Власть. Естественная история ее возрастания

Ñåðèÿ: «ÏÎËÈÒÈ×ÅÑÊÀß ÍÀÓÊÀ» Bertrand de JOUVENEL DU POUVOIR Histoire naturelle de sa croissance HACHETTE Áåðòðàí ä...

Author: Бертран де Жувенель

40 downloads 413 Views 1MB Size Report

This content was uploaded by our users and we assume good faith they have the permission to share this book. If you own the copyright to this book and it is wrongfully on our website, we offer a simple DMCA procedure to remove your content from our site. Start by pressing the button below!
Report copyright / DMCA form

DOWNLOAD PDF

Ñåðèÿ: «ÏÎËÈÒÈ×ÅÑÊÀß ÍÀÓÊÀ»

Bertrand de JOUVENEL

DU POUVOIR Histoire naturelle de sa croissance

HACHETTE

Áåðòðàí äå ÆÓÂÅÍÅËÜ

ÂËÀÑÒÜ Åñòåñòâåííàÿ èñòîðèÿ åå âîçðàñòàíèÿ Ïåðåâîä ñ ôðàíöóçñêîãî

Ìîñêâà 2010

УДК 321.01 ББК 66.02 Ж83

Учредитель: В. Завадников

Редакционный совет серии: Дипак Лал (председатель), Д. Арментано, С. Бернс, Дж. Бест, Т. Беттел, Т. Вудс, О. Герземанн, Дж. Дорн, Л. Котликофф, М. ван Кревельд, Р. Кубедду, Б. Линдси, Э. Льюс, Т. Палмер, Я. Романчук, В. Смит, Х. Уэрта де Сото, Дж. Финнис, Дж. Хиггс, Э. де Ясаи Редколлегия: Н. Измайлова, И. Комарова, А. Куряев, А. Матешук, А. Якимчук Перевод с французского: главы I—VI — А. В. Матешук главы VII—XIX — В. П. Гайдамака

Жувенель Б. де Ж83 Власть: Естественная история ее возрастания / Бертран де Жувенель ; пер. с франц. В. П. Гайдамака и А. В. Матешук. — М.: ИРИСЭН, Мысль, 2011. 546 с. (Серия: «Политическая наука») ISBN 978-5-91066-036-0 (ИРИСЭН) ISBN 978-5-244-01132-6 («Мысль») Бертран де Жувенель — выдающийся французский политический мыслитель XX века — в своей книге дает всесторонний анализ феномена политической власти как в теоретическом, так и в историческом аспектах. Автор исследует различные теории суверенитета и показывает, к каким результатам приводит применение этих теорий на практике. По его мнению, власти свойственно неуничтожимое стремление к экспансии. Ученый выявляет психологические корни и культурные последствия этой экспансии. Особое внимание в книге уделяется взаимоотношениям власти и права. Б. де Жувенель прослеживает эволюцию политических институтов на протяжении демократической эпохи, вручившей президентам и парламентам такую власть, которой позавидовали бы средневековые бароны. В книге ярко показаны опасности, скрытые в современной демократии, а также тоталитарные тенденции, таящиеся в доктрине суверенитета народа. УДК 321.01 ББК 66.02 Все права защищены. Никакая часть этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами без письменного разрешения владельца авторских прав.

ISBN 978-5-91066-036-0 (ИРИСЭН) ISBN 978-5-244-01132-6 («Мысль»)

© Hachette, 1972 © Hachette Littératures, 1986 © АНО «Институт распространения информации по социальным и экономическим наукам», 2010 © В. П. Гайдамака, перевод, комментарии, 2010 © А. В. Матешук, перевод, вступительная статья, комментарии, 2010

Îãëàâëåíèå

ОТ ИЗДАТЕЛЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .15 ПАРАДОКСЫ БЕРТРАНА ДЕ ЖУВЕНЕЛЯ . . . . . . . . . .17 ПРЕДИСЛОВИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .22 ЯВЛЕНИЕ МИНОТАВРА . . . . . . . . . . . . . . . . . .25 КНИГА I. МЕТАФИЗИКА ВЛАСТИ . . . . . . . . . . . . .41 Глава I. О гражданском повиновении . . . . . . . . . . . .43 Глава II. Теории суверенитета . . . . . . . . . . . . . . . .54 Глава III. Органические теории Власти . . . . . . . . . . . .77 КНИГА II. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ВЛАСТИ. . . . . . . . . . 101 Глава IV. Магическое происхождение Власти . . . . . . . . 103 Глава V. Приход воина . . . . . . . . . . . . . . . . . . 124 КНИГА III. О ПРИРОДЕ ВЛАСТИ. . . . . . . . . . . . . 145 Глава VI. Диалектика повелевания . . . . . . . . . . . . . 147 Глава VII. Экспансионистский характер Власти . . . . . . . 176 Глава VIII. О политическом соперничестве . . . . . . . . . 195 КНИГА IV. ГОСУДАРСТВО КАК ПОСТОЯННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ . . . . . . 215 Глава IX. Агрессия Власти против социального строя . . . . . . . . . . . . 217 Глава X. Власть и плебс. . . . . . . . . . . . . . . . . . 242 Глава XI. Власть и верования . . . . . . . . . . . . . . . 266 КНИГА V. ВЛАСТЬ МЕНЯЕТ ОБЛИК, НО НЕ ПРИРОДУ . . 291 Глава XII. Революции . . . . . . . . . . . . . . . . . . 293 5

Оглавление

Глава XIII. Imperium и демократия

. . . . . . . . . . . . 319

Глава XIV. Тоталитарная демократия . . . . . . . . . . . 344 КНИГА VI. ОГРАНИЧЕННАЯ ВЛАСТЬ ИЛИ ВЛАСТЬ НЕОГРАНИЧЕННАЯ . . . . . . 377 Глава XV. Ограниченная Власть . . . . . . . . . . . . . . 379 Глава XVI. Власть и право . . . . . . . . . . . . . . . . 403 Глава XVII. Аристократические корни свободы . . . . . . . 422 Глава XVIII. Свобода или безопасность. . . . . . . . . . . 449 Глава XIX. Режим социального протектората . . . . . . . . 471 КОММЕНТАРИИ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 495 УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 537

Ñîäåðæàíèå

ОТ ИЗДАТЕЛЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .15 ПРЕДИСЛОВИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .22 Явление Минотавра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .25 Ближайшее объяснение . . . . . . . . . . . . . . . .26 Прогресс войны . . . . . . . . . . . . . . . . . . .27 Короли в поисках армий . . . . . . . . . . . . . . .28 Размах Власти — размах войны . . . . . . . . . . . .30 Люди, вовлеченные в войну . . . . . . . . . . . . . .32 Выживание абсолютной Власти . . . . . . . . . . . .33 Минотавр в маске . . . . . . . . . . . . . . . . . .35 Минотавр без маски . . . . . . . . . . . . . . . . .37 Минотавр повсюду . . . . . . . . . . . . . . . . . .39 КНИГА I. МЕТАФИЗИКА ВЛАСТИ . . . . . . . . . . . . .41 Глава I. О гражданском повиновении . . . . . . . . . . . .43 Тайна гражданского повиновения . . . . . . . . . . .45 Исторический характер повиновения . . . . . . . . . .48 Статика и динамика повиновения . . . . . . . . . . .50 Повиновение, связанное с доверием . . . . . . . . . .52 Глава II. Теории суверенитета . . . . . . . . . . . . . . . .54 Божественный суверенитет . . . . . . . . . . . . . .55 Народный суверенитет . . . . . . . . . . . . . . . .60 Демократический народный суверенитет . . . . . . . .65 Динамика Власти . . . . . . . . . . . . . . . . . .68 Как суверенитет может контролировать Власть . . . . . . . . . . . . . . . .71 Теории суверенитета, рассматриваемые с точки зрения их результатов . . . . . . . . . . . . .74 7

Содержание

Глава III. Органические теории Власти . . . . . . . . . . . .77 Номиналистическая концепция общества . . . . Реалистическая концепция общества . . . . . . Логические следствия реалистической концепции. Разделение труда и органицизм . . . . . . . . Общество как живой организм . . . . . . . . . Вопрос об объеме Власт и в органицистской теории . . . . . . . . . . Вода на мельницу Власти . . . . . . . . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

.78 .82 .84 .87 .91

. . . .94 . . . .98

КНИГА II. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ВЛАСТИ. . . . . . . . . . 101 Глава IV. Магическое происхождение Власти . . . . . . . . 103 Классическая концепция: политическая Власть происходит из власти отеческой . . . . . . . Ирокезский период: отрицание патриархата . . Австралийский период: магическая Власть . . Теория Фрейзера: царь жертвоприношений . . Невидимое правительство . . . . . . . . . . Магическая геронтократия . . . . . . . . . Консервативный характер магической Власти .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

106 110 113 115 116 119 121

Глава V. Приход воина . . . . . . . . . . . . . . . . . . 124 Социальные последствия воинственного духа Рождение патриархата из войны . . . . . . Воинственная аристократия является также плутократией . . . . . . . . . . . Правительство . . . . . . . . . . . . Царь . . . . . . . . . . . . . . . . Государство, или общее дело* . . . . . . . Где царская власть становится монархией . . «Общее дело» без государственного аппарата Античные республики. . . . . . . . . . . Управление посредством нравов . . . . . . Монархическое наследие государства Нового времени . . . . . . . .

. . . . . 126 . . . . . 129 . . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

129 132 133 135 136 138 139 140

. . . . . 141

КНИГА III. О ПРИРОДЕ ВЛАСТИ . . . . . . . . . . . . . 145 Глава VI. Диалектика повелевания . . . . . . . . . . . . . 147 Власть в чистом состоянии . . . . . . . . . . . . . 148 8


Синтетическая реконструкция феномена Власти . . . . . . . . . . . . . Повелевание как причина . . . . . . . . . . Первый аспект повелевания . . . . . . . . . Повелевание «для себя» . . . . . . . . . . Чистая Власть сама себя отвергает . . . . . . Установление монархии. . . . . . . . . . . От паразитизма к симбиозу . . . . . . . . . Формирование нации под Властью короля. . . Град Повелевания . . . . . . . . . . . . . Свержение Власти . . . . . . . . . . . . . Два пути . . . . . . . . . . . . . . . Естественная эволюция всякого аппарата управления . . . . . . . . . . . . Правящее Я . . . . . . . . . . . . . . Сущностный дуализм Власти . . . . . . . . Эгоизм Власти . . . . . . . . . . . . . Благородные формы правительственного эгоизма . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

149 151 152 154 155 157 158 161 162 163 164

. . . . . . . .

. . . .

. . . .

165 167 169 170

. . . . 172

Глава VII. Экспансионистский характер Власти . . . . . . . 176 Власть непременно должна обладать долей эгоизма . . . . . . . . . От эгоизма к идеализму . . . . . . . . . Эгоизм как двигатель роста . . . . . . . Социальные оправдания роста . . . . . . Власть как средоточиечеловеческих надежд Мысль и Власть, Философ и Тиран . . . .

. . . . . .

. . . . . .

. . . . . .

. . . . . .

. . . . . .

. . . . . .

176 180 183 186 188 191

Глава VIII. О политическом соперничестве . . . . . . . . . 195 Чужда ли война современной эпохе? . . . . . . Милитаризующаяся цивилизация . . . . . . . Закон политического соперничества . . . . . . Прогресс Власти — прогресс войны. Прогресс войны — прогресс Власти . . . . . . . От феодальной армии к королевской . . . . . . Война — повивальная бабка абсолютной монархии . . . . . . . . . . . . Каждая из соперничающих на международной арене Властей борется внутри страны с противящимися ей «свободами». Воинская повинность . . . . . . . . . . . . .

. . . 196 . . . 198 . . . 199 . . . 202 . . . 204 . . . 205

. . . 206 . . . 207 9


Эпоха пушечного мяса . . . . . . . . . . . . . . . 210 Тотальная война . . . . . . . . . . . . . . . . . 211 КНИГА IV. ГОСУДАРСТВО КАК ПОСТОЯННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ . . . . . . . 215 Глава IX. Агрессия Власти против социального строя . . . . . 217 Конфликт Власти с аристократией; союз с плебсом . . . . . . . . . . . . Власть — консервативный или революционный элемент общества?. . Периоды «спада» государственной волны . Власть и родовая ячейка . . . . . . . . Власть и сеньориальная ячейка. . . . . . Власть и капиталистическая ячейка. . . . Апогей и расчленение государства . . . . Политическая динамика . . . . . . . .

. . . . . . 219 . . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

221 223 225 227 231 238 240

Глава X. Власть и плебс. . . . . . . . . . . . . . . . . . 242 Феодальная «республика». . . . . . . Утверждение Власти . . . . . . . . . Плебей в государстве . . . . . . . . . Плебейский абсолютизм . . . . . . . Аристократическая реакция . . . . . . Неверные маневры и самоуничтожение аристократии во Франции . . . . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

244 247 249 253 256

. . . . . . . 261

Глава XI. Власть и верования . . . . . . . . . . . . . . . 266 Власть, поддерживаемая верованиями . . Божественный закон . . . . . . . . . . Величественность Закона . . . . . . . . Закон и законы . . . . . . . . . . . . Два источника права . . . . . . . . . . Закон и обычай . . . . . . . . . . . . Развитие законодательной власти . . . . Рационалистический кризис и политические следствия протагореизма* .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

267 271 273 276 278 281 283

. . . . . . 285

КНИГА V. ВЛАСТЬ МЕНЯЕТ ОБЛИК, НО НЕ ПРИРОДУ . . 291 Глава XII. Революции . . . . . . . . . . . . . . . . . . 293 Революции устраняют слабость и рождают силу . . . . 294 Три революции . . . . . . . . . . . . . . . . . . 295 10


Тождество демократического государства с королевским государством . . . . . . . . Преемственность Власти . . . . . . . . . «Рыхлость» власти при Старом порядке . . . Ослабление Власти, аристократическая коалиция. . . . . . . . Третье сословие восстанавливает монархию без короля. . . . . . . . . . . Наполеоновский префект,детище Революции Революция и личные права . . . . . . . . Правосудие, безоружное перед Властью. . . Государство и Русская революция . . . . . Глава XIII. Imperium и демократия

. . . . . 298 . . . . . 299 . . . . . 301 . . . . . 302 . . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

304 309 311 313 315

. . . . . . . . . . . . 319

О судьбе идей . . . . . . . . . . . . . . . . . Принцип свободы и принцип законности . . . . . Верховенство закона оборачивается верховенством парламента . . . . . . . . . . . . . . . . . Народ судит о законе . . . . . . . . . . . . . . Закон, «благоизволение» народа . . . . . . . . . Стремление к Imperium . . . . . . . . . . . . . О суверенитете парламента . . . . . . . . . . . От верховенства закона к верховенству народа . . .

. . 320 . . 321 . . . . . .

. . . . . .

323 329 336 338 340 342

Глава XIV. Тоталитарная демократия . . . . . . . . . . . 344 Суверенитет и свобода . . . . . . . . . Общность (totalité) в развитии . . . . . . Борьба с центробежными тенденциями . . Авторитарный дух в демократии . . . . . Общий интерес и его монополизация . . . Самозащита интересов . . . . . . . . . О формировании Власти . . . . . . . . Партии. . . . . . . . . . . . . . . О политической машине: сбор голосов; как управляющие машиной в конце концов становятся хозяевами депутатов . . . . . От гражданина к бойцу: состязание за Власть милитаризуется . . . К плебисцитарному режиму . . . . . . . Состязание «машинизированных» партий кончается диктатурой одной партии, т.е. одной команды . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

344 346 348 351 353 355 357 362

. . . . . . 364 . . . . . . 366 . . . . . . 368

. . . . . . 370 11


Деградация демократического строя связана с деградацией идеи закона . . . . . . . . . . . . . . 371 КНИГА VI. ОГРАНИЧЕННАЯ ВЛАСТЬ ИЛИ ВЛАСТЬ НЕОГРАНИЧЕННАЯ . . . . . . 377 Глава XV. Ограниченная Власть . . . . . . . . . . . . . . 379 Ограниченная Власть . . . . . . . . . . . . . . . О внутреннем препятствовании . . . . . . . . . . Противовласти. . . . . . . . . . . . . . . . Уничтожение противовластей и подчинение права . . . . . . . . . . . . . . . О том, что неограниченная Власть одинаково опасна, откуда бы она ни исходила и кому бы ни принадлежала . . . . . . . . . . . . Возвращение умов к ограниченной Власти: усвоение уроков Англии . . . . . . . . . . . . . . Формальное разделение властей . . . . . . . . . .

. 380 . 383 . 385 . 387

. 391 . 394 . 398

Глава XVI. Власть и право . . . . . . . . . . . . . . . . 403 Право: норма, предписанная Властью? . . О неограниченной законодательной власти Сенсуалистическое и утилитаристское заблуждение . . . . . Право, стоящее над Властью. . . . . . . В эпоху изменчивого права . . . . . . . Иск против закона . . . . . . . . . . . Когда судья останавливает представителя Власти . . . . . . . . . . Об авторитете судьи . . . . . . . . . . Затрагивает ли движение идей основы права? . . . . . . . . . . Каким образом право становится зоологическим . . . . . . . .

. . . . . . 403 . . . . . . 406 . . . .

. . . .

. . . .

. . . .

. . . .

. . . .

408 410 412 413

. . . . . . 414 . . . . . . 417 . . . . . . 419 . . . . . . 420

Глава XVII. Аристократические корни свободы . . . . . . . 422 Где коренится свобода? . . . . . . . . О свободе . . . . . . . . . . . . . Древнее происхождение свободы . . . . Система свободы. . . . . . . . . . Свобода как классовая система. . . . . Свободные, несвободные, полусвободные 12

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . .

. . . . . .

. . . . . .

422 424 425 427 430 431


Инкорпорация и дифференциальная ассимиляция . . Цезаристский натиск . . . . . . . . Условия свободы . . . . . . . . . Два направления народной политики . Современность проблемы . . . . . . Об историческом формировании национальных характеров . . . . . . Почему демократия расширяет права Власти и сокращает личные гарантии .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

. . . . .

433 435 437 439 441

. . . . . . . . 443 . . . . . . . . 446

Глава XVIII. Свобода или безопасность. . . . . . . Цена свободы. . . . . . . . . . . . . . Ruunt in servitutem . . . . . . . . . . . . . «Архитектура» общества . . . . . . . . . . Власть и продвижение в обществе . . . . . . Средний класс и свобода . . . . . . . . . . Уровень или уровни свободы. . . . . . . . . Аристократия, ориентированная на безопасность . . . . . . . . . . . . Исчезновение свободолюбивого элемента . . . «Pactum subjectionis» . . . . . . . . . . . . Общественная безопасность и всемогущество государства. . . . . . . . . Социальный протекторат, его оправдание, его предназначение . . . . . . . . . . . . . Теократии и религиозные войны . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

449 450 452 454 456 457 459

. . . . 460 . . . . 462 . . . . 463 . . . . 465 . . . . 467 . . . . 469

Глава XIX. Режим социального протектората . . . . . . . . 471 Либеральное отрицание . . . . . . . . . . . . . . . Критика с точки зрения законов . . . . . . . . . . . Современная проблемаи ее абсурдное решение. . . . . Феномен доверия . . . . . . . . . . . . . . . . . Образы поведения . . . . . . . . . . . . . . . . . О социальной регуляции . . . . . . . . . . . . . . Новые функции требуютновых принуждающих образов . Социальные власти без своей этики . . . . . . . . . . Следствия ложной концепции общества . . . . . . . . От разобщенности к тоталитаризму. . . . . . . . . . Плоды индивидуалистического национализма . . . . . Комментарии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

472 474 478 479 482 484 486 488 490 492 493 495

Указатель имен . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 537 13

Îò èçäàòåëÿ

Публикация очередной книги в политической серии издательского проекта ИРИСЭН по-своему знаменательна: сочинение Бертрана де Жувенеля «Власть: Естественная история ее возрастания» выходит вслед за «Предательством интеллектуалов» Жюльена Бенда и представляет собой следующую веху в развитии европейской общественной мысли. Если для Бенда решающим фактором его формирования как мыслителя была Первая мировая война, то для Жувенеля таким фактором стала Вторая мировая война. Главная книга Бенда увидела свет в 1927 г., когда Жувенель только делал свои первые шаги в качестве литератора, главная книга Жувенеля вышла в 1947 г. — на следующий год после выхода второго издания книги Бенда. Если, согласно Бенда, причиной катастрофы человечества стало предательство интеллектуалами вечных моральных и философских ценностей, то, по Жувенелю, причиной катастрофы еще более ужасной (предрекавшейся Бенда!) стали бессилие и безнравственность власти. Жувенель, разумеется, был представителем тех самых интеллектуалов (уже следующего их поколения), которых увещевал Бенда, обвиняя их в приверженности к политическим страстям. Но по сути эти мыслители демонстрируют два разных подхода к осмыслению глобальных катастрофических общественных потрясений. И в этом смысле книга Бертрана де Жувенеля может принести нам сегодня неоценимую пользу. Как никогда раньше, актуален теперь разговор о власти, о ее взаимоотношении с обществом и ответственности перед ним. Жувенель точно подметил факт все большего разрастания и усиления политической власти, даже в демократических государствах. В ходе своего исследования он показывает, как этому способствуют различные теории власти и как влияют на реальную политику правительств сложившиеся в общественной науке стереотипы, по сути неверные. В результате, как показывает Жувенель, теории, задумывавшиеся для обоснования свободы и защиты от власти, становились и продолжают становиться почвой для разрастания последней. 15

От издателя

Автор заставляет нас задуматься над тем, что же такое демократия, и является ли она лучшим общественным устройством, какова роль революций в становлении власти, оправдываются ли злоупотребления власти теми услугами, которые она оказывает обществу, не является ли суверенитет народа в конечном счете губительным для личных свобод граждан, возможно ли усовершенствование власти и т.д. Сегодня невооруженным глазом заметен все увеличивающийся разрыв между громадным ростом средств власти и ослаблением контроля за их использованием. Говоря словами Жувенеля, «наступила эпоха скорее высоких башен, чем форумов», а значит опять возможно воспроизведение «революционной ситуации» со всеми вытекающими из нее трагическими последствиями. Надеемся, что книга французского мыслителя привлечет широкий круг читателей, интересующихся проблемами общественного развития и серьезно задумывающихся над возможными путями их решения. Валентин ЗАВАДНИКОВ Октябрь 2010 г.

Ïàðàäîêñû Áåðòðàíà äå Æóâåíåëÿ Полное имя Бертрана де Жувенеля (1903—1987) — Бертран де Жувенель дез Юрсен: мыслитель происходил из знатного рода, имеющего особые заслуги перед французской монархией, и, может быть, то, что монархии он отдавал явное предпочтение перед другими видами Власти, не является случайным. Жувенель был экономистом1, социологом и футурологом. Его книга «L’Art de la conjecture» («Искусство предвидения»), вышедшая в 1964 г., — важный этап в становлении футурологии как области знаний: автор представил в ней систематическое философское обоснование методов прогнозирования социальных процессов. В 1967—1974 гг. Жувенель был председателем французского футурологического общества, а в 1973 г. стал президентомоснователем Всемирной федерации исследований будущего. Он являлся также членом Римского клуба — международного сообщества ученых, общественных деятелей и бизнесменов. Научные и публицистические труды Жувенеля посвящены главным образом проблемам будущности социально-экономического развития. Мыслитель считает, что здесь перед людьми открыты замечательные перспективы, если только не строить ненужных иллюзий и не поддаваться неверным теориям. Предлагаемый читателю труд французского ученого можно считать главным и самым известным из его сочинений. Замысел его созрел под влиянием напряженных событий, предшествовавших Второй мировой войне, а его создание происходило в драматических обстоятельствах этой войны. По словам самого автора, книга была начата в оккупированной Франции, но, чтобы продолжить работу, он в 1943 г. был вынужден нелегально покинуть страну и перебрался в Швейцарию, где книга и была опубликована в Женеве в 1945 г. Исследование Жувенеля посвящено анализу феномена Власти, главным образом — выяснению причин его возникновения и постоянного затем существования. Сам автор характеризу1

Нашему читателю известна одна из его работ: Бертран де Жувенель. Этика перераспределения. М., 1995. 17

От переводчика

ет книгу как «полемическую во всех отношениях». С этим нельзя не согласиться: Жувенель полемизирует со многими известными социальными теориями, находя так или иначе неудовлетворительными их представления о сути Власти и перспективах ее возможного совершенствования. Мы бы еще добавили, что это книга — парадоксальная, ибо автор показывает в ней парадоксальность почти всех основных идей, которые признаны в науке об обществе в качестве очевидных. Поначалу кажется, что точка зрения автора одинаково далека как от чисто психологического, так и от чисто экономического подходов к проблеме. Жувенель считает, что власть не возникает в результате возникновения общества, как не возникает она и одновременно с ним. Напротив, Власть по отношению к обществу первична, именно она его формирует, и до ее возникновения всякая человеческая совокупность являет собой лишь некий агрегат, в лучшем случае сообщество, но не единое целое. Поэтому власть в принципе не есть проявление, или выражение, нации либо чьей-либо воли — Бога, партии или народа. Здесь уместно остановиться на термине «Власть» в сочинении Жувенеля. Во французском языке этому понятию соответствует ряд синонимов — pouvoir, puissance, autorité, empire, а также commandement, domination, maîtrise, souverainté, — которые автор активно использует и которые мы, исходя из контекста, переводим соответственно как «власть», «повелевание», «господство», «влияние», «могущество», «владычество», «сила», «мощь», «верховная власть» и пр. «Властью» же с большой буквы, «Pouvoir», у автора называется именно политическая власть. Путь возникновения Власти, согласно Жувенелю, один — завоевание, о чем, как он считает, свидетельствует вся социальная история. Причиной же существования Власти является... стремление к повелеванию, которое глубоко свойственно человеческой природе; именно повелевание и составляет суть Власти. Таким образом, мыслитель все-таки оказывается на психологической позиции, которая, как всякий односторонний подход, уязвима. Тем не менее именно этот подход, а вернее последовательность, с которой автор его держится, позволяет ему высказывать на первый взгляд парадоксальные, но по сути весьма глубокие мысли и убедительно опровергать общепризнанные мнения. Так, Жувенель не согласен с тем, что лучшая Власть — это Власть демократическая, а худшая — монархическая, что высшим достижением политической науки является идея о том, что народ есть суверен 18


и что принцип верховной Власти народа — самый справедливый, что революции осуществляются ради достижения социальных целей и свободы и что возможна идеальная Власть, имеющая в виду лишь общественное благо, что суеверие служит опорой абсолютизму, что римский народ на своих общих собраниях обсуждал и принимал законы, что право большинства действует только при демократии, и т.д., и т.д. Прежде всего Жувенель уверен, что Власти всегда был и всегда будет присущ эгоистический элемент, и притязания на создание абсолютно благой Власти наивны и несостоятельны; иными словами, Власть эгоистична по своей сути, и сделать ее по сути социальной невозможно. Но философ далек от того, чтобы ограничиваться простой констатацией этого факта, а тем более видеть в нем повод для пессимизма. Вовсе нет. Свою задачу он видит в том, чтобы, «рассуждая логически», показать, как Власть, воодушевленная изначально одним только эгоизмом, являясь чистым могуществом и чистой эксплуатацией, неизбежно приходит к тому, чтобы отстаивать общие интересы и преследовать социальные цели. В ходе длительного своего существования Власть «социализируется». И наоборот, она должна «социализироваться», чтобы существовать как можно дольше. В этом своем рассуждении Жувенель заходит довольно далеко: поскольку, говорит он, человеческой природе свойственно, чтобы привычка порождала привязанность, то Власть сначала действует побуждаемая собственными интересами, «затем — с любовью, а потом, наконец, посредством любви»2. Пожалуй, одной из наиболее ярких по своей парадоксальности является трактовка у Жувенеля демократии. Это только видимость, заявляет он, что при демократии Власть становится наименее эгоистичной и в наибольшей степени противостоит тирании. Напротив, согласно Жувенелю, демократия является «инкубационным периодом» тирании. Именно при демократии утверждается всеобщая воинская повинность, а монополия образования уже с детства подготавливает умы к повиновению. Даже полицейская власть — самый невыносимый институт тирании — выросла под сенью демократии. Демократия придала Власти облик внешнего простодушия, под которым та обрела невиданный размах. И именно при демократии, когда народ полностью доверяется Власти, Власть получает возможность полностью использовать подвластных в своих целях и, что самое ужасное, в целях войны, 2

Наст. изд. С. 160. 19


которая, таким образом, именно благодаря демократии становится тотальной. Как замечает автор, «когда мы отказываемся от большей части себя в пользу государства, мы рискуем… вскормить будущую войну»3. С этим можно поспорить, но в логике данному рассуждению не откажешь: Власть всего народа и в самом деле требует, чтобы ее защищал весь народ. Жувенель убежен, что при любой форме правления сутью Власти неизменно остается повелевание. Новые претенденты на Власть почти всегда в качестве своей цели декларируют общественное благо. Однако, захватив Власть — это «машинное отделение» государственного управления, — они неизбежно начинают стремиться к удовлетворению собственных амбиций и материальных интересов. Поэтому даже если они начинают с решительного уничтожения старого «машинного отделения», со временем обнаруживается, что «побеждает более простая идея сохранения прежнего аппарата», хорошо приспособленного к осуществлению повелевания. При демократии у Власти в этом смысле шансы наилучшие: поскольку каждый член общества имеет здесь (теоретически) возможность воспользоваться в свою очередь правом на повелевание, никто не склонен к уничтожению инструментов Власти, которыми надеется однажды попользоваться сам. По Жувенелю речь, в сущности, всегда идет о сохранении монархического аппарата, поскольку, по его мнению, этот аппарат является наиболее совершенным и в период буржуазных революций в нем только «физическая личность короля заменяется духовной личностью Нации»4. Этот государственный аппарат невозможно просто так сломать, подтверждение чему, как мы полагаем, автор усматривал в истории самой Франции, где до сих действуют Кодекс самодержавного императора Наполеона и созданные им государственные учреждения. Тем не менее Жувенель далек от идеализирования монархии, считая, что она подвержена слабостям, как и любая другая форма власти. Когда в 1974 г. Жувенель готовил второе издание своей книги, он мог с полным правом считать, что за время, прошедшее после выхода — почти 30 лет — первого издания, историческая действительность лишь подтвердила его теорию. Тогда импульс к написанию книги ему дали бездействие и бессилие Власти, которые в обстановке кризиса экономики и безработицы оборачивались 3 4

20

Наст. изд. С. 39. Там же. С. 165.


социальным злом. Теперь, уже в других исторических обстоятельствах, Власть вновь демонстрировала свою несостоятельность перед лицом революционного возмущения народа. Середина 60-х — золотые годы правления де Голля. Президент успешно играл роль всенародно избранного монарха. Он привел в порядок послевоенную французскую экономику и уверенно занимался внешней политикой, утверждая «величие Франции». К этому времени во всех западных странах самое широкое распространение получила тэйлоровская «научная система» организации производства, и благодаря этому утвердилось мнение, будто недовольство рабочих — дело прошлого и забастовки в качестве средства борьбы себя исчерпали. Кризис 68—69 годов был шоком. Де Голль не мог не только справиться с кризисом, но даже понять его природу. Жувенель конкретно не останавливается на этих событиях, но с горечью признает, что книга его до сих пор не теряет своей актуальности. К началу 70-х годов XX в. люди не освободились от своих иллюзий в отношении Власти, а Власть не извлекла никаких уроков из истории. Прогресс социальной жизни налицо, она совершенствуется и общественные цели достигаются во все более полной мере. Но автора тревожит все увеличивающийся разрыв между громадным ростом средств Власти и ослаблением контроля за их использованием. Выход в объективном подходе к феномену Власти: исходя из того, что «она всегда ищет лишь собственного могущества; но путь к могуществу пролегает через служение»5, надо отбросить политические и метафизические мечтания и взять под контроль ее средства. Но не является этот путь тоже иллюзией? Будущий ученый получил хорошее гуманитарное образование и начинал как журналист, выступая со статьями по экономическим вопросам. Первую свою книгу «L’Économy dirigée. Le programme de la nouvelle génération» («Управляемая экономика: программа нового поколения») он опубликовал в 1928 г. Затем, в 1933 г., вышла его книга «La crise du capitalisme américan» («Кризис американского капитализма»). Кроме того, в молодости Жувенель принимал активное участие в политической жизни Франции. Однако накануне войны он отказался от политики и в дальнейшем полностью посвятил себя научной и литературной деятельности, став автором 37-ми книг. А. Матешук 5

Наст. изд. С. 159.

Ïðåäèñëîâèå

Это книга полемическая во всех отношениях. Она была задумана в оккупированной Франции, я начал писать ее под сенью монастыря де ла Пьер-ки-Вир, и тетрадь, содержавшая текст, составляла наш единственный багаж, когда мы пешком перешли швейцарскую границу в сентябре 1943 г. Великодушное швейцарское гостеприимство позволило нам продолжить работу над книгой, которая была опубликована в Женеве в марте 1945 г. стараниями Констана Буркена. Но эта полемическая книга в одном отношении особенно важна: она возникла из размышлений о движении истории к тотальной войне. Я наметил эту тему в моей первой статье — «О политическом соперничестве» («De la concurrence politique»), которую Робер де Траз вывез из Франции и опубликовал в январе 1943 г. в своем «Revue Suisse Contemporaine». Из этого короткого эссе (сохраненного как глава VIII) и возникла эта книга. Именно из него читатель поймет причину гнева, который воодушевил автора на создание этого сочинения и обеспечил ему успех и которым объясняется некоторая резкость авторских суждений. Гнев был вызван разочарованием. Глядя на общество открытыми глазами, я отчетливо увидел, что происходящие перемены требовали в интеллектуальном плане их осознания и предвидения будущего, а в практическом — неослабного действия, там — исправляющего, тут — побудительного, а в целом — ориентирующего. Следовательно, необходима была энергичная Власть. И уж тем более это стало необходимым, когда из-за бездеятельности правительств разразился скандал безработицы! Но в это время Власть приняла ужасный вид и всеми силами, переданными ей в интересах блага, вершила зло! Как же могло не потрясти мою душу это зрелище? Мне показалось, что причина катастрофы была в социальном доверии к Власти: с одной стороны, оно постепенно обеспечивало создание богатого арсенала ее материальных и моральных средств, а с другой — оставляло свободным вход в этот арсенал и еще более свободным — его использование! 22

Предисловие

Именно это заставило меня обратить в моей книге внимание на всех тех, кто стремился ограничить Власть, хотя эти люди не всегда следовали социальной мудрости, а часто руководствовались корыстным интересом. В конце концов проблема со всей очевидностью возникла после столь губительного эксперимента. О ней, однако, почти не говорили — гораздо меньше, чем после наполеоновской авантюры. Может быть, потому, что казалось, будто столь немыслимое зло должно тем самым остаться единичным? Допустим. Тогда давайте радоваться великому прогрессу, совершившемуся с начала войны в социальных службах. Но не будем закрывать глаза на все более увеличивающийся и вызывающий тревогу разрыв между громадным ростом средств Власти и ослаблением контроля за их использованием — и это даже при основной, демократической, власти. Сосредоточение власти, усиление монархического характера повелевания, тайна важных решений — разве все это не заставляет задуматься? В не меньшей степени интеграция осуществляется и в области экономики. Наступила эпоха скорее высоких башен, чем форумов. Вот почему эта книга, серьезные недостатки которой мне известны, остается, быть может, своевременной. Как бы мне хотелось, чтобы она не была таковой! Январь 1972 г. Бертран де Жувенель

Laborem extulisti Helena ut confovente dilectione hoc evigilaretur opus dum evertuntur funditus gentes*

ßâëåíèå Ìèíîòàâðà

Мы пережили самую жестокую и самую разрушительную из войн, какие до сих пор знал Запад. Самую разрушительную — поскольку в ней использовались громадные средства. Были не только поставлены под ружье армии в десять, пятнадцать, двадцать миллионов человек, но и все население в тылу оказалось мобилизованным в порядке трудовой повинности, чтобы снабжать эти армии самыми эффективными орудиями смерти. Все, что страна отнимала у живых, служило войне, и труд, поддерживающий жизнь, рассматривался — и допускался — только как необходимая опора гигантской военной машины, которой стал весь народ1. Поскольку все — и рабочий, и крестьянин, и женщина — способствуют борьбе, постольку всë — и завод, и поле, и дом — стало мишенью; воспринимая всë — и человеческую плоть, и землю — в качестве врага, противник стремился к полному его уничтожению посредством авиации. Ни такое поголовное участие народов в войне, ни столь варварские разрушения не были бы возможны без изменения самих людей под влиянием единодушно воспринятых ими грубых страстей, которые позволили привести к полному извращению их естественных действий. Вызывать и поддерживать эти страсти было делом той военной машины, которая определяла использование и всех других страстей, — Пропаганды. Жестокость событий она подкрепила жестокостью суждений. 1

«Следует в достаточно полной мере удовлетворять потребности гражданского населения, чтобы работа, которую оно выполняет в секторе военного производства, не пострадала», — писала «Frankfurter Zeitung» от 29 декабря 1949 г. Намерения газеты были либеральными! Речь шла об оправдании некоторой части деятельности ради жизни. Это можно было сделать, лишь показывая ее как необходимое условие деятельности ради смерти. Точно так же в Англии, в ходе повторных парламентских дебатов, было выдвинуто требование, чтобы из армии были возвращены шахтеры, поскольку добыча угля имеет первостепенную необходимость для войны. 25

ВЛАСТЬ. Естественная история ее возрастания

Самое поразительное, что этот спектакль, который мы сами самим себе представляем, так мало нас удивляет. Ближайшее объяснение

Тот факт, что в Англии и в Соединенных Штатах, где не было никакой воинской повинности и где личные права были священны, весь народ стал простым человеческим потенциалом, распределяемым и используемым Властью таким образом, чтобы производить максимум полезного военного усилия2, легко объясняется. Как можно было сопротивляться гегемонистским притязаниям Германии, привлекая лишь часть национальных сил, в то время как та использовала все свои силы? Судьба Франции, которая попыталась поступить подобным образом3, стала уроком для Великобритании и Соединенных Штатов. В Великобритании дело дошло до призыва на военную службу женщин. В целях более умелого манипулирования своими войсками противник мобилизует даже мысли и чувства людей, и чтобы не оказаться в невыгодном положении, следует подражать ему и в этом. Таким образом, миметизм поединка приводит к тому, что нации, ведущие борьбу с тоталитаризмом, с ним сближаются. Полная милитаризация обществ является, стало быть, делом Адольфа Гитлера, в Германии — непосредственно, в других странах — косвенно. И если у себя в стране он и осуществил эту милитаризацию, то только благодаря тому, что для обеспечения его воли к власти потребовалась по меньшей мере вся совокупность национальных ресурсов. С этим объяснением не поспоришь. Но оно недостаточно глубоко. Европа видела до Гитлера и других честолюбцев. Почему же ни Наполеон, ни Фридрих II, ни Карл ХII 2 3

26

Выражение президента Рузвельта. В своей книге «Après la Défaite», опубликованной в ноябре 1940 г., я показал, каким образом единое управление, осуществляемое над всеми, даже экономическими и умственными, силами, дает народу, послушному подобной дисциплине, огромное преимущество перед нацией, которая не является в такой же степени «объединенной». Увы, эта сплоченность в сплачивающие времена становится условием военного сопротивления общества.

Явление Минотавра

не использовали полностью свои народы для войны? Только потому, что не могли этого сделать. С другой стороны, известны случаи, когда перед лицом опасного агрессора было желательно полное использование резервов национальных сил; достаточно упомянуть императоров XVI в., земли которых опустошал турок, — в своих необъятных владениях они, однако, никогда не могли собрать против него сколь-нибудь значительной по величине армии. Следовательно, сами по себе ни воля честолюбца, ни необходимость защиты от нападения врага не объясняют, каким образом сегодня пускаются в ход столь громадные средства. Но все дело в материальных и моральных рычагах, находящихся в распоряжении современных правительств. Именно власть этих правительств позволила произвести такую тотальную мобилизацию в целях как нападения, так и защиты. Прогресс войны

Война не является и никогда не являлась с необходимостью такой, какой мы видим ее сегодня. В эпоху Наполеона в нее вовлекались мужчины призывного возраста — но не все, — и Император обычно призывал лишь половину контингента. Все остальное население могло вести свое обычное существование, и от него требовались лишь умеренные денежные налоги. Во времена Людовика XIV войне нужно было еще меньше: военная повинность была неизвестна, и частное лицо жило вне военного конфликта. Если, таким образом, вовсе не неизбежно, чтобы в случае войны общество участвовало в ней всеми своими членами и всеми своими силами, станем ли мы утверждать, что событие, свидетелями и жертвами которого мы являемся сегодня, случайно? Конечно же, нет; ведь если расположить в хронологическом порядке вóйны, которые раздирали наш западный мир в течение почти тысячелетия, то с поразительной ясностью обнаруживается, что от одной войны к другой коэффициент участия общества в конфликте все время возрастал и что наша Тотальная война есть не что иное, как завершение непрерыв27


ного движения к своему логическому концу безостановочного прогресса войны. Следовательно, объяснение нашего несчастья надо искать не в нынешнем положении дел, а в истории. Какая постоянно действующая причина всегда придавала войне больший размах (под размахом войны я имею в виду здесь и буду иметь в виду в дальнейшем более или менее полное поглощение войной общественных сил)? Ответ дают сами факты. Короли в поисках армий

Как только мы возвращаемся назад, в эпоху XI—XII вв., когда начинают формироваться первые из современных государств, нас сразу поражает тот факт, что во времена, представляющиеся столь воинственными, армии были крайне малы, а кампании непродолжительны. Король имеет в своем распоряжении солдат, которых ему приводят его вассалы, но эти солдаты обязаны ему служить только в течение сорока дней. В районе военных действий король находит местное ополчение, но оно не годится для войны4 и следует за ним лишь два-три дня похода. Как с такой армией решиться на крупные военные действия? Королю нужны дисциплинированные войска, которые будут следовать за ним более долгое время; но тогда он должен им платить. Чем же ему им платить, если у него нет иных средств, кроме доходов с его собственных владений? Совершенно недопустимо, чтобы король мог поднять налоги5; главный способ для него получить денежные средства — это добиться от церкви (если та одобряет поход) предоставления в его распоряжение в течение нескольких лет церковной десятины. Но даже 4

5

28

В роли ополченцев в битве при Бувине придают слишком большое значение; но гораздо чаще они бежали с поля боя, как это было в битве при Креси, когда, как свидетельствует Фруассар*, они вытаскивали свои шпаги за две мили до врага и кричали: «На смерть! На смерть!», — чтобы потом стремительно убежать при первом виде армии противника. См.: A. Gaullery. Histoire du Pouvoir royal d’imposer depuis la Féodalité jusqu’à Charles V. Bruxelles, 1879.


при наличии этих ресурсов еще и в конце XIII в. арагонский Крестовый поход, длившийся сто пятьдесят три дня, предстанет как чудовищное предприятие и надолго ввергнет монархию в долги. Война в ту пору является весьма незначительной потому, что незначительна Власть, которая отнюдь не располагает двумя такими важными рычагами, как военная повинность и право облагать налогом. Но Власть изо всех сил стремится к своему возрастанию, короли стараются добиться того, чтобы, с одной стороны, духовенство и, с другой, — сеньоры и городские общины все чаще оказывали им финансовую поддержку. При английских королях Эдуарде I и Эдуарде III и французских королях Филиппе Красивом и Филиппе Валуа эта тенденция продолжает развиваться. До нас дошли расчеты для кампании в Гаскони советников Карла IV, который требовал пять тысяч всадников и двадцать тысяч пехотинцев, всех на денежном содержании (soldés) — всех «солдат»* на пять месяцев. Другой документ, составленный позже лет на двенадцать, предусматривает для четырехмесячной кампании во Фландрии десять тысяч всадников и сорок тысяч пехоты. Но для того чтобы собрать средства, король вынужден объезжать все главные центры королевства и, созывая народ «знатный, средний и простой», изъяснять ему свои нужды и просить его о помощи6. Такие демарши будут непрестанно повторяться в ходе Столетней войны, которую надо представлять себе как ряд последовательных коротких кампаний, требующих каждый раз финансирования. Таков же механизм и в лагере противника7, где король имеет сравнительно больше власти и потому с большей регулярностью извлекает более значительные средства из намного менее богатой и менее населенной страны8. 6 7 8

Согласно документам, опубликованным Морисом Жюсленом: «Bibliothèque de l’École des Chartes», 1912, p. 209. Baldwin Schuyler Terry. The Financing of the Hundred Years War, 1337—1360. Chicago and London, 1914. О богатстве Франции в начале войны, Фруассар пишет: «Тогда королевство Франция было плодородным, равнинным и крепким, люди были богатыми, владели большим имуществом и не было речи ни о какой войне». 29


Подати, необходимые для выкупа короля Иоанна, будут взиматься несколько лет*, но никто так и не решится признать их постоянными, да и народ восстанет против податей почти одновременно как во Франции, так и в Англии. Только в конце войны привычка к пожертвованию позволит установить постоянный налог — талью — для содержания постоянной армии, или ордонансовых рот**. Таков величайший шаг, совершенный Властью: отныне она не выпрашивает милостыню в чрезвычайных обстоятельствах, а имеет постоянные дотации. И она намерена приложить все свое старание к тому, чтобы их повысить.

Размах Власти — размах войны Как же это сделать? Как увеличить часть национального богатства, которая, переходя в руки Власти, становится, таким образом, силой? До самого конца монархия так и не осмелится принудительно мобилизовывать людей, т.е. ввести воинскую повинность. Она так и будет нанимать солдат за деньги. Впрочем, она начнет весьма хорошо выполнять гражданские задачи, что свидетельствует о приобретении ею законодательной власти, которой в Средние века еще не существует, но которая начинает развиваться. А законодательная власть включает в себя право облагать население налогом. В данном направлении эволюция будет долгой. Попытки трех великих западных монархий повысить налоги9 и неистовое сопротивление народов составляют подоплеку великого кризиса XVII в., завершившегося Английской и Неаполитанской — совершенно забытой, но сколь значительной! — революциями и в конечном итоге Фрондой***. Когда Власть в конце концов одерживает победу, результат налицо: двести тысяч человек истребляют друг друга при Мальплакé вместо пятидесяти тысяч при Мариньяно****. Вместо двенадцати тысяч вооруженных людей, как это было у Карла VII, Людовик XVI имеет сто восемьдесят тысяч сол9

30

Это повышение в определенной степени сделалось необходимым из-за общего подорожания товаров вследствие притока драгоценных металлов из Америки.


дат. Король Пруссии — сто девяносто пять тысяч, Император — двести сорок тысяч. У Монтескьë этот прогресс вызывал тревогу10: «И при нашем желании иметь побольше солдат мы скоро ничего не будем иметь, кроме солдат, и станем подобны татарам!»** С замечательным предвидением он добавляет: «Для этого надо только надлежащим образом ввести в действие новое изобретение — милицию, организованную почти во всей Европе, и довести его до той же чрезмерности, до которой доведены регулярные армии»11. Но этого монархия сделать не могла: Лувуа создал территориальные полки, контингент которых должен был набираться из местного населения; в принципе они были предназначены единственно для службы на местах, и когда министр пытался потом использовать их как запасные полки действующих войск, то столкнулся в этом отношении с самым решительным сопротивлением. В Пруссии (указ 1733 г.), должно быть, достигли большего****. Но именно это начало введения воинской обязанности даже еще сильнее, чем утяжеление бремени налогов, раздражало население и вызывало основное недовольство против Власти. Было бы абсурдным считать, что дело монархии сводилась к увеличению армий. Достаточно хорошо известно, какой она установила в стране порядок, какую поддержку дала слабым против сильных, насколько изменила жизнь общества и чем ей обязаны сельское хозяйство, торговля и промышленность. Но именно для того, чтобы оказаться способной совершать все эти благодеяния, монархии потребовалось создать правительственный аппарат, состоящий из конкретных органов — администрации и из прав —законодательной власти, 10

11

«Новая болезнь распространилась в Европе; она охватила наших государей и заставляет их содержать беспорядочную массу войск. Она усиливается и становится заразной, ибо как только одно государство увеличивает то, что оно называет своими войсками, другие тотчас же делают то же самое, так что в результате не получается ничего, кроме всеобщего разорения. Каждый монарх держит наготове столько войска, сколько ему пришлось бы иметь разве лишь в том случае, если бы его народам угрожало истребление; и это состояние борьбы всех против всех называют миром» (О духе законов, кн. XIII, гл. XVII)*. Op. cit.*** 31


который можно себе представить как «машинное отделение», откуда осуществляется управление подданными с помощью все более мощных рычагов. Тем самым — с помощью этих рычагов, посредством этого «машинного отделения» — Власть стала способной во время войны или при подготовке к ней требовать от нации то, о чем средневековый монарх не мог даже мечтать. Размах Власти (или способность управлять национальной деятельностью в более полной мере), таким образом, стал причиной размаха войны.

Люди, вовлеченные в войну Абсолютная монархия, династические войны, жертвы, которые вынужден приносить народ, — нас учили соединять эти понятия. И вполне законно. Ибо если и не все короли властолюбивы, то хотя бы один таковой среди них мог оказаться, и его великая власть позволяла ему вводить тяжелые повинности. Именно от этих повинностей стремился освободиться народ, когда ниспровергал королевскую Власть. Именно это было для него невыносимо — налоговое бремя, а больше всего — обязанность поставлять определенное количество рекрутов. Насколько же поразительным в таком случае выглядит увеличение этих повинностей в современных государствах, и в особенности использование в них — не абсолютной монархией, а в результате падения последней — призыва на военную службу! По мнению Тэна, народ согласился на воинскую повинность перед лицом угрозы вражеского вторжения и боясь страданий: «Он думал, что она только временна и случайна. После победы и заключения мира его правительство продолжает требовать от него выполнения той же повинности, которая делается постоянной и окончательной. После Люневильского и Амьенского договоров Наполеон сохраняет ее во Франции, после Парижского и Венского договоров прусское правительство сохраняет ее в Пруссии. С каждой войной эта система становится тяжелее; как зараза, она переходит от государства к государству; теперь она обнимает всю континентальную Европу, она царит в ней со 32


своим естественным спутником, всегда предшествующим ей либо следующим за нею, со своим братом-близнецом — всеобщим избирательным правом. Каждый их двоих, выступая более или менее очевидно, влечет за собой другого, более или менее неполного или скрытого; оба, слепые и страшные, ведут за собой или направляют будущую историю: одно — вкладывая в руку каждого совершеннолетнего выборный бюллетень, другая — вешая на спину каждого совершеннолетнего солдатский ранец. Мы знаем, какой резней и к каким банкротством это чревато для XX столетия, какую крайнюю международную злобу и недоверие предвещает, с какой потерей человеческого труда это делается, с помощью каких искажений продуктивных открытий, посредством какого отступления к низшим и губительным формам древних воинственных обществ, какого возврата к эгоистическим и грубым инстинктам, к чувствам, нравам и морали античного города и варварского племени» и т.д.»12 Разве не увидел всего уже Тэн? Три миллиона человек оказались в армиях в Европе в конце наполеоновских войн. Война 1914—1918 гг. убила или покалечила народу в пять раз больше. И как сегодня относиться к тому факту, что мужчины, женщины и дети оказываются вовлеченными в битву так же, как они вовлекались в нее когда-то, находясь в повозках Ариовиста**? Мы заканчиваем тем, с чего начинают дикари. Мы заново открыли утерянное искусство заставлять голодать мирное население, поджигать хижины и уводить побежденных в рабство. Зачем нам нашествия варваров? Мы сами себе гунны.

Выживание абсолютной Власти Это великая загадка. Народы, которые не переставали жаловаться на то, что их господа, короли, использовали их для войны, в конце концов сбрасывают этих господ и теперь сами облагают налогом не только часть своих доходов, но и свои жизни! 12

H. Taine. Les Origines de la France contemporaine, éd. in-16, t. X, p. 120*. 33


Какой неожиданный поворот! Может быть, мы объясним это тем, что на смену соперничеству династий пришло соперничество наций? Или станем утверждать, что воля народа жаждет экспансии, стремится к войне, что гражданин хочет платить за войну и идти в армию? И что, в конце концов, мы сами себе внушаем воодушевление жертвами, более тяжелыми, чем те, на которые мы некогда шли столь неохотно? Это было бы смешно. Человек, который получает уведомление налогового инспектора или которого вызывает к себе жандарм, далек от того, чтобы признавать в уведомлении или повестке — какую бы важность и какой бы вид им ни придавали — проявление собственной воли. Напротив, это веления некой чужой воли, некоего безликого господина, которого народ называет «ОНИ», как прежде он называл злых духов. «ОНИ повышают нам налоги, ОНИ призывают нас на войну» — такова мудрость простонародья. Для нее все происходит так, как будто некий наследник исчезнувшего короля довел до конца прерванное дело абсолютизма. Если мы видели, что армия и налоги выросли с ростом монархической Власти и что максимальная численность войск и максимальная величина налогообложения соответствуют максимуму абсолютизма, как же нам тогда не признать — видя, как длится кривая этих неопровержимых признаков, видя чудовищное развитие тех же самых следствий, — что действует все та же причина, и что Власть, в иной форме, продолжала и все продолжает усиливаться. Это почувствовал Виолле: «Современное государство есть не что иное, как король последних веков, который с триумфом и не покладая рук продолжает свой упорный труд»13. «Машинное отделение», созданное монархией, только и делало, что совершенствовалось: его материальные и моральные рычаги постепенно стали способными проникать все более глубоко в общество и добывать оттуда средства и людей одним приемом, каждый раз все более неотразимым. Единственное изменение состоит в том, что эта возросшая Власть стала ставкой в игре. 13

34

Paul Viollet. Le Roi et ses ministres pendant les trois derniers siècles de la monarchie. Paris, 1912, p. VIII.


«Эта исполнительная власть, — говорит Маркс, — с ее громадной бюрократической и военной организацией, с ее многосложной и искусственной государственной машиной, с этим войском чиновников в полмиллиона человек рядом с армией еще в полмиллиона, этот ужасный организм-паразит, обвивающий точно сетью все тело французского общества и затыкающий все его поры, возник в эпоху абсолютной монархии, при упадке феодализма, упадке, который этот организм помогал ускорять [...] Все перевороты усовершенствовали эту машину вместо того, чтобы сломать ее. Партии, которые, сменяя друг друга, боролись за господство, рассматривали захват этого огромного государственного здания как главную добычу при своей победе»14.

Минотавр в маске С XII по XVIII в. государственная власть не переставала расти. Этот процесс был понятен всем его очевидцам и вызывал беспрестанно повторявшиеся протесты и яростное противодействие. В последующее время она продолжала возрастать в ускоренном темпе, и по мере собственного расширения она расширяла войну. Но мы этого больше не понимаем, мы больше не протестуем и не сопротивляемся. Эта пассивность, совершенно новая, возникла благодаря той мгле, которой Власть себя окружает. Прежде Власть была видимой, она проявлялась в личности короля, который осознавал себя господином и которому были свойственны страсти. Сегодня, под маской своей анонимности, она претендует на то, что не имеет никакого собственного существования и является лишь безличным и бесстрастным инструментом общей воли. «Посредством фикции (другие говорят — абстракции) утверждают, что общая воля, которая в действительности проистекает от индивидуумов, облеченных политической властью, исходит из коллективного существования, т.е. из нации, правители которой являются лишь органами. Эти самые пра14

Карл Маркс. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта*. 35


вители, впрочем, во все времена силилась внедрить данную идею в сознание народа. Они поняли, что это было действенное средство заставить принять их власть или их тиранию»15. Сегодня, как и всегда, власть осуществляется коллективом людей, которые имеют в своем распоряжении «машинное отделение». Этот коллектив составляет то, что называют Властью, и его отношение к людям есть отношение повелевания. Изменилось только одно: люди получили простые средства для замены главных участников Власти. В некотором смысле Власть оказывается ослабленной, поскольку избиратели могут сами — в установленный период времени — выбирать среди кандидатов, претендующих на управление социальной жизнью. Но такой порядок, открывая перспективу Власти всякому честолюбцу, значительно облегчает ее расширение. Ведь при Старом порядке* умы, способные оказывать влияние, понимая, что никогда не будут принимать участия во Власти, не медлили с изобличением малейшего попрания их права. Тогда как сегодня все суть претенденты и никто не заинтересован в сокращении должности, которую надеется однажды получить, и в том, чтобы была парализована деятельность машины, которую он думает использовать, когда придет его черед16. Именно поэтому в политических кругах современного общества обнаруживается столь полное согласие в пользу расширения Власти. Социалисты подают здесь пример наиболее поразительный. Их теория учит: «В действительности государство есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим, и в демократической республике ничуть не меньше, чем в монархии17. Через все буржуазные революции, которых видела Европа многое множество со времени падения феодализма, идет развитие, усовершенствование, укрепление этого чинов15 16

17

36

L. Duguit. L’État, le Droit objectif et la Loi positive. Paris, 1901, t. I, p. 320. Ср. у Бенжамена Констана: «Люди партии, как бы ни были чисты их намерения, всегда противятся ограничению суверенитета. Они смотрят на себя, как на его наследников, и бережно обращаются со своей будущей собственностью, даже когда она находится в руках их врагов» (Benjamin Constant. Cours de Politique constitutionnelle, éd. Laboulaye. Paris, 1872, t. I, p. 10). Энгельс, в предисловии 1891 г. к «Гражданской войне» Маркса**.


ничьего и военного аппарата...18 Все перевороты усовершенствовали эту машину вместо того, чтобы сломать ее**». Тем не менее они весьма благосклонны к этой «машине подавления», не замечая, как она растет, и помышляя скорее о том, чтобы забрать ее в свои руки, чем «сломать»19. И, справедливо восставая против войны, они даже не видят, что ее ужасное расширение связано с расширением Власти. Напрасно Прудон всю свою жизнь разоблачал демократию за ее скатывание к простому соперничеству ради Imperium***. Это соперничество дало свои необходимые плоды — Власть, одновременно обширную и слабую. Но для Власти неестественно быть слабой. В таком случае обстоятельства побуждают сам народ по своему усмотрению находить сильную волю. Тогда отдельный человек или группа людей могут, захватив Власть, беззастенчиво использовать ее рычаги. Они демонстрируют ее непомерную тяжесть. Они кажутся ее создателями. Но нет! Они только незаконные пользователи.

Минотавр без маски «Машинное отделение» создано, они лишь используют его. Гигант прочно встал на ноги, они лишь наделяют его ужасной душой. Он выпустил страшные когти, но эти когти выросли в период демократии. Он мобилизует население, но именно при демократии утверждается принцип воинской повинности. Он захватывает богатства, но именно благодаря демократии возник фискальный и инквизиционный аппарат, который он использует. Плебисцит не придал бы никакой законности тирану, если бы общая воля не была провозглашена достаточ18 19

Lénine. L. État et la Revolution, éd. «Humanité», 1925, p. 44*. «У них вызывают недоверие, — говорил еще Констан, — такая-то и такая-то форма правления, такой-то и такой-то класс правителей: но дайте только им организовать власть на их собственный манер, допустите, чтобы они предоставили ее уполномоченным по их выбору, и они сочтут, что у них недостаточно возможностей для ее расширения» (Benj. Constant. Op. cit.) 37


ным источником власти. Инструмент консолидации, каковым является партия, возник в результате соперничества ради Власти. Приведение умов к повиновению с детства было подготовлено монополией — более или менее полной — образования. Присвоение государством средств производства подготовлено в общественном мнении. Сама полицейская власть, являющаяся наиболее невыносимым институтом тирании, выросла под сенью демократии20. Древнему строю она едва ли была известна21. Демократия, которую мы осуществляли на практике, централизующая, регламентирующая и абсолютистская, является, таким образом, инкубационным периодом тирании. Именно под покровом внешнего простодушия, которое демократия придала Власти, та обрела размах, проявившийся в деспотизме и беспрецедентной войне в Европе. Если представить себе, что Гитлер непосредственно наследовал Марии Терезии, верится ли, чтобы он смог создать столько современных средств тирании? Не должен ли он был найти их уже готовыми? По мере того как наши размышления движутся в данном направлении, мы все лучше понимаем проблему, которая возникает у нас на Западе. Увы, мы больше не можем верить, что, уничтожив Гитлера и его режим, мы поразили зло в его источнике. В то же время, строя планы на послевоенный период, мы вновь хотим сделать государство ответственным за все индивидуальные судьбы и непременно дать в руки Власти средства, адекватные огромности ее задач. Как можно не осознавать того, что государство, которое привязывает к себе людей всеми узами потребностей и чувств, тем более может быть способным обречь их однажды на военный удел? Чем больше атрибуты Власти, тем, следовательно, больше ее материальные средства для войны; чем более 20 21

38

См.: A. Ullmann. La Police, quatrième pouvoir. Paris, 1935. В иерархическом обществе в действительности полицейский всегда опасается столкнуться с людьми знатного происхождения. Изза этого он испытывает постоянный страх попасть в неприятную историю, и этот страх его унижает и парализует. Необходимо нивелировать общество, чтобы функция полицейского ставила его выше всех; такое моральное возвышение способствует возвышению института.


демонстративно ее служение, тем быстрее повиновение ее призыву. И кто осмелится гарантировать, что этот огромный государственный аппарат никогда снова не попадет в руки какогонибудь гурмана власти? Не существует ли воля к власти в природе человека и не являются ли выдающиеся командирские способности, необходимые для управления становящейся все более и более громоздкой государственной машиной, зачастую лишь спутниками духа завоевания?

Минотавр повсюду Итак, достаточно — мы это только что видели и об этом свидетельствует вся история, — чтобы в одном из будущих всемогущих государств нашелся лидер, который бы обратил полномочия, взятые им на себя ради общественного блага, в средства войны, и все другие государства будут принуждены вести себя так же. Ибо чем полнее государство овладевает национальными ресурсами, тем оглушительнее, внезапнее, непреодолимее волна, которая может обрушиться со стороны вооруженного общества на общество мирное. Значит, когда мы отказываемся от большей части себя в пользу государства, мы рискуем — какое бы доверие ни внушало оно нам сегодня своим видом — вскормить будущую войну и поднять волну войн, подобную волне войн Революции*. Я не собираюсь здесь выступать против возрастания Власти или расширения государства. Я знаю, чтó люди от этого ждут и насколько их вера в грядущую Власть подогревается теми страданиями, которые им причинила Власть ушедшая. Они жаждут общественной безопасности. Руководители государств или те, кто стремятся быть таковыми, ничуть не сомневаются, что наука даcт им возможность формировать умы и тела, подгонять каждого индивидуума к некоторой созданной для него социальной ячейке и обеспечивать посредством системы государственных служб благо всех. Попытка достичь этого — и ей нельзя отказать в значительности — является венцом истории Запада. Если думают, что здесь, возможно, с одной стороны, слишком много уверенности, а с другой — слишком много преду39


беждения, что преждевременное применение неопределенной науки опасно, поскольку может обернуться жестокостью, едва ли известной варварам (свидетельство тому — расистский опыт), что неправильный перевод стрелки для огромных человеческих эшелонов с неизбежностью приведет к катастрофе, что резервы масс, наконец, и влияние лидеров предвещают нам конфликты, в отношении которых последний является лишь предзнаменованием, надо ли изображать из себя Иеремию*? Я об этом не думал, и мой замысел ограничивается лишь поиском причин и способа возрастания Власти в обществе.

Êíèãà I

.

ÌÅÒÀÔÈÇÈÊÀ ÂËÀÑÒÈ

Ãëàâà I Î ãðàæäàíñêîì ïîâèíîâåíèè .

Аристотель, описав в своих (потерянных) трактатах «Об установлениях» государственные устройства нескольких различных обществ, в «Политике» свел эти устройства к основным типам — монархии, аристократии, демократии, — и посредством смешения их характерных черт в различных пропорциях дал объяснение всем формам Власти, которые рассматривал. С того времени политическая наука, или та, которую так называют, послушно следует указаниям учителя. Спор о формах Власти вечно актуален, поскольку в любом обществе осуществляется повелевание и, следовательно, вопросы о том, кому это последнее предоставлено, как организовано и как используется, должны интересовать всех. Но оттачивать свой ум в данном направлении стоит как раз вследствие того, что над любым человеческим коллективом находится некое правительство. Его формы, которые разнятся от одного общества к другому и меняются в недрах одного и того же общества, являются, говоря философским языком, акциденциями одной субстанции — Власти. И скорее можно задаваться вопросом не о том, какой должна быть форма Власти — что, собственно, составляет предмет политической морали, — а о том, каковой является сущность Власти, — что составляет политическую метафизику. Можно подойти к рассмотрению предмета и под другим углом, который допускает более простую формулировку. Всегда и везде мы констатируем наличие проблемы гражданского повиновения. Благодаря порядку, исходящему от Власти, достигается повиновение членов сообщества. Когда Власть делает какое-либо заявление иностранному государству, этому заявлению придает вес ее способность заставить себе повиноваться и обеспечить себе посредством повиновения средства для действия. Все держится на повиновении. И знать причины повиновения — значит знать природу Власти. Впрочем, опыт показывает, что повиновение имеет границы, которые Власть не способна преодолеть, как имеет грани43

Книга I. Метафизика Власти

цы и та часть социальных средств, которыми она может располагать. Эти границы, как свидетельствует наблюдение, изменяются на протяжении истории одного общества. Так, короли династии Капетингов не могли собирать налоги, а Бурбоны не могли требовать военной службы. Объем, или quantum*, социальных средств, которыми может располагать Власть, есть величина, в принципе, измеримая. Очевидно, что она тесным образом связана с quantum повиновения. И похоже, что эти изменчивые величины отражают quantum Власти. Мы имеем основание говорить, что Власть простирается тем шире, чем совершеннее она может управлять действиями членов общества и чем полнее использовать свои средства. Изучение последовательных изменений вышеуказанного quantum Власти есть история Власти относительно ее расширения; т.е. это совершенно другая ее история, нежели обычная писанная история Власти относительно ее форм. Эти изменения quantum Власти в зависимости от возраста общества можно было бы, в принципе, представить в виде некой кривой. Будет ли она причудливо изломанной? Или скорее ее общий вид окажется достаточно ясным, чтобы можно было говорить о некоем законе развития Власти в рассматриваемом обществе? Если принять эту последнюю гипотезу и если к тому же полагать, что человеческая история, насколько мы ее знаем, представляет собой сочетание следующих одна за другой историй «великих обществ», или «цивилизаций», состоящих из более мелких обществ, захваченных общим движением, можно легко вообразить, что кривые Власти для каждого из этих великих обществ могут явить некоторую аналогию и что само исследование этих кривых может прояснить судьбу цивилизаций. Мы начнем наше изыскание с того, что постараемся узнать сущность Власти. Не факт, что мы в этом преуспеем, но это тоже не является больше абсолютно необходимым. Что действительно важно, так это соотношение, грубо говоря, Власти и общества. И мы можем их рассматривать как два изменяемых неизвестных, отношения которых только подлежат установлению. 44

Глава I. О гражданском повиновении

Тем не менее история не до такой степени сводится к математике. И чтобы видеть как можно яснее, не следует упускать из рассмотрения ничего.

Тайна гражданского повиновения Великая воспитательница нашего рода, любознательность, пробуждается только чем-то необычным; понадобились чудеса, затмения или кометы, чтобы наши далекие предки заинтересовались устройством неба; понадобились кризисы и тридцать миллионов безработных, чтобы началось широкое исследование экономических процессов. Самые поразительные факты, если становятся повседневными, уже не развивают нашего ума. Вот, вероятно, почему так мало размышляли о чудесном повиновении человеческих обществ, когда тысячи или миллионы людей склоняются перед чьими-то правилами или приказами. Достаточно приказа, и бурный поток машин, который в целой огромной стране тек налево, разворачивается и течет направо. Достаточно приказа, и весь народ покидает поля, мастерские, кабинеты, чтобы стекаться в казармы. «Подобное подчинение, — сказал Неккер, — должно поражать людей, способных к размышлению. Повиновение значительного большинства незначительному меньшинству — это удивительный акт, почти мистическая идея»1. Для Руссо Власть — это «Архимед, спокойно сидящий на берегу и без труда спускающий на воду большой корабль»2. Всякий, кто создавал небольшое общество ради конкретной цели, знает естественную склонность его членов — связанных все-таки определенным актом, выражающим их волю, и имеющих в виду цель, которая им дорога, — уклоняться от общественного повиновения. Сколь неожиданна, стало быть, покорность в большом обществе! Нам говорят «Приходи!», и мы приходим. Нам говорят «Иди!», и мы идем. Мы повинуемся сборщику налогов, жандарму, унтер-офицеру. Это, конечно, не означает, что мы 1 2

Necker. Du Pouvoir exécutive dans les Grands États, 1792, p. 20—22. Руссо. Об общественном договоре, кн. III, гл. VI*. 45


склоняемся перед этими людьми. Но, может быть, — перед их начальниками? Бывает, однако, что мы их презираем и не доверяем их намерениям. Как же они движут нами? Если наша воля уступает их воле, то не потому ли, что они располагают материальным аппаратом принуждения, что они самые сильные? Конечно, мы боимся насилия, которое они могут применить. Но чтобы прибегнуть к нему, им нужна еще и целая армия помощников. Остается объяснить, откуда приходит к ним это сословие исполнителей и чем обеспечивается их преданность; Власть предстает перед нами в таком случае как малое общество, которое господствует над бóльшим. Однако далеко не всякая Власть располагает обширным аппаратом принуждения. Достаточно напомнить, что Рим на протяжении веков не знал профессиональных чиновников, в его пределах не было видно никакого специального войска, а его магистраты могли иметь в своем распоряжении лишь нескольких ликторов*. Если Власть и имела тогда силы для принуждения отдельного члена общества, то это были силы, которые она получала только благодаря содействию других его членов. Можно ли сказать, что эффективность Власти обусловлена не чувством страха, но ощущением причастности? Что человеческое сообщество обладает коллективной душой, национальным духом, общей волей? И что его правительство олицетворяет собой это сообщество, проявляет эту душу, воплощает этот дух, осуществляет эту волю? Так что загадка повиновения рассеивается, поскольку мы повинуемся лишь самим себе? Таково объяснение наших юристов, чему способствует двусмысленность слова «государство» в соответствии с его современным употреблением. Термин «государство» — и именно поэтому мы его избегаем — содержит в себе два весьма различных значения. Прежде всего оно обозначает организованное общество, имеющее автономное правительство, и в этом смысле мы все являемся членами государства, государство — это мы. Но, с другой стороны, оно обозначает аппарат, который управляет данным обществом. В этом смысле членами государства являются те, кто принимают участие во Власти, государство — это они. Если теперь, имея в виду аппарат управления, мы скажем, что государство управляет 46


обществом, то всего лишь выразим некую аксиому; но если тут же слову «государство» незаметно придать другой его смысл, оказывается, что это само общество управляет самим собой, что и требовалось доказать. Разумеется, это лишь неосознанный интеллектуальный подлог. Он не бросается в глаза, поскольку как раз в нашем обществе правительственный аппарат является или должен являться в принципе выражением общества, простой системой передачи, посредством которой общество само собой управляет. Если предположить, что это действительно так — это еще надо посмотреть, — очевидно, что так было не всегда и не везде, что власть осуществлялась органами Власти, совершенно отличными от общества, и повиновение было достигнуто при их посредстве. Господство Власти над обществом не является делом одной только конкретной силы, поскольку Власть обнаруживают и там, где эта сила незначительна; это господство не является делом и одного лишь участия, поскольку Власть находят и там, где общество в ней никак не участвует. Но, может быть, скажут, что в действительности существуют две различные по своей сути Власти: Власть немногих над обществом — монархия, аристократия, — которая удерживается одной только силой, и Власть общества над самим собой, которая удерживается одним только участием? Если бы это было так, то мы, естественно, должны были бы констатировать, что в монархических и аристократических государствах инструменты принуждения используются максимально, поскольку здесь рассчитывают только на них. В то время как в современных демократиях эти инструменты должны были бы использоваться минимально, поскольку здесь от граждан не требуется ничего такого, чего бы они не хотели. Однако мы, напротив, констатируем, что прогресс от монархии к демократии сопровождается необычайным развитием инструментов принуждения. Ни у какого короля не было в распоряжении полиции, сравнимой с полицией современных демократий. Значит, это грубая ошибка — противопоставлять две различные по своей сути Власти, каждая из которых достигала бы повиновения, используя игру одного лишь чувства. В этих логических подходах недооценивается сложность проблемы. 47


Исторический характер повиновения По правде говоря, повиновение является следствием сочетания весьма различных чувств, которые обеспечивают Власти разнообразие ее основания: «Эта власть, существует только посредством объединения всех качеств, формирующих ее сущность; она черпает свою силу и из реально предоставленной ей помощи, и из постоянного содействия привычки и воображения; ее авторитет должен быть разумно обоснованным, а влияние магическим; она должна действовать подобно природе с помощью как видимых средств, так и неведомого превосходства»3. Формула хорошая, если не считать, что в ней дано систематическое и исчерпывающее перечисление оснований Власти. Она высвечивает преобладание иррациональных факторов. Чтобы повиноваться, человеку недостаточно уметь вполне взвесить риск неповиновения или сознательно отождествлять свою волю с волей руководителей; и не это нужно в первую очередь. В сущности, подчиняются потому, что такова привычка рода человеческого. Мы находим Власть в начале зарождения социальной жизни, как находим отца в начале зарождения жизни физической. Это подобие, столько раз служившее основанием для их сравнения, будет продолжать наталкивать нас на него, несмотря на самые веские возражения. Для нас Власть — естественная данность. На нашей коллективной памяти Власть всегда руководила человеческими жизнями. Поэтому ее сегодняшний авторитет встречает в нас поддержку со стороны очень древних чувств, которые — в их последовательных формах — она нам внушила одно за другим. «Преемственность человеческого развития такова, — говорит Фрейзер, — что основные институты нашего общества по большей части (если не все) уходят корнями в дикое государство и были переданы нам с видоизменениями скорее внешними, чем глубинными»4. Даже наименее развитые, на наш взгляд, общества обладают многотысячелетним прошлым, и власти, которым эти 3 4

48

Necker. Op. cit. J. G. Fraser. Lectures on the History of Kingship. London, 1905, p. 2—3.


общества подчинялись когда-то, исчезли, завещав свой авторитет своим преемникам и оставив в душах отпечатки, накладывающиеся друг на друга. Следующие на протяжении веков одно за другим правительства одного и того же общества можно рассматривать как одно-единственное правительство, которое всегда существует и постоянно развивается. Поэтому Власть скорее — предмет не логического, а исторического знания. И мы могли бы, пожалуй, не принимать в расчет теории, стремящиеся свести ее различные свойства к одному единственному принципу, как к основе всех прав, осуществляемых представителями власти, и источнику всех предписываемых ими обязанностей. Этим принципом оказывается то божественная воля, наместниками которой они будто бы являются, то общая воля, которой они будто бы являются уполномоченными, а то еще — национальный дух, который они будто бы воплощают, либо коллективное сознание, которое они будто бы выражают, либо социальный финализм, в отношении которого они будто бы являются действующей силой. Чтобы признать в каком-либо из перечисленных принципов то, что делает Власть Властью, мы должны, разумеется, допустить, что не может существовать никакой Власти, где бы указанная «сила» отсутствовала. Однако очевидно, что Власти существовали в эпохи, когда национальный дух еще не имел своего выражения; можно привести и пример такой Власти, которую не поддерживала никакая общая воля, совсем наоборот. Единственная теория, которую можно было бы считать отвечающей фундаментальному условию объяснения всякой Власти, это теория божественной воли; св. Павел сказал: «...ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены»* — и это даже при Нероне дало теологам объяснение, единственно способное охватить все случаи Власти. Другие метафизические теории здесь бессильны. По правде говоря, они здесь даже ни на что не претендуют. В псевдометафизических теориях аналитический интерес более или менее полно поглощается интересом нормативным. Их волнует не столько, чтó нужно Власти, чтобы быть... Властью, сколько — чтó ей нужно, чтобы быть хорошей. 49


Статика и динамика повиновения Должны ли мы в таком случае оставить в стороне эти теории? Нет, поскольку их идеальные представления о Власти способствовали распространению в обществе воззрений, которые играют существенную роль в развитии конкретной Власти. Движения небесных тел можно изучать, оставляя без внимания астрономические концепции, которые общеприняты, но не соответствуют реальности фактов, поскольку такие воззрения никоим образом не повлияли на эти движения. Но когда речь идет о последовательно существовавших концепциях Власти, это уже не то же самое, поскольку правительство — феномен человеческий, и идея, которую люди создают себе о нем, влияет на него коренным образом. И Власть расширяется именно благодаря распространяемым о ней воззрениям. Действительно, обратимся вновь к нашему размышлению о повиновении. Мы признали, что оно непосредственным образом вызывается привычкой. Но привычка достаточна для объяснения повиновения, только пока повелевание держится в границах, которые повиновению привычны. Как только повелевание хочет навязать людям обязанности, превосходящие те, в которых они искушены, оно перестает получать выгоду от давнего, заложенного в подчиненном автоматизма. Для возрастания результата, наибольшего повиновения, требуется возрастание причины. Привычка здесь не сработает, нужно какое-то объяснение. Что логика подсказывает, то история проверяет: в самом деле, именно в эпохи, когда Власть стремится к возрастанию, обсуждаются ее природа и те содержащиеся в ней принципы, которые вызывают повиновение; неважно, содействует это росту Власти или препятствует ему. Такой «оппортунистский» характер теорий Власти делает их, впрочем, неспособными обеспечить общее объяснение феномена. В этой особой сфере деятельности человеческая мысль всегда шла в двух определенных направлениях, соответствующих категориям нашего разума. Она искала теоретическое оправдание повиновения — и на практике распространяла воззрения, делающие возможным возрастание повиновения, — либо в действующей, либо в целевой причине. 50


Иными словами, утверждалось, что Власти надо повиноваться, либо потому что, либо для того, что. В направлении потому что были развиты теории суверенитета. Утверждалось, что действующая причина повиновения коренится в осуществляемом Властью праве, переходящим к ней от Majestas*, которым Власть обладает, которое она воплощает или представляет. Власть владеет этим правом при условии — необходимом и достаточном, — что она является законной, т.е. на основании своего происхождения. В другом направлении были развиты теории государственной деятельности. Утверждалось, что целевая причина повиновения состоит в цели, которую преследует Власть и которая есть общее благо, — впрочем, такого рода, как его понимают. Чтобы заслужить послушание подданного, Власти необходимо и достаточно искать и обеспечивать общее благо. Эта простая классификация охватывает все нормативные теории Власти. Конечно, среди них мало таких, в которых действующая и целевая причины не рассматриваются одновременно, но бóльшая ясность достигается при этом благодаря последовательному анализу сначала всего того, что относится к одной, а затем — к другой категории. Прежде чем входить в детали, посмотрим, не можем ли мы в свете данного изложения создать себе приблизительную идею Власти. Мы признали за последней некое мистическое свойство, это ее — через ее превращения — длительность, придающая Власти влияние, которое нами не осознается и не подлежит суждению логической мысли. Последняя различает во Власти три конкретных свойства — Силу, Законность, Благотворность. Но по мере того как эти качества пытаются изолировать подобно химическим телам, они исчезают из виду. Поскольку они не существуют сами по себе и могут восприниматься как таковые только в человеческом разуме. То же, что существует на самом деле, — это вера человека в законность Власти, надежда на ее благотворность, ощущение, что сила Власти является и его силой. Но совершенно очевидно: Власть, имеет законный характер только благодаря своему соответствию тому, чтó люди расценивают как законную форму Власти; она имеет благотворный характер только благодаря соответствию своих целей тому, чтó, по мнению людей, является благим; наконец, она имеет силу (по крайней мере 51


в большинстве случаев), лишь соответствующую тем средствам, которые люди полагают должным ей давать.

