di Giacomo Badoer, Costantinopoli (1436–1440) / Ed. U. Dorini, T. Bertelè. Roma, 1956. 3 ASG. SG.34. 590/1225. Massaria Caffe 1374; ASG. SG.34. 590/1226. Massaria Caffe 1381. 4 ASG. SG.34. 590/1226. Massaria Caffae 1381. Fol. 260r. — «1381 die 17 Marcii. Bartolomeus Pegolotus debet nobis pro dicta massaria assignata per d. Bernabovem Ricium et socium de 345 — sommos 70. Et sunt quos habuit pro ire in Illice occasione faciendi certam quantitatem millii nomine communis et de quibus est instrumentum scriptum manu Anthonii Mazurri notarii Ianuensis videlicet in dangis 8750».
596
5
Пономарев А.Л. Деньги Золотой Орды и Трапезундской империи. М., 2002. C. 107.
6
Pegolotti F.B. La pratica della mercatura / Ed. by A. Evans. Cambridge (Mass), 1936. P. 25, 53.
A.L. Ponomarev
out of 202 struck from his silver, i.e. the Tartar danga was overvalued by 6,37. Overvaluation of coins signifies that change by weight was possible only in case when silver alloy of coins was under 975,7 by the same 6,3, i.e. a contemporary danga contained only ca. 917,7 of silver. The price of the silver bar of the standard weight and the standard alloy corresponded to the sommo as the unit of account. But the minting price was a concept, and in reality the price of silver varied. That is why the account books of the Genoese colony consist of two parts, the first kept in asperi, and the second — in sommi. According to the Massaria Caffe before the battle of Kulikovo pole in 1374 and 1375 sommo was estimated at 138–140 asperi8. These figures correspond to the weight 1,41 g of the Tartar coins minted by the foot 10 coins from 3 weight mithkals9. The most massive issues in the Golden Horde history, Toqtamysh coins with the date 782 AH (4 Apr 1380 — 27 Mar 1381), were also struck by this foot10. So, it should not surprise us if we shall find in the accounts of Massaria Caffe 1381 the same proportion between sommo and asperi in 1381–1382. 141 139 137
Asper
135 133 131 129 127 125 1 Mar 1381
1 May 1381
1 Jul 1381
31 Aug 1381
31 Oct 1381
31 Dec 1381
2 Mar 1382
2 May 1382
2 Jul 1382
Date
Figure 1. Rate sommo-asper in Caffa in 1381–1382. 7 Ibidem. P. 25. 8 ASG. SG.34. 590/1226. Massaria Caffae 1374. Fol. 6, 12v, 17v, 31v, 38r, 80v, 85v, 89v, 95, 126, 323v, 325r, 328r, 332v. 9
7 mithkals = 10 dirghams.
10 Мухаметшин Д.Г. Метрология серебряных монет Токтамыша по данным Каратунского клада // Труды Международной нумизматической конференции «Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII–XV вв.», III МНК — Старый Крым, 3–9 октября 2004. Москва, 2005. С. 15–16. Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
597
But the reality was quite different. The treasurers of Caffa started the book of Massaria on 17 March 1381, after the new consul Ivanixius de Mari replaced in office Gianonno de Bosco, and finished it on 11 Jun 1382, when they were replaced by the new massarii who arrived from Genoa together with Pietro Gazano. The rates of sommo to asper, extracted from the accounts of this time, one can see at the figure 1. Contrary to expectations, in the beginning of 1381 the rate is much higher than in 1374–1375. In spring 1381 massarii estimated one sommo at 128–130 asperi, and in the cited above entry, referring to the purchase of grain during the office of the previous administration, they mentioned that sommo had been equal to 125 asperi (70 sommo=8750 dangi). The exact date of this purchase is unknown11, but we must consider, that it must take place when the new harvest reached the markets, and that similar purchases used to be done in autumn. The picture demonstrates the situation — from the middle of March to the end of June the rate sommo-asper jumped from 128 to 136, in the winter time it raised slowly up to 138. After that, as in old times, till the end of their office the treasurers estimated the sommo between 138 and 140 asperi. It means that not long before the arrival of the new administration to Caffa in March 1381 something happened that increased by 12 the purchasing ability of the Tartar coins. The direct reason was a shortage of money supply but the shortage had also a particular reason. About half a thousand of the Golden Horde hoards have been so far discovered, but there is no hoard with the youngest coin minted in 782 AH. This year hoards, which could be buried somewhere, were not buried anywhere. All the coins designated for hoarding have been left at the battlefield of Kulikovo pole. We can roughly estimate these losses. The average amount of a hoard in those times was 540 dangi12 . A warrior, whom Mamay led for Russia, had to have this average amount of silver. Since there were some thousands dead, we must count in millions of dangi silver floated to Moscow after the victory. We should not forget that the Tartar camp, wagons and the treasury of the khan himself (state treasury!) have been captured also. The Moscow booty was the initial reason of silver famine at the markets of Crimea. The raise of the purchasing ability of coins, which was reflected in the account books of Genoese treasurers, was thus the result of the famine and the 11 When drawing the picture I can make reference only to the date of the entry in the account book — 17 Mar 1381. Massarii referred to past rates quite often, so similiar points, which are under the trends at the picture, have correct values, but inaccurate and late dates.
598
12
Пономарев А.Л. Деньги Золотой Орды… C. 168.
A.L. Ponomarev
battle. The influence of this battle on the Russian coinage has to be interpreted yet 13, for Dimitry Donskoj was the first prince of Moscow to issue coins. The said rates are a serious reason to believe, that it became possible not only thanks to the obtained political independence from the Horde, but also due to silver, captured at Kulikovo pole. However, as the Russian currency is not the subject of this research, I have to stress a different point. The massarii of Caffa fulfilled their duties in the real financial circumstances, and they reacted to changes that had happened at the market. The short-term changes of the rate, which they had to take into account, as one can see, were about 0,7 in a stable situation and about 1,5, when the market was unstable and recovering. It is necessary to measure these fluctuations, if we want to understand, when the gold Byzantine nomisma, which our science owes its name, stopped to exist. It is not a secret that John V Palaeolog (1341–1391) changed from the gold hyperpyron to the silver one. He introduced in Byzantium a heavy silver coin equal to 1/2 of hyperpyron weighting over 8 g and defined in literature as «stavraton». And I have to say that the only sources, which make it possible to determine the date of this reform, are the account books of the Genoese treasurers. One can argue that the date of the reform is well known — 136714. It is evident, one can say, that «stavrata» have existed in 1381 when someone presented the future sultan Bayazid with 10 plates of «istavrat» (in Turkish)15. The «stavrata» have not existed yet in spring 1367 because the ledger clerk of the count Amedeo of Savoy, who took back Byzantine territories from the Turks, never mentioned «stavrata»16. The «stavrata» were to appear in the summer of 1367. It was the last moment when the great stratopedarchos Demetrios Tzamblakos could compose in Thessalonica his testament17. He mentioned there «hyperpyra argyra» — silver hyperpyra. Earlier men13 Пономарев А.Л. Чьи на Руси деньги? // Труды Международных нумизматических конференций «Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII–XV вв.», I МНК — Саратов, II МНК — Муром. Москва, 2003. С. 47–49. 14 Hendy M.F. Studies in the Byzantine Monetary Economy c. 300–1450. Cambridge, 1985. P. 544; Catalogue of the Byzantine Coins in the Dumbarton Oaks Collection and in the Whittemore Collection. Vol. 5: Michael VIII to Constantine XI, 1258–1453 / by Ph. Grierson. Washington, D.C., 1999. Vol. 5. P. 201. 15
Theodoridis D. Aus dem griechischen Lehngut im Osmanischen. —Turcica. 1975. T. 7. P. 37–38.
16 Bollati di Saint Pierre F. Illustrazioni della spedizione in Oriente di Amedeo VI il Conte Verde. Torino, 1900. 17 Theocharides G.I. Eine Vermächtnisurkunde des Gross-Stratopedarchen Demetrios Tzamblakon // Polychronion: Festschrift Franz Dölger zum 75. Geburtstag / Hrsg. P. Wirth. Heidelberg, 1966. S. 490:19–20. Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
599
Picture 2. Byzantine «stavraton» (John VIII Palaeolog, 1425–1448). SB 2564.
tions of «stavrata» in 1337 and 1346 are known18, but Philippe Grierson refused to connect them with the Byzantine coinage. He stressed that in 1346 John V was a teenager whereas his image on the coins is bearded. The identification of the late Byzantine silver coin as a «stavraton» gave the scholars the terminus post quem of the John V reform (the accounts of Amedeo), and a confirmation that in 1381 the «stavraton» has already existed («istavrat» on plates). However in reality the Byzantine «stavraton» has appeared just in 1964. And this is not a misprint. That year Anthony Cutler published an article19 in which he paid attention to the fact that Giacomo Badoer in his account book several times mentioned that he had sold by weight to the mint of Constantinople some «heavy stravata». Badoer referred to the coins in the same deal as «perperi grievi» and «stravati grievi» («grievi» means «heavy» in Italian). This evident identity of the «stavraton» and the «perper» (Latin word for «hyperpyron»), observed in Constantinople, allowed the scholars to state that the Byzantine coin equal to one half of hyperpyron was called «stavraton». This identity paved the way for the explanations why the Byzantine «stavrata» without any cross («stauros» in Greek means «cross»), was called exactly a «cross» coin. The reason why it is impossible to agree that the Byzantine coin was called «stavraton» is very simple. The description of commercial operations dealing with stavrata in the book of Badoer makes it clear that the merchant picked up from the circulation heaviest specimens of coins to sell them as bullion. It was nothing more than a well-known practice of culling which spoiled a currency, a practice the 18 Zachariadou E.A. Trade and Crusade: Venetian Crete and the Emirates of Menteshe and Aydin (1300–1415). Venezia, 1983. §7. P. 190–194; §20. P. 211–216; Actes de Chilandar: Actes Slaves / Publ. par B. Korablev // Actes de l’Athos; V. Pt. 2 // Византийский временник. 1915. Т. 19. Прил. 1. № 75:15–16. С. 554; Actes de Xénophon / Publ. par D. Papachryssanthou. Paris, 1986. (Archives de l’Athos; 15). P. 23.
600
19 Cutler A. The Stavraton: Evidence for an Elusive Byzantine Type // ANSMN. 1964. Vol. 11. P. 237–244. A.L. Ponomarev
state had always opposed. Somewhere in the East culling was punished by death, Serbian neighbors of Byzantium cut just fi ngers not heads20. In Genoa the law was bloodless, and a criminal just had to pay the fi ne of 25 pounds for every pound of culled coins21. The man who placed orders and bought heavy stavrata from Badoer — «Critopulo della zecca» — as it is evident from his description, was an official of the Byzantine mint. It is impossible to accept, however, that the state official responsible for the Byzantine currency had the habit to spoil this currency. The fact that the Byzantine mint participated in culling of stavrata leaves no doubt by itself that the «stavraton» was not a Byzantine coin. The book keeping verification clears away the shadow of doubts. Byzantine coins, pretending to be «stavrata», are well known and catalogued to the level of dice. The representative sample in the Dumbarton Oaks collection («Istanbul B» hoard) let Cecile Morrisson to determine that the most probable modal weight of silver coins, issued by John VIII and current in the days of Badoer, was 7,1 g so that the account perper, which combined two «stavrata», was equal to 14,2 g22. In her article analyzing the book of Badoer the French scholar also accepted that the Italian merchant used the Byzantine pound (libra) of 317 g when he sold silver. The example, which Cecile Morrisson has chosen to prove it, must puzzle us. In August 1437 Badoer sold «perperi grievi» as 27 lb 9 oz of silver; if we accept that he picked up Byzantine coins, we have to conclude that he sold 1232 «stavrata», because he counted them as 616 account perperi23. However this example does not prove that Badoer used the pound of 317 g; if he used this pound the said example can only prove impossible — that heavy coins didn’t differ from ordinary coins, because the average weight of the «perperi grievi» is only 7,14 g. But if we take another example we shall realize that the sly Italian has brought to the mint 10 pounds of heavy Byzantine coins (3 kg 170 g) and the mint masters paid him with ordinary Byzantine coins that weighed, surprisingly, 60 grams more24. This is, of course, incredible and unacceptable. Badoer, when buying silver bullion, had to be absolutely silly to suppose that this silver had fineness over 1020. Only in this case he could have paid for 317 g of 20 «VII. Законье и за динаре що се ковоу оу цеке. Тко га палачи, или трабосиа, да моу се палць отсече. И да плати глобе, 50 перпер». — Закон о рудницима деспота Стефана Лазаревића / Издао и увод написао Никола Радоjчић. Београд, 1962. С. 52. 21 Pesce G., Felloni G. Genoese Coins. Genoa, 1976. P. 229 (facsimile); Lopez R.S. La prima crisi della Banca di Genova (1250–1259). Milano, 1956. P. 164–165. 22 Morrisson C. Coin Usage and Exchange Rates in Badoer’s Libro dei conti // Dumbarton Oaks Papers. 2002. Vol. 55. P. 235. 23
Il libro dei conti di Giacomo Badoer. Fol. 88v–1a–2 (r — recto; v – verso; a — aver; d — dar).
24
Ibidem. Fol. 131v–1a–3, 101r–2d–21. Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
601
raw silver with 24 perperi 21 karati. This quantity of Byzantine coins contained 321 g of silver (furthermore, overvalued silver)25. But the most evident example is the price of the Turkish coins. The pound of aqches was estimated at 26 perperi and 6 karati (including some expenses) or at 25 perperi: this quantity of John VIII coins weighted already 373 and 355 grams26. The parity is again absolutely impossible if we take the weight of the pound for 317 g. We therefore must conclude that the Venetian merchant weighted silver with his native pound (lira) of 357,75 g. After that we must accept that so-called Byzantine stavraton had the weight of about 8 gram. But if we take a look at the weight distribution we will realize that a coin of John VIII of this weight could not exist. The maximal weight of his coins was about 7,4 grams. Giacomo Badoer sold stavrata by weight but also counted them in terms of the account perperi. These sums contained fractions of the perper, equal to 1/4, 1/2 and 3/4. It means that the number of the «stavrata» in the account perper was equal to 4, and that the weight of the stavraton was about 4 grams. The only coins of this weight, which were current in the region during the century that overlaps the use of the name «stavrata» in the documents, are quite famous27. They are gigliati of Rhodes and Naples. Elena Zachariadou has already put forward the idea that stavrata were these coins. She has published two treaties between Turks and Venetians28. The treaty of 1337 mentioned stavrata when determining the tax on soap, and in its renovation in 1353 the tax is given in gigliati. Her opinion, however, was rejected due to misinterpretation of the Badoer’s accounts in particular. Initially the legal weight of gigliati was 3,98 in Naples and 3,92 gram at Rhodes29, so there were heavy specimens of the knights’ coins weighing over 4 g. The difference of 2 made culling profitable; it is compatible with the profit of 1,5, which Badoer gained from selling heavy stavrata in 143730. Besides, there is no question, why Byzantines or Turks called coins of Naples and Rhodes «stavrata» and «istavrat»; the cross was a central detail of their design31. 25 Ibidem. Fol. 75v–1a–7, 66r–3d–1, 101v–2a–2, 66r–3d–2. 26
Ibidem. 88v–1a–14, 66r–3d–3, 66r–3d–4, 106v–4a–1, 103r–2d–1, 103v–3a–1, 103r–3d–3.
27 Metcalf D.M. Coinage of the Crusades and the Latin East in the Ashmolean Museum. Oxford. 2nd ed. London, 1995. P. 295–302; Baker J. Three Fourteenth Century Coin Hoards from Apulia Containing Gigliati and Greek DeniersTournois // RIN. 2001. T. 102. P. 219–273. 28 Zachariadou E.A. Trade and Crusade… §7. P. 190–194. §20. P. 211–216. 29 Pegolotti F.B. La pratica della mercatura. P. 103, 105, 291. 30
602
Il libro dei conti di Giacomo Badoer. Fol. 171r–1d–01.
31 For more details see: Пономарев А.Л. Денежный рынок Балкан в XIV–XV вв.: Перпер и ставрат // Византийский временник. 2007. T. 66. С. 60–92. A.L. Ponomarev
Picture 3. a) Gigliato (Napoli, Robert de Anjou, posthumous issue). MEC XIV, 712–716; Biaggi, 1638; b) Gigliato (Rhodes, Helion de Villeneuve, 1319–1346). MLE, Pl. 45, 1172.
What results from this identification? Since the name of the Byzantine silver coin was not «stavraton», we cannot state that the reform, which introduced the silver perper, has happened exactly after 1367. The reform looses the lower edge because the absence of «stavrata» in the account book of Amedeo of Savoy means nothing. If the reform took place before 1367 his book keeper was simply unable to call Byzantine coins he used with this alien name. Neither can we state that silver hyperpyra in the last will of Demetrios Tzamblakos were Byzantine coins, because Badoer applied to the silver coins of Rhodes both names — «stravati» and «perperi». Without these testimonies we are not even able to determine who was responsible for the reform. The coins of Andronicus IV (1376–1379) do not differ from the early issues of John V; however John has become responsible for the reform grace to identification of his heavy silver as «stavraton» and establishing identity of «stavrata» with «hyperpyra argyra» mentioned in 1367. Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
603
Proportion of coins, weighting at least «х» gramms Relative number of coins
1 Cumulative distribution
0.9
Coin weights 0.8
Coinage and clipping standarts
0.7
General distribution
0.6 0.5
Mo
0.4 Mo 0.3 Mo 0.2 0.1 0 5.8
6.0
6.2
6.4
6.6
6.8
7.0
7.2
7.4
Weight, gramms
Proportion of coins, weighting at least «х» gramms Relative number of coins
Figure 3. «Stavrata» of John VIII (Cumulative and Gaussian distribution of weights of 137 unclipped coins from the «Istanbul B» hoard). 1) Mo=7,101 g; σ =0,067 g; μ =0,008 g; N=70 coins; 2) Mo=6,867 g; σ =0,117 g; μ =0,025 g; N=49 coins; 3) Mo=6,21 g; σ =0,178 g; μ =0,026 g; N=18 coins.
1 0.9 0.8
Cumulative distribution
Mo
0.7
Mo
Coin weights
0.6
Coinage standarts
0.5
General 0.4
distribution
0.3 0.2 0.1 0 7.8
7.9
8.0
8.1
8.2
8.3
8.4
8.5
8.6
8.7
Weight, gramms
604
Figure 4. «Stavrata» of John V (Cumulative and Gaussian distribution of weights; 41 coins from the Dumbarton Oaks collection). 1) Mo=8,415 g; σ =0,135 g; μ=0,036 g; N=14 coins; 2) Mo=8,187 g; σ =0,11 g; μ =0,021 g; N=27 coins. A.L. Ponomarev
8.8
The information which permits to determine the time of the reform, has survived in the account books of Caffa, I have already referred to. The patron of the Genoese galley, sent in 1374 to fight the Bulgarian despot Dobrotitza, spent in Pera 467 perperi. The massarii compensated him next year by the rate 11,5 perperi for one sommo. Besides, a loan dated 1377 and calculated by the rate 11,75 perperi for one sommo is mentioned in the Massaria Caffe 138132. These rates indicate that equivalent of the account perper was 16,24–16,6 g of pure silver. So the difference with the amount of silver in two coins of John V of the first issues (16,21 g33) is from nil just to 2,4. On the contrary, in January 1381 the Genoese treasurers estimated sommo at 12,5 perperi (at 15,27 g of pure silver in one perper). It is a usual ratio for 1381–1382, although in rare cases we observe fluctuations from 12 to 13 perperi for one sommo34. These figures do not correspond to the issues of John V with the legal weight of ca. 8,45 g35 and 958 (11.5 oz, i.e. 23/24) of silver. The difference is minimum 0,8, average 5 and maximum 9, so Massaria Caffe 1381 deals with coins of John V of the reduced to ca. 8,23 g weight, his second standard (Fig. 5). The fall of the rate from 11,5 to 12,5 perperi for one sommo gives us the terminus ante quem of the reform. This fall of the rate means that Byzantium switched to the silver standard before 1374 and reduced silver perper by 1381. The data taken from the Venetian sources36 demonstrate how gold rose in price in the 1370s. This rise means that if after 1374 the Byzantines still used the account hyperpyron based on gold, the rate of perper to sommo had to rise also, not to fall. So, since the rate has fallen, we can state just now that the silver standard was introduced before 1374 and that it was John V, and not his usurper son, who was responsible for the reform. 32 ASG. SG.34. 590/1225. Massaria Caffe 1374. 297v–02d–01, 257r–01r–01, 256v–01d–02, 298r–02r–01 (r — recto; v — verso; r — recepit; d — debit). 33 Catalogue of the Byzantine coins… Vol. V. P. 250. The silver content of different coin types: 955, 953, 935, 935, 929, 926, 926, 915 (chemical analysis of T. Bertelè) and 964 (neutron activation by J.-N. Barrandon). Higher figures must and do correspond to the earliest issues. 34 ASG. SG.34. 590/1226. Massaria Caffe 1381. 274v–04d–01. — «Cambium captum in Peyra per Gaspale de Grimaldis et Guirardum Leardum massarios presentis massarie videlicet de perperis DCXXV ab Alarame de Mari die XV Ianuarii anni presentis ad racionem de perperis XII karatis XII pro sommo I debet nobis pro Bernabovem Ricio de 260 — sommi L»; ASG. SG.34. 590/1226. Massaria Caffe 1381. 226v–08d–03, 260v–01r–01, 262v–03d–01, 262v–03r–01, 274v–04d–01, 274v–04r–01, 274v–04r–02, 274v– 04r–03, 301v–07d–01a, 303v–05d–02, 317r–01d–02, 317r–01d–05, 320r–03r–08, 320v–0116a, 320v–01d–05, 320v–01d–06, 320v–01d–09, 320v–01d–14a, 320v–01d–14b, 320v–01d–16b, 328r–05d–05, 334r–06d–05, 367v–01r–01, 391r–04d–02, 391r–04d–03, 391r–04r–01, 436r–01d–01. 35 The legal weight is to be a little bit over the modal weight of 8,415 g, determined above, as a result of wear of coins and weight losses in restauration. 36 Stahl A.M. Zecca: The Mint of Venice in the Middle Ages. Baltimore; London, 2000. P. 198–199, 354–361; Spufford P. Handbook of Medieval Exchange. London, 1986. P. 81. Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
605
To obtain a more precise date we must consult the already mentioned account book of Amedeo of Savoy. During his expedition to Byzantium his treasurers estimated one gold ducat as two «perperi auri ponderis Constantinopolis» or as 74 soldi of Venice. Th is 1367 year in Venice the official rate of the ducat was the same — 74 soldi, and we can calculate that it was equal to 40,87 g of coins, overvalued by 10,4 and containing 965 of silver. Therefore the equivalent of the gold ducat, with the legal weight of 3,563 g, made up 43,54 g of pure silver. The parity remained unchanged till 19 December 1369, when the Venetian Senate reduced in the reform the amount of lira di piccoli (240 denari piccoli or 20 soldi) by 7,46 from 10,66 to 9,92 g of pure silver37. The Venetian reform was a result of rise of silver prices and it marks terminus post quem the Byzantine emperor could have performed his reform. The Venetian reform was aimed to balance relationship between Venetian denominations, which was altered in the result of global rate changes at the market
Overvalued coined silver, gramms
42 41 40 39 38 37 36 35
34 1330
1340
1350
1360
1370
1380
1390
Year
Figure 6. Silver equivalent of the Venetian gold ducat in 1333–1390 (after P. Spufford and A.M. Stahl).
of precious metals. Byzantine fi nanciers intending to change from gold to silver were to take into account the same alterations. It must be already evident that during the expedition of Amedeo the hyperpyron of account (the «perper auri ponderis Constantinopolis») had nominal value equal to 21,77 g of pure silver. The emperor could choose three approaches conducting the reform:
606
37
Stahl A.M. Zecca… P. 198.
A.L. Ponomarev
1) he could reduce the account unit having minted silver coins with a moderate added value; 2) he could keep the nominal value of the account unit even if he had introduced slightly overvalued currency; 3) he could issue extremely overvalued coins to keep the account unit intact. What did he do? The first possibility put in the forefront a great problem of the medieval economy. After a reduction of an account unit feudal rents, fixed by law and tradition diminished, landlords lost their incomes. The state revenues which came from direct taxes and feudal rents as well, diminished also. Purposeful reduction of the account unit during the Byzantine reform can lead to the conclusion that John V was willing to reduce state incomes, what is, of course, ridiculous. However one can suppose that he was forced to do it and can try to find political, economic or financial grounds for such an action. Preserving the account unit John V had to introduce a silver coin with nominal value equal to 10,89 g of pure silver. Contemporary Venetian coinage demonstrates that silver with 10 of added value was a standard and common mean of payment in the Balkans. To keep the account perper immutable following this European monetary model the emperor just had to order production of the silver half-hyperpyron weighting 10 g, or of any other fraction, corresponding to the nominal value of the «perper auri ponderis Constantinopolis». This model was not realized as we can judge from the weight of John V coins. His first pseudo-stavrata contained only 8,095 g of silver — 35 less than 10,89 g. They had to be overvalued in 1367 by this figure to correspond to one half of the former account hyperpyron, to keep it intact. Was it possible? Could John V scare away merchants from the mint with the unacceptable price of coinage? Could he drive his coins out from the international trade so vitally important for Byzantines with this price? The account book of Amedeo of Savoy mentions that there have existed in the region silver coins overvalued much more than 10. His treasurers accepted 32 Turkish aqche for one gold ducat38; hence face value of the aqche was 1,3606 g of pure silver. The average weight of coins issued by the Ottoman sultan Murad I (760–791/1359–1389) in the collection of Slobodan Srechkovich is 1,1098 g (the coins were picked from the hoard found in 1968 near Kurjache 120 km from Belgrade)39. 38
Bollati di Saint Pierre F. Illustrazioni… P. 27.
39 Srechkovich S. Akches. Beograd, 1999. Vol. 1. S. Srechkovich was so kind to inform me about their weights: 0,77; 0,83; 0,88; 0,88; 0,89; 0,89; 0,92; 0,93; 0,97; 0,97; 0,995; 1,005; 1,02; 1,03; 1,07; 1,07; 1,09; 1,09; 1,09; 1,095; 1,1; 1,105; 1,125; 1,13; 1,13; 1,13; 1,135; 1,14; 1,145; 1,15; 1,16; 1,16; 1,16; 1,16; 1,16; 1,16; 1,16; 1,16; Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
607
The coins preserved in the collection of the American Numismatic Society, have the average weight equal to 1,125 g40, so we must anticipate that Ottoman currency was overvalued at least by 21. The figure is to be 8 higher (ca. 29) if the silver alloy of coins minted in times of Murad I was similar to the alloy of aqches current in the 1410s (ca. 92241) and they contained ca. 1,02 g of silver. The standard weight of the Ottoman coinage cannot be established firmly right now because available data deals with aqches picked into collections for their quality and condition. Studies in the Ottoman metrology imply that it was about 1,18 g. Thus we should expect, that average weight of Murad I coins is under the figures of Srechkovich and ANS, and thus we must expect that overvaluation of these aqches was above mentioned 29, likely the said 35. To determine the character of the Byzantine monetary system we must take into consideration some other peculiarities of the reform. When performing the reform there were no obstacles for the emperor to introduce small change that had an accustomed relation to the account unit 12:1 or 24:1, but John V rejected the familiar Byzantine and European denomination scheme based on the duodecimal system. The emperor issued a fraction of hyperpyron, which replicated the ratio, adopted, for example, in different Turkish, Tartar and Mongol monetary systems — 16 to 1 42. And what is also noteworthy, the small silver coin of Palaeologs changed its name from «ducaton», «basilikon» or, may be, «keration», to «asper, aspron» — to the old and forgotten Byzantine coin name, alive in the XIII–XIV c. generally as the name of Muslim aqches, dirghams and dangi. The new Byzantine silver half-hyperpyron with the legal weight ca. 8,45 g and silver alloy 11.5 oz contained 8,095 g of silver. The foot of coinage of this unit (37,5 from libra) seems to be irrational. However the strange figure is a natural result of the adopted monetary system. Auxiliary asper (1/16 of hyperpyron) introduced, evidently, some time later, was produced by the absolutely intelligible foot of coinage — 300 coins from one libra. The legal weight of the John V asper
1,17; 1,17; 1,17; 1,175; 1,175; 1,175; 1,18; 1,18; 1,18; 1,18; 1,18; 1,19; 1,19; 1,19; 1,19; 1,195; 1,21; 1,21; 1,22; 1,23; 1,235; 1,25; 1,25; 1,26 g. 40 The weight of ANS aqches: 0,837; 1,025; 1,035; 1,039; 1,061; 1,07; 1,08; 1,081; 1,09; 1,1; 1,1; 1,11; 1,114; 1,127; 1,13; 1,15; 1,17; 1,177; 1,179; 1,18; 1,184; 1,188; 1,19; 1,19; 1,2; 1,206; 1,22; 1,253 g. 41 Saminiato de’Ricci. Il manuale di mercatura / Ed. A. Borlandi. Genova, 1963. P. 147. — «Aspri turchieschi richotti, a legha d’onc. 7 q. 1½ vale la marcha duc. 5 g. 6». —According to this Italian trade manual, in 1418 alloy of remelted Turkish coins («ricotta» — an Italian technical term for remelting) was ca. 922.
608
42 It was the proportion between the Golden Horde pul and danga, Turkish manghir and aqche. — Cfr.: Pegolotti F.B. La pratica della mercatura. P. 25. A.L. Ponomarev
was to be 1,0567 g and it had to contain 1,012 g of pure silver43 (if the weight of the Byzantine libra was equal to 317 g44). Adoption of the silver standard when the gold standard has become firmly established in Western Europe, change of the name, non-European denomination system can be treated as indirect evidences of the character of the reform. The direct evidence is the silver content of the Ottoman aqche and that of the Byzantine asper. Without any explanations they look alike. Silver content of the aqche (estimated above to be below 1,02 g) differs from the content of the asper less than by 0,01 g. This disparity is below precision taken into consideration in any numismatic research. Even slightest difference in overvaluation of these coins is sufficient to explain this feeble discrepancy. However, by my opinion, we are not able to notice absolute equality of these coins just because the question what was the quality of Murad I coins is not solved yet 45. Combining this equality with two possible approaches in conducting the reform we shall not receive two different explanations, but in fact only one. In the first case John V (let us mind unfavorable circumstances) was forced to reduce the account unit and introduced the coin adapted to the Ottoman currency by its intrinsic value. In the second case the emperor replaced gold hyperpyron with its silver double having introduced coins reproducing as well the nominal value of his rival currency. In both cases the result was the same — monetary system of weakening Byzantium adapted itself to the currency of the spreading Ottoman state. When could John V make his decision? Scholars who analyzed this reform have already supposed that presence of the emperor had been obligatory to carry out these most serious financial transformations. The hypothesis was necessary to prove that the reform could not take place until April 1367, for prior to this date John V was visiting Hungary and was a captive in Bulgaria. This supposition, having been necessary to bind the reform and «hyperpyra argyra» in the testament of Tzamblakos, has to be accepted here (although, as I have mentioned, absence of 43 The weight of actual coins, as usually, is little (11 mg) less due to wear and restoration losses. The weight distribution of John V aspers from the Balkan hoard, published by S. Bendall gives us the following parameters: most probable weight Мo=1,0455 g, standard deviation σ = 0,01858 g, and the mean mistake of the modal weight μ = 0,00345 g. — Bendall S. A Late 14th Century Hoard of Balkan Silver Coins // RN. 1989. 6 ser. 31. P. 183–193. 44 This weight has been commonly accepted in literature, although Ph. Grierson has noted that it may be disputed. Cfr. Catalogue of the Byzantine Coins… P. 43. 45 Rare metrological studies estimated the legal weight of Murad I aqche as 1,185 or 1,18 g. —Pamuk S. A Monetary History of the Ottoman Empire. Cambridge, 2000. P. 46; More common coins of Murad II attached more interest and generated many more estimations — 0,91–1,02, 1,01–1,16, 1,05–1,15, max 1,098, average 1,12, average 1,1363 g. — Russev N. Ottoman Expansion and Monetary Reform in Moldavia in the Middle of 15th Century // Acta musei Varnaensis. Varna, 2002. II. P. 382. Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
609
«stavrati» in the accounts of Amedeo doesn’t attest that change to the silver standard has happened posterior to April 1367). The expedition of Amedeo, re-capture of Gallipoli gave Byzantium a hope to withstand Ottoman pressure. European princes and the Catholic Church were aware of the Ottoman threat and demonstrated intention to help the Empire. We must therefore reject the implementation of the Turkish-like system immediately after the count’s successes, when Byzantium looked forward for more European help. Extreme overvaluation of silver, necessary for adaptation to the «Turkish» system, can also be interpreted for obstacle, that hasn’t permitted to conduct the reform before 1367 and in 1367. It would remain the obstacle for years before the fall of gold-silver ratio in 1370, demonstrated by Venetian sources. But in summer 1369 John V left for Rome to the papal court. He wasted two years in Italy and France fruitlessly searching for help against Turks and was in Venice after the Senate had altered Venetian currency. John V has received no help in Europe and lost any hope for help. When he returned home late October 1371 the conditions for his reform had already matured. Gold-silver ratio should be 13,6 less than in 1362–1369, the silver equivalent of gold ducat should be 38,33 in place of 43,54 g46. Now the emperor willing not to change the account unit and to reduce state incomes had to issue silver coins overvalued only by 18–20. But just a month before John V came back, the currency market of the Balkans was to turn into confusion. On September 26, 1371 Turkish forces crushed the Serbian army on the Maritza River and the Ottomans became a dominant power in the Balkans. We should expect that fi nancial consequences of this battle resembled the results of the Russian victory at Kulikovo pole. In 1380 in Crimea the shortage of money increased by 12 the purchasing power of local coins which were already overvalued by some degree. In Byzantium similar fi nancial shift gave a chance to introduce quasi-European silver coin, with the intrinsic value 18–20 less than ½ of the former account hyperpyron — for example, 10 due to overvaluation and yet 10 ensured by the crisis. The emperor issued such a coin but his aim, as it is already evident, was not profit from transitory disorder, and his choice was not voluntary, as the reform and the reduced weight standard were a forced action and solution. The Maritza defeat changed drastically and for ages not the economic but the political situation in the Balkans. Serbia acknowledged dependence from the sultan immediately. The former world empire has received its last status also. Byzantium became the vassal of Murad next year (1372). The sign of this vassalage was the mon-
610
46 In 1370–1371 gold ducat was equal to 70–72 soldo. — Spufford P. Handbook… P. 81. Soldino coin, equal to one soldo, contained 0,496 g of pure silver. — Stahl A.M. Zecca… P. 198. A.L. Ponomarev
etary reform, which introduced in Byzantium the silver standards of the Ottoman currency, including high overvaluation of the main media of circulation. Political changes, which happened in the Balkans in 1371–1372, transformed the financial system of Byzantium. Byzantine-Ottoman currency symbiosis originated in 1372 caused parallel use of both aspers in later documents47. Byzantine vassalage and interchangeability of coins also explain why during the reform John V introduced only 8,45 g half-hyperpyron and why coinage of Byzantine aspers was casual. Production of heavy coins was simpler and less expensive, besides there was no need indeed to mint small fractions of hyperpyron. After all, for many years following 1372 sultans supplied Balkan markets with Ottoman types of 1/16 of the Byzantine hyperpyron. (Moscow State University, Moscow, Russia)
47 Kugéas S. Notizbuch eines Beamten der Metropolis in Thessalonike aus dem Anfang des XV. Jahrhunderts // BZ. 1920. Bd. 23. S. 143–163. Monetary Markets of Byzantium and the Golden Horde
611
А.Л. Пономарев
Денежный рынок Византии и Золотой Орды по данным бухгалтерских книг генуэзского казначейства Каффы (1374–1381)
И
сторикам хорошо известно, что в правление Иоанна V Палеолога Византия прекратила чекан золотой монеты и перешла на серебряный стандарт. Ошибочная датировка этого события 1367 годом вытекает из уверений нумизматов в том, что венецианский негоциант Джакомо Бадоер будто бы портил в Константинополе византийскую монету, отбирая из обращения (как ни странно, по заказу императорского монетного двора) тяжелейшие экземпляры серебряных перперов. Соответственно убедительных объяснений реформе, которая завершила тысячелетнюю историю золотой номисмы, найти в литературе невозможно. Выяснить дату византийской реформы — 1372 г., понять условия и указать причины ее проведения позволяют данные, содержащиеся в бухгалтерских книгах генуэзского казначейства Каффы. Переход с золотого перпера на серебряный стал возможен только после падения цены золота в 1369 г. и был результатом политических событий 1371 г. После битвы на реке Марица балканские государства признали верховную власть османского султана Мурада I. Знаком и немаловажным элементом этой зависимости является то, что Иоанн V был вынужден адаптировать монету империи под турецкую денежную систему. (Московский государственный университет, Москва, Россия)
612 A.L. Ponomarev
Peter Schreiner
Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik des Michael Panaretos in der Bibliotheca Marciana (Marc.gr.608/coll. 306)
D
ie Geschichte des Kaiserreichs von Trapezunt wird immer mit zwei Namen verbunden bleiben: Jacob Philipp Fallmerayer (1790– 1861)1 und Sergej Pavlovič Karpov2. Wenngleich die Monographie aus dem Jahr 2007 sich im Vergleich zu jener aus dem Jahr 1827 auf ganz andere Grundlagen in Diplomatik, Numismatik, Sigillographie, in archäologischen Quellen und literarischen Texten, ganz zu schweigen von der immensen Sekundärliteratur, stützen kann, so hätten diese beiden Werke und kaum ein anderer Beitrag ohne das annalistische Daten- und Faktengerüst der Chronik des Michael Panaretos geschrieben werden können3. Dieser Text hat sechs vollständige Drucke erfahren4, von denen allerdings nur zwei (Fallmerayer, 1 Fallmerayer Jacob Ph. Geschichte des Kaisertums von Trapezunt. München, 1827 (Nachdruck: Hildesheim, 1964). 2
Карпов С.П. История Трапезундской империи. СПб., 2007.
3 Knappe Zusammenfassung seiner Biographie bei E. Trapp (ed.), Prosopographisches Lexikon der Palaiologenzeit. Wien, 1989. 9. Faszikel. P. 129–130 (N. 21651). Das Lexikon kennt noch weitere 25 Träger dieses Namens, aus allen Schichten des Volkes und allen Teilen des byzantinischen Reiches. Angehörige des Chronisten kann man darunter nicht ausmachen. An dieser Stelle ist auch nicht über den literarischen Charakter zu handeln, den Fallmerayer, Orginalfragmente S. 8 (siehe folg. Anm.) in der vorliegenden Form für das Werk eines ungebildeten Kopisten des 16. Jhd. hielt, der aber auch jüngst von Jan O. Rosenqvist (Byzantine Trebizond: A Provincial Literary Landscape // Byzantino Nordica 2004 / Ed. I. Volt, J. Päll. Tartu, 2005. P. 29–51) kaum anders beurteilt wurde. Die Chronik ist aber ein wertvolles Zeugnis für die Existenz einer annalistischen Literatur im byzantinischen Reich, die immer existierte, sich aber nur in Randzonen und aus späten Jahrhunderten erhalten hat (vgl. Schreiner P. Die byzantinischen Kleinchroniken. Wien, 1977. Bd. 2. P. 44–51.) 4 Tafel Theophilus L.F. Eusthatii Metropolitae Thessalonicensis opuscula accedunt Trapezuntinae historiae scriptores Panaretus et Eugenicus. Frankfurt, 1832. P. 362–370. Fallmerayer Jacob Ph. Original-Fragmente, Chroniken und anderes Materiale zur Geschichte des Kaiserthums Trapezunt // Abhandlungen der historischen Klasse der k. bayerischen Akademie der Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik
613
Lampros) auf einer Einsicht der Originalhandschrift beruhen, einer (Lampsides) wenigstens einer Kontrolle am Microfilm. Keiner der Herausgeber hat auch nur ein Wort dem Inhalt und der Kodikologie der Handschrift oder seiner Geschichte gewidmet5.
I. Die Handschrift: Inhalt und Kodikologie Die erste Beschreibung der Handschrift überhaupt brachte Elpidio Mioni 1985 im zweiten Band seines Kataloges der griechischen Handschriften des alten Fonds der Biblioteca Marciana6. Wissenschaften. 1844. 4. 2. Abt. S. 11–40 (= Denkschriften. Bd. 20). Хаханов А. Трапезундская хроника Михаила Панарета. Греческий текст с переводом, предисловием и комментариями (Труды по востоковедению. 23). М., 1905. С. 1–44. Lampros Spiros. Τὸ Τραπεζουντιακὸν Χρονικὸν τοῦ πρωτοσεβάστου καὶ πρωτονοταρίου Μιχαὴλ Παναρέτου // Neos Hellenomnemon. 1907. Vol. 4. P. 266–294. Pampukes I.T. Ποντιακά. Athen, 1947. 2 (ich danke Grammatiki Karla, Athen, für die Zusendung einer Xerokopie der seltenen Publikation). Lampsides Odysseus. Μιχαὴλ τοῦ Παναρέτου περὶ τῶν μεγάλων Κομνηνῶν. Athen, 1958. Es ist nicht Aufgabe dieses Beitrages, die Unterschiede der sechs Ausgaben (Drucke) zu bewerten. Tafel (dessen Abdruck von Trapezuntina in einer Ausgabe des Eusthatios der Editor durch die gemeinsame Komnenische Dynastie in Konstantinopel und in Trapezunt rechtfertigt) hat allein Fallmerayers Abschrift (s.u. S. 623) benutzt — diese mit eigenen Lesefehlern — doch kommt dem Text das Recht der editio princeps zu, auch wenn der gelehrte Philologe im Index (P. 10) nur «e cod.Ven.» sagt und am Rand des Textes (P. 362) «Ms.fol.287a» vermerkt! In einem Brief vom 28. Februar 1829 (Jacob Philipp Fallmerayers Briefwechsel mit Karl Benedikt Hase und Oerstedt über die Geschichte des Kaisertums von Trapezunt. Ein Beitrag zur Vorgeschichte der graeco-slawischen Frage / Ed. Arnulf Kollautz. // Südostforschungen. 1959. Vol 18. P. 281–350, hier P. 325) erwähnt Fallmerayer, dass er sich auch an B.G. Niebuhr, einen der Editoren des Bonner Corpus , gewandt habe, um den Text zugänglich zu machen, doch habe er keine Antwort bekommen, so dass er (wie aus demselben Brief hervorgeht) auf die Bitte von Tafel einging, ihm den Text zu überlassen. Grund für diese Entscheidung mag gewesen sein, dass K.B. Hase ihn in einem Brief vom 28. Juni 1828 (ed. Kollautz, op.cit. P. 323) mitteilte, dass Karl Friedrich Neumann, Orientalist in München, die Panaretos-Chronik in Venedig ebenfalls kopiert habe. Fallmerayer gab 18 Jahre nach der Kopie den Text mit deutscher Übersetzung und historischen Anmerkungen heraus. Chachanov hat nach seinen eigenen Worten den Inhalt der Chronik im griechischen Original nach der Ausgabe von Fallmerayer, begleitet von einer russischen Übersetzung und einem reichen Anmerkungsapparat unter Heranziehung orientalischer Quellen dem gelehrten russischen Publikum zugänglich machen wollen. Lampros, der erstmals nach 80 Jahren wieder das Original einsah, bringt eine kritische Ausgabe (mit den Lesarten von Tafel und Fallmerayer im Apparat). Pampukes übernimmt im Wesentlichen den Text von Lampros (ohne Apparat), erörtert in einem ausführlichen philologischen Kommentar Lesarten der bisherigen Herausgeber und setzt an verschiedenen Stellen eigene Konjekturen in den Text. Lampsides, der mit der Ausgabe auch seine (verlorene) pontische Heimat ehrte, bringt eine Zusammenschau der gesamten gelehrten Überlieferung, die auch klar im kritischen Apparat zum Ausdruck kommt. 5 Allein in einem Brief vom 9. Oktober 1827 an Karl Benedikt Hase sagt Fallmerayer: «Sie (sc. die Chronik) ist in der Mitte eines ziemlich dickleibigen Manuskriptes im Großoktav eingeschaltet und reicht von fol. 287 recto bis fol. 312 recto» (ed. Kollautz, op.cit. P. 321).
614
6 Mioni Elpidio. Bibliothecae Divi Marci Venetiarum codices graeci manuscripti. Volumen II: Thesaurus Antiquus. Codices 300–625. Roma, 1985. P. 534–535. Auf Abweichungen von den Angaben Mionis wird in den folgenden Ausführungen hingewiesen. Peter Schreiner
Die Papierhandschrift im Format 215x140 mm, bestehend aus ff 324 (+45 bis) und einem Einband (nach dem gemeinsamen Typus der Marcianahandschriften) enthält sechs Texte: (1) ff. 3–284: Chronik des Symeon Magistros mit Fortsetzungen von der Schaffung der Welt bis zur Herrschaft Michaels VII. Dukas reichend7. Der Text ist unmittelbar oder über eine (verlorene) Kopie eine Abschrift des Vindob. hist. gr. 40, jedoch besser lesbar als die Wiener Handschrift im heutigen Zustand und daher für die Textkonstitution wichtig. Dem Beginn der Chronik auf f. 3 geht eine stark verblaßte, etwa 4 cm breite Ziervignette voraus, nach der unmittelbar der Text beginnt. Der vollständige ursprüngliche Titel (in der Textvariante der genannten Wiener Handschrift) ist dagegen auf dem zweiten der späten Vorsatzblätter (f.2v) orthographisch fehlerhaft in einer Ziermajuskel (vielleicht von der Hand eines der beiden Zaccaria, über die unten zu sprechen ist) nachgetragen8. Er befand sich wohl auf dem ursprünglichen, heute verlorenem Deckblatt der Handschrift. — ff. 284v–286v frei mit späteren Eintragungen (s.u.) (2) ff. 287–312: Die Chronik des Panaretos (3) ff. 312v–315 : Liste von Hofwürdenträgern in Anlehnung an den Traktat des Pseudo-Kodinos, nicht nur mit Änderungen, die auf die Zeit nach Andronikos’ III. (1328–1341) schließen lassen, sondern auch mit Bezeichnungen, die nur im Kaiserreich von Trapezunt begegnen, wenngleich die Listen in ihrer Gesamtheit sich eher auf Konstantinopel beziehen und in ähnlicher Form auch noch in zwei weiteren Handschriften begegnen9. (4) ff. 315v–320 : Ps.-Nikephoros Patriarches, Traumbuch10. (5) ff. 320v–321v: Über die Erfinder von Künsten (6) ff. 322–324: Gnomologion Die sechs Texte sind von drei, auf Grund der Wasserzeichen (s.u.) gleichzeitigen Kopisten geschrieben, und zwar (a) ff. 3–289v, (b) 290–312, (c) 312v–324, die auch Anzahl der Zeilen und Schriftspiegel leicht unterschiedlich bringen11: (a) 7 Symeonis Magistri et Logothetae Chronicon (Bd. 1) // Rec. St. Wahlgren. Berlin, 2006. P. 33*–34*. Wahlgren verweist ganz auf die Beschreibung von Mioni. 8 Wahlgren behandelt S. 111* die komplizierte Frage des ursprünglichen Titels. 9 Pseudo-Kodinos. Traité des offices / Ed. J. Verpeaux. Paris, 1976. P. 341–349 (Erstedition mit ausführlichen Erläuterungen). 10 Drexl F. Das Traumbuch des Patriarchen Nikephoros // Beiträge zur Geschichte des christlichen Altertums und der Byzantinischen Literatur. Festgabe für Albert Ehrhard zum 60. Geburtstag / Hrsg. A.M. Koeniger. Bonn, 1922. P. 94–118 (vorliegende Handschrift nicht erwähnt). Die Verfasser der Inventare und Zanetti weisen das Traumbuch dem Athanasios (von Alexandreia) zu. 11 Mioni (Mioni. Op.cit.), der nur von zwei Kopisten (ff. 2–312 und 312v–324) spricht, hat diese Unterschiede nicht festgehalten und nennt einheitlich für den gesamten Codex 21 Linien und einem Schriftspiegel von 145x80/90 mm, was nur für den Kopisten (a) gilt. Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik
615
linn. 21/Schriftspiegel 145x80/90 mm, (b) linn. 20–22/Schriftspiegel 140/150x80/85 mm, (c) linn. 20/Schriftspiegel 140x80/90 mm. Die einzelnen Lagen sind nicht gekenn zeichnet und die wenigen Bindespuren (Fäden) lassen die Art der Faszikel nur selten erkennen, so dass die von Mioni im Katalog genannte Aufgliederung nicht sicher nachvollziehbar ist. Die fünf Wasserzeichentypen, die über die gesamte Handschrift, unabhängig von den Kopistenhänden verstreut sind, erlauben dank der präzisen Angaben bei Piccard (den Mioni nicht benutzte, sondern sich nur auf Briquet stützte) eine ziemlich genaue zeitliche Eingrenzung der Kopie. 1. Waage, fast immer im Falz, auf 117 Folios (zwischen f. 3 und f 293, besonders deutlich f. 254+255) entspricht G. Piccard, Wasserzeichen Waage (Stuttgart, 1978) N. 20 und (teilw.) N. 21 (Esslingen 1448, Horneck 1449)12. 2. Zirkel, auf 8 Folios (zwischen f. 84 und f. 121), ähnlich G. Piccard, Wasserzeichen Werkzeuge und Waffen. Stuttgart, 1980. N. 1056 (a. 1432) und N. 1058 (a. 1434). 3. Pferd, auf 21 Folios (zwischen f. 259 und f. 320) ähnlich Harlfinger, Wasserzeichen I (wie Anm. 12), cheval N. 29 (a. 1443) und N. 30 (a. 1450/51). 4. Leopard, auf 5 Folios (zwischen f. 297 und f. 317), identisch mit G. Piccard, Wasserzeichen Raubtiere. Stuttgart, 1987, N. 1370 (a. 1441). 5. Blume oder Frucht, schlecht sichtbar und nicht identifizierbar (ff. 321, 324). Fallmerayer, offensichtlich aus sprachlichen und stilistischen Gründen, datiert den Text in der vorliegenden Form (er spricht nie von der Handschrift als solcher) in das 16. Jhd., Lampros und Lampsides in das 15. Jhd.13. Die konvergente Datierung der Wasserzeichen erlaubt es, die Kopie in das Jahrzehnt zwischen 1440 und 1450 zu setzen. Vom historischen Inhalt her endet die Chronik in einem Monat November im (oder eher) nach dem Jahr 1426, doch spricht der Lebenslauf des Panaretos dafür, dass sie ursprünglich (mit dem Tod Alexios III.) im Jahr 1390 abschloß, und die Notizen auf den verbliebenen zwei Seiten der heutigen Handschrift einem anonymen Fortsetzer zuzuschreiben sind. Dessen Text schrieb unser Kopist ab und hat dabei auch eine Textlücke (auf f. 312) übernommen oder wegen schlechter Lesbarkeit selbst ein Stück der Vorlage weggelassen (Abb. 2)14. 12 Sehr ähnlich auch die Beispiele bei Harlfinger D. und J. Wasserzeichen aus griechischen Handschriften. Berlin, 1974. I. N. 55 (August 1440) und 56 (a. 1446). 13 Fallmerayer. Originalfragmente, op.cit. P. 8; Lampros. Op.cit. P. 255; und Lampsides. Op.cit., behandeln die Handschrift als ganze überhaupt nicht!
616
14 Die vorletzte Notiz erwähnt den Tod der Theodora Kantakuzena, Frau des Kaisers Alexios IV. im November 1426, die letzte die Eheschließung zwischen Maria, Herrscher von Theodora (Mangup) auf der Krim, und David (jüngstes Kind aus der Ehe der Theodora mit Alexios IV. und letzter trapez. Kaiser). Zwischen den beiden Notizen sind 10 Zeilen in der Handschrift frei gelassen, die eine oder mehrere unlesbare Notizen enthielten, so dass sich, nach Lampros (P. 35–36 Peter Schreiner
Abb. 1. Venedig. Biblioteca Marciana. Marc. gr. 608, ff. 289v– 290 (PanaretosChronik, Wechsel von Hand a zu Hand b)
Abb. 2 Venedig. Biblioteca Marciana. Marc.gr. 608, ff. 311v–312 (Ende der Panaretos-Chronik)
Die Panaretoschronik setzt (nach zwei ursprünglich leeren und später mit Notizen versehenen Blättern, auf die wir später zurückkommen), auf einem neuen Faszikel (f. 287) ein. Der Kopist der Symeonchronik führt den Panaretostext bis f. 289v (unten) weiter, ehe f. 290 (oben) der zweite Kopist weiterschreibt (Abb. 1). Dieser zeichnet sich durch eine bisweilen kurrente Hand und verschiedene Ligaturen aus (vgl. besonders δέσποινα f. 311v = Abb. 2), legt aber auch, wovon bereits die Rede der Edition) die letzte Notiz nicht auf das Jahr 1426, sondern ein unbekanntes, späteres Jahr (Lampros vermutet «nach 1429») bezieht. Карпов. Op.cit. P. 416, legt sich ebenfalls nicht auf ein genaues Jahr fest. Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik
617
war, eine andere Zeilenzahl und einen leicht veränderten Schreibspiegel zugrunde. Lampros hat in seiner Ausgabe die (bis zur Herrschaft Alexios III., f. 289v) am Rand der Handschrift in rot eingetragenen Vermerke über die jeweilige Kaiserherrschaft in den edierten Text integriert, da er sie für ein bewusstes Gliederungsprinzip des Chronisten hielt. Lampsides lehnte diese Ansicht ab und verbannte die Randscholien in den Apparat, konnte sich aber das plötzliche Fehlen dieses «Gliederungsprinzipes» nicht erklären, da er die Handschrift als Ganzes nicht gesehen hat. Die Rubrizierung am Rand ist eine Eigenheit des Kopisten (a), der auch die Symeon-Chronik in dieser Weise sehr häufig (aber nicht immer) gliedert. Der zweite Kopist (b) hat dieses Prinzip nicht fortgeführt, abgesehen vom letzten Randtitel auf f. 289v (Abb. 1), der deutlich seiner leicht kursiven Hand zuzuweisen ist und womit er die «Tradition» des ersten Kopisten (mit dem er ganz offensichtlich eng zusammenarbeitete) auch visuell abschloß. Er selbst «gliederte» die weiteren Teile der Chronik durch kräft ige rote Punkte, für die er eigens Lücken im Text ließ (auf Abb. 1, rechte Seite, etwa in Zeile 11 oder Tafel 2, linke Seite, nach Zeile 13), doch entsprechen sie nicht (immer) historischen Abschnitten in unserem modernen Verständnis. Die Handschrift weist im Teil der Symeon-Magister-Chronik verschiedene Benutzerspuren auf, die (zwei?) griechischen Händen der 2. Hälfte des 16. Jhd. zuzuschreiben sind, da sie auf dem (heutigen) Vorsatzblatt (f. 1) beginnen, welches durch ein Wasserzeichen gut in diesen Zeitraum datierbar ist15. Sie notieren auf f. 1 den Titel der Symeonchronik in derselben Orthographie, wie er sich auf f. 2v (s.o.) fi ndet, und paraphrasieren eine Stelle aus Johannes 6,53, die in Abänderungen mehrfach wiederholt ist. Bemerkungen am Rande des Symeon-Textes (f. 8, 13, 20, 20v, 24v, 26, 27, 28, 29v, 42, 44, 68, 72, 90, 107 v, 122v, 168, 256, 269v) stehen mit der Chronik in Zusammenhang. In den meisten Fällen handelt es sich um ergänzende Zahlenangaben aus einem anderen historischen Text, doch ist weder Provenienz noch inhaltliche Bedeutung klar16. Bemerkenswert ist die Anmerkung (f. 122v) zu Abt Platon von Sukidion (Symeonis Magistri Chronicon/Ed. Wahlgren 124,18), wo die Kommentierung wörtlich mit Theophanes, ed. de Boor 470, 24–26 übereinstimmt. Die Randnotizen enden (f. 269v) mit dem Tod des Patriarchen Stephanos (Symeon Magistros. Op.cit. 136,55). Die Chronik des Panaretos hat für Randbemerkungen natürlich kein Interesse gefunden. Die Handschrift zeigt aber nicht nur Bemerkungen anonymer Benutzer, sondern Hinweise auf einen frühen Besitzer, ehe sie von einem venezianischen 15 Engel im Kreis mit Stern darüber, identisch mit Briquet C.M. Les filigranes. Paris, 1904. N. 650 (Ferrara 1570, doch fehlt in unserer Handschrift die Gegenmarke).
