От критической теории к теории коммуникативного действия. Эволюция взглядов Юргена Хабермаса

Министерство образования Российской Федерации Ульяновский государственный технический университет

ОТ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ К ТЕОРИИ КОММУНИКАТИВНОГО ДЕЙСТВИЯ ЭВОЛЮЦИЯ ВЗГЛЯДОВ ЮРГЕНА ХАБЕРМАСА Перевод с немецкого, составление и примечания кандидата философских наук А.Я. Алхасова

ТЕКСТЫ для специальностей "философия", "социология", "политология", "связи с общественностью", "культурология"

Ульяновск 2001

«Один из моих докторантов ... выразил суть дела словами: "У Хабермаса есть еще представление о цели; он не останавливается на анализе; он также не назидает; но у него есть идея о том, куда путешествие могло бы/ обязано было бы/ должно было бы идти". Умение в случае необходимости убедительно и понятно показать направление молодому поколению составляет тайну успеха Хабермаса.»

Ральф Дарендорф

2

СОДЕРЖАНИЕ I. ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА.....................................................……………. 4 1. Философия и ее отношение к социальной теории ..................…... 4 2. Онаучненная цивилизация ...............................................………… 11 3. Структурные изменения общественности ..........................……… 13 4. Труд и интеракция .........................................................…………… 29 П. МЕТОДОЛОГИЯ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ.........................……… 38 5. Аналитическая теория науки и диалектика ..........................…….. 38 6. Позитивистски ополовиненный рационализм .......................…… 47 7. Ценностная свобода и объективность .................................……… 57 8. К логике социальных наук ...............................................………… 60 9. Понимание и социальное исследование ...............................…….. 62 10. Социальная эволюция и идеология ...................................……… 72 11. К реконструкции исторического материализма ...................…… 79 12. Познание и интерес ......................................................…………… 83 III. СМЕНА ПАРАДИГМЫ....................................................……………. 89 13. Теоретический и практический дискурсы ...........................……. 89 14. Коммуникативная рациональность ....................................……… 95 15. Между универсальной и эмпирической прагматикой ......……… 125 16. Жизненный мир и коммуникативное действие ...………………. 133 17. Неравновесие жизненного мира и системы .................…………. 142 18. Понятие жизненного мира как основа теории модерна .....……. 145 ПРИМЕЧАНИЯ..................................................................……………….. 148

3

I. ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА 1. Философия и ее отношение к социальной теории Классическое учение о политике в его отношении к социальной философии (S.13) В работе (Werk) Аристотеля «политика» является частью практической философии. Ее традиция распространяется вплоть до рубежа 19-го века... ...Процесс отторжения от корпуса практической философии завершается ...с учреждением (установлением) политики по образцу современной опытной науки, которая разделяет со старой «политикой» не более чем название. (Гоббс - прим. состав.) отказался от классической традиции за двести лет до того, как она пришла в упадок. Ведь он осуществил революцию в способе мышления, которая в политической философии была предварена Макиавелли, с одной стороны. Мором - с другой. Старая политика стала чуждой всем нам прежде всего в трех отношениях: 1. Политика понималась как учение о добродетельной и справедливой жизни; она есть продолжение этики. Ведь Аристотель не видел никакого различия между уложенной в законе конституцией (in den nomoi gesatzten Verfassung) и этосом гражданской жизни; наоборот, нравственность действия нельзя было отделить от обычая и закона. Только политейа делает граждан способными к добродетельной жизни (S.14); человек есть zoon politikon (политическое животное) главным образом в том смысле, что он в осуществлении своей природы всегда ориентирован (angewiesen ist) на город. У Канта, напротив, нравственное поведение чисто внутренне свободного индивида ясно отличено от правости (Rechtlichkeit) его внешних поступков. Подобно тому как отделены друг от друга моральность и легальность, точно так же отделена от них обеих в свою очередь политика, которая сохраняет довольно двусмысленную ценность в качестве технической компетентности (Sachverstand) утилитаристского учения о здравом смысле (Klughheitslehre). 2. Старое учение о политике относилось исключительно к практике в узком, греческом смысле. Оно не занималось искусным (kunstfertiger) изготовлением произведений и прилежным решением опредмеченных задач. В конечном итоге политика всегда направляется на формирование характера; она ведет себя педагогически, а не технически. Для Гоббса, напротив, введенная Бэконом максима scientia propter potentiam (знание - сила) является уже само собой разумеющейся: человеческий род обязан за свой величайший подъем технике, а именно, в первую очередь, политической технике правильного обустройства государства. 3. Аристотель подчеркивал, что политика, практическая философия вообще, в ее познавательном притязании не должна измеряться по старой науке, по аподиктической эпистеме. Поскольку ее предмет - справедливое и совершенное - в контексте изменчивой и случайной практики лишен как 4

онтологического постоянства, так и логической необходимости. Достоянием практической философии является фронесис - здравое (kluges-умное) понимание ситуации, на которое опирается традиция классической политики через prudentia Цицерона до prudence Берка. Гоббс, напротив, хочет обосновать политику и этику строго научно, поскольку мы все-таки создаем принципы для познания сущности самого справедливого, а именно, законных соглашений. Это утверждение следует уже современному познавательному идеалу новой естественной науки: мы познаем предмет в той мере, в какой мы можем произвести его. (S.15) Гоббс начинает 29-ую главу «Левиафана» уверенным утверждением: «Хотя ничто, сотворенное смертными, не может быть бессмертно, однако, если бы люди руководствовались тем разумом, на обладание которым они претендуют, их государства могли бы быть по крайней мере застрахованы от смерти вследствие внутренних болезней. Ибо по своей природе эти установления призваны жить так же долго, как человеческий род, или как естественные законы, или как сама справедливость, которая дает им жизнь. Поэтому когда государства приходят в упадок, не вследствие внешнего насилия, а вследствие внутренних междусобиц, то это вина людей не в силу того, что они являются материалом, из которого составлены государства, а в силу того, что они являются творцами и распорядителями последних.» Здесь подразумеваются три упомянутых момента отличия современного и классического подходов (Betrachtungsweise). Во-первых, притязание научно обоснованной социальной философии нацелено на то, чтобы указать раз и навсегда условия правильного государственного и общественного строя. Ее высказывания будут действовать независимо от места, времени и обстоятельств и без учета (ohne Ansehung) исторической ситуации позволят долгосрочное обоснование общественного обустройства (Gemeinwesen). Во-вторых, это преобразование или применение познаний является технической проблемой. При знании общих условий правильного государственного и общественного устройства нет более нужды в практически умном действии людей по отношению друг к другу, а требуется корректное производство правил, отношений и структур. В-третьих, поведение людей предстает поэтому только как материал. Инженеры правильного порядка могут отвлечься от категорий нравственного обихода и ограничиться конструкцией обстоятельств, при которых люди, подобно природным объектам, принуждаются к исчисляемому поведению. Отторжение политики от морали замещает руководство к добродетельной и справедливой жизни обеспечением благополучной жизни в условиях правильно установленного порядка. Тем самым, однако, «порядок» меняет свой смысл так же, как и «область», которая упорядочивается - меняется сам предмет политической науки. Порядок добродетельного поведения превращается в регулирование общественного обращения. Указанному изменению в методической установке соответствует смещение (Verschiebung) научного объекта. Политика становится философией социального, так что научную политику 5

сегодня можно с полным правом отнести к социальным наукам. Со времени проведенного М. Вебером прояснения в так называемом споре о ценностных суждениях ... (S.16) ... социальные науки полностью отделились от нормативных элементов, от уже забытого наследия классической политики ... Прежде всего следует формально обозначить вопрос: как возможно познание социальной жизненной связи с учетом политического действия? Как и сколь широко можно в политической ситуации выяснить то, что одновременно практически необходимо и объективно возможно? ...Возможен обратный перевод вопроса: как может быть сдержано обещание классической политики ... практически ориентировать в том, чем должно заниматься в данной ситуации правильно и справедливо, без того, чтобы, с другой стороны, отказаться от научной строгости познания, на которую претендует современная социальная философия в противоположность практической философии классиков? И как, наоборот, может быть сдержано обещание социальной философии ... теоретического анализа общественной жизненной связи, без того, чтобы, с другой стороны, не отказаться от практической установки классической политики. (S.17) ...В той мере, в какой рационализируется политика, а практика направляется с помощью технических рекомендаций, возрастает как раз та своеобразная остаточная проблематика, перед которой опытно-научный анализ вынужден заявить о своей некомпетентности. На базе разделения труда между обрабатывающими данные науками и научно неконтролируемым установлением норм вместе с точным прояснением определенных предпосылок растет одновременно пространство голого решения (Dezision): подлинная сфера практики в возрастающей мере отдаляется от воздействия (Zucht) методического обсуждения вообще. ... Неопределенность в действии растет тем больше, чем сильнее в этой области выбирают масштабы для научного удостоверения (Vergewisserung). Гоббс .... разрабатывал эту науку (социальную философию - прим. состав.) в позиции ... техника: он делает собственной максиму Бэкона о том, что только наука служит власти; теория служит только конструкции; и все познание ... выходит в конце на некоторое действие или результат. Гоббс исследует механику общественных отношений как Галилей механику природных движений. (S.42) Отношение теории к практике ясно определяется по образцу классической механики. Научный анализ жизненной связи, опредмеченной как природный объект, учит нас о каузальных закономерностях, по которым воспроизводятся существующие государства. (S.43) … Естественно-правовая конструкция начинается как такая общая физика обобществления. Она задает в знании свойств человеческой природы такие институционализированные правила, при которых физически действенному принуждению соответствуют естественные способы реакции упорядоченной совместной жизни людей. Это - механика общественного состояния, в то время как естественное состояние 6

является свойством тех нарушений, которые с гарантией могут быть предсказаны для случая, когда эти институты недейственны или вообще отсутствуют. Поскольку наука в области социальной философии также действует каузально-аналитически, естественно-правовая конструкция схватывает генетическую связь всякого функционирующего государственного аппарата. Когда эта связь уже достигнута, познание может служить нам для того, чтобы предохранять подвергшийся угрозе государственный порядок. Гоббс не оставляет сомнения в технологическом самопонимании обоснованной как наука социальной философии. ... Гоббс, владея новым методом, разрабатывает физику обобществления. Поскольку достигнуто понимание механики общественного состояния, (S.44) то могут быть предприняты технически необходимые меры, чтобы получить правильный социальный или политический порядок. Однако ... техники (мастера - прим. состав.) "правильного" порядка, очевидно, должны как бы отбираться из круга тех граждан, которые одновременно, как члены существующего "неудовлетворительного" порядка, являются предметом познания. Эти самые люди, поведение которых постигается как природный объект из каузальной связи институциональных принуждений и антропологически данных способов реакции в своей необходимости, должны были бы одновременно занимать место субъектов, в обязанность которых входит лучше организовать познание этой связи. Они являются исследуемым объектом так же, как и субъектом подлежащих изменению отношений. (S.45) Научно обоснованная теория общественного действия упускает (из виду-прим. состав.) измерение практики, непосредственным подходом к которому обладает классическое учение. Социальная философия, спроектированная по образу современной (Гоббсу - прим. состав.) физики, именно в позиции техника, может рефлексировать практические следствия своего учения только в пределах границ технического самопонимания. Но механистические предпосылки его (Гоббса - прим. состав.) метода, как и абсолютистские последствия его учения, исключают готовность людей к подчинению государственному авторитету из чистого благоразумия. Возможность тех практических следствий, которые Гоббс подчиняет лишенной коммуникации достоверности осуществленного социальнофилософского познания, не обосновывается в рамках самой социальной философии - отношение теории и практики более не объясняется собственно теоретически. Перед задачей вхождения в сознание и (S.46) образ мыслей готовых к действию граждан преобразование теории в практику стоит иначе, чем чисто техническое приспособление научных результатов: теоретические решения должны быть засвидетельствованы в конкретной ситуации в качестве практически необходимых решений для удовлетворения объективных потребностей, и вообще, с самого начала, должны схватываться из этого горизонта действующих лиц. Теория, которая, по заявлению 7

(erklaertermassen), настроена в позиции техника на то, чтобы обеспечивать контроль над естественными процессами, упирается в специфические рамки, когда она переносится на область педагогически установленной философии морали. Контроль над природными процессами существенно отличается от контроля над общественными процессами; собственно, если бы последние в конечном счете и протекали таким же образом, что и первые (как этого требует социально-техническое планирование в индустриально развитых странах), они все же нуждались бы в предварительном опосредовании через сознание действующих и переговаривающихся граждан. Акт технического овладения природой в принципе уединен и безмолвен - свободен от взаимопонимания действующих субъектов, которые практически хотят овладеть своими общественными отношениями. Вопреки этому научная социальная философия и в этой связи остается по своей натуре настроенной на техническое преобразование результатов. Кризис критики познания (S.11) Если бы философскую дискуссию Нового времени пожелали восстановить в форме судопроизводства (Gerichtsverhandlung), то она была бы призвана к решению единственного вопроса: как возможно достоверное познание? Только 19-й век создал словосочетание теория познания; предмет (die Sache), который называется так ретроспективно, является главным образом делом новой философии, во всяком случае до рубежа 19-го века. Своеобразное усилие рационалистического, как и эмпиристского, мышления направлялось вообще в равной мере на метафизическое отграничение объектной сферы и логико-психологическое обоснование значимости характеризующейся формальным языком и экспериментом естественной науки. Однако сколь бы сильно современная физика, которая действенно) соединяла строгость математической формы с полнотой обузданной (gezuegelten) эмпирии, не являлась образцом для ясного и вычлененного знания, столь же слабо современная наука вообще совпадает с познанием. Позиция философии по отношению к науке в эту эпоху характеризуется тем, что только истинно (unbeirrt) философское познание предоставляет науке легитимное место. Теории познания не ограничивались экспликацией опытно-научного познания - они не перешли (gingen nicht ... auf) в теорию науки. Даже Кант, через трансцендентально-логическую постановку вопроса которого теория познания впервые осознала сама себя и тем самым вступила в свое измерение, (S.12) даже он утверждает для разумного познания (Vemunfterkenntnis) позицию, суверенную по отношению к науке. Критика познания относится еще к системе способности познания, в которую практический разум и рефлексирующая способность суждения включены так же естественно, как и сама критика, - именно к теоретическому разуму, который может диалектически удостовериться не только в своих границах, 8

но и в своей собственной идее. Всеобъемлющая рациональность делающего себя прозрачным разума не сократилась еще до совокупности методологических принципов. .. .Я хотел бы представить тезис, согласно которому после Канта наука более не постигалась серьезно философски. Теоретико-познавательно, и это значит - в качестве категории возможного познания - науку можно понять лишь постольку, поскольку познание не отождествляется ни преувеличенно с абсолютным знанием великой философии, ни слепо со сциентистским самопониманием предприятия фактического исследования. В обоих случаях закрывается измерение, в котором может быть образовано теоретикопознавательное понятие науки, наука, таким образом, может быть сделана понятной и легитимирована из горизонта возможного познания. В противоположность абсолютному знанию научное познание должно с необходимостью предстать как ограниченное; единственной задачей оставалась бы тогда критическое преодоление рамок позитивного знания. С другой стороны, там, где вообще отсутствует понятие познавания, которое трансцендирует действующую науку, критика познания довольствуется теорией науки; последняя ограничивается псевдонормативным регулированием организованного исследования. (S.13) Отношение философии к науке, которое некогда могло обозначаться именем теории познания, было упразднено движением самой философской мысли; философия сама вытесняет себя из этого измерения. Теория познания отныне должна замещаться лишенной философской мысли методологией, так как теория науки, которая с середины 19-го века наследует теории познания, является сциентистским самопониманием исповедуемой науками методологии. "Сциентизм" означает веру науки в саму себя, то есть убеждение, что мы более не можем понимать науку как форму возможного познания, а должны отождествлять познание с наукой. Позитивизм, который выступает на передний план с О.Контом, пользуется элементами как эмпиристского, так и рационалистского наследия, чтобы задним числом закрепить веру в свою исключительную значимость, вместо того, чтобы рефлексировать ее и чтобы на основе этой веры прояснить структуру науки. Новейший позитивизм с замечательной деликатностью и неоспоримым успехом справился с этой задачей. Поэтому любая дискуссия об условиях возможного познания должна сегодня исходить из разработанного аналитической теорией науки уровня. Мы не можем вернуться непосредственно в измерение теоретико-познавательного исследования - в то, за которое позитивизм конечно же выходит нерефлексированным, из-за чего он в целом возвращается за достигнутый Кантом уровень рефлексии. Правда мне кажется, что должна быть раскрыта связь возникновения позитивистской доктрины, прежде чем мы сможем присоединиться к современной дискуссии; так как будущее систематическое исследование базиса интересов научного познания не может абстрактно воспроизвести теорию познания, (S.14) а может вернуть в измерение, которое впервые открылось через радикальную критику Гегелем теории познания, а затем 9

опять было искажено. Критицизм требует, чтобы познающий субъект, прежде чем он просто поверит в приобретенное познание, удостоверился в условиях принципиально возможного для него познания. Только при наличии надежных критериев значимости наших суждений можно проверить, можем ли мы быть уверены также в нашем знании. (S.15) Однако как могла бы быть критически исследована способность познания до познавания, если эта критика сама также должна претендовать на статус познания? Всякая последовательная теория познания путается с самого начала в этом круге; его нельзя избежать тем, что критика исходит из предпосылок, которые считаются временно непроблематичными, но принципиально остаются неразрешенными и проблематизируемыми. (S.16)... Критике познания не под силу спонтанность начала, она вынуждена ограничиться тем предшествующим, на которое она направлена, в силу того, что она сама следовала из него. ...Критика познания исходит из информации сознания, которые она застает эмпирически; но выбор точки опоры не конвениционален. Чувственная достоверность является обозначением для естественного сознания мира повседневности, в котором мы все еще преднаходим себя с неизбежной контингентностью. Она (чувственная достоверность - прим. состав.) объективна в том смысле, что познающая сила рефлексии сама исходит из того пласта опыта, догматику которого она проясняет. Рефлексивно сознание все равно может сделать познанным не что иное, как связь собственного возникновения. Круг, который Гегель приписывал теории познания как плохое противоречие, обосновывается в феноменологическом опыте как форма самой рефлексии. (S.18) Этот круг, на котором теория познания должна выправлять (лечить - kurieren) себя и через который она может привести себя к собственному сознанию в качестве рефлексии, Гегель рассматривает вообще в качестве признака неистинности критицизма. Путем прояснения (durchschaut) абсолютизма опирающейся на нерефлексированные предпосылки теории познания, путем показа опосредования рефлексии предшествующим и разрушения таким образом обновления философии начал на основе трансцендентализма, Гегель полагает преодолеть критику познания как таковую. Это мнение напрашивается постольку, поскольку Гегель подразумевал познание абсолютного как данного, возможность которого (познания - прим. состав.) однако также следовало бы еще доказать в соответствии с масштабами радикализированной критики познания. Гегель выступает против органонной теории познания. Те, кто понимал дело критики познания как перепроверку средств познания, исходят из некой модели познания, которая подчеркивает либо активность познающего субъекта, либо рецептивность процесса познания. Познание является опосредованным (vermittelt) либо инструментом, либо средой (Medium), через которую свет мира поступает в субъект. (S.19) Обе версии сходятся в том, что познание трансцендентально определено (festgelegt ist) с помощью средств возможного познания. ... Для 10

Гегеля задача критицизма представляется таким образом, что критицизм удостоверяется в функциях инструмента или среды, чтобы в суждении, т.е. в результате процесса познания, суметь отделить неизбежные субъективные примеси (Zutaten) от собственно объективного содержания. (S.20) ...Независимо от субъективных условий возможного познания может существовать нечто вроде познания в себе или абсолютного знания. Гегель подчиняет теории познания частное понятие смутного познания, которое может само вытекать из конфронтации с собственным понятием абсолютного познания Гегеля. Но для критицизма, который не боится собственных последствий, не может существовать - как показывает кантовский принцип синтетического единства апперцепции в качестве высшего принципа для всякого применения рассудка - независимо от субъективных условий объективности возможного познания эксплицируемого понятия познания: мы можем конечно выдумать идею познания, которое не было бы "нашим", но связываем некоторый смысл с этой идеей лишь постольку, поскольку мы получаем ее в качестве пограничного понятия из вариации возможного "для нас" познания. Оно остается дериватом и не может в свою очередь служить масштабом, на котором релятивировалось бы то, из чего оно получено. Трансцендентальнофилософское понимание опосредованного органоном познания подразумевает, что система соотнесенных понятий, внутри которой вообще возможны предметы познания, впервые конституируется функциями инструмента. 2. Онаучненная цивилизация Догматизм, разум и решение - к теории и практике в онаучненной цивилизации (S.231) Отношение теории к практике в традиции великой философии всегда относится к добродетельной и правильной, к «истинной» жизни и общежитию индивидов как граждан государства. В 18-м веке это измерение теоретически ведомой жизненной практики было расширено социальнофилософски. С тех пор направленная на практику и одновременно ограниченная ею теория не постигает (erfasst) более естественные, подлинные и собственные действия и учреждения постоянного по своей сущности человеческого рода, а, напротив, занимается объективной связью развития производящего себя, впервые определенного в своей сущности, в гуманистичности рода человека. (S.232) ... С 18-го века констелляция догматизма, разума и решения претерпела глубокие изменения, а именно в той мере, в какой позитивные науки стали производительными силами общественного развития. По мере онаучнения нашей цивилизации сокращалось как раз то измерение, в котором только теория и направлялась на практику. От индустриально 11

развитого общества законы самовоспроизводства требуют, чтобы оно поддерживало жизнь на шкале постоянно расширяющегося технического господства над природой и постоянно усовершествоваемого социальноорганизационного управления людьми и их отношениями между собой. В этой системе наука, техника, индустрия и управление объединяются в один круговой процесс. В ней впредь отношение теории к практике может стать значимым только как целерациональное применение опытно-научно гарантированных техник. Общественная потенция наук редуцирована до силы технического господства - они больше не рассматриваются как потенция просвещенного действия. Эмпирико-аналитические науки производят технические рекомендации, но они не отвечают на практические вопросы. Притязание, с которым некогда теория относилась к практике, стало апокрифичным. На место эмансипации через просвещение заступает обучение (Instruktion) господству над предметными и опредмеченными процессами. Адресатом общественно эффективной теории отныне является не сознание совместно проживающих и разговаривающих друг с другом граждан, а поведение занятых [производительным - прим. состав.] делом людей. В качестве производительной силы индустриального общества она изменяет базис человеческой жизни, но она более не выходит критически за пределы этого базиса, чтобы поднять саму жизнь и ради нее подняться на другую ступень. Однако настоящая проблема в отношении теории к практике проистекает не из этой новой функции науки, которая становится технической силой, а из того, что мы больше не можем провести различие между технической и практической силой. Онаучненная цивилизация также не освобождена от обязанности отвечать на практические вопросы; поэтому возникает своеобразная опасность, когда процесс онаучнения перешагивает границы технических вопросов, не отрываясь все же при этом от ступени рефлексии технологически ограниченной рациональности. Ибо тогда разумный консенсус граждан по поводу практического овладевания собственной судьбой не является больше целью стремлений. (S.233) На его место заступает попытка технически достичь господства над историей - что непрактично так же, как и неисторично, - в виде усовершенствованного управления обществом. Теория, которая еще относилась к практике в подлинном смысле слова, понимала общество как основанную на действиях связь говорящих друг с другом людей, которые устанавливают социальные отношения в связи сознательной коммуникации и должны в ней образовать себя до способного к действию совокупного субъекта - в противном случае судьба все более рационализированного в частностях общества как бы ускользает от целостного рационального воспитания, в котором оно все больше нуждается. ...Теория, которая смешивает действие с господством, неспособна более схватить такую перспективу. Она понимает общество как связь способов поведения, в которой рациональность опосредована только рассудком социально-технического управления, но не когерентным общим сознанием, то есть не тем заинтересованным разумом, который может 12