Повиновение, связанное с доверием Итак, нам представляется, что повиновение в огромной степени состоит из веры, долга и доверия. Власть может быть, в принципе, основана единственно только силой и поддержана единственно только привычкой, но возрастать она может не иначе как при посредстве доверия, которое логически не бесполезно для ее создания и обеспечения и в большинстве случаев исторически им не чуждо. Не претендуя здесь на то, чтобы дать определение Власти, мы уже можем описать ее как некое постоянное образование, которому люди имеют привычку повиноваться, которое обладает материальными средствами принуждения и существование которого поддерживается мнением, будто нам принадлежит его сила, верой в его право повелевать (т.е. в его законность) и надеждой на то, что оно простирает на нас свои благодеяния. Мы не напрасно подчеркнули роль доверия в возрастании могущества Власти. Ведь сегодня понятно, сколь ценны для нее теории, которые проецируют в умах конкретные образы. Когда теории внушают больше уважения к более абсолютно понимаемому суверенитету, когда они возбуждают больше надежды на более точно представляемое общее благо, они — соответственно — доставляют конкретной Власти более эффективную поддержку, открывают ей дорогу и приуготовляют ее прогресс. Замечательно, что этим абстрактным системам для поддержки Власти даже необязательно признавать ее в качестве такого суверенитета или поручать ей задачу реализации этого общего блага: достаточно, чтобы они формировали в умах понятия того и другого. Так, Руссо, который создал очень высокую идею суверенитета, отрицал суверенитет Власти и противопоставлял его последней. А социализм, который создал бесконечно привлекательное представление об общем благе, вовсе не считал, что забота о его обеспечении — дело Власти, а наоборот, провозглашал смерть государства. Это не имеет значения, поскольку Власть занимает в обществе такое 52


место, что только она способна завладеть этим столь священным суверенитетом и только она оказывается способной осуществлять это столь пленительное общее благо. Теперь мы знаем, под каким углом рассматривать теории Власти. Прежде всего нас интересует, каким образом они способствуют укреплению Власти.

Ãëàâà II. Òåîðèè ñóâåðåíèòåòà

Теории, которые исторически получили в нашем западном обществе наибольшее распространение и имели наибольшее влияние, объясняют и оправдывают политическое управление посредством его действующей причины. Это теории суверенитета. Повиновение есть долг, поскольку существует — мы должны это признать — «право повелевать в обществе в конечной инстанции», называемое суверенитетом, право «управлять действиями членов общества посредством власти принуждения, право, которому все частные лица обязаны подчиняться и никто не может противиться»1. Власть пользуется данным правом, которое, вообще говоря, не воспринимается как принадлежащее ей. Напротив, это право, превосходящее все частные права, право абсолютное и неограниченное, не могло бы быть собственностью одного человека или группы людей. Оно предполагает достаточно высокого владетеля, чтобы мы совершенно отдали себя его руководству и не могли бы помышлять о том, чтобы с ним торговаться. Этот владетель — Бог или Общество. Мы увидим, что теории, считающиеся совершенно противоположными, такие, как теории божественного права и народного суверенитета, на самом деле суть ответвления от одного общего ствола — понятия суверенитета, идеи, согласно которой где-то существует право, которому подчинены все другие. За этой юридической концепцией нетрудно обнаружить концепцию метафизическую. Она заключается в представлении, что человеческое сообщество устраивается и управляется некоей высшей волей, которая является благой по природе и которой было бы преступно противостоять, и что эта воля есть либо божественная, либо всеобщая. 1

54

Burlamaqui. Principes de Droit politique. Amsterdam, 1751, t. I, p. 43.

Глава II. Теории суверенитета

От какого бы высшего суверена — Бога или Общества — ни исходила конкретная Власть, она должна воплощать эту волю: в той мере, в какой Власть выполняет это условие, она законна. И в качестве выбранной или уполномоченной она может осуществлять суверенное право. Именно здесь рассматриваемые теории, помимо их двойственности в отношении природы суверена, представляют значительное различие. Как, кому и особенно в какой мере будет передано право повелевать? Кто и как будет следить за его осуществлением, так чтобы уполномоченный не предавал замысел суверена? Когда можно будет сказать и по каким признакам можно будет узнать, что неверная власть теряет свою законность и что, низведенная до состояния простого явления, она не может больше ссылаться на трансцендентное право? Мы не сможем углубляться в такие детали. Нас занимает здесь психологическое влияние рассматриваемых доктрин, то, каким образом они воздействовали на представления людей о Власти и, следовательно, на отношение людей к Власти; в конечном счете — на размах Власти. Воспитывали ли они Власть, обязывая ее оставаться подчиненной некой благодетельной сущности? Направляли ли они ее в нужное русло, устанавливая средства контроля, способные принудить ее к верности? Ограничивали ли они ее, сокращая ту долю суверенного права, которую ей позволено осуществлять? Большинство авторов теорий суверенитета имели то или иное из этих намерений. Но среди этих теорий нет ни одной, которая бы в конце концов, рано или поздно отклонившись от своего первоначального замысла, не усилила бы Власть, дав ей мощную поддержку невидимого суверена, с которым та стремилась — и ей это удавалось — отождествляться. Теория божественного суверенитета привела к абсолютной монархии, теория народного суверенитета ведет сначала к суверенитету парламента, а в конечном итоге — к плебисцитарному абсолютизму.

Божественный суверенитет Идея, что Власть исходит от Бога, во «времена обскурантизма» поддерживала самоуправную и неограниченную монар55


хию; это грубое и ложное представление Средних веков прочно укоренилось в невежественных умах, служа удобным terminus a quo для последующего развертывания истории политической эволюции в направлении terminus ad quem* свободы. Здесь все ложно. Напомним (долго на этом сейчас не останавливаясь), что средневековая Власть была разделенной (с Curia Regis**), ограниченной (другими властями, независимыми в их собственных пределах) и, самое главное, она не была суверенной2. Ибо для суверенной Власти характерно обладать законодательной властью, быть способной изменять по своему усмотрению нормы поведения, предписанные подданным, и определять по своему усмотрению руководящие нормы собственных действий, обладать, в конечном итоге, законодательной властью, находясь при этом над законами, legibus solutus***, являясь абсолютной. Однако средневековая Власть, напротив, теоретически и практически держалась на lex terræ, понимаемом как неизменный; Nolimus leges angliæ mutare**** английских баронов выражает в этом отношении общее ощущение эпохи3. Вместо того чтобы быть источником величия Власти, концепция божественного суверенитета, таким образом, в продолжении долгих веков совпадала с ее ничтожностью. 2

3

56

Мы имеем в виду, что она не была суверенной в современном смысле слова. Средневековый суверенитет был не чем иным, как всего лишь превосходством (от просторечного латинского superanum). Это качество, которым обладает власть, находящаяся выше всех других, над которой в данное время нет вышестоящей власти. Но из того, что право суверена — самое высокое, совершенно не следует, что оно имеет какую-то иную природу, чем права, над которыми оно возвышается: оно их не уничтожает и оно не считается их источником или автором. Когда мы описываем здесь характер суверенной власти, мы ссылаемся на современную концепцию суверенитета, которая расцвела в XVII в. В объемном труде братьев Р. У. и А. Дж. Карлайл, посвященном политическим идеям Средних веков (A History of Political Mediaeval Theory in the West. 6 vol., London, 1903—1936), мы находим сотни раз повторенной эту идею, доказанную общим ходом их исследований, — что монарх понимался средневековыми мыслителями и обычно считался стоящим ниже закона, как подчиненный ему и неспособный его изменять своей властью. Закон есть для него нечто данное и, по правде говоря, закон и есть подлинный суверен.


Пожалуй, здесь можно процитировать яркие высказывания. Разве не говорил Яков I своему наследнику: «Бог сделал вас малым богом, призванным восседать на троне и царить над людьми»?4 И разве Людовик XIV не наставлял дофина в весьма похожих выражениях: «Тот, кто дал миру королей, пожелал, чтобы их уважали как Его представителей, оставив только за Собой право судить их действия. Тот, кто рожден подданным, должен безропотно покоряться: такова Его воля»?5 Разве сам Боссюэ, проповедовавший в Лувре, не писал: «Вы боги, хотя вы и умрете; а ваша власть не умрет!»?6 Конечно, если Бог, отец и покровитель человеческого общества, сам назначил некоторых людей для управления, назвал каждого из них своим Христом, сделал их своими наместниками, вложил им в руки меч для отправления Его правосудия, как утверждал еще Боссюэ, то король, сильный благодаря такой инвеституре**, должен представляться своим подданным как абсолютный господин. Но высказывания подобного рода и в таком смысле встречаются только в XVII в., для средневековой теории божественного суверенитета это суть положения неортодоксальные; и здесь мы неожиданно сталкиваемся с удивительным явлением подрыва теории Власти в угоду конкретной Власти, подрыва, о котором мы уже сказали и который, как мы увидим, составляет явление весьма распространенное. Одна и та же идея — что Власть происходит от Бога, — высказывалась и использовалась в течение более пятнадцати веков с совершенно разными намерениями. Св. Павел7, очевидно, стремился побороть в римской христианской коммуне тенденции гражданского неповиновения, которые представляли двойную опасность, — могли навлечь на христиан преследования и уводили их деятельность от ее настоящего предмета — завоевания душ. Григорий Великий8 понимал необходимость укрепления Власти в эпоху, когда воинственная анархия на Западе и политическая нестабильность на Вос4 5 6 7 8

Цит. по: Marc Bloch. Les Rois thaumaturques, p. 351*. Louis XIV. Œeuvres, t. II, p. 317. Le jour des Rameaux, 1662. См.: Послание к римлянам, XIII, 1. Комментарии см.: Carlyle. Op. cit., t. I, p. 89—98. Св. Георгий. Regula Pastoralis, III, 4. 57


токе разрушали римский порядок. Канонисты* IX в.9 старались поддержать шаткую императорскую власть, которую церковь восстановила ради общего блага. Какова эпоха, таковы и потребности; таковы также и представления. Но до Средних веков доктрина божественного права вовсе не превалировала: в умах доминировали идеи, исходящие из римского права. Если же мы возьмем теорию божественного права времени ее расцвета с XI по XIV в., то что же мы констатируем? То, что ее авторы повторяют выражение св. Павла «нет Власти не от Бога», но не столько для того, чтобы призвать подданных к повиновению Власти, сколько для того, чтобы призвать Власть... к повиновению Богу. Называя государей представителями или слугами Бога, церковь не только не желала передавать им божественное всемогущество, но, наоборот, ставила себе целью дать им понять, что они получают свою власть только как полномочие и должны, следовательно, пользоваться ею в соответствии с намерениями и волей Господина, от которого ее получили. Речь идет не о том, чтобы разрешить князю бесконечно создавать закон, но именно о том, чтобы подчинить Власть Божественному закону, который над ней доминирует и налагает на нее обязательства. Священный король Средневековья являет нам Власть наименее свободную и наименее самоуправную — насколько только мы можем себе это представить. Ибо она связана одновременно человеческим законом, обычаем, и Божественным законом. И ни с той, ни с другой стороны она не полагается только на свое чувство долга. Но в то время как двор пэров понуждает Власть соблюдать обычай, церковь заботится о том, чтобы Власть оставалась ревностной служительницей небесной монархии, наставлениям которой она должна следовать абсолютно во всем. Церковь предупреждает об этом Власть, передавая ей корону: «Посредством этой короны вы становитесь частью нашего священства, — говорил архиепископ королю Франции, коронуя его в XIII в. — Как мы, осуществляя духовную власть, являемся пасторами душ, так вы, осуществляя светскую власть, должны быть истинным служителем Бога...» Церковь не переставая заклинала Власть об одном и том же. 9

58

См. особенно сочинение Гинкамара Римского (Hincmar de Reims) «De Fide Carolo Rege Servanda», XXIII.


Так, Ив Шартрский писал Генриху I Английскому после его восшествия на престол: «Не забывайте, князь, что Вы слуга слуг Бога, а не их господин, что Вы защитник, а не владелец Вашего народа»10. В конце концов, если король плохо выполнял свою миссию, церковь располагала в его отношении санкциями, которых, должно быть, очень страшились, раз уж император Генрих IV вынужден был стоять на коленях перед Григорием VII в снегах Каноссы*. Такова, во всем своем блеске и во всей своей силе, была теория божественного суверенитета. Поскольку она неблагосклонна к необузданной власти, то император или король, озабоченные расширением Власти, находятся, естественно, в конфликте с данной теорией. И если они, дабы освободиться от контроля церкви, доказывают иногда, как мы видим, в суде, что их власть происходит непосредственно от Бога, так что никто из смертных не может надзирать за тем, как они ее применяют, — тезис, принципиально опирающийся на Библию и послание Павла, — то особенно замечательно, что они все чаще и все успешней прибегают к римской юридической традиции, которая приписывает суверенитет... народу! Так, один из многих поборников Власти, отважный Марсилий Падуанский, поддерживая некоронованного императора Людовика Баварского, постулирует принцип народного суверенитета на место суверенитета божественного: «Верховным законодателем человеческого рода, — утверждает он, — является только совокупность людей, по отношению к которым применяются принудительные положения закона...»11 Весьма показательно, что Власть опирается на эту идею, чтобы предстать в качестве абсолютной12. Именно эта идея будет использована, чтобы освободить Власть от контроля церкви. Но чтобы оказался возможным необходимый для построения абсолютизма двойной маневр — после использования народа против Бога, 10 11

12

Epist., CVI P.L., t. CLXII, col. 121. См. замечательный очерк Ноэля Валуа о Жане Жодене и Марсилии Падуанском в «Histoire littéraire de la France», t. XXIV, p. 575 sq. «Демократическая теория Марсилия Падуанского привела к провозглашению всемогущества императора», — говорит Ноэль Валуа (Op. cit., p. 614). 59


использовать Бога против народа, — потребуется религиозная революция. Потребуется кризис европейского общества, и он будет вызван Реформацией и решительными выступлениями Лютера и его последователей в защиту светской Власти: она должна была быть освобождена от папской опеки, чтобы иметь возможность принять и узаконить доктрины докторовреформаторов. Последние преподнесли этот подарок протестантским князьям. Вслед за Гогенцоллерном, управлявшим Пруссией в качестве магистра Тевтонского ордена и на основе положений Лютера объявившим себя собственником территории, которой владел как правитель*, и другие князья, порвавшие с Римской церковью, использовали те же положения для присвоения себе в собственность суверенного права, которое до того времени было признано лишь как подконтрольное полномочие. Божественное право, которое было пассивом Власти, становилось активом. И это происходило не только в странах, принявших Реформацию, но также и в других; в самом деле, церковь, принужденная настойчиво просить поддержки князей, больше не была в состоянии осуществлять в отношении их свои многовековые санкции13. Так объясняется «божественное право королей», каким оно нам является в XVII в., — отдельное положение доктрины, которая сделала королей представителями Бога перед подданными лишь для того, чтобы одновременно подчинить их Божественному закону и контролю церкви.

Народный суверенитет Абсолютизм не мирится с тем, что не находит своего оправдания в теологии: в ту пору, когда Стюарты и Бурбоны выдвигают свои притязания, рука палача сжигает политические трактаты иезуитских докторов14. Эти последние не только снова 13

14

60

«Без Лютера нет Людовика XIV», — справедливо говорит Фиггис: J. N. Figgis. Studies of political thought from Gerson to Grotius, 2-еd. Cambridge, 1923, p. 62. Так, в Париже в 1610 г. сжигают «De Rege et Regis Institutione» Марианы и «Tractatus de Potestate Summi Pontificis in temporalibus»


и снова напоминают о главенстве Папы: «Папа может низлагать одних королей и назначать на их место других, как он уже сделал. И никто не должен отрицать его власть»15, — но еще и создают теорию власти, совершенно не допускающую идеи о том, что короли обладают прямым полномочием, которое им вручил небесный Суверен. Согласно иезуитам, Власть происходит от Бога, но не Бог избрал лицо, имеющее право на Власть. Бог пожелал, чтобы Власть существовала, поскольку дал человеку социальную природу16, предназначив его тем самым к жизни в обществе; а обществу необходимо гражданское правительство17. Но Бог не сам устроил такое правительство. Это дело народа данного общества, который, следуя практической необходимости, должен передавать управление какому-то одному или нескольким лицам. Обладатели Власти пользуются вещью, исходящей от Бога, и значит, подчинены Его закону. Но эта вещь для них установлена также обществом и на условиях, которые сформулированы им самим. Следовательно, они ответственны перед этим обществом. «Назначение царя, консулов и других магистратов зависит от воли большинства, — указывает Беллармин. — И если на то случается законный повод, большинство может сменить царскую власть на аристократию или демократию, и наоборот; как, мы читаем, это делалось в Риме»18. Известно, что высокомерный Яков I крайне раздражался, когда читал подобные суждения; они-то и побудили его написать апологию права королей*. Опровержение Суареса, написанное по указанию папы Павла V, было публично сожжено перед собором св. Павла в Лондоне. Еще раньше Яков I утверждал, что перед лицом несправедливого порядка «народу остается безропотно избегать гнева своего короля; он должен отвечать ему только слезами и вздо-

15 16

17 18

Беллармина; а в 1614 г. — «Defensio Fidei» Суареса. То же самое в Лондоне. Vittoria. De Indis, I, 7. «Природа человека предполагает, что он является социальным и политическим животным, живущим в сообществе», — сказал св. Фома (De Regimine Principum, I, 1). См.: Suarez. De Legibus ac Deo Legislatore, lib. III, cap. I, II, III, IV. — «Сумма» en 2 vol., p. 634—635. Беллармин. De Laicis, lib. III. 61


хами, призывая на помощь только Бога». Беллармин возражает: «Народ никогда не передает свою власть так, чтобы не сохранять ее в потенции и не иметь возможности в определенных случаях снова отобрать ее в действии»19. Согласно этой иезуитской доктрине, Власть устанавливается самим обществом в ходе его формирования. Гражданская община, или республика, представляет собой «некий политический союз, зарождающийся лишь при наличии определенного, открыто или негласно одобренного соглашения, по которому семьи и отдельные индивидуумы подчиняются некой высшей власти или правителю сообщества, и указанное соглашение является условием существования общества»20. В этой формуле Суареса признаётся общественный договор. Именно по желанию и согласию большинства сформировано общество и установлена Власть. И пока народ доверяет правителям право повелевать, существует «pactum subjectionis»*, 21. Понятно, что эта система была предназначена для противодействия абсолютизму Власти. Вскоре, однако, мы увидим, как она изменится таким образом, чтобы служить оправданию этого абсолютизма. Что для этого нужно? Из трех терминов: Бог — создатель Власти; большинство, предоставляющее Власть; правители, получающие и осуществляющие Власть, — достаточно убрать первый и утверждать, что Власть принадлежит обществу не опосредствованно, а непосредственно, что правители получают ее только от самого общества. Это теория народного суверенитета. Однако, скажут, как раз данная теория самым убедительным образом будет противостоять абсолютизму. Сейчас мы увидим, что это ошибка. Средневековые поборники Власти довольно неуклюже строят свои рассуждения. Так, Марсилий Падуанский, про19 20 21

62

Bellarmin. Réponse à Jacques Ier d’Angleterre (Œuvres, t. XII, p. 184 et suiv.). Suarez. De Opere, LV, cap. VII, n. 3, t. III, p. 414. Новаторство Руссо состояло лишь в том, что он разделил данный первоначальный акт на последовательные два акта. Посредством первого будет формироваться гражданское общество, посредством второго оно будет назначать правительство. Что в принципе увеличивает подчиненность Власти. Но по сути, это лишь дальнейшее развитие иезуитской мысли.


возгласив, что «верховный законодатель» есть «все множество людей», заявляет затем, что законодательная власть была перенесена на римский народ, и торжественно заключает: «В конечном итоге, если римский народ перенес законодательную власть на своего князя, то надо сказать, что эта власть принадлежит князю римлян», т.е. клиенту Марсилия, Людовику Баварскому*. Лукавство довода простодушно выставлено напоказ. Ребенок бы заметил, что большинство было одарено столь величественной властью лишь для того, чтобы постепенно перенести ее на деспота. В дальнейшем та же самая диалектика станет более убедительной. Возьмем Гоббса, который в середине XVII в., в великую эпоху божественного права королей, желает превознести абсолютную монархию. Посмотрите, как он остерегается использовать аргументы, взятые из Библии, которой епископ Филмер вооружится поколением позже, чтобы пасть от критики Локка**. К выводу о неограниченности власти Гоббс придет исходя из верховенства не Бога, а народа. Он представляет людей естественно свободными; в его лице не юрист, а физик определяет состояние первоначальной свободы как отсутствие любых внешних препятствий. Данная свобода действия осуществляется до тех пор, пока не сталкивается со свободой кого-нибудь другого. Конфликт регулируется сообразно соотношению сил. Спиноза говорит, что «каждый индивидуум имеет верховное право на все, что он может, или что право каждого простирается так далеко, как далеко простирается определенная ему мощь»22. Значит, нет иного действующего права, кроме права тигров есть людей. Дело идет о том, чтобы выйти из этого «естественного состояния», в котором каждый хватает все, что может, и защищает, как может, все, что захватил23. Эта свобода хищников не обеспечивает никакой безопасности и не допускает никакой цивилизации. Как же было людям не прийти к тому, чтобы взаимно от нее отказаться ради мира и порядка? Гоббс даже дает формулу социального договора: «Я передаю мое право управлять собой этому человеку или этому собранию лиц 22 23

Спиноза. Богословско-политический трактат, XVI***. Th. Huxley. Natural and Political Rights. — Method and Results. London, 1893. 63


при условии, что ты таким же образом передаешь ему свое право... Таким образом, — заключает он, — множество людей становится единым лицом, которое называется государством, или республикой. Таково рождение того великого Левиафана, или смертного Бога, которому мы обязаны всяким миром и всякой защитой»24. Человек или коллектив, которому безоговорочно передаются неограниченные личные права, оказывается обладателем неограниченного коллективного права. С этого момента, утверждает английский философ: «Так как каждый подданный, благодаря установлению республики, является ответственным за все действия и суждения установленного суверена, то что бы последний ни делал по отношению к кому-либо из подданных, он не вредит и не может быть кем-либо из них обвинен в несправедливости. Ибо поскольку он действует исключительно по полномочию, то как те, кто вручили ему это полномочие, могут жаловаться? Благодаря этому установлению республики каждый отдельный человек является доверителем в отношении всего, что суверен делает, и, следовательно, всякий, кто жалуется на несправедливость со стороны суверена, жалуется на то, виновником чего сам является, и поэтому должен обвинять лишь самого себя»25. Не есть ли это величайшая нелепость? Однако и Спиноза в одинаковой мере (в терминах менее ярких) утверждает 24 25

64

Гоббс. Левиафан, гл. XVII, «De causa generatione et definitione civitatis»*. Гоббс. Левиафан, ч. II, гл. XVIII**. Это основное положение Гоббса, и он повторяет его в разных формах. Говоря о конкретном действии суверена — представителя народа по отношению к индивидууму: «…все, что бы верховный представитель ни сделал по отношению к подданному и под каким бы то ни было предлогом, не может считаться несправедливостью или ущербом, так как каждый подданный является виновником каждого акта, совершаемого сувереном» (там же, гл. XXI)***. Говоря о законе: «…никакой закон не может быть несправедливым. Закон издается верховной властью, а все, что делается этой властью, признается [заранее] каждым из людей, а то, что соответствует воле всякого отдельного человека, никто не может считать несправедливым» (там же, гл. XXX)****.


неограниченное право Власти: «Ибо известно, что верховное право приказывать все, что хочется, принадлежит тому, кто имеет верховную власть, будет ли это одно лицо, или несколько, или, наконец, все... подданный решил безусловно повиноваться, пока царь, или аристократы, или народ сохраняют высшую власть, которая была основанием перенесения на них права»*. Он также утверждает: «...никакого правонарушения для подданных не может приключиться от верховной власти, для которой по праву все позволительно»26. Итак, вот он, самый совершенный деспотизм, выведенный двумя замечательными философами из принципа народного суверенитета. Тот, кому принадлежит суверенная власть, может все, чего он хочет, ущемленный подданный должен сам считать себя виновником несправедливого действия. «Мы безусловно обязаны исполнять абсолютно все, что нам повелевает суверен, хотя бы его приказания были самыми нелепыми на свете», — уточняет Спиноза27. Как отличается это от того, что говорит св. Августин: «...пока мы верим в Бога и пока мы призваны в Его царство, мы не должны быть подчинены никакому человеку, который бы попытался уничтожить дар вечной жизни, данный нам Богом»28! Какой контраст между Властью, держащейся исполнения Божественного закона, и Властью, которая, вобрав в себя все личные права, совершенно свободна в своем поведении!

Демократический народный суверенитет Если сначала дано естественное состояние, при котором люди не связаны никаким законом и имеют столько «прав», сколько у них есть силы, и если предположить, что они организовали общество, поручив суверену установить между ними порядок, необходимо, чтобы суверен получил все их права, и сле26 27 28

Спиноза. Богословско-политический трактат, гл. XVI, «Об основаниях государства»**. Там же***. Св. Августин. Комментарий на Послание к римлянам. 65


довательно, у индивидуума не остается из этих прав ни одного, которое он мог бы противопоставить суверену. Это ясно выразил Спиноза: «Ведь все должны были молчаливо или открыто передать суверену всю свою мощь самозащиты, т.е. все свое естественное право. Конечно, если они хотели сохранить себе что-нибудь из этого права, то должны были в то же время обеспечить себе возможность защищать это, не подвергаясь наказанию; но так как они этого не сделали и не могли сделать без того чтобы не разделить и, следовательно, не нарушить тем самым договор, они подчинились воле — какой бы она ни была — верховной власти»*. Напрасно Локк будет настаивать на предположении, что личные права передаются не все вместе, что среди них есть такие, которые участник договора оставляет себе. Политически плодотворная, данная гипотеза несостоятельна с точки зрения логики. Руссо будет презрительно повторять доказательство: личные права отчуждаются полностью «и ни одному из членов ассоциации нечего больше требовать. Ибо, если бы у частных лиц оставались какие-либо права, то, поскольку теперь не было бы такого старшего над всеми, который был бы вправе разрешать споры между ними и всем народом, каждый, будучи судьей самому себе в некотором отношении, начал бы вскоре притязать на то, чтобы стать таковым во всех отношениях»29. «Но, может быть, — обеспокоен Спиноза, — кто-нибудь подумает, что мы таким образом превращаем людей в рабов?»*** И сам отвечает, что рабами людей делает не повиновение, а необходимость повиноваться в интересах господина. Если же приказания делаются в интересах того, кто повинуется, тот не раб, а подданный. Но как же предусмотреть, чтобы суверен никогда не искал пользы того, кто повелевает, но только пользу того, кем повелевают? Заранее запрещается противопоставлять ему покровителя, или защитника, народа, поскольку он сам есть народ; и заранее предполагается, что у индивидуумов не остается никаких прав, которыми они могли бы облечь — против Целого — некий контролирующий орган. Гоббс признаёт, «что состояние подданных, вынужденных безропотно подчиняться всем порочным страстям того или тех, 29

66

Об общественном договоре, кн. I, гл.VI**.


кто имеет в своих руках такую неограниченную власть, является весьма жалким»30. Благополучие народа зависит только от совершенства того или тех, кому он повинуется. Так кто же они? По Гоббсу, люди, заключая первоначальное соглашение, брали на себя обязательство повиноваться монарху или собранию; сам он определенно отдавал предпочтение монархии. Согласно Спинозе, люди обязывались повиноваться королю, дворянам или народу; и он подчеркивал преимущества последнего решения. Для Руссо в данном случае немыслим никакой выбор: люди могут связать себя повиновением только в отношении всей общности. И если Гоббс, выступая от имени человека, заключающего общественный договор, сказал: «Я передаю мое право управлять собой этому человеку или этому собранию лиц», то Руссо в проекте конституции на Корсике от имени договаривающихся сторон сказал: «...соединяюсь я телом, имуществом, волею и всеми моими силами с корсиканскою нацией, чтобы принадлежал я ей безраздельно, я сам и все, что зависит от меня»**. Если постулируется такое право повелевания, которое не имеет никаких границ и которому частное лицо не может ничего противопоставить — логическое следствие гипотезы общественного договора, — то предполагать это право принадлежащим всем коллективно является куда менее шокирующим, чем предполагать его принадлежащим какому-то одному или нескольким лицам31. 30 31

Левиафан, ч. II, гл. XVIII*. Это является менее шокирующим. Но, как заметил Гоббс до Монтескьё и Бенжамена Констана, из этого совершенно не следует, что личная свобода должна быть больше. «Та свобода, о которой часто и с таким уважением говорится в исторических и философских работах древних греков и римлян и в сочинениях и рассуждениях тех, кто позаимствовал у них политические познания, вовсе не есть свобода частных лиц, но свобода коллектива… Афиняне и римляне были свободны, т.е. их государства были свободными; это не значит, что частные лица могли оказывать сопротивление своим представителям, но что их представители имели свободу оказывать сопротивление другим народам или завоевывать их. На башнях города Лука еще и в наши дни можно прочитать написанное большими буквами слово LIBERTAS; тем не менее никто не может из этого заключить, что частное лицо обладает здесь большей свободой или бóльшими привилегиями 67


Как и его предшественники, Руссо считает, что суверенитет создается посредством безоговорочной передачи личных прав, которые образуют общее право, — праву суверена, которое является абсолютным. Это единое положение теорий народного суверенитета. Но Гоббсу казалось, что передача прав предполагает когото, кому эти права передаются — человека или коллектив, воля которого отныне распоряжалась бы общим правом и считалась бы волей всех, была бы по закону волей всех. Спиноза и другие признавали, что общее право могло быть предоставлено воле одного, нескольких лиц или большинства. Отсюда три традиционные формы правления — монархия, аристократия, демократия. Согласно их представлениям, в результате действия, создающего общество и суверенитет, ipso facto** создается и правительство, являющееся сувереном. И этим превосходным умам казалось немыслимым, чтобы — притом что признана фундаментальная гипотеза — события происходили по-другому32. Руссо, тем временем, говорит, что посредством первого действия индивидуумы становятся народом и посредством следующего — дают себе правительство. Так, что народ, который в предыдущих теориях, создавая общее право — суверенитет, отдавал его, у Руссо его создает, не отдавая, и остается навечно им облеченным. Руссо, допуская все формы правления, находит демократическую подходящей для малых государств, аристократическую для средних и монархическую для больших33.

Динамика Власти Но в любом случае правительство не есть суверен. Руссо называет его государем или магистратом — именами, которые

32 33

68

в отношении службы государству, чем в Константинополе. Свобода одинакова как в монархическом, так и в демократическом государстве» (Левиафан, ч.II, гл. XXI)*. Гоббс хочет сказать, что подданный всегда свободен, как частное лицо, лишь в отношении тех вещей, которые ему позволяет суверен, и протяженность этих вещей не зависит от формы правления. См.: Bossuet. Cinquième avertissement aux protestants. Об общественном договоре, кн. III, гл. III.


могут относиться к коллективу людей: так, сенат может быть государем, а при совершенной демократии сам народ является магистратом. Верно, что этот государь, или магистрат, повелевает. Но не на основании суверенного права, той безграничной Imperium, которая есть суверенитет. Нет, он лишь осуществляет доверенные ему полномочия. Однако, как только идея абсолютного суверенитета осознана и существование его в общественном организме утверждено, правительственный организм проявляет великое желание и получает великую возможность этот суверенитет захватить. Хотя Руссо, на наш взгляд, совершил большую ошибку, предположив существование столь чрезмерного (где бы его ни находить) права, заслуга его теории в том, что в ней осознается факт роста власти. Руссо привносит политическую динамику. Он хорошо понял, что люди Власти формируют организм34, что в этом организме живет воля35 и что он нацелен на присвоение себе суверенитета: «Чем больше эти усилия, тем больше портится государственное устройство; а так как здесь нет другой воли правительственного корпуса, которая, противостоя воле государя [понимайте — Власти], уравновешивала бы ее, то рано или поздно должно случиться, что государь в конце концов угнетает суверена [народ] и разрывает общественный договор. В этом и заключается неизбежный порок политического организма, присущий ему с самого рождения и беспрестанно ведущий его к разрушению, подобно тому, как старость и смерть разрушают в конце концов тело человека»36. 34

35 36

«Между тем, для того, чтобы правительственный организм получил собственное существование, жил действительной жизнью, отличающей его от организма государства, чтобы все его члены могли действовать согласно и в соответствии с той целью, для которой он был учрежден, он должен обладать отдельным я, чувствительностью, общей всем его членам, силой, собственной волей, направленной к его сохранению. Это отдельное существование предполагает ассамблеи, советы, право обсуждать дела и принимать решения, всякого рода права, звания, привилегии, принадлежащие исключительно государю» (Об общественном договоре, кн. III, гл. I.)*. Кн. III, гл. X. Там же**. 69


Эту теорию Власти отличает громадное продвижение вперед по сравнению с теориями, которые мы рассмотрели ранее. Они объясняли Власть исходя из обладания ею таким неограниченным правом повелевания, которое исходило бы от Бога или от общества в целом. Но из них не было ясно, почему от одной Власти к другой или от одной эпохи до другой в жизни одной и той же Власти конкретный объем повелевания и повиновения оказывался столь различным. В основательной конструкции Руссо, мы, напротив, находим попытку такого объяснения. Если данная власть обретает разный размах от одного общества к другому, то это потому, что общество, единственный обладатель суверенитета, предоставило ей более или менее широкую возможность его осуществления. Если же размах одной и той же Власти изменяется на протяжении ее существования, то это прежде всего потому, что она беспрестанно стремится узурпировать суверенитет, и по мере того как ей это удается, все более свободно и более полно распоряжается людьми и общественными средствами. Так что правительства наиболее «узурпаторские» представляют наиболее высокую степень власти. Однако остается не объясненным, откуда Власть черпает силу, необходимую для этой узурпации. Ибо если ее сила приходит к ней от общественных масс и потому, что она воплощает общую волю, то тогда ее сила должна уменьшаться по мере того как она отходит от упомянутой общей воли, и ее влияние должно исчезать по мере того как она становится отличной от общего желания. Руссо полагает, что правительство по некой природной склонности из большего становится малым, переходя от демократии к аристократии — он приводит пример Венеции* — и наконец, к монархии, которая кажется ему заключительным состоянием общества и которая, став деспотической, в конечном итоге приводит к смерти общественного организма. История не показывает нам нигде, чтобы такая последовательность была неизбежной. И непонятно, откуда кто-то один мог бы извлечь средства для осуществления воли, все более и более полно отделяющейся от общей воли. Недостаток теории Руссо в ее неоднородности. У нее есть достоинство — она рассматривает Власть как факт, как средоточие силы; но она пока еще представляет суверенитет как право, в духе Средневековья. Здесь есть путаница, из-за которой оста70


ется необъясненной сила Власти и остаются неизвестными силы, способные — в обществе — ее умерить или остановить. Тем не менее какой прогресс по сравнению с предшествующими системами! И в отношении сути дела — какая проницательность!

Как суверенитет может контролировать Власть Созданная Руссо теория народного суверенитета являет поразительный параллелизм со средневековой теорией божественного суверенитета. Та и другая допускают неограниченное право повелевания, которое, однако, не присуще правителям. Это право принадлежит верховной власти — Богу или народу, — которая по своей природе сама препятствует его осуществлению. И которая, таким образом, должна предоставлять полномочие на реальную Власть. Более или менее ясно, что уполномоченные сдерживаются нормами: поведение Власти определено божественной или общей волей. Но эти уполномоченные — будут ли они с необходимостью преданными? Или они будут стремиться присвоить себе повелевание, которое осуществляют посредством представительства? Не забудут ли они вовсе цель, для которой были назначены, — общее благо — или условия, на которых они подчинились, — исполнение Божественного или народного закона37 — и не узурпируют ли они в конце концов суверенитет? Так что в результате они будут выдавать себя за личности, выражающие божественную либо общую волю, как, например, Людовик XIV, присваивающий себе права Бога, или Наполеон, присваивающий себе права народа38. 37

38

Никогда не нужно забывать, что, оставляя народу исключительное право создавать закон, Руссо при этом имеет в виду весьма общие предписания, а не все те определенные частные положения, которые современное конституционное право охватывает под именем законодательства. Он всегда старался обосновать свой авторитет на суверенитете народа. Как, например, в этом заявлении: «Революция завершена; ее принципы закреплены в моей личности. Настоящее прави71


Как этому помешать, если не посредством контроля суверена над Властью? Но природа суверена не позволяет ему не только управлять, но и контролировать. Отсюда идея такого организма, который, представляя суверена, следит за действующей Властью, уточняет при случае нормы, по которым та должна действовать, и, если необходимо, объявляет о лишении ее прав и принимает меры по ее замещению. В системе божественного суверенитета таким организмом неизбежно была церковь39. В системе народного суверенитета это будет парламент. Следовательно, осуществление суверенитета оказывается конкретно разделенным, он обнаруживает дуализм человеческой Власти. Власть светская и Власть духовная в мирской области либо исполнительная и законодательная. Вся метафизика суверенитета ведет к этому разделению и не может его допустить. Эмпирики могут найти здесь защиту свобод. Но это должно вызывать возмущение у всякого, кто верит в суверенитет единый и неделимый по существу. Как так — он, оказывается, поделен между двумя категориями действующих сил! Две воли сталкиваются лицом к лицу, но сразу обе не могут быть волей божественной или народной. Необходимо, чтобы подлинным отражением суверена была одна из двух; значит, противная воля является мятежной и должна быть подчинена. Эти следствия логичны, если в воле, которая должна быть повинующейся, присутствует принцип Власти. Значит необходимо, чтобы суверенитет был захвачен каким-то одним организмом. На исходе Средних веков это была монархия.

39

72

тельство является представителем суверенного народа; а против суверена не может быть революции». И Моле замечает: «С губ или с пера этого человека не слетело ни одного слова, которое не несло бы одного и того же смысла, которое не было бы привязано к одной и той же системе, которое не имело бы в виду одной и той же цели — отобразить принцип народного суверенитета, который он считал самым ложным и самым пагубным по своим последствиям…» (Mathieu Molé. Souvenirs d’un Témoin. Genève, 1943, p. 222). Мне нет нужды говорить, будто церковь в средневековом обществе была единственным органом, контролирующим и сдерживающим Власть. Мы не описываем здесь факты, мы анализируем теории.


В Новое время это исполнительная или законодательная власть, в наибольшей степени связанная с народным суверенитетом40, — когда глава исполнительной власти выбран непосредственно народом, как Луи Наполеон, как Рузвельт; при парламенте, наоборот, как в Третьей республике во Франции*, глава исполнительной власти в наибольшей степени отдален от источника права. Так что те, кто контролируют Власть, либо оказываются в конечном итоге устранены, либо, как представители суверена, подчиняют себе действующие силы и присваивают себе суверенитет. Замечательно в этом отношении, что, умаляя, как только можно, власть правителей, Руссо питал необычайное недоверие к «представителям», которых в его время так ценили, за то, что они постоянно приводили Власть к исполнению своего долга. «Средство предотвратить узурпацию правления» он видит только в периодических собраниях народа, на которых оценивается, как использовалась власть, и решается, не следует ли заменить форму правления и тех, кто его осуществляет. Руссо не заблуждался, он понимал, что данный способ действий неприемлем. В упорстве, с которым он его предлагал, следует видеть доказательство его категорического неприятия метода контроля, который действовал в Англии и который Монтескьё превознес до небес, — контроля со стороны парламента. Руссо восстает против этой системы с какой-то яростью. Она ему явно ненавистна: «Суверенитет не может быть представляемым... Депутаты народа, следовательно, не являются и не могут являться его представителями... Понятие о представителях принадлежит новым временам; оно досталось нам от феодального правления, от этого вида правления, несправедливого и нелепого, при котором род человеческий пришел в упадок, а звание человека было опозорено»41. 40

41

«Всякий раз, — замечает Сисмонди, — как признается, что любая власть происходит от народа посредством выборов, те, кто имеют свою власть от народа наиболее непосредственным образом, — те, у кого наиболее многочисленные избиратели, — должны также верить, что их власть более законна» (Sismondi. Études sur les Constitutions des Peuples modernes. Paris, 1836, p. 305). Об общественном договоре, кн. III, гл. XV**. 73


Он нападает на представительную систему страны, которую Монтескьё считал образцом совершенства: «Английский народ считает себя свободным; он жестоко ошибается. Он свободен только во время выборов членов парламента; как только они выбраны — он раб, он ничто. Судя по этому применению, которое он дает своей свободе в краткие мгновения обладания ею, он вполне заслуживает того, чтобы он ее лишился»42. Почему же столь гневно?43 Потому что Руссо понял: после того как суверенитет сделался таким великим, стоит лишь признать, что суверен может быть представленным, и уже нельзя помешать представителю присвоить себе этот суверенитет. И в самом деле, всякая тираническая власть, с тех пор возникавшая, оправдывала свою несправедливость в отношении личных прав претензией на присвоение себе представительства народа. Особо отметим — Руссо предвидел то, что, кажется, ускользнуло от Монтескьё: что сила парламента, растущая в данный момент в ущерб исполнительной власти и, следовательно, ограничивающая Власть, в конце концов подчинит себе исполнительную власть, сольется с нею и создаст такую Власть, которая сможет претендовать на суверенитет.

Теории суверенитета, рассматриваемые с точки зрения их результатов Если теперь мы бросим общий взгляд на рассмотренные выше теории, то заметим, что все они имеют целью заставить подданных повиноваться, и показывают, что за Властью стоит некий трансцендентный принцип, — Бог или народ, наделен42 43

74

Там же. У Канта мы находим такое же недоверие к «представителям»: «Народ, — пишет философ, — который представлен своими депутатами в парламенте, находит в лице этих поручителей своей свободы и своих прав людей, явно заинтересованных в своем собственном положении и в положении членов своих семей в армии, во флоте, в гражданских ведомствах, которое полностью зависит от министров; эти люди, вместо сопротивления притязаниям властей, всегда скорее готовы сами захватить правительство» (Kant. Métaphysique des Mœurs, trad. Barni. Paris, 1853, p. 179)*.


ный абсолютным правом. Все они также имеют целью действительно подчинить Власть указанному принципу. Следовательно, эти теории являются вдвойне дисциплинарными, имея в виду дисциплину подданного и дисциплину власти. В качестве меры по дисциплинированию подданного они предлагают усиление фактической Власти. Но, строго обуздывая эту Власть, они уравновешивают ее усиление... при условии, что им удается практически осуществить упомянутую подчиненность Власти. В этом загвоздка. Средства, используемые на практике для того, чтобы держать Власть в узде, получают тем большее значение, что суверенное право, которое она отваживается себе присвоить, понимается как самое неограниченное и, следовательно, заключает в себе больше опасности для общества, если захватывается Властью. Но суверен не способен выступать in toto*, чтобы заставлять правителей выполнять свой долг. Значит, ему нужен некий контролирующий орган; а этот последний, занимая место рядом с правительством или над ним, будет стараться захватить и объединить в себе оба качества — правителя и надсмотрщика, что практически облечет его неограниченным правом повелевания. Следовательно, не будут лишними никакие меры предосторожности, иначе то, что ведет к разъединению Власти и ее контролера — разделение прерогатив или быстрая сменяемость должностных лиц, — становится причиной слабости в управлении социальными интересами и беспорядка в обществе. Слабость и беспорядок, в конце концов невыносимые, естественно, становятся причиной объединения частей суверенитета в единое целое, и тогда Власть оказывается наделена деспотическим правом. И притом деспотизм будет тем сильнее, чем шире будет пониматься право суверенитета, в то время как полагали, что он защищен от любого захвата. Если никоим образом не допускается, что законы общества могут быть изменены, то деспот будет поддерживаться всеми ими. Если же допускается, что в этих законах есть некая неизменная часть, которая соответствует божественным установлениям, то она во всяком случае будет незыблемой. Здесь неясно угадывается, что из народного суверенитета может выйти деспотизм более основательный, чем из суве75


ренитета божественного. Ведь тиран — будь то индивидуум или коллектив, — сумевший, предположим, захватить тот или иной суверенитет, не смог бы, приказывая невесть что, ссылаться на божественную волю, которая представляется в виде вечного Закона. Общая воля, напротив, не является незыблемой по природе, но изменчива. Поскольку она не предопределена Законом, ее можно заставить говорить в последовательно меняющихся законах. В таком случае у узурпаторской Власти развязаны руки и она является более свободной, а свобода Власти называется произволом.

Ãëàâà III Îðãàíè÷åñêèå òåîðèè Âëàñòè .

В теориях суверенитета гражданское повиновение объясняется и оправдывается исходя из права повелевать, которое Власть обретает в силу своего божественного либо народного происхождения. Но разве у Власти нет цели? Разве не должна она стремиться к общему благу (расплывчатый термин с изменчивым содержанием, нечеткость которого соответствует неопределенному характеру человеческих устремлений)? И разве возможно, чтобы Власть, законная по своему происхождению, правила настолько вразрез с общим благом, чтобы повиновение оказалось поставленным под вопрос? Теологи часто обращались к этой проблеме, также подчеркивая идею цели. Некоторые из них утверждали, что Власти дóлжно подчиняться, даже если она несправедлива, но подавляющее большинство и самые высокие авторитеты, наоборот, пришли к мнению, что несправедливая цель правительства разрушает его справедливое основание. И в частности, св. Фома подчеркивал большее значение цели Власти, чем самого ее основания: восстание против власти, которая не преследует общее благо, уже не является мятежом1. Сыграв в католической средневековой мысли роль корректива понятия суверенитета (от повиновения Власти, надлежащего по причине ее законности, можно отказаться, если Власть перестает преследовать общее благо2), идея цели ушла в тень в теориях народного суверенитета. 1

2

Сумма теологии, IIa IIæ, 42, 2: «Ad tertiam dicendum, quod regimen tyrannicum non est justum; quia non ordinatur ad bonum commune, sed ad bonum privatum regentis, ut patet par Phil. in 3 Polit. et in 8 Ethic.; et ideo perturbatio hujus regiminis non habet rationem seditionis»*. Говоря средневековыми терминами, если она правит in destructionem, то ее надо сделать in aedificationem**. 77


Это не означает, конечно, что больше не говорилось, будто задача Власти — обеспечение общей пользы; об этом нигде столько не говорилось, как в этих теориях. Но было постулировано, что Власть, которая являлась бы законной и исходила бы из общества, уже тем самым с необходимостью была бы направлена на общее благо, ибо «общая воля никогда не отклоняется от цели и всегда стремится к общественной пользе»3. Идея цели появляется вновь только в XIX в. С тем чтобы оказать совершенно иное, нежели в Средние века, влияние. Тогда она действительно создала препятствие развитию Власти. Теперь, наоборот, она будет способствовать ее развитию. Этот переворот связан с совершенно новым подходом к рассмотрению общества — уже не как совокупности индивидуумов, признающих общие принципы права, но как развивающегося организма. Следует остановиться на этой интеллектуальной революции, поскольку это она придала новым теориям конечной причины их значение и характер.

Номиналистическая концепция общества Теории суверенитета находят объяснение и в значительной степени обоснование в этой концепции общества. До XIX в. западным мыслителям не приходило в голову, что в человеческом сообществе, подчиненном общей политической власти, могло бы реально существовать и нечто еще, помимо индивидуумов. Римляне не воспринимали действительность по-другому. Римский народ был для них объединением людей, а именно конкретным объединением, связанным узами права и созданным ради приобретения общей пользы4. Они не представляли себе, чтобы это объединение дало рождение «личности», отличающейся от объединенных индивидуумов. Когда мы говорим «Франция», у нас есть ощуще3 4

78

Руссо. Об общественном договоре, кн. II, гл. III*. См.: Цицерон. De Republica, I, 25, 39: «Res publica, res populi, populus autem non omnis hominum coetus quoquo modo congregatus, sed coetus multitudinis juris consensus et utilitatis communione sociatus»**.

Глава III. Органические теории Власти

ние, что мы говорим о «ком-то»; римляне же, в соответствии с эпохой, говорили «Populus romanus plebisque» или «Senatus populusque romanus»*, ясно показывая посредством такого, по сути описательного, наименования, что они не воображали себе какую-то личность — Рим, но видели физическую реальность, множество объединенных индивидуумов. Слово Populus в его широком смысле означает для них нечто совершенно конкретное — римские граждане, созванные на собрание; они не нуждаются в слове, равнозначном нашему слову «нация», поскольку в результате сложения индивидуумов получается, по их мнению, только арифметическая сумма, а не сущность особого вида. Они не нуждаются также в слове «государство», поскольку не имеют понятия о существовании некой трансцендентной вещи, существующей вне их и над ними, а осознают только свои общие интересы, составляющие Res Publica**. В этой концепции, завещанной Средним векам, единственной реальностью являются люди. Средневековые теологи и философы XVII и XVIII в. согласны объявить их предшественниками всякого общества. Эти люди создали общество, когда оно стало для них необходимым либо из-за испорченности их природы (теологи), либо из-за жестокости их инстинктов (Гоббс). Но данное общество остается искусственным телом; Руссо говорит это совершенно ясно5, и сам Гоббс, хотя и поместил на фронтисписе одного из своих сочинений изображение Левиафана, фигура которого состоит из соединенных человеческих образов, не думал, чтобы этот гигант жил некой собственной жизнью. У него нет воли, но воля человека или собрания считается его волей. Эта чисто номиналистическая концепция общества объясняет понятие суверенитета. В обществе существуют только объединенные люди, разъединение которых всегда возможно. В этом оказываются одинаково убежденными и авторитарист вроде Гоббса, и анархист вроде Руссо. Один видит в таком разъединении бедствие, которое надо предупредить самой

5

Таким образом, «хотя искусственный организм правительства есть творение другого искусственного организма (политического тела или общества)…» (Об общественном договоре, кн. III, гл. I)***. 79


крайней строгостью6, другой — последнее средство, предоставленное угнетенным гражданам. Но если общество есть лишь искусственное соединение по природе независимых людей, то чего только не потребовалось для того, чтобы склонить их к совместимому образу действий и заставить признать общую власть! Тайна основания общества требует божественного вмешательства или по крайней мере некоего первого торжественного договора всего народа. И какой авторитет еще требуется, чтобы ежедневно поддерживать сплоченность общества! Для этого должно предполагаться такое право, которое вызывает уважение и которое в этих целях никогда не будет слишком преувеличено, — суверенитет (немедленно, впрочем, по согласию или нет, передающийся Власти). Безусловно, когда самостоятельные части объединяются, чтобы установить между собой определенные отношения 6

80

Гоббс, которому гражданские смуты внушали такой ужас, что он покинул свою страну, как только они там начались, желал представить власть столь абсолютной лишь потому, что помимо всего прочего считал отвратительным возвращение человека к состоянию, представлявшемуся ему, справедливо или нет, примитивным государством, войной всех против всех. Развив свою теорию права неограниченного повелевания, он так отвечал оппонентам: «Могут, однако, возразить здесь, что состояние подданных, вынужденных безропотно подчиняться прихотям и порочным страстям того или тех, кто имеет в своих руках такую неограниченную власть, является чрезвычайно жалким. И обыкновенно бывает так, что те, кто живет под властью монарха, считают свое жалкое положение результатом монархии, а те, кто живет под властью демократии или другого верховного собрания, приписывают все неудобства этой форме государства, между тем как власть, если только она достаточно совершенна, чтобы быть в состоянии оказывать защиту подданным, одинакова во всех ее формах. Те, кто жалуется на указанные стеснения, не принимают во внимание, что положение человека всегда связано с тем или иным неудобством и что величайшие стеснения, которые может иногда испытывать народ при той или иной форме правления, едва чувствительны по сравнению с теми бедствиями и ужасающими несчастьями, которые являются спутниками гражданской войны, или с тем разнузданным состоянием безвластия, когда люди не подчиняются законам и не признают над собой никакой принудительной власти, удерживающей их от грабежа и мести» (Левиафан. 1-е изд. 1651 г., p. 94)*.


и поручить определенным распорядителям соответствующие функции, тогда нельзя, если хотят обеспечить непрерывность связи и строгое исполнение предписанных обязанностей, предоставлять слишком много величия тем, кто должен будет все время направлять единичные воли в общее русло. Мы уже видели в наши дни, как заключается общественный договор между личностями, находящимися в естественном состоянии — bellum omnium contra omnes*. Эти личности были мировыми державами, а договор — Лигой Наций. И это искусственное тело распалось, поскольку в нем не было Власти, поддерживаемой трансцендентным правом, которому права частей не были бы противопоставлены. Если мне позволят более простой пример, федерации по футболу тоже необходима неограниченная власть, чтобы арбитр, слабый среди тридцати разгоряченных великанов, заставил слышать свой свисток. Если in abstracto** выдвигалась проблема установления и сохранения связи между независимыми элементами, если представлялось, что присоединением к общественному договору характер этих элементов существенно не изменяется, если предполагалось, что всегда возможны несоответствие и обособление, то нельзя было обойтись без некоего внушительного суверенитета, который мог бы передавать свое достоинство магистратам, считавшимся беззащитными и бессильными. Рассмотренная в рамках своих постулатов идея суверенитета логична и даже величественна. Но если общество — явление естественное и необходимое, если для человека материально и морально невозможно быть из него удаленным, если многие другие факторы помимо власти законов и государства связывают человека в социальных отношениях, тогда теория суверенитета доставляет Власти чрезмерное и опасное подкрепление. Опасности, которые заключает в себе эта теория, не могут проявиться полностью, пока в умах существует породившая ее фундаментальная гипотеза — идея, что люди суть реальность, а общество есть соглашение. Это мнение поддерживает идею о том, что личность есть абсолютная ценность, рядом с которой общество должно восприниматься только как средство. Отсюда и Декларации прав человека — прав, о которые разбивается право самогó суверенитета. Это кажется логически абсурдным, если вспомнить, что данное пра81


во абсолютно по определению, но очень хорошо объясняется, если вспомнить, что политическое тело является искусственным, что суверенитет есть престиж, которым оно вооружилось с определенной целью, и что все эти призраки ничто перед реальностью человека. До тех пор пока сохранялась индивидуалистическая и номиналистическая социальная философия, понятие суверенитета не могло, таким образом, нанести вреда, причиной которого оно стало, как только эта философия потеряла свою силу. Исходя из этого отметим, между прочим, двоякий смысл демократии, которая в социальной индивидуалистической философии понимается как система прав человека, а в политической философии, порывающей с индивидуализмом, — как абсолютизм правительства, ссылающегося на массы.

Реалистическая концепция общества Мысль не так уж независима, как ей кажется, и философы в гораздо большей степени, чем полагают, обязаны ходячим представлениям и просторечию. Прежде чем метафизика утвердила реальность общества, это последнее должно было сначала принять форму сущности под именем нации. Это был результат, возможно, наиболее важный, Французской революции. Когда Законодательное собрание втянуло Францию в военную авантюру, на которую монархия никогда бы не рискнула, стало вдруг очевидно, что Власть не располагает средствами, которые ей позволили бы противостоять Европе. Потребовалось призвать к участию в войне почти весь народ — вещь беспрецедентная. Но от чьего имени? От имени скомпрометированного короля? Нет. От имени нации; и так как патриотизм принимал на протяжении тысячи лет форму привязанности к одной личности, естественная склонность чувств заставила нацию принять характер и вид одной личности, черты которой запечатлело народное искусство. Не признавать потрясений и психологической перестройки, вызванных Революцией, — значит обрекать себя на непонимание всей последующей европейской истории, включая историю мысли. Когда раньше французы объединялись вокруг короля, как после Мальплаке, это были индивидуумы, которые оказывали поддержку своему любимому и уважаемо82


му вождю. Теперь же они объединяются в нацию, как члены единого целого. Возможно, это понимание единого целого, живущего собственной жизнью, которая превыше жизни частей, существовало, не будучи явным. Но оно неожиданно кристаллизуется. Трон не был опрокинут, но на трон взошло Целое в образе Нации. Такое же живое, как король, которому оно наследовало, но имеющее перед ним громадное преимущество: ибо король очевидно есть другой по отношению к подданному, и тот, естественно, заботится о сохранении своих прав. Нация же не есть другой: это сам подвластный; и тем не менее она больше, чем он, она есть гипостазированное Мы. И этой революционной морали совсем неважно, что на деле Власть осталась намного более похожей на саму себя, чем это представляли, и весьма отличается от конкретного народа. Вера — вот что важно. И тогда во Франции утвердилась вера, распространившаяся затем в Европе, что существует такая личность, как Нация, естественный обладатель Власти. Наши армии посеяли эту веру в Европе в гораздо большей степени посредством разочарований, которых они были причиной, чем евангелием, которое они принесли. Те, кто сначала оказали им самый восторженный прием (как Фихте), впоследствии проявили себя как самые горячие проповедники противостоящего им национализма. Именно на фоне подъема немецкого национального чувства Гегель формулирует первую связную доктрину нового явления и присуждает нации диплом о философском существовании. Противопоставив свою доктрину доктрине Руссо, он дает почувствовать, насколько обновилась концепция общества. То, что он называет «гражданским обществом», соответствует представлению об обществе, которое существовало вплоть до Революции. Тогда самым главным были индивидуумы, а самым ценным — их цели и частные интересы. Тем не менее, для того чтобы обеспечить защиту этих индивидуумов от внешней опасности и от опасности, которую они сами представляют друг для друга, необходимы институты. Личный интерес сам по себе требует порядка и Власти, которая бы этот порядок гарантировала. Но сколько бы силы ни хотели придать этому порядку и какими бы полномочиями ни наделяли эту Власть, тот и другая являются морально подчиненными, поскольку установлены лишь для того, чтобы разрешить инди83


видуумам преследовать личные цели. То, что Гегель называет «государством», наоборот, соответствует новой концепции общества. Как в семье — которая не является для человека простым удобством — человек определяет свое Я и соглашается существовать лишь в качестве члена этого единства, так в нации приходит он к пониманию себя в качестве ее члена, к признанию того, что его предназначение — участвовать в коллективной жизни, сознательно интегрировать свою деятельность в общую деятельность, находить удовлетворение в осуществлении общества, чтобы принимать, наконец, общество как цель.

Логические следствия реалистической концепции Такова, насколько можно перевести ее на простой язык, концепция Гегеля7. Мы видим, как тесно она связана с эволюцией политических мнений; в XIX и XX в. можно будет думать об обществе, как Гегель, никогда о Гегеле не слышав, потому что в этой области он только придал форму новому убеждению, присутствующему, более или менее явно, в умах многих. Этот новый взгляд на общество чреват далеко идущими последствиями. Понятие общего блага получает содержание, совершенно отличное от того какое оно имело раньше. Речь больше не идет только лишь о содействии каждому индивидууму в реализации его личного блага, которое тот себе ясно представляет, но о том, чтобы обеспечивать общественное благо, являющееся намного менее определенным. Понятие цели Власти обретает совершенно другое значение, чем в Средние века. Тогда этой целью была Справедливость, следовало «jus suum cuique tribuere»*, заботиться о том, чтобы соблюдалось право каждого; но какое право? Право, которое за ним признавал незыблемый закон — обычай. Деятельность Власти была, таким образом, по существу консервативная. Отсюда следует, что идея цели, или финальной причины, не могла быть использована для расширения Власти. Но все 7

84

Из-за особенности гегелевского языка я воздерживаюсь от прямого цитирования. Важные для сути дела тексты можно найти в VII т. полного собрания сочинений, изданном Лассоном: Schriften zur Politik und Rechtsphilosophie.


меняется с того момента, как права, принадлежащие индивидуумам, личные права, теряют свою ценность по сравнению со все более и более высокой моралью, которая должна осуществляться в обществе. Как действующая сила этого осуществления и в соответствии с этой целью, Власть сможет оправдывать любое увеличение своего объема. Мы полагаем, таким образом, что отныне есть место для теорий финальной причины Власти, бесконечно выгодных этой последней. Достаточно взять, например, в качестве цели неопределенное понятие социальной справедливости. А что же содержит в себе новая идея относительно Власти? Раз существует коллективное бытие, бесконечно более важное, чем индивидуумы, то, очевидно, ему и принадлежит передаваемое право суверенитета. А именно суверенитет нации, совершенно отличный, как это часто подчеркивалось8, от суверенитета народа. В этом последнем, как сказал Руссо, «суверен образуется лишь из частных лиц, которые его составляют...»9. Но в суверенитете нации общество реализуется как целое лишь настолько, насколько участники осознают себя его членами и признают его как свою цель; из этого логически следует, что только те, кто приобрели это знание, ведут общество к его осуществлению. Они суть проводники, гиды, и только их воля идентична общей воле, она и есть общая воля. Таким образом, Гегель полагает, что прояснил понятие, которое, следует признать, у Руссо является достаточно туманным. Ибо женевский мыслитель говорит, что «общая воля никогда не отклоняется от цели и всегда стремится к общественной пользе»10, но, слишком хорошо зная античную историю, чтобы не помнить о некоторых весьма несправедливых или губительных народных решениях, он тотчас добавляет: «...но из этого не следует, что решения народа имеют всегда такое же верное направление» и утверждает: «Часто существует немалое различие между волею всех и общею волею. Эта вторая блюдет только общие интересы». Все это весьма неясно, если только не принимать формулы «она никогда не 8

9 10

См. особенно: Carré de Malberg. Contribution à la Théorie générale de l’État, 2 vol. Paris, 1920 и исключительно важное сочинение: Paul Bastid. Sieyès et sa Pensée. Paris, 1939. Об общественном договоре, кн. I, гл. VII*. Об общественном договоре, кн. II, гл. III**. 85


отклоняется от цели и всегда стремится к общественной пользе... она блюдет только общие интересы» в качестве положений, определяющих некую идеальную волю. Вот что говорит Гегель: общая воля есть та, которая ведет к цели (и это уже не частные интересы с точки зрения того, что есть в них общего, но осуществление более высокой коллективной жизни). Общая воля, двигатель общества, — это воля, которая совершает то, что должно быть совершено, с согласия или без согласия индивидуумов, которые не имеют сознания цели. Речь идет в итоге о том, чтобы привести социальный организм к подлинному расцвету, ви´дение которого дано только сознательным членам. Они составляют «всеобщий класс», в противоположность тем, кто пребываtт замкнутым в своей особенности. Следовательно, только сознательной части общества надлежит требовать ради целого. Это вовсе не значит, по мысли Гегеля, что данная часть свободна выбирать ради целого какое угодно будущее. Нет: ее можно назвать сознательной, поскольку она знает, чтó должно быть, знает, чем должно стать целое. Ускоряя появление того, что должно быть, она уже не совершает насилия над целым, как не совершает его и акушер, даже если применяет силу. Совершенно очевидно, чтó может извлечь из этой теории группа, претендующая быть сознательной, утверждающая, что знает цель, и убежденная, что ее воля соотносится с «рациональным в себе и для себя», о котором говорит Гегель. Так, прусская администрация, достигшая тогда полного своего развития, находит в гегельянстве оправдание своей роли и своих авторитарных методов. Beamtenstaat*, бюрократическая и ученая Власть, убеждена, что ее воля есть проявление не прихоти самоуправства, но знания того, чтó должно быть. Следовательно, она может и должна подталкивать людей к формам действия и мышления, осуществляющим цель, которую позволил предвидеть разум. Воплощение в одной группе образа того, чтó должно быть, дает этой группе право на руководящую роль. Научный социализм Маркса знает, чем должен быть пролетариат. Сознательная часть пролетариата может поэтому говорить от имени целого, изъявлять волю от имени целого и должна дать инертной массе сознание того, что та образует это пролетар86


ское целое. Впрочем, осознавая себя, пролетариат сам себя упраздняет как класс и становится социальным целым. Точно так же и фашистская партия есть сознательная часть нации, требует ради нации и требует, чтобы нация была такой, какой должна быть. Все эти теории, практически освящающие право некоторого меньшинства — называемого сознательным — вести за собой большинство, исходят непосредственно из гегельянства. Впрочем, концепция социального целого породила не только системы, очевидно родственные гегельянству. Мы уже говорили, что эта концепция распространилась в постреволюционной мысли; не следует поэтому удивляться, что мы находим в ней отпечаток современной политики. В то время как конкретный народ предыдущих веков мог быть представлен только в своем многоликом образе (Генеральные штаты*) или не представлен вовсе (Руссо), целое может быть выражено теми, кто знает или претендует на то, что знает, его необходимое становление и кто, следовательно, может или претендует на то, что может, выразить объективную волю. Это будут либо олигархия избранных, либо народные общества, с полной уверенностью высказывающиеся от имени нации. Любая группа или партия будет обладать истиной. Одновременно и оппозиционные партии, по-разному понимающие цель, смогут стремиться полностью направлять целое. Подведем итог: опыт общего национального чувства заставил рассматривать общество как единое целое. Не реализованное, поскольку многие индивидуумы, находящиеся в обществе, еще не ведут себя как члены единого целого, ибо скорее осознают себя индивидуумами, нежели членами. Но это целое реализуется как таковое по мере того как сознательные члены заставляют других вести себя и чувствовать себя должным образом, для того чтобы целое как таковое осуществлялось. И значит, они могут и должны беспрестанно подталкивать и тянуть несознательных. По-видимому, Гегель не хотел создавать авторитарную теорию. Но его теория, судя по ее плодам, говорит сама за себя.

Разделение труда и органицизм Между тем, к середине XIX в. умы были настолько же потрясены индустриальным прогрессом и произошедшими соци87


альными изменениями, насколько уже в начале века они были поражены феноменом национализма. Однако эта колоссальная перемена, совершавшаяся в бешеном темпе начиная приблизительно с эпохи «Общественного договора», была объяснена уже с момента ее бурного проявления шотландцем Адамом Смитом. На страницах, ставших сразу знаменитыми и остающимися таковыми до сих пор, автор труда «Богатство наций» подчеркивал влияние разделения труда на увеличение его общественной производительности. Идея о том, что человеческое общество производит тем больше (на языке Бентама — создает тем больше средств счастья), чем сильнее составляющие его индивидуумы развивают дифференциацию своих частных видов деятельности, стала быстро общим мнением. Идея привлекательная, поскольку дает понять двоякое движение — дивергенцию, которая заканчивается конвергенцией. Гегель извлек из этого огромную пользу: напоминая, что Платон в своем «Государстве» строго следил за тем, чтобы граждане оставались подобными, и видел в этом необходимое условие единства общества, немецкий философ утверждает, что современному обществу, напротив, свойственно позволять совершаться процессу дифференциации и приводить всевозрастающее разнообразие ко все более богатому единству11. Уже в наше время Дюркгейм выразит эту мысль, противопоставляя «механическую» солидарность первобытного общества, где индивидуумы связаны своим сходством, «органической» солидарности развитого общества, члены которого оказываются необходимыми друг для друга именно по причине их различия12. Это понятие разделения труда введено в политическую мысль Огюстом Контом, который очень хорошо различает материальные и моральные результаты явления. Верно, что 11

12

88

«Необычайная сила и глубина принципа современного государства состоит в том, что оно предоставляет принципу субъективности достигнуть полного завершения в качестве самостоятельной крайности личной особенности и одновременно возвращает его в субстанциальное единство и таким образом сохраняет его в самом этом принципе» (Hegel. Principes de la Philosophie du Droit, éd. fr. N. R. F., 1940. § 260)*. См.: Durkheim. De la Division du Travail social, 1re éd. Paris, 1893.


в материальной сфере дифференциация видов деятельности приводит к более эффективному взаимодействию между ними13. Тем не менее Конт еще не убежден, что согласование всех различий делается здесь столь автоматически, как это утверждают либеральные экономисты, которых он обвиняет в квиетизме*. По его мнению публичная власть обязана вмешиваться, с тем чтобы облегчать такое согласование. Однако особое внимание Конт обращает на то, что развитие процесса способствует моральной дифференциации, от которой необходимо найти лекарство. Он полагает, что Власть должна «главным образом сдерживать и предупреждать, насколько возможно, эту фатальную наклонность к фундаментальному рассеиванию чувств и интересов, — неизбежный результат самого принципа человеческого развития, которое, если бы оно могло беспрепятственно следовать своим естественным курсом, неизбежно закончилось бы остановкой социального прогресса»14. Но концепция разделения труда не завершила на этом свое удивительное продвижение. Она еще захватит биологию и оттуда вновь возвратится в политическую мысль — благодаря Спенсеру, — с уже более богатым содержанием и с возросшим напором. Биология делает решительный шаг вперед, когда открывает, что все живые организмы состоят из клеток: эти последние поистине являют собой почти бесконечное разнообразие, как между отдельными организмами, так и внутри одного и того же организма; и чем более высоко организованы организмы, тем более велико разнообразие находящихся в них клеток. Концепция разделения труда, заимствованная из политической экономии, рождает идею о том, что все эти клетки эволюционировали, возможно, посредством функциональной дифференциации, начиная от одной элементарной, относительно простой, клетки. И что последовательные степени совершенства организмов будут соответствовать процессу все более и более возрастающего разделения жизненного труда. Так что в конечном итоге организмы можно будет рассмат13 14

Aug. Comte. Cours de Philosophie positive. Paris, 1839; особенно t. IV, p. 470—480. Конт, цитируемый Дюркгеймом в «Разделении труда» (p. 401— 402)**. 89


ривать как все более и более развитые посредством разделения труда состояния одного и того же процесса взаимодействия клеток. Или как все более и более сложные «общества клеток». Это одна из самых гениальных идей в истории человеческой мысли. И хотя современная наука больше не принимает ее в такой примитивной форме, понятно, что ее появление основательно потрясло умы, захватив над ними почти абсолютную власть, и привело к изменению мировоззрения, особенно политической науки. Если биология представляла организмы как общества, почему политическая мысль, в свою очередь, не могла видеть в обществах организмы? Почти одновременно с выходом «Происхождения видов» (ноябрь 1859 г.) Герберт Спенсер публикует в «Westminster Review» сенсационную статью (январь 1860 г.), озаглавленную «Социальный организм». В ней он показывает15 сходство между обществами, состоящими из людей, и организмами, состоящими из клеток. Те и другие, начиная с малых совокупностей, мало-помалу увеличиваются в массе, и некоторые достигают размера, до тысячи раз превосходящего первоначальный. И те и другие имеют вначале структуру столь простую, что считается, будто они не имеют ее вовсе; но в ходе развития эта структура постоянно усиливается и усложняется. Вначале едва ли существует взаимная зависимость составляющих частей, но в ходе последующего роста эта зависимость становится таковой, что в конце концов жизнь и деятельность каждой части оказывается возможной только благодаря жизни и деятельности остального. Жизнь общества, как жизнь организма, независима от составляющих его частных судеб: отдельные единицы рождаются, растут, работают, воспроизводятся и умирают, тогда как целое тело выживает и идет вперед, увеличиваясь в массе, усложняясь по структуре и функциональной деятельности. Этот взгляд тотчас же обретает громадную популярность. Современному чувству принадлежности целому он дал объ15

90

См.: H. Spencer. Essays, scientific, political and speculative, 3 vol. London, 1868—1875. Цитируемая статья находится в 1-м томе, p. 384—428, фрагмент, кратко здесь излагаемый, — p. 391— 392.


яснение более понятное, чем объяснение гегелевского идеализма. И потом, на протяжении веков, сколько раз сравнивали политические тела с живыми телами? Легче всего принимают ту научную идею, которая готова подтвердить уже привычный образ.

Общество как живой организм Действительно, на протяжении всей античности (свидетельство тому — Менений Агриппа* аргументы для суждения об обществе выводились по аналогии с телом человека. Св. Фома писал: «Группа может распасться, если в ней нет того, что проявляет о ней заботу. И тело человека, как любого животного, разложилось бы, если бы в этом теле не было определенной ведущей силы, направленной на общее благо всех его членов16... Между членами тела есть один главный, который может всё, это сердце либо голова. Следовательно, надо, чтобы в любой множественности было управляющее начало17». Порой аналогия заходила весьма далеко. Англичанин Форсет в сочинении 1606 г. орган за органом сопоставил естественное тело и тело политическое18. Считается, что именно у него Гоббс позаимствовал многие из своих идей. Я в этом сомневаюсь, поскольку для Гоббса, мне кажется, Левиафан принимает лишь вид жизни, получающейся из единственно реальной жизни составляющих его элементов, людей. Тем не менее метафора, конечно, всегда опасная служанка: вначале она кажется лишь скромной иллюстрацией рассуждения, но вскоре оказывается его госпожой и руководителем. Рувре19 и даже Руссо20 также ссылаются на естественное строение человека, чтобы объяснить то, что они признают 16 17 18 19 20

De Regimine Principum, I, 1. Id., I, 2. E. Forsett. A Comparative Discourse of Bodies Natural and Politique. London, 1606. Du Rouvray. Le Triomphe des Républiques, 1673. В «Энциклопедии», в статье «О политической экономии», он пишет: «Политический организм, взятый в отдельности, может рассматриваться как членосоставленный живой организм, подобный организму человека. Верховная власть — это его голова; законы и обычаи — мозг, основа нервов и вместилище рассуд91


искусственным, — общество. У Руссо, однако, чувствуется, что ум его находится во власти используемого образа. Прогресс естественных наук делает устаревшими все разработки относительно социального тела, опирающиеся на психологические примеры. Эти примеры не имели никакого обоснования; сначала потому, что покоились на грубо ошибочном представлении об организме и органах, взятых в качестве частей сравнения, затем (и особенно) потому, что если мы хотим уподоблять существующее сегодня общество организму, то надо, чтобы это был организм гораздо менее развитый и неизмеримо меньше продвинутый в двойственном процессе дифференциации и интеграции, чем человек. Иначе говоря, если общества являются живыми существами, если они над животным рядом формируют «социка, воли и чувств, органами которых являются его судьи и магистраты; торговля, промышленность и сельское хозяйство — его рот и желудок, которые готовят пищу для всего этого организма; общественные финансы — это кровь, которую мудрая экономия, выполняющая функцию сердца, гонит, чтобы она по всему телу разносила пищу и жизнь; граждане — тело и члены, которые дают этой машине движение, жизнь и приводят ее в действие, и их нельзя ранить ни в какой отдельной их части так, чтобы ощущение боли не дошло сразу же до мозга, если животное находится в здоровом состоянии. Жизнь и первого, и второго — это я, общее для целого, взаимная чувствительность и внутреннее соответствие всех частей. Если это сообщение прекращается, если единство формы распадается и смежные части перестают принадлежать друг другу иначе, как при наложении, — человек мертв или государство распалось. Политический организм — это, следовательно, условное существо, обладающее волей, и эта общая воля, которая всегда направлена на сохранение и на обеспечение благополучия целого и каждой его части и которая есть источник законов… etc.»*. Далее Руссо говорит (неоднократно повторяя), что дело идет об «искусственном организме». В этой статье метафора зашла, таким образом, слишком далеко; возможно, по этой причине Руссо избегает в дальнейшем каких бы то ни было ссылок на данный фрагмент, как это отмечает исследователь его творчества Шинц. Но этот образ все же у него сохраняется и будет сильно воздействовать на его разум, в частности подсказав ему мысль, что социальный организм хорошо направляется «любовью к себе». См. мою работу «Essai sur la Politique de Rousseau». 92


альный ряд», как не колеблясь предположит Дюркгейм, то надо признать, что существа этого нового ряда находятся на такой стадии развития, что им еще далеко даже до низших млекопитающих. Уточненная Спенсером, эта гипотеза, кажется, согласовывает древнюю тенденцию понимания проблемы с недавними фактическими открытиями; она получает от них огромный толчок. И притом оказывается плодотворной, давая импульс и смысл этнологическим исследованиям: разве первобытные общества, находящиеся на разных уровнях эволюции, не являют нам последовательность состояний, через которые, должно быть, прошли мы сами? Мы еще столкнемся с этой точкой зрения и увидим, что здесь есть над чем подумать. Для нас здесь важны политические выводы, к которым приведет «органицистская» теория. Мы снова окажемся свидетелями переворачивания доктрины, сформулированной с намерением ограничить Власть: почти сразу же она, наоборот, начнет объяснять и оправдывать расширение Власти. Спенсер, как викторианский виг, с первых своих литературных выступлений, видел свою задачу в том, чтобы сужать сферу деятельности Власти. Будучи многим (и даже больше, чего он не хочет признавать) обязан Огюсту Конту, Спенсер, однако, приходит в негодование от заключений, которые тот делает исходя из процесса социальной дифференциации: «Интенсивность регулятивной функции, — сказал французский философ, — по мере того как совершается человеческая эволюция, не только не должна уменьшаться, но, наоборот, должна становиться все более и более необходимой... [...] Каждый день — вследствие существующего великого разделения человеческого труда — каждый из нас прямо ставит само сохранение своей собственной жизни во многих отношениях в зависимость от способности и моральности толпы почти неизвестных деятелей, глупость или развращенность которых могут опасно поражать массы, часто весьма многочисленные... [...] Различные частные функции социальной экономики, естественно включенные в отношения всевозрастающей общности, должны постепенно все стремиться к тому, чтобы в конечном счете подчиниться универсальному направлению, исходящему из функции, которая являет93


ся самой общей для всей системы и прямо характеризуется постоянным воздействием целостности на ее части»21. Спенсер упрекает Конта за такое предположение: «По мнению Конта, — говорит он, — самое идеальное общество есть такое, в котором управление достигло своего высшего развития; в котором отдельные функции подчинены в значительно большей степени, чем теперь, общественной регламентации; в котором иерархия, крепко сложенная и снабженная признанной властью, заправляет всем; в котором индивидуальная жизнь должна быть подчинена в наивысшей степени жизни социальной» — и противопоставляет свой собственный тезис: «По моему мнению, напротив, идеалом, к которому мы идем, является общество, в котором управление будет доведено до наивозможно меньших пределов, а свобода достигнет наивозможной широты; в котором человеческая природа будет путем социальной дисциплины так приспособлена к гражданской жизни, что всякое внешнее давление будет бесполезно и каждый будет господином сам себе; в котором гражданин не будет допускать никакого посягательства на свою свободу (no interference), кроме разве того посягательства, которое необходимо для обеспечения равной свободы и для других; в котором самопроизвольная кооперация, развившая нашу промышленную систему и продолжающая развивать ее с быстротой все более возрастающей, поведет к упразднению почти всех социальных функций и оставит в качестве цели правительственной деятельности былого времени только обязанность блюсти за свободой и обеспечивать эту самопроизвольную кооперацию; в котором развитие индивидуальной жизни не будет ведать себе иных пределов, кроме наложенных на него социальной жизнью, и в котором социальная жизнь будет преследовать только одну цель — обеспечение свободного развития индивидуальной жизни»22.