618
16 So ist etwa f. 20 zu Kaiser Vitellius (68–69 n.Chr.) vermerkt «27 Jahre, 5 Monate, (..) Tage», oder zu Trajan (98–117 n.Chr.) «57 Jahre». Ein Bezug zu Lebensjahren oder Herrschaftszeiten ist ausgeschlossen. Peter Schreiner
Sammler erworben wurde. Am Ende des Symeon-Textes (f. 284) blieben bis zum Beginn des neuen Faszikels (auf dem die Panaretos-Chronik einsetzt) zwei Folios leer. Dort finden wir, auf f. 285 v den Besitzvermerk τὸ παρ(ὸν) βιβλίον ἐστῒ Iω(άν) νου Ζαχαρίου. Der Besitzer der Handschrift notierte auf f. 286 noch folgende zwei Sinnsprüche (1) ὁ ἔχων δύο χειτώνας μεταδότω τῷ μὴ ἔχοντι (Lucas, 3,11) und (2) ὁ βασιλεὺς Ἀλέξανδρος ἐρωθηθεὶς / ποῦ τοὺς θησαυροὺς ἔχεις δείξας τοὺς φύλλους ( sic) ἔφη ἐν τούτοις (Gnomologium Vindobonense, vgl. L. Sternbach, Gnomologium Vaticanum e codice Vaticano graeco 743. Nachdr. Berlin 1963. P. 39 app. crit.). Auf dem Vorsatzblatt, f. 1 hat sich in einem Monogramm ein Verwandter des Besitzers verewigt: Γεώρ(γιος) Ζ(α)χ(αρίας)17. Johannes Zacharias ist nicht identisch mit Johannes Zacharias ὁ μέγας (der Ältere)18. Unser Johannes war Besitzer zweier Handschriften, die sich heute in Oxford befinden und einst einem Marco Morosini bzw. der Schule der Theotokos κυρία τῶν ἀγγέλων in Candia gehörte. In einer der beiden (Oxon.Holk. 113) vermerkt er den Tod eines Johannes Kasomates in Venedig im Jahr 1571 19. Johannes lebte also in der 2. Hälfte des 16. Jhd. in Kreta und/oder Venedig, doch sind keine weiteren Zeugnisse über ihn und seine Familie bekannt. Wie bereits oben vermerkt, trägt das Vorsatzblatt mit dem Monogramm des Georgios Zacharias ein Wasserzeichen aus dem Jahr 1570 und bekräftigt die übrigen Daten über das Wirken des Johannes. Diese Besitzverhältnisse im 16. Jhd. zeigen eindeutig, dass die Handschrift (trotz ihres trapezuntinischen Inhalts) nichts mit der Person Bessarions zu tun hat. Die Chronik des Panaretos und trapezuntinische Bezeichnungen in der Liste der Verwaltungsämter (oben S. 615) sprechen für eine Kopie in der pontischen Metropole, die aber durch paläographische oder kodikologische Argumente derzeit nicht gestützt werden kann20. 17
Mioni liest fälschlich Γεώργιος Ἰακόβου (Mioni. Op.cit.).
18 Dieser war laut eigenhändigem Vermerk auf f. 5 Besitzer des Marc.gr. 548 (coll. 787), einer Evangelienhandschrift aus dem 11. Jhd. (Εὐαγγέλιον κυριακοδρόμου ἐμοῦ Ζαχαρίου μέγα Ἰωάννου) und des Marc.gr.I, 62 (coll. 951), einer Sammlung theologischer Texte aus dem 15. Jhd., mit einem Besitzvermerk aus dem Jahr 1514 auf f. 301: τὸ παρὸν βιβλίον ἔναι ἐμοῦ Ζαχαρίου τοῦ μέγα Ἰωάννου ... εἰς τοὺς αφιδ (cf. Mioni Elpidio. Bibliothecae Divi Marci Venetiarum codices graeci manuscripti. Vol. 1: Codices in classes a prima usque ad quintam inclusi. Pars prior: Classis I–Classis II. Codd. 1–120. Rom, 1967. P. 76). 19 Diese Angaben nach Gamillscheg Ernst, Harlfinger Dieter. Repertorium der griechischen Kopisten 800–1600. 1. Teil: Handschriften aus Bibliotheken Großbritanniens. Wien, 1981. Bd. 1. N. 164 (mit Abb. in Bd. 3). Weitere Handschriften in Verbindung mit den Zaccharia sind bisher nicht bekannt (freundl. Hinweis von Ernst Gamillscheg). 20 Leider fehlt bis jetzt eine Zusammenstellung von Handschriften, die im Pontos entstanden sind und eine Untersuchung (möglicher) paläographischer Charakteristiken; vgl. allgemein Kolias I., Bibliothèques et manuscrits de Trébizonde // ΑΠ. 1979. Vol 35. P. 282–289, sowie einige Hinweise bei Карпов (Карпов. Op.cit. P. 476–477). Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik
619
II. Die Geschichte der Handschrift in den Venezianer Bibliotheken Mehr als hundert Jahre ist nichts über den Verbleib der Handschrift auszumachen. Im Jahr 1698 hat sie Bernard de Montfaucon in Venedig in der Bibliothek des procuratore Giulio Giustinian wohl selbst gesehen oder zumindest im Diarium Italicum erwähnt21. Nach dessen Tod (1699) gelangte sie in die Bibliothek des Giambattista Recanati (1687–1734), der in weiteren Kreisen eher als Kunstsammler bekannt ist22. Er besaß allerdings auch eine umfangreiche Sammlung griechischer, lateinischer und italienischer Handschriften, die erstmals Apostolo Zeno (1668–1750) 1722 (und mit Nachträgen 1729) inventarisierte23. Im ersten Inventar ist als cod. XXXXI auch unsere Handschrift katalogisiert unter Hinweis auf das Diarium des Montfaucon und im Wortlaut, wie er sich im Diarium findet24. Recanati überließ im Testament vom 12. November 1734 seine Büchersammlung der Biblioteca Marciana25. Bereits im 21 Bernard de Montfaucon. Diarium Italicum. Paris, 1702. P. 435: Codex bombycinus XV saeculi. Simeonis Magistri historia ab Adamo usque ad imperium Michaelis Ducae filii Constantini. Anonymi historia Imperatorum Trapezuntinorum. Athansii explicatio somniorum iambico metro. Wörtlich derselbe Eintrag (doch ohne Datierung und kodikologische Angaben) fi ndet sich am unteren Rand von f. 3 der Handschrift selbst. Montfaucon, der (ein erstes Mal) vom 2. bis 30. August 1698 in Venedig war, besuchte die Bibliothek am 19. August (Diarium. P. 69), erwähnt aber in diesem Zusammenhang nicht explizit unseren Codex. Als er zwischen 19. April und 8. Mai 1700 auf der Rückreise nach Frankreich ein zweites Mal in Venedig weilte, war Giustinian schon tot und die Bibliothek an Unbekannte weitergegeben worden («in manus ignotas devoluta». Diarium. P. 433). Er erhielt jedoch ein Inventar der Handschriften, in dem auch der Codex mit der Panaretos-Chronik aufgeführt ist und das er vollständig in sein Diarium aufnahm (P. 433–437). Der Besuch in der Privatbibliothek ist dagegen nicht erwähnt im französischen Tagebuch des Gelehrten: Dom B. de Montfaucon, Voyage en ItalieDiarium Italicum: un journal en miettes / Hrsg. Anna Galliano. Genf, 1987. P. 114–121. Zur Sammlung siehe auch Collezioni veneziane di codici greci / Ed. Zorzi Marino, Venedig, 1993. P. 79. Es bleibt die Frage offen, wer den erwähnten Eintrag im Codex selbst machte. Die Hand ist jedenfalls mit keiner der bekannten Katalogisatoren der Biblioteca Marciana identisch und könnte auch vom Anonymus stammen, der das Inventar der Giustinian-Bibliothek anfertigte. Ich danke an dieser Stelle Susy Marcon, Biblioteca Marciana, für verschiedene paläographische und bibliographische Hinweise. 22 Magrini Marina. Giambattista Recanati collezionista di Canaletto e Tiepolo // Rivista dell’ Istituto Nazionale d’Archeologia e Storia dell’Arte 53. 1998. P. 273–283. Ich danke Almut Goldhahn M.A. (Florenz) für den Hinweis auf diesen Aufsatz. Vgl. auch Raines Dorit. Dall’utile al glorificante. Il collezionismo di libri a stampa a Venezia nei secoli XVI–XVIII // Il collezionismo a Venezia e nel Veneto ai tempi della Serenissima / Ed. B.Aikema. Venedig, 2005. P. 219–229. 23 Zorzi Marino. La libreria di San Marco. Libri, lettori, società nella Venezia dei Dogi. Mailand, 1987. P. 250–252. Dort P. 245 ein Portrait von Zeno. 24 Marc.It.Cl.XI,63 (coll. 6794), f. 19. Die Abfassung des Inventars ist von Zeno selbst datiert.
620
25 Vgl. dazu den seltenen Aufsatz, der dem Titel zufolge nicht auf Recanati-Handschriften schließen läßt, von Marcon Susy. Manoscritto della Biblioteca Nacional de Venezia Fr. Z.21 (coll. 257) (Historia e aspecto material // La entrada en España. Poema épico del siglo XIV en franco-italiano. Valencia; Venezia, 2003. P. 293–318, bes. P. 302). Peter Schreiner
Jahr 1736 verfaßte Giannantonio Verdani, Bibliothekar im Hause des Jacopo Soranzo und Schüler von Apostolo Zeno, ein vollständiges Inventar der Bibliothek, die mehrere Hundert Handschriften umfaßte26. Hier wird unser Codex folgendermaßen aufgeführt: num. XXXII [Zeno schrieb XXXXI] Simeonis Magistri Historia ab Adamo usque ad imperium Michaelis Ducae filii Constantini. Anonymi historia imperatorum Trapezuntis. Athanasii explicatio somniorum Iambico metro. Incipit: Adam factus annorum 230 genuit Seth etc. Desinit: verus senex non ex aetate, Abb. 3. Einträge zum cod. Marc.gr. 608 sed ex vita perfecta et laudabili cerni- im Zanetti-Katalog (1740) tur. Codex in 8° magno, saeculi XIV. In der Textfolge hält sich Verdani an seine Vorlagen und die angeführten (ins Lateinische übersetzten) Zitate stimmen mit dem griechischen Text überein27. Die «neue» (falsche) Datierung in das 14. Jhd. ist auch schwerlich dem Katalogisator zuzutrauen, sondern beruht eher auf einer Verwechslung mit einer anderen Handschrift. Die Handschrift fand wenige Jahre später auch Aufnahme in den ersten gedruckten Katalog griechischer Handschriften, der 145 lang Jahre einzige Orientierungshilfe für den Bestand bis 1740 war28. Der auf Abb. 3 publizierte 26 Erhalten im Marc. lat. XIII, 77 (coll. 4541) unter dem Titel: Catalogus codicum mss quorum amplius CC a Ioanne Baptista Recanato patricio Veneto Publicae Bibliothecae testamento relicti sunt. Reliqui ad privatae suae bibliothecae decus et incrimentum a Jacobo Superantio Veneto senatore coempti, anno MDCCXXXVI. III. id. Iun. Auf einem nach f. 62 eingeklebten Blatt verweist Verdani auf die Vorarbeiten von Apostolo Zeno. 27 Das inc. ist identisch nicht mit dem Beginn der Symeon-Chronik in dieser Handschrift = Wahlgren 22,3), sondern mit 25,12 der Ausgabe Wahlgren, der (im Gegensatz zur Beschreibung bei Mioni) auf dieses Faktum eines geänderten Beginns nicht hinweist. Im Zusammenhang unserer Untersuchung spielt diese Gegebenheit allerdings keine Rolle. 28 Graeca D. Marci Bibliotheca codicum manu scriptorum per titulos digesta. Praeside et moderatore Laurentio Theupolo equite ac D. Marci Proc. iussu senatus. MDCCXL. Apud Simonem Occhi bibliopolam. Der Autor, Antonio Maria Zanetti (1706–1778), leitender Bibliothekar, ist im Titel nicht genannt (vgl. Enciclopedia Italiana. 35. 883–884). Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik
621
Eintrag unserer nun als cod. 608 aufgestellten Handschrift enthält, abgesehen von den incipita im gedruckten Text nicht mehr Angaben als die bisherigen Erwähnungen. Wie öfter in alten Katalogen, haben gelehrte Bibliothekare auch hier Erläuterungen und Ergänzungen angebracht, die allen Bibliotheksbenutzern zugänglich waren und an dieser Stelle erstmals veröffentlicht werden. (1) An oberster Stelle am linken Rand bemerkt ein Gelehrter, dessen Identität aus der Schrift nicht zu ermitteln war: Hac(?) ex collatione hanc historiam conser/vatam esse partim quidem e chronogr./<si>meonis magistri partim vero ex/nonymi continuatione Theophanis vita/Michaelis Ducae opus absolvitur 29. (2) Neben dem incipit der trapezuntinischen Chronik vermerkt Pietro Bettio30: 287 [ =Beginn des Textes in der Handschrift] Ex textu p. 301.t. [= verso] auctor appellat Michael Panaretus Pro/tosebastus et Protonotarius. Da, wie unten zu zeigen ist, Bettio Bibliothekar war, als J.Ph. Fallmerayer die Bibliothek besuchte, handelt es sich hier am ehesten um die Niederschrift eines mündlichen Hinweises von Fallmerayer. (3) Die ausführlichste teilweise schwer lesbare Notiz zur Chronik, am linken Rand stammt aus der Feder von Giuseppe Valentinelli31: PANARETUS. Chronicon eius Trapezuntinum. Ex hoc codice ms edidit Tafel Theoph./ucas Frider. Francoforti ad Moenum/anno 1832 in 4° cum Eusthatii opus/culis p. 362–370 multis additis multis/no 1844 Fallmerayerus cum praefatione/tione alemanna et notis in Abhandlungen/<de>r k. baierischen Akademie der Wissen/schaften vol. IV sect. II. latine vertit/sictus(?) et dedit ad ... voluminis XXX/ 482 suae (?) editionis historiae byzantinae/veteris (?) Lebeau. Der gelehrte Bibliothekar hat hier nun alle zu seiner Zeit erreichbaren bibliographischen Informationen zusammengestellt: die Erstausgabe von Tafel, die kommentierte Ausgabe von Fallmerayer und die französische (Teil-)Übersetzung von Lebeau32 . 29 Vermutlich der Schreiber dieser inconcinnen, nur dem Sinn nach verständlichen Zeilen hat f. 269v den Tod des Patriarchen Stephanos nach der Venezianer Ausgabe des Leo grammaticus (Venedig, 1779) vermerkt («editio P. 435»). 30 Die Identifizierung der Schrift verdanke ich Susy Marcon. Pietro Bettio (1769–1846) war seit 1794 stellvertretender und seit 1819/20 leitender Bibliothekar. Zu seiner Vita siehe den Eintrag im Dizionario Biografico degli Italiani. 1967. Vol. 9. P. 757–760. 31 Auch diese Identifizierung geschah durch Susy Marcon. Valentinelli (1805–1874) wurde 1842 stellvertretender und nach dem Tod von Bettio 1846 leitender Bibliothekar.
622
32 Lebeau Cl. Histoire du Bas-Empire / Ed. M. de Saint Martin. Bd. 20. Paris, 1836. P. 482–509. Die dort von M. Brosset angefertigte, fragmentarische Übersetzung ist nicht, wie Valentinelli sagt, in Lateinisch, sondern in Französisch. Peter Schreiner
III. Jacob Philipp Fallmerayer und die Handschrift in der Marciana Seit 1821 war Jacob Philipp Fallmerayer Professor am Progymnasium in Landshut (Bayern)33, von wo aus er 1822 an einer Preisschrift der Dänischen Akademie der Wissenschaften zur Geschichte des Kaisertums von Trapezunt teilnahm34. Er gab sie im Dezember 1823 ab und erhielt im Juni 1824 den ersten Preis. Die Vorarbeiten zu diesem Werk, das am Beginn einer modernen historischen Byzanzforschung steht, sind im Nachlaß des Gelehrten in der Bayerischen Staatsbibliothek in München vorhanden, allerdings kaum zu trennen vom Material, das für die spätere Druckausgabe verwendet wurde35. Es ist sicher, dass er für die Preisarbeit die Panaretos-Chronik noch nicht kannte. Da er bei dieser Darstellung von unabänderlichen geschichtlichen Gesetzen und der Naturnotwendigkeit bestimmter geschichtlicher Entwicklungen ausging, stellte er die Faktengeschichte hintan und betonte diesen Standpunkt noch im Vorwort der Druckausgabe (1827), in der er jedoch die Chronik als wichtige Quelle immer wieder heranzog 36. Für die Drucklegung hat er die Preisschrift stark überarbeitet und bemühte sich um die Einarbeitung neuer Dokumente37. Da er sich von der Bibliothek des in Trapezunt geborenen Bessarion, die seit 1740 durch einen Katalog 33 In diesem Beitrag ist auf die Biographie Fallmerayers nur insofern einzugehen, als sie mit der «Geschichte des Kaisertums von Trapezunt» und der Venezianer Handschrift in Verbindung steht. Zum betreffenden Zeitabschnitt siehe Hohlweg Armin. Jacob Philipp Fallmerayer und seine geistige Umwelt // Jacob Philipp Fallmerayer. Wissenschaft ler, Politiker, Schriftsteller / Ed. E. Thurnher. Innsbruck, 1993. P. 47–73 und Moser D.R. Ein Leben für Bayern // Ibidem. P. 89–103. Überblick über die Briefe bei Michael Grünbart: Grünbart Michael. Die Briefe von und an Jacob Philipp Fallmerayer. Wien, 2000. 34 Die Bekanntmachung erfolgte am 17. Mai 1822 im «Oversigt over det k. Danske Videnskabernes Selskabs Forhandlingen». Vgl. Kollautz. Op.cit. P. 299. Anm. 37. 35 Bayerische Staatsbibliothek, München, Handschriftenabteilung, Nachlaßsammlung: Fallmerayeriana I. Mein Dank gilt Frau Dr. S. von Moisy für die großzügige Möglichkeit der Konsultation. 36 Fallmerayer. Op. cit. P. IX–X: «Fürwahr, wäre es nicht ein höchst unbedeutender Gewinn, zu erfahren, wer nach Alexis I. zu Trapezunt den Th ron bestiegen, was sich im Innern des kaiserlichen Palastes zugetragen; welche Lebens-Bequemlichkeiten und Spiele man nun in jenem Lande gehabt, wo man Siege erfochten, wo Niederlagen erlitten, und welche Thorheiten man begangen habe? Dieses alles mag zwar seinen Werth haben und mit zur Sache gehören; kann aber für denjenigen nicht das Wichtigste seyn, der die Aufgaben der Geschichte höher stellet als die Pfl ichten einer dürren Zeitbeschreibung» (P. IX–X). Zum Geschichtsbild Fallmerayers s. die glänzende Darstellung von Herbert Seidler: Seidler Herbert. Jakob Philipp Fallmerayers geistige Entwicklung. Ein Beitrag zur deutschen Geistesgeschichte des 19. Jahrhunderts // Abhandlungen der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. 1947. Phil.-Hist. Klasse. NF. 26. 37 Er bat, wie aus verschiedenen Briefen hervorgeht (Kollautz. Op.cit. P. 339, 340), die Dänische Akademie um Rückgabe des Textes zur Überarbeitung. Leider ist das Original der Preisschrift im Nachlaß nicht erhalten. Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik
623
Abb. 4. Abschrift der Panaretos-Chronik durch Fallmerayer, Beginn (Bayerische Staatsbibliothek, München. Handschriftenabteilung, Nachlasssammlung, Fallmerayeriana I)
Abb. 5. Abschrift der PanaretosChronik durch Fallmerayer, Ende (ibid.)
zugänglich war (s.o.), neues Material erwarten konnte, dürfen wir davon ausgehen, dass er diesen Katalog (der in München vorhanden war) studierte, und können vermuten, dass ihm der Eintrag «Anonymi Historia Imperatorum Trapezuntinorum» nicht entgangen ist, sofern er nicht durch seine Kontakte mit der Marciana auf die Existenz des Textes aufmerksam gemacht wurde38. Jedenfalls betont er in der Vorrede zur gedruckten Ausgabe die Hilfe, die ihm durch «Herrn Abbate Bettio» zuteil wurde39. Im August 1826, während der Schulferien, war Fallmerayer erstmals in Venedig40. Dort hat er am 26. August die Kopie der Panaretos-Chronik ab38 Schon 1825 war ihm die Panaretos-Chronik bekannt: «Alles übrige, was sich in armenischen Schriften finden könnte, wird wohl ein griechisches Manuskript in Venedig vollständiger liefern. In den Verzeichnissen der Manuskripte Bessarions und des Senators Recanati vom Jahre 1740 führt es sub numero 608 den Titel: Anonymi Historia Imperatorum Trapezuntinorum» (Kollautz. Op.cit. P. 320). Da der Zanetti-Katalog die Provenienz der Handschrift aus der Recanati-Sammlung nicht erwähnt, deren Katalog aber nur handschrift lich in der Bibliothek selbst vorlag, hatte er diese Information durch seine (nicht erhaltenen) brieflichen Kontakte mit Pietro Bettio erhalten. 39 «Mit gleicher Zuvorkommenheit wurden ihm ... durch Herrn Abbate Bettio, den wegen seiner Humanität gegen Fremdlinge in allen Ländern diesseits der Alpen mit Recht gepriesenen Bibliothekar von S. Marco in Venedig, die noch grossen Theils unerforschten griechischen Handschriften des Cardinals Bessarions und des Senators Recanati zu unbeschränktem Gebrauche überlassen» (P. XIII). Zu Bettio siehe auch oben Anm. 30.
624
40 Verschiedene Ansuchen Fallmerayers um Sonderurlaube wurden von den vorgesetzten Behörden abgelehnt oder gar nicht erst beantwortet (Hohlweg. Op.cit. P. 54 und Kollautz. Op.cit. P. 344–350). Peter Schreiner
Abb. 6. Lateinische Übersetzung Fallmerayers, Beginn (ibid.)
Abb. 7. Lateinische Übersetzung Fallmerayers, Ende (ibid.)
geschlossen: finivi Venetiis 26. Augusti 1826. 2 1/2 pomeridii in Biblioteca S. Marcii (Abb. 4 und 5)41. Davon fertigte er eine nie publizierte lateinische Übersetzung an, die er am 29. Januar 1831 in Landshut abschloß (Abb. 6 und 7)42. In den (unveröffentlichten) Papieren Fallmerayers finden sich keine weiteren Aufzeichnungen über die Handschrift selbst und auch spätere Benützer, von denen nur Namen aus dem 20. Jhd. bekannt sind- darunter: Moravscik 1927, Schweinsburg 1927, Heisenberg 1929, Bryer 1968, 1983 und 1994, Karpov 1977 und 2006 — hinterließen keine Aufzeichnungen 43. Die vorliegende Untersuchung wollte diese kodikologischen Lücken schließen und die Handschrift auch als ein Objekt der europäischen Wissenschafts- und Kulturgeschichte präsentieren. (Universität zu Köln, Köln, Deutschland) 41 Kopie in der Nachlaßsammlung der Bayerischen Staatsbibliothek (vgl. Anm. 35), auf 6 losen Doppelblättern (185x240 mm) mit breitem, aber für Notizen selten benutzten Raum (85 mm). 42 Ebenfalls, bestehend aus 10 Doppelseiten (200x340 mm) in der Nachlaßsammlung der Bayerischen Staatsbibliothek. Die Blätter enthalten auch lateinische Kommentierungen, die in Fallmerayers Ausgabe (vgl. Anm. 4) verwendet wurden. In der Einleitung weist er dort auch auf eine lateinische Übersetzung hin (P. 5): «Die lateinische Übersetzung der Trapezuntischen Chronik mit einem Teil des Commentars in derselben Sprache ist seit langem bereit». 43 Leider ist das Archiv der Biblioteca Marciana unbenutzbar, so dass sich dort die Spuren Fallmerayers und anderer Benutzer nicht verfolgen lassen. Eine Dokumentation liegt erst nach dem 1. Weltkrieg vor, von der hier aus insgesamt 17 Personen eine kleine Auswahl genannt wurde. Auch Wahlgren (op.cit.), der den Marcianus eingesehen hat, bringt keine eigene kodikologische Analyse, sondern zitiert nur den Katalog von Mioni. Bemerkungen zur Handschrift der trapezuntinischen Chronik
625
Петер Шрайнер
О рукописи трапезундской «Хроники» Михаила Панарета в Bibliotheca Marciana (Marc.gr.608/coll. 306)
С
татья посвящена главному первоисточнику по истории Трапезундской империи — «Хронике» Михаила Панарета. На основе личного знакомства с рукописью «Хроники» автор дает детальный анализ состава рукописи и ее кодикологических особенностей. Водяные знаки на бумаге позволяют предположить, что рукопись была переписана между 1440 и 1450. Читательские и владельческие пометы показывают, что Виссарион Никейский, несмотря на «трапезундское» содержание рукописи, не имел никакого отношения к ней; возможно, рукопись происходила с самого Понта. Прослеживается история рукописи в Венецианской библиотеке. Последний раздел статьи посвящен работе над рукописью Якоба Фалльмерайера, которым был сделан так и неопубликованный латинский перевод «Хроники» Панарета. (Кёльнский университет, Кёльн, Германия)
626 Peter Schreiner
Р.М. Шукуров
Латиняне в сельской Мацуке (XIII–XV вв.)1
О
б обширных связях Трапезундской империи с западноевропейскими государствами и, в особенности, с итальянскими морскими республиками в современной науке известно хорошо. Решающий вклад в изучение взаимоотношений Западной Европы и Трапезундской империи сделан в многочисленных трудах Сергея Павловича Карпова2. Настоящая статья продолжает эту тему, анализируя новые сведения о латинянах в сельских областях Трапезундской империи.
Итальянцы в Трапезундской империи В XIV–XV вв. итальянцы, и особенно генуэзцы и венецианцы, были частыми гостями в Трапезундской империи, располагая поселениями и имуществом в Трапезунде. Временами итальянцы исполняли разного рода дипломатические поручения Великих 1 Работа выполнена в рамках проектов РГНФ № 07-01-00547a и РФФИ № 05-06800-90а. 2 Карпов С.П. Трапезундская империя и западноевропейские государства в XIII– XV вв. М., 1981; Карпов С.П. Итальянские морские республики и Южное Причерноморье в XIII–XV вв.: проблемы торговли. М., 1990; Карпов С.П. Путями средневековых мореходов. М., 1994; Карпов С.П. Средневековый Понт. [Российские исследования по мировой истории и культуре / Гл. ред. Г.М. Бонгард-Левин. Т. 15]. Lewinston-Queenston-Lamperter, 2001; Карпов С.П. История Трапезундской империи. СПб., 2007. Полную библиографию предшествующих и новейших исследований трапезундскозападноевропейских отношений читатель найдет в перечисленных работах. Латиняне в сельской Мацуке
627
Комнинов в Италии. Так, в 1314 г., Гавино де Мари и Сорлеоне Спинола были послами императора Алексея II Великого Комнина (1297–1330) в Геную. В 1460 г. флорентийский аристократ Микеле Алигьери был представителем последнего трапезундского императора Давида Великого Комнина на Западе3. Мы знаем также о нескольких итальянцах, весьма глубоко вовлеченных в политическую и экономическую жизнь империи, которые, возможно, приняли подданство Великих Комнинов. В 1284 г. генуэзец Никколозио де Ария (вероятно, имелся в виду Николо Дориа) возглавлял императорский монетный двор в Трапезунде. В правление Алексея IV Великого Комнина (1417–1429) какую-то должность при дворе (по формулировке итальянского источника — curia) занимал генуэзец Томмазо Тротти. В 1429 г. еще один генуэзец, Доменико д’Аллегро, бывший пират, был возведен в ранг протостратора (главнокомандующего флотом) императором Иоанном IV Великим Комнином, занимая этот пост по меньшей мере до 1459 г. Наконец, в 1420-х гг. генуэзец Джироламо ди Негро был великим месадзоном и протовестиарием при императорах Алексее IV и Иоанне IV (1429–1460). В 1437 в качестве трапезундского военачальника он возглавил морскую военную операцию против генуэзцев, своих соотечественников. Джироламо ди Негро захватил генуэзский корабль, конфисковал его груз и арестовал капитана Мервальдо Спинолу, который затем содержался в заключении в Трапезунде4. Я хотел бы подчеркнуть, что упомянутые выше итальянцы на императорской службе как правило были торговцами или наемниками, чьи материальные интересы переросли в политические.
Итальянские антропонимы Присутствие итальянцев в империи отнюдь не ограничивалось итальянскими официалами, торговцами и наемниками. Новые данные об итальянцах содержатся в понтийской антропонимике. Вообще, следует сказать, что антропонимика и вообще ономастика пока занимают слишком скромное место в современной византинистике (в сравнении, к примеру, с медиевистикой)5. 3 Карпов С.П. Латинская Романия. СПб., 2000. С. 131; Карпов С.П. Итальянские «бароны» трапезундских императоров // ВВ. 1995. Т. 56. С. 146; Карпов С.П. История Трапезундской империи. С. 283, 305, 336–337, 351–353. 4 Карпов С.П. Латинская Романия. С. 130–152; Карпов С.П. Итальянские «бароны» трапезундских императоров. С. 145–151; Карпов С.П. История Трапезундской империи. С. 182, 293–294, 296–297, 301, 347, 305–306.
628
5 О состоянии современных антропонимических исследований в применении к средневековой истории Северного и Восточного Средиземноморья можно судить по: Personal Names StuР. М . Ш у к у р о в
Между тем, в некоторых случаях именно антропонимика в состоянии восполнить некоторые лакуны в традиционной источниковой базе. В среде понтийского сельского населения встречается несколько итальянских имен, сохранившихся в актах Вазелонского монастыря эпохи Трапезундской империи6, анализу которых и будут посвящены последующие страницы. Следует сразу оговорить, что настоящее исследование носит сугубо предварительный характер — это лишь первый подступ к теме, как представляется, довольно обширной. Я обсуждаю тут лишь небольшую часть имен из понтийского актового материала XIII–XV вв., которые предположительно восходят к итальянским и/или другим романским корням. Список романских имен из понтийского актового материала в результате будущих исследований может расшириться. В Таблице 1 приведена выборка греческих антропонимов из Вазелонских актов, восходящих к романским корням, с их этимологиями. Большинство приведенных тут антропонимов представляют собой прозвища или патронимы. Некоторые из имен имеют параллели в средневековой итальянской антропонимии, что делает их идентификацию как итальянских по происхождению практически бесспорной. В поисках итальянских параллелей предпочтение отдавалось именникам именно тех итальянцев, которые посещали Причерноморье или жили там7. Итальянские корни этих антропонимов проверялись в стандартных словарях среднегреческого языка, а также в словаре понтийского греческого, сохранившего значительный пласт архаичной лексики8. Если итальянская dies of Medieval Europe. Social Identity and Family Structures / Ed. G.T. Beech, M. Bourin, P. Chareille. Kalamazoo, 2002. См. также исследования по древнегреческой антропонимике: Greek Personal Names. Their Value as Evidence / Ed. Simon Hornblower & Elaine Matthews. Oxford, 2000. 6 Успенский Ф., Бенешевич В. Вазелонские акты. Материалы для истории крестьянского и монастырского землевладения в Византии XIII–XV вв. Л., 1927 (далее — AV). Греческое переиздание Вазелонских актов, подготовленное И. Петропулом, повторяет издание Успенского–Бенешевича и отличается от него лишь расположением документов: Uspenskij F. I., Benesevic V. N. Τα Acta της Μονής Βαζελώνος. Στοιχεία για την ιστορία της αγροτικής και μοναστηριακής έγγειας ιδιοκτησίας στο Βυζάντιο κατά τον 13ο-15ο αιώνα / Μετάφρ. Η. Πετρόπουλος. Thessaloniki, 2007. 7 Пономарев А.Л. Путеводитель по рукописи массарии Каффы 1374 г. (Liber massariae Caffae tempore regiminis egreii viri domini Iulliani de Castro consulis Caffae MCCCLXXIV nunc indicatus et a pluribus mendis purgatus) // Причерноморье в средние века. СПб., 2005. Вып. 6. С. 43–138; Прокофьева Н.Д. Акты венецианского нотария в Тане Донато а Мано (1413–1419) // Причерноморье в средние века. СПб., 2000. Вып. 4. С. 36–174. Параллели проверялись и в: De Felice E. Dizionario dei cognomi italiani. Milan, 1978; De Felice E. Dizionario dei nomi italiani. Milan, 1992. Был использован весьма информативный интернет-ресурс, посвященный средневековой антропонимике, а именно его итальянская часть: Italian names // Medieval Names Archive (http:// www.s-gabriel.org/names/italian.shtml). 8 Papadopoulos A. ῾Ιστορικὸν λεξικὸν τῆς Ποντικῆς διαλέκτου. Athenai, 1960–1961. См. также: Lexikon zur byzantinischen Gräzität besonders des 9.-12. Jahrhunderts / Ed. E. Trapp et al. Wien, 1994 (даЛатиняне в сельской Мацуке
629
основа имени не значится как романское заимствование в греческом, то это служит дополнительным аргументом в пользу того, что это имя было привнесено в греческую среду исконным его носителем-итальянцем. В приведенном списке все имена имеют романские корни. Особый случай представлен именем Франк, которое было одновременно и антропонимом, и этнонимом. Как личное имя оно было широко распространено в романской среде. «Франк» вошло как этноним и в среднегреческий язык, а также было известно грекам через посредство западной феодальной терминологии (φραγκία etc.)9. Однако, как личное имя оно не было употребительным в поздневизантийской среде: в PLP зафиксировано лишь 7 Франков (помимо двух понтийских), из них двое были из Мессины и Северо-Восточной Сицилии (т.е. с территорий глубоко латинизированных), двое были «латинянами» (скорее всего, итальянцами), место жительства одного неизвестно, один — парик из Мистры, и последний — из Каламарии. Не исключено, что последние двое также были «франками» по происхождению10. В подавляющем большинстве из перечисленных 7 случаев, греческое имя «Φράγκος», скорее всего, происходило от романского имени Franco/Franc, но не от греческого этнонима Φράγκος. К этнониму же Φράγκος, несомненно, восходило другое имя: Φραγκόπουλος, т.е. «сын франка», «франкский отпрыск»11, которое носили эллинизированные латиняне начиная с XI в.12. Следовательно, можно сделать вывод, что «латинское» происхождение понтийских Франков является более чем вероятным — также и в этом случае греческое имя произошло от романского личного имени, но не этнонима.
лее — LBG); Sophocles E.A. Greek Lexicon of the Roman and Byzantine Periods from B.C. 146 to A.D. 1100. New York, 1900; Du Cange. Glossarium ad scriptores mediae et infimae Graecitatis. Lugduni, 1688; а также интернет-ресурс Thesaurus Linguae Graecae. A Digital Library of Greek Literature. University of California, Irvine (http://www.tlg.uci.edu/) (далее — TLG); Pape W. Wörterbuch der griechischen Eigennamen / Dritte Auflage neu bearbeitet von G. Benseler. Braunschweig, 1911 (repr. Graz, 1959). Bd. 1–2. Synaxarium ecclesiae Constantinopolitanae e codice Sirmondiano. Propylaeum ad AASS Novembris / Ed. H. Delehaye. Bruxellis, 1902. Привлекались также и специальные исследования по западноевропейским заимствованиям в византийском греческом: Kahane H. and R. The Western Impact on Byzantium: The Linguistic Evidence // DOP. 1982. Vol. 36. P. 127–153; Kahane H. and R. Italienische Ortsnamen in Griechenland. Athen, 1940; Kahane H. and R. Abendland und Byzanz // Reallexikon der Byzantinistik / Ed. P. Wirth. Amsterdam, 1970. S. 345–634 (Sprache). 9 Kahane H. and R. Abendland und Byzanz. S. 553; Contossopoulos N.G. Το εθνικό όνομα Φράγκος και τα παράγωγά του // Λεξικογραφικόν Δελτίον. Τ. 18. 1993. Σ. 79–94 (производные антропонимы от основы «франк» см. на с. 93). 10 PLP. N. 30140–30148. 11
630
PLP. N. 30131–30139.
12 Каждан А.П. Социальный состав господствующего класса Византии XI–XII вв. М., 1974. С. 156, а также см. Указатель. Р. М . Ш у к у р о в
Таблица 1: Романская антропонимика Мацуки Фамильное имя или прозвище
Этимология
Βαλεντζιάκος
← ит. фамильное имя Valencia (Пономарев А.Л. Путеводитель. С. 135) + греч. формант κος со значением обладания неким качеством или способностями. Ср.: βαλεντίζα ← старофр. vaillentise «отвага» (Kahane H. and R. The Western Impact on Byzantium. P. 137; Kahane H. and R. Abendland und Byzanz. S. 542).
Βαλεντζιάκων
← ит. фамильное имя Valencia (см. выше) + гр. формант κων.
Κάναρις
← ит. ← лат. canarius «комар»?; ср.: среднегр. κανάριον «комар», «москит» ← лат. canarius, то же, что κώνωψ (TLG; LBG. S. 757).
Καστελίτης, Καστελιτόπουλος
← ит. castello «крепость, башня», ср.: генуэзское фамильное имя или прозвище Casteletis, Casteleto и т. Д. (Пономарев А.Л. Путеводитель. С. 66), см. также венецианское фамильное имя или прозвище Castella and Castela, Castelano, носители которых зафиксированы в Тане (Прокофьева Н.Д. Акты. С. 156) и др., ср. также: провансальское castel, среднегр. καστέλλον «крепость», «форт» (до 1401 г.) ← ит. или старофр.
Κουσπίδης
ит. cuspide? ← лат. cuspus, cuspis «деревянный башмак»? (→ среднегр. κοῦσπος, TLG; LBG. S. 876; Walde A. Lateinisches etymologisches Wörterbuch / 3., neubearbeitete Auflage von J.B. Hofmann. Heidelbeg, 1938. S. 318; Niermeyer J.F. Mediae latinitatis lexicon minus. Leiden, 1976. P. 297).
Πασκάλης
← ит. Pasqual или Pasquali (← лат. Paschalis).
Σαντήλης
← ит. распространенное имя Santelli ; другой возможный вариант: ← топоним Santel в Северной Италии у Тренто?; ср. также: топоним Santellini/Santilini = Santorini, остров в Эгейском море (Kahane H. and R. Italienische Ortsnamen. S. 326).
Φράγκος
← ит. Имя или прозвище Franco (Прокофьева Н.Д. Акты. С. 160, 164) или фр. Franc (← этноним franc); ср.: среднегр. φράγκος «франк, западноевропеец» (см.: Pape W. Wörterbuch. S. 1646).
Имя Кастелит включено в список романских имен со следующей оговоркой. Его носители теоретически могли быть греками, родом из какойнибудь местности, называвшейся Кастелло. Ближайший населенный пункт с подобным именем находился на черноморском побережье восточнее Латиняне в сельской Мацуке
631
Амасры. Это поселение хорошо известно по средневековым портоланам, где оно значится в разных вариантах как Castelle, Casteli, Do Castelli, Chastelle и т.д.13. Однако местечко располагалось слишком далеко от Мацуки и было незначительным. Поэтому более предпочтительным является привязка имени Кастелит к итальянскому фамильному имени или прозвищу, но не к топониму. В поздневизантийское время имя Кастелит было весьма редким: из трех Кастелитов, зафиксированных в PLP, двое жили на Понте, а третий был париком в Палатии 14. Все трое вполне могли быть по происхождению латинянами. Исключительная редкость имени в греческой антропонимической номенклатуре также делает маловероятным его связь с καστέλλον, среднегреческим заимствованием из романских языков; греч. καστέλλον, как видно, не использовалось для образования имен. Особый интерес представляет преном Паскал. В собственно греческой антропонимике существовало имя Πασχάλης ← Πάσχα, знаменующее этот церковный праздник 15 . Однако в Вазелонских актах значится именно Πασκάλης с каппой вместо χ. Тут может быть два объяснения появления этой каппы. Во-первых, в понтийском диалекте допустимо произношение именно Πάσκα и Πασκαλία вместо стандартных Πάσχα и Πασχαλία (в говорах Керасунта, Котиоры, Халдии и т.д.)16, поэтому Πασχάλης могло быть просто диалектным вариантом стандартного византийского имени. Вовторых, возможно другое объяснение, учитывающее то обстоятельство, что отец Паскала Сантил носил романское по происхождению прозвище (см. Табл. 2, № 13). По всей вероятности, имя Σαντήλης есть не что иное, как распространенный итальянский преном Santelli. Имя Σαντήλης/Santelli в Вазелонских актах — уникальный случай упоминания этого имени в греческой антропонимике. Таким образом, возможно, что и сына Сантил назвал романским именем. При этом следует помнить, что писцы актов старались все-таки в меру возможностей следовать стандартной орфографии, так что, возможно, появление формы Πασκάλης в данном случае отражает «латинизированную» форму имени. Если учесть эти обстоятельства, то романская этимология имени Πασκάλης выглядит более предпочтительной. 13 Наглядную сравнительную сводку средневековой итальянской топонимической номенклатуры Причерноморья см.: Фоменко И.К. Образ мира на старинных портоланах. Причерноморье, конец XIII–XV в. М., 2007. С. 264, 270, 277 и др.
632
14
PLP. N. 11381–11383.
15
PLP. N. 21999ff.
16
Papadopoulos A. ῾Ιστορικὸν λεξικὸν τῆς Ποντικῆς διαλέκτου. T. 2. P. 163.
Р. М . Ш у к у р о в
Кроме Σαντήλης, также и Βαλεντζιάκος, Βαλεντζιάκων, Κάναρις и Κουσπίδης встречаются лишь на Понте — в этих случаях также мы имеем дело с уникальными для византийской антропонимики именами. Как указано в таблице, у Κάναρις есть близкая параллель в греческом: заимствованный из итальянского κανάριον «комар», «москит», а для Κουσπίδης — κοῦσπος от ит. cuspide, обозначавшее «деревянный башмак» (← лат. cuspus/cuspis). Однако из-за исключительности и редкости имен логично предположить, что эти прозвища были привнесены итальянцами. Вряд ли они происходили от греческих κανάριον и κοῦσπος — в греческой среде больше не встречаются такие имена. Наибольшую трудность для определения семантики имени представляет Κουσπίδης. В Таблице 1 дано наиболее вероятное значение Κουσπίδης ← κοῦσπος «деревянный башмак». Однако в словарях средневекового латинского можно обнаружить и однокоренное cuspidatus со значением (Croix) fichée, (Cross) fitchy, т.е. (крест) «с заостренным основанием»17, а понтийский словарь фиксирует довольно близкое к этому значение для κουσπίδιν (← лат. cuspis) — «нижняя часть позвоночника, крестец»18. На данный момент трудно утверждать с полной уверенностью, какое из приведенных значений крылось в прозвище Κουσπίδης, однако первый, более «прозаический» смысл представляется предпочтительным. Судя по PLP, большинство обсуждаемых имен (все за исключением Καστελίτης и Φράγκος) не встречаются в других ареалах византийского мира. Они отсутствуют в греческой антропонимике других областей, являясь слишком нетипичными для византийской среды. Следовательно, можно думать, что эти имена произошли не от заимствованного корня, вошедшего в греческий из романских языков, но прямо от итальянского имени, сохранявшего «иноземное» звучание для греческого слуха. Таким образом, приведенные выше аргументы в совокупности убеждают в том, что все представленные в Таблице 1 имена по происхождению являлись романскими антропонимами, а их изначальные носители были латинянами, так или иначе попавшими в Трапезундскую империю и поселившимися в сельской Мацуке.
17 Latham R.E. Revised Medieval Latin Word-List from British and Irish Sources. Oxford, 1983. P. 128. 18 Papadopoulos A. ῾Ιστορικὸν λεξικὸν τῆς Ποντικῆς διαλέκτου. T. 1. P. 487. Латиняне в сельской Мацуке
633
Таблица 2: Носители романских имен №
Факсимильное имя или прозвище
Крестное имя
Социальный статус
Время
1
Βαλεντζιάκος
Κωνσταντῖνος
землевладелец
ок. 1260
2
Βαλεντζιάκος
Κώνστας
землевладелец
1275–1276
3
Βαλεντζιάκος
Θεόδωρος
землевладелец
1275–1280(?)
4
Βαλεντζιάκαινα
Καλάνα
землевладелица
к. XIII в.
5
Βαλεντζιάκων
’Ιωαννάκης
землевладелец
втор. пол. XIII в.
6
Βαλεντζιάκος
Γεώργιος
землевладелец
1344
7
Κάναρις
Νικηφόρος
землевладелец
1254, к. XIII в.
8
Κάναρις
-
землевладелец
ок. 1264
9
Καστελίτης
Κωνσταντῖνος
землевладелец
ок. 1260
10
Καστελίτης
-
землевладелец
1384
11
Καστελιτόπουλος
Χρυσῆ
землевладелица
1435
12
Kουσπίδης
-
землевладелец
к. XIII в.
13
Σαντήλης
’Ιωάννης
землевладелец
1432
14
[Σαντήλης] (?)
Πασκάλης
землевладелец
1432
15
Φράγκος (Φράνκος)
Μιχαήλ
писец, свидетель
ок. 1435
16
Φράγκος
Γεώργης
землевладелец
XV в.
Носители романских имен
634
В Таблице 2 представлены некоторые просопографические данные о носителях выявленных романских имен. В наш список вошло 16 человек, из которых 8 можно объединить в 2 семьи: Валенчаков (6 человек) и Сантилов (2 человека). Родственная связь между Валенчаками удостоверяется в одном случае — Феодор и Конст, вероятно, были братьями. Хронологически упоминания 5 из 6 известных Валенчаков (№ 1–5) укладываются во вторую половину XIII в., начиная с ок. 1260 г. — т.е. в одно или два поколения, что позволяет предположить, что и остальные Валенчаки принадлежали к одному семейству. Вполне вероятР. М . Ш у к у р о в
в сельской Мацуке Семейные связи
Источник
№ PLP
-
AV. № 37.14.
2075
брат (?) Феодора Валенчака
AV. № 43. 2f.
2076
брат (?) Конста Валенчака
AV. № 43.1ff; № 59.1-2; № 63.22.
2074
-
AV. № 106. 245.
2072
-
AV. № 14.15; № 55.11-12; № 60.47; № 106. 82-83.
2077
-
AV. № 99.12.
2073
AV. № 106.75–76; № 111.1–4.
10894
AV. № 29.6
10893
-
AV. № 36.3; № 45.12; № 58.31; № 68.1-15.
11383
-
AV. № 128.4.
11381
-
AV. № 10.4.
11384
-
AV. № 105.58.
13609
отец Паскала и муж Ирины Лахонопулос (Λαχονόπουλος)
AV. № 168
24813
сын Сантила и Ирины Лахонопулос
AV. № 168.2.
21991
-
AV. № 13. 14.
30145
-
AV. № 176.1.
30143
но, что Георгий Валенчак (№ 6), упоминавшийся в 1344 г., был одним из потомков этого многочисленного во второй половине XIII в. семейства. Источник содержит указание на то, что Паскал (№ 14) был сыном супругов Иоанна Сантила (№ 13) и Ирины Лахонопулос. По всей видимости, в данном случае Паскал являлось преномом, а патроним Паскала, если таковой существовал, был тем же, что у его отца — Сантил. Для остальных лиц с одинаковыми прозвищами или фамильными именами (Канар, Кастелит, Франк) нет никаких, даже косвенных указаний о возможных родственных связях между ними. Очевидно, что все латиняне из нашего списка ассимилировались с местным греческим населением и, скорее всего, исповедовали православие. На это Латиняне в сельской Мацуке
635
указывает то обстоятельство, что все присутствующие в списке крестные имена являются несомненно греческими. Лишь преном Паскал (№ 14) мог, как указывалось выше, быть передачей итальянского имени. Однако и в последнем случае можно думать, что Паскал принадлежал к греческому православию, поскольку его отец носил греческое крестное имя Иоанн. Все упомянутые лица, о занятиях которых сохранились сведения в источнике, были сельскими жителями, а большая их часть землевладельцами (15 из 16). Хотя сохраняется гипотетическая возможность того, что часть из них были горожанами, по той или иной причине упомянутыми в связи с сельской Мацукой, однако наличные источники не дают повода для такого допущения. На данный момент наиболее корректным будет считать всех упоминающихся в списке людей крестьянами. Можно также констатировать, что все упомянутые в списке лица принадлежали к средним и низшим слоям общества. Отмеченная выше принадлежность обсуждаемых лиц к крестьянству является несколько неожиданной, ибо, по общепринятым представлениям, итальянцы в Причерноморье, и особенно в Южном Причерноморье, скорее были торговцами, морякам, наемниками, ремесленниками, т.е. горожанами, и принадлежали по большей части к тому разряду людей, которые обычно не смешивались с местным населением и не оседали на чужбине. Напротив, обсуждаемый список показывает, что некоторые из итальянцев оседали в Трапезундской империи, ассимилировались с местными греками и занимались земледелием.
Время поселения латинян
636
Исходя из известных фактов проникновения западноевропейцев в Трапезундскую империю в XIII–XV вв., можно предположить, что большинство лиц из нашего списка (если не все они) были, скорее всего, итальянцами (генуэзцами и венецианцами) в первом или во втором поколении. Этому не противоречат этимологии наших имен, представленные в Таблице 1. Этому не противоречат и просопографические данные, согласно которым 11 из 16 лиц, упомянутых в Таблице 2, появляются в источниках в период наибольшей активности итальянцев в Трапезундской империи — примерно с 1280-х гг. по XV в. Наряду с этим наш список указывает на то, что наиболее ранняя волна расселения итальянцев в сельской Мацуке приходится на первую половину XIII в. Так думать позволяют следующие соображения. Как следует из Таблицы 2, некая часть итальянцев фиксируется в актах в период 1254–1270-х гг. (см. № 1, 2, 7, 8, 9). Очевидно, что все они или большая их часть прибыли в Мацуку значительно Р. М . Ш у к у р о в
раньше этого времени. В пользу более ранней даты их появления там говорит и то, что все они — Валенчаки (№ 1–2), Канар (№ 7), Кастелит (№ 9) — носили греческие крестные имена. Следовательно, требовалось некоторое время (возможно, достаточно продолжительное) для их культурной и конфессиональной адаптации в местном греческом обществе и ассимиляции с ним. Однако нет оснований и чрезмерно удревнять появление этих латинян в Мацуке. О присутствии латинян в византийском обществе в эпоху до IV Крестового похода известно хорошо. Как недавно показал Ж.-Кл. Шене, латиняне селились в Малой Азии в эпоху, предшествовавшую Первому крестовому походу, в частности, в феме Армениак, прилегавшей к Понту 19. Однако, как мне представляется, вряд ли в источниках сохранились бы следы старых «фамилий» латинян, основатели которых поселились на Понте довольно давно, в XI–XII вв., т.е. два, три и более поколений назад. Дело в том, что в византийской антропонимике для лиц, принадлежавших к средним и низшим слоям, не существовало устойчивых патронимов в современном смысле. Встречающиеся в источниках «вторые» имена были скорее прозвищами, которые маркировали одно или от силы два поколения ближайших родственников. Много чаще дети носили иные прозвища, нежели их родители. Патронимы обнаруживаются только в среде византийской знати и высших чиновных слоев общества20. Также и в случае византийского Понта, новые поселенцы и их дети могли носить одинаковые прозвища, которые можно было бы принять за патроним, однако в следующих поколениях эти прозвища исчезают. В подавляющем большинстве случаев прозвища существовали в рамках лишь одного поколения. Это вполне убедительно иллюстрируется и нашим списком романских имен. Отмеченное обстоятельство практически сводит на нет возможность того, что потомки «старых» латинских поселенцев XII в. могли сохранить фамильные имена своих предков. Лица, вошедшие в наш список, принадлежали к первому или, самое большее, ко второму поколению переселенцев. Таким образом, начало расселения в сельских районах Трапезундской империи латинян из нашего списка следует отнести к первой половине XIII в. Причем поражает довольно высокий процент этих лиц: около 30 лиц нашего списка поселились на Понте, скорее всего, до 1261 г. Однако, это противоречит 19 Laurent V. Les Francs au service des “Byzantins” // Echos d'Orient. T. 29. 1930. P. 61–72 (о франкских наемниках на византийской службе до середины XIII в.); Cheynet J.-Cl. L’implatation des Latins en Asie Mineure avant la Première Croisade // Migrations et diasporas méditerranéennes (Xe–XVIe siècles) / Ed. M. Balard, A. Ducellier. Paris, 2002. P. 115–124. 20 См., например: Laiou-Thomadakis A.E. Peasant Society in the Late Byzantine Empire. A Social and Demographic Study. Princeton, 1977. P. 118–120; Cheynet J.-Cl. Du prénom au patronyme: les étrangers à Byzance (Xe–XIIe siècles) // Studies in Byzantine Sigillography / Ed. N. Oikonomides. Washington, 1987. P. 57–66. Латиняне в сельской Мацуке
637
общепринятым представлениям о хронологии массового проникновения венецианцев и генуэзцев в Причерноморье — вторая половина XIII в. Как считалось до сих пор, несмотря на то, что венецианцы контролировали константинопольскую заморскую торговлю и Проливы в 1204–1261 гг., венецианская навигация в Черном море до 1261 г. носила спорадический и несистематический характер (критику этой точки зрения см. ниже). Венецианцы стали всерьез развивать черноморскую навигацию и, соответственно, торговлю лишь после 1268 г., даты заключения византийско-венецианского договора. Первые венецианские поселения возникли в Трапезунде незадолго до 1291 г. Первый известный хрисовул Великих Комнинов, даровавший привилегии венецианцам, датируется 1319 г.21. Генуэзцы были более активны на начальных этапах своей колонизации Причерноморья. Широкое проникновение генуэзцев в Черное море, по всей видимости, началось сразу после падения Латинской империи (лето 1261 г.). Генуэзские поселения на черноморских берегах возникают очень скоро после 1261 г.: в 1266– 1270 гг. в Каффе и в 1274 г. в Судаке. Генуэзская фактория в Трапезунде возникла, по всей видимости, уже до 1288 г. Первый из сохранившихся великокомниновских хрисовулов, даровавших привилегии генуэзцам, датируется 1314 г.22. Разрешение этого противоречия (слишком раннее появление итальянцев в сельской Мацуке в сравнении с началом итальянской торговой активности в Причерноморье), возможно, содержится в недавней гипотезе Давида Якоби, пересмотревшего традиционную хронологию. По мнению исследователя, уровень венецианской торговой активности в Причерноморье (как в Южном, так и в Северном) после 1204 г. был весьма высок. Венецианцы регулярно посещали Причерноморские порты и товарооборот был значителен. Проблема заключается в том, что, по ряду объективных причин, не сохранилась документация торговой активности венецианцев в Черном море для 1204–1261 гг. Вопреки скудности сохранившихся документов, судя по косвенным данным, подробно обсужденным Д. Якоби, в этот период венецианцы в полной мере пользовались доступностью для них Черного моря, активно плавали там и торговали23. Гипотеза Д. Якоби хорошо согласуется с обсуждаемой тут итальянской антропонимикой Вазелонских актов. Если Д. Якоби прав и венецианцы, действительно, были активны в Черном море в этот период, то итальянцы, поселившиеся в Мацуке в первой половине XIII в., скорее всего, были венецианцами или теми итальянцами из других областей Италии, которые участвовали в венецианской торговле в Причерноморье.
638
21
Карпов С.П. История Трапезундской империи. С. 229–230.
22
Там же. С. 276–278.
23 Jacoby D. The Economy of Latin Constantinople, 1204–1261 // Urbs Capta. The Fourth Crusade and its Consequences / Ed. A. Laiou. Paris, 2005. P. 200–209. Р. М . Ш у к у р о в
Понтийские латиняне В связи с латинянами Понта следует привести одну небезынтересную в данном контексте параллель из более позднего османского материала. По данным дефтера 1487 г. в Трабзоне/Трапезунде насчитывалось около 82 христианского населения при общей численности 1450 домов, из которых 957 домов были греческими, 186 армянскими, 49 итальянскими (45 генуэзских и всего 4 венецианских)24. Мусульманских же домов было 258 (почти 18 ). Таким образом, среди христианского населения греков было 80,3 , армян — 15,6 , а итальянцев – 4,1 . Как справедливо отмечал Н. Бельдичеану, скорее всего, численность латинян в Трапезунде до османского завоевания в 1461 г. была еще большей25. Интересно, что, согласно османскому дефтеру 1523 г. (т.е. составленному чуть больше чем через три десятилетия после 1487 г.), только 15 населения Трабзона было мусульманским, а остальные 85 были христиане. В составе христианского населения насчитывалось 69 греков, 15 франков (efrenc) и 15 армян26. Соотношение двух последних групп христианского населения весьма знаменательно: латинян-франков (преимущественно итальянцев, надо думать) было столько же, сколько и армян, традиционно многочисленных в этом регионе. По сравнению с переписью 1487 г. франков в Трабзоне стало к 1523 г. больше почти в 4 раза за счет сокращения греческого населения, а численность армян и мусульман осталась примерно той же. Резкое увеличение численности итальянцев, возможно, было связано с повышением активности венецианцев в Причерноморье в конце XV и в первой трети XVI в.27. Очевидно, что возникновение франкской общины в османском Трабзоне/ Трапезунде восходит к доосманским временам и, возможно, к первой половине XIII в., как это было показано выше. Однако в османских дефтерах речь идет именно о тех «франках», которые сохраняли собственную идентичность и не 24 Beldiceanu N. L’empire de Trébizonde à traverse un registre ottoman de 1487 // AP. 1979. T. 35. P. 57– 58. О населении Трапезунда в XV в. см. также: Lowry H. The Ottoman Tahrir Defters as a Source for Urban Demographic History: the Case Study of Trabzon (ca. 1486–1583). A diss. ... Un. of California. Los Angeles, 1977; Lowry H. Trabzon ehrinin islamla ması ve türkle mesi: 1463–1583. Istanbul, 1981. 25
Beldiceanu N. L’empire de Trébizonde. P. 58.