приобрести политическую силу только через головы политически просвещенных граждан. Единства по поводу сути дела можно достичь легко. В индустриально развитом обществе ислледование, техника, производство и управление совместно выросли в неясную, но функционально ограниченную систему. Эта система стала буквально основой нашей жизни. С ней мы связаны примечательным -одновременно интимным и все же отчужденным образом. С одной стороны, мы внешне завязаны на этот базис через сеть организаций и цепь потребительских благ, с другой стороны, этот базис остается недоступным познаванию и тем более рефлексии. Однако при такой сути дела только сама теория, направленная на практику, будет познавать очевидный парадокс: чем более рост и изменение общества определяются внешней рациональностью основанных на разделении труда процессов исследования, тем менее онаучненная цивилизация укореняется в знании и совести ее граждан. В этом ложном отношении социально-научно направляемые и выбираемые в терминах теории решений, в конечном счете даже кибернетически управляемые, техники обнаруживают свои непреодолимые границы; это может быть исправлено только путем изменения самого состояния сознания, то есть практического действия теории, которая должна манипулировать не вещами и овеществленными (процессами - прим. состав.), а, напротив, с помощью проникающих представлений настойчивой критики, отстаивать интерес разума в зрелости, автономии действия и в освобождении от догматизма. 3. Структурные изменения общественности (S.7) Предисловие Задачей настоящего исследования является исследование типа "гражданская общественность". Способ выполнения исследования был продиктован специфическими трудностями, вызываемыми его предметом. Прежде всего его комплексность не позволяет оставлять исследование на произвол связанных с отдельными дисциплинами методов. Категория общественности должна скорее отыскиваться в том широком поле, которое некогда определяла воззрение традиционной "политики"; внутри границ каждой отдельной социальнонаучной дисциплины, взятой сама по себе, предмет исчезает. Проблематика, которая вытекает из интеграции социологических и экономических, государственно-правовых и политологических, социально- и идейноисторических аспектов, налицо: при современном состоянии дифференцирования и специализации социальных наук едва ли кто-нибудь может овладеть большинством, не говоря уже о всех, этих дисциплин. Другая особенность метода следует из необходимости одновременно исследовать социологически и исторически. Мы понимаем "гражданскую 13

общественность" как эпохально-типическую категорию; ее нельзя оторвать от четко фиксируемой истории развития возникающего в европейском позднем Средневековье "гражданского общества" и, обобщив идеальнотипически, переносить на формально подобные констелляции любой исторической ситуации. Поскольку, как мы пытаемся показать, об "общественном мнении" в строгом смысле речь может идти только в Англии конца 17-го в. и во Франции 18-го в, постольку мы обсуждаем вообще "общественность" как историческую категорию. В этом наш метод отличается a limine от похода формальной социологии, развитое состояние которой сегодня характеризуется так называемой структурнофункциональной (S.8) теорией. С другой стороны, социологическое исследование исторических тенденций остается на ступени обобщенности, на которой одноразовые процессы и события могут цитироваться только экземплярно, то есть могут интерпретироваться как примеры выходящего за пределы единичного случая общественного развития. Эта социологическая процедура (Vorgehen) отличается от строгого исторического исследования, как кажется, большей свободой усмотрения по отношению к историческому материалу; все же, со своей стороны, она подчиняется столь же строгим критериям структурного анализа общественных связей в целом. Исследование ограничивается структурой и функцией либеральной модели гражданской общественности, ее возникновением и изменением; оно касается таким образом достигших господства черт исторического образа и пренебрегает как бы подавленными в историческом процессе вариантами плебейской общественности. На той стадии Французской Революции, которая связана с именем Робеспьера, общественность выступает, так сказать на мгновение, в функции, которая сбросила свое литературное одеяние - ее субъектом являются отныне не "образованные сословия", а необразованный "народ". Все же эта плебейская общественность, которая продолжает подспудно жить в чартистском движении так же, как и в анархистских традициях континентального рабочего движения, также остается ориентированной на интенции гражданской общественности - будучи духовно-исторически, как и последняя, наследием 18-го века. Поэтому ее следует четко (streng) отличать от плебисцитарно-аккламативной формы регламентируемой общественности в диктатурах высокоразвитых индустриальных обществ. Формально обе имеют определенные общие черты; но от литературно определенной общественности публики резонирующих частных лиц каждая из отличается на свой манер: как нелитературная - одна, и как постлитературная - другая. (S.9) Совпадение определенных плебисцитарных форм явления не вводит в заблуждение по поводу того, что оба - в нашем случае одинаково проигнорированных варианта гражданской общественности на различных ступенях своего общественного развития переняли также различные политические функции. Наше исследование стилизирует либеральные элементы гражданской общественности и их социально-государственные трансформации. 14

(S.13) Введение Пропедевтическое выделение типа гражданской общественности §1. Исходный вопрос Употребляемые в языке выражения "общественный" и "общественность" свидетельствуют о многообразии конкурирующих значений. Они происходят из различных исторических фаз и вступают, при их синхронном применении к индустриально развитому и индустриально обустроенному буржуазному обществу, в смутную связь. Разумеется, эти самые отношения, которые противопоставляют себя унаследованному словоупотреблению, как всегда смешанному применению этих слов, предстают как требующие правильного терминологического обращения с ними. Так как не только обыденный язык, обремененный к тому же жаргоном бюрократии и СМИ, придерживается этого; также и науки, прежде всего юриспруденция, политология и социология очевидно не в состоянии заменить такие традиционные категории как "общественный" и "частный", "общественность", "общественное мнение" более точными определениями. По иронии эта дилемма отомстила в первую очередь той дисциплине, которая явно делает своим предметом общественное мнение: при приемах эмпирических техник упразднилось как непостижимая величина то, что собственно должно было бы пониматься как исследование общественного мнения (public opinion research), все же социология избегает того следствия, чтобы вообще упразднить эти категории; речь как и прежде идет об общественном мнении. "Общественными" мы называем мероприятия, когда они, в противоположность закрытым обществам, доступны всем - так, когда мы говорим об общественных местах или общественных домах. Но уже речь об "общественных (S.14) домах" подразумевает не только их общую доступность; они должны быть не только свободно доступны для общественного обращения; они просто дают приют учреждениям (структурам - Einrichtungen) государства и общественны как таковые. Государство есть "общественная власть". Своим признаком общественности оно обязано задаче заботиться об общественном, общем благе всех граждан (Rechtsgenossen). - Слово имеет все же другое значение, когда речь идет, например, об "общественном приеме"; при таких обстоятельствах разворачивается сила репрезентации, в "общественность" которой входит что-то от общественного признания. Тем не менее, значение смещается, когда мы говорим, что кто-то сделал себе публичное имя; общественность репутации или славы происходит из других эпох, нежели общественность "добродетельного общества" ("guten Gesellschaft"). При всем при этом даже еще не затронуто самое частое применение категории в смысле общественного мнения, возмущенной и информированной общественности, не затронуты значения, которые связаны 15

с публикой, публичностью, опубликовыванием (publizieren). Субъектом общественности является публика как носитель общественного мнения; с ее критической функцией связана публичность, например, как общественность при судебном разбирательстве. Однако в области СМИ публичность изменила свое значение. Из функции общественного мнения она стала аттрибутом также и того, что притягивает общественное мнение к себе: паблик релейшнз; усилия, которые по-новому называются "работой с общественностью" направлены на производство такой общественности (publicity). - Общественность сама представляет себя как некоторая сфера частной сфере противостоит общественная. Иногда она проявляется как сфера общественного мнения, которая прямо противопоставлена публичной власти. Смотря по обстоятельстам, к "органам общественности" причисляют органы государства или СМИ, которые, как пресса, служат коммуникации в публике. Социально-исторический анализ синдрома значений (S.15) "общественный" и "общественность" мог бы привести к своему социологическому понятию различные исторические языковые пласты. Показательно уже первое этимологическое указание на общественность. В немецком языке существительное было образовано из старого прилагательного "общественный" впервые в 18-м веке по аналогии с publicite и publicity; в конце века слово было еще настолько неупотребительно, что оно смогло вызвать возражения Гейнатца. Если общественность востребовала свое наименование впервые в этот период, мы смеем допустить, что эта сфера сформировалась и приняла свои функции ... именно тогда; она принадлежит специфически к "гражданскому обществу", которое к тому времени устанавливается по собственным законам как область товарного обращения и общественной работы. Все же о том, что было "общественным", и том, что было необщественным, "частным", речь идет уже задолго до этого. Речь идет о категориях греческого происхождения, которые перешли к нам с печатью древне-римского влияния. В образованном греческом городегосударстве сфера полиса, которая есть общая (koine) для свободных граждан, строго отделена от сферы дома (Oikos), которая принадлежит каждому в отдельности (idia). Общественная жизнь, bios politikos, разыгрывается на рыночной площади, агоре, но не связана локально: общественность конституируется в беседе (lexis), которая может также принимать форму совещания и суда, впрочем как и в совместном действии (praxis), будь то ведение войны или состязательные игры. (К законодательству часто приглашаются иностранцы; оно не принадлежит собственно к общественным задачам.) Политический порядок покоится как известно на рабском хозяйстве в патримониальной форме. Граждане освобождены разумеется от производственного работы; но участие в общественной жизни зависит от их частной автономии как домохозяев; Частная сфера связана с домом не только по названию (греческому); движимое богатство и обладание рабочей силой являются (S.16) замещением для власти над домашним хозяйством и семьей столь же мало, как и , наоборот, бедность и отсутствующие рабы сами по 16

себе уже как бы являлись препятствием для доступа в полис - изгнание, отчуждение и разрушение дома было одним и тем же. Таким образом положение в полисе базируется на положении главы дома (Oikodespoten). Под покровом господства осуществляется воспроизводство жизни, труд рабов, служба женщин, свершается рождение и смерть; царство необходимости и преходящего (Vergaenglichkeit) остается погруженной в тень частной сферы. В противоположность ему общественность, в самосознании греков, выделяется как царство свободы и постоянства. В свете общественности проявляется только то, что есть, все открывается всем. Вещи входят в разговор в беседе граждан друг с другом и обретают свой облик (Gestalt); в споре равных между собой выделяются лучшие (tun sich ... hervor) и приобретают свою сущность - бессмертие славы. Подобно тому как в пределах дома (Oikos) стыдливо (schamhaft) упрятаны житейская нужда и удовлетворение (Erhaltung) жизненных потребностей (Lebensnotwendigkeiten), точно так же полис предлагает свободное поле для почетного отличения: хотя граждане обращаются друг с другом как равные с равными (homoioi), но каждый стремиться выделиться (hervorzustechen arsitoiein). Добродетели, каталог которых кодифицировал Аристотель, оказываются пригодными только в общественности, находят свое признание там. Эта модель эллинистической общественности, как она нам оставлена в наследство, ..., разделяет, начиная с Ренессанса и вплоть до наших дней, со всем так называемым классическим, своеобразно нормативную способность. Не лежащая в ее основе общественная формация, а сам идеологический образец обеспечил ей продолжительное существование в течение веков, в том числе и духовно-историческое. Прежде всего, пройдя через все Средневековье, категории общественного и частного были традированы в определениях римского права, а общественность - в качестве res publica. Эффективное в правово-техническом отношении применение они находят опять вместе с возникновением современного государства (S.17) и соответствующей, отделенной от него, сферой гражданского общества. Они служат политическому самопониманию так же, как и правовому институционализированию в специфическом смысле гражданской общественности. Между тем их общественные основы, по крайней мере в течение последнего столетия, все же опять постигнуты в упразднении; тенденции распада общественности нераспознаваемы: в то время как ее сферы все более расширяются, ее функция становится все более слабой. Однако общественность как и прежде является организационным принципом нашего политического порядка. Она явно есть нечто большее и иное, нежели обрывки (Fetzen) либеральной идеологии, которые социальная демократия могла бы сбросить безболезненно. Если удастся понять исторически в его структурах комплекс, который мы сегодня, довольно путано, подводим (subsumieren) под название "общественность", то мы имеем право надеяться, помимо социологического прояснения понятия, на систематическое постижение нашего собственного общества, исходя из одной из центральных 17

ее категорий. §2. К типу репрезентативной общественности Хотя в эпоху европейского Средневековья римско-правовое противопоставление общественного (publicus) и частного (privatus) и было в ходу, но все же оно не было обязательным. Как раз неуклюжая попытка применения к правовым отношениям феодального помещичьего и ленного землевладения невольно дает свидетельство того, что не существовала противоположность между общественностью и частной сферой по античной (или современной) модели. Однако и здесь экономическая организация общественного труда превращает дом господина (сеньора) в центр всех отношений господства; все же положение господина дома (владельца поместья - Hausherm) в процессе производства нельзя сравнивать с «частными» распорядительными правами ойкодеспота или отца семьи (pater familias). Помещичье землевладение (и выведенное (S.18) из него ленное землевладение) можно было еще из-за совокупности всех специфических прав господства понимать в качестве юрисдикции (jurisdictio); оно не удовлетворяет (соответствует) противоположности частного распоряжения (dominium) общественной автономии (imperium). Существуют "высочества" низкого и высокого порядка, низкие и высокие "привилегированности", но никакого фиксированного в частно-правовом порядке статуса, из которого частные лица могли выступать, так сказать, в общественность. Полностью сформировавшееся в позднем Средневековье в Германии помещичье землевладение становится частным владением землей только в 18 веке в ходе освобождения крестьян и и отчуждения земли (Grundbelastung). Домашняя власть не является частным господством, будь то в смысле классического гражданского права, или же современного гражданского права. Если категории последнего перенести на общественные отношения, которые не предоставляют никакого основания для разделения общественной и частной сфер, то возникают трудности: "Если мы понимаем землю как сферу общественного, то дома (в поместье) и в случае осуществляемой феодалом власти мы имеем дело, собственно говоря, с общественной властью второго порядка, которая является, конечно, частной с учетом вышестоящей власти земли, но все же в ином смысле, чем это имеет место при современном порядке частного права. Таким образом, что >частные< и >общественные< права (полномочия) сплавились в неразделимое единство так, что и те, и другие являются следствием из единой власти, что они придерживаются земли и почвы и могут рассматриваться как благоприобретенные частные права [6]." Правда из старогерманской правовой традиции с ее "общинным" ("gemeinlich") и "отдельным" ("sunderlich") "общим" ("соmmоn") и "частным" ("particular") известен определенный аналог (Entsprechung) классических "публичного" ("publicus") и "частного" ("privatus"). Эта противоположность 18

относится к элементам товарищества, насколько последние утвердили себя при феодальных производственных отношениях. Альменде (Die Allmende) это общественное, публика; колодец, рыночная площадь доступны для общего пользования, являются общественными местами (loci communes), публичными местами (loci publici). Этому "общему", от которого историкоязыковым образом (S.19) восходит линия к общему или общественному благу (gemeinen oder oeffentlichen Wohl, common wealth, public wealth), противостоит "особенное". Это - обособленное (Abgesonderte) в значении частного (des Privaten), которому мы следуем еще и сегодня при отождествлении особых интересов с частными. Но, с другой стороны, в рамках феодальной конституции особенное относилось также и к тому, кто был наделен особыми правами, иммунитетами и привилегиями; в этом отношении особенное, высвобождение вообще, является ядром землевладения и тем самым «общественного». Связь между германскоправовыми и римско-правовыми категориями оборачивается по мере того, как последние абсорбируются феодализмом - публичный человек (common man) есть уже частный человек (private man). Об этом отношении напоминает употребление выражения общий солдат (common soldier) в смысле частный солдат (private soldier) - общий человек без звания, без такой особенности, как власть повелевать, которое в данном случае интерпретируется как «общественное». В средневековых источниках «господское» употребляется как синоним «публичного» ("publicus"); выступить публично (publicare) означает претендовать на статус господина. В амбивалентности значения «общего» ("gemein", common) в качестве совместного (gemeinsam), то есть доступного (общественно) всем, и общего, то есть исключенного из особого, а именно господского, права, - вообще (общественного) ранга - по сей день отражается интеграция элементов товарищеской организации в базирующейся на земельном владении общественной структуре. Для феодального общества позднего (hohen) Средневековья общественность не дает обнаруживать (nachweisen) себя социологически, то есть при помощи институциональных критериев, в качестве самостоятельной, обособленной от частной сферы. Однако атрибуты господства - например, княжеская печать, - не случайно именуются общественными; не случайно английский король наслаждается "publicness" («публичностью») - существует именно общественная репрезентация господства. Эта репрезентативная общественность конституируется не как общественная сфера, не как сфера общественности, скорее она есть, если позволительно (S.20) применение термина, нечто вроде статусного признака. Статус землевладельца (Grundherm), на какой бы то ни было ступени (auf welcher Stufe auch immer), сам по себе является нейтральным по отношению критериям «общественный», «частный»; но его владетель репрезентирует его публично: он показывает себя, представляет себя как воплощение вечно (wie immer) «более высокой» власти. (S.24) Масштабные тенденции, которые реализуются до конца 18-го века, известны. Феодальные власти, церковь, княжество и господское 19

сословие, на которых держится (sich haftet) репрезентативная общественность, разъединяются в процессе поляризации; в конечном итоге они распадаются на частные элементы, (S.25) с одной стороны, и на общественные, с другой. Положение церкви меняется в связи с Реформацией; связь с божественным авторитетом, который представляется, становится частным делом. Так называемая религиозная свобода исторически обеспечивает первую сферу частной автономии; сама церковь продолжает существовать как публично-правовое воплощение (Koerperschaft) наряду с другими. - Соответствующая поляризация княжеской власти очевидным образом характеризуется в первую очередь отделением общественного бюджета от частного домашнего хозяйства (Hausgut) землевладельца (Landesherrn). Вместе с бюрократией и военными (частично также и с судопроизводством) институты публичной власти объективируются по отношению к все более и более приватизируемым сферам двора. . Наконец, господско-сословные элементы развиваются из сословий в органы публичной власти, в парламент (и частично в судопроизводство); профессионально-сословные элементы, насколько (soweit) уже встроены (angelegt sind) в городские корпорации и в определенные земельносословные дифференциации, развиваются в сферу «гражданского общества», которое в качестве подлинной сферы частной автономии будет противостоять государству. (S.28) §3. К генезису гражданской (буржуазной) общественности Вместе с ранним финансовым и торговым капитализмом, который с 13го века распространяется из северо-итальянских городов также и в западную и северную Европу, ... образуются элементы нового общественного порядка; однако вначале они еще без усилий интегрируются старым порядком господства. ... Ранний капитализм консервативен - не только по так живо описанному Зомбартом хозяйственному образу мыслей, по типу носящей отпечаток добропорядочного занятия деловой практики, но также и политически. Поскольку он живет плодами ... старого способа производства, не преобразовывая его, то его черты остаются амбивалентными: этот капитализм, с одной стороны, стабилизирует сословные отношения господства и, с другой стороны, высвобождает (setzt ... frei) те элементы, в которых растворятся со временем последние. Мы имеем в виду элементы новой связи обращения: обращения товаров и новостей, которое создает раннекапиталистическая дальняя торговля. Конечно, города с самого своего основания распоряжаются местными рынками. Поэтому последние остаются строго регламентированными в руках гильдий и цехов, инструментами скорее господства (S.29) над ближайшим окружением, нежели инструментом свободного товарного обращения между городом и селом. Вместе с дальней торговлей, для которой ... город был всего лишь (nur mehr) базой операций, возникают рынки иного рода. Они 20

консолидируются в периодические ярмарки и вскоре, вместе с развитием финансово-капиталистических техник, учреждаются ... как биржи. Это основанное на обмене обращение развивается по правилам, которые конечно манипулируются также посредством политической власти; все же разворачивается широко раскинутая сеть экономических зависимостей, которые в принципе нельзя более подчинить базирующимся на формах закрытого домашнего хозяйства вертикальным отношениям зависимости господско-сословной системы. Правда политический порядок остается незатронутым новыми процессами, которые как таковые обходят существующие рамки, поскольку старый господский слой участвует в них только как потребитель; если он выделяет все большую часть собственных доходов (Eigenerzeugnisse) на предметы роскоши, ставшие доступными через дальнюю торговлю, то из-за этого старое производство, и тем самым базис его господства, еще не попадают в зависимость от нового капитала. Точно так же обстоит дело и с обращением новостей, которое разворачивается на путях товарного обращения. Ориентированная на рынок купеческая калькуляция вместе с распространением торговли нуждалась в более частой и точной информации о пространственно отдаленных событиях. Поэтому с 14-го века старое купеческое обращение писем перестраивается в дело профессионально-сословной системы корреспонденции. (S.30) Подобно тому, ... как о «почте» речь может идти, если регулярная возможность транспортировки писем становится общедоступной публике, точно так же и пресса существует в строгом смысле только тогда, когда регулярная корреспонденция становится общественной, то есть общедоступной публике. (S.42) Гражданскую общественность можно определить прежде всего как сферу собранных в публику частных лиц; последние требуют немедленно административно регламентируемой общественности, противостоящей самой публичной власти, чтобы спорить с ней по поводу общих правил обращения в принципиально приватизированной, но общественно релевантной сфере товарного обращения и общественного труда. Собственно и исторически среда этого политического спора - общественное размышление - не имеет примера. (S.112) Самопонимание функции гражданской общественности кристаллизуется в топосе «общественного мнения». (...) Для нашего случая все же важнее другое значения мнения (opinion), a именно «репутация», слава, авторитет, то, что представляется в мнении другого. Opinion в смысле негарантированного мнения, истинность которого все еще должна была бы подлежать доказательству, соединяется с opinion множества в смысле по существу (im Kern) авторитета. Слово при этом так сильно обременено тонально в значении коллективного мнения, что все признаки, которые указывают на его общественный характер, становятся излишними как плеоназмы. (S.172) Гражданская общественность разворачивается в поле напряжения между государством и обществом, но так, что сама она остается частью частной сферы. Принципиальное разделение этих обеих сфер, на 21

котором она основывается, означает в первую очередь лишь расплетение связанных в типе позднесредневековых форм господства моментов общественного воспроизводства и политичекой власти. Вместе с распространением рыночно-хозяйственных отношений возникает сфера «социального», которая прорывает рамки земельно-сословного господства и вынуждает к формам административного управления. (S. 250) §22. Произведенная общественность и необщественное мнение: поведение населения на выборах Отношение присваивающих результаты (выборов - прим. сост.) к государству является в первую очередь не политическим участием, а общей притязательной позицией, которая ожидает обслуживания, без того, чтобы желать непосредственно осуществлять решения. Контакт с государством осуществляется в основном в пространстве и преддверии управления, он неполитичен и "полон претензий на нейтральность". В социальном государстве, которое прежде всего управляет, распределяет и обслуживает, "политические" интересы постоянно подчиняемых актам управления граждан редуцируются в первую очередь до профессионально увязанных претензий (требований). Свое эффективное представление они должны, разумеется, передать большим организациям. То, что, как кажется, сверх этого остается за инициативой собственно вотума, берется в управление партиями для организованных в виде голосования выборов. (S. 250-251). Насколько политическая общественность, как сфера продолжительного участия в относящемся к публичной власти обсуждении, разложилась, измеряется по той степени, в которой настоящей публицистической задачей партии стало то, чтобы вообще только периодически производить нечто подобное общественности. В рамках институционально гарантированной общественности выборные кампании больше не возникают из и так уже поддерживаемого спора мнений. Все же демократическая аранжировка парламентских выборов как и прежде считается с либеральными фикциями гражданской общественности. Ожидания поведения, которые и сегодня еще нормативно определяют гражданскую роль избирателей, являются социально-психологическим отражением тех отношений, в рамках которых некогда публика размышляющих частных лиц переняла критические и законодательные функции. От избирателя ожидают, что он, обладая в определенной степени способностями к суждению и знаниям, заинтересованно участвует в публичных дискуссиях, чтобы - в рациональной форме и с ориентацией на общий интерес - помочь найти правильное и правое как обязательный масштаб для политического действия. В статье о демократической теории и общественном мнении Берельсон перечисляет моменты "структуры личности" избирателя: обладание стабильными политическими принципами и моральными нормами; способность к точному наблюдению; вовлечение в 22