Вопрос об объеме Власти в органицистской теории В этой борьбе мнений четко поставлен вопрос об объеме Власти. Конт и Спенсер согласны в том, чтобы признать Власть 21 22

94

Philosophie positive, t. IV, p. 486, 488, 490. Spencer. Essays, t. II, p. 72—73*.


продуктом эволюции, органом — в биологическом смысле для Спенсера и фигурально для Конта, — конечная причина, или цель, которого есть согласованность социального разнообразия и связь частей. Надо ли полагать, что по мере того как общество развивается и правительствующий орган приспосабливается к своей функции, он должен все более строго и со все большей тщательностью управлять действиями членов общества, или же, наоборот, он должен ослабить свою хватку, умерить свое вмешательство и ограничить свои требования? Руководствуясь своими предпочтениями, Спенсер хотел вывести из собственной органицистской гипотезы вывод — уже существовавший в его уме — о сокращении Власти. Он хотел этого тем более, что в юности видел, как снижается кривая Власти, в зрелости видел, как начался ее подъем, а в старости это повышение Власти стало его удручать23. Этот подъем, совпадающий с развитием демократических институтов, достаточно убедительно доказывал, что Власть нельзя ограничить, передавая людям суверенное право. Спенсер задумал показать, что такое ограничение достигается в ходе эволюции и прогресса. Для этого он использовал сен-симоновское различие между обществами военного и промышленного типа, переводя это противопоставление в термины физиологии. Конечно, говорил он, для своей внешней деятельности, которая представляет собой борьбу против других обществ, социальный организм 23

Он напишет в «Les Institutions professionnelles et industrielles» (éd. fr., p. 517—518): «В середине века была достигнута, особенно в Англии, степень свободы самая высокая с тех пор, как стала формироваться нация… Но движение, которое в столь огромной мере покончило с деспотическим порядком прошлого, достигло того предела, начиная с которого оно пошло вспять. На место ограничений и сдерживаний, характерных для старого порядка, были постепенно введены новые виды ограничений и сдерживаний. На место господства могущественных социальных классов люди собственными руками воздвигают царство официальных классов, которые тоже станут могущественными, и вдобавок эти кассы в конечном счете будут так же отличаться от того, что имеют в виду социалистические теории, как богатая и гордая иерархия Средних веков отличалась от групп бедных и скромных миссионеров, из которых вышла». 95


всегда мобилизуется в более полной мере, более интенсивно собирает свои силы, и этот процесс осуществляется посредством централизации и возрастания Власти. Но его внутренняя деятельность, которая, наоборот, развивается посредством диверсификации функций и все более эффективного приспособления друг к другу все более дробных и обособленных частей, не требует единого центрального механизма, а напротив, создает различные многочисленные органы регулирования (такие, как рынки сырья или ценных бумаг, банковские компенсационные палаты, разнообразные синдикаты и ассоциации) за пределами правительствующего органа. И этот тезис был подкреплен четкими аргументами, заимствованными из физиологии, где философ обнаруживал все ту же двойственность: с одной стороны, ту же концентрацию, а с другой — то же упорядоченное рассеивание. Но представление об обществе как об организме, которое Спенсер так старался поддержать, готово обернуться против него. Биолог Гексли может немедленно ему возразить: «Если сходство между физиологическим телом и политическим телом должно пролить нам некоторый свет не только на то, каковым является это последнее, но и на образ действий, посредством которого оно становится тем, чем должно и стремится стать, я вынужден констатировать, что вся сила аналогии противоречит ограничительной доктрине функций государства»24. 24

96

«Предположим, — продолжает Гексли, — что, в соответствии с этой доктриной, каждый мускул приходит к заключению, что нервная система не имеет права вмешиваться в его собственное сокращение, если только это не служит тому, чтобы воспрепятствовать ему помешать сокращению другого мускула; или что каждая железа считает, что может секретировать в полной мере там, где ее секреция не повредила бы никакой другой железе; предположим, что каждая клетка предоставлена своему собственному интересу и в отношении всего царит попустительство, — что бы тогда произошло с физиологическим телом? Истина состоит в том, что суверенная власть тела думает за физиологический организм, действует за него и управляет всеми составными частями железной рукой. Даже кровяные шарики не могут соединяться вместе, чтобы не оказаться причиной прилива крови, и мозг, как и другие известные нам деспоты, тут же призывает сталь… ланцета. Как и в „Левиафане“ Гоббса, представитель суверенной власти в живом организме, хотя и получает всю свою


Не нам решать, кто из них, Спенсер или Гексли, более корректно интерпретировал «политические склонности физиологического организма». Важно, что органицистский подход, одобряемый со всех сторон, говорит исключительно в пользу объяснения и оправдания безграничного умножения функций правительства и увеличения его аппарата25. Наконец, Дюркгейм в сочинении, которое положит начало школе26, соединяет гегельянство и органицизм, утверждая, что размеры и функции правительствующего органа долж-

25

26

мощь от массы, которой управляет, находится над законом. Малейшее сомнение в его авторитете влечет смерть или частичную смерть, которую мы называем параличом. Отсюда следует, что если аналогия политического тела с физиологическим и стоит чего-то, то, мне кажется, что она оправдывает возрастание, а не сокращение государственной власти». (Из эссе «Administrative Nihilism», написанного как ответ Спенсеру и опубликованного в книге «Method and Results». London, 1893.). См. среди многих прочих: Lilienfeld. Die menschliche Gesellschaft als realer Organismus. Mittau, 1873. Общество есть самый высокий класс живых организмов. Abl. Schäffle. Bau und Leben des sozialen Körpers, 4 Bde, 1875—1878, где автор старательно, орган за органом, производит сравнение тела физиологического и тела социального. Что не помешает Вормсу заново проделать ту же самую тяжелую работу: Worms. Organisme et Société. Paris, 1895. См. также G. de Graef. Le Transformisme social. Essai sur le Progrès et le Regrès des Sociétés. Paris, 1893: «В истории развития человеческих обществ органы, регулирующие коллективную силу, постепенно совершенствуются, осуществляя все более и более мощную координацию всех социальных деятелей. Не то же ли самое происходит в иерархическом ряду всех живых видов, и не является ли степень их организации фактором, предписывающим им их место на лестнице животных? То же самое в отношении обществ: уровень организации есть общая мера, показатель, уровня прогресса; не существует другого критерия их взаимной ценности либо их относительной ценности в истории цивилизаций». Можно сослаться еще на работу: Novicow. Conscience et Volonté sociales. Paris, 1893. Этот тезис имеет большой успех в социалистических кругах, где Вандервельд сделался его пламенным пропагандистом. Наконец, самое недавнее — и лучшее — рассмотрение вопроса находим у биолога Оскара Гертвига: Oskar Hertwig. Der Staat als Organismus, 1922. De la Division du Travail social. Paris, 1893. 97


ны с необходимостью возрастать с развитием обществ27 и что мощь власти должна увеличиваться в соответствии с силой общих чувств28. Позже он пойдет еще дальше и будет настаивать, что даже религиозные чувства суть лишь чувства принадлежности к обществу, неясные предчувствия того, что мы создадим существо более высокого, чем наш, уровня; наконец, он будет утверждать, что под именами богов или Бога мы поклонялись лишь Обществу29.

Вода на мельницу Власти Мы рассмотрели четыре группы теорий, четыре абстрактные концепции Власти. Две, теории суверенитета, объясняют и оправдывают Власть исходя из права, которое она получает от суверена — Бога или народа и которое она может осуществлять соответственно своей законности или правильному происхождению. Две теории, которые мы назвали органическими, объясняют и оправды27

28

29

98

«Следовательно, рассматривать теперешние размеры правительственного органа как болезненный факт, вызванный случайным стечением обстоятельств, — значит противоречить всякому методу. Все вынуждает нас видеть в этом нормальное явление, зависящее от самой структуры высших обществ, так как оно прогрессирует постоянно и непрерывно по мере приближения обществ к этому типу», и т.д., и т.д. (p. 201—202)*. «Всякий раз, когда мы сталкиваемся с правительственным аппаратом, наделенным большой властью, нужно стараться искать основание ее не в особом положении управляющих, но в природе управляемых им обществ. Надо наболюдать, каковы общие верования, общие чувства, которые, воплощаясь в какой-нибудь личности или семье, сообщили ей такое могущество». (p. 213—214)**. Согласно этому тезису Дюркгейма (на который его вдохновил Гегель), общество отходит от крепкой моральной солидарности, чтобы через процесс дифференциации вернуться к солидарности еще более полной; и в результате власть, после того как была ослаблена, в конечно счете должна усилиться. См.: Les Formes élémentaires de la Vie religieuse, 2e éd. Paris, 1925: «Верующий не заблуждается, когда верит в существование моральной власти, от которой он зависит и от которой сам становится лучше; такая власть существует: это общество… Бог есть лишь фигуральное выражение общества» (p. 322—323).


вают Власть исходя из ее функции, или предназначения, которая состоит в обеспечении физической и моральной сплоченности общества. В двух первых теориях Власть предстает как распорядительный центр внутри множественности. В третьей — как очаг кристаллизации, или, если хотите, как освещенная область, от которой распространяется свет. В последней, наконец, — как орган в организме. В одних право Власти повелевать мыслится как абсолютное, в других функция Власти мыслится как возрастающая. Как бы ни были различны данные теории, среди них нет ни одной, из которой нельзя было бы извлечь — и из которой в какой-то момент не было бы извлечено — оправдание абсолютного господства Власти. Тем не менее две первые, поскольку они основаны на номиналистическом понимании общества и на признании индивидуума единственной реальностью, содержат в себе определенное отвращение к поглощению человека: они допускают идею личных прав. Самая первая, поскольку она подразумевает незыблемый Божественный закон, в конечном счете подразумевает объективное право, которое она заставляет уважать императивно. В новейших теориях можно увидеть только объективное право, которое создано обществом и всегда им изменяется, и только личные права, которые дарованы обществом. Итак, эти теории, похоже, исторически расположены друг за другом таким образом, что Власть находит в них — от одной к другой — все большую поддержку. Еще показательнее собственная эволюция каждой из теорий. Даже если они рождаются с намерением воспрепятствовать Власти, то заканчивают все-таки тем, что служат ей; тогда как противоположного процесса: чтобы теория родилась как благосклонная к Власти, а потом стала ей враждебной, — не наблюдается. Все происходит так, будто некая непонятная притягательная сила Власти вскоре заставляет вращаться вокруг нее даже интеллектуальные системы, задуманные против нее. Здесь налицо одно из свойств, проявляемых Властью. Известна ли она нам сегодня в своей природе — как то, что длится, что способно на физическое и моральное действие? Отнюдь нет. 99


Тогда оставим великие системы, которые не показали нам сути, и начнем заново открывать Власть. Вначале попытаемся найти свидетельства ее рождения или по крайней мере застать ее там, где она ближе всего к своим отдаленным истокам.

Êíèãà II. ÏÐÎÈÑÕÎÆÄÅÍÈÅ ÂËÀÑÒÈ

Ãëàâà IV. Ìàãè÷åñêîå ïðîèñõîæäåíèå Âëàñòè

Чтобы узнать природу Власти, выясним прежде всего, как она родилась, какой сначала имела вид и какими средствами достигла повиновения. Такой ход рассуждений естественно приходит на ум, тем более на ум современный, сформированный эволюционистским образом мысли. Однако тут же оказывается, что дело это весьма трудное. Историк появляется на сцене лишь с опозданием, в уже достаточно развитом обществе: Фукидид — современник Перикла, Тит Ливий — современник Августа. Вера, которой заслуживает историк, когда описывает близкие ему по времени эпохи и использует многочисленные документы, уменьшается, но по мере того как он восходит к истокам государства. Ведь в этом случае историк опирается только на устную традицию, которая изменяется от поколения к поколению и которую он сам приспосабливает ко вкусам своего времени. Отсюда эти небылицы о Ромуле или Тесее, которые строгая рационалистическая критика XVIII в. считала поэтическими выдумками и которые к концу XIX в., наоборот, начали изучать, будто под микроскопом, разрабатывая с помощью филологии искусные интерпретации, часто фантастические, во всяком случае, неопределенные. Может, обратимся к археологу? Какую он проделал работу! Он извлек из земли похороненные в ней города и воскресил забытые цивилизации1. Благодаря ему тысячелетия, на протяжении которых наши предки знали только библейских персонажей, были заселены могущественными монархами, а белые пятна на карте вокруг страны Израиль заполнились могущественными империями. 1

Г-н Марсель Брион рассуждает о начале этого завоевания человеческого прошлого в своем сочинении «La Résurrection des Villes mortes» (2 vol. Paris, 1938). 103

Книга II. Происхождение Власти

Но кирка археолога открывает нам свидетельства социального расцвета, сопоставимого с нашим и являющегося, как и наш, плодом тысячелетнего развития2. Таблички, смысл которых мы постепенно открываем, суть своды законов, архивы зрелых правительств3. Добираемся ли мы через слои обломков, свидетельствующих о богатстве и могуществе, до следов некоего более раннего состояния, или перекапываем скудную землю в прошлом нашей Европы в поисках остатков наших собственных начал, мы находим нечто, позволяющее строить догадки только о том, как жили малоразвитые люди, но не об их правительстве. Остается этнолог, наша последняя надежда. Во все времена цивилизованные люди интересовались варварами, свидетельство тому — Геродот и Тацит. Но если им и нравилось дивиться необычайным историям о варварах, они не представляли себе, чтобы это могло также прояснить им их собственное происхождение. Сообщения о путешествиях были для них только романами, чудеса которых было позволительным преувеличивать рассказами о людях без головы и другими фантазиями. Отец-иезуит Лафито является, возможно, первым, кто догадался искать в обрядах и обычаях дикарей следы состоя2

3

104

Совершенно понятно, что нет одной цивилизации, состояние которой мы могли бы представить как самое развитое, и что разные общества в ходе человеческой истории развили некие цивилизации, каждая из которых дошла до определенного расцвета, иногда довольно низкого относительно нашего, иногда равного ему, а в некоторых отношениях его превосходящего. Сказанное стало столь общим местом, что я не считаю нужным на этом останавливаться. Дикман написал об этом следующее: «В момент, когда первые конкретные социальные группы являются нам в Египте, в частности, в изображениях, фигурирующих на додинастических сланцевых палетках*, мы имеем дело с организованными государствами, которые окружены крепостными стенами, управляются коллегиями магистратов и ведут прибыльную морскую торговлю с сирийскими берегами. Все, что предшествует этой эпохе, близкой к заре истории, остается нам неизвестно: многовековая эволюция, движущаяся от социальных истоков к подобным государствам, к первым конфедерациям и к первым царствам, похоронена в глубинах предыстории» (Dykmans. Hist. écon. et soc. de l’ancienne Égypte, t. I. Paris, 1923, p. 53).

Глава IV. Магическое происхождение Власти

ния, через которое, возможно, прошли мы сами, и объяснять социальную эволюцию, сопоставляя свои наблюдения над ирокезами с тем, что сообщают греческие авторы о более древних нравах, воспоминания о которых еще сохранялись4. Идея о том, что первобытные общества являют нам в некотором роде запоздалые свидетельства нашей собственной эволюции, утвердилась много позже. Сначала надо было догадаться рассматривать живые организмы как родственные между собой, а виды — как выходящие из общего ствола через трансформацию. Когда книга Дарвина5 сделала это воззрение популярным, оно было смело приложено к «социальным организмам», был найден общий ствол — простой вид «первобытное общество»6, отделяясь от которого предположительно развивались разные цивилизованные общества; а в отличных друг от друга диких обществах хотели найти разные стадии единого для всех исторических обществ развития. В первом порыве дарвиновского энтузиазма эволюция от племени к парламентской демократии устанавливалась без малейших сомнений столь же основательно, как и эволюция от обезьяны до человека в пиджаке. Открытия и гипотезы Льюи-

4

5 6

«Я признаю, что если благодаря древним авторам я смог подтвердить некоторые счастливые предположения, касающиеся дикарей, то благодаря обычаям дикарей я смог легче понять и объяснить многое из того, что есть у древних авторов» (Lafitau. La Vie et les Mœurs des Sauvages américains, comparées aux Mœurs des premiers temps. Amsterdam, 1742, t. I, p. 3). В 1859 г. Идея единого первобытного общества была сформулирована Спенсером в следующих выражениях: «Понятия физиологов значительно продвинулись вперед с открытием того, что организмы, которые в своем зрелом возрасте кажутся не имеющими ничего общего между собою, на своих первых ступенях развития чрезвычайно подобны друг другу; и даже что все организмы выходят из некой общей структуры. Если общества развились и если постепенно усилилась взаимная зависимость их частей, возникшая вследствие кооперации, то следует предположить, что как бы ни различались структуры этих развитых общественных тел, существует единая рудиментарная структура, из которой все они происходят» (Principles of Sociology, t. II, § 464)*. 105


са Г. Моргана7 заставили взяться за перо Энгельса, который рассмотрел их все разом в своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Как это случается в любой науке, после первых наблюдений, открывших блестящие перспективы, увеличение количества исследований осложняет и затуманивает картину. Смелые и категоричные реконструкции Дюркгейма теперь отбрасываются. Уже не кажется очевидным, чтобы существовало одно примитивное общество, но более охотно допускается, что группы людей с самого начала явили разные черты, которые, соответственно обстоятельствам, сделали возможными различные пути развития либо это развитие задержали. Больше не решались, как полвека назад, искать в Австралии модель нашего самого раннего сообщества и объяснение наших религиозных чувств8. Тем не менее столь великий сдвиг в размышлениях и исследованиях не мог произойти, не дав значительной массы материалов. Посмотрим, что мы можем из них почерпнуть.

Классическая концепция: политическая Власть происходит из власти отеческой В человеческой жизни отеческая власть есть первая, которую мы знали. Как же не быть ей и первой в жизни общества? Начиная с античности вплоть до середины XIX в. все мыслители видели в семье первоначальное общество, простейшую 7

8

106

Морган представил свою систему в 1877 г. в весьма нашумевшей книге «Ancient Society or researches in the lines of human progress from savagery through barbarism to civilization». Чем больше успехи увлекательной науки, именуемой сегодня «социальной антропологией», и чем внимательнее изучаются данные, собранные исследователями, тем больше кажется, что далекие от того, чтобы быть сходными, общества, называемые «первобытными», фундаментально различаются между собой. Идея прогрессивной дифференциации, начиная с некой модели, по-видимому, должна быть целиком отброшена. Еще не время разворачивать новые перспективы, предлагаемые нам этим фактом.


клетку последующей общественной системы, а в отеческой власти — первую форму повелевания, основу для всех других. «Семья есть естественное общество», — говорит Аристотель, который цитирует более древних авторов: «Про членов такой семьи Харонд говорит, что они едят из одного ларя, а Эпименид Критянин называет их “питающимися из одних „ яслей »9. «Самое древнее из всех обществ и единственное из них естественное — это семья», — утверждает Руссо10, а согласно Бональду: «Общество сначала было семьей, а потом государством»11. Нет никаких сомнений, что вследствие объединения семей сформировалось общество: «Объединение, состоящее из нескольких семей и имеющее целью взаимное обслуживание не кратковременных только потребностей, — селение. Вполне естественно, что селение можно рассматривать как колонию семьи; ибо индивидуумы, ее составляющие, — “молоч„ ные братья , как их называют некоторые авторы»12. В действительности они являются «детьми детей». В этом коллективе правит естественный глава; как показывает также Аристотель, «самый старый облечен полномочиями царя»***. От этой расширившейся семьи можно перейти к политическому обществу посредством того же процесса рождения, принимая во внимание, что семьи происходят на свет так же, как и индивидуумы, и что в конце концов возникает «семья семей», в которой, естественно, правит своего рода «отец отцов». К этому образу обращается епископ Филмер в своем сочинении «Patriarcha»13. Разве не учит нас Священная история, что дети Иакова остаются вместе и образуют один народ? Когда же семьи увеличились до наций, патриархи превратились в царей. Или же, наоборот, как представляют себе некоторые, главы патриархальных семей сошлись вместе на равных условиях, чтобы объединиться по доброй воле. Так, Вико пишет: 9 10 11

12 13

Аристотель. Политика, кн. I, гл. I*. Об общественном договоре, кн. I, гл. II. «Pensées sur divers sujets». Бональд также писал: «Каждая отдельная семья образует сама по себе домашнее общество, независимое по природе» (Législation primitive, livre II, ch. IX). Аристотель. Указ. соч.**. Patriarcha, or the natural rights of kings. London, 1684. 107


«В героическом государстве отцы были суверенными царями в своих семьях. Эти цари, естественно равные между собой, создают управленческие сенаты и решают, руководствуясь не столько разумом, сколько некоторого рода инстинктом сохранения, объединить свои частные интересы и подчинить их интересу коммуны, которую они называют отечеством»14. В зависимости от того какую принимают гипотезу, в качестве «естественного» начинают рассматривать либо монархическое, либо сенаторское правление. Известно, сколь основательно дискредитировал Локк слабую систему Филмера15. С тех пор сенат отцов семьи — семьи, понимаемой в самом широком смысле, — представлялся в качестве первой политической власти. Общество, могло, таким образом, обнаруживать два уровня власти совершенно разного характера. С одной стороны, глава семьи осуществляет самое властное повелевание в отношении всего, что касается семейного коллектива16. С другой стороны, главы семей объединяются и принимают совместные 14 15 16

108

Vico. La Science nouvelle, trad. Belgioso. Paris, 1844, p. 212*. «An essay concerning certain false principles» — первый из двух его трактатов о правлении**. В 1861 г. английский юрист Самнер Мейн показывает, наконец, живой образ патриархальной семьи, которую единодушно рассматривали как первоначальное общество. Мейну не преподавали римское право, поэтому, когда он столкнулся с его наиболее древними нормами, их контраст с современной юриспруденцией него нечто вроде интеллектуального шока, и ему вдруг представился образ жизни, который они предполагали. С тех пор он узнал, как ни один историк, patres* первобытного Рима, ревнивых собственников группы людей, в отношении которой они осуществляли закон. Отец имеет над своими родственниками право жизни и смерти, наказывает их как ему угодно, подбирает жену своему сыну, уступает одну из своих дочерей другому отцу для одного из сыновей этого последнего. Он принимает обратно свою дочь, выданную замуж, изгоняет невестку, исключает из своей группы непослушного члена, вводит в нее того, кого считает достойным, посредством усыновления, которое имеет последствия законного рождения. Вещи, животные, люди — все, что составляет группу, ему принадлежит и ему подчиняется в одинаковой степени; он может продать своего сына точно так же, как любую домашнюю скотину; существуют только законы и порядок, которые вводятся им самим, и он волен сделать своим преемником в качестве главы группы последнего из своих рабов. См.: Samner Maine. Ancient


решения; они связаны только своим согласием, подчиняются только воле, выраженной ими сообща, и заставляют участвовать в ее исполнении своих подопечных, на которых распространяются только закон и власть глав семей. Проиллюстрируем концепцию патриархальной семьи посредством одного примера, предоставляемого современной этнологией. У самосов Ятенги17 мы видим патриархальную семью в своей чистоте. Мы находим здесь фактически семьи, состоящие из более, чем сотни индивидуумов, которые собираются вместе в одном жилище вокруг общего прародителя. Каждый, кто живет в одной из таких обширных четырехугольных хижин, подчиняется власти главы семьи. Последний распределяет работу и обеспечивает существование каждого, кто живет под его крышей. Расширяясь, семья начинает разделяться по отдельным жилищам, и в каждом жилище признается начальственная власть его главы. Отныне люди работают на него, все еще признавая, однако, религиозную власть главы семьи. Память общего происхождения особенно прочно сохраняется у силми-моси того же региона, этот народ насчитывает пять тысяч шестьсот двадцать семь человек и разделен только на двенадцать больших семей. Они, конечно, практически разделены и подразделены на подсемейства и проживают в разных жилищах, но именно глава большой семьи владеет хижиной предков и совершает жертвоприношения для всего сообщества; за ним остается право выдавать замуж всех дочерей семьи, хотя на самом деле он ограничивается тем, что подтверждает предложения глав подсемейств18.

17 18

Law: its connection with the early history of society and its relation to modern ideas. London, 1861*. В излучине реки Нигер. См.: L. Tauxier Le Noir du Yatenga. Paris, 1917. Живость семейной памяти, какую мы находим у силми-моси, прекрасно сочетается с развитием процесса физической дезинтеграции; в самом деле, их жилище (zaka) вмещает в себя в среднем только одиннадцать или двенадцать человек. У моси, которые являются господствующим народом региона, в кантоне Кусука, например, на 3 456 человек насчитывается 24 семьи, разделенные, однако, на 228 жилищ, примерно по 15 человек в каждом. Глава семьи, или boudoukasaman, удерживает в своей полной власти только свою собственную zaka (жилище), но он осу109


Насколько же лучше эти конкретные наблюдения помогают понять, что мог представлять собой римский gens! Как же хорошо теперь видно, что в обществе, организованном таким образом, естественным правлением было собрание глав gentes*, которые пользовались религиозным авторитетом и которых, вероятно, поддерживали главы наиболее значительных подсемейств!

Ирокезский период: отрицание патриархата Эта классическая концепция первобытного общества как основанного на патриархате, была внезапно отброшена около 1860 г., почти в то же самое время, когда мир потрясло открытие Дарвина. Мы будем называть здесь это время «ирокезским периодом», поскольку начало ему было положено открытием, сделанным одним молодым американским этнологом, много лет прожившим среди ирокезов. Прежде всего он констатировал, что наследование у них (это отмечал уже Лафито) идет по материнской, а не по отцовской линии, и кроме того — что их наименования родства не соответствуют нашим, что имя «отец» применяется у них также по отношению к дяде со стороны отца, а имя «мать» — к тетке со стороны матери. Ученый увидел в этом сначала только особенности, но найдя такие же явления в других нациях Северной Америки, задался вопросом, не напал ли он на след совершенно иной семейной организации, нежели патриархальная. ществляет, как глава семьи, религиозные и судейские функции, и именно в его компетенции выдавать замуж дочерей семьи. Когда он умирает, ему наследует его младший брат, потом — младший брат этого последнего, до тех пор, пока эта цепочка не прервется; тогда власть переходит к старшему сыну старшего брата. Такая форма наследования очень хорошо понятна: она направлена на то, чтобы во главе семьи оставался тот, кто является наиболее близким родственником. Глава жилища называет себя zakasoba. Члены zaka в течение одной части года должны работать на него бóльшую часть своего времени, два дня из трех, а он их кормит в течение большей части года, семь месяцев из двенадцати. Наряду с семейными полями существуют и маленькие частные поля. См.: Louis Tauxier. Op. cit. 110


Пока он при поддержке Смитсоновского института* и самогó федерального правительства осуществляет опрос по семейным наименованиям во всех обществах, разбросанных по земному шару, один профессор из Базеля публикует поразительное сочинение19, основанное на древнегреческих текстах и архаических памятниках. Фрагмент из Геродота послужил ему исходной точкой: «Есть, впрочем, у них один особенный обычай, какого не найдешь больше нигде: они называют себя по матери, а не по отцу. Если кто-нибудь спросит ликийца о его происхождении, тот назовет имя своей матери и перечислит ее предков по материнской линии. И если женщина-гражданка сойдется с рабом, то дети ее признаются свободнорожденными. Напротив, если гражданин — будь он даже самый влиятельный среди них — возьмет в жены чужестранку или наложницу, то дети не имею прав гражданства»**. С бесконечным терпением Бахофен собрал множество аналогичных свидетельств относительно других народов древности — с тем чтобы практика ликийцев предстала не как исключение, но как след былого повсеместного обычая. Родство когда-то могло передаваться по материнской линии20. Идея о том, что родство передавалось сначала не по отцовской, а по материнской линии, возникает со всех сторон21. 19

20

21

Bachofen. Das Mutterrecht: eine Untersuchung über die Gynoikokratie der alten Welt nach ihrer religiösen und rechtlichen Natur. Stuttgart, 1861. Воодушевленный своим открытием, базельский профессор позволяет себе увлечься настолько, что даже утверждает, будто власть принадлежала Великой Матери, противостоявшей главе рода. Первая великая революция человечества будто бы заключалась в ниспровержении матриархата. Память об этом перевороте сохраняется в мифе о Беллерофонте, убийце Химеры и победителе амазонок. Являясь столь лестной для воображения, эта гипотеза не была поддержана научным миром. См. также: Briffault. The Mothers, 3 vol. London, 1927. Замечательно, что начиная с 1724 г. отец Лафито наблюдал у ирокезов феномен передачи родства по материнской линии и отметил, что вследствие этого женщина оказывается в центре семьи и нации. Он установил здесь сходство с тем, чтó сообщает Геродот о ликийцах. Прошло почти полтора века после того как были сделаны эти разумные наблюдения, прежде чем из них извлекли какую-то пользу. «Именно в женщинах, — говорит Лафито, — за111


Многочисленные наблюдения покажут, что так обстоит дело в большом количестве обществ; впрочем, они покажут также, что дети принадлежат не женщине, а тем, кто распоряжается женщиной, — ее отцу и особенно ее братьям. Так что скорее стоит говорить об авункуларном наследовании*. В одинаковом наименовании родства, данном целому классу индивидуумов, мы видим доказательство существования когда-то группового брака; так, мой дядя по отцу (или любой другой индивидуум) является также моим отцом, поскольку когда-то моя мать принадлежала ему, как и моему отцу, потому что была супругой всех братьев (или другой группы мужчин). Точно так же моя тетка по матери являетключается то, что составляет собственно нацию, благородство крови, генеалогическое древо, порядок рождения, сохранность семей. Именно у них вся реальная власть; страна, поля и весь урожай принадлежат им; они душа советов, арбитры мира и войны; они сохраняют государственную казну; именно им дают рабов; они совершают браки, дети являются их собственностью и именно в их крови заложен порядок наследования. Мужчины, напротив, совершенно изолированы и ограничены собственным кругом: их дети им чужие; с ними все гибнет: одной только женщиной держится хижина. Но если в этой хижине есть только мужчины, то сколько бы их ни было и сколько бы детей они ни имели, их семья угасает; и если хотя бы для почета среди них выбирают главу рода, они не работают ради самих себя; кажется, что они существуют только для того, чтобы представлять и поддерживать женщин… …Следует знать, что браки совершаются таким образом, что супруг и супруга вовсе не уходят из своих семей и из своих хижин, чтобы создать отдельную хижину. Каждый остается у себя, и дети, которые рождаются от этого брака, принадлежат женщинам, произведшим их на свет, и считаются происходящими из хижины и из семьи женщины и совершенно не связанными с семьей мужчины. Никакого имущества мужа нет в хижине женщины, для которой сам он является чужим, и в хижине женщины девочки считаются более предпочтительными наследниками, чем дети мужского пола, поскольку эти последние не имеют ничего, кроме собственного существования. Таким образом подтверждается то, что говорит Николай Дамаскин, касаясь наследования (у ликийцев), и то, что говорит Геродот, касаясь благородного сословия: поскольку дети были зависимы от своих матерей, они имели такое же значение, как и сами их матери… Женщины не осуществляют политической власти, но они передают ее…» (Op. cit., t. I, p. 66 et suiv.). 112


ся тоже моей матерью, поскольку с этой последней она входит в группу женщин, состоявшую в близком общении с той же группой мужчин. В самом деле, этот феномен группового брака наблюдался у некоторых народов22. На этой двойной основе начинают обретать значение когдато опубликованное исследование Моргана23 и другие амбициозные и рискованные реконструкции прошлого человеческих обществ24. Их разрабатывают, отбрасывают, заменяют — они побуждают к поискам, которые делают очевидным одно: во многих обществах патриархальная семья отсутствует, значит, как нельзя последнюю считать составной частью всех обществ, так, следовательно, нельзя отцовскую власть считать исходным пунктом любого правительства. Итак, путь открыт для новой концепции происхождения Власти.

Австралийский период: магическая Власть МакЛеннан первым, в 1870 г., обратил внимание на то, что первобытные группы отправляли культ какого-нибудь особого растения или животного: это был их тотем. В отношении данного факта, который подтверждается наблюдениями в Австралии за наиболее «примитивными» из известных нам дикарями, создается новая теория. В основе ее лежит концепция первобытного мышления. Если Вико мог вообразить себе «отцов», которые обсуждают свои общие интересы и сознательно создают «отечество», государство отцов, и если Руссо представил собрание, которое сознательно, взвесив преимущества свободы перед опасностью разобщенности, заключает общественный договор, то 22

23

24

См. особенно об урабуна Центральной Австралии: Spencer and Gillen. The Northern Tribes of Central Australia. London, 1904, p. 72—74. Systems of Consanguinity and Affinity of the Human Family. — Smithsonian Contributions to Knowledge, vol. XVII. Washington, 1871. Giraud-Teulon. Les Origines de la Famille. Questions sur les antécédents des sociétés patriarcales. Genève, 1874. И особенно: Lewis H. Morgan. Ancient society. New-York, 1877. 113


это потому, что в их эпоху совершенно не знали природы первобытного человека. Этот последний для внимательного этнолога больше не рыцарь, украшенный плюмажем, и не голый философ, которым страстно увлекался XVIII век. Тело его подвергается страданиям, от которых нас защищает наша социальная организация, а душа терзаема страхами, слабым воспоминанием о которых, возможно, являются наши самые ужасные кошмары. На все опасности, на все страхи человеческая толпа реагирует подобно животным, сжимаясь, съеживаясь, ощущая собственное тепло. В массе человек находит основу для индивидуальной силы и уверенности. Значит, индивидуум не только свободно присоединяется к группе — он существует лишь в группе и благодаря ей; поэтому худшее из наказаний есть изгнание, оно оставляет человека без собратьев и без защиты, на милость людей и диких животных. Но группа, которая живет строго коллективной жизнью, сохраняется только благодаря постоянной бдительности в отношении всего, что ей угрожает в природе. Смерть, болезнь, несчастье — свидетельства злобности окружающего — возникают неожиданно. У дикаря нет никакого понятия о случайности. Всякое зло вытекает из намерения навредить, и незначительное злополучное событие есть не что иное, как предостережение об этом намерении, которое скоро проявится во всей своей силе. Значит, надо торопиться его нейтрализовать с помощью действенных в данном случае обрядов. Ничто: ни необычайная продолжительность зимы, истощающая продовольствие группы, ни знойная засуха, уничтожающая скот и людей, ни голод, ни эпидемии, ни даже ребенок, ломающий себе ногу, — ничто не является случайным. Следовательно, всякое зло может быть предупреждено посредством определенного поведения и подходящих обрядов. Но кто тогда, если не старцы, может знать, чтó дóлжно делать? И среди старцев это в особенности те, кто обладают магическим знанием. Значит, они-то и будут править. Потому что именно они будут сообщать, как договориться с невидимыми силами. 114


Теория Фрейзера: царь жертвоприношений Ряд фактов способствовал значительному распространению идеи правительства как заступника. Так, выдвигалось предположение, что царем признавался — и в случае надобности принуждаться к исполнению этой должности25 — человек, способный повелевать вовсе не людьми, но невидимыми силами, которые он мог делать благоприятными. Его функция должна была состоять в том, чтобы усмирять плохие намерения, навлекая их в случае надобности только на самого себя и жертвуя собой. А также в том, чтобы поддерживать растительные силы. Так, в очень старой песне с острова Пасхи королевской добродетели приписываются рост и увеличение урожая батата и папоротника, количества лангустов, и т.д. В то время как зимой рыбная ловля в открытом море подвергается строжайшему запрету, при ее возобновлении первые тунцы должны приноситься царю. Только после того как он их съел, их может не опасаясь есть народ26. Практика приношения первых плодов, столь распространенная, свидетельствует, возможно, о недоверии древних к пище, которая еще не была попробована. Царь, делая жест, показывающий, что он взял на себя риск, говорит своим подвластным: «Можете есть». В некоторых местах мы видим также, что царь лишает девушек девственности, и воспоминание об этом в истории сохранилось в обычае, получившим название «право сеньо25

26

Фрейзер приводит следующее свидетельство царя Этатина (Etatin) (Южная Нигерия): «Все село заставило меня быть верховным вождем. Мне на шею повесили наш большой жюжю (или фетиш, рога буйвола). Согласно существующей здесь старой традиции, верховный вождь никогда не покидает свой участок. Я самый старый в поселке, и меня здесь держат для того, чтобы я присматривал за жюжю и совершал обряды при рождении детей и другие церемонии того же рода. Благодаря тщательному исполнению этих церемоний я помогаю охотнику добывать дичь, произвожу богатый урожай ямса, обеспечиваю удачу рыбаку и заставляю идти дождь. А мне также приносят мясо, ямс, рыбу и т.д. Чтобы вызвать дождь, я пью воду, разбрызгиваю ее и молю наших великих богов. Если бы я вышел с этого участка, то, вернувшись к хижине, упал бы замертво». (J.G. Frazer. Les Origines magiques de la Royauté, éd. fr., p. 127). См.: Alf. Métraux. L’Ile de Pâques. Paris, 1941. 115


ра». Очевидно, что дефлорация считалась опасным действием, поэтому в Австралии, например, она никогда не совершалась мужем, но здесь имела место церемония, во время которой другие мужчины «обезвреживали женщину», прежде чем она отправлялась к мужу. Это был закон царского вмешательства. Царь должен был беспрестанно обуздывать злые силы, вызывать умножение благ, а также поддерживать силу племени; есть предположение, что он мог быть предан смерти в случае неэффективности своих действий. Или даже племя считало неблагоприятным для себя ослабление потенции царя. Так, у народа шиллук в Судане жены царя, как только его мужская сила ослабевает, должны сообщить об этом; тогда бесполезный царь кладет голову на колени одной из девственниц и его вместе с ней зарывают в землю; так, задохнувшись, он умирает27. Все эти факты вполне свидетельствуют о существовании магических королевских достоинств. Но их недостаточно для доказательства предположения Фрейзера о том, что же двигало власть вперед, — что именно из магической власти с необходимостью создается власть королевская.

Невидимое правительство По мере того как продвигаются этнологические исследования, становится все более и более ясным, что дикие общества не укладываются в нашу трехчастную — монархия, аристократия, демократия — классификацию. Поведение индивидуумов, как и коллективная деятельность, здесь совершенно не предписываются волей кого-то одного, многих или всех, но являются необходимыми вследствие господства в обществе неких сил, которым отдельные члены общины способны дать искусное истолкование.

27

116

J.G. Fraser. Totemica. London, 1937. См. также общую картину в работе: A.M. Hocart. Kingship. Oxford, 1927, и особенно замечательную главу «The divine King» в кн.: C.K. Meek. A Sudanese Kingdom. London, 1931.


Нам показывают первобытные народы, созывавшие собрания. В результате наше воображение разыгрывается и мы уже представляем себе примитивные демократии. Полагать, что это были совещания, устраиваемые с целью представить аргументы за или против того или иного решения, после чего племя склонялось к более убедительным из них, — значит совершать грубую ошибку. На этих собраниях вовсе ничего не обсуждалось; скорее в них надо видеть черты черных месс, имевших целью заставить бога сообщить свою волю. Даже в истории народов менее всех религиозных, например народа Рима, мы видим, что перед тем как начать обсуждение, приступали к жертвоприношению и совершали ауспиции*. Наш современный ум видит в этом только церемониальную подготовку к заседанию. Но в начале истории сожжение жертвы, рассмотрение ее внутренностей и истолкование их расположения, безусловно, составляли само заседание. Поскольку собрание имело религиозный характер, оно могло собираться только в определенные дни и в определенных местах. Англичанин Дж. Л. Гомм приложил немало сил, чтобы найти такие места28; эти древние заседания всегда проходили на свежем воздухе, а в центре здесь находился жертвенный камень, вокруг которого теснились старейшины. Именно они в большинстве случаев участвовали в экзорцизмах и считались способными лучше всех понимать приговор бога, произносимый сивиллой. Стоит представить себе этот жертвенный камень и старейшин вокруг него — вместе они составляют духовный очаг, из которого исходит политическое решение, облеченное в форму религиозного оракула и заимствующее силу последнего. Естественные толкователи воли божества, старцы, приписывают ему свою собственную приверженность древним обычаям. Наши далекие предки чувствовали, каким чудом равновесия поддерживалось продолжение жизни. Здесь требовалось знание секретов, которое благоговейно передавалось из поколения в поколение. Каким сокровищем, должно быть, было знание металлурга, который снабжал племя надежным оружием! Сколь ценны были ритуалы, предшествовавшие про28

G.L. Gomme. Primitive Folk Moots. London, 1880. 117


изводству металла! Сколь опасным — малейшее упущение в необходимой последовательности жестов! Человечество идет, таким образом, по неведомой земле, засеянной трудностями, и чувствует себя в безопасности только на узкой тропинке, которую ему показывают старики и на которую оно вступает за ними след в след. Божественность и обычай неразличимы. Самнер Мейн приводит пример, показывающий, сколь сильное отвращение испытывают нецивилизованные народы к правлению, основанному на обдуманных решениях. Будучи государственным служащим в Ост-Индской компании, он видел, как администрация создает ирригационные каналы и предоставляет в распоряжение деревенских общин воду, которая затем должна была продаваться в розницу. И вот как только трудная работа по распределению закончилась и система начала действовать, жители деревни намеренно забыли, что распределение воды исходило от человеческой власти! Они делали вид и внушали себе, что знают, будто доли этой новой воды были определены очень древним обычаем, от которого и шло первоначальное предписание29. При таком характере древних обществ понятно, что старики занимали там первое место. Риверс30 видел, сколь могущественными они были в Меланезии, где монопольно владели женщинами, так что самым обычным из браков здесь был брак внука с состарившейся женщиной, которую ему уступает дед по отцу. Риверс отметил также, что младший брат мог жениться на внучке своего старшего брата, поскольку она являлась одной из тех, которыми старший брат не мог воспользоваться. Старцы — хранители обрядов, с помощью которых совершаются все жизненно важные действия. Не пахота и не способ ведения сельского хозяйства обеспечивают хороший урожай, а, разумеется, обряды. Не сексуальный акт оплодотворяет женщин, но дух мертвеца, который входит в них и вновь появляется под детской формой. Как мог молодой человек поставить под вопрос власть стариков, если без их вмешательства он всегда оставался ребен29 30

118

Sumner Maine. Village Communities. London, 1871. Rivers. The History of Melanesian Society, 2 vol. Cambridge, 1914.


ком? Чтобы считаться одним из воинов, он в самом деле должен был подвергнуться от рук старцев обряду инициации31. Когда приходил нужный возраст, юношей изолировали, их держали взаперти, морили голодом, били; испытав страдания, они получали имя мужчины. Юноша знал, что в случае, если старики откажутся так его назвать, он навсегда останется в числе детей. А благодаря этому имени «он получает по праву принадлежащую ему долю силы, рассеянной в группе, считающейся единой сущностью»32.

Магическая геронтократия Знать волю оккультных сил, понимать, когда и при каких условиях они являются благоприятствующими, — верное средство обеспечить себе политическое повелевание над первобытными людьми. Данное знание, естественно, принадлежит старикам. При этом некоторые из них находятся ближе к богам — настолько, что могут заставить их действовать. Речь здесь идет не о том, чтобы смягчить мольбой божественную волю, но о том, чтобы каким-то образом завладеть последней посредством определенных инкарнаций или определенных обрядов, которые сдерживают бога. Все первобытные люди верят в эту магическую силу. Например, римляне: составители Двенадцати таблиц внесли в них помимо прочего запрещение заставлять посредством магии прорастать на собственном поле зерну, посеянному на чужом поле! Кельты верили, что друиды были способны возвести вокруг армии воздушную стену, непреодолимую под угрозой немедленной смерти. Фрейзер собрал свидетельства, доказывающие, что в разных частях земного шара люди верили, будто некоторые личности способны вызывать или останавливать дождь33. 31 32 33

Hutton Webster. Primitive Secret Societies. New-York, 1908. V. Larok. Essai sur la valeur sacrée et la valeur sociale des noms de personnes dans les sociétés inférieures. Paris. 1932. См. «Золотая ветвь», ч. I: «Магическое искусство и эволюция королей», т. 1. 119


Как же тут не бояться тех, кто владеет подобными силами, и как же не уповать на таких людей? И если эти силы передаваемы, как же не пожелать больше всего на свете их приобрести? Отсюда невероятный расцвет тайных обществ у дикарей. Их внутренний круг составляют старейшины, наиболее осведомленные в оккультных науках. Все племя им покорно34. На архипелаге Бисмарка священный ужас, обеспечивающий социальную дисциплину, периодически пробуждается появлением бога-чудовища Дюкдюка. Пока не засияет первый месяц новой луны, женщины пребывают в страхе, думая, что умрут, если увидят бога. Мужчины племени собираются на берегу, поют и бьют в барабаны, как для того, чтобы скрыть свой страх, так и для того, чтобы выказать почести Дюкдюкам. На заре, наконец, можно увидеть пять или шесть лодок, связанных вместе, на них держится платформа, на которой вертятся две фигуры высотой в десять футов. Сооружение причаливает, и Дюкдюки выпрыгивают на берег, тогда как люди, помогающие им в этом, в страхе расступаются: отважившийся коснуться чудовищ был бы поражен ударом томагавка. Дюкдюки танцуют один вокруг другого, издавая пронзительные крики. Потом они исчезают в кустарнике, где им приготовлен дом, полный подарков. Вечером они появятся снова, вооруженные один — прутьями, другой — дубиной, и люди, став в ряд, позволят им бить себя до крови, до обморока, иногда до смерти. Осознавали ли старейшины, переодетые Дюдюками, что они совершают некое мошенничество? Делали ли они это ради той оплаты натурой, которую получали? Или ради укрепления своего господства над обществом? Или же они действительно верили в оккультные силы, которые чувственно воспроизводили своим кривлянием? Как знать? И знали ли они? Как бы там ни было, мистификаторы представляют собой религиозную, социальную и политическую Власть, единственную, какую знают эти племена. Обладатели данной Власти отбираются путем тщательной кооптации и медленно проходят различные уровни посвяще34

120

Полное представление о тайных обществах в Африке дает Н. У. Томас в «Encyclopedia of Religion and Ethics», в статье. «Secret Societies».


ния в Дюкдюку. В Западной Африке было найдено магическое общество такого же рода, Эгбо. Авторы считают его деградировавшим, поскольку в него вступают и в нем продвигаются посредством денег. Продвижение вплоть до внутреннего круга посвященных обходится туземцу в сумму, последовательно возрастающую до трех тысяч фунтов стерлингов. Таким образом магическая геронтократия присоединяет к своей власти социальные силы. Сначала она укрепляется через обложение их данью, затем через их поддержку и в конечном итоге — лишая возможную оппозицию средств, благодаря которым та могла бы сформироваться. Магическая Власть, осуществляющая политическое управление, — единственная, которую знают эти первобытные народы35. Посредством запугивания она обеспечивает строгое подчинение женщин и детей, посредством вымогательства собирает коллективные средства этих общин. Социальная дисциплина, соблюдение законов оракулов, которые она объявляет, приговоры, которые она выносит, — все это держится суеверным страхом. Вот почему Фрейзер мог восхвалять суеверие, как кормилицу государства36.

Консервативный характер магической Власти Основанием магической Власти является страх. Его социальная роль состоит в закреплении обычаев. Дикарь, который отклоняется от практики, унаследованной от предков, навлекает на себя гнев оккультных сил. Напротив, чем больше он придерживается этой практики, тем больше ему благоволят эти силы. Это не значит, что магическая Власть никогда не вводит ничего нового. Она может дать народу новые правила поведе35

36

Г. Браун пишет об о-вах Самоа и архипелаге Бисмарка: «Никакого правительства помимо тайных обществ, национальный доход составляется только из дани, которую они требуют, и из штрафов, которые они налагают. Их установления — единственные существующие законы» (G. Brown. Melanesians and Polynesians. London, 1910, p. 270). Ср. также: Hutton Webster. Primitive Secret Societies. New-York, 1908. J. G. Frazer. The Devil’s Advocate. London, 1937. 121


ния; однако, провозглашенные, они тут же оказываются интегрированы в наследие предков: посредством характерной для первобытного менталитета фикции народ признаёт почтенную древность новых действий, и они больше не ставятся под вопрос — как являющиеся старыми. Они, так сказать, приобретают соответствующую консервативную форму. Индивидуальные различия поведения считаются непозволительными, и общество остается совершенно неизменным. Магическая Власть есть сила, способствующая сплочению группы и сохранению социального опыта. Прежде чем закончить ее рассмотрение, отметим, что ее падение не уничтожит результаты правления, которые должны были быть достигнуты в течение десятков тысяч лет. Магическая Власть оставит народам определенный страх перед всем новым и ощущение, что необычное поведение вызывает наказание Господне. Власть, которая сменит магическую Власть, унаследует, конечно, религиозный авторитет. От протоисторического периода до нас дошел (приняв новую форму) предрассудок наделять королей силой, способной исцелять золотуху или останавливать эпилепсию; оттуда же и этот страх перед королевской персоной, столько примеров которого нам дает история. Мы склонны думать, что по мере ликвидации монархий обезличенная Власть теряет всякую связь с религией. И в самом деле, индивидуумы, осуществляющие управление, больше не имеют никакой святости! Однако образ чувствования более устойчив, чем образ мысли, и на безличное государство мы переносим некий остаток нашего первобытного почтения. Внимание некоторых философов37 привлекал феномен презрения к законам, и они нашли его причины. Однако он гораздо менее удивителен, чем противоположный феномен уважения к законам и глубокого почтения к власти. Вся история показывает, что огромные массы людей, несущих невыносимое бремя, предоставляют по своему единодушному согласию средство для сохранения ненавистной власти. 37

122

См. особенно: Daniel Bellet. Le Mépris des lois et ses conséquences sociales. Paris, 1918.


Это странное благоговение объясняется тем, что люди бессознательно продолжают поклоняться дальнему наследнику очень древнего авторитета. Так, умышленное, открытое, демонстративное неповиновение законам государства чем-то похоже на вызов богам, который, однако, представляет собой испытание их истинной власти. Кортес сокрушает идолов о-ва Колумел (Columel), с тем чтобы его безнаказанность доказала местным жителям, что их боги — ложные. Гемпден отказывается платить налог — shipmoney, — установленный Карлом I, друзья Гемпдена дрожат за его жизнь, но его оправдательный приговор* делает очевидным, что божественный гнев больше не находятся в руках Стюарта: его власть падает. Если мы углубимся в историю революций, то увидим, что при каждом падении строя ему безнаказанно бросали вызов. Сегодня, как и десять тысяч лет назад, Власть, потеряв свою магическую силу, больше не остается незыблемой. Стало быть, самая древняя Власть завещала что-то самой современной. Мы столкнулись с первым примером данного феномена, который будет становиться все более и более очевидным. Как бы резко повелевающие ни сменяли один другого, они тем не менее всегда являются наследниками друг друга.

123

Ãëàâà V. Ïðèõîä âîèíà

Нет никаких достоверных свидетельств, что наше общество прошло через то состояние, в котором мы находим сегодня то или иное примитивное сообщество. Теперь прогресс уже больше не кажется нам ровной дорогой, вдоль которой, как вехи, стоят отсталые общества. Скорее мы представляем себе человеческие группы, устремленные к цивилизации достаточно разными путями, так что большинство из них заходит в тупик, где они влачат жалкое существование или даже гибнут1. Сегодня мы не решились бы утверждать, что тотемизм был религиозной и социальной стадией организации, через которую прошли все общества без исключения. Похоже, напротив, что он характерен только для конкретных регионов земли2. Не решились бы мы утверждать и того, что родство по материнской линии всегда предшествовало родству по отцовской линии. Этому далекому от реальности мнению противоречит сохранение родства по материнской линии в некоторых обществах, достигших относительно развитого состояния цивилизации, тогда как в других патриархальная семья возникает уже в недрах сáмого грубого варварства. Таким образом, мы склонны думать, что человеческие общества, независимо появившиеся на просторах земли, могли сразу иметь различные структуры, которые, вероятно, определили либо их великое будущее, либо их вечную посредственность. 1 2

124

Тема «погони за цивилизацией» замечательно рассмотрена Арнолдом Тойнби («A study of History». Oxford, 6 вышедших томов). «За исключением Индии, тотемизм в качестве живого института не был обнаружен ни в какой части Северной Африки, Европы или Азии. Никогда также не было доказано — так, чтобы не оставалось места никакому разумному сомнению, — что этот институт существовал в трех великих человеческих семьях, сыгравших в истории наиболее заметную роль — у арийцев, семитов и туранцев*» (Frazer. Les Origines de la Famille et du Clan, éd. fr. Paris, 1922).

Глава V. Приход воина

Во всяком случае, те общества, которые были патриархальными по своей природе или же первыми организовались по патриархальному типу, те, которые по своей природе были таковы, что усматривали в мире меньше злых умыслов или же раньше всех избавились от страхов, предстают как настоящие учредители государств, как действительно исторические общества. Нет необходимости подчеркивать, до какой степени преувеличение мистических страхов сдерживает всякую попытку предпринять новое действие и, значит, препятствует всякому нововведению, всякому прогрессу3. Ясно также, что патриархат совсем иначе способствовал социальному развитию, чем авункулат. При авункулате социальная группа фактически присваивает себе детей своих дочерей и, значит, может умножаться только соразмерно количеству последних. При патриархате же группа присваивает себе детей своих сыновей и, значит, увеличивается гораздо быстрее, если эти сыновья могут посредством войны или как-то иначе получать одновременно нескольких жен. Совершенно очевидно, что патриархальная группа скоро станет более сильной, чем группа авункуларная, а также и более единой. Это позволило некоторым авторам предположить, что патриархальный обычай был введен в матриархальное общество наиболее могущественными правителями и что 3

Леви-Брюль для иллюстрации этого страха приводит поразительное свидетельство одного эскимосского шамана: «Мы не верим, мы боимся! …Мы страшимся духа земли, который вызывает непогоду и заставляет нас с боем вырывать нашу пищу у моря и земли. Мы боимся бога луны. Мы боимся нужды и голода в холодных жилищах из снега... Мы боимся болезни, которую постоянно встречаем вокруг себя… Мы боимся коварных духов жизни, воздуха, моря, земли, которые могут помочь злым шаманам причинить вред людям. Мы боимся духов мертвых, как и духов убитых нами животных. Вот почему наши отцы унаследовали от своих отцов все древние правила жизни, основанные на опыте и мудрости поколений. Мы не знаем как что происходит, мы не знаем почему это происходит, но мы соблюдаем эти правила, чтобы уберечь себя от несчастья. И мы пребываем в таком неведении, несмотря на всех наших шаманов, что все необычное внушает нам страх» (LévyBruhl. Le Surnaturel et la Nature dans la mentalité primitive. Paris, 1931, p. XX—XXI)*. 125


группы, образованные таким образом, поглотили всех других, обратив их в пыль, в плебс. При всем возможном различии общественных структур сказанное нами о геронтократической и ритуалистической власти кажется, однако, справедливым для всех первобытных обществ. Такая власть была необходима, чтобы направлять неуверенные шаги человека среди суровой природы. Но, чтобы взять новый подъем, общество должно будет отбросить или, точнее, отставить в сторону, эту власть, консервативную по своей сути. Это была, можно сказать, первая политическая революция. Как она произошла? Без сомнения, посредством войны.

Социальные последствия воинственного духа Антропология отклоняет равным образом гипотезы о «природе человека», сформулированные, с одной стороны, Гоббсом, а с другой — Руссо. Человек не является ни столь жестоким, ни столь невинным. В небольшом коллективе, которому он принадлежит, человек показывает довольно способности жить в обществе. Без сомнения, то, что не относится к его коллективу, ему чуждо, лучше сказать, враждебно. Но разве обязательно, чтобы обособленные общества пребывали в конфликте? С какой стати? Они занимают так мало места на обширных континентах4. Разве ссорятся между собой люди, когда живут абсолютно независимо друг от друга? Фихте полагал, что нет: в установлении совершенно автономной жизни для каждой нации он видел истинное средство вечного мира5. По чистом размышлении, сосуществование диких общностей не приводит неизбежно ни к миру, ни к войне между ними. Что мы узнаём из наблюдений на территориях Центральной Африки и Центральной Австралии? Что узнали наши предшественники из наблюдений на территории Северной Америки? 4

5

126

Эжен Кавньяк в первом томе своей «Всеобщей истории» (Histoire universelle, De Boccard éd.) строит интересные предположения относительно народонаселения в доисторическую эпоху. Fichte. L’État commercial fermé (1802), trad. Gibelin. Paris, 1938.


Что есть народы мирные и народы воинственные. Внешние обстоятельства совершенно недостаточны для объяснения этого факта. Он кажется неизбежным, первичным. Воля к власти либо присутствует, либо ее нет вовсе. Это приводит к громадным последствиям. Возьмем мирный народ. Почитания и повиновения добиваются у него те, кто знают обряды, способные укрощать и делать благоприятными силы природы. Этим людям народ обязан изобилием урожая и множеством скота. Но возьмем, напротив, воинственный народ: он не очень склонен покоряться участи, уготованной ему природой. Ему не хватает женщин или животных? Их обеспечит насилие. Понятно, что уважение здесь должно достаться воину-добытчику. Вся история человека есть только восстание против его первоначального положения, напряженное усилие, направленное на то, чтобы обеспечить себя чем-то большим, нежели плоды, лежащие под рукой. Набег есть грубая форма этого восстания и этого усилия. Возможно, тот же самый инстинкт, который сначала порождает войну, сегодня побуждает к эксплуатации земного шара. Во всяком случае, очень похоже, что именно люди, отличавшиеся духом завоевания, являются главными творцами материальной цивилизации. Как бы там ни было, война производит глубокое социальное потрясение. Допустим, что старейшины совершили все ритуалы и снабдили воинов амулетами, которые должны сделать их неуязвимыми. Теперь они готовы к бою, — что это, как не примитивная форма научного эксперимента? Но верх берет более сильный и храбрый, а не тот, у кого более тяжелый амулет. И эта бескомпромиссная очная ставка с реальностью уничтожает узурпированный авторитет. Тот, кто возвращается прославленным, лучший воин, будет с этих пор занимать в обществе совершенно новое место. Война переворачивает установленную иерархию. Посмотрим, например, на австралийских дикарей6, единственное богатство которых составляют женщины, способные трудиться. Они ценятся столь высоко, что получить их можно толь6

См.: P. Beveridge. Of the aborigines inhabiting the Great Lacustrine and Riverine depression, etc. — «Journal and Proceedings of the Royal Society of New South Wales», XVII (1883). 127


ко посредством обмена. А старики столь могущественны и эгоистичны, что единолично распоряжаются девушками своей хижины и обменивают их не в пользу своих молодых мужчин, с тем чтобы обеспечить этих последних супругами, но исключительно для собственной выгоды, увеличивая число своих сожительниц, тогда как молодые мужчины их лишены. Чтобы сделать ситуацию еще более напряженной, старейшины племени под страхом наказания запрещают молодым людям ходить красть женщин с оружием в руках. Получается, что молодые люди должны смиряться с одиночеством, счастливые, если находят какую-нибудь старуху, которая уже никому не желанна, чтобы она поддерживала огонь в их жилище, заполняла их бурдюки и носила их кладь от одного лагеря до другого. Предположим теперь, что некоторые из этих молодых людей объединились в группу и, в то время как старики разглагольствуют, выходят на тропу войны7. Воины возвращаются, с лихвой обеспеченные супругами. Их статус, не только материальный, но и моральный, оказывается измененным. Если набег приводит к военному конфликту, тем лучше. Ибо, когда племя в опасности, награду стяжают крепкие руки. Чем дольше идет война, тем более полным оказывается смещение влияния. Авторитет переходит к сражающимся. Те, кто проявили наивысшую доблесть, получают и наиболее значительную поддержку: они формируют аристократию. Необходимо, однако, чтобы этот процесс был быстрым. Ведь походы — короткие и редкие. Между тем авторитет стариков восстанавливается, а сплоченность воинов ослабевает. Впрочем, все происходит по-разному, в зависимости от того, является ли общество патриархальным или нет. В первом случае подвиги сыновей приносят пользу отцам, укрепляя их влияние. Во втором — более решительно усиливается оппозиция между старейшинами и воинами, партией сопротивления и партией движения, партией, удерживающей поведение племени в косности, и партией, обновляющей его через соприкосновение с внешним миром. Геронтократия была богата благодаря захвату богат7

128

Лафито описывает такие специальные экспедиции у ирокезов: «Эти маленькие группы состоят обыкновенно лишь из семивосьми жителей деревни; но их число достаточно часто возрастало за счет присоединявшихся к ним жителей других деревень … их можно сравнить с аргонавтами» ( t. III, p. 153).


ства племени; аристократия тоже богата, но благодаря грабежу: она, таким образом, вносит вклад в жизнь общины. В этом, возможно, состоит секрет ее политического триумфа. Самые храбрые лучше всех способны исполнять обязанности знати — гостеприимство и дарение. Потлач* позволяет им проникать даже в тайные союзы, которые они себе подчиняют. Одним словом, они — парвеню первобытных обществ.

Рождение патриархата из войны Если совсем не принимать идеи, что патриархат мог быть первобытным установлением, то можно легко объяснить его возникновение в связи с войной. Допустим, что вначале, поскольку роль отца в физическом рождении игнорировалась8, ребенок везде, естественно, принадлежал мужчинам материнской семьи. Но воиныпобедители, которые во время набега похитили женщин, могут не отчитываться ни перед какой материнской семьей. Они будут при себе держать детей, умножение которых составит их богатство и силу. И таким образом можно объяснить переход от авункуларной семьи к семье патриархальной. В равной степени можно объяснить и абсолютизм отцовской власти — власти, причиной рождения которой в общем и целом является завоевание мужчинами женщин. Война, следовательно, могла определить смену одного социального строя другим; впрочем, видные филологи заставляют нас признать — будь то в Китае или в Риме — два пласта культов: хтонические культы аграрного и матриархального общества и полностью потом их вытеснившие небесные культы общества воинственного и патриархального.

Воинственная аристократия является также плутократией Все это предположения. Однако определенно установлено, что когда возникает патриархальная семья и осуществляется вой8

С этим фактом часто сталкивались этнологи. 129


на, тогда основанием превосходства и причиной социальной дифференциации становится военная доблесть. Война обогащает и обогащает неодинаково. Что является богатством в таком обществе? Не земля — пространства ее почти необъятны, принимая во внимание незначительность населения. Запасы продовольствия — конечно, но они быстро истощаются и важно их постоянно восстанавливать. Орудия — да, но они имеют цену только для тех, кто умеет ими пользоваться. Скот — на стадии достаточно развитого общества, но требуется персонал, чтобы охранять животных и ухаживать за ними. Быть богатым, таким образом, — значит располагать большими силами для работы: сначала женщинами, потом рабами. Война дает и то и другое, и непременно самым доблестным воинам. Они лучше всех обслуживаются. У них также самые многочисленные семьи. Герой побеждает и производит потомство соразмерно своим победам. Позже, когда устанавливается моногамный порядок, линии воинов гаснут из-за военных потерь, и ничего не остается от нашей феодальной знати. Вот мы и привыкли видеть общества, увеличивающиеся благодаря их нижним слоям. Но когда-то это было не так. Когда-то возрастали именно военные семьи. Сколько разных легенд о древнейших временах повествуют о «ста сыновьях» героев! Но семьи увеличивались не только естественным образом. Первобытные люди до такой степени понимают, что их сила и богатство зависят от их численности, что ирокезские воины, возвращаясь из похода, сначала сообщают число своих убитых9. Заменить погибших — самое главное, и для этого используются пленники, которых отдают в семьи, понесшие утрату10. 9

10

130

«Прибыв к воротам деревни, — сообщает Лафито, — отряд останавливается и один из воинов издает крик смерти, «Kohé», крик, пронзительный и скорбный, который тянется сколь возможно долго и повторяется число раз, равное количеству убитых. Как бы ни была полна их победа и какую бы добычу ни принесли они с собой, первое чувство, которое они выказывают, это чувство скорби» ( t. III, p. 238—239). Как только пленник, отдаваемый в семью, вступает в хижину, которой должен принадлежать, «он обрывает все свои связи, с него снимают мрачное одеяние, уподобляющее его жертве, предназна-


Полигамия и усыновление дают gentes, отличившимся в войне, все весомые преимущества. Слабые или вялые не могут воспроизводить потомство достаточно активно. В могущественных языческих пирамидах они образуют множество самых низких и разобщенных групп. Так, без сомнения, возник первый плебс. Поскольку всякая ссора — если только она не возникает в одном gens и остается в таком случае внутренним делом — выливается в ссору между двумя семьями, каждая из которых отстаивает интересы своих членов, то изолированные или почти изолированные семьи не могут поддерживать друг друга против сильного gens. Ища защиты, они присоединяются к некой могущественной группе, подопечными которой становятся. Так общество предстает в качестве федерации gentes, социальных пирамид, различающихся по степени силы. Общества делаются богаче еще и благодаря изобретению рабства. Следует говорить «изобретение», ибо, похоже, установлено, что наиболее многочисленные народы не имели об этом понятия. Они не представляли себе живущего среди них чужака. Его надо было либо отвергнуть — изгнать, либо уничтожить, либо, скорее, ассимилировать, приняв в какуюнибудь семью. Когда догадались беречь противника и использовать его рабочую силу, тогда совершилась первая индустриальная революция, сравнимая с наступлением механизации! Однако кому — рабы? Победителям. Аристократия, таким образом, становится также плутократией. И только эта плутократия отныне будет инициировать войну или, во всяком случае, играть в ней только главные роли. Ведь богатство дает новые средства для битвы, такие, например, как боевая колесница, которую может снарядить лишь богатый человек. Богачи, сражающиеся на колесницах, кажутся людьми особого роди: они благородные. ченной к жертвоприношению, его омывают теплой водой, чтобы смыть краски, которыми раскрашено его лицо, и одевают, как подобает. Он сразу же принимает визиты родителей и друзей семьи, куда он вошел. Спустя некоторое время устраивается пиршество для всей деревни, чтобы ему дали имя того человека, которого он сменяет; друзья и родственники покойного тоже устраивают пиршество в его честь, и с этого времени бывший пленник входит во все свои права» (Lafitau. Op. cit.). 131


Так было в гомеровской Греции. Об этом свидетельствует не только эпос, но и Аристотель, который сообщает, что в политической жизни, как и в военной, существовало время «всадников». Война, таким образом, сформировала касту захватчиков богатства, военных должностей и политического могущества — римских патрициев и греческих евпатридов. Остальное общество сосредоточилось в рамках рода таким образом, что формируется ряд человеческих пирамид, на вершинах которых находятся вожди gentes, а в основании — клиенты* и, затем, рабы. Это маленькие государства, в которых господин есть правительство, право и справедливость. Это также религиозные твердыни, каждая со своим собственным культом.

Правительство Общество выросло. Мы уже далеко ушли от той первобытной группы, которая нам представляется из наблюдений, сделанных в Австралии11, где мы находим укрепленный форт с населением в количестве от пятидесяти до двухсот человек под властью старейшин. Теперь gentes чрезмерно увеличились, и каждый из них может быть так же силен, как первобытная группа. Сплоченность, существовавшая в том, что неточно называют маленькой первобытной нацией, есть теперь в большой патриархальной семье. Но как эти семьи связаны между собой? Заметим, что здесь мы снова обнаружим проблему правительства — в том виде, как она представала перед классическими авторами. Они, возможно, недооценили наличия политической предыстории, но не ошибались относительно исходной точки политической истории. И мы, естественно, вновь принимаем их вывод: сенат глав gentes — сила, объединяющая общество, царь — его военный символ.

11

132

A. Knabenhans. Die Politische Organisation bei den australischen Eingeborenen. Berlin und Leipzig, 1919.


Тем не менее наше краткое исследование темного прошлого подготовило нас к пониманию того, что эти правительственные органы имеют далеко не простой характер. Само собой разумеется, что для войны необходим вождь, что если войны часты и их успехи непрерывны, позиция вождя укрепляется; естественно, что переговоры с иноземцами ведутся от имени этого воина, поскольку его боятся; понятно, что он каким-то образом назначается на должность и пользуется во время похода абсолютной властью, память о которой сохраняется в абсолютном характере Imperium extra muros* у римлян. Логично также, что этот вождь, в иное время свободно располагая только силами собственного gens, вынужден договариваться с другими вождями gentes, без которых он ничего не может сделать, — отсюда необходимость поддержки сената. Но ни один из институтов не должен рассматриваться как просто часть действующего механизма. Они всегда заряжены своего рода электричеством, которое передается им из прошлого и в котором сохраняются ощущения, унаследованные от прошлого. Сенат вождей gentes не только административный совет, где каждый вносит свою лепту. Но он воспроизводит некоторые мистические черты ритуалистического совета старейшин. Еще более сложной является проблема царя.

Царь Мы не можем вникать в детали данной проблемы и не претендуем на то, чтобы дать ее решение. Но, грубо говоря, царская власть, как нам кажется, представляет фундаментальный дуализм. У одних народов мы находим действительное присутствие, а у других — следы присутствия двух разных персонажей, неопределенно соотносящихся с нашим понятием короля. Первый персонаж по сути является жрецом, совершающим публичные обряды, хранителем «национальных»12 силы и сплочен12

Мы часто будем употреблять — и просим за это прощения — слово «нация» в неправильном смысле для обозначения социального целого, управляемого одной и той же политической властью. 133


ности, второй — вождем от случая к случаю, предводителем походов, использующим национальную силу13. Замечательно, что военный вождь, благодаря одному только своему положению, очевидно, не может добиться того, что мы понимаем под царской властью14. Его уважают и почитают, он возглавляет пиршества, и ему подносят пойманную дичь, чтобы он произнес похвалу ловкому охотнику, его признают хорошим судьей в том, что касается опасности или благоприятного момента, по его требованию собирается совет; но он лишь человек среди людей. Чтобы быть другим, ему надо к своей функции dux присоединить функцию rex**, которая имеет религиозный характер. Rex — это тот, в ком сконцентрирована древняя магическая сила, древняя функция священнодействия. Везде мы находим его скованным строгими табу: он не может есть того-то, не должен видеть этого. Он окружен поклонением, но, являясь поистине заступником и исцелителем, он пленник и жертва своей мистической роли. Мы предвидим более или менее ясно, как этим саном завладеет dux, который присвоит преимущества данного положения без принятия его пут. 13

14

134

Систему двух царей, одного — пассивного и почитаемого и другого — активного и популярного, первый из которых есть мудрость и власть неосязаемая, а второй — воля и власть осязаемая, наблюдали, например, путешественники на островах Тонга (см.: R. W. Williamson. The social and political systems of Central Polynesia, 3 vol. Cambridge, 1924). Но, как показывают замечательные и впечатляющие изыскания Жоржа Дюмезиля, в особенности это было свойственно индоевропейским народам, которые всегда создавали себе двойственный образ верховной власти, что иллюстрируют, например, легендарные образы Ромула и Нумы: молодой и сильный вождь отряда и старый и мудрый друг богов. То, что индоевропейцы перенесли этот дуализм верховной власти также и в свой пантеон, иллюстрирует двойной персонаж Митры—Варуны. (см.: G. Dumézil. Mitra—Varuna. Paris, 1940.) Мы вернемся к этому большому вопросу в нашем эссе «Суверенитет» (См. нашу статью о Дюмезиле в «Times Litt. Sup.» 15.2.47). См.: William Christie Mc Leod. The origin of the state reconsidered in the light of the data of aboriginal North America.


Исходя из этого может быть объяснен двоякий характер исторической царской Власти, двойственность, передаваемая ею всем властям — ее преемницам. Царская Власть есть символ общности, ее мистическое ядро, ее связующая сила и сохраняющаяся добродетель. Но это также — для себя — честолюбие, эксплуатация общества, воля к могуществу и использование национальных ресурсов ради престижа и опасных походов.

Государство, или общее дело* Какие бы мы ни строили здесь предположения, очевидно, что в некоторый момент исторического развития находится тип честолюбивого царя, ревниво относящегося к независимости вождей gentes — по словам Вико, «суверенных царей в своих семьях» — и желающего расширить свои прерогативы за их счет. С необходимостью зарождается конфликт. Относительно легко мы можем проследить его у народов, царь которых, как нам кажется, мало наделен мистическим авторитетом. Вероятно, именно поэтому в Греции и Риме он не одерживает победы; на Востоке все наоборот. Сначала определим ставку в игре. Царь ничего не может без вождей gentes и genê**, поскольку лишь они приносят ему повиновение групп, которыми руководят, групп, внутрь которых царский авторитет не проникает. Чего хочет, чего обязательно должен хотеть царь? Лишить власть имущих того прочного основания, из-за которого он вынужден привлекать их к участию в правительстве. И, сломав родовые формирования, обрести прямую власть над всеми содержащимися в них силами. Для выполнения этой программы он ищет поддержку и находит ее у плебса, влачащего жалкое существование за пределами величественных аристократических пирамид; в некоторых случаях он находит ее и среди элементов, принадлежащих самим пирамидам, но занимающих в них только униженное и угнетенное положение. Если царь победит, то одновременно произойдет социальное переустройство15, осуществится новая независимость 15

Ср. устройство, которое приписывают Сервию Туллию***. 135


нижних членов общности и будет возведен правительственный аппарат, с помощью которого все индивидуумы будут приводиться к подчинению непосредственно Властью. Если же царь будет побежден, то социальное переустройство замедлится, социальные пирамиды на время сохранятся, управлять общим делом станут патриции — это будет олигархическая республика. Надо ясно представлять себе, что Власть стремится одним движением, согласно необходимой логике, уменьшить социальное неравенство и усилить централизацию общественного правления. Вот почему историки сообщают, что в Риме после изгнания Тарквиния народ сожалел о своих царях.