26 Jennings R.C. Urban Population in Anatolia in the Sixteenth Century: A Study of Kayseri, Karaman, Amasya, Trabzon, and Erzurum // International Journal of Middle East Studies. 1976. Vol. 7. N. 1. Jan. P. 43. 27 См., например: Theunissen H.P.A. Ottoman-Venetian Diplomatics: The cAhd-names. The Historical Background and the Development of a Category of Political-Commercial Instruments together with an Annotated Edition of a Corpus of Relevant Documents // EJOS. 1998. Vol. 1. N. 2. P. 373, 381, 395, 402, 420, 638–639: Трапезунд/Трабзон неизменно фигурирует в договорах между османами и венецианцами, заключенных в 1482–1521 гг. Латиняне в сельской Мацуке
639
слились с местными греками или армянами. То же можно сказать и о многочисленных итальянцах при дворе Великих Комнинов, о которых шла речь выше. Такие знатные итальянцы как Гавино де Мари и Сорлеоне Спинола, Микеле Алигьери, Николо Дориа, Доменико д’Аллегро, Джироламо ди Негро, поступив на службу к Великим Комнинам или выполняя их поручения, по всей видимости, не теряли своей, отличной от греков этнической, религиозной и культурной идентичности. Следует отметить, что нерасположенность латинян из высших и средних слоев к бракам с греками вполне явственно проявилась в западновизантийском регионе (на Балканах, островах Эгейского моря, Кипре)28. Данных такого рода в отношении Трапезундской империи слишком мало для однозначных заключений, однако приведенные примеры скорее свидетельствуют в пользу того, что и тут итальянцы из высших и средних классов не были склонны натурализовываться на византийских территориях29. Обсуждаемая же нами группа ассимилированных латинян-крестьян представляет собой принципиально иной феномен. Латиняне из Таблицы 2, принадлежа к низшим классам, полностью слились с местным населением, потеряв собственную «латинскую» идентичность. Об их близких итальянских корнях свидетельствуют лишь их прозвища. Феномен ассимилировавшихся с греками простолюдинов-франков хорошо известен для других регионов византийского мира. На Балканах их называли гасмулы или васмулы (γασμοῦλοι, βασμοῦλοι). Георгий Пахимер говорит о них: «что до гасмулов — как зовут метисов (συμμίκτους) на итальянском языке, ибо они произошли от римлян и латинян…»30. В другом случае Пахимер дает еще более однозначную характеристику: «гасмулы, жившие в городе (Константинополе), которых римлянин назвал бы полукровками (διγενεῖς) и которых родили римские женщины италийцам…»31. Таким образом, гасмулами именовали детей смешанных итальяно-греческих браков. В XIII в. византийцы использовали гасмулов как моряков32. Носители романских и германских имен 28 Jacoby D. The Encounter of Two Societies: Western Conquerors and Byzantines in the Peloponnesus after Fourth Crusade // The American Historical Review. 1973. Vol. 78/4. P. 873–906. 29 Карпов С.П. Латинская Романия. С. 143. См. также показательные примеры из повседневной жизни, демонстрирующие нежелание итальянских торговцев оседать на чужбине и «натурализовываться» там через браки: Там же. С. 199–206 (= Он же. Иск брата Георгия: неизвестные документы Генуэзской судебной курии в Трапезунде // ВВ. 1992. Т. 53. С. 171–176). 30 Georges Pachymérès. Relations Historiques / Ed. A. Failler. Paris, 1984–2000. T. 1–5. III. 9 (T. 1. P. 253. 10–11). 31 Ibidem. IV. 26 (T. 2. P. 401. 25–26).
640
32 Makris G. Die Gasmulen //Θησαυρίσματα. 1992. Vol. 22. S. 44–96. См. также: Tafrali O. Thessalonique au quatorzième siècle. Paris, 1913. P. 43–44; Geanakoplos D. Emperor Michael Palaeologus and the West (1258–1282). A Study in Byzantine-Latin Relations. Cambridge, 1959. P. 126–127; Ahrweiler H. Byzance et la mer. Paris, 1966. P. 397ff.; Vryonis S. Byzantine and Turkish Societies and Their Sources of Р. М . Ш у к у р о в
встречались и в сельской Македонии в крестьянской среде; они, вероятно, были потомками поселившихся там западноевропейцев33. Что же касается носителей романских имен из Мацуки, то вполне вероятно, что часть из них действительно были отпрысками смешанных браков. По крайней мере, в одном случае это удостоверяется совершенно однозначно. Упоминавшийся выше Паскал родился от брака между Иоанном Сантилом, который, скорее всего, был ассимилированным латинянином, и Ириной Лахонопулос — судя по имени, местной гречанкой (см. № 13–14). Возможно, что потомком смешанного брака являлся и Георгий Валенчак (№ 6), чье имя зафиксировано в 1344 г. и который, следовательно, был младше Валенчаков XIII в. на одно, два или даже три поколения. Таким образом, Паскал и Георгий Валенчак были, вероятно, представителями слоя понтийских греко-итальянцев, которые соответствовали гасмулам западновизантийского региона. (Хотя мы не знаем, имели ли понтийцы какое-либо специальное обозначение для таких греко-латинских метисов.) Вместе с тем нельзя исключать, что большинство из упомянутых в списке лиц были поселенцами первого поколения и не являлись, как Паскал или Георгий Валенчак, отпрысками смешанных браков. Скорее всего, все обсуждаемые нами латиняне принадлежали к низшим классам из числа как наемников-солдат, так и простонародья, связанного с черноморской навигацией и торговлей. Таким образом, латиняне в Трапезундской империи были представлены двумя группами: 1) итальянские торговцы, наемники и официалы, сохранившие свою идентичность и не сливавшиеся с местным населением, и 2) часть итальянцев из низших классов, поселившаяся на территории империи и полностью ассимилировавшаяся с греческим населением. Вопрос о путях проникновения итальянцев в сельскую Мацуку в первой половине XIII в. на данный момент остается открытым и требует дальнейшего исследования. Окончательное решение этого вопроса зависит от уяснения характера и масштабов венецианского присутствия в Южном Причерноморье в период с 1204 по 1261 г. Дальнейшее выявление итальянских имен в антропонимике сельского и городского населения Трапезундской империи, несомненно, внесет лепту в разрешение этих вопросов. (Московский государственный университет, Москва, Россия) Manpower // Studies on Byzantium, Seljuks, and Ottomans: Reprinted Studies. [Byzantina kai Metabyzantina. Vol. 2]. Malibu, 1981. N. 3. P. 134–135; Balard M. La Romanie génoise (XIIe — début du XVe siècle). Roma; Genova, 1978. T. 1. P. 320ff; Jacoby D. Les Vénitiens naturalisés dans l’Empire byzantin : un aspect de l’expansion de Venise en Romanie du XIIIe au millieu du XVe siècle // TM. 1981. T. 8. P. 217-235; Карпов С.П. Латинская Романия. C. 33.
641
33 Laiou-Thomadakis A.E. Peasant Society. P. 112–113. Латиняне в сельской Мацуке
Rustam Shukurov
The Latins in Rural Matzouka in the Thirteenth–Fifteenth Centuries
T
he acts of the Vazelon monastery contain a number of Italian personal names indicating physical presence of Italians in the rural Pontos. Some of Italians had settled in Matzouka as early as by 1260 or probably even earlier by 1254. It means that the Italian settlers had appeared in Matzouka before the time when the Genoese and Venetian colonization of the Black Sea started in the second half of the thirteenth century. The list of Italian names comprises naturalized Latins only who seemingly adopted the local Orthodox Christianity and settled in the Empire of Trebizond as the subjects of the Grand Komnenoi. Their assimilation with the predominant local Greek population is also reflected by the fact that their baptismal names were purely Greek. Most persons listed very likely were peasants and landowners and seem to have been fully integrated into the local peasant society. While our imagination portrays an Italian in the Black Sea region predominantly as a merchant or a mercenary (that is as a foreigner who rarely mixes with the locals), the present analysis shows that some of Italians might have completely adapted themselves to the local life. Consequently, there can be distinguished at least two groups of Italians living in the Empire: 1) the community of the Italian officials, merchants and mercenaries who lived mostly in the cities and kept their Italian identity; 2) a fraction of fully assimilated Italians who settled in the Empire on permanent basis, adopted Orthodoxy and married local women.
642
(Moscow State University, Moscow, Russia) Р. М . Ш у к у р о в
Часть IV
Другие берега
V.A. Arutyunova-Fidanyan
Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life in the 10th and 11th Centuries1
T
he thousand-year-long relations between Byzantium and Armenia (inherited from Rome) were, in a certain sense, unique. At different times, Armenia was an eastern neighbor of the Empire, its vassal country in the East, and a part of Byzantium’s eastern provinces. The political boundaries between Armenia and Byzantium were always mobile, while the cultural ones — transparent. Thanks to the efforts of Byzantinists and Armenologists, it has become almost a cliché that no other state ever exerted such a profound influence on all the aspects of Armenian life as Byzantium, while the Armenians, in their turn, were playing a considerable role (maybe the second most important after the Greeks) in the political, social and cultural life of the Empire. An immense literature is devoted to Armenians in Byzantium 2 and 1 Настоящее исследование проводилось в рамках проекта, поддержанного РФФИ (№ 05-06-800-90а), и является расширенным вариантом выступления автора на XXI конгрессе византинистов в Лондоне (август 2006 г.) в секции «Occidentalism and Orientalism», организованной А. Колиа-Дермитзаки и Р.М. Шукуровым.
2 Adontz N. Études arméno-byzantines. Lisbonne, 1965; Idem. Armenia in the Period of Justinian / Transl. with partial revisions by N.G. Garsoïan. Lisbon, 1970; Charanis P. Ethnic Changes in the Byzantine Empire in the Seventh Century // Idem. Studies on the Demography of the Byzantine Empire. London, 1972. P. 25–44; Idem. The Armenians in the Byzantine Empire // Idem. Studies... P. 196–240; Каждан А.П. Армяне в составе господствующего класса Византийский империи в XI–XII вв. Ереван, 1975; Арутюнова-Фиданян В.А. Армяне-халкидониты на восточных границах Византийской империи (XI в.). Ереван, 1980; Garsoïan N.G. The Problem of Armenian Integration into the Byzantine Empire // Studies on the Internal Diaspora of the Byzantine Empire / Ed. by H. Ahrweiler and A. Laiou. Washington, D.C., 1998. P. 53–124. See bibliography ibidem. About personalities see for example researches of G. Dédéyan, Hr. Bartikyan, Ch. Cheynet, W. Seibt et others. Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life
645
to Byzantine presence in Armenia3 (that is, to personalities and military-political history), as well as to the confessional and hierarchical disagreements between the Armenian Church and its Byzantine counterpart 4 , but there are practically no studies concerning the Armenian impact on Byzantium, and in particular concerning the changes in the socio-administrative structure and the socio-political thought of the Empire brought about under the influence of Armenian administrative institutions and ideological forms. In my opinion, these problems can be at least partly resolved by applying a concept, according to which there existed a unique civilizational type in the zone of contacts between the Byzantine and Armenian substrates, the merger of which had produced a new social model, that is a «synthetic contact zone»5. As I have shown in my recent publications, there were the following two stages of the Armenian-Byzantine contact zone: the sixth to seventh, and the tenth to eleventh centuries, respectively. All crucial socio-economic and spiritual processes, which took place in the contact zone, were determined by the synthesis of Armenian and Byzantine social, political and economic institutions and forms of the ideology. Transformation of these institutions led to the acquisition, by them, of a certain new quality. Thus, the genesis and functioning of the contact zone need the existence of common space and common time, several decades or even centuries could pass before the synthetic phenomena could arise. Hence the factor of time is vital for the formation of the contact zone6. Byzantine Armenia in the late sixth through seventh and in the tenth through eleventh centuries was a territory, characterized by the following features: common 3 История армянского народа. Ереван, 1984. Т. 2. С. 111–302; Ереван, 1976. Т. 3. С. 427–468; Юзбашян К.Н. Армянские государства эпохи Багратидов и Византия IX–XI вв. М., 1988; Арутюнова-Фиданян В.А. Армяно-византийская контактная зона (X–XI вв.). Результаты взаимодействия культур. М., 1994; Даниелян Э.Л. Политическая история Армении и Армянская Апостольская Церковь (конец VI–VII в.). Ереван, 2000. Especially, see bibliographical sections of these studies. 4 See for example the modern works: Inglisian V. Chalkedon und die armenische Kirche // Das Konzil von Chalkedon. Geschichte und Gegenwart. Frankfurt am Мain, 1953. P. 361–417; Sarkissian К. The Council of Chalcedon and the Armenian Church. London, 1965; Kricorian М. The First Ecumenical Councils and their Significance for the Armenian Church // The Greek Orthodox Theological Review. 1971. T. 16. P. 193–209; Carsoïan N.G. Church and Culture in Early Medieval Armenia. Aldershot, 1999; Eadem. L’Eglise arménienne et lе Grand Schisme d’Orient. Louvain, 1999. Especially, see bibliographical sections of these studies. 5 Арутюнова-Фиданян В.А. Армяно-византийская контактная зона; Она же. «Повествование о делах армянских» (VII в.). Источник и время. М., 2004.
646
6 Arutyunova-Fidanyan V. The Contact Zone — the term and the conception // Armenia and Christian Orient. Yerevan, 2000. P. 183–184. V. A . A r u t y u n o v a - F i d a n y a n
space with the Empire, common state structures, the interaction of populations, the authority of the Chalcedonian Church, the integration of cultures. In the tenth through eleventh centuries most of Armenia was included into Byzantium (the territories from Taron in the west to the kingdom of the Bagratids of Shirak in the east, from Southern Taik in the north to Vaspurakan in the south). The consequent enlargement of this zone by lands in Mesopotamia, Syria and Cilicia is associated with the arrival there of Armenian settlers, thanks to whom the ethnic, social-economic, confessional and cultural outlook of these provinces converged to some extent with that of the lands of Great Armenia. The riddles of this seemingly well-researched period of Armenian history (the «bloodless» actions involving the annexation to the Empire of some Armenian political formations; the absence of anti-Byzantine uprisings in Armenia, which was virtually shaken by powerful anti-Persian and anti-Arab upheavals; the slow pace of Byzantine expansion into Armenian territories, especially surprising by contrast with the unexpectedly rapid conquest of all Byzantine eastern provinces by the Seljuks; the resettlement, in Byzantium, of the Armenian ruling elite and the simultaneous appointment of representatives of the Armenian Chalcedonian aristocracy to the key posts in the eastern provinces; the confrontation between the Byzantine (Diophysite) Church and the Armenian (Monophysite) Church, and the unexpected frequent episodes of approchement between them, which could not be explained by political collisions alone) can be solved only within the framework of examining the Armeno-Byzantine contact zone. The basic unit of economic and political life in Byzantine Armenia — the patrimonial estate, which formed the basis of the Armenian Kingdom and remained intact in the course of all the conquests — became the economic substratum of the contact zone. On the one hand, the Byzantine economic institutions (pronoia, charistikia, excussia) penetrated into Armenia, and on the other hand the new territories turned out to be the leaven of social tendencies, influencing the development of the feudal institutions of the Empire. Apparently, a certain convergence of Byzantine and Armenian institutions did take place. For example, the institution of excussia (immunity) did not undergo any considerable changes in the course of its introduction in Armenia where it became completely fitted in the relationships of supremacy and submission, while the tax policy of Byzantium was formed in the categories of Armenian economic life. In the process of Byzantium’s eastern expansion, there emerged the necessary preconditions for the disintegration of the theme system: stratification among the stratiots, the transformation of the kataphractes into a new native aristocracy, which Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life
647
coexisted, in the new territories, with the large seigniors who had no connections with the communes. Byzantium’s eastern expansion not only provided her with new possessions, but also radically influenced the social changes which were taking place in the Empire, especially after Armenian kings and princes (the Arċruni, the Bagratids, the Pahlavuni, etc) had been resettled with their warriors and part of the population in the provinces of Asia Minor. The way of life introduced into Byzantium’s limitrophes of Asia Minor by the Armenian rulers had undoubtedly enriched the socio-administrative life of the eastern provinces of the Empire by a number of features typical of a highly developed and traditionally settled feudal society: the brothers Mandal (apparently, high officials of the Empire) waged a full-scale feudal war against Gagik of Ani. Armenian princes (Hachatur, Taronites, Aspiet, etc.) became functionaries of the Byzantine administration, while the Empire’s officials obtained the status of vassal princes. The intermediate status between that of semi-independent vassals and that of officials was held by a number of Armenian rulers (the Pahlavuni, Tatul, etc). The Armenian princes and the imperial officials similarly held the dual status of the Toparchs. The tolerance expressed by the Byzantine Empire towards the imperial districts in Asia Minor, which were «feudally» ruled by Armenian princes sometimes, helped Byzantium to maintain its influence in a number of these territories in the difficult situation of wars with the Arabs, the Seljuks and the Crusaders. On the other hand, the feudal lords, while gaining in strength, gradually became almost entirely independent of the Empire (Philaret Varažnuni). The Rubenids, for example, brought the centrifugal aspirations of the Cilician Armenian feudal lords to their logical conclusion7. In the contact zone, the influence of the Orthodox Armenian community grew significantly. The Ortodox Armnenians preserved their native tongue and culture, while mastering of two more languages, predetermined bу their confession, made them responsive to the cultural influence of Byzantium and Georgia. It also explains their confessional tolerance at the state-level, when the representatives of the ArmenianChalcedonian nobility played the leading role in the Byzantine administration of the contact zone (domestikoi, doukai, strategoi etc.). The Armenian-Chalcedonians organically merged with the world of the East-Christian Orthodoxy, which resulted in their wide-spread international relations, in the solidarity with the Byzantine universalism. Culture of the ArmenianChalcedonians with its synthesis of three traditions — Armenian, Greek and
648
7 Арутюнова-Фиданян В.А. Армяно-византийская контактная зона. С. 14–25. V. A . A r u t y u n o v a - F i d a n y a n
Georgian оn the Armenian national soil was а type of open culture — rare in the Middle Ages. Researchers studying the history of the Byzantine Empire and medieval Armenia always considered the relationship between these countries as hostile. For both Armenia and Byzantium, the role of reliable centuries-old «instruments of alienation» was played bу contradicting confessional and state interests. There are endless examples of dogmatic recriminations and stereotypical ethnic insults in Greek and Armenian medieval sources. Маttcēоs Urhayecci, for example, was convinced, that the Romans had strived not only to destroy the Armenian Kingdom, but also to eradicate the Armenian confession. Therefore the perception of the Imperial State and faith оn the part of the Armenian historiographers of the seventh, tenth and eleventh centuries is surprising and mysterious. Armenian medieval historiographers, scholars-monks (vardapets), who belonged to the intellectual elite of Armenian society, were closely linked with the ruling houses and the top clergy of the country. They were the creators of the ideas concerning the Byzantine Empire. Their desire to introduce the lands of Armenia into the sphere of Byzantine political influence was logically interwoven into their doctrine with the introduction of Byzantine ideological values into Armenian social and political thought. All these factors determined the creation of а positive image of Byzantium as а legal suzerain of the Armenian kingdom and the only supporter of the Armenians in the struggle against the Persians, Arabs and Turks. Therefore they purposefully diminished the influence of two major «instruments of alienation», political and confessional, which divided Byzantium and Armenia. What is more they see ideal rulers in the persons of the Byzantine emperors8. The Armenian historiography of the tenth and eleventh centuries also accepted such crucial for Byzantine political thought ideas and concepts as the divine origin of the emperor’s power, «political orthodoxy», «order» and correlation of the Kingdom of Heaven and the Kingdom of Earth. Their works signifies а new stage of Armenian historiography also from the point of view of an adequate perception of the Byzantine ethno-political terminology (capital of the Romans — Constantinople — is а spiritual center of the Byzantine Empire, and the latter — the successor of the Roman Empire, which has suzerain rights fоr numerous peoples and tribes)9. 8 Арутюнова-Фиданян В.А. «Повествование о делах армянских». С. 78–98; Арутюнова-Фиданян В.А. Армяно-византийская контактная зона. С. 93–141; Arutyunova-Fidanyan V.A. Image of Byzantium in the Armenian World in the X–XII centuries // Byzantium: Identity, Image, Influence. XIX International Congress of Byzantine Studies. Major Papers. Copenhagen, 1996. P. 74–86. 9
Арутюнова-Фиданян В.А. Армяно-византийская контактная зона. С. 141–150. Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life
649
In the message of Yovhannēs Drasxanakertcci to Constantine VII Porphyrogenitus, the Emperor of Byzantium is second to God. The Catholicos foresees that «our Armenian people will be „kazmeal” first by God and then by God’s will and yours», while the verb «kazmel» means «to create, to build over, to put in order»10. In the early tenth century, it was desirable for Armenian medieval historians to sее the Armenian lands incorporated bу the «Greek country», Greek viceroys — among the Armenian naxarars and Armenian possessors taking office in the Byzantine eastern provincial administration; they also demonstrated а certain degree of tolerance towards the imperial Orthodoxy; in the late tenth century and during the eleventh century, these phenomena were perceived аs something natural and habitual. At that time, the complex of ideological and political concepts, formed in Byzantium, exerted strong influence оn the native socio-political theory of the Armenians. It can be assumed that the positive image of the Byzantine Empire, formed by the earlier historiography (7th c.) and included in Armenian mentality, helped to profoundly transform the political, social and cultural life of both countries in the 10th and 11th centuries. It was exactly at the point where the mental space overlapped with real-life space that the Armeno-Byzantine contact zone did exist. Armenian social thought became free of the influence of Byzantine ideological values during the period of destruction of the Armenian-Byzantine contact zone, which collapsed under the Seljuk pressure, when Byzantium began to estrange itself from the Armenian World. And since the end of the eleventh — early twelft h century, the image of Byzantium had become completely negative in every aspect (the state, ethnos, confession, ideology, personalities). The evolution of the positive image of Byzantium relates to the genesis and functioning of the contact zone, while its negative modification, which has spread over to modern Armenian historiography relates to its collapse11. The Armenians of Byzantine sources represent a complex and by far insufficiently investigated problem. In Sp. Vryonis’ article «The Byzantine Images of Armenians», these sources are considered widely, both in time (the 4th–15th centuries) and context (monuments of historic thought, theological treatises, rhetorical and poetical works, hagiography and epistolography)12 , and their analysis has brought the researcher to the conclusion that the polemical dogmatic trea10 Yovhannu Katcolikosi. Patmutciwn Hayocc. Tciflis, 1912. P. 283. 11 Арутюнова-Фиданян В.А. Армяно-византийская контактная зона. С. 138–141.
650
12 Vrionis Sp. Byzantine Images of the Armenians // The Armenian Image in History and Literature. California, 1981. P. 65–81. V. A . A r u t y u n o v a - F i d a n y a n
tises of Byzantine authors frequently extend the hatred towards the Armenian Church to the Armenians themselves. The biased attitude towards the Armenians spreads from theological literature to lay literature (Cassia’ poetry). At the same time, the Life of St. Mary the New places an Armenian woman among the ranks of Byzantine martyrs and saints. When analyzing the information on Armenian-borne emperors and military commanders, officials and clerics, Sp. Vryonis comes to the conclusion that there was no single image of the Armenians in Byzantine written sources, and that these persons were appreciated in accordance with the social, economic, political and, first of all, confessional position of the creator of a monument 13. A. Sharf considers the actions of Alexius I with regard to the Armenians (Monophysites and Paulicians), and affirms that in the reign of Alexius and other Comnenoi, Byzantine attitude towards the Armenians was generally hostile; however, at the same time he notes a certain tolerance towards those ethnic Armenians, who were high in the social scale of the Empire14. No simple enumeration of source data can bring anybody to any justified conclusions. The Byzantine Empire was unified not by an ethnos but by statehood and confession, and those Armenians who pledged their allegiance to the Empire and adopted the Chalcedonian creed were identified with and sometimes were even called «Romans»15. Naturally, those Byzantine authors, who were the creators and convinced supporters of «political orthodoxy»16, were always hostile to the faith of the Armenian Church and to the heretics (Paulicians and Thondrakits), while being sufficiently loyal to Orthodox Armenians. They also disapproved of the Armenian lords who had «slipped away», in the words of Constantine Porhyrogenitus, from Emperor’s authority, but greeted their return to the «Roman fold» (DAI. 43/9– 6)17, which was a widespread phenomenon in the period of the contact zone’s genesis and existence. The «Transcaucasian dossier» of Constantine Porphyrogenitus’ treatise considers the Armenian rulers to be vassals of the Empire, and introduces them into the 13
Ibidem. P. 69–75.
14 Sharf A. Armenians and Byzantines in the time of Alexius I Comnenus // Confrontation and Coexistence. Ramat-Gan (Israel), 1984. P. 101–122. 15 Arutyunova-Fidanyan V.A. The Ethno-Confessional Self-Awareness of Armenian-Chalcedonians // REA. 1988–1989. T. 21. P. 345–363. 16 Хвостова К.В. Особенности византийской цивилизации. М., 2005. См. гл. 4 «Сакральный характер византийского социума». С. 83–107. 17 Constantinus Porphyrogenitus. De Administrando Imperio / Ed. by Gy. Moravcik. Washington, 1967. Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life
651
system of «spiritual» and family relations («sons» and «friends» of the Byzantine Emperor), and also into the system of the highest titles accorded by the Emperor to his representatives. The «Transcaucasian dossier» strictly outlines the geographical borders of the region on which the Empire’s attention in the East is predominantly focused, notes the most potentially important cities and fortresses located along the routes of trade and war (Theodosiopolis, Artanoudž), describes the fi nal stages of the ArabByzantine confrontation. Included into the fabric of the narration are not only the realities of the Armenian world, but also some ideologems (the legend about the origin of the Bagratids (45/1–14), the axiom regarding the precedence of the Bagratids of Širak with respect to other Transcaucasian rulers, the recognition of Byzantium as the only ally in the struggle against the eastern neighbors (the Emperor Heraclius and the first Wars for the Cross — 45/22–26). The titled diplomatic agents, representatives of the Armenian Chalcedonian aristocracy, are named in DAI as «translators-Armenians». Being Orthodox Armenians with a knowledge of the Greek language which had been long adopted by the aristocracy and clerics of Armenia’s Chalcedonian community 18, they became organically included in the Byzantine aristocracy. Some of them were equally close to the ruling dynasty of Byzantium and to the princely families of Armenia. They conducted «translation» in the broadest meaning of this word — as a «translation» of culture19. Strictly speaking, the image of Armenia, as it is presented in DAI, cannot be characterized as a purely Byzantine portrait, because it was depicted by Armenians at the Emperor’s service. Nevertheless, the perception of the Armenian lands as an integral part of the Empire, and of the Armenians as the subjects of the Byzantine Emperor, became firmly ingrained in Byzantine mentality. In the 11th century, the Armenian aristocracy became an important component of the Byzantine ruling class, amounting to between 10 and 15 percent thereof. It was common for Armenian aristocrats to establish conjugal unions with the most prominent families of the Empire and to acquire considerable landed property. Their administrative functions were predominantly military, and in this capacity they served in Italy, in the Balkans, and especially in the East. Armenian communities 18 Арутюнова-Фиданян В.А. «Повествование о делах армянских». С. 19–36; Constantinus Porphyrogenitus. De Administrando Imperio. Ch. 43–46.
652
19 Арутюнова-Фиданян В.А. «Закавказское досье» Константина Багрянородного. Информация и информаторы // ВО. СПб., 2006. С. 5–18. V. A . A r u t y u n o v a - F i d a n y a n
sprang up throughout the Empire served in the army, resided in major cities and led monastic life in Byzantine monasteries. Scylitza and Attaleiates, witnesses of the incorporation of Armenian lands into the Empire, consider Armenian rulers as vassals of Byzantine emperors. This traditional opinion on the part of Byzantine historians is reflected in the passages concerning the handing over, by Armenian rulers, of their lands to Byzantium in exchange for some lands deeply inside the territory of the Empire. And from this moment onwards, the Armenian lands, dissolved in the military-administrative districts of the Empire, disappear as a separate entity distinct from Byzantium. And neither these lands, included into the military-administrative districts, nor their governors (even when come from the midst of local rulers), nor their population were perceived by the Byzantines as something alien, because in the eyes of the Byzantines the Armenians had become Romans in terms of both their confession and citizenship. In other words, the fundamental «instruments of alienation» (State and confession) were being increasingly leveled in the eleventh-century Byzantine sources, to be augmented by the «instruments of expropriation», which emphasized the introduction of Armenia and the Armenians into the Byzantine political and ideological space. The only surviving copy of the manuscript of Cecaumenos’ «Strategikon» is «escorted» by several works aimed against the Armenian heresy, that is, against Monophysitism, while the attitude towards the Armenians reflected in the text of the copy itself is rather friendly, which can be explained not only by the origin of Cecaumenos. Usually, Byzantines did not recognize the rulers of their neighbors to be equals of the Byzantine Emperor, therefore Cecaumenos’ defi nition of the Vaspurakan King Senekerim as «a basileus and a descendent of a basileus» looks quite unexpected20. The affinity of Cecaumenos, Scylitza and his Continuer to Armenian Chalcedonian circles is beyond any doubt21. Attaleiates also originated from Asia Minor, and it was exactly in the works of these historians that the new paradigm of the Emperor, the ideal of the warrior-emperor, was beginning to be formed. The development of eleventh-century social thought related to the establishment of the social ideology of the military aristocracy found its continuation in the works of Nicephorus Bryennius and Anna Comnena. The aristocratization 20 Кекавмен. Советы и рассказы / Подготовка текста, введ., пер. и коммент. Г.Г. Литаврина. СПб., 2003. С. 298. 21 Каждан А.П. Рецензия на: Joannes Scylitzae Synopsis historiarum. Berolini et Novi Eboraci, 1973 // ИФЖ. 1975. № 1. С. 207–208. Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life
653
of Byzantine society in the 10th and 11th centuries was eliminating the «vertical social mobility», thus acquiring the sense of an ideological postulate and being consolidated in political doctrine 22. All the above-mentioned authors paid much attention the military events on the eastern frontiers, and their works reflect «the image of an Armenian»: a vassal, a military leader, a person close to the emperor, or even an emperor ascending the throne (Gregory Pacurianos as presented by Anna Comnena); that is, there emerges an image not of an «alien» world, but of a rather congenial one, which conduces to the establishment of the feudal virtues — new to the «Romans» (at that stage of the development of social thought), but inherent in the Armenian world. The minor districts being recaptured by the Armenians in the 10th century, as well as those within the area populated by the Armenian ethnos, were called «themes» and were sometimes included in the large «Roman» themes (such as Mesopotamia)23. The term «theme» disappeared when the Empire began its expansion into the lands of Central Armenia. In the late 9th century, the Bagratids of Širak resurrected Armenian statehood, but not the unified Armenian kingdom. The Armenian state formations, emerging in the course of the elimination of Arab domination in the territory of Armenia, were mediaeval monarchies headed by a king or a prince (Great Armenia, Vaspurakan, Taron, etc). Nevertheless, the Širak Bagratids, azgapets of the House of Bagratids, declared themselves Shahanshahs and suzerains of all Armenian kingdoms and principalities. A number of researchers hold the opinion that the feudal fragmentation of Armenia and the resulting feuds did not exclude the possibility, that the Armenian kingdoms and principalities, unified by their ethnos, language and culture, could comprise a certain feudal federation24. According to «Armenian Geography» written in the 7th century, historical Armenia consisted of fifteen large regions (ašxarhs). In the Armenian sources dating to the 10th and 11th centuries, the term «ašxarh» (land, country, territory) also denotes the regions incorporated in the Empire during this period, while in the Byzantine 22 Kazhdan A. Certain Traits of Imperial Propaganda in the Byzantine Empire from the Eighth to the Fifteenth Centuries // Preaching and Propaganda in the Middle Ages: Islam, Byzantium, Latin West. P. 1983; Чичуров И.С. Традиция и новаторство в политической мысли Византии конца IX в. // ВВ. 1986. T. 47; Idem. Политическая идеология средневековья. Византия и Русь. М., 1990. P. 98–104; Kazhdan A. The Aristocracy and the Imperial Ideal // The Byzantine Aristocracy IX to XIII centuries. Oxford, 1984. P. 45. 23 Арутюнова-Фиданян В.А. Административные перемены на востоке Византии в X–XI вв. (К вопросу о кризисе фемного строя) // Византийская цивилизация в освещении российских ученых. М., 1999. С. 7–19. See bibliographical section in: Ibidem.
654
24
Арутюнова-Фиданян В.А. Армяно-византийская контактная зона. C. 17 сл.
V. A . A r u t y u n o v a - F i d a n y a n
sources of the same time these territories are denoted by the term chora (χώρα or χῶραι). The treatise of Constantine Porphyrogenitus is a unique source, which makes it possible to «eyewitness» the emergence of a mechanism, which was to form a new administrative model. Not only was Gregory of Taron a vassal of Byzantium, but he also received, from the Emperor Leo VI, the title of the Strategos of Taron. On his death, the land (chora) of Taron was divided into the «choras» of his sons and the sons of his brother Apoganem. During the process of Taron’s passing to Byzantium, each of the new vassals ceded his «chora» to the basileus of the Romans in exchange for new possessions and titles. It was in the beginning of Constantine Porphyrogenitus’ «Transcaucasian dossier» that a clear distinction was made, for the first time, between the «themes» of the Romans and the newly acquired «choras»25. Also, DAI was the first to mention χωρόπολεις, the central cities of choras (such as Artanudž or Theodosipolis), which vividly reflected the new realities emerging in the Armeno-Byzantine limitrophes. As far as these cities were centers of craft and international trade, their role was by no means limited to being the place of residence of local rulers (DAI. 46/42–48). The Armeno-Byzantine contact zone began to take shape under the heirs of Gregory and Apoganem of Taron. All the territory claimed by the Empire was a «chora», and its individual parts owned by the Bagratids of Širak, Taron and Iveria, as well as by the Kaisites, were also «choras». Inside these «choras», there were minor «choras», which belonged to individual rulers26. Leo the Deacon27 frequently uses the term χώρα with regard to the eastern lands being conquered by Nicephorus Phocas (73, 20) and John Tzimisces (176, 14–21), and to those being the area where the rebel Vardas Skleros conducted his military operations (169, 19, 23–24). In Leo the Deacon’s «History», the difference between the «choras» (from Mesopotamia to Iveria) and the «themes», the latter being the Asian possessions of the Romans, is apparent beyond doubt (170, 14). These territories preserved this terminological designation also in the Byzantine sources of the 11th century. Michael Attaleiates28, when reflecting on the reasons for the victorious advance of the Seljuks, comes to the conclusion that «such an encroachment of the pagans and the annihilation of the peoples subject to the Romans was caused by the wrath coming from God upon the heretics inhabiting Mesopotamia and Iveria up to Lykandos and Melitene: the Armenians and the Hebrews, who confess the Nestorian and Acephalic heresy» (96, 22–97, 5). 25
Constantinus Porphyrogenitus. De Administrando Imperio. Ch. 43/10–12.
26
Arutyunova-Fidanyan V.A. The Armenian-Byzantine Contact Zone. P. 45–48.
27
Leonis Diaconis Caloensis Historiae libri decem / Ed. C.B. Hasii. Bonn, 1828.
28
Michaelis Attaliotae Historia / Rec. I.Bekkerus. Bonnae, 1853. Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life
655
Th is surprisingly informative passage from Michael Attaleiates contains the following information. First of all, the author knows that there exist some lands which are subject to the Romans, though distinct from the Byzantine lands proper: it is the territory from Iveria to Mesopotamia (i.e., the lands of Great Armenia, Iveria, Vaspurakan, Taron and the part of Mesopotamia up to Lykandos and Melitene). He is aware of the fact that these lands are ruled by Byzantine governors, the fortresses have Byzantine garrisons, while local troops are paid from the imperial treasury and can be disbanded or called up again on orders from the Basileus of the Romans (44, 7–15, 18–23; 45, 2–9), but, nevertheless, he never equates them with Roman themes. These territories are populated by heretics, the list of whom is headed by the Armenians-Monophysites. In other words, Michael Attaleiates singles out the new «choras» both territorially and ideologically29. In their turn, Joannes Scylitza30 and the Continuer of Scylitza31 also strictly distinguish Iveria, Mesopotamia (up to Lykandos and Melitene) and the neighboring Armenia (these «choras») from the original lands of the Byzantine Empire. In Cecaumenos’ «Strategikon», the areas administered by a strategos are denoted as both themes and choras; as regards the choras, they are mentioned in connection with the eastern provinces (the passage concerning the commutation of military service in Iveria and Mesopotamia)32. Cecaumenos advises the Basileus that he should visit those «choras» subject to him — both eastern and western: «visit the choras and themes subject to you» and, finally: «let the Roman themes and the χῶραι ἐθνῶν subject to you know that they have a basileus and defender who cares about them»33. The «choras of alien tribes» (mentioned along with the themes), ruled by persons appointed by the basileus, are not just vassal lands or newly conquered territories. They represent a new administrative structure in the east of the Empire. None of the eastern districts of the Empire is ever denoted as a «theme» in the sources dating to the 11th century. The new imperial military-administrative districts are referred to as «choras», while the minor districts situated in the territory of larger ones are denoted as «choras within a chora». In other words, during the period under study, the term «chora» «χώρα», previously rather flexible, became categorically 29 Ibidem. P. 78, 9–16; 147, 16–17; 166, 21; 222, 3–17; 301, 7–24. 30 Ioannis Scylitzae Synopsis Historiarum / Rec. I.Thurn. Berolini et Novi Eboraci, 1973. P. 279, 82–84; 339, 79; 435, 77; 83–84; 436, 12–13; 437, 28–29, 31–32; 438, 62–66, 80; 446, 1, 80;448, 49–51; 460, 12. 31 ῾Η συνέχεια τῆς Χρονογραφίας τοῦ ᾽Ιωάννου Σκυλίτση / Ed. Ε.Θ. Τσολάκης. Θεσσαλονίκη, 1968. P. 112, 24; 131, 16; 137, 4; 141, 1–5. 32 Кекавмен. Советы и рассказы. С. 166, 168.
656
33 Ibidem. P. 312. V. A . A r u t y u n o v a - F i d a n y a n
rigid, to denote a new social model rooted in the federal system of Armenian political formations of the 9th and 10th centuries, which means that the new system, which came into being on the basis of the Armenian socio-economic and ethnic substrate, found its expression in such a traditionally conservative sphere as the Byzantine socioadministrative system and terminology. (Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia)
657 Byzantine Armenia. The Armenian Impact on Byzantine Life
В.А. Арутюнова-Фиданян
Византийская Армения: армянское влияние на византийскую жизнь в X–XI вв.
А
втор исследует богатый материал армянских элементов в византийской жизни, которые до сих пор не подвергались систематическому анализу. Подробно обсуждается значение армяно-византийской контактной зоны как информационного канала, по которому в византийское пространство поступала многообразная информация из Армении. Автор исследует взаимные представления византийцев и армян в X–XI вв. Особое внимание уделяется армянскому влиянию на административную и социальную жизнь Византии. (Российская академия наук, Москва, Россия)
658 V. A . A r u t y u n o v a - F i d a n y a n
Gérard Dédéyan
La collaboration arméno-flamande pendant la quatrième croisade I) Les contacts arméno-flamands avant la quatrième croisade 1) Les données hagiographiques. Des contacts arménoflamands avant la quatrième croisade sont attestés par des sources hagiographiques, particulièrement riches dans le comté de Flandre au XI° siècle. Un certain Macaire — dont le croisé Macaire de Sainte-Menehoulde porte le nom —, présenté comme «archevêque d’Antioche en Arménie», vient en pèlerinage au début du XI° siècle, au témoignage de deux Vitae, au monastère Saint-Bavon de Gand, avec trois compagnons, attiré par le prestige de saint Bavon et de saint Amand, évangélisateurs de la région de Gand au VII° siècle, et peut-être aussi par la réforme bénédictine mise en œuvre par Richard de Saint-Vanne. Victime d’une épidémie de peste, il meurt en 1012. Vénéré sous le nom de saint Macaire de Gand, il fut élevé sur les autels en 1067, en présence du roi de France, Philippe Ier, mineur, et de son tuteur, le comte de Flandre, Baudouin V1. Une source épigraphique, à savoir une inscription sur une pierre placée dans l’église Saint-Barthélemy de Béthune, construite par les seigneurs de Béthune — en Artois, relevant du comte de Flandre — pour abriter les reliques de saint Barthélemy, réputé avoir été apôtre de l’Arménie, mentionne, vingt ans après la mort de Macaire, celle de Joris, moine arménien (chalcédonien) du monastère Sainte-Catherine du mont Sinaï2. Rappelons encore que, dans le comté de Flandre, à Comines, l’on vénérait, depuis le XI° siècle, saint Chrysole — un saint dont l’existence n’a pas de fondement historique — et que la tradition hagiographique faisait venir d’Arménie au III° siècle3. C’est d’Arménie que serait venu également, vers le milieu du IV° 1 Dédéyan G. Les Arméniens en Occident, fin X° — début XI° siècle / Orient et Occident au X° siècle, Actes du Congrès de Dijon (2–4 juin 1978). Paris, 1979. P. 129–130. 2 Ibidem. P. 131. 3 Ibidem. P. 123. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
659
siècle, saint Servais, un juif converti, qui serait le fondateur du premier évêché flamand, à Tongres, siège qui fut ensuite transféré à Maastricht, où il s’était retiré (on y entreprit au XI° siècle, la reconstruction de la cathédrale Saint-Servais). 2) Pèlerinages et collaboration militaire aux XI° et XII° siècles. Les relations politico-militaires avec les Arméniens se nouent à l’époque des croisades. L’un des plus sages et vaillants chefs de la première croisade, Robert II le Hiérosolymitain, fils aîné et successeur du comte de Flandre Robert le Frison (celui-là même qui, en 1087, de retour de pèlerinage en Terre sainte avait promis et, en 1090, apporté son soutien militaire à Alexis Ier Comnène), avait été en contact très direct avec les Arméniens à l’occasion du siège d’Antioche (octobre 1097 — juin 1098). Vers la mi-octobre 1097, peu avant l’arrivée des Francs sous les murs d’Antioche, ce même Robert de Flandre, à l’appel des Arméniens et d’autres chrétiens orientaux (Syriaques jacobites, sans doute), et avec leur coopération, vint enlever la place forte d’Artâh (en Syrie du Nord) à sa garnison turque4. Pendant le siège même d’Antioche par les croisés, le comte de Flandre, entre autres, dut avoir des contacts avec les paysans arméniens qui — à un prix conséquent — ravitaillaient les assiégeants et avec les princes arméniens de Cilicie — Ochin de Lambroun, Kostandin, fils de Roubên, Bazouni — qui envoyèrent également des vivres aux Francs5 ou, peut-être, dans le cas de Kostandin, leur apportèrent leur aide militaire6. A partir de la première croisade également, d’importantes maisons, relevant du comte de Flandre, sont en relations durables ou épisodiques avec les Arméniens: ainsi Baudouin de Boulogne, premier titulaire (1098–1100) du comté francoarménien d’Edesse, et son neveu et successeur Baudouin de Bourcq (1100–1118), l’un et l’autre (emmenant avec eux leurs épouses arméniennes) se suivant ensuite sur le trône de Jérusalem. Leur grand-père et arrière-grand- père est Eustache, comte de Boulogne7 (ce comté marquant la bordure méridionale du comté de Flandre)8. C’est de Jérusalem que le comte de Flandre Thierry d’Alsace qui, entre 1139 et 1165, fit quatre pèlerinages en Terre sainte (y compris sa participation à la deuxième croisade), rapporta quelques gouttes du «Saint Sang»9. Le comte de Flandre, prêtant son aide au roi de Jérusalem eut le prince Roubênien de Cilicie, T‘oros II (1143–1169) comme compagnon d’armes, en 1157, lors de 4 Grousset R. Histoire des Croisades et du royaume franc de Jérusalem. Paris, 2006. T. 2. 3° édition. P. 137–138, Dédéyan G. Les Arméniens entre Grecs, Musulmans et Croisés. Etude sur les pouvoirs arméniens dans le Proche-Orient méditerranéen. Lisbonne, 2003. T. 2. P. 850–852. 5 Dédéyan G. Les Arméniens. T. 1. P. 406–407. T. 2. P. 678–680. 6 Ibidem. T. 1. P. 406–407, 410–411. 7 Amouroux-Mourad M. Le comté d’Edesse (1098–1150). Paris, 1988, passim, et Rüdt-Collenberg W.H. The Rupenides, Hethumides and Lusignans. Paris, 1963. Tableau : The House of the Kings of Jerusalem. 8 Menant Fr., art. Flandre. Les Capétiens, Histoire et Dictionnaire — 987–1328 / dir. Menant Fr., Merdrignac B., Chauvin M. Paris, 1999. P. 861, 862 et carte 863.
660
9
Guide bleu Belgique-Luxembourg. Paris, 1987. P. 268.
Gérard Dédéyan
la conquête de Shayzar, sous le roi Baudouin III, dont il espérait qu’il le ferait comte de Césarée (Shayzar) et de la Terre d’Outre-Oronte10. Le fils de Thierry, Philippe d’Alsace, comte de Flandre (qui devait mourir lors de la troisième croisade, en 1191, au siège de Saint-Jean d’Acre, vint aussi en pèlerinage à Jérusalem, en 1177, d’abord avec le projet de se présenter comme candidat à la succession de Baudouin IV, projet remplacé ensuite par celui de faire épouser aux sœurs du roi, Sibylle et Isabelle, les fils de son cousin Robert de Béthune, qui l’accompagnait11. Il participa, entre autres actions désastreuses, au siège de Hârim (ville de sinistre mémoire en raison du désastre franco-arméno-grec de 1164) aux côtés de Roubên III, prince de Cilicie, du prince d’Antioche et du comte de Tripoli12. 3) Le rôle de la maison de Hainaut. Cependant l’expression la plus accomplie de l’intérêt des comtes de Flandre pour l’Orient (intérêt non seulement politique et religieux, mais aussi économique, puisque, par exemple, avant le milieu du XII° siècle, la production drapière des villes flamandes, par Gênes, gagnait le MoyenOrient)13 est la quatrième croisade (1202–1204), à laquelle prend part le comte de Flandre Baudouin IX, comte de Hainaut également (les deux comtés ayant été réunis à nouveau, après plus d’un siècle, en 1191, la maison de Hainaut remplaçant la maison d’Alsace)14, sous le nom de Baudouin VI. C’est Baudouin de Flandre qui fut élu empereur latin de Constantinople sous le nom de Baudouin Ier (9 mai 1204), mais pour peu de temps, puisqu’il ne reparaît plus après sa défaite à Andrinople (14 avril 1205) face aux Bulgares15. Baudouin de Flandre avait pris la croix dès 1200 avec son frère Henri d’Angre (une localité du Borinage, dans le Hainaut), autrement appelé Henri de Hainaut16. Le contingent franco-flamand devait constituer un élément essentiel de l’armée de la quatrième croisade. 10 Sur ces activités militaires du comte de Flandre, cf. Grousset R. Histoire des Croisades. T. 2. P. 364–372. 11 Ibidem. P. 602–607. 12
Ibidem. P. 616–617.
13
Menant Fr., art. Flandre. Les Capétiens. P. 861.
14
Ibidem. P. 864–865.
15
Menant, art. Baudouin IX. Ibidem. P. 715.
16 Cf. Longnon J. L’Empire latin de Constantinople et la Morée franque. Paris, 1949; Carile A. Per una Storia dell’ Impero latino di Constantinopoli. Bologne, 1978; The Latin Empire. Some Contributions / dir. van Aalst V.D., Cigaar K.N. Hernen, 1990, et aux études plus générales sur les Latins outre-mer, parmi lesquelles Karpov S.K. Latinskaja Romania. Saint-Pétersbourg, 2000, et Balard M. Les Latins en Orient. XI°–XV° siècle. Paris, 2006. Sur la quatrième croisade, Queller D.E., Madden T.F. The Fourth Crusade. The Conquest of Constantinople. 2° edition. Philadelphie, 1997; Angold M. The Fourth Crusade. Event and Context. Harlow, 2003, le catalogue d’exposition dirigé par Villela-Petit I. 1204, La quatrième croisade : de Blois à Constantinople. Eclats d’empires, Revue française d’héraldique et de sigillographie. T. 73–75. Paris; Nanterre, 2003–2005. Urbs Capta. La IVe croisade et ses conséquences / Éd. A. Laiou. Paris, 2005. De Hendrickx B., de très utiles Régestes des empereurs latins de Constantinople (1204–1261/1272) // Byzantina. Thessalonique, 1988. Vol. 14. P. 5–220. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
661
II) L’intervention d’Henri de Hainaut en Asie Mineure 1) L’appel des Arméniens de Troade. L’empereur Baudouin Ier eut le souci de briser la résistance grecque non seulement dans les Balkans, mais aussi en Anatolie. Précédé d’une dizaine de jours par une avant-garde commandée par Pierre de Bracieux et Payen d’Orléans, Henri de Hainaut quitta Constantinople le 11 novembre 1204, avec 120 chevaliers ; il gagna Abydos, dont il s’empara et d’où il commença sa guerre contre les Grecs. Abydos, cité portuaire sur la rive asiatique des Dardanelles, contrôlait par le biais d’un fonctionnaire appelé abydikos, le trafic maritime à destination et en provenance de Constantinople, trafic grevé de la perception de droits de douane (abaissés en 992 pour les Vénitiens, qui en furent maîtres de 1204 à 1261). C’était aussi une base navale, érigée en commandement spécifique en 108617. Selon Geoffroy de Villehardouin dans sa Conquête de Constantinople, Henri de Hainaut, ayant descendu «le Bras» [les Détroits] «jusqu’à la cité qu’on appelle Avie [Abydos]» , «très bien pourvue de tous biens, de blé et de vivres, et de toutes les choses qui sont utiles à l’homme», s’en empara et «se logea dedans»18 . Comme il avait commencé son offensive contre les Byzantins, «les Hermins [Arméniens] du pays, dont il y avait beaucoup, commencèrent à tourner de son côté, car ils haïssaient les Grecs»19. Nikétas Chôniatès voit dans la venue des Latins à Gallipoli, point de départ obligé pour franchir les Dardanelles, le projet prémédité d’Arméniens d’Asie Mineure, auxquels il associe des voisins latins ; il dit, en effet, du nouvel empereur, Baudouin de Flandre, qu’ «il fut poussé à cette action par les Latins de l’Hellespont dont la cité est appellée Pegai, et par les Arméniens de Troie qui, sans relâche aucune, pressaient Baudouin et les autres comtes de franchir les Détroits et de prendre les cités de l’Orient comme un fruit mûr» 20. Pegai, située à quelques kilomètres au sud de la mer de Marmara, était devenu un important port de commerce, à la fin du XII° siècle, comptant une population latine majoritaire. 2) La prise d’Adramyttion. A la fin de l’année 1204, les Latins étaient les maîtres de toute la Bithynie, à l’exception de Brousse. Vers la fin février 1205, Henri de Hainaut s’empara d’Adramyttion, sur la côte nord-ouest de l’Asie Mineure : cette importante base navale du thème des Thracésiens, complètement détruite par le pirate turc Tzachas vers 1090, fut reconstruite et repeuplée au cours du XII° siècle et servit un temps de 17 The Oxford Dictionary of Byzantium. Art. Abydikos, Abydos / dir. Kazhdan A. Oxford University Press, 1991. Vol. 1. P. 7–8. 18 Edit. et trad. Faral E. Paris, 1939. T. 3. § 310. P. 118–119. 19
662
Ibidem.
20 Histoire / édité par J.-L. Van Dieten // CFHB. Berlin; N.Y, 1975. T. , P. 795, trad. Magoulias H.J. O city of Byzantium, Annals of Niketas Choniatès. Detroit, 1984. P. 795. Gérard Dédéyan
quartier général au thème de Néokastra. Avant la conquête de 1205, elle fut pillée, en 1197, par les Génois21. La prise d’Adramyttion est réalisée sur le «conseil des Hermins», souligne Villehardouin : ayant laissé une garnison à Abydos, Henri obtient la reddition d’Adramyttion, où «il se logea» et dont, ayant ainsi pris pied en Mysie, il fit sa base d’expansion en Asie Mineure : «Et alors une grande partie du pays se rendit à lui ; car la cité était très bien pourvue de blé et de vivres et d’autres biens. Et alors il fit la guerre en cet endroit contre les Grecs»22. Nikétas Chôniatès insiste sur la mobilisation et l’itinéraire : «Quant à Henri, s’étant associé les Arméniens, à Troie, et étant parvenu [ainsi] à y rassembler des troupes alliées, il ravagea et maltraita les villes qui ne voulaient pas d’entente avec lui et, s’étant rendu maître [de la région] du mont Ida et étant passé par les défilés de ce dernier, il parvint à Adramyttion»23. Ces Arméniens de Troie sont les mêmes que ceux appelés par Théodore Skoutariotès — dont la Chronique compile, entre autres, et complète à la fin du XIII° siècle, celle de Georges Akropolitès, l’historien de l’Empire de Nicée — «les Arméniens du Scamandre», (fleuve qui arrose la plaine de Troie), qui, comme les «Italiens» de Pegai se solidarisent avec les conquérants24. 3) La victoire sur les Laskarides. Mais il fallait compter avec la résistance de Théodore Laskaris, le futur empereur grec de Nicée (1208–1222), gendre d’Alexis III Ange, qui s’était enfui de Constantinople à l’approche des Francs, pour s’établir à Brousse, puis à Nicée, avec l’appui du sultan saldjoûkide d’Iconium. S’il avait été battu par les Latins à Poimanenon (entre Pegai et Adramyttion), le 6 décembre 1204 25, Théodore Laskaris n’en intervint pas moins pour soutenir selon Nikétas Chôniatès, les troupes de Théodore Mangaphas, maître de Philadelphie — à l’est de Smyrne26. Les Francs, une fois de plus, furent informés de cette menace par leurs alliés d’Asie Mineure. Comme le rapporte Villehardouin — pour lequel, et avec quelque raison, ce n’est pas Théodore Mangaphas, mais Constantin Laskaris, frère de Théodore, qui marche sur Adramyttion — : «Et Henri, le frère de l’empereur Baudouin, apprit par les Hermins qu’une très grande armée venait contre lui ; et il prépara son affaire et organisa ses corps de bataille»27. Entouré par un état-major composé en majorité de chevaliers flamands, Henri, appréhendant de se laisser enfermer dans Adramyttion, fit une sortie, au cours de laquelle la charge à la lance pratiquée par les Latins eut 21
Art. Pegai dans Kazhdan // ODB. Vol. 3. P. 1615–1616.
22 P. 130–131. §. 321. 23
Texte. P. 796. Trad., P. 330.
24 Additamenta ad Georgii Acropolitae Historiam // Acropolites, Opera / Edit. A. Hersen. Berlin, 1903. P. 277. 25
Texte // Ibidem, et note 1638 de la trad., P. 408.
26
Selon N. Chôniatès. Texte. P. 798. Trad., P. 331.
27
§. 322. P. 130–131. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
663
raison de l’ennemi et permit la prise d’un butin considérable28. Cette victoire, qui eut lieu le 19 mars 1205, rallia la population — sans doute au-delà des Arméniens — aux conquérants francs, dès lors comblés : «Et alors ils furent très au large et très bien pourvus, car les gens du pays se tournèrent de leur côté et commencèrent à apporter les produits de leur terre»29.