коммуникацию и дискуссию; рациональное поведение; учет интересов сообщества. Социологические конституенции политически функционирующей общественности сведены здесь к психологическим характеристикам. Если все же сегодня масса имеющего право голоса (S.251) населения - пусть даже измеренная на таких внешних критериях, как степень их политического интереса, их информированность, их политическая инициатива и активность, их участие в дискуссиях - так мало удовлетворяет демократическому образцу поведения, как это подтверждается многочисленными эмпирическими исследованиями, то тогда такое отклонение может быть понято только (S. 251-252) социологически в связи со структурным и функциональным изменением самой общественности. Прежде всего кажется сохранившейся отдаленная связь между публикой избирателей в социально-государственных массовых демократиях, с одной стороны, и публикой частных лиц в буржуазном правовом государстве 19-го века -с другой. Голосование, по идее, было лишь заключительным актом продолжительного, общественно проводимого спора аргумента и контраргумента; право участия в нем имели те, кто и без того был допущен в общественность: частные лица, то есть преимущественно главы семей из городских буржуазных слоев, которые обладали собственностью и достаточным уровнем школьного образования. Этот социальный состав тогда вообще только обладавшей правом голоса публики находит свой отзвук в составе той наиболее активной части в общем обладающего правом голоса населения, которое пользуется своим правом на выбор: мужчины, как правило, выбирают чаще, чем женщины, состоящие в браке чаще, чем холостые, члены более высоких статусных групп, имеющие более высокие доходы или более высокий уровень образования чаще, чем члены более низких социальных слоев. При этом следует далее заметить, что предприниматели, члены занимающегося промыслом среднего сословия участвуют в выборах в относительно большом количестве; тот факт, что участие в выборах у возрастной группы между 35 и 55 годами наивысшее, позволяет вообще сделать предположение о сильном влиянии не только вида профессиональной деятельности (как у наследников буржуазных частных лиц), но и принципиально о профессиональном переплетении в отношениях общественного труда. Участие в общественном размышлении кажется сегодня еще находящим отзвук также и в том, что члены частных объединений в большем объеме пользуются своим правом на выбор, чем неорганизованные граждане. Такие (S. 252-253) законсервированные в выборном поведении населения черты либеральной общественности, можно также наблюдать в потоке политической коммуникации, который исследовали Катц и Лазарефельд. В отличие от скорее горизонтального, характерного для социальных слоев распространения моды, от потребительских привычек вообще, поток политических мнений течет скорее вертикально, от более высоких статусных групп к соответственно более низким - "лидерам мнения в публичных делах" являются обычно состоятельные и образованные. 23

Они занимают более лучшую общественную позицию, чем подвергающиеся их влиянию группы. С другой стороны, можно было утверждать, что эти политически заинтересованные, информированные и активные ядровые слои публики сами меньше всего склоняются к тому, серьезным образом делать предметом дискуссии свои собственные воззрения. Как раз у носителей двуступенчатого, опосредованного через лидеров мнения процесса коммуникации раз принятое (усвоенное angenomene) мнении чаще всего затвердевает до привычной неподвижности (habitueller Starre). Обладающие общественным потенциалом мнения не дорастают до общественного мнения без коммуникационного потока размышляющей публики. Хорошо подтвержденный факт состоит в том, что те лица, которые, будучи относительно лучше обученными, относительно чаще принимают участие в дискуссиях и склоняются к тому, чтобы без излишеств взаимно подтверждать свои представления и, во всяком случае, влиять на колеблющихся и на слабо участвующих, - также показывает, как мало они содействуют процессу общественного мнения. К тому же политические дискуссии ограничиваются ингруппами (Ingroups) - семьей, кругом друзей, соседями, которые и без того создают однородный климат мнений. С другой стороны, флуктуирующие от одной партии к другой избиратели рекрутируются преимущественно из большого резервуара менее заинтересованных, менее информированных и апатичных граждан в той мере, в какой они вообще не ведут себя индифферентно и не игнорируют выборы. Таким образом, как правило именно те, кто в силу своей диспозиции самым решительным образом избегают сформировавшегося через дискуссию общественного мнения, чаще всего (S. 253-254) позволяют еще воздействовать на свои взгляды, - но теперь со стороны демонстративно и манипулятивно произведенной общественности организаторов выборов. Распад связи публики избирателей как публики выражается в своеобразной иммобилизации преобладающей части корпуса избирателей. Конечно, к составу избирателей (Wahlerstamm) той или иной партии принадлежат две совершенно различные группы. На одной стороне стоит небольшое меньшинство все еще с правом называющихся "активными" граждан, будь то членов партий или общественных организаций, будь то неорганизованные, но хорошо обученные и прочно участвующие, но главным образом также и влиятельных в качестве лидеров мнения граждан. На другой стороне им, конечно, противостоит большинство уже определившихся (festgelegten) в своих решениях граждан, мимо которых видимо бесследно проносится поток ежедневных политических споров. Это фиксация частично проистекает из оправданного, но стереотипно отшлифованного (притертого) восприятия групповых интересов, частично из слоя культурных самоочевидностей, из глубоко укоренившихся позиций и предрассудков исторически преимущественно очень отдаленных, прошедших через поколение опытов. Различные возрастные группы руководствуются специфическими поколенческими опытами, различные 24

конфессиональные и этнические группы - своими соответствующими опытами, так что в формально одинаковые решения по выбору входят материально совершенно разнородные и часто конкурирующие волевые импульсы и суммируются в фиктивный консенсус тем скорее, как лишаются публичной коммуникации их недискутированные предпосылки. Между иммобилизованными группами стоят или колеблются неопределившиеся (nichtfestgelegte) группы избирателей, которые, согласно классификации Яновитца, состоят частично компромиссантов, частично из нейтрализованных, амбивалентных и апатичных лиц; в зависимости от того, насколько резко очерчены критерии, эти группы составляют порядок величины от четверти до половины всех имеющих право голоса. К ним (S. 255) принадлежат неизбиратели и так называемые периферийные слои избирателей, которые голосуют то за одну, то за другую партию и которые иногда не могут почти даже быть мобилизованными: неголосующие и меняющие предпочтения. Характеристика не-голосующих, как относительно хуже информированных и демократически относительно ненадежных групп, имеет силу, с определенными оговорками, так же для носителей флотирующего голоса: "независимые избиратели стремятся (склонны) быть теми, кто знает и ждут до последнего". Однако эти малоквалифицированные для участия в процессе общественного мнения имеющие право голоса лица являются целевой группой для менеджеров избирательных кампаний: каждая партия пытается настолько исчерпать резервуар "нерешившихся", насколько это возможно, но не путем просвещения, а через приспособление к неполитическому подкреплению потребления, которое в этом слое наиболее широко распространено. Яновитц с полным основанием спрашивает о том, "не представляют ли собой эти усилия, которые сильно опираются на масс-медиа и другие содействующие инструменты, злоупотребления ограниченными ресурсами". Во всяком случае избирательная кампания отражается на других группах избирателей. Так, связь участия в выборах с ориентацией на программные цели намного слабее, чем с предлагаемым в эффективной избирательной кампании имиджем ведущих кандидатов. Осуществляемая согласно периодичности выборов новоинсценировка политической общественности мирится именно с состоянием (образом Gestalt), который изначально обнаруживается как форма распада гражданской общественности. Прежде всего изготавливаемая и распространяемая средствами массовой информации интеграционная культура, хотя и не политическая по смыслу, сама представляет политическую идеологию; политическая программа, вообще любое демонстративное выражение, не может вступать с нею в какую бы то ни было конкуренцию, а должна пытаться согласоваться с ней. Уже десятилетия назад диагностированный Манхеймом распад политических идеологий представляет собой, видимо, только одну сторону процесса, со ссылкой на которую Раймон Арон говорит о конце идеологии; на другой стороне идеология выстраивается (S. 255-256) в личине так называемой потребительской культуры и выполняет как бы на более глубоком уровне 25

сознания свою старую функцию, а именно принуждение к конформности с существующими отношениями. Это ложное сознание состоит больше, подобно политическим идеологиям 19-го века, не из внутренне согласованной связи представлений, а из связи способов поведения; как система управляемых другими потребительских привычек оно принимает трагический облик. То, что в нем остается сознанием, есть псевдореалистическое отражение существующего на его поверхности: "Если бы захотели выразить кратко в одном предложении, к чему собственно сводится (hinauslaeuft) идеология массовой культуры, то ее нужно было бы представить как пародию на предложение >Будь тем, кто ты естьтолько лишь < мнения, которые, быть может, 26

приятны и интересны, но больше не имеют веса частичной или даже полной преданности политическому действию." Дезинтеграция корпуса избирателей становится очевидной на том, что пресса и радио, "будучи используемыми обычным образом", остаются столь же хорошими, сколь и неэффективными; в рамках произведенной общественности средства массовой информации годятся только как носители агитации. Партии обращаются непосредственно к "народу", фактически к тому меньшинству, для состояния сознания которого демоскопы разработали усредненный словарный запас в 500 слов. Вместе с прессой свое значение теряет и второй классический инструмент формирования воли: партийное собрание. Между тем известно, что "будучи использованным обычным образом", оно может служить в лучшем случае для выдачи лозунгов небольшому кругу и без того верных сторонников. Отныне собрания также годятся только в качестве агитационных мероприятий, на которых присутствующие, если это потребуется, могут соучаствовать в качестве бесчисленных статистов в телевизионной передаче. (S.258) В манипулируемой общетсвенности вместо общественного мнения привычной становится готовое к аккламации согласие, климат мнения. Манипулятивным является в первую очередь социальнопсихологическое исчисление предложений, которые адресованы неосознанным наклонностям и вызывают предсказуемые реакции без того, чтобы суметь, с другой стороны, не обязать каким-либо образом тех, кто обеспечивает себе плебисцитарную поддержку (Zustimmung): управляемые по тщательно заученным «психологическим параметрам» и экспериментально испытанные обращения должны в тем большей мере утрачивать связь с программными политическими предложениями или даже предметными аргументами, чем лучше они должны действовать в качестве символов идентификации. Их смысл исчерпывается пробуждением к жизни того рода популярности, «которая сегодня в массовом обществе замещает непосредственное отношение индивида к политике». Поэтому центральную роль играет презентация вождя или гарнитура лидерства; они также нуждаются в изготовлении и упаковке по рыночным меркам. Для правительства индекс популярности является масштабом того, насколько широко оно взяло под контроль необщественное мнение населения или как много оно должно добавить к своему гарнитуру лидерства, публичности, преобразуемой в популярность. Популярность как таковая не идентична с публичностью, но без последней не может долго поддерживаться: ободрение, которое она означает, является зависимой переменной периодически производимой общественности, хотя ни в коем случае не зависящей от последней. Правительственные партии не без основания заботятся о том, чтобы утверждать себя в избирательной кампании, чтобы создавать объективные поводы, поводы для публичности в виде настоящих уступок ожиданиям населения - например, через понижение потребительских налогов на средства массового пользования, что является публицистически особенно продуктивным мероприятием. Чтобы - как всегда манипулятивно - подкреп27

лять научно анализированные мотивы потребителей, иногда, в качестве точки кристаллизации желаемой публичности, необходимы также мероприятия, которые удовлетворяют реальные потребности. В этом отношении сама манипуляция изобретательнейшей (S.258-259) избирательной кампанией имеет, если хотите, свои естественные границы. Но из этого не должно уже делаться обратное заключение о том, «что чем лучше известны мотивы избирателей, тем продолжительнее якобы >правительство< >манипулируется< народом.» Конечно, публицистическое «использование на полную мощность» данных мотивов должно также соглашаться с этим; причем в зависимости от обстоятельств может оказаться необходимым создание поводов публичности в форме обязательств, которые удовлетворяют реальные потребности избирателей. Чем уже «естественные» границы манипуляции, тем сильнее принуждение к тому, чтобы не только пользоваться научно анализированными мотивами, но также чтобы удовлетворять их. Невозможно еще составить однозначное представление об этом. Разве только, если мы гипотетически предположим случай, что при очень узко проведенной границе манипуляции процедура аккламации в рамках периодически организуемой общественности широко гарантировала бы готовность правительства к последствиям по отношению к необщественному мнению. Только тогда условия демократического формирования мнения и воли не были бы выполнены. Так как сделанные для агитационно-психологических целей предложения, какими бы объективными по своим целям они ни были, не будут опосредованы волей и сознанием (и даже подсознанием) субъектов. Этот способ формирования воли годился бы скорее для просвещенного абсолютизма социально-государственного режима начальственности (Obrigkeitsregimes), нежели для социального и демократического правового государства: «Все для народа, ничего посредством народа» - это не случайное высказывание короля Пруссии Фридриха II. Строго говоря, при такой процедуре вовсе не гарантировалось бы «благосостояние». Так как косвенно действующее не-общественное мнение лишено, кроме признака автономии, также и признака рациональности как таковой. Удовлетворение достоверно устанавливаемых мотивов самых широких слоев не содержит в себе никакой гарантии того, что оно как бы соответствует их интересам. Общественность, согласно ее собственной идее, является принципом демократии не потому, что в ней принципиально каждый (S.260) с равными шансами реализовать свои наклонности, желания и взгляды - мнения (opinions); она должна была осуществляться лишь в той мере, в какой эти личные мнения могли сформироваться в общественное мнение в размышлениях публики. Гарантию всеобщей доступности понимали вообще как предпосылку гарантии истинности для всегда обязанной законам логики речи и противоречи.

28

4. Труд и интеракция Труд и интеракция Заметки к гегелевской йенской "Философии духа" (S.9) В 1803/04 и в 1805/06 гг. Гегель читал в Йене лекции о философии природы и философии духа. "Философия духа" опирается на фрагментарно разработанную "Систему нравственности". Эти произведения Гегеля еще испытывают влияние изучения политической экономии, которое Гегель предпринял в то время. На это постоянно указывало марксистское исследование Гегеля. Все же особое систематическое положение йенской "Философии духа" до сих пор не принималось должным образом во внимание. .. .Я хотел бы выдвинуть тезис, согласно которому Гегель в обеих йенских лекциях положил в основу процесса образования духа своеобразную, позже проигнорированную, (preisgegebene) систематику. Категории речи, инструмента и семьи характеризуют три равноценных образца диалектических отношений - основанное на взаимности символическое представление, процесс труда и интеракция - (S.10) каждый по своему, опосредуют отношения между субъектом и объектом. Соответственно, диалектика речи, труда и нравственного отношения развернута как особая фигура опосредования; речь пока идет не о ступенях, которые конструировались бы по одинаковым логическим формам, а о различных формах самой конструкции. Радикальная версия моего тезиса звучала бы так: не дух в абсолютном движении рефлексии самого себя выражается среди прочего также и в речи, труде и нравственном отношении, а только диалектическая связь речевой символизации, труда и интеракции определяет понятие духа. Этому как бы противоречит систематическое место названных категорий; они вообще выступают не в логике, а в реальной философии. С другой стороны, диалектические отношения при этом так явно остаются во власти основных образцов разнородного опыта, что логические формы отклоняются (abweichen - отличаются) друг от друга в соответствии с той материальной связью, из которой они выделены: овнешнение и отчуждение, усвоение и уничтожение вытекают (weisen ... auseinander) еще друг из друга. В йенских лекциях все же намечена тенденция, согласно которой только три диалектических образца существующего сознания совместно просвечивают дух в его структуре. (S.11) Во введении к субъективной логике Гегель напоминает о том понятии Я, в котором заключен его основной опыт диалектики: "Я ... есть прежде всего это чистое, само к себе относящееся единство, и это не непосредственно, а так, что оно абстрагируется от всей определенности и содержания, и возвращается к свободе неограниченного равенства с самим собой. Так оно есть Всеобщность; единство, которое является единством с собой только через то негативное поведение, которое проявляется как абстрагирование, и через это в растворенном (aufgeloest) виде содержит в себе всю определенность. Во-вторых, в качестве относящейся к самой себе 29

негативности Я является абсолютной определенностью, которая противопоставляет себя Другому и исключает его, то есть индивидуальной личностью. Та абсолютная Всеобщность, которая столь же непосредственно является абсолютным Оедини-чиванием (Vereinzelung), а также в-себе- и длясебя-бытие, которое просто является положенным бытием и является этим всебе- и для-себя-бытием только через единство с положенным бытием, (S.I 2) составляет в том числе (ebenso) природу Я как понятия; нельзя понять Одно (Eine) и Другое, если оба данных момента не схватываются одновременно в их абстракции и в их совершенном единстве." Гегель начинает (исходит nimmt semen Ausgang) с того понятия Я, которое Кант разрабатывал под названием изначально-синтетического единства апперцепции. Здесь Я представлено как "чистое, к себе самому относящееся единство", как "Я мыслю", которое должно уметь сопровождать мои представления. Это понятие артикулирует основополагающий опыт философии рефлексии: именно опыт Я-тождества (Ich-Identitaet) в саморефлексии, то есть самоопыт познающего субъекта, который абстрагируется от всех возможных предметов мира и относится к самому себе как к единственному предмету. Субъективность Я определена как рефлексия - это отношение знающего себя субъекта к самому себе. В ней производится единство субъекта как самосознание. Этот опыт саморефлексии Кант интерпретирует при предпосылках своей теории познания: изначальную апперцепцию, которая должна гарантировать единство трансцендентального сознания, он очищает от эмпирического. Фихте осуществляет дальнейшую рефлексию саморефлексии до ее деления на сферы, для обоснования которых она должна служить, и упирается в проблему обоснования, а именно конечного обоснования Я. При этом он следует диалектике отношения Я и Другого внутри субъективности самознания (Sich-Wissens). Гегель, напротив, предается (S.13) диалектике Я и Другого в рамках интерсубъективности духа, в которых Я коммуницирует не с собой как со своим Другим, а Я коммуницирует с другим Я как с Другим. Диалектика "Наукоучения" 1794 года, которая в ней высказана, состоящая в том, что Я просто полагает самое себя, остается связанной с уединенной саморефлексией (einsamen Reflexion): в качестве теории самосознания она дает ответ на апории того отношения, в котором Я конституируется тем, что оно знает себя вместе с самоидентифицированным Другим. Гегелевская диалектика самосознания перешагивает отношение уединенной рефлексии в пользу комплементарного отношения познающих себя индивидов. Опыт самосознания более не имеет силы в качестве изначального. Для Гегеля он скорее следует из опыта интеракции, в котором я учусь видеть себя глазами другого. Сознание моей самости (моего собственного опыта - meiner selbst) является дериватом ограничения перспектив. Только на основе взаимного признания образуется самосознание, которое должно быть утверждено (festgemacht sein muss) на отражении меня в сознании другого. Поэтому Гегель не может ответить на вопрос о происхождении тождества Я подобно Фихте с помощью обоснования возвращающегося к себе самосознания, а 30

может это только с помощью Теории Духа. В таком случае дух является не фундаментом, который лежит в основе субъективности Самого (der Subjektivitaet des Selbst zugrunde liegt) в процессе самосознания, а есть медиум (посредник, среда), в котором Я коммуницирует с другим Я и из которого, как из абсолюного опосредования, оба впервые взаимно становятся (sich erst bilden) субъектами. Сознание существует как средний термин, в котором субъекты встречаются так, что они, не встречаясь, не могли бы иметь место как субъекты. (S.14) Кантовское трансцендентальное единство самосознания как бы только углубляется Фихте; абстрактное единство синтеза упраздняется (loest sich ... auf) в изначальном действии, которое производит единство противоположностей Я и Другого, в качестве которого Я знает себя. Гегель, в противоположность этому, придерживается кантовского пустого тождества Я; но он низводит это Я до некоего момента тем, что подводит его под категорию всеобщего. Я как самосознание есть всеобщее, поскольку оно есть абстрактное Я, а именно вышедшее из абстракции от всех содержаний, которые даны познающему или представляющему субъекту. Я, которое сохраняет в качестве идентичного, должно абстрагироваться от череды (Folge) внутренних состояний и переживаний таким же способом, как и от многообразия внешних объектов. Всеобщность абстрактного Я проявляется в том, что через эту категорию все возможные субъекты, то есть каждый, кто говорит себе Я, определены в качестве индивидуума. Но, с другой стороны, такая же категория Я является также руководством к тому, чтобы соответственно мыслить определенный субъект тем, что Я говорит себе, утверждает себя в качестве неотчуждаемо индивидуального и неповторимого (одноразового einmaliges). Итак, тождество Я подразумевает не только (ту) абстрактную всеобщность самосознания вообще, но одновременно категорию единичности. Я является индивидуальностью не только в смысле повторяемого отождествления некоторого Diesda в задаваемых (angebbaren) координатах, но и в смысле имени собственного, которое подразумевает просто индивидуированное. Я как категория единичности исключает редукцию к конечному множеству элементов, например, к известному на сегодняшний день множеству элементарных составных частей первосубстанции (Erbsubstanz). В то время как Фихте понимает понятие Я как тождество Я и Не-Я, Гегель с самого начала определяет его как (S.15) как тождество общего и единичного. Я - общее и единичное в одном. Дух есть диалектическое развертывание этого единства - именно нравственная тотальность. Гегель выбирает термин не произвольно, поскольку "дух", который мы знаем как дух народа, дух эпохи, дух человечества, всегда уже выходит за пределы единичного самосознания. Я как тождество общего и единичного определяется только из единства духа, который образует (zusammenschliesst) тождество Я с Другим, который вовсе не тождественен с Я. Дух есть коммуникация единичного в среде всеобщего, которое ведет себя как грамматика языка к говорящему или система имеющих силу норм к 31

действующему индивиду и не подчеркивает момент всеобщности против единичности, а способствует их своеобразной связи. В среде этого всеобщего, которое Гегель поэтому называл конкретным, единичные могут отождествляться друг к другу и все же одновременно сохранять себя по отношению друг к другу как не-тождественные. Первоначальное воззрение Гегеля состоит в том, что Я как самосознание может быть постигнуто только тогда, когда оно является духом, то есть когда оно переходит от субъективности к объективности всеобщего, в которой на основе взаимности объединены знающие себя нетождественными сбуъективности. Поскольку Я является тождеством всеобщего и единичного в этом точно эксплицируемом смысле, то индивидуирование новорожденного, который в утробе матери в качестве доречевого живого существа является родовым образцом и биологически мог бы быть достаточно объяснен из комбинаций конечного множества элементов, предстает только как процесс социализации. При этом сама социализация не должна мыслиться как обобществление (S.16) данного индивида, она сама, скорее, производит (порождает - bringt... hervor) индивидуируемое. Нравственное отношение молодой Гегель прояснил (hat ... deutlich gemacht) на отношении любящих друг к другу: "В любви еще сохраняется (есть) раздельное, но более не как раздельное, а единое, и живое чувствует живое." Во второй лекции Гегель раскрывает любовь как познавание, которое узнает себя в другом. Из объединения различных реузльтирует знание, которое характеризовано "двойным смыслом": "Каждый подобен другому в том, в чем он противопоставлен ему. Его себя-отличение от другого есть его себя-уподобление ему, и оно есть познавание в нем же [...], так что оно превращает свою противоположность в подобие или знает последнее, как ему является Другое, как самого себя." Однако Гегель эксплицирует отношение Себя-познания-в-другом, от которого опять же зависит понятие Я как тождество общего и единичного, не непосредственно из отношений интерсубъективности, в которых гарантировано комплементарное совпадение противопоставленных друг другу субъектов. Скорее, он представляет любовь как результат движения, как уничтожение предшествующего (S.I 7) конфликта. Своеобразный смысл покоящегося на взаимном признании Ятождества раскрывается только при той точке зрения, что диалогическое объединение комплементарного объединения противопоставленных субъектов одновременно полагает отношение субъектов логики и жизненной практики. Это проявляется в диалектике нравственного отношения, которую Гегель разворачивает под названием борьба за признание. Она реконструирует подавление и возрождение диалоговой ситуации как таковой нравственного отношения. В этом движении, которое можно назвать только диалектическим, логические отношения искаженной принуждением (властью) коммуникации сами осуществляют практическую власть. Только результат этого движения уничтожает (tilgt) и производит естественность диалогического Себяпризнания-в-другом - любовь как уничтожение. Быть диалектичным означает не саму естественную интерсубъективность, а историю ее подавления и вос32

становления. Искажение диалогического отношения стоит под каузальностью отщепленных символов и опредмеченных, то есть лишенных связи коммуникации и впредь значимых и одновременно действующих только за спинами субъектов, логических связей. Молодой Гегель говорит о каузальности судьбы. Он демонстрирует ее в фрагменте о "Духе христианства" на примере наказания, которое ждет того, кто разрушает нравственную целостность. >Преступникпреступленияпонимаем< в каждом отдельном случае, к чему мы стремимся, когда проверяем истинность высказывания. "Я полагаю, что именно требование критерия истины заставило многих почувствовать невозможность ответа на вопрос "Что такое истина?". Но отсутствие критериев истины не делает понятие истины незначительным ни в коем случае, подобно тому, как отсутствие критерия здоровья не делает незначительным понятие здоровья. Больной человек будет стремиться к здоровью, даже если он не имеет никаких критериев для здоровья". Здесь Поппер пользуется герменевтическим принципом, состоящим в том, что мы еще до того, как можем понятийно определить единичные выражения и установить всеобщий масштаб, понимаем значение высказываний из контекста. Тот, кто близко знаком с процедурой герменевтики, не стал бы однако делать отсюда выводы, что мы имеем целью смысл таких выражений и предложений вообще без масштаба. Напротив, предпонимание, которое направляет интерпретацию перед всяким понятийным определением, в том числе и попперовскую интерпретацию истины, всегда уже неявно включает нормы. Обоснование этих предшествующих норм вовсе не исключено; напротив, отказ от дефиниции допускает постоянную самокорректуру расплывчатого предпонимания в процессе экспликации данных текстов. Интерпретация бросает обратный свет растущего понимания текста на масштабы, с помощью которых текст только лишь и открывается. Нормы и описания, которые они допускают при применении к текстам, стоят еще в диалектическом взаимоотношении. Точно (S.68) так же обстоит дело с корреспондентской теорией истины. Лишь понятийное определение масштабов и замещение критериев отделяют нормы о 59

описаний, которые (нормы - прим. состав. ) их (описания - прим. состав.) делают возможными; лишь они создают дедуктивную связь, которая исключает обратную корректуру масштабов при помощи измеренной вещи. Лишь теперь критическое обсуждение норм отрывается от их использования. Но нормы используются также уже имплицитно до того, как критическое обоснование на мета-теоретическом уровне (основании) отделяется от объектного уровня (основания) примененных норм. (S.77) В споре о ценностных суждениях М. Вебер занимал позицию, которая недвусмысленно предписывала социальным наукам задачу производства могущего быть технически использованным знания. Как и все строгие эмпири-ко-аналитические науки они должны также добывать информации, которые переводятся в технические рекомендации для целерационального выбора средств.