Где царская власть становится монархией Усилия царя имеют тем меньше шансов на успех, чем меньше сообщество и чем крепче сплоченность патрициев. Но общество стремится к увеличению — сначала посредством объединения, затем посредством завоевания. Тройной пример Спарты, Рима и ирокезов свидетельствует о том, что объединение является достаточно естественным для воинственных народов. Оно внесло конкретную разнородность в новую «нацию». Общие вожди — двое в Спарте, двое у ирокезов и первоначально двое в Риме — получили благодаря этому объединению изрядное увеличение влияния. Они с необходимостью компаньоны, когда, например, выступают в поход, или торжественно отправляют различные обряды каждого из обществ, входящих в союз. Вожди предстают как фактор кристаллизации мифологического процесса, который собирает верования и роднит богов отдельных обществ. Но греческое или римское общество недостаточно велико16, весьма разнородно и не очень религиозно настроено, чтобы цари нашли в нем духовное оружие, гарантирующее им успех. На Востоке картина менее ясная. Но царям здесь служат, кажется, лучше: судя, во-первых, по тому, что здесь сильнее подчеркивается их религиозная функция, а во-вторых, — по стремительности их территориальной экспансии. 16

136

В момент кризиса царского правления.


Всякий раз, когда многочисленное объединение разных обществ завоевывается малой нацией, ее вождю предоставляется огромный шанс для установления абсолютизма. В покоренном населении — в эпоху, когда еще совсем не сформировано национальное чувство, — он находит необходимую ему поддержку против патрициев, в то время как внутри гражданской общины он мог рассчитывать только на слабую чернь. Стоит вспомнить, например, Александра, который, когда македонцы взбунтовались, призвал юных персов, чтобы создать свою гвардию. Или турецких султанов, которые набирали войско янычар, обеспечивавшее как их внутренний деспотизм, так и их внешнюю силу, из захваченных детей христианских народов*. Благодаря завоеванию и возможностям игры, которые ему предоставляет разнообразие завоеванных, царь может избавляться от аристократии, по отношению к которой он был лишь своего рода председателем; он становится монархом. Иногда даже больше. В сложном целом, сформированном отрядом завоевателей и массой завоеванных, смешиваются культы, собственные для каждой группы. И в каждой группе существует привилегированная патрицианская элита17. Ибо общение с богами было средством достижения согласия с ними, особого завета, в котором никакая другая группа участвовать не могла. Царь проявляет, таким образом, безмерную милость к толпе подвластных, если предлагает им одного бога на всех. Наши современники глубоко заблуждаются, полагая, что правители Египта, вводя культ одного бога, более или менее совпадающего с ними самими, унижали своих подвластных. Наоборот, в соответствии с представлениями той эпохи, правители дали толпе новое право и новое достоинство, поскольку призывали малых и униженных объединиться с optimates*** в общем культе18. 17

18

«С точки зрения религиозных прав, — говорит Ланге, — плебс, даже в случае, если он уже завоевал политические права, остается совершенно чужим народу тридцати курий… Факт, что плебей мог бы приносить жертвы богам так же, как священник гражданской общины, кажется патрициям кощунством» (Lange. Histoire intérieure de Rome, trad. A. Berthelot, t, I, p. 57)**. Это хорошо показано в замечательной работе Ж. Пиренна («Histoire du Droit et des Institutions de l’ancienne Egipte», 4 vol. Bruxelles, начиная с 1932 г.). 137


Такими средствами, политическими и религиозными, монархия может создавать целый аппарат управления, стабильный и постоянный, с чиновничеством, армией, полицией, налогами, словом, со всем тем, что вызывает в нашем представлении слово «государство».

«Общее дело» без государственного аппарата Государственный аппарат создается личной Властью и ради личной Власти. Чтобы воля одного человека, одна-единственная воля, проводилась и исполнялась в обширном царстве, требуются целая система ее передачи и целая система ее исполнения, а также средства для поддержания той и другой. Иначе говоря — чиновничество, полиция, налоги. Этот государственный аппарат — естественный и необходимый инструмент монархии. Но его вековое существование оказывает такое влияние на общество, что, когда с течением времени царь исчезает, а аппарат сохраняется, тó, что должно приводить его в движение, сможет быть представлено не иначе, как одна воля — воля некой абстрактной личности, занявшей место монарха. Мы представляем себе, например, Нацию, принимающую решения, и затем — государственный аппарат, обеспечивающий их исполнение. Вследствие такого образа мысли нам трудно понять античную республику, где все осуществляется содействием воль, которое необходимо как для исполнения, так и для принятия решения, ибо нет никакого государственного аппарата. Просто удивительно, как могут авторы — даже Руссо и Монтескьё — рассуждать абсолютно одинаково о современных государствах и о древних гражданских общинах, не обращая внимания на столь очевидную разницу между теми и другими. Античная республика не знает государственного аппарата. Не нужно механизма, посредством которого общественная воля могла бы охватить всех граждан, и от этого совершенно никто не будет страдать. Граждане, каждый из которых обладает собственными волей и силой (поначалу это узкая группа, но потом она расширится), приводя к согласию свои 138


воли, принимают решение и затем, приводя к единству свои силы, исполняют его. Именно потому, что все покоится на согласии всех воль и на поддержке со стороны всех сил, этот строй именуется «общим делом».

Античные республики Мы знаем, что царь воинственного родового общества, чтобы действовать, должен был добиваться поддержки старейшин родов. Понятно, сколь естественным было для него стремление сосредоточить всю Власть в себе самом и что это стремление должно было привести его к слому родовых рамок, для чего ему пришлось прибегнуть к помощи низших групп общества, плебеев всякого происхождения, как своих, так и побежденных. Намерения родовой аристократии являются по необходимости совершенно противоположными. Она желает утвердить не только свое положение квазинезависимости, квазиравенства с царем, но и свои превосходство и власть по отношению к другим социальным элементам. К этому стремятся соратники Александра, которые отказываются падать перед ним ниц, тогда как сами своим высокомерием подавляют новых побежденных, даже своих союзников — греков. Таковы настроения, которые, должно быть, привели к революциям, уничтожившим царскую власть как в Греции, так и в Риме. Лишь по причине глубокого незнания античной социальной структуры их можно было принять за эгалитарные в современном смысле. Эти революции были направлены против двух взаимосвязанных явлений — политического возвышения царя и социального возвышения плебса. Они защитили социальную иерархию. Об этом весьма красноречиво говорит пример Спарты, которая лучше всех других полисов сохраняла свои первобытные нравы; она позволяет нам судить о том, насколько эти нравы были аристократичны. Какой парадокс, что она вызывала такое восхищение у деятелей нашей Революции! В Спарте воинственные завоеватели являются всем. Справедливо, что они называют себя «равные». Они захотели быть таковыми между собой и только между собой. Внизу — рабы, 139


которые им служат, илоты, которые работают для них на полях, и периэки, свободные, но не имеющие политических прав*. Это социальное устройство является типичным. Совершенно таким же было устройство Рима в первые века республики. Populus** изгнал царя. Но под populus тогда понимаются исключительно патриции — те, кто принадлежат к тридцати куриям, объединениям знатных gentes, представленных в сенате, совете patres. Само слово «отечество», как заметил Вико19, напоминает об общих интересах отцов и знатных родов, которые они возглавляют. Когда хотят назвать совокупность римлян в древности, пишут «populus plebisque» — народ и плебс, который, следовательно, не есть «народ».

Управление посредством нравов Нигде в античной республике мы не находим правящей воли, снабженной какими-то средствами, которые были бы ей свойственны и которые позволяли бы ей принуждать граждан. Можно ли сказать, что такая воля воплощается в консулах? Но сначала консулов двое, и главный принцип состоит в том, что они могут взаимно сдерживать друг друга. Если бы они захотели навязать свою общую волю, какое они имеют для этого средство? В их распоряжении лишь несколько ликторов; на протяжении всего республиканского периода в Риме никогда не будет никакой другой публичной силы, кроме силы populus, способного объединиться по призыву вождей общества. Возможно лишь то решение, в котором сходятся воли, и возможно лишь то исполнение, которое — ввиду отсутствия государственного аппарата —осуществляется посредством объединения усилий. Армия — это лишь народ в доспехах, а денежные средства — лишь пожертвования граждан, и если бы они не предоставлялись добровольно, то не было бы никакого способа заставить их поступать в казну. Наконец, — и это самое существенное, — нет административного корпуса. 19

140

«Слово patria вместе со словом res, которое подразумевается, означает в действительности «интересы отцов»» (Vico, éd. Belgioso, p. 212)***.


В античном государстве ни одну из публичных должностей не занимает профессионал, держащийся своего места во Власти, но на все должности путем выборов назначаются граждане на короткий срок, в основном на год, и часто (Аристотель говорит, что это истинно демократический метод) по жребию. Таким образом, правители не составляют — как в нашем обществе, от министра до жандарма — сплоченного корпуса, который приходит в движение как единое целое. Наоборот, магистраты, будь то крупные или мелкие, в исполнении своей службы почти независимы. Как же мог функционировать такой строй? Посредством исключительной моральной сплоченности и квазиспособности индивидуумов определяться через род. Семейная дисциплина и государственное образование формировали определенное поведение; оно было настолько естественным для членов общества, а общественное мнение настолько поддерживало и укрепляло их в этом поведении, что люди чувствовали себя почти взаимозаменяемыми. Особенно в Спарте. Ксенофонт, описывая государство лакедемонян 20 в своем одноименном сочинении, с полным правом распространяется не столько о государственном устройстве, сколько об образовании. Именно последнее создавало сплоченность и обеспечивало жизнеспособность строя. Поэтому и говорили, что управление этим обществом принадлежало нравам.

Монархическое наследие государства Нового времени Тот момент юности народа, когда происходит кризис в отношениях между царем и вождями групп, является поистине решающим: именно тогда в результате конфликта формируются различные политические характеристики, которые останутся почти неизменными. Авторы конституционных теорий смешивают понятия «республика» и «государство», а также «гражданин» и «под20

Издание Франсуа Олье (Lyon, 1934). См. также замечательную диссертацию того же автора «Le Mirage spartiate». 141


данный», сформировавшиеся в результате противоположного опыта, поскольку не вполне понимают значение этой бифуркации. Там, где вожди группы одерживают верх, политическое целое, естественно, рассматривалось как общество, которое утверждается между ними для продвижения их общих интересов, res publica. Это общество в действительности состоит из отдельных личностей и видимым образом проявляет себя в их собрании, comitia. Со временем те члены общества, которые сначала не являлись участниками собрания, становятся таковыми вследствие повышения их статуса, и собрание расширяется, возникают комиции центуриатные, а затем трибутные*. Но именно данное конкретное объединение, populus, и его интересы, res publica, — вот то, к чему апеллируют, чтобы противопоставить целое частному лицу или чужому сообществу. О государстве не говорится совсем, нет никакого термина, обозначающего существование некой моральной персоны, отличной от граждан. Если, наоборот, верх берет царь, то он становится тем, кто повелевает всеми, будучи над всеми (supra, supranus, sovrano**). Члены целого являются подвластными (subditi — покорные). Они предоставляют суверену поддержку своих сил по его приказанию и пользуются преимуществами, которые он им обеспечивает. Король на троне есть точка кристаллизации целого и его видимое проявление. Он принимает решения и действует в интересах народа, развивая для этого единый аппарат, все части которого сходятся к монарху. Социальная плоть — люди — облекает этот костяк. Осознание общности связано не с чувством объединенности, а с чувством общей принадлежности. Так формируется сложное понятие государства. Республика — это отчетливое «мы»: мы римские граждане, рассматриваемые как общество, которое мы образуем ради наших общих целей. Государство — это то, что суверенно повелевает нами и во что мы включены. Неважно, что потом в результате политической революции царь исчезает, его дело остается: общество формируется вокруг аппарата, который над ним господствует и становится ему необходим. Из его существования и отношений, установленных между ним и подданными, естественно следует, что современный человек не может быть гражданином в антич142


ном смысле — таким, который содействует всякому решению и всякому исполнению решения и в любом случае является активным участником публичного собрания. Даже если демократия даст ему право каждые четыре года полновластно исполнять роль того, кто распределяет и направляет функцию повелевания, во всякое другое время он не будет в меньшей степени подвластным аппарату, приведению которого в движение он, если угодно, сам содействовал в числе прочих граждан. Эра монархии, таким образом, создала тело, отличное от социального тела, — Власть, — которое живет собственной жизнью и имеет собственные интересы, характеристики и цели. Именно это и следует изучать сегодня.

Êíèãà III. Î ÏÐÈÐÎÄÅ ÂËÀÑÒÈ

Ãëàâà VI. Äèàëåêòèêà ïîâåëåâàíèÿ

Современное общество являет зрелище огромного государственного аппарата — комплекса материальных и моральных рычагов, который направляет действия индивидуумов и вокруг которого организовывается их существование. Он развивается соответственно социальным нуждам, а его болезни отражаются на общественной и индивидуальной жизни; так что, оценивая оказываемые им услуги, нам представляется почти немыслимым предположение об исчезновении этого аппарата, и мы, естественно, полагаем, что если таково его отношение к обществу, то он создан для общества. Он состоит из человеческих элементов, которые ему предоставляет общество, его сила — это лишь мобилизованное и централизованное quantum общественных сил. Одним словом, он находится, в обществе. Если, наконец, посмотреть, чтó им двигает, какая воля одушевляет эту Власть, оказывается, что на нее воздействует огромное количество импульсов, очаги которых находятся в разных точках общества; эти импульсы, беспрестанно противоречащие друг другу и борющиеся между собой, в определенные моменты принимают вид волн, которые сообщают целому аппарату новое направление. Вместо того чтобы анализировать это разнообразие, удобнее скрепить его, соединить в одну волю, именуемую общей. Или же волей общества. И значит, Власть, которая функционирует как орудие этой воли, должна рассматриваться как выкованная самим обществом. Власть настолько зависит от нации, а ее деятельность настолько соответствует общественным потребностям, что почти неизбежно приходит на ум, будто органы управления были сознательно изобретены или бессознательно порождены обществом для его собственного пользования. Вот почему правоведы отождествляют государство с нацией: государство, по их мнению, есть персонифицированная нация, организованная как дóлжно для того, чтобы управлять собой и общаться с другими нациями. 147

Книга III. О природе Власти

Весьма красивая точка зрения; к несчастью, она не принимает в расчет одного слишком часто наблюдаемого явления: захват государственного аппарата одной частной волей, которая использует его, чтобы господствовать в обществе, и злоупотребляет своим положением ради эгоистических целей. Тот факт, что Власть может отступать от своего справедливого основания и от своей справедливой цели и отделяться, так сказать, от общества, чтобы существовать над ним как отдельное тело и угнетательница, легко опровергает теорию тождественности.

Власть в чистом состоянии Здесь почти все авторы отводят глаза. Они отказываются рассматривать эту незаконную и несправедливую Власть. Такое неприятие понятно. Но его надо преодолеть. Поскольку рассматриваемое явление встречается слишком часто, теория, не способная его учитывать, не может быть достаточно обоснованной и должна быть отвергнута. Совершённая ошибка очевидна: она состояла в том, что знание о Власти основывалось на наблюдении за Властью, сохраняющей с обществом определенные, сложившиеся в результате истории, отношения, и качества, которые были всего лишь приобретенными, принимались за сущность Власти. Таким образом достигалось знание, адекватное относительно конкретного положения дел, но несостоятельность которого обнаруживается во время великого разлада Власти с обществом. Неправда, что Власть исчезает, когда отрекается от источника права, из которого вышла, и когда действует в противоречии с функцией, для которой предназначена. Она продолжает повелевать и ей продолжают повиноваться, а это и есть необходимое условие того, чтобы Власть существовала; и условие достаточное. Следовательно, Власть не совпадала с нацией субстанциально: она имела собственное бытие. И ее сущность вовсе не состояла в ее правом деле или правой цели. Власть способна существовать как чистое повелевание. И чтобы постичь ее субстанциальную реальность, надо рассмотреть теперь именно то, без чего не бывает Власти, — эту самую сущность, которая есть повелевание. 148

Глава VI. Диалектика повелевания

Я возьму, таким образом, Власть в чистом состоянии — как повелевание, существующее само по себе и для себя, — в качестве фундаментального понятия и, оттолкнувшись от него, попытаюсь объяснить черты, развитые Властью в ходе исторического развития и столь изменившие ее вид.

Синтетическая реконструкция феномена Власти Приступая к такому рассмотрению, надо полностью развеять недоразумения как эмоционального, так и логического порядка. Невозможно построить умозаключение, объясняющее конкретные политические явления, если читатель — а такова, к сожалению, сегодня его позиция — хватается за часть этого умозаключения, чтобы оправдать свою пристрастную позицию, или с этой позиции обрушивается на него. Если, например, из понятия чистой Власти выводят апологию господствующего эгоизма как принципа организации, то в этом понятии хотят видеть зачаток такой апологии. Либо еще заключают, что Власть, в принципе порочная, есть сила, главным образом творящая зло, или приписывают это мнение автору. Надо понимать, что мы исходим из абстрактного, четко ограниченного понятия, с тем чтобы в ходе последовательного логического продвижения вернуться к сложной реальности. Для нашего предмета существенна не «истинность» базового понятия, но его «адекватность», т.е. оно должно быть способным обеспечить связное объяснение всей доступной наблюдению реальности. Таков ход всех наук, нуждающихся в фундаментальных понятиях, вроде «линия» и «точка» или «масса» и «сила». Не следует, однако, ожидать — это второе возможное недоразумение, — чтобы мы подражали строгости этих великих дисциплин, по отношению к которым политика всегда будет оставаться в несравненно более низком положении. Если даже самая абстрактная с виду мысль сопровождается образами, то политическая мысль ими полностью управляется. Геометрический метод был бы здесь уловкой и обманом. Мы ничего не можем утверждать относительно Власти или 149


общества без того, чтобы в нашем сознании не возникали события предшествующей истории. Наша попытка реконструировать последовательную трансформацию Власти не претендует, таким образом, на то, чтобы быть диалектической теорией, ничего не заимствующей из истории, и есть не более чем исторический синтез. Мы лишь стремимся разобраться в сложной природе исторической Власти путем рассмотрения тысячелетнего взаимодействия идеально упрощенных причин. Одним словом, необходимо понять, что речь здесь идет исключительно о Власти в больших целостностях. Мы уже установили, что чистая Власть состоит в повелевании, которое существует само по себе. Это представление наталкивается на широко распространенное мнение, что повелевание есть некое следствие. Следствие естественной склонности сообщества, которое своими потребностями побуждается к тому, чтобы «отдаться» вождям. Идея повелевания как следствия плохо подтверждается. Из двух гипотез, по предположению не поддающихся проверке, разумный метод требует выбрать более простую. Проще представить одного или нескольких индивидуумов, имеющих волю к повелеванию, чем всех, имеющих волю к повиновению, и скорее — одного или нескольких индивидуумов, движимых страстью господства, чем всех, склонных покоряться. Разумное согласие на дисциплину является по природе более поздним, чем инстинктивная страсть господства. Оно всегда остается политическим — менее активным — фактором. Сомнительно, чтобы оно возникло само по себе и даже чтобы его способно было породить коллективное ожидание повелевания. Более того. Идея о том, что повелевание было желанно для тех, кто повинуется, не только маловероятна. Относительно больших целостностей она противоречива и абсурдна. Ибо она подразумевает, что коллектив, в котором устанавливается повелевание, имел общие потребности и чувства, что он был общностью. Однако широкие общности были созданы, как об этом свидетельствует история, не иначе как именно посредством подчинения разнородных групп одной и той же силе, одному и тому же повелеванию. Власть в принципе не есть проявление, или выражение, нации, и не может им быть, поскольку нация рождается лишь 150


в результате долгого сосуществования отдельных элементов под одной и той же Властью. Последняя обладает неоспоримым первородством.

Повелевание как причина Эта очевидная взаимосвязь была затемнена в XIX в. метафизикой национальности. Воображение историков, потрясенное захватывающими демонстрациями национального чувства, проецировало в прошлое, даже самое отдаленное, реальность настоящего. Недавние «единства чувств» они восприняли как предшествование их нового осознания. История стала романом Нации — особы, которая, как героиня мелодрамы, в условленный час вызывала необходимого ей заступника. Посредством странного превращения грабители и завоеватели, вроде Хлодвига или Вильгельма Нормандского, стали служить воле к жизни французской или английской нации. Как искусство, история благодаря этому выиграла колоссально, найдя, наконец, то единство действия, ту непрерывность движения и особенно тот центральный персонаж, которых ей прежде недоставало1. Но это только литература. Верно, что «коллективное сознание»2 — явление самой глубокой древности; требуется все же добавить, что это сознание имело узкие географические границы. Непонятно, как иначе оно могло быть расширено, если не посредством связывания друг с другом отдельных обществ, — а это дело повелевания. 1

2

История захватывает нас лишь тогда, когда является историей кого-то. Отсюда привлекательность биографий. Но конкретные действующие лица умирают, и вместе с ними угасает и интерес к истории. Значит, его надо оживлять, выводя на свет другой персонаж. Это придает повествованию вид цепи не имеющих эмоциональной связности эпизодов — полноты, разделенной пустотами. Положение дел меняется, с тех пор как создается биография личности Нации. То было искусство XIX в. Замечательно, что всеобщая история, столь более значимая интеллектуально, не могла получить такого же размаха, какой обрели истории национальные. Это выражение надо воспринимать метафорически, а не в дюркгеймовском смысле. 151


Многие из авторов совершают чреватую последствиями ошибку, утверждая, что такое большое политическое формирование, как государство, возникает естественным образом вследствие человеческой общительности. Это кажется само собой разумеющимся, поскольку таков, конечно, в самом деле принцип общества как факта природы. Но такое естественное общество является малым. А переход от малых обществ к большим не может происходить таким же образом. Здесь нужен связующий фактор, каковым в подавляющем большинстве случаев является инстинкт не объединения, а господства. Именно инстинкту господства обязаны своим существованием большие целостности3. Нация не создавала сначала своих вождей по той простой причине, что она им не предшествовала ни на деле, ни по инстинкту. Пусть нам поэтому не объясняют стягивающую и согласующую энергию человеческого сообщества посредством какой-то там эктоплазмы*, внезапно возникшей из его глубин. Наоборот, в истории больших целостностей эта энергия является первопричиной, за пределы которой нельзя выйти. Словно для того, чтобы лучше это доказать, данная энергия чаще всего приходит извне.

Первый аспект повелевания Принцип формирования обширных образований только один — завоевание. Иногда это дело одного из элементарных обществ целостности, но часто — дело воинственной дружины, пришедшей издалека4. В первом случае одна гражданская община повелевает многими общинами, во втором — малень3

4

152

Можно отметить, что дело завоевания начинается с объединения (ирокезы, как и франки и римляне, были, если верить преданию, союзными государствами). Но когда этот процесс обретает достаточную силу, его продолжением является унификация, а завершается он покорением завоеванных. Так что в результате ядро составляют завоеватели, а протоплазму — завоеванные. Таков первый аспект государства Даже если объединение осуществляется одним из обществ целостности, это обычно общество периферическое, и порядок его самый варварский.


кий народ повелевает многими народами. Несмотря на различия, которые необходимо допустить, когда мы переходим в область конкретной истории, не стоит сомневаться, что понятия столицы и знати обязаны частью своего психологического содержания этим древним явлениям5. В качестве движущих сил «синтезирующей деятельности», как ее называет Огюст Конт, судьба избирает весьма жестокие орудия. Так, современные государства Западной Европы должны признать, что их основателями были те германские племена, ужасный портрет которых нарисовал Тацит (несмотря на то, что как человек цивилизованный и немного идеалист, он был к ним благосклонен). И не стоит представлять себе, будто франки, от которых мы получили свое имя, отличались от готов, изображенных Аммианом Марцеллином, чей захватывающий рассказ заставляет нас следовать за этими бродячими племенами, грабящими и опустошающими все вокруг. Слишком близко они от нас, чтобы можно было презирать их характер, эти нормандские основатели Сицилийского королевства, эти авантюристы — товарищи Вильгельма Бастарда**. И нам хорошо знакома эта картина — алчная шайка, отплывающая от берега Сан-Валери-сюр-Сон***; она прибудет в Лондон, и вождь отряда завоевателей, сидящий на каменном троне, станет делить страну. Конечно, не стоит говорить о них как о настоящих объединителях территорий, но они приходят, чтобы вытеснить других, весьма похожих, которые сделали свое дело. Римляне, прославленные объединители, вначале не сильно отличались от таких завоевателей. Св. Августин не имел на этот счет иллюзий: «...и сами разбойничьи шайки есть не что иное, как государства в миниатюре. И они так же представляют собою общества людей, управляются властью начальни5

Не следует, естественно, полагать, что знать всегда составляется из дружины завоевателей: история это категорически отрицает. Замечательно, однако, что знать, которая совершенно не имеет такого происхождения, как, например, французская знать XVIII в., несомненно, проявляет (см. у Буленвилье*) естественную склонность на это претендовать, свидетельствуя тем самым, что с древних времен продолжает существовать смутное воспоминание о некотором отличии класса, основанного таким образом. 153


ка, связаны обоюдным соглашением и делят добычу по добровольно установленному закону. Когда подобная шайка потерянных людей возрастает до таких размеров, что захватывает области, основывает оседлые жилища, овладевает городами, подчиняет своей власти народы, тогда она открыто принимает название государства...»6

Повелевание «для себя» Таким образом, «государство» возникает, в сущности, благодаря успехам «разбойничьей шайки», которая ставит себя выше отдельных маленьких обществ и — сама организованная в общество настолько братское и справедливое, насколько это требуется7, — представляет перед лицом побежденных и покорных поведение чистой Власти. Эта Власть не может ссылаться ни на какую законность. Она не преследует никакой справедливой цели; ее единственная забота — эксплуатировать ради своей пользы завоеванных, покоренных, подвластных. Она питается населением, над которым властвует. Когда Вильгельм делит Англию на шестьдесят тысяч рыцарских ленов, это определенно означает, что каждая из шестидесяти тысяч человеческих групп будет обеспечивать своим трудом средства одному из победителей. В глазах завоевателей это единственное оправдание существования покоренного населения. Если бы нельзя было сделать его полезными таким образом, то не было бы резона оставлять ему жизнь. Весьма примечательно, что там, где завоеватели — более цивилизованные, местное население совсем не будет использоваться и в конечном счете окажется истребленным, как бесполезное для завоевателей, не имеющих в нем надобности, — так было в Северной Америке и в Австралии. Туземцы лучше выживают под господством испанцев, которые их порабощают. История неумолимо свидетельствует, что между победителями — членами государства и их побежденными не было 6 7

154

О граде Божием, кн. IV, гл.IV*. Древние авторы верно заметили, что требуется право между пиратами, чтобы они могли эффективно осуществлять свои набеги.


других непосредственных отношений, кроме отношений эксплуатации. Когда турки утвердились в Европе, они жили на харадж (Kharadj)*, который им платили немусульмане, — те, чей костюм, отличаясь, указывал, что они не входят в число победителей. Это был как бы ежегодный выкуп, цена за позволение жить, которую должны были платить те, кого могли убить. Римляне воспринимали вещи точно так же. Они вели войны ради непосредственной выгоды, драгоценных металлов и рабов; победа тем более шумно приветствуется, чем больше она приносит богатства и чем большее число захваченных жертв приводит за собой консул. Отношения с провинциями состояли по сути во взимании дани. Завоевание Македонии осталось в сознании римлян тем моментом, начиная с которого оказалось возможным жить полностью на «провинциальные» — т.е. выплачиваемые покоренными народами — налоги. Даже в демократических Афинах платить налог считалось недостойным гражданина. Сундуки заполнялись податями «союзников», и наиболее популярные вожди добивались любви граждан, увеличивая это бремя. Клеон доводит подати с шестисот до девятисот талантов, Алкивиад — до тысячи двухсот8. Кажется, повсюду большую целостность, «государство», отличает паразитарное господство одного малого общества над совокупностью других обществ. И если внутренний строй этого малого общества может быть республиканским (как в Риме), демократическим (как в Афинах), или эгалитарным (как в Спарте), то отношения с покоренным обществом представляют точный образ повелевания самого по себе и для себя.

Чистая Власть сама себя отвергает Вот, скажут, какое безнравственное явление! Не торопитесь. Ибо здесь дело получает замечательный поворот: эгоизм повелевания ведет к своему собственному уничтожению. 8

См.: A. Andréadès. Le montant du Budget athénien aux Ve et IVe siècles avant J.-C. 155


Чем больше господствующее общество, побуждаемое своим социальным аппетитом, расширяет сферу своего господства, тем более недостаточной становится его сила, чтобы сдерживать растущую массу подвластных и защищать от аппетитов других все более богатую добычу. Вот почему спартанцы, которые представляют совершенную модель эксплуататорского общества, ограничили свои завоевания. И чем больше господствующее общество утяжеляет бремя налога, тем более сильное желание стряхнуть это ярмо оно будит у подвластных. Афинская держава освободилась от этого ярма, когда Спарта стала требовать большей дани. Поэтому спартанцы взимали с илотов только умеренную арендную плату и разрешали им богатеть. Они умели дисциплинировать свой властный эгоизм. Согласно формуле Иеринга, у спартанцев эгоизм вел силу к праву. Но с какой бы осмотрительностью ни осуществлялось господство, оно имеет свой срок. Господствующая группа со временем редеет. Ее силы исчерпываются настолько, что в конце концов она становится неспособной сопротивляться силам чужеземцев. Что тогда остается делать, как не черпать силу в массе подвластных? Но Агис* вооружает периэков и меняет их положение, только когда число граждан падает до семисот и Спарта в агонии. Лакедемонский пример иллюстрирует проблему чистой Власти. Основанная на силе, она должна сохранять эту силу в разумном соотношении с массой порабощенных. Самая элементарная предусмотрительность вынуждает тех, кто господствует, укрепляться товарищами, набираемыми среди подвластных. В зависимости от того, является ли форма господствующего общества полисной или феодальной (соответственно, Рим или «норманны» Англии), этот союз принимает форму либо распространения на «союзников» прав полиса, либо возведения зависимых крестьян в рыцарское достоинство. Отвращение к этому необходимому процессу обновления силы особенно ярко проявляется в гражданских общинах. Вспомним, как протестовал Рим против программы Ливия Друза**, сформулированной в интересах союзников, и разо156


рительную войну, которую республика вела перед тем, как уступить. Итак, отношение господства, установленное в результате завоевания, стремится к сохранению; Римская империя есть власть Рима над провинциями, regnum Francorum* есть господство франков в Галлии. Таким образом создаются системы, в которых не прекращается как бы наложение повелевающего общества, на общества повинующиеся; власть Венеции дает здесь относительно недавний пример**.

Установление монархии До сих пор мы подходили к господствующему обществу так, как если бы оно само по себе было недифференцированным. Из рассмотрения маленьких обществ мы знаем, что это не тот случай. В то время как со стороны этого господствующего общества на подвластные ему общества происходит воздействие повелевания, которое существует само по себе и для себя, внутри господствующего общества силится утвердиться повелевание по отношению к самому этому обществу. Это личная — царская — власть. Она могла потерпеть неудачу и исчезнуть до начала широких завоеваний, как в случае Рима. Ее монархическая карта могла оказаться еще не разыгранной в момент завоеваний, как в случае германцев. Наконец, эта карта могла быть уже разыграна и партия частично выиграна, как в случае Македонии. Если существует такая царская власть, объединение империи дает ей огромный шанс, с одной стороны, упрочить завоевание и, с другой — положить конец квазинезависимости и квазиравенству компаньонов по завоеванию. Что для этого требуется? Чтобы rex Francorum***, нуждающийся для поддержания Власти силы во всех своих союзниках, вместо того чтобы выполнять роль вождя победившего войска, организовал в завоеванном обществе выгодную для себя партию скрытых сил, которую он мог бы использовать как против партий этого общества, так и против своих собственных союзников, низводя их самих таким образом до положения подвластных. Именно это, как мы видим, в самой грубой форме делают турецкие султаны. Из воинственных феодальных князей они превращаются в абсолютных монархов, когда становят157


ся независимыми от непобедимой турецкой кавалерии, создав «новое войско» (Yeni cera; отсюда «янычары») из христианских детей, которые всем обязаны султанам, щедро осыпающим их привилегиями, и потому составляют в их руках послушный инструмент. Те же самые устремления побуждают турков выбирать и чиновников из христиан. Принцип повелевания ничуть не изменился: это всегда сила. Но вместо того, чтобы быть общей силой в руках завоевателей, теперь это личная сила в руках короля, который может использовать ее даже в отношении своих бывших компаньонов. Чем большим будет количество скрытых сил, которыми удастся завладеть королю, тем больше он будет иметь власти. Уже немало — привлечь непосредственно на свою службу отдельных подданных, давая им возможность занять положение, совершенно противоположное тому, на которое они могли надеяться при тирании. Еще лучше, если король может привлечь к себе сообщество подданных, сокращая им те налоги, которые не приносят выгоды ему самому: это борьба против феодализма. И, наконец, дело обстоит наилучшим образом, если он может обратить себе на пользу традиции каждой группы, входящей в сообщество: так делал Александр, выдававший себя за сына Гора*. Не у всех наставником был Аристотель**, но столь естественный прием так или иначе используется во многих случаях. Нормандский король Генрих I Английский женился на представительнице древней саксонской королевской династии. И как только у них родился сын, распространяется пророчество: будто бы последний из англосаксонских королей, Эдуард Исповедник, предвещал своему народу, что этому ребенку будет предназначено положить конец череде захватов власти и восстановить в стране законное правление9.

От паразитизма к симбиозу Вот в общих чертах логический способ образования того, что можно назвать «национальной монархией», если отвлечься от анахронического употребления слова «нация». 9

158

Marc Bloch. Les Rois thaumaturges. Publ. de la Faculté des Zettres de Strasbourg, 1924***.


Сразу становится очевидным, что природа Власти совершенно не изменилась, что речь всегда идет о повелевании самом по себе и для себя. Власть обязана своим существованием двойному триумфу: военному — триумфу завоевателей над покоренными и политическому — триумфу короля над завоевателями. Один-единственный человек может править громадной массой народа, потому что выковал инструменты, позволяющие ему странным образом быть «самым сильным» в отношении кого угодно: это государственный аппарат. Покоренное целое создает «благо», которым монарх живет и посредством которого он поддерживает свое великолепие, питает свою силу, награждает преданных ему и добивается целей, выдвигаемых перед ним его честолюбием. Но с таким же успехом можно сказать, что это повелевание установилось благодаря тому, что монарх покровительствовал побежденным; что он силен благодаря тому, что сумел привлечь к себе слуг и вызвать всеобщую готовность к повиновению; что, наконец, он извлекает у народа средства благодаря тому, что сам обеспечивает процветание последнего. И то и другое, сказанное выше, является совершенно верным. Власть оформилась, укоренилась в привычках и верованиях, развила свой аппарат и умножила свои средства, поскольку сумела обратить на пользу себе существующие условия. Однако обратить их себе на пользу она смогла, только служа обществу. Она всегда ищет лишь собственного могущества; но путь к могуществу пролегает через служение. Когда лесник подрезает лесную поросль, чтобы способствовать росту деревьев, а садовник собирает улиток и устраивает молодым растениям парник или помещает их в счастливый жар теплицы, мы не считаем, что тот или другой действуют из любви к растительному народу. Конечно, они «любят» его гораздо холоднее, чем это можно себе представить. Однако любовь, не являясь логическим мотивом их забот, непременно их сопровождает. Разум хотел бы, чтобы человек вел себя без привязанности. Но человеческая природа так устроена, что привязанность подогревается заботами. Вот что мы должны иметь в виду, размышляя о Власти. Повелевание, которое принимается в качестве цели, заставляет заботиться об общем благе. Те же самые деспоты, что 159


оставили в пирамидах свидетельство чудовищного эгоизма, регулировали также течение Нила и удобряли поля феллахов. Логика Власти побуждает западных монархов заботиться о национальной промышленности, но это становится их склонностью и страстью. Поток повинностей, направлявшийся в одностороннем порядке из Града Повиновения в Град Повелевания, имеет тенденцию к уравновешиванию посредством встречного потока, даже если подданные не в состоянии выражать какие-либо потребности. Или, взяв другой образ, можно сказать, что растение Власти, достигнув определенной степени своего развития, не может больше питаться почвой, на которой стоит, ничего не возвращая ей назад. Власть отдает в свой черед. Монарх вовсе не назначается коллективом, чтобы удовлетворять потребности последнего. Монарх — господствующий паразитический элемент, который выделился из господствующей паразитической ассоциации завоевателей. Но установление, сохранение и эффективность его власти обеспечиваются таким правлением, при котором может найти свою выгоду наибольшее число подданных. Представление, что право большинства действует лишь при демократии, есть не что иное, как иллюзия. Король — одинединственный человек — скорее, чем какое-либо правительство, нуждается в том, чтобы бóльшая часть социальных сил склонялась в его пользу. И поскольку человеческой природе свойственно, что привычка порождает привязанность, то сначала монарх действует побуждаемый интересами власти, затем — с любовью, а потом, наконец, посредством любви. Мы снова обнаруживаем мистический принцип rex. В ходе естественного, в сущности, процесса Власть переходит от паразитизма к симбиозу. Бросается в глаза, что монарх в одно и то же время является разрушителем республики завоевателей и создателем нации. Отсюда, впрочем, двойственность суждения относительно, например, римских императоров, проклинаемых республиканцами Рима и благословляемых подданными отдаленных провинций. Таким образом, Власть начинает свой путь к успеху, низводя то, что было в обществе наверху, и возвышая то, что было внизу. 160


Формирование нации под Властью короля Материальные условия существования нации создаются завоеванием, в результате которого из разрозненных элементов формируется некий агрегат. Но это еще не единое целое. Ибо каждая входящая в его состав группа имеет свое особое «сознание». Как же может возникнуть общее сознание? Необходимо, чтобы существовала точка соединения чувств всех членов общества. Кто же составит центр кристаллизации «национального» чувства? Этой точкой соединения оказывается монарх. Верный инстинкт помогает ему представать перед каждой другой группой в качестве субститута, преемника вождя, к которому эта группа привыкла. Сегодня вызывает улыбку почти нескончаемый перечень титулов, которые принимал, например, Филипп II. В этом видят только тщеславие. Но нет, это была необходимость. Повелитель разных народов, он должен был в отношении каждого принимать вид, который делал бы его для них близким. Король Франции, в Британии он должен был представляться как герцог, а во Вьенне — как дофин*. И в других случаях — соответственно. Нагромождение титулов — лишь перечень этих видов, которые со временем обосновываются. Моральное разнообразие королевской личности воплощается в ее физическом единстве. Это важнейший процесс. Ибо трон, таким образом, становится местом взаимодействия различных эмоций, местом формирования национального чувства. Бретонцев и жителей Вьенна объединяет то, что герцог первых является дофином вторых. Значит, в определенном смысле нация формируется на троне. Соотечественниками становятся, став преданными одной и той же личности. Теперь ясно, почему монархически сформированные народы будут с необходимостью сохранять Нацию как личность, по образу и подобию живой личности, в отношении которой сформировалось общее чувство. Римляне понятия об этом не имеют. Они не воображают себе никакого морального существа, находящегося вне их или над ними. Они не представляют себе ничего, кроме societas**, которую образуют. И покоренные народы, если они не принимаются в эту societas — животрепещущий вопрос гражданского права, — остаются в ней чужаками. Напрасно римляне 161


стараются с помощью ритуалов присвоить себе богов побежденных народов и перевезти этих богов в Рим — подвластные народы не объединятся в Риме; у них не возникнет чувства, что там их духовный очаг... до тех пор пока им не явятся императоры, которые предложат в качестве объекта поклонения самих себя — каждому отдельному народу в соответствии с представлением этого народа о том, каким должен быть его вождь. Именно благодаря императорам агрегат становится единым целым.

Град Повелевания Соберем теперь все, что повелевает, в большую систему, которую рассмотрим на разных этапах ее становления. При первых шагах государства это соединение элементов только иногда имеет конкретное существование. Вот толпы завоевателей — готы и франки; вот объединенный римский народ; вот окружающий короля двор нормандских баронов. Это властители, которые очевидным образом формируют тело, располагающееся над всем обществом, Власть, существующую саму по себе и для себя. Перенесемся дальше во времени. Мы больше не находим ни поля, ни форума, ни зала, которые то переполнены людьми, то пустынны, но мы видим дворец, окруженный целым ансамблем строений, где занимаются делами сановники и служащие. Теперь повелевает король со своими постоянными слугами, ministeriales*, «министрами». Воздвигается целый Град Повелевания, престол господства, очаг справедливости, место, которое манит, притягивает и собирает честолюбцев. Найдем ли мы, что этот Град играет совершенно другую роль, нежели собрание властителей? Станем ли говорить, что сановники и служащие не являются властителями, но что они слуги? Слуги короля, воля которого отвечает нуждам и желаниям общества? Что наконец-то мы видим аппарат, являющийся инструментом в руках одной «общественной» воли? Такая интерпретация не является неверной. Но лишь отчасти. Ибо хотя воля властителя и может приспособиться к обществу, она остается волей властителя. И сам аппа162


рат не является неподвижным инструментом. Его составляют люди, которые наследуют — и фактически наследуют лишь постепенно — прежним владыкам. И которые в процессе этого наследования и благодаря сходству ситуации приобретают определенные черты своих предшественников. В такой степени, что отделившись однажды от аппарата, разбогатевшие и возвысившиеся, они будут считать себя прямыми потомками расы-завоевательницы, как об этом свидетельствуют СенСимон и Буленвилье. Таким образом, Власть, состоящую из короля и его администрации, надо рассматривать как еще одно господствующее тело, лучше оснащенное для господства. И настолько лучше, что одновременно эта Власть есть тело, которое осуществляет огромное необходимое служение.

Свержение Власти Такого служение и столь замечательная забота о человеческом обществе с трудом позволяют думать, что Власть по своей сути все еще — эгоистичный владыка, как мы это постулировали вначале. Ее поведение совершенно изменилось. Она насаждает блага порядка, справедливости, безопасности, процветания. Ее человеческое содержание совершенно обновилось. Она пополняется наиболее способными элементами из подвластной ей массы. Это чудесное превращение, безусловно, может быть объяснено стремлением повелевания удержаться, что вынуждало Власть всегда быть более тесно связанной со своим substratum* посредством системы служения, циркуляции элит и выяснения настроений. В результате Власть ведет себя практически так, как будто ее базовая, эгоистическая, природа сменилась природой приобретенной, социальной. Впрочем, Власть обнаруживает способность к колебанию, и то совпадает со своей асимптотой и представляется вполне социальной, а то возвращается обратно к своему происхождению и оказывается эгоистической. Кажется парадоксальным, но в высшей степени социализированную Власть мы вынуждены упрекать в том, что она господствует. 163


Такие упреки может порождать только ее совершенное духовное творение — нация, организованная как сознательное целое. Чем сильнее ощущается национальная целостность, тем большим нападкам подвергается Власть за то, что она не есть проявление нации, а навязывается ей сверху. По стечению обстоятельств, отнюдь нередких в социальной истории, мы осознаем чуждый характер Власти в то время, когда он является уже глубоко национальным. Как рабочий класс осознает свое угнетение именно тогда, когда оно ослабевает. Факт должен приблизиться к идее, чтобы она родилась — посредством простого процесса обобщения констатированного явления, — и чтобы пришло в голову упрекнуть факт в том, что он не является идеей. Тогда ее ниспровергают — эту чуждую, деспотическую и эксплуататорскую Власть, которая существует сама по себе и для себя! Но как только эта Власть пала, она уже больше не является ни чуждой, ни деспотической, ни эксплуататорской. Ее человеческое содержание целиком обновилось, ее налоги теперь лишь условие ее служения: творец нации, она стала ее орудием. При этом повелевание, сколько его есть во Власти, может трансформироваться, не переставая существовать.

Два пути Я не собирался здесь представлять историческую эволюцию Власти, но хотел рассуждая логически показать, что Власть, полагаемая как чистая сила и чистая эксплуатация, с необходимостью стремилась договориться с подданными и приспосабливалась к их нуждам и чаяниям, что, воодушевленная одним чистым эгоизмом и принимая саму себя в качестве цели, она бы вследствие фатального процесса все равно пришла к тому, чтобы покровительствовать коллективным интересам и следовать социальным целям. Продолжая существовать, Власть «социализируется»; она должна социализироваться, чтобы продолжать существовать. В связи с этим возникает идея устранить остаток ее исходной природы, лишить ее любой способности возвращения к своему первоначальному поведению, сделать ее, одним словом, социальной по сути. 164


Здесь обнаруживаются два пути — один, логический, похоже, неосуществим; другой, который кажется легким, является обманчивым. Сначала мы можем сказать: «Власть, рожденная повелеванием и для повелевания, должна быть уничтожена». Затем, признав себя соотечественниками и объявив себя согражданами, мы сформируем societas и станем вместе заботиться о наших общих интересах; таким образом, мы создадим республику, где больше не будет ни суверенной личности — ни физически, ни морально, — ни воли, повелевающей отдельными волями, и где все сможет совершаться только посредством действительного consensus*. А значит, не будет больше иерархического и централизованного государственного аппарата, составляющего сплоченное тело, но вместо этого — множество независимых магистратов, т.е. должностей, исполняемых гражданами по очереди таким образом, что каждый из них попеременно проходит через повелевание и подчинение, в чем Аристотель видел сущность демократического устройства. Действительно, в этом случае монархическое устройство было бы совершенно уничтожено. Подобные тенденции и вправду проявляются, но они ни к чему не приводят. Побеждает более простая идея сохранения всего монархического аппарата, только в нем физическая личность короля заменяется духовной личностью Нации. Град Повелевания остается. Просто из дворца изгоняются его обитатели и их место занимают представители нации. Вновь прибывшие найдут в завоеванном городе память о господстве, традиции, образы и средства господства.

Естественная эволюция всякого аппарата управления Но ради логической строгости нашего изыскания от этого наследия надо абстрагироваться. Предположим, что, допуская необходимость слаженного государственного аппарата — Града Повелевания, революционеры не хотят ничего сохранять от старого аппарата, от старого Града. Что они создают теперь совершенно новую Власть, установленную для 165


общества и обществом, которая по определению является его представительницей и служанкой. Я утверждаю, что возникшая таким образом Власть избежит этого изобретательного замысла и будет стремиться существовать сама по себе и для себя. Каждая человеческая ассоциация являет одно и то же. Как только люди перестают все время сообща10 следовать социальной цели и, чтобы заниматься этим постоянно, выделяется особая группа, а участие других членов общества допускается лишь в определенные промежутки времени, — как только производится эта дифференциация, ответственная группа формирует тело, обеспечивающее ее собственные жизнь и интересы. Эта группа противостоит целому, из которого выходит. И возглавляет его11. Трудность, в действительности, состоит в том, что участвующие в собрании индивидуумы, занятые личными заботами и не имеющие между собой предварительного согласия, не чувствуют в себе должной уверенности, чтобы отклонять меры, которые господствующая группа ловко представляет им с высоты своего положения и в необходимости которых убеждает их с помощью аргументов высшего порядка, для них непривычного. Вот почему, между прочим, римлянам разрешалось столь долго обсуждать свои законы на публичной площади: достаточно внимательно посмотреть на эту процедуру, как становится ясным — действительная роль народа ограничивалась 10

11

166

Как это происходит, например, в обществе пиратов, где обязательно нужен вождь, но где не формируется никакого активного тела, противостоящего пассивной команде. «Всякое тело, учрежденное человеком, — замечает Спенсер, — есть пример той истины, что регулирующая структура всегда стремится к увеличению власти. История каждого ученого общества, любого общества, создающегося с какой-нибудь целью, показывает, как его штаб, в целом или частью постоянный, направляет средства и определяет действия, не встречая большого сопротивления…» (H. Spencer. Problèmes de Morale et de Sociologie, éd. fr. Paris, 1894, p. 101). Мы видели в наши дни, как в этих братских ассоциациях, профсоюзах, развивается постоянный аппарат повелевания, занятый руководителями, стабильности которых могут позавидовать руководители государств. И власть, осуществляемая над членами профсоюзов, является в высшей степени авторитарной.


ратифицированием того, что уже постановили магистраты в согласии с сенатом. Современные нравы демонстрируют воспроизведение в общих собраниях акционеров точно такой же практики. Как же лидерам, сильным, поскольку они осведомлены и владеют документами, позволяющими приводить в замешательство оппонентов, не увериться в том, что они — высшие, что только они защищают социальные интересы и что для общества в самом деле нет ничего более важного, чем сохранять свое руководящее тело и заботиться о его процветании!

Правящее Я Если эти явления развиваются в любой человеческой ассоциации, то в ассоциации политической они должны принимать особую напряженность12. Допустим, что все правители, выбранные из массы людей, были люди идеально средние и совершенно похожие на своих подвластных. Однако с того момента, как они были призваны владеть суверенной властью, их воли приобрели, по замечанию Дюги, иные характер и власть. «Личности, которые выступают от имени суверенитета и выражают суверенную волю, выше других и действуют по отношению к другим посредством повелевания и только посредством повелевания. Личности, к которым обращается суверен, обязаны исполнять его распоряжение вовсе не на основании содержания последнего, но потому, что оно исходит от воли, по природе высшей по отношению к их собственной воле»13. 12

13

«Итак, очевидно, что в органах управления, возникших в наше время и сформированных из людей, в большинстве случаев свободных в проявлении своей независимости, верховенство власть имущих сделается таким же, как верховенство власть имущих в органах управления, которые утвердились с давних пор, стали обширными и весьма организованными, и вместо того, чтобы управлять только частью жизни целого, регулируют всю его жизнь!» (Spencer. Op. cit.) Léon Duguit. Souveraineté et Liberté. Paris, 1922, p. 78—79. 167


Владение суверенной властью порождает, таким образом, чувство превосходства, которое и вправду наделяет людей, похожих на обыкновенных граждан, «непохожестью». Но нам могут возразить, что они действуют тем не менее только как уполномоченные граждан. Посмотрим! Из своего опыта депутата Национального собрания 1848 г. Прудон извлек следующий урок: «Что толку говорить, что избранник, или представитель, народа есть лишь уполномоченный народа, его делегат, адвокат, выразитель его мнения и т.д.; вопреки этому теоретическому суверенитету массы и официальной и законной подчиненности ее представителя, или выразителя, всегда будет так, что власть, или влияние, этого последнего будет более великой, чем власть, или влияние, первой, и он никогда серьезно не примет указанное полномочие. Всегда, несмотря на принципы, делегат суверена будет господином суверена. Голый суверенитет, если я осмелюсь так выразиться, есть нечто еще большее, чем голое право собственности»14. Возвысившиеся над массой и психологически отличающиеся от нее благодаря отличию своего положения, правители сближаются между собой благодаря влиянию одинаковых обстоятельств и служебной деятельности: «Все те, — говорит Спенсер, — кто составляют правительственную или административную организацию, объединяются между собой и отделяются от других»15. Они формируют организм; это хорошо подметил Руссо, одновременно указав на социальную необходимость и моральные последствия данного явления: «Между тем, для того, чтобы правительственный организм получил собственное существование, жил действительной жизнью, отличающей его от организма государства, чтобы все его члены могли действовать согласно и в соответствии с той целью, для которой он был учрежден, он должен обладать отдельным я, чувствительностью, общей всем его членам, силой, собственной волей, направленной к его сохранению»16.

14 15 16

168

Proudhon. Théorie du Mouvement constitutionnel au XIXe siècle. Paris, 1870, p. 89—90. Spencer. Principles of Sociology, § 444*. Об общественном договоре, кн. III, гл. I**.


Сущностный дуализм Власти Нельзя было бы лучше выразить мысль о том, что общество, создавая предназначенный для служения ему аппарат, дало рождение малому обществу, отличному от него самого, неизбежно обладающему собственными чувствами, интересами и волей. Если в нации хотят видеть «моральную личность», наделенную «коллективным сознанием» и способную к «общей воле», тогда во Власти надо признать, как это делает Руссо, некую другую личность, обладающую собственным сознанием и собственной волей, и естественный эгоизм которой побуждает ее преследовать частную выгоду. В отношении этого эгоизма можно привести поразительные свидетельства: «Верно, — констатировал историк Лависс, — что при всех режимах государственная власть во Франции — республиканская так же, как и все прочие, — имеет свои собственные, узкие и эгоистические, цели. Она представляет собой если не сказать клику, то consortium* личностей, пришедших к власти благодаря начавшейся катастрофе и озабоченных тем, чтобы предотвратить катастрофу окончательную. Суверенитет нации, несомненно, есть ложь»17. Что касается чувств, воодушевляющих этот consortium, то мы находим свидетельство — тем менее сомнительное, что его автор сам себя упрекает, — великого Болингброка: «Боюсь, что мы одержали верх при дворе, руководствуясь теми же устремлениями, что и все партии до нас; что нами двигало главным образом желание иметь в своих руках управление государством; что главной нашей задачей было сохранение этой власти и важных должностей для самих себя, чтобы иметь большие возможности для вознаграждения тех, кто способствовал нашему возвышению, и нанесения удара по тем, кто нам противостоял»18. Такая откровенность является редкой для тех, кто повелевает. Но те, кто повинуются, судят об этом именно так. Проницательный благодаря своей интуиции и наученный опытом народ считает тех из своих представителей, кто вступает в Град Повелевания, переметнувшимися в другой лагерь. В сыне кре17 18

В статье в «Revue de Paris», 15 janvier 1899. Bolingbroke. Works, t. I, p. 8—9. 169


стьянина, ставшим сборщиком налогов, или в секретаре профсоюза, ставшим министром, свои внезапно чувствуют чужака. Атмосфера власти действительно портит людей. Поэтому обитатели Власти с необходимостью являются также и ее защитниками, как курильщики опиума являются защитниками своей привычки курить. Подданные чувствуют, что правление не осуществляется исключительно ради них, и обвиняют режим — все равно монархию или республику — в пороке, который обусловлен человеческой природой, — в эгоизме, который неизбежно присутствует во Власти. С самого начала мы предположили, что Власть по сути эгоистична, и видели, как она приобрела социальную природу. И вот теперь, полагая, что Власть по сути социальна, мы видим, как она приобретает эгоистическую природу. Это схождение рациональных рядов приближает нас к иррациональному заключению: в структуре реальной Власти две природы с необходимостью взаимосвязаны. Каким бы образом и в каком бы духе ни была установлена Власть, она не ангел и не зверь, но смешение, в котором — как и в человеке — соединяются две противоположные природы.

Эгоизм Власти Ничего не может быть абсурднее намерения выявить в любой исторической Власти соединение — в одинаковых или в разных пропорциях — двух чисто «химических» принципов — эгоизма и правительственного социал-изма. Любая зарождающаяся наука — и Бог знает, продвинулась ли политическая «наука» хоть немного вперед! — должна пользоваться абстрактными понятиями. Но ни в коем случае нельзя забывать, что эти понятия, в сущности, абстрагированы от образов, сохраняемых нашей памятью, которые окрашены ассоциациями и будут очищены от них — впрочем, всегда не полностью — только в результате долгого употребления. Следовательно, пользоваться этими понятиями надо крайне осмотрительно. Необходимо сохранять их расплывчатыми, чтобы они могли допускать привнесение других образов. Рискну даже сказать, что еще слишком рано давать им определения; это надо будет сделать позже — после того как 170


достаточно полно будут описаны обобщаемые в них конкретные восприятия. Если, к примеру, составляя понятие об эгоизме Власти, мы воображаем себе царя народа банту, для которого править означает главным образом утопать в изобилии, есть до отвала — так что одно и то же слово, fouma, обозначает обе вещи19, — и если мы будем искать в современном обществе точный эквивалент этого образа тучного вождя с лоснящейся от жира кожей, то наше ожидание будет обмануто: осуществление Власти не представляется здесь как курс усиленного питания, и министры, ищущие удовольствий или обогащения, являются скандальным исключением. Значит ли это, что при более внимательном рассмотрении нельзя найти ничего quid communum* между обычаями банту и нашими? Вот груда питательной дани — она соответствует нашим налогам. Если царь поедает это обилие пищи, то не в одиночестве, а со своими приближенными и с теми, кто помогает ему править, — они соответствуют нашему административному корпусу и нашим вооруженным силам. Существует, таким образом, «коллектив пожирателей», заинтересованный в расширении дани, в который стремятся попасть управляемые, т.е. те, кто платят налог — здесь тоже одно слово, louba, обозначает обе вещи, — чтобы из положения поставщиков пропитания перейти в положение «питаемых». Кто посмеет утверждать, что ничего подобного не наблюдается в нашем обществе? Но это не всё. Царь расходует значительную часть дани на свои щедроты, устраивая пиршества или одаривая тех, чья поддержка укрепляет его власть, а измена может являть для нее угрозу. Но разве не видим мы, что современные правительства также предоставляют пользование общественными средствами социальным группам и классам, голоса которых хотят себе обеспечить? Сегодня это называется перераспределить доходы посредством налоговой системы. Конечно, было бы ошибкой утверждать, что современный налог поднимается Властью сначала в пользу ее собственного аппарата, а потом — чтобы посредством благодеяний, beneficia, привлечь к себе сторонников. Но не выступа19

H.-A. Junod. Mœurs et Coutumes des Bantous, 2 vol. Paris, 1936, t. I, p. 381. 171


ет ли такая эго-истическая интерпретация налога в качестве полезной поправки социал-истической концепции, которая обычно преподается? Действительно ли верно, что рост налогов лишь соответствует умножению социальных нужд? Что число мест в аппарате увеличивается только соответственно расширению услуг и что услуги никогда не расширяются, с тем чтобы оправдать увеличение числа этих мест? Бесспорно ли, что единственно только заботой о социальной справедливости определяется общественная щедрость и никогда — интересом правящей фракции? Тут перед нами встает образ удивительно бескорыстного и преданного общественному делу чиновника — один из самых материально незаинтересованных человеческих типов, предлагаемых нашим обществом, — чтобы упрекнуть наc за эти предположения. Но разве они не подтверждаются всякий раз, когда Власть переходит в другие руки и завоевавшая ее партия на манер банту «устраивает пир», где вновь прибывшие делят между собой места, а остатки бросают своим бойцам? Заметим — больше на этом не останавливаясь, — что эгоистическое начало оказывается возрожденным в самой варварской форме всякий раз, когда происходит смена Власти, даже если при этом в качестве цели декларируется победа начала социального. И сделаем на данном этапе вывод, что если было бы неверным создавать исключительно эго-истический образ Власти, то точно так же было бы неверным создавать ее исключительно социал-истический образ. Посредством стереоскопического комбинирующего ви´дения добиваются объединения двух этих образов в один портрет, который имеет совершенно другие черты и в котором содержится совершенно другая истина.

Благородные формы правительственного эгоизма Следует остерегаться чересчур узкого и чересчур циничного понимания правительственного эго-изма: мы называем так лишь склонность к существованию для самого себя, которую признали свойственной Власти. Но эта склонность проявляется не только в том, что люди, осуществляющие Власть, используют ее ради материальной выгоды. Если не считать душ без172


надежно низких, обладание Властью доставляет много других наслаждений помимо удовлетворения алчности. Себялюбивый человек, рожденный для действия, уважает самого себя и воодушевляется соответственно расширению свободы своей личности и увеличению своих способностей. Всякий, кто управляет каким-нибудь человеческим коллективом, чувствует себя выросшим почти физически. С другим ростом — развивается другая природа. У такого человека мы редко увидим осторожность и скупость, в которых узнаëм эгоизм. Он больше не стеснен в своих жестах — они широки; у него, как справедливо говорят в народе, добродетели и пороки «правителя». Он человек-история20. Повелевание есть высота. На этой высоте дышат другим воздухом, отсюда открываются другие перспективы, нежели в юдоли повиновения. Здесь проявляются страсть к порядку и архитектурный гений, которым был одарен наш вид. С высоты своей башни выросшему человеку видно, чтó мог бы он создать из кишащих масс, над которыми господствует. На пользу ли обществу цели, которые он ставит перед собой? Возможно. Соответствуют ли они его желаниям? Часто. Поэтому лидер легко внушает себе, что хочет только служить обществу, и забывает, что его истинным двигателем является наслаждение действием и расширением . Я ни капли не сомневаюсь, что Наполеон был искренен, когда говорил Коленкуру: «Люди ошибаются, я не честолюбив... меня трогают горести народов, я хочу, чтобы они были счастливы, и французы будут счастливы, если я проживу десять лет»21. Это достопамятное утверждение иллюстрирует вечную претензию повелевания — принимая себя в качестве цели, выдавать себя за простое средство на службе социальным задачам. Это не значит, что ложь всегда была столь очевидной, а про20

21

«Быть центром действия, деятельным средоточием множества, поднять внутреннюю форму собственной личности до формы целых народов и эпох, взять историю в свои руки, чтобы вывести свой народ или племя и его цели на передний край событий — это едва осознаваемое и почти неодолимое стремление всякого единичного существа, имеющего историческое предназначение», — говорит Шпенглер (Le Déclin de l’Occident, trad. fr., vol. 5. N.R.F., p. 670)*. «Mémoires de Caulaincourt» — из отрывка, опубликованного в издании Palatine, Genève, 1943, p. 112 et 169**. 173


тиворечие столь вопиющим. Ведь сколько раз случалось, что события некоторым образом оправдывали ложь, поскольку, если в самом деле достигаются социальные цели, для истории уже неважно, являлись ли именно они главным двигателем людей Власти!22 Мы начинаем путать эго-изм и социал-изм Власти. Мы заблудились? Нисколько. Мы у цели: перед лицом Власти, такой, какая она есть, сформированная в процессе исторического развития. Насколько же тщетными и наивными будут нам теперь казаться эти вечные притязания на создание Власти, из которой было бы изъято всякое эгоистическое начало! Стремящийся к простоте, которую он тщетно ищет в природе, человеческий ум никогда не умел убедить себя, что двойственность составляет суть Власти. Начиная с возвышенных фантазий Платона (унаследованных в свою очередь от более древних утопий), мы неутомимо ищем правительство, которое было бы хорошим во всех отношениях и всегда и во всех случаях руководствовалось бы только интересами или желаниями управляемых. Эта иллюзия мыслящих людей помешала созданию настоящей политической науки, а спустившись в народ, стала — с тех пор как он располагает Властью — действенной причиной великих потрясений, которые омрачают наше время и ставят под угрозу само существование цивилизации. Мы не желаем прощать Власти никаких злоупотреблений и присущих ей пороков и призываем другую Власть, бесконечно справедливую и благодетельную. Мы изгоняем, стало быть, такой эгоизм, который приспособился к обществу в ходе длительных с ним взаимоотношений, научившись удовлетворять свои желания, удовлетворяя нужды целого, и который всю силу собственных страстей ставит на службу общественному благу. Мы верим, что даем дорогу вполне социальному уму, когда люди, претендующие на таковой, утверждают, что они им руководствуются. Даже если бы они говорили правду, нет уверенности, что абстрактное идеальное представление об общей пользе, которое они приносят, окажется лучше того прак22

174

См. в этой связи замечательные рассуждения Гегеля.


тического, обретенного на опыте знания общества, которым овладели их утвердившиеся предшественники. И коль скоро они были бы совершенно лишены эгоизма, Власти тем самым недоставало бы того, что для нее является, как мы увидим, абсолютно необходимым. Но такие притязания никогда не бывают оправданными. К незаинтересованным чувствам, которые могут двигать некоторыми из завоевателей Власти, примешиваются — и у них самих, и у их компаньонов — амбиции и аппетиты. Всякое изменение государственного строя и (в меньшей степени) всякое изменение правительства означает повторение (в более или менее сокращенном виде) варварского вторжения. Вновь прибывшие блуждают в машинном отделении со смешанным чувством любопытства, гордости и алчности. Кредит, который им сначала открывают, позволяет им полностью использовать этот огромный аппарат и даже пристраивать к нему дополнительные рычаги. Когда другая группировка, обещающая использовать его лучше, проникнет в свою очередь в Град Повелевания, она найдет его еще более разбогатевшим. Так что вечно возобновляющаяся надежда лишить Власть всякого эгоистического начала всегда лишь подготавливает более широкие возможности для эгоизма, который придет в будущем. Таким образом, политической науке необходимо прийти к признанию того, что Власть двойственна по своей сущности: мы не можем очистить ее от эгоистического начала. Мы видели, какими естественными средствами она приноравливается к общественному интересу; существуют, без сомнения, и искусственные средства, но они принадлежат политическому искусству, которое не составляет предмета нашего исследования. Нам достаточно сколько-нибудь продвинуться в знании конкретной Власти.

Ãëàâà VII. Ýêñïàíñèîíèñòñêèé õàðàêòåð Âëàñòè

Коль скоро Власть устроена таким образом, что эгоистические побуждения сочетаются у нее с общественным служением, на ум естественно приходит мысль, что ее служение обществу будет тем более плодотворным, чем слабее окажутся в ней эти побуждения: стало быть, совершенство правительства состоит в полном устранении эгоистического начала. За этой химерой упорно гонялись умы столь же недалекие, сколь и благонамеренные, не понимая, что подобный замысел не оправдывает человеческая природа и не приемлет природа общества. Ведь именно эгоистическое начало дает Власти ту внутреннюю силу, без которой она не могла бы выполнять свои функции. Этот дуализм непреодолим. И Власть при взаимодействии двух антиномических начал занимает в обществе все большее и большее место. Ее расширение всегда отвечает конъюнктуре, вместе с тем она разбухает вследствие собственной потребности. Поэтому мы наблюдаем беспредельное возрастание Власти, по видимости все более и более альтруистической, но неизменно одержимой духом господства.

Власть непременно должна обладать долей эгоизма Конечно, представление о правящем сословии, движимом исключительно благожелательством, очень лестно. Сознавая привлекательность подобного портрета, власть имущие охотно делают вид, будто они тяготятся исполнением государственных обязанностей и принимают их на себя только из самопожертвования. Но такая преданность, не будь она притворной, не пошла бы на пользу обществу. Если ее можно где-нибудь найти, то лишь у чисто созерцательных умов, которых нередко желали вовлечь в государственные дела. Подобное правительство, помимо еще одного, очень большого, недостатка, к которому 176

Глава VII. Экспансионистский характер Власти

мы потом вернемся, грешит отсутствием живого тепла, а это народы безошибочно распознают. В царстве природы все живущее поддерживается в своем существовании могучей и хищной любовью к самому себе. Точно так же и Власть сохраняет необходимое влияние только благодаря могучей и хищной любви, которую правящие питают к своей власти. Увы, надо констатировать, что мягкосердечие, доходящее до самоотречения, приводит к самоубийству Власти, как о том свидетельствует политическая карьера Ламартина, а еще убедительнее — незабываемый пример Людовика XVI. Токвиль1 блестяще показывает, как монархия становится обвинительницей своих же злоупотреблений, навлекая на себя гнев и не желая защищаться. Ей недостает воли к жизни: «Скажите швейцарцам, чтобы не стреляли»*. История отвергает героев, которых предлагает ей поэзия, — щедрого Карлоса, мягкого Алексея, благодушного Карла Эдуарда. Их любили современники, чувствительные сердца сострадают им и поныне. Но, как говорит Лютер, «Бог дал правителям саблю, а не лисий хвост». Это значит, что людям, стоящим у кормила, подобают убеждение в собственном превосходстве, вкус к поклонению подданных, уверенность в своей правоте, наконец, властный характер. Никогда и нигде не бывало короля, схожего с королем Ивто**. Наша эпоха тоже знала добросердечных правителей. Они оказались на свалке истории, несмотря на свои замечательные качества или, скорее, именно по причине таковых. В этом отношении в высшей степени поучительна жизнь Фридриха Великого. Каким он был славным товарищем! Но, оставшись таким, он разделил бы судьбу цесаревича Алексея. Взойдя на трон, Фридрих предстает перед удивленной Европой совсем другим человеком. Так не будем же искать в тех, кто повелевает, добродетели, не соответствующие их положению. Власть заимствует свою жизнь у людей, ее осуществляющих, она беспрерывно поддерживается и укрепляется наслаждениями, которые она им доставляет. Самые глубокие из них — вовсе не те ребяческие удовольствия от роскоши и суетных почестей, что будоражат воображение народа, раздражают малоимущих 1

Токвиль. Старый порядок и Революция, кн. III, гл. V: «Как побудили народ к восстанию, желая облегчить его положение». 177


и демонстрируют им эгоизм Власти. Пиршества, живописуемые хрониками Бургундии, парадные кортежи, все великолепие, каким окружали себя Карл Смелый, Юлий II, Лоренцо Медичи, Франциск I, Людовик XIV, весь этот ослепительный блеск богатства — вот что осуждает население. Но благодатны безоглядные траты, которым мы обязаны Ван Эйком, Микеланджело, да Винчи, Сикстинской капеллой и Версалем: расточительность владык составила драгоценнейший капитал человечества. Для правящих достаточно создать видимость жесткого самоограничения, строгой экономии, и чернь простит им всякий эгоизм. Да только истинные наслаждения властителя состоят в ином! При любой сословной принадлежности, при любом общественном положении человек ощущает себя в большей мере человеком, когда он добивается признания, превращает других в орудия своей воли, в средства достижения великих целей, мысль о которых опьяняет его. Управлять народом — какое расширение человеческого Я! Лишь та кратковременная радость, которую доставляет нам послушность наших членов, вернувшаяся после длительной болезни, может дать отдаленное представление о несравненной радости ежедневно посылать импульсы в огромное тело, издали приводя в движение миллионы неизвестных членов. Такую радость может испытывать в сумрачном кабинете бледный чиновник в черном сюртуке. Он мысленно прослеживает судьбу своих распоряжений. И вот ему грезится канал, прорытый по линии, собственноручно проведенной им на карте: плавающие там корабли; выросшие по берегам селения; груды товаров, шум и сутолока на пристанях города, вырванного из сонного оцепенения. Немудрено, что Кольбер, подходя по утрам к письменному столу, потирал руки от удовольствия, как рассказывает Перро. Упоение человека, расставляющего фигуры в социальной игре, ярко выражено в переписке Наполеона. Только ли из скрупулезности определяет он даже в мирное время передвижение каждого войска по обширной империи, устанавливает, сколько ружей надо иметь на каждом складе, сколько пушечных ядер — в каждом гарнизоне или же какие партии хлопка будут получены во Франции, через какие таможни, каким путем они должны прибыть из Салоник и в какие сроки? Нет, 178


регулировать гигантский круговорот людей и вещей — это для него все равно что чувствовать биение чужой крови, словно вливающейся в его собственную кровь. Подвластный народ становится как бы распространением Я, доставляющим наслаждение сначала через «двигательные» ощущения, а затем и через ощущения «рефлексивные» — когда не только испытывают удовольствие от того, что приводят в движение множество частей огромного тела, но и глубоко чувствуют всё, что затрагивает какую-то из них в отдельности. Эгоизм Власти принимает тогда весь народ за единого подданного, происходит отождествление. Монархический принцип когда-то отвечал двоякой необходимости: необходимости властвующего эгоизма и его отождествления с обществом как единым целым. Таким образом, монархия отнюдь не сводила интересы целого к интересам одной личности — она распространяла на целое личные чувства правителя. Стабильность обладания Властью и отлаженный механизм ее передачи обеспечивали максимальное отождествление эгоизма с общей пользой. И напротив, при пожизненном либо отзывном предоставлении Власти нацию стремятся сделать орудием частного преуспевания, орудием не поглощаемого ею эгоизма. Чем быстрее сменяются обладатели Власти, тем менее вероятно, что их эгоизм распространится на социальное тело, которое лишь на короткое время служит для них опорой. Их «я» остается более обособленным и пробавляется более заурядными наслаждениями. Или же, если их эгоизм способен преодолеть себя, он распространяется на такое целое, с которым может быть связан продолжительное время, — как, например, партия. Так что нацией поочередно управляют люди, отождествляющие свое «я» не с нею, а с партиями. Тогда сублимированный охранительный эгоизм Власти переходит к функционерам. Они берегут и возвышают должность, всегда внутренне воспринимаемую ими как собственность, с пожизненным и зачастую наследственным старанием. Социальное достоинство монархии, состоящее в отождествлении личного Я с обществом, обнаруживается, в меньшей степени, и в группах функционеров или в «высших школах», обеспечивающих другими средствами все ту же преемственность убеждений. 179


От эгоизма к идеализму Если мы признаём необходимость Власти в обществе, мы должны согласиться с тем, что ей нужна охранительная сила, а такую силу ей придает приверженность правящих к должностям, которых они не отделяют от себя самих и посредством которых простирают свою физическую чувствительность на все социальное тело. Это конкретное, доступное наблюдению явление породило, вследствие неосознаваемого хода мысли, весьма распространенную теорию Нации-личности и ее зримого выражения — Государства. В теории этой содержится лишь психологическая истина: для всякого, кто отождествляет себя с Государством, Нация есть выражение его личности. Надо остерегаться следствий, к которым мы неизбежно пришли бы, предполагая полноту этого отождествления. Если бы и в самом деле правительственное Я могло проникнуть собою людскую массу, так чтобы не только управлять всеми ее движениями, но и воспринимать все ее впечатления, тогда традиционные политические антиномии оказались бы разрешенными: задавать вопрос, должен ли импульс распространяться от Власти вниз в авторитарных распоряжениях или же от социального тела вверх в выражениях общей воли, было бы бессмысленно, поскольку эти распоряжения необходимо соответствовали бы этой воле; оставалась бы только философская проблема первенства. Взяв за отправной пункт эгоистическую природу Власти, мы заключили бы, что, позволяя полностью развернуться своему эгоизму, она в конце концов могла бы желать лишь в точности того же, что требуется для общественной пользы. Такая теория была бы не абсурднее той, на которой долгое время основывалась политическая экономия. Ведь если предоставленные самим себе индивидуальные эгоизмы должны произвести наилучший возможный результат, почему это не относится и к правительственному эгоизму? Надо очистить политическую науку от подобных софизмов. Все они получаются от одной и той же ошибки: кривую, значимую в известных пределах, продолжают в бесконечность. Как наблюдения, так и умозаключения позволяют утверждать, что эгоизм властвующих тем сильнее побуждает их отождествлять себя с обществом, чем дольше и стабильнее их обладание Властью. Понятие легитимности есть выражение этой исти180


ны. Легитимная Власть — та, чьи интересы взаимная привычка примирила с интересами общества. Но что инстинкт может сделать это примирение полным, не позволяет утверждать логика и опровергает опыт. Тут мы наталкиваемся на подводный камень, о который разбились все доктрины, и древние и новые, основывающие совершенный альтруизм на совершенном эгоизме. Если верно — а это никем еще не было строго доказано, — что человек может получить для себя наибольшую выгоду, помышляя только о пользе других, тогда мы должны констатировать, что на практике он не способен довести свой эгоизм до этого счастливого предела. Эгоизм даже самых «легитимных» правителей останавливается на полпути, достаточно обильный антиобщественными проявлениями, для того чтобы при соответственном их освещении люди усомнились в этом инстинкте и перестали признавать его неоспоримое служение обществу. От Власти требуют альтруизма, который был бы теперь уже не полуосознанным результатом, а сознательным началом правления. Но коль скоро Власть мыслится исключительно как ревнительница общего блага, ей нужно руководиться ясным представлением об этом благе. Уже сама жизненная необходимость каждодневно приспосабливаться к социальной действительности формировала у эгоистичной Власти представления об общественных нуждах, хотя и смутные, но порождаемые конкретными чувственными впечатлениями. Когда, имея альтруистические намерения, Власть обозревает все сообщество, чтобы определить, чтó для него благотворно, недостаточность интеллектуальных средств несомненна. Объективное суждение оказывается более грубым, нежели чувственная ориентация, и притом зрение, если угодно, уступает осязанию. Примечательно, что самые крупные политические ошибки происходят от превратного понимания общего блага и эгоизм, если бы Власть прислушалась к его голосу, предупредил бы их. Возьмем, к примеру, отмену Нантского эдикта. Людовик XIV не оставил без внимания выдающиеся заслуги подданных, отличившихся в механических искусствах, перед его державой2; привлечение талантов из-за рубежа давно вошло 2

Во второй и третьей главах моего элементарного курса истории экономики: L’Économie mondiale au XXe siècle, а также в напи181


в систему и успешно практиковалось монархией3, так что государь, конечно же, взвесил все невыгоды правового акта, который заставлял лучших наших ремесленников бежать к нашим голландским противникам и английским конкурентам. И все же он принял столь пагубное решение, руководствуясь ложным понятием об общем благе и о своем долге правителя. Об этом ясно свидетельствует Массийон в своем надгробном слове: «Обманчивый здравый смысл Государства, вотще возражал бы ты Людовику, излагая перед ним робкие доводы человеческой мудрости: тело монархии ослаблено бегством множества граждан; торговля зачахла от потери их промыслов и от тайного вывоза их богатств; соседние нации, покровительницы ереси, готовы вооружиться, дабы ее защищать. Опасности умножают рвение короля...»4 Если мы сумеем посмотреть на переживаемую нами сейчас катастрофу со стороны и будем судить о ней как историки, мы увидим, что она представляет нам аналогичный пример. Здоровый эгоизм даже при отсутствии иных чувств должен был удержать амбициозную Власть от расовых преследований. Ведь ей было известно, что они вызовут всеобщее возмущение, и ею же самой было озвучено, что тогда чаша весов склонится в пользу противника, приняв огромную тяжесть — мощь нации, располагающей неограниченными ресурсами. Разве не произвольное представление о том, чем должно быть общество, ввергло Власть в грубые заблуждения, столь же разрушительные, как и преступные, от которых ее мог бы уберечь простой инстинкт самосохранения? Неверно, что Власть искупает свой эгоизм, стараясь достичь целей, которые она почитает общественными. Ведь общество устроено сложно; идеологическая страсть и лженаука жестоко обманываются относительно способов его усовершенствования; и когда в заблуждение впадает сам народ, обман остается обманом.