III) Le repli des Arméniens vers la Thrace 1) Henri de Hainaut au secours de l’Empire latin. Henri, ce même mois de mars, dut interrompre son expansion dans le nord-ouest de l’Asie Mineure : en effet, le 25 mars 1205, il fut rappelé par son frère, l’empereur Baudouin de Flandre, alors que celui-ci partait avec Enrico Dandolo, le doge de Venise, afin de reprendre Andrinople aux Grecs, qui en avaient chassé la garnison vénitienne30. La convention de partage — Partitio Romaniae — établie par les Francs et les Vénitiens fin septembre — début octobre 120431 ne put qu’être fortement compromise dans son application tant par les résistances éprouvées de la part des Grecs que par la défaite infligée aux alliés latins par le tsar bulgare Ioannitsa (Kaloïan) à Andrinople, le 14 avril 1205. Les Coumans qui, avec les Valaques avaient rejoint l’armée des Bulgares et des Valaques, taillèrent en pièces l’armée des Croisés, qu’ils avaient attirés à leur poursuite, dans une embuscade32. De Baudouin, fait prisonnier, on n’eut plus de nouvelles par la suite. Nommé régent de l’Empire latin, Henri de Hainaut ne devait être couronné qu’une bonne année plus tard (20 août 1206)33. 2) Le transfert des Arméniens d’Asie Mineure. Repassant les Dardanelles à l’extrême fi n de mars 1205, Henri de Hainaut entraîna à sa suite ses alliés arméniens. Nikétas Chôniatès nous apprend que le doge, qui conduisait la retraite des Latins à la suite du désastre d’Andrinople et regagnait Constantinople, «avait fait sa jonction avec Henri, le frère de Baudouin, depuis peu revenu d’Adramyttion avec les Arméniens de Troie qui faisaient campagne avec lui»34. Indiquant qu’Henri faisait route vers Andrinople pour secourir — trop tard — l’empereur Baudouin, Villehardouin ajoute : «Et avec lui avaient passé les Hermins qui l’avaient aidé contre 28
Ibidem. §. 323. P. 132–133, et N. Chôniatès. Texte. P. 798. Trad. P. 331.
29
Villehardouin. P. 131–133. § 323.
30 Carile A. Impero latino. P. 228
664
31
Voir Carile A. Partitio terrarum Imperii Romanie. Florence, 1965.
32
Idem. Impero latino, loc. cit.
33
Idem. P. 234–235.
34 Texte. P. 814. Trad. P. 338. Gérard Dédéyan
les Grecs : environ vingt mille, avec leurs femmes et leurs enfants, qui n’osaient demeurer en leur pays» 35. Henri, informé de la défaite d’Andrinople par les Latins de Rodosto, rescapés, qui l’invitaient à venir les rejoindre au plus vite, répondit à cet appel et «se logea dans un village qui était appelé Cortacople», où le rejoignit Anseau de Courcelles, neveu du maréchal Geoff roy de Villehardouin36. D’autres, venant de Philippoupolis («Finepople»), où ils avaient laissé Renier de Trit, seigneur de la ville, apprenant, comme leurs prédécesseurs, la défaite de l’empereur, «tournèrent comme pour aller vers Rodestoc, et vinrent pour se loger à Cortacople, un village où Henri, le frère de l’empereur Baudouin, était logé»37. Cortacople a été identifié à Chortokopion, localité située à l’est d’Apros38. Sur la sollicitation pressante des Latins stationnés à Rodosto, Henri de Hainaut les rejoignit uniquement avec ses forces montées (c’est-àdire sans doute un contingent de chevaliers), laissant sur place son infanterie, lente par principe, et, en l’occurrence, encombrée, constituée principalement d’Arméniens d’Asie Mineure, si l’on en croit Villehardouin : «Et comme il voulait se hâter pour venir, il laissa les Hermins, qui étaient gens à pied et avaient leurs chars, leurs femmes et leurs enfants, parce qu’ils ne pouvaient venir aussi vite et qu’il pensait qu’ils reviendraient en pleine sécurité et qu’ils n’auraient rien à craindre; et il se logea dans un village qui était appelé Cortacople»39. Dans un secteur — la Th race méridionale — où l’on trouvait des villes, attribuées — d’après la Partitio Imperii — soit aux Vénitiens, soit aux «pèlerins», c’est sans doute à hauteur d’une ville dévolue aux croisés qu’Henri de Flandre laissa les immigrants arméniens : Garella, ou peutêtre même Apros40. Après avoir passé la nuit à Chortokopion, Henri de Hainaut, à l’issue d’une journée de chevauchée, rejoignit, le soir, à Rodosto, le doge de Venise et le maréchal Geoff roy de Villehardouin. Deux jours plus tard, Vénitiens et Francs confiaient au frère de l’empereur latin prisonnier la charge de «régent de l’Empire». Puis, le tsar Ioannitsa menaçant la capitale avec le soutien de ses contingents de Coumans, les Latins marchèrent contre Constantinople en confiant Rodosto à une garnison vénitienne41. 3) Les représailles grecques à l’encontre des Arméniens. Entre-temps, c’est en Thrace, comme le rapporte sobrement Villehardouin, que les Arméniens subirent de la part des Grecs — sans doute après le désastre d’Andrinople c’est-à-dire la mi-avril 35
§. 380. P. 188–189.
36
§. 381. P. 188–191.
37
§. 382 et 383. P. 190–193.
38
Carile A. Partitio. P. 250.
39
§. 381. P. 190–191.
40 Carile A. Partitio. Carte 1. P. 160. 41 Villehardouin. §. 384, 385, 386. P. 192–195. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
665
120542 — les représailles dont la crainte leur avait fuir l’Asie Mineure (à moins qu’ils n’aient été victimes — ralentis par leurs impedimenta — d’une attaque des troupes de Ioannitsa43, mais cela est moins probable), alors qu’ils cherchaient à rejoindre leur récent chef latin : «Et alors advint une mésaventure au sujet des Hermins qui venaient à la suite d’Henri, le frère de l’empereur Baudouin : car les gens du pays s’assemblèrent et défirent les Hermins, et ceux-ci furent pris et tués et détruits entièrement»44. De fait, les Arméniens de Troade, selon Nikétas Chôniatès, faisaient bien campagne avec Henri de Hainaut : l’expression oïper autô synestrateuon, avec l’imparfait, suggère que ces Arméniens participent aux campagnes tant micrasiatiques que balkaniques d’Henri de Hainaut45.
IV) Origine géographique et caractéristiques des immigrants 1) Avantages de la région «troyenne». Il ressort des sources que les Arméniens transférés en Thrace sont originaires de la Troade (région située immédiatement au sud d’Abydos), voire d’Adramyttion, c’est-à-dire de cette extrémité ouest de l’Asie Mineure approximativement délimitée par le golfe d’Edremit au sud, la mer Egée à l’ouest, les Dardanelles au nord : sorte de péninsule que les Kocakatran Daglari séparent du reste de l’Asie Mineure46. La plaine de Troie, limitée au sud et au sud-est par les contreforts du mont Ida (l’actuel Kaz Dagi, culminant à 1767m) et bordée à l’ouest, le long de la mer, par une ligne de coteaux, s’étend sur une longueur d’environ 13 km et sur une largeur d’environ 5 km. Prospère de nos jours au plan agricole (champs de céréales, oliveraies, Altin ova — la «plaine d’or» — entre Dikili et Ayvalik, plaine d’Edremit riche en polyculture, avec des plantations montant à l’assaut du mont Ida), cette péninsule ponctuée de ports actifs, alors — Pegai, Abydos —, en relations avec la rive européenne des Dardanelles, s’était avérée sans doute propice à l’implantation des Arméniens. 2) Une vraie vague migratoire. Le chiffre des Arméniens de Troade émigrés en Thrace à la suite d’Henri de Hainaut est évalué par Villerhardouin à environ 20.000 hommes, 42 De Muralt E. Essai de chronographie byzantine. Réédition. Paris; Amsterdam, 1965. T. 2. P. 289, situe ce massacre — dont il faudrait exclure des prisonniers — vers le 17 avril 1205. 43 Villehardouin semble différencier «les gens du pays» — dont il signale qu’ils sont favorables à Ioannitsa — des Bulgares: §. 385–386. P. 194–195. 44 §. 385. P. 194–195. 45 Texte. P. 814. Trad., P. 338.
666
46 Carte Türkiye 1:2.000.000 (N. 789). Gérard Dédéyan
plus les femmes et les enfants. Peter Charanis, spécialiste de démographie byzantine, ne donne pas une interprétation restrictive (en incluant les femmes et les enfants) à ce chiffre47. Celui-ci — même s’il peut paraître surévalué — est du même ordre que ceux avancés par diverses sources pour d’autres migrations arméniennes notoires, vers d’autres lieux et à d’autres périodes : contemporain de Justinien, l’historien de l’Eglise Evagre le Scolastique (531–593) évoque l’installation en Chypre, en 578, sur l’ordre de l’empereur — sans doute Justinien II —, de 10.000 Arméniens, à des fins de mise en valeur agricole et de défense de l’île48 ; c’est, plus explicitement, 30.000 cavaliers arméniens qu’un édit de l’empereur Maurice, en 602, ordonne de transplanter en Thrace, sans doute pour combattre les Avars, si l’on en croit le Pseudo-Sébêos (670 ? — 730 ?), auteur arménien d’une Histoire d’Héraclius49. Lorsque Sénék‘érim-Hovhannês Artzrouni, après la cession de son royaume du Vaspourakan à l’Empire, émigra en Cappadoce en 1023, il passa en pays grec avec 14.000 hommes, sans compter les femmes et les enfants, d’après les Continuateurs (jusqu’au XIV° siècle) de T‘ovma Artzrouni (840 ? — 906 ?)50. Un colophon de manuscrit arménien précise qu’il s’agit de 14.000 cavaliers51. Concernant l’émigration arménienne en Egypte, dans le califat fâtimide, sous le vizir arménien islamisé Badr alDjamâlî (1073–1094), aussi bien Matt‘êos d’Ourha (v. 1070–1144) que l’auteur de la Vie de saint Nersês (achevée en 1240) estiment le nombre des immigrants à 30.000, contre 10.000 pour l’auteur du colophon de 1173 : il s’agit d’une immigration à caractère militaire, puisque Matt‘êos les qualifie de «contingents» et que l’hagiographe mentionne parmi ces «maisons» de nombreux princes et des contingents à cheval réputés52. 3) Aspects militaires et sociaux. Si l’on compare ces chiffres avec celui de 20.000 hommes avancé par Villehardouin, on voit qu’on l’on est dans le même ordre de grandeur et que, au-delà d’une exagération usuelle, il s’agit aussi, dans cette source latine, d’un important déplacement de population. En plus des femmes et des enfants, Villehardouin mentionne l’utilisation de chars (non à des fins militaires, comme les Coumans, présentés par Matt‘êos d’Ourha, mais certainement pour transporter leurs effets mobiliers), que suivait sans doute du bétail ; mais, surtout, il spécifie que les Arméniens «étaient des gens à pied». Ceci différencie les migrants — au plan tant technique que social — de leurs 47 Charanis P. On the Ethnic Composition of Byzantine Asia Minor in the Thirteenth Century // Studies on the demography of the Byzantine Empire. Londres, 1972. VIII. P. 144, et Idem. The Armenians in the Byzantine Empire. Lisbonne, 1963. P. 54–55. 48 Cité par Charanis P. The Armenians. P. 14. 49
Ibidem. P. 18.
50 Dédéyan G. L’immigration arménienne en Cappadoce au XI° siècle // Byzantion. Bruxelles, 1975. Vol. 45. Fasc. 1. P. 69. 51 Ibidem. 52
Cité Idem. Les Arméniens. T. 1. P. 268. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
667
compatriotes du début du VII° ou de la fin du XI° siècle, lesquels étaient majoritairement des cavaliers, recrutés parmi la petite noblesse des azat (littéralement «libre»), élément constitutif de l’azatagound (le «contingent des azat», la «légion noble»), lié par obligation vassalique à un seigneur53. Les immigrants de 1205 sont donc, essentiellement, des nonnobles, vivant d’activités agricoles — ou, peut-être, commerciales eu égard aux ressources dont disposait la région d’où ils venaient — astreints à fournir un certain nombre de stratiotes assurant un service de fantassins. S’agissant des Arméniens de Troade, on a donc affaire à une émigration compacte, effectuée sans doute sous une contrainte totale (puisqu’il n’y a pas d’encadrement nobiliaire), et qui, eu égard à la persistance de leurs spécificité nationale, affecte une colonie de création récente, même si, dans toute l’Asie Mineure occidentale — particulièrement dans les thèmes de l’Opsikion et des Thracésiens —, on décèle une présence arménienne ancienne. 4) Ancienneté de la présence arménienne en Asie Mineure occidentale. La communauté de Troade : une création à visée stratégique. La région concernée était incluse, au X° siècle, dans le thème de l’Opsikion, voisin au sud, de celui des Thracésiens, thèmes entre lesquels se répartissait la zone égéenne de l’Asie Mineure byzantine54. Dans ce dernier thème, les villes de Priène, — assez largement au sud de Smyrne — et de Platanion fournirent de nombreuses troupes montées arméniennes lors des expéditions conduites contre les Arabes de Crète sous le règne de Léon VI le Philosophe (886–912) et en 949, au témoignage de Constantin Porphyrogénète dans le De Cerimoniis55. Ces Arméniens étaient chargés de la surveillance du littoral du thème des Thracésiens (la région de Milet, Ephèse, Smyrne)56. Une source hagiographique signale la présence d’Arméniens commerçants en plusieurs points de la région57. Le cartulaire de Lembos (évêché sis entre Smyrne et Nymphée) mentionne la localité d’Arménon, à connotation ethnique (dans le même secteur que la localité de Sarrakénikon)58. Si les Arméniens de Priène n’apparaissent plus dans les sources, au XIII° siècle, les environs du village 53
Ibidem. T. 1. P. XXXIV–XXXV.
54 Treadgold W. A History of the Byzantine State and Society. Stanford University Press, 1997. Maps: The Themes about 668 and about 900, P. 546. The Themes about 1025, P. 536. 55 Bonn, P. 657, commenté par Charanis P. The Armenians. P. 16, et Idem. On the Ethnic Composition of Byzantine Asia Minor. P. 142–143. Voir aussi Bart‘ikian H. Constantin Porphyrogénète // Sources byzantines. Erevan, 1970. 2. Trad., P. 145–146. Notes, P. 306 (H. Bart‘ikian place Platanion dans le thème des Anatoliques). 56 Ahrweiler H. L’histoire et la géographie de la région de Smyrne entre les deux occupations turques (1081–1317), particulièrement au XIII° siècle // Travaux et Mémoires du Centre d’Histoire et Civilisation de Byzance. Paris, 1965. 1. P. 20. N. 19, et P. 30. N. 6. 57 La vie de saint Lazare le Galésiote // Acta SS. Nov. III. P. 511, 513 etc., cité par Ahrweiler H. La région de Smyrne. P. 20. N. 91.
668
58
Ibidem.
Gérard Dédéyan
de Panaretos, situé non loin de Smyrne, pourraient voir abrité leurs descendants, puisque des Arméniens y sont évoqués pour cette période59. Toujours dans le thème des Thracésiens, à la fin du XII° siècle, des Arméniens sont mentionnés à Hiérapolis (entre Philadelphie et Laodicée), à côté des Grecs, les uns et les autres fournissent des vivres, en avril 1190, à la croisade allemande. Nicée, dans le thème de l’Opsikion (en Bithynie), comptait une communauté arménienne chalcédonienne, disposant, à certaines époques, de son évêque. S’agissant des cadres, Vardan-Philippikos, empereur par usurpation (711– 713) était originaire de Pergame, dans le thème des Thracésiens. En 742, le thème de l’Opsikion joua le rôle de base pour la révolte d’Artabasdos (Artawazd, en arménien), son précédent stratège. Sous l’empereur Léon IV le Khazar (775–780), Grigor, fils de Mousoulak, était stratège du thème de l’Opsikion et fit, à ce titre, campagne contre les Arabes60. Peu de noms attestant une origine arménienne récente sont mentionnés au XII° siècle, en Asie Mineure occidentale : peut-être, en 1133, Bardas Lebounès (de Lewon, nom du prince Roubênien régnant alors sur une partie de la Cilicie)61, ci-devant katépanô de Smyrne, dont un probable descendant, Isaac Lébounès, est vestiarite impérial sous les Laskarides62 ; mais Georges Tornikès, métropolite d’Ephèse à la fin du XII° siècle63 appartient à une famille depuis longtemps byzantine. Pour ce qui concerne les Arméniens de Troade, ils paraissent avoir constitué une masse assez compacte, et — à la différence probable des anciennes communautés — par là même peu acculturée (et donc fidèle à son Eglise, malgré le prosélytisme des Comnènes et surtout des Anges), ce qui expliquerait déjà la rupture avec la population grecque, lors de la quatrième croisade. De plus, depuis une vingtaine d’années, les Arméniens de l’Empire manifestent une dangereuse solidarité avec les Latins : les Arméniens de Thessalonique, lors du siège de la ville par les forces terrestres et maritimes du royaume normand de Sicile, en 1185, ceux de diverses villes des Balkans, voire d’Asie Mineure occidentale, lors du passage de la croisade de l’empereur germanique, Frédéric Barberousse (dans ce dernier cas, ils pouvaient être de connivence avec le catholicos arménien, résidant à Horomkla, 59 Miklosich Fr. et Müller J. Acta et Diplomata Graeca. 4. Vienne, 1871, 1879, cité par Charanis P. On the Ethnic Composition of Byzantine Asia Minor. P. 143. N. 13. 60 Charanis P. The Armenians, passim, et Adontz N. L’âge et l’origine de l’empereur Basile I // Etudes arméno-byzantines. Lisbonne, 1965. P. 91. 61
Ahrweiler H. La région de Smyrne. P. 132.
62 Ibidem. 63 Ibidem. On trouvera quelques Arméniens dans l’administration des Laskarides : vers 1241–1242, Isfré est grand-duc de la flotte (P. 144) ; la famille Senachèreim qui fait carrière à Byzance après l’immigration en Cappadoce, en 1023, de l’ex-roi Hovhannês-Sénék‘érim, est attestée à la fin du XIII° siècle en la personne du prôtasèkrétis Senachèreim le Méchant (P. 172). Théodore Laskaris recrute, entre autres, des Arméniens et des Latins (Angold M. A Byzantine Government in Exile. Government ans Society under the Laskarids of Nicea. 1204–1261. Oxford, P. 182.) La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
669
en Euphratèse, lui-même en synergie avec le prince d’Arménie cilicienne, Lewon II, qui espérait une couronne royale de la part de l’Occident)64, s’étaient solidarisés avec les Latins ; la promptitude de la défection des Arméniens de Troade a fait supposer que cette «colonie» avait pu être constituée à la suite d’un transfert forcé. Un tel transfert est attesté pour Chypre : en 1136–1137, à l’occasion de la campagne qu’il conduit pour la reconquête de l’Arménie cilicienne et de la région d’Antioche, Jean II Comnène transfère en Chypre les habitants de la place forte de T‘il Hamtoun, à l’est de la Cilicie65. De tels déplacements de population peuvent expliquer que, lors de la conquête de Chypre par Richard Cœur de Lion, en 1191, les troupes mobilisées par l’ «empereur» Isaac Doukas Comnène soient miarméniennes, mi-grecques66, à une époque où la population de l’île oscillait entre 60.000 et 150.000 habitants67. Les Arméniens de Troade étaient-ils eux aussi des descendants de déportés ciliciens, venus, par exemple, d’Anazarbe, dont les habitants, en 1138, avaient longtemps résisté aux assiégeants byzantins ? Il faut prendre en compte également la vigueur des persécutions religieuses à l’encontre des Arméniens de l’Empire sous les Anges, persécutions à l’origine d’une véritable rupture entre sujets arméniens et grecs du basileus. On ne peut écarter ici l’hypothèse d’un possible transfert d’Arméniens des Balkans en Asie Mineure, en représailles du large soutien apporté à Barberousse. Pour ce qui est de leur massacre presque total, par les Grecs, en Thrace, il est le prix de la collaboration logistique et même militaire des Arméniens de l’Empire — eux-mêmes exaspérés par le redoublement des persécutions religieuses — avec les Latins, dans les vingt dernières années à l’occasion de l’expédition sicilo-normande, de la troisième et de la quatrième croisade. Le secteur dans lequel sont installés les alliés arméniens d’Henri de Flandre — la partie méridionale du thème de l’Opsikion — offre des constantes stratégiques, puisqu’il contrôle, entre autres grâce au port d’Abydos, le trafic maritime dans les Dardanelles, mais présente aussi des variables, en fonction du recul de la frontière occidentale de Byzance en Asie Mineure : - dans les deux dernières décennies du XI° siècle, l’expansion turque favorise l’installation des Saldjoukides à Nicée, d’où ils s’étendent dans le reste du thème de l’Opsikion (500 chevaliers, envoyés par Robert, comte de Flandre, défendent, en 1090, Nicomédie contre Aboûl Kasim) et d’autres groupes à Smyrne, dans le thème des Thracésiens, d’où l’émir de Smyrne, Tzachas, attaque Abydos en 109368. 64 Cf. Dédéyan G. De la prise de Thessalonique par les Normands (1185) à la croisade de Frédéric Barberousse (1189–1190) : le revirement politico-religieux des pouvoirs arméniens // Chemins d’Outre-Mer. Etudes d’histoire sur la Méditerranée médiévale offertes à Michel Balard. Paris, 2004. T. 1. P. 183–196. 65 Dédéyan G. Les Arméniens à Chypre de la fin du XI° siècle au début du XIII° siècle // Les Lusignans et l’Outre-Mer, Actes du Congrès international (Poitiers–Lusignan, 20–24 octobre 1993). Poitiers, 1995. P. 128, citation de Ibn al-Kalânisî. 66
Ibidem. P. 128–129.
67 Cf. les suggestions de J.-Cl. Cheynet Chypre à la veille de la conquête franque // Ibidem. P. 68.
670
68 Bréhier L. Vie et mort de Byzance. Paris, 1992. 3° édition. P. 248–251. Gérard Dédéyan
- Même si, sous les Comnènes, avant le désastre de Myrioképhalon (1176), la frontière est reportée sur une ligne Ancyre-Amorion-Séleucie, il faut toujours compter avec les menaces d’incursions des Turcomans (mais surtout à l’est de Sardes et Philadelphie, dans le thème des Thracésiens)69. - Jean II et Manuel Comnène procèdent à une redéfinition de la frontière face aux sultans saldjôukides de Roûm, en élargissant le territoire des thèmes, chacun ayant été réduit, sous Alexis Ier, à une place forte avec son territoire, sous l’autorité d’un duc. Manuel Comnène a considérablement renforcée la Bithynie, mais aussi reconstruit, entre 1162 et 1173, les forteresses ruinées et abandonnées de la région montagneuse des villes d’Adramyttion, Pergame et Chliara, qui font partie, avec la région montagneuse qui en est voisine, du nouveau thème de Néokastra70. La ville d’Adramyttion semble avoir été ensuite (au plus tard sous Alexis III Ange) détachée du thème de Néokastra, constituant un thème à part sous l’autorité d’un duc, entre Néokastra, les Thracésiens et l’Opsikion, thème désigné alors sous le nom d’Opsikion-Aigéon ; à l’époque de la Partitio, le thème d’Adramyttion semble avoir réintégré le thème de Néokastra71 . Répartis entre le sud du thème de l’Opsikion et le nord du thème de Néokastra, les Arméniens du nord-ouest de l’Asie Mineure occupent une place stratégique face à la menace d’un sultanat saldjoûkide de Roûm à son apogée. Ils semblent avoir constitué, dans cette Troade dont le nom revient souvent dans les textes de l’époque des Anges et des Laskarides, des communautés plutôt villageoises, fournisseuses de stratiotes combattant à pied. En Asie Mineure occidentale, devenue une région frontière, les cadres aristocratiques et même administratifs étaient peu présents72 . Après la mort de Manuel, en 1180, les failles se révélèrent : aux révoltes classiques susccédèrent des mouvements séparatistes, par exemple, celui suscité, dès 1188–1189, par Théodore Mangaphas autour de Philadelphie, dans le thème des Thracésiens 73 . Le fait que la Partitio Romaniae omette de mentionner, entre autres, les thèmes des Thracésiens de Philadelphie et de l’Optikion suggère que ces régions étaient dissidentes en 120474 . Les communautés arméniennes (voire 69
Ahrweiler H. La région de Smyrne. P. 132–133.
70 Ibidem. 71
Ibidem. P. 134.
72 Martin-Hisard B. L’Anatolie et l’Orient byzantin // Le Monde byzantin (641–1204) / dir. Cheynet J.-Cl. P. 439. 73 Ibidem. P. 440. Sur ces mouvements, cf. Cheynet J.-Cl. Pouvoir et contestation à Byzance (963–1210). Paris, 1990. Sur Théodore Mangaphas (Maggaphas), Ibidem. P. 123,134–135, 454–455. 74 Cf. Oikonomidès N. La décomposition de l’Empire byzantin à la veille de 1204 et les origines de l’Empire de Nicée : à propos de la Partitio Romaniae // Actes du XV° Congrès international d’Etudes byzantines. Athènes, 1976. Vol. 1. P. 18–21. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
671
latines) pouvaient s’être ménagé une certaine autonomie dans cette marche micrasiatique de l’Empire byzantin75.
V) L’échec d’un projet franc de colonisation arménienne en Thrace 1) La politique byzantine de transfert en Thrace. Le passage des Arméniens de Troade en Thrace ne doit pas étonner. Cette région était, pour l’Etat byzantin, depuis le début du VII° siècle, une aire privilégiée de transfert forcée de chrétiens orientaux ou de sectaires, et au premier chef, d’Arméniens, en vue d’assurer la défense de la frontière du Danube contre le danger avar et slave au VII° siècle, bulgare ensuite : c’est contre le premier danger que Maurice, en 602, prévoyait d’installer 30.000 combattants arméniens76. Au milieu du VIII° siècle, Constantin V avait transféré en Thrace, pour parer au deuxième danger, des Arméniens, mais aussi des Syriaques, ralliés à la secte des pauliciens77. Après la destruction de l’Etat paulicien, en 878, Basile Ier procéda un nouveau transfert78. Deux villes de Thrace sont des pôles d’attraction : Andrinople et Philippoupolis : c’est d’Andrinople qu’est originaire Basile Ier le Macédonien, c’est à Andrinople que fait souche la maison arménienne des Tornikios (T‘ornik)79. Philippoupolis est un foyer de sectaires : en 975, l’empereur Jean Tzimiskès envoie des «manichéens» (en réalité des pauliciens, ou des thondrakiens, secte spécifiquement arménienne) près de cette place forte80 ; au dire d’Anne Comnène, dans son Alexiade, Philippoupolis, au tournant du XI° siècle, était aux mains de trois communautés «hérétiques» : les pauliciens, les bogomiles et «un autre fleuve saumâtre, les Arméniens81. Dans l’une et l’autre villes sont attestés des scriptoria arméniens82. 75 J.-Cl. Cheynet souligne que, entre 1185 et 1204–1205, les Arméniens, qui avaient été, en général, loyaux vis-à-vis de l’Empire lors de la conquête saldjoûkide, dans la deuxième moitié de la fin du XII° siècle sont «un redoutable facteur de désintégration», n’hésitant à s’unir «aux pires ennemis de l’Empire» (P. 451–452). 76 Cf. aussi Cheynet J.-Cl. et Dédéyan G. Vocation impériale ou fatalité diasporique : les Arméniens à Byzance // Histoire du peuple arménien / dir. Dédéyan G. Toulouse, 2007. P. 302. 77 Ibidem. P. 305. 78
Ibidem.
79 Ibidem. P. 311. 80 Ibidem. P. 305. 81 Cité Ibidem, P. 311 ; sur l’ «apostolat» d’Alexis Comnène auprès des hérétiques des Balkans, Dédéyan G. Les Arméniens. T. 2. P. 738–740, à compléter par Augé I. Byzantins, Arméniens et Francs au temps de la Croisade, Politique religieuse et reconquête en Orient sous la dynastie des Comnènes 1081–1185. Paris, 2007. P. 120, 179.
672
82 Histoire du peuple arménien. P. 322. Gérard Dédéyan
2) L’archevêque de Philippoupolis, relais du catholicos et du souverain arménien. Parmi les trois évêchés arméniens des Balkans mentionnés par les sources nationales83, celui de Philippoupolis (le seul connu) semble avoir joué un rôle déterminant dans les relations arméno-latines : en 1170, Jean Out‘man, issu d’un monastère arménien des environs de Philippoupolis, accompagne le délégué de Manuel Ier Comnène auprès du catholicos Nersês Chenorhali84. Peut-être est-il même évêque arménien de Philippoupolis85 ; en 1185 (l’année où les Arméniens de Thessalonique apportent leur aide aux Normands d’Italie venus assiéger la ville), c’est Grigor, higoumène du monastère arménien de Philippoupolis et archevêque des Arméniens de la ville qui va trouver le pape Lucius III à Vérone, de la part du catholicos Grigor IV Tegha86. 3) La solidarité des Arméniens de Thrace avec la croisade germanique. Selon le clerc autrichien Ansbert, auteur d’une Histoire de l’expédition de l’empereur Frédéric, lors du passage de Frédéric Barberousse en Thrace, en 1189, et l’occasion de l’occupation par les croisés de Berrhoé, Vodéna et Pernis, des Arméniens de cette région (mais aussi des Bulgares) obtiennent la paix pour leurs villages, sous réserve de préparer pour l’armée germanique, près de Philippoupolis, un emplacement pour un marché87. En outre, les Arméniens fournissent aux Allemands des informations sur «les ruses des Grecs»88 et participent aux violences des premiers à l’encontre des seconds, de l’aveu de l’historien Vardan (mort vers 1270), par ailleurs disert sur les persécutions déclenchées par Isaac II Ange (1185–1195, 1204) à l’encontre des fidèles de l’Eglise arménienne89. Lors de l’entrée de Barberousse à Philippoupolis (24 aôut 1189), la ville, au témoignage de Nikétas Chôniatès, qui en est alors le gouverneur, est vidée de ses habitants, à l’exception des indigents et des Arméniens, dont l’auteur souligne les fortes similitudes religieuses avec les Allemands90. 4) Philippoupolis : un bastion arménien et paulicien de l’Empire latin. Benjamin Hendrickx a supposé avec vraisemblance que, comme le suggère leur itinéraire, le but des Arméniens — soutenus à cet effet par Henri de Hainaut — était probablement de s’installer à Philippoupolis ou dans les environs, où la présence d’une communauté arménienne faciliterait leur installation, en même temps que la présence d’une garnison franque renforcerait leur sécurité, dans cette ville-frontière de l’Empire 83
Dédéyan G. Le revirement politico-religieux des pouvoirs arméniens. P. 187.
84
Augé I. Byzantins, Arméniens et Francs. P. 179 et N. 553.
85
Dédéyan G. Le revirement politico-religieux. P. 183.
86
Ibidem. P. 190.
87 Ibidem. P. 193. 88
Ibidem.
89 Ibidem. P. 187. 90
Ibidem. P. 194. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
673
latin. On peut nuancer l’interprétation de ce savant en supposant que ce sont des Arméniens à proprement parler — et non des pauliciens d’origine arménienne — qui auraient envoyé des ambassadeurs à Constantinople, auprès de l’empereur Baudouin, dont ils auraient obtenus que leur ville, Philippoupolis, non incluse dans la Partitio Romaniae, fût donnée en fief en octobre/novembre 1204 au chevalier flamand Renier de Trit91. Ce dernier, accompagné de 120 chevaliers parmi les plus vaillants, dépassant Andrinople, arriva à Philippoupolis, où «les gens du pays le reçurent et le reconnurent comme leur seigneur, et lui firent très bon accueil», en raison des hostilités vigoureusement déclenchées contre eux par le tsar Johannitsa92. Renier de Trit, apportant une aide efficace et obtenant le ralliement de presque tous les partisans de Johannitsa, «occupa une grande partie du pays»93. La défaite des Francs à Andrinople le 14 avril 1205, devait provoquer un revirement des pauliciens de Philippoupolis — explicitement nommés par Villehardouin —, qui se soumirent à Johannitsa, Rénier de Trit se repliant alors à Stenimaka, ville voisine, dont les pauliciens lui réservèrent un bon accueil94. *
*
*
Outre le souvenir probable — à travers le culte des saints — d’anciennes relations arméno-flamandes, la solidarité manifestée par les Arméniens du nord-ouest de l’Asie Mineure avec les chefs flamands, lors de la quatrième croisade, peut s’expliquer par le contexte religieux et politique : - au plan des relations interecclésiales, le temps du dialogue avec les Grecs, marqué par le pontificat de Nersês Chenorhali (1166–1173) et le début de celui de Grigor Tegha (1173–1193) semble révolu, depuis les persécutions déclenchées par Isaac Ange, successeur d’Andronic Comnène ; les sources byzantines dénoncent la proximité doctrinale et disciplinaire des Arméniens et des Latins. au plan des relations politiques et plus particulièrement depuis l’avènement au trône de l’Arménie cilicienne, du roubênien Lewon le Magnifique (1187–1219), une véritable synergie s’est mise en place — et clairement avérée depuis la Croisade de Frédéric Barberousse — entre le siège catholicossal de Horomkla, en Euphratèse, la résidence du souverain arménien, à Sis, en Cilicie, et le siège archiépiscopal arménien de Philippoupolis, en Thrace95. 91
Hendrickx B. Arméniens d’Asie Mineure et de Thrace. P. 220–221.
92 §. 311. P. 120–121 (cité Ibidem. P. 220). 93 Ibidem. 94
674
cf. Hendrickx B. Arméniens d’Asie Mineure et de Thrace. P. 220.
95 Sur cette synergie, Dédéyan G. Le revirement politico-religieux. P. 194–196. Gérard Dédéyan
Les Arméniens des Balkans, comme ceux d’Asie Mineure occidentale, grâce aux relais intraecclésiaux, étaient au courant des relations de plus en plus resserrées des souverains roubêniens avec l’Empire germanique et la papauté, suzerains, depuis 1198, de l’Arménie cilicienne. Baudouin IX de Flandre et Henri de Hainaut, eux-mêmes vassaux du Saint-Empire, surent dans doute rappeler aux Arméniens de Thrace pour le premier, à ceux d’Asie Mineure occidentale pour le second, — si tant est que ce fût nécessaire — ces liens de vassalité. Si l’on regarde du côté du sud-est de l’Asie Mineure, on observe qu’une différence de comportement était née, par rapport au royaume arménien, entre certains participants à la quatrième croisade qui avaient directement gagné Acre, au lieu de passer par Venise et Zara, à destination de Constantinople : d’une part, l’escadre flamande qui, passant par le détroit de Gibraltar, amena, en 1202, Jean de Nesle, châtelain héréditaire de Bruges ; d’autre part, en 1203, d’autres croisés, en provenance de Marseille, Venise ou Zara96. Une partie des croisés de la deuxième et de la troisième vague, mobilisés par le baron champenois Renaud II de Dampierre, quittèrent Acre et coururent prêter main forte à Bohémond IV, comte de Tripoli, compétiteur illégitime au trône d’Antioche, contre le prince franco-arménien Raymond-Roubên, soutenu par le roi Lewon Ier (le Magnifique), mais furent massacrés par les musulmans, au cours d’un guet-apens97. Le Flamand Jean de Nesle, au contraire, rejoignit la cour cilicienne et soutint Lewon Ier dans sa lutte98. Il était accompagné par Thierry de Flandre, cousin de Baudouin IX de Flandre et deuxième mari de la «Damsel de Chypre», fille d’une princesse roubênienne et d’Isaac Doukas-Comnène, «empereur» en Chypre (1185–1191)99. Ce rejeton comtal avait fait connaissance de la «Damsel» lors du long hivernage (1202–1203) de l’escadre de Jean de Nesle à Marseille. Il alla vainement revendiquer la couronne de Chypre auprès du roi Amaury de Lusignan. On ignore si Thierry de Flandre, présent à Constantinople en 1207, fut suivit par son épouse, ousi celleci se retira définitivement en Cilicie auprès de son oncle maternel, le roi Lewon Ier100. Comme avec les communautés arméniennes du nord-ouest de l’Asie Mineure, les Flamands, face au royaume arménien — à l’autre extrémité de la péninsule — semblent avoir tenu compte d’anciens liens de solidarité. 96
Grousset R. Histoire des Croisades. 3° édition. T. 3. P. 210.
97
Ibidem. P. 210–211.
98
Ibidem. P. 211–212.
99 Alichan L. Léon le Magnifique. Venise. P. 240, et Rüdt-Collenberg W.H. The Rupenides, Tableau : The Rupenides, Dédéyan G. Les Arméniens à Chypre. P. 126. La «Damsel» était la petite-fi lle de T‘oros II (1143–1169). 100 Dédéyan G. Les Arméniens à Chypre. P. 127. Pour une étude détaillée Rüdt-Collenberg W.H. L’empereur Isaac de Chypre et sa fi lle (1155–1207) // Byzantion. Bruxelles, 1968. Vol. 38. P. 123–177. Schlumberger G. Les aventures d’une princesse byzantine de Chypre à l’époque des Croisades // Récits de Byzance et des Croisades. Paris, 1923. 1ère série. P. 131–142, avait déjà évoqué avec brio ce destin romanesque. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
675
Annexe Le témoignage d’un scribe de la résidence catholicossale de Horomkla sur les liens diplomatiques entre l’empereur Baudouin de Flandre et le roi Lewon le Magnifique Comme lors de l’attaque de Thessalonique par les Normands, en 1185, et du passage de la croisade de l’empereur germanique Frédéric Barberousse dans les Balkans, en 1189, mais de manière moins perceptible, une forme de solidarité se manifeste — peut-être par le relais de l’archevêque arménien de Philippoupolis, en Thrace —, entre les croisés, le souverain de l’Arménie cilicienne et le siège catholicossal de Horomkla, en Euphratèse (sous domination ayyoûbide)101. En effet, un moine du scriptorium catholicossal, Grigor Depir (le scribe), dans un colophon évoquant principalement les événements de 1204, se dit partiellement rassuré, face à la progression générale des musulmans, d’un part par les victoires remportée sur les «ennemis de la croix» par les frères Iwanê et Zak‘arê, généraux «de race arménienne» au service de T‘amar, reine de Géorgie (dont le premier s’est rallié au chalcédonisme géorgien), d’autre part par la conquête de Constantinople sur les Grecs, par suite du détournement de la quatrième croisade. Voici ce que dit le scribe à propos de la quatrième croisade : «A cette époque même d’accumulation d’orages [coups de tonnerre] et d’alarmes, en cette année même dont nous avons établi la date par la volonté de la miséricorde du Dieu bienfaisant, l’armée du vaillant peuple des Heromayetsik‘, s’étant ébranlée, parvint à Byzantion, qui est appelée Constantinople. Or, le roi de Constantinople ne voulut pas s’accorder amicalement avec eux, conformément à la loi des chrétiens, mais, au contraire, il s’arma contre eux et, s’étant mis sur le pied de guerre, il combattit et s’efforçait de leur barrer le chemin du salut. Alors la puissance invisible de Dieu, venant au secours de la vaillante armée [des Francs], combattait contre les Grecs, comme jadis avec les Israélites contre les Egyptiens. Aussi les Heromayetsik‘, les ayant battus, les passèrent au fil de l’épée. Les événements s’étant déroulés de la sorte, le roi des Grecs, terrifié par les Heromayatsik‘, prit la fuite pendant la nuit ; ces derniers, s’étant rendus maîtres des inaccessibles remparts de la ville, furent comblés d’indescriptibles trésors d’or et d’argent, de pierres précieuses, de brocarts [tissu de soie rehaussés de dessins en fil] d’or et d’argent, en nombre si inimaginable que personne, jusqu’à ce jour ne vit des trésors si considérables pris comme butin par quiconque. Ils firent roi de la ville un comte de leur nation, du nom de Baudouin, et [c’est ainsi que] la royauté fut enlevée à la nation des Grecs. Quant au roi nouvellement investi, il envoya au roi de notre
676
101 Cf. infra, Colophons de manuuscrits arméniens du XIII° siècle (en arm.). Erévan, 1984. N. 17. P. 39–41. Gérard Dédéyan
nation, Lewon, un messager pour le mettre au courant de ces heureux événements. Et nous, détournés quelque peu de notre tristesse initiale par ces informations, nous nous réjouîmes et, dans l’espérance [de la réalisation] de l’ancienne prophétie de saint Nersês, nous attendons le salut de la Ville sainte de Jérusalem, visitée par Dieu, ainsi que de tout ce pays [ cette terre]. Mais le Seigneur veillera à ce qui doit advenir». On remarque que la conquête de Constantinople par les Francs est, aux yeux du scribe, entièrement justifiée par la «trahison» du basileus (Alexis V Murzuphle plutôt que Alexis III Ange). Comparés aux Israélites triomphant des Egyptiens lors du passage miraculeux de la mer Rouge, ces «Romains» apparaissent comme le nouveau peuple élu (l’énorme butin qu’ils réalisent, décrit avec l’enthousiasme naïf d’un Robert de Clari, étant peutêtre l’un des signes de leur élection). Pour les Arméniens, particulièrement ceux du Caucase et du Proche-Orient, cette victoire, signe avant-coureur de la reconquête de Jérusalem, est bien le début de la réalisation d’une ancienne prophétie, remontant à la fin du IV° siècle et attribuée au patriarche Nersês le Grand, prophétie périodiquement réactualisée, annonçant la libération de l’Arménie par les Byzantins, puis les Francs, en attendant les Mongols, suzerains de l’Arménie cilicienne dès le milieu du XIII° siècle. Le plus surprenant est l’affirmation de Grigor, selon laquelle Baudouin de Flandre, dès la création de l’Empire latin, aurait envoyé un ambassadeur à Lewon le Magnifique, roi d’Arménie depuis 1198 et, comme lui-même, vassal du Saint Empire romaingermanique, pressenti sans doute comme un relais en Orient pour une improbable poursuite de la croisade. De son côté, le souverain arménien était alors accaparé par la querelle d’Antioche, dans laquelle il appuyait la candidature — légitime — de son petit-neveu Raymond-Roubên au trône de la principauté, face à Bohémond IV, comte de Tripoli ; il faisait également valoir ses droits sur la forteresse frontalière de Baghrâs, revendiquée par les Templiers. Aussi Lewon tentait il de s’attirer le soutien tant du pape Innocent III que des princes latins. C’est d’ailleurs sous l’impulsion de Marie, épouse de Baudouin de Flandre, le futur empereur, que, à quelques mois de la conquête de Constantinople, des négociations furent amorcées à Jérusalem, en présence du légat pontifical, pour tenter de résoudre le conflit102. (Université de Montpellier III, Montpellier, France)
102 Les ordres religieux militaires, les Arméniens et l’Etat arménien de Cilicie à l’époque des Croisades, thèse pour le Doctorat. Montpellier, 2007. La collaboration arméno-f lamande pendant la quatrième croisade
677
Жерар Дедеян
Армяно-фламандское сотрудничество в эпоху Четвертого крестового похода
В
работе проводится разносторонний анализ отношений армян и фламандцев начиная с Первого крестового похода. Автор показывает, что эти отношения находили выражение как в военном сотрудничестве, так и в тесном церковном общении. Именно в период Четвертого крестового похода связь между армянами и фламандцами становится наиболее очевидна, когда фландрский граф Балдуин IX становится латинским императором в Константинополе, а армяне Западной Анатолии поддерживают его в борьбе с византийцами. В 1205 г. происходит миграция значительной части армянского населения Западной Анатолии во Фракию. В статье подробно обсуждается происхождение армянской общины на Западе Анатолии. Автор приходит к выводу, что как в отношении армянской общины на западе Малой Азии, так и армянского королевства фламандцы всегда старались придерживаться линии традиционной общности интересов. (Университет Монпелье, Монпелье, Франция)
678 Gérard Dédéyan
Иван Йорданов
Печат на Константин митрополит на Русия (ХІІ в.), намерен в България
П
овече от четвърт век работя по проекта «Корпус на византийските печати от територията на днешна България», значението на които е многопосочно, както за византинистиката, така и за историята на българските земи. Този проект, който аз си възложих сам, и чиито единствен изпълнител съм, премина през различни етапи и перипетии, обусловени най-вече от времето в което живеем и работим. Началото бе поставено през 1978–1979 г., когато във втората българска столица Велики Преслав археолозите попаднаха на основите на масивна сграда, служила за архива на града в годините на византийското владичество. Материалът от този архив бе публикуван от мен в отделно монографично издание1. Паралелно с печатите от Преслав аз си поставих задача издирването и документирането на византийските печати от цялата територия на страната и включването им в един Корпус. През 1992 г. в общи линии бях готов с първичен вариант на Корпуса и той ми послужи да защитя докторска дисертация на тази тема2. През 1998 г. той вече бе подготвен за книга и това бе една от предпоставките в България и именно Преслав, да се проведе VІ-я международен симпозиум по византийска сфрагистика3. 1
Йорданов И. Печатите от стратегията в Преслав (971–1088). София, 1993.
2 Йорданов И. Корпус на византийските печати от България. Автореферат на докторска дисертация. София, 1992. 3 VІ Международен симпозиум по византийска сфрагистика, Велики Преслав, 16–18.09. 1998 г. Докладите от симпозиума бяха публикувани в Studies of Byzantine Sigillography. Washington, 2002. Vol. 7. Пе ч а т н а Ко н с т а н ти н м и троп ол и т н а Р ус и я (X I I в.)
679
680
Заедно със специализираното в областта на нумизматиката и сфрагистиката, издателство «Агато» решихме Корпуса да излезе в едно книжно тяло, на английски език и оформен според последните постижения в тази област. Тази наша амбициозна задача не можа да се реализира единствено поради липса на достатъчно финансови средства. Превеждането на английски език и издаването на едно книжно тяло с обем над 1500 м.с., и повече от 4000 фотографии, изискваше значителни средства с които издателството не разполагаше. Не можахме да намерим подкрепа от нито една институция в страната и и извън нея, при което решихме да започнем издаването на Корпуса на части. В първичния вариант той следваше модела установен във византийската сигилография и наложен най-вече от отец В. Лоран. Издаването на части промени структурата на Корпуса. Започнахме с тези печати, които са по-интересни за изследователите: През 2003 г. излезе от печат «Corpus of Byzantine Seals from Bulgaria. Vol. 1: Byzantine Seals with Geographical Names», който включваше 1 булотирион и 422 оловни печата, принадлежащи на 82 различни титуляра от византийската провинциална администрация. През 2006 г. бе обнародван «Corpus of Byzantine Seals from Bulgaria. Vol. 2: Byzantine Seals with Family Names», включващ 800 моливдовула на повече от 400 индивида, който са представители на около 300 различни фамилии във Византия. В момента се работи върху третия, последен том «Corpus of Byzantine Seals from Bulgaria. Vol. 3: Seals of Byzantine Institutions (secular and ecclesiastical) from the capital Constantinople» в който освен печатите на различни институции, резидирали в столицата Константинопол ще включва всички останали печати от територията на страната ( над 1800), а също и корекции на вече публикуваното според новите находки и нов прочит. Всъщност той ще има структурата и съдържанието на класически корпус. И така към настоящият момент от територията на днешна България са издирени и документирани повече от 3000 оловни византийски печата, над 700 оловни пломби, 20 калъпа за изливане на пломби и 2 булотириона. Разбира се по света има и по-големи колекции от българската, но предимството на печатите от България е, че за повечето от тях се знае къде са намерени и би могло да се потърси отговор на въпроса до кого в конкретното селище е била изпратена някога кореспонденция, скрепена с достигналите до нас печати. Предмет на настоящето съобщение е оловен печат (моливдовул) на Киевския митрополит Константин, намерен в съвременна България. Ето неговото описание: Иван Йорданов
На лицевата му страна е представена Богородица с нимб, мафорион и химатион седнала на трон с ниско облегало. С двете си ръце държи пред себе си медальон с лика на Младенеца. От двете и страни са изписани титулите: ΜΡ || ÈV: М(Þôç)ñ È(åï)‡ На опаката страна е изписан четириредов надпис: + СФРА | ГIСΠPOEΔΡŸ | PWCIAKWN | %ANTINŸ | -.+ Óöñáãpò ðñïÝäñïõ >Ñùóßáò Êùíóôáíôßíïõ Намерен е в крепостта до днешното село Мелница, Елховско от иманяр с метален детектор и наскоро бе закупен за колекцията на Регионален исторически музей в Шумен, инв. № 15162. Има следните размери: на ядрото 27.5–29 мм; диаметър на зрънчестия кръг 26 мм и дебелина 3.5 мм. Тегло 15.48 г. Екземплярът някога е бил пълен и добър отпечатък, но сега е зле съхранен, очупен по периферията и пропукан по линията на канала. Обр.1. Публикува се за първи път, но са известни негови паралели. В колекцията на музея «Бенаки» в Атина се съхранява друг екземпляр, отпечатан чрез същия булотирион. От сравняването му с нашия екземп- Обр. 1: Печат на Константин митрополит ляр е възможно да се възстанови на Русия (Регионален исторически музей в Шумен, № 15162). цялостния текст. И именно при сравняването на двата екземпляра се натъкнахме на една енигма. Отец Виталий Лоран описва, че на лицевата страна е представена Богородица седнала на трон с ниско облегало4. На илюстрацията обаче се вижда бюстово изображение, което отдалече наподобява това на Богородица, но при по внимателно вглеждане установяваме, че това е голобрад светец и навярно става дума за Св.Стефан5. Навярно неясната фотография е дала основание на Валентин Лаврентевич Янин да посочи в своя труд, че на лицевата страна е представено «поясное изображение Богоматери»6. На какво се дължи това разминаване ми е трудно да отговоря. 4 Laurent V. Le Corpus des sceaux de l’empire byzantin. T. V: L’église, partie, 1. Paris, 1963. P. 606. N. 789. 5 Laurent V. Corpus. V.1. Pl. 107. 6
Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси Х–ХV вв. М., 1970. 1. С. 49. N. 49. Пе ч а т н а Ко н с т а н ти н м и троп ол и т н а Р ус и я (X I I в.)
681
Навярно при публикуването на Корпуса на отец Лоран е била допусната техническа грешка и печатът на Константин проедър на Русия е свързан с аверс от друг печат. На същата загадка се е натъкнала и Виктория Булгакова при работата върху печатите на киевските митрополити7. Тя е потърсила откъде се е появило това изображение на св. Стефан вместо на Богородица седнала на трон. Според нея св. Стефан е от печат № 199 от корпуса на Лоран, принадлежащ на Йоан кувиклисий и императорски клирик8. Кой е този Константин проедър на Русия и как неговия моливдовул се е озовал в крепостта до дн. с. Мелница. Това са въпросите на които ще потърсим отговор в следващите редове. С името на Константин митрополит на Русия е известна още една друга група печати. При тях на лицевата страна е представена, както при нашия екземпляр, Богородица седяща на трон, но надписа на опакото е различен: + Êùíóôáíôqíïò TëÝ¥ Èåï‡ ìçôñïðïëßôçò ðÜóçò >Ñùóßáò Засвидетелствуван е чрез три екземпляра. Един от колекцията на музея в 9 Лвов и два други от колекцията на Ермитажа: единия е моливдовул10, а другия отпечатан върху златна пластинка11. В наративните източници са засвидетелствувани двама митрополити на Русия през ХІІ в. с името Константин. Единия е заел катедрата през 1156 г. и е починал в 1159 г. Другият е бил митрополит от 1167 г. и името му се съобщава до 1174 г. Досегашните изследователи са единни, че първата група печати, представител на която е и нашият екземпляр, трябва да се отнесе към Константин І, а втората група към Константин ІІ (1167–1174)12. С това би следвало да се изчерпи същността на нашето съобщение, ако не се има предвид произхода на моливдовула. Както бе посочено по-горе, той е намерен в крепостта при днешното село Мелница, Елховско, отстоящо по пряка линия на 40 км. от Адринаполол. Следо7 Bulgakova V. Byzantinische Bleisiegel in Osteuropa. Die Funde aus dem Territorium Altrusslands. Wiesbaden, 2004. S. 265. 8
Laurent V. Corpus. V.1. N. 199.
9 Swiencicky D. Byzantinische Bleisiegel in Sammlungen von Lwow // ИБИД. София, 1940. 16–18. С. 434–441. 10 Лихачев Н. П. Материалы для истории византийской и русской сфрагистики // Труды музея палеографии. Л., 1930. Вып. 2. С. 5–6, 9–11; Laurent V. Corpus. V.1. 606–607. N. 790; Янин В. Л. Актовые печати. С.49. 11 Гурулева В. В. Второе обретение памятника (Хрисовул русского митрополита ХІІ в.) // Сфрагистика и история культуры. СПб., 2004. С.121–129.
682
12 Лихачев Н.П. Материалы. С. 5; Laurent V. Corpus. V.1. P. 606; Янин В.Л. Актовые печати. С.49. Иван Йорданов
вателно някога тук в крепостта е било получено писмо или документ скрепени с печатат на руския митрополит Константин І ( 1156–1159). Въпросът, който възниква, е до кого е бил адресирана тази кореспонденция? Не съществува административна връзка между митрополията Русия и това доста отдалечено от нея селище. За да се опитаме да отговорим на въпроса до кого е била отправена тази кореспонденция е необходимо да се съсредоточим върху личността на Константин митрополит на Русия и средата в която е намерен печатът. Относно личността на Константин: За първи път името му е засвидетелствувано в протокол от заседание на синода на Константинополската патриаршия от 26 януари 1156 г., председателствувано от патриарха (Лука !). В синода са участвували ерусалимския патриарх Николай, великият друнгарий Стефан, великия логотет Йоан, асекритът Николай Зонара, номофилаксът Теодор Пантехни и владиците на Ефес, Ираклия и т.н. — общо 22, упоменати чрез катедрите си. На този синод е разискван въпросът за жертвата на Христос с оглед страстите Христови и в литургичен план. Митрополитът на Русия, който е предстояло да отпътува за своята провинция, споделя своето мнение по този въпрос и поискал останалите йерарси да споделят тяхното и синода да постанови решение, което да изглади породилото се догматично съмнение. Мнението на митрополита на Русия е било, че жертвата на Христос не е отдадена сама на Отеца, но също и на самото Слово и на Светия Дух, тъй като Светата Троица е неделима. Мнението си изказват и другите епископи, патриархът на Ерусалим, посочените сановници, както и други функционери, чиито имена не са посочени. После били разпитани двамата разколници — протоедикта Михаил, навярно племенник на митрополита на Солун (} ôï‡ Èåóóáëïíßêçò), който заявява, че по-рано се е съмнявал, но сега изцяло приема и се присъединява към мнението на синода, и митрополита на Дирахиум Евстатий, който представя писмено мнение, в което признава съмненията си и иска да бъде осветлен по въпроса. Накрая, водените от свещена ревност и усърдие епископи подписват анатема за всички, които имат различно схващане и упорстват в своята ерес, но покаялите се са приети и опростени, съгласно каноните и традициите на Отците. Протоколът е подписан и подпечатан от хартофилакса Йоан Пантехни13. Отново името на Константин митрополит на Русия би трябвало да е съобщено в регистъра на патриаршията в края на януари или февруари 1156 г. Отнася се до патриаршеско писмо, потвърждаващо легитимността на Константин като митрополит на Киев и Русия. Със същото се заповядвало Климент да бъде 13 Grumel V. Les regestes des Actes du Patriarcat de Constantinople. I. Actes des patriarches. Fasc.1–3. Les regestes de 381 a 1206. Paris, 1932–1947. N.1038 Пе ч а т н а Ко н с т а н ти н м и троп ол и т н а Р ус и я (X I I в.)
683
прогонен от митрополитската катедра, да бъдат подложени на анатема (или на необщение с тях — славянската дума е неблагословения) всички тези, които са го издигнали и го подкрепят, както и да бъдат лишени от сан всички, които Климент е издигнал и ръкоположил. За съжаление текстът на писмото е загубен. Възстановява се чрез не съвсем достоверния текст на Густинската летопис. Всъщност най-ранните хроники посочват само, че митрополит Константин идвал от Константинопол. Гръцкият произход на митрополита и връчването на писмо от патриарха са напълно вероятни14. Инициативата за избора и пристигането на Константин се дължи на княз Юрий Дългоруки За посрещането на митрополита в Киев пристигнали трима епископи: Неофит на Новгород, Козма на Полоцк и Мануил на Смоленск. Междувременно Неофит починал още преди пристигането на Константин и божествената правилна служба била извършена в св. София от двамата епископи и митрополита. Юрий получил благословение в храма. Заемайки катедрата в Киев Константин започнал назначаването на нови епископи и прогонването на привържениците на Климент. През 1157 г. той назначил в Галич за епскоп гръка Козма. Пак през същата година в Переяслав Василий, чиято националност не е известна, а през 1159 г. в Чернигов, отново грък — Антоний. В Новгород през 1158 г. бил утвърден на престола си Аркадий, когото Новгородци били избрали още през 1156 г. Княз Юрий Дългоруки починал на 15 май 1158 г. и бил погребан в манастира св. Спас на Берестов, без съответните почести, поради настроенията срещу него в киевското общество. Възстановителя на църквата в Киев при други обстоятелства би бил погребан в св. София. След смъртта на Юрий в Киев се настанил Изяслав Давидович, преди това Черниговски княз. Неговият престой обаче в Киев бил непродължителен, тъй като в края на 1158 г. бил прогонен от Киев. Църковната му политика навярно не е била различна от тази на Юрий, тъй като митрополита Константин стоял в Киев и продължавал да раздава епископски места — в Новгород — Аркадий, в Ростов — Леон и пр. След като Изяслав е бил изгонен, в Киев влезли Ярослав и Мстислав, митрополитът Константин навярно страхувайки се от отмъщението на Мстислав за проклятието, което събора от 1156 г. произнесъл по отношение на неговия баща, избягал в Чернигов, където епископ бил гръкът Антоний. Именно тук той заболял и скоро починал ( около Великден 1159 г.), като завещал тялото му след смъртта да бъде хвърлено на кучетата. Такова необичайно разпореждане
684
14
Grumel V. Les regestes. N. 1140.