8. К логике социальных наук Дуализм наук о природе и наук о культуре (S.89) Открытая некогда неокантианством живая дискуссия о методологических различиях между науками о природе и науками о культуре сегодня забыта; проблемная ситуация, из-за которой она разгорелась, более не кажется актуальной. Сциентистское сознание старается скрыть глубокие различия, которые как и прежде существуют в методологических основаниях. Широко господствующее позитивистское самопонимание исследователей усвоило тезис о единстве реальных наук (Realwissenschaften): дуализм науки, который должен был быть обоснован, сокращается по масштабам позитивизма до различия в состояниях развития. Тем не менее стратегия, рекомендуемая едино-научной программой, привела к неоспоримым результатам. Помологические науки, которые формулируют и проверяют законы-гипотезы, распространяются уже широко за пределы теоретических естественных наук на сферы психологии и экономики, социологии и политики. С другой стороны, историко-герменевтические науки, которые усваивают и аналитически перерабатывают градированные смысловые содержания, в сохранности двигаются вперед по своему старому пути. Никакой признак не указывает серьезно на то, что их способы исследования могут быть полностью интегрированы в модель строгих опытных наук. Любое расписание лекций свидетельствует об этом расколе наук - несущественным он является только для учебников позитивистов. Продолжающийся дуализм, с которым мы в практике исследования миримся как с само собой разумеющимся, более не дискутируется в рамках логики исследования. Он не выносится на уровень теории науки, а просто находит свое (S.90) выражение в сосуществовании двух систем координат (Bezugssystems). В зависимости от типа исследований, к которым она 60

относится, теория науки принимала образ общей методологии опытных наук или общей герменевтики наук о духе и истории. Самое развитое состояние этой специфически ограниченной саморефлексии наук можно предварительно охарактеризовать через указание на исследования К.Р.Поппера и Г.Г.Гадамера. Обе - аналитическая теория науки и философская герменевтика - не считаются друг с другом, их дискуссии лишь изредка переступают границы терминологически и территориально обособленных сфер. Аналитики отсылают герменевтически работающие дисциплины вообще на периферию науки; герменевтики, напротив, причисляют номологические науки в целом к ограниченному пред пониманию. Сосуществование лишенной понимания аналитической теории науки и герменевтической рефлексии основ не задевает ни одну из партий в их укоренившемся самосознании. Случайные проекты по наведению мостов между ними остаются в пределах назидательного. Не было бы никаких оснований касаться закрытого комплекса социальных наук, если бы он вновь и вновь не приводил в определенной сфере к симптомам, требующим аналитического разрешения: в сферу социальных наук упираются и в ней переплетаются гетерогенные основания и цели. Конечно, современное состояние различных социально-научных дисциплин свидетельствует о запутывающей неравномерности развития; поэтому отсюда следует желание приписать невыясненные методологические вопросы и не (S.91) доведенные до конца споры смешению, которое может быть устранено логическим очищением и программой единой науки. Позитивистам не терпится создать tabula rasa. Согласно их постулатам из очищенного корпуса унаследованных социальных наук должна следовать общая и в принципе единая эмпирикоаналитическая наука о поведении, которая не отличалась по своей структуре от теоретических естественных наук. Конечно, основы тем самым заложены в психологии и социальной психологии. Экономические исследования - в той мере, в какой они не принадлежат к эконометрии, - руководствуются моделью нормативно-аналитической науки, которая гипотетически предполагает максимы действия. Социологические исследования придерживаются главным образом структурно-функциональной схемы теории действия, которое ни не редуцируется к наблюдаемому поведению, ни не реконструируется по образцу целерационального действия. Наконец, многие социологические и научно-политические исследования направлены исторически, не полагая вообще связи с общей теорией, все три теоретических начала могут, как я покажу, претендовать на относительное право. Они не следуют, как это допускает позитивизм, из полных недостатков и неясных методологических предпосылок; комплексные подходы (Ansaetze) можно еще без сожаления редуцировать к платформе общей науки о поведении. Лишь на первый взгляд речь идет о смешении, которое должно бы быть устранено путем чистых различении. Напротив, сформировавшиеся в социальных науках конкурирующие подходы состоят в связи, которая негативно производится через то, что аппарат общей теории 61

общества не поддается прояснению таким же образом, как и опредмеченные процессы природы. В то время как науки о природе и науки о духе могут жить индифферентно - скорее в спорном, чем в дружественном соседстве, социальные науки должны довести до конца раскол различных подходов под одной крышей; тут сама практика исследования (S.92) форсирует рефлексию отношения между аналитическими и герменевтическими способами исследования.

9. Понимание и социальное исследование (S.203) Понимание смысла становится проблематичным в методологическом отношении, если речь идет об освоении градированных содержаний значения: >смыслсмысл< социального поведения (поведения частей системы соответственно); он определяется на теоретическом уровне и не нуждается в том, чтобы сначала быть понятым и эксплицированным (S. 204) на уровне данных. -Пока социальные науки действуют эмпирикоаналитически, понимание смысла не может быть формализовано таким образом. Если они ориентируются по модели наук о поведении, то проблематика понимания смысла разрешается тем, что данные ограничены наблюдаемыми событиями. Хотя бихевиоризму и не удается, как мы показали, полное исключение (Suspendierung) смысла и смыс-лопонимания, но радикальное ограничение языкового горизонта до небольшого количества элементарных и хорошо операционализированных значений (удовлетворение потребности, вознаграждение, наказание) даже не нуждается в том, чтобы требуемое было тематизировано. - В той мере, в какой эмпирикоаналитические науки о поведении (Handlungswissenschaften) не мирятся с бихевиористским ограничением своей объектной области, их теории относятся к объективно смысловым связям субъективно осмысленных 62

действий. Из этого следует функционалистский подход к образованию теории. В этих рамках впредь возможно не элиминирование проблематики понимания смысла, а, пожалуй, оттеснение ее к нерефлексированным исходным ступеням, примером чего служит парсонсовский тезис об универсализме ценностей. Со времен Дильтея мы привыкли к тому, чтобы видеть специфическое наук о духе в том, что познающий субъект ориентируется на объектную область, которая сама состоит из структур субъективности. С опорой на (In Anknuepfung) идеалистические традиции это положение субъекта и объекта может быть истолковано так, как если бы в своих объективациях дух встретился с самим собой. Такое воззрение представляет еще Коллингвуд: историки и филологи должны иметь дело не с объективной взаимосвязью событий, а с символической взаимосвязью духа, который выражает себя в них. Рефлексия того, что делают герменевтические науки, должна быть поэтому прояснена предварительно, как должны бы мыслиться и процесс образования вообще, в котором объективируется духовное, и комплементарно акт понимания, который переводит объективированное назад во внутреннее. В узком смысле методологические рассуждения (Eroerterungen) о логической структуре теориий и об отношении теории к опыту были бы таким образом (S.205) превзойдены эпистемологическими исследованиями о трансцендентально логической структуре мира возможных субъектов и об условиях интерсубъективности понимания. На место обоснованной в терминах философии жизни психологии понимания выражений тотчас заступает феноменология понимания смысла. Эта проблематика связана, таким образом, с языковой коммуникацией и разрабатывалась, с одной стороны, в обход позитивистскому анализу языка лингвистической философией, с другой стороны, философской герменевтикой с опорой на Гуссерля и Хайдеггера. Эти дискуссии, которые артикулированы не менее и ведутся на уровне не более низком, чем дискуссии аналитической теории науки, остаются все же для новой логики социальных наук без последствий. За проблематику понимания смысла я хотел бы взяться (aufnehmen) не непосредственно в этих трансцендентально-логических рамках, а на уровне методологии, которая не может быть сокрыта даже позитивистскими предрешениями. В качестве исходного пункта напрашивается совсем недавно предложенная (S.206) А.Капланом методология наук о поведении (Handlungswissenschaften), которая учитывает точки зрения инструментализма. Это восходящая к Дьюи и Пирсу традиция имеет преимущество, состоящее в том, чтобы тесно связаться с логическим анализом исследования, не принимая позитивистского ограничения методологии до анализа языка. Методологические правила позитивизм всегда определял (hat ... begriffen) как нормы исследовательской практики. Поэтому системой координат логики науки является взаимосвязь коммуникации и экспериментаторское сообщество исследователей, то есть сеть (Netz) интеракций и операций, которая развернута на основе 63

гарантированной в языке интерсубъективности. Поэтому Каплан с самого начала различает Logic-in-Use и Reconstructed Logic; методология имеет задачей рефлектировать правила исследовательской практики в соответствии с их собственной интенцией, вместо того чтобы, наоборот, подчинять практику исследования абстрактным принципам, которые годятся для дедуктивного построения формализованных языков. Прагматистская логика науки ... воздерживается также от позитивистских предубеждений по поводу статуса правил, по которым направляется практика исследования. Она с самого начала не считает эти правила как грамматическими, а знает, что они в другом отношении подобны также правилам (S.207) социального действия. Другими словами, она не исключает трансцендентального анализа, не впадавая, разумеется, вследствие этого в предрассудки субъективного идеализма, будто бы правила синтеза принадлежат к структуре инвариантной и познаваемой действительности трансцендентного сознания вообще. Этот подход настолько либерален, что проблематика понимания смысла бросается в глаза. Но в своих последствиях она впервые просматривается (wird ... durchschaut) не в этих рамках.

"Смысл " как базовое социологическое понятие (S.546) Я не могу здесь широко развивать проблематику смысла в социальных науках; но я хотел бы резюмировать ее с важнейших точек зрения. а) ядро проблематики понимания составляет вопрос: "Обуславливает ли то обстоятельство, что человек в науках об обществе является одновременно субъектом и объектом науки принципиальное различие при сравнении с ситуацией естественных наук"? Эта формулировка придерживается теоретико-познавательного языка философии рефлексии, на котором наша проблема с учетом историко-герменевтических (S.547) наук о духе 19-го разрабатывалась Дильтеем, Риккертом, а также и таким марксистом, как Лукач. Эта же проблема вновь была поднята в 50-х гг. в перспективе социальных наук, на этот раз в языково-аналитической формулировке. Исходным пунктом опять же является упомянутое Апелем обстоятельство, согласно которому социальный ученый сам очевидным образом принадлежит к обществу, которое он делает объектом своего исследования. В его качестве это имеет для него силу и как для обычного человека (Laie) и как для ученого. Как обычный человек он естественно не всегда является членом (Angehoeriger) сообразно тематизированной фрагментарной системы (Teilsystems); но он принадлежит к какой-то общественной системе. Это означает, что социальный ученый, по меньшей мере с определенной формальной точки зрения, разделяет с вовлеченными в исследование лицами дотеоретическое знание социализированного взрослого 64

и его статус в жизненном мире. Разумеется эти структурные аналогии распространяются не только на компетенции, которыми социальный ученый обладает в качестве обычного человека; и в своей исследовательской практике он разделяет с обычным человеком общие структуры повседневной практики. Практика исследования есть часть общественной системы. Тем что социальные ученые дискутируют друг с другом, опрашивают своих исследуемых лиц, тем что они вообще в организационной области исследование и обучения участвуют в интеракциях, они в своих интерпретациях и деятельности, в своих установках на нормы и ценности, во владении стандартами и образцами толкования не отличаются, по меньшей мере с формальной точки зрения, от других акторов, неважно (gleichviel) даже, живут ли последние в чужих культурах или отдаленных эпохах (или жили) и независимо от того, слышали ли они вообще что-нибудь о замечательней (merkwuerdigen) деятельности ученого. Практика исследования структурирована так же, как и практика повседневности, то есть как и доступная социальным ученым объектная сфера. Обе относятся к той символически предструктурированной действительности, которую Дильтей с опорой на Гегеля определял как объективный дух, Виндельбанд и Риккерт как культуру, Кассирер как область символических форм и Гуссерль как социальный жизненный мир. Кроме того, символические воплощения теоретического знания являются, как и другие (S.548) объективации (теории повседневности, сигналы движения, произведения искусства и т.д.), составными частями социального жизненного мира. По поводу того, имеет ли этот самоотнесенный (selbstbezuegliche) характер исследовательской практики и ее результатов значение для социально-научных теорий, или с методологической точки зрения ими можно пренебречь, мы можем решить только в том случае, если выяснено, что значит для действующего субъекта и его выражений, вообще для символических предметов, быть членом социального жизненного мира или его составной частью. Предварительно должно быть достаточно следующей характеристики: принадлежность к жизненному миру связана с предпосылками, лежащими в области способности к речи и действию (Sprach- und Handlungsfaehigkeit). К жизненному миру принадлежит тот, кто может участвовать в производстве (и в воспроизводстве) его составных частей; и только тот, кто участвует в этом процессе производства, может соответственно понять, что есть составная часть некоторого социального жизненного мира (может знать, что подпадает под описание «составная часть этого социального жизненного мира»). Что означает выражение «составная часть некоторого социального жизненного мира», можно интуитивно прояснить через указание на эти самые символические предметы, которые мы производим (hervorbringeri) тем, что говорим и действуем: начиная от непосредственных выражений способных к речи и действию субъектов (речевых действий, жестов, целевой деятельности, кооперации): через седименты этих выражений (тексты, предания (Ueberlieferung), документы всех видов, произведения искусства, культурные ценности, теории, предметы 65

материальной культуры, блага, техника и т.д.); до косвенно произведенных способных к организации и стабилизирующих себя образований (институты, общественные системы и структуры личности). Речь и действие являются базовыми понятиями, на которые мы должны ссылаться, если мы хотим также только лишь предварительно прояснить принадлежность к социальному жизненному миру или что значит быть его составной частью. Речь и действие мы ввели прежде сначала (vorerst) в генетическом аспекте производства символически структурированного образования (Gebildes). Но этого недостаточно для объяснения, почему социальный ученый находит в своей объектной сфере уже символически структурированные предметы. Это обстоятельство методологически богато последствиями. (S.549) b) Объектная область социальных наук уже конституирована донаучно; во всяком случае при отграничении с помощью базовых понятий своей объектной сферы социальный ученый должен принимать во внимание, что он хочет отличить (auszeichen) класс возможных предметов, которые, со своей стороны, уже отражают связанные с основными понятиями структуру, а именно структуру того дотеоретичского, с помощью которого способные к речи и действию субъекты могут производить такие предметы. Своенравие (Eigensinri) символически предструктурированной действительности, с которым социальный ученый сталкивается при конституировании совей объектной сферы, кроется в правилах производства, по которым появляющиеся в объектной области способные к речи и действию субъекты прямо или косвенно производят общественную жизненную взаимосвязь (прямо в выражениях и в седиментах этих выражений, косвенно в системных взаимосвязях). Однако это своенравие не обнаруживается сначала в конституции предметной области через основные понятия или при введении отдельных теорий; оно скорее передается снизу - от базиса опыта — наверх. В той мере, в какой объектная сфера социальных наук охватывает все, что подпадает под описание «составная часть социального жизненного мира», в той мере социальный ученый не находит к нему принципиально никакого иного подхода, кроме подхода социально-научного дилетанта (Laie). Он должен определенным образом принадлежать к социальному жизненному миру, составные части которого он хотел бы описать. Дело в том, чтобы описать их, он должен быть способен понимать их, чтобы понимать их, он принципиально должен быть способен принимать участие в их производстве; а участие предполагает принадлежность. Эти вначале догматически представленные утверждения имплицируют проблематику понимания, на которой я более подробно остановлюсь в последующих разделах. Здесь достаточно разъяснить (klarzumachen), что проблема «понимания» в науках о духе и в социальных науках смогла приобрести свое большое методологическое значение лишь постольку, поскольку подход к символически предструктурированной действительности не достижим только лишь через наблюдения и поскольку понимание (Verstaendnis) участника методически не так легко контролируемо, как восприятие наблюдателя. 66

(S.550) Наблюдения каждый делает для себя, и высказывания из наблюдений другого наблюдателя каждый также проверяет (при необходимости по результатам измерений) для себя. Если этот процесс при различных, принципиально любых (beliebigen) наблюдателях ведет к совпадающим высказываниям, то тогда объективность наблюдения будет иметь силу как в достаточной степени надежная (gesichert). Но этот методический солипсизм нельзя сохранить в силе, коль скоро наблюдение должно быть дополнено пониманием смысла. Понимание символического смысла принципиально требует участия в процессе взаимопонимания. При этом необходимо отказаться от объективирующей установки наблюдателя по отношению к (физически измеряемым) состояниям и событиям в пользу перформативной установки участника коммуникации. Дело в том, что значения, воплощены ли они в действиях, институтах, продуктах труда, словах, связях коммуникации или документах, могут раскрываться только «изнутри». Символически предструктурированная реальность образует универсум, который по отношению к взгляду наблюдателя остается герметичным, вообще непостигаемым (unverstaendlich). Жизненный мир открывается только такому субъекту, который пользуется своей компетенцией в речи и действии тем, что вступает в межличностные отношения. Тем самым он получает доступ к тому, чтобы, по меньшей мере, виртуально участвовать в коммуникации членов сообщества и самому стать потенциальным членом этого сообщества. Социальный ученый, который через понимание получает доступ к своей объектной сфере, принимает перформативную установку. Это базовое понятие теории коммуникативного действия я могу прежде всего со ссылкой на интуиции говорящего, который на условиях участия вступает в уже начавшуюся коммуникацию. Как социальный ученый он должен пользоваться компетенцией и знанием, которыми он в качестве обычного человека обладает интуитивно. Но пока он не идентифицировал и не проанализировал полностью это дотеоре-тическое знание, он не может контролировать, в какой мере и с какими последствиями он в качестве участника также вторгается в коммуникативный процесс, (S.551) в который он вступил только с целью понять его, и изменять его. Процесс понимания непонятным образом подкреплен (rueckgekoppelt) процессом производства. Поэтому проблематику понимания можно свести к краткой формуле: как можно объединить объективность понимания с перформативной установкой того, кто участвует в процессе взаимпонимания (согласования Verstaendigungsprozess)? с) Проблематика понимания несет в себе зародыш дуалистического понимания науки. Историзм (Дильтей, Миш) и неокантианство (Виндельбанд, Ри-керт) сконструировавли дуализм для естественных наук и наук о духе на основе противоположности объяснения и понимания. Это сегодня более не актуально. Но с принятием в социологии феноменологического, языково-аналитического и герменевтического подходов с опорой на Гуссерля-Шютца, Виттгенштейна-Уинча, Хайдеггера67

Гадамера зародилась дискуссия, в которой с учетом методологической роли коммуникативного опыта обосновывается особое положение социальных наук по отношению к прототипическим естественным наукам (таким, как физика). В противоположность этому эмпиристская теория науки защищала разработанную уже венским неопозитивизмом концепцию единой науки. Эта дискуссия может рассматриваться, несмотря на существование некоторых последователей, как завершенная. Критики, которые опираются прежде всего на Абеля, ложно определяли понимание как эмпатию, как таинственный акт вживания (Hineinversetzens) в ментальные состояния чужого субъекта; и при эмпиристиских предпосылках они были также вынуждены переистолковывать коммуникативный опыт в духе теории вчувствования. Начало второй фазы дискуссии связано с постэмпиристским поворотом аналитической теории науки. (S.552) Мэри Хессе законно утверждает, что в основе обычного противопоставления естественных и социальных наук лежит концепция естественных наук, главным образом эмпирикоаналитических наук, которая между тем устарела: «Я полагаю, что было в достаточной степени по-казно, что данные неотделимы от теории, что их выражение пронизано (permeated) теоретическими категориями; что язык теоретической науки нередуцируемо метафоричен и неформализуем и что логика науки состоит в круговой интерпретации, переинтерпретации и самокоррекции данных в терминах теории, а теории - в терминах данных». Из этого Мэри Хессе заключает, что не в меньшей степени, чем в социальных науках, образование теории в естественных науках зависит от интерпретаций, которые могут анализироваться по герменевтической модели понимания. По-видимому, именно проблематики понимания нельзя обосновать особое положение (Sonderstellung) социальных наук. В противоположность этому Гидденс подчеркивает, что перед социальными науками следовало бы поставить особую, а именно двойную герменевтическую задачу: «Опосредование (mediation) парадигм или широко разнящихся (discrepant) теоретических схем в науке является герменевтической проблемой, подобной той, что вовлечена в контакты между другими типами смысловых рамок. Но социология, в отличие от естественных наук, имеет дело с предын-терпретированным миром, в котором создание и производство смысловых рамок является тем самым условием того, что она пытается анализировать, а именно человеческого социального поведения: вот почему в социальных науках существует двойная герменевтика...» Гидденс говорит о «двойной» герменевтике потому, что в социальных науках проблемы понимания вступают в действие не только не минуя зависимость описания данных от теории или зависимость языков теории от парадигм; здесь проблематика понимания возникает (ergibt sich) как раз ниже уровня (S.553) самого образования теории, а именно впервые при сборе, а не при описании, данных. Так как опыт повседневности, который в свете теоретических понятий и с помощью операций измерения может быть преобразован в научные данные, уже структурирован, со своей стороны, символически и недоступен простому наблюдению. Если 68