3 4

182

санной мною небольшой работе: L’Or au temps de Charles-Quint et de Philippe II. Paris, Sequana, 1943 — показано, что монархия в XVI—XVII вв. рассматривала экономический подъем почти исключительно как средство достижения военной мощи. См. фундаментальные труды Буассонада (Boissonnade): «Le Socialisme d’État en France au temps des Valois» и «Colbert». Massillon. Oraison funèbre de Louis XIV. — Œuvres, éd. de Lyon, 1801, t. II, p. 568.


Власть может сослужить обществу неоценимую службу, будучи эгоистичной, и причинить неисчислимый вред, желая быть общественно полезной. Но только путем рационального анализа в ней можно выделить два аспекта, в реальности неразличимые. Движущий ею эгоизм и та идея, которую она намерена осуществить, составляют неразделимые черты, что ярко проявляется в личности исполинов Власти: они уже сами не знают, восхищены ли они собою или своим народом, и, всё забирая, думают, будто всё отдают. В истории Власти обе эти черты служат ее разбуханию: с одной связан порыв, с другой — постоянство.

Эгоизм как двигатель роста Поскольку повелевание есть форма проявления эгоизма, оно естественно стремится расширить свою сферу. Человек, замечает Руссо, ограничен, «жизнь его коротка, удовольствия не безмерны, способность наслаждаться всегда одна и та же; тщетно пытается он возвысить себя в идее — он всегда остается ничтожным. Государство5, напротив, будучи искусственным телом, не имеет никакой определенной меры, его величина не установлена раз и навсегда, оно может постоянно увеличиваться»6. Создающий и одушевляющий его эгоизм полностью раскрывается в завоеваниях. Завоевательный дух навлек на себя гневные разоблачения, но были у него и апологеты, восхвалявшие его за первоначальное и последующее сплочение малых политических единиц, которое увенчалось образованием широких целостностей, составляющих условие, говорили они7, более совершенного разделения труда, более эффективного общественного сотрудничества и в конечном счете — самого развития цивилизации. Экстенсивное возрастание Власти обсуждалось достаточно, а вот ее интенсивное возрастание — на удивление мало. 5 6 7

В смысле «народ», «нация», «политическое целое». См.: Rousseau. Du Contrat social, éd. Dreyfus-Brissac, Appendice (fragm. «Que la guerre naît de l’état social»). Paris, 1896, p. 309. Spencer. Principes de Sociologie, éd. fr., t. III, § 438, 451, 481, etc.* 183


Немногие обращали внимание на то, что всякая Власть рассматривает целое, которым она управляет, как источник ресурсов, необходимых для воплощения в жизнь ее собственных замыслов, как материал, обрабатываемый согласно ее собственным взглядам. Если опять воспользоваться сравнением Нации с человеческой личностью, не забывая, что в действительности она такова лишь с точки зрения правящих, то голова неизменно желает заставить тело служить ей как можно больше и лучше, мозг стремится усилить свой волевой контроль над членами. Такое поведение Власти конкретно проявляется в росте бюджета, которым она располагает, в неуклонном увеличении количества предписаний, от нее исходящих, и функционеров, которые обеспечивают их исполнение. Если судить по этим осязательным признакам, какая Власть не склонна, в силу глубокого инстинкта, умножать себя подобно другим? Я не говорю, что всякая Власть одинаково преуспевает в этом. Не говорю, что последовательное развитие бюджета, законодательства и бюрократии объясняются единственно усилием Власти. Но я утверждаю, что это усилие свойственно всякой Власти, подпитывается всеми эгоизмами, большими или малыми, благородными или корыстными, в сумме составляющими эгоизм Власти. Великому человеку открываются перспективы, о которых и не подозревает племя семенящих, вечно снующих в повседневных делах и заботах. Обольщением ли, принуждением ли, он должен получить от них необходимые для него средства. Человек же заурядный допускает ослабление всех гаек государственного механизма; только из-за неоправданных расходов и собственной нерадивости ему нужны новые взимания и новые представители власти. На низших ступенях правительственной лестницы потихоньку, незаметно чиновник создает чиновника, привлекает на государственную службу родственника и протеже. История Запада после разделения континента на королевства являет нам почти непрерывный процесс возрастания государства. Не видеть этого могут лишь те, кто держится примитивно-схематичного понятия о формах Власти: монарха рисуют себе фантастическим господином, чьим требованиям не было предела; на смену абсолютизму приходит представительный строй, когда король ограничен в средствах; и наконец устанавливается демократия, при которой общее согласие 184


лишь по своему произволу обеспечивает всем необходимым покорную ему Власть. Все это не измеришь. Но можно измерить численность армий, бремя налогов, количество чиновников. Весомость этих инструментов — верный показатель возрастания Власти. Начните с государства Филиппа Августа8. Нет налога, за счет которого он бы существовал; как и всякий другой землевладелец, король живет со своего домена. В его распоряжении нет армии, есть только небольшая стража, которая кормится с его стола. Нет чиновников, а только лица духовного звания, к помощи которых он прибегает, и служители, которым он поручает государственные дела. Даже казна, так же как и его личные сокровища, находится в храме, доверенная этим монахам-банкирам. Если я подданный, я никогда не сталкиваюсь с этим верховным сеньором, он не требует подати, не призывает меня на военную службу, не вводит ни единого закона, который затрагивал бы мое существование. А что вы видите на исходе царствования Людовика XIV? Какая разительная перемена! Вековое упорство Власти принудило народ регулярно наполнять королевские сундуки. Монарх содержит на счет народа двухсоттысячную постоянную армию. Интенданты обеспечивают повиновение королю во всех провинциях, полиция расправляется с недовольными. Король издает законы, заставляет преследовать тех, кто молится не так, как надлежит молиться по его разумению, многочисленный корпус чиновников иннервирует нацию и приводит ее в движение. Власть навязала всем свою волю. По отношению к обществу она уже не точка, а расплывшееся в центре его пятно или, точнее, наброшенная на него сеть. Впечатляющая картина, не так ли? И что же сделает Революция, свергнув короля? Уничтожит и созданные монархией структуры, обрушится на аппарат управления, сломает его хотя бы частично, сократит налоги, обременяющие народ? Вовсе нет. Зато Революция введет воинскую повинность, которую при всем желании не в силах была претворить в жизнь монархия. Правда, уйдут в прошлое бюджеты Калонна*, но это означает, что они будут удвоены при Наполеоне и утро8

Достаточно полное представление о нем дает прекрасное исследование Ф. Ло и Р. Фотье: F. Lot, R. Fawtier. Le premier budget de la monarchie française, 1202—1203. 185


ены в период Реставрации. Интендант исчезнет, но его место займет префект. И разбухание Власти продолжится. От одного государственного строя к другому больше солдат, больше налогов, больше законов, больше чиновников! Я не утверждаю, что собственное усилие Власти является единственной действующей причиной; я утверждаю другое: читая историю, нельзя не почувствовать его постоянного присутствия. Иногда оно ослабевает, как, например, когда Карл V на смертном одре отменяет налоги, учрежденные и сохраняемые им с таким трудом и позволившие ему успешно править страной. Но их почти сразу же восстанавливают, пролив при этом немало крови9. Остановки и даже отступления — не более как случайные эпизоды в закономерном многовековом процессе разбухания Власти. И несомненно, что Власть способна прогрессировать таким образом только благодаря ее вполне реальному служению обществу и надеждам, пробуждаемым альтруистическими проявлениями ее природы.

Социальные оправдания роста Требуя для себя средств, Власть быстро исчерпывает терпение подданных. Так, в XIII в. какой-нибудь король при случае мог в разгар празднества испросить «помощи» в приобретении рыцарской амуниции для старшего сына. Но всех возмутило бы, если бы вскоре после этого он решил выдать замуж дочь и пожелал таким же способом собрать ей достойное приданое. Чтобы получать дань, Власть должна ссылаться на общий интерес. Так, Столетняя война, часто создававшая обстоятельства, когда монархия была вправе требовать содействия народа, после длительной практики чрезвычайных сборов наконец приучила народ к постоянному налогу; результат оказался долговечнее причин. Или возьмем другой пример. Революционные войны оправдали воинскую повинность, несмотря на то что наказы* 89-го года выражают единодушную враждебность к сла9

186

См.: Léon Mirot. Les Insurrections urbanes.


бым начаткам ее при монархии. Этот институт утвердился на века. Таким образом, грозные обстоятельства, в которых Власть действует ради общественного спасения, ведут к умножению ее инструментов, а по миновании кризиса она сохраняет приобретенное. Поэтому давно подмечено, что эгоизм Власти находит свою выгоду в нависающих над обществом опасностях: «Война, — восклицал Омер Талон*, — это чудовище, которому отнюдь не жаждут свернуть шею! Всегда ведь нужен повод для тех, кто злоупотребляет королевским правом пожирать все, что еще осталось от имущества частных лиц». Роль войны в разбухании Власти невозможно переоценить; но война далеко не единственный случай, когда последняя может ссылаться на общий интерес, чтобы усилить свое господство над нацией. Она не только выставляет себя защитницей подданного от других Властей того же рода, но и претендует на защиту его от иного вида властей. Этот факт заслуживает тем большего внимания, что он часто остается в тени. На удивление распространенная ошибка — усматривать в обществе одну-единственную Власть — власть правительственную, или публичную. А между тем это только одна из присутствующих в обществе властей, сосуществующая с множеством других, которые являются одновременно ее помощницами, поскольку вместе с нею обеспечивают общественный порядок, и соперницами, поскольку, как и она, требуют повиновения и пользуются силами общества. Эти негосударственные власти, которые мы будем называть социальными властями10, так же как и Власть, имеют далеко не ангельскую природу. Иначе между ними, конечно, могли бы существовать лишь полная гармония и сотрудничество. Но это не так. Сколь бы альтруистическим ни было предназначение какой-либо власти, например власти отеческой или церковной, человеческая природа сообщает ей эгоизм, и она стремится стать самоцелью. И обратно, власть эгоистической направленности, как, например, феодальная или хозяйская, естественно умеряется, в большей или меньшей степени, духом 10

Под «Властью» (с большой буквы) мы всегда подразумеваем власть политическую. 187


покровительства и благодеяния. Всякая власть в силу самой своей природы обладает двойственной сущностью. Будучи амбициозной, всякая частная власть стремится умножить себя, будучи эгоистичной — склонна считаться только со своим непосредственным интересом, ревниво стараясь сократить долю других властей. Таким образом, власти ведут между собой беспрерывную борьбу. Это-то и дает государству его главный шанс. Возрастание власти государства представляется индивидуумам не столько непрестанным покушением на их свободу, сколько долгим усилием положить конец их подчинению другим властям. Прогресс государства влечет за собой прогресс индивидуализма. В этом основная причина постоянного сообщничества подданных с Властью; в этом подлинный секрет ее разбухания.

Власть как средоточие человеческих надежд Человек страстно желает избежать неотвратимых следствий своего удела и своего положения в обществе. Эта воля, претворенная в действие, является началом всякого прогресса. Но она составляет и суть обычной молитвы11 — той, когда мы просим о вмешательстве незримых сил в наши личные дела. Как же этой мольбе, имеющей практические цели, не обращаться и к силе зримой, достаточно могущественной, чтобы уничтожить нашего обидчика или угнетателя, достаточно щедрой, чтобы исполнить все, чего мы желаем, наконец, вознесенной достаточно высоко, чтобы изменить всю нашу жизнь? Скипетр — это волшебная палочка, способная сотворить для нас чудо: «Если бы король повелел...» Но чудо возможно лишь постольку, поскольку Власть преступает границы строгой законности. Если она не способна на скорый суд, на внезапную милость, она теряет свое феерическое очарование. И оттого умеренные государственные установления, как метко сказал Ламартин, «вызывают скуку». 11

188

В противоположность молитве мистической, когда человек просит дать ему силу все принять.


Сколько бы ни доказывали вред самоуправной Власти, она будет возрождаться снова и снова. Чтобы с нею покончить, люди должны отказаться слишком дорого оплачивать ничтожно малую вероятность того, что произвол обернется в их пользу, — как теряют охоту к лотерее, если долго ничего не выигрывали. Но такая Власть всегда воскресает благодаря обещаниям, которые, заключая в себе неодолимый соблазн, прокладывают ей дорогу. Чем больше разрыв между пробудившимися в человеке желаниями и реалиями его существования, тем живее страсти, взыскующие чародея и понуждающие мириться с ним. Можно сказать, что Власть спекулирует на человеческих желаниях. Власть — это средоточие не только эгоистических надежд, но и альтруистических или, лучше сказать, социалистических чаяний. Бедна та философия, которая объясняет человеческое поведение единственным движителем — эгоистическим интересом; она опровергается беспрерывным возникновением в созерцательных умах представлений о лучшем общественном устройстве и властью этих представлений над людьми, ничего не выигрывающими от перемен. Ложной была бы история преобразований общества, которая не учитывала бы определяющего влияния этих представлений. Но и они, наравне с самыми смутными и самыми приземленными надеждами, работают на Власть. Ничто в природе не удовлетворяет изначальных склонностей человеческого ума. Восхищенный своими первыми опытами — простыми соотношениями и прямыми причинными связями, которые удалось выявить, схемами, которые удалось построить, — он хочет, чтобы мироздание оказалось возведенным не только с помощью тех же инструментов, какими владеет он сам, но и с помощью освоенных им самим «приемов». Все, что может быть сведено к единству, вызывает у него восторг, природа же беспрестанно смущает его сложностью, которой она, похоже, отдает предпочтение, о чем свидетельствует хотя бы химическое строение органических тел12. 12

Как справедливо замечает Конт, то, что мы называем злом, мы и надеяться не смеем устранить из природного мира, но желаем исключить из мира социального: «По причине его высочайшей сложности политический мир, конечно, должен быть еще хуже 189


Забавная игра — воображать себе, как человек, будь у него такая власть, переделал бы мир, как он упростил бы его и придал бы ему единообразие. В этом он не властен, но он обладает, или думает, что обладает, властью переделывать социальный строй. И, полагая, что эта область свободна от гнета законов природы, человек стремится водворить здесь ту манящую его простоту, которую он путает с совершенством. Когда интеллектуал выдумывает простой социальный порядок, он служит возрастанию Власти. Ведь существующий порядок в обществе, как и всюду, является сложным, имеет множество разнородных опор: это и власти, и убеждения, и различные формы урегулирования. Если все его рычаги хотят заменить одним-единственным, то им должна быть весьма могущественная воля; если хотят, чтобы вместо всех этих опор довольно было одной, какую же мощь ей нужно придать? Это может быть только Власть, и какая Власть! Созерцательная мысль уже потому, что она пренебрегает множеством второстепенных факторов порядка, с неизбежностью ведет к усилению центральной власти, и ведет всего вернее тогда, когда колеблет всякую власть; ибо власть необходима, и когда она восстанавливается, то непременно в самом концентрированном виде13.

13

190

упорядочен, нежели мир астрономический, физический, химический или биологический. Почему же тогда коренные несовершенства человеческой жизни, против которых мы всегда готовы с негодованием восстать, ежели речь идет о первом из этих миров, наоборот, встречают с нашей стороны преимущественно спокойствие и смирение, если говорить обо всех остальных, невзирая на то что там они не являются ни менее выраженными, ни менее обидными? Думаю, этот странный контраст, вне всякого сомнения, объясняется главным образом тем, что позитивная философия до сих пор способна была развить наше первоосновное чувство естественных законов лишь относительно самых простых явлений, исследование которых, будучи более легким, совершенствовалось в первую очередь» (Aug. Comte. Cours de Philosophie positive, 1839, t. IV, p. 152—153). Токвиль проницательно заметил по поводу Революции, что общественная мысль, критикуя как противные разуму, развенчивая и стремясь низвергнуть вместе с политической властью власти социальные и духовные, способствовавшие порядку, подготавливает ipso facto последующую победу политической власти, которая с необходимостью должна восстановиться, над властями соци-


Мысль и Власть, Философ и Тиран Люди странным образом обманываются насчет реальных отношений Мысли и Власти. Если Мысль основательно критикует существующий порядок и утвердившиеся власти, никто уже не видит ее распорядительных и авторитарных склонностей. Она изобилует идеями о Прекрасном, Гармоничном и Справедливом, а между тем всё в социальной действительности уязвляет и возмущает ее. Неужели эти построенные как придется, оскорбляющие взор и обоняние города, где копошатся уродливые, тупые и несчастные существа, где правит бал глупость, где торжествуют мелочная жадность и низменная злоба, — неужели это и есть царские палаты владыки земли, наделенного искрой божественного ума? Как же не воззвать из этой ненавистной темницы к идеальному граду, где исполненная достоинства красота граждан сочеталась бы с величественностью монументов! Не где-нибудь, а в тюрьмах Неаполя доминиканский монах Кампанелла мечтает о своем Городе Солнца. Стены его вместо непристойных надписей были бы покрыты начертаниями геометрических фигур, изображениями известных науке животных и растений, а также инструментов, созданных человеческой изобретательностью. Всей жизнью города ведал бы Верховный Метафизик. Так, одушевляемый той «божественной приязнью, которая презирает и любит, которая преображает и возвышает предмет любви»14, созерцательный человек воздвигает свое совершенное общество, свою Республику, свою Утопию, откуда изгнаны разлад и несправедливость. Но поглядите, как берутся за дело наши великие устроители Рая — Платон, Мор или Кампанелла. Они кладут конец

14

альными и духовными, которым это не под силу. Отсюда — возрастание политической власти, избавленной от того, что ее сдерживало. «Централизация была поднята из руин и восстановлена. А поскольку все то, что ранее способствовало ограничению централизации, оставалось разрушенным, из недр нации, только что низвергнувшей королевскую власть, возникла новая власть — обширная, организованная и сильная, какой не пользовался ни один из наших королей» (Tocqueville. L’Ancien Régime et la Révolution, p. 308—309)*. Nietzsche. La Volonté de Puissance, éd. fr. N. R. F., t. II, p. 283. 191


столкновениям, уничтожая различия: «...Пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь всех людей всегда будет возможно более сплоченной и общей»15. Общая собственность: должностные лица делят между гражданами все необходимое. Одинаковая одежда, общие трапезы, общее жилище. Кампанелла рассказывает нам, что раз в полгода начальники распределяют жителей по спальням, и у каждого над кроватью пишется его имя**. Трудовые обязанности предписываются должностными лицами, и чтобы основательно заняться науками, нужно получить их позволение, которое всегда может быть отменено. У Мора утопийцы, по очереди переселяясь из деревень в города, занимаются то земледелием, то каким-либо городским ремеслом — обыкновенно отцовским, если власти не приняли иного решения. Никто не вправе покинуть место своего жительства без паспорта, где обозначена точная дата возвращения. А в государстве Платона никому не дозволяются путешествия в чужие края; покидать страну можно только по государственным надобностям. Возвратившись на родину, граждане обязаны указывать молодежи, что главные законы в чужих странах уступают законам, определяющим государственный строй в отечестве***. Таковы порядки в вымышленных философами идеальных республиках, приводивших в восхищение наших предков в те времена, когда фантазии эти были явно неосуществимы. Внимательно оглядывая воздушные замки, сошедшие с небес, мы ищем там свободу, но не находим ее. Все эти государства мечты — тирании более суровые, более тяжкие, более гнетущие, чем любая из тех, которые когда-либо являла история. В каждой из них порядок обеспечивается за счет всеобщей регистрации и поголовной мобилизации в армию труда. Вот куда стремится раскрепощенная Мысль! Фантазии разоблачают ее естественную склонность. Искательница порядка, потому что она есть разум, она представляет его простым, потому что принадлежит человеку. Когда она пытается реализовать себя, мы видим мрачную жестокость Савонаролы или Кальвина. Но чаще она обращается к человеку действия, находя в нем свое временное орудие: так, Платон ожидал от 15

192

Платон. Законы, кн. XII*.


Сиракузского тирана проведения в жизнь придуманных им законов. Союз философа с тираном — парадокс? Вовсе нет. Созерцательному человеку власть никогда не кажется слишком деспотичной, пока он льстит себя надеждой, что сила произвола будет служить осуществлению его проектов. Об этом свидетельствует неизменная притягательность русского деспотизма для интеллектуалов. Огюст Конт, обращаясь к царю Николаю, лишь повторяет Дидро, ожидавшего от Екатерины Великой обнародования высочайшим указом основных догм энциклопедистов. Недовольный своим собственным орудием — убеждением, ум восхищается инструментами Власти, действующими куда быстрее. Вольтер находит прекрасным, что Екатерина может «отправить пятьдесят тысяч человек в Польшу, дабы водворить терпимость и свободу совести»16. Так легковерный философ трудится на Власть, превознося ее заслуги, покуда Власть не разочарует его; тогда он разражается обличительными речами, но по-прежнему служит делу Власти как таковой, поскольку надеется на безоговорочное и последовательное применение своих принципов, а на это способна только могучая Власть. Бенжамен Констан справедливо высмеял непомерное пристрастие кабинетных людей к авторитарным методам: «Все памятные случаи употребления силы без суда, все примеры принятия противозаконных мер в опасных обстоятельствах из века в век пересказывались уважительно и описыва16

Известно удивительное письмо, где Вольтер одобряет угнетение Польши: «Есть женщина, которая приобрела великую славу: это северная Семирамида, отправляющая пятьдесят тысяч человек в Польшу, дабы водворить терпимость и свободу совести. Событие беспримерное в мировой истории, и, скажу Вам, оно возымеет далеко идущие следствия. Похвалюсь Вам, что пользуюсь у нее некоторым благоволением: я ее рыцарь пред всеми и против всех. Знаю, ее упрекают в каких-то прегрешениях касательно мужа; но это дела семейные, в них я не вникаю; да впрочем, и не худо, если приходится заглаживать вину, это заставляет прилагать большие усилия, чтобы принудить общество к уважению и восхищению, и уж наверное ее недостойный муж не совершил бы ни одного из тех великих дел, которые моя Екатерина вершит каждодневно» (Voltaire. Lettre à Mme du Deffand, 18 mai 1767. — Œuvres, vol. XLV, p. 267—268). 193


лись с удовольствием. Автор, мирно сидя за письменным столом, источает произвол. Он старается придать своему стилю ту же быстроту, какую рекомендует в действиях; на минуту воображает себя облеченным властью, потому что проповедует злоупотребление ею; разнообразит свою созерцательную жизнь теми свидетельствами силы и могущества, которыми украшает фразы, выходящие из-под его пера; доставляет себе таким образом некое подобие наслаждения властью; с упоением повторяет выспренние слова о спасении народа, о высшем законе, об общественном интересе; восхищается своей глубиной и дивится своей энергии. Жалкий глупец! Все это он говорит людям, которые прислушаются к нему весьма и весьма охотно и при первой возможности опробуют его теорию на нем самом»17. Мечтая о слишком простом и слишком жестком порядке, желая поскорее установить его слишком императивными и слишком радикальными мерами, Мысль оказывается в постоянном сговоре с Властью: даже борясь против конкретных носителей Власти, она работает на расширение ее функций. Ибо она сеет в обществе идеалы, для воплощения которых потребовалось бы приложить огромное усилие в направлении, противоположном естественному ходу вещей, а на это способна только Власть, и очень большая Власть. Так что в конечном счете Мысль доставляет Власти самое веское оправдание ее неуклонного роста. Явно эгоистичная, Власть наталкивается на сопротивление всех частных социальных интересов, с которыми ей надо быть в ладах. Но, провозглашая себя альтруистической и будто бы осуществляя мечтания Мысли, она приобретает по отношению ко всем реальным интересам трансцендентность, которая позволяет ей жертвовать ими ради своей миссии и сметать любое препятствие на своем триумфальном пути.

17

Benj. Constant. De l’Esprit de Conquête et d’Usurpation. — Œuvres, t. I, p. 249.

Ãëàâà VIII. Î ïîëèòè÷åñêîì ñîïåðíè÷åñòâå1

История — это борьба властей. Всегда и всюду человек завладевает человеком, чтобы покорить его своей воле, заставить служить осуществлению своих планов; и потому общество — это система властей, которые беспрестанно возвышаются, возрастают и ведут друг с другом борьбу. Между властями разного рода, как, например, политической властью и властью семейной, или господской, или религиозной, есть и сотрудничество, и конфликт2. Между властями одного рода, причем такими, которым их характер не полагает пределов3, естественным состоянием является война. Случайность в глазах человека, живущего всецело в своем времени, может статься, по счастью мирном, война предстает перед тем, кто наблюдает развитие и последовательную смену эпох, как важнейшая деятельность государств. Взгляните на карту Европы, не застывшую, какой представляет ее политическая география, а подвижную, какой она была в течение веков. Посмотрите, как розовое, голубое или желтое пятно, обозначающее такое-то владение, то увеличивается за счет других, то уменьшается, теснимое соседними. Оно выпускает псевдоподии* к морю, продвигается вдоль реки, перекидывается через горы, поглощает и переваривает чужое тело. Наконец оно теряет свою силу и однажды, став жертвой чужой ненасытности, исчезает. 1 2 3

Эта глава была опубликована в январе 1943 г. в «Revue Suisse contemporaine». В главе IX читатель увидит, в силу какой необходимости политическая Власть покушается на социальные власти. «Государство, — говорит Руссо, — будучи искусственным телом, не имеет никакой определенной меры... неравенству людей сама природа положила границы, а неравенство обществ может непрерывно расти, до тех пор пока одно из них не поглотит все остальные» (Rousseau. Du Contrat social, éd. Dreyfus-Brissac, Appendice II, p. 309). 195


Все эти трепещущие пятна напоминают кишение амеб под микроскопом. Увы! Такова История.

Чужда ли война современной эпохе? Эта антропофагия составляла главный предмет исторических исследований до XIX в. Потом ученые отвернулись от такого зрелища. Они справедливо считали, что в современную эпоху завоевательный дух никогда не исходил от народов, а только лишь от правящих, но несколько поспешили с предположением, что политическая эволюция постепенно подчиняла правящих народам. Таким образом, война была для них чем-то принадлежащим прошлому, настоящее выдвигало совсем другие темы: человек освобождается от различных форм социального господства и средствами науки и техники, силой объединения завоевывает земные ресурсы. Когда это новое воззрение переносили на прошедшие столетия, казалось, что конфликты, которые прославляли монархов и оставляли школьникам многочисленные названия битв, были не более как случайными событиями, не соответствующими магистральному пути развития человечества. Развитие это куда более достойно внимания историка, чем военные авантюры! Ведь оно представляет собой постоянный прогресс в одном направлении, устремлено к отчетливой единой цели — комплексной эксплуатации земного шара объединившимися людьми. Отныне, полагали ученые, народы благодаря просвещению сознательно, а не вслепую идут к этой цели, став хозяевами своей судьбы. Всякая Власть, служа нации, способствует такой эволюции всего человечества. Если и случаются еще какие-то конфликты, то лишь в качестве досадных «дорожных столкновений» государственных колесниц — по вине неловких возничих либо, как исключение, из-за непомерной, патологической амбиции. Но верно ли, что воля к расширению государства — это только заблуждение правителей? Почему тогда самые жадные до завоеваний были одновременно и лучшими организаторами своих народов? Таковы Петр Великий, Фридрих II, Наполеон, Бисмарк; быть может, к ним придется добавить и Сталина. Разве не очевидно, что государственный талант равно 196

Глава VIII. О политическом соперничестве

проявляется в экспансии и в управлении, что Власть управляет, чтобы завоевывать, и завоевывает, чтобы управлять? Что инстинкт возрастания свойствен Власти, принадлежит к ее сущности и не меняется с изменением образа правления? Ибо Власть всегда остается повелеванием, с неотъемлемыми от повелевания страстями, из которых главная — страсть к расширению покоренного пространства. Страсть эта десятилетиями может пребывать в дремлющем состоянии, но непременно пробуждается вновь. Ведь подобное притягивает к себе подобное, и, стало быть, власть — властных, imperium* — склонных повелевать. Завоевательная способность связана с Властью так же, как вирулентность с бациллой, тоже имеет свои фазы притупления, но восстанавливается быстрее. И современные формы господства после периода затишья нашли для себя неожиданные средства в древних образцах; так спящий Уэллса, проснувшись, обнаружил чудесное преумножение своего состояния**. К тому времени, когда ученые решили, будто из истории изгнано насилие, оно отнюдь не прекратилось. Только осуществляли его издалека, легко покоряя неразвитые или технически отсталые народы. Цветные пятна владений почти не менялись в Европе, но простирались за моря и, оказавшись на других континентах, быстро множили там границы, территориальные споры и, наконец, поля сражений. Богатство, скопившееся у частных лиц, готовило государству огромные военные ресурсы. Строились металлургические заводы, способные выпускать гигантские пушки. В банки стекались капиталы, которые могли бы быть частично потрачены на войну. Если, с другой стороны, Германия вела активную разработку бассейна Брие, если Англия поощряла захват мировых нефтяных промыслов ее крупными акционерными обществами, если Россия покрывалась сетью железных дорог — эти как будто бы мирные усилия были только накоплением козырей для вечной игры в могущество. Наконец, даже прогресс демократии вооружал правительства для войны. Власти, явно чуждые подвластным народам, не могли бы принудить их пойти на достаточно большие жертвы; и напротив, чем теснее они по видимости связаны с этими народами, тем больше от них получают, как это доказали, к примеру, колоссальные силы, предоставляемые Францией 197


эпохи Революции и Империи последовательно сменявшимся властям, которые она считала исходящими от нее самой. Итак, те самые явления, которые, казалось, предвещали эру вечного мира, готовили Властям огромные материальные и психологические средства для войн, превосходящих по тяжести и размаху все, что было видано прежде.

Милитаризующаяся цивилизация Но, может быть, по законам истории одно великое общество, образующее единую цивилизацию, такое как современный Запад, должно демилитаризоваться по мере своего развития? Не наблюдалось ли подобное явление в римском мире? Чем дольше существовала эта древняя цивилизация, тем меньшую склонность к оружию выказывали ее представители. Военное дело, первоначально считавшееся естественным призванием всякого взрослого мужчины, что мы наблюдаем у всех первобытных народов — ирокезов, зулусов, абиссинцев, — в конце концов стало особой профессией, не пользующейся большим уважением. Эта постепенная демилитаризация проявляется в численности римских вооруженных сил. Еще примитивное государство, которое ко времени походов Ганнибала насчитывало только миллион человек, способных держать в руках оружие, в сражении при Каннах выставило против него более восьмидесяти тысяч воинов. Республика простиралась на весь Средиземноморский бассейн, когда ее враждующие силы столкнулись в Фарсале: там находилось в общей сложности лишь семьдесят пять тысяч человек. Когда Тиберий приложил все усилия, чтобы отомстить за легионы Вара, он мог дать будущему Германику только пятьдесят тысяч солдат. Вряд ли у Антонина было намного большее войско для разрешения векового спора с парфянами. Когда Юлиан останавливает аламанов близ Страсбурга, он располагает тринадцатью тысячами человек, а Велизарий получает от Юстиниана одиннадцать тысяч человек, чтобы отвоевать Италию у готов4. 4

198

Цифры заимствованы из известного трактата Ханса Дельбрюка: Hans Delbrück.Geschichte der Kriegskunst, 4 Bde, 1900—1920*.


Вот какова естественная эволюция цивилизующегося народа. Что, впрочем, объясняет беспомощность римлян перед вторжениями готов и вандалов — малочисленных вооруженных народов, насчитывавших по нескольку десятков тысяч человек, которых могла бы уничтожить малейшая провинция Империи, если бы ее жители еще способны были вооружиться. И конечно, Аларих не взял бы древний Рим, а Гензерих — древний Карфаген. Наша цивилизация движется в прямо противоположном направлении; она идет к столь же глобальной катастрофе, но совсем иного характера. В решающем сражении XIV века — битве при Пуатье — сошлись около пятидесяти тысяч человек. Столько же и близ Мариньяно. Ненамного больше, шестьдесят пять тысяч, как сообщается, в решающем сражении Тридцатилетней войны — при Нёрдлингене. Но уже двести тысяч человек — у Мальплаке (1709) и четыреста пятьдесят тысяч — у Лейпцига (1813)*. Мы действуем масштабнее. Война 1914 г. искалечила и убила в пять раз больше народу, чем Европа имела под ружьем к концу наполеоновских войн5. И как вести счет теперь, когда всякий — мужчина, женщина, ребенок — вносит свой вклад в борьбу, подобно тому как было с повозками Ариовиста?** Мы заканчиваем тем, с чего начинали дикари, мы заново открываем утраченное искусство морить голодом мирных жителей, сжигать дома и уводить побежденных в рабство. Зачем нам вторжения варваров? Мы сами себе гунны.

Закон политического соперничества Почему же мы возвращаемся назад, а не следуем естественному ходу развития цивилизации, как римляне? 5

Согласно аббату де Праду, в 1813—1814 гг. на военной службе состояло три миллиона человек. Война 1914—1918 гг. убила восемь миллионов и искалечила шесть миллионов, согласно Эдгару Мило (Edgar Milhaud, Enquête sur la production. Genève, 1920 et années suiv.). 199


Отличие их мира от нашего бросается в глаза: первый был монистическим, второй плюралистичен; быть может, не столь разнообразный в своей человеческой субстанции, как римский, он разделен между многими правительствами, из которых каждое, говорит Руссо, «чувствует себя слабым, если есть более сильные, чем оно; его безопасность, само его сохранение требуют, чтобы оно сделалось сильнее соседей». Далее наш автор утверждает: «Поскольку величина политического образования чисто относительна, оно вынуждено сравнивать себя с другими, дабы познать себя, оно зависит от всего окружающего и должно принимать участие во всем происходящем, ибо, как бы ни хотело оно держаться в своих границах, ничего не приобретая и не теряя, оно становится слабым или сильным в зависимости от того, расширяется или сокращается, усиливается или ослабевает его сосед». Эта естественная ревность Властей породила, с одной стороны, хорошо известный принцип, временное забвение которого дорого обходится государствам, а именно: всякое территориальное увеличение одного государства, расширяя базу, откуда оно берет ресурсы, понуждает все остальные стремиться к аналогичному росту, чтобы восстановить равновесие. Но есть и другой способ усиления, более опасный для соседей, чем приобретение какой угодно области: это прогресс Власти в эксплуатации национальных ресурсов. Если она увеличивает степень присвоения сил и богатств своего народа и ей удается заставить его смириться с этим, тогда она изменяет соотношение собственных средств со средствами соседей, при скудных резервах встает вровень с крупнейшими державами, а если резервы у нее обширны, становится способной на гегемонию. Если Швеция Густава Адольфа заняла в политике место, несоизмеримое с ее территорией, то именно потому, что этот великий король, как никто прежде, поставил деятельность нации на службу своим замыслам. Пруссия Фридриха II смогла оказать сопротивление коалиции трех великих монархий, из которых каждая должна была бы ее раздавить, только благодаря такому же интенсивному использованию своих возможностей. И наконец, Франция в революционную эпоху как бы одним прыжком достигла пределов, о которых и не помышлял Людо200


вик XIV, потому что Власть более императивная в более полном объеме востребовала национальные ресурсы. Это хорошо понимал Бёрк, писавший в 1795 г.: «Государство [во Франции] является высшим началом. Все подчинено выработке силы. Государство является военным по своему принципу, по своим правилам, по духу своему и во всех своих устремлениях... Будь у Франции только половина ее нынешних сил, она все еще была бы слишком сильна для большинства государств Европы с их устройством и их образом действий»6. Любой прогресс Власти в контроле над обществом, достигнутый ею будь то с расчетом на войну или ради любой другой цели, дает этой Власти военное преимущество7. Об этом свидетельствует сравнение двух германских вторжений во Францию, с промежутком в четверть века. Разгром 1940 г. вместо восстановления позиций на Марне*, быть может, объяснялся не столько ослаблением Франции, сколько усилением могущества Германии вследствие тотальной мобилизации всей возможной энергии. Об этом свидетельствует и столь разнящийся успех русских армий в двух войнах: победы во Второй мировой войне всецело обусловлены завоеваниями, осуществленными Властью в своей обширной вотчине. Отсюда следует, что государство не может оставаться безразличным, когда другое приобретает больше прав над своим народом. Ему необходимо добиться аналогичных прав над соб6 7

Burke. Letters on a Regicide Peace. Не надо повторять мне, в качестве возражения, общее место о деспотической власти Ксеркса, бессильной против свободы афинян. Когда я говорю здесь о Власти более полной, я подразумеваю Власть, которая больше требует и больше получает от своего народа. Несомненно, что в этом отношении Власть греческих полисов над их членами намного превосходила власть Великого Царя над его подданными. И, например, ионийские города, покоренные персидским монархом, обязаны были только платить необременительную дань, да и та им часто прощалась, а в остальном управляли собой самостоятельно. Я должен говорить здесь не об азиатском деспотизме, отнимавшем совсем немного сил у своих подданных, а о современном, который отнимает у граждан огромные силы, и делает это тем успешнее, чем дальше он отступает от царственного облика азиатского деспотизма. 201


ственным народом, иначе оно дорого заплатит за отставание; так Франция в 1870 г. потерпела поражение, выставив против Пруссии армии, намного уступающие в численности, из-за того что не ввела по примеру своей соседки воинскую повинность. Это явление в самом наглядном его аспекте известно как гонка вооружений. Но гонка вооружений — лишь отбрасываемая тень, лишь проекция (как в начертательной геометрии) гораздо более важного процесса, а именно развитие тоталитаризма. Власть, находясь в некоторых отношениях со своим народом, может увеличить свой военный аппарат только в известных пределах. Чтобы их преступить, она должна революционизировать эти отношения, присвоить себе новые права.

Прогресс Власти — прогресс войны. Прогресс войны — прогресс Власти Таким образом, всякий значительный шаг вперед в милитаризации связан с ощутимым продвижением Власти — как его результат или как его причина. С одной стороны, политическая революция резко усиливает Власть и делает возможным немыслимое прежде наращивание вооружений. Кромвель беспрепятственно строит английскую морскую державу, о которой мог только мечтать Карл I. Французская революция устанавливает воинскую повинность, которую не отважились бы предложить королевские чиновники. С другой стороны, на необходимость сравняться в военной мощи с грозным противником могут ссылаться, чтобы оправдать продвижение Власти, — как во Франции Карла VII или в сегодняшних Соединенных Штатах. Итак, если всякое продвижение Власти служит войне, то и война, в свою очередь, служит продвижению Власти: она действует наподобие собаки пастуха, подгоняя отставшие Власти и понуждая их присоединиться к продвинувшимся далее всех на пути к тоталитаризму. Тесная связь войны и Власти прослеживается на протяжении всей европейской истории. Каждое государство, когдалибо осуществлявшее политическую гегемонию, обеспечивало себе средства к этому, добиваясь более полного, сравнительно 202


с Властями-соперницами, господства над собственным народом. И чтобы оказывать сопротивление таким лидерам, Властям континента надо было становиться с ними вровень. Если какая-то феодальная монархия все чаще получала от своих вассалов финансовую помощь и соответственно привлекала на службу все больше наемников, другим приходилось делать то же самое. Если «помощь» эта в конце концов закрепилась в виде постоянного налога, предназначенного на содержание постоянной армии, остальным опять-таки нужно было двигаться в том же направлении. «Как только система постоянной армии была принята одной цивилизованной нацией, — пишет Адам Смит, — необходимость ввести ее возникла и у всех соседних наций; этого требовала безопасность, ибо их войска были совершенно неспособны противостоять такой армии». Но, опираясь на постоянную армию, монархия могла устанавливать налоги по произволу, иными словами, она могла стать абсолютной. И тогда она должна была стремиться ввести воинскую обязанность, угрозу которой предугадывал еще Монтескьё. Эту воинскую обязанность, к которой несмело подвигались монархии, учреждает революционная Франция. И ей обязана своими победами, по большей части одержанными за счет огромного численного превосходства. Вплоть до 1809 г. французские армии будут сохранять это превосходство на всех полях сражений. Гнейзенау* сформулировал единственно возможный вывод: «Революция привела в действие всю национальную силу французского народа... Европейские государства должны черпать из тех же источников, чтобы восстановить в Европе прежнее равновесие». Принимая в соображение такой механизм политического соперничества, мы полагаем тщетными усилия, направленные на ограничение вооружений. Вооружения — это одно из проявлений Власти. Они растут, потому что растет Власть. И партии, упорнее всех требовавшие их ограничения, были, в силу незамеченного алогизма, самыми рьяными сторонницами экспансии Власти! Власть сопряжена с войной, и если общество хочет сократить ущерб, причиняемый войнами, для этого нет иного средства, как только сократить полномочия Власти. 203


От феодальной армии к королевской Общественный строй, дающий войне меньше всего, — это аристократический строй, поскольку он в наивысшей степени противится экспансии Власти. Аристократический строй представляется по существу своему военным, потому что господствующий класс в такой социальной структуре — военный класс. Но это и единственный воюющий класс. В Лакедемоне несоразмерность количества гоплитов* с численностью населения поразительна. На Западе установление феодального строя неожиданно приводит к резкому сокращению армий. До XVII в. мы не увидим вновь вооруженных сил, равных тем, какими обладали Каролинги. Необходимость отражать нападения сарацинской или венгерской конницы, перемещаться так же быстро, как нормандские пираты на своих легких барках, влечет за собой начало эпохи кавалерии, сеньориальных конниц, из которых собственно королевским войском является лишь одна. Народ в эту пору не принимает никакого участия в войне — которая становится для него бедствием только тогда, когда переходит непосредственно на его земли, — и память об этом сохраняется в сегодняшнем протесте народа: «Те, кто хотят войны, пусть воюют сами, а нас оставят в покое». Существуют большие различия между армией земельной аристократии, естественно, не сплоченной и не дисциплинированной из-за разнородности контингента, и армией городской аристократии, которой, напротив, общность интересов, единообразие воспитания и тесные связи, обусловленные обычаем, придают особенную силу. Вторая обладает преимуществом над наемниками, первая не выдержит натиска оплачиваемых регулярных войск, как было, например, в сражениях при Креси и у Никополя**. Отряды янычаров — это выражение Власти гораздо более мощной, чем любая из ее западных современниц, которые до конца XVII в. будут неспособны оказать ей сопротивление. Английская армия, от последнего лучника до принца Уэльского состоящая на жалованье, — выражение монархии, уже получающей от своих вассалов и городских общин регулярные субсидии8, наложившей руку на все национальное производство шерсти, чтобы брать оттуда сред8

204

См.: Carl Stephenson. Taxation and Representation. — Haskins anniversary essays. Boston, 1929; James Field Willard. Parliamentary


ства обмена9, наконец, умеющей привлекать к себе на службу крупнейших ростовщиков того времени. Что такое Столетняя война в истории Франции, как не попытки монархической Власти сравняться с Властью, ей враждебной? Это субсидии, которых Филипп VI и Иоанн II требуют у сословных собраний, и общих, и местных. Это налоги, введенные для выкупа Иоанна II*, которые Карл V продолжит взимать и после смерти отца; они обеспечат ему победы, а с упразднением их удача снова окажется на стороне англичан. Подлинный итог Столетней войны — это утверждение постоянной тальи, идущей на содержание ордонансных рот, т.е. постоянной оплачиваемой кавалерии (1444). Таким образом, первое крупное столкновение в западном обществе имеет следствием укрепление Власти.

Война — повивальная бабка абсолютной монархии Так будет веками при любом противоборстве европейских государств. Война, развязанная за рубежом, — это всегда благоприятный случай для очередной победы Власти над подданными. В XVI и частично в XVII столетии Испания является в Европе доминирующей властью, сильной благодаря золоту Америки, но главное — благодаря армии, созданной Гонсальво Кордовским, «великим командиром»**. Королевский указ 1496 г. устанавливает уже своего рода воинскую повинность. Всякий подданный в возрасте от 20 до 45 лет объявляется военнообязанным; государство берет в рекруты каждого двенадцатого. Призванные носят наименование «солдаты». Так рождается та «грозная испанская инфантерия»*** которой воздаст хвалу Боссюэ. Развитие абсолютной монархии как в Англии, так и во Франции связано с усилиями обеих династий противостоять испанской угрозе. Именно Армаде**** Яков I будет обязан

9

taxes on personal property, 1290—1334. Cambridge, Mass., 1934. См.: Baldwin Schuyler Terry. The financing of the hundred years war. London, 1914. 205


расширением своих полномочий. Если Ришельё и Мазарини смогли возвести на такую высоту права государства, то лишь потому, что им позволительно было без конца ссылаться на внешнюю опасность. Фонтене-Марёй показывает, как военная необходимость способствовала ликвидации старых форм правления и расчищала пути для абсолютной монархии: «Для спасения королевства поистине требовалось... чтобы Король обладал в нем достаточно полной властью и делал все, что соизволит. Ведь его противник — Король Испании, в распоряжении которого столько стран, где он берет все что угодно; а если бы тому нужно было собирать Штаты, как принято в других местах, или кланяться парламенту, чтобы получить все необходимое, он, конечно, никогда бы этого не получил»10. Ришельё, заставший вооруженные силы Франции сокращенными Марией Медичи до десяти тысяч человек, довел их численность до шестидесяти тысяч; потом, под конец долгой войны с Германией, «пользуясь скорее кошельком, нежели шпагой», он бросает на поля сражений сто тридцать пять тысяч пехотинцев и двадцать тысяч кавалеристов, — подобных сил Франция не знала восемь столетий. Какие же налоги понадобились, чтобы поддерживать это усилие? И как умерить взимание налогов соблюдением форм, или заручиться некоторым согласием на их сбор? Забыто наставление Коммина: «Ни один король или сеньор на земле не властен за пределами собственного домена облагать подданных своих налогом без позволения и согласия тех, кто должен его платить, если только он не прибегает к тирании и насилию». Эту тиранию во Франции оправдывали «неизменным намерением остановить поступательное движение Испании»11.

Каждая из соперничающих на международной арене Властей борется внутри страны с противящимися ей «свободами» Но когда Ришельё ради победы в политическом состязании нарушал все права и ломал все институты, которые ограни10 11

206

Fontenay-Mareuil. Mémoires, éd. Petitot, t. II, p. 209. Richelieu. Mémoires, éd. Petitot, t. IV, p. 245.


чивали полномочия государства в сфере налогообложения, в соперничающих державах, старающихся удержать свои позиции, совершалась аналогичная работа. В Испании Оливарес* внушает, что «благо нации и армии превыше любого закона и любой привилегии»12. В Англии Карл I, раздосадованный сопротивлением парламента, незаконно собирает налог на содержание флота, вызывая сопротивление Гемпдена. Суд над Гемпденом проходит в конце 1637 г. В 1639 г. Нормандия восстает против Ришельё, чтобы воспрепятствовать взиманию всех налогов, установленных после смерти короля Генриха IV. В 1640 г. вспыхивает революция в Каталонии; каталонцы требуют сохранения исконных привилегий и свобод. Рассматриваемая в контексте европейских событий, Фронда — это лишь одна из реакций, вызванных общим движением конкурирующих Властей к внутреннему абсолютизму. Фронде не удастся разрушить творение Ришельё, который, по словам Реца, утвердил «в самой законной из монархий тиранию, быть может, самую постыдную и опасную, какая когда-либо порабощала государство»13, ***. Держава Людовика XIV будет занимать доминирующее положение в Европе. Но другие Власти, естественно, будут в свою очередь ссылаться на необходимость остановить поступательное движение Франции. Зависть, которую испытывают все правители к Людовику XIV, — вот истинная первопричина их вторжения в жизнь народов. Но угроза его гегемонии дает им самый благовидный предлог следовать примеру этого монарха.

Воинская повинность Право запускать руку в кошелек подданных, чтобы поддерживать свои предприятия, было первой крупной победой Власти в Новое время. Вначале налог подлежал согласованию; это эпоха парламентов в Англии, Генеральных штатов во Франции, Кортесов в Испании. Потом он уже вводился произвольно, что означало огромный прогресс Власти. 12 13

Инструкции вице-королю, посылаемому в Каталонию. Рец говорит скорее как памфлетист, а не как историк. 207


Оставалось сделать другой шаг, еще более важный для ведения войн: принудить подданных лично пополнять армии. Нет ничего более чуждого духу аристократических обществ. Естественно, что их защищают только аристократы, которые по логике вещей должны сохранять эту функцию за собой в качестве привилегии. Именно как воины они нужны и монарху, их предводителю, и народу, который от них зависит. Ратники первого, заступники второго, они заставляют уважать и свою нацию, и свое положение, одинаково способные защищать национальные интересы от поползновений извне и свои собственные интересы от посягательств сверху и волнений снизу. Эта монополия на оружие, уже подорванная использованием наемников14, была уничтожена, когда военная служба перестала быть уделом одного дворянства, распространившись на все население. Как мы увидим далее15, короли всегда желали такой генерализации воинской обязанности. Они усматривали в ней, во внутреннем плане, возможность разрушить барьер, воздвигнутый аристократическим строем против вторжений государства. А главное, во внешнем плане, — колоссальное преумножение средств. Уже Густав Адольф для содержания своих армии в Германии добился, чтобы каждая община Швеции периодически посылала определенное количество людей на службу королю. Лувуа решил подпитывать таким же образом французские полки, поскольку вербовки в них оказалось недостаточно для укомплектования войск. Поначалу он разъяснял, что тридцать пять собственно территориальных полков формируются исключительно 14

15

208

«До Филиппа Августа, — пишет Буленвилье, — во Франции не знали иных вооруженных людей, кроме владетелей феодов; но поскольку этот король затевал войны, которые были не по нраву баронам, он придумал оплачиваемые войска, и с той поры наши короли всегда нанимали всадников, когда воевали будь то во Франции или в Германии; правда, тогда еще не было смешения — до восстаний во Фландрии, показавших, что среди простого народа есть люди столь же отважные и столь же сообразительные, как и в дворянском сословии. Во время войн с англичанами служба состоящих на жалованье отрядов вошла в обычай» (Boulainvilliers. Essai sur la noblesse de France). В главе IX.


в целях местной обороны. Его инициатива, однако, встретила такое сопротивление, что отбор рекрутов пришлось заменить назначением по жребию. Подозрения недоверчивых крестьян вскоре подтвердились: эти полки стали источником пополнения полков, участвующих в военных кампаниях. Таковы были первые осторожные шаги к милитаризации целого народа. Новая система стала быстро развиваться в Пруссии. Это королевство, возникшее совсем недавно, не располагает ни большим населением, ни богатством, и не имеет территориальной целостности. У каждой из его областей свое прошлое, между ними нет единства. Фридрих Вильгельм посвящает себя армии, которую набирает из самых красивых солдат, каких только можно завербовать во всей Германии, во всей Европе. За каждым из своих полков он закрепляет определенную часть прусской территории, определенный «кантон»*. Каждый кантон поставляет «своему» полку пополнение. Эти рекруты, называемые кантонистами, находятся в армии лишь несколько месяцев, но их ежегодно собирают на несколько недель и призывают в военное время. В таком духе был составлен известный регламент 1733 г. Воинская служба, положение резервиста, мобилизация в военное время — все это изобретение Пруссии. Первоначальная скудность человеческих и финансовых ресурсов этого народа привела амбициозную Власть к невиданной прежде степени использования национальных сил. Пруссия, все еще малое государство в сравнении с Францией, несмотря на новые территории, завоеванные ею вследствие блестящих побед, накануне Французской революции содержала армию в 195 000 человек, против 180 000 во Франции. Правда, эти 195 000 человек по приблизительной оценке обходились ей — большое преимущество ее системы — всего в 45 миллионов, тогда как французская армия при меньшей численности стоила 107—108 миллионов. 180 000 французских солдат, 195 000 прусских, 240 000 австрийских — эти цифры вполне объясняют пассивность Франции в последние годы существования старой монархии, глухой к призывам Голландии в 1787 г. и Бельгии в 1789 г., упускающей возможности закрыть наконец «отворенную для врагов Франции дверь» — северо-восточную границу страны. Какой отвагой сменится это малодушие! 209


Легкомысленные правители, не знающие политической науки, ввергают Францию в войну не с одной, а с двумя военными державами континента. К ним присоединяются Испания, Англия, Пьемонт. Как же революционная Франция выдержала удар? Поначалу ее спасло непонятное поведение Брауншвейг*. А потом? Потом она выставляет армии гораздо более многочисленные, чем соединенные армии союзников. Нужна была Власть, абсолютная в значительно более полном смысле, чем старая монархия, чтобы провозгласить: «С настоящего момента и до тех пор, пока враги не будут изгнаны с территории Республики, постоянно реквизиция всех французов для укрепления армии»**. Эпоха «пушечного мяса» За этим постановлением Конвента от 23 августа 1793 г. последовали меры по его исполнению. В 1794 г. на военном учете во Франции состояли уже миллион сто шестьдесят девять тысяч человек. В военной истории открылась новая эпоха — эпоха «пушечного мяса». Ни один генерал при королевском строе не осмелился бы бросить своих людей глубокими колоннами*** под огонь противника. Фолара, предложившего такое, не стали даже слушать. Расчлененный строй, который не давал никакого четкого решения, берег людей. Генералы времен Революции и Империи с потерями не считались: Власть брала для них солдат у всей французской нации. Историки скажут, что с этой бойни во Франции началась убыль населения и национальной энергии. В 1798 г. закон Журдана**** оформляет систему мобилизации людских ресурсов. Мужчины от двадцати до двадцати пяти лет — пять разрядов, всего около миллиона человек — признаются военнообязанными; закон устанавливает, сколько из них будет призвано; призывники определяются жребием. Каждый год может быть вызван из резерва старший разряд, а также призван более молодой. Эту систему применит Наполеон. Сначала он возьмет по восемьдесят тысяч человек из каждого разряда. В дальнейшем, готовясь к русской кампании, он призовет сто двадцать тысяч человек из разряда 1810 г. После проигранных сражений он привлечет сто пятьдесят тысяч человек из разряда 1814 г. и вернет в строй три210


ста тысяч человек из тех разрядов, которые держал в запасе. В целом с сентября 1805 г. по ноябрь 1813 г. Наполеон востребовал от Франции два миллиона сто тысяч человек помимо солдат Республики, состоящих на службе. Как могла бы Европа воевать, не прибегнув к схожей практике? Многие правители с трудом решились на меры, граничащие с варварством. Но это позволило численно подавить Наполеона. Преимущество, полученное Францией от интенсивных методов использования человеческого потенциала, было потеряно, когда их переняли соперники. Соотношение внутренних сил предрекало разгром французов в 1793—1794 гг. Массовый набор рекрутов предотвратил катастрофу. Но методы уравнялись, и Франция ничего не выиграла от этого отдаления неизбежной расплаты. Тотальная война Однако Германию этот опыт ничему не научил. Из державпобедительниц, заставивших Францию отказаться от системы, с помощью которой она опустошила Европу, одна только Пруссия сохраняет для себя аналогичную — ужесточенную — систему, что подготавливает победы 1870 г. Этот успех повергает в ужас Европу, все страны континента по примеру Германии вводят воинскую обязанность. В результате к 1888 г. армии в мирный период достигают той же численности, что и во время самой кровопролитной из наполеоновских войн: три миллиона человек. Государственные расходы европейских стран, в 1816 г. составлявшие 170 миллионов фунтов стерлингов, в 1898 г. доходят до 868 миллионов. И всюду главная статья этих расходов — содержание армии. Наконец грянула буря; итог известен. Восемь миллионов убитых, шесть миллионов искалеченных. В европейских государствах, участвовавших в войне, уничтожено в общей сложности 8 % мужчин трудоспособного возраста; во Франции и Германии — 10 %. И ради чего? Исход конфликта был бы тот же, если бы прибегли к профессиональным армиям XVII в. Революционная Франция, несмотря на интенсивное использование национальных ресурсов, в конце концов уступила коалиции, обладающей значительно большим человеческим и экономиче211


ским потенциалом; так и Германия Вильгельма II не смогла сопротивляться межнациональному объединению сил, могущество которого должно было рано или поздно превзойти ее собственную мощь. Таким образом, во второй раз было доказано, что увеличение объемов изымаемого государством у нации дает лишь эфемерное преимущество в политической конкуренции, побуждает соперников обращаться к сходной практике, приводит к ненавистному бремени в мирное время и к катастрофическим массовым убийствам и разрушениям в период войны. Нужно еще и третье доказательство? У нас не хватает духу измерить цену такого преимущества в человеческих жизнях, в страданиях, в погибшем культурном наследии. Доктрина тотальной войны порождена самой блокадой Германии в Первую мировую войну. Для государства, как и для частных лиц, удовлетворение нужд лимитируется не только финансовыми возможностями, но и физическим пространством. Суженное пространство, контролируемое немецкими армиями, диктовало свои требования. Меры, принимаемые соответственно этому фактическому положению дел, постепенно приводятся в систему. Воюющее государство управляет производственной деятельностью, чтобы получить от нее оптимум вооружения, совместимый с гарантией жизненного минимума для населения. Вся нация становится в руках государства орудием войны, коэффициент использования которого ограничен только необходимостью поддерживать его в рабочем состоянии. Тотальное отождествление нации с армией, мне кажется, было ясно осознано лишь к исходу войны. Сначала в этом направлении двигались ощупью, а доктрина выявилась из практики, до конца сохранявшей импровизированный и эмпирический характер. Идея продолжает жить в очагах германского национализма. Ее наследует национал-социалистское движение. Придя к власти, национал-социалисты предпринимают реконструкцию немецкой экономики, в результате чего она становится подобной крейсеру. Его задача — вести бой; каждый член экипажа находится на своем посту — или сражается сам, или снабжает бойцов всем необходимым. Склады на корабле полны артиллерийских снарядов, но в них не забыли загрузить и продовольствие для экипажа. 212


До сих пор государство в случае конфликта изымало из национальной жизни quantum необходимых сил, чтобы поддержать свое военное предприятие. Теперь оно еще в мирное время подготавливает комплексное использование национальных ресурсов для войны. Первые потрясения Второй мировой войны были следствием столкновений между крейсером и оснащенными орудиями трансатлантическими лайнерами, на борту которых стюарды продолжали обслуживать праздных пассажиров. Иное дело, когда Германия наталкивается на страну, где в течение двадцати лет задачи индивидуумов определялись государственной властью, — это Россия. Политическое соперничество производило свое обычное действие: Англия и Соединенные Штаты вынуждены были копировать германские методы. В этих двух странах более чем где-либо соблюдались права индивидуумов в их отношениях с государством. Соединенные Штаты установили военную обязанность только во время войны Севера и Юга, а когда опасность миновала, отменили ее. Даже мировая война заставила Англию создать национальную армию лишь после долгих отлагательств, и право государства принуждать граждан представлялось настолько спорным, что мирились с отказом от военной службы по религиозно-этическим соображениям. Безусловно, Власть в случае необходимости привлекала национальное богатство через заем и инфляцию, но она вменяла себе в обязанность впоследствии возместить эти изъятия, возвращая деньгам, доллару или фунту стерлингов, их первоначальную стоимость. В военное время государство, чтобы направить производство на удовлетворение своих потребностей, использовало лишь собственные финансовые резервы, предназначенные для чрезвычайных расходов. Однако в годы, непосредственно предшествовавшие Второй мировой войне, государство заметно расширило сферу своего господства, особенно в Соединенных Штатах. Причина его триумфа — борьба с Германией. Впервые в истории президент Соединенных Штатов рассматривает совокупность американских граждан как «человеческий потенциал», который надо как можно эффективнее использовать в военных интересах. Таким образом, со времен Средневековья государства, чтобы выдержать политическую конкуренцию, требовали от своих наций все больших и больших жертв. Если Капетинги вели 213


войны силами сеньориальных войск, которыми они располагали только в течение сорока дней, то сегодняшние народные государства имеют полное право призывать на военную службу и, не ограничивая себя сроками, держать под ружьем все мужское население. Если феодальные монархи расходовали на вооруженные конфликты исключительно средства своих доменов, то в распоряжении их преемников весь национальный доход. В средневековых государствах населению, скольконибудь удаленному от театра военных действий, позволено было игнорировать войну. В наше время враги и союзники сжигают дома, вырезают семьи и мерой своих подвигов считают гектары опустошенной земли. Даже сама человеческая мысль, прежде презиравшая такие конфликты, мобилизована теперь на службу завоеваниям, дабы провозглашать цивилизаторскую добродетель палачей и поджигателей. Как не увидеть в этом невероятном вырождении нашей цивилизации плоды государственного абсолютизма? Все вкладывается в войну, потому что Власть распоряжается всем. С промышленной конкуренцией дело обстояло бы так же, как и с политической, если бы предприниматели обладали безграничной властью над рабочими. Сколь бы ни были они гуманны, они требовали бы всё больших усилий от подчиненной им массы, из-за жизненной необходимости отвечать на усилия соперника. Это отвратительное следствие конкуренции нейтрализуется лишь тем, что требованиям предпринимателя кладет предел сопротивление профсоюза. Почему же государство не наталкивается на подобную преграду, не встречает «профсоюзного» сопротивления народа? Такое сопротивление существовало при Старом порядке, его оказывали представители различных социальных групп нации, совместно боровшиеся против Власти. Но при современном строе они стали Властью, и народ остался без защитников. Те, кто сами — государство, присвоили себе право говорить от имени Нации и не признают никакого национального интереса, отличного от интереса Государства. Они подавили бы как мятеж то, что монархия принимала как ремонстрацию*. Вещая, что Власть дана была Нации, и отказываясь видеть в них две различные сущности, которые никогда не будут тождественными, Нацию оставили на произвол Власти.

Êíèãà IV.. ÃÎÑÓÄÀÐÑÒÂÎ ÊÀÊ ÏÎÑÒÎßÍÍÀß ÐÅÂÎËÞÖÈß

Ãëàâà IX. Àãðåññèÿ Âëàñòè ïðîòèâ ñîöèàëüíîãî ñòðîÿ

Власть есть авторитет, ей свойственно стремиться к большему авторитету. Она есть могущество, ей свойственно стремиться к большему могуществу. Или, выражаясь не столь метафизическим языком, амбициозные воли, прельщенные Властью, отдают ей свою энергию, прилагают старания к тому, чтобы более полновесно управлять обществом и извлекать из него больше сил. Проявляемые при более или менее благоприятных обстоятельствах, получающие большую или меньшую поддержку, увенчивающиеся большим или меньшим успехом, эти старания обогащают публичную власть закрепляемыми обычаем правами над подначальными, которые принимают все большее участие в расходах Власти. Процесс этот не является беспрерывным. Но, несмотря на временные остановки, а порой и движение вспять, продолжается многовековое поступательное развитие государства, о чем убедительно свидетельствует история налогообложения, история законодательства, история армии и полиции. Очевидно, что публичная власть требует для себя возрастающую долю общественного богатства, мобилизует все большую часть населения, все строже регламентирует действия индивидуумов, все бдительнее следит за подвластными1. 1

Мы стали особенно чувствительны к этому процессу из-за его необычайного ускорения в наши дни. Он захватил даже те страны, где прежде был малоощутим. Так, в Соединенных Штатах еще до Второй мировой войны налог за три четверти века (1860— 1938 гг.) возрос с 4,3 % национального дохода до 22,7 % (см.: Simon Kuznets. Taxes and National Income. — Proceedings of the American Philosophical Society, vol. 88, N 1). В Англии воинская повинность впервые стала постоянным институтом. 217

Книга IV. Государство как постоянная революция

Эта картина наводит на размышления. Возникают два вопроса. Как же стало возможным такое продвижение Власти? И почему его мало кто замечает? Прежде всего, не понимают того, что ей удается все более полновесно управлять действиями индивидуумов, захватывать все в большем объеме существующие в обществе силы. Всякое возрастание государственной власти представляется непосредственным ущемлением свободы каждого, всякое увеличение государственных ресурсов — непосредственным сокращением доходов каждого. Эта явная угроза должна была бы вызвать единодушный заговор, и тогда прогресс Власти неминуемо был бы остановлен. Отчего же она, наоборот, продолжает свое победное шествие сквозь историю? Значит, людей нисколько не тревожит, что Власть становится все более крупным кредитором, требующим повиновения и служения. По правде сказать, этого даже видят! Но тут есть другая загадка. Разве не бросается в глаза, что индивидуум в отношениях с государственной властью неуклонно превращается в должника, обязанного платить долг повиновения и служения? Почему же до сих пор ход истории обычно интерпретировали как постепенное освобождение индивидуума? Дело в том, что индивидуум в обществе никогда не был один на один с государством. Существуют и другие власти — социальные власти, которым он тоже платит долг повиновения и служения. Поэтому человек может быть более чувствителен к сокращению или устранению обязанностей перед какой-либо социальной властью, нежели к отягчению обязанностей перед Властью политической. Соответственно и наблюдатель может быть внимательнее к первому, чем ко второму. Поскольку всякая власть в обществе зиждется на повиновении и дани, между властями происходит естественная борьба за их присвоение. Прогрессу государства способствует то, что оно борется против других владык и люди обращают внимание скорее на падение первых, чем на возвышение последнего. Иначе могло бы быть лишь там, где не существовало бы социальных властей, — в идеально простом обществе. 218

Глава IX. Агрессия Власти против социального строя

В обществе, приближающемся к этой абстрактной модели, например, в общинах свободных крестьян, почти равных собственников, Власть встречает максимум сопротивления. Она не только не разбухает, но даже не может выделиться из общества как особое образование. Она остается, или всякий раз становится, общим делом, члены общества поочередно участвуют в управлении, остерегаясь расширять его правомочия. Но обычно общество предстает иным. Оно являет тесное соседство, соединение и взаимопроникновение групп, внутри которых существуют отношения зависимости и эксплуатации. Иначе говоря, общество есть иерархия, неравенство, борьба классов. Это сознавал уже Платон: «...в них заключены два враждебных между собой государства: одно — бедняков, другое — богачей»2. Итак, Власть осуществляет свое давление на общество в сложной среде. И поскольку люди занимают неодинаковое положение, поскольку их интересы и стремления различны, ей оказывают не только сопротивление, но и содействие. Кто ее помощники? Кто враги?

Конфликт Власти с аристократией; союз с плебсом Мы сразу чувствуем, что если в обществе различные власти управляют поведением групп, больших или малых, то они должны вступать в конфликт с Властью, которая намерена управлять поведением всех: их право полагает пределы ее праву, и она жаждет уничтожить его. Но те, над кем господствуют эти социальные правители, напротив, не боятся прогресса государства, нисколько не угрожающего их свободе: для них, самое большее, одно управление сменяется другим. В поисках средств Власть опять-таки наталкивается на социальных правителей, которые их перехватили. Что такое богатство и могущество, как не возможность распоряжаться трудящейся массой и человеческими силами? Человек богат постольку, поскольку от этой массы он может получать наслаждения, могуществен — поскольку он может использовать эти силы, чтобы диктовать свою волю. Слово «богатство» 2

Государство, 422 е*. 219


вызывает ассоциацию с армией прислужников, слово «могущество» — со строем солдат. Всегда и всюду человеческий труд эксплуатируется, человеческие силы оказываются покоренными. Значит, требующая их Власть должна отнять их у предыдущих захватчиков. Вожатые групп, хозяева сил, собиратели десятин, распорядители труда — их она оставляет ни с чем, не затрагивая, однако, их инструментов, которые только меняют владельца. Ясно, что заведомые жертвы и естественные противники возрастающей Власти — сильные мира сего, предводители, те, кто осуществляет власть и обладает в обществе определенным могуществом. Власть обрушивается на них вовсе не оттого, что испытывает к ним враждебность: с бессознательностью животного она крушит препятствия и пожирает пищу. Препятствием для нее является всякое повелевание помимо ее собственного. Пищей ей служит всякая сила, где бы она ни пребывала. Если человеческий атом, носитель силы, включен в социальную молекулу, Власть должна ее разложить. Таким образом, уравнительный характер, вопреки общераспространенному мнению, отнюдь не свойство, которое Власть приобретает, когда становится демократической. Она уравнивает постольку, поскольку она есть Государство, по той самой причине, что она есть Государство3. Ей нет нужды включать уравнивание в свою программу: оно входит в ее предназначение. Стараясь завладеть средствами, которыми располагает сообщество, Власть так же естественно разрушает социальные структуры, как медведь в поисках меда ломает рамки в улье. Как воспринимает плебс — эта огромная масса зависимых и эксплуатируемых — ее многовековую работу? Конечно же, с радостью. Власть уничтожает определенные формы господства: ею движет честолюбие, но подверженные господ3

220

Эту же мысль я нахожу у Токвиля. Она составляет главную тему III тома «Демократии в Америке»: «Любая центральная власть, — говорит Токвиль, — следуя этим естественным инстинктам, проявляет склонность к равенству и поощряет его, поскольку равенство в значительной мере облегчает действия самой этой власти, расширяет и укрепляет ее»» (Tocqueville. De la Démocratie en Amérique, t, III, p. 484)*.


ству приветствуют в этом свою эмансипацию. Власть разбивает скорлупу отдельных маленьких империй, чтобы высосать их энергетическое вещество: ею движет ненасытность, но эксплуатируемые приветствуют в этом падение своих эксплуататоров. Конечное следствие этого беспримерного вторжения долгое время остается скрытым от взоров. Без сомнения, на смену частным формам господства приходит общее господство, аристократию сменяет статократия4, *. Но плебеи поначалу могут только приветствовать это: наиболее способные среди них постоянно вербуются в армию Власти — органы управления — и так возвышаются над своими прежними социальными распорядителями. Как же плебсу не быть союзником Власти, не содействовать разбуханию государства своими ожиданиями и своим призывом?

Власть — консервативный или революционный элемент общества? Показывать, что Власть по природе призвана ниспровергать, лишать средств социальные власти, что она неизбежно склоняется к союзу с плебсом, значит противоречить привычным представлениям. Видеть в ней революционное начало — разве это не парадокс? Для вдумчивого ума всякое подобие парадокса — сигнал к тому, чтобы вернуться назад и тщательно выверить свой путь. Тут против меня не только общее убеждение, но и мнение Монтескьё и Маркса. Дворянство, говорит первый, склонно защищать престол, государство, утверждает второй, есть орудие господства одного класса над другим. Действительно, кто получает выгоду от покровительства законов, от решений государственных чиновников, от вмеша4

Я противопоставляю аристократа — под которым подразумеваю того, кто сам по себе возглавляет определенную социальную группу, того, чье могущество пришло к нему не от государства, — статократу, могущество которого обусловлено лишь его положением и функцией в государственной структуре. 221


тельства полиции? Собственники, чье положение узаконено, гарантировано и защищено властями государства. И кто, как не жертвы социального строя, будет смотреть на Власть как на врага? Не имея собственности, пролетарий неизменно настроен против жандарма — ее верного стража. История изобилует примерами насильственных действий Власти против тех, кто хотел избавиться от гнета аристократии. Надо ли указывать на массовые расправы с участниками жакерии, на расстрелы стачечников? Впрочем, Власть, добавят к этому, выступала в обычной для нее роли. Как феодальный король собрал бы армию, если бы сеньорам, которые должны были привести к нему каждый своих людей, перестали повиноваться в их владениях? И как промышленники платили бы налоги, если бы рабочие отказались трудиться? Посмотрите, скажут мне еще, насколько ревностно государство по природе своей охраняет приобретенные права. Даже в наши дни, когда оно находится в руках представителей многих и это обстоятельство побуждает его устранять социальные власти, оно все же одной рукой поддерживает то, что поражает другой: оно продолжает санкционировать право наследника, хотя от закона к закону уничтожает вещественное содержание наследства. Хороший пример. Государство здесь, как видим, исполняет две роли одновременно — гарантирует через свои органы установившийся порядок вещей и подрывает его своим законодательством. Я утверждаю, что такая двойственная роль была у него всегда. Конечно, чиновники, полиция, армия, если надо, заставляют уважать приобретенные права. И когда государство рассматривают как некую совокупность институтов, как некий механизм, совершенно очевидно, что эти институты носят охранительный характер, что этот механизм работает для защиты существующего социального строя. Но мы достаточно ясно дали понять, что государство в качестве объекта исследования для нас не «Это», а «Они». Как отлаженный механизм, оно автоматически исполняет свою охранительную роль; как сущность, живущая своей собственной жизнью, требующая для себя пищи и развивающаяся, оно может питаться и развиваться только за счет социального строя. 222


Если рассматривать государство в его бытии, оно — защитник привилегированных. Если же рассматривать его в становлении, оно с необходимостью ведет себя агрессивно по отношению к патронату, под которым я здесь подразумеваю все виды социальных властей. Как показывает история Франции, короли содержат все более и более пышный двор, все более многочисленный персонал управляющих. Разве не очевидно, что эти придворные и «служащие» отняты у сеньоров, которые разом потеряли и свои свиты, и своих администраторов? Современное государство кормит необъятную бюрократию. Но нельзя не заметить параллельное сокращение челяди собственников. Эксплуатация производящей массы на определенном этапе технического прогресса позволяет существовать определенному количеству непроизводящих. В зависимости от того, выгодна ли эксплуатация социальным властям или властям политическим, эти непроизводящие будут либо разделены на многочисленные группы, либо объединены в одну гигантскую корпорацию. Задача объединить их и поставить себе на службу выражает потребность, устремление и самый смысл существования Власти. Тут она проявляет такое рвение — идущее не от теорий, а от инстинкта, — что естественным образом разрушает породивший ее социальный строй.

Периоды «спада» государственной волны Тенденция эта обусловлена не формой государства, а сущностью Власти. По отношению к социальным властям она с необходимостью является агрессором и поистине вампиром. Этот вампиризм тем активнее, чем сильнее Власть. Когда она попадает в слабые руки, а сопротивление аристократии, наоборот, становится более организованным, революционная черта государства на время сглаживается, независимо от того, противопоставляют ли силы аристократии ослабленному государственному импульсу оплот, способный его остановить, или же, что бывает чаще, берут агрессора под свое покровительство, завладевают аппаратом, представляющим для них угрозу, и создают для себя гарантии самим захватом государства. 223


Именно это происходило в те эпохи, когда сформировалось мировоззрение Монтескьё и Маркса. Чтобы понять такие контрнаступления социальных властей, надо учитывать, что процессу разрушения аристократий сопутствует обратный процесс. Одновременно с принижением знати, независимой от государства, возвышается статократия, и статократы не только коллективно подчиняют себе социальные силы, но и стремятся подчинить их себе индивидуально, стало быть, отделить их от Власти, овладеть или в обществе, где они, статократы, присоединяются тогда, по сродству положения и интересов, к старым аристократам, оказавшимся не у дел. С другой стороны, по мере того как государственная кислота разлагает аристократические молекулы, Власть завладевает отнюдь не всеми силами, которые она высвобождает. Часть их остается свободной, предоставляя новым социальным вождям работников, необходимых, чтобы воздвиглись новые князья. Так, распад домениальной ячейки раннего Средневековья дает трудовые ресурсы, эксплуатацией которых торговцы сукном наживают состояния, обеспечивающие им политический вес. Или, например, когда в Англии Генрих VIII, исчерпав средства для осуществления своей политики, обрушивается на церковные власти, чтобы захватить их богатства, бóльшая часть награбленного у монастырей переходит в вовремя протянутые частные руки. И доставляет первоначальный капитал нарождающейся английской буржуазии5. Так беспрестанно строятся новые ульи, скрывающие в себе силы нового рода и разжигающие у государства новые вожделения. Вот почему агрессия государства, видимо, никогда не придет к своему логическому концу — полной атомизации общества, так чтобы его элементами были только индивидуумы и государство осталось их единственным господином и единственным эксплуататором. Итак, мы обозначили общий характер воздействия Власти на общество, констатировали сочетание борьбы Власти за 5

224

См. мою работу: L’Or au temps de Charles-Quint et de Philippe II. Paris, Sequana, 1943.


бóльшую власть с борьбой классов. Теперь надо рассмотреть это более подробно. Сначала мы проиллюстрируем на трех примерах проблему, которую ставит перед Властью устройство общества, разделенного на замкнутые патрональные ячейки. Затем покажем, какова конечная цель государственной агрессии. Далее, в другой главе, мы рассмотрим государственную агрессию в динамике, выявим стадии ее развития, факторы, ей содействующие, препятствия, которые она встречает на своем пути, и чрезвычайные средства, к которым приходится прибегать государству для преодоления этих препятствий.