Иван Йорданов
на митрополита предизвикало скоро около името му благочестива легенда за чудеса, съпровождащи изпълнението на посмъртната воля на митрополита15. Относно средата в която е намерен печатът! Това не е първият печат произхождащ от Мелница. През 1998 г. документирах и публикувах намерените дотогава в крепостта повече от 60 оловни печата16. Датирането им бе най-общо от ІХ до началото на ХІІІ в. От намирането им в това малко селище възникна въпроса кой е бил получателят на тази активна и продължителна кореспонденция. Имайки предвид личностите писали до тук и близостта на това селище до Адрианопол, допуснах, че тук в крепостта е бил разквартируван военен гарнизон и че тя е играла роля на форт пост по пътя към Адрианопол. Как се е наричала тази крепост липсват сведения. Съществуваше предположение за идентифицирането и с Версиникия17, но това си остава една недоказана хипотеза. През изминалите вече близо десет години количеството на намерените тук печати се удвои. Промени се и социалния характер и статус на лицата изпращали своята кореспонденция до тук. Какво се има предвид ? Почти всички лица, стоящи зад вече публикуваните 60 печата, бяха светски лица (военни и граждански) с изключение на няколко печата на митрополията в Адрианопол. Получаването на кореспонденция от митрополията в Адрианопол можеше да се обясни с връзките между местния свещеник или презвитер с митрополитския център. Каква е картината при новопостъпилите печати? В по-голямата си част те са отново на светски лица, но заедно с това сред тях има три на неизвестен от другаде архиепископ на Анхиало с името Теодор18; един на епископ на Дебелт19, един на митрополит на Тесалия от ХІІ в.20, още един на митрополит на Адрианопол от ХІІ в.21 и разглеждания тук на Константин проедър на Русия. 15 Събитията са изложени според коментара на Приселков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси Х–ХІІ вв. СПб., 2003 (репринт). С. 213–216; Щапов Ю. Н. Государство и церковь Древней Руси 10–13 вв. М., 1989. С. 197.14. 16 Jordanov I. Byzantine Lead Seals from the Village of Melnitsa (district of Elkhovo, Bulgaria) // SBS. Washington, 2002. 7. P. 21–57. 17 Tabula Imperii Byzantini. Bd. 6: Thrakien (Thrake, Rodope und Haimimontos) / von P. Soustal. Wien, 1991. S. 205. 18 Тяхната първична публикация виж у Jordanov I. and Zhekova Z. Catalogue of Mediaeval Seals at the Regional Historical Museum of Shumen. Sofia, 2007. N. 354–356. 19
Op.cit. N. 360.
20
Op.cit. N. 362.
21
Op.cit. N. 625.
685 Пе ч а т н а Ко н с т а н ти н м и троп ол и т н а Р ус и я (X I I в.)
Как да обясним получаването в крепостта до с. Мелница на кореспонденция на посочените по-горе прелати. Резидирането тук на военен гарнизон не е достатъчно като обяснение. Настина е възможно тук да е служил някои родственик на някои от посочените по горе клирици, но получаването в крепостта на кореспонденция от различни епископи, архиепископи, а сега и митрополитът на Русия, трудно може да се покрие с това обяснение. Друга възможност е, тук да се е намирал духовен събрат на тези клирици — митрополит, епископ или друг с подобен висш ранг. При което възниква въпросът що за църковна институция се е намирала тук — епископска катедра, някакъв манастир или нещо трето. Относно възможността тук да се е намирала епископска катедра към митрополията в Адрианопол не може да се отговори с категоричност и положително. Известни са епископиите, подчинени на митрополита на Адрианопол, настина някои все още не са локализирани22, но близостта с Адринапол прави не особено реалистично предположението тук да се е намирала епископска катедра. Няма сведения, а и археологически не е засвидетелствувана възможността тук да се е намирал някакъв прочут манастир, до игумена на който биха писали посочените по-горе прелати. Какви други възможности могат да се потърсят? Прозаична, но не съвсем нереалистична, е възможността в крепостта до днешното село Мелница да се е намирала извънградската резиденция на митрополита на Адрианопол, където той да е пребивавал по време на своя отдих или при необходимост. Той би могъл да е получателят на кореспонденцията на посочените клирици в това число и на Константин митрополит на Русия. Кой е този митрополит и каква би била връзката му с митрополита на Русия — Константин (1156–1159)? За съжаление липсва пълен списък на митрополитите на Адрианопол през ХІІ в. Най-общо по това време престолът в Адрианопол е заеман от някои си Лъв Адрианополит23. Не отделяме повече внимание на личността му, тъй като става дума за една вероятност. Каква би била връзката му с Константин митрополит на Русия. Не бива да се забравя, че Константин е византиец. Той ще е имал църковна кариера преди избирането му за митрополит на Русия. Участвувал е в заседания на синода и е разисквал заедно с колегите си въпроси от църковно естество. Навярно подобна кариера е имал и Адрианополския митропролит. Възможно е също така да са били близки с митрополита на Адрианопол и да са разменяли мнения и мисли по църковни и житейски проблеми. 22 Asdracha C. La Thrace orientale et la Mer Noire: géographie ecclésiastique et prosopographie (VIIIe– XIIe s.) // Géographie historique du monde Méditerranéen. Paris, 1988. 258–266
686
23
Op. cit. P. 277.
Иван Йорданов
Всичко това са предположения по-малко или повече правдоподобни. Факт е обаче, че в крепостта до днешното село Мелница, Елховско е намерен печат на руския ( киевски) митрополит Константин и това ни дава възможност да се опитаме да надникнем в бита и ежедневието на нашите предшественици, роля за което имат и достигналите до нас печати. Нищо материално не е достигнало до нас свързано с личността на този Киевски прелат. Тялото му е било хвърлено на псетата, при което високо оценяваме достигналият до нас негов печат, намерен в крепостта до днешното село Мелница, един надживял времето си свидетел. (Археологически институт, БАН, Шумен, България)
687 Пе ч а т н а Ко н с т а н ти н м и троп ол и т н а Р ус и я (X I I в.)
Ivan Jordanov
A Seal of the Russian Metropolitan Constantine (12th c.) found in Bulgaria
I
t is the first publication of a recently found seal of the Russian Metropolitan Constantine (12th c.) now preserved in the Shumen History Museum (N. 15162). The article provides a detailed description of Shumen’s seal in comparison with other known specimens, which differ in their iconography and inscriptions. A Constantine’s biography and the question of his possible addressee in Bulgaria are comprehensively discussed. (Archaeological Institute, Bulgarian Academy of Science, Shumen, Bulgaria)
688 Иван Йорданов
И.Г. Коновалова
Этнополитическая карта Восточной Европы во второй половине XIII в. (по данным арабского географа Ибн Са‘ида)1
А
бу ал-Хасан Нур ад-дин ‘Али ал-Гарнати, больше известный под именем Ибн Са‘ида ал-Магриби, — арабский историк, географ, поэт. Он родился неподалеку от Гранады в 1214 г., получил образование в Севилье. Большую часть жизни Ибн Са‘ид провел в путешествиях по Магрибу, Египту, Сирии, Ираку и Аравии, где он собирал материал для своих трудов по истории арабов и по географии. По некоторым сведениям, Ибн Са‘ид посетил также Армению. Умер Ибн Са‘ид, согласно одним данным, в Дамаске в 1274 г., а по другим сведениям — в Тунисе в 1286 г.2. Перу Ибн Са‘ида принадлежит несколько исторических сочинений, посвященных истории арабов, начиная от доисламских времен до эпохи, близкой автору3. Ибн Са‘ид является также автором географического сочинения, над созданием которого он работал в библиотеках Багдада (еще до разорения его войсками Хулагу) и Алеппо. Оно сохранилось в нескольких списках, представляющих две разные редакции. Первая редакция, озаглавленная «Китаб джуграфийа фи ал-акалим ал-саб‘а» («Книга географии о семи климатах»), была составлена между 1321 и 1323 гг. и известна в рукописях из Национальной библиотеки в Париже (Suppl. arabe 1905/Arab. 2234) и Британского музея в Лондоне (Or. 1534), а также — в сокращенном виде — в собрании Азиатского му1 Работа выполнена при финансовом содействии РФФИ (проекты № 05-06-80090а и № 06-06-80285а).
2 Ensayo bio-bibliográfico sobre los historiadores y geógrafos arábigo-españoles / por F. Pons Boigues. Madrid, 1898. P. 306; Крачковский И.Ю. Избранные сочинения. М.; Л., 1957. Т. 4. С. 352–354; Pellat Ch. Ibn Sa‘id al-Maghribi // EI2. Vol. 3. P. 926; Kitab aljughrafiya: Ibn Sa‘id’s geography / Ed. I.‘Arabi. Beirut, 1970. P. 5–15. 3
О них подробно см.: Kitab al-jughrafiya: Ibn Sa‘id's geography. P. 16–24.
Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
689
зея (ныне — Института востоковедения РАН) в Санкт-Петербурге (С 591). Другая редакция, под заглавием «Китаб баст ал-ард фи ал-тул ал-‘ард» («Книга распространения Земли в длину и ширину»), сохранилась в рукописи из Бодлеянской библиотеки в Оксфорде (Land. 317/320)4. Отдельные фрагменты сочинения Ибн Са‘ида неоднократно публиковались: Ж.Т. Рено и У. де Слэном в примечаниях к французскому переводу сочинения Абу ал-Фиды (по Парижской рукописи, которой пользовался Абу ал-Фида, оставивший на ней многочисленные пометы)5; А.Зейппелем — по Оксфордскому списку6; с рукописью Азиатского музея был знаком Б.А. Дорн7. В 1958 г. сочинение Ибн Са‘ида было издано Х.В. Хинесом по Парижскому, Лондонскому и Оксфордскому спискам под заглавием «Китаб баст ал-ард фи ал-тул ал-‘ард» («Книга распространения Земли в длину и ширину»)8. В 1970 г. в Бейруте Исма‘ил ал-‘Араби подготовил еще одно издание сочинения Ибн Са‘ида, вышедшее под названием «Китаб ал-джуграфийа» («Книга географии»)9. Оно также передает текст Ибн Са‘ида по Парижской, Лондонской и Оксфордской рукописям, но, в отличие от публикации Х.В. Хинеса, сопровождается пространным введением, где приводятся сведения о жизни и творчестве Ибн Са‘ида и о развитии арабской географии до XIII в.10, а также кратким географическим комментарием к тексту сочинения. В сочинении Ибн Са‘ида нет систематического описания отдельных стран и народов Восточной Европы. В отличие от своего основного источника — сочинения арабского географа середины XII в. ал-Идриси, в котором следы авторской работы по систематизации сведений видны весьма отчетливо, текст Ибн Са‘ида выглядит куда менее упорядоченным. Несмотря на то, что собранные данные распределялись им по климатам, а внутри них — по секциям, 4 Описание рукописей: Geographie d’Aboulfeda / traduite de l’arabe en francais et accompagnee de notes et d’eclaircissements par M.Reinaud. T. 1: Introduction generale a la geographie des Orientaux. Paris, 1848. P. CXLII–CXLIII; GAL. Bd. 1. S. 337; SB. I. S. 577, 800; Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra en longitud y latitud / Edición crítica y notas del Dr. J. Vernet Gines. Tetuan, 1958. P. 7–8; Kitab al-jughrafiya: Ibn Sa‘id’s geography. P. 24–26. 5 Géographie d’Aboulféda / traduite de l’arabe en français et accompagnée de notes et d’éclaircissements par M. Reinaud. T. 2. Première partie. P., 1848. 6 Rerum Normannicarum fontes arabici: E libris quum typis expressis tum manu scriptis collegit et sumptibus Universitatis Christianiensis / Ed. A. Seippel. Christianiae, 1896. Fasc. 1, textum continens. P. 101, 138. 7 Дорн Б.А. Каспий: О походах древних русских в Табаристан с дополнительными сведениями о других набегах их на прибрежья Каспийского моря. СПб., 1875.
690
8
Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra.
9
Kitab al-jughrafiya: Ibn Sa‘id’s geography.
10
Ibidem. P. 29–76.
И . Г. К о н о в а л о в а
в сочинении Ибн Са‘ида отсутствуют такие свидетельства авторской работы, как предисловия к каждой секции, кратко обозревающие ее содержание, а также отсылки к материалам других секций11. Отказавшись от маршрутного принципа организации материала внутри секций, Ибн Са‘ид положил в основу изложения данные о населенных пунктах, а также об элементах физической географии. Именно в связи с описанием городов, гор или рек географ приводит сведения о различных странах и народах, о тех или иных исторических персонажах и событиях.
Северное Причерноморье и Приазовье Ибн Са‘иду были известны все крупные реки, впадающие в Черное и Азовское моря — Дунай, Днестр, Днепр, — поэтому можно было бы ожидать, что географ располагал и сравнительно богатыми сведениями о портовых городах Северного Причерноморья и Приазовья. Однако Ибн Са‘ид называет только три порта этого региона — города Судак, Матраха и Русийа. «Прежде всего, в этой секции (4-й секции описания земель, лежащих к северу от семи климатов. — И.К.) находится один из известных портов — город Судак ()ﺳﻮﺩﺍﻕ. Его населяют люди [различных] народностей и верований, но преобладают там исповедующие христианство. Город расположен у моря12 Ниташ, откуда купцы отправляются к каналу ал-Кустантиниййа. Напротив него (Судака. — И.К.) на южном берегу [моря] лежит город Синуб, известный порт; ширина моря между ними равняется двум целым и одной трети дня [плавания]. Координаты Судака составляют 56 градусов долготы и 51 градус широты»13. Упоминание в составе сообщения двух других крупных черноморских портов, Константинополя и Синопа, указывает на источник сообщения Ибн Са‘ида о Судаке — сведения мореплавателей и купцов, знакомых с маршрутами «Судак–Константинополь» и «Судак–Синоп». Утверждение Ибн Са‘ида 11 Немногочисленными исключениями являются сообщение о городе ал-Баб в 5-й секции VII климата, сопровождающееся отсылкой к упоминанию об этом пункте в 5-й секции VI климата; сообщение о городе Саксине в 5-й секции описания земель, находящихся к северу от семи климатов, где имеется ссылка на то, что этот пункт упоминался ранее (но без указания — где именно). 12 Конъектура Ж.Т. Рено (Géographie d’Aboulféda / Texte arabe publié d’après les manuscrits de Paris et de Leyde aux frais de la Société Asiatique par M. Reinaud et Mac Guckin de Slane. Paris, 1840. P. 215); у Ибн Са‘ида при слове «море» ( — )ﺑﺣﺭявно вследствие ошибки переписчика — не проставлена точка при первой графеме. 13 Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 136. Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
691
о преобладании в Судаке христиан свидетельствует о том, что и до начала итальянской колонизации в Крыму сохранялось экономически активное христианское население (преимущественно — греческое). Тмутаракань была известна Ибн Са‘иду, как и ал-Идриси, под греческим наименованием «Матраха»: « … на берегу моря находится город Матраха ( )ﻣﻁﺭﺧﺎс прилегающими к нему областями. Правитель Матрахи единолично правит городом; координаты города, расположенного в северо-восточном углу моря, равны 71 градусу 42 минутам долготы и 51 градусу широты»14. Это известие Ибн Са‘ида может свидетельствовать о том, что Тмутаракани, как крупному торговому центру, удавалось сохранять известную самостоятельность и при монголах. Сообщения Ибн Са‘ида о Судаке и Матрахе, несомненно, восходят к данным купцов и путешественников по Черному морю середины — третьей четверти XIII в. Весьма показательно, что Гильом де Рубрук, путешествие которого в восточные страны имело место в 1253–1256 гг., также отмечает выдающуюся роль Судака и Матрахи в торговле на Черном море и существование прямого морского маршрута «Судак–Синоп»15. Более сложный состав имеет сообщение Ибн Са‘ида об островах русов в Азовском и Черном море. «В этом море есть острова, населенные русами, и [поэтому] его также называют морем ал-Рус. Русы в настоящее время исповедуют христианскую веру. На севере этого моря [в него] впадает река, текущая из огромного озера Тума. На западном берегу этой реки лежит Русийа (— )ﺭﻮﺳﻳﺎ главный город русов. Русы — многочисленный народ, выделяющийся своей силой среди храбрейших народов Аллаха. Долгота этого города составляет 57 градусов 32 минуты, а широта — 56 градусов. На море Ниташ и Маниташ ему принадлежит множество неизвестных [нам] городов»16. Город Русийа Ж.Т. Рено отождествил с Азовом17, что вызвало возражения со стороны В.В. Бартольда18. По его мнению, Ибн Са‘ид помещает город «на западном (очевидно, на правом) берегу Дона». Отсутствие каких-либо известий о русском городе при устье Дона в XIII в. заставило В.В. Бартольда предположить, что под городом Русийа мог подразумеваться город Олешье в устье Днепра19. 14
Ibidem. P. 138.
15 История монголов / Дж. дель Плано Карпини. — 3-е изд. — Путешествие в восточные страны / Г. де Рубрук. — 3-е изд. — Книга Марко Поло. — 4-е изд. / Вступ. ст., коммент. М.Б.Горнунга. М., 1997. С. 89. 16
Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 136.
17
Géographie d’Aboulféda. T. 2. Première partie. P. 320.
18 Бартольд В.В. Азак // Бартольд В.В. Сочинения. М., 1965. Т. 3. С. 313.
692
19
Бартольд В.В. География Ибн Са‘ида // Бартольд В.В. Сочинения. М., 1973. Т. 8. С. 107–108.
И . Г. К о н о в а л о в а
На самом деле сообщение Ибн Са‘ида о городе Русийа представляет собой интерпретацию сведений ал-Идриси об одноименном пункте. Город Русийа был известен ал-Идриси как важный навигационный объект, причем характер данных, приводимых ал-Идриси, не позволяет сомневаться в том, что это реальный географический объект, поддающийся локализации. Ал-Идриси помещает город на западном берегу «Русской реки», а этот гидроним является географической конструкцией самого ал-Идриси, вбирающей в себя данные о нескольких водных магистралях, связывавших между собой север и юг Восточной Европы. Нижнее течение «Русской реки» у ал-Идриси соответствует Керченскому проливу, Азовскому морю и низовьям Дона. Такое представление ал-Идриси воспринял от средневековых мореплавателей, многие из которых рассматривали Азовское море как расширение нижнего течения Дона и поэтому принимали за устье Дона Керченский пролив. Заимствовав сведения ал-Идриси о городе Русийа, Ибн Са‘ид ввел их в новый контекст, а именно — в имевшиеся в его распоряжении сведения об Азовском море. Поскольку рассказ о черноморских городах у Ибн Са‘ида, в отличие от ал-Идриси, не имеет формы лоции, в сообщении испанского географа оказалось полностью утрачено представление о связи города Русийа с другими портами, а также с Атилом. Ибн Са‘ид, в отличие от ал-Идриси, знал о существовании Азовского моря как отдельного водного бассейна, поэтому и поместил город Русийа при устье реки, впадающей в Азовское, а не в Черное — как у ал-Идриси — море. Вместе с тем, Ибн Са‘ид располагал неизвестными ал-Идриси данными об Азовском море и, в частности, об одном из его наименований — «Русское». По-видимому, соотнеся сведения ал-Идриси о городе Русийа с информацией о «Русском» море, Ибн Са‘ид и сделал заключение о принадлежности города русам. У ал-Идриси известие о городе Русийа никак не связано с многочисленными данными о русах в «Нузхат ал-муштак»; о принадлежности этого города русам или какому-то иному народу ал-Идриси ничего не говорит. Утверждение о том, что Русийа является главным городом русов, принадлежит самому Ибн Са‘иду и связано с традицией арабской географической литературы, помещавшей русов на северном берегу Черного и в бассейне Азовского моря20. Если само сообщение Ибн Са‘ида о городе Русийа является результатом его интерпретации данных ранних арабских авторов об этом пункте, то обращение 20 Об этой традиции подробнее см.: Коновалова И.Г. Город Россия / Русийа в XII в. // ВО: Труды российских ученых к XX Международному конгрессу византинистов. СПб., 2001. С. 128–140; Она же. Состав рассказа об «острове русов» в сочинениях арабо-персидских авторов X–XVI вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1999 г. М., 2001. С. 169–189. Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
693
к традиционным сведениям о русах могло быть спровоцировано современной географу информацией, в частности — дошедшими до Ибн Са‘ида в передаче мореплавателей многочисленными топонимами с корнем рос-, зафиксированными в Крыму и Приазовье на итальянских морских картах и в лоциях конца XIII–XV в.21. Так, в Приазовье сразу два источника второй половины XIII в. называют портовый город Casale de Rossi. Согласно итальянской лоции Черного и Азовского морей, этот пункт находился в 60 милях к северо-западу от Таны22. Гильом де Рубрук помещает его на восточном берегу Дона: «Итак, мы с великим трудом странствовали от становища к становищу, так что не за много дней до праздника блаженной Марии Магдалины достигли большой реки Танаида, которая отделяет Азию от Европы, как река Египта Азию от Африки. В том месте, где мы пристали, Бату и Сартах приказали устроить на восточном берегу поселок русских (casale de rossi), которые перевозят на лодках послов и купцов»23. О возможном знакомстве Ибн Са‘ида с современной ему «русской» топонимией Приазовья говорит то, что приводимое им наименование города имеет иное окончание, чем у ал-Идриси ( ﺭﻭﺳﻳﺔу ал-Идриси, — ﺭﻭﺳﻳﺎу Ибн Са‘ида). Таким образом, сведения о Северном Причерноморье в сочинении Ибн Са‘ида весьма скудны; географу были известны лишь три города этого региона — Судак, Матраха и Русийа. Из богатейших данных ал-Идриси об этом регионе испанский географ воспользовался лишь известиями о городе Русийа, которые он включил в иной, чем у ал-Идриси, контекст.
Восточное Причерноморье Описание стран и народов Восточного Причерноморья является единственным — из рассматриваемых мною — разделом сочинения Ибн Са‘ида, где изложение ведется по маршрутному принципу — от города к городу, правда, без определения расстояний между ними, но с указанием направления движения от одного пункта к другому. По содержанию данные Ибн Са‘ида связаны со сведениями, приводимыми ал-Идриси о маршруте, ведшем от Трапезунда вдоль восточного побережья Черного моря в Куманию: 21 Талис Д.Л. Топонимы Крыма с корнем «рос» // Античная древность и средние века. Свердловск, 1973. Сб. 10. С. 229–234; Трубачев О.Н. К истокам Руси (наблюдения лингвиста). М., 1993. С. 8. 22 Il Compasso da navigare: Opera italiana della metà del secolo XIII / Prefazione a testo del codice Hamilton 396 a cura di B.R.Motzo. Cagliari, 1947. P. 136.
694
23
Рубрук Г. де. Путешествие в восточные страны. С. 107.
И . Г. К о н о в а л о в а
ал-Идриси
Ибн Са‘ид
От него (Трапезунда — И.К.) по берегу моря в восточном направлении до устья реки Русиййу 75 миль. Это большая река, берущая начало с вершины горы ал-Кабк. Далее она течет на север и пересекает страну ал-Ланиййа. На ней нет известных городов, но по обоим ее берегам имеются населенные деревни и обильные посевы. Затем эта река течет на запад до тех пор, пока не впадает [в море] в этом [упомянутом] месте. По ней плавают небольшие лодки, которые используют для перевозки легких вещей — товаров и припасов, переправляемых из одного места в другое. От устья этой реки до города Аскасиййа 150 миль. Это красивый город из [числа] городов страны ал-Ланиййа и одна из ее пограничных областей. От города Аскасиййа до города Ашкала из страны ал-Ланиййа 20 миль. Между городом Ашкала и морем около 6 миль. Это город небольшой, но оживленный, его округа имеет всего вдоволь для пропитания его жителей. От него по берегу моря до города Астабриййа 20 миль. Этот город стоит у моря. Это цветущий, населенный город с оживленными рынками, обширной округой и искусно возведенными постройками. Большая часть его жителей — купцы, их имущество изобильно.
К востоку от него (Трапезунда. — И.К.) расположен город Каса ()ﻛﺳﺎ. Он принадлежит [одному] племени из народа алтурк, принявшему христианство и приобщившемуся к цивилизации. Город стоит у моря, его координаты — 66 градусов долготы и 47 градусов 53 минуты широты. К востоку от него лежит город Аркашиййа ()ﺍﺭﻛﺷﻳﺔ, населенный людьми из народа аларкаш ( — )ﺍﻻﺭﻛﺵодного из племен ал-турк. Они приняли христианство от миссионеров. Город находится у моря, его координаты — 67 градусов 13 минут долготы и 46 градусов 40 минут широты. К востоку от него у моря стоит портовый город ал-Анджаз ()ﺍﻻﻧﺟﺎﺯ, принадлежащий [народу] ал-курдж ()ﺍﻟﻛﺭﺝ, исповедующему христианство. Он расположен на 68 градусах 30 минутах долготы и 46 градусах широты.
695 Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
От города Астабриййа до города ал-Ланиййа 24 мили. По этому городу его народ назван аланами. Этот город построен в древности и неизвестно, кто его построил.
К востоку от него на море [стоит город] ‘Аланиййа ()ﻋﻼﻧﻳﺔ. Он населен людьми из народа ал-‘алан ()ﺍﻟﻌﻼﻥ, которые являются христианизированными турками. Его координаты — 69 градусов долготы и 46 градусов широты. Ал-‘алан — это многочисленный народ, обитающий в том районе и позади Баб ва ал-Абваб. По соседству с ними живет тюркский народ, называемый ал-ас ()ﺍﻻﺱ, похожий на них по своим обычаям и вере.
От города ал-Ланиййа до города Хазариййа, по которому именуются хазары, 45 миль. Это большой, цветущий город, обильно орошаемый водами. Он стоит на реке24.
К востоку от [города] ‘Аланиййа в бухте на краю моря Синуб лежит город Хазариййа ()ﺧﺯﺭﻳﺔ. По своему происхождению он связан с хазарами, которые были истреблены русами. По имени хазар это море также называется Хазарским. Координаты города — 71 градус долготы и 45 градусов 30 минут широты. Он стоит на реке, текущей с севера и впадающей в море25.
Как видно, ал-Идриси все города этого маршрута (кроме города Хазариййа) относил к населенным пунктам Алании. В изложении же Ибн Са‘ида этнополитическая картина Восточного Причерноморья предстает более сложной. Наименование города и народа Каса, скорее всего, связано с этнонимом «касаг» («кашак»), который до сих пор сохраняется в языках Кавказа в качестве наименования одного из адыгских народов26. Древнерусские источники знают этот народ под названием «касоги»27. Согласно утверждению ал-Мас‘уди, оставившего описание народа кашаков, политически раздробленные кашаки были слабее алан и во время их нападений укрывались в крепостях на морском берегу, причем земля кашаков была связана прямым морским путем с Трапезундом, по которому осуществлялись торговые связи этих областей28. В «Худуд ал-‘алам» упоминается город Касак — «город в стране алан, расположенный на берегу Черного моря; место богатое; в нем 24 Al-Idrisi. Opus geographicum sive «Liber ad eorum delectationem qui terras peragrare studeant» / Consilio et auctoritate E. Cerulli, F. Gabrieli, G. Levi Della Vida, L. Petech, G. Tucci. Una cum aliis ed. A. Bombaci, U. Rizzitano, R. Rubinacci, L. Veccia Vaglieri. Neapoli; Romae, 1978. Fasc. 8. P. 914–915. 25 Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 129.
696
26
Волкова Н.Г. Этнонимы и племенные названия Северного Кавказа. М., 1973. С. 19–21.
27
ПСРЛ. М., 1997. Т. 1. Стб. 65, 146, 166, 446, 477; ПСРЛ. М., 1998. Т. 2. Стб. 26, 55, 62.
28 Подробнее см.: Минорский В.Ф. История Ширвана и Дербента X–XI вв. М., 1963. С. 190, 206–207. И . Г. К о н о в а л о в а
есть купцы»29. Возможно, упоминание кашаков непосредственно вслед за описанием Трапезунда в сочинении Ибн Са‘ида отражает эти торговые отношения. В описании города Аркашиййа, по мнению Ж.Т. Рено и У. де Слэна, речь идет о городском центре зихов30. Приводимая Ибн Са‘идом форма этнонима восходит к наименованию одного из народов Северного Кавказа «аркеш» («азкеш»)31. Наименование ал-Анджаз в разных рукописях сочинения Ибн Са‘ида представлено в двух вариантах (ﺍﻻﻧﺟﺎﺯ, ал-анджаз — в Парижской рукописи и ﺍﻻﺑﺟﺎﺭ, ал-абджар — в Лондонской и Оксфордской), имеющих одинаковую графику и отличающихся между собой лишь постановкой точек1. При иной расстановке точек возможно чтение ал-абхаз ()ﺍﻻﺑﺧﺎﺯ, которое и является правильным32. Ибн Са‘ид относит этот город к земле народа ал-курдж ()ﺍﻟﻛﺭﺝ, т.е. грузин33. Именование города ал-Анджаз по этнониму говорит о том, что сведения Ибн Са‘ида об этом пункте были весьма неопределенными. Форма написания топонима ‘Аланиййа у Ибн Са‘ида отличается от написания ал-Идриси, что заставляет предполагать наличие иного источника информации об аланах у Ибн Са‘ида. Он приводит самоназвание алан — «асы», которое сохранилось в топонимии Северного Кавказа и Крыма34. Восточные авторы еще в X в. имели представление о неоднородности аланского этнического массива. Так, по свидетельству Ибн Русте, аланы состояли из четырех племен35. Одним из компонентов населения Алании были тюркоязычные болгары, в VIII–IX вв. расселившиеся по правому берегу Верхней Кубани и далее на восток36. Возможно, именно к этой части населения Алании относятся слова Ибн Са‘ида об асах как о тюркском народе. Сообщение Ибн Са‘ида о городе Хазариййа, несомненно, следует рассматривать в контексте традиции упоминаний о городе с таким наименованием в арабо-персидской литературе. Приводимые Ибн Са‘идом цифровые данные о местонахождении города Хазариййа, скорее всего, восходили к арабской карто29 Пер. цит. по: Бартольд В.В. Введение к изданию Худуд ал-‘алам // Бартольд В.В. Сочинения. М., 1973. Т. 8. С. 543. 30 Géographie d’Aboulféda. T. 2. Première partie. P. 286. 31
Бартольд В.В. География Ибн Са‘ида. С. 109.
32 Géographie d’Aboulféda: Texte arabe. P. 203; Бартольд В.В. Абхазы // Бартольд В.В. Сочинения. М., 1963. Т. 2 (1). С. 862. 33 Правильное чтение дано Ж.Т. Рено в издании сочинения Абу ал-Фиды (Géographie d’Aboulféda: Texte arabe. P. 203), а также в издании И. ал-‘Араби; у Х.В. Хинеса — ал-к.р.х ()ﺍﻟﻛﺭﺥ. См.: Минорский В.Ф. История. С. 32; Заходер Б.Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. М., 1962. Ч. 1. С. 126, 135. 34 Бартольд В.В. Аланы // Бартольд В.В. Сочинения. М., 1963. Т. 2 (1). С. 866–867. 35 Kitab al-a‘lak an-nafisa auctore Ibn Rosteh et Kitab al-boldan auctore al-Ja‘kubi / M.J. de Goeje. Lugduni Batavorum. 1892. P. 148. 36 Кузнецов В.А. Очерки истории алан. Орджоникидзе, 1984. С. 102–103, 149. Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
697
графической традиции, связанной с трудом ал-Хваризми, который упоминает город ал-Хазар, расположенный, как и у Ибн Са‘ида, на широте 45 градусов37.
Северный Кавказ На Северном Кавказе Ибн Са‘иду были известны такие государственные образования, как Дербент (ал-Баб) и Сарир. В описании Дербента Ибн Са‘ид ошибочно приводит данные о бывшей столице Хазарии городе Итиле: «К северо-востоку от него (города Нахичевани. — И.К.) находится город ал-Баб — столица султаната ал-Баб. Город, состоящий из трех частей, располагается на большой реке Асил около места ее впадения в море Табаристан. Южная часть [города] принадлежала мусульманам, северная — иудеям, христианам и огнепоклонникам. Та же часть, что на острове, была резиденцией хакана ал-хазар, который был иудеем. Затем город разрушили ал-рус, и султанат ал-Хазар прекратил свое существование. Впоследствии [город] был заселен мусульманами, а потом его разорили татары. Местоположение города — 75 градусов долготы и 45 градусов широты. К востоку от него в море Табаристана [выступает] полуостров. Там множество лугов, где пасут скот жители [города] ал-Баб. К востоку от него находится остров Буркан. На [этом] острове есть гора, на которой не угасает огонь, горящий ночью и днем. От него поднимается дым, подобный дыму от сицилийского вулкана и вулкана в Индии. Говорят, что на этом острове находили летучую нефть, которой владеют цари»38. О том, что на Апшеронском полуострове ведется добыча нефти, а также о том, что там на поверхности земли есть такие места, где прямо из-под земли выходит огонь, не гаснущий ни днем, ни ночью, писали многие арабские и персидские географы и путешественники X–XIII вв.39. Описание Сарира у Ибн Са‘ида представляет краткий пересказ сообщений более ранних арабских географов об этом государстве: «К пятой секции земель, находящихся за [семью] климатами, относится, во-первых, расположенный в ее южной части город ал-Сарир. Он является главным городом страны ал-Сарир, которая была частью государства Хосроев. Персидский правитель поставил там трон для одного из своих родственников и назначил его в ту местность, которая стала известна как страна ал-Сарир. Ее население произошло от 37 См.: Калинина Т.М. Сведения ранних географов Арабского Халифата: Тексты, перевод, комментарий. М., 1988. С. 20, 40, 74–75. 38 Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 121–122.
698
39 Бартольд В.В. Место прикаспийских областей в истории мусульманского мира // Бартольд В.В. Сочинения. М., 1963. Т. 2 (1). С. 683, 707–708. И . Г. К о н о в а л о в а
смешения арабов и тюрок. Она расположена [в местности, координаты которой составляют] 74 градуса долготы и 50 градусов 31 минуту широты, на горе, прилегающей к Горе языков, в которой находятся Ворота»40. Оригинально здесь только утверждение о том, что население Сарира произошло от смешения арабов и тюрок. Принимая во внимание контекст всего сообщения, опирающегося на данные арабских авторов X в., утверждение об этническом происхождении жителей Сарира, по всей вероятности, также следует отнести не к XIII в., а к более раннему периоду. По предположению А.К. Аликберова, это известие Ибн Са‘ида восходит ко времени Хазарского каганата, когда горцы заключили военно-политический союз с не признавшими власть хазар тюрками41. Кроме государственных образований Северного Кавказа, Ибн Са‘ид называет и живущие в этом регионе народы — лезгин, алан и касогов. Данные о лезгинах Ибн Са‘ид объединил со сведениями о лазах, введенный в заблуждение тем, что под одним этнонимом ал-лакз ( )ﺍﻟﻟﻛﺯв арабской географической традиции скрывались два народа: «Атрабзунда — известный порт, на рынки которого стремятся иноземные купцы из [разных] стран. Большинство его жителей — [из народа] ал-лакр42. К югу от него простирается на восток большая гора ал-Лакр. Ее называют Горой языков из-за множества наречий, распространенных там. Эта гора соединяется с горой ал-Баб ва-л-Абваб. Большая часть [народа] ал-лакр — мусульмане, совершающие хадж, но есть там и христиане. Их город Атрабзунда находится у моря, его координаты — 64 градуса 30 минут долготы и 47 градусов широты»43. В составе сообщения об аланских крепостях Ибн Са‘ид использовал, с одной стороны, традиционные для арабской литературы сведения о строительной деятельности Сасанидских царей на Кавказе, а с другой — данные третьей четверти XIII в. о соперничестве Джучидов и Хулагуидов на Кавказе. «В этой горе (ал-Кабк. — И.К.), там, где имеется горный проход, [начинается тянущаяся] к северу стена, которую построил между морем Табаристан и морем Синуб Ануширван, царь персов. В этой стене он соорудил ворота, которыми владели семеро вождей из каждого народа, обитавшего к северу от этой стены. На 40
Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 139.
41 Аликберов А.К. Эпоха классического ислама на Кавказе: Абу Бакр ад-Дарбанди и его суфийская энциклопедия «Райхан ал-хака’ик» (XI–XII вв.). М., 2003. С. 177. 42 Так (без точки над последней графемой) в рукописях и в издании Х.В. Хинеса. И. ал-‘Араби вводит конъектуру — ( ﺍﻟﻛﺑﻛﺯКавказ), заменяя этноним оронимом, что искажает смысл текста (Kitab al-jughrafiya: Ibn Sa‘id’s geography. P. 258, прим. 332). 43
Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 128–129.
Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
699
этой горе стоит крепость, которая служит убежищем для людей из народа, живущего за теми воротами и страдающего из-за нападений на него из страны ал-Акасара. Эти ворота превосходят Железные ворота, известные там и теперь. На горе, расположенной к югу от Железных ворот, находится крепость ал-‘Алан ()ﻗﻟﻌﺔ ﺍﻟﻌﻼﻥ, которая является одной из самых укрепленных цитаделей мира, увенчанная облаками, как чалмой. Ее координаты — 73 градуса 24 минуты долготы и 45 градусов 40 минут широты. Говорят, что татары сильно пострадали под ее стенами; они взяли крепость силой лишь после продолжительной осады. Все земли, расположенные к северу от этой стены, в настоящее время входят в пределы [государства] Берке, султана татар-мусульман. А тем, что лежит к югу, владеет сын Хулавуна, султан татар неверных. Главный город этих ворот и их султаната — это город ал-Баб, о чем уже говорилось при описании северных широт шестого климата»44. Крепость ал-‘Алан, остатки которой сохранились до наших дней, располагалась в Дарьяльском ущелье на левом берегу р. Терек, напротив места впадения в нее р. Кистинки, и являлась неприступным укреплением, откуда осуществлялся контроль за древней дорогой вдоль левого берега Терека45. Во второй половине XIII в. Дарьяльская крепость, будучи важным стратегическим укреплением, стала объектом борьбы между ханами Золотой Орды и Хулагуидами46. В качестве ближайших соседей алан Ибн Са‘ид указывает обитателей страны ал-Акасара ( — )ﺑﻼﺩ ﺍﻻﻛﺎﺳﺭﺓкасогов.
Среднее и Нижнее Поволжье Сообщения Ибн Са‘ида о странах и народах Поволжья сложны по составу, поскольку включают разновременные сведения. Кроме того, Ибн Са‘ид не всегда разграничивает данные о Волге и Днепре, что еще больше затрудняет анализ приводимой им информации. Согласно Ибн Са‘иду, бассейн реки Атил был местом обитания тюркских народов47. Помимо этого обобщенного утверждения, географ дает и более детальные сведения, которые касаются булгар, хазар и буртасов. В рассказе о городах Поволжья Ибн Са‘ид во многом следует за ал-Идриси, если, конечно, не считать того, что испанский географ ошибочно помещает 44 Ibidem. P. 129–130. 45
Кузнецов В.А. Алания. С. 156.
46 Новосельцев А.П. К истории аланских городов // Материалы по археологии и древней истории Северной Осетии. Орджоникидзе, 1969. Т. 2. С. 132–133.
700
47
Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 130.
И . Г. К о н о в а л о в а
описываемые им города в бассейн Днепра: «На севере этой четвертой секции [описания земель, лежащих к северу от семи климатов] к югу от большой реки Танабрис находится большой и известный город Булгар; его координаты — 65 градусов 39 минут долготы и 61 градус 30 минут широты. К востоку от него расположен еще один известный пункт — город Савда48 с относящейся к нему округой. Он лежит к югу от вышеупомянутой реки на такой же широте, что и Булгар. Между ними восемь с половиной переходов. К востоку от города Савда [и] к югу от этой реки находится главный город страны — город Саксин; его координаты — 76 градусов долготы и 61 градус широты; он относится к пятой секции [данного климата]. Жители этих областей, простирающихся далеко на север, не показываются в краткое дневное время: они совершают молитвы одну за другой из-за краткости дня. Они промышляют шкурами, которые снимают с животных. У них водится белка, а в их реках встречаются бобры»49. В данном фрагменте Ибн Са‘ид не сообщает ничего нового о городе Булгар по сравнению с данными ал-Идриси, приводимыми им в 6-й секции VI климата «Нузхат ал-муштак». Исключение представляют собой лишь координаты города, отсутствующие у ал-Идриси. Топоним Савда — это, по всей вероятности, искаженное наименование булгарского города Сувара50. В пользу отождествления этого пункта с Суваром говорит то, что Ибн Са‘ид относит Булгар и Савда к областям, «простирающимся далеко на север». Правда, реальное расстояние между Булгаром и Суваром — около 60 км, что составляет 2–4 перехода51, а не 8,5, как указывает Ибн Са‘ид. Приведенное выше известие Ибн Са‘ида о городах Булгар, Савда и Саксин помещено в Лондонской рукописи. Рассказ об этих городах в Парижском списке сочинения имеет существенные отличия: «На севере этой четвертой секции [описания земель, лежащих к северу от семи климатов] расположен известный город Саксин, его координаты — 67 градусов долготы и 53 градуса широты. К востоку от него лежит еще один известный и гостеприимный город — С.в.т ()ﺳﻭﺓ. К востоку от Саксина находится город К.рā‘.т ()ﻗ ﺭﺍﻏﺕ, его координаты — 78 градусов долготы и 53 градуса широты, а к востоку от него лежит Булгар, город 48 Огласовка дана по Лондонской рукописи, отрывок из которой приведен В.В. Бартольдом (Бартольд В.В. География Ибн Са‘ида. С. 108). Название города может быть также прочитано и как Суда ()ﺳﻭﺩﺍ. 49 Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 138. В издании И. ал-‘Араби данный фрагмент отсутствует. 50 Бартольд В.В. География Ибн Са‘ида. С. 108. 51 Мухаметшин Д. Внутригосударственные дороги Волжской Булгарии // Великий Волжский путь: Материалы Круглого стола и Международного науч. семинара. Казань, 28–29 августа 2000 г. Казань, 2001. С. 202. Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
701
[со строениями] из дерева, его координаты — 82 градуса 30 минут долготы и 53 градуса 30 минут широты»52. Как нетрудно заметить, тексты Парижского и Лондонского списков построены на информации разных источников. Если во фрагменте Парижского списка способом локализации городов является указание их взаимного положения и координат, то в Лондонской рукописи местонахождение городов определяется еще и по отношению к реке, а в одном случае даже приводится расстояние между пунктами в переходах. В обоих фрагментах фигурируют общие топонимы (наименования самых крупных городов региона — Булгара и Саксина), однако их координаты, указанные в одном и другом списках сочинения, различны. Кроме того, в Парижском списке перечень городов приведен в обратном порядке по сравнению с Лондонским: от Саксина к Булгару, а не наоборот. О булгарах Ибн Са‘ид упоминает еще раз — при описании озера Тума: «По берегам этого озера имеется множество городов, возделанных земель и насаждений. Большая часть их жителей — булгары, большинство из которых являются мусульманами, но есть среди них и христиане»53. Последняя фраза восходит к информации о булгарах у ал-Идриси: «Ал-Булгар — это название города; среди его жителей есть христиане и мусульмане»54. Среди сообщений Ибн Са‘ида о хазарах также имеются данные, заимствованные из более ранних мусульманских источников, но они помещены испанским географом в нетрадиционный контекст. Сведения, относящиеся к хазарскому Итилю — рассказ о трех частях города и о разрушении его русами, — Ибн Са‘ид ошибочно поместил в описание города Дербента (ал-Баб): «Город, состоящий из трех частей, располагается на большой реке Асил около места ее впадения в море Табаристан. Южная часть [города] принадлежала мусульманам, северная — иудеям, христианам и огнепоклонникам. Та же часть, что на острове, была резиденцией хакана хазар, который был иудеем. Затем город разрушили русы, и султанат хазар прекратил свое существование. Впоследствии [город] был заселен мусульманами, а потом его разорили татары55. Местоположение города — 75 градусов долготы и 45 градусов широты»56. Сведения Ибн Са‘ида о трех частях города ал-Баб представляют собой вольный пересказ сообщений арабских географов X в. о хазарской столице, подлинное имя которой — Итиль — осталось географу неизвестно. Правда, ал52 Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 138. 53
Ibidem.
54
Al-Idrisi. Opus geographicum. P. 918.
55 Татары — обозначение монголов в мусульманских источниках (Бартольд В.В. Татары // Бартольд В.В. Сочинения. М., 1968. Т. 5. С. 559–561).
702
56
Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 121–122.
И . Г. К о н о в а л о в а
Истахри и Ибн Хаукал пишут не о северной и южной, а о западной и восточной частях города, ничего при этом не говоря о существовании третьей части57. О трех частях Итиля упоминали другие авторы X в. — арабский энциклопедист ал-Мас‘уди58 и хазарский царь Иосиф59. Очень любопытны данные Ибн Са‘ида об истории хазарской столицы после ее разрушения русами. Утверждение географа о том, что после гибели Хазарского каганата город был заселен мусульманами, а впоследствии разорен монголами, соответствует сообщениям арабских источников XII–XIII вв. о нижневолжском городе Саксине, в котором не без оснований видят возможный преемник хазарского Итиля60. По запискам Абу Хамида ал-Гарнати, жившего в Саксине в середине XII в., известно, что население этого города состояло из булгар-мусульман, гузов-язычников, хазар61. После неудачного похода на Волжскую Булгарию в 1223 г. монгольские войска спустились по Волге к Саксину, который, по всей вероятности, и разорили. Во всяком случае, Ибн ал-Асир отмечает, что одним из последствий пребывания монголов в низовьях Волги было временное прекращение торговли в этом районе62. Сам же Ибн Са‘ид не видел никакой связи между приводимыми им данными о хазарской столице, с одной стороны, и имевшимися в его распоряжении современными сведениями о городе Саксине — с другой. Так, в 5-й секции описания земель, лежащих к северу от семи климатов, Ибн Са‘ид говорит о Саксине как о крупном центре улуса Джучи: «Сейчас им владеют потомки Берке — правителя татар-мусульман; там есть медресе и мечети»63. Указание на наличие в городе Саксине медресе и мечетей позволяет предполагать, что Ибн Са‘ид мог располагать информацией от лиц, которые были в Саксине или знали о нем по рассказам посещавших город купцов и путешественников. К числу народов, живущих в бассейне реки Атил, Ибн Са‘ид относит буртасов: «К востоку от города ал-Сарир расположен город Буртас — главный город одноименного тюркского народа; его координаты — 76 градусов долготы и 50 градусов 52 минуты широты. Город стоит на вершине горы Кирманийа, 57 Заходер Б.Н. Итиль (Три рассказа) // Международные связи России до конца XVII в. М., 1961. С. 33–35. 58 Al-Macoudi. Les Prairies d’or / Texte et traduction par C. Barbier de Meynard et Pavet de Courteille. Paris, 1863. T. 2. P. 7–8. 59
Коковцов П.К. Еврейско-хазарская переписка в X веке. Л., 1932. С. 84, 85, 87, 102.
60 Федоров-Давыдов Г.А. Город и область Саксин в XII–XIV вв. // Древности Восточной Европы. М., 1969. С. 253–261. 61 Путешествие Абу Хамида ал-Гарнати в Восточную и Центральную Европу (1131–1151 гг.) / Публ. О.Г. Большакова, А.Л. Монгайта. М., 1971. С. 27–30. 62 Греков Б.Г., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. М.; Л., 1950. С. 51–62. 63
Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 130.
Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
703
окружающей страну буртасов с севера и протянувшейся на 38 дней [пути] до берега реки Танабрис. С этой горы стекает множество рек, впадающих в озеро Тума. Буртасы занимают обширные территории по берегам реки Атил, которая течет к юго-востоку от них. К востоку от буртасов имеется большой залив, являющийся частью моря Табаристан. К востоку от залива находится озеро Мазга, окружность которого составляет около 8 дней [пути]. В это озеро впадает множество рек, текущих с большой горы Асгарун, поворачивающей к нему от седьмого климата. Из этой горы течет многоводная река Мазга, вливающаяся в озеро Мазга; из него вытекает [другая] река, которая впадает в длинную реку Атил. На этой горе стоит крепость Дандара, где правитель буртасов хранит свои сокровища. Оттуда он совершает набеги на гузов и обитающие вокруг этого озера [другие] тюркские народы. Координаты крепости — 48 градусов64 30 минут долготы и 51 градус широты»65. Сообщение Ибн Са‘ида о буртасах имеет сложный состав. Ороним Кирманийа Ибн Са‘ид, скорее всего, заимствовал с какой-то арабской карты, отражающей птолемеевскую традицию. К примеру, у ал-Хваризми упоминается гора Кирманийа, соответствующая Керавнским горам Птолемея66. Гидронимы, фигурирующие в рассматриваемом фрагменте (Мазга и Тума), восходят к материалам ал-Идриси, однако Ибн Са‘ид помещает их в иной контекст, чем ал-Идриси. Данные Ибн Са‘ида о буртасах содержат немало нового по сравнению с сообщениями более ранних арабских географов об этом народе. Ибн Са‘ид отходит от традиционного для арабской географии представления о том, что буртасы являлись соседями булгар и подвергались нападениям со стороны последних67. Согласно Ибн Са‘иду, буртасы обитали на правобережье Атила, но их ближайшими соседями географ называет не булгар, а сарирцев, гузов и других тюрок, живших близ озера Мазга.
Русь Отдельного рассказа о Руси в сочинении Ибн Са‘ида нет, но в 3–4 секциях описания земель, лежащих к северу от семи климатов, географ 64
Так в издании Х.Верне Хинеса; у И. ал-‘Араби — 47 градусов.
65 Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 139; Kitab al-jughrafiya: Ibn Sa‘id's geography. P. 205–206. 66
704
См.: Калинина Т.М. Сведения арабских ученых. С. 24, 44, 85.
67 Иногда мусульманские авторы даже смешивали сведения о булгарах со сведениями о буртасах: Заходер Б.Н. Каспийский свод. М., 1967. Ч. 2. С. 23–24. И . Г. К о н о в а л о в а
приводит довольно много сведений о славянах (сакалиба)68. По наблюдениям В.В. Бартольда, весь материал о славянах у Ибн Са‘ида относится к западным славянам69. Д.Е. Мишин, более детально проанализировавший сведения Ибн Са‘ида о сакалиба, установил их источники — данные Ибрахима ибн Йа‘куба о славянских городах, распространенные в мусульманской литературе сообщения о трех «группах» русов, сведения ал-Идриси об орографии и гидрографии Восточной Европы70. Д.Е. Мишин также обратил внимание на то, что Ибн Са‘ид пытался совместить данные о сакалиба у более ранних авторов со своими представлениями о географии Восточной Европы, в результате чего в сочинении испанского географа появилось описание «великого острова сакалиба», лежащего к востоку от «Островов мужчин и женщин», населенного язычниками-пруссами (б.рус) и русами, со столицей — городом Бургар ()ﺑﺭﻏﺎﺭ71, координаты которого составляют 45 градусов 30 минут долготы и 57 градусов широты72. Д.Е. Мишин полагает, что, используя сведения Ибрахима ибн Йа‘куба, Ибн Са‘ид «помещал упомянутые андалусским путешественником народы гораздо восточнее»73. По заключению Д.Е. Мишина, «если следовать воззрениям Ибн Са‘ида, страной сакалиба приблизительно следует считать территорию Руси»74. Этому выводу, однако, противоречит состав сообщений Ибн Са‘ида о сакалиба и русах. Ибн Са‘ид не имел в своем распоряжении иных данных о русах, кроме книжных — это относится и к сведениям о русах, живших на «острове славян», и к русам, обитавшим на побережье и островах Азовского моря. О реальной Руси XIII в. у Ибн Са‘ида не было никакой информации. *
*
*
Сообщения Ибн Са‘ида о Восточной Европе включают в себя две группы данных: с одной стороны — современную географу информацию, с другой — сведения, традиционные для мусульманской географической литературы. 68 Ibn Sa‘id al-Magribi. Libro de la extensión de la tierra. P. 135–137. 69 Бартольд В.В. География Ибн Са‘ида. С. 107. 70
Мишин Д.Е. Сакалиба (славяне) в исламском мире в раннее средневековье. М., 2002. С. 96.
71 В Лондонской рукописи сочинения Ибн Са‘ида топоним пишется как Булгар ()ﺑﻟﻐﺎﺭ, однако, судя по координатам города, Ибн Са‘ид считал этот пункт и одноименный город в Волжской Булгарии разными городами. 72 Ср.: Kitab al-Masalik wa-l-Mamalik d’Abu ‘Ubaid al-Bakri / Ed. A.P. van Leeuween et A. Ferre. Tunis, 1992. P. 330–340. 73 Мишин Д.Е. Сакалиба. С. 96. 74
Там же. С. 97.
Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
705
Что касается новой информации, принадлежащей самому Ибн Са‘иду, то она относится лишь к Крыму, Приазовью, Северному Кавказу, Нижнему и Среднему Поволжью. Нетрудно заметить, что все эти районы были частью Золотой Орды, к сфере контактов которой с мусульманским миром и восходили основные источники информации Ибн Са‘ида о Восточной Европе. Именно с золотоордынскими источниками связано появление в сочинении Ибн Са‘ида тюркской формы наименования Дуная, не итальянского, а тюркского названия крымского города Судака, сведений о мусульманизации Судака и Саксина, данных о реках и крепостях Северного Кавказа, сведения о которых приводятся в связи с сообщением о войнах между Берке и Хулагу. В характеристике Причерноморья отразились — хотя и в незначительной мере — сведения западноевропейских и греческих информаторов, к которым восходят данные об Азовском море и Матрахе. Характерной особенностью новой информации, включенной Ибн Са‘идом в свое сочинение, является ее фрагментарность. Из всех портовых городов Северного Причерноморья Ибн Са‘иду был известен только один — Судак. Сообщения географа о маршрутах плавания «Судак–Константинополь» и «Судак–Синоп», несомненно, основаны на свежих данных, но лишены каких-либо деталей. Упоминание тюркской формы наименования Дуная не сопровождается сведениями о золотоордынских городах Нижнего Подунавья. Ценные данные о мусульманском населении бывшей хазарской столицы, повидимому, были столь отрывочны, что не позволили Ибн Са‘иду соотнести их с информацией о городе Саксине, которая дошла до него по другим источникам. Таким образом, сведения, полученные Ибн Са‘идом от современных ему информаторов, были настолько фрагментарны, что по ним одним было невозможно составить сколько-нибудь цельное представление о том или ином регионе Восточной Европы. Вследствие этого крупицы новой информации оказались включены в контекст традиционных сведений мусульманских авторов, который — пусть и в переработанном виде — стал структурообразующим элементом сообщений Ибн Са‘ида о физической и этнополитической географии Восточной Европы. (Российская академия наук, Москва, Россия)
706 И . Г. К о н о в а л о в а
Irina G. Konovalova
Ethno-political Map of Eastern Europe in the Second Half of the Thirteenth Century (According to the Arab Geographer Ibn Sa‘īd al-Maghribī)
T
he article deals with the description of Eastern Europe in the geographical work of the Arab-Spanish historian, geographer, poet and traveller Ibn Sa‘īd al-Maghribī Kitāb al-jughrāfīyā (”The Book of Geography“) written in the second half of the 13th cent. and representing the systematic description of the Earth. Within the limits of Eastern Europe Ibn Sa‘īd describes the Northern Black Sea coast (including the Azov Sea Region), the Eastern Black Sea coast, the Northern Caucasus, the Middle and Lower Volga Region and the Rus’ lands. His information is of two kinds: modern data — on the one hand, and facts borrowed from Muslim geographical tradition of the 11th–12th cent. — on another hand. As to modern data belonging to Ibn Sa‘īd himself, it concerns the Crimea, the Sea of Azov, the Nortern Caucasus and the Middle and Lower Volga lands. Ibn Sa‘īd’s main sources on Eastern Europe go back to political and commercial contacts of the Golden Horde with the Muslim world. That is why the ethno-political picture of Eastern Europe in the work by Ibn Sa‘īd is in fact limited to the Golden Horde’s territory. Owing to the information coming from the Golden Horde, Ibn Sa‘īd was able to cite the Turkic form of the name of the Crimean city of Sudak (Sūdāq) instead of its Italian form Sultātīyā known to the famous Arab geographer of the middle of the 12th cent. al-Idrīsī; to note the Islamization of Sudak and Saksin; to collect the data on the rivers and fortresses of the Northern Caucasus, which he gave in connection with the story of the war between Berke and Hulagu. At the same time, in Ibn Sa‘īd’s description of Eastern Europe, there are many traces of information going back to the works by Muslim
Этнополитическая карта Восточной Европы во 2-й половине XIII в.