зависимое от парадигмы описание данных требует (erfordert) интерпретации ступени I, которая ставит все науки перед структурно подобными задачами, то для социальных наук можно указать на неизбежность интерпретации ступени 0, на которой для отношения между языком наблюдения и языком теории возникает дальнейшая проблема. Язык наблюдения не только зависим от языка теории, но до всякой зависимости от теории социально-научный «наблюдатель» - как участник процессов согласования, через которые только он и может получить доступ к своим данным, - должен пользоваться преднаходимым в объектной сфере языком. Специфическая проблема понимания состоит, таким образом, в том, что социальный ученый не может «пользоваться» этим «преднайденным» в объектной сфере языком как какимто нейтральным инструментом. Он не может «входить» в этот язык, не возвращаясь при этом к компетенции и дотеоретическому знанию члена социального жизненного мира, которыми он интуитивно владеет в качестве обычного человека (Laie), и неанализированно привносит в процесс согласования. Это, разумеется, не является новым воззрением, а есть как раз тезис, который критики единонаучной концепции всегда представляли. Но он, однако, представлен в новом свете, так как аналитическая теория науки со своим новым постэмпиристским поворотом по-своему реализовала (nachvollzogen) критическую мысль, отсутствие которой ставилось ей в упрек теоретиками понимания... При этом я думаю прежде всего о воззрении, согласно которому теория наук не может (darf) вытеснять в область (S.554) психологии исследования процессы взаимопонимания, происходящие в коммуникационном сообществе исследователей, а должна принимать их как серьезный, с точки зрения логики исследования, уровень интерсубъективности, на котором строятся теории. ...Поднятая символическим предструктурированием предметной области проблематика понимания лежит под уровнем, на котором начинается методологическая рефлексия для естественных наук. Коммуникативное действие, в котором социальный ученый должен принимать участие с самого начала - уже при раскрытии объектной сферы - приобретает методологическое значение для естественных наук только тогда, когда они рефлексируют роль коммуникационного сообщества исследователей. «Двойственная герменевтика», которая обосновывает особую методологическую позицию социальных наук, восходит, таким образом, к тому, что здесь проблематика понимания не ставится только на метатеоретическом уровне, как в естественных науках. Это можно прояснить также на отношении языка теории и действительности. Теоретические предложения естественных наук относятся к миру, в котором не имеют место (vorkommen) вновь выраженные (wiederum geaeusserte) предложения (или конституированные через язык обстоятельства дел). Но там, где это, как в социальных науках, является фактом, отношение между теоретическим языком и реальностью усложняется. d) До сих пор я упоминал аргументы, которые говорили за то, что 69

проблематика понимания своеобразно приобретает значимость, коль скоро «смысл» допускается в качестве основного теоретического понятия. Чтобы сделать понятными теоретико-стратегические реакции, которые я (S.555) хочу обсудить в следующем разделе, нужно сначала ясно показать, в каком отношении мы можем говорить о проблематике понимания. Вопрос «Как можно объединить объективность понимания с перформативной установкой того, кто участвует в процессе согласования?», нуждается в экспликации. Если понимание символических выражений возможно в конечном итоге только через активное участие в процессах согласования; и если это участие предполагает, что коммуникативно действующий человек пользуется неанализированным, то есть не подведенным под контроль дотеоретическим знанием, то приобретенное через понимание знание стоит на ненадежной основе. Понимание символического выражения предстает как не имеющее тот же статус, что и объективное познание. Эта проблематика была уже в 1959 году замечена X. Щервхаймом. Он относится к тем, кто вновь развернули спор о социально-научном объективизме... Щервхайм начинает с рассуждения, что понимание смысла есть модус опыта. Если «смысл» допускается в качестве основного теоретического понятия, то значения должны рассматриваться в качестве данных: «предмет нашего интереса ... состоит в том, что значения (meamings) - значения (meamings) написанных и сказанных слов - должны рассматриваться как принадлежащее к тому, что дано... Другими словами, то, что мы предполагаем, есть перцепту-альная теория значения и нашего знания о сознании других». Анализ «восприятия» символических выражений делает ясным, в чем понимание смысла отличается от восприятия физических (S.556) предметов: оно требует вступления в межличностное отношение с субъектом, произведшим выражение. Основанная на восприятии теория значения объясняет понятие коммуникативного опыта и сталкивается при этом с «забытой» в аналитической теории «темой»: с интерсубъективностью, которая возникает в коммуникативном действии между Ego и Alter Ego. Щервхайм подчеркивает различия между базовыми установками. Кто в роли третьего лица наблюдает что-либо в мире или с помощью ассерторического суждения высказывается о чем-то в мире, тот принимает объективирующую установку. Кто, напротив, участвует в коммуникации и в роли первого лица (Ego) вступает в межличностное отношение со вторым лицом (которое, со своей стороны, относится к Ego как Alter Ego в качестве второго лица), тот принимает (laesst sich ... ein) перформативную установку. Социальный ученый, как и любой ученый, рассматривает свои данные в качестве описаний чего-то в мире; он делает эти описания в объективирующей установке с помощью ассерторических предложений. Эти предложения воспроизводят (geben ... wieder) то, как он понял значение символических выражений. Допустим для простоты, что описания относятся к выражениям двух участников беседы. Но до этого социальный ученый должен был в какой-то форме участвовать в беседе, чтобы понять событие. Он должен был, независимо от формы своего участия (слушатель, 70

интервьюер, читатель, имеющий перед собой стенограмму беседы), принять перформативную установку, которая позволяла бы ему в роли первого лица вступить в межличностное отношение с непосредственным участником как вторым лицом. В установке третьего лица он не понял бы беседы, а мог бы во всяком случае наблюдать последовательность речевых звуков и обмен жестами. Только если социальный ученый берет на себя роль участника коммуникации и на фазе сбора данных и, соответственно, меняет свою установку, он может, опираясь на коммуникативные опыты, описать впоследствии это событие как процесс беседы (Gespraechskonsequenz). Теперь Щервхайм настаивает на том, чтобы учитывать методологическое (S.557) значение смены объективирующей установки на перформативную. С ней, полагает он, как бы связана двойственность социальных наук, которая является результатом фундаментальной двусмысленности человеческой ситуации, связанной с тем, что другой существует как в качестве объекта для меня, так и в качестве другого субъекта вместе со мной. Этот дуализм возникает в одном из главных средств сношения с другим - в разговорном слове. Мы можем толковать слова, высказываемые другим, как простые звуки, или, если мы понимаем их смысл, мы можем трактовать их еще как факты, регистрируя факт, что он говорит то, что он говорит. Или мы можем трактовать то, что он говорит, как притязание на знание, в случае которого мы интересуемся не тем, о чем он говорит только как о факте своей биографии, а тем, что может быть истинным или ложным. В обоих первых случаях другой является для меня объектом, хотя и разными способами, в последних случаях он является субъектом наряду со мной, который интересен мне как равный мне самому (as one on an equal footing with myself), в этом смысле мы оба заинтересованы в нашем общем мире." Здесь Щервхайм обращает внимание на то интересное обстоятельство, что перформативная установка первого лица в отношении второго означает одновременно ориентирование на притязание на значимость. В этой установке Ego не может рассматривать выдвинутую Alter'ом притязание на истину как нечто, что происходит в мире; Ego встречает это притязание фронтально, он должен всерьез принять это притязание, должен реагировать на него ответом Да или Нет (оставляя открытым, соответственно, вопрос о том, по праву ли существует притязание). Ego должен интерпретировать выражение Alter как знание. Это объясняется характером процессов взаимопонимания. Кто хочет достичь согласия, должен предполагать общие стандарты, на основе которых участники могут решать, достигается ли консенсус. Но если участие в коммуникативном действии означает, что один должен занять позицию по отношению к притязаниям на значимость другого, то социальный ученый на фазе, на которой он собирает коммуникативные опыты, не имеет выбора, чтобы толковать выражение другого как чистый факт. Значение коммуникативного действия другого доступно ему только как выраженное Alter'ом знание, которое он не может понять, не оценивая его имплицитно, т.е. (S.558) не обсуждая, может ли быть принято притязание, с которым он 71

выступает. Поэтому различаемые Щервхаймом в первую очередь случаи два и три не являются независимыми друг от друга. Социальный ученый должен позволить себе столкнуться с притязанием на значимость, с которым интерсубъективно выступает коммуникативное выражение, прежде чем он сможет объективировать этот синдром значения и значимости. Если коммуникативный опыт возможен только в перформативной установке, если в этой установке проблемы значения не могут быть изолированы от проблем значимости, то социальный ученый не может достичь понимания значения должного быть описанным коммуникационного процесса, не занимая, со своей стороны, Да- или Нет-позиции или воздерживаясь, по отношению к притязаниям на значимость, которые выдвигают друг перед другом непосредственные участники коммуникации. Но социальный ученый не может принять позицию, если он не применяет собственных стандартов обсуждения; социальный ученый должен уметь приводить независимые основания, и именно в обоих случаях: как в случае, когда его стандарты рассмотрения отклоняются от таковых первичных участников, так и в случае, когда он заимствует их стандарты. Вместе с принятием позиции по отношению к выдвинутому Alter'ом притязанию на значимость становится неизбежным применение стандартов, которые принимающий позицию субъект не просто преднаходит, а вводит в игру на основе своего предпонимания. С помощью последующей смены перформативной установки, в которой он сначала сделал доступными данные, на объективирующую установку, в которой он затем описывает их, социальный ученый не может также нейтрализовать задним числом свое участие, которое он осуществлял в производстве опытного контекста через принятие позиции. В чем состоит это участие и как оно может быть поставлено под контроль, еще не стало ясным; но ясно только, что социальный ученый должен опираться на коммуникативные опыты, которые скрыто ставят его описания символически предструктурированного мира в зависимость от первоначально наивного соучастия в формировании действительности. Если эту наивность невозможно было бы преодолеть, то угрозе подвергалась бы требуемая для социально-научного познания объективность. Проблематика понимания принуждает к вопросу о том, принадлежит ли еще через акты понимания сам организованный субъектами процесс исследования к жизненной связи, которая должна быть познана, настолько неконтролируемо, что теория не может быть достаточно отделена от практики и не может быть достигнута объективность познания.

10. Социальная эволюция и идеология (S.488) Очевидно, что формирующие эпохи всемирно-исторически структурные изменения общественных систем в целом, которые можно 72

удовлетворительно понять с помощью предложенного Луманном категориального аппарата, являются результатом над субъективного процесса научения. Но Луманн не видит, что общественная эволюция зависит также от других классов процессов научения. Соответствующая комплексности общественных систем теория эволюции должна различать по меньшей мере три измерения: научно-технический прогресс, который восходит к кумулятивным процессам научения в противоположность конституированной в функциональном круге инструментального действия действительности (развертывание производительных сил); рост потенциала управляемости общественных систем, который восходит к процессам научения в рамках стратегического действия и социотехнических планов (производство (S.489) стратегий и организаций, открытие техник управления); и, наконец, эманципаторные изменения институциональных систем, которые восходят к процессам научения в противоположность идеологиям (производство легитимационных притязаний, инновация обоснований, практически богатая последствиями критика). По моему мнению, общая теория систем с соответствующей категориальной рамкой существует только для исследования системных образований во втором измерении. Это становится ясным, если мы введем культурные универсалии, то есть установим исходные условия общественной эволюции, через которые перепрыгивает Луманн и которые могут быть уточнены только в рамках теории коммуникативного действия. На этом месте я хотел бы обойтись свободным следованием основным понятиям Маркса. Маркс называет четыре культурные универсалии, которые я хотел бы, со ссылкой на до сих пор введенные категории, охарактеризовать следующим образом.

1. Производство Воспроизводство жизни обеспечивается через консумптивное удовлетворение потребностей. Воспроизводство общественной жизни характеризуется тем, что должны быть произведены средства удовлетворения потребностей (блага, мощности) и что потребности сами исторически варьируются в зависимости от производства. Производство, или общественный труд, является инструментальным действием в условиях целесообразной кооперации. На ступени социокультурной жизни потребности являются всегда интерпретируемыми потребностями, причем интерпретация меняется вместе с состоянием производительных сил и произведенных средств для удовлетворения потребностей. Общественно разработанный потенциал для удовлетворения потребностей Маркс называет общественным богатством. Оно измеряется непосредственно по производительным силам, которые применяются или >расходуются< Производительные силы являются энергиями, расходуемыми для 73

производства общественного богатства: (S.490) прежде всего рабочая сила производителей, затем средства, которые служат для повышения производительности рабочей силы.

2. Форма обращения Систему общественных норм Маркс называет формой общественного обращения. Институциональная система регулирует именно интреакции групп и индивидов. Институциональные рамки производства, которые главным образом регулируют распределение затрат и вознаграждений, ресурсов и жизненных шансов, распределение средств производства и привилегий при присвоении общественно произведенного богатства, Маркс схватывает под названием производственных отношений. Институциональная система состоит, регулирует ли она непосредственно процессы производства или общественного обращения в другой сфере, из правил коммуникативного действия или символически опосредованной интеракции. Это субъективно признанные нормы, которые устанавливают для по меньшей мере двух способных к речи и действию субъектов ожидания поведения. Интерсубъективная значимость норм зависит от того, что их значение, т.е. смысл санкционированных ожиданий поведения, может быть понято и сообщено в медиуме повседневно-языковой коммуникации, то есть может быть удержано как идентичное значение всеми участниками коммуникации.

(S.491) 3. Повседневно-языковая коммуникация Язык, на котором субъекты стараются достичь согласия между собой по поводу чего-либо, имеет в первую очередь функцию опосредования: с одной стороны, он является средой управления для направляемого по правилам поведения, с другой стороны, - средой переноса для информации, а именно для эмпирического знания, как и для ценностных ориентации (языковых связей интеракции и наследования). Коль скоро повседневноязыковая коммуникация вырывается из связей действий и принимает форму дискурса, она есть, во-вторых, механизм для процесса научения. Эмпирикотеоретический дискурс, который должен вести к истинным утверждениям является механизмом распространения технически применимого знания. Практический дискурс, который должен вести к правильным рекомендациям и/или предупреждениям, является механизмом для распространения практического знания, т.е. для критического упразднения старых и производства новых легитимации.

74

4. Идеология Маркс связывает язык в первую очередь с социально обязательными глобальными интерпретациями природы и общества, в которых могущие быть примененными эмпирическое и практическое знания переработаны в когерентное ориентирующее действия толкование мира в целом. Эти (магические/анимистические, мифические, религиозные, философские и сциентистские) >картины мира< имеют двойственную функцию: социально обязательно интепретировать потребности и оправдывать существующую институциональную систему, контрфактически предохраняя ее от разочарований. Значимость идеологии гарантирована систематическим ограничением коммуникации, формирующей волю. Если указанным образом с помощью таких основных понятий как производство, формы обращения, язык и идеология можно адекватно понять исходную ситуацию возможного социокультурного развития, то структурные изменения социальных систем (S.492) должны быть, очевидно, теоретически объясняемы в терминах разворачивания производительных сил и критики легитимирующих господство картин мира так же, как и в терминах расширения потенциала управляемости; следовательно, было бы необходимо исследовать структурное изменение всегда во всех трех аспектах. К этому исследованию нельзя приступать эмпирико-аналитически в смысле номологических исследовательских стратегий; оно столь же мало полагается на функционалистские основоположения или только критику идеологии. Скорее речь вообще идет о том, что мы удостоверяемся в структурах, внутри которых мы (а) можем приобрести (и расширить, т.е. совершить научно-технический прогресс) технически применимое, включая и номологическое, знание; (b) можем приобрести (и расширить, т.е. улучшить стратегии и механизмы управления) функционалистское знание; (с) можем приобрести (и расширить, т.е. преобразовать в эманципаторные процессы просвещения) практически богатое последствиями знание. Луманн занимается системной теорией также в смысле логического анализа правил, по которым самоуправляемые системы работают и наращивают свои селекционные достижения и, соответственно, свои потенциалы для контроля. Речь при этом не идет о системном исследовании в обычном, а также и не в самим Луманном подразумеваемом "философском" смысле, а о попытке реконструкции внутренней логики саморегулирующихся систем и о росте их комплексности. Требуемые реконструкции должны были бы распространяться на все системы правил, которые в первую очередь делают возможным познание и целе-рациональное действие, коммуникативное согласование и интеракцию на ступени развития социокультурной формы жизни: правила, по которым мы конституируем мир опыта, но также и правил, по которым общественное обращение направляется как коммуникационный процесс. Таким способом конституционная теория опыта может быть интегрирована в коммуникационную теорию общества. Итак, реконструкции нацелены на 75

системы правил, которым уже всегда должны были следовать социализированные индивиды, коль скоро (S.493) они только то, что они делают, >делают< правильно, также и без того, чтобы обязательно сознавать эти компетенции. Попытки гипотетической реконструкции могут опираться на «интуитивное» знание компетентных, способных к речи и действию субъектов; тем, что мы эксплицитно удостоверяемся в практическом знании, которым овладели, мы реконструируем правила - антропологически укорененные правила, с которыми необходимо связано воспроизводство жизни социализированных индивидов. С проникновением в эти инвариантные структуры растет возможность критики, то есть различения между принципиально упраздняемыми нормами мышления и действия, с одной стороны, и теми квази-трансцендентальными правилами, которые на социокультурной ступени делают возможными само познание и целерациональное действие, коммуникативное согласование и интеракцию. По мере того как осознается это критическое различение, коллективной саморефлексии может стать доступным также и определяемый дальнейшим формированием традиции процесс культурного определения и самобытного переопределения жизни. Повседневно-языковая коммуникация могла бы прекратиться в той же мере, чтобы просто опосредовать культурное наследие или технократические контридеологии, а основные нормы разумной речи могли бы скорее быть подняты до организационного принципа обосновывающего, то есть интерпретирующего потребности, процесса формирования воли. Однако этот процесс самопросвещения социализированных индивидов относительно того, чем они хотели бы стать, если бы знали, что они могли бы хотеть, нельзя понять при редукции комплексности мира, так как эффективное удержание постоянного состояния системы уже предполагает, со своей стороны, адекватное определение этого постоянного состояния. Как вклад в теорию общественного развития теория общества Луманна (с ее универсалистскими притязаниями) конечно релятивировалась бы; но она как бы остается парадигматической попыткой постичь логику развития способностей по контролю в социальных системах (при этом речь идет об отношениях взаимозависимости и о зависимости в последовательности выступления наружу эволюционных универсалий и их последствий). Для соответствующей логики развития производительных сил в социальных системах (S.494) Гелен - исходя из мысли, что замещение органа, разгрузка органа, продолжение органа являются функцией первых технических средств, - сделал интересное предложение: эволюционные универсалии в развитии производительных сил можно упорядочить так, как если бы человеческий род последовательно замещал единства функционального круга целерационального действия, которое с самого начала присуще человеческому организму, и освобождался от телесных функций. Если бы эта эвристическая точка зрения должна была пройти проверку, то в этом случае следовали бы отношения взаимозависимости и зависимости в последовательности выступления наружу эволюционных универсалий. Предложения 76

по реконструкции соответствующей логики развития институциональных систем и картин мира находятся лишь на начальной стадии. С одной стороны, происходит дифференциация между основополагающими моральными нормами, картинами мира (вместе с соответствующей культурной практикой) и профан-ным знанием; с другой стороны, структурное изменение моральных систем (которые можно описать в измерениях универсализации основополагающих норм и овнутренения способов контроля поведения) и структурное изменение картин мира (в измерениях: интерсубъективный мир versus объективированные фрагменты действительности, монизм мира versus дуализм по эту/по ту сторону; иерархическая versus эгалитарная структура интерпретируемых миров) стоят в связи с систематическим изменением структуры коммуникации, особенно с ограничением формирующих волю коммуникаций и со снятием такого ограничения. Удовлетворительная реконструкция всемирной истории морального сознания и культурных систем толкования, и, в связи с этим, эволюционных изменений в структурах интеракций (история классовой борьбы) может поэтому быть достигнута только в рамках теории повседневно-языковой коммуникации. (S.495) Эту пока смутно определенную постановку вопроса (которую в этом месте я не могу даже уточнить до исследовательско-стратегических указаний) я упоминаю только для того, чтобы рассмотреть статус, на который, по моему мнению, могут претендовать системно-теоретические размышления Лу-манна. Так как для аспекта управляемости развития общественных систем в целом вместе с «редукцией комплексности мира» адекватно сформулирована проблема отнесенности, в то время как само же изменение определений состояния может быть выявлено и анализировано в других аспектах. Конечно, теории общественного развития, которые на пути реконструкции систем правил с необходимостью представляют отношения взаимозависимости и следования между эволюционными универсалиями, имеет своеобразные слабости: хотя они и позволяют объяснения эпохальных изменений состояний общественных систем в целом, когда даны контингентные рамочные условия (например, прирост населения), но систематическую вариацию самих этих рамочных условий они не охватывают. Для этого требуются дополнительные допущения о внутрисистемном возникновении тех центральных конфликтов, которые разрешаются на пути богатого последствиями инновационного процесса научения. Основательные допущения такого рода предлагает все еще марксова теория. Маркс исходит из того, что структурные изменения вызываются центральными конфликтами, которые принимают форму >противоречия< между производительными силами, с одной стороны, и формой обращения и идеологией, с другой. В тот время как Луманн в качестве движущей силы эволюции допускает только конфликты между системой и сверхкомплексной средой, Маркс связывает эту проблему приспособления с внешними системе принуждениями. (которые упраздняются (geloest werden) через 77

разворачивание производительных сил и управленческих техник) с проблемой освобождения от внутренне присущих системе принуждений конфликтов (которые возникают через установление отношений господства и укрощаются через эманципаторные изменения систем господства). Здесь Маркс вводит два других допущения, а) Меняющие систему конфликты порождаются диспропорциональным по отношению к формам обращения и идеологии развитием производительных сил. (S.496) Маркс считается с эндогенно автоматическими процессами научения, которые встроены в систему общественного труда вместе со структурой целерационального действия. Кто при контингентных условиях окружающего мира действует в кооперативной форме инструментально или стратегически, не может не научиться чему-либо. Степень прироста производительных сил, стратегий и техник управления зависит, конечно от институциональных рамочных условий, но в долгосрочной перспективе неизбежно накопление контролируемых по результатам опытов и расширение технически применимого знания. Но эти кумулятивные процессы научения всегда имеют паротивоположные эффекты: они укрепляют способность к приспособлению системы в целом по отношению к внешним принуждениям (растущее господство над природой); одновременно они порождают конфликт с институциональными рамками, соответственно приспособленными к предыдущему состоянию производительных сил. b) Этот центральный конфликт между производительными силами и производственными отношениями определяет все остальные общественные конфликты, насколько они имеют значение для структурных изменений системы. Меняющие систему формы политической борьбы и/или чреватые последствиями идеологические споры можно анализировать только с учетом противоположности интересов, которая следует из центральных конфликтов. Область материального производства, в которой эти конфликты возникают, Маркс называет >базисомнадстройкой< Это допущение совместимо с изменением >функционального примата< одной частичной системы по отношению к другой. Луманн определяет этот примат в смысле приоритета проблем, который одна частичная система утверждает перед проблемами другой частичной системы. Тогда функциональный примат системы имеет, соответственно, та частичная система, которая наиболее важна для возникновения центрального конфликта и поэтому «на основе собственной динамики направляет общественное развитие и указывает другим системным область их возможностей.» Так, в согласии (S.497) с марксовой теоремой базиса-надстройки функциональный примат может оказаться перешедшим в процессе родовой истории человечества от семьи (до-высококультурная ступень) через политическую систему (традиционное общество) к экономической системе (капитализм) и, может быть, в будущем перейти к системной части, представленной наукой. В следующем экскурсе я хотел бы кратко разъяснить некоторые основные допущения исторического 78

материализма.