Власть и родовая ячейка Крупные общества, называемые политическими, рождаются не внезапно, как воображал Гоббс, думая, будто Власть должна внести порядок во взаимные отношения хаотического множества индивидуумов. Наоборот, они возникают в результате объединения, будь то насильственного или добровольного, более мелких и гораздо более древних обществ, именуемых, применительно к индоевропейским народам, родовыми обществами. Это сплоченные, упорядоченные, повинующиеся властям множества людей. Политическая власть, таким образом, лишь накладывается на них, устанавливает связь и порядок между этими первобытными группами. Афины, разъясняет Фюстель де Куланж, «должно быть, весьма походили на федеративное государство. Объединение вовсе не разрушило внутреннего устройства каждого genos; оно даже не изменило его. Genos — эта своеобразная большая семья, — оказавшись составной частью гражданской общины, сохранил свой древний культ, свои обычаи, законы, праздники, свое внутреннее правосудие. Он оставался под управлением своего вождя — евпатрида и по-прежнему был маленьким монархическим государством, в котором власть города практически не ощущалась...»6. 6

Fustel de Coulanges. Art. «Attica Respublica». — Dictionnaire des Antiquités (éd. Daremberg). 225


Так, даже убийство, совершенное внутри genos, не требовало никакого вмешательства Власти. Вождь карал виновного, как считал нужным. Убийства касались царя только тогда, когда убийца и жертва принадлежали к разным группам. И опять-таки он был лишь умиротворителем. Он не наказывал деяние, которое возмущало только «братьев» погибшего. Он старался не допустить, чтобы месть нарушила согласие между группами, и для этого требовал от семьи виновного возмещения, способного удовлетворить мстителей. Таким образом, эта Власть имеет дело только с предводителями групп: улаживает их споры, руководит ими. Сама группа не подчиняется ее авторитету. Историки XIX в. принимали за легенду переворот, вызванный в Риме всего только насилием над Лукрецией*. Однако событие это не столь уж неправдоподобно, поскольку на той же стадии развития цивилизации против норвежского царя, вторгшегося в жилище семьи, поднимаются все свободные люди, которые ищут его, чтобы убить, а если он скрывается, навсегда воспрещают ему возвращаться в страну. Итак, Власть — это лишь нечто вроде председательства над вождями самого доблестного, самого богатого, самого почитаемого среди них. Политическое общество — композиция из социальных пирамид, соприкасающихся одними вершинами. Армия, как мы видим в «Илиаде», представляет собой просто собрание отдельных войск. Мы знаем также, что gens Fabia, уже в исторические времена, самостоятельно предпринял военную экспедицию**. Царь вследствие этого принужден постоянно совещаться с равными, которые только и могут предоставить необходимые для него силы. Как же ему не поддаться искушению заменить свою опосредованную власть властью непосредственной, не потребовать от членов genos прямого повиновения? Но тогда он вторгается в заповедные владения «отцов», вступает с ними в конфликт. И одновременно становится союзником тех элементов общества, которые хотели бы уйти от сурового патриархального закона. Сломать рамки родовой общины — такова великая миссия царей. Наталкиваясь на сопротивление общинного уклада, точно на риф, они терпят крушение; но сменяющая их Власть, несмотря на то что она представляет родовую аристократию, продолжает начатое ими дело, принципиально важное для развития Власти. 226


Поэтому деление граждан на разряды, приписываемое Солону и Сервию Туллию, приобретает в истории Греции и Рима первостепенное значение. Это разобщение естественных групп, члены которых относятся теперь к различным категориям и в индивидуальном порядке являются солдатами, налогоплательщиками, избирателями. Борьба против семейной ячейки не окончилась. Она продолжается на протяжении всей истории. Самнер Мейн, показывая эволюцию римского права, с замечательной проницательностью выбрал своей путеводной нитью последовательное отступление patria potestas*. Первоначально в поле зрения законодателя не попадают сын, дочь, раб, послушные только закону отца. Постепенно эти лица становятся субъектами права: государство силой проникло в мир, исконно бывший для него закрытым, оно потребовало себе в подданные тех, кто прежде был подвластен лишь отцу.

Власть и сеньориальная ячейка Мы видели, что политическая Власть упорно сокрушает существовавшее до нее «вождество». Посмотрим теперь, как она ведет себя по отношению к «вождеству», рожденному вместе с нею. Ведь можно сказать, перифразируя Шекспира, что «феодальная монархия и феодальная аристократия — это две львицы, рожденные в один день»**. В заложении основ европейских государств было что-то от пиратства. Франки при завоевании Галлии, нормандцы при завоевании Англии и Сицилии, даже крестоносцы в Палестине — все похожи на разбойничью братию, которая делит добычу. Какую именно? Во-первых, сокровища. Во-вторых, земли, но не пустые, а с людьми, чьи трудом будет жить победитель. Каждому своя доля захваченного. И вот простой дружинник — уже сеньор. В этом смысле показательна эволюция слова baro, которое в Германии означало «свободный человек», а в Галлии обозначает степень достоинства***. В-третьих, государственный аппарат там, где он существует: это, естественно, доля предводителя. Но когда варвар вроде Хлодвига оказывается перед административным механизмом поздней Римской империи, он его не понимает. Он видит в нем только систему всасывающих насосов, доставляющую 227


ему богатства, и пользуется им7, нимало не заботясь о государственных надобностях, для которых предназначались эти ресурсы. Поэтому он раздает лучшим своим дружинникам достояние государства, даруя им земельные владения либо уделяя часть доходов казны. Так цивилизованное правление постепенно приходит в упадок, и Галлия в IX—X вв. ввергается в то же состояние, в каком Вильгельм в XI в. найдет Англию. Устанавливается варварская система правления — система «верных людей»8. Использует ли Карл Великий в качестве точек опоры для Власти могущественных, которых он застал, создает ли Вильгельм могущественных через пожалование крупных феодов — это все равно. Суть одна: центральная власть облекает полномочиями представлять ее в той или иной области тех, кто являются там главными собственниками, или тех, кого она делает таковыми. По общей наклонности варварского духа, а точнее, по естественной предрасположенности человека, которой в душе варвара не противоборствует никакое начало, эти могущественные незамедлительно присоединяют возложенную на них функцию к своей собственности, чтобы владеть ею так, как владеют имуществом. 7

8

228

Фюстель де Куланж говорит о королях династии Меровингов: «Почти все они, по-видимому, рассматривали королевскую власть как достояние, а не как деятельность. Потому они и пользовались ею, как доменом, исчисляя сопряженные с нею земли, налоги, сокровища» (Les Transformations de la Royauté, p. 26). Карл Великий быстро добьется повиновения в обширной империи, потому что будет использовать как проводников своей власти утвердившихся до него potentes*. «Пусть каждый владетель, — говорит он, — обуздывает и умиряет своих подданных, дабы они всё более послушно исполняли повеления и предписания императора» (цит. по Марку Блоку). Так государственная Власть, практически несуществующая, прибегает к посредничеству феодальных властей и заимствует их весьма реальную силу. В подобной ситуации нет иной возможности восстановить за несколько лет могущество государства. Но в дальнейшем, без личного авторитета Карла Великого, империя Каролингов окажется хрупкой, не обладающей собственной силой. Капетинги будут строить державу медленно, совсем другими способами, постепенно противопоставляя поначалу используемым potentes таких проводников Власти, которые будут только ее служителями, и ничем иным.


Каждый местный властитель оказывается тогда законодателем, судьей, управителем своего рода княжества, более или менее обширного, дань с которого позволяет ему жить и содержать прислужников и дружину. Но Власть, обращенная в ничто, выходит из оцепенения: неудовлетворенные потребности не дают ей покоя. Она располагает средствами, до смешного несоразмерными покоренным ею территориям и людской массе, признающей ее верховенство. Ведь человеческие силы захвачены сеньором. То, что прежде было данью, теперь феодальная повинность. У Власти нет иного пути, как отнимать у сеньориальной ячейки ресурсы, которые она в себе скрывает. Вот почему монархия вблизи границ каждого сеньориального владения устанавливает коммуны, чтобы они притягивали лучшую часть населения. Так у барона будет меньше податных душ, а у короля больше горожан, благодарных за обретенные вольности и готовых в случае нужды помочь ему деньгами. Через легистов* монархия вмешивается в отношения между сеньором и его подданными, добиваясь, чтобы господин довольствовался обычными повинностями и воздерживался от произвольного наложения податей на своих людей. Таким образом монарх, с одной стороны, умеряет запросы сеньора, а другой — служит самому себе. Он все чаще требует «помощи», т.е. вместо того чтобы жить только за счет трудящихся, непосредственно ему подвластных, в возрастающей степени пользуется трудом тех, кто подвластен сеньору. Послания Генеральных штатов полны обращенных к королю призывов воспрепятствовать лихоимству сеньоров и одновременно — протестов против распространения королевских поборов. Без сомнения, Власть все решительнее выступает как покровительница, но вместе с тем она обнаруживает все большую алчность. Ее борьба против феодальной ячейки — это, в сущности, поведение кредитора второй очереди, который всеми способами пытается освободить должника от долгового обязательства, подлежащего удовлетворению в первую очередь: ею движет не щедрость, а желание, чтобы служили ей самой. И нельзя не удивляться тому, какими путями, неясными даже для нее самой, Власть достигает своих целей. 229


Хорошо известно, что войны умножали «помощь», требуемую королем, что, поначалу исключительная, она становится в течение долгого франко-английского конфликта* все более частой, покуда Карл VII не утверждает наконец постоянную талью, к которой затем прибавляется тальон. На этой основе строится и крепнет целая система королевских налогов. Меньше известен тот факт, что неуклонное возрастание требований государства стало возможным вследствие непрерывного сокращения феодальных платежей. Трудящийся не выдержал бы дополнительных поборов; но в действительности одна подать заменяла другую, которая мало-помалу сводилась на нет в результате девальваций. Ученые нередко заблуждаются относительно причин этих акций, не осмысляют всей важности их последствий. Короли обыкновенно не были фальшивомонетчиками, т.е. они не отдавали распоряжений чеканить монеты меньшего веса при той же нарицательной стоимости, чтобы облегчить платежи. Все происходило иначе. Для упрочения их могущества, главным образом ввиду военных нужд, требовалось определенное количество драгоценного металла. Средством привлечения его в монетные дворы было повышение цены, предлагаемой за марку9 золота, за марку серебра. Этим достигался приток металла, но так как за марку приходилось теперь платить больше ливров10, то, чтобы не понести убытков, из нее надо было изготовлять монеты, на которых и значилось бы, соответственно, большее число ливров. Таков истинный механизм девальваций: их ритм совпадает с ритмом государственных нужд. Но поскольку аристократия живет за счет оброка с крестьян, установленного в серебряных деньгах, каждая девальвация делает ее беднее, а крестьянина — богаче. За четыре века серебренное содержание ливра снижается в восемнад9 10

230

Единица веса. Так, Филипп Красивый ввиду войны с Англией, а потом войны с Фландрией, отмеченной разгромом при Куртрé, столь остро нуждается в деньгах на выплату жалованья наемникам, что цена марки серебра постепенно повышается с 2 ливров 18 су до 8 ливров 10 су, по Дюпре де Сен-Мору (Dupré de Saint-Maur. Essai sur les Monnais). Понятно, что невозможно было вкладывать то же количество серебра, что и раньше, в монету того же номинала и монеты, выпускаемые в обращение, получали более высокую нарицательную ценность.


цать раз по сравнению с тем, которое было до Столетней войны. Нетрудно представить себе, насколько сократились уже по одной этой причине11 доходы сеньоров. Конечно, феодал, будучи полным господином над подвластными ему людьми, мог избежать уменьшения своих реальных доходов, увеличивая оброк. Но сначала он не понимал происходящего, а когда наконец он решил исправить положение, королевское правосудие было уже достаточно сильным, чтобы этому воспрепятствовать. И потому в конце монархической эпохи родовитые дворяне, владеющие огромной собственностью, получали несоразмерно низкие доходы и нередко вынуждены были жить на пенсионы12. Таким образом, даже без какого-либо умысла Власть, единственно по ее природной склонности, разоряет potentes, освобождает тех, которые им подчинялись, и, прекращая одну эксплуатацию, отворяет двери для другой, желая в свою очередь стать эксплуататором.

Власть и капиталистическая ячейка Если родовая аристократия существовала прежде античного полиса, а феодальная аристократия была сестрой-двойняшкой готической монархии, то буржуазная аристократия рождена современным государством. Она сформировалась под его покровительством, можно сказать, что она — его дитя. Однако государство преследует ее с прожорливостью Сатурна. Вырывая людей из первоначальных замкнутых групп, Власть создает основное условие рыночной экономики: возможность располагать индивидуумами двояким образом — как рабочей силой и как потенциальными потребителями. Непримиримая к могущественным, удерживающим людей в узах личной зависимости, она благосклонно взирает на восхождение богатых, которые как будто бы не посягают на ее 11 12

Мы абстрагируемся от обесценения серебра по отношению к товарам после открытия копей Америки. В аналогичной ситуации сейчас находятся домовладельцы. Государство воспрещает им повышать арендную плату в ответ на обесценение денег, так что их доход уже никак не соответствует реальной, или востановительной, стоимости их собственности. 231


авторитет, поскольку под ними нет какой-либо группы, принимающей их закон в ущерб закону государства. Поэтому известные деления граждан, введенные Сервием Туллием и Солоном, чтобы принизить родовую аристократию, возвышают богатых. Короли, с величайшим упорством разоряющие феодальных сеньоров, в то же время весьма доброжелательны к купцам, банкирам, хозяевам ремесленных мастерских и мануфактур. Судовладелец не капитан, который отнимает у Власти моряков, а работодатель, в случае надобности, наоборот, предоставляющий их в ее распоряжение. Отсюда, например, благоволение Франциска I к Анго*. Банкир стремится не к могуществу, а к богатству. Накопленные им средства составляют своего рода хранилище, откуда Власть, когда придет пора, будет черпать деньги, чтобы превратить это богатство в могущество. Торговая аристократия, таким образом, не изымает силы у государства, а прибавляет к ним новые, виртуальные, которые станут реальными, когда того потребуют обстоятельства. Политическая Власть долгое время смотрела на денежные власти исключительно с этой точки зрения. Но вот наконец финансовое господство осталось единственным после уничтожения всех прочих видов социального господства. Тогда признали, что оно формирует новые ячейки. Это было очевидно в отношении промышленного патроната. Предприниматель не только устанавливал законы на своем заводе — часто он строил поблизости от завода рабочий город, где оказывался единоличным правителем. Доходило до того, что, к примеру, в некоторых штатах на юге США, промышленник, владея территорией, на которой стоял завод, имел свою полицию и не терпел никакой другой. Ревнивая ко всякому повелеванию, сколь бы мало ни соперничало оно с ее собственным, Власть не могла мириться с этой независимостью. К тому же, как и всегда в ее борьбе против аристократических групп, к ней взывали подверженные господству. Она проникла в патрональный город, проникла и в самый в цех, ввела свои законы, свою полицию, свои правила внутреннего распорядка на производстве. Если бы мы не знали о ее предшествующих наступлениях на замкнутые аристократические группы, мы, пожалуй, увидели 232


бы здесь единственно только следствие народного характера современного государства и социалистических идей. Спору нет, эти факторы сыграли свою роль, но для такого вмешательства достаточно, чтобы Власть была Властью и по природе исключала всякую другую власть. Финансовая ячейка не так заметна, как промышленная. Обладая денежными средствами и, главное, располагая тысячами, десятками, сотнями тысяч частных вкладов, финансисты создали гигантские акционерные общества и приобретают все более очевидную власть над растущим множеством своих клиентов. Этим финансовым империям Власть тоже дала бой. Сигнал к атаке исходил не от социалистического государства, принципиального противника капиталистических сеньоров, а от Теодора Рузвельта, человека Власти и, следовательно, непримиримого врага частных властей. Так возник союз, столь же естественный, как союз античной Власти с пленниками родовых ячеек или монархии — с подданными феодалов: союз современного государства с теми, кого эксплуатирует капиталистическая промышленность, с теми, кто попал в зависимость от финансовых операций. Борьба государства с новыми патронами часто велась слишком вяло. Это бывало тогда, когда оно отрекалось от себя самого, когда оно не хотело быть Властью. Такому отречению способствовала внутренняя слабость современной Власти: чувствуя непрочность своего положения, ее преходящие носители изменяли ей, предпочитая служить финансовой аристократии. Но Власть естественно привлекает тех, у кого есть охота ею пользоваться. С такой же неизбежностью, с какой административные кадры монархического государства пополнялись антифеодальными элементами, антикапиталистические элементы пополняют административный аппарат буржуазного государства. Однако вовсе не они главные виновники ослабления капиталистических властей. Так, например, изменение направления финансовых потоков, поддерживавших могущество капиталистов, произошло без их вмешательства. Рост сберегательных касс, сосредоточение их продукта в гигантском банке, превосходящем любой капиталистический банк, их пополнение за счет общественных фондов, использование государственными фондами депозитов коммерческих банков — все, что 233


предоставило в распоряжение Власти бóльшую часть общественного богатства, совершилось без какой-либо социалистической программы. Это для нужд государства, а не ради осуществления некоего антикапиталистического замысла был разработан такой эффективный инструмент, как налог на прибыль, с которым связаны имена Питта и Кайо. Наконец, под видом социализации или национализации государство стремится присвоить крупные системы, созданные экономическим феодализмом, — железнодорожные компании, компании по электроснабжению и т.д. Надо совсем уж ничего не знать, кроме своего времени, не иметь никакого понятия о тысячелетнем поведении Власти, чтобы видеть в подобных действиях только плод определенных доктрин. Это нормальные проявления Власти, по сути своей ничем не отличающиеся от конфискации монастырских имуществ Генрихом VIII. У всех этих действий одна и та же первопричина: жажда владычества и острая потребность в средствах; у всех одни и те же характерные черты, в том числе быстрое возвышение наживающихся на изъятой собственности. Социалистическая или нет, Власть с необходимостью должна бороться против капиталистической власти и отнимать накопленное капиталистами; тут она следует собственному закону. Социалистическая или нет, она, таким образом, с необходимостью выступает союзницей тех, кто страдает от капиталистического господства. Конечно, в этот союз вмешивается и филантропия. Но инстинкт разбухания государства неминуемо обращает филантропию к славе и могуществу Власти. Примечательная особенность борьбы, которую Власть ведет в современную эпоху, — то, что борьба эта до сих пор была направлена исключительно против одной из двух категорий социальных властей, появившихся во второй половине XIX в.: против капиталистических властей, но не против властей профсоюзных. Эти две власти развивались почти параллельно. Обе начинались с реальных объединений — между собственниками, лично знавшими друг друга, между знакомыми друг с другом рабочими. Обе при попустительстве недальновидных законодателей выросли до гигантских размеров и тогда изменили 234


свою структуру. Теперь это мнимые объединения, в которых над рядовыми членами господствует управленческий аппарат, еще более независимый от контроля с их стороны, чем правительство — от народного контроля. Победив капиталистический феодализм при содействии профсоюзного феодализма, обратится ли политическая Власть против него самого? Если нет, тогда не она будет осуществлять широчайшие права, понемногу ссужая их индивидуумам как кредитор. Кредиторами станут профсоюзные феодалы. А государство будет их «общим делом». Либо, как в России, Власть поставит профсоюзную верхушку в подчиненное положение. Мы видим, что повсюду разгорается битва. Куда же ведет беспрестанно возобновляемая борьба Власти против формирующихся в обществе властей, неослабная агрессивность величайшего потребителя человеческих сил ко всем последовательно сменяющимся объединителям этих сил? Где предел? Предел — это устранение всякого повелевания помимо государственного. Полная свобода каждого по отношению к семейным и социальным властям, оплаченная полным подчинением государству. Совершенное равенство всех граждан, достигнутое ценой их равного уничижения перед могуществом государства, безраздельно господствующего над ними. Отсутствие какой-либо силы, исходящей не от государства, отрицание всякого превосходства, не освященного государством. Одним словом, это атомизация общества, разрыв всех частных связей между людьми, которых отныне удерживает вместе только общее рабство перед государством. Это неизбежное совпадение двух крайностей — индивидуализма и социализма. По-видимому, все исторические общества постепенно приходили к подобному устройству, при котором всякая жизнь устремлена к Власти, всякое движение исходит от Власти. Устройству деспотическому, при котором богатство, могущество и даже свобода неотделимы от Власти, так что она — средоточие всех вожделений и ее носители могут защитить себя от соперничества, порождающего анархию, только путем самообожествления. Относительно этого «имперского» устройства общества мы придерживаемся того же мнения, что и Тацит*. Однако справедливости ради надо признать, что в некоторые эпохи люди 235


считали себя счастливыми, живя спокойно, хотя бы и под присмотром стражей. Ничем не ограниченный Владыка, который мог творить над ними все что угодно, бывало, требовал от них немногого. Значит, он не преследовал никакой грандиозной цели, не одушевлялся никаким фанатизмом и не страшился никакого внешнего соперника. Но этого было бы недостаточно без другого, решающего условия: Власть обладала силой, соразмерной ее широте. Пусть могучая и упорная воля осуществляет самые широкие полномочия — каково бы ни было бремя обязанностей и запретов, со временем оно становится неощутимым вследствие привычки. Его по-настоящему облегчает внутренняя и внешняя безопасность, гарантируемая Властью. В известные периоды истории Римской империи действительная свобода индивидуумов, судя по всему, была очень велика. Но такое невозможно, когда сила Власти, так сказать, обратно пропорциональна ее широте, как мы это видим сегодня, когда управляющие всем политические рычаги одновременно или последовательно подвергаются разнонаправленному давлению и перемены в обществе производит не единая воля, а сутолока в верхах. Поскольку права государства при этом остаются широкими, самое верное — взять наконец государственные вожжи в один имперский кулак, какое бы название он ни носил и откуда бы ни появился. К какой форме стремится тогда нивелированное общество? И где высшее управление уже не открывает взору картину лихорадочной толчеи? Это можно представить себе на примере Древнего Египетского царства: «В индивидуалистическом обществе, где не существует никаких родовых или социальных групп, все публичные функции выполняются исключительно государством. Первая из них — обеспечение внешней безопасности. Государство, призванное ее гарантировать, располагает усовершенствованной военной организацией, не подчиненной гражданским властям и возглавляемой царем. Армия, разделенная на тактические единицы, находящиеся под командованием кадровых офицеров, экипируется, снабжается продовольствием, полностью содержится интендантской службой; флот, состоящий из крупных кораблей, построен на государственных верфях; 236


строительством пограничных крепостей ведает служба военных работ. Армия формируется из рекрутов; ради безопасности нация несет бремя установленной государством воинской службы. Мир внутри страны обеспечивает судебная организация, наиболее важное звено в системе гражданской администрации. Всякое правосудие исходит от царя, от имени которого выносят приговоры суды первой инстанции и апелляционные суды. Правда, стороны могут прибегать к третейскому суду, но он обладает значимостью и авторитетом лишь потому, что государство обеспечивает исполнение его постановлений. Социальная жизнь, внешнюю и внутреннюю безопасность которой обеспечивают армия и судебная организация, зиждется на трех службах: службе записи актов гражданского состояния, определяющей и сохраняющей для каждого подданного его место в обществе; службе кадастра — основе всякой частной собственности; службе регистрации, через запись договоров и актов передачи обеспечивающей соблюдение обязательств и гарантирующей каждому полное распоряжение своим имуществом и правами. Экономическая жизнь в значительной мере зависит от ведомства водных ресурсов. О внешнем великолепии верховной власти этого государства, приобретающего все большее могущество, печется управление общественных работ. Связь между всеми ведомствами осуществляет канцелярия. Отделения каждой из этих служб охватывают всю страну; повсюду чиновники разных уровней пишут на папирусах, впоследствии скапливаемых и сортируемых в государственных архивах. Администрация, таким образом, стала не только основой, но и условием существования этого индивидуалистического общества, которое может жить только благодаря всемогуществу государства, все более навязчивого в своем покровительстве. Само развитие администрации усиливает влияние государства, беспрерывно умножает количество ведомств и чиновников и повышает их роль. Все управленческие должности оплачиваются. Государство, правда, имеет обширные владения, приносящие огромные доходы. Но ему постоянно нужны дополнительные средства. Мало того, что администрация обходится ему все дороже: с ростом могущества государства растет и автори237


тет царя; возведенный в достоинство бога — величайшего из богов, — монарх окружает себя пышным двором, который требует привлечения все большего числа жрецов, сановников, придворных, секретарей и слуг. Запросы государства намного превышают доходы от его владений. Поэтому оно прибегает к налогообложению. Запись актов гражданского состояния, кадастр, регистрация, благодаря которым каждый египтянин гарантирован в своей собственности и в своих правах, с другой стороны, позволяет государству получать точные сведения об имуществе каждого подданного и облагать его налогом пропорционально доходам. Управление финансов и налоговая служба, таким образом, приобретают первостепенное значение, ибо если египетское общество с третьей по пятую династию не жизнеспособно без своей искусной и сложной администрации, то сама она может существовать лишь благодаря сбору налогов. Система налогообложения является важнейшей характеристикой египетского царства в эпоху четвертой династии. Если все египтяне равны перед законом, то это равенство заставляет их равно повиноваться всемогущему государству, воплощаемому царем»13.

Апогей и расчленение государства Вот предел развития государства. Социальная иерархия разрушена; индивидуумы, подобные горошинам, вынутым из стручков, образуют множество равных элементов. Государство — единственное организующее начало, и потому эту функцию оно выполняет со всей тщательностью и крайне авторитарно. Означает ли это, однако, что в обществе не осталось привилегированных? Отнюдь нет; но они уже не предсуществуют власти государства. Они пребывают в лоне государства и созданы им самим. Ж. Пиренн отмечает14: «Культ царя, установленный, чтобы упрочить всемогущество верховного правителя, и возобла13 14

238

J. Pirenne. Histoire du Droit et des Institutions privées de l’ancienne Égipte, t. I, p. 204. Id.


давший над местными древними культами, которым прежняя территориальная знать обязана была своей властью и авторитетом, безусловно, способствовал падению древней знати, но одновременно порождал новую знать, состоящую из царских чиновников. Чиновная аристократия, не отличающаяся родовитостью и глубоко преданная царю, постепенно превращалась в новую значительную социальную силу, не всегда подконтрольную царской власти». Всесилие бюрократии естественно делает из тех, кто занимает ключевые позиции в огромном государственном механизме, potentes, или optimates, новой разновидности. Так было в Римской империи раннего периода. Аристократов разоряли налоги. Напротив, поставленные на стратегические посты в государственном аппарате, вбирающем богатства, — часто это вольноотпущенники, выходцы из покоренных народов — извлекают из своего положения огромные материальные выгоды и приобретают влияние в обществе. Ростовцев замечает по этому поводу: «Реформы Диоклетиана и Константина чрезвычайно затруднили производительную экономическую деятельность, они сделали ее почти невозможной. Правда, они вовсе не препятствовали созданию крупных состояний, но способ приобретения этих состояний коренным образом изменился. В основе частного владения лежал теперь не созидательный потенциал каждого, не открытие и использование новых вспомогательных источников, не улучшение и не организация коммерческого, промышленного и сельскохозяйственного процесса; главным теперь было ловкое использование привилегированного положения в государстве, чтобы в равной степени обмануть и истощить народ и государство. Государственные чиновники всех рангов обогащались за счет взяток и коррупции»15. Понятно, что эти новые господа будут стремиться присвоить себе должности, дающие им столь большие преимущества, и пожелают обеспечить их передачу по наследству. Так появятся феодалы16. 15 16

Rostovtzev. Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926, p. 475. Ростовцев показывает, что плоды поборов они вкладывали в земли, воздвигая посреди своих владений «блистающие роскошью громадные укрепленные виллы, где они царствовали в окружении 239


Победив аристократию, сформировавшуюся в обществе, государство будет расчленено порожденной им самим статократией. Таким образом, пользователи государства отделяются от него, унося с собой богатство и могущество и покидая его бедным и бессильным. Теперь оно должно уничтожить те социальные молекулы, которые перехватывают у него людей, чье служение питает его. И процесс разбухания государства начинается снова. Вот какую картину показывает нам история. То агрессивное государство разрушает патрональные структуры, то всемогущее и непомерно растянутое государство лопается, точно зрелая спора, извергая из своих недр феодализм, который похищает у него его субстанцию.

Политическая динамика И что же, этот нескончаемый процесс созидания и уничтожения не имеет ни цели, ни смысла? Мы так не думаем. Попеременное построение и разрушение государства вносит ритм в общественную жизнь. От химика, описавшего какую-либо реакцию, не ждут, что он вынесет о ней оценочное суждение. Почему же политический аналитик должен характеризовать одну фазу этой беспрерывной трансформации как прогресс, а другую — как упадок? Мы только можем сказать, что в течение всего периода построения государства современников не покидает ощущение прогресса, сравнимое с эйфорией, которая в пределах одного экономического цикла соответствует периоду повышения цен. Когда процесс приближается к своему апогею, наиболее чуткими умами овладевают сомнение и беспокойство. Они осознают, что это совершенное равенство, эта тщательная организация — творение людей, существующее вопреки естественным законам, только за счет напряжения воли, и что при первом же ослаблении правящих или внешнем потрясении выделятся сильные и будут объединять вокруг себя слабых. домочадцев, рабов, целого войска вооруженных клиентов и тысяч прикрепленных к земле крестьян». 240


Можно также задаться вопросом, что выгоднее для массы эксплуатируемых: эгалитарное общество, создаваемое деспотическим государством, или патрональное общество? Этот вопрос не предполагает категоричного ответа. Потому что положение человека, связанного патрональными или государственными узами, зависит не столько от природы его господина, сколько от степени соперничества между господами. В период острой конкурентной борьбы за мировой рынок рабочие семьи Ланкашира, занятые в хлопчатобумажной промышленности, влачили нищенское существование. Этим трудящимся было бы очень выгодно тогда перейти на службу к мирному государству. Когда же государства находятся в стадии войны, даже то из них, которое провозглашает самые популярные принципы, требует от граждан такой производительности труда, что им впору пожалеть о самом суровом из частных работодателей. Однако по досадному стечению обстоятельств именно в военные времена государство с наибольшим упорством стремится непосредственно привязать к себе трудящиеся классы, а в мирные времена охотнее всего оставляет их в руках патронов; ибо оно следует ритмичному чередованию собственных потребностей. Если бы историю не превращали в нечто непостижимое, разделяя ее на политическую, экономическую, социальную, то, может быть, увидели бы в ней главное: состязание авторитарных воль, всеми средствами оспаривающих друг у друга общий материал всего, что они возводят, — человеческие трудовые силы.

Ãëàâà X. Âëàñòü è ïëåáñ

Если Власть естественно стремится к возрастанию и если она может расширять свои права и умножать свои средства, только ущербляя могущественных, то плебс должен быть ее вечным союзником. Тяготение к абсолютизму неизбежно соединяется с тяготением к равенству. История постоянно дает тому подтверждения и порой, будто затем чтобы сделать этот многовековой процесс более зримым, обращает его в короткую драму. Как, например, драма Марино Фальеро*. Венецианская знать настолько независима от дожа, что Микеле Стено, оскорбив догарессу, понес смехотворное наказание, которое лишь усугубило оскорбление. Эта знать настолько выше народа, что плебей Бертуччо Иксарелло, несмотря на свои морские подвиги, не добился удовлетворения за пощечину, полученную от Джованни Дандоло. По преданию, Бертуччо явился к дожу, чтобы показать щеку, пораненную патрицианским перстнем, пристыдить его за смирение и предложить ему приблизительно следующее: «Сокрушим совместными усилиями могущество аристократов, которое длит унижение моих близких и полагает столь тесные пределы твоей власти». Уничижением знати каждый достиг бы своей цели: равенства — для плебса, абсолютного господства — для Власти. Казни Марино Фальери, означающей крах этой попытки, можно противопоставить казнь Барневелта. В истории Нидерландов мы обнаруживаем тот же конфликт между правителем, желающим умножить свою власть (статхаудеры** Оранского дома), и социальными силами, которые ему препятствуют (богатые купцы и судовладельцы Голландии). Вильгельм, в продолжение тридцати трудных и славных лет лично командовавший войском, почти достиг короны и уже отказался от нее, как Цезарь и Кромвель, когда он был сражен рукой убийцы. Мориц наследует его авторитет, одерживает новые победы и чувствует, что близок к цели, когда Барневелт втайне организует патрицианское сопротивление 242

Глава X. Власть и плебс

и, заключив перемирие, кладет конец победам, опасным для Республики1. Что же предпринимает Мориц? Он объединяется с самыми невежественными проповедниками, способными своей ярой нетерпимостью возбудить простонародье: подстрекаемая ими толпа требует голову Барневелта. Это вмешательство плебса позволяет Морицу казнить главного противника его тирании. Единовластия он не достиг, но средство было выбрано верно. Один из его преемников, Вильгельм III, в конце концов установит господство над страной, спровоцировав народное восстание и убийство Яна де Витта — Барневелта своего времени. Витт и Барневелт продолжали традицию Катона, защищали республику, управляемую наиболее значительными людьми сообщества. Принцы Оранские следовали традиции Цезаря, поднимая толпу, чтобы получить верховную власть. Каждому школьнику известна бурная сцена: разъяренная толпа стаскивает с ростров** Катона, тщетно предупреждающего ее, что, отказываясь слушать своих выборных начальников, она творит себе властителя. Мы хорошо знаем, как служит амбициям демагогия, но знание о кровопролитных заговорах между Властью и плебсом будет односторонним, если не обращать внимания на их постоянный, многовековой мирный союз. Для осуществления того, что Цезарь совершил за несколько лет, монархии Капетингов понадобилось четыре столетия; но они решали одну и ту же задачу и придерживались одинаковой тактики. 1

Сэр Уильям Темпл*, этот рассудительный политик, пишет: «Влияние и могущество принца Морица, основывавшиеся на высоком положении и заслугах его отца, но возросшие благодаря собственным его доблестям и достоинствам, а тем паче военным успехам, были в то время так велики, что многие члены Генеральных штатов, руководимые Барневелтом, человеком умным и пользовавшимся большим авторитетом, возревновали к власти, приобретенной принцем, и опасались, как бы она не стала абсолютной. Они понимали, что влияние принца будет расти, если продолжится война, ведение которой было полностью в его руках, и думали, что в мирное время сумеют добиться преобладания. Эта мысль расположила партию Барневелта к миру». 243


Всегда и всюду аристократия противится возвышению Власти, сама располагая возможностями, которые делают ее независимой от общества, т.е., в сущности говоря, от постоянной администрации, постоянной армии, постоянного налога. Порядок, отвечающий духу аристократии, — это государственные должности, поочередно занимаемые наиболее знатными людьми; вооруженная сила, формируемая, когда того требует ситуация, путем объединения социальных сил; финансовые средства, собираемые в складчину для конкретных случаев главными членами сообщества. Эта система тем эффективнее, чем меньше территориальная разрозненность аристократии, чем большая часть ее сосредоточена в городах, чем осязательнее общность ее интересов. И наоборот, система менее эффективна, если аристократия склонна демонстрировать свою самостоятельность, больше привязана к земле и интересы ее разобщены. Такое устройство государства составило силу Афин в период Мидийских войн* и Рима во время Пунических войн, но также и слабость Германии в эпоху Возрождения. Всегда и всюду внутри аристократической республики стремится конституироваться определенная Власть; ее успех зависит от создания соответствующих инструментов: бюрократического, финансового, военного; содействие плебса — фактор ее прогресса, аристократия — ее жертва. Об этом со всей ясностью свидетельствует история Франции.

Феодальная «республика» Что получает Гуго Капет в 987 г.? Власть? Скорее председательство в аристократической республике с очень рыхлой структурой, а еще точнее, в конфедерации сеньоров. Общеизвестно, что наиболее важные политические решения наши короли издавна принимали, непременно посовещавшись с членами двора** — своими пэрами, и что судебные вердикты выносились таким же образом. Но было бы неверно полагать, будто монарх нуждался в советах. Этот обычай отражал общественное устройство. Сила государства существовала лишь как результат сложения частных сил, так что предпринять что-либо можно было только при 244


содействии тех, кто владел этими силами. К чему послужило бы королю решение начать войну, если бы бароны не привели к нему свои войска? Стал бы он выносить приговор комулибо из могущественных вассалов, зная, что пэры наверняка откажутся содействовать его исполнению? Двор выполнял функцию современного «административного совета»: распоряжался средствами, которые не принадлежали одному владельцу, а являлись общими2. Немощность Власти была следствием процесса распада, достаточно хорошо изученного историками. Вероятно, франкские вожди увидели в Галлии крупные государственные владения и даже государственные мастерские, обнаружили источники регулярного поступления налогов. Но они поделили эту собственность между собой, отдали эти доходы знатным франкам и римским епископам, — то ли щедрость дикарей, то ли скорее необходимость беспрерывно покупать верность, которую их династические распри очень часто превращали в товар. Вероятно, завоеватели держались обычая германцев являться с оружием по призыву короля и распространили его 2

Даже язык ордонансов указывает на общий характер решений. Так, «Stabilimentum Feudorum»*, изданное после 1204 г., еще начинается словами: «Филипп, Божией милостью король Франции, Эд, герцог Бургундский, Эрве, граф Неверский, Рено, граф Булонский, Гоше, граф Сен-Польский, Ги де Дампьер и прочие, единодушно признав...» Монарх в этом дворе не более чем председатель, который не всегда одерживает верх. Двор — начало, противоположное государству, начало республики, возглавляемой социальными правителями. Это начало мы находим в Иерусалимском королевстве**, где суверен может посягать на особу вассала или его феод не иначе, как только по приговору феодального суда, т.е. по решению целого сообщества вассалов. В Испании Альфонс IX дает клятву не совершать действий, направленных против личности и собственности какого бы то ни было вассала, не выслушанного прежде судом. В Англии Бриттон заявляет, что в случаях, когда король оказывается одной из сторон в споре, дело рассматривает суд; а в «Зерцале правосудия»*** утверждается, что суд должен быть готов к процессам против короля, как если бы речь шла о любом другом лице. См. доклад А. Дж. Карлайла на третьей сессии Международного института философии и социологииправа. 245


на покоренные народы. Но эта служба, которая была безвозмездной и которую воин должен был нести, самостоятельно обеспечив себя снаряжением и провизией3, предполагала, что он достаточно богат, чтобы приобрести необходимое вооружение4, и владеет достаточным количеством рабов, чтобы иметь возможность отлучиться5. Удовлетворявший этим условиям класс свободных людей, еще многочисленный в эпоху Дагоберта, в период с VIII по X в. постепенно исчезает. Видя, что его «аллоду»* угрожают опустошительные набеги норманнов, или сарацин, или венгров, независимый собственник отдавал себя и своих близких под власть могущественного покровителя, способного защитить его вместо короля. Как следствие, создавались феодальные «жандармерии» — конные войска, одетые в дорогостоящие кирасы; их могли содержать лишь великие мира сего. Итак, больше не существовало национальной армии, созываемой королем, а были только феодальные войска, которые он просил ему предоставить. 3

4

5

246

Каролинги попытались поддержать или, может быть, восстановить этот древний обычай. Частота их капитуляриев** на сей счет, очевидно, свидетельствует о том, что «национальная» армия собиралась уже не так легко, как встарь. Один капитулярий 811 г. гласит, что ратники должны везти с собою продовольствие, позволяющее им воевать в течение трех месяцев за пределами королевства. Здесь же сказано, что они должны быть снаряжены с расчетом на полугодовое отсутствие. «Capitulare Aquisgranense»*** уточняет минимум вооружения: копье, щит, лук с двумя тетивами и дюжина стрел. Во времена, когда ремесла пришли в упадок, копье и щит стоили столько же, сколько один взрослый бык. Меч с кинжалом стоили трех сильных быков и одного среднего. Кираса, которая тогда еще представляла собой просто кожаный плащ с нашитыми на него наподобие чешуи железными кольцами, достигала цены десяти быков. А шлем с султаном по цене равнялся трем быкам. Таким образом, уже для того, чтобы полностью вооружиться, требовалось целое состояние. См. «Рипуарскую правду»**** (Mlle de Lezardière. Théorie des lois politiques de la Monarchie française, t. I, p. 391). Карл Великий уточняет, что воинская обязанность налагается на тех, чей доход по меньшей мере четырехкратно превышает стоимость пропитания; это соответствовало доходу от двенадцати гектаров земли, на которых работали четыре семьи крепостных.


Король не мог править без сеньоров именно потому, что богатство и сила принадлежали каждому из них в отдельности. И естественно, что они в конце концов заняли в государстве должности, соответствующие их фактической значимости, получив от них меньше власти, чем принесли с собою. Стало быть, не администрация служила королю, а скорее это он нанимался «высшими служителями» королевства.

Утверждение Власти Власть преодолела свою первоначальную слабость путем непрерывной и последовательной работы по замещению элементов, предоставляемых ей социальными силами, элементами, принадлежащими ей самой. Головой политического тела был двор, где находили выражение разнящиеся интересы баронов. Король допускает туда церковников — не крупных епископов, таких же сеньоров, как и прочие, а простых аббатов, которым, казалось бы, не место в этом собрании малых государей. Их облачение, их ученость, однако же, заставляют относиться к ним с почтением; они говорят то, что нужно королю. Далее, в королевское окружение вводятся легисты, плебеи, униженно сидящие на приступке у скамьи «пэров и высокородных баронов», как пренебрежительно замечает Сен-Симон6, чтобы те по мере надобности консультировались с ними. Поскольку они выведены из безвестности монархом, их советы, основывающиеся на знании римского права7, всегда благоприятны для центральной власти. Король наконец дает им право высказывать свое мнение и таким образом нарушает давний порядок, при котором вес человека в государстве соответствовал его влиянию в обществе. Двор в конце концов превратился в парламент**, рупор исключительно королевских интересов. 6 7

Saint-Simon. Mémoires, éd. Boilisle, t. XXV, p. 204. Монархия поначалу была враждебна к римскому праву, с помощью которого мог обосновывать свои притязания император*. Когда опасность миновала, она стала смотреть на него благосклонно, находя в нем оправдание собственных притязаний на абсолютную власть. 247


Ударной силой была армия, собираемая из феодальных войск; каждое из них признавало над собой лишь непосредственного начальника — сеньора, который привел его под своим знаменем. Из этого сооружения, выстраиваемого без связующего материала, каприз одного барона мог внезапно изъять целый блок. Эту коалицию, где отсутствовала дисциплина, нельзя было приучить к правильным движениям, как показала битва при Креси8. Скоро король предпочтет наемную конницу, растущую пропорционально финансовым средствам монархии. Он хотел получить от общин, выведенных из-под власти феодалов, крепкую инфантерию, истинную «национальную» армию, которая находилась бы в его распоряжении. Однако все попытки окончились неудачей. Последняя надежда возлагалась на вольных лучников Карла VII, но она рухнула после их поражения при Гингате*. Только когда швейцарцы заново откроют греческую тактику круговой обороны, инфантерия будет способна выдерживать кавалерийские атаки, и вот тогда, располагая армией из плебейских «солдат», монархия сможет стать абсолютной. Нервами в организме политического управления сначала были те «высшие служители», могущественные сеньоры, которые следили за королем, контролировали его и ограничивали и при случае обращались против него. Поэтому он осторожно отстраняет опасных помощников. Так обстоит дело с сенешалем. Обязанность этого «служителя» — попечение о королевском столе; кормит он и воинов короля; он же ведет их в бой, является их военачальником. С другой стороны, поскольку о регулярном поступлении продовольствия для двора заботятся прево, которые управляют королевскими доменами, естественно, что сенешаль — контролер этих прево и суперинтендант этих доменов. 8

248

Когда, желая упорядочить движение конницы, два маршала командуют: «Остановить войска!», первые исполняют приказ, последние же, ревнуя о своей чести, продолжают скакать, говоря, что остановятся, только очутившись в голове армии; «и когда первые видели, как те приближаются к ним, они скакали вперед… ибо каждый хотел превзойти товарища». Но «увидев врага, все они сразу отступили, в таком беспорядке, что задние оторопели и подумали, будто первые сражались и уже разбиты» (Фруассар).


Когда такие функции доверены одному, и без того могущественному, сеньору, можно опасаться чего угодно. Только дворцовый переворот 1127 г. приводит к падению Этьенна де Гарланда. Филипп Август упраздняет должность сенешаля в 1191 г. Но позднее коннетабль, который носит королевскую шпагу, становится не менее опасным. Свидетельство тому — измена коннетабля де Бурбона9,*. Дольше всего крупные сеньоры будут служить монархии в военных делах. Во всех других сферах она систематически пользуется услугами плебеев. Что может быть важнее для королевского могущества, чем финансы? Но до чего же опасно поручать заведование финансами могущественному сеньору, такому как камергер, чей ключ постоянно напоминает, что в его руках казна! И потому доходами государя фактически управляют скромные церковнослужители и простые горожане. Борелли де Серр составил перечень этих чиновников со времен Филиппа Красивого: все они люди незначительные. Итак, плебейские советники, плебейские солдаты, плебейские чиновники — вот орудия Власти, которая, более или менее сознательно, стремится стать абсолютной.

Плебей в государстве Простой народ думает, будто монархия предназначает должности для аристократов, не допуская к ним плебеев. В действительности все как раз наоборот: монархия принимает служение могущественных постольку, поскольку состо9

Чтобы назвать ее изменой, надо понимать государство так, как понимали его короли и как понимаем его мы с вами. Но коннетабль мыслил иначе: королевство — конфедерация сеньорий, возглавляемая Франциском I; одна из должностей в конфедерации — должность коннетабля; но конфедерату дозволительно расторгнуть союз и прибегнуть к собственным силам. В Средние века так думали все. Во Франции это представление тогда уже не соответствовало действительности, однако оно отражало действительность в Германии, где империя явственно приобрела характер конфедерации аристократических держав, в которой центральная власть стала подобием тени. 249


ит под опекой аристократов, но привлекает на службу плебеев постольку, поскольку стремится стать абсолютной. Самой полной Властью, какую знала Европа при королевском строе, была Власть Османов. Откуда же Великий властелин брал самых верных воинов и самых надежных слуг? Отнюдь не из знатных турок, своих соратников: он боялся их гордости и мятежного духа. Своих янычар султан набирал из покоренных и униженных христианских народов. Там он находил и администраторов — даже верховного визиря. Таким образом, он ставил выше родовой аристократии статократию, сформированную из людей низкого происхождения, обязанных ему всем10. Наши короли двигались в том же направлении. Одни — сознательно, как Людовик XI, изображаемый у Коммина «другом людей невысокого звания и врагом всякой знати, способной обойтись без него». Другие — повинуясь инстинкту. Удовлетворяя насущные потребности Власти, плебеи сделали себе состояния. Эти незначительные люди, заполонившие, как показывает Дюпон-Ферье11, Казначейскую палату и Палату косвенных сборов, недаром расположились в государственной нише: они увеличивают свое состояние, увеличивая богатство государства. За счет кого? За счет аристократов. С дерзостью безвестности они посягают на фискальные права сеньоров и постепенно переводят доходы знати в королевскую казну. По мере их вторжений финансовый организм развивается и становится все сложнее. Они придумывают новые должности, чтобы создать новые места и поставить туда род10

11

250

Бюбека, посла, прибывшего из феодальной Европы, очень удивляло, что при дворе нет турецкой знати, а есть только чиновники: «В этом многолюдном собрании невозможно было сыскать ни единого человека, который не был бы обязан своим положением исключительно личным достоинствам и заслугам. Турки не придают значения происхождению; почтение, оказываемое человеку, зависит единственно от того положения, какое он занимает в государстве. Нет никаких споров о превосходстве рода: выдвинуться позволяет только должность. Производя назначения, султан не берет во внимание ни звание, ни богатство... Те, кто получает от него самые высокие должности, — чаще всего сыновья пастухов». G. Dupont-Ferrier. Études sur les Institutions financières de la France, 2 vol. Paris, Firmin-Didot, 1930; 1932.


ственников. Целые семейства пополняют все более многочисленную и могущественную бюрократию. По мере того как умножается «помощь», требуемая от населения королевства, буржуа из Палаты косвенных сборов, пользуясь возможностью, добиваются возвышения им подобных в провинциях. Вначале установление облагаемого дохода и взимание налога лежат на выборных из податного населения; но скоро эти «выборные» уже назначаются администрацией и продолжают отправлять свою должность в промежутке от одной «помощи» до другой, формируя целую иерархию подчиненных им заместителей, секретарей и писарей. Так государственная служба повсюду дает плебеям возможность отличиться, продвинуться и приобрести вес в обществе12. В сфере правосудия происходит то же, что и в области финансов. Бедные бакалавры, призванные к королевскому двору, понемногу вытесняют оттуда баронов; они обретают уверенность, надевают парики, становятся парламентом и мало-помалу проникают даже на земли сеньора — выступают судьями между ним и его людьми, иными словами, лишают его прежнего влияния. Какую картину представляет это нашествие людей в черном13, этот муравейник, который исподволь снедает феодальное величие, оставляя от него только пышность и титул! 12

13

Аналогичное явление Самнер Мейн наблюдал в колониальной Индии: ответственные за сбор налогов становились местными властями. Накануне религиозных войн, говорит Огюстен Тьерри, «третье сословие, в силу своего рода предписания, менее ограничительного по отношению к духовенству, нежели к дворянству, занимало почти все должности в гражданской администрации, включая и самые высокие, даже те, которые впоследствии стали именоваться министерскими. Благодаря установленной системе университетских степеней и различных экзаменов из плебейского класса выходили канцлер — хранитель печатей, государственные секретари, докладчики, королевские адвокаты и прокуроры, весь судейский корпус, состоящий из Большого совета, суда по спорам о подсудности и по делам, оставленным без рассмотрения, Парижского парламента с его семью палатами, Счетной палаты, Палаты косвенных сборов, восьми провинциальных парламентов и множества подчиненных им учреждений, возглавляемых членами президиальных судов*. Равным образом и чиновники всякого ранга, составляющие финансовую администрацию, — каз251


Не очевидно ли, что государство обогатило всех этих плебеев, а они определили судьбу государства? Узы глубокой преданности связывают их с должностью, обладание которой преобразило их жизнь. Когда король безумен, а дофин мало что смыслит, когда герцог Бургундский, опьяненный гордостью и воодушевленный поддержкой народа, ввергает Париж в анархию, отдав его на произвол мясников и живодеров, один лишь королевский адвокат, Жан Жувенель, отстаивает права государства и добивается успеха*. Их приверженность монарху, будучи консервативной, вместе с тем и агрессивна. Принижая знать, они не только служат государству, но и берут реванш. Бывает, что интересы аристократии совпадают с интересами общества. «Преемственность всего положительного, — говорит Ренан, — должны сохранять институты, которые, если угодно, составляют для иных привилегию, но, однако же, являются органами национальной жизни, так что без них определенные потребности остаются неудовлетворенными». «Служителям» из плебеев этого не понять. «Маленькие крепости, где сберегается достояние общества, — добавляет Ренан14, — выглядят как башни феодалов». Эти башни люди короля штурмовали с неослабевающей энергией. Историки итальянских городов показывают нам, как буржуа устраивали вылазки против соседних замков, брали их приступом и, захватив, постепенно превращали в развалины. Они вынуждали старинных сеньоров жить среди них в качестве простых горожан и таким образом распространяли городскую власть на окрестности. То же воспоминание о пережитых унижениях, о застарелом чувстве зависти, та же приверженность своему, особому, городу — Граду Повелевания — побуждает

14

252

начеи, суперинтенданты, интенданты, контролеры, генеральные и частные сборщики — были выходцами из среды образованных буржуа, которых называли людьми в мантии. Что до правосудия, осуществляемого сенешалями, бальи и прево короля, то, если должности этого рода по-прежнему занимали дворяне, последние, опять-таки, непременно имели дипломированных заместителей или асессоров» (Aug. Thierry. Histoire… du Tiers État, éd. 1836, p. 83—84). Renan. La Monarchie constitutionnelle en France. — La Réforme intellectuelle et morale de la France, éd. Calmann-Lévy, p. 249— 250.


политика-плебея ниспровергать все частные власти, все, что ограничивает, стесняет, сдерживает государственную власть, ущербляет ее величие.

Плебейский абсолютизм Таким образом, успехи плебса внутри государства и государства — внутри нации тесно взаимосвязаны. Государство находит в плебеях слуг, которые укрепляют его, плебеи находят в государстве господина, который их возвышает. Благоприятствуя освобождению рабов, ограничивая право сеньоров эксплуатировать подданных, король тем самым ослабляет своих естественных противников. Заботясь о формировании слоя крупной буржуазии, об установлении олигархии городских общин, о развитии торгового класса, он готовит для себя верных слуг и обеспечивает себе поддержку. Вводя систему продажи должностей, отворяет буржуазии двери государства. Санкционируя переход должностей в наследственную собственность, привязывает к этой собственности целые буржуазные фамилии. Университеты, поощряемые королем, доставляют ему самых деятельных поборников. Ученые посвящают блестящие диссертации защите королевского права перед императорским и папским престолом, но главное, они изо дня в день неприметно подтачивают сеньориальное право. Огюстен Тьерри с полным основанием утверждает: «В течение шести веков, с XII по XVII в., история третьего сословия неразрывно связана с историей королевской власти... От воцарения Людовика Толстого до кончины Людовика XIV всякий важный этап на пути различных классов разночинства к свободе, благосостоянию, просвещению, общественной значимости соответствует в череде царствований имени какого-нибудь великого короля или министра»15. Только в периоды регентства или когда слабый государь, вроде Людовика X или Людовика XVI, послушен знати, это поступательное движение прерывается и намечается реакция. Напротив, чем властолюбивее монарх, тем больше ударов наносит он по социальным правителям, тем дальше продвигает дело освобождения. 15

Op. cit., p. IX. 253


Третье сословие это прекрасно понимает, и в Генеральных штатах те, которые говорят, стоя на коленях, — его представители — истово поддерживают Власть. То их сетования, опережая желания короля, побуждают его ускорить узурпацию сеньориальных прав на судопроизводство16. То они решительно принимают сторону королевской власти, как это было во время первого созыва Генеральных штатов Филиппом Красивым*, а в 1614 г. даже предоставляют монархии неограниченные и неотменимые полномочия17, словно порожденные 16

17

254

Когда этот процесс уже набрал силу, третье сословие в Генеральных штатах 1560 г. протестует против того, чтобы сеньоры вводили повинности и сборы сверх положенных и вызывали своих подданных «к судьям, всецело им преданным и пользующимся их покровительством»; «отныне, — требуют депутаты, — при возникновении между сеньорами и подданными судебных споров, затрагивающих частный интерес сеньоров, означенные подданные должны представать только перед королевским судьей провинции». Как же способствуют подобные требования разбуханию Власти! Вот статья, помещенная в начале послания третьего сословия под заголовком «Основной закон»: «Молим короля принять в собрании этих Штатов как незыблемый основной закон королевства и довести до всеобщего сведения следующее: поелику он признан сувереном в своем государстве, восприяв венец единственно от Бога, нет на земле власти, будь то духовной или светской, имеющий какое-либо право на его королевство и могущей лишать престола священную особу наших королей каких-либо прав на королевство, а также разрешать подданных от должной преданности и повиновения или прощать им непослушание — по какой бы то ни было причине и под каким бы то ни было видом; и пусть все королевские подданные, независимо от их звания и состояния, почитают таковой закон за истинный и священный, согласный с учением Божиим, без какого-либо разделения, сомнения или ограничения. Всем депутатам Штатов и отныне всем бенефициариям** и чиновникам королевства перед вступлением во владение бенефицием и принятием на службу надлежит приносить клятву в соблюдении сего закона; равно и всем воспитателям, регентам, ученым и проповедникам, обязанным изъяснить его и обнародовать. Инакое же мнение — якобы в некоторых случаях позволительно даже предавать смерти или низлагать наших королей, восставать против них и устраивать мятежи, низвергать бремя повиновения им — нечестиво, богомерзко, противно истине и обращено против устоев Государства Французского, которые прямо зависят от одного лишь Бога».


воображением Гоббса, — такие полномочия могли быть даны только классом, заинтересованным в абсолютизме. Аристократия тоже почувствовала, что главное орудие ее планомерного ослабления — плебейские кадры, которым все более смело вверяла себя Власть. Послушаем, как досадует Сен-Симон на Мазарини. Он понял, что во времена Фронды произошел переворот — не тот бурный переворот, которого добивались возмутители спокойствия, а тихий и незримый, который совершил министр, душеприказчик Ришельё, наставник Людовика XIV: «Все его заботы и старания обратились на то, чтобы всевозможными способами унизить достоинства рождения, лишить знатных особ всякого влияния, а для этого удалить их от дел; допустить на службу людей столь же низкого происхождения, как и он сам; дать им власть, превосходство, богатство, вес; убедить Короля, что всякий вельможа — естественный враг короны, что к управлению делами предпочтительно привлекать людей безродных, коих, чуть только ими будут недовольны, можно ввергнуть в ничтожество, сместив с должности с такою же легкостью, с какою их вызвали из безвестности, возведя в чины. Напротив того, старинные дворяне, значительные уже в силу своего рождения, своих брачных союзов, часто и своих владений, через должность министра и сопряженные с нею занятия приобретали угрожающее влияние и, отлученные от службы, по тем же причинам становились опасны. Отсюда — засилье пера и мантии и последовательное уничижение дворянства, которое в других местах еще примет баснословный вид; сегодня мы воочию зрим и на себе испытываем это уничижение, а люди пера и мантии умеют его поддержать, так что гнет их день ото дня все тягостнее. Дошло до того, что знатнейший владетель уже никому не может быть полезен; он так и этак зависит от ничтожнейшего разночинца»18.

18

Конечно, это заявление продиктовано обстоятельствами, оно соответствует кампании, развернутой теологами-иезуитами; в нем отразилось воспоминание о страшных беспорядках, учиненных Лигой*. Но какие бы частные соображения ни обусловили его, заявление было сделано, и это не что иное, как предоставление неограниченных и неотменимых полномочий. Mémoires de Saint-Simon, éd. Boilisle, t. XXVII, p. 6, 7. 255


И дальше: «Иноземец, вышедший из низов, который ничем не дорожит и не ведает иного бога, кроме собственного величия и могущества, думает о государстве [читайте: о нации], коим он управляет, лишь соотносительно с самим собою. Он презирает его законы, дух, нужды и пользу, не знает его обычаев и порядков и помышляет лишь о том, чтобы все подчинить, все смешать, сделать так, чтобы все было народом». Замечательно, что гневная речь выдающегося писателя наконец разрешается истиной. Все подчинить, все смешать, сделать так, чтобы все было народом, — в этом и состоит дух монархического правления. Сентиментальные историки сожалели, что королевская власть стала абсолютной, и одновременно восхваляли ее за то, что она дала ход плебеям. Это несерьезно. Она возвысила плебеев, потому что хотела стать абсолютной, и стала абсолютной, потому что возвысила плебеев. Нигде и никогда не построить всеобъемлющую Власть с аристократами. Забота о фамильных интересах, классовая солидарность, усвоенные в детстве понятия — все отвращает их от того, чтобы доверить государству независимость и благосостояние себе подобных. Абсолютистский образ действий, подчиняя множественность обычаев единству законов; ослабляя верноподданство местного значения и поощряя преданность государству; погашая все очаги жизни, чтобы ярче горел один-единственный очаг; наконец, заменяя механическим правлением администрации личное влияние знатных и авторитетных людей, — естественно ломает традиции, которыми гордятся династии аристократов, и уничтожает отношения покровительства, составляющие их силу. Стало быть, им и сопротивляться абсолютизму.

Аристократическая реакция Историки восхищаются резким замечанием Филиппа По19,*, укорившего монархию за деспотическую направленность, сообщенную ей Людовиком XI. Но, толкуя о том, как он защи19

256

На собрании Генеральных штатов 1484 г.; напомним, что Людовик XI умер годом раньше.


щал права и свободы нации, часто забывают сказать, что говорил он от имени дворянства. Губернатор Лангедока герцог де Монморанси выступал в своей естественной роли аристократа, когда, бросив вызов Ришельё, встал на защиту старых провинциальных вольностей и заплатил за это сопротивление головой. Прав Бональд, утверждающий: «Дворянство оберегает подданных от угнетения уже самим своим существованием. Угнетающая власть — это власть, которая может все разрушить, все перевернуть, все изменить; власть, которая может все перевернуть, — власть беспредельная; дворянство же полагает власти предел, ибо монарх не может уничтожить дворянство: оно сосуществует с ним, порожденное, как и он, социальным строем и точно так же связанное с обществом неразрывными узами...»20 Невозможно объяснить короче, почему монархическая Власть, постоянно стремясь к унификации и единообразию, однако, не дошла на этом пути до логического конца — до цели, которой Революция достигнет в несколько месяцев. Власть наталкивалась на дворянство, всегда настороженное и готовое к сопротивлению, часто мятежное, и хотя по логике вещей следовало бы сокрушить его, королям это претило; тут сказывались и влияние традиций, и убеждения, и определенное понимание значительной роли дворянства. Существенные различия в историческом развитии Франции и Англии почти целиком обусловлены противоположным поведением высшего дворянства этих двух стран, что глубоко осмыслил де Лольм*. Во Франции дворянство, вместо того чтобы защищать себя изо дня в день, периодически наносит противнику яростные контрудары, беспорядочные, непродуманные, жестокие, как, например, когда при Людовике X оно добивается повешения Ангеррана де Мариньи, истязаний Пьера де Латильи, канцлера Франции, и Рауля де Преля, королевского адвоката21. Оно не умеет привлечь на свою сторону третье сословие, разъяснив ему, что уже сглаженное временем различие 20 21

Bonald. Théorie du Pouvoir politique et religieux, livre III. Aug. Thierry. Op. cit., p. 29. «Легистов XIV в., теоретиков и слуг королевской автократии, постигла обычная участь великих революционеров. Самые отваж257


в правах между ним и двумя высшими сословиями устраняют лишь затем, чтобы подчинить его тираническому господству государства. Если французское дворянство и солидаризуется с третьим сословием, как в начале Фронды, то скоро теряет этого союзника, показав себя неспособным представить свое неповиновение королю как защиту общего интереса; да и само оно разъединено алчностью мятежников, каждый из которых не прочь за хорошую плату отдельно от других заключить мир с короной. Одним словом, у него нет продуманной политики и оно отвоевывает сданные позиции только за счет гражданских волнений, таких как религиозные войны или Фронда, которые расшатывают власть и позволяют сеньорам из-за отсутствия общественного порядка вновь стать малыми государями, чье союзничество в периоды умиротворения приходится покупать22. Английская аристократия, наоборот, действует сплоченно; возможно потому, что, в отличие от Франции, где парламент, перейдя в руки легистов, стал орудием королевской власти, в Англии парламент остался органом социальных властей, центром их оппозиции. Аристократия в Англии так умеет оправдать свое сопротивление соображениями общественного порядка, что, к примеру, в хартии баронам*, означающей просто-напросто капитуляцию короля перед успешно защищаемыми частными интересами, мы находим формулировки прав и свобод, действительные на все времена.

22

258

ные из них пали жертвой противодействия ущемленных интересов и попранных обычаев». Сен-Симон ясно видел, что волнения обращались к выгоде аристократии: «Все, чего смог достигнуть Генрих IV при содействии верного ему дворянства, — это с превеликим трудом заставить признать за собой то, на что у него было полное право; он, так сказать, купил корону у своих подданных посредством мирных соглашений и заплаченных за них миллионов, равно как купил и огромные владения, и территории безопасности у предводителей католиков и гугенотов. Утвердившиеся таким образом сеньоры, однако же, почитали себя приниженными, обманувшись в своих радужных ожиданиях, и управлять ими было нелегко» (Op. cit., t. XXVII, p. 9).


Если французские дворяне предстают перед народом малыми деспотами, часто более требовательными и своевольными и всегда более надменными, чем королевские сановники, то английская знать, напротив, внушает классу свободных собственников, yeomen, что они — как бы малые аристократы и должны отстаивать вместе с сеньорами общие свободы. Эта островная аристократия в 1689 г. делает мастерский ход. Наученная скорее Харрингтоном, нежели Локком, она столь искусно ограничивает полномочия короля, призванного с континента*, что Власть веками будет держаться в установленных для нее пределах. Что является главным орудием Власти? Армия23. Поэтому одна из статей «Bill of Rights» объявляет о незаконности постоянных армий, а «Mutiny Act»**** санкционирует военные трибуналы и военное обучение только на один год; это заставляет правительство ежегодно созывать парламент, чтобы, так сказать, заново создать армию, которая по закону подлежит роспуску. Не случайно даже сегодня англичане хотя и говорят «королевский флот» и «королевская авиация», но не употребляют словосочетания «королевская армия». Так сохраняется память о том, что когда-то армия была поставлена в зависимость от парламента. При Стюартах парламент созывался нерегулярно и утверждал субсидии всегда на несколько лет вперед, иногда на все 23

Если бы, например, Карл I располагал хорошей армией, пусть даже небольшой, он подавил бы в Шотландии массовое восстание ковенантеров** под водительством Лесли. Он не был бы принужден, когда шотландцы уже вторглись в Англию, созвать английский парламент и предстать перед ним просителем, после того как гордо распустил предыдущий парламент. Пришлось пойти на уступки англичанам в тщетной надежде найти средства покорить Шотландию, а потом, обороняясь от их дерзости, просить поддержки у тех же шотландцев. От одной капитуляции к другой несчастный терял и силы, и честь. Что же требовалось ему, чтобы не допустить этих унижений? Армия. А что потребовалось Кромвелю, чтобы на руинах монархии воздвигнуть беззаконную, ничем не сдерживаемую власть? Армия, та, которую он создал от имени парламента и обратил против него, — памятный пример неверности войск по отношению к установлениям и принципам и их преданности личностям. И разве не армия Монка помогла Карлу II осуществить Реставрацию?*** 259


время царствования. Вильгельму III парламент дал пожизненное право взимать таможенные пошлины, но ежегодные собрания предполагали ежегодное утверждение расходов. Значит, не только армия, но и сама администрация зависели от парламента, а точнее, от составлявшей его аристократии. Де Лольм проницательно усмотрел в этом первооснову английской свободы. «Принадлежащее англичанам право самим решать, какие они будут платить налоги, обыкновенно рассматривают как гарантию личной собственности от притязаний короны; при этом не видят более возвышенного и более важного следствия такой привилегии. Право определять субсидии короне, которым пользуется народ Англии, охраняет все его свободы, будь то гражданские или религиозные. Обеспеченное конституцией, это право позволяет ему действенно влиять на поведение исполнительной власти и держать ее в узде. Конечно, у суверена есть возможность каким-то образом смещать представителей народа, но править без них он не может»24. Там, где женевский автор пишет «народ», естественно, подразумевается populus, в том смысле, какой первоначально придавали этому слову в Древнем Риме, — т.е. аристократия. Ей одной принадлежат и будут принадлежать до 1832 г. места в парламенте. Уже в 1689 г. аристократия в Англии состоит не только из старого дворянства. Значительную часть ее составляют те, кто разбогател на кромвелевских конфискациях, например, крупные торговцы из Ост-Индской компании, выкупившие земли по низкой цене, а также лица, непосредственно причастные к Реставрации. Крупная торговля будет постоянно пополнять ее новыми элементами. Аристократия — это, по существу, класс крупных собственников. Ограничения, которые она устанавливает для Власти, чреваты историческими последствиями. Не имея права облагать подданных налогами, король вынужден занимать денежные средства, и предоставляющий займы класс через парламент следит за надлежащим обращением с долгом, что порождает государственный кредит — более чем за сто лет до его 24

260

, De Lolme. Constitution de E Angleterre 1771. Я привожу цитату по английскому переизданию 1826 г. (p. 275), которое воспроизводит текст английского издания, выпущенного автором в 1772 г.


внедрения во Франции, — и дает заметные политические результаты25. Эта аристократия, возможно потому, что в нее проникли купцы из Ост-Индской компании, сведуща в вопросах экономики и немедленно пресекает всякую попытку девальвации, обеспечивая тем самым реальную стабильность своих доходов и даже их повышение в течение XVIII в., благодаря характерным для этого периода значительным колебаниям цен. Находясь во всеоружии прав и богатства, британская аристократия при Ганноверской династии будет поистине хозяйкой государства. Когда впоследствии поднимется демократическая волна, в Англии она натолкнется на Власть, со всех сторон окруженную аристократическими укрытиями, а во Франции внезапно накроет ничем не сдерживаемую монархическую Власть. Это в достаточной мере объясняет различие английской и французской демократий.

Неверные маневры и самоуничтожение аристократии во Франции XVIII век был во Франции эпохой аристократической реакции, столь, однако же, безуспешной, что вместо ограничения 25

«С тех пор как государственные займы стали почти единственным, во всяком случае единственно успешным, способом изыскания средств на военные нужды, могущество правящих в их внешних сношениях теперь уже не измеряется, как в древности, обширностью сферы их господства, количеством подданных, мощью и выучкой армий, а определяется успехами сельского хозяйства, промышленности и ремесел, степенью распространения, эффективностью и величиной государственного кредита. Всех могущественнее тот, кто может занять больше, по самой низкой ставке и на самый длительный срок. Покуда деньги будут нервом войны, правительство самого богатого народа, пользующееся наибольшим кредитом, повсюду найдет силы, готовые ему служить, союзников, расположенных ему содействовать, сторонников, заинтересованных в его победе, и заведомо сумеет подчинить себе, поработить народ, не имеющий богатства, или свергнуть и уничтожить правительства, у которых нет кредитов» (Ch. Ganilh. Essai politique sur le revenue public. Paris, 1823). 261


монархической Власти она привела к уничтожению и монархии, и аристократии и к возвышению Власти гораздо более абсолютной, чем Власть Великого короля. Как показывает нам Сен-Симон, высшее дворянство ожидало смерти Людовика XIV, чтобы отвоевать территорию, потерянную при Мазарини. Но как вернуть прежнее влияние? Противопоставить монарху другую, сдерживающую, власть? Герцоги об этом не думают, а просто хотят завладеть государством. Наученные плебейскими «служителями», жертвами которых они стали, они уже не мыслят политической деятельности без применения государственных рычагов. «По моему замыслу, — рассказывает Сен-Симон, — надлежало начать привлекать дворянство на службу, подобающую его достоинству и авторитету, в противность людям мантии и пера, и, действуя мудро, неспешно, сообразно с возможностями, устроить дела так, чтобы эти разночинцы мало-помалу потеряли все свои места в каких бы то ни было ведомствах, за вычетом мест чисто судейских, а знатнейшие и прочее дворянство заняли их должности, особливо же те, кои разночинство исполняло бы чужими руками, — дабы все подчинить дворянству в любого рода управлении»26. Этот бессмысленный проект, сдобренный утопиями Фенелона, уже вбили в голову герцогу Бургундскому. В нем, во-первых, отразилось ошибочное представление о составе аристократии; в то время она уже состояла не из одного только дворянства, но и из этих самых людей мантии, у которых были с нею общие интересы, между тем как их неразумно хотели устранить от управления государством. Во-вторых, в нем отразилось непонимание исторической роли аристократии, призванной не только править, но и устанавливать ограничители для правительства. Пример Венеции и Англии вскружил головы. Но воспитание и нравы венецианской знати были совсем иными. Она представляла собой не конгломерат обособленных князей с несовпадающими интересами, покоренных одним и тем же князем, а корпорацию выдающихся горожан, взращенных для государственных дел. Что же до английского дворянства, то оно воспитывалось долгим диалогом с правительством в парламенте. 26

262

Mémoires, éd. Boilisle, t. XXVII, p. 8—9.


Реакция 1715 г. только дезорганизовала государство, из-за «невежества, небрежения, легкомыслия этого дворянства, пригодного разве лишь к тому, чтобы давать себя убить»27. Постепенно плебейские чиновники, которых пришлось оставить в качестве секретарей смехотворных Советов, опять возглавили администрацию. Но Власть была ослаблена, чем и воспользовались люди в мантиях, проявившие исключительные способности. По происхождению это были статократы. Возвысившись, по их собственному признанию28, благодаря государству, они недаром хвалились, что возвысили государство: «Если крупные вассалы принуждены были смирить свою гордость перед престолом Ваших предков, отречься от независимости и признать в Короле высшую юрисдикцию, государственную власть, верховную по отношению к той, которой они обладали...29, то эти послуги, без сомнения наиважнейшие из всех, оказаны королевской власти, как свидетельствует история, вашим Парламентом»30. Черпая силу в этих заслугах, разбогатевшие наследники легистов, служителей Власти, стремятся теперь контролировать ее действия31, и конечно, невозможно было бы найти 27 28

29

30 31

Ibidem. В 1770 г., во время конфликта с королевской властью, Парижский парламент заявляет королю: «Составляющие его должностные лица неизменно признают, что наделены полномочиями лишь как служители Вашего Величества» (Représentations arrêtées et lues au Roi le 3 décembre 1770). Здесь же говорится: «...если независимость Вашей короны поддерживалась вопреки проискам Римской курии, тогда как прочие государи почти повсюду уступили ультрамонтанским притязаниям*; если, наконец, скипетр сохранялся за старшим из королевского дома, передаваясь от мужа к мужу самой долгой и самой благословенной чередою, какие только вписаны в анналы держав...» Représentations du 3 décembre 1770. Ремонстрации духовенства в 1788 г. свидетельствуют о том, насколько распространенными были идеи ограничения Власти: «Воля государя, не проясненная его палатами, может рассматриваться как его сиюминутная воля. Она обретает то величие, которое обеспечивает исполнение и повиновение, только если мотивы и ремонстрации Ваших палат были пред263


в стране корпорацию, более подходящую для того, чтобы умерять Власть. Если должности покупаются, то контроль за их продажей, осуществляемый самой корпорацией, сопровождает возвышение нового должностного лица такими гарантиями, что никогда никакой сенат не рекрутировался рациональнее. Если члены парламента не избираются населением, от этого они лишь заслуживают большего доверия, будучи не льстецами, по необходимости потакающими народу, а его принципиальными защитниками. Вместе они составляют учреждение, более солидное и более дееспособное, чем британский парламент. Стало быть, монархия должна принять и санкционировать эту противовласть? Или ее достоинство требует, чтобы она боролась против притязаний парламента? За это выступает партия, которая объявляет себя наследницей Ришельё и которую действительно возглавляет внучатый племянник великого кардинала. Но если надо сокрушить аристократию мантии и усилить королевскую власть, то опять-таки под рукоплескания плебса, используя новых разночинцев в противоборстве с теми, кто носит парик. Мирабо это понимает, а группировка Эгийона* нет. В нее входят дворяне, в той или иной степени пострадавшие от монархической Власти, которые восстанавливают свое благосостояние, внедряясь в богатый государственный аппарат, построенный плебейскими чиновниками. Должности стали прибыльнее сеньорий? Они заступают на должности. Феодальные повинности перенаправляются в государственную казну? Они черпают средства из казны. И, занимая все места, преграждая другим все пути к Власти, они истощают ее своей неспособностью, обескровливают ее, не позволяя притягивать к себе, как прежде, плебейские амбиции.

варительно выслушаны в Вашем личном Совете». Идея, что не всякая воля человека, являющегося сувереном, есть ipso facto суверенная воля, сыграла первостепенную роль при Старом порядке. В годы самостоятельного правления Людовика XIV она временами отступала на второй план, но никогда полностью не исчезала. 264


Поэтому все, что должно было служить государству, оказавшись отлученным от него32, «якобинизируется». За оппозицией парламента, которая в случае успеха трансформировала бы абсолютную монархию в ограниченную, стояла плебейская элита. Допущенная к управлению государством, она все дальше продвигала бы монархическую централизацию. Она столь естественно была служительницей королевской власти, что останется ею и без короля.

32

В частности, по нелепому регламенту 1760 г., требующему от придворных иметь дворянство, восходящее, по меньшей мере, к 1400 г. Таким образом короля обрекали жить в окружении одного дворянства. И, спрашивается, ради чего? Да попросту из жадности. Чтобы получить монопольное право на милости и места, которые король раздавал лишь тем, кто был у него перед глазами.

Ãëàâà XI. Âëàñòü è âåðîâàíèÿ

Ум, исследующий человеческое сообщество, вначале выделяет из общей массы власти, которые возглавляют в нем различные группы и руководят их делами. Но скоро ему становится ясно, что распоряжений этих зримых властей и мер принуждения с их стороны было бы недостаточно, чтобы обеспечить гармоничное сосуществование и сотрудничество людей. Поведение индивидуумов в гораздо меньшей степени управляется силами, действующими на них извне, чем невидимым внутренним регулятором их поступков. Каждое лицо, занимающее в определенном обществе определенное место, чрезвычайно редко отклоняется от типичного поведения — регулярность, обусловленная системой верований и обязанностей, глубоко укорененной в природе общественного человека. Это хорошо знали древние, придававшие огромное значение нравам, совершенство которых делает правительство почти ненужным, а порча — почти невозможным. До тех пор пока люди каждой категории ведут себя соответственно всем известным установленным нормам, их сотоварищи могут предвидеть, как они поступят в любой ситуации, и в человеческих отношениях царит доверие. И наоборот, отклоняющееся поведение опрокидывает все расчеты, вынуждает принимать всевозможные предосторожности, из-за причиняемых им вреда и страданий вызывает репрессии, а становясь массовым, возбуждает недоверие и гнев и порождает насилие. Поэтому древние вполне оправданно держали иноземца на расстоянии. Это человек других нравов, нельзя знать заранее, чтó он будет делать. Столь же логичным было крайне сурово наказывать всякое поведение, нарушающее обычный ход вещей. В этих условиях от правящих не требовалось больших усилий: поведенческую практику регулировало воспитание. Следовательно, постольку, поскольку Власть ставит целью обеспечить общественный порядок, нравы и поддерживающие их верования — ее ценнейшие помощники. 266

Глава XI. Власть и верования

Но присущий ей эгоизм побуждает ее распространяться вширь. В этом процессе, она, как мы убедились, наталкивается на социальные власти, однако же оказывающие ей содействие, и развертывается за счет их уничтожения, замещая естественную аристократию своей статократией. Точно так же надо разрушить нравы и верования, чтобы она не только могла, но и должна была заменить их влияние собственным авторитетом и воздвигнуть на их руинах теократию.