707
geographers of the 9th–12th cent. For example, some of Ibn Sa‘īd’s data on orography and hydrography of Eastern Europe has many parallels with the information of Arabic mathematical geographers of the 9th–10th cent. (al-Khwārazmī, Suhrāb, al-Battānī) and depending on them al-Idrīsī (12th cent.). The description of the river of Athil and of the peoples of the Athil Basin as well as information on Khazar cities were compiled by Ibn Sa‘īd basing on the work by al-Idrīsī. (Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia)
708 И . Г. К о н о в а л о в а
Dimitri Korobeinikov
A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service: the Colophon of Basil of Melitina
T
he Seljuks of Rūm were a minor branch of the Great Seljukid dynasty. However, unlike their Great Seljukid counterparts, the Seljuks of Rūm, whose state was located almost entirely on former Byzantine lands, possessed a Christian chancery, alongside with the Arabic and Persian one, and sometimes used Greek in their correspondence with Christian rulers. There are some extant inscriptions and colophons preserved in Greek that give us some insight into the Seljuks of Rūm’s imperial identity. According to these, when communicating with their Greek subjects the sultans employed the title ὁ μέγας σουλτάνος («the great Sultan») with its variants ὁ ἅγιος..... αὐθέντης ὁ πανυψηλότατος μέγ(ας) σουλτάνος Ῥωμανίαν Ἀρμενίαν Συρίαν καὶ πασῶν (sic!) τόπους καὶ χώρας Τουρκῶν γῆς τε καὶ θαλάσσης.... («the holy sovereign the most high great Sultan of Rhomania, Armenia, Syria and all the territories and provinces of the Turks on the sea and the land») and the πανυψηλότ[ατος] μεγαλογένος μέγας σουλτάνος («the most high, [the one] of noble descent, the great Sultan»)1.. Of these titles, the most interesting is the one that lists the lands which the sultan ruled («Rhomania, Armenia, Syria and all the territories and provinces of the Turks on the sea and the land»). To the best of my knowledge, this particular form of the title appeared for the first time in a colophon of a Greek
1 Bees N. Die Inschriftaufzeichnung des Kodex Sinaiticus graecus 508 (976) und die Marie Spiläotissa Klosterkirche bei Sille (Lykaonien) mit Exkursen zur Geschichte des Seldshukidentürken. Berlin, 1922. P. 7, 42, 54; Thierry N., Thierry M. Nouvelles Églises rupestres de Cappadoce. Région du Hasan Dağı. Paris, 1963. P. 202, 204; Jolivet-Lévi C. Études Cappadociennes. London, 2002. P. 76–77, 289. A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service
709
gospel book composed in Rūm in 1226. Why should the title from a non-documentary source be considered as documentary evidence? The answer lies in the colophon’s details. It reads: «The present book, [written] in perfect and carefully lined miniature minuscule calligraphy (τέλειον καὶ ἡσόστιχον ψυλογραφία [sic])2, of the four Gospels of the great God’s messengers (θεοκηρύκων) and evangelists Matthew, Mark, Luke and John was completed by the hand of me, the protonotary Basil Meliteniotes (βασιλείου πρῶτονοταρίου μελιτηνιώτου), son of the priest Orestes […]3, at the time when my holy sovereign the most high great sultan Kay-Qubād, son of Ghiyāth al-Dīn Kay-Khusraw was lord of Rhomania, Armenia, Syria and all the territories and provinces of the Turks on the sea and the land4. [The Gospel-book] was completed in Great Caesarea (Kayseri). And those of you who come across this book of the four Gospels either to copy or read it (lit — ‘see it’, κἄν τε εἰς μεταγραφὴν κἄν τε εἰς θεορίαν [sic]), pray for me, the sinner Basil, and for those who in the Lord gave birth to me (τῶν τεκῶντων με [sic]) — the aforementioned priest Orestes (διὰ τὸν κ[ύριο]ν πρωὑπόντος ὁρέστου ἱερέως [sic]) and my mother Sophia. For this reason may the all-good God, [who] is abundant in mercy and beyond words in His love for mankind, have mercy upon you all, now and for ever, and to the ages of ages, amen. [In] the year 6734 (AD 1226), in the fourteenth indiction, 1st of May»5. 2 One should read ἰσόστιχον instead of ἡσόστιχον and ψιλογραφία instead of ψυλογραφία. My translation of the term ψιλογραφία as the ‘miniature minuscule calligraphy’ (one should notice that the manuscript was of a very small size, 75 mm in width and 104 mm in height), for which I thank Dr Christos Simelidis, is based on the study of Atsalos: Atsalos B. La terminologie du livre-manuscrit à l’époque byzantine: première partie, termes désignant le livre-manuscrit et l’écriture. Thessaloniki, 2001. P. 223–224, 252–254. In particular, when Atsalos discusses the meaning of the term in relation to the colophon, he notes: «Ψιλογραφία désigne donc une écriture très fine, qui était une sorte de calligraphie de la minuscule, employée pour des manuscrits de très petit format». 3
Three or four letters were erased.
4 ἐκυρίευσεν ὁ ἅγιος μου αὐθέντης ὁ πανυψηλότατος μέγ(ας) σουλτάνος∙ ῥωμανίαν∙ ἀρμενίαν∙ συρίαν∙ καὶ πασῶν (sic!) τόπους καὶ χώρας τουρκῶν∙ γῆς τε καὶ θαλάσσης∙ ὁ καϊκουπάδης ὑιὸς δὲ γιαθατίνη τοῦ καϊχωσρόϊ.
710
5 Bick J. Die Schreiber der Wiener griechischen Handschriften. Vienna; Prague; Leipzig, 1920. P. 67– 68. N. 60. Th is is the most accurate reproduction of the colophon; the only mistake was the name Σοφία, which was printed as Σοψία. I also collated the text with the photocopy reproduction of the relevant pages of the manuscript (Bibl.Genn. MS 1.5, fol. 166r-v): Stathatou H.A. Collection Hélène Stathatos. Strasbourg, 1953–1971. Vol. 2: Les objets byzantins et post-byzantins / Ed. E. Coche de la Ferté et al. Plate XIV, 110, 3–4. On the description of the manuscript and the publications of the colophons, see: Zomarides. E. Eine neue griechische Handschrift aus Causarea vom J. 1226 mit armenischer Beischrift // Studien zur Palaeographie und Papyruskunde / Ed. C. Wessely. 1902. Vol. 2. P. 21–24; Idem. Die Dumba’sche Evangelienhandschrift vom Jahre 1226 mit 2 Lichtdrucktafeln. Leipzig, 1904; Vogel M., Gardthausen V. Die griechischen Schreiber des Mittelalters und der Renaissance. Leipzig, 1909. P. 55; Bees. Die Inschriftaufzeichnung… P. 36. N. 9; Croquison P.-J. Manuscrits // Stathatou. Collection Hélène Stathatos. Vol. 2. P. 79; Mat‘evosyan A.S. Hayeren jer .agreri hishatakaranner, XIII dar Dimitri Korobeinikov
The Greek Gospel-book, very small in size, also contains two Armenian colophons written in the same hand. Though lacking a title they give us some insights into the personality of their author: (1) «Glory to God to the ages of ages, amen. This Gospel-book was written and embellished (lit — ‘accomplished’, katarets‘aw) by the hand of me, the protonotary (dprapet) Basil (Vasil) from Melitina (i Melitinoy), son of the priest Orestes (Ar. est), in the era 675 (AD 1226), in the month of May (mayis), for my personal use and remembrance of my soul, by the will of Christ»6. (2) «May you pray to Christ for [the sake of] the scribe ( grich‘) Basil, so that someone may [later] pray for you (lit — ‘so that you may be prayed for [it]’)»7. It should be noted that whilst the Greek colophon is full of appalling mistakes (e.g. πρωὑπόντος instead of προειπόντος, and even the corrected form cannot explain the use of the active participle (‘saying’) instead of the expected passive one (‘said’)), yet its Armenian counterpart is written in elegant and grammatically correct language. Even Basil’s mistakes in Greek were partially caused by his mastery of Armenian: for example, the usage of the active participle προειπόντος arose from Armenian grammar in which the Participle has both an active and a passive meaning8. It is the language and the dating that give us a clue — the author of the colophons was a GreekOrthodox (‘Chalcedonian’) Armenian, who, or whose parents, had moved from Melitina (Melitene, Malatya) to Caesarea (Kayseri) by 1226. His dating of both the Greek and the Armenian colophons clearly indicated the Church to which he belonged. For the date of 1 May, 14 indiction, AM 6734 (AD 1226), perfectly corresponds to the first line of another Greek document, issued by the Patriarch Germanos II (1223–1240) in the same year 1226, 6 February, 14 indiction, in Nicaea. Oddly enough, the document concerned Melitina, the home city of our scribe’s ancestors, and the conflict that existed between the metropolitan of the city, Manuel, and his flock, both clergy and laity in 1224–12269. Thus, Basil Meliteniones used the same indiction calendar system as was employed in the Nicaean chancery. (Colophons of the Armenian Manuscripts, XIII century). Erevan, 1988. N 107 (g). P. 145; Atsalos. La terminologie du livre-manuscrit… P. 252. N.2. 6
Mat‘evosyan. Hishatakaranner… N. 107 (a). P. 145.
7
Idem. N. 107 (b). P. 145.
8 Thomson R.W. An Introduction to Classical Armenian. Delmar; N.Y., 1975. P. 69–70. 9 Papadopoulos-Kerameus A. Ἀνάλεκτα τῆς Ἱεροσολυμιτικῆς σταχυολογίας ἢ συλλογὴ ἀνεκδότων καὶ σπανίων ἑλληνικῶν συγγραφῶν περὶ τῶν κατὰ τὴν Ἑῴαν ὀρθοδόξων ἐκκλησιῶν καὶ μάλιστα τῆς τῶν Παλαιστινῶν. St Petersburg, 1891–1898. T. 4. 1897. P. 114–117; Laurent V. Les Régestes des actes des patriarches de Constantinople. Paris, 1971. Vol. 1. Fasc. 4: Les Régestes de 1208 à 1309. N. 1240. P. 48 (hereafter — Regestes, I, 4). Other documents (1224–1226): Papadopoulos-Kerameus. Ἀνάλεκτα. T. 4. P. 117–118; Regestes, I, 4. N. 1235, 1241–1242. P. 45, 49–50. A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service
711
How can one interpret the term ‘protonotary’ in Basil Meliteniotes’ colophons? He was certainly a head of the corporation of the νοτάριοι. Was he a lawyer? No: the term νοτάριος, either private or state, meant a scribe or a secretary (γραμματικός)10 and as such was used in documents from the eleventh century onwards11. But the Byzantine terms for ‘notary’ (‘lawyer’) were νομικός, ταβουλάριος, and συμβολαιογράφος, and never ὁ νοτάριος12. The only exception was Southern Italy, in which the νοτάριοι acted in the same, or similar, way as the νομικοί in Byzantium13. As far as the Sultanate of Rūm was concerned, the Greek νοτάριοι were recorded in Ibn Bībī who wrote that in 1214 the text of the peace treaty between Alexios I Grand Komnenos of Trebizond and Sultan ‛Izz al-Dīn Kay-Kāwūs I was composed in the presence of both sovereigns by the «nūtārān of the dīwān of the Sultanate» («the scribes of the state chancery»)14. In the second Armenian colophon Basil Meliteniotes mentioned himself as a ‘scribe’ (grich‘). As he did not write the Gospel-book for someone else, but for himself (hence his statement ‘for my personal use’), the term ‘scribe’ in this context could only have meant his profession, and not the job he had done when copying the manuscript. The nature of his office, however, is more problematic. It might have been in the chancery of the patriarch, as Basil was Greek Orthodox, or in the Rūmī chancery of the sultan, or in a local chancery of the city authorities of Kayseri or Malatya. As to the first option, we must remember that the patriarchal protonotaries were heads of the church secretariat, and as such usually resided in the office of the patriarch, in our case in Nicaea. The protonotary of the Great Church, who was sometimes called the ‘chief dignitary of the patriarchal notaries’ (ὁ πριμμικήριος τῶν πατριαρχικῶν νοταρίων) held the seventh rank among the Church officials’ taxis. Such a person could not write the illiterate πρωὑπόντος. The extant Church documents that mentioned a protonotary were composed in the fourteenth century almost exclusively in Constantinople or within the boundaries of the empire15. There was no indication that the holder of the 10
Pseudo-Kodinos. Traité des offices / Ed. J. Verpeaux. Paris, 1976. P. 185, ll.23–24.
11 Βυζαντινὰ ἔγγραφα τῆς Μονῆς Πάτμου / Eds. E.L. Branouse, M. Nystazopoulou-Pelekidou. Athens, 1980. Vol. 1. P. 18, 26, 46–47, 329–330, 333–334, 338–340, 344–345; Vol. 2. P. 53, 57–59, 72, 74. 12 Медведев И.П. Очерки византийской дипломатики. СПб., 1988. С. 100–101, 122–176. 13 Медведев. Op.cit. C. 154–158; Falkenhausen V. von, Amelotti M. Notariato e documento nell’ Italia Meridionale greca // Per una storia del notariato meridionale [Studi storici sul notariato italiano, VI]. Rome, 1982. P. 27–39. 14 Histoire des Seldjoucides d’Asie Mineure, d’après l’abrégé du Seldjouknāmeh d’Ibn-Bībī: texte persan / Ed. M.Th. Houtsma [Recueil de textes relatifs à l’histoire des Seldjoucides, iv]. Leiden, 1902. P. 57 (hereafter Ibn Bibi); Duda H. Die Seltschukengeschichte des Ibn Bibi. Kopenhagen, 1959. P. 67 (hereafter Ibn Bibi (Duda)).
712
15 Darrouzès J. Recherches sur les ὀφφίκια de l’église byzantine. Paris, 1970. P. 355–359, 529, l.4, 530, l.5, 532, l.10, 538, l.7, 539: A, l.5, 544: C, l.6(7), D, l.7, 545: E, l.7, 546: F, l.7, 548: G, l.7, 549, ll.33–34, 551: H, l.7, 553: I, l.7, 555: J, l.7, 556: K1, l.6, 557: K2, l.6, 558: K2, l.6, 561: K3, l.6, 563: L, l.7, 566: M, l. 7, 568: N, l. 7, 570: O, l.7, 572: P1, Dimitri Korobeinikov
office acted outside the Byzantine borders. The same should be said about the office of protonotary at the Imperial court16. This conclusion leaves us with no option but to define the office of Basil Meliteniotes as either private (head of a local chancery in the city of Kayseri or Malatya) or state (head of the Rūmī, or Christian, chancery of the sultan); and in both cases he acted in the Sultanate of Rūm. From this point of view the name of the city, in which Basil Meliteniotes lived, is of particular importance. For our scribe did not possess an excellent Greek education, and as such could have hardly been a protonotary of a Greek community with other Greek notaries as his subordinates. His excellence in Armenian suggests that he was the Armenian protonotary. These preliminary conclusions call for further comment. To define Basil’s whereabouts more precisely, one needs to consider two important topics — the Sultan’s title that Basil employed; and Basil’s patria, or the city in which he lived and the city from which he came.
1. The Title Basil’s colophon was written on the Gospel-book; and one cannot expect that his reference to Sultan ‛Alā’ al-Dīn Kay-Qubād I was an exact reproduction of the title employed by the sultan’s chancery. Nor can the colophon’s obvious resemblance to the later inscriptions in the churches of Cappadocia attest to its authenticity. As such, both paper and stone inscriptions can be interpreted in various ways, not least as sources for the Sultanate of Rūm’s state ideology as accepted by the sultans’ Christian subjects. However in order to use these as evidence of diplomatic one would have to prove that the inscriptions’ titles were identical, or at least similar to, those issued by the chancery. As far as Basil’s two possible occupations (as state or private secretary) are concerned, his familiarity with the genuine sultanic titles can suggest the former. However, do the authentic diplomatic letters of the sultans survive in Greek? We know of five Greek letters which Hugh I of Cyprus (1205–1218) exchanged with Sultan ‛Izz al-Dīn Kay-Kāwūs I (1211–1219) in 1214–1216. Of these, three letters (nn. 1, 3, 4) were addressed by the king to the sultan17; the second letter was written l.6, 573: P2, l.6, 574: R, l.8; Acta et diplomata graeca medii aevi sacra et profana / Eds. F. Miklosich, J.Müller. Vienna, 1860–1890. Vol. 1. P. 196, 223, 465, 468; Vol. 2. P. 300, 325–326, 361, 385, 388; Das Register des Patriarchats von Konstantinopel / Eds. H. Hunger, O. Kresten. Vienna, 1981. Vol. 2: Edition und Übersetzung der Urkunden aus den Jahren 1337–1350. N. 125, P. 184, l.26 (May 1340); N. 135, P. 278, l.60 (May 1341). 16 Pseudo-Kodinos. Traité des offices. P. 139, l.2, 164, ll.9–10, 12–13, 185, ll.21–24, 216, ll.12–16, 301, l.12, 305, l.31, 307, l.35, 309, l.29, 318, ll.13–14, 322, l.75, 336, l.96, 345, l.19, 348, l.57. 17 Lampros S. P. Ἡ ἑλληνικὴ ὡς ἐπίσημος γλῶσσα τῶν σουλτάνων // Νέος Ἑλληνομνήμων. 1908. Vol. 5. P. 45–46, 48–50. A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service
713
on the part of Hugh I to a certain amīr al-umarā’ (amīr of the amīrs, ἀμήρας τῶν ἀμηράδων), the head of Ikonion (μέγας προκαθήμενος πόλεως Ἰκονίου, probably, the subaşı of Konya), the great shih.na (or shah.na) of Lycaonia (μέγας σαχνᾶς πάσης τῆς Λυκαόνων ἐπαρχίας) and the sultan’s deputy-in-chief (πρωτοσύμβουλος τῆς σουλτανικῆς αὐλῆς)18; and the last document, dated September 1216, was the Seljukid copy of the peace treaty (ἀγάπη) between Cyprus and Rūm19. Unfortunately, the document contained no specific titles, with the exception of the single word sult.ān in Arabic characters in place of the intitulatio. The letters have no standard form of the title for ‛Izz al-Dīn (in each letter a different address was used) but in two letters the title is the same as in the Greek sources from the Sultanate of Rūm. The fourth letter addressed the sultan as τῷ ὑψηλοτάτῳ, κραταιοτάτῳ, εὐτυχεστάτῳ, μεγαλογενεῖ, μεγάλῳ σουλτάνῳ, τροπαιούχῳ καὶ νικιτῇ πάσης τῆς ὑπὸ τῶν Τούρκων χώρας γῆς τε καὶ θαλάσσης τῷ Ἀζατὶν («to the most high, most powerful, most fortunate, [the one] of noble descent, the great sultan ‛Izz al-Dīn, the victorious (lit — the one to whom trophies are dedicated), the conqueror of all the provinces of the Turks on land and sea»)20. A slightly different form is given in the first letter dated January 1214; the text reads: τῷ ὑψηλοτάτῳ κραταιῷ καὶ εὐτυχεῖ μεγαλογενεῖ μεγάλῳ σουλτάνῳ, τροπαιούχῳ καὶ νικιτῇ πάσης τῆς κατὰ τῶν Τούρκων χώρας γῆς τε καὶ θαλάσσης («to the most high, powerful, fortunate, [the one] of noble descent, the great sultan, the victorious, the conqueror of the all the provinces of the Turks on land and sea»). It is important to note that all four extant documents with the Seljukid titles were sent from the king to the sultan, and as such did not necessitate reproducing the exact title of the addressee in its precise Seljukid form. Instead, the chancery of Cyprus could have employed a title which was composed according to the traditional perceptions of the Cypriot chancery. Indeed, one may notice the omission of one of the important components of the title, namely the «Sultan of Rhomania, Armenia, and Syria»; and the king, according to the European tradition, named the sultan only as «the great sultan… of the all the provinces of the Turks». And yet all other epithets were carefully reproduced: the Royal chancery used the honorifics «the great sultan», «the most high», «the [one of] the noble descent», similar to the titles of Basil Meliteniotes’ colophon; and even employed additional elements, like «the most powerful», «the most fortunate», «the victorious», and «the conqueror». 18 Idem. P. 47. 19
714
Idem. P. 51–52.
20 Lampros. Ἡ ἑλληνικὴ ὡς ἐπίσημος γλῶσσα τῶν σουλτάνων. P. 50; Bees. Die Inschriftaufzeichnung… P. 57. Dimitri Korobeinikov
No doubt, these titles, at least those similar to those of both colophons and the letters of the king of Cyprus, came from the Greek chancery of the sultans responsible for foreign correspondence. This is confirmed by the name of the charters that the sultan sent to the king: these were the «sworn chrysobulls» (τῶν ὁρκωμοτικῶν χρυσοβούλλων)21. The preamble of the treaty concluded between ‛Alā’ al-Dīn Kay-Qubād I and the Venetian podestà Jacopo Tiepolo in Constantinople in 1220 serves to confirm the authenticity of the Greek titles that were earlier employed in Basil Meliteniotes’ colophon and the correspondence between Kay-Kāwūs I and the King of Cyprus. The text reads: «Recipientes ex parte altitenentis, felicis, magni generis, magni Soldani Turkie, domini Alatini Caicopadi, idest legatum suum gloriosum, familiarem eius, amira spatacarium, sampsatinum, amiralium iliasi, a quo recipientes nos scriptam conuentionem pacis Soldanee sue potestatis, id est chrusobolum eius superscriptum rubeis litteris, et inferius sigillatum aurea forma sui sigilli…» «We received in the name of the high, fortunate, [the one] of noble (lit — ‘great’) descent, the great Sultan of Turkey lord ‛Alā’ al-Dīn Kay-Qubād his esteemed ambassador, the Sultan’s [close] retainer, the lord commander-in-chief (amira spatacarium, amīr-i ispahsālār) Shams al-Dīn (sampsatinum), the august amīr (amiralium iliasi, amīr-i ‛alīy22), from whom we [also] received the written mandate of the peace treaty from the Sultan, his own master, namely the chrysobull signed in red letters and sealed with his golden seal below»23. Though the titles of the sultan survived in a reduced form in the introductory protocol, and not in the authentic text of the treaty, they nevertheless clearly resembled its Greek prototypes (the document was also called a ‘chrysobull’, which implies its original Greek language): the compound term altitenens (from altus, ‘great, high, noble, august’ and tenens, ‘holding, keeping, possessing’) was a translation from the Greek ὑψηλότατος (‘the most high’) thus corresponding to the πανυψηλότατος of Basil’s colophon; the felix (‘lucky, happy, fortunate’) and magnum genus (‘great descent’) resembled the εὐτυχής (‘fortunate’) and μεγαλογένος (‘[the one] of noble descent’) respectively; the title magnus Soldanus Turkie corresponded to the expression 21 Lampros. Ἡ ἑλληνικὴ ὡς ἐπίσημος γλῶσσα τῶν σουλτάνων. P. 46. On the Seljukid diplomatic practice, see Martin M.E. The Venetian-Seljuk Treaty of 1220 // English Historical Review. April, 1980. Vol. 95. P. 321–323; Vryonis S. The Decline of Medieval Hellenism in Asia Minor and the Process of Islamisation, from the XIth through the XVth century. Berkeley; Los Angeles; London, 1971. P. 470. 22 It is possible that the title amiralium alone could be translated as amīr-i ‛alīy. If so, the peculiar word iliasi should be interpreted as a name Ilyās. 23 Tafel G.L.F., Thomas G.M. Urkunden zur älteren Handels- und Staatgeschichte der Republik Venedig, mit besonderer Beziehung auf Byzanz und die Levante. [Fontes rerum Austriacarum. Abt. II: Diplomata et Acta. Vols. XII–XIV]. Vienna, 1856–1857. Vol. 2. P. 221. A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service
715
ὁ μέγας σουλτάνος... χώρας Τουρκῶν («the great Sultan of… the provinces of the Turks»), which in its turn was the shortened form of the expression μέγ(ας) σουλτάνος∙ ῥωμανίαν∙ ἀρμενίαν∙ συρίαν∙ καὶ πασῶν (sic!) τόπους καὶ χώρας τουρκῶν∙ γῆς τε καὶ θαλάσσης of the colophon. As such, the text in 1220 that survived in the Latin translation from a Greek original contained exactly the same sultan’s titles as those in the first letter of the Greek correspondence between Hugh I and ‛Izz al-Dīn Kay-Kāwūs I, whilst the latter has clear parallels with the title used by Basil Meliteniotes in his colophon. Like the Greek charters of the king of Cyprus, the Venetian-Seljuk treaty did not name ‛Alā’ al-Dīn Kay-Qubād I as «Sultan of Rūm», but preferred the form «magnus Soldanius Turkie», thus denying the ‘Byzantine’ interpretation of the term ‘Rūm’ as ‘Rome’, ‘Byzantium’ (i.e. the former Byzantine lands conquered by the Seljuks). One can even restore the full name of the Seljuk ambassador that met the podestà in Constantinople in 1220. He was a famous official, whose political and economic activity was well attested in Ibn Bībī and his own waqf document dated AH 598 (1 October 1201 — 19 September 1202). The document reads: «The lord commander-in-chief (al-amīr al-isfahsālār24), the sublime, the great, the learned, the governing, the serving [the Lord], the ascetic, the fighter for faith (mujāhid), the Marabout (murābit.) Shams al-Dīn, the light of Islam (d.iyā’ al-islām), the magnificence of the state (bahā’ al-dawla), the friend of the amīrs and the sultans, Abū Sa‛īd Āltūn-aba (var. Āltūnbe, )ﺁﻟﺘﻭﻧﺒﻩb. ‛Abdullah, the approved [one] by the Caliph (murtad.a amīr al-mu’minīn)»25. There was only one Seljukid official with the laqab (honourific name) ‘Shams al-Dīn’ and the title of amīr-i ispahsālār (the amira spatacarium sampsatinum of the treaty) during the reign of ‛Alā’ al-Dīn Kay-Qubād I. Ibn Bībī mentioned him as chāshnīgīr (‘royal carver’) of the sultan from 1226 onwards. Shams al-Dīn Āltūn-aba had a prominent career. In 1226–1227 he served as ambassador to the Ayyubid princes after the Seljukid conquest of Kâhta and Çemişkezek; in 1229 he headed another important embassy to Jalāl al-Dīn Khwārazm-shāh (and was publicly humiliated by the latter); in 1233/1234 he took part in the Ayyubid-Seljuk war for Harput and Ahlat; and in the last years of ‛Alā’ al-Dīn Kay-Qubād I (died on 3 Shawwāl AH 634 (30 May 1237)) he became the atābey and malik al-umarā’ (beylerbeyi) of Rūm. These appointments marked the zenith of his career. He was one of those amīrs who after the death of Kay-Qubād I transferred power to the elder son Ghiyāth al-Dīn Kay-Khusraw II on 5 Shawwāl AH 634 (1 June 1237), though his father Kay-Qubād I had appointed as heir apparent the middle son ‛Izz al-Dīn Kılıç Arslān, born from his noble wife, daughter 24 This is an Arabic variant of the Persian title amīr-i ispahsālār (or amīr-i sipāhsālār). Letter ‘p’ is absent in the Arabic alphabet, hence the form isfahsālār.
716
25
Turan O. Şemseddin Altun-aba, vakfiyyesi ve hayatı // Belleten. 1947. Vol. 11. Part 42. P. 223, ll.5–8.
Dimitri Korobeinikov
of the Ayyubid al-Malik al-‛Ādil of Damascus. And yet the influence in the state dīwān that Āltūn-aba exercised was short-lived. He was soon overthrown by another powerful courtier, the amīr-i shikār u mi‛mār (‘the master of hunt and the buildings’) Sa‛d al-Dīn Köpek, who deposed Āltūn-aba and even ordered him to be executed. However, the life of the latter was spared: we find him for the last time in 1253 when he was summoned to the court as an expert in chancery practice under ‛Alā’ al-Dīn Kay-Qubād I26. Āltūn-aba’s connection with the chancery and the court from the early stages of his career and his high professional qualities, still in use in 1253, are perhaps the best recommendation, alongside other indications, for the authenticity of the sultan’s titles as they survived in the Venetian text of the treaty of 1220. I thus conclude that despite his problems with Greek, Basil Meliteniotes possessed an excellent knowledge of the titles used by the Greek chancery of the sultans of Rūm.
2. The Patria Of the two cities, Caesarea/Kayseri and Malatya, the former is to be preferred as Basil Meliteniotes’ permanent residence, for it was here that the Gospelbook and the colophons were composed. This is an interesting point as Basil’s Greek self-identification μελιτηνιωτῆς was ambiguous: it can be translated either as ‘Melitenian’27 or as a family name ‘Meliteniotes’. If the scribe was living, or born, in Malatya, he would have been named Melitinets‘i, according to Armenian tradition (one should not consider this nickname as a family name)28. However, the Armenian colophon contains another definition: ì³ëÉÇ ¹åñ³å»ïÇÝ Ç Ø»ÉÇïÇÝáÛ (Vasli dprapetin i Melitinoy), lit. ‘Basil the protonotary from Melitina’, whilst its Greek counterpart, obviously a calque from the Armenian original, stated βασιλείου πρωτονοταρίου μελιτηνιώτου. 26 Ibn Bibi. P. 124–125, 162–165, 195, 205–212, 275–276; Ibn Bibi (Duda). P. 127–128, 162–164, 186, 197–203, 262–263; Shihāb al-Dīn Muh. ammad al-Nasawī. Sīrat al-sult. ān Jalāl al-Dīn Mankburnı (Жизнеописание султана Джалал ал-Дина Манкбурны) // Ed. Z.M. Buniatov. Moscow, 1996. P. 223–225 (Arabic text), P. 238–239 (Russian translation). 27 For example, in the letter addressed in 1239–1240 to the catholicos Constantine Bardzberdts‘i (1221– 1267) of Cilician Armenia the Nicaean patriarch Germanos II described the metropolitan of Malatya as «the high throne metropolitan of the Church of the Melitenians» (μητροπολίτην ὑψηλόθρονον τῆς τῶν Μελιτινιωτῶν ἐκκλησίας): Lagopatēs S.N. Γερμανὸς ὁ Β΄ πατριάρχης Κωνσταντινουπόλεως-Νικαίας. Tripolis, 1913. P. 357, ll.8–9; though a few lines below the same person was simply mentioned as «the metropolitan of Melitina» (μητροπολίτης Μελιτινῆς): Idem. P. 357, l.15. 28 For example, Basil’s younger contemporary, the famous vardapet Kirakos Gandzakets‘i (d. 1271) was called ‘Gandzakets‘i’ because he was born in Ganja (Ganjak/Gandzak). He was also called Getikts‘i because he spent most of his life in the monastery Nor-Getik in the province of Kayean (near Tawush): Ханларян Л.А. «История Армении» Киракоса Гандзакеци // Киракос Гандзакеци. История Армении / Пер. Л.А. Ханларян. Москва, 1976. С. 20. A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service
717
If the lack of the form ‘Melitinets‘i’ indicated that Basil neither permanently lived nor was born in Malatya, the Greek μελιτηνιωτῆς could only have meant a nickname; and the Armenian colophon’s i Melitinoy (‘from Melitina’) was the name’s explanation. It was thus Basil’s parents, the priest Orestes and his wife Sophia, who had moved from Malatya to Kayseri, where, as newcomers, they might have received the nickname ‘the Melitenians’. We do not know whether this nickname turned into a family name; but so far it is almost certain that Basil was no relation to the famous Meliteniotai family, many of whom as churchmen served the Byzantine state. The Meliteniotai are not mentioned in Alexander Kazhdan’s famous study of the Byzantine aristocracy of the eleventh and twelft h centuries29; this in itself suggests that the family, so well attested from the second half of the thirteenth through the fourteenth century, was a newcomer. The earliest Meliteniotes to have a prominent career in Byzantium was Constantine Meliteniotes, the archdeacon of the Imperial clergy (ὁ τοῦ βασιλικοῦ ἀρχιδιάκονος κλήρου Μελιτηνιώτης) and chartophylax of the cathedral church of Saint Sophia (ὁ χαρτοφύλαξ τῆς ἁγιωτάτης τοῦ Θεοῦ Μεγάλης Ἐκκλησίας). He was a friend of John Bekkos (the future Patriarch John XI). Both Constantine Meliteniotes and John Bekkos were sent by the Emperor Michael VIII Palaiologos as ambassadors to Louis IX of France, who was at this time in Tunis, in June or July 127030. Among other aristocratic families, the Meliteniotai were linked with the Metochitai and the Gabrades31. At least two facts force me to reject the theory according to which Basil of Melitina could have been considered as ancestor of the Meliteniotai family in Byzantium. First, he is not mentioned in the family chronicle of the Metochitai-Meliteniotai32, though the chronicle is not comprehensive. Secondly, an unpublished Nicaean church document of the Patriarch Manuel II (1243–1254) lists a certain Meliteniotissa, wife of Michael, brother of John Kleidas, the metropolitan of Cyzicus. Meliteniotissa was by no means a young woman, as Michael was her second husband, from whom she had no children; the name of her first husband, from whom she had daughter Maria, is unknown33. The document has no date, but the very fact that the metropolitan John of Cyzicus was active in the last years of the reign of the emperor John III Batatzes (1221– 29 Kazhdan A.P., Ronchey S. L’aristocrazia bizantina, dal principio dell’ XI alla fine del XII secolo. Palermo, 1997. 30 Georges Pachymérès. Relations historiques // Ed. A. Failler, tr. A. Failler and V. Laurent. Paris, 1984–2000. Vol. 1. P. 463, l.27 — P. 467, l.30. On him, see: Prosopographisches Lexicon der Palaiologenzeit // Eds. E. Trapp, R. Walter, H.-V. Beyer. Vienna, 1976–2000. N. 17856 (hereafter PLP); Laurent V., Darrouzès J. Dossier grec de l’Union de Lyon (1273–1277). Paris, 1976. P. 471, ll.1–3; 521, l.15. 31
718
PLP, NN 17847–17861.
32
Die byzantinischen Kleinchroniken // Ed. P. Schreiner. Vienna, 1975–1979. Vol. 1. P. 609–611.
33
Regestes, I, 4. N 1325, P. 130.
Dimitri Korobeinikov
1254)34 suggests that Meliteniotissa was a young adult in the 1230s. In theory, she could have been a daughter of Basil, but the time span of 1226–1230 seems too short for the transformation of Basil’s nickname, or rather self-identification as ‘the Meliteniotes/ Melitenian’, into the family name ‘Meliteniotes’. In order fully to understand the colophons’ background one should recall what Malatya was in the thirteenth century. There are two extant letters of the patriarch Germanos II (1223–1240) addressed to the clergy and the laity of Melitina, composed on 6 February and 29 March 1226 respectively35, in the same year that Basil of Melitina wrote his colophon in Caesarea/Kayseri. The city of Malatya was renowned for its large Greek Orthodox community: according to the letter of Germanos II, in 1226 the Orthodox faithful in Melitina were populous and prosperous: χώραν μεγάλην, πολυανθρωποτάτην τυγχάνουσαν36. According to the letters, both the clergy and the laity of Melitina proved hostile to their metropolitan Manuel, forcing him to abandon his see for Constantinople. The see of Melitina was vacant for three years; and despite the many letters that the patriarch sent to Malatya, the faithful refused to accept him as their metropolitan37. Finally the patriarch and the synod agreed to elect a new metropolitan and to transfer Manuel of Melitina to another see38. As it was impossible to confirm the charges brought against the metropolitan by the city-dwellers of Melitina, the patriarch allowed the metropolitan Manuel to wear metropolitan garments, but at the same time prohibited him from celebrating the sacraments. Manuel could have been freed from these restrictions only if he agreed to confirm manu propria his profession of faith, and if the charges laid on him were dismissed as false39. Little is known about the accusations the Orthodox city-dwellers of Malatya had levelled at their metropolitan (the charges should have been listed in the first letters of the patriarch, but this part of the correspondence did not survive). However, the size, prosperity and independence of the community are remarkable. No fewer than two metropolitans of Melitina (one, whose name is unknown, in 1239–1240; and the metropolitan John in winter 1247–1248) are mentioned in the sources for the thirteenth century, and, remarkably, 34
Idem.
35 Papadopoulo-Kerameus. Ἀνάλεκτα. T. 4. N. 35–36. P. 114–117; Regestes, I, 4. N. 1235, 1240, 1241, 1242, P. 45, 48–50. 36 Papadopoulo-Kerameus. Ἀνάλεκτα. T. 4. N. 35. P. 116–117; Regestes, I, 4. N. 1240, P. 48–49; Korobeinikov D. Orthodox Communities in Eastern Anatolia in the 13th–14th centuries. Part 2: The Time of Troubles // Al-Masāq. Vol. 17. 2005. P. 4–6. 37
Papadopoulo-Kerameus. Ἀνάλεκτα. T. 4. N 35. P. 116, ll.5–14.
38 Idem. N. 35. P. 116, l.14 — P. 117, l.9 39
Idem. N. 36. P. 117, l.31 — P. 118, l.14. A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service
719
both served as intermediaries between the patriarchs German II and Manuel II, on the one hand, and the catholicos Constantine Bardzberdts‘i (1221–1267), on the other, during the fruitless negotiations concerning the union between the Greek Orthodox and the Armenian Churches40. Further evidence concerning the Christian population in Malatya comes from to Abū al-Fidā’. He writes: «This year [AH 715], on Sunday, 22 Muh. arram (28 April 1315)41, Malat. iyya was conquered. The reason for that was that the Muslims who lived in Malat. iyya mingled with the Christians, so that Christian men took Muslim wives, and the latter were hostile to the rule of the Tatars and made them (i.e. their husbands) aware of the news about the Muslims (of Egypt). And the soldiers and men of arms who were [staying] in fortresses like Qal‛at al-Rūm, Bihisnā, Kakhtā, Gargar and so on, did not cease their incursions against the enemy’s lands, for example against the lands of al-Rūm and other lands. And their route often lay close to Malat. iyya. It happened that the people of Malat. iyya gained a victory over some of those warriors; and they took them into captivity and killed a group of the Muslims. When this [event] took place, the sultan sent a great army from the countries of Egypt, with the amīr Sayf al-Dīn Bek-Timur al-Abūbakrī ()ﺳﻴﻒ ﺍﻟﺩﻳﻥ ﺑﻜﺘﻤﺭ ﺍﭑﻟﺑﻭﺑﻜ ﺭﻯ, and Sayf al-Dīn Qulī, and Sayf al-Dīn Öl-Timur ([ )ﺃﻭﻝ ﺗﻤﺭas commanders-in-chief]»42. Abū al-Fidā’ himself took part in the expedition of the three Sayf al-Dīns. When the Mamluk army approached Malatya, «at this moment the h.ākim of the city went forth [to surrender]. His name was Jamāl al-Dīn al-Khid.r, and he was from the family of the amīrs of al-Rūm, and his ancestors were always h.ākims of Malat. iyya. And this aforementioned Khid. r was known as miz-amīr ()ﻣ ﺯﺍﻣﻴﺭ, [which] means the ‘great amīr’ (al-amīr al-kabīr) in the Christian language ( )ﺑﻟﻐﺔ ﻧﺼﺎﺭﻯof that land. And the southern gates of Malat. iyya opened…»43. The title of Jamāl al-Dīn al-Khid. r is noteworthy, for it suggests that the ‘Christian’ language, i.e. the lingua franca of the Christians of Malatya was Armenian. For the compound title was made from two words: the Armenian Ù»Í 40 Lagopatēs. Γερμανὸς ὁ Β΄. P. 354–357; Regestes, I, 4. N. 1290, 1309, P. 97–98, 115; Жаворонков П.И. Никейская империя и Восток (взаимоотношения с Иконийским султанатом, татаро-монголами и Киликийской Арменией в 40е–50е годы XIII в.) // ВВ. Т. 39. 1978. С. 94. 41 In reality, 22 Muh. arram AH 715 (28 April 1315) was Monday; but the Muslim day began at sunset. Thus, 22 Muh. arram AH 715 began on Sunday evening, 27 April, and ended on Monday evening, 28 April 1315. 42 Abū al-Fidā’. Al-Mukhtas. ar fī akhbār al-bashar. Beirut, 1997. Vol. 2. P. 418–419; Résumè de l’Histoire des Croisades tiré des Annales d’Abou’l-Fedâ // Recueil des Historiens des Croisades, Historiens Orientaux. Paris, 1872–1906. Vol. 1. P. 180.
720
43
Abū al-Fidā’. Al-Mukhtas. ar fī akhbār al-bashar. Vol. 2. P. 419.
Dimitri Korobeinikov
(mets, ‘great, large, big, strong, rich, opulent’) and the Arabic amīr (‘ruler’), which, however, is also attested in Armenian as a loan word44. Given the fact that two metropolitans of Melitina acted as intermediaries between the Greek Orthodox and the Armenian Monophysite Church in the thirteenth century; that the Greek Orthodox community in Malatya showed unprecedented resistance to the Nicaean patriarch in 1224–1226; that in 1258 two representatives of the Armenian family of the Gabrades, who belonged to one of the most famous Byzantine aristocratic dynasties, lived in Malatya 45; that our protonotary Basil, obviously an Armenian by origin, was Greek Orthodox; that Malatya, which served as residence for the distinguished Greek Orthodox metropolitans, never had Armenian bishops of its own; that the city, although lacking senior Armenian Monophysite clergy, possessed a Armenian population large enough to form a ‘Christian’ koinē at the beginning of the fourteenth century, — all these facts suggest that Malatya was centre of a substantial Armenian community, whose members were Greek Orthodox (‘Chalcedonian’) and belonged to the Patriarchate of Constantinople. Our scribe Basil was quite proud of his status. Unlike Malatya, Kayseri was not only the centre of the flourishing Cappadocian Greek community, numerous enough to survive until the beginning of the twentieth century46, but also had a large Armenian community with its own archbishop who 44 Bedrossian M. New Dictionary Armenian-English. Venice, 1879. P. 462; Ghazaryan R. . S., Avetisyan H.M. Mijin hayereni bar. aran. Erevan, 1987–1992. Vol. 1. P. 39, lemma ³ÙÇñ. 45 Gregorios Bar ‛Ebrāyā (Gregorius Barhebræus). Ktābā d-maktbānut zabnē: Gregorii Barhebraei chronicon syriacum: e codd. mss. emendatum ac punctis vocalibus adnotationibusque locupletatum / [Ed. P. Bedjan]. Paris, 1890. P. 499–500; Gregory Abû’l Faraj, commonly known as Bar Hebraeus, The Chronography / Ed. and tr. E.W.Budge. London, 1932. Vol. 1. P. 427; Ghrīghūrīūs Abū al-Faraj. Tārīkh mukhtas. ar al-duwal. Bayrūt, 1958. P. 267–268; Gregorii Barhebraei Chronicon ecclesiasticum e codice musei Britannici descriptum conjucta opera ediderunt... / J.B. Abbeloos et T.J. Lamy. Paris, Louvain, 1872–1877. Vol. 2. Cols. 727/728: bar Gabrās; Bryer A.A.M. A Byzantine Family: the Gabrades, c.979 — c.1653 // Idem. The Empire of Trebizond and the Pontos [Variorum Reprints]. London, 1980. Article III a. P. 181 (13). On the Gabrades (Gabrai/Gavrai) as Armenians, see: Бартикян Х.М. О византийской аристократической семье Гаврас // Patma-banasirakan handes: Историко-филологический журнал Армянской Академии наук. Erevan. 1987. Part. 1. № 3. P. 190–200; 1987. Part 2. № 4. P. 181–193; 1988. Part 3. № 1. P. 163–177. On the Greek Orthodox (‘Chalcedonian’) Armenians, see: Арутюнова-Фиданян В.А. Армяно-византийская контактная зона (X–XI вв.). Результаты взаимодействия культур. Москва, 1994. 46 Dawkins R.M. Modern Greek in Asia Minor. A Study of the Dialects of Sílli, Cappadocia and Phárasa with Grammar, Texts, Translations and Glossary. Cambridge, 1916. P. 10–35; Vryonis. The Decline… P. 449–452; ᾽Aσβέστη Μ.Β. Ἐπαγγελματικὲς ἀσχολίες τῶν Ἑλλήνων τῆς Καππαδοκίας. Athens, 1980. On the Greeks in Kappadokia in the 19th century, see: Anagnostakis I., Balta E. La découverte de la Cappadoce au dix-neuvième siècle. Istanbul, 1994; Augustinos G. The Greeks of Asia Minor: Confession, Community and Ethnicity in the Nineteenth Century. Kent, 1992. P. 17; ᾽Aναγνωστοπούλου Σ. Μικρά Ἀσία, 19ος αι.-1919 οι ἑλληνορθόδοξες κοινότητες. Ἀπο το Μιλλέτ των Ῥωμίων στο Ἑλληνικό Ἔθνος. Athens, 1997. P. 162–188, 234–238, and the tables concerning Cappadocia: Idem. P. 611–697. A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service
721
belonged to the Armenian Monophysite Church47. We have an important statement concerning the influence of the Christians in Kayseri when the city was visited by ‛Alā’ al-Dīn Kay-Qubād I after the battle of Yassı Çimen (10 August 1230). According to Kirakos Gandzakets‘i, Now when ‛Alā’ al-Dīn reached Kesaria of Cappadocia, the entire multitude of the city, including the Christians with their priests with crosses and bell-ringers, came a good day’s journey out on the road before him. When the sultan approached, the Tachik (Muslim) multitude did not allow the Christians to go near to mingle in their adoration of him. Instead, they shoved them to the rear. But the Christians went up onto a hill opposite the army. When the sultan asked who those people were, and learned that they were Christians, he himself left his troops and went up among them alone, ordering them to worship aloud sounding their bells. And thus he entered the city with them, gave them gifts, and dispatched each to his place48. If Basil were the head of a corporation of the secretaries in the service of the religious authorities of Kayseri, it is not clear how he could have been employed by a Greek community, being an Armenian scribe; and how he could have been working for the Armenian Monophysite clergy being a Greek Orthodox. We have no evidence that in Kayseri the Chalcedonian Armenians represented a large, or even a considerable, group; otherwise Basil’s nostalgic reference to Malatya in his colophons remains inexplicable. The most likely explanation of his status is that he was a member of the Sultan’s chancery department responsible for issuing charters and maintaining correspondence in Armenian with the kings of Cilician Armenia. It is also evident that this Armenian chancery had close contacts with the Greek secretaries employed by the sultan. Despite the absence of other evidence for the existence of an Armenian chancery in the Sultanate of Rūm, the existence of such a chancery would account for two apparently mutually contradictory impressions given by the sources: Basil’s excellent knowledge of chancery practice and his mastery of Armenian. Together, these suggest that he was the Armenian protonotary in the sultan’s chancery. (Moscow, Russia)
47
722
Hewsen R.H. Armenia: a Historical Atlas. Chicago, London, 2001. Map 116. P. 135.
48 Kirakos Gandzakets‘i. Patmut‘yun Hayots‘ / Ed. K.A. Melik‘-Ōhanjanyan. Erevan, 1961. P. 229–230; Киракос Гандзакеци. История Армении / Пер. Л.А. Ханларян. C. 151; Kirakos Gandzakets‘i’. History of the Armenians / Tr. R. Bedrosian. N.Y., 1986. P. 192. I use the translation of Bedrosian. Dimitri Korobeinikov
Дмитрий Коробейников
Православный армянинхалкидонит на службе у Сельджуков: Колофон Василия (Васила) из Мелитины
Н
ебольшая по размеру рукопись Евангелия на греческом, ныне хранящаяся в Gennadius Library в Афинах (Bibl. Genn. MS 1.5), содержит три колофона: один большой на греческом, два других, меньших по размеру, — на армянском. Автором колофонов являлся сам создатель рукописи, некий Василий (Васил), протонотарий или по-армянски дапрапет из Мелитины (Малатьи). Он сообщает, что рукопись была завершена в Великой Кесарии (Кайсери) 1 мая АМ 6734 (AD 1226), 14 индикта (в армянском колофоне этой дате соответствует май 675 г. армянского летоисчисления); что его родителей звали Орест и София; и что Евангелие было переписано «когда мой святой господин, всевысочайший великий султан Кай-Кубад, сын Гийас ал-Дина КайХосрова правил Романией, Арменией, Сирией и всеми территориями и странами турок на суше и на море» (имеются в виду султаны ‛Ала ал-Дин Кай-Кубад I (1219–1237) и его отец Гийас ал-Дин КайХосров I (1192–1197; 1205–1211)). Термин «протонотарий» означал главу коллегии писцов, но многочисленные грамматические ошибки в колофоне на греческом (не без влияния армянского) указывают на то, что родным языком Василия-Васила был армянский, которым он владел свободно. Тем не менее Василий пользовался греческой системой летоисчисления по индиктам, совершенно идентичной той, которая была в употреблении в канцелярии Константинопольских патриархов в Никее. Более того, он без ошибки воспроизвел греческий титул сельджукских султанов, бывший в употреблении в дипломатической переписке между владыками Рума и христианскими правителями. A Greek Orthodox Armenian in the Seljukid Service
723
Использование византийского летоисчисления и греческого языка для частных нужд (ибо Василий подчеркнул, что он переписал Евангелия для себя) указывает на то, что Василий-Васил был православным (т.е. армяниномхалкидонитом); его знакомство с тонкостями титулатуры султанов говорит о том, что он был вхож в греческую канцелярию Рума; а его свободное владение армянским доказывает, что он был главой армянской коллегии писцов на службе у султанов. Исследование истории Мелитины (Малатьи) в тринадцатом веке показывает, что в городе существовала (вплоть до мамлюкского завоевания в 1315 г.) влиятельная община армян-халкидонитов в составе Константинопольского патриархата. (Москва, Россия)
724 Dimitri Korobeinikov
А.Х. Матиева
Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского по средневековой истории Италии
А
кадемик Максим Максимович Ковалевский (1851–1916), историк, социолог, правовед, этнограф, археолог, урбанист, историк хозяйства, выдающийся деятель общественно-политической жизни России конца XIX — начала XX в., является одним из самых ярких отечественных историков. За 18 лет вынужденного проживания за границей он «обеспечил признание русской исторической науки на Западе»1. Научное наследие М.М. Ковалевского велико. В поле его зрения было множество аспектов всеобщей истории — Средневековье, Новое и Новейшее время многих стран на разных континентах. Громадный объем его научных работ удивляет. Умело привлекая рукописные материалы архивохранилищ России, Европы и Америки, используя данные опубликованных источников, нередко обращаясь к результатам исследований предшественников и современников, М.М. Ковалевский опубликовал более 670 работ (книг, статей, очерков, публицистических сочинений). На протяжении более 90 лет его труды являются источником для исследований ученых в самых разных областях знаний, и особенно историков. Для историков-медиевистов наибольший интерес представляют работы М.М. Ковалевского по истории Англии, Испании, Франции и Италии. При этом остаются неизученными многие его труды, и особенно рукописное наследие, значительная часть которого хранится в Санкт-Петербургском филиале Архива РАН (ф. 103). Личный архивный фонд М.М. Ковалевского содержит 1215 дел, систематизированных в четырех описях2. Здесь находятся, например, 1 Тарле Е.В. Сочинения. М., 1957. Т. 2. С. 197; М., 1961. Т. 11. С. 394; М., 1962. Т. 12. С. 104. 2 В 1916 г. все эти материалы, по завещанию Ковалевского, были переданы в Императорскую С.-Петербургскую Академию наук. См. об этом: Центральный историчесМатериалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
725
его воспоминания и огромная переписка, рукописи опубликованных, а также незаконченных научных трудов, многочисленные выписки из документов западноевропейских архивов, труды других лиц и т. д. В данной работе будет представлена лишь часть рукописного наследия М.М. Ковалевского — по средневековой истории Италии (62 дела). История Италии занимала большое место в научной деятельности М.М. Ковалевского. Интерес к этой теме у него зародился еще в студенческие годы в стенах Харьковского университета под руководством известного юриста и поклонника итальянского Возрождения Д.И. Каченовского (1868–1872). Владение древними (латынь, греческий) и современными европейскими языками (немецкий, итальянский, французский и английский) помогло ему плодотворно провести годы обучения за границей — в Германии, Франции и Англии (1872−1876). Он изучал палеографию, приемы чтения и критики средневековых документов на разных языках. Занятия имели большое практическое значение, в частности, для дальнейшего изучения архивных рукописных материалов. Работу непосредственно с первоисточниками М.М. Ковалевский начал уже в архивах Франции и Англии. Там он осознал значение доступности источников, важность издания архивных документов, не меньшую, чем публикация аналитических исследований. Частые научные командировки в Италию на протяжении многих лет3 позволили М.М. Ковалевскому изучить библиотеки и архивы итальянских городов: Болоньи, Брешии, Венеции, Генуи, Милана, Пизы, Рима, Римини, Сьены, Турина, Фаэнцы, Форли, Флоренции, — где собрал обширные материалы для исследований. Известный русский медиевист В.И. Рутенбург писал, что «по отношению к Италии его [Ковалевского — А.М.] можно назвать медиевистом par excellence»4. Широк был круг его интересов: экономика и, прежде всего, торговля, общественно-политические и социальные вопросы, внешняя политика итальянских городов-государств. В архиве М.М. Ковалевского сохранились не все его рукописные выписки по средневековой истории Италии. Например, некоторые материалы, использованные им в опубликованных работах, в том числе и в известном труде «Экономический рост Европы с древнейших времен до капиталистического хозяйства» кий архив Москвы. Ф.418. Московский Императорский университет. Оп. 247. Д. 46. Л. 3. Ковалевский формировал свое научное рукописное наследие начиная со студенческой скамьи и на протяжении всей жизни. 3 М.М. Ковалевский непрерывно работал в архивах Италии с 1881–1882 гг.
726
4 Рутенбург В.И. Русские медиевисты об Италии // Объединение Италии. 100 лет борьбы за независимость и демократию. Сб. статей. М., 1963. С. 162. А.Х. Матиева
(1898–1903), в архиве не обнаружены. Но вместе с тем в архиве достаточно много выписок, которые так и не вошли в его опубликованные исследования и черновые варианты его незаконченных статей. В целом обнаруженные рукописи М.М. Ковалевского можно разбить на ряд тем: 1. Чума, голод и землетрясение в Италии XIV в.5. 2. Внутренняя и внешняя политика Венеции в X–XVIII вв.6. (Здесь М.М. Ковалевский выделил ростовщичество в Венеции XIII–XIV вв. как особую тему для будущего исследования7). 3. Экономическая и политическая история итальянских городов-государств XII–XVIII вв. (Брешия, Верона, Лукка, Милан, Модена, Палермо, Парма, Перуджа, Равенна, Флоренция, Падуя, Сьена, Феррара и многие др.)8. 4. История итальянского меркантилизма XV–XVI вв. (в отдельных тетрадях)9. 5. Итальянские фактории Тана и Каффа в Северном Причерноморье XIII– XV вв.10. Выписки ученого о чуме, голоде и землетрясении были сделаны в различных архивах Италии. Практически все это он использовал в труде «Экономический рост Европы». Наибольший интерес представляют выписки о причинах и последствиях чумы в Венеции. Она отличилась от прочих итальянских городов защитительными мерами против чумы и ее последствий. Именно благодаря этому размеры бедствий от чумы в Венеции были менее значительны, чем у соседей11. Выписки М.М. Ковалевского по истории Венеции являются самыми значительными. Отметим, что в архиве ПФАРАН из 62 дел по средневековой исто5
ПФА РАН Ф. 103. Оп. 4. Д. 72. Лл. 10–12, 15, 16, 32; Д. 102. Лл. 17, 28–30.
6 Там же. Д. 67. л. 1; Д. 71. Лл. 8–26; Д. 72. Лл. 6–18, 28–32; Д. 76.81л.; Д. 96.17л.; Д. 102. Лл. 1–16, 18, 31–39; Д. 103. 38л.; Д. 105.45л.; Д. 112. Лл. 1–40, 44, 47–53, 55–324; Д. 113. 390л.; Д. 115. 211л.; Д. 116. 539л. 7
Там же. Д. 66. Лл. 15–15об; Д. 67. Лл. 15, 21–23.