11. К реконструкции исторического материализма Экскурс в основные допущения исторического материализма Основные допущения исторического материализма опираются на две, связанные производством и стабилизацией господства, проблемы. Маркс исходит из того, что история человеческого рода (вплоть до полного развертывания социалистического производства) реализуется в условиях экономики нищеты: производство благ есть производство ограниченных благ. Общественное богатство есть ограниченный потенциал, которого недостаточно для удовлетворения всех потребностей, который постоянно является подавлением некоторых потребностей и поэтому требует применяющей власть институциональной системы. Но относительно равномерное распределение власти вероятно лишь постольку, поскольку производимое богатство достаточно именно для удовлетворения элементарных потребностей. Коль скоро производится прибавочный продукт, то вместе с системной проблемой распределения >избытка< возникает возможность асимметричного распределения власти и тем самым ситуация борьбы за нормы, которые устанавливают специфическое для групп распределение шансов легитимного удовлетворения потребностей. Если теперь, как я предположил, нормативное исполнение власти и так уже связано с механизмом формирования идолов, то функционально необходимое пустое место идолов может легко быть заполнено или, по меньшей мере, востребовано обладателями позиции, которые провели себя в качестве людей, извлекающих пользу. Таким образом, установление господства всегда (S.498) зависит от решения проблемы: как можно распределять социальные затраты и возмещения неравно, но все же легитимно? Как можно легитимировать социальное неравенство? Поскольку состояние производительных сил и относительный объем прибавочного продукта более не позволяет решить эту проблему в рамках организованной по родственным отношениям формы обращения, в качестве организационного принципа общества напрашивается классовое отношение: вместо первичных ролей возраста и пола базисом господства становится легитимная собственность на средства производства общественного богатства. Теперь мы готовы заново сформулировать некоторые важнейшие допущения исторического материализма. I. Интерпретация потребностей 1. Общества или социокультурные системы служат для общественной жизни. Однако определения жизни меняются в зависимости от структур 79

системы. То, что действительно в качестве общественной жизни, определяется культурно в терминах картин мира, которые представляют собой себя системы соотнесенных категорий для обязательных интерпретаций потребностей. 2. Интерпретации потребностей меняются с состоянием развития производительных сил. Общественная жизнь воспроизводится в условиях скудости до тех пор, пока институциональная система предусматривает легитимные шансы удовлетворения только для той части интерпретируемых потребностей, которые могут быть удовлетворены общественным богатством.

II. Связь богатства и власти 1. В каждой социокультурной системе общественно необходимая мера подавления зависит от состояния развития производительных сил, то есть от меры потенциально находящегося в распоряжении общественного богатства. 2. Подавление осуществляется продолжительно в форме институционально (S.499) закрепленной нормативной власти. Нормативное осуществление власти постоянно требует обоснования (оправдания), а именно: либо - через легитимирующую господство картину мира, значимость которой связана с условием систематического ограничения формирующей волю коммуникации, либо - через непринужденный и неограниченный дискурс.

III. Связь богатства и господства 1. До тех пор пока состояние развития производительных сил - все равно какая существует форма обращения - не позволяет производство (Erarbeitung) прибавочного продукта, неизбежно относительно равное распределение шансов на удовлетворение потребностей и невероятно асимметричное распределение нормативной власти (господства). 2. Коль скоро состояние развития производительных сил позволяет производство прибавочного продукта, не прекращая действия самого условия скудости, нельзя ожидать относительно равного распределения шансов на удовлетворение потребностей в течение продолжительного времени, то есть вероятно асимметричное распределение нормативной власти (возникновение господства). 3. Коль скоро состояние развития производительных сил позволяет производство избыточного продукта, который изменяет само условие скудости, то равное распределение нормативной власти становится ни неизбежным, ни исключенным - становится возможным устранение 80

классового господства.

IV. Оправдание власти и господства 1. Для положения III,1 верно: институциональная система оправдывается с помощью картин мира, которые еще не обладают легитимирующей господство функцией, но описательно объясняют общественно необходимое подавление удовлетворения инстинктов. 2. Для положения III,2 верно: институциональная система легитимируется с помощью картин мира, которые возникли с помощью механизмов формирования идолов и организованы иерархически, они сохраняют (S.500) легитимирующую господство функцию с помощью подходящей интерпретации соответствующих пустот (Leerstellen). 3. Для положения III,2 верно: легитимация с помощью «картин мира» становится уязвимой; на ее место заступают гибкие ерзац-идеологии. Признаваемые в частном порядке универсалистские морали, которые упраздняют различие между внутренней и внешней моралью и неспособны к онтологическому обоснованию (через глобальное толкование природы, общества и индивида), могут рассматриваться в качестве проекций основных норм разумной речи, в качестве проекции принципа оправдания норм действий в неограниченном и свободном дискурсе.

V. Диалектика производительных сил и производственных отношений 1. Процесс производства с необходимостью стоит в обратной связи с кумулятивным процессом научения. Относительное распространение производительных сил (и расширение технически применимого знания) может ускоряемо или сдерживаемо институциональными рамочными условиями формы обращения; но при меняющихся нормах роста в долгой перспективе осуществляется постоянный рост производительных сил и возникают диспропорции между производительными силами и производственными отношениями. 2. Когда прибавочный продукт достигает размеров, которые в границах организованной по первичным ролям (возраст и пол) формы обращения более не позволяют решения проблемы, как могут быть неравномерно и легитимно распределены социальные затраты и компенсации, то вероятно возникновение классового общества. 3. Общественная динамика классовых обществ, т.е. структурное изменение форм обращения, которое соответственно в новой форме институционализиру-ет классовое отношение (которое определено собственностью на средства производства и, соответственно, исключением из владения средствами производства), объясняется из специфической связи 81

между относительно продвинутым состоянием развития (S.501) производительных сил и утрачивающими доверие легитимациями господства. Так как легитимация господства постоянно представляет порождаемую путем образования идолов объективную видимость и просто иллюзорно обосновывает нормы, которые по своим притязаниям на значимость почти не подлежат обоснованию (из-за асимметричного распределения власти), то легитимирующие господство картины мира и идеологии (которые связывают с интересом реально господствующего класса притязание всеобщего интереса) являются уязвимой точкой всякого классового общества. Возникновение и протекание классового конфликта в масштабах, меняющих систему, можно, согласно следующей модели, представить так: а) Осуществление господства, которое базируется на собственности на средства производства и легитимируется через данную картину мира, связано с определенными организационными формами: со стратегиями и техниками управления, которые, если они были бы предназначены для производства общественного богатства, имели бы функцию производительных сил, но которые могут так же хорошо служить стабилизации господства. b) Прогрессирующее в данных институциональных рамках развитие производительных сил требуют форм организации общественного труда, которые несовместимы с формами организации и/или институциональными рамочными условиями господства. Этот конфликт выражает диспропорцию между фактическим и потенциальным общественным богатством. c) Конфликт колеблет доверие к легитимирующей господство картине мира, так как она оправдывает институциональную систему, как теперь можно узнать, исторически пережившей себя степени репрессивности. Это значит: опыт того, что институциональные рамки подавляют больше потребностей, чем это необходимо для данного состояния производительных сил, колеблет коммуникационные барьеры, с которыми связана значимость легитимирующей картины мира, и открывает, по меньшей мере временно, пространство для практических дискурсов, в в которых может быть поставлена под вопрос значимость существующих картин мира вообще. d) Сомнение в легитимации означает, что через (S.502) разгаданное в качестве асимметричного нормативно закрепленное распределение шансов на леги-тимное удовлетворение потребностей возникает разногласие. Явно выступают интересы участвующих партий, то есть классовые интересы, которые лежали в основе до сих пор действовавших норм. На место коммуникативного действия заступает стратегическое действие классов. Классовая борьба служит реализации классовых интересов, противоположность которых в новой системе норм, которая удовлетворяет новым легитимационным требованиям, не может быть ни упразднена, ни переведена в латентное состояние.

82

12. Познание и интерес (S.146) Во время летнего семестра 1802 года Шеллинг читал в Иене лекцию о методе академического исследования. На языке немецкого идеализма он впечатляюще обновил то понимание теории, которое было сформулировано традицией великой философии с самого ее начала. ... Только то познание может истинно ориентировать в действии, которое отделилось от обнаженных интересов и настроилось на идеи, а именно: нашло теоретическую установку. (S.147) Это понятие теории и жизни в теории философия сформировала с самого своего начала. Различению между теорией в смысле этой традиции и теории в смысле критики Макс Хоркхаймер посвятил одно из своих значительных исследований. Эту тему я вновь поднимаю сегодня... Я обращаюсь к статье Гуссерля... Гуссерль руководствовался ... именно тем понятием теории, которому Хоркхаймер противопоставил критическое. Гуссерль трактует не кризисе в науке, а о кризисе последней как науки, ибо «о наших жизненных потребностях эта наука (S.147-148) ничего не говорит». ...Гуссерль ... масштабом своей критики берет ту идею о познании, которая сохранила платоновскую связь чистой теории с жизненной практикой. Не информационное содержание теорий, а формирование разумного и просвещенного облика у самих теоретиков порождает в конечном счете научную культуру. Развитие европейского духа ... и было нацелено на формирование такой научной культуры. Однако после 1933 г. Гуссерль видит эту историческую тенденцию в опасности. Он убежден, что опасность ... грозит не извне, а изнутри. ОН сводит кризис к тому, что наиболее прогрессивные дисциплины, прежде всего физика, отступили от того, что по истине может называться теорией. II. Как обстоит с этим дело в действительности? Между позитивистским самосознанием наук и прежней онтологией ... существует связь. Эмпирика-аналитические науки развивают свои теории в рамках самосознания, которое непринужденно устанавливает непрерывную связь с началами философского мышления: та же опора на теоретическую установку, освобождающую от догматических связей и от вводящего в заблуждение влияния естественного жизненного интереса; то же намерение теоретически описать космос в его закономерных связях, так как он есть. В противоположность этому историко-герменевтические науки, которые имеют дело со сферой преходящих вещей и простого мнения, не столь естественно сводимы к этой (S.148-149) традиции - с космологией они не имеют общего. Но и они, по модели естественных наук, также образуют сциентистское сознание. Традиционные комплексы чувственных фактов также, кажется, должны конденсироваться в космос фактов в идеальной одновременности. Даже если гуманитарные науки схватывают свои факты посредством понимания и даже если они мало заботятся о том, чтобы найти универсальные законы, все же и они разделяют с эмпирико-аналитичекими науками общее представление о методе: на основе теоретической установки 83

[должно] описывать структурированную действительность. Историзм превратился в позитивизм гуманитарных наук. Позитивизм внедрился в социальные науки независимо от того, следуют ли они методическим требованиям эмпирико-аналитического образа науки или ориентируются на пример нормативно-аналитических наук, которые предполагают определенные максимы поведения. (S.150) Хотя позитивные науки и разделяют с традицией великой философии общее понятие теории, они разрушают, однако, ее классические притязания. Из философского наследия они заимствуют два момента: вопервых, методологический смысл теоретической установки и, во вторых, онтологический принцип признания не зависящей от познающего субъекта структуры мира. Но, с другой стороны, отпадает, подчеркиваемая философской традицией от Платона до Гуссерля связь theoria и kosmos, mimesis и bios theore tikos. To, на что когда-то уповали как на источник практической действенности теории, теперь разрушается методологическим запретом. III. Фактически науки лишились специфической жизненной значимости, которую Гуссерль надеялся возвратить вновь путем восстановления чистой теории. Я реконструирую (S.151) его критику в три этапа. Она направлена прежде всего против объективизма наук. Мир открывается им предметно как универсум фактов, закономерная связь которых может быть схвачена дескриптивно. Но в действительности знание о якобы объективном мире фактов трансцендентально основано в донаучном мире. Возможные предметы научного анализа конституируются первоначально в самоочевидности нашего первичного жизненного мира. В этом слое феноменология раскрывает достижения смыслоутверждающей субъективности. Затем Гуссерль намеревался показать, что эта продуктивная субъективность исчезает под покровом объективистской самоочевидности, так как науки радикально не отделены от системы интересов первичного жизненного мира. Лишь феноменология порывает с наивной установкой в пользу строго созерцательной и окончательно отделяет познание от интереса. Наконец, Гуссерль отождествляет трансцендентальную саморефлексию, которой он дал наименование феноменологического описания, с чистой теорией, теорией в традиционном смысле. Благодаря теоретической установке философ осуществляет перестройку, освобождающую его от пут жизненных интересов. Теория в этом смысле «непрактична». Но это не изолирует ее от практической жизни. Именно последовательная сдержанность теории приводит, согласно ее традиционному пониманию, к образованию, дающему ориентацию действию. Теоретическая установка позволяет, если она однажды сформирована, опять взаимодействовать с практической ... (S.152) Гуссерль справедливо критикует объективистскую видимость, которая водит науки за нос закономерно структурированными фактами, скрывает конституцию этих фактов и, вследствие этого, не позволяет осознать связь познания с интересами жизненного мира. Поскольку 84

феноменология это осознала, она сама, кажется, отрешилась от таких интересов; лозунг чистой теории, который неправомерно рекламировали науки, поддерживает, следовательно, и она. С моментом освобождения познания от интереса Гуссерль связывает ожидание практической действенности теории. Заблуждение очевидно: теория в смысле великой традиции переходила в жизнь потому, что она полагала открыть в космическом порядке идеальную структуру мира, то есть также и прототип для порядка человеческого мира. Только в качестве космологии (S.152-153) теория могла обеспечить одновременно ориентацию действий. Гуссерль поэтому не мог ожидать процессов образования от феноменологии, трансцендентально очистившей старую теорию от ее космологического содержания и только в абстрактном виде сохранившей теоретическую установку. Теория была нацелена на образование не потому, что она освобождала познание от интереса, а, наоборот, потому, что она скрывала свои подлинные интересы благодаря псевдонормативной силе. Критикуя объективисткое самосознание наук, Гуссерль сам попадает в другой объективизм, который всегда был присущ традиционному понятию науки. (S.154) ... Оба действенных момента греческой традиции теоретическая установка и онтологический принцип структурированного мира - образуют связь, которую они же и запрещали: связь познания с интересом. Мы возвращаемся поэтому к гуссерлевской критике объективизма наук. Только мотив обращается теперь против Гуссерля. Непризнаваемую связь познания и интереса мы предполагаем не потому, что науки освободились от классического понятия теория, а потому, что они не полностью от него освободились. Подозрения в объективизме существуют из-за онтологической видимости чистой теории, которую науки после утраты образовательных элементом все еще обманчиво делят с философской традицией. (S.155) Установку, наивно относящую теоретические высказывания к реальному положению вещей, мы вместе с Гуссерлем называем объективистской. Связи между эмпирическими величинами, которые выражены в теоретических высказываниях, она представляет как в себе сущее; одновременно она скрывает трансцендентальные рамки, внутри которых только и образуется смысл таких высказываний. Как только высказывания начинают пониматься в относительно преходящей системе связей, объективистская видимость распадается и открывается возможность увидеть интерес, руководящий познанием. Для трех категорий исследовательского процесса можно указать специфическую связь логико-методологических правил и интересов, руководящих познанием. Решение этой задачи, ускользающей из сетей позитивизма, под силу только критической теории науки. В начало эмпирико-аналитических входит технический, в начало историкогерменневтических наук - практический ив начало критически ориентированных наук - тот эмансипаторный позавательный интерес, который ... хотя и не признавался традиционными теориями, но лежал в их 85

основе.

Технический познавательный интерес и эмпирика-аналитические науки V. В эмпирико-аналитических науках система связей, которая определяет смысл возможных естественнонаучных (S.155-156) высказываний, устанавливает правила как для построения теорий, так и для их критической проверки. К теориям относятся гипотетико-дедуктивные связи предложений, которые позволяют выведение эмпирически содержательных гипотез. Они могут интерпретироваться как высказывания о ковариантности наблюдаемых величин и позволяют при данных начальных условиях делать прогнозы. Эмпирико-аналитическое знание есть, следовательно, знание прогностическое. Правда, смысл таких прогнозов, то есть техническая возможность их использования, задается правилами, согласно которым мы применяем теории к действительности. В контролируемых наблюдениях, часто принимающих форму эксперимента, мы устанавливаем начальные условия и измеряем успех осуществляемых при этом этом операций. Эмпиризм хотел бы закрепить объективистскую видимость наблюдений, зафиксированных в базисных предложениях: в них должно быть выражено, очевидно, непосредственное, без субъективной примеси. В действительности базисные предложения являются не отражениями фактов-в-себе, а скорее они выражают успех или наших операций. Мы можем, конечно, сказать, что факты и отношения между ними могут быть схвачены дескриптивно, но этому словесному обороту не дано скрыть, что опытно-научные релевантные факты как таковые конституируются лишь через процессуальную организацию нашего опыта в функциональном кругу инструментального действия. Оба момента - логическая система структуры высказываний и тип условий проверки, будучи объединены, (S.156-157) предлагают следующее толкование: опытно-научные теории исследуют действительность, будучи ведомы интересом наиболее полного информационного обеспечения и расширения контролируемого успехом действия. В этом заключается познавательный интерес технического овладения опредмеченным миром.

Практический познавательный интерес и историко-герменевтические науки Историко-герменевтические науки добывают свои знания в других методологических рамках. Здесь смысл значимости высказываний конституируется не в системе отношений технического овладения. Уровни формализованного языка и объективированного опыта еще не расходятся, ибо теории не строятся дедуктивно, и организация опыта не ориентирована на успех операций. Понимание смысла вместо наблюдений прокладывает 86

дорогу к фактам. Систематической проверке предложений соответствует толкование текстов. Возможный смысл гуманитарно-научных высказываний определяют поэтому правила герменевтики. С тем пониманием смысла, который должен очевидно определяться фактами духа, историзм связывал объективистскую видимость чистой теории. Дело выглядит так, будто интерпретатор включен в горизонт того мира и языка, из которого черпается смысл текста, передаваемого из прошлого. Однако и здесь факты конституируются лишь в отношении к стандартам их констатации. Подобно тому как позитивистское самосознание неявно включает в себя связь измерительных операций и контроль успехов, оно скрывает также то предпонимание интерпретатора, которым (S.157-158) постоянно опосредуется герменевтическое знание. Мир традиционного смысла открывается интерпретатору только в той мере, в какой ему при этом проясняется одновременно его собственный мир. Понимающий устанавливает коммуникацию между обоими мирами; он схватывает предметное содержание традиционного смысла, применяя традицию к себе и к своей ситуации. Но если методические правила в этом виде толкования объединены с применением, тогда напрашивается вывод: герменевтическое исследование действительности направляется интересом сохранения и расширения интерсубъективности возможного взаимопонимания, ориентирующего действия. Понимание смысла, согласно своей структуре нацелено на установление согласия между людьми, действующими в рамках традиционного самосознания. В отличие от технического интереса мы называем этот интерес практическим познавательным.

Эмансипаторный интерес и критическая теория Систематические практические науки, а именно экономическая наука, социология, политика, как и эмпирико-аналитические науки, имеют своей целью производство номологического знания. Критическая социальная наука этим, правда, не довольствуется; она стремится установить, когда теоретические высказывания схватывают инвариантные закономерности социального действия, а когда - идеологически застывшие, но в принципе изменяющиеся отношения зависимости. Устанавливая это, критика идеологии, как впрочем и психоанализ, учитывает, что информация о закономерностях в озадаченном сознании сама вызывает процесс рефлексии; в результате может изменяться уровень нерефлексированного сознания, который входит в число начальных (S.158-159) условий таких законов. Критически опосредованное знание закономерностей хотя и не спсобно посредством рефлексии лишить закон его значения, но может поставить его вне применения. Методологические рамки, которые устанавливают смысл значимости 87

этой категории критических высказываний, измеряются понятием саморефлексии. Последняя освобождает субъекта от зависимости от гипостазированных им сил. Саморефлексия определяется эмансипационным познавательным интересом. Критически ориентированные науки разделяют его с философией. Правда, до тех пор пока философия остается во власти онтологии, она сама является жертвой объективизма, который заслоняет связь ее познания с интересом в состоянии зрелости. Лишь повернув критику, направленной против объективизма наук, также против видимости чистой в самой себе теории, она получит от признанной, наконец, зависимости ту силу, то значение, на которое тщетно претендовала как якобы беспредпосылочная философия.