Власть, поддерживаемая верованиями Те, кто меру могущества публичной власти ищет в ее устройстве, лишают себя возможности что-либо понять в ее последовательном развитии. При таком подходе всякое правительство располагают на более или менее высоком уровне в зависимости от того, насколько сдерживаются носители Власти контролирующими органами. Самым абсолютным, самым произвольным, наконец, самым свободным правлением считают то, которое не имеет никаких организационно оформленных ограничений. Этот критерий, довольствующий умственную лень, совершенно ошибочен, ибо оставляет в стороне колоссальную власть моральных чувств, независимую от их достоинства. Я говорю здесь не о благороднейших эмоциях индивидуального сознания, занятого поисками Высшего блага, а о приверженности общества определенному образу действий и определенному образу мыслей, составляющим его «как надо» в буквальном значении этого выражения. Понимаемые в таком смысле, моральные чувства тяготеют над социальной группой правящих, даже над их сознанием, и поляризуют их деятельность: она эффективна, если не противоречит усвоенным моделям поведения и убеждениям, и неэффективна, если грубо нарушает их. Итак, чем более постоянны, чем глубже укоренены обыкновения и верования общества, тем более предсказуемы поступки людей, тем менее свободна Власть в своей деятельности. Она может показаться абсолютной, когда исполняет роль, которую оставляют ей нравы, но обнаруживает крайнюю слабость, если восстает против могущества обычаев. И чем суровее обычаи, тем меньше сфера повелевания. 267


Поэтому древние деспоты, которым общие привычки и суеверия позволяли поражающие нас излишества и жестокости, вместе с тем были бессильны предпринять меры, совсем простые на взгляд современного человека. В некоторых отношениях суеверие поддерживало деспотизм, но в других отношениях препятствовало ему. Таким образом, следует критически воспринимать типичное для философии XVIII в. положение: «Суеверие — опора деспотизма». Прежде чем покончить с этой темой, давайте составим себе более ясные и дифференцированные понятия. Рационалистическая мысль XVII—XVIII вв. представляла первобытного человека совершенно свободным действователем, исполняющим любые прихоти своеволия. Только когда он склонился под гнетом общества, появилось «недозволенное», определяемое в качестве такового законом. А благочестивый обман придал закону видимость божественного откровения. Так что Власть — автор всех запретов и правил поведения, религия же — ее духовный жандарм. Сегодня мы смотрим на дело иначе. Чем больше мы узнаем о первобытных людях, тем больше нас поражает не безграничная свобода, а, наоборот, удивительно строгая регламентированность их поведения. В примитивных обществах человеческая жизнь представляет собой в высшей степени определенный цикл единообразных событий и действий. Эта регулярность — отнюдь не творение законодателя, ее наблюдают и в сообществах с наименее развитой верховной властью. Дикарь испытывает явную радость от того, что поступает как все. Если его склоняют к непривычному поступку, он выказывает отвращение, скоро переходящее в ужас. Это легко объяснимо. Все, что еще не испробовано, пробуждает безотчетный страх. То-чего-делать-нельзя предстает обширным пространством, не разделенным на привычные для нас части — «аморальное», «недозволенное», «неприличное», «опасное». Дурное есть некая недифференцированная масса, заполняющая почти все поле зрения первобытного человека. Если представить себе все физически возможное как плоскость, то морально допустимое — это только узкая полоса, почти что линия, на плоскости. Или, лучше сказать, узкая 268


тропа сквозь трясину неизведанного, проложенная предками, по которой можно идти без опаски. Даже если такое общество возглавляется деспотом, ясно, что неизменность нравов обрекает его следовать той же тропой. Вопреки распространенному мнению, не он ввел эту строгую социальную дисциплину, он сам ей подчинен. Понятие законодательства — новейшего происхождения. Я имею в виду не то, что оно принадлежит исключительно нашей эпохе, а то, что оно входит в жизнь какого бы то ни было общества лишь на поздней стадии его развития. В ранних обществах немыслимо, чтобы нормы поведения предписывались людьми. Эти нормы составляют императивную данность для всех членов общества — и для самого слабого, и для сильнейшего. Нормы поддерживаются авторитетом предков, внушающих каждому боязливое почтение. Дикари способны объяснить свои «законы». Всякое установление оправдано преданием о мифическом пращуре, обладавшем сверхчеловеческими качествами. Совокупность преданий служит основанием целой системы ритуалов, церемоний, обрядов, которые носят безусловно обязательный характер. Дикарь гораздо менее способен пренебрегать ими, нежели мы с вами — не повиноваться законам, придуманным, как мы знаем, людьми и опирающимся на принуждение со стороны людей. Чем менее развито общество, тем более свят обычай, и монарх, который неосмотрительно повелел бы что-либо с ним не согласное, утратил бы власть, да и жизнь свою подверг бы опасности1. 1

Этнология в изобилии доставляет иллюстрации этих положений, впрочем, и без того очевидных. Вот некоторые факты, собранные Вестермарком: Westermarck. L’Origine et le Développement des Idées morales, éd. fr., t. I, 1928, p. 170—173. Реджанги Суматры «не признают за вождями права вводить законы по своему благоусмотрению или упразднять либо изменять древние обычаи, которых они твердо придерживаются, соблюдая их с величайшей ревностью. В языке реджангов нет слова, обозначающего закон, и когда вожди оглашают свои решения, то говорят не “Так повелевает закон”, а “Таков обычай”» (Marsden. History of Sumatra. London, 1811). По Эллису, уважение мальгашей к обычаям, передаваемым из поколения в поколение, и к повествованиям о временах предков влияет на 269


Такова сила внушения, присущая неизменным образцам. Инстинкт подражания исключает всякое отклоняющееся поведение, и даже нет необходимости предусматривать его конкретные формы. Это объясняет особенность санкций, действующих в самых примитивных обществах, например в Гренландии. На периодических всеобщих собраниях, которые являются единственным правительственным органом гренландских эскимосов, всякого нарушителя общественного порядка обличают и отдают на мучения «задирам», пляшущим вокруг него и выпевающим насмешливые слова. Такого публичного унижения, очень похожего на бытующий в детских сообществах обычай высмеивания, достаточно, чтобы виновный, отчаявшись, бежал в горы и скрывался там, покуда не «выпьет до дна чашу позора». Если же преступление слишком глубоко оскорбило общественные чувства, тогда не остается иного наказания, кроме бессрочного изгнания из племени, как это наблюдается у эскимосов или бедуинов; о подобной каре, впрочем, можно прочесть и в Библии.

их привычки, как частные, так и общественные; и нет человека, который испытывал бы это влияние в такой мере, как монарх: сколь бы авторитарным он ни был в других отношениях, ему недостает либо воли, либо власти отменить существующие правила суеверного народа» (William Ellis. History of Madagascar, 2 vol. London, 1838). Король ашанти, которого представляют себе деспотичным монархом, тем не менее обязан сообразоваться с национальными обычаями, унаследованными народом со времен глубокой древности; не посчитавшись на практике с традицией, один из королей, пожелавший изменить какой-то давний обычай, лишился трона (см.: Beecham. Aschantee and the Gold Coast. London, 1841; Franz Stuhlmann. Mit Emin Pascha ins Herz von Afrika. Berlin, 1894). «У африканцев, — пишет Уинвуд Рид, имея в виду, прежде всего, жителей Дагомеи, иногда бывают просвещенные короли, как некогда у варваров были свои мудрецы и свое жречество. Но редко вожди народа властны изменять обычаи, с незапамятных времен почитаемые священными» (Winwood Read. Savage Africa. London, 1863). 270


Божественный закон Неукоснительное выполнение подробнейших предписаний свойственно первобытным малым обществам. Понятно, что проблема усложняется, когда в результате завоевания — явления относительно позднего в истории человечества — несколько общностей с разными нравами подпадают под одно правление. Каждая из них, разумеется, сохраняет свои обычаи, но соприкосновение между ними все же в тенденции облегчает для индивидуума самостоятельное действие, высвобождает скованную инициативу. Впрочем, чтобы стать завоевателем, народ должен был отчасти избавиться от затаенного страха привести в движение присутствующие повсюду незримые силы. Выведенный из тысячелетней спячки рабских подражаний, народ-новатор со всех сторон побуждается к самостоятельным действиям. И тут поднимает голос Закон, открывающий перед ним перспективные пути развития и одновременно всем авторитетом божественной воли преграждающий ему пути, которые привели бы его к самоуничтожению. У каждого народа, находящегося на пути к цивилизации, была своя божественная книга, составлявшая для него условие прогресса. Книги великих исторических народов так великолепны, что сколько-нибудь религиозный ум охотно признáет здесь вмешательство Провидения. С другой стороны, вследствие их величайшей общественной значимости их принимают за памятники человеческой мудрости, которым, прибегнув к ловкому обману, приписали небесное происхождение. Это грубое заблуждение влечет за собой другое, а именно когда полагают, будто Власть творит Закон, тогда как она, наоборот, подчинена ему, как явствует из Второзакония, где сказано, что царь должен сделать себе со священной книги список Закона, читать его во все дни жизни своей и строго соблюдать все повеления Закона сего, не уклоняясь от них ни вправо, ни влево2. Законодательствует не Власть, но Бог устами вдохновенных или глубоко убежденных людей. Поэтому преступившие закон посягнули не на авторитет общества, а того страшнее, на божественный авторитет. То, что под запретом, воспре2

Второзаконие, 17, 16—20. 271


щено сверхъестественными силами. Это им нанесено оскорбление, это они разгневаны и будут вершить возмездие3 — до того ужасное, что образумившийся преступник искупит свою вину, наказав себя сам и таким образом «поладив» с Богом, который преследует его. Самнер Мейн отметил4, что древнейшие священные книги Индии не предусматривают никакого наказания, налагаемого государством, а советуют виновному наказать себя самолично, например, трижды бросившись в огонь или выйдя безоружным к нападающим врагам, затем чтобы Бог не поступил с ним еще хуже. Но вследствие связи между людьми, живо ощущаемой молодыми народами, нечестие индивидуума ставит под угрозу союз всего народа с ниспославшей Закон сверхъестественной силой. Преступника уже нельзя считать членом общности, иначе его прегрешение может быть вменено сообществу в целом. «Если соблазняет тебя рука твоя...»* Люди карают нарушителя Закона из страха, как бы высшее возмездие не обрушилось и на них самих, если они будут терпимы к тому, кого преследует божественное мщение; они не наказывают, а изгоняют из своей среды осужденного, соседство с которым грозит им бедствиями. Преступивший Закон ответствен перед Богом, и общество не может, не смеет его простить. Это прекрасно выражает миф об Эдипе. Эдип — хороший царь, и ради общественной пользы следовало бы утаить преступления, совершенные им по неведению. Словно желая, чтобы читатели прочувствовали ценность Эдипа для общества, Софокл яркими красками рисует нам государство после его падения, раздираемое войной между Этеоклом и Полиником, а позднее угнетаемое тираном Креонтом. Конечно же, лучше было бы оставить Эдипа. Но никто не мог решиться на это. Божества прогневались, узрев на троне человека, повинного в отцеубийстве и кровосмесительстве, и поразили Фивы моро3

4

272

Поскольку преступление причиняет ущерб частным лицам, постольку мстит за него частное лицо или небольшая группа связанных с ним людей. Может быть так, что одновременно с семейной местью совершается божественное отмщение. Бывает, что, нарушая Закон, не обижают людей, а причиняя вред людям, не нарушают Закона. Sumner Maine. Dissertations on early Law and Custom. London, 1887, p. 36—37.


вой язвой. Эдипа, выколовшего себе глаза, пришлось отправить в изгнание. Зачем? Чтобы удовлетворить людей? Нет, чтобы умилостивить богов. Если греческий кормчий отказывается принять на судно убийцу, то не из отвращения к нему, а из боязни, что божественное возмездие настигнет вместе с виновным и несущий его корабль. Преступление состоит в ведении Бога. На сравнительно невысоких уровнях развития цивилизации ему и предоставляется суд. Полинезийцы усаживают осужденного на смерть в пирогу; если так пожелает Бог, изгнанный благополучно пристанет к берегу. Ордалии*, явление почти повсеместное, основаны на том же принципе. Во времена не столь далекие в нашем западном обществе можно было доказать свою невиновность, по окончании мессы схватившись за раскаленный крест, пробывший в огне всю предыдущую ночь. Если через три дня ожог заживал, значит, Бог вынес оправдательный приговор. Бог — законодатель, судья, исполнитель Закона.

Величественность Закона Люди взяли на себя лишь последнюю роль, подвергая казни — т.е. буквально принося в жертву Богу5 — того, на чью виновность указывал верный знак. Потом они отважились выносить приговоры. Однако примечательно, что эта роль чаще отводилась народному собранию, нежели человеку, облеченному властью, о чем свидетельствуют палаты пэров в Средние века или обращение к народу в главнейших делах в Древнем Риме. Не существовало только законодательной Власти. То, что представляется нам высочайшим выражением власти — диктовать, что подобает и чего не подобает делать, различать дозволенное от недозволенного, — не было прерогативой политической Власти до самой поздней стадии ее развития. 5

Слово supplicium («смертная казнь») этимологически восходит к идее умилостивления богов (subplacare, supplex), как заметил Иеринг (Ihering. L’Esprit du Droit romain, éd. fr., t. I, p. 278)**. 273


Это истина первостепенной важности. Ибо Власть, которая определяет Благое и Справедливое, является, независимо от ее формы, гораздо более абсолютной, чем Власть, для которой Благое и Справедливое определены свыше. Власть, регулирующая человеческое поведение исходя из соображений общественной пользы, гораздо более абсолютна, чем Власть, управляющая людьми, чье поведение предписано Богом. И понятно, что отрицание божественного законодательства и установление законодательства человеческого — величайший шаг общества на пути к подлинному абсолютизму Власти6. Этот шаг был невозможен, пока признавали сверхъестественное происхождение закона. Если творец закона — Бог, кто осмелился бы его исправить? Нужен новый закон. Поэтому христиане называют Новым законом тот, носителем которого был Христос, а Ветхим законом — закон Моисеев в тех его положениях, которых Христос не затронул. Так изъясняется св. Фома. Тут мусульмане согласны с христианами. Но они признают и третье откровение — данное Магомету. Больше нас приверженные религиозным традициям, они и сегодня рассматривают его как единственное основание права. Читая описания путешествий Ибн Баттуты, поражаешься тому, что он, пришелец из Танжера, отправлял правосудие на берегах Инда! Можем ли мы вообразить абиссинца, по прибытии во Францию приглашенного возглавить у нас Верховный суд? Как он мог бы судить, не зная законов? Но Ибн Баттута знал Закон — единственный, который действует на земле ислама. Из единства веры следует единство законодательства, потому что нет законодателя, кроме Бога. Все великие цивилизации сформировались в правовой среде воспринятого обществом Божественного закона, который самая могучая воля — воля стоящих у власти — бессильна была поколебать или заменить другим. Так было даже у наименее религиозных народов: у греков и римлян7. Без сомнения, римские нормы права очень рано 6

7

274

Стадия, наступающая раньше или позже в зависимости от специфики народов и цивилизаций. Известно, что в Риме секуляризация права была особенно ранней. Ihering. L’Esprit du Droit romain, éd. fr., t. I, p. 266*.


оказались свободными от всякой религиозной коннотации. Но эти гражданские предписания, эти гражданские установления, как показал Иеринг, скопированы с древних священных предписаний и установлений8. Современный человек, убежденный, что законы — это всего только человеческие постановления, принятые ради общественной пользы, с удивлением увидит, что Цицерон, живущий в более позднюю эпоху, в начале трактата «О законах» еще излагает подробные соображения о том, как надлежит поклоняться богам. Однако все логично: соблюдение законов есть лишь форма почитания богов. Цицерон высказывается о характере закона с предельной ясностью: «...Мудрейшие люди, вижу я, полагали, что закон и не был придуман человеком, и не представляет собой какого-то постановления народов, но он — нечто извечное, правящее всем миром благодаря мудрости своих повелений и запретов. И вот, — говорили они, — этот первый и последний закон есть мысль божества, разумом своим ведающего всеми делами, принуждая или запрещая. Ввиду этого, закон, данный богами человеческому роду, был справедливо прославлен: ведь это — разум и мысль мудреца, способные и приказывать, и удерживать»9. Конечно, божественные предписания и запреты не охватывают всей сферы потребностей общества. На разные случаи нужны правовые нормы, о которых наш автор упоминает с пренебрежением, называя их «постановлениями народов». Но как различны Божественный закон и эти человеческие законы! Высший закон пребывает и в божественном разуме, от которого он исходит, и в разуме мудреца, или совершенного человека. Что касается писаных законов, разнящихся в отношении одних и тех же вещей и действующих в течение ограниченного времени, то они именуются законами скорее по милости народа, чем потому, что такова их истинная суть10.

8 9 10

Op. cit., t. I, p. 305*. Cicéron. Traité des Lois, livre II, éd. Morabin, 1796**. Там же***. 275


Закон и законы Итак, есть два рода законов. Во-первых, то, что можно назвать законом-повелением; этот закон ниспослан свыше, верит ли глубоко религиозный народ, что он был открыт пророку, или же народ, больше полагающийся на человеческий разум, считает своих мудрецов способными познать его. В любом случае его творец — Бог. Нарушить этот закон — значит оскорбить Бога. Виновного постигнет кара, независимо от того, будет ли участвовать в наказании земная власть. Во-вторых, есть законы-постановления, принимаемые людьми, чтобы упорядочивать поведение, которое вследствие возрастающей сложности общества становится все более многообразным. Этот дуализм тем понятнее, чем больше внимания обращают на процесс эволюции общества. Человек, мало-помалу меняющий привычки, остается верен определенной поведенческой практике, соблюдает определенные запреты. Строгий императив поддерживает эти социальные константы. Это область абсолютного. С другой стороны, новые виды деятельности и новые формы общения порождают новые проблемы, требуя новых моделей поведения. Нужны предписания, относящиеся к различным ситуациям. Как будут выработаны эти предписания? У народа подлинно религиозного нет никаких сомнений. Божественный закон — единственное основание морали, единственный базис права; по мере возникновения вопросов «доктора» религии вырабатывают ответы, исходя из принципов священной книги. Таким образом, нация может обойтись без всякой законодательной власти, поскольку ее заменяет церковная юриспруденция. Благодаря последней рассеянный территориально еврейский народ улаживал даже самые запутанные споры. Этот пример практического законодательства, выработанного при отсутствии сложившегося государства, кажется, не привлек должного внимания политических мыслителей. В исламском мире кораническая юриспруденция сыграла аналогичную роль11. 11

276

Показательно, что один из самых известных мусульманских трактатов по юриспруденции назван Aт-Танкриб («Прибли-


Законы, таким образом, не создают. Через толкование Закона получают ответы во всех частных случаях. Законодательство сводится к юриспруденции, а юриспруденция — к казуистике. К такому решению склонен восточный гений — но не западный. Запад стремится ограничить Божественный закон особой областью — областью безусловно обязательных или безусловно воспрещенных действий — и постулировать безразличие Бога к действиям, не определенным Законом. В этом свободном пространстве могут проявляться личная инициатива и энергия индивидуума, не сдерживаемые ничем, кроме сопротивления со стороны других индивидуумов, которое на практике выражается в конфликте или в судебном процессе. Чем больше отдаляется поведение людей от первобытного конформизма, тем больше возникает между ними столкновений, что наглядно отражает эволюцию общества. Количество споров возрастает, когда ускоряется ход преобразований. Взаимное согласие уже не является естественным, как в неподвижном обществе, а должно непрерывно устанавливаться вновь. Отсюда — необходимость частных (судебных) или общих (законодательных) решений, которые, быстро умножаясь в числе, добавляются к Закону. Это будет человеческое, а не божественное право. Возьмем Древний Рим, где противоположность этих двух областей особенно явственна. Римлянин вступает в любовную связь с весталкой — он оскорбил божество, царь карает такое оскорбление, действуя как орудие небесного гнева. Римлянин убил своего согражданина — он обидел только семейство жертвы, на которое и возлагается мщение. Но семья убийцы встает на его защиту, эта стычка между двумя группами угрожает целостности сообщества; царь вмешивается как посредник, действуя сообразно с общественной пользой. Подчеркиваю, причины вмешательства царя различны: в первом случае он руководствуется моральным, или религиозным, принципом, во втором — общественным, или утилитарным. И надо учитывать, что второй принцип значим лишь по недостатку религиозности, потому что западный человек жение», или «К Богу»), а комментарий к нему — Фатих альКариб — «Откровение Вездесущего». 277


мыслит своих богов имеющими ограниченный круг интересов. Римляне, быть может, наименее склонны к мистике из всех существовавших на земле народов. Поэтому они так рано разделили fas (то, чего требуют боги) и jus* (то, что приводят в порядок люди). Два источника права Итак, у права можно признать два источника. С одной стороны, существуют императивные правила поведения, составляющие объективное право религиозного характера. С другой стороны, индивидуумы, вступающие в конфликт, противопоставляют свою волю воле других и в конце концов, в своих общих интересах, признают друг за другом субъективные права, совокупность которых, рассматриваемая объективно, составляет объективное право утилитарного характера. Области действия этих двух видов права разграничиваются по-разному в зависимости от того, представляет ли общество почитаемые им высшие силы эгоистичными и требующими одних только церемоний или же воздающими справедливость и желающими, чтобы люди поступали согласно нравственным законам. Первое наблюдается в чистом виде у ряда африканских народов, чья религия, как сообщают нам исследователи, «состоит единственно в церемониальном культе, и только небрежное исполнение или забвение какого-то ритуала может прогневать богов...»12. Но если отбросить такую крайность, боги бывают более или менее «нравственными». Чем они снисходительнее к провинностям, тем больше остается места для чисто человеческого права. Эти две области, впрочем, не разделены раз и навсегда. Человеческое право поддерживается всем течением жизни, силой интересов и страстей. По словам Иеринга, субъективное право — не что иное, как защищенный интерес. Очевидно, что интерес утверждается и получает юридическое выражение, если громко заявляет о себе. В известном смысле человеческое право есть нынешнее состояние мирного договора, периодически пересматриваемого под давлением обстоятельств. Развиваясь через необходимые изменения, это право естест12

278

См.: A. B. Ellis. The Yoruba speaking peoples of the slave coast of West Africa. London, 1894.


венно стремится вторгнуться в область божественного права; без живой и действенной веры оно встречает здесь лишь пассивное сопротивление. Более того, сами идеи бывают затронуты столкновением интересов и страстей. Они не вырабатываются в templa serena*, а претерпевают определенное влияние среды. Накал общественной борьбы может изменить даже понятие о том, чего хотят высшие силы, и тогда моральное правило оказывается потесненным извне, а не только ослабленным внутренне. Продемонстрируем, насколько неодинаково могут быть разграничены две названные области, и покажем, что между ними нет непреодолимой преграды. Такой «обмирщенный» народ, как римляне, вырабатывая свое право, довольствуется тем, что сохраняет право богов13. Достаточно не оскорблять их явственным образом. В обществе столь глубоко религиозном, как средневековое, наоборот, преобладает божественное право. Чем возвышеннее понятие о Боге, тем больше оно должно давать ответов на человеческие вопросы. Поэтому св. Фома утверждает, что божественное законодательство объемлет собою всё: «И так как вечный закон составляет принцип правления у высшего правителя, необходимо, чтобы все принципы правления, какие есть у подчиненных [земных] правителей, вели свое начало от вечного закона. Но эти принципы подчиненных правителей суть любые другие законы, помимо вечного закона; отсюда следует, что все законы постольку, поскольку они причастны правому разуму, ведут свое начало от вечного закона. ...Человеческий закон имеет достоинство закона постольку, поскольку он соответствует правому разуму; ког13

«Как вообще во всех римских нормативных актах, в законах есть постоянная статья, объявляющая незаконным все, что могло бы нарушить права богов. Эта категория включает нарушение сакральных норм; но она включает также и нарушение какого бы то ни было права, принадлежащего богам, что, вероятно, в первую очередь относится к неприкосновенности res sacræ**. Меры, которые подпадают под действие этой нормы, автоматически, по закону, утрачивают силу; следовательно, нет надобности их отменять, достаточно констатировать факты. Но даже и тогда, когда такая статья отсутствовала, должно быть, рассматривали как недействительные положения закона, противоречащие религиозному праву» (Mommsen. Manuel des Institutions romaines, éd. fr., t. VI, Ire partie, p. 382—383). 279


да же он отклоняется от разума, его называют несправедливым законом; и таким образом, он не имеет достоинства закона, но, скорее, является неким насилием»14. Яснее не скажешь: человеческий (или положительный) закон должен согласоваться с Божественным (или естественным) законом. «Кроме того, — уточняет далее этот теолог, — естественный закон содержит некоторые общие предписания, всегда пребывающие неизменными; закон же, установленный человеком, содержит те или иные частные предписания, связанные с различными случаями»15. Таким образом, возрастающая сложность общества может требовать все более и более многочисленных предписаний. Для св. Фомы важно только, чтобы они всегда вырабатывались на основе незыблемых принципов. Нетрудно понять, какие гарантии дает такой порядок индивидууму. Следуя некоторым принципам, усвоенным чуть ли не с колыбели, он находится в полной безопасности, потому что у закона нет иного основания, кроме этих принципов, а у людей — иного правила поведения, даже у людей, осуществляющих Власть. Общество, исповедующее Закон, конечно, не обеспечено от его нарушений. Увлеченные страстью или обольщенные могуществом, люди часто совершают серьезные прегрешения и более всех — государи. Св. Людовик не был бы знаменит, если бы все христианские государи вели себя по-христиански. Тем не менее подданный, даже когда он подвергается угнетению, противоречащему Закону, все еще может видеть в Законе нечто вроде дамбы, на мгновение накрытой волной, но, однако, выдерживающей натиск воды. Злоупотребление властью воспринимают как таковое и сами виновные в нем. К внешнему осуждению прибавляется внутреннее колебание, заставляющее правителя отступить. В Средние века короли довольно часто отрекались от своих прошлых деяний, и угрызения совести содействовали этому больше, чем полагает рационалистическая история. Таким образом, Закон поощряет или порицает нравы, устанавливая рамки, в которые более или менее четко вписывает14 15

280

Св. Фома. Сумма теологии, Ia IIæ, вопр. 93, разд. 3. Trad. de la «Revue des Jeunes». Там же, вопр. 97, разд. 1.


ся частное и публичное поведение. Он придает расчетам максимальную степень вероятности, какая только возможна в человеческих делах.

Закон и обычай Божественный закон не следует смешивать с обычаем. Обычай — это кристаллизация всех без исключения правил и традиций данного общества. Народ, над которым безраздельно господствует обычай, можно сказать, покорился деспотии предков. Закон же, напротив, предписывая и закрепляя формы поведения, важные для сохранения общества, с другой стороны, допускает благоприятные перемены: он, если угодно, действует наподобие фильтра. Конечно, под влиянием религии над послушным народом может установиться верховная власть учителей Закона, которые пожелают навсегда упорядочить всякое поведение. Но у западных народов до сих пор обнаруживались слишком сильные личности, чтобы следовало опасаться такого ига. Перемены в поведении произошли под мощным давлением воли к могуществу. И Закон, который их нисколько не осуждал, напротив, давал критерии, позволяющие улаживать конфликты, порождаемые этой новью, и доставлял общие принципы, организующие новые формы поведения. Но если Закон и обычай логически не являются едиными, то на деле они тесно взаимосвязаны. Чувство почтения к Закону, завещанному предками, распространяется и на их поведенческую практику. «Так поступал мой богобоязненный отец». Традиционные формы поведения и древние установления, даже не имеющие религиозной подоплеки, «примыкают» к религии, подобно торговым лавкам, в старину лепившимся к стенам соборов. Из верований и обычаев выводятся правовые нормы, применяемые в ходе эволюции общества для беспрерывного восстановления гармонии, беспрерывно нарушаемой столкновением воль. Эта регуляционная деятельность осуществляется или только через судебные постановления, или также и законодательным путем. 281


В первом случае «знатоки»*, сталкиваясь с проблемами, которые всегда различны, должны при помощи все более смелых измышлений сводить их к прецедентам, все более и более искусственным. Но жизнь не стоит на месте, право идет в ногу со временем, и из множества принципов и обычаев, составляющих наследие общества в целом, одна за другой выходят самые сложные общественные нормы; так что тончайшая комбинация, придуманная «знатоками», — наверняка родня притчам, сказываемым деревенским стариком. Когда регулирование новых форм поведения осуществляется посредством судебных процессов, отсюда вытекают важные психологические и политические следствия. Что касается общества в целом, то практическая обязанность держаться древних обычаев укрепляет чувство преемственности, компенсируя таким образом постепенное ослабление культа предков. Для индивидуума то, что он не защищен частными законами на любой случай, а должен сам судить о своем праве и отстаивать его в судебном состязании, — школа нравственности и общественной активности. Наконец, для Власти — интересующей нас в первую очередь — разработка права вне ее пределов имеет принципиальное значение. Перемены в поведении происходят сами собой, без ее предписаний, и проблемы, к которым приводят эти перемены, разрешаются без ее вмешательства. Человеческое право в силу своей давности приобретает собственный авторитет, можно сказать, сопоставимый с авторитетом божественного права, с которым оно связано более или менее тесными узами. Оба вида права вместе составляют огромную силу: Власть принуждена считаться с ними, и люди, стоящие у власти, сознают себя включенными во всеобщую систему обязанностей. Право превыше их пожеланий, и действовать они могут только в его пространстве. В Древнем Риме государство, вместо того чтобы применять против гражданина специальные полицейские меры, должно было возбудить против него судебный процесс, actio popularis16,**. В Англии, отмечает Дайси, «так называемые конституционные принципы представляют собой индуктивные выводы, или обоб16

282

См.: Ihering. L’Esprit du Droit romain, éd. fr., t. II, p. 81; Mommsen. Manuel des Institutions romaines, éd. fr., t. I, p. 364 et suiv.


щения, базирующиеся на частных решениях, вынесенных судами относительно прав конкретных лиц»17. Итак, у нас есть все основания видеть в corpus juris* мощное средство социальной дисциплины, которое ничем не обязано Власти, которое противопоставляется и навязывается ей, ограничивает ее и стремится ею управлять.

Развитие законодательной власти Власть, разумеется, играет в обществе разную роль в зависимости от того, вводит ли она законы, диктует ли нормы поведения или же довольствуется тем, что заставляет их соблюдать. Когда мы наблюдаем, что в определенный момент исторического развития Власть принимает законы при содействии народа или представительного собрания и может принимать их только при таком содействии, мы обычно истолковываем соответствующие права народа или собрания как ограничение Власти, как ее ослабление в сравнении с первоначальным абсолютизмом. Но этот первоначальный абсолютизм — чистейшая выдумка. Неправда, что в некоем предшествующем состоянии общества должностные лица или монарх диктовали от себя нормы поведения. В действительности у них никогда не было такого права или, лучше сказать, такой власти. Стало быть, народ или собрание не лишают Власть способности самой устанавливать законы, ибо этой способностью она отнюдь не обладала. Надо иметь совершенно ошибочное представление о ранних обществах, чтобы предположить, будто один человек или группа людей, носителей практической власти, могли в то время навязывать подвластным формы поведения, означающие разрыв с их системой верований и обычаев. Наоборот, они, как видим, и сами зависят от этой системы. Содействие народа или представительного собрания не только не стесняло свободу, которой у правящих вовсе не было, но и, наоборот, позволяло расширить сферу правительственной деятельности. 17

A. V. Dicey. Introduction à l’Étude du Droit constitutionnel, trad. fr. A. Batut et G. Jèze. Paris, 1902, p. 176. 283


Именно Власть в Средние века созывает парламенты в Англии и Генеральные штаты во Франции — прежде всего, с целью собрать налоги, на которые ей не давал права обычай. Даже в 1789 г. опять-таки сама Власть созывает Генеральные штаты, рассчитывая через поддержку народа получить средства, чтобы сломить сопротивление реформам, которые она полагает необходимыми. Законодательное правомочие — не атрибут, который отъемлется у Власти при введении такого института, как представительное собрание или народный опрос. Это — прибавление к правомочиям Власти, настолько новое, что лишь собрание представителей или народный опрос делают его возможным18. Надо заметить, правомочие это из осторожности не торопятся развертывать во всю ширь. Вначале только констатируют обычай19.

18

19

284

Поллард ясно показал, как английские короли использовали парламент, благодаря его поддержке наделяя себя полномочиями, которыми прежде не обладали. Парламент вовсе не ограничивал суверенитет монарха; он созывался, чтобы расширить его: король в парламенте мог повелевать то, чего не мог повелевать король единолично. «Корона никогда не была суверенной сама по себе, ибо в допарламентскую эпоху суверенитета не существовало (в современном смысле слова. — Б. Ж.). Суверенитет был приобретен лишь усилиями короны в парламенте... Таким образом, суверенитет рос вместе с народным представительством...» (A. F. Pollard. The Evolution of Parliament, 2nd ed. London, 1934, p. 230, 233). Мысль о том, что люди могут вводить законы, идущие вразрез с обычаем, совершенно чужда Средневековью. Когда, к примеру, св. Людовик издает ордонанс (1246), каким он пользуется языком? Он говорит, что собрал в Орлеане местных баронов и магнатов, дабы осведомиться у них о бытующем в этих краях обычае, каковой обычай король ныне и провозглашает, повелевая соблюдать его: «Nos volentes super hoc cognoscere veritatem et quod erat dubium declarare, vocatis ad nos apud Aurel baronibus et magnatibus earundem terrarum, habito cum eis tractatu et consilio diligenti, communi assertione eorum, didicimus de consuetudine terrarum illarum, quae talis est… Hæc autem omnia, prout superius continentur, de communi consilio et assensu dictorum baronum et militum volumus et præcipimus de cætero in perpetuum firmiter observari»* (цит. по: Carlyle, t. V, p. 54).


Потом постепенно принимают законы-нововведения, но охотно преподносят их как возврат к старым добрым традициям. Мало-помалу законодательная практика внушила людям понятие, что обнародованием можно не констатировать права, право в целом, а создавать их. В общем, не к прихотям баснословного деспота, а к народным, или представительным, институтам следует возводить рано или поздно появляющееся в истории всякой цивилизации убеждение, что управляющая воля в любой момент может поставить под вопрос права или образцы поведения людей. Для этого помимо освящающего их божественного авторитета должен был утвердиться не авторитет одного монарха, но авторитет всех. Идея, что общество само вырабатывает обязательные для всех его членов правила поведения, возникает, как мы уже сказали, тем раньше, чем меньшая часть правовых норм держится на божественном авторитете (пример — Древний Рим). Триумфу этой идеи в особенности способствует рационалистический кризис, отмечаемый в истории каждой цивилизации.

Рационалистический кризис и политические следствия протагореизма** Всякая цивилизация в пору юности страшится сверхъестественных сил, почитает предков, привержена обычаям. Если она мыслит лучший строй, то относит его к прошлому, и верЗаконодательство предстает здесь как деятельность, состоящая в том, чтобы констатировать и удостоверять обычай. Отсюда — присутствие «баронов и магнатов», выступающих в роли свидетелей. Таким образом, было бы ошибочным полагать, будто собрание баронов составляло вместе с королем единый законодательный корпус, позднейший вид которого — King in Parliament*. Но понятно, что, собираясь для констатации, король и его курия в конце концов смогли издавать законы. И очень легко представить себе переход: стали выдавать за соответствующее обычаю и «постоянное» то, что на самом деле было ново. См. по этому поводу сведения, сообщаемые Мейном относительно пользования водными ресурсами в Индии (Supra, p. 96). 285


ным признаком ее развития является то, что она больше всего боится вырождения и оберегает себя от него. Но вот в ее жизни наступает период, когда, полагаясь на свои знания, она ставит перед собой цель регулировать человеческое поведение так, чтобы получать максимальную пользу; она уверена, что достигнет таким путем золотого века, который теперь уже совпадает с будущим, и, всецело сосредоточенная на своих грядущих успехах, больше не заботится о сохранении прежних завоеваний; иногда она распадается и гибнет в апогее самых дерзновенных надежд. Линией или, точнее, зоной раздела становится рационалистический кризис. Именно благодаря силе, какую придает ему постоянство нравов, народ осваивает новые территории и входит в контакт со множеством различных обществ. Сначала он презрительно смеется над ними, потом внимательно изучает чужие верования и правила поведения. Тревожные уроки! Как же так? «Справедливость и несправедливость меняются с переменой климата, три градуса широты переворачивают всю юриспруденцию»20. Что это значит, «как не то, что мы должны руководствоваться случайным правилом?»21. «Истина должна быть одинакова для всех. Если бы человек познал подлинную сущность справедливости и правосудия, он не связывал бы их с обычаями той или иной страны: добродетель не зависела бы от фантазии персов или индийцев»22. «Фантазия» — вот ключевое слово. Соприкосновение с другими народами оказывает благотворное влияние на умы, способные возвыситься над множественностью внешних форм и прозреть глубинное единство законов (как это удалось миссионерам-иезуитам в Китае), но оно опасно для заурядных умов, которые, не понимая внутренней связности всей системы верований и обычаев любого общества, думают, будто им дозволено наудачу принимать тот или иной образ жизни, и сомневаются, чтобы какой-либо образ жизни был не случаен, а необходим. Верование, которому были привержены, не является всеобщим: отсюда заключают, что оно не является необходимым, 20 21 22

286

Pascal. Pensées, Havet, III, 8*. Монтень. Опыты, кн. II, гл. XII**. Там же.


не сознавая того, что оно может быть необходимо применительно к данному конкретному обществу. В силу ли корреляции, по совпадению ли, но и созерцательный ум на этой стадии тоже начинает разрушать свое древнее творение. Раньше он стремился ясно определить понятие естественного порядка, постичь разумность и красоту сущего, показать, сколь выигрывают люди, материально и морально, подчиняясь замечательным законам. Теперь он оглядывается назад и ставит под сомнение все, что утверждал прежде. Так, в Греции, где пифагорейцы обосновывали божественное происхождение и божественную природу права23 и неизменность установленных обычаем законов, философы уже нередко представляют законы как чисто человеческое творение, искусно поддерживаемое ложью о божественном вмешательстве24. Очевидно, что законы изменчивы25; более того, в них нет ничего постоянного и необходимого, — это доказывают, ссылаясь на то, что ни один закон не признавался повсеместно и во все времена26. Отсюда легко сделать вывод, что не существу23 24

25

26

См.: A. Delatte. Essai sur la Politique pythagoricienne. Paris, 1922. Таково известное толкование законов у Крития*: «Придумав первые человеческие законы против явных несправедливостей, после того, дабы избежать опасностей, заключенных в несправедливостях потаенных, измыслили некое могущественное и бессмертное существо, которое разумом прозревает и внемлет все сокровенное и карает зло. Цель этих вымыслов первых мудрецов — внедрить страх в сердце человека» (Дильс, фрагм. 25). «На моем веку наши соседи англичане трижды или четырежды меняли свои законы, не только в политике, где, как принято считать, нет никакого постоянства, но и в области наиважнейшей — в делах религии» (Монтень. Опыты, кн. II, гл. XII). Таков аргумент Монтеня, в сжатом виде воспроизведенный Паскалем: «Они признают, что источник справедливости — не в обычаях, но в естественных законах, общих всем странам. Разумеется, они бы яростно это отстаивали, если бы безрассудный случай, сеющий законы по свету, нашел хоть один всеобщий закон. Но ирония в том, что прихоти человеческие слишком разнятся между собой, и такого всеобщего закона нет» (Pensées, Havet, III, 8)**. Примечательна сила выражений: «случай, сеющий законы по свету», «прихоти человеческие». 287


ет никакого естественного права, а законодательство и мораль конвенциональны, созданы человеческой волей. С таким воззрением нас знакомит Платон: «О богах... подобного рода люди утверждают прежде всего следующее: боги существуют не по природе, а в силу искусства и некоторых законов, причем в различных местах они различны сообразно с тем, какими каждый народ условился их считать при возникновении своего законодательства. Точно так же и прекрасно по природе — одно, а по закону — другое; справедливого же вовсе нет по природе. Законодатели пребывают относительно него в разногласии и постоянно вносят здесь все новые и новые изменения. Эти изменчивые постановления законодателей, каждое в свой черед, являются господствующими для своего времени, причем возникают они благодаря искусству и определенным законам, а не по природе»27. Рационалистический кризис, как мы сказали, наступает во всяком обществе, достигшем определенной фазы. Его историческое значение всеми признано, однако результат его толкуют превратно, поскольку принимают во внимание лишь непосредственные следствия кризиса. Суеверие, говорят нам, было опорой трона, и потому натиск рационализма расшатывает Власть, ослабляя поддержку, которую ей оказывали верования. Но посмотрим на вещи более широко. Единство верований было мощным фактором сплочения общества, поддерживающим установления и сохраняющим постоянство нравов. Оно обеспечивало общественный порядок — дополнение и опору политического порядка, — который, обнаруживая свое существование в независимости и святости права, освобождал Власть от огромной доли ответственности и воздвигал против нее почти неприступный бастион. Как же не увидеть временнóго совпадения двух явлений, характерных для XVI—XVIII вв., — расшатывания верований и возвышения абсолютных монархий? Как не понять, что абсолютные монархии возвышаются, в частности, благодаря расшатыванию мировоззренческих основ? Ведь совершенно очевидно, что великий век рацио27

288

Законы, кн. X*.


нализма — это и век просвещенных деспотов28, впавших в безверие, убежденных в конвенциональности установлений, уверенных, что они могут и должны круто изменить обычаи своих народов, чтобы привести их в соответствие с разумом, непомерно раздувающих бюрократию, чтобы через нее воплотить в жизнь свои замыслы, и полицию, чтобы сломить сопротивление. Управляющая воля считается способной все переустроить, законодательная власть разворачивается в полную силу, и право уже не доминирует над человеческими предписаниями, не обусловливает их: под правом отныне понимают просто-напросто их обобщение. Ничто в истории не способствовало в большей степени расширению Власти. Понимая это, величайшие умы XVIII века решили противопоставить законодателю сдерживающее и руководящее начало: такова «естественная религия» Руссо и даже «естественная мораль» Вольтера. Мы увидим, как действовало это ограничение в XIX в. и как оно в конце концов отпало29. По логике, оно и не могло сохраниться. Коль скоро человек объявлен «мерой всех вещей», тогда уже нет ни Истины, ни Блага, ни Справедливости, а есть лишь равноправные мнения, столкновение которых может быть прекращено только политической или военной силой; и всякая победившая сила возводит на престол свою истину, свое благо, свою справедливость, которые будут существовать не дольше, чем она сама.

28 29

См.: Robert Leroux. La Théorie du Despotisme éclairé chez KarlThéodor Dalberg. Paris, 1932. Дальнейшее развитие этого процесса будет рассмотрено в главе XVI: «Власть и право».

Êíèãà V. ÂËÀÑÒÜ ÌÅÍßÅÒ ÎÁËÈÊ, ÍÎ ÍÅ ÏÐÈÐÎÄÓ

Ãëàâà XII. Ðåâîëþöèè

Острейшие кризисы в развитии общественных институтов, политические революции, приковывают к себе внимание историков. Внезапная вспышка тлеющих страстей, громкое провозглашение и бурное распространение незаметно вызревавших принципов, стремительный взлет новых личностей, раскрытие характеров в резком и торопливом действии, чудовищные волнения толпы, в которой очень скоро степенные лица мастеровых сменяют страшные маски ненависти и звериной жестокости, — какая благодатная тема для захватывающего повествования, способного привести в трепет читателя, мирно сидящего у огня! Переломные эпохи освещены наиболее подробно, но поняты хуже всех остальных. Разум человеческий еще не вышел из детского возраста, и даже познания зачастую скорее забавляют, нежели поучают его. Сосредоточиваясь на внешней стороне событий, он ищет их смысл на поверхности, принимая видимое нарастание волны за движение моря, которое следовало бы вычислить. Зачарованный звучащим в начале всякой революции лозунгом «Свобода!», он не отдает себе отчета в том, что революция всегда приводит к утяжелению бремени Власти. Чтобы понять истинную роль революций, чтобы правильно определить влияние этих стремнин и этих головокружительных перепадов на общее течение истории, надо отвести глаза от завораживающего кипения вод и сравнить картину потока до того как его движение стало неукротимым, и после того как восстановился нормальный ход событий. До беспорядков была власть Карла I, Людовика XVI, Николая II. После — власть Кромвеля, Наполеона, Сталина. Таковы повелители, которым покорны народы, поднявшиеся против «тирании» Стюарта, Бурбона или Романова. Это совершенно очевидное явление истолковывают неверно: увы, революция вышла из своего естественного русла, антиобщественные излишества свободы вызвали к жизни при293

Книга V. Власть меняет облик, но не природу

нуждающую силу, которая ввела их в рамки дисциплины; они причинили так много разрушений, что понадобился переустроитель. Ах, если бы сумели избежать такой-то или такойто ошибки! Интеллектуальные усилия тратятся на то, чтобы доподлинно узнать, с какого момента начались бесчинства, указать на роковой шаг, назвать виновника. Близорукость, достойная сожаления! Глубокое непонимание сути феномена революции! Нет, Кромвели и Сталины — не случайные явления, не катастрофические последствия социальной бури, а закономерный, неотвратимый финал всего переворота; цикл открывается потрясением несостоятельной Власти и завершается утверждением Власти более абсолютной.

Революции устраняют слабость и рождают силу В начавшейся революции есть невыразимое обаяние. Еще неясное событие, кажется, таит в себе все возможности. Неосуществленным мечтам, непризнанным системам, ущемленным интересам, несбывшимся чаяниям оно обещает все поправить, все исполнить, все воплотить. Радостная уверенность и юный задор его участников возбуждают всеобщую симпатию и воодушевляют даже тех, кому оно несет прямую угрозу. Эта счастливая пора оставляет неизгладимый отпечаток в памяти народов и окрашивает собою в глазах потомков последующие годы, которые, однако же, развенчивают ее. В восторгах первоначальной поры будут искать значение всего движения, вникая в замыслы зачинателей, — как будто люди знают, что делают, и делают то, что думают! Они думают, что борются с угнетением, ограничивают Власть, кладут конец произволу, гарантируют свободу и безопасность каждого, избавляют народ от эксплуатации и заставляют паразитирующих на его труде вернуть награбленное. Они хотят построить... но это неважно, ибо такая судьба им не уготована. Они выполнили свою историческую функцию тогда, когда принизили и осмеяли Власть. Их безнаказанность свидетельствует о ее слабости и подает сигнал к наступлению против бессильного монстра. На Власть яростно набрасыва294

Глава XII. Революции

ются завистливые желания и неуемные вожделения; в то время, когда она падает, не выдержав натиска, вокруг нее рушатся социальные власти. Теперь это уже только обломки, над ними бушует поток, несущий новых людей. Спрашивать у новоиспеченных деятелей об их программе — какая насмешка! Ведь это всего лишь паруса, раздуваемые ветром эпохи, раковины, в которых шумит разразившаяся буря. Но вот наконец общество являет ровную поверхность. Какая возможность открывается для тех, кто обосновывается теперь в разбитых стенах Града Повелевания, укрепляет их уцелевшими фрагментами разных видов социального господства, распространяет свою Власть, не встречая более никаких ограничительных сооружений. Как не увидеть в этом предопределенное, провиденциальное завершение всего катаклизма: устранение слабой Власти и воздвижение Власти сильной?

Три революции Английская революция начинается с протеста против небольшого территориального налога, ship-money, как нарушающего право собственности. Вскоре она уже обременяет графства налогом, в десять раз более тяжелым. Она упрекала Стюартов в ряде конфискаций: сама она не только систематически обирает церковь, но и захватывает под разными политическими предлогами изрядную долю частной собственности. В Ирландии это выливается в экспроприацию целого народа. Шотландия, взявшаяся за оружие, чтобы защитить свой статус и свои обычаи, оказывается лишенной всего, что было ей дорого1. В результате подобных мер Кромвель может позволить себе содержать армию, отсутствие которой предрешило падение 1

В годы Реставрации Кларендон констатирует: «Все устроение прежнего правительства Шотландии было изменено Кромвелем, ее законы и обычаи переиначены по образцу законов и обычаев Англии — то бишь тех, которые установил Кромвель, — так что едва ли остались даже следы существовавшего в прошлом. Могущество дворянства было полностью уничтожено, и людей теперь почитали и отличали смотря по тому, каким доверием они пользовались у Кромвеля и какую должность от него получили» (Life of Clarendon by himself. Basel, 1793, t. II, p. 113). 295


Карла, и изгнать тех членов парламента, которых приходилось терпеть государю. Диктатор создает морскую державу, о которой несчастный монарх мечтал для своей страны, и ведет в Европе войны, на которые у Карла не было средств. Французская революция освобождает крестьян от феодальных повинностей, но ставит их под ружье и бросает мобильные колонны на борьбу с уклоняющимися от военной службы*. Она отменяет тайные королевские указы о заточении и изгнании, но сооружает на площадях гильотину. Она отзывает в 1790 г. представленный королю план войны в союзе с Испанией против одной Англии, но зато втягивает нацию в военную авантюру против всей Европы и, предъявляя народу неслыханные требования, извлекает из страны столько ресурсов, что выполняет программу завоевания естественных границ, от которой пришлось отказаться монархии. Чтобы уяснить истинное значение революции 1917 г., понадобился период в четверть века. Власть, простирающаяся намного дальше, чем власть царя, делает страну гораздо сильнее и позволяет отвоевать территорию, потерянную империей. Таким образом, обновление и усиление Власти представляются нам истинной исторической функцией революций. И не стоит приветствовать в них возмущение духа свободы против угнетательской власти. Это так далеко от действительности, что нельзя назвать ни одной революции, которая и вправду свергла бы деспота. Против кого взбунтовался народ? Против Людовика XIV? Нет, против благодушного Людовика XVI, даже не приказавшего своим швейцарцам стрелять. Против Петра Великого? Нет, против незлобивого Николая II, который не осмелился даже отомстить за своего дорогого Распутина. Против Генриха VIII — Синей Бороды? Нет, против Карла I, который после нескольких поползновений к единовластию покорно согласился на прозябание и никому не угрожал. И, как мудро говорил Мазарини, если бы он не пожертвовал своим министром Страффордом, то не сложил бы голову на плахе. Воздвигаемые народами эшафоты — не моральная кара деспотизма, а биологическая санкция, наказание бессилия. Народы никогда не восстают против Власти, которая гнетет их и попирает. Ее жестокость вызывает страх, а бывает, что и восторг перед этим бичом великих мира сего. Мягкость же 296


презирают. Во-первых, повинуясь тому природному инстинкту, из-за которого под робким всадником становится почти неукротимым самый послушный конь. Во-вторых, потому, что мягкость Власти, даже при наилучших намерениях, действительно вредит народу. Ведь такая Власть не может помешать могущественным обойти ее и усилить свое давление на общество. В-третьих, потому, что закон конкуренции побуждает народы собирать свои силы в один грозный кулак.

Революция и тирания Революции гремят изобличениями тиранов. Однако они не застают таковых в начале, а творят их в конце. Ниспровергаемый ими принцип правления исчерпал себя, внушает мало уважения, обосновывает теперь уже истощенную власть. Те же причины, которые обусловливают падение правительства, делают его неспособным к деспотизму. На месте жалкого пугала народное движение водружает знамя своего энтузиазма, и у кормила государства взамен усталых и зараженных скептицизмом становятся атлеты, вышедшие победителями из кровавых состязаний Революции. Неудивительно, что такие люди, зажигающие других своей ревностной приверженностью принципу, встречают фанатичное повиновение. Власть укрепляется не только в центре; движение, которое она сообщает нации, больше не наталкивается на препятствия со стороны социальных властей, сметенных революционным вихрем. Революция устанавливает тем более суровую тиранию, чем дальше зашел процесс ликвидации аристократии. Кромвель провел огромные конфискации; однако земля не развеялась по ветру, а была передана большими долями другим собственникам, в частности, разбогатевшим купцам из Ост-Индской компании. Так что общество по-прежнему имеет охранительные интересы. Они обрекают на неудачу «уравнителей», они одушевляют Монка, а после уничтожения Commonwealth* заставляют политических деятелей бороться за ограничение государственной власти; для достижения этой цели потребуются три десятка лет и смена династии, но, строго говоря, процесс займет полтора столетия. 297


Во Франции уничтожение аристократии через отмену привилегий и дробление собственности носит гораздо более радикальный характер. Но растут респектабельные буржуазные состояния и стяжаются новые — за счет разорения церкви, позднее за счет ограбления Европы, а также благодаря контрабанде, процветающей из-за континентальной блокады. Выигрывают и на приходе к власти Бонапарта, и на падении Наполеона. Так накапливаются крупные состояния, так подготавливаются преграды, которые поставит капитал всемогуществу государства. Русская же революция завладела всей собственностью в стране. Поэтому государству в России противостояли только «нэпманы», которым оно позволило развернуться, а позднее — кулаки, так как поначалу оно не заботилось об уничтожении столь незначительных секторов независимости. Вот почему Английская революция повлекла за собой менее эффективное и менее долговременное усиление Власти, чем Французская, а последняя уступает в этом отношении Русской революции. Но во всех трех случаях происходил один и тот же процесс. Эти революции лишь по видимости были направлены против Власти. По существу же они придали Власти новую силу и твердость и разрушили препятствия, которые давно мешали ее развитию.

Тождество демократического государства с королевским государством Неизменность государственной субстанции при изменении форм государства и ее приращение в результате этого изменения наглядно проявляются в истории нашей Революции. Мощное потрясение устоев общества — не нарушение преемственности в развитии французского государства, а решительное устранение препятствий, которые в конце XVIII в. стояли на его пути, затрудняя движение вперед. Это ясно понимал Виолле2: «Общая тенденция к объединению и к единообразию составляет преобладающую особен2

298

См.: Paul Viollet. Le Roi et ses Ministres durant les trois derniers Siècles de la Monarchie. Paris, 1912. Цитаты взяты из Введения (p. VI, VII, VIII).


ность исторического развития трех последних веков [монархии]. Повсюду власть возвышается в ущерб свободе... Революция похожа на внезапный прорыв гигантской плотины, тотчас же смываемой скопившейся массой воды. Сам этот поток — во многом результирующая издавна действующих исторических сил; так что дух Старого порядка, важно заметить, служит утверждению новых идей. Будучи, по существу, духом авторитаризма и централизма, он побеждает вместе с Революцией и правит ее разрушительной работой. Живая душа прошлого умножает силу Революции во сто крат. Таким образом, наше понятие о всемогущем государстве — это, если вдуматься, главный инстинкт Старого порядка, возведенный в доктрину и в систему. Иными словами, современное государство есть не что иное, как король последних веков, который победно продолжает свою неутомимую работу, подавляя любые местные свободы, беспрерывно нивелируя и водворяя единообразие». Если эта истина еще не стала общепризнанной, тому виной свойственный многим историкам подход к изучению XVIII века. В литературе этого периода, от «Телемака» до «Размышлений о революции во Франции»*, в изобилии высказываются идеологические суждения. Никогда столько не писали, не разглагольствовали, не иронизировали, не спорили относительно государства. Наши ученые с величайшим старанием, вникая во все тонкости, установили генеалогические древа идей века Просвещения вплоть до полного их расцвета. Это очень увлекательные исследования. Но, может быть, история больше проясняется не тогда, когда мы слушаем, как люди говорят, а тогда, когда мы смотрим, как они действуют. В политике деятельность — это в конечном счете управление, администрация. Надо раскрыть папки с административными документами от Людовика XIV до Наполеона. Тогда обнаружится поразительная преемственность Власти; тогда будут видны препятствия, на которые она наталкивалась, и выяснится истинный смысл событий.

Преемственность Власти У королевских канцелярий была постоянная дипломатия, дипломатия Ришельё и Мазарини, — борьба против дома 299


Габсбургов, восходившая к Людовику XI. Вследствие тонких расчетов Мазарини, оцененных и воплощенных в жизнь Людовиком XIV, Габсбурги лишились мадридского престола. В Испании и в Италии австрийских князей сменили Бурбоны. Оставалось вести борьбу с Веной, не затем, чтобы сокрушить уже не грозную державу, а по другой причине: в своем противостоянии Австрии Франция служила естественной опорой для германских князей, опасавшихся императора. Так мы препятствовали не только объединению Германии под скипетром Габсбургов, чего можно было уже не бояться, но и, главное, ее сплочению вокруг внутреннего очага сопротивления, Пруссии, которая тотчас же взяла бы на себя роль покровительницы, если бы Франция отказалась от этой роли. Канцелярии неуклонно придерживались такой линии поведения, простой и благоразумной. Но они не смогли продолжать ее, потому что знатные интриганы, завладевшие должностями послов и министров, расстраивали французскую политику, или из тщеславного желания играть самостоятельную роль, или даже оттого, что они, как Шуазёль, искали при иностранном дворе поддержку для себя и для своей группировки в беспрестанных версальских интригах. Если Марией Антуанеттой пренебрегали, как ни одной другой королевой Франции, то, без сомнения, прежде всего потому, что она олицетворяла союз с Австрией, который стоил нам бедствий Семилетней войны и который исключил Францию из числа европейских держав первого ранга. Как же повлияла Революция на нашу внешнюю политику? Революция возобновила войну с Австрией. С Пруссией, конечно, тоже, но с нею спешат восстановить мир, ищут союза. И война продолжается с тем же противником, с теми же планами, с теми же целями, что и в лучшие времена монархии. Канцелярии победили, преемственность государства восстановлена. «К чему скрывать от себя, что Французская республика — это новый Людовик XIV?»3 Случайное совпадение? Нет, Бёрк рассказывает о гневе, царившем в канцеляриях после раздела Польши; доходило даже до оскорблений государя. Это под диктовку канцелярий разносторонний автор Сулави пишет труд «Об упадке французской монархии» («De la 3

300

Формулировка, принадлежащая памфлетисту д’Ивернуа, уроженцу Женевы и английскому агенту.


Décadence de la Monarchie française»), где излагает принципы старой французской системы, «которая имела внешнеполитической целью возвысить малые государства и принизить великие державы, а внутри страны стремилась возвысить могущество государства и принизить подчиненные власти»4.

«Рыхлость» власти при Старом порядке Вторая часть этой программы выполнялась монархией не лучше первой. Королевская власть взрастала медленно, шла твердой, но осторожной поступью, приспосабливая принципы к обстоятельствам. Она в неравной мере проникала в различные части королевства и, например, получала налог, устанавливаемый и распределяемый ее представителями, собственно, лишь в финансово-податных областях, тогда как в государственных областях* региональные собрания постановляли, чтó они дадут королю, и делили общую сумму между налогоплательщиками. Различные степени власти обнаруживались также при обращении короля к разным сословиям. Налог с духовенства сохранял наименование «добровольное даяние»5. К региональным привилегиям и привилегиям, определяемым сословной принадлежностью, прибавлялись еще и привилегии представителей государства, собственников своих должностей; главными из них были члены парламентов, убежденные, что их одобрение необходимо для вступления в силу королевских указов. Таким образом, Власть «останавливалась на каждом шагу, обязанная воздавать дань уважения нашим правам и обычаям. 4 5

Soulavie. Mémoires du règne de Louis XVI. Paris, an X, t. I, p. 144. «Не думаю, — отвечал Людовик XVI на предложение Неккера, — что было бы разумно убирать слова “добровольное даяние”. Во-первых, выражение это старинное и привлекательное для тех, кому небезразлична форма; во-вторых, быть может, полезно оставить моим преемникам слова, показывающие им, что они должны рассчитывать на любовь французов и не распоряжаться собственностью подданных с помощью военной силы». 301


Когда она требовала от своих подданных добровольных даяний, налогов, субсидий, то, чтобы их получить, она обязана была созывать представителей французского духовенства. Она договаривалась о регистрации налогового указа с Парламентом. Она просила дополнительной подати у Штатов Лангедока. Требовала ее в Бургундии. Чаще всего вынуждена была покупать ее в Бретани, прямо или косвенно. Взимала ее с помощью военной силы в интендантствах»6. Итак, королевское правление было делом тонким. Чтобы укрепить его, следовало постоянно подавлять все центробежные тенденции и ни в коем случае не допускать объединения интересов, враждебных государству. В XVIII в. такому гибельному объединению способствует ряд ошибок, которые приведут к падению монархии.

Ослабление Власти, аристократическая коалиция Короля осаждает придворная знать, и этот заслон мешает возвышению плебейских служителей, некогда отдававших свои силы его прадедам. Людовик XIV бдительно отстранял придворную аристократию от всякого вмешательства в политику. Теперь толпа придворных, жаждущая влияния и высоких постов, беспрестанно воюет с министрами короля, из которых каждый должен кормить целую группировку, чтобы удержаться на своем месте. Монархическое правление утрачивает ту стабильность, то превосходство над конкурирующими элементами, которые составляют его принципиальные достоинства. Каждая придворная партия ищет поддержки в провинциях и ради временной выгоды служит какому-либо групповому интересу, — так, Шуазёль усиливает парламенты. Просят помощи даже у иностранных держав; их послы или агенты могут играть роль, забытую со времен Лиги. Власть поколеблена. Парламенты сплачивают против нее центробежные силы. Для того чтобы законоведы оставались 6

302

Soulavie. Op. cit., t. VI, p. 341—342.


связанными с властью, как раньше, нужно было всего лишь, чтобы они рекрутировались из бедного судейского сословия или, по крайней мере, из буржуазии, по социальному положению далеко отстоящей от дворянства. Однако практика наследования должностей, привязав буржуазные семейства к государству, отделила их от буржуазии и объединила в особую касту, которую брачные союзы все чаще связывали с высшим дворянством. Члены парламентов, поначалу статократы, всем обязанные только выполняемой ими функции, превратились в аристократов, обладающих собственным могуществом и имеющих собственные интересы, отличные от интересов государства. Хотят ли сократить смехотворно большое количество чиновников, многочисленность которых усложняет ведение дел, — члены парламентов выступают против. Ведь, как и они сами, эти чиновники купили свои должности — созданные в периоды острой нехватки средств ради поступления денег в казну, — а господа, заседающие в парламентах, не могут потерпеть посягательства на форму собственности, обусловившую их общественное значение7. Хотят ли обложить налогом одинаково все сословия, принимая во внимание только финансовые возможности подданных, — господа из парламентов, пользующиеся налоговыми привилегиями, объединяются с другими привилегированными. Традиционно оспаривавшие провинциальные вольности, они ввиду неизбежного конфликта с Властью неожиданно становятся защитниками этих самых вольностей. В конце концов они приобретают такую силу, что смещение их по распоряжению Мопу равнозначно государственному 7

Когда Мопу, подвергнув гонениям парламенты*, примется за массовое упразднение ненужных должностей, для буржуазии это будет сущей финансовой катастрофой. В дневнике одного члена парламента читаем запись, датированную 26 апреля 1772 г.: «Невозможно передать, какое уныние царит во многих семействах Франции из-за огромного множества упраздненных должностей, которое увеличивается с каждым днем. Все это — банкротства, увольнения из канцелярии суда, самоубийства и т.д. Хотя в истекшем году в советах насчитывалось 2 350 объявлений о несостоятельности и 200 случаев самоубийств, число тех и других еще возрастет, если это продолжится...» (Journal historique de la Révolution opérée dans la Constitution de la Monarchie française par M. de Maupéou, Chancelier de France. Londres, 1775, t. III, p. 69). 303


перевороту. Власть настолько слаба, что придворные, поддерживающие оппозицию парламентов, насмехаются над министром финансов даже в передней у королевских покоев8. За парламентом стоят дворянство, духовенство, провинции, даже сами принцы. Мы ищем партию короля, но не находим ее. Партией короля был народ.

Третье сословие восстанавливает монархию без короля В 1788 г. администрация повсюду встречает сопротивление. Она доведена до крайней степени бессилия. Революция внезапно избавит ее от всех противников. Монархия пребывает в таком упадке, что вынуждена по общему настоянию пожертвовать своими интендантами в провинциях, исполнителями центральной воли, которые уступают место провинциальным собраниям. Эта мера противоречит всему ходу нашей истории. Революция же более единообразно, более слаженно, чем когда-либо, подчинит всю страну импульсу Власти. Дело революции — восстановление абсолютной монархии. Филипп Красивый понял смысл плебейских чаяний, и потому он первый призвал третье сословие в Генеральные штаты. Спустя пять столетий действительность все еще подтверждает его правоту; но Людовик XVI не Филипп Красивый. И восстановление произойдет... без короля. Когда подробно изучают бурную жизнь революционных собраний, поначалу теряются в идейных течениях и противотечениях, в различных фракционных заговорах, язык которых 8

«Несколько дней тому назад в Версале, в передней перед «Бычьим глазом», где только что объявили второй выход по пробуждении короля*, стояла группа молодых военных и штатских, которые, завидев аббата Терре, решили сыграть с ним злую шутку и в самом деле до того сжали ему бока, что он жалобно стенал и смиренно просил дать ему пройти; тем временем прибыл г-н маркиз де Мюи, первый дворецкий г-жи графини де Прованс; тут все расступаются, сей господин свободно проходит и какойто голос восклицает так, чтобы слышал генеральный контролер: “Здесь пропускают только порядочных людей!”» (запись от 29 марта 1772 г. в цитированном выше «Journal historique»).

304


часто маскирует их истинные цели. Но нетрудно заметить, что Учредительное собрание* сразу жертвует интересами тех, кто, требуя созыва Штатов, рассчитывал на сохранение привилегий. Хватило нескольких заседаний, чтобы истребить привилегии, на которые не смели посягать короли. Упразднение провинциальных Штатов, с которыми веками боролась монархическая администрация, оказалось минутным делом. Так же быстро переходят в распоряжение Власти огромные богатства духовенства, и парламенты, сопротивлению которых обязаны своим созывом Генеральные штаты, устраняются решительнее, чем во времена Мопу. Это великое уничтожение противовластей. Мирабо почувствовал, что это и великая возможность для короля9. Он пишет государю: «Идея образовать один-единственный класс — класс граждан — понравилась бы Ришельё. Эта ровная поверхность облегчает осуществление Власти»10. Он видит себя в должности и в роли кардинала, пожинающего плоды грандиозного выравнивания почвы. Но Людовик XVI того не желает, — как и Собрание, как и сама история. Напрасно пытаются разгадать намерения членов Учредительного собрания. Да, конечно, они провели в жизнь доктрину разделения Власти на исполнительную, оставленную за королем, и законодательную, переданную представителям народа. Да, они доверили местное управление местным выборным и таким образом осуществили еще одно разделение Власти. Но это двоякое расчленение Власти, какую бы важ9

10

С поразительной проницательностью он констатирует: «За один год свобода поборола больше губительных для власти предубеждений, сокрушила больше врагов престола, приняла больше жертв ради процветания нации, нежели королевская власть — за несколько веков. Я всегда указывал на то, что уничтожение духовенства, государственных областей, феодальных порядков, особых прав провинций, всякого рода привилегий — это общее завоевание нации и монарха» (28e note pour la Cour, du 28 septembre 1790, in: Correspondance de Mirabeau avec le comte de La Marck, 3 vol. Paris, 1851, t. II, p. 197). Мирабо ясно видел, что Революция работала на Власть. Но Власть в ее традиционной форме не сумеет пожать плоды этой работы. Lettre au roi du 9 juillet 1790. — Corresp. avec le comte de La Marck, t. II, p. 74. 305


ность ни придавали ему его инициаторы, не было исторически значимым. Ибо Собрание в противоречии с самим собой, о чем свидетельствуют позднейшие сожаления его депутатов, работало ради того, чтобы сохранить Власть и обеспечить ее преемственность. Оно лишает короля законодательной власти и не отваживается на большее. Лалли-Толландаль11 и даже Мирабо12 во весь голос говорят о том, насколько опасным стало бы Собрание, если бы оно присвоило себе полномочия, оставленные за королем. «Да, я заявляю, — восклицает Мирабо, — что не могу вообразить ничего страшнее, чем верховенство аристократии из шестисот человек!» Однако такой исход борьбы неминуем. Есть над чем задуматься философу: депутаты Учредительного, а позднее Законодательного собрания спорят со своей судьбой, и желая ее, и страшась.

11

.

12

306

В своем докладе о Конституции Лалли-Толландаль пишет (31 августа 1789 г.): «Мы спрашиваем, не будет ли влияние короля как части законодательного корпуса неизменно обращаться в ничто объединением всех воль в одной национальной палате? Не отступит ли он тогда? И где пределы власти Палаты? Надо защитить народ от всех видов тирании: Англия претерпела от своего Долгого парламента больше, чем от любого из королейдеспотов... ...При Карле I Долгий парламент, покуда он соблюдал конституцию и действовал в согласии с королем, искоренил много несправедливостей и предложил много полезных законов, но когда он присвоил себе законодательную власть, отстранив от нее короля, то в скором времени захватил администрацию, и следствием этого захвата и этого соединения властей стало угнетение народа, тягчайшее, чем то, от которого его помышляли избавить». В известной дискуссии о праве войны он разъясняет: «Властные полномочия осуществляются людьми; люди злоупотребляют властью, когда она недостаточно ограничена, и преступают ее пределы. Так монархическое правление превращается в деспотизм. Вот почему мы вынуждены принимать столько предосторожностей. Но точно так же и представительное правление становится олигархическим, если одна из двух властей, созданных, чтобы уравновешивать друг друга, не будет поддерживать другую, а возобладает над нею и захватит ее» (Речь в Учредительном собрании 20 мая 1790 г.).


Революционеры первой волны, чтобы сформироваться в Национальное собрание, ссылались на общую волю, объявляя себя ее выразителями. Любопытно, что этот принцип привлекает их постольку, поскольку служит для обоснования новой Власти, и отодвигается на задний план, когда начинает стеснять эту Власть. Так как единственный источник Власти — воля нации, то чтобы король продолжал частично обладать ею, он тоже, вместе с Собранием, должен быть «представителем нации». Но что же выходит? С одной стороны, представители, избранные населением, с другой — представитель наследственный. Парадокс! И вот король уже не более как первый чиновник, но если так, то почему несмещаемый? Дождавшись подходящего момента, его устраняют, и тогда исполнительная власть соединяется с законодательной в руках Конвента. «Что касается равновесия властей, мы еще могли поддаваться обаянию этой идеи...» Но теперь: «Какое нам дело до всяких комбинаций, уравновешивающих власть тиранов! — восклицает Робеспьер. — Надо с корнем вырвать самоё тиранию. Народы не должны искать для себя минутной передышки в ссорах между их хозяевами. Гарантию своих прав народы должны видеть только в своей собственной силе»13. Иными словами: мы были сторонниками ограничения Власти, покуда ею обладали другие; с тех пор как Власть перешла к нам, она не может быть чрезмерной. Собрание стало сувереном. Но если его правомочность обусловлена тем, что оно выражает общую волю, то, оно, конечно, должно быть неизменно подчинено своим избирателям? Ничего подобного! С первых же дней14 депутаты Учредительного собрания сочли себя свободными от полученных многими из них императивных мандатов**. Не рассуждения Сьейеса, а движущая собравшимися воля к могуществу подменяет суверенитет народа суверенитетом парламента. Надо, чтобы народ был абсолютным сувереном в тот момент, когда он определяет своих представителей, ибо таким образом они могут получить от него неограниченные права. Но как только он эти права передал, роль народа 13 14

Речь Робеспьера на заседании Конвента 10 мая 1793 г.* Заседания 7 и 8 июля 1789 г. 307


выполнена, теперь он ничто, он подвластен, суверенно лишь Собрание. «Общая воля» формируется только в Собрании15, и совещание с народом — это своего рода процесс плавления, превращающий нацию в микрокосм из шестисот человек, которые в силу невероятно смелой фикции считаются самóй собравшейся нацией16. Однако эта гордая верховная власть, которая осмеливается отправить короля на эшафот, которая презрительно отвергает предложение жирондистов о собраниях избирателей, униженно склоняется перед толпами одержимых, требующих от Конвента суровых мер, чьи петиции воспринимаются как выражение народной воли! Крупные юристы проявляют чудеса изобретательности, чтобы претворить все противоречия в конституционные теории. Не постигаю, как они не слышат уличных криков и грохота повозок, везущих на казнь осужденных, и как они могут принимать всерьез документы, наспех составленные в пароксизме ненависти или страха или подправленные в минуты компромисса и усталости. Логика революционной эпохи заключена не в идеях, а в делах и фактах. Факт — установление новой власти, власти так называемых представителей, из которых те, кто не будет истреблен соратниками, после роспуска Конвента сохранят свое руководящее положение в период Директории и Консульства и пополнят кадры Империи. Истинное воплощение новой Власти — Сьейес. Никто не принимал большего участия, чем он, в революционных событиях. Депутат Учредительного собрания, депутат Конвента, член Комитета общественного спасения, член Директории, консул, это, верно, он подсказал Бонапарту слова, которые 15

16

308

«Мы здесь не затем, — говорит Сьейес, — чтобы регистрировать результаты демократического голосования, а затем, чтобы предлагать, выслушивать, сосредоточивать внимание, изменять мнение народа, наконец, сообща формировать общую волю» (Речь 9 сентября 1789 г.). «Решение, — говорит Сьейес, — принадлежит и может принадлежать лишь собравшейся нации. Голос народа, или нации, только один — это голос национального законодательства» (Речь 9 сентября 1789 г.).


произнес бы от собственного имени, будь у него необходимые физические средства: «Революция окончена; я олицетворяю незыблемость ее принципов. Нынешнее правительство — представитель суверенного народа. Не может быть оппозиции суверену».

Наполеоновский префект, детище Революции Огромная наполеоновская власть — это конечная цель, к которой был направлен весь переворот, после того как честолюбие Орлеанского дома или тщеславие Лафайета дали ему толчок. «Можно сказать, что создать Наполеона I — неизменная задача огромного большинства революционеров, то, ради чего они упорно трудятся изо дня в день»17. Этому содействовало все. Посмотрите, как последовательно подготавливалась, к примеру, диктатура префектов, которая останется характерной особенностью французского общества. Население провинций не хотело больше подчиняться королевским интендантам и требовало местного самоуправления. Учредительное собрание, казалось бы, удовлетворяет эти требования, доверяя все административные функции местным выборным собраниям. Но одновременно оно разрушает именно те исторические единицы, которые обладали способностью и волей к самоуправлению. Сьейес настаивал, чтобы территориальное деление было геометрическим: восемьдесят равных прямоугольников, в свою очередь подразделяемых на девять равных «коммун», порождающих согласно той же ребяческой геометрии по девять кантонов18. Этим искусственным образованиям теперь вполне можно было предоставить автономию. 17 18

E. Faguet. Le Libéralisme. Paris, 1903, p. 243. «Мы берем большую карту треугольников Кассини*. Принимая Париж за центр, мы строим правильный квадрат восемнадцать на восемнадцать лье. Эти 324 квадратных лье образуют территориальный департамент. На каждой стороне первого квадрата мы строим другой квадрат той же площади и так далее до самых границ. Приближаясь к границам, мы уже не сможем строить правильные квадраты, но все же будем выделять площади как можно более близкие к 324 квадратным лье. Вероятно, в итоге мы по309


Нет ни малейшей опасности, что они будут жить собственной жизнью! «Сначала систематизирующий ум, — говорит Бенжамен Констан19, — пришел в восхищение от симметрии. Вскоре властолюбие открыло, какую огромную выгоду сулит такая симметрия. Они только что не обозначили цифрами населенные пункты и провинции, как обозначили полки и войсковые соединения, — до того боялись они, что к их установлениям будет примешана какая-нибудь моральная идея». Но в скором времени даже ничтожные директории департаментов уже обвиняются в том, что сдерживают или останавливают импульс, исходящий от центральной власти. БийоВаренн не питает на сей счет никаких иллюзий: «Этого пагубного результата придется опасаться до тех пор, пока усложнение руководящих органов будет ослаблять нерв управления. Туго натянутый, он должен, не прерываясь, с единственной промежуточной опорой идти от центра к периферии»20. «Промежуточной опорой» станет наполеоновский префект. Бенжамен Констан продолжает: «Деспотизм, сменивший демагогию и унаследовавший плоды всех ее трудов, весьма благоразумно держался проложенной дороги. Тут две крайности сблизились, потому что в основе обеих была воля к тирании.

19 20

310

лучим восемьдесят департаментов. Можно будет добавить одну территориально-административную единицу для Корсики... При таком территориальном делении берется во внимание только чистая логика. К тому же между великой нацией и индивидуумами существуют лишь произвольные промежуточные объединения... Каждый департамент подразделяется затем на девять “коммун” площадью по возможности в тридцать шесть квадратных лье. Это новое геометрическое деление служит только руководящим правилом для окончательного разграничения. Наконец, каждая коммуна делится на девять кантонов приблизительно по четыре квадратных лье. Таким образом, для континентальной Франции мы имеем 720 коммун и 6 480 кантонов» (Paul Bastid. Sieyès et sa pensée. Paris, 1939, p. 388—389). B. Constant. De l’Esprit de Conquête, chap. XIII, «De l’Uniformité». — Œuvres, éd. 1836, p. 170. Доклад о порядке управления, сделанный Бийо-Варенном от имени Комитета общественного спасения 28 брюмера II года. Враждебное отношение к местным властям отмечается с самого начала Революции. Сьейес, лучше других понимающий избранный путь, четко высказывается по этому вопросу уже 7 сентября 1789 г. Я привожу его мнение в следующей главе*.


Интересы и воспоминания, порождаемые местными обычаями, заключают в себе ростки сопротивления, которые власть терпит неохотно и торопится искоренить. Ей легче справиться с индивидуумами; она, не прилагая усилий, давит на них своей огромной тяжестью, укатывая их, точно песок».