8 Там же. Оп. 1. Д. 21. 7л.; Д. 140, 141, 150–153, 407, 419–422, 428. Оп. 3 Д. 5. 107л.; Д. 6. 11л. Оп. 4. Д. 66. Лл. 16–25; Д. 71. Лл. 3–7; Д. 88. 44л; Д. 95. 49л.; Д. 97. 14л.; Д. 99. 62л.; Д. 101. 47л.; Д. 106. 15л.; Д. 107. 4л.; Д. 108. 61л.; Д. 109. 64л.; Д. 110. 393л.; Д. 111. 456л.; Д. 114. 639л.; Д. 119. 9л.; Д. 120. 60л.; Д. 121. 60л.; Д. 122. 64л.; Д. 123. 30л.; Д. 124. 45л.; Д. 125. 84л.; Д. 126. 34л.; Д. 127. 37л.; Д. 128. 50л.; Д. 129. 45л.; Д. 130. 97л.; Д. 131.636л. 42л. 9
Там же. Оп. 1. Д. 131. 46л.; Д. 132. 23л.; Д. 133. 40л.; Оп. 4. Д. 298. 42л.
10 Там же. Оп. 1. Д. 93. 63л.; Д. 94. 53л.; Д. 158. 16л.; Д. 159. 16л.; Д. 160. 10л.; Д. 161. 6л.; Д. 162. 16л. Оп. 4. Д. 66. Лл. 1–15, 26; Д. 67. Лл. 2–14, 16–21, 24–34; Д. 68. 16л.; Д. 69. 18л.; Д. 70. 14л.; Д. 71. Лл. 1–2, 27; Д. 72.Лл. 1–6, 18–27, 33–42; Д. 98. 24л.; Д. 102. 27–28,30; Д. 112 Лл.41–43, 45–46, 54. 11 Ковалевский М.М. Экономический рост Европы с древнейших времен до возникновения капиталистического хозяйства. М., 1898–1903. Т.3. Гл. 4. С. 226, 229, 231, 233, 245–249. Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
727
рии Италии — 12 дел (1180 лл.) содержат сведения только по истории Венеции X–XVIII вв. и, к сожалению, они до сих пор не стали для исследователей истории Венеции предметом изучения. Несомненно, М.М. Ковалевский испытывал особый интерес к истории Венеции. Эта республика являлась для него образцом государственного политического устройства. Его интересовало все в истории Венеции: ее внутреннее устройство, история патрицианских семей, участие их во внутренней жизни Венеции, воссоздание истории и хронологии правления венецианских дожей, история цехового хозяйства и деятельность рабов в этом хозяйстве, торговля и т.д.12. М.М. Ковалевский изучал древнейшие статуты цехов Венеции (второй четверти XI–XV вв.), а результаты использовал в «Экономическом росте Европы»13. Общее знакомство с содержанием рукописей М.М. Ковалевского по истории Венеции, их количественное соотношение с выписками по истории других итальянских республик ясно указывает: М.М. Ковалевский собирал их для крупного исследования по истории Венеции, которое должно было стать четвертым томом его «Экономического роста Европы». В воспоминаниях М.М. Ковалевского удалось найти и прямое подтверждение этого предположения. «…Собранные мной материалы далеко еще не исчерпаны. Я воспользовался в своем «Экономическом росте Европы» только данными по истории средневекового землевладения в Италии и цехового устройства, но у меня найдется материала еще на несколько томов, для очерка итальянского городского хозяйства в XIII, XIV вв. в связи с политической историей важнейших муниципий в эпоху расцвета их республиканских порядков. Неожиданное возвращение в Россию, избрание в Думу, а затем в Государственный Совет, возобновление 12 Не все выписки по истории внутренней и внешней политики Венеции Ковалевский делал сам. У него было не менее четырех переписчиков. Об этом говорят разные почерки. Выписки эти были сделаны для Ковалевского в 1881–1890 гг. на латинском, итальянском и немецком языках. См.: ПФАРАН. (Названия источников приводятся по Ковалевскому). Ф. 103. Оп. 4. Д. 71. Лл. 8–26. М. Марчиана. «Хроника Венеции от рождества Христова с 425–1455»; Д. 72. Лл. 6–16. Хроника о делах в Венеции 1429 г.; Там же. Лл. 17, 28–32. Выписки из фондов «Biblioteca della Fundazione Querini–Stampalia». Querini B.E. Хроника 1532 г.; Там же. Л. 18. Хроника происходившего в Венето XV в.; Д. 102. Лл. 1–12. Pertz M.Gern. Historica XIV в. B.S. Marco; Краткие анналы Венеции; История венецианских дожей; Хроника Юстинианова; Там же. Лл. 13–38. Хроники: Андреа Дандоло XIV в.; Рафаино Карезини XIV в.; Джованни Бембо; Марино Санудо кон. XIV — пер. пол. XV вв.; Дзакария де Поццо // Муратори Р.И. RIS. Т.XII. XXII; Там же. Лл. 23–26. Выписки из работ Томаса и Тафеля. G.L.Fr. Tafel. G.M. Thomas; Д. 112. Копии, выписки из Senato Misti., 324л; Д. 113. Выписки из «Gronaco Veneziana». 390л.; Д. 115. «Libro d‘ Оro» — книга венецианских родов 1297–1769 гг., в которую вносили списки родов, имевших исключительное право участия в делах Республики. 211л.
728
13
Ковалевский М.М. Экономический рост Европы. Т. 3. С. 46–83.
А.Х. Матиева
профессорской и журнальной деятельности пока не оставили мне времени написать четвертый и заключительный том моего «Экономического роста Европы» в средние века, который и должен обнять экономическую жизнь средневекового города»14 . Венеция в средние века играла важную роль в международных отношениях. Она имела мощный флот и вела активную торговлю, и неудивительно, что выписки М.М. Ковалевского из Государственного архива Венеции касаются взаимоотношений Венеции в XI–XV вв. с различными городами, в том числе и подчиненными ей (Аквилея, Аола, Арба, Верона, Паренцо, Умаго, Фана, Ядера (Задар) и др.)15. Сведения о ростовщичестве в Венеции в XIII–XIV вв. представлены в архиве М.М. Ковалевского небольшими фрагментами. Основным источником для него служила «Книга должностных лиц Коммуны Венеции» (1254). Наибольшее число выписок в архиве М.М. Ковалевского — об истории взаимоотношений итальянских городов, их внутренней и внешней торговле. В их числе: Брешия16, Верона17, Лукка18, Милан19, Модена, Палермо, Парма, Перуджа, Равенна, Флоренция20, Падуя21, Сиена22, Феррара23 и многие другие24. Особо привлекало М.М. Ковалевского и развитие Флоренции. «Ее история, — отмечал он, —более всего дает возможность познакомиться не только с развитием городской республики, но и с самим механизмом городского устройства в Италии»25. Итогом его размышлений был «Очерк конституционной истории Флоренции», который остался неопубликованным26. М.М. Ковалевский 14
Мошкович Г.Г. М.М. Ковалевский как историк средневекового города. М., 1954. С. 12
15
ПФА РАН Ф. 103. Оп. 4. Д. 105. 45л.
16
Там же. Д. 66. Лл. 16–25.
17
Там же. Д. 114. 639л.
18 Там же. Д. 95. 49л. 19
Там же. Д. 101. 47л.
20
Там же. Оп. 1. Д. 21. 7л; Оп. 4. Д. 71. 2л.3–7; Д. 99. 62л.; Д. 110. 393л.
21
Там же. Оп. 4. Д. 88. 44л.
22
Там же. Д. 111. 456л.
23
Там же. Д. 97. 14л.
24 Там же. Д. 108. Выписки из итальянских архивов. Записная книжка. 61л.; Д. 109. Выписки из итальянских архивов. Записная книжка. 64л.; Д. 119. Выписки из итальянских архивов, печатных источников. 9л.; Д. 120. То же. 60л.; Д. 121. То же. 60л.; Д. 122. То же. 64л.; Д. 123. То же. 30л.; Д. 124. То же. 45л.; Д. 125. То же. 84л.; Д. 126. То же. 34л.; Д. 127. То же. 37л.; Д. 128. То же. 50л.; Д. 129. То же. 45л.; Д. 130. То же. 97л.; Д. 131. Выписки, сделанные в итальянских архивах. 636л. 25
ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 1. № 21. Ковалевский М.М. Городское устройство в Италии. Л. 1.
26
Там же. Очерк конституционной истории Флоренции. 8 л. (статья не закончена). Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
729
считал, что конституционное развитие Флоренции, как и других городов Северной и Средней Италии, открыла эпоха управления городом консулами и собранием граждан27. Очерк охватил период от подписания Констанцского мира (25 июня 1183 г.) до первой четверти XIV в., когда прекратился рост флорентийской демократии. По мнению М.М. Ковалевского, успешное развитие торговли во Флоренции было обусловлено удобным географическим положением. Город лежал на пути из Константинополя во Францию и Германию. М.М. Ковалевский писал, что постоянный торговый обмен Запада и Востока привел к развитию банков и промысла менял. Близость к богатому Леванту способствовала развитию торговли медицинскими товарами. Ремесленники Флоренции обрабатывали ткани по образцу восточных, изготовляли шелка. Все это способствовало возникновению цехов: шерстяных и шелковых дел мастеров, менял, медиков и аптекарей, судей и нотариусов. Каждый из цехов имел особую организацию, избирал своих консулов. М.М. Ковалевского интересовали и другие вопросы, в частности, участие знати и ремесленных и торговых слоев в городских делах, в выборах консула; судебная практика того времени; деятельность советов, обсуждавших важнейшие государственные дела, борьба партий гвельфов и гибеллинов (с сер. XIII в.) и т.д. Для изучения социально-политической истории итальянских городовгосударств в средние века М.М. Ковалевский искал архивные материалы и по таким вопросам как изменение оплаты наемного труда, восстание наемных рабочих в Сьене в 1371 г., крестьянское восстание «тукинов» на Севере Италии в 80-х годах XIV в. и др. Многие из выписок он использовал в «Экономическом росте Европы». Но значительная их неиспользованная часть хранится в архиве ученого. О значении выписок М.М. Ковалевского при изучении истории средневековой Италии отчасти можно судить по оценке В.И. Рутенбурга, который изучил и использовал материал, имевший отношение к социально-экономической истории Сьены28. Он высоко оценил работу М.М. Ковалевского: «Ценность этих выписок определяется тем, что далеко не все они были опубликованы… Выписки произведены с большим умением»29. Из этих выписок В.И. Рутенбург узнал, каковы были цены на хлеб и на труд в конце XIII в., 27
Там же. Л. 1.
28 Рутенбург В.И. Народные движения в городах Италии XIV — нач. XV вв. М.; Л., 1958. См. также. ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 1. № 140, 141, 150−153, 407, 419−422, 428, 680, 692−693, 945, 978−981.
730
29 Рутенбург В.И. Народные движения. С. 341. А.Х. Матиева
в разные десятилетия XIV и XV вв., смог уточнить обстановку в Сиене накануне восстания дель Бруко30. М.М. Ковалевский был первым из русских ученых, обративших внимание на восстание дель Бруко31. Благодаря собранным источникам М.М. Ковалевский описал феодальную общину многих стран Европы — Англии, Германии, Испании, Италии, Франции. Последовательный сторонник общинной теории, он показал универсальность этого института, общность основных принципов ее организации и особенности общин некоторых стран, обусловленные историческими условиями их развития32. К итальянской общине М.М. Ковалевский испытывал особый интерес. «Одно обстоятельство, — писал он, — заставляет меня предпочтительно остановиться на Италии; в ней раньше, чем где-либо, под влиянием быстрого расцвета торговли и промышленности сложился один из важнейших факторов разложения коллективной собственности — среднее сословие. В то же время в ней отсутствует или оказывается в меньшей степени та специальная причина, замена земледелия овцеводством, которая если не обусловила, то ускорила и усложнила процесс исчезновения мирского пользования в Англии»33. Важно отметить, что М.М. Ковалевский начал изучать итальянскую общину, когда само ее существование отвергалось многими учеными того времени. Он на большом архивном материале доказал, что в Италии на протяжении всего средневековья община существовала. Изучил общины Ломбардии, Тосканы и Сицилии, чтобы показать универсальность и «живучесть этой социальной формации»34. Он смог показать, что при всем разнообразии социальноэкономических и политических отношений, установившихся в разных областях Италии, пути развития и эволюции общины были едины35. Экономическая история средневековой Италии всегда была в центре внимания итальянских экономистов-меркантилистов. С взглядами представителей этого направления М.М. Ковалевский познакомился еще в студенческие годы. Итальянские экономисты рассматривали рост населения и его плотность как благоприятный фактор для увеличения благосостояния общества. 30 Там же. 31
Там же. С. 112; Ковалевский М.М. Экономический рост Европы. Т. 3. С. 112.
32 Лаптин П.Ф. Община в русской историографии послед. трети XIX — нач. XX в. Киев, 1971. С. 238. 33
Ковалевский М.М. Экономический рост Европы. Т. 2. С. 346−347.
34
Там же. Т. 2.
35
Об этом см.: Лаптин П.Ф. Община в русской историографии. С. 241. Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
731
К этой теории М.М. Ковалевский обратился спустя много лет, когда писал «Экономический рост Европы». Взгляды итальянских экономистов в свое время оказали серьезное влияние на русского ученого. Среди архивных выписок М.М. Ковалевского имеются черновые варианты его неопубликованных статей по истории итальянского меркантилизма36. Ученый считал, что расцвет итальянской экономической литературы пришелся на XVI столетие — период полного упадка республиканского образа правления в городах-государствах Италии37. За влияние над ослабленными Королевством обеих Сицилий, Миланским герцогством, Флоренцией и другими территориями вели спор Франция, Испания и Австрия, писал М.М. Ковалевский. Венеция же, будучи до падения Константинополя преимущественно морской и колониальной республикой, со времени упадка своей левантийской торговли и утраты факторий на Средиземном, Черном и Азовском морях, была озабочена созданием области своего влияния на Апеннинском полуострове. Всем малым государствам Италии необходимы были люди и деньги. Их правителей более всего интересовали способы умножения этих ресурсов. По мнению М.М. Ковалевского, самый значительный вклад в развитие экономической науки внесли Джиовани Ботеро и Антонио Сера38. «В области доктрин экономических, в частности меркантилизма, Ботеро принадлежит … весьма выдающееся место», — писал М.М. Ковалевский39. Его учение о народном хозяйстве дало право считать его теоретиком идей меркантилизма и, в частности, теории торгового баланса40. М.М. Ковалевский подробно изложил взгляды Ботеро о важной роли численности населения в развитии экономики, его финансовую доктрину, где он выступал противником правительственных займов и т.д. Он отметил, что многие мысли Ботеро были внушены последнему чтением «Республики» Ж. Бодена41. 36 ПФА РАН. Ковалевский М.М. Итальянский меркантилизм (тетради). Ф. 103. Оп. 1. Д. 130. 46 л.; Д. 131, 46 л.; Д. 132, 23 л.; Возрождение и итальянский меркантилизм. Д. 133. 40 л. 205. Работа над выписками датируется 1903 г. ПФА РАН. Оп. 1. Д. 131. Л. 37. Текст написан на русском языке, но почерк очень тяжело разобрать. 37
Там же. Оп. 1. Д. 130. Л. 1.
38 В тетрадях Ковалевского имеются ссылки на сочинения Дж. Ботеро «О государственной необходимости» (1589) и Антонио Сера «Короткие рассуждения о причинах, по которым в королевствах, не имеющих рудников, может изобиловать золото и серебро со специальным приложением к Королевству Неаполитанскому» (1613). 39 ПФА РАН Ф. 103. Оп. 1. Д. 130. Л. 25. 40
732
Там же. Д. 131. Л. 12, 27, 32.
41 Ковалевский указал два изд. сочинения Ж. Бодена «Республика» — на фр. яз. (1-е изд.), 1576 г. и на латинском яз. (2-е изд.), 1584 г. См. там же. Д. 131. Л. 19. А.Х. Матиева
Заслугой Антонио Сера М.М. Ковалевский считал выявление им зависимости торгового баланса от денежного обращения. «Глубина и ясность мысли Серы, — писал М.М. Ковалевский, — свидетельствует о его близком знакомстве с экономическими условиями Италии того времени. Основная мысль Серы в том, что монета только содействует как международному, так и внутреннему обмену, оживляя его»42. Очевидно, что М.М. Ковалевский проявил особый интерес к истории меркантилизма (155 лл.), но, принимая некоторые взгляды итальянских меркантилистов, в целом он относился к ним критически. Теперь более подробно остановимся на рукописях М.М. Ковалевского по истории итальянских факторий Тана и Каффа в Северном Причерноморье XIII–XV вв. Материалы по истории венецианской и генуэзской факторий Тана М.М. Ковалевский нашел в Государственном архиве (архив Фрари) и в Библиотеке св. Марка (Марчиана) в Венеции43. Главным источником для него стал фонд «Senato (Secreta). Deliberazioni misti» (Senato. Misti)44, где были сосредоточены постановления Венецианского Сената 45 с 1332 г. Постановления со времени происхождения Венецианского Сената в 1293 г. и до 1331 г. (14 из 60 томов) — погибли. Представления об этих утерянных документах М.М. Ковалевский получил благодаря указателю, составленному Дж. Джиомо46. Он сделал выписки, которые позднее использовал в очерке «К ранней истории Азова». В них содержались сведения: доказывающие, на его взгляд, возможность встречи 42
Там же. Л. 24.
43 Источники, выявленные и скопированные Ковалевским в Государственном архиве и Библиотеке св. Марка в Венеции, относятся к X–XVIII вв. В рукописном фонде Ковалевского они образуют 24 дела, более 1350 лл. Из них — 350 лл. имеют отношение к истории итальянских факторий. 44 Фонд «Senato (secreta) Deliberazioni misti», собрание постановлений известно под названием «Senato. Misti», охватывает период с 1293 по 1440. Далее постановления стали вноситься в «Senato. Mar. и Senato. Ter.» в зависимости от их содержания. Все, что касалось арсенала, флота и заморских владений, должно было поступать в реестры «Senato. Mar». Ковалевский отсюда выписал постановления, относящиеся к венецианской фактории Тана — это период с нач. 50-х XIV в. и до марта 1475. 45 В конце XIII в. и начале XIV в. Венецианский Сенат был важнейшим административным и законодательным государственным институтом в Республике Cв. Марка. Он принимал постановления, регулировавшие дипломатические отношения, оборону, и в особенности — политическое и военное обеспечение всей системы венецианского мореплавания и управления факториями. 46 Дж. Джиомо. Giseppe Giomo. Rubriche dei libri perduti dei Misti. Venise, 1887. 2-изд. Le Deliberazioni del Consiglio dei Rogati (Senato). Serie «Mixtorum». Vol.1 Libri 1–X1V (1293–1331) / A cura di R.Cessi e P.Sambin. Venezia, 1960. В рукописном фонде Ковалевского уцелели не все выписки, сделанные им из сохранившегося «Указателя» к постановлениям Венецианского Сената, под редакцией Дж. Джиомо. ПФАРАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 67. Лл. 2–3. Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
733
венецианских и генуэзских судов в XIII в. в пределах Черного моря; о товарах, доставляемых венецианскими судами на обратном пути из Константинополя в Черное и Азовское моря, вплоть до устья Дона; о принятых мерах предосторожности при плавании до Таны; о количестве плаваний в год судов из Венеции в Тану и обратно; о правах и обязанностях консула и венецианских купцов в Тане с 1331; о покрытии издержек при снаряжении флотилии, посылке особого агента для переговоров с татарским ханом, владевшим Азовом, и многие другие. На основе подобных инвентарей и ко всем остальным томам постановлений Сената М.М. Ковалевский вел поиск материала по истории венецианской фактории Тана. Основная часть его выписок из постановлений Венецианского Сената относительно Таны сосредоточена в двух тетрадях, расположенных преимущественно в хронологическом порядке. Выписки сделаны его рукой, на латинском языке, сохраняя орфографию и особенности написания источника47. Следуя за М.М. Ковалевским, тематически их можно разбить на 4 группы: 1) дипломатические отношения Республики Св. Марка с татарскими ханами для сохранения привилегий, раннее дарованных членам венецианской фактории; 2) меры Сената по сооружению особой крепости в Тане для защиты и от татар, и от генуэзцев; 3) финансовая политика метрополии, направленная на получение с жителей факторий средств на покрытие всех вынуждаемых обстоятельствами чрезвычайных расходов; 4) внутреннее устройство фактории, организация ее единоличных и коллегиальных органов. Постановления Венецианского Сената из фонда «Senato. Misti», использованные М.М. Ковалевским в очерке «К ранней истории Азова»48, составляют более 80 из общего числа всех привлеченных им для работы источников. Сравнение этих документов с регестами постановлений за 1329–1463гг., относившихся к Романии, в публикации французского ученого Ф. Тирье49, позволило выяснить, что, собранные М.М. Ковалевским более века назад источники дополняют еще на 65 пунктов постановления по Тане, зафиксированные у Ф. Тирье. В целом М.М. Ковалевский привлек 105 постановлений Сената. 47
ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 66. Лл. 1–14об; Д. 67. Лл. 2–27.
48 К ранней истории Азова. Венецианская и генуэзская колонии в Тане в XIV в. // Тр. ХII Археол. съезда в Харькове, 1902. Харьков, 1905. Т. 2. С. 109–174.
734
49 Thiriet F. Régestes des délibérations du Sénat de Venise concernant la Romanie. T. 1 (1329–1399), T. 2 (1400–1430), T. 3 (1431–1463). Paris; La Haye, 1958–1961. А.Х. Матиева
Найденные выписки М.М. Ковалевского из фонда «Sindicati»50 и рукописного сборника под названием «Liber Albus» (Белая книга)51 указывают на то, что он искал сведения о дипломатических соглашениях Венецианской Республики с другими странами в период ХIV–ХV вв. и выписывал данные о фактории Тана, мореплавании и морской торговле с ней, инструкциях, данных в связи с этим консулам. Среди документов — тексты договоров, заключенных Венецианской Республикой с ханами Золотой Орды, постановления об отправке посольства к татарскому хану для возмещения ущерба, нанесенного им татарами, а также венецианско-генуэзские соглашения о торговле в Тане и многие другие52. Документы об отношениях Венеции с Золотой Ордой М.М. Ковалевский исследовал особенно тщательно. Они касались, прежде всего, безопасности фактории и расширения ее территории. Наиболее обстоятельно М.М. Ковалевский изучил содержание ярлыков, полученных венецианцами от татарских ханов — владельцев Азова (Таны) — Узбека и Джанибека53. Для изучения экономической, правовой, социальной и политической истории итальянских факторий М.М. Ковалевский привлекал нотариальные акты. Имеющиеся в его архиве выписки из этого источника относятся к вопросу работорговли в итальянских факториях, часть из которых он не использовал в очерке «К ранней истории Азова»54. Эти материалы хранились в Архиве Фрари, и многие из них в то время были совсем не изучены (например, нотариальные акты венецианского нотария Донато а Мано)55, а часть и до сих пор имеется только в публикации М.М. Ковалевского (акты нотария Паоло ди Либерати (Paulo di Liberati))56. В процессе изучения истории итальянских факторий М.М. Ковалевский не ограничивался архивными данными. Имеются его выписки и из исследований предшественников и современников. Например, из работ итальянских ис50 ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 72. Лл. 37–41. Фонд Senato. Sindicati. T. 1. 51 Liber Albus — это рукописный сборник, в котором сохранились тексты договоров, заключенных венецианцами с ханами — владельцами Азова. Тексты одинаково сохранились как в библиотеке св. Марка, так и в Архиве Фрари. 52 ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 72. Лл. 39–40. Senato. Sindicati. T. 1. fol. 80. 17 июня 1344; fol.41r. 4 июля 1345; fol.48r 13 июля 1347. 53 Там же. Лл. 37–38. Senato. Sindicati. Т. 1. fol. 12vo 20 марта 1332. Ковалевский М.М. К ранней истории Азова. С. 110, 118–125, 130–134. 54 ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 72. Лл. 19–27. «О торговле и условиях жизни рабов в Венеции в средневековье» на итальянском языке, почерк Ковалевского. 55
Archivio di Stato di Venezia, Cancelleria Inferior, B. 121. Notaio Donato a Mano.
56 Ковалевский М.М. К ранней истории Азова. С. 127, примеч. — Paulo di Liberati. Cancelleria Inferior, B. 105. № 6. Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
735
ториков Л. Чибрарио и В. Лазари, немецкого исследователя В. Гейда М.М. Ковалевский выписал сведения о работорговле в итальянских факториях. Важным материалом по истории Венеции М.М. Ковалевский считал хроники. Он выписывал из них сведения, относившиеся к истории Венеции, в том числе и о фактории Тана. Насколько ученый был внимателен к данным хронистов, говорит количество сделанных им выписок — около 80 листов57. Но в очерке об итальянской фактории Тана он их не использовал, видимо, в силу вторичности сведений. Анализ имеющегося материала позволяет считать М.М. Ковалевского первым исследователем, который взялся за систематическое изучение документальных источников XIV–XV вв. по истории венецианской Таны и ввел их в научный оборот. Ковалевский изучал историю не только венецианской, но и генуэзской Таны, однако выписок из генуэзских архивов по этой теме среди его рукописей найти не удалось. Следуя имеющимся материалам, можно говорить о том, что главным для него источником по истории генуэзских факторий в Северном Причерноморье стали документы, опубликованные А. Винья в «Тавро-Лигурийском дипломатическом кодексе»58. Прежде всего, это переписка протекторов банка Св. Георгия с представителями своей администрации в черноморских факториях. Например, в тетради, названной «Выписки по истории венецианской колонии Тана», есть сведения из переписки протекторов банка Св. Георгия со своими представителями — администраторами в Тане59. Текст написан рукой М.М. Ковалевского на латинском и итальянском языках, на 15 листах. Основное 57 ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 72. 42л.; Д. 102. 38л. Ковалевский обратился к собранию хроник в 25 томах, на латинском языке, изданных в 1723–1751 гг. благодаря итальянскому богослову, философу и историку, книгохранителю моденского герцога — Л.А. Муратори (1672–1750). Есть выписки, например, из хроник Андреа Дандоло, Рафаино Карезини, Марино Санудо, Доменико Малипьеро, Бенедетто Деи и др. См.: Rerum italicarum scriptores (RIS) ab anno aerae christianae guingentesimo ad millesium guingentesimum, guorum potissima pars nunc primum in lucem prodit ... Ludovicus Antonius Muratoris ... collegit, ordinavit & praefationibus auxit ... Mediolani, 1723–1751. T. 1–25. 58 Codice diplomatico delle colonie Tauro-Liguri durante la Signoria dell’Ufficio di S. Giorgio (MCCCCLIII–MCCCCLXXV) / Ed. A. Vigna // Atti della Società Ligure di Storia Patria. Genova, 1868. 1871. T. 6. 1879. T. 7 (Р. 1); Рец.: Гейд В. // Древности. Труды Императорского Московского археологического общества. М., 1871. Вып. 2. Т. 3. С. 224–226. Это издание содержало значительное число документов из богатейшего собрания финансовых и административных документов Архива генуэзского Банка Св. Георгия. А именно: всякого рода юридические сделки, дипломатическая, торговая и административная переписка (иногда даже секретного порядка), а также воспроизведение генуэзского Статута Каффы. До нас дошли выписки Ковалевского из 58 наиболее крупных и важных по своему содержанию документов (всего было 138 документов за период 1454–1475 гг.).
736
59
ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 69. Лл. 2–15.
А.Х. Матиева
содержание тетради относится к генуэзской Каффе. Но здесь содержатся не все его выписки из этого источника. В очерке «К ранней истории Азова» он использовал этот источник гораздо шире. Изучая устройство генуэзской Таны, он также сделал выписки из статьи 88 «Об устройстве Таны» Статута 1449 г. и озаглавил их «Тана, насколько она зависела от Генуи»60. Все эти выписки он использовал в очерке «К ранней истории Азова». Небольшую часть одной из тетрадей М.М. Ковалевского составляют разнообразные записи под заглавием «Изложение должностей в Газарии, административных представителей» (Monumenta historiaе patriaе. Законы. Оп. III)61. В этих материалах есть сведения о генуэзской Тане. Таковы инструкции администрации, правила плавания галей в фактории, выбор капитанов галей, договоры о времени их службы — например, капитанов галей, плывущих из Генуи в Тану или Персию, и времени их нахождения в этих факториях; выписки наименований товаров, которые могут ввозиться в фактории Романии и вывозиться оттуда на вооруженных галеях. Представлены и сообщения местных административных органов власти: о мерах, принятых по обороне фактории; о взаимоотношениях представителей разных конфессий и внутри них и др. Хотелось бы отметить, что в рукописях ученого в ПФА РАН сохранился неполный черновой вариант очерка «К ранней истории Азова» не только на русском языке62, но также и его вариант на английском63. Вариант на русском языке написан рукой М.М. Ковалевского на 63 страницах, и заканчивается он на 144 странице очерка, что на 30 страниц меньше публикации, но рукопись не обрывается, а закончена таким образом самим М.М. Ковалевским. В рукописях продолжения нет, было ли оно вообще, нам неизвестно. Английский вариант — это машинописный текст, с авторской правкой на 53 страницах и тоже неполный вариант опубликованного очерка. Для каких целей предназначался этот английский вариант очерка — неизвестно. Интересен тот факт, что найденные М.М. Ковалевским в Государственном архиве Венеции документы (как он сам писал, «драгоценный источник» для характеристики последних десяти лет царствования Екатерины II — депеши 60
Там же. Д. 67. Лл. 25–27.
61 Там же. Лл. 16–18. Генуэзская Газария возникла в Крыму и объединяла комплекс городов, деревень, крепостей, находившихся в управлении консула Каффы. В их числе были: на Северном Причерноморье крепости Солдайя (Судак), Чембало (Балаклава) и Воспоро (Керчь); на востоке Причерноморья фактории Тана (Азов), Матрега (Тмутаракань), Мапа (Анапа), Севастополис (Сухуми) и другие. 62
ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 1. Д. 93. 63л.
63 Там же. Д. 94. 53л. Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
737
венецианских дипломатов, аккредитованных при русском дворе и известных на языке официальных бумаг как «nobili di Pietroburgo») позволили ему показать попытки венецианцев в XVIII в. вернуться вновь к берегам Северного Причерноморья. Дипломатические агенты Венеции добивались назначения консулов в Южную Россию и получения торговых привилегий в черноморских и азовских портах наравне с голландскими и неаполитанскими купцами, а также устранения конкурентов во вновь открывшихся портах в Крыму и при устье Буга после присоединения Крыма к России (1783). Эти попытки оказались безуспешными. В петербургском архиве эти выписки М.М. Ковалевского представлены под названием «Копии, выписки из депеш итальянских агентов (1790–97)», в количестве 81 листа, на итальянском языке64. Летом 1895 г., будучи в Венеции, М.М. Ковалевский обработал часть этих документов и подготовил статью «Последние десять лет царствования Екатерины в депешах венецианских послов»65. Эта в полной мере сохранившая свою научную значимость работа М.М. Ковалевского, к большому сожалению, неизвестна ни в отечественной, ни в зарубежной историографии. На этом исчерпывается представление и анализ главных источников по истории венецианской и генуэзской факторий в Тане из рукописного фонда М.М. Ковалевского. Рукописные материалы М.М. Ковалевского по истории генуэзской Каффы составляют пять дел под общим названием «Фрагменты работы по истории генуэзских колоний»66. Небольшие тетради, с текстом на русском языке, написанном не рукой М.М. Ковалевского (почерк довольно сложно разобрать), но с его исправлениями. В последней тетради изложение материала обрывается. Без сомнения, таких тетрадей было больше, но они не сохранились. Из этих пяти только три тетради имеют непосредственное отношение к истории генуэзских факторий, остальные две, несмотря на общее название, являются незаконченной статьей по истории торговли в средние века (XII–XV вв.) между новгородскими и готландскими купцами67. Черновой вариант статьи по истории генуэзской Каффы с 1453 (времени передачи генуэзских факторий на Черном море в ведение банка Св. Георгия) и до 64 ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 76. 81 л. Копии, выписки из депеш итальянских агентов (1790– 1797). 65 Ковалевский М.М. Последние десять лет царствования Екатерины в депешах венецианских послов // Русские ведомости. 1895. № 260, 286, 293. 66 ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 1. Д. 158, 159, 160, 161, 162.
738
67
Там же. Начало Д. 159. Лл. 11–16; продолжение Д. 160.10л; заключение Д. 159. Лл. 1–10.
А.Х. Матиева
1455 г. М.М. Ковалевский написал на основе переписки протекторов банка Св. Георгия с представителями своей администрации в черноморских факториях68. Эта рукопись не являлась черновым вариантом опубликованной статьи «Юридический быт генуэзских колоний на Черном море во второй половине XV в.»69, что выявилось при сравнении. В основу этих работ положены разные документы. В своей незавершенной статье М.М. Ковалевский обращается в основном к внутриполитическим событиям в Каффе, коротко пишет о ситуации в Судаке (Солдайе). Имеющийся у нас отрывок о генуэзских факториях М.М. Ковалевский начинает с описания Перы и Константинополя после занятия ее турками в 1453, что ставило под угрозу дальнейшее существование итальянских факторий в Причерноморье. Сообщение с факториями на Черном море стало невозможным без согласия турок70. Далее изложены обстоятельства, заставившие Большой Совет, дожа Генуи в сообществе совета старейшин (анцианов), членов казначейства и монетного двора, восьми провизоров, ведавших интересами Генуэзской Республики в пределах Византийской империи, и восьми приобщенных к ним горожан принять решение о передаче генуэзских факторий на Черном море и всех прав и привилегий Генуи в этих факториях в руки протекторов банка Св. Георгия71. М.М. Ковалевский считал, что протекторы Банка вместе с факториями получили и все их проблемы. Это и внутренние раздоры в администрации Каффы, отсутствие боеприпасов и хлеба, разложение системы управления72. При работе над статьей М.М. Ковалевский придерживался последовательности событий, пытался показать роль протекторов банка Св. Георгия в восстановлении Каффы, для чего время от времени они новыми указаниями дополняли ее Статут 1449 г. «Знакомство с ними, — писал М.М. Ковалевский, — существенно изменяет нашу точку зрения на характер тех норм, которые находили себе обязательное применение в черноморских колониях. Они во многом не только восполняют, но и изменяют действующее в них право преимущественно административного характера». Издавались указы о правах и обязанностях консула 68 Это собрание опубликованных документов Ковалевский считал «неоцененным источником для изображения внутренних судеб Феодосии [Каффы — А.М.] в период ее зависимости от банка Св. Георгия» (Ковалевский М.М. К ранней истории Азова. С. 109.). 69 Юридический быт генуэзских колоний на Черном море во второй пол. XV в. // Сб. статей по истории права, посвящ. Н.Ф. Владимирскому-Буданову. Киев, 1904. С. 195–228. 70
ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 1. Д. 158. Лл. 1–3.
71
Там же. Лл. 3–11.
72
Там же. Лл. 12–16; Д. 162. Л. 1. Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
739
и других чиновников, различных структур власти в черноморских факториях, а также об урегулировании религиозных разногласий73. Эти меры, по его мнению, дали первый результат, и жители фактории в Солдайе, евреи из Каффы выражали благодарность протекторам Банка74. В тетрадях под общим названием «О венецианской колонии Тана» найдены выписки М.М. Ковалевского, которые предназначались для продолжения работы над начатой им статьей по истории генуэзских факторий в Крыму, и прежде всего Каффы75. В черновом варианте статьи он излагал события 1455 г., а выписки относятся к 1470–75 гг., до завоевания Каффы турками. Эти сведения отсутствуют в работе «Юридический быт генуэзских колоний». Выписки освещают события в хронологическом порядке. Например, такие вопросы как работорговля, налогообложение на продовольствие, отправка генуэзских послов к туркам и выплата им дани; переговоры с татарами (1470– 71); взаимоотношения генуэзских торговцев с греками, татарами и русскими купцами, уменьшение издержек, условия предоставления льгот при оплате налогов, правила поведения консулов, взяточничество консула и массариев, раздоры между армянами при выборе их епископа (1472); сложные взаимоотношения генуэзских торговцев с подданными Московского и Грузинского царей, коррупция, бесчестность властей Каффы, Солдайи и Чембало, меры для улучшения правосудия в Каффе (1473); сложные взаимоотношения генуэзских торговцев с подданными Московского царя, наказание за безвинно осужденных (1474), источники доходов в массарию Каффы; меры безопасности должностных лиц в Крыму, столкновение между армянами и их епископами; угроза со стороны турок, взятие турками Каффы, убийство ими горожан, консула и других представителей власти (1475). Приведенные выписки ученого показывают, что М.М. Ковалевского интересовали все стороны жизни генуэзской Каффы. Таким образом, сведения чернового варианта статьи и выписки по теме свидетельствуют о неосуществленном намерении М.М. Ковалевского написать более обширный очерк истории генуэзской фактории в Каффе. Источником для него должна была послужить переписка протекторов Банка со своими представителями (1453–74). Среди рукописных материалов М.М. Ковалевского имеются выписки по истории генуэзских факторий, использованные им в статье «Юридический быт генуэзских колоний». Это сведения из работы М. Канале, выписанные рукой 73
740
Там же. Лл. 9–15.
74
Там же. Л. 16; Д. 161. Лл. 1–6.
75
Там же. Д. 69. Лл. 2–15.
А.Х. Матиева
М.М. Ковалевского на латинском (источники) и итальянском языках76. Выписки М.М. Ковалевский делал в виде кратких сообщений, они разбросаны по разным тетрадям, без последовательности в страницах, это говорит о том, что сведения он выписывал по мере их необходимости. Неоднократно М.М. Ковалевский ссылался и на другую работу Канале, «История Генуэзской Республики». Других выписок к статье «Юридический быт генуэзских колоний» среди рукописей ученого не обнаружено. Возможно, потому, что главный источник, на котором построена статья — Устав (Статут) генуэзских факторий на Черном море 1449 г. — не раз издавали, и он мог быть доступен М.М. Ковалевскому, возможно, даже был в его личной библиотеке. Работы об итальянских факториях исторически оказались последними специальными исследованиями М.М. Ковалевского, посвященными непосредственно Италии. Зарубежным ученым и ныне неизвестны публикации М.М. Ковалевского, не говоря уже о его рукописном наследии. Они знакомы лишь с работами отечественных медиевистов, опубликованными лишь за последние 30 лет 77. Причина заключается в том, что исследования М.М. Ковалевского по средневековой истории итальянских факторий Северного Причерноморья не были должным образом оценены самими отечественными исследователями, не подвергались серьезному научному изучению его рукописные материалы. Специальное исследование, посвященное изучению научного наследия М.М. Ковалевского по истории итальянских факторий Северного Причерноморья в XIII–XV вв., появилось в нашей медиевистике лишь в 2004 г.78. Таким образом, история средневековой Италии представляла для М.М. Ковалевского большой интерес. Архивисты, по счастью, сохранили драгоценные свидетельства из его творческой лаборатории: незавершенные работы, неизвестные многочисленные выписки из документов итальянских архивов. Они значительно дополняют источниковую и историографическую базу исследований по истории итальянских факторий, освещают многие до сих пор малоизученные вопросы истории средневековой Италии и Причерноморья и могут положить начало новым разработкам. (Москва, Россия) 76 ПФА РАН. Ф. 103. Оп. 4. Д. 68. Лл. 2–16. Canale М. da Della Crimea, del suo commercio et dei suoi dominatori dalle origini fino ai di nostri. Genova, 1855–1856. Vol. 1–3. 77 См., напр.: Storici sovietici del Levante genovese. Civico Istituto Colombiano. Studi e testi. Serie storica / A cura de G. Pistarino. Рец.: Тодорова Е. Советские историки о генуэзском Леванте // Вопросы истории. 1987. № 6. С. 141–143. 78 Матиева А.Х. История итальянских факторий Северного Причерноморья в XIII–XV вв. в исследованиях М.М. Ковалевского. Дисс. … канд. ист. наук. М., 2004. Материалы из рукописного наследия М.М. Ковалевского
741
A.H. Matieva
Materials from the HandWritten M.M. Kovalevsky’s Archive Concerning Medieval History of Italy
S
tudying M.M. Kovalevsky’s handwritten papers containing notes from the archive documents, unfinished articles and unpublished works, a greater part of which is preserved in St. Petersburg (in the Archive of the Russian Academy of Sciences), A.H. Matieva brings into light valuable materials, concerning the medieval history of Italy. Thematically the materials of Kovalevsky, found in his papers, can be divided into the following groups: — the Black death, hunger, earth trembling in Italy (14th cent.); — the domestic and foreign policy of Venice (10th–18th cent.); — the economic and political history of the Italian city-states (12th– 18th cent.); — the history of Italian mercantilism (15th–16th cent.); — the Italian colonies in Tana and Kaffa in the region of the Black Sea (13th–15th cent.). These materials, comprising copies of still unpublished and little known archive documents and Kovalevsky’s reflection on them, both shed light on still unsolved questions of the medieval history of Italy and also stimulate further investigations in political, economic and cultural life of a vast region including the Mediterranean and the Black Seas. (Moscow, Russia)
742 А.Х. Матиева
И.П. Медведев
Письмо А.Н. Оленина к парижскому ориенталисту Лангле с запросом о судьбе первого издания «Истории» Льва Диакона
О
бстоятельства первого издания (editio princeps) «Истории» одного из крупнейших византийских писателей 2-й половины X в. Льва Диакона в Париже в 1819 г. парижским эллинистом немецкого происхождения Карлом-Бенедиктом Газе по поручению и при щедрой финансовой поддержке графа Н.П. Румянцева в последнее время получили достаточно полное освещение, в том числе (а может быть, и главным образом) в работах автора этих строк1. Тем не менее, представляется не лишенным интереса каждый новый, доселе неизвестный документ о той реакции, которую это событие вызвало в ученой и культурной среде российской столицы. Недавно нами опубликована статья о живейшем участии, которое принял в нем выдающийся государственный деятель и деятель русской культуры Алексей Николаевич Оленин (1763–1843), долгие годы стоявший во главе Государственной канцелярии, Публичной библиотеки и Академии художеств2. Выяснилось, что Оленин проявлял жгучий интерес к осуществлявшемуся изданию памятника (создается даже впечатление, что он 1 Медведев И.П. Новые данные по истории первого издания Льва Диакона // ВВ. 2001. Т. 60 (55). С. 181–191 (переработанный и дополненный вариант статьи под названием «Петербургский грант Парижу на издание Истории Льва Диакона» опубликован в нашей монографии «Петербургское византиноведение. СПб., 2006); Медведев И.П. Письма Карла Бенедикта Газе в архиве академика Ф.И. Круга // Мир русской византинистики: Материалы архивов Санкт-Петербурга. СПб., 2004. С. 522–583. 2 Медведев И.П. Алексей Николаевич Оленин как византинист // Отечественная история и историческая мысль в России XIX–XX веков: Сб. ст. к 75-летию А.Н. Цамутали. СПб., 2006. С. 17–29. О нем самом см. также только что опубликованное замечательное исследование В. Файбисовича, в котором автор пересмотрел немало устойчивых стереотипов в восприятии личности и в оценке трудов Оленина: Файбисович В. Алексей Николаевич Оленин. Опыт научной биографии. СПб., 2006. Письмо А.Н. Оленина к парижскому ориенталисту Лангле
743
испытывал некоторую ревность к Н.П. Румянцеву, несомненно игравшему «первую скрипку» в этом деле, и в какой-то момент сделал даже попытку перехватить инициативу). Не дожидаясь выхода в свет оригинала и его перевода на русский язык и пользуясь предварительной публикацией «русских» фрагментов из него, Оленин решил первым «снять сливки» хотя бы в том, что касалось «облика или портрета» киевского великого князя Святослава Игоревича, о балканских войнах которого в 968–971 гг. повествует Лев Диакон, в связи с чем Оленин еще в 1814 г. опубликовал специальную брошюру3. Несколько позднее (в 1816 г.) он, по просьбе Н.М. Карамзина и пользуясь вышеупомянутой предварительной публикацией Газе, предпринял (по-видимому, самостоятельно) перевод на русский язык «русских» отрывков из «Истории» Льва Диакона, снабдив ими нашего «первого историографа» («Чем богат, тем и рад» — записано рукой Оленина на сохранившейся рукописи перевода, с пометами самого Карамзина)4. Именно Оленин (по согласованию с Н.П. Румянцевым) явился инициатором полного перевода византийского историка на русский язык и предложил кандидатуру переводчика — петербургского филолога-эллиниста и сотрудника Публичной библиотеки Дмитрия Прокопьевича Попова (перевод появился в 1820 г., причем финансирование осуществлялось также за счет средств Н.П. Румянцева), а по выходе в свет парижского издания (1819 г.) и петербургского перевода предпринял собственное исследование «Истории» Льва Диакона как исторического источника (прежде всего, как исторического источника по военной организации древних русских и византийцев)5. О том, что затянувшаяся на долгие годы подготовка парижского издания заставляла Оленина с трудом сдерживать свое нетерпение, свидетельствует письмо Карла Бенедикта Газе к академику Филиппу Ивановичу Кругу (1764–1844), который был посредником графа Н.П. Румянцева в деле издания памятника, от 3 мая 1816 г. Сообщая о том, что Оленин досаждает ему своими просьбами о присылке либо копии рукописи с экземпляров издания Льва («буде он отпечатан»), Газе уточняет: «Он (Оленин) хочет дать их для использования Карамзину. Я бы мог, пожалуй, достать ему из Королевской типографии один экземпляр, т.е. все листы текста, сколько их до сих пор оттиснуто, но, естественно, я не мог бы этого сделать без Вашего согласия, и поэтому ответил, что хотел бы то, что готово, послать Вам, а Вы уж направьте это Оленину и Карамзину. Мне кажется справедливым, чтобы эти господа 3 Оленин А.Н. Облик или портрет великого князя Святослава Игоревича, писанный современником его, византийским историком Львом Диаконом, по словам очевидца. СПб., 1814. 14 с. 4 См. об этом: Медведев И.П. «История» Льва Диакона как один из источников «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина (уточнения к комментарию) // Византийские очерки: Труды российских ученых к XXI Международному конгрессу византинистов. СПб., 2006. С. 162–167.
744
5 Подробное рассмотрение этого незавершенного и неопубликованного исследования предпринято нами в нашей вышеупомянутой статье об А.Н. Оленине (см. примеч. 2). И.П. Медведев
более ранним сообщением были обязаны Вам. Получите, стало быть, со следующим курьером, помимо новых корректурных листов, которые я прошу Вас любезно просмотреть, еще один (может быть, уже совсем полный) экземпляр текста Льва для г-на Оленина, если Вам и гос. канцлеру будет угодно ему его дать»6. К сожалению, нам не известны ни собственноручные письма А.Н. Оленина к Газе, ни ответы самого Газе на них, как мы не располагаем и какими-либо материалами, которые бы свидетельствовали о том, что просьбы Оленина были удовлетворены. Неким отзвуком всех этих событий является лишь сохранившееся в его бумагах письмо (черновик) от 30 июня 1819 г., адресованное выдающемуся французскому ориенталисту и лингвисту Луи-Матьё Лангле (Langlès, 1763–1824)7, между прочим, почетному члену Петербургской Академии наук с 11 февраля 1818 г., с которым Оленин состоял в переписке8. Правда, письмо, являющееся ответом на письмо адресата от 26 декабря 1818 г. с запросом французских коллег по поводу одного из сочинений Оленина, изобилует массой научных проблем, связанных с историей античности (об античных медалях, о мозаике Палестрины и т.д.), но в нем содержится один небольшой абзац (8°, листы 3 об.–4), который, собственно говоря, и интересует нас, являясь, несмотря на свою лаконичность, документальным свидетельством того, о чем говорилось выше. Приводим его в оригинале и переводе: «Les Russes qui s’occupent particulièrement de l’Histoire de leur pays, attendent impatiemment l’apparition de l’Histoire écrite par Léon le Diacre, et que M-r Hase fait imprimer depuis plus de trois ans aux frais du chancelier Comte de Roumiantzoff (si je ne me trompe). Ne pourroit — on pas savoir ce qui arrête l’exécution d’un ouvrage si intéressant pour nôtre pays?». (Русские, с особым пристрастием занимаясь историей своей страны, с нетерпением ожидают появления «Истории», автором которой является Лев Диакон и публикацию которой подготавливает г-н Газе вот уже больше трех лет на средства Канцлера графа Румянцева (если я не ошибаюсь). Нельзя было бы узнать, что задерживает выполнение [этого проекта по напечатанию] столь важного для нашей страны труда?). Казалось бы, банальность, ничего нового. И все же заданный постороннему лицу страстный вопрос говорит о многом: значит, ни Румянцев, ни акад. Круг, ни Газе не считали для себя нужным ставить Оленина в известность о ходе издания, 6 Медведев И.П. Письма Карла Бенедикта Газе в архиве академика Ф.И. Круга // Мир русской византинистики: Материалы архивов Санкт-Петербурга. СПб., 2004. С. 537–538 (№ 6). 7 ОР РНБ. Ф. 542 (Оленины). № 109. Л. 1–4 (внизу приписано по-русски: «Послано 2 июля 1819 в Париж чрез гра Нессельроде к князю С.П. Трубецкому». 8 В архиве Олениных сохранилось 5 писем Лангле к А.Н. Оленину за 1818–1823 гг., в том числе и письмо от 5 января 1820 г., которое является ответом Лангле на «наше» письмо Оленина, но об издании Льва Диакона в нем — ни слова. См. ОР РНБ. Ф. 542. № 235. Л. 1–8. Письмо А.Н. Оленина к парижскому ориенталисту Лангле
745
возможно, из-за чересчур назойливого внимания последнего к этому проекту. Возможно также, что именно поэтому в списке лиц и учреждений, которым полагался экземпляр «Истории» Льва Диакона из присланных, наконец, из Парижа 50-ти (по поручению Н.П. Румянцева составлен акад. Ф.И. Кругом), А.Н. Оленин не фигурирует, хотя упомянут Д.П. Попов9. И это при том, что в самом начале этой истории (18 марта 1813 г.) Оленин был первым, к кому обратился Румянцев с просьбой установить контакт с Газе на предмет издания Льва Диакона с финансовой помощью Румянцева, не исключив при этом опубликования греческого текста в Петербурге, сопровожденного русским переводом10. Охотно откликнувшись на просьбу канцлера (правда, через академика Круга), Оленин уже тогда сделал попытку перевести дело с персоны графа Румянцева на свою собственную, то есть «Гос. секретаря Оленина». Предлагаю здесь мой русский перевод его письма, ранее публиковавшегося мною во французском оригинале, без перевода11. «В начале прошлого года (т.е. в марте 1813 г. — И.М.) Гос. секретарь Оленин поручил члену Петербургской Академии наук г-ну Кругу написать г-ну Миллену в Париж с тем, чтобы заполучить копию рукописи Льва Диакона. Г-н Круг сразу же ответил согласием на просьбу Гос. секретаря Оленина, но, к сожалению, не получил еще ответа. Видимо, виной тому могла быть война! Разумеется, г-н Круг охотно взялся бы за то, чтобы снова написать г-ну Миллену, начальнику г-на Газе, более того, он бы даже напрямую написал этому последнему (хотя и не особенно знаком с ним), если бы у него были возможности отправить свое письмо так, чтобы оно не затерялось, и таким же образом получить ответ. А поскольку у него такой возможности нет, то он не берется за это. Тем не менее, Гос. секретарь Оленин, с одобрения Его Превосходительства Великого Канцлера Империи Графа Румянцева, желает сделать г-ну Кругу следующие предложения с тем, чтобы этот последний довел их до сведения господ Миллена и Газе. 1. Если Его Превосходительство г-н Граф Румянцев не изъявляет желания, чтобы его имя фигурировало в этом деле (интересно, откуда такое предположение? — И.М.), то Гос. секретарь Оленин с удовольствием предоставит для этой цели свое, и тогда г-н Круг напишет упомянутым господам Миллену и Газе, что в Петербурге проживает некое частное лицо, весьма состоятельное и являющееся большим любителем истории, которое было бы готово на то, чтобы поручить (engager) г-ну Газе опубликование (à imprimer) рукописи Льва Диакона с латинским переводом (avec la version latine) на средства этого частного лица, причем все издание 9
Список опубликован: Медведев И.П. Петербургское византиноведение. С. 58–59.
10 Там же. С. 35–36.
746
11
Там же. С. 39–40.
И.П. Медведев
будет принадлежать г-ну Газе, за исключением (avec la restriction) 200 бесплатных экземпляров для упомянутого частного лица. В том случае, если г-н Газе не пожелает брать на себя издание этого манускрипта под своей собственной редакцией (sous sa propre direction)12, не захотел ли бы он, по крайней мере, продать копию рукописи вместе с латинским переводом для опубликования здесь, в Санкт-Петербурге, и какой могла бы быть стоимость этой копии и этого перевода?13 2. Г-н Газе не взял бы на себя обязанность выпустить в свет еще одного византийского автора, весьма ценного для истории России и еще не представленного в знаменитом собрании Византийцев, изданном в Париже в XVII веке (имеется в виду Corpus Byzantinae Historiae, издававшийся с 1645 г. под высоким покровительством Людовика XIV и его министра Кольбера. — И.М.)? Это некий Григорий Амартоло (sic!), писатель IX века, пять рукописей с сочинением которого находятся в Парижской Императорской библиотеке. Этот писатель цитируется нашим знаменитым Нестором. Мог ли бы г-н Газе, сличив пять рукописей, подготовить на их основе издание — причем на тех же условиях, которые предложены в отношении Льва Диакона, или же продать копию с учетом колляции (la copie du manuscript compulsé)? 3. В случае согласия г-на Газе на предложение издать в Париже обе эти рукописи или только первую из них (т.е. Льва Диакона), поскольку она уже готова к изучению, да соблаговолит он дать знать по возможности скорее через г-на Круга, какова та сумма, которую он хотел бы иметь с этой целью, и каковы сроки ее получения. Если же, случайно, г-н Газе не пожелает брать на себя этот труд, пусть он, по крайней мере, сразу же даст знать цену копии и латинского перевода труда Льва Диакона, а также и Григория Амартоло. В том случае, если он (Газе) возьмет на себя труд сличения рукописей, то как только его ответ прибудет к нам сюда, вышеупомянутое частное лицо не преминет указать тем же самым путем г-ну Газе банкира, которому в Париже будет поручено выдать ему (Газе) необходимые суммы и получить от него печатные материалы или рукописные копии вышеупомянутых трудов для их отправки в Россию». Как видим, в истории с первым изданием Льва Диакона еще немало загадок, и не будет ничего удивительного, если на свет появятся новые, еще неизвестные материалы, которые, может быть, прольют окончательный свет на этот почти детективный сюжет. (Российская академия наук, Санкт-Петербург, Россия) 12 К сожалению, в моей публикации французского оригинала письма допущена не замеченная мною опечатка: вместо sous sa propre direction напечатано sans (и т.д.). 13
Еще одна — увы! — опечатка: вместо le prix напечатано le prit. Письмо А.Н. Оленина к парижскому ориенталисту Лангле
747
Igor Medvedev
Alexey Olenin’s Letter to the Parisian Orientalist L.-M. Langlés on the First Edition of Leon Diaconos’ Historia
T
he article based on little known archival documents analyses the response evoked in Saint Petersburg’s scientific and cultural circles by the first edition of Leon Diaconos’ Historia published in Paris in 1819 and both commissioned and financed by the Russian Lord Chancellor Count Nikolay Rumyantsev. The author describes, among other things, the reaction on this of the prominent Russian statesman and scholar Alexey Olenin (1763–1843), who for many years has been head of the State Imperial Office, the Public Library and the Academy of Arts. (Russian Academy of Sciences, St.-Petersburg, Russia)
748 И.П. Медведев
И.К. Фоменко
Отчетная карта Константинополя и Босфора как итог дипломатической миссии М.И. Кутузова 1793–1794 гг.
О
тчетная рукописная карта Константинополя и пролива Босфор 1794 года (ГИМ-53948; ГО-782) стала одним из итогов миссии российского чрезвычайного посла в Стамбуле Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Манускрипт является даром Прасковьи Сергеевны Уваровой, супруги известного археолога Алексея Сергеевича Уварова; поступил в Государственный Исторический музей в 1922 году. Этот источник вводится в научный оборот впервые. Карту создал прапорщик Гавриил Сергеевич Сергеев. Сын отставного вахмистра «Сергеев Гаврила сын Сергеев» родился в 1765 (1766) году. В 1781 он поступил кадетом в Греческую гимназию, где в числе прочих предметов преподавалось искусство рисования. По окончании гимназии Сергеев отбыл вместе со светлейшим князем Потемкиным в Крым для подготовки посещения полуострова императрицей Екатериной. Задача художника заключалась в «снятии видов и проспектов» на вновь присоединенных к России землях. В 1787 году Сергеев с этой же целью отправляется в Молдавию и Бесарабию. С 1790 года он служил в Кинбурнском драгунском, а затем в Великолуцком пехотном полках. В 1793–1794 художник-топограф находился в составе посольства Кутузова в Стамбул, где и создал замечательные акварели с видами Константинополя и карту, о которой пойдет речь. Работы Сергеева были замечены при дворе, свидетельством чему могут служить денежные вознаграждения, полученные художником за развитие «турецкой темы». В 1796 году он принимает участие в знаменитом Персидском походе графа Валериана Александровича Зубова «для снятия неприятельских мест, сочинения видов и проспектов». С 1797-го Сергеев Отчетная карта Константинополя и Босфора
749
750
некоторое время состоял в свите Павла I, а с 22 ноября того же года значился по службе в Его Императорского Величества Депо карт (создано в 1796 году), где получил чин инженер-капитана. В 1800 году Сергеев уже инженер-майор. С 1805 по 1806 гг. он был переведен в гражданские чиновники с повышением в чине до надворного советника (ранг подполковника); «женат был на дочери титулярного советника Телищевой, Авдотье Степановне, детей не имел». В списках сотрудников Депо карт автор первого русского «Внутреннего Вида Церкви С-й Софии» состоял до самой смерти и с 1813-го по 1818 год именовался «7 класса Г.С. Сергеев». Работал художник Сергеев следующим образом: вначале важнейшие объекты будущей картины он наносил пером, реже карандашом; затем следовало трехплановое выделение своеобразным «сергеевским триколором» — голубым, черным и коричнево-желтым; применяется значительное количество гуаши; после этого акварелью заливалась почти вся поверхность листа. Сразу же бросается в глаза, что для военного художника-топографа форма является не главной. Основное внимание Сергеев уделял стратегическим объектам, четко И.К. Фоменко
Отчетная рукописная карта Константинополя и пролива Босфор 1794 г. по итогам дипломатической миссии российского чрезвычайного посольства в Константинополе Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Карандаш, акварель, гуашь, тушь. Художник Гавриил Сергеев.