88

III. СМЕНА ПАРАДИГМЫ 13. Теоретический и практический дискурсы (S.252) V. Идеальная речевая ситуация Если изложенная (со ссылкой на Тулмина) теория аргументации должна быть удовлетворительной, чтобы принимать рационально мотивированные решения о теоретических и практических притязаниях на значимость, то дискурс должен обладать формой, которая позволяет пересмотр первоначально выбранных систем языка. Только тогда рефлексивный опыт может войти в саму аргументацию вместе с неадекватностью (Unangemessenheit) систем языка. Что означает это требование для формальных свойств дискурсов? Этот вопрос я хотел обсудить сначала для теоретического, затем для практического дискурса. Форма теоретического дискурса должна делать возможной постепенную радикализацию, то есть саморефлексию, познающего субъекта. Первый шаг состоит в переходе от проблематизированных (S.252-253) утверждений, которые сами представляют действия, к утверждениям, спорное притязание на значимость которых делается предметом дискурса (вступление в дискурс). Второй шаг состоит в теоретическом объяснении проблематизированного утверждения, в приведении (Angabe) по меньшей мере, внутри выбранной системы языка (теоретический дискурс). Третий шаг состоит в переходе к модификации первоначально выбранной системы языка или к оценке адекватности (Angemessenheit) альтернативных систем языка (метатеоретический дискурс). Последний шаг и дальнейшая радикализация состоит в переходе к рефлексии систематических изменений языков обоснования. Реконструкция (Nachkonstruktion) прогресса познания, который осуществляется в форме субстанциальной критики речи, и даже последовательного преодоления неадекватных (unangemessenen) систем языка и понятий, ведет к нормативному понятию познания вообще (критика познания). Этот последний вопрос интересным образом переходит границы теоретического дискурса. Он ведет на уровень дискурса, на котором мы с помощью своеобразного кругового движения рациональных реконструкций удостоверяемся в том, что должно быть значимо в качестве познания: Какими свойствами должны обладать когнитивные результаты (достижения), которые могут претендовать на название понятия? В реконструкциях прогресса познания основные теоретические нормы игнорируют свое практическое ядро: познание измеряется по вещи так же, как и интерес, который соответственно должно постигать понятие вещи. Аналогичным образом форма практического дискурса также должна содействовать радикализации, то есть саморефлексии действующего субъекта. Первый шаг состоит в переходе от проблематизированных дозволений/запретов, которые представляют сами действия, к рекомендациям или предупреждениям, спорные притязания на значимость 89

которых делается предметом дискурса (вступление в дискурс). Второй шаг состоит в теоретическом обосновании проблематизированных дозволений/запретов, то есть в указании по меньшей мере на аргумент внутри выбранной системы языка (практический дискурс). Третий шаг состоит в переходе к модификации первоначально выбранной системы языка или к оценке адекватности альтернативных систем (S. 253-254) языка (метаэтический или метаполитический дискурс). Последний шаг - и дальнейшая радикализация - состоит в переходе к рефлексии зависимости наших потребностных структур от состояния нашего знания и можествования: мы объединяемся по поводу интерпретации наших потребностей в свете наличной информации о пространствах делаемого и достижимого. Тогда опять практическим вопросом является вопрос о том, какие классы информации мы хотим приобрести себе в будущем в первую очередь (mit Vorrang), например, приоритеты в содействии науке (формирование воли в области политики познания). На этой ступени дискурса ставиться вопрос: Что должно хотеть познать? Этим практический дискурс распространяется на находящуюся, со своей стороны, в обратной связи с аргументацией когнитивное развитие. Одновременно этот последний шаг переходит границы практических дискурсов, так как практические вопросы о том, какого познания после того как мы знаем, что должно быть значимо в качестве познания, - мы должны хотеть, явно зависят от теоретических вопросом о том, какого познания мы можем хотеть. Схема дает обзор ступеней радикализации, которую мы должны суметь предпринять в дискурсе, если теоретическое объяснение или теоретическое обоснование должно рационально мотивировать принятие спорного притязания на значимость. Так как устанавливающая консенсус сила аргумента основывается на том, что мы можем передвигаться с одного уровня дискурса на другой и обратно, пока не (S.255) возникнет консенсус. Аргументативно установленный консенсус явялется критерием для выполнения дискурсивных притязаний на значимость тогда и только тогда, когда на основе формальных свойств дискурса обеспечено свободное передвижение между уровнями дискурса. Какими же являются формальные свойства, которые удовлетворяют этому условию? Мой тезис гласит: свойства идеальной речевой ситуации. Идеальной я называю речевую ситуацию, в которой коммуникациям не препятствуют не только внешние контингентные воздействия, но также и принуждения, которые возникают из структуры самой коммуникации. То есть структура коммуникации только тогда и не производит принуждений, когда для всех участников дискурса обеспечено симметричное распределение шансов на выбор и осуществление речевых актов. Из этого общего требования симметрии для различных классов речевых актов можно вывести особые требования по равному распределению шансов на выбор и осуществление речевых актов. Идеальные речевые ситуации должны удовлетворять прежде всего 90

двум тривиальнвм условиям: 1. Все потенциальные участники дискурса должны иметь равные шансы на использование коммуникативных актов, так что они могут в любое время как начинать дискурс, так и продолжать его (perpetuieren) с помощью речи и проти-во-речи, вопроса и ответа. 2. Все участники дискурса должны иметь равные шансы на выдвижение толкований, утверждений, рекомендаций, оправданий и на проблематизацию, обоснование и опровержение их притязаний на значимость, так что ни одно предвзятое мнение (Vormeinung) не может долго избегать тематизации и критики. Не являются тривиальными два следующих условия, которые должны выполняться в идеальной речевой ситуации в силу того, что существует гарантия, что участники беседы фактически могут начинать (aufnehmen) дискурс - а не просто воображать, что ведут дискурс, - тогда, когда в действительности они комму ницируют под принуждением действий. Неожиданно идеальная речевая ситуация требует определений, которые относятся опосредованно к дискурсам, но непосредственно же - к организации связей действий. Освобождение дискурса от (S.256) принуждений действий возможно как раз только в контексте чистого коммуникативного действия. 3. К дискурсу допущены только говорящие, которые в качестве действующих лиц имеют равные шансы на применение репрезентативных речевых актов, то есть на выражение своих установок, чувств и намерений. Так как только взаимное согласование пространств индивидуальных выражений и комплементарное перемещение (Einpendein) близости и дистанции в связях действий дают гарантию, что действующие лица в качестве участников дискурса правдивы по отношению друг к другу и делают проглядываемой свою внутреннюю природу. 4. К дискурсу допущены только говорящие, которые в качестве действующих лиц имеют равные шансы на применение регулятивных речевых актов, то есть приказывать и не повиноваться, дозволять и запрещать, давать обещание и брать его назад, не отчитываться и требовать отчета и т.д. Так как только полная взаимность в поведенческих ожиданиях, которая исключает установление привилегий в смысле односторонне обязывающих норм действия и оценок, дают гарантии, что формальные равные шансы на начинание речи и ее продолжение могут также и фактически использованы для того, чтобы ослабить действие (suspendieren) принуждений реальности и перейти в свободную от опыта и действий коммуникационную область дискурса. Названные в пунктах 1 и 4 условия формируют такие предпосылки идеальной речевой ситуации, которые должны быть выполняемы, если дискурсы вообще должны мочь осуществляться. Названный во втором условии постулат речевого равенства описывает формальное свойство, которое должны обнаруживать все дискурсы, если они должны мочь развернуть силу рациональной мотивации. Упомянутый в третьем условии 91

постулат правдивости (искренности) описывает формальное свойство чистого коммуникативного действия, которое должно быть требуемо от участников практических дискурсов, коль скоро они должны мочь развернуть силу рациональной мотивации. (Так как на уровне, на котором теоретический дискурс может быть радикализирован до критики познания, нельзя строго поддерживать разрыв между теоретическим и практическим дискурсом, постулат правдивости (искренности) должен также быть опосредованно значимым для всех дискурсов). (S. 257) Структура коммуникации, с помощью которой характеризуется идеальная речевая ситуация, исключает систематические искажения и гарантирует особенно свободное перемещение между действием и дискурсом, между различными уровнями дискурса. Поэтому всякий консенсус, который должен бы быть достигнут, может рассматриваться как критерий выполнения соответственно тематизированных притязаний на значимость. В конечном счете, разумный консенсус может быть отличен от обманчивого только с помощью ссылки на идеальную речевую ситуацию. Какой статус вследствие этого может иметь обычно неизбежная ссылка на идеальную речевую ситуацию? Прежде всего, может быть подвергнуто сомнению то, что вообще можно осуществить идеальную речевую ситуацию, и задаться вопросом, не представляет ли она собой просто конструкцию. Всякая эмпирическая речь принципиально испытывает ограничения, вызываемые как пространственно-временными пределами процесса коммуникации, так и психическими пределами допустимых для участников дискурса нагрузок, которые исключают полное выполнение идеальных условий. Достаточную реализацию требований, которые мы должны предъявлять дискурсам я хотел бы, тем не менее, считать a priori невозможной, так как упомянутые ограничения не могут быть ни компенсированы посредством институциональных мероприятий, ни даже нейтрализованы в своих воздействиях на декларированную цель равного распределения шансов на применение речевых актов. Труднее оценить другое сомнение: может ли вообще, и как, быть установлено эмпирически, когда выполнены условия идеальной речевой ситуации. Условие эмпирической речи очень часто неидентичны условиям идеальной речевой ситуации даже тогда, когда мы следуем заявленному намерению начинать дискурс (einen Diskurs aufzunehmen). Репроспективно мы часто можем довольно точно установить, когда мы не достигли (verfehit haben) идеальной речевой ситуации. Все же отсутствует внешний критерий для оценки — так что в данных ситуациях мы иногда не можем быть уверены - того, ведем ли мы дискурс или не поступаем (nicht ... agieren) ли мы скорее под принуждением действий и не демонстрируем ли (vorfuehren) мнимые дискурсы. Из этого обстоятельства следует интересный ответ на наш исходный вопрос. Если верно, что мы можем отличить разумный, то есть аргументативно (S.258) достигнутый и одновременно надежный в аспекте истинности (wahrheitsverburgende), консенсус в конечном счете только через ссылку на идеальную речевую ситуацию; если, далее, мы можем исходить из того, что 92

мы фактически каждый раз должны доверяться и доверять, чтобы отличить разумный консенсус от обманивого, так как мы в противном случае как бы пренебрегаем разумным характером речи; и если все же в каждом эмпирическом случае невозможно однозначно установить, дана или нет идеальная речевая ситуация, тогда остается следующее объяснение: Идеальная речевая ситуация не является ни эмпирическим феноменом, ни чистой конструкцией, а есть неизбежное в дискурсах и взаимно предпринятое предположение [... ] Это предположение не должно быть контрфактичным; но даже если оно делается контрфактичным, она является оперативной в процессах коммуникации функцией. Поэтому лучше я буду говорить о предвосхищении, о предупреждении (Vorgriff) идеальной речевой ситуации. Это предупреждение является единственной гарантией того, что мы можем связать притязания разумного консенсуса с фактически достигнутым консенсусом; одновременно оно является критическим масштабом, на котором всякий фактически достигнутый консенсус может быть поставлен под вопрос и отсюда (darauf hin) проверен, является ли он достаточным индикатором обоснованного консенсуса. К структуре возможной речи принадлежит то, что мы при осуществлении речевых актов контрфактически делаем так, как если бы идеальная речевая ситуация была не фиктивной, а действительной, - именно (eben) это мы называем предположением. Таким образом, нормативный фундамент языкового вазимо-понимания включает оба момента: предвосхищенность - но в качестве предвосхищенного основоположения также (в качестве подлежащей реализации в будущем образа жизни) гарантирует "последнее" несущее и ни в коем случае лишь производящее контрфактическое соглашение, которое потенциальный говорящий/слушатель должен предварительно заключить и по поводу которого не может требоваться взаимопонимание, если иначе приводящая к консенсусу сила вообще должна мочь подобать аргументам. В этом отношении понятие идеальной речевой ситуации не является просто регулятивным принципом в смысле Канта; так как уже с первым актом языкового взаимопонимания мы должны фактически выдвинуть это предположение. С другой стороны, понятие (S.259) идеальной речевой ситуации не является также существующим понятием в смысле Гегеля; так как ни одно историческое общество не совпадает с образом жизни, которое мы можем принципиально охарактеризовать со ссылкой на идеальную речевую ситуацию. Идеальную речевую ситуацию лучше всего было бы сравнивать с трансцендентальной удостоверением, если бы это удостоверение, вместо того чтобы быть обязанным недопустимому переносу (как при свободном от опыта использования категорий рассудка), было бы одновременно конститутивным условием разумной речи. Предупреждение идеальной речевой ситуации имеет для всякой возможной коммуникации значение конститутивного удостоверения, которое одновременно является проявлением образа жизни. Однако мы не можем a priori знать, является ли это самое обнаружение просто мистификацией, обычно возникающей из 93

предположений, или могут ли практически быть приведены условия, пусть даже приблизительные, для реализации предполагаемого образа жизни. Встроенные в универсальной прагматике основные нормы разумной жизни содержат с этой точки зрения практическую гипотезу. Обстоятельство, что мы никогда не можем обладать точной достоверностью о том, заблуждаемся ли мы относительно самих себя, когда мы предполагаем вступить в дискурс, может сделать по меньшей мере необходимым проявление принципа, с помощью которого мы можем методически преодолевать рамки систематически искажаемой коммуникации, если они существуют. Поскольку мы хотим мобилизовать против таких препятствий дискурсам силу самого дискурса, мы можем выбрать форму коммуникации, которая имеет своеобразную структуру и порождает нечто уникальное (Einzigartiges). Эту форму коммуникации можно растолковать на примере аналитической беседы между врачом и пациентом. Так как аналитическая беседа претендует на то, чтобы удовлетворять форме коммуникации, которая позволяет дискурсивно выполнить одновременно с притязанием на истинность и притязание на правдивость (искренность). Аналитическая беседа дает и меньше, и больше, чем обычный дискурс. Меньше дает, как мы сейчас хотим сказать, терапевтический "дискурс" в том отношении, что пациент ни в коем случае не занимает по отношению к врачу с самого начала симметричную позицию: пациент как раз не удовлетворяет условиям для участника дискурса. Удачный терапевтический достигает только того, что для (S.260) обычного дискурса должно требоваться с самого начала. Эффективное равенство шансов при восприятии ролей в диалоге выбор и выполнение речевых актов вообще - должно быть создано в первую очередь между партнерами по беседе, которые находятся в неравном положении (ungleich ausgestatteten). С другой стороны, терапевтический дискурс дает также и больше, чем обычный дискурс. Так как он причудливым образом перекрещивается с системой действие-опыт, то есть не является избавленным от действия и свободным от опыта дискурсом, который тематизирует только вопросы значимости и должен получать все содержание и информацию извне, то удачная саморефлексия завершается результатом, который удовлетворяет не только условию дискурсивного выполнения притязания на истинность (или правильность), но и дополнительно условию (обычно даже не достижимому дискурсивно) выполнения притязания на правдивость (искренность). В силу того, что пациент принимает предложенные и проработанные интерпретации врача и подтверждает их в качестве приемлемых, он обнаруживает также и самозаблуждение. Подлинная интерпретация делает возможной искренность субъекта в других выражениях, которые до сих пор ... вводили его в заблуждение относительно самого себя. Притязания на значимость можно проверить как правило только в связях действия. Эта отличительная коммуникация, в которой могут быть преодолены искажения самой структуры коммуникации, является единственной, в которой вместе с 94

притязанием на истинность может быть одновременно "дискурсивно" проверено (или отвергнуто как необоснованное) притязание на правдивость (искренность).

14. Коммуникативная рациональность (S.25) "Рациональность" - предварительное определение понятия Когда бы мы ни использовали выражение >рациональныйрациональныйр< притязания на истинность и не дает тем самым знать, что его высказывание в случае необходимости можно обосновать. И В не выполняет целерационального действия, то есть он даже не хочет этим осуществить никакой цели, если он не считает запланированное действие перспективным и не дает тем самым знать, что при данных обстоятельствах можно обосновать выбор средств, который он предпринял. Подобно тому как А притязает на истину для своего высказывания, точно так же В притязает на успешную перспективу для своего плана действия или на эффективность правил действия, по которым он осуществляет этот план. Утверждаемая эффективность означает притязание на то, что выбранные средства при данных обстоятельствах пригодны для того, чтобы достигнуть поставленной цели. Эффективность действия состоит во внутренней связи с истинностью условных прогнозов, которые имплицируют план или, по-другому, правило действия. К существованию фактов в мире "истина" относится так же, как "эффективность" относится к вторжениям в мир, с помощью которых могут быть вызваны (причинены) существующие факты, Своим утверждением А вступает в отношение с чемто, что фактически имеет место в объективном мире, своей целевой деятельностью В вступает в отношение с чем-то, что должно иметь место в объективном мире. Делая это, оба выдвигают своими выражениями (S.27) притязания, которые могут критиковаться и защищаться, то есть обосновываться. Рациональность их выражений измеряется по внутренней связи между содержанием значений, условиями законности и основаниями, которые, в случае необходимости, могут быть приведены для их законности для истинности высказывания или для эффективности правила действия. Предыдущие рассуждения сводятся к тому, чтобы объяснить рациональность выражения критикуемостью и обосновываемостью. В том случае, если выражение воплощает погрешимое знание, оно удовлетворяет предпосылке рациональности тем, что имеет отношение к объективному миру, то есть отношение к фактам, и доступно объективной оценке (Beurteilung). Объективной оценка может быть тогда, когда она предпринята при наличии транссубъективного притязания на значимость, которое для любых наблюдателя и адресата имеет то же значение, что соответственно и для самого субъекта. Истинность и эффективность (Wahrheit und Effizienz) являются притязаниями такого рода. Так, для утверждений и целенаправленных действий верно то, что они тем рациональнее, чем лучше может быть обосновано связанное с ними притязание на пропозициональную истинность и эффективность. Соответственно мы применяем выражение >рациональный< в качестве диспозиционного предиката к тем лицам, от которых можно ожидать таких выражений, особенно в сложных ситуациях. Однако это предложение по сведению рациональности выражения к 96

его критику емости имеет две слабости. С одной стороны, характеристика слишком абстрактна, поскольку она не выражает важных дифференциации (1). С другой стороны, она еще слишком узка, поскольку выражение >рациональный< мы применяем не только в связи с высказываниями, которые могут быть истинными или ложными, эффективными или неэффективными. Внутренне присущая коммуникативной практике рациональность распространяется на широкий спектр. Она отсылает к различным формам аргументации, как и к множеству возможностей для продолжения коммуникативного действия рефлексивными средствами (2). Поскольку идея дискурсивного выполнения притязаний на значимость занимает центральное место в теории коммуникативного действия, то я предпринимаю длинный экскурс в теорию аргументации (3). (S.28) (1) Пока я придерживаюсь в узком смысле слова когнитивного понимания понятия рациональности, которое определено исключительно со ссылкой на применение дескриптивного знания. Это понятие можно разработать в двух совершенно различных направлениях. Если мы исходим из не-коммуникативного применения пропозиционального знания в целенаправленных действиях, то мы предрешаем в пользу того понятия когнитивно-инструментальной рациональности, которое через эмпиризм сильно повлияло на самопонимание современности. Оно несет с собой коннотации успешного самоутверждения, которое стало возможным через информированное обладание окружающим миром и разумное приспособление к его условиям. Если мы, наоборот, исходим из коммуникативного применения пропозиционального знания в языковых действиях, то мы предрешаем в пользу широкого понятия рациональности, которое связано со старым представлением о логосе. Это понятие коммуникативной рациональности несет с собой коннотации, которые в конечном счете восходят к центральному опыту объединяющей, создающей консенсус силе аргументативной речи, в которой различные участники преодолевают свои пока еще субъективные представления и, благодаря общности разумно мотивированных убеждений, удостоверяются одновременно в единстве объективного мира и в интерсубъективности своей жизненной связи. Допустим, что мнение "р" представляет идентичный состав знания, которым обладают А и В. Теперь А (как один из многих говорящих) принимает участие в коммуникации и выдвигает утверждение "р", в то время как В в качестве (одинокого) актора (S.29) выбирает средства, которые он на основе мнения "р" считает пригодными в данной ситуации для достижения желаемого эффекта. А и В применяют одно и то же знание различными способами. Отнесение к фактам и способность к обоснованию (Begruendungfaehigkeit) содействуют в одном случае достижению согласия между участниками коммуникации по поводу того, что происходит в мире. Для рациональности выражения конститутивно, чтобы говорящий выдвигал для высказывания "р" критизируемое притязание на значимость, которое может быть принято или отвергнуто слушателем. В другом случае отнесение 97

к фактам и способность правил действия к обоснованию обеспечивают возможность успешного вторжения в мир. Для рациональности действия конститутивно, чтобы актор положил в основу своего действия имплицирующий истинность "р" план, в соответствии с которым поставленная цель может быть осуществлена при данных обстоятельствах. Утверждение может быть названо рациональным только тогда, когда говорящий выполняет условия, которые необходимы для достижения иллокуционной цели, чтобы договориться по меньшей мере с одним следующим участником коммуникации по поводу чего-либо в мире; целенаправленное действие может быть названо рациональным только тогда, когда актор выполняет условия, необходимые для осуществления намерения по успешному вторжению в мир. Обе попытки могут потерпеть неудачу преследуемый консенсус может не состояться, желаемый эффект может не наступить. И в такого рода неудачах также проявляется рациональность выражения - неудачи могут быть объяснены. (S.30) По обеим линиям анализ рациональности может настаивать на понятиях пропозиционального знания и объективного мира; но названные случаи различаются по способу применения пропозиционального знания. В одном аспекте применения в качестве внутренне присущей рациональности цели (Telos) проявляется инструментальное обладание (Verfuegung), в другом - коммуникативное взаимопонимание (Verstaendigung). Анализ - в соответствии с аспектом, на котором он концентрируется, - уводит в разные направления. Я хочу кратко охарактеризовать обе позиции. Первая позиция, которую я ради простоты называю "реалистической", исходит из онтологической предпосылки мира как совокупности того, что фактически есть (was der Fall ist), чтобы на этой основе прояснить условия рационального поведения (а). Другая позиция, которую можно назвать "феноменологической", дает этой постановке вопроса трансцендентальный поворот и рефлектирует то обстоятельство, что ведущие себя рационально (люди - прим. сост.) сами должны предполагать объективный мир (b). (a) Реалист может ограничиться анализом условий, которые действующий субъект должен выполнить, чтобы он мог ставить и реализовать цели. В соответствии с этой моделью рациональные действия имеют принципиально характер целенаправленных и контролируемых по результату вторжений в мир существующих обстоятельств дела. Макс Блэк называет ряд условий, которым действие должно удовлетворять, чтобы считаться более или менее рациональным и быть доступным критической оценке: 1. Только действия, осуществляемые агентом под актуальным или потенциальным контролем, доступны критической оценке... 2. Только действия, направленные на некоторую обозримую цель (endin-view), могут быть рациональными или нерациональными... 3. Критическая оценка связана с агентом и его выбором обозримой цели... (S.31) 98

4. Суждения рациональности подходят только там, где есть частичное знание о доступности и эффективности средств... 5. Критическая оценка может всегда быть поддержана аргументами... Если понятие рациональности разрабатывать руководствуясь целенаправленными, то есть решающими проблемы действиями, то, между прочим, становится понятным также и производное словоупотребление >рациональногорациональности< стимулированного раздраже-ниями поведения, о >рациональности< изменения состояния системы. Такие реакции могут быть истолкованы как решения проблем без того, чтобы наблюдатель предполагал за интерпретированной целесообразностью наблюдаемой реакции целевую деятельность и приписывал последнюю способному к решениям, применяющему пропозициональное знание субъекту в качестве его действия. Поведенческие реакции раздраженного внутренними и внешними стимулами организма, индуцированные окружающим миром изменения состояния саморегулирующей системы можно понимать именно как квазидействия, то есть так, как если бы в них выражалась способность субъекта к действию. Но о рациональности здесь мы говорим лишь в переносном смысле, так как требуемая для рациональных выражений обосновываемость означает, что субъект, которому эти выражения приписывают, должен в соответствующих обстоятельствах сам быть в состоянии приводить основания. (b) Феноменолог же безоговорочно руководствуется целенаправленными и решающими проблемы действиями. То есть, он не исходит просто из онтологической предпосылки объективного мира, а делает последний проблемой тем, что спрашивает об условиях, при которых для члена коммуникативного сообщества конституируется единство объективного мира. Мир приобретает объективность только через то, что он имеет силу для способных к речи и действиям субъектов как один и тот же мир. Абстрактное понятие (S.32) мира является необходимым условием того, что коммуникативно действующие субъекты соглашаются между собой о том, что в мире происходит или на что в нем должно быть оказано воздействие. Вместе с этой коммуникативной практикой они удостоверяются одновременно в своей совместной жизненной связи, в интерсубъективно разделяемом жизненном мире. Последний ограничен совокупностью интерпретаций, которые членами сообщества предполагаются в качестве опорного знания (Hintergrundwissen). Таким образом, чтобы прояснить понятие рациональности, феноменолог должен указать условия коммуникативно достигаемого консенсуса; он должен исследовать то, что Мэлвин Пол-лнер называет, со ссылкой на Шютца, "зрелым мышлением" ("mundane reasoning"): "To обстоятельство, что сообщество ориентирует себя на мир как существенно постоянный, как на такой, который познан и познаваем совместно с другими, снабжает это сообщество гарантируемыми (warrantable) основаниями для постановки вопросов особого рода, прототипичным представителем которых является: 99

>Как это получается, что он видит это, а ты нет?искренне< о своем опыте, и которые говорят в соответствии с признаваемыми, разделяемыми схемами выражения. В случае разлада (S.33) зрелые мыслители подготовлены к тому, чтобы поставить под вопрос эти и другие признаки. ... Например, зрелое решение может быть порождено через обзор того, обладал ли или нет другой способностью к опыту, соответствующему действительности. Таким образом, >галлю-цинацияпаранойясмещение< (>biasслепотаглухоталожное сознание< и т.д., коль скоро они понимаются как указывающие на неудачный или неадекватный метод наблюдения мира, служат подходящими объяснениями разногласий. Значимый признак этих разногласий - признак, который делает (render) их, по возможности, умопостигаемыми для других зрелых мыслителей в качестве правильных решений - состоит в том, что они ставят под вопрос не интерсубъективность мира, а адекватность методов, через которые мир переживается (experienced) и через которые о мире сообщается." С этим (все)объемлющим, разработанным из феноменологического подхода, понятием коммуникативной рациональности может состыковываться (laesst sich.-.einfuegen) разработанное из реалистического понятие когнитивно-инструментальной рациональности. То есть существует внутреннее отношение между способностью к децентрированному восприятию и к манипуляции вещами и событиями, с одной стороны, и способностью к интерсубъективному согласованию по поводу вещей и событий, с другой стороны. Поэтому Ж.Пиаже выбирает комбинированную модель общественной кооперации, в соответствии с которой многие субъекты координируют через коммуникативное действие свои вторжения в объективный мир. Только когда - как это происходит в эмпиристической исследовательской традиции - пытаются отделить считанную с монологического применения дескриптивного знания когнитивноинструментальную рациональность от коммуникативной, проявляются кон100