привязывая их к местности; его «виды и проспекты» можно охарактеризовать как картины-карты1. Предваряя разговор об одном из подлинных шедевров этого своеобразного художника, поговорим немного о Кутузове как дипломате. Генерал-поручик Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, согласно указу Екатерины II Коллегии иностранных дел от 26 октября 1792 года, назначался чрезвычайным и полномочным послом в Оттоманскую Порту вместо генерал-поручика Александра 1 Сведений о Сергееве и его творчестве очень мало. См. например: Дмитриев Н. От финских хладных скал. Альбом акварелей художника-топографа Гавриила Сергеева // Мир Музея. М., 1995. Вып. 4 (144). Июль–август. С. 29–34; Капарулина О.А. Рисунки и акварели Г.С. Сергеева в Русском музее // ГРМ. Конференция, посвященная итогам научно-исследовательской работы за 1999 год и 125-летию со дня рождения П.И. Неродовского (1875–1962). Тезисы докладов. СПб., 2000. С. 39–43. Отчетная карта Константинополя и Босфора
751
Николаевича Самойлова, что вызвало чрезвычайное удивление в политических кругах Российской империи. Из секретной инструкции императрицы Кутузову становится понятно, почему после очередной победоносной кампании (1787–1791) выбор пал именно на него. «В определении Вас к торжественному в Константинополь посольству, сверх особливого благоволения к заслугам Вашим, имели мы и то уважение, что Вы по искусству Вашему в ремесле военном не упустите сделать все те наблюдения, кои в свое время для нас полезны и нужны быть могут, о положении мест, о дорогах, о населениях, укреплениях, расположении войск, запасах военных и о всем к воинской части сухопутной и морской принадлежащем»2 (курсив мой — И.Ф.). 19 марта 1793 года Кутузов выехал в Константинополь. Размен с турецким посольством Рассых Мустафы-паши состоялся 4 июня 1793 года при соблюдении всех условий дипломатического протокола. Огромный посольский поезд двинулся по землям Молдавии. Для успешного выполнения деликатной миссии Кутузова лично императрицей в состав российского посольства были включены офицеры генерального штаба, инженерного корпуса, морского департамента, военные топографы. Кроме того, Кутузов лично занимался подбором членов «посольского корпуса», вплоть до нижних чинов. Общая численность посольства с учетом охраны составила 650 человек3. Такой армии русских шпионов на землях Османской империи не видывали за всю историю ее существования. Добирался до Константинополя Михаил Илларионович полгода! «Festina lente» по-кутузовски принесла неоценимые плоды. Дорога на Царьград была изведана не хуже Невского проспекта; Кутузов повсюду обзаводился агентурой. В донесении Екатеринославскому и Таврическому генерал-губернатору Платону Александровичу Зубову от 2 июля 1793 года он сообщал: «В бытность же мою в Яссах4 и во время пути старался я разведывать о состоянии пограничных крепостей турецких, из которых Бендеры возобновляются (держась старого плана) с некоторою прилежностию, но никогда, однако же, не употребляют рабочих более трех сот человек; что же касается до Измаила, упражняются вывозкою из молдавских лесов дерева на внутренные и наружные палисады по образу турецкому. Гарнизоны во всех крепостях весьма малы; в таком же состоянии и артиллерия всех крепостей и нет кроме малого числа пушек самого меньшего калибра, с янычарами привезенных. 2
Кутузов М.И. Сборник документов. М., 1950. Т. 1. Документ № 280 (С. 199).
3 Фельдмаршал Кутузов. Историко-биографический очерк / Под ред. проф. В.А. Дунаевского. М., 1995. С. 122–124.
752
4 Гавриил Сергеев в августе 1793 г. написал «Вид города Яссы». См.: Капарулина О.А. Рисунки и акварели Г.С. Сергеева в Русском музее // ГРМ. Конференция, посвященная итогам научно-исследовательской работы за 1999 год и 125-летию со дня рождения П.И. Неродовского (1875–1962). Тезисы докладов. СПб., 2000. С. 40. И.К. Фоменко
Подробное и верное сведение иметь можно чрез инженера Коуфера5, как преданного; он будучи при работе сих крепостей в отношении с г(осподином) Александром Восп. Изворовым; желательно только, чтобы тайна его переписки была не в руках многих, к пользе нашей и к безопасности Коуфера. Граф Шуазель6 описывает его человеком ловким, который может и боле вкрасться в доверенность турков и быть нам полезным впредь»7. 26 сентября 1793 года, накануне праздника Воздвижения Честного древа Креста Господня, Кутузов наконец-то въехал в Константинополь. Случайно или нет въезд российского посольства был приурочен именно к этой дате, но согласно стамбульским пророчествам, именно в праздник Крестовоздвижения русским суждено захватить великий город. Михаил Илларионович 4 октября 1793 года писал жене: «Я въехал 26 сентября в Константинополь. Турки в церемонияле не делали никакова затруднения, и министерство велело сказать мне, что, из дружбы к особе моей, более Порта желает сделать учтивости мне, нежели Репнину. Таин (содержание послу — И.Ф.) определили на прежнем основании 400 пиястров на день, да султан, из особого уважения, из комнатной казны прибавляет 200, итого 600 пия(стров) на день…»8. В столице Османской империи дипломатический талант Кутузова раскрылся в полной мере. В частности, здесь были созданы важнейшие стратегические документы — карты: по запросу адмирала Николая Семеновича Мордвинова Кутузов высылал ему карту для моряков «со всеми промерами», при посольстве изготовили также подробнейшую карту местности от Дуная до Константинополя9. В «Списке Свиты Торжественного Посольства в Константинополь» присутствует и автор интересующей нас ГИМовской карты прапорщик Сергеев, а также секретарь-переводчик посольства Генрих фон Реймерс, который в начале XIX века издал многотомное сочинение об этом посольстве, снабженное рядом гравюр, сделанных с картин Сергеева10. 5 Коуфер — французский инженер, в 1793–1794 гг. находился на турецкой службе. Был завербован Кутузовым, которому прислал чертежи турецких крепостей. См.: Фельдмаршал Кутузов… С. 129. 6 Шуазель-Гуфье Марей-Габриэль-Флоран-Огюст (1752–1817) — граф, в 1784–1787 гг. был послом Людовика XVI в Константинополе. С 1793 по 1804 гг. находился на русской службе. После реставрации Бурбонов вернулся во Францию. 7 Фельдмаршал Кутузов. Документы, дневники, воспоминания / Составители: А.М. Валькович, А.П. Капитонов. М., 1995. С. 42–43. 8
Фельдмаршал Кутузов… С. 44.
9
См.: Фельдмаршал Кутузов… С. 131.
10 Документ от 5 февраля 1974 г. Список свиты торжественного Посольства в Константинополь. По Материалам Архива ВПР МИД РФ. Ф. Сношения России с Турцией. Д. 778. Л. 135–138 (подлинник) // Кутузов М.И. Документы… С. 663–665. В Архиве ВПР МИД РФ, в фонде «Константинопольской Миссии», Д. 23. Л. 42–45, хранится список на французском языке, который был передан турецкому правительству 3 сентября Отчетная карта Константинополя и Босфора
753
За тот небольшой период времени, когда Кутузов был чрезвычайным послом при османском дворе (уже 17 марта 1794 года он выехал из Константинополя и через месяц был на Днестре, ожидая обратного размена с турецким послом), деятельность «Кутуз-паши» обросла легендами. «…Здесь генеральный идет разговор об оказанных Портою отличиях нашему послу, — писал вице-консул дунайских княжеств Иван Александрович Равич, — каковое де и князю Репнину не сделано…»11. Итак, обратимся к ГИМовской карте Константинополя и пролива Босфор 1794 года. Манускрипт Сергеева (тушь (перо), гуашь, акварель: 130,05 х 50; 129,5 х 47,5 см) склеен из двух листов, изготовлен на бумаге второй половины XVIII века. Бумага содержит филигрань: латинские литеры — FAO, а также изображение увенчанного короной льва, стоящего на задних лапах, в правой передней лапе он держит кривой восточный меч. Все в фигуре льва выдает угрозу и агрессию: выпущенные когти, оскаленная пасть, внушительный фаллос, а также торчащий вверх покрытый проросшими листьями хвост. Лев помещен на низком постаменте и опирается правой задней лапой на сферу, содержащую инициалы AO. Карта ориентирована на северо-восток; компасный крест находится близ морских стен Константинополя, в «Мармарном море». Эта роскошная рукопись, иллюминованная гуашью, акварельными красками и содержащая массу деталей, предназначалась для истинного любителя и ценителя карт, коллекционера, путешественника, знакомого с регионом. Несмотря на яркую декоративность, она являет собой прекрасный образец стратегического военного инструментария, предназначенного для ведения боевых действий, как на суше (в большей степени), так и на море. На карте прекрасно отражен рельеф местности, показаны укрепления потенциального противника, планировка Константинополя с его предместьями и пригородами, дороги, реки. И все это дано в крупном масштабе. «Мера к карте» выражена в саженях и в «российских верстах». В 3,6 см укладывается 1 верста, а 8 мм составляет 100 сажень. Не случайно помещение на данной карте также врезки, именуемой «Описание большаго Плана Сераля» (постройки 1-го двора художник явно рисовал с натуры), где присутствует четкая топография с детальным описанием важнейших государственных служб Оттоманской Порты. К этой врезке дан еще один масштаб в саженях: 2,9 см = 100 саженям. Босфор, реки и поверхность Мраморного и Черного морей окрашены в голубые тона; деревья выделены зеленым, укрепления, а также стены и башни 1793 г., еще до приезда посольства Кутузова в Константинополь. В этом документе дан полный список посольской свиты, перечислены даже воинские чины охраны посольства, обслуживающий персонал, музыканты, прислуга офицеров и т.д. — всего 650 человек.
754
11 Фельдмаршал Кутузов… С. 144. И.К. Фоменко
Константинополя и Галаты — розовым и коричнево-желтыми, дороги отмечены светло-коричневым цветом. Направление течения в «Проливе Константинопольском» показано стрелками. Рельеф крутых берегов Босфора тонирован черной гуашью. Впечатляют три блока пояснений к цифровым обозначениям: комментарии к 26 пунктам «Описания большого Плана Сераля»; 92 пояснения к «Описанию к Обшей Карте»; 12 легенд, выделенных красным цветом, о которых говорится — «Красныя Цыфры Означают Пункты, с которых снимаемы были виды». Эти Пункты представляют собой либо стратегические высоты, либо узловые, «нервные точки» огромного города. И вполне очевидно, что тонирование их в яркий цвет является дополнительным индикатором важности этих мест для того, кто будет ориентироваться по этой карте. Особенно интересен среди Красных Цыфр номер 3 — это «внутренний вид Софии», который является первым изображением интерьера храма после османского завоевания, сделанным русским художником. Судя по гравюре из ГИМ (ISO, GIM 42949, L. 10926), созданной по картине Сергеева, которая хранится в Угличском Краеведческом Художественном Музее12, этот гяур провел на западной галерее АйяСофии немало времени, тщательно фиксируя каждую деталь огромного внутреннего пространства храма. Вероятно, Кутузову, который с бельведера своей стамбульской резиденции мог любоваться панорамой Константинополя и, в частности, «прекрасной Софией», пришлось изрядно потратиться на подкуп каймакама (мэра) и главного муфтия Стамбула за разрешение, по которому Сергеев смог бы спокойно работать в одной из важнейших мечетей Османской империи. Но для русского посла, который умудрился пробраться даже в гарем, где встречался с матерью султана Михришах, объявив по всему Сералю, что является главным евнухом императрицы Екатерины, не было ничего невозможного. Кутузов преподнес валиде-султан специально привезенный из России драгоценный эгрет, который был принят «Кизляр-агою13 с великою почтительностию». А после аудиенции у султана посол докладывал в Петербург, что Селим III «внимание сие к его матери принял с чувствительностью»14. Своей жене Екатерине Ильиничне 7 декабря 1793 года Кутузов писал: «…Ничего примечательного после последней почты не случилось, кроме вещи здесь небывалой (курсив мой — И.Ф.), а именно: султан-валиде, то-есть мать султанская, прислала в церемонии чиновника своего валиде-кегая-кол12 Картина «Внутренний Вид Церкви Св. Софии в Константинополе» (название приводится по гравюре) попала в Угличский музей из имения Тучковых-Опочининых Мышкино (30 км севернее Углича). Известно также, что эта работа Сергеева досталась от Кутузова его младшей дочери Дарье Михайловне, которая была замужем за обер-гофмейстером Федором Петровичем Опочининым. 13 Кызлар-агасы (с тур. «господин девушек») является главой черных евнухов султанского дворца. Как правило, Кызлар-агасы имел огромное влияние при султанском дворе. 14
Фельдмаршал Кутузов. Документы…С. 46–47. Отчетная карта Константинополя и Босфора
755
фосы, провождаемого переводчиком Порты, спросить об моем здоровье, объявить внимание ее ко мне и вручить от лица ее подарки, состоящие из шалей, трех платков, которые вечно сохраню, и многих парчей турецких, ост-индских и ормусских, и чашечку для кофея с дорогими каменьями; всего пиястров на 10 000»15. Прапорщика Гавриила Сергеева, проходившего по штату посольства «для снятия видов» с ежемесячным жалованием 20 рублей, судя по перечню видов, которые он сделал в Константинополе, включая план Сераля, Кутузов тоже брал с собой во Дворец и посылал в другие заповедные места османской столицы. К примеру, Сергеев значится среди посольской свиты, сопровождавшей Кутузова на прием к великому визирю 29 октября 1793 года16. Нелишним будет привести все три блока комментариев к цифровым обозначениям на карте. А для более полного восприятия картины снабдим описание некоторых наиболее примечательных мест Константинополя воспоминаниями российских дипломатов и путешественников последней четверти XVIII века. В «Царьградских письмах» поверенного в делах российского посольства в Стамбуле Павла Артемьевича Левашева, увидевших свет накануне посольства Кутузова, говорится: «М. Государь мой! Объехавши всю почти Европу, не видал я места, подобного Константинополю, как по красоте, так и выгодности положения. Град сей, именуемый ныне турками Исламбул („Ислам” слово арабское и значит „священный”, „бул” же означает „шар” и „пространство”, итак, Исламбул значит „священный великий град”), а просто Стамбул был столицею греческих императоров с лишком тысячу лет, а с 1454 году утвердили в оном Оттоманы престол свой. Он имеет вид продолговатого треугольника и с сухопутной стороны окружен двойною каменною стеною с зубцами и башнями наподобие московского Бела-города, а с морской одинакою каменною стеною, до половины разрушенною. С полудня обмывает его Марморное море, или Елеспонт, от Востока Фракийский Босфор, соединяющий Марморное с Черным морем, а с Севера залив, в который впадает небольшая река, и сей залив составляет наилучшую в свете пристань, в которой способно две тысячи кораблей стоять могут. Но сколь приятен и великолепен сей город снаружи взору представляется, так внутренность оного нимало не соответствует его внешности, потому что улицы весьма тесны и домы самые простые и по большей части мазанковые… 15
756
Там же. С. 48.
16 1793 г. ноября 5. Журнал Торжественного Российского в Константинополе Посольства от 21 октября до 5 ноября // Кутузов М.И. Документы / Под ред. Л.Г. Бескровного. М., 1950. С. 655. Подлинник хранится в Архиве ВПР МИД РФ. Ф. Сношения России с Турцией. Д. 777. Л. 161–170. И.К. Фоменко
Христианские церкви, существующие ныне в Константинополе, почти все развалились, поелику оных отнюдь починивать не велено, и которые еще держатся, имеют самый худой вид... Судя о красоте места города, можно сказать, что оное есть земной рай; но если взять в рассуждение случающееся там в каждое лето моровое поветрие, частые и ужасные пожары, варварство турков в рассуждении христиан, беспрестанную опасность от бунтов, то, конечно, город сей уподобляется более аду, нежели раю, и где без крайней нужды жить никому бы не должно»17. На карте Сергеева читаем: «Описание большого Плана Сераля» к врезке султанского дворца и прилегающих к нему западных кварталов Константинополя: «1. Первые ворота серальския. 2. жилища великаго Казначея. 3. От Деление белых евнухов. 4. 5. Отделение где манетной двор 6. вторыя ворота Серальския 7. ворота коими министры в ходят науединенцию к Султану. 8. Диванная Зала, где великий визирь принимает министров и их свиту. 9. Тронная Зала где дают министрам аудиненцию. 10. Султанской Кабинет. 11. Отделение первое Евнухов. 12. Отделение покоев женских. 13. ————— Султанских покоев. 14. ————— Четвертое служителей. 15. Императорская Сокровищница. 16. Где содержатца Государственныя Пленники. 17. От Деление служб. 18. Киоска Где Султан отпускает капитан пашу при отправлении в море. 19. балык Капи, где содержутся низложенныя визири подкараулом. 17 Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма о древних и нынешних турках и о состоянии их войск, о Цареграде и всех окрестностях оного, о Султанском Серале или Хареме, о обхождении Порты с Послами и Посланниками Иностранными, о любовных ухищрениях турков и турчанок, о нравах и образе жизни их, о Дарданеллах, проливах и проч.; о Царедворцах, о Султанах и их важных делах от самого начала монархии их поныне, с обязательным известием о славных Кастриотовых подвигах; о державе их; о различных народах порабощенных игу их и о их вере, языке и проч.; о Греческих Патриархах и избрании их; о гражданских, духовных и воинских чинах и о многих иных любопытных предметах. 1789 г. // Путешествия по Востоку в эпоху Екатерины II. Издание подготовили А.А. Вигасин, С.Г. Карпюк. М., 1995. С. 40–41, 49. Отчетная карта Константинополя и Босфора
757
20. Султанския Конюшни. 21. Киоска где султан Слушает Огосударственных делах. 22. Палаты великаго визиря. 23. Софийская Мечеть. 24. Мечеть Султана Ахмеда. 25. большая Площать иподрома или Конскаго ристилища. 26. Отделение покоев бистанжи паши игде стоят Караульныя императорския.» Обратимся снова к «Царьградским письмам» Левашева, одно из которых, озаглавленное «О серали или хареме, то есть женохранилище», полностью посвящено этому сердцу Оттоманской Порты. «М. Государь мой! Сераль есть испорченное слово сарай: сие имя значит не только султанский дворец, но и всякого знатного господина дом, почему все тамошних вельмож и чужестранных министров домы называются сараи. Султанский сарай или дворец построен на самом мысу полуострова, омываемого фракийским Восфором, в том самом месте, где была древняя Византия, и отдален от самого города Константинополя одною только каменною стеною, а с прочих трех водою и тою же каменною стеною окружается, имея обширности столько, сколько в Москве Кремль вместе с Китаем (Китай-город — И.Ф.), или несколько побольше, построен же на самой вершине горы и имеет со всех сторон вид наипрекраснейший и несколько похожий, как Кремль с Москвы-реки представляется. Сераль, так как особливый город, имеет разные здания, отделенные одно от другого, и строен в разные времена, где каждый султан, кажется, без всякого плана и намерения нечто прибавлял или убавлял, отчего произошло, что все оное строение весьма беспорядочно. Главный дворец, как выше сказано, построен на самой горе, а внизу от него по косогору до самого берега кругом находятся сады и прекрасные кипарисовые рощи, самый же берег в разных местах украшают увеселительные дома и киоски. Главный вход от города в сераль есть башня и большие ворота. Над оными воротами сделано несколько окошек, по обеим сторонам по четыре входа: от них заимствует имя Оттоманская Порта, и тут 50 капиджиев18 стоят на страже с дубинами. По входе в сии ворота открывается первый двор или площадь, около которой построены разные службы для серальских нижних чинов, и на сей двор всякий входить может. Слуги пашей и других знатных особ люди тут обыкновенно дожидаются своих господ, и хотя двор сей в дальнем от султанских чертогов расстоянии, но и на оном великое молчание наблюдается.
758
18
Капыджи — с тур. «привратник».
И.К. Фоменко
С первого двора входят в другой, которого вход стерегут также 50 капиджиев. Сей двор имеет вид четвероугольный и заключает длиннику и поперечнику шагов на триста, похож весьма на партер и довольно чисто и хорошо содержится; сюда один только султан на лошади въезжает. Палаты, где султанские сокровища хранятся, также малая конюшня лошадей на 30 выстроены на левой стороне, где виден источник, подле которого прежде сего осужденным на смерть пашам рубили головы. Службы и поварни на правой стороне близ стены: внизу находится первая поварня, где готовится кушанье для самого султана, вторая для Валиде-султанши, третья для прочих султанш, четвертая для капиджи-баши19, пятая для знатных господ, присутствующих в диване, шестая для ичугланов20, седьмая для серальских нижних чинов, служителей, осьмая для женщин и девиц, в серале находящихся, девятая для всех тех, коим должно быть на диванном собрании в присутственные дни. Сказывают, что сверх сорока тысяч свежих и соленых быков, расходящихся там ежегодно, подрядчики должны ставить на каждый день по 200 баранов, по 100 ягнят, по 10 телят, по 200 куриц, по 200 пар цыплят, по 100 пар голубей, по 50 гусей и по стольку же индеек. Большая конюшня, где около тысячи лошадей содержится для находящихся при султане разных чинов, стоит на берегу Воспора. Палата, в которой собирается диван, стоит на левой стороне в самом конце сего двора, а на правой ворота, которыми проходят в самую внутренность серали, куда вход никому, кроме званых, недозволен. Сия палата довольно велика, но весьма низка, покрыта свинцом, испещрена и раззолочена на арабский вкус очень просто, внутри оной никакого великолепия не видно. В сей палате верховный визирь решит все гражданские и уголовные дела, и чужеземные послы тут угощаемы бывают обеденным столом в день их аудиенции у султана. Вот все то, что можно видеть иностранным людям в серале… Харем, или женские покои еще далее находятся и сообщаются с покоями султанскими разными переходами, стрегомые евнухами, куда никто из мужчин входу иметь не может под лишением жизни, так что и посторонние женщины, желающие в него войти, должны сперва спросить позволения у стрегущего двери евнуха, и сказать точно, к кому пришла и за чем; тогда сей придверник докладывает о том кызляр-аге, который есть главный евнух над женским харемом. Он должен быть самый черный и гнуснейший из своих одноземцев, и когда сей позволит, тогда впускают таковых посторонних жен19 Капыджибаши — глава привратников; выполнял также обязанности фельдъегеря и особо важные поручения. 20
Ичоглан — паж на службе у султана. Отчетная карта Константинополя и Босфора
759
щин в харем и провожают их до той каморы, где живет особа, до которой они имеют дело, хотя бы то и до самой султанши, и по исполнении своего дела выводятся из харема вон, препровождаемы одним евнухом или старою женщиною: таким образом часто впускаются в харем торговки с разными товарами и золотошвейки»21. Внушительное «Описание к Обшей Карте» Сергеева предварим выдержкой из письма Кутузова к жене от 4 октября 1793 года. Какие слова подбирал боевой генерал для описания бывшей столицы мира, где среди моря-Стамбула возвышаются, словно скалы, одинокие памятники византийской эпохи! «Константинополь вот что: видя турецкие города, между протчим и Адриянополь, подумаешь иметь воображение об Константинополе; но ошибешься. Здесь строят, особливо в Фанаре и Пере, так мудрено и смешно, что превосходит воображение. Улицы шириною с лосолев кабинет. Домы превысокие, множество окон, и балконы сходятся в верхних етажах вместе. Над моим домом есть бельведер. Взойдешь на него и увидишь все положение Константинополя: сераль, гавань превеликая, покрытая беспрестанно судами и лодками, которых, конечно, во всякое время глазом увидишь тысячу, Константинополь с прекрасной Софией, Сулимание, Фанари, Галата, Пера, прекрасной пролив Константинопольской, называемой древними Босфор Фракийской; за ним предместье Скутари в Азии; в нем 200 000 жителей; море Мармора, острова Княжия, мыс Калцыдонской, гора Олимп, la tour de Leandre (в «Описании» la tour стоит под № 74 — И.Ф.) и множество других мест, — все это видно вдруг. Сии чудеса увидя, не рассмеешься, а заплачешь от чувства нежности»22. «Описание к Обшей Карте» Сергеева состоит из 92 легенд: 1. Сераль. 2. Мечеть С(вятой): Софии. «Великолепнейшие тут здания суть мечети, или мошеи, и при них минареты или башни, гостиные дворы, именуемые по-турецки безестени-ханы или постоялые дворы, также и бани: все они с куполами и покрыты свинцом. Из мечетей: великолепнейшая Софийская, построения Юстиниана, греческого императора, где прежде над большими воротами поставлено было его изваяние, а напротив оного изваяние царя Соломона с надписью в сих уничижительных словах: Я Соломон, а не ты. Там же было четыре медных коней, которые по взятии венецианцами Константинополя увезены с прочими многими редкостями и ныне находятся в Венеции, поставленные над дверьми церкви святого евангелиста Марка; величина оных обыкновенной большой лошади. 21
760
Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма… С. 44–46.
22 Фельдмаршал Кутузов. Документы… С. 44–45. И.К. Фоменко
Храм сей сооружен из разноцветного мрамора, а столпы его из самого лучшего порфира и египетского гранита, и в оном более десяти тысяч человек легко поместиться могут»23. 3. Дом великаго визиря. 4. Мечеть Султана Ахмета. 5. большая площадь ипподрома «Лучшая здесь площадь та, которая именуется по-гречески Ипподром, а по-турецки Атмейдан, то есть конное рыстание; на сей площади находятся еще некоторые остатки древностей: 1. Пирамида из вифинского мрамора, сделанная с иероглифическою надписью; 2. Колосс, из квадратных камней сделанный; 3. Медный литой треугольный обелиск с тремя перевившимися змеями, о коих сказывают, что сделаны с волшебною силою в то время, когда в Константинополе безмерно много было змей и люди претерпевали много вреда, и кои по явлении сих трех все погибли; 4. Столп императора Феодосия, украшенный превосходною резьбою и утвержденный на холме среди улицы, ведущей от Ипподрома к Адрианопольским воротам»24. 6. Цитерны построенныя императором Феодосием великим поддерживаемая 246 столбами. 7. Дом визирской строения пиетры. 8. древняя Колонна Греческая. Имеется в виду колонна Маркиана, изготовленная из розового гранита. По углам коринфской капители сохранились императорские орлы. На базе колонны два крылатых гения держат щит, с другой стороны базы присутствует христограмма. На пьедестале выбита посвятительная надпись (ранее она дублировалась бронзовыми литерами): «Эта Колонна посвящена (Императору) Маркиану от (префекта Константинополя) Татиана». При османах колонна стала называться «Кыз-таш» (Колонна Девы), якобы ранее на ней стояла статуя Афродиты. Легенда гласила, что если к колонне приближалась женщина, совершившая прелюбодеяние, ее юбки магическим образом подлетали вверх. Колонна Девы выполняла свою обличительную роль вне зависимости от религиозной принадлежности преступницы, ее вердикта опасались женщины античного и византийского Константинополя и мусульманки Истанбула25. Интересно, почему из сохранившихся древних колонн Константинополя на карту Сергеева попала именно она? Возможно, это связано с легендарными свойствами этого «столпа». Однако, скорее всего Сергеев поместил ее на план 23 Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма… С. 41. 24
Там же. С. 42.
25
Кондаков Н.П. Византийские церкви и памятники Константинополя. М., 2006. С. 229. Отчетная карта Константинополя и Босфора
761
Константинополя как важный ориентир, ибо колонна Маркиана (высотой более 10 метров) находится практически в центре старого города. 9. Биржа. 10. Иени Хан строения пиетри. 11. валиде Хан строения Егоже. 12. Мечеть Султана баязета. 13. Мечеть немошных. 14. Дом патриарха армянскаго. 15. Аквадукт или водо провод. 16. Мечеть Солимана. «…Мечеть, называемая Солимания, построения султана Солимана, достойна примечания как ради своей величины, так и богатства в мраморе»26. 17. Дом Генерала Янычарскаго аги Капуси. «Тут же (близ казарм янычар — И.Ф.) и двор янычар-аги находится, посреди которого воздвигнута превысокая башня, где содержится ночью и днем стража для примечания пожаров»27. 18. Мечеть даут Паши или валиде с(ултан). Игнатий Мураджи д’Осон, драгоман шведской миссии армянского происхождения, не жалевший сил в противодействии русским дипломатам в 1793– 1794 гг., а позднее проживавший во Франции и издавший семитомное сочинение об Османской империи (первых три тома были переведены на русский язык и увидели свет в 1795 году), писал о главных соборных мечетях Стамбула: «В столице Империи щитают ныне четырнадцать. 1-я. Главная над всеми прочими Святая София, магометанами удержано ей название Греческое, Аия-София. Известно, что Могаммед Второй в самый тот день, в который развевать начали знамена его на стенах столицы сей, превратил соборную сея церковь в первейшую кафедру Империи Оттоманской. 2-я. Мечеть Султан-Агмеда, по имени основателя своего Султана Агмеда Перваго, слывет также и Алтиминарелли, или о шести Минаретах по числу башен внешних. 3-я. Султан-Сулейман, или Сулеймание, строитель ея был Сулейман Первый. 4-я. Султан-Баиезид, Баиезид Второй. 5-я. Султан Могаммед, Могаммед Второй. 6-я. Нур-Османи, то есть, Свет Оттоманский: созидать ее начал Магмуд Первый, достроил же Осман Третий.
762
26
Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма… С. 41.
27
Там же. С. 44.
И.К. Фоменко
7-я. Султан-Селим, строитель ея Селим Первый, хотя и окончена при Сулеймане Первом, сыне и преемнике его. 8-я. Эюб, Могаммедом Вторым. 9-я. Лалели, по имени предместия, в котором воздвигнул оную Мустафа Третий. 10-я. Валиде Султан, инакоже Енидиеами, мечеть новая, иждивением вдовствовавшия Султанши Теркганне, матери Могаммеда Четвертаго. 11-я. Сшагзаде-Диеамисси, или мечеть Князя крови. Сулейман Первый построил ее в честь имени сына своего Могаммеда. 12-я. Валиде-Диеамисси, основательницею была Рабиа-Гулнуст, мать Мустафы Второго и Агмеда Третьяго. 13-я. Аиазма-Диеамиссии, Мустафа Третий. 14-я. Иставрос-Диеамиссии, по предместию, где находится. построил ее ныне владеющий Султан Абд-ул-Гамид Первый, зовется также и Цеил, общим именем всех Султанских мечетей последния степени»28. Возвращаемся к Описанию на карте Сергеева: 19. Квартиры Янычарския. «Почти посредине города построены янычарские казармы, в которых, как сказывают, до сорока тысяч янычар помещено быть может; однако ж в оных казармах ныне более пяти тысяч налицо не бывает…»29 20. Мечеть Султана Мустафы. 21. Мечеть шеик 22. рынок или базар. «Ясыр Базар есть тот, где продаются невольники и невольницы по большей части из арапов и Грузинцев. Прежде сего вольно было как магометанам, так и христианам оных покупать, но в мою бытность в Константинополе христианам покупать не дозволялось, потому что и для самих турков оных с нуждою доставать могло, да и то за великую цену, однако ж на имя какого-либо знакомого турка некоторые христиане их доставали; между прочими аглинский лорд Валтимор купил двух грузинок. Означенные бедные невольники, особливо женщины, содержатся в лавках так, как в птичьем ряду в клетках птицы. Тот, кто их сторгует, осматривает нагих от головы до ног, нет ли каких на теле пороков или какой болезни, и потом, заплатя деньги, берет к себе в дом: цена женщинам бывает по мере их красоты, так что от ста рублей платят иногда за одну хорошую девку до двух и трех тысяч рублей, а иногда и более, которых часто знатные и богатые люди покупают себе в жены»30. 28 д’Оссон. Полная картина Оттоманския империи. Труды господина д’ Оссона. Преложен с французского на Российский язык, по Высочайшему соизволению. СПб., 1795. Т. 1. С. 376–377. 29 Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма… С. 44. 30
763
Там же. С. 42–43. Отчетная карта Константинополя и Босфора
23. Мечеть Султана Магмеда. 24. Мечеть Султана Селима. 25. Подворье патриарха Гречаскаго. 26. Мечеть называемая андреяновою. 27. Древния Палаты велизария. Недалеко от «Кривых ворот» (Эгри Капы) на 6-м холме города стоит дворец Палеологов — Текфур-сарай (так зовут его турки), который, как правило, на различных картах, как европейских, так и русских, отождествляют с дворцом Константина Великого (поздний дворец якобы возведен на фундаменте постройки IV века). На карте Сергеева присутствуют отголоски малоизвестной константинопольской легенды о том, что в основании Текфур-сарая лежит дворцовый комплекс Велисария, полководца времен императора Юстиниана31. Еще одна городская легенда гласит, что один из детей Мехмеда II Завоевателя нашел на руинах этого дворца прекрасный алмаз, который стал украшением султанской сокровищницы32. 28. Эдикуль или семи башенной Замок, куда порта Обыкновение имеет сажать Министров тех дворов с коими имеет воину. «Едикуль называется Семибашенная … крепость: она построена еще при греческих императорах для делания в оной монеты и для хранения царских сокровищ. Доселе находятся там во многих возвышенных местах вырезанные на камнях кресты и гербы греческих императоров. Крепость сия имеет вид продолговатого четвероугольника, окружена высокою каменною стеною с зубцами, наподобие некоторых старинных наших монастырей. Ныне в ней в одном месте хранится порох, а прочие все места заняты разными нещастными узниками… Впрочем, известно, что, как скоро Порта объявит войну какой-либо христианской державе, в то же время повелевает арестовать ее посла или министра… Российский посол г. Толстой в один год трижды заточаем был в Едикуль, не упоминая о вице-канцлере Шафирове и генерале Шереметеве, сыне фельдмаршала Шереметева33, которые были яко аманаты (заложники — И.Ф.) после несчастного приключения под Прутом с 1711 по 1715 год… 1768 года, сентября 25 дня, позван был российский резидент г. Обресков34 31 См.: Кондаков Н.П. Византийские церкви и памятники Константинополя. М., 2006. С. 203–207. 32
Lechevalier J.B. Voyage de la Propontide et Du Pont-Euxin. Paris, 1800. T. 1–2. P. 136–137.
33 Петр Андреевич Толстой был послом в Константинополе с 1702 по 1714 г. Петр Иванович Шафиров и Михаил Борисович Шереметев — с 1711 по 1714 г.
764
34 Обресков Алексей Михайлович (1718–1787) — выдающийся русский дипломат. Находясь на службе при посольстве в Стамбуле, освоился с местными условиями, изучил турецкий и греческий языки, исполнял сложнейшие дипломатические поручения. В 1751 г. был назначен в Стамбул поверенным в делах, а затем резидентом. В 1768 г., с началом Русско-турецкой войны, Обресков и другие члены русской миссии были заключены в замке Едикюле. И.К. Фоменко
к визирю Хабзе-паше, который объявил чрез него России войну обыкновенным образом, повелев как его, г. Обрескова, так и всех находившихся с ним секретарей и переводчиков отвезть в Семибашенную крепость, где они немедленно и заключены в ужасной темнице, в которую сажают только за самые важные государственные преступления и откуда редко кто жив выходит. На другой день они извлечены из сея темницы и назначено им обиталище в двух близ оной лежащих преисподных каморах, которые освещались только одним окном, сделанным в самом верху… Резидент Обресков и поверенный в делах Левашов сколько претерпели с начала войны в 1768 и следующих годах, того всего довольно описать не можно: они были заключены в Едикуле, потом таскали их всюду за войском своим и содержали в ссылке в Демотике и сверх того неоднократно опасностям самой позорной и мучительной смерти подвергали»35. 29. Черныя Серальския ворота 30. Киоска или беседка султанская над морем. 31. ворота Серальския называемыя Серай бурну. 32. Другия Киоски Султанския. ворота Константинопольския 33. ворота бакче Капуси. 34. ——— балык базар. 35. ——— реидан Копси. 36. ——— Удун Кабан. 37. ——— аюрма Капси. 38. ——— Юн Капан 39. ——— Гибалли Капи. 40. ——— Аия капи. 41. ——— Петри Капи. 42. ——— фенер Капуси. 43. ——— Галатския. 44. ——— Аиван Серай ворота серальския. 45. ——— Еери Капи. 46. ——— Едрени Капи. 47. ——— Топ Капи. 35 Левашев Павел Артемьевич. Плен и страдание россиян у турков, или Обстоятельное описание бедственных приключений, претерпенных ими в Царь-граде по объявлении войны и при войске, за которым влачили их в своих походах; с приобщением дневных записок о воинских их действиях в прошедшую войну и многих странных, редких и любопытных происшествий. В Санкт-Петербурге. 1790 г. // Путешествия по Востоку в эпоху Екатерины II. Издание подготовили А.А. Вигасин, С.Г. Карпюк. М., 1995. С. 13, 15; Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма…С. 56, 58. Отчетная карта Константинополя и Босфора
765
48. ——— Сириория Капи. 49. ——— Едикульския. 50. Площадь Называемая Юп. 51. Первыя Палаты жен Султанских. 52. вторыя палаты жен Султанских. 53. Третия Палаты. «Близ мечети Солимана и Баязета находится старая сераль, где содержатся жены и прекрасные наложницы умерших султанов»36. 54. Дорога к юпской мечети где Новыя Султаны с великим великолепием Коронуются. 55. Султанския ворота называемые Карри Ага. 56. Увеселительной Султанской дом. 57. бомбардирския Казармы. 58. Литейной пушечной дом построенной бароном тотом. 59. Акмеидан или Конское ристалище. 60. Ковак. 61. Арзенал. 62. Строение где лежат Карабельныя Запасы. 63. Магазеины принадлежащия к Арсеналу. 64. Палаты Знаменитаго каптан паши. 65. Палаты где живет флотской Капитан паша, или Морской Начальник. 66. Морския Казармы. 67. Запасныя Обшественыя Магазеины. 68. Древния Генуезския ворота. Надпись над генуэзскими воротами Кирекк Капусы в Галатее гласит: « (СЧАСТЛИВОЙ СУДЬБЫ — И.Ф.) Балтазару B. F. Маруфо, который в Галате, или Византийской Пере, Сиятельнейшей Генуэзской Колонии расположенной над Босфором, будучи претором в Магистрате Колонии, принял на себя обязанность, которую с честью выполнил, по руководству создания ворот, в месте, где городские древние стены расширяются и имеют двойную высоту, близ Башни Христа на холме, и он сам лично, будучи попечителем,
766
36 Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма… С. 44. И.К. Фоменко
увеличил проход в воротах, и проявил заботу, чтобы они были достойным образом украшены. Генуэзцы, а также жители Пригорода Галаты с благодарностью»37. 69. Галата. «Галата лежит на другой стороне залива, окружена каменною стеною, рвами и башнями, где жили прежде генуэзцы, многие домы их построения и поныне еще в целости находятся, имеющие весьма толстые стены и своды, почему ныне служат европейским купцам вместо магазейнов, где большая часть купцов французских и венецианских и жительство имеет»38. 70. Топ хан или пушечной двор. «Тохтана, или пушкарский двор и слобода, лежит подле Галаты, напротив самой серали, где по берегу моря видно на бревнах и по земле великое множество пушек разной величины»39. 71. Новыя Артиллерииския Казармы. 72. Загородной Султанской Дворец Называемой долма бахче. 73. Киоска Султанская. 74. Киоска Леандрова. 75. Увеселительныя Султанския Палаты. 76. Палаты Султанских жен. 77. Палаты Султанския бабек. Описание Перы, где живут Чужестранные европейския Министры и Христиане. «Пера лежит повыше Галаты на самом верху горы, где пребывание имеют все христианских государей послы и посланники и под протекциею их находящиеся христиане, так называемые франки, тако ж немалое число греков, армян и турков, кроме что все иностранные министры имеют в домах своих церкви каждый своей веры, но сверх того католики имеют как в Пере, так и в Галатее многие монастыри»40. 78. Домы российскаго 79. министра. 80. Дом Министра Неаполитанскаго. 81. Дом российскаго посла. 37 Cosimo Comidas de Carbognano Costantinopolitano. Descrizione Topografica dello stato presente di Costantinopoli…Bassano. MDCCXCIV. P. 53. См. о фамилиях генуэзских нобилей: Batillana N. Genealogie delle famiglie nobili di Genova. Bologna, 1825–1833; Scorza A.M.G. Le famiglie nobili genovesi. Genova, 1924. 38 Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма… С. 48. 39
Там же.
40
Там же. С. 48.
767 Отчетная карта Константинополя и Босфора
768
82. Дом повереннаго двора датскаго. Домы посланников. 83. ——— голандскаго 84. ——— французскаго 85. ——— веницианскаго 86. Интернунция императорская. 87. Дом повереннаго ишпанскаго. 88 Дом посланника британскаго. 89. Дом посланника прускаго. 90. Школа. 91. Гошпиталь Евреиская. 92. Гошпиталь Греческая. И, наконец, приведем условные цифровые обозначения, выделенные красным цветом: 1 Генералной вид Константинополя. Снят изскутари 2 вид Константинопа(л)я часть скутари. Снят сдолма бакче от фонтана. 3 внутренной вид Софии 4 площади ипподром сдревностями. 5 вид от мечети Эюба. оба берега внутри Залива 6 Кеат Хане загороднои Киоск Султана. 7 внутренней вид Серали с перваго двора. 8 буюк дере Загородные домы посланников 9 10 Семибашенной Замок 11 12 внутренней вид Залива военнои гавани, и часть города». Рассматривая «Пункты, с которых снимаемы были виды», а также их очередность, которая явно носит неслучайный характер, можно представить, как работал художник-картограф Сергеев. Под № 1 стоит «Генералной вид Константинополя. Снят изскутари», там же близ азиатского берега на островке посреди пролива находится прекрасный ориентир — башня Кыз-куле (на плане она стоит под № 74 — Киоска Леандрова), к которой можно сделать привязку на местности (и что особенно важно — на воде, в проливе). На плане Константинополя, в том же Скутари, немного южнее дворца Мурада (на плане Киоск Султана Амурата 2-го) Сергеев пунктирной линией отмечает широту с координатами — 46˚40ʹ28˝. Взяв за исходную точку Скутари, Сергеев обязательно привязывается к определенным пунктам — древним холмам Константинополя (Святая София, плоИ.К. Фоменко
щадь Ипподрома с обелисками) и прочим высотам (мечеть Эюб, расположенная на высоком берегу) и т.д. Таким образом, изготовленные им «виды» имеют как художественную, так и стратегическую ценность. Если по отчетной ГИМовской карте проследить очередность снятых художником видов, получается «паутина», связывающая и «накрывающая» узловые центры столицы Османской империи, планы захвата которой были столь популярны в екатерининскую эпоху. Отсутствие наименований пунктов № 9 и № 11 в списке, отмеченном «Красными Цыфрами», а также торопливый, не очень аккуратный почерк этой таблицы легенд, говорит о том, что карта, несмотря на имеющиеся купюры, была срочно затребована начальством. Об этом также свидетельствует отсутствие подписи к № 4 в комментариях к плану Сераля. Судя по плану, № 4 отмечена церковь Св. Ирины, где у османов располагался арсенал и единственный в империи монетный двор для чеканки золотой монеты. Помимо различных «Описаний» для пояснения цифровых указаний автор поместил на карте множество миниатюр с изображением поселений, крепостей и артиллерийских батарей, маяков и акведуков, городских укреплений Константинополя, а также кораблей в бухте Золотой Рог. Несмотря на то, что изображения на карте очень миниатюрны, художник сумел не только точно передать топографию поселений, но также мастерски показать виды различных построек, особенно крепостных сооружений. Обратимся к топонимике, которая не нашла места в дополнительных таблицах «Описаний»; выбор объектов позволяет составить некоторое представление о том, для чего была создана карта. Разделим наш обзор на 5 условных регионов: европейское побережье Константинопольского пролива; анатолийский берег Босфора; регион султанского дворца; европейская терра ферма, включая северную часть бухты Золотой Рог; предместья Константинополя к западу от сухопутных стен. 1. Европейский берег Константинопольского пролива (направление с севера на юг, по течению верхних слоев воды в проливе): фонарь; Замок Харидже тотова 40 пушек41; Н(ижняя): батарея 46.-пу(шек); Но: батарея 36.-пу; Замок Н: батарея; Мецир бурну; российскаго посла; биюк дере; 41 В последней трети XVIII в., при султане Мустафе III (1757–1774), в Османской империи назрела реформа Топчу (артиллерийского корпуса). Эта задача была поручена барону Франсуа де Тотту, венгерскому офицеру, перешедшему на службу Франции, который приехал в Турцию вместе с французским послом графом Верженном. После реформирования артиллерийского корпуса в 1774 г. литейное производство в районе Хаскёй и на берегу Золотого Рога было существенно расширено; там производилась отливка медных, бронзовых и железных пушек. В том же году усилиями неутомимого барона при артиллерийском корпусе была создана новая часть — сюрат топчулары (скорострельная артиллерия). Франсуа де Тотт покинул Османскую империю в 1776 г. В 1784 г. в Амстердаме он опубликовал «Воспоминания о турках и татарах» (См.: История Османского государства, общества и цивилизации / Под ред. Экмеледдина Ихсаноглу. М., 2006. Т. 1. С. 294–296, 309). Отчетная карта Константинополя и Босфора
769
В сочинении странника поневоле «мещанина Нижнего Новгорода» Василия Баранщикова, который в 1783 году умудрился попасть в янычарский корпус, Бююкдере упоминается как летняя резиденция европейского дипломатического корпуса. «На другой день пошел он (Василий Баранщиков — И.Ф.) в Перу, или по-турецки называемую улицу Галата Юкарда, стоящую на горе, где обитают все европейские министры; прибыв туда и нашедшим дом Российского Императорского Министра, Его Превосходительства Якова Ивановича Булгакова42, не мог к нему явиться для того, что он в то время не жил в самом Царе-граде по причине случившейся моровой язвы, а имел свое пребывание на мызе Буюхтур (Бююкдере — И.Ф.) называемой, расстоянием верст на тридцать от Константинополя близ Черного моря, в коей и все Европейские Министры живут, убегая морового поветрия, куда уже никого не пропускают»43. Кефеликей; М(ыс). бурну и залив; Тарапия; Зал(ив) тарапия; Стегния; Киоска рашид Ефендиа; сераскель сераль; румилииской гиссар; бебески; Артай киой; арнаутка; Куру Чесме; Орти Киой; бешиктар; бешикторец киоск; Долма бакче; фондукли. «По обеим же сторонам фракийского Восфора до самого Черного моря находятся прекрасные деревни и великое множество увеселительных домов, как султанских, так и других знатных людей, где в летнее время жить весьма приятно и весело; тут беспрестанно разные суда мимо окон проезжают с людьми, гуляющими по морю, тако ж и большие купеческие корабли на полных парусах из Черного моря в Мармору, а из Марморы в Черное море почти день и ночь один за другим проходят так, что, никуды не выходя из дому, скучиться не можно, сидя под окном и смотря на оные суда и на море, где великими стадами морские чудовища, называемые марсуаны44, плавая, играют и вверх на воду всплывают. Горы и холмы украшены здесь все кипарисами, каштанами и другими плодовитыми деревьями, садами, виноградом, благовонными травами, разными цветами и текущими чистой, сладкой и прохладной воды источниками, где как на азиатском, так и на европейском берегу находится множества весьма приятных мест и гульбищ, от натуры устроенных, которым никакое человеческих рук искусство подражать не в состоянии»45. 42
Яков Иванович Булгаков был посланником России в Константинополе в 1781–1787 гг.
43 Нещастныя приключения Василья Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год // Путешествия по Востоку в эпоху Екатерины II. Издание подготовили А.А. Вигасин, С.Г. Карпюк. М., 1995. С. 118. 44 Возможно, здесь имеются ввиду так называемые «морские свиньи» (средиземноморские тюлени); от итальянского marsovino (marsuino) — морская свинья.
770
45
Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма… С. 49.
И.К. Фоменко
2. Европейская терра ферма, северный берег Константинопольского Порта (с севера на юг): Н: батарея; дамус Дере; развалины Замка; д(еревня). Сакараки; овидиева башня; гора буюкдерская; Акедюки; Д. Бахчекей; резерф; дорога в белград; Акедюки; Сандор; Кефтелик Гасан баша; Левен Чифлики; Дорога в Загородныя Домы франков или в буюкдере; сул. Киоска; Акведюки; До(л)ма бакче; Армянское Кладбище; Топхана; Галлата; Пера; С(вятого): Димитрия; Касим Баша; Кискиой; Сладкия воды; Кеат Хана; Алибей кио(с)ки. «Деревня Бел град, находящаяся верстах в 20 от города, может назваться самым прекраснейшим местом, где все европейские министры прежде сего имели свои загородные домы и где жили многие христианские фамилии, но нынче оное место почти совсем оставлено по причине часто случающихся там болезней, особливо лихорадок. Неподалеку от сего места находятся разные акведуки (водоводы) построения греческих императоров и нынешних султанов и достойные примечания»46. 3. Западные предместья Константинополя: 4. 5. Дорога бургаская; Дорога андрианопольская; Дорога Киоски султана; башня Мармора; пороховой погреб; буюк Силагина. 4. Регион султанского дворца Топкапы: серай барну; батарея; Киоска Султанская; Порта ахер капуси; фонарь. 5. Анатолийское побережье пролива Босфор: фонарь; Новая батарея; батарея; Кавак кале; Н: батарея; анат(олийский) исар; Н: батарея; Гигантова Гора; фонтан Султанской; Султанская мельница; Иали киой султан(ской); Деревня Инжир киой; Чубукли; Каболиже; Анатольской Гисар; «При Восфорском или Константинопольском проливе, который длиною от 30 до 35 верст, а шириною в самых узких местах только на версту, построены четыре крепости, две старых да две новых. Из старых находится одна на азийском, а другая на европейском берегу расстоянием от Царьграда верст на семь, для пресечения сообщения с Черным морем: они восприяли свое бытие от Магомета Второго еще до предпринятой им осады Константинополя, новые же при устье сего пролива, кои гораздо выше первых, построены Амуратом Четвертым47. Оба Восфорские берега усеяны увеселительными замками, дачами и деревнями, между коими непрерывно продолжаются прекрасные сады и рощи»48. 46
Там же.
47
Султан Мурад IV правил с 1623 по 1640 г.
48
Левашов Павел Артемьевич. Цареградские письма… С. 72. Отчетная карта Константинополя и Босфора
771
Развалины Сераля Султана Амурата на берегу Азии против Константинополя. Гравюра, изготовленная по картине Гавриила Сергеева. Граверы Кошкин, Майр.
Султанской Киоск; санделли; Кеннель киой; беглер бей; Иставрос; деревня; Гора бургурлу; Скутари; «Скутари — великое предместие или целый город — лежит на азиатском берегу, против самой серали; в сем селении более ста тысяч жителей почитается, как-то турков, греков, армян и жидов»49. большой Магазеин; Киоск Султана Амурата 2-го.; Кадискиой; Халцедония; фонарь. Теперь пришло время снова встретиться с секретарем-переводчиком посольства Кутузова, лифляндским бароном Генрихом фон Реймерсом, который в 1803 году издал очень подробный и обстоятельный труд об этой дипломатической миссии, во втором томе которого были помещены гравюры с русскими видами Константинополя, изготовленными с акварелей Гавриила Сергеева. Примечательно, что гравюра под названием «Развалины Сераля Султана Амурата на берегу Азии против Константинополя» с видом на Константинополь из Скутари стоит в книге Реймерса первой (между страницами 2 и 3)50. В пояс49 Там же. С. 48–49.
772
50 Reimers Heinrick von. Reise der Russisch-Kaiserlichen Ausserordentlichen Gesandtschaft an die Othomanische Pforte im Jahr 1793. ST. Peterrsburg, 1803. T. 2. S. 2–3. И.К. Фоменко
Внутренний Вид Церкви Св. Софии в Константинополе. Гравюра, изготовленная по картине Гавриила Сергеева. Гравер Рудаков.
нении на отчетной карте Сергеева этот вид также обозначен номером 1. В книге Реймерса помещены еще три гравюры с работ Сергеева, которые, по мнению автора, представляли наибольший интерес для российского читателя, небезразличного к «Восточному вопросу». Это: Отчетная карта Константинополя и Босфора
773
«Атмейдан или Гиподром. Главная площадь в Константинополе»51; «Буюкдере. Летнее пребывание франков из Константинополя»52; «Внутренний Вид Церкви С-й Софии в Константинополе»53. Реймерс, который «лично измерил площадь Святой Софии» своими шагами и пересчитал столбы и колонны храма, писал о Великой Церкви: «Как только переступаешь порог Мечети Айя-София, попадаешь в нечто огромное, величественное и внушающее благоговение. Храм Святой Софии — это целый огромный мир; и длительное время после своего создания Айя-София, до сооружения церкви Св. Петра в Риме и Св. Павла в Лондоне, ему не было равных. Но если говорить о размерах храма Св. Павла в Лондоне и об Айя-Софии, то последняя не уступает ему. Я сам лично измерил площадь Святой Софии и насчитал в ней 114 шагов в длину и, без малого, 100 шагов в ширину. Если смотреть на ее купол сбоку, то видно 24 оконных проема (что можно видеть и на гравюре — И.Ф.); окружность же всего купола насчитывает 115 английских футов, а от пола храма до центральной части купола Св. Софии — 180 (английских) футов… Но для того, чтобы свободно перемещаться по Мечети, дабы не вызвать гнев (прихожан), надо быть или истинным, добропорядочным мусульманином, или иметь при себе охранительный ферман, чтобы не подвергнуться оскорблению или насилию. В храме Святой Софии по всей его площади находится огромное множество различных мощных столбов и колонн, включая и Галерею, которая имеет 60 футов ширины. Ранее Галерея предназначалась для присутствующих на богослужении в храме женщин. Всего же в церкви насчитывается 67 колонн: 8 из них изготовлены из порфира. И ранее они находились в Риме в Храме Солнца, который был построен во времена правления императора Аврелиана. Но по распоряжению Константина (Великого) эти колонны были перевезены в Константинополь. Гордостью же турок в мечети (Айя-София) являются мозаики на стенах, которые сохранились от былого богатейшего убранства храма во времена Византийской империи и которые пощадило неумолимое время…»54. (Государственный исторический музей, Москва, Россия)
51
Ibidem. S. 12–13.
52 Ibidem. S. 82–83.
774
53
Ibidem. S. 120–121.
54
Ibidem. S. 119–122.
И.К. Фоменко
I.K. Fomenko
The Map of Constantinople and Bosporus as a Result of M.I. Kutuzov’s Mission in 1793–1794
T
he author publishes and analyzes a hand-written map of Constantinople and Bosporus of 1794 preserved in the Archive of State Historical Museum. The map was made by the talented painter G. Sergeev who was a member of the Russian mission of 1793–1794 to Istanbul headed by M. Kutuzov. The map reflects rather precisely Istanbul’s landscape, fortification, roads and rivers. Map’s depiction of St. Sophia’s interior deserves a special interest. (State History Museum, Moscow, Russia)
775 Отчетная карта Константинополя и Босфора
Нау чное издание
Море и берега К 60-летию
Сергея Павловича Карпова от коллег и учеников
И з д а т е л ь с т в о «Ин д р и к »
Оригинал-макет и оформление А.С. Старчеус
По вопросу приобретения книг издательства «Индрик» обращайтесь по тел.: (495) 938.01 .00
[email protected] Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции (ОКП) — 95 3800 5 ЛР № 070644, выдан 19 декабря 1997 г. Формат 70×100 1 /16 . Печать офсетная. 48,5 п. л. Тираж 800 экз.