трасты в таких понятиях, как вменяемость и автономия. Только вменяемые лица могут (S.34) вести себя рационально. Если их рациональность измеряется по успеху целенаправленных вмешательств, то достаточно потребовать, чтобы они могли выбирать между альтернативами и контролировать некоторые условия окружающего мира. Но если их рациональность измеряется по удаче (Gelingen) в процессах взаимопонимания, то недостаточно ссылаться на такие способностям. В связях коммуникативного действия в качестве >рационально-го< смеет выступать (gelten) только тот, кто как член коммуникационного сообщества может ориентировать свое действие на интерсубъективно признанные притязания на значимость. С различными понятиями вменяемости могут сочетаться различные понятия автономии. Высокая мера когнитивноинструментальной рациональности обеспечивает большую независимость от ограничений, которые накладывает контингентный окружающий мир на самоутверждение целенаправленно действующих субъектов. Высокая мера коммуникативной рациональности расширяет внутри коммуникационного сообщества пространство действия для естественного координирования и консенсусного урегулирования конфликтов действий (коль скоро последние восходят к когнитивным диссонансам в узком смысле слова). Дополненное в скобках ограничение необходимо, пока мы разрабатываем понятие коммуникативной рациональности руководствуясь констативными выражениями. М.Поллнер также ограничивает "зрелое мышление (рациональность)" теми случаями, в которых возникает разногласие о чем-либо в объективном мире. Но рациональность людей (Personen) проявляется, очевидно, не только в способности достигать согласия по поводу фактов и эффективно действовать. (2) Обоснованные утверждения и эффективные действия являются, конечно, знаком рациональности. Способных к речи и действию субъектов, которые по возможности не заблуждаются по поводу фактов и отношений между целями и средствами, мы пожалуй назовем рациональными. Но очевидно существуют иные типы выражений, для которых есть полные основания, хотя они не связаны с притязаниями на истинность или успех. В связях коммуникации мы называем рациональными не только того, (S.35) кто выдвигает утверждение и может обосновать его против критики тем, что указывает на соответствующие свидетельства (Evidenzen). Рациональным мы называем также и того, кто следует существующей норме и может оправдать свое действие против критика тем, что он объясняет данную ситуацию в свете легитимных ожиданий поведения. Рациональным мы называем даже того, кто откровенно выражает желание, чувство или настроение, выдает тайну, сознается в поступке и т.д. и кто может обеспечить критику достоверность о таким образом обнаруженном переживании тем, что он делает из этого практические выводы и ведет себя затем последовательно. Регулируемые по нормам действия и экспрессивные самопредставления, подобно констативным речевым актам, также имеют характер смысловых, понятных в своем контексте выражений, которые 101

связаны с критизируемым притязанием на значимость. Вместо отношения к фактам они состоят в отношении к нормам и переживаниям. Действующее лицо выдвигает притязание на то, что его поведение правильно при ссылке на признаваемый как легитимный нормативный контекст и что экспрессивное выражение привилегированно доступного ему переживания подлинно (искренне -wahrhaftig). Эти выражения - как и констативные речевые акты - также могут быть неудачными (fehlschlagen). Для их рациональности также конститутивна возможность интерсубъективного признания критизируемого притязания на значимость. Знание, которое воплощено в регулируемых по нормам действиях или в экспрессивных выражениях, ссылается все же не на существование обстоятельств дела, а на значимость норм по долженствованию (Sollgeltung von Normen) и на проявление (Vorsche-in-Kommen) субъективных переживаний. С их помощью говорящий может соотноситься не с чем -то в мире, а только с чемто в общем социальном или, соответственно, в собственном субъективном мире. На этом месте я довольствуюсь предварительным указанием на то, что существуют коммуникативные акты, которые характеризуются иными отношениями к миру и связаны с иными притязаниями на значимость, нежели констативные выражения. Выражения, которые связаны с нормативной правильностью или субъективной искренностью подобным же образом, каким другие акты связаны с притязанием на пропозициональную значимость и (S.36) эффективность, составляют центральную предпосылку для рациональности: они могут обосновываться и критиковаться. Это действительно только для типа высказываний, которые не обеспечены ясно очерченным притязанием на значимость, то есть для оценочных выражений, которые ни не являются просто экспрессивными, ни не выражают просто частное чувство или потребность, ни не ссылаются нормативную обязательность, то есть становится конформным генерализированному ожиданию поведения. И все же для таких оценочных выражений могут существовать полные (gute) основания: свое желание каникул, свое пристрастие к осеннему ландшафту, свое отвержение воинственности, свою ревность к коллегам действующее лицо может объяснять критику с помощью ценностных суждений. Ценностные стандарты ни не обладают интерсубъективностью признанных норм, ни не являются совершенно частными. Все же мы различаем между разумным и неразумным использованием тех стандартов, которыми члены культурного и языкового сообщества интерпретируют свои потребности. Акторы ведут себя рационально до тех пор, пока они применяют такие предикаты как пряный, привлекательный, непривычный, страшный, отвратительный и т.д. таким образом, что другие члены их жизненного мира могут при этих описаниях распознать (wiedererkennen) собственные реакции на подобные ситуации. Но если они, напротив, применяют ценностные стандарты по собственному разумению так, что они более могут не считаться с культурно согласованным пониманием, они ведут себя идиосинкратично. Среди таких частных оценок могут быть и некоторые, что обладают (S.37) 102

инновативным характером. Они характеризуются аутентичным выражением, например, через ощутимую - то есть эстетическую - форму произведения искусства. Напротив, идио-синкратические выражения следуют застывшим образцам - их содержание по значению не делается доступным с помощью силы поэтической речи или творческого воображения и имеет только частностный характер. Спектр таких выражений простирается от безобидных причуд наподобие пристрастия к запаху гнилых яблок до клинически заметных симптомов, например пугливой реакции на открытые места (тела прим. сост.). Тот, кто объясняет свою ли-бидозную реакцию на сгнившее яблоко ссылкой на "обманывающий", "неизмеримый", "вызывающиий головокружение" запах, тот, кто объясняет паническую реакцию на открытые места их "парализующей", "свинцовой" (тяжелой -bleiemer?), "липкой" (soghafter) пустотой, не встретит понимания в практике повседневности большинства культур. Этим, воспринимаемым как отклоняющиеся, реакциям не хватает обосновывающей способности (Kraft) привлеченных ценностей. Эти пограничные случаи лишь подтверждают, что содержащиеся в желаниях и чувствах принятие позиции и впечатлительность, которые могут быть выражены в ценностных суждениях, состоят во внутреннем отношении к основаниям и аргументам. Тот, кто в своих установках и оценках ведет себя так частностно (privatistisch), что последние не могут быть объяснены и превращены в убедительные через обращение к ценностным стандартам, тот не ведет себя рационально. Заключая, можно сказать, что регулируемые по нормам действия, экспрессивные самопредставления и оценочные выражения расширяют констативные речевые действия до коммуникативной практики, которая на фоне жизненного мира направлена (angelegt ist) на достижение, сохранение и обновление консенсуса, а именно консенсуса, который основывается на интерсубъективном признании критизируемых притязаний на значимость. И рациональность тех, кто принимает участие в этой коммуникативной практике, измеряется по тому, смогли ли они обосновать свои выражения при подходящих {geeigneter) обстоятельствах, внутренне присущая повседневной коммуникативной практике рациональность ссылается, таким образом, на практику аргументации как инстанцию (Berufungsinstanz), которая способствует тому, (S.38) чтобы другими средствами продолжить коммуникативное действие, если разногласие не может более быть устранено с помощью повседневной рутины и все же не должно решаться с помощью непосредственного или стратегического приложения силы. Поэтому я полагаю, что понятие коммуникативной рациональности, которое относится к до сих пор еще непроясненной систематической связи универсальных притязаний на значимость, должна быть адекватно (angemessen) эксплицирована с помощью теории аргументации. Аргументацией мы называем тип речи, в котором участники тематизируют спорные притязания на значимость и пытаются реализовать или критиковать их с помощью аргументов. Аргумент содержит основания, которые систематически связаны с притязанием на значимость 103

проблематичного выражения. "Сила" аргумента измеряется - в данном контексте - по убедительности оснований; последняя проявляется, среди прочего, в том, может ли аргумент убеждать участников дискурса, то есть мотивировать к принятию соответствующего притязания на значимость. На этом фоне мы можем оценивать рациональность способного к речи и действию субъекта также и по тому, как он при данных условиях ведет себя в качестве участника аргументации: "Всякий участвующий в аргументации показывает свою рациональность - или отсутствие ее - способом, которым он трактует и реагирует на выдвижение (offering) оснований за или против притязаний. Если он >открыт аргументации-< он будет либо признавать силу этих оснований, либо стремиться отвечать на них, и в любом случае он будет вести себя >рациональным< образом. Если он, наоборот, >глух к аргументациирациональ-ноуниверсальная аудиториялюбовь ближнего к тебе как к самому себеубей ближнего, если он тебе в тягостьправо< (хотя в целом без сомнения верно второе воззрение)." Дилемма, таким образом, состоит в том, что Кляйн не хотел бы мириться с релятивистскими последствиями и хотел бы при этом сохранить внешнюю перспективу наблюдателя. Он отказывается проводить различие между социальной значимостью и законностью аргументов: "Понятия "истинный" и "вероятный", которые отвлекаются (absehen) от познающих индивидов и от способа, которым они приобретают знание, могли бы извлечь отсюда какую-либо пользу, (S.54) но не для аргументации; там речь идет о том, что значимо для отдельного человека." Кляйн ищет из этой дилеммы примечательный выход: "Камнем преткновения (Scheidestein) для различий в значимом является не их различное истинностное содержание - кто же решает об этом?, - а имманентно действенная логика аргументации." Выражение "действенность" обладает в этой связи систематической двусмысленностью. Если аргументы законны (gueltig sind), то проникновение (Einsicht) во внутренние условия их законности (Gueltigkeit) может обладать рационально мотивирующей силой. Но аргументы могут иметь влияние на установку адресатов также и независимо от своей законности, когда они выражаются только при внешних условиях, которые обеспечивают (sichem) их принятие (Akzeptanz). В то время как здесь "действенность" аргументов могла бы быть объяснена с помощью психологии аргументации, для объяснения первого случая потребовалась бы логика аргументации. Поэтому Кляйн постулирует третье, а именно логику аргументации, которая исследует связи притязаний как эмпирические закономерности. Она должна, без опоры (Rueckgriff) на понятие объективной значимости, излагать (darstellen) законы, которым участники аргументации подчинены в при данных обстоятельствах против своих наклонностей и вопреки внешним воздействиям. Такая теория должна анализировать то, что участникам кажется внутренней связью между действенными выражениями, как внешние связи между номологически связанными событиями. Кляйн может переигрывать увиденную им самим дилемму только ценой категориальной ошибки, тем, что он приписывает логике аргументации задачу, которая могла бы быть осилена только наблюдаемым помологической теорией поведением: "Я полагаю, что при систематическом анализе фактических аргументации - как и при всяком эмпирическом анализе - можно обнаружить относительно прочные закономерности, по которым осуществляется аргументация среди людей, то есть логику аргументации. Кроме того, я полагаю, что (S.55) это понятие срывает многое с того, что обыкновенно понимают под >ра-циональностью аргументацииистинно< или >вероятнодоводов< 114

и >аргументов< - мы будем обращаться ко всем ним как к рациональным действиям (enterprises)." Однако эта попытка сведения многообразия типов аргументации и притязаний на значимость к различным "рациональным предприятиям" и соответственно институционализированным "полям аргументации" содержит двусмысленность. Остается неясным, можно ли отграничить друг от друга эти тотальности права, медицины, науки и управления, искусства и инженерного искусства только функционально, например, социологически, или также и аргумен-тативно-логически. Понимает ли (begreift) Тулмин эти "рациональные предприятия" как институциональные выражения характеризуемых изнутри форм аргументации, или он дифференцирует поля аргументации только (allein) по инстититуциональным критериям? Тулмин склоняется ко второй, связанной с меньшим бременем доказательства, альтернативе. Если мы используем введенное выше различение процессуальных, процедурных и продуктивных аспектов, то для логики аргументации Тулмин довольствуется третьим уровнем абстракции, на котором он следует за структурой и связью единичных аргументов. Дифференцирование различных полей аргументации он пытается постигнуть с точек зрения институционализирова-ния. При этом на процедуральном уровне он различает между ориентированными на конфликт и консенсус образцами организации, а на процессуальном уровне - между функционально специфицированными контекстами действия, в которые аргуметативная речь встроена (eingebettet ist) как механизм, решающий проблемы. (S.59) Эти различные поля аргументации должны отыскиваться индуктивно; они доступны только эмпирически обобщающему анализу. Тулмин выделяет пять репрезентативных полей аргументации, а именно: право, мораль, науку, управление и критику искусства: "Изучая их, мы идентифицируем большинство характерных способов рассуждения, обнаруживаемых в различных полях и предприятиях, и распознаем, как они отражают основополагающие цели этих предприятий". Однако это объяснение намерения не столь однозначно, как я его представил. Хотя Тулмин излагает свою программу таким образом, что он выводит из зависимых от полей (feldabhaengigen) способов аргументации постоянно одну и ту же схему аргументации; в этом отношении пять аргументационных поля могут быть определены как инструментальные отдифференцирования общей концептуальной рамки для аргументации вообще. При таком прочтении задача логики аргументации ограничивалась бы экспликацией рамок для возможной аргументациии. Такие различные предприятия как право и мораль, наука, менеджмент и критика искусства как бы обязаны своей рациональностью этому общему ядру. Но в другой связи Тулмин решительно выступает против такого универсалистского воззрения; он сомневается именно в возможности прямого вмешательства (Zugriffs) в фундаментальные и неизменяемые рамки рациональности. Так, неисторическому образу действия (Vorgehen) нормативной теории науки 115

попперовского толка (Observanz) он противопоставляет историкореконструирующее исследование изменения понятий и парадигм. Понятие рациональности должно раскрываться только исторически направленному эмпирическому анализу изменения рациональных действий ( Untemehmungen). При таком прочтении (Lesart) логика аргументации должна была бы прежде всего распространяться на те субстанциональные концепции, которые в ходе истории только и конституируют соответствующую (jeweilige) рациональность таких деятельностей, как наука, техника, право, медицина и т.д. Тулмин стремится (zielt.-.auf) к "критике коллективного разума", которая избегает априористского отграничения аргументации так же, (S.60) как абстрактно введенных определений науки, права или искусства: "Когда мы используем категориальные выражения типа >наука< и >правонаукой< или >правомоткрытыми< и исторически изменчивыми (wandelbaren) представлениями о том, что должны производить (leisten sollen) научные и юридические предприятия. К этим содержательным представлениям мы приходим в свете эмпирии, а именно целей, которые люди ставили себе в различных средах (Milieus) таким образом, что они создавали (herausbildeten) их формы по образцу тех предприятий, как и видов успеха, которых они фактически достигали при их преследовании." Однако Тулмин не хотел бы обойти априористские масштабы разума ценой релятивизма. В изменении рациональных предприятий и их стандартов рациональности нельзя учитывать только то (darf nicht allein das zaehlen), что участники считают >рациональным< Действующий в реконструктивной перспективе историк должен, если он хочет "разумно сравнивать" образы объективного духа, ориентироваться на критический масштаб. Последний Тулмин идентифицирует с "непартийной позицией разумного суждения", которую однако он хотел бы предположить не произвольно, как Гегель в "Феноменологии", а получить (ge^vinnen) из приводящего к понятию усвоения (begreifenden Aneignung) коллективного предприятия разума человеческого рода. К сожалению (Ungluecklicherweise) Тулмин не предпринимает никакой попытки к анализу как раз общепринятой (allgemein gefassten) позиции непартийности и этим открываеися возражению, требующему передачи логики аргументации, которую он проводит на уровне общей аргументационной схемы, а не на уровнях процедур и процессов, преднайденным представлениям о рациональности. Поскольку Тулмин не проясняет общие коммуникативные предпосылки и методы кооперативного поиска (S.61) истины, он не может также формально-прагматически указать, что значит занять в качестве участника аргументации непартийную позицию. Эту 116

"непартийность" нельзя считывать со структуры применяемых аргументов, а можно прояснить только на основе дискурсивного выполнения притязаний на значимость. И это основное понятие теории аргументации указывает опять-таки на основные понятия рационально мотивированного ызаимопонимания и одобрения (Zustimmung) универсальной аудитории: "Хотя Тулмин признает, что обоснованность притязания ... в конечном счете устанавливается со-общественно производимыми консенсусными решениями (by community-produced consensual decisions), он только имплицитно признает решеющее различие между гарантированными (warranted) и негарантированными, достигаемыми консенсусно, решениями. Тулмин не проводит ясного различия между этими разными типами консенсуса." Тулмин не расширяет достаточно логику аргументации до областей диалектики и риторики. Он не устанавливает правильные границы (Schnitten) между случайными институциональными выражениями аргументации, с одной стороны, и определенными через внутренние структуры формами аргументации - с другой. Это имеет силу в первую очередь для типологического отграничения между ориентированными на конфликт и согласие структурами аргументации. Судебное разбирательство и формирование компромисса служат для Тулмина примерами аргументации, которые организованы как спор, научные и моральные размежевания, а также критика искусства, примерами аргументации, которые организованы как процессы согласования (Einigungsprozesse). Но фактически конфликтная и консенсусная модели не стоят рядом как равноправные формы организации. Выторговывание компромиссов служит главным образом не строго дискурсивному выполнению (Einloesung) притязаний на значимость, а согласованию (Abstimmung) не подлежащих обобщению (nichtverallgemeinerungsfaehigen) на основе равных по весу властных позиций. Аргументация перед судом отличается (как другие виды юридической дискуссии, например судейские совещания, догматические обсуждения (Eroerterungen) (S.62), комментарии к законам и т.д.) от общих практических дискурсов связью (Bindung) с действующим правом, а также специальными ограничениями на порядок процедур, которые учитывают необходимость авторизованного решения и ориентирования на успех спорящих партий. Однако аргументация перед судом содержит существенные элементы, которые могут быть осмыслены только по модели моральной аргументации, вообще дискуссии о правильности нормативных высказываний. Поэтому все аргументации, относятся ли они к вопросам права и морали или к научным гипотезам и произведениям искусства, требуют той же самой основной организационной формы кооперативного поиска истины, которая подчиняет средство эристики цели создания (herauszubilden) интерсубъективных убеждений силой лучших аргументов. Но при классификации полей аргументации прежде всего проявляется, что Тулмин не отличает ясно внутренне мотивированное выделение (Ausdifferenzierung) форм аргументации от институционального выделения 117

различных рациональных предприятий. Мне кажется, что ошибка заключается в том, что Тулмин не отделяет четко конвенциональные, зависящие от контекстов действия, притязания от универсальных притязаний на значимость. Рассмотрим один из его любимых примеров: (1) "Окленд Райдерз" наверняка завоюют Супер Кубок в этом году. (2) Эпидемия была вызвана бактериальной инфекцией, передаваемой из палаты в палату на пищевом оборудовании. (3) Лучшей промежуточной политикой компании является вложение этих денег в краткосрочные муниципальные займы. (4) Мне предоставлен доступ к любым бумагам в архиве отдела кадров нашей фирмы, относящимся к предоставлению отпусков. (5) Вы должны приложить больше усилий для набора женщинслужащих. (6) Новая версия "Кинг Конга" имеет больший психологический смысл, чем первоначальная. (7) Спаржа относится к отряду лилейных. (S.63) Предложения от (1) до (7) представляют выражения, с помощью которых пропонент может выдвигать притязания перед оппонентом. Вид притязания происходит главным образом только (erst) из контекста. Когда спортивный болельщик заключает спор с другим спортивным болельщиком и при этом высказывает (1), то речь главным образом идет не о выполнимом с помощью аргумента притязании на значимость, а о притязании на выигрыш, о котором решается согласно конвенциональным правилам игры. Если, напротив, (1) высказывается в ходе дебатов среди специалистов по спорту, то речь идет о прогнозе, который может быть подтвержден или оспорен с помощью оснований. Также в случаях, когда уже из предложений понятно, что они могут быть выражены лишь в связи с дискурсивно выполнимыми притязаниями на значимость, только контекст решает о виде притязания на значимость. Так, заинтересованные любители и биологи могут спорить о ботанической классификации "спаржи" и высказать при этом (7); в этом случае говорящий выдвигает притязание на истинность пропозиции. Однако когда учитель объясняет на уроке биологии линнеевскую таксономию и поправляет школьника, который неправильно классифицировал "спаржу", тем, что высказывает (7), то он выдвигает притязание на понятность (Verstaendlichkeit) семантического правила. Дело никоим образом не обстоит так, что поля аргументации исчерпывающе распределились между различными видами притязаний на значимость. Хотя (4) и (5) приписаны различным аргументационным полям, праву и морали, - говорящий с помощью этих выражений может выдвигать при стандартных условиях только нормативные притязания на значимость: в обоих случаях он ссылается на норму действия, причем последняя в случае (4) скрыта за организационными предписаниями предприятия и имеет поэтому правовой характер. То же самое притязание на значимость - идет ли речь о пропозициональной истинности или о нормативной правильности - выступает к 118

тому же в модализированных формах. Утверждения, которые образуются с помощью простых предикативных предложений, общих высказываний или предложений существования, можно было бы таким же способом, как и обещания (S.64) или приказания, котрые образуются с помощью сингулярных или общих предложений долженствования, понимать как парадигматические для основного модуса истинностно-содержательных и соответственно правильно-стно-содержательных (wahrheitsfaehigen bzw. richtigkeitsfaehigen) выражений. По предсказаниям, подобным (1), объяснениям, подобным (2) или классифицирующим описаниям, подобным (7), по правам (полномочиям, правомо-чиеям - Berechtigungen), подобным (4) или призывам, подобным (5), становится ясно, что модус выражения в нормальном случае (normalerweise) означает нечто специфическое: он выражает также пространственно-временную или вещную перспективу, из которой говорящий соотносит себя с притязанием на значимость. Такие аргументационные поля, как медицина, ведение предприятия, политика и т.д. относятся по существу к истинностно-содержательным выражениям, но различаются по своему отношению к практике. Рекомендация стратегий (или технологий) как в случае (3) непосредственно связана с действенностью предлагаемых мероприятий; при этом она опирается на истинность соответствующих прогнозов, объснений и описаний. Такое выражение как (2), наоборот, представляет собой такое объснение, из которого в практических контекстах -как, например, в здравохранении - при помощи (unter Zuhilfenahme) императива, требующего предотвратить распространение эпидемии, можно без околичностей вывести технические рекомендации. Эти и подобные размышления говорят против попытки превратить институциональную выражение аргументационных полей в руководство логики аргументации. Напротив, внешние различения (Differenzierungen) накладываются на внутренние различения между разными формами аргументации, которые остаются закрытыми для рассмотрения, отменяющему (приостанавливающему - abstellenden) функции и цели рациональных предприятий. Формы аргументации различаются по универсальным притязаниям на значимость, которые часто познаваемы только в связи с контекстом выражения, но которые конституируются не только контекстами и сферами действия. Если это верно, то на долю теории аргументации выпадает конечно значительное бремя доказательства; тогда она должна суметь указать именно систему притязаний на значимость. Правда для такой системы (S.65) она не нуждается в том, чтобы предложить "выведение" в смысле трансцендентальных дедукций; достаточно надежной процедуры для проверки соответствующих реконструкционных гипотез. Здесь я ограничусь предварительным рассмотрением. Притязание на значимость может быть выдвинуто говорящим (по меньшей мере) перед слушателем. Обычно это происходит имплицитно. Тем, что говорящий высказывает свое предложение, он выдвигает притязание, 119

которое, если бы он сделал его эксплицитным, могло бы принять форму: "истинно (верно), что >рhs