Революция и личные права Что революция, независимо от ее фразеологии, работает на Власть, а не на Свободу, разительно доказывает участь личных прав во время переворота, начавшегося в 89-м году. Никогда еще не заявляли более громогласно — и более искренне — о намерении признать за человеком как таковым некие священные права. Это великая мысль депутатов Учредительного собрания, это их бесспорная заслуга. Как и они, члены Законодательного собрания, Конвента, термидорианцы — все, включая и самого Бонапарта, стремились закрепить и обеспечить эти права. И, однако, повинуясь не столько провозглашенным ею идеям, сколько своему движущему началу, неведомому ей самой, Революция растоптала права, которые стремилась возвеличить, и надолго лишила гражданина сколько-нибудь твердой гарантии против Власти, которой она дала безграничные правомочия. Рассмотрим факты. Судебные институты призваны защищать права личности. Неблагодарное к старым парламентам, чья обструктивная политика в отношении Власти вызвала необходимость в созыве Генеральных штатов, Учредительное собрание немедленно упраздняет их. Правосудие перестраивается на новых основаниях. Оно должно быть «всесильным, чтобы содействовать обеспечению всех прав и оказывать помощь каждому». Оно совершенно независимо от Власти. Гражданин может быть привлечен к уголовной ответственности, только если суд присяжных объявит, что преступление имело место. Таким образом, для того чтобы предать человека уголовному суду, надо, чтобы произвольно выбранные граждане, возглавляемые судьей без совещательного голоса, предварительно приняли соответствующее решение. Затем он предстает перед судом департамента, где приговор выносит другая коллегия присяж311


ных. Роль судей, как бы ни желали свести ее к минимуму, все же остается значительной. Поэтому они избираются народом. Таким образом, гражданина судит один только народ и у Власти нет никакой возможности подвергнуть наказанию лицо, признанное другими гражданами невиновным. Можно ли представить себе более полные гарантии? Но Власть, рожденная Революцией, молода, горяча, амбициозна; она рвется переделать общество на свой лад, она нетерпима к сопротивлению и склонна квалифицировать его как преступление. Очень скоро гарантии, данные ею самой, станут для нее помехой. Она требует, чтобы судьи брали за руководящее начало не законы, достойные этого названия, — законы, сразу же сформулированные Учредительным собранием и установившие общие принципы, — а приуроченные к обстоятельствам меры, направленные против тех или иных категорий граждан и прикрываемые названием законов. Судей упрекают в излишней мягкости. Дантон, после 10 августа* занявший пост министра юстиции, повергает их в трепет, говоря, что он пришел на свое место сквозь пробоину в Тюильри, что пушка стала последним доводом народа, что кровопролития удалось бы избежать, если бы чиновники исполняли свой долг, но они преследовали народные общества и мужественных писателей и защищали неприсягнувших священников. По инициативе одного из народных обществ Филиппо требует обновления судов, двумя годами ранее избранных на шестилетний срок. «Я удостоверяю, — говорит он, — что в большинстве судов достаточно быть патриотом, чтобы проиграть дело». Проводятся новые выборы. Однако народ все равно не будет избирать так, как угодно Власти, и его выбор будут исправлять апостериори: так, Директория признает недействительными выборы судей в сорока девяти департаментах. Но Террору мало было подобного исправления. Ему понадобились чрезвычайные трибуналы по образцу парижского революционного трибунала, который, отказавшись от коллегии присяжных, вскоре уже не выслушивал ни защитника, ни свидетелей и выносил осудительные приговоры, не поднимая с мест обвиняемых, чьи имена и предполагаемые преступления едва называли вслух. Когда это чудовищное творение прекратило существование, Власть, вернувшись к обычным судьям, не решилась предоставить им независимость. Чтобы не приходилось постоянно 312


отменять результаты народных выборов, в VIII году Власть берет на себя назначение и дальнейшее продвижение судей21. С тех пор она бережно сохраняла это средство давления, которым не располагала при Старом порядке, поскольку должности тогда покупались или наследовались. В прежние времена парламенты образовывали в монархии как бы федерацию малых республик, ревниво охранявших свою свободу и подражавших римским учреждениям. При всех недостатках системы правосудия при Старом порядке, говорит Токвиль, «мы никогда не увидели бы в ней раболепия перед властями, представляющего собой худшую форму продажности. Этот великий порок, не только развращающий судью, но быстро поражающий и народ, был совершенно чужд нашему правосудию»22. Независимое, величественное, не позволяющее устрашить себя даже королю, оно оказывало глубокое влияние на характер народа. «Многие судебные обычаи обратились в национальные привычки. Главным образом у судов была заимствована идея, что всякое дело подлежит публичному обсуждению, а всякое решение — обжалованию. Оттуда же вели свое начало такие враждебные раболепию вещи, как обычай гласности и склонность к формалистике»23. Эта независимость была потеряна безвозвратно: «Подчиненность судебных органов правительству — одно из завоеваний Революции. Провозглашая Права Человека, она в то же время уничтожала их обладателя и парализовала их защитника»24.

Правосудие, безоружное перед Властью Правосудие утратило не только свою независимость, но и свою, быть может, самую важную функцию. В прошлом парламенты без колебаний вызывали представителей Власти и вели против них судебные дела, защищая права частных лиц. 21 22 23 24

См.: Jean Bourdon. L’Organisation judiciaire de l’an VIII, 2 vol. Paris, 1941. Tocqueville. L’Ancien Régime et la Révolution, p. 171*. Id., p. 173**. Faguet. Le Libéralisme. 313


Как это ни странно, люди, стремящиеся обеспечить неприкосновенность личных прав, ставят парламентам в упрек, что те охраняли права индивидуума даже от действий правительства. Кто же говорит таким языком? Депутаты Конвента? Нет, уже депутаты Учредительного собрания. Они дружно аплодируют своему коллеге Турé25, упрекающему судебную власть в том, что должно было бы стать поводом для похвалы: «Соперничая с административной властью, она нарушала ее работу и беспокоила ее представителей». 8 января 90-го года Собрание выпустило инструкцию, согласно которой любое решение судов и судебных палат, затрудняющее или приостанавливающее деятельность администрации, является неконституционным, не имеет силы и не должно сдерживать административные органы. Закон, изданный 24 августа того же года, гласит: «Судьи, под страхом обвинения в должностном преступлении, не будут нарушать каким бы то ни было образом работу административных учреждений или вызывать представителей администрации в суд в связи с исполнением ими своих обязанностей»*. Когда наблюдательные комитеты отовсюду будут слать донесения о том, что депутаты, отправленные в миссии**, попирают все принципы справедливости и гуманности, Конвент обрушится гневом не на них, а на слабые и робкие попытки судей — не будем забывать, избранных народом — защитить людей от грубого произвола. «Национальный конвент... постановляет прекратить все процессуальные действия и отменить все приговоры судебных учреждений в отношении представителей административных органов и членов наблюдательных комитетов по жалобам касательно ареста имущества, сбора революционных налогов и других административных актов, совершаемых, во исполнение законов, названными властями и депутатами в миссиях, а также по искам о возврате средств, отошедших в государственную казну. Суды получили повторный запрет разбирать административные акты любого рода; определены правовые меры наказания...»26 25 26

314

Заседание 24 марта 1790 г. Декрет от 10 фрюктидора III года.


Я привел эти подробные выдержки, потому что из них мы видим: Революция лишила правосудие функции, которую оно выполняло прежде, — функции защиты индивидуума от действий Власти. Потому что из них явствует: ограничение правосудия и обезоружение индивидуума — деяние не Террора, а Учредительного собрания. Потому что такое положение вещей Революция оставила в наследие современному обществу, где эти принципы продолжают действовать27. Итак, уничтожив органы, способные ограничить могущество государства, Революция равным образом лишила гражданина всякого конституционного средства отстоять перед государственным правом свои личные права. Она работала на абсолютизм Власти.

Государство и Русская революция Русская революция являет еще более выраженный контраст между обещаниями свободы и реальным укреплением власти. Не ту или иную конкретную Власть, а Власть как таковую школа Маркса и Энгельса изобличила и осудила с резкостью, едва ли уступающей обличительному пафосу анархистов. В брошюре, справедливо пользующейся известностью, Ленин утверждает, что ход событий вынуждает революцию «“концентрировать все силы разрушения” против государственной власти, вынуждает поставить задачей не улучшение государственной машины, а разрушение, уничтожение ее»28. 27

28

Если право индивидуума можно было на практике защищать против Власти, то это связано с тем, что Власть перешла — заметим, на время — к буржуазии, которую воспитание и классовые интересы побуждали опасаться злоупотребления властью и которая сформировала такое превосходное, восхищения достойное судебное учреждение, как Государственный совет*. Но в этом учреждении государство соглашается выносить решения против себя самого и в один прекрасный день может отказать в подобной милости, единственно по воле правительства, если оно пожелает осуществлять абсолютную власть, которую в принципе дает ему наше право — завоевание Революции. Lénine. L’État et la Révolution, éd. fr. de «L’Humanité». Paris, 1925, p. 47. Курсив принадлежит Ленину**. 315


Государство в корне порочно. Энгельс осмеивает его обожествление Гегелем: «...По учению философов, государство „ есть “осуществление идеи или, переведенное в философский язык, царство Божие на земле, государство является таким поприщем, на котором осуществляется или должна осуществиться вечная истина и справедливость. А отсюда вытекает суеверное почтение к государству и ко всему тому, что имеет отношение к государству, — суеверное почтение, которое тем легче укореняется, что люди привыкают с детства думать, будто дела и интересы, общие всему обществу, не могут быть иначе выполняемы и охраняемы, как прежним способом, то есть через посредство государства и его награжденных доходными местечками чиновников. Люди воображают, что делают необыкновенно смелый шаг вперед, если они отделываются от веры в наследственную монархию и становятся сторонниками демократической республики. В действительности же государство есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим, и в демократической республике ничуть не меньше, чем в монархии»29. Поскольку «государство есть особая организация силы, есть организация насилия для подавления какого-либо класса»30, смысл его существования исчезнет вместе с угнетением: «Что вместе с отменой классов произойдет и отмена государства, этому марксизм учил всегда»31. Энгельс выразил эту мысль в сочинении, признаваемом у марксистов фундаментальным: «Пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность. Но тем самым он уничтожает самого себя как пролетариат, тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство. Существовавшему и существующему до сих пор обществу, которое движется в классовых противоположностях, было необходимо государство, т.е. организация эксплуататорского класса для поддержания его внешних условий производства, значит, в особенности для насильственного удержания эксплуатиру29 30 31

316

Энгельс. Введение к работе К. Маркса «Гражданская война во Франции» (1891)*. Lénine. Op. cit., p. 39**. Idem, p. 81***.


емого класса в определяемых данным способом производства условиях подавления (рабство, крепостничество или феодальная зависимость, наемный труд). Государство было официальным представителем всего общества, его сосредоточением в видимой корпорации, но оно было таковым лишь постольку, поскольку оно было государством того класса, который для своей эпохи один представлял все общество: в древности оно было государством рабовладельцев — граждан государства, в Средние века — феодального дворянства, в наше время — буржуазии. Когда государство наконец-то становится действительно представителем всего общества, тогда оно само себя делает излишним. С того времени, когда не будет ни одного общественного класса, который надо бы было держать в подавлении, с того времени, когда исчезнут вместе с классовым господством, вместе с борьбой за отдельное существование, порождаемой теперешней анархией в производстве, те столкновения и эксцессы, которые проистекают из этой борьбы, — с этого времени нечего будет подавлять, не будет и надобности в особой силе для подавления, в государстве»32. Вот текст, который по смелости мысли и ясности выражения вполне заслуживает своей известности. Он не оставляет никаких сомнений относительно доктрины. Так же как и письмо Маркса Кугельману33, написанное в дни Парижской коммуны: «...Следующей попыткой французской революции я объявляю: не передать из одних рук в другие бюрократическивоенную машину, как бывало до сих пор, а сломать ее». Похоже, Маркс хочет, чтобы аппарат принуждения сломали уже в ходе революции. Ленин же, напротив, считает, что сначала надо использовать его «и для подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией, полупролетариями, в деле “налаживания” социалистического хозяйства»34. Как бы то ни было, Власть рано или поздно должна исчезнуть. И, поставив вопрос, «чем заменить эту подлежащую уничтожению государственную машину», Ленин отвечает: «Вместо особых учреждений привилегированного меньшинства (привилегированное чиновничество, начальство по32 33 34

Engels. Anti Dühring, trad. Laskine, p. 360—362*. От 12 апреля 1871 г.** Lénine. Op. cit***. 317


стоянной армии), само большинство может непосредственно выполнять это, а чем более всенародным становится самое выполнение функций государственной власти, тем меньше становится надобности в этой власти. Особенно замечательна в этом отношении подчеркиваемая Марксом мера Коммуны: отмена всяких выдач денег на представительство, всяких денежных привилегий чиновникам, сведение платы всем должностным лицам в государстве до уровня “заработной платы рабочего”. Тут как раз всего нагляднее сказывается перелом — от демократии буржуазной к демократии пролетарской, от демократии угнетательской к демократии угнетенных классов...»35 А теперь сопоставьте с этими принципами колоссальный аппарат принуждения, созданный революцией в России! Пусть себе сторонники доктрины обличают измену революционным целям. Пусть враги и доктрины, и режима подчеркивают противоречия между ними. Пусть поборники режима оправдывают их потребностями переходного периода и построения социализма. Полемика нас не волнует. Нам важно другое. Величайшее событие современности иллюстрирует то, что мы считаем законом революций, а именно: они всегда стремятся к тому, чтобы укрепить Власть путем обновления ее кадров и самого ее духа. Впрочем, Маркс уже отметил это в отношении предыдущих революций. Теоретически обоснованная им революция тоже должна была это подтвердить. Итак, если нация может найти в революции новую силу, как слабая Франция Людовика XVI — силу завоевать естественные границы, как Россия, побежденная в 1917 г., — силу победить в 1942 г.**, то она отнюдь не должна ожидать от нее свободы. Революции в конечном счете совершаются не для человека, а для Власти.

35

Lénine. Op. cit*.

Ãëàâà XIII. Imperium è äåìîêðàòèÿ

Мы видели, что на протяжении всей истории происходит сосредоточение полномочий у одного лица — Государства, располагающего все более разнообразными средствами, требующего для себя все более широких прав над сообществом, все менее терпимого к существующим помимо него властям. Оно есть повелевание; оно стремится быть организующим началом общества и хочет постепенно монополизировать эту роль. С другой стороны, мы видели, что социальные власти обороняются от него, противопоставляют свои права его правам, свои свободы, нередко анархичные или угнетательские, — его влиянию. Между ними и государством развернулась непрестанная борьба. Борьба интереса, объявляющего себя общим, против интересов, признающих себя частными. У Власти были свои взлеты и падения, но, достаточно полный историчесий обзор показывает ее непрерывное продвижение вперед. Оно отражается в колоссальном умножении ее инструментов, увеличении финансовых поступлений, росте вооруженных сил и полиции, возрастании законодательных правомочий. Потом эта Власть была низложена. Но за революцией не последовало расчленение Власти. Наоборот, социальные власти, которые ей препятствовали, погибли в катаклизме. А религиозная власть, предписывавшая ей правила поведения, стала значительно слабее. Составляемый Властью комплекс прав и средств не распался: он перешел в другие руки. То, что называют установлением демократии, есть, собственно, переход законной Власти к новым держателям или, если угодно, захват Града Повелевания новыми хозяевами. Так как этот переход, или захват, сопровождался уничтожением или отступлением сил, противодействующих Imperium, Власть оказалась в обществе более одинокой и, следовательно, более могущественной. 319


Так как эта Власть к тому же объявила себя выразительницей воли общества, она возбудила меньше недоверия, чем прежняя. Мы увидим, чтó отсюда воспоследовало. Однако было бы неверно трактовать эту политическую трансформацию просто как замену одного суверена другим. Не будь в ней чего-то еще, мы не сознавали бы, что в понятие демократии, которое, stricto sensu*, означает лишь верховную власть, принадлежащую народу и осуществляемую от имени народа, оказались включенными понятия, если разобраться, с ним не связанные, — понятия свободы и законности. Их присутствие в этом понятии — определенное свидетельство. Как присутствие раковин на вершине горы удостоверяет, что когда-то здесь было море, так и эмотивные ассоциации свободы и законности с демократией напоминают, что хотели другого, большего, чем просто сменить суверена. Стремились окультурить, приручить Минотавра, превратить властителя с непомерными аппетитами в некий механизм, очищенный от всякого субъективного элемента, в бесстрастного исполнителя справедливых и необходимых законов, неспособного посягать на свободу личности, наконец, заставить его служить великим и прекрасным идеям законности и свободы. Если бы эта попытка имела успех, социальные или религиозные силы, сдерживавшие государство, оказались бы ненужными. Одиночество Власти в обществе стало бы безопасным для человека и даже представлялось бы желательным. Но могла ли увенчаться успехом такая попытка? Поддается ли исправлению природа Власти? Ее положение, ее притягательность, возможности, которые она открывает, возлагаемые на нее надежды — все приводит к тому, что она приобретает некоторые постоянные черты. Участь, постигшая систему идей, ратующую за свободу, законность, демократию, свидетельствует об этом достаточно красноречиво.

О судьбе идей Управляет ли мысль последовательным преобразованием человеческого сообщества? Гегель утверждает, что это так; изменения в форме государства для него лишь тень царствен320


но шествующих идей, которые порождают друг друга, неприступные в своем великолепии. У Маркса эти царицы становятся служанками, они не более чем точное выражение потребностей и мнений, создаваемых обстоятельствами: их наблюдаемая действенность отнюдь не присуща им самим, а обусловлена общественными движениями, от которых они исходят. Маркс неправ, отрицая созидательную способность духа, Гегель же не учитывает политического механизма. Верно, что идеи — по рождению царицы: однако они завоевывают доверие, только поставленные на службу интересам и инстинктам. Если мы проследим какую-нибудь идею от ее возникновения до триумфа, мы заметим, что силой она стала лишь за счет удивительного процесса деградации. Система умозаключений, устанавливающих логические связи между определенными терминами, не вошла в общественное сознание в своем первозданном виде, а подверглась давлению, которое разрушило ее внутренний строй. Сохранилась только расплывчатая ассоциация понятий, из которых самое магическое внушает доверие ко всем остальным. Так что система эта — не водительница для разума, а знамя для страсти. История демократической доктрины представляет разительный пример интеллектуальной системы, которую ветер общественных перемен повернул в обратную сторону. Задуманная для обоснования свободы, она подготовила тиранию. Призванная создать защиту от Власти, она доставила обильную, как никогда, наносную почву для разрастания Власти на общественной ниве.

Принцип свободы и принцип законности Чтобы осмыслить это невероятное превращение, сначала восстановим порядок понятий, который сегодня нарушен и запутан. Зачинатели доктрины, приняв свободу человека за философскую основу своих построений, поставили перед собой задачу прийти к ней теперь как к политическому результату приложенных ими усилий. К чести для этих мыслителей, они решили спасти представление о человеческом достоинстве, пострадавшее при медлен321


ном обрушении возведенного христианством храма, уничтожению которого, впрочем, способствовали и они сами. Согласно их убеждению, у всякого человека есть свои собственные цели, к которым его влечет внутреннее чувство. Помешать человеку достичь этих целей могут две внешние причины: тяжкий гнет естественной необходимости и агрессия ему подобных в какой бы то ни было форме. Объединение между людьми позволяет облегчить бремя необходимости и должно оградить человека от воли ближнего. Но оно является обманом, когда подчиняет его «непостоянной, неопределенной, неизвестной, самовластной воле другого человека»1, его государя. Наши авторы исходят из принципа, что человек, «объединяясь с другими», принимает тем самым определенные правила поведения, необходимые, чтобы сохранять объединение. Но он обязан повиноваться только им одним, и на земле у него нет господина и властителя, кроме Закона. «Свободный народ, — говорит Руссо, — повинуется законам, но повинуется единственно лишь законам, и именно силою законов он не повинуется людям»2. Как не отдать дань уважения благородству этой концепции, приниженной не столько насмешками критиков, сколько поддержкой нежданных поборников! Свобода — начало и конечная цель общества: нет иного приемлемого верховенства, кроме необходимого и достаточного верховенства закона. Таковы постулаты. Они непосредственно оправдывают низведение Власти с недосягаемой высоты, ее подчинение обществу. У нее нет другого смысла существования и другого права, как только исполнение закона. Предписывает один лишь закон, и его авторитет, который защищает человека от человека, удерживает Власть от превышения своих правомочий. «Закон должен охранять общественную и личную свободу от правительственного гнета»3. Эти основы закладываются с недвусмысленным намерением ограничить Власть. 1 2 3

322

Локк. Второй трактат о правлении, гл. IV*. Rousseau. Lettres écrites de la Montagne, part. II, lettre VIII. Декларация прав 1793 г., ст. 9**.


Посмотрим теперь, какие понятия следуют далее в построении доктрины. Поскольку закон повелевает всеми, кардинальный вопрос — откуда исходит закон, выражающий норму. Средневековье не знало этой проблемы; для него закон был установлен, норма определена. Но когда Божественный закон отвергают как суеверие, а обычай — как рутину, тогда закон надо создавать. Нужна законодательная власть. Вырабатывая высшую норму, она по необходимости будет верховной4. Но как же так? Люди будут предписывать правила поведения людей. Власть, поставленную в положение «исполнительной», заключат в оковы лишь затем, чтобы воздвигнуть новую, более высокомерную Власть. Опасность была очевидна. Угрозу почувствовали все трактующие о народовластии. В зависимости от своего духовного склада и своей национальности они пытались предотвратить ее или прагматически, или же обращаясь к философии.

Верховенство закона оборачивается верховенством парламента Средство, найденное английской мыслью, было, по терминологии Монтескьё, в «готическом» духе**. Англия имела вековой опыт созываемых монархом собраний, всегда расположенных ограничивать его права и отказывать в полномочиях, которых он для себя требовал. В смутные времена они даже осмеливались давать королю указания, значительно ограничивающие его правомочия.

4

«Ведь то, что может создавать законы для других, — говорит Локк, — необходимо должно быть выше их; а поскольку законодательная власть является законодательной в обществе лишь потому, что она обладает правом создавать законы для всех частей и для каждого члена общества, предписывая им правила поведения и давая силу для наказания, когда они нарушены, постольку законодательная власть по необходимости должна быть верховной и все остальные власти... проистекают из нее и подчинены ей» (Указ. соч., гл. XIII)*. 323


Никто не задумывается над тем, что стойкая склонность к отрицанию связана с природой и положением этих собраний. Чем они были первоначально? Конгрессами привилегированных. Там заседали или были представлены, прежде всего, отдельные индивидуумы (крупные сеньоры), показавшие себя достаточно сильными, чтобы утвердить свою автономию; далее, такая крупная корпорация, как церковь, сохранявшая духовную и материальную независимость, необходимую для исполнения возложенной на нее миссии; наконец, мелкие корпорации — самостоятельно освободившиеся от феодальных уз городские общины, за которыми король признал право собственных решений. Итак, созыв парламента изначально был, по существу, созывом больших и малых властей, которым король не мог повелевать и с которыми ему приходилось вести переговоры. Заседает ли английский король в своем парламенте или французский король в своих Генеральных штатах — это съезд властей нации, где публичная власть встречается с частными властями, где общий интерес, воплощаемый королем, достигает соглашения с групповыми интересами, заявляющими о себе «лично» или через представителей. Это диалог Единства и Многообразия, в котором Нация фигурирует дважды: как целое, со своими интересами, в совокупности выражаемыми сувереном, и как множество, тоже имеющее свои интересы, изъясняемые представителями5. Подобное собрание было необходимо для Власти, которая «не распоряжалась собственностью подданных с помощью военной силы»* и должна была требовать от каждого частного интереса частного вклада в общее дело. К требованиям Власти представители относились более или менее негативно. Они санкционировали не все, что им предлагалось, они оговаривали свое согласие условиями, их полное одобрение король легко получал только в случае явной необходимости. Притом же императивные мандаты тесно связывали их с групповыми интересами, которым они служили. 5

324

Изъяснение стало неполным, не всегда правильным, непропорциональным, потому что за общественными преобразованиями не последовало изменение в представительстве.


Взимая налоги без утверждения их в качестве субсидий собраниями, Людовик XIII или Карл I совершали своего рода революцию*: «общий интерес» больше не учитывал частные интересы, а распоряжался собственностью подвластных с помощью военной силы. Обеспокоенное этой абсолютистской революцией, общество, естественно, хотело возвращения к обычаю собраний, охраняющих частные интересы. Нежелание, чтобы суверен вводил законы без них, было вполне оправданным. Ведь именно с ними и при их содействии началась его законодательная деятельность: король впал в заблуждение, притязая единолично осуществлять эту опасную власть. Она удерживалась бы в надлежащих границах, если бы требовала согласия между сувереном и собранием, расположенным, как можно было ожидать, скорее к отрицанию, склонным предоставлять и утверждать лишь самое необходимое. Но когда собранию отдали преимущество перед монархом и наделили законодательной властью исключительно собрание, как единственного представителя нации, то не осознали, что тем самым изменили его характер и что позиция его также должна была измениться. Раньше оно было соединением различных интересов, представленных обладателями императивных мандатов, теперь же становилось тотальным представлением нации в целом6. Таким ему и следовало быть согласно системе мысли, возлагавшей на него создание законов от имени нации. При старом государственном устройстве закон, предлагаемый Властью во имя общественного интереса, мог стать зако6

Этот принцип, объявленный на первых же заседаниях Учредительного собрания Сьейесом, вошел в Конституцию 1791 г. в следующем виде: «Представители, избранные в департаментах, являются представителями не отдельного департамента, а всей нации» (Раздел III Конституции, гл. I, отдел III, ст. 7. См.: Bastid. Op. cit)**. Он вошел в конституционное право. Примечательно, что в английском парламенте, сформировавшемся в процессе медленной эволюции из средневекового собрания, где каждый, без всякого сомнения, представлял своих собственных доверителей, в конечном счете возобладала та же идея: отдельный депутат есть представитель всей нации. 325


ном, только если он удовлетворял различные интересы, существующие внутри нации. Но чтобы эти различные интересы, в качестве таковых, предлагали закон — это было бы нелогично, поскольку закон обращен к общему интересу. Статус творца законов собрание могло получить только благодаря новой идее: что оно представляет нацию как единое целое, в ее общем интересе, — то, что прежде представлял король. Но это означало изменение его сущности и соответственно бóльшую свободу представителей по отношению к своим избирателям, на которой и настаивали создатели новой доктрины7. Они не принимали во внимание, что, приведенный к единообразию, освобожденный, ставший главным, высшим творцом закона и стремящийся стать единственным его творцом8, парламент не мог сохранять поведение, свойственное 7

8

326

Уже на заседании 7 июля 1789 г. Сьейес в Учредительном собрании отверг средневековую идею императивного мандата. Французская конституционная юриспруденция объявляет недействительным всякий императивный мандат, принятый депутатом. Те же взгляды бытуют в Англии, но в этой стране они являются результатом долгого преобразования характера представительства. В отношении Англии сэр Эдуард Коук пишет в своем «Fourth Institute»*: «Власть и юрисдикция парламента столь высоки и столь абсолютны, что не могут быть ограничены, в рассуждении лиц и вещей, никаким пределом... Он обладает неконтролируемой высшей властью вырабатывать и утверждать законы, расширять, сужать, отменять, обновлять, а равно и толковать их во всех вопросах — церковных или светских, гражданских, военных, морских либо касающихся уголовных преступлений; именно парламент конституция этих королевств облекает абсолютной деспотической властью, которая при любом правлении должна где-то пребывать. Всякого рода злоупотребления, причинение ущерба, совершаемые действия и применяемые средства, обыкновенно связанные с законами, находятся в ведении сего чрезвычайного суда. Он может устанавливать или пересматривать порядок престолонаследия, как это было в царствование Генриха VIII и Вильгельма III. Может изменять утвердившуюся религию, как это не раз происходило в царствование Генриха VIII и троих его детей. Может исправлять, и весьма существенно, конституцию королевства, даже в части самих парламентов, как, например, посредством «Act Union» и различных Statutes относительно выборов на трехгодичный и семигодичный срок. В общем, он может


ему в прошлом, когда он был отмечен многообразием, связан обязательствами и не имел собственной власти. Парламент заменил короля как представителя целого, взяв на себя миссию и требования монарха. И он больше не включал в себя представителей многообразия, выразителей частных интересов, с которыми надо было бы считаться! Из двух форм представительства национального интереса, принятых при старом государственном устройстве, — представительство in toto, склонное требовать, и представительство singulariter*, склонное отказывать, — одна отпала. Но не та, о которой думают. Исчез не король: Власть, создающая законы и представляющая национальный интерес, — его преемница; нет, исчезло представительство интересов, существующих внутри нации9. И не тот орган, который стремится защищать частные интересы, а тот, который ставит во главу угла публичный интерес, облекли огромной законодательной властью. В новой своей форме Власть располагала гораздо большими возможностями, чем в прежней. Суверена-монарха сдерживали высшие принципы, исходившие от религии и поддерживаемые церковью, а также нормы обычного права, на стороне которых были общественное мнение и сила противовластей. Но ни эти принципы, ни эти нормы уже не противопоставляются законодательствующей Власти, за которой признают право и обязанность провозглашения принципов и норм.

9

сделать все, за исключением физически невозможного». Правда, слово «парламент» означало в тогдашнем лексиконе «король и обе палаты». Но значение королевского элемента постепенно уменьшалось, так что в конце концов «верховенство парламента» стало равнозначным верховенству собрания. Этот принципиальный недостаток при системе административных округов на деле компенсировался конкретной зависимостью представителей от их избирателей на местах. Вопреки тому, что предписывало конституционное право, депутат во многом оставался представителем определенной части нации. Ему справедливо пеняли на то, что, выражая местные интересы, трудно быть представителем всего сообщества. Действительно, он сочетал в своем лице две роли, которым следовало быть разделенными. Но такая двойственность, по крайней мере, оказывала сдерживающее влияние, а когда эти частные связи нарушаются, оно сходит на нет. 327


Недаром появилась шутка: «Английский парламент может все — не может только превратить мужчину в женщину». Конечно, философы не предполагали ничего подобного. Они были глубоко убеждены в существовании естественного и необходимого порядка. Законодатель, по их мысли, должен выявить этот порядок и непрестанно призывать правительство к его соблюдению. Локк безоговорочно осуждал абсолютную и произвольную власть создавать законы10. Блэкстон, разделяя мнение всех мудрецов древности и всех теологов, считал, что человеческие законы приобретают авторитет только от своего соответствия, или связи, с Божественным законом11. Но это соответствие, эту связь не обеспечивает никакая конкретная санкция. Остается надеяться, что их обеспечат законодатели, проникнувшись высшими принципами. А это, очевидно, зависит в конечном итоге от влияния религиозных и моральных идей. Так что принцип законности, который должен безусловно гарантировать свободу каждого, в конце концов будет оправдывать предоставление безусловного права распоряжаться свободой индивидуумов парламентской аристократии12. 10

11

12

328

«Хотя законодательная власть... является верховной властью в каждом государстве, но все же... она не является и никак не может являться абсолютно деспотической в отношении жизни и достояния народа... Закон природы выступает как вечное руководство для всех людей, для законодателей в такой же степени, как и для других. Те законы, которые они создают для направления действий других людей, должны, так же как и их собственные действия и действия других людей, соответствовать закону природы, т.е. Божьей воле, которую он выражает...» (Локк. Второй трактат о правлении, гл. XI, парагр. 135)*. «Естественное право, будучи столь же древним, как и человечество, и ниспосланным самим Богом, по природе своей имеет обязательную силу, превосходящую всякую другую. Оно обязательно на всей земле, во всех странах и во все времена; никакой человеческий закон не действителен, если противоречит ему; действительные же человеческие законы получают всю свою силу и весь свой авторитет, прямо или косвенно, от этого естественного права» (Blackstone. Commentaries, I, p. 40). «Скажем прямо, парламент, рассматриваемый как представитель нации, на самом деле становится сувереном» (R. Carré de Malberg. La loi, expression de la volonté générale. Paris, 1931).


Эта аристократия превращается в «Государя» — правителя более могущественного, чем король, ибо король не властен над законами. И тут возможны два случая. Первый: такой «Государь» освобождается от своих избирателей, как, например, в Женевской республике в XVIII в.; тогда он — абсолютный властитель; но он еще может удерживаться от нарушения свободы граждан, потому что признает высшие принципы, диктующие ему законы, так же как монарх признавал их в подлинной системе божественного права, которая управляла его поведением. Второй случай: члены законодательного собрания, наоборот, становятся орудиями партий или внешних по отношению к собранию движений. Партии или движения, выражающие групповые интересы, тем опаснее для общества, если они являются также выражением философских ересей. Поскольку все они добиваются первенства, развертывается битва. На карту поставлена теперь не только Власть, как в династических распрях, а сами законы, которые не будут отражением высших истин, а станут меняться в зависимости от соотношения сил между воюющими. При таком режиме у закона больше не будет ни твердости, ни свободы, необходимых для того, чтобы он служил гарантией.

Народ судит о законе Великие поборники законности XVII и XVIII вв. настойчиво утверждали, что человек пользуется свободой и безопасностью только в обществе, где правящие опираются на ясные и определенные законы. Но от них не ускользнуло, что это «верховенство законов» представляет большие трудности13. 13

В политике, пишет Руссо, есть «большая проблема, на мой взгляд, сопоставимая с задачей квадратуры круга в геометрии: найти форму правления, которая поставила бы закон над человеком». И он же прибавляет (через пять лет после выхода в свет «Общественного договора»!): «Если, к несчастью, такую форму найти невозможно, — а я, чистосердечно сознаюсь, думаю, что так оно и есть...» (Lettre au marquis de Mirabeau. — Rousseau. Corr., XVII, 155). Как видим, Руссо отнюдь не считал, что все легко и просто. 329


Трудность еще не так велика, когда законами, долженствующими царить, признаются те, которые «предрассуждение об их древности делает с каждым днем все более почитаемыми»14. Ибо, как говорит скептик Монтень, «вся сила законов — в давности и привычке»15. Если хотят, чтобы действующая норма связывала правителей, а нарушение ее вызывало общее негодование, не надо забывать, что «именно великая древность законов и делает их священными и почитаемыми... народ скоро начинает презирать такие законы, которые постоянно меняются на его глазах»16. Наибольшая трудность возникает тогда, когда, желая обеспечить «верховенство законов», в то же время отвергают существующие законы как порождение суеверия и реликт заблуждений; когда хотят, чтобы Власть издавала, а народ принимал новые законы, которые и впредь будут обновляться с прогрессом разума. Видя, как они рождаются и умирают, народ решит, что они случайны, и не будет считать их обязательными к исполнению, но каждый пожелает переделать их по своей прихоти или ради своей выгоды. Это потребует от правительства чаще прибегать к принуждению, к силе. Так что не законы будут давать силу людям, а люди — законам. Но главное, кто их будет изменять? Конечно, не те, кто правит. Положение, что человек свободен, когда повинуется не людям, а законам, потеряло бы смысл, как только правящие получили бы возможность именовать законами свои желания. «Если... служители законов, — предостерегает Руссо, — становятся единственной над ними властью и могут заставлять их говорить или молчать по своему усмотрению... то я не вижу рабства, которое могло бы сравниться с вашим...» 17 Итак, если законы создает особый орган, то он должен быть отделен от Власти. Там, где это условие не соблюдено, «каждое ведомство обладает... как исполнитель законов, всею полнотой власти, которую предоставило себе как законодатель. 14 15 16 17

330

Руссо. Об общественном договоре, кн. III, гл. XI. Монтень. Опыты, кн. II, гл. XII. Руссо. Рассуждение о происхождении неравенства, Посвящение*. Письма с Горы, Письмо XI**.


Оно может разрушить государство своей волей, облеченной в форму общеобязательных законов...»18 Но учредите такой законотворческий орган — и он сосредоточит в себе законодательную власть. Руссо ясно понимал это и не допускал мысли, чтобы высшая власть создавать нормы принадлежала представителям: такая власть должна принадлежать одному народу, народу не представленному, а реально присутствующему. Подразумевал ли он под этим, что народ, собравшись, берет на себя инициативу нововведений? Нет. Система Руссо явно была направлена на то, чтобы уменьшить число законов, сократить объем обязательств, налагаемых на подвластных, и полномочий, предоставляемых должностным лицам. Он не думал, что народ может создавать законы19, но решил дать ему возможность отвергать те, которые будут представляться неоправданными. И действительно, именно отрицательную, исключающую роль играет на практике референдум — вольное переложение руссоистского принципа20. 18 19

20

Монтескьё. О духе законов, кн. XI, гл. VI*. О народе Женевы он писал: «К чему могли бы стремиться те, кто вознамерился бы взбунтовать его, дабы потешить свое честолюбие? К тому, чтобы создать новые, выгодные для него законы? Но этого права народ не требует, да и не подобает народу им обладать» (Lettres de la Montagne, lettre IX, Ire vers. — Ann. J.-J. Rousseau, XXI, 136). «Законы, собственно, — это лишь условия гражданской ассоциации. Народ, повинующийся законам, должен быть их творцом: лишь тем, кто вступает в ассоциацию, положено определять условия общежития. Но как они их определят? Сделают это с общего согласия, по внезапному наитию? Есть ли у политического организма орган для выражения его воли? Кто сообщит ему предусмотрительность, необходимую, чтобы проявления его воли превратить в акты и заранее их обнародовать? Как иначе провозгласит он их в нужный момент? Как может слепая толпа, часто не знающая, чего она хочет, ибо она редко знает, что ей на пользу, сама совершить столь великое и столь трудное дело, как создание системы законов? Сам по себе народ всегда хочет блага, но сам он не всегда видит, в чем оно. Общая воля всегда направлена верно и прямо, но суждение, которое ею руководит, не всегда бывает просвещенным. Ей следует показать вещи такими, какие они есть, иногда — такими, какими они должны ей представляться; надо показать ей тот верный путь, который она ищет; 331


Поясним эту мысль на примере техники законодательства в Древнем Риме, которую философ всегда держал в уме. Новый закон народу предлагает кто-то из числа наделенных исполнительной властью: он знакомит граждан с проектом закона и, отсчитав три недели21, назначает день вынесения народного вердикта. «Законодательствовать» (legiférer) означает, собственно, предлагать на обсуждение закон22. До дня голосования ораторы на форуме обращаются с речами к народу с целью убедить или разубедить его. На таких обсуждениях присутствуют только те, кто приходит туда специально, и слушать следует в молчании, хотя это правило часто нарушают. В день голосования, наоборот, должны присутствовать все граждане. Магистрат ставит перед ними вопрос: «Одобряете ли вы этот закон?», и происходит голосование в соответствии с одной из конституционных процедур (по центуриям или по трибам). Принятие народом закона есть, собственно, договор между ним и магистратурой: впрочем, слово lex как раз и означает договор23. Не все законы, предлагаемые магистратурой или, если угодно, правительством, принимаются народным собранием. Таким образом, законодательный процесс — это во многом процесс отрицательный, исключающий. Надо упомянуть и о том, что в конце республиканской эпохи народом принималось множество законов, не исходящих от исполнительной власти. Эти народные решения24, принятые по инициативе лиц, не относящихся к правительству — трибунов, — в длительном процессе эволюции были приравнены к законам в собственном смысле слова. Тут уже не исполнительная власть требует расширения своих полномочий или предлагает народу новые нормативные акты, а народ, воодушевляемый своими вожаками, побуждает к деятельности

21 22 23 24

332

оградить от сводящей ее с этого пути воли частных лиц; раскрыть перед ней связь стран и эпох; уравновесить привлекательность близких и ощутимых выгод опасностью отдаленных и скрытых бед» (Об общественном договоре, кн. II, гл. VI)*. Точнее, три nundines**. Mommsen. Manuel des Institutions romaines, trad. P.-F. Girard, t. VI, 1er volume. Paris, 1889, p. 335. Mommsen. Op. cit., p. 352. Plebiscitum*** значит не что иное, как решение народа.


исполнительную власть. Народная воля уже не пассивна, она не просто отсеивает ненужное — она играет активную роль. Если бы Руссо действительно придерживался тех воззрений на суверенитет народа, которые ему приписывали, то именно этот способ законодательства должен был бы вызвать у него одобрение. Однако, посвятив трибунату отдельную главу «Общественного договора»25, он ясно высказывает свое мнение: «Трибунат вовсе не есть составная часть гражданской общины и не должен обладать никакой долей ни законодательной, ни исполнительной власти»*. «Я желал бы, — говорит он в другом месте26, — напротив, закрыть дорогу своекорыстным и плохо продуманным законопроектам и опасным нововведениям, которые в конце концов погубили афинян, и чтобы поэтому не всякий имел возможность предлагать новые законы, когда и как ему заблагорассудится; чтобы право это принадлежало одним только магистратам; чтобы сами магистраты пользовались им весьма осмотрительно; чтобы народ, со своей стороны, был столь же осторожен, когда он дает свое согласие на эти законы; чтобы обнародование их могло происходить лишь с соблюдением такого рода процедуры, что прежде, чем государственное устройство было бы поколеблено, у людей было бы время убедиться, что именно великая древность законов и делает их священными и почитаемыми. Потому что народ скоро начинает презирать такие законы, которые постоянно меняются на его глазах, и потому что, привыкнув пренебрегать старыми обычаями, люди часто вносят большее зло, чтобы исправить меньшее». Таким образом, для Руссо народ — «творец законов» в том смысле, что только с его согласия они вступают в силу и он же волен их отвергать, но не в том смысле, что всякое давление со стороны народа должно, будь то прямо, будь то косвенно, будь то при посредстве представителей, претворяться в законы. Отвлечемся от теоретического основания оставляемого за народом права законодательствовать. Практическая польза, на которую рассчитывал Руссо, — предугадываемое им отрицательное отношение к нововведениям, и длительный 25 26

Кн. IV, гл. V. Рассуждение о происхождении неравенства, Посвящение**. 333


опыт референдума в Швейцарии в целом подтверждает его прогноз. Те же из современников Руссо, кто не испытывал такого недоверия к новшествам, наоборот, передавали законодательную функцию деспотам, просвещенным философами: так, Дидро радоволся тому, что Екатерина ввела новые законы — как он полагал, под его влиянием. И в самом деле, если хотят, чтобы меняющиеся законы всегда отвечали новым потребностям, то это задача для специалистов. Но тогда человек полностью от них зависим. Руссо никогда не утверждал, что народ способен выбирать «прогрессивное» законодательство: он, как известно, не верил в прогресс27. От народного законодательства в небольших государствах, которые только и были ему интересны, философ ожидал лишь, что оно будет препятствовать пролиферации законов и наделению Власти безграничными правами. Чтобы Власть не могла завладеть оружием законодательства и чтобы закон являлся для нее непреложным правилом — это общая забота всех поборников законности, которые хотели гарантировать свободу28. Чтобы закон, кроме того, был внутренне сколь возможно совершенным — это уже другой вопрос, и весьма обширный. Мы коснемся его лишь затем, чтобы напомнить, что от сочетания юридических условий, делающих закон «легитимным», он не становится необходимо совершенным с точки зрения справедливости или пользы. Можно доказывать, что закон всегда справедлив, если считать, что закон и составляет справедливое, но бессмысленно доказывать, что закон всегда благотворен29. 27 28

29

334

См. мою работу «Essai sur la Politique de Rousseau». «Свобода всегда разделяет судьбу законов, она царит или гибнет вместе с ними; я не знаю ничего более достоверного» (Rousseau. Lettres de la Montagne, partie II, lettre VIII). Таково одно из возражений Платона Протагору: «Если же взять государственные дела, то чтó каждый город сочтет для себя прекрасным или постыдным, справедливым или несправедливым, священным или нет и утвердит это как законное, то и будет для него таковым поистине... А вот что касается определения полезного или неполезного для города, то здесь — если уж придется Протагору согласиться — он признает, что с точки зрения истины один член Совета отличается от другого, как от-


Поэтому все приверженцы законности, которые хотели подчинить волю Власти законодательной воле, полагали, что сама законодательная воля подчиняется высшей необходимости. Последнюю мыслили различно: у большинства авторов это естественное право, у Руссо — интересы отечества. Законы, убежден Руссо, не могут быть какими угодно, они не прихотливое творение преобладающих интересов и мнений, они должны стремиться к наибольшему благу целого и достаточно определены своей целью, чтобы некоторым образом предсуществовать открытию их законодателем, т.е. тем, кто их предлагает. И общая воля есть непогрешимый инстинкт, который их распознает. Общая воля — понятие довольно загадочное, с ним сопряжено немало заблуждений: как бы ни старался Руссо противопоставить ее воле всех30, в ней желают видеть просто сумму частных воль, или их составляющую, или же усредненную частную волю; но это нечто совсем иное, воля, очищенная от всякого субъективного элемента, ставшая объективной, как скажет Гегель, и по необходимости стремящаяся к лучшему. Эта воля к лучшему существует в каждом из нас, но маскируется нашими индивидуальными страстями, которые гораздо сильнее. Всенародный опрос, по мысли Руссо, нейтрализует и гасит индивидуальные страсти, между тем как патриотическая страсть вселяет во всех и в каждого одну и ту же общую волю. Отсюда столь отрицательное отношение Руссо к враждующим группировкам. Они сплачивают интересы и страсти, вследствие чего эти факторы не устраняются и мешают проявляться общей воле. Итак, народ после представления ему закона выносит суждение. Это опосредствованное правовым чувством — если

30

личаются и мнения разных городов, и едва ли он отважился бы сказать, что, в чем бы город ни полагал свою пользу, в том, скорее всего, она и будет заключаться» (Платон. Теэтет, 172)*. Заявляя: «общая воля неизменно направлена прямо к одной цели и стремится всегда к пользе общества» (кн. II, гл. III), он тут же добавляет: «но отсюда не следует, что решения народа имеют всегда такое же верное направление». И далее: «Часто бывает немалое различие между волею всех и общей волею»**. 335


условия будут благоприятны для его проявления — суждение о том, чему надлежит стать действующим правом. Может быть, мы лучше поймем эту теорию, сопоставив ее с современной концепцией, принадлежащей Леону Дюги. Выдающийся юрист считает подлинным законом лишь тот, который соответствует «правовой норме». А правовая норма, полагает он, запечатлена в общественном сознании. Выражаясь его языком, предложение закона народу в руссоистской системе имеет целью не только не допустить, чтобы на гражданина налагались обязательства, под которыми он не подписывался, но и обеспечить соотнесение закона с общественным сознанием и тем самым с правовой нормой.

Закон, «благоизволение» народа Вот как увенчал Руссо теоретическое построение общественной мысли, отстаивающей свободу и законность. Какой же урок социально-политической истории дает удивительное, невероятное извращение его доктрины! От нее оставили только магические слова «народный суверенитет», оторванные от предметов, к которым они применялись, и от основного условия осуществления этого суверенитета — собрания народа. Переосмысленная, доктрина оправдывает пролиферацию законов, которой призвана была воспрепятствовать, и способствует наделению Власти безграничными правомочиями, которое философ хотел ограничить! Школа Руссо сделала право личности альфой и омегой своей системы. Его должна была гарантировать двухуровневая подчиненность конкретной, человеческой — исполнительной — Власти. Она, прежде всего, подчинена Закону, строго отделенному от нее; сам же Закон подчинен незыблемым принципам естественного права. Идея подчиненности Закона не утвердилась. Несколько лучше обстояло дело с идеей подчиненности Власти Закону, но ее истолковали таким образом, что власть, создающая закон, присоединила к себе власть, его применяющую; они сплотились, и всемогущий Закон вознес Власть на небывалую высоту, предоставив ей все права. Школа сосредоточила усилия на разработке идеи Закона. Напрасный труд: в общественном сознании сохранилась 336


лишь ассоциация понятий «закон» и «народная воля». Того, что закон, как его понимал Руссо, является законом только благодаря согласию народа, оказалось мало. Теперь уже все, чего желает народ, или все, что воображают себе таковым, есть закон. По Руссо, закон может касаться только общих предметов31. Теперь же любое изъявление предполагаемой народной воли узурпирует достоинство закона. Изменив лишь носителя власти, вернулись к возмущавшей философов поговорке: «Что государю угодно, то и закон»32. Разрушение этой главной опоры обрушило всю постройку. Принцип свободы основывался на принципе законности: утверждение, что свобода состоит в том, чтобы повиноваться только законам, предполагает в законе справедливость и постоянство, благодаря которым гражданин может точно знать, что от него требуется и будет требоваться впредь; поскольку сфера предписаний общества приобретает, таким образом, четкие границы, он сохраняет автономию в собственных огражденных владениях. Но если закон становится не более чем отражением прихотей народа, или органа, которому 31

32

«Когда я говорю, что предмет законов всегда имеет общий характер, я разумею под этим, что закон рассматривает подданных как целое, а действия — как отвлеченные, но никогда не рассматривает ни человека как индивидуума, ни отдельный поступок. Так, закон вполне может установить, что будут существовать привилегии, но он не может предоставить их никакому определенному лицу; закон может создать несколько классов граждан, может даже перечислить те качества, которые дадут право принадлежать к каждому из этих классов; но он не может конкретно указать, что такие-то и такие-то лица будут включены в тот или иной из этих классов; он может учредить королевское правление и наследование короны; но он не может ни избрать короля, ни провозгласить какую-либо семью царствующей, — словом, никакое действие, объект которого носит индивидуальный характер, не имеет отношения к законодательной власти» (Об общественном договоре, кн. II, гл. VI)*. Карре де Мальберг во Франции (Carré de Malberg. La loi, expression de la volonté générale. Paris, 1931) и Дайси в Англии (Dicey. Introduction au Droit constitutionnel, trad. Batut—Jèze. Paris, 1902) ясно излагают мысль, что в современном праве единственное, что составляет закон, — это требование, чтобы решение было принято властью, обозначенной как законодательная. Она может издать любой закон относительно любого предмета. 337


доверена законодательная власть, или преобладающей в нем фракции, то повиноваться законам означает в действительности зависеть от «непостоянной, неопределенной, неизвестной, самовластной воли»* тех, кто возводит эту волю в закон. Свобода тогда уже не поддерживается законом. Внутренние связи системы нарушаются, и то, что должно быть гарантией, становится орудием угнетения. Правят посредством законов, посредством законов осуществляют передачу Власти законодательному органу. После такого смешения из законодательного органа, структурно не приспособленного к управлению, постепенно выделится новая Власть, которая объявит себя выразительницей народной воли и притом еще гарантом свободы личности. Так давление со стороны общества разрушает весь логический строй доктрины, оставляя только ассоциацию «народного суверенитета» со «свободой».

Стремление к Imperium Эта деформация, непонятная для человека, по натуре склонного искать связь между идеями, представляется естественной тому, кто наблюдает социальную механику. Верно подмечено, что читатель решает судьбу книги. Точно так же класс, завладевший идеей, придает ей политический смысл. Вообразим государство, где конкретная Власть, Imperium, с которой успешно боролись социальные власти, замкнута в узком кругу определенных правомочий и за нею следит орган, представляющий патрицианский народ. Где автономно выработалась система личных прав и где предписания религии сохранили большую силу. Естественно, что патрицианский народ будет использовать принцип законности, чтобы пресекать поползновения Власти, а закон будет обусловлен сформировавшейся в обществе системой прав. Представительная власть будет строго контролирующей, и законодательство сохранит ограничительный характер. Таковы реальные особенности Англии, пока ощутимо преобладание аристократии и нет народа помимо патрицианского. Вообразим другое государство — где Власть не имеет прошлого и ее конституируют ex nihilo**. Где ей противостоят 338


старые местные власти, которым давно привержены жители страны. Где при этом введено основное законодательство, на стражу которого станет судебная власть, приверженная традиционалистской системе личных прав. Новообразованный Imperium с неизбежностью надолго останется слабым, его будет сковывать законодательная власть, которой он тоже мешает развернуться в полную силу. И обе эти власти сдерживаются нормами основного законодательства, а кроме того и бдительной ревностью частных властей. Это — случай Соединенных Штатов. Иначе обстоит дело там, где Минотавр уже присвоил себе широкие права, где он вынуждает социальные противовласти вести все более отчаянную оборонительную борьбу. Власть составляет там столь богатую добычу, столь заманчивую цель, что все желания и амбиции должны быть направлены на то, чтобы ее получить. Если какому-то органу доверено регулировать посредством законов осуществление Imperium, то высшие полномочия, которыми он облечен, будут казаться ему иллюзорными, пока он не сможет завладеть этой сокровищницей почестей и прав. Он будет хуже исполнять миссию контроля и обнаружит более мощную завоевательную тенденцию, если в меньшей степени будет представлять интересы аристократии, которые нуждаются в защите, и в большей степени — интересы народа, которые выступают на первый план. Таким образом, законодательная Власть, представляющая, как принято считать, контроль народа над Imperium, будет все настойчивее стремиться завладеть этим Imperium. И так как в этой стране не существует автономной системы личных прав, законодательные правомочия будут использоваться без ориентации на какую-либо высшую норму, исходя лишь из классовых убеждений законодательного корпуса, который скоро становится суверенным. Это случай Франции. Ее политическая судьба, в сущности, была предопределена концентрацией власти при Бурбонах. С тех пор Власть сияет таким блеском, что на нее отовсюду обращены жадные взоры. Те, кто могут надеяться стать ее новыми носителями, живут этой томительной надеждой. Другие ожидают, что сила, чудесные свойства которой они преувеличивают, будет действовать в их пользу. Вот почему законодательная власть во Франции всегда ценилась лишь как высота, находящаяся в непосредствен339


ной близости от Града Повелевания, — высота, откуда можно его захватить. Вот почему «представители» втайне всегда мыслили народный суверенитет как нечто предполагающее, что Imperium осуществляют они сами. Это не логика идей, а побеждающая ее в политике логика обстоятельств. Именно к передаче Власти представителям народа привела Революция, заменившая королевских министров комитетами Конвента. К передаче Власти привела и эволюция, увенчавшаяся в 1879 г. отставкой Мак-Магона*.

О суверенитете парламента Эволюция общества в XIX и, с некоторыми оговорками, XX веке позволяет нам выделить три значительных факта, относящихся к Imperium. Первый — политический: это завоевание Imperium парламентским корпусом, который осуществляет власть через комитет, вышедший из его недр, — через кабинет министров. Второй — социальный: состав парламентского корпуса медленно, но неуклонно становится все более плебейским. Третий — моральный: это общая приверженность демократическому принципу, трактуемому таким образом, что народ, взятый как единое целое, должен не только выражать свое мнение о законах (истинное понятие которых, впрочем, утрачено), но и править. Всегда принимают как постулат, что последний, моральный, факт является причиной двух других. Однако с большей вероятностью можно предположить обратное соотношение. Парламентский корпус в течение указанного периода играл ту же роль, что и королевская служба при Старом порядке: он определенно становился путем возвышения плебеев. Постепенно проникаясь их амбициями — тут мы видим разительный контраст между Учредительным собранием и Конвентом, — он все более настойчиво стремился взять в свои руки конкретное управление, исполнительную власть. Народный суверенитет, естественно, был призван на службу этому притязанию. Не смущаясь дерзостью такой фикции, парламент отождествлял себя с самим собравшимся народом: следовательно, ему надлежало создавать законы, это были 340

законы народа. Но ему надлежало также править, и это было правление народа. Никто из мыслителей не ратовал за суверенитет собрания, одновременно и законодательного, и выполняющего практически административные функции, — собрания, которому нельзя противопоставить никакие частные интересы, так как оно якобы воплощает всеобщий интерес, и которое не могут остановить законы, поскольку оно их единственный творец. Руссо характеризует подобный строй в самых резких выражениях: «Дивлюсь я небрежению и, смею сказать, неразумию английского народа, который, вручив депутатам своим высшую власть, не налагает на них узды, чтобы влиять на то употребление, какое они сделают ей за семь лет, что длится их комиссия»33. Итак, суверенитет парламента — это не осуществление идеи: наоборот, идея была приспособлена для достижения целей парламентского корпуса, жаждущего Imperium. Конкретный вред, причиняемый верховной властью парламента, сильно преувеличивали; но совершенно не осмыслен крайний вред интеллектуальной системы, в которой она искала себе оправдание. В действительности она являлась, по крайней мере в течение некоторого времени, правлением элиты, сдерживаемой истинной приверженностью возвышенному понятию Права. Декларация 89-го года утвердила в умах определенные принципы, с тех пор не покидавшие сознание юридически образованных буржуа. Нарушение этих принципов в период террора воочию показало их ценность, и хотя для противоречащего им законодательства не было бы никаких конкретных препятствий, они создавали рамки, которые еще не смела преступать законодательная власть. Впрочем, долгое время народ успешно справлялся с подбором членов парламента. Об этом писал Монтескьё: «Народ в высшей степени удачно избирает тех, кому он должен поручить некоторую часть своей власти»34. Здесь цитату обычно заканчивают, тем самым произвольно расширяя смысл 33 34

Rousseau. Considérations sur le Gouvernement de Pologne et sa réformation projetée en 1772, chap. VII. О духе законов, кн. II, гл. II*. 341


предложения. Верно то, что жители достаточно маленького территориального округа вполне могут знать кандидатов и, естественно, отличают тех, кто известен достойной жизнью, доблестной службой отечеству и личным превосходством. Хорошие собрания получают тогда, когда этот принцип отбора — единственный. Действительно, народные привычки меняются медленно. Призванный избрать тех, которые практически станут его государем, народ все еще думал, что по-прежнему назначает тех, кто будет защищать местные интересы перед Властью. Поэтому он выбирал людей известных, способных, как он знал из опыта, выполнять такую задачу. И эти социальные власти, верные своему аристократическому духу, нимало не стремились укреплять политическую власть. Разделение властей пусть и не могло долго выполнять умеряющую функцию, но хотя бы создавало помехи парламентскому абсолютизму. Этот абсолютизм, в конечном счете, сам в себе заключал сдерживающее средство, правда опасное. Столь многочисленный корпус не пригоден к постоянной и оперативной работе. Опасное средство, сказали мы, ибо если деспотизм встречал сопротивление, то верховенствующий парламент, сосредоточивая властные полномочия, подготавливал Власть без границ и одновременно, из-за естественной своей неспособности эффективно применять ее, призывал к этой Власти чудовищного захватчика.

От верховенства закона к верховенству народа Поставив задачей конкретно изучить, как взрастает Минотавр, как растут его права, полномочия и возможности, я мог бы в отношении демократии показать только, чтó она реально внесла в процесс трансформации государства; и тогда я опустил бы эту главу. Но эпоха демократической Власти характеризуется недоразумением, столь благоприятствующим возрастанию Imperium, что надо было кое-что прояснить. Надо было напомнить, что основополагающий идеал состоял не в том, чтобы вместо деспотической воли монарха сделать верховным началом деспотическую волю правительствующего органа или массы людей. «Воля одного, воля многих, воля 342


всех — это лишь более или менее могучая сила; никто не обязан приносить дань повиновения и уважения никакой из этих воль в качестве таковых», — с достоинством говорит РуайеКоллар. Ту же мысль высказывает Клемансо: «...если бы мы ожидали от каждого временного большинства осуществления власти, соизмеримой с властью наших старинных королей, мы только сменили бы одну тиранию на другую»35. Мечтали о том, чтобы верховенствовала норма, и не какаянибудь, а норма, необходимая сама по себе. Гарантия свободы заключалась в верховенстве нормы права, верховенстве Закона. Блага законности и свободы, вменяемые в заслугу «демократии», на самом деле были плодом сложных устройств государственного управления, при которых никакая человеческая воля, будь то личная или коллективная, не обладала верховенством, — законно установленных режимов, собственно politeia*. Эти politeia, более или менее скованные в своих действиях, навлекли на себя упреки в исполнительном бессилии. С другой стороны, сетовали на то, что Власть не имеет под собой рационального основания. Всё более нетерпеливо требовали претворения в жизнь абсолютного верховенства народа; иными словами, требовали, чтобы сложные пружины, смягчавшие мощные толчки, были предельно упрощены и чтобы соединенная Власть, чутко улавливая «желания момента», имела силу их удовлетворить. Этот принцип был принят здесь должностным лицом, там органом, который видел в провозглашении народного абсолютизма способ увеличить собственную власть. Не поняли, что это означало отказ от труднодостижимого верховенства законов и от гарантий свободы; что в конце концов восстановили цезаристский Imperium, который теперь должен был — similia similibus** — найти своих Цезарей.

35

Речь при открытии памятника Шереру-Кестнеру*** (J O, 13 février 1908).

Ãëàâà XIV. Òîòàëèòàðíàÿ äåìîêðàòèÿ

Прудон заметил1, что народный инстинкт лучше схватывает простое понятие Власти, нежели сложное понятие общественного договора. Психологические причины вполне объясняют перерождение демократического принципа, который вначале мыслился как верховенство закона, а восторжествовал, понимаемый исключительно как верховенство народа. Комплекс прав, обязанностей и возможностей, сложившийся в монархическую эпоху в пользу короля, попросту перешел в другие руки — в руки представителей народа. При этом Imperium не претерпел никакого сокращения, а, напротив, обнаружил возрастание. Традиционно считавшийся необходимым, но враждебным свободе властным началом, он стал рассматриваться как фактор свободы. Когда-то он был некой волей, в известных пределах благотворной, но встречающей другие достойные уважения воли, — отныне его принимают за Общую Волю. Раньше в нем признавали некий значительный, существенный интерес в обществе — теперь он стал интересом общества. Предположили такую трансформацию Власти, которая развеяла всякое недоверие к ней. Открытый ей кредит доверия подготовил эпоху тираний. Посмотрим, как это произошло.

Суверенитет и свобода Исторически свобода была состоянием, достигнутым некоторыми людьми ценой немалых усилий. Она поддерживалась благодаря деятельной защите и гарантировалась завоеванны1

344

См.: Proudhon. La Révolution sociale démontrée par le coup d’État du 2 décembre. Bruxelles, 1852, p. 17: «В централизации, отстаиваемой якобинцами, можно распознать влияние народного инстинкта, легче схватывающего простое понятие власти, нежели сложное понятие общественного договора».

Глава XIV. Тоталитарная демократия

ми привилегиями. Из нее стремились сделать право, предоставляемое всем; полагали, что можно гарантировать это право общими нормативными актами. Несмотря на то что тем самым произвольно упрощали труднейшую проблему политической науки, эта идея была еще слишком тонкой для того, чтобы войти в общественное сознание. Вдобавок она не отвечала желаниям новых людей, которые свободы хотели гораздо меньше, чем повелевания. Идея свободы по природе своей безразлична к характеру Власти. Ее основа — признание, или предположение, во всех людях достоинства и гордости, прежде освящаемых и ограждаемых привилегиями только в отношении аристократов. Когда провозглашается суверенитет каждого над самим собой, необходимо и достаточно, чтобы каждый член общества имел собственный домен, где он был бы сам себе владетель. И соответственно, чтобы Власть не выходила из отведенной ей сферы влияния. Если это условие выполнено, неважно, остается ли правление монархическим, сохраняя преимущества стабильности и нейтральности по отношению к борющимся интересам; становится ли оно аристократическим, извлекая пользу из беспрерывного соперничества титулованных амбиций и просвещенных мнений; или же оно становится демократическим. Сам Руссо свидетельствует об этом безразличии: выбор формы правления, по его мнению, диктуют размеры сообщества, и если он склоняется к аристократическому образу правления, то как к наиболее подходящему для средних государств, которым он отдает предпочтение. Но это безразличие не устраивает амбициозных политиков, вооруженных новыми идеями. Они не достигли бы своей цели, если бы, превратив чаяния свободы в ударную силу, направили ее на то, чтобы просто ограничить Imperium. Этот Imperium они прочат себе самим. С одной стороны, они не терпят никакой Власти, кроме своей собственной, а с другой стороны, не признают никакого ограничения своей Власти. Отсюда — идея, что личные суверенитеты не только гарантированы от Власти, но и не должны признавать какую бы то ни было Власть, не исходящую от них самих. Если они неприкосновенны, как допустили бы они управление собою, которого им следует остерегаться? Довершим дело, уничтожим эту Власть, и пусть сумма частных свобод составит новую власть, которая по природе не может быть враждебна своим творцам. 345


Таким образом, к средствам защиты от Власти, к установленной законом свободе стремятся добавить право человека соперничать с Властью, установленный законом суверенитет. Но это значит променять орла на кукушку. Кажется, что со-суверенитет гражданина дает ему больше свободы, которая, следовательно, получает твердую и окончательную гарантию. Заблуждение, наперед опровергнутое Монтескьё: «Поскольку в демократиях народ по видимости может делать все, что хочет, свободу приурочили к этому строю, смешав, таким образом, власть народа со свободой народа»2. Это смешение — основа современного деспотизма. Можно путем разумной организации институтов обеспечить каждому реальную гарантию от произвола Власти. Но нет таких институтов, которые позволили бы заставить каждого участвовать в осуществлении Власти, потому что Власть есть повелевание, а все повелевать не могут. Поэтому суверенитет народа — всего лишь фикция, и притом фикция, в конечном счете губительная для личных свобод. Принцип свободы трудно поддерживать на практике. Это требует постоянной бдительности, ибо дух господства никогда не дремлет. Не отрицая необходимость Власти, позволяя ей беспрепятственно развернуть свою силу в предназначенной для нее области, принцип свободы боится Власти как потенциального захватчика и охраняет границы свобод. Но когда Власть основывается на суверенитете всех, недоверие кажется беспочвенным, бдительность — излишней и положенные Власти границы больше никто не обороняет.

Общность (totalité) в развитии Общество предстает перед наблюдателем как огромное множество индивидуумов, движимых частными волями и вследствие разнообразия характеров, ролей и ситуаций естественно соединяющихся в своего рода корпорации, каждой из которых соответствует какой-то интерес, общий по отношению к ее членам, частный по отношению ко всему обществу. Эти индивидуальные воли, эти групповые интересы составляют 2

346

О духе законов, кн. XI, гл. II*.


элементарные реальности социальной жизни. Конечно, они находятся в непрестанной борьбе, но эта борьба, если только ее регулируют определенные правила, есть сама душа всякого общества. Воля и интерес Власти всегда вмешивались в эту борьбу. Власть неизменно стремилась сделать свою волю непререкаемой, поставить свой интерес превыше всех прочих интересов. Но при монархическом строе ей это не вполне удавалось, несмотря на поступательное движение абсолютизма. Демократическая Власть вооружена значительно лучше. Ее персонифицированная предшественница зримо пребывала не только над народом, но и вне народа. Сама же она же выдает себя за тождественную народу и, однако, по природе вещей возвышается над ним. Королевскую волю знали как волю коронованного лица, его фаворита, его министра: она была человеческой и частной, наравне с другими волями. Воля демократической Власти объявляет себя общей. Она подавляет каждого индивидуума всей совокупностью (totalité) индивидуумов, которую она представляет, и ущемляет всякий частный интерес во имя воплощенного в ней общего интереса. Демократическая фикция придает правящим авторитет Целого. Изъявляют волю и действуют не они, а Целое через их посредство. Такая персонификация целого — великое новшество в западном мире. Идея была заимствована из греческого мира. Но граждане античного полиса, замкнутые в его стенах, воспитанные по одному образцу, качественно не различавшиеся по своему социальному положению, были гораздо ближе к тому, чтобы составлять реальное целое, чем многообразный по происхождению, лишенный общих традиций, диверсифицированный соответственно выполняемым функциям народ крупного государства. Это целое не является фактом, сколько бы ни старались разрушить все традиции и все существующие образования частного характера3. Оно не более как фикция, которую насаж3

Подобные старания с тревогой наблюдал Токвиль: «Старые местные власти исчезают без обновления и без какой-либо замены, и повсюду центральное правительство берет на себя вместо них руководство делами. Вся Германия представляет пример347


дают тем ревностнее, что через нее обосновывают правомочия Власти. Несомненно, что уничтожение или ослабление Imperium, предоставленная людям возможность следовать своей частной воле способствовали бы определенному разъединению населения и территории государственного образования, созданного по монархическому принуждению. Новые обладатели Imperium такого не потерпели. Сьейес высказался на этот счет4 предельно ясно: «Франция не должна быть скопищем малых наций, которые управлялись бы каждая по отдельности на демократических началах; она не собрание государств, а одно целое, состоящее из частей; эти части отнюдь не должны порознь обладать полноценным существованием, потому что они не соединенные целостности, а всего лишь части, образующие единое целое. Это большое, существенное для нас различие. Все будет потеряно, если мы позволим рассматривать учреждаемые муниципалитеты, или дистрикты, или провинции как республики, объединенные только под воздействием силы и вследствие необходимости совместной защиты».

Борьба с центробежными тенденциями Всякая Власть по необходимости борется с центробежными тенденциями. Но поведение демократической Власти обнаруживает примечательные особенности. Она считает своей миссией освобождение человека от пут, наложенных на него прежней Властью, утвердившейся, прямо или косвенно, в результате завоевания. Однако же Конвент отправляет на гильотину федералистов; английский парламент мерами, которые значатся в истории среди самых кровавых репрессий, подавляет ирландский национальный сепаратизм; правительство Джор-

4

348

но одинаковую картину; можно сказать, что и весь континент. Повсюду люди отдаляются от средневековой свободы не затем, чтобы шагнуть в современную свободу, а затем, чтобы вернуться к древнему деспотизму, ибо централизация — это не что иное, как модернизированный принцип управления Римской империей» (Tocqueville. Lettre à H. de Tocqueville. — Œuvres, t. VII, p. 322—323). Речь в Учредительном собрании 7 сентября 1789 г.


джа Вашингтона развязывает войну, какой не видала Европа, чтобы пресечь попытки южных штатов организоваться в отдельное государство. Напомним и о действиях, предпринятых Испанской республикой в 1934 г. против Каталонии, попытавшейся добиться независимости. Эта нетерпимость к формированию более мелких сообществ несовместима с притязанием установить правление самого народа, ибо такое правление, бесспорно, тем реальнее, чем более мелкими сообществами оно осуществляется5. Только там граждане могут прямо выбирать должностных лиц, поскольку знают их по опыту. Да, именно там оправданна похвала Монтескьё: «Народ в высшей степени удачно избирает тех, кому он должен поручить часть своей власти». «Он знает, например, что такой-то человек часто бывал на войне и воевал успешно, — и вот он уже способен избрать полководца. Он знает, что такой-то судья усердно исполняет свои обязанности, никогда не был уличен в подкупе и что люди вообще довольны им, — и он уже достаточно осведомлен для избрания претора. Он поражен роскошью и щедростью какого-нибудь гражданина, и это все, что ему нужно знать для выбора эдила. Все это факты, которые он узнает на своих площадях гораздо лучше, чем монархи в своих дворцах»6. Требуется еще, чтобы было публичное место — городская площадь — и назначение членов администрации производилось на муниципальном уровне. Стремление обеспечить суверенитет народа в самом широком масштабе по логике вещей должно было бы привести к фор5

6

«Рассмотрев все основательно, — говорит Руссо, — я считаю, что суверен отныне может осуществлять среди нас свои права лишь в том случае, если гражданская община очень мала» (Об общественном договоре, кн. III, гл. XV)*. И еще: «Многолюдие наций, пространность государств — первая и главная причина несчастий рода человеческого, в особенности бессчетных бедствий, ослабляющих и разрушающих цивилизованные народы. Почти все малые государства, будь то республики или монархии, процветают оттого только, что они малы, оттого, что все их граждане наблюдают друг за другом, оттого, что правящие сами могут узреть зло, которое творится, и благо, которое им дóлжно творить, и отдаваемые ими распоряжения исполняются чуть ли не на их глазах» (Gouvernement de Pologne, chap. V). О духе законов, кн. II, гл. II**. 349


мированию высших властей по тем же принципам. Население провинции уже слишком велико и слишком рассеяно, чтобы его могли реально собрать и чтобы каждый кандидат на административную должность был лично известен всем гражданам. Поэтому назначение членов региональной администрации и контроль над ними будут возлагаться на представителей муниципалитетов. И по тем же причинам назначение членов национальной администрации и контроль над ними — на представителей регионов. Такая система, конечно, была бы наиболее пригодной для воплощения в жизнь народного суверенитета, особенно если бы контролирующие представители получали императивные мандаты7 и в любой момент могли быть отозваны своими избирателями — как представители в Генеральных штатах Нидерландов могли быть отозваны их провинциями, а представители в провинциальных Штатах — их городами8. Однако новые люди, которые на волне народного возмущения взяли в свои руки Imperium, никогда не выказывали склонности к подобному строю. Наследники монархической власти, они вовсе не думали ни дробить ее, ни ставить в зависимое положение. Наоборот, опираясь на новую законность, они намеревались укрепить государственную власть. Перспективам федерализма Сьейес противопоставлял9 их концепцию: «...общая администрация, из одного центра единообразно управляющая самыми отдаленными частями Державы... законодательство, элементы которого, доставляемые всеми гражданами, собираются и доводятся до Национального со7

8

9

350

«Второе средство [помешать представительству стать угнетательным] — обязать представителей неукоснительно следовать наказам и отдавать строгий отчет тем, кто их содержит...» (О духе законов, кн.II, гл. II). «Действительно установить демократию, подлинное управление народа самим народом, — пишет Карре де Мальберг, — значит организовать общество на началах федерации. Единство интересов, существующее на разных уровнях, распределит членов общества по группам, но суверенная власть, разумеется, будет корениться только в группах первого уровня, от которых необходимо должны будут зависеть делегированные граждане, осуществляющие исполнительную власть в различных группах» (Carré de Malberg. Contribution à la Théorie générale de l’État, t. II, p. 254). В цитированной выше речи.


брания, так что оно одно истолковывает общую волю — волю, которая после этого давит всей тяжестью неодолимой силы на те самые воли, что содействовали ее формированию».

Авторитарный дух в демократии Итак, на частные воли давит всей тяжестью неодолимой силы «общая воля», оправдывающая эту силу содействием названных частных воль... В такой формулировке сочетаются истина — неодолимость «общей воли» — и ложь — порождение этой общей воли частными желаниями. Народ не только не является единственным творцом законов — ему даже не позволено высказывать свое мнение о наиболее общих из них, глубоко затрагивающих его существование. Хотя имеется способ всенародного опроса, референдум, испытанный в Швейцарии, демократическая Власть далека от того, чтобы прибегать к нему. Провозглашенный ею суверенитет народа сводится исключительно к выбору представителей, которые и будут его осуществлять. Члены общества являются гражданами всего один день, а подвластными четыре года, — порядок вещей, осуждаемый Руссо в самых резких выражениях. В Америке избирают, с одной стороны, законодателей, а с другой — администрацию. В Европе — только законодателей, так что они практически господствуют над администрацией и Imperium даже не подвергается разделу. Во Франции граждане избирали депутатов, а те шаг за шагом переходили к назначению министров10, которые про10

Президент Республики, сначала сам подбиравший себе министров, скоро был ограничен в этом своем праве и мог назначать уже только одного министра. Притом с учетом мнения председателей обеих палат*, а затем и после совещания с главами парламентских групп. В конце концов решения нижней палаты, принятые голосованием, стали для него императивными указаниями. Голосование нижней палаты по представлении кандидата на должность премьер-министра — это в действительности отрицательный способ избрания председателя Совета министров. Кроме того, согласно заведенному порядку, интерпеллянты** рассматривали подобранные председателем кандидатуры для различных портфелей и выражали одобрение или неодобрение. 351


изводили назначение на государственные должности, и в частности назначали префекта, осуществляющего региональные властные полномочия, и даже распорядителя, практически осуществляющего муниципальную власть. Таков был фактический порядок во Франции в 1939 г. Конечно, не соответствовало Конституции, что министры назначались законодательным собранием11. Конечно, муниципальная власть принадлежала избранным на местах, но они стремились переложить ее на распорядителя. Что он исполнял свою должность компетентно и с сознанием гражданского долга, никто не отрицает. Но следует заметить, что даже там, где Власть не отстраняет граждан от управления государством, они устраняются сами12. Таким образом, декларированная «Власть Народа» связана с народом очень слабо, соединена с ним только пуповиной всеобщих выборов13; на самом деле это лишь «Власть над народом». Но Власть тем бóльшая, что она ссылается именно на эту связь. Imperium не мог получить более убедительное оправдание, Минотавр — принять облик, более благоприятствующий его аппетитам. Imperium уничтожает автономию провинций, перед которой отступила монархия. Завладевает финансовыми средствами, в которых было отказано королю. Проводит в жизнь воинскую повинность, казавшуюся Лувуа недостижимым идеалом. Находит секрет, как заставить весь народ собраться на войну, затеянную Властью.

11

12

13

352

Последнее нередко вынуждало председателя правительства вносить изменения в состав своего кабинета. С тех пор как это было написано, стало конституционным, что председатель Совета министров избирается законодательным собранием. И его министры делегируются во власть фракциями собрания. В Соединенных Штатах можно отметить аналогичное стремление муниципальных органов передать городское управление в руки «City manager»*. Но, по крайней мере, он не зависит от центральной администрации. Связь эта настолько слаба, что законодательный корпус может править, как было, например, в 1926—1928, в 1934—1936, в 1938—1939 гг., вопреки ясно выраженной воле избирателей. Резкая смена направления в середине срока полномочий парламента даже стала правилом.


Общий интерес и его монополизация Демократический строй, как утверждают, обеспечивает неизменное представление Властью общего интереса. Из этого постулата вытекает следствие: общему интересу не может противостоять никакой законный интерес. Таким образом, всякий местный или особый интерес должен отступить перед Властью, поскольку целое, естественно, предпочтительнее части. Сегодня стало банальной истиной, что «частные интересы должны быть принесены в жертву общему интересу»14. Беспрестанно повторяемая, она не встречает возражений. 14

При Старом порядке эту максиму принимали, проявляя спасительное сомнение. К примеру, Дюпон де Немур изобличал в ней стенобитное орудие, применяемое, чтобы сокрушить права индивидуума. «Этот поход организовали с большим искусством. Поначалу довольствовались тем, что выставляли, внушали, распространяли весьма привлекательный принцип: общественный интерес должен преобладать над частным. В этом расплывчатом принципе содержалось только противоположение частного интереса, который может рассматриваться с хорошей либо с дурной стороны, как правый либо как неправый (и в этом последнем смысле даже не является подлинным частным интересом), интересу общественному, радение о котором, казалось бы, свидетельствует лишь о достохвальных намерениях. Еще не отважились бы утверждать, что общественный интерес предпочтительнее соблюдения прав частных лиц; ибо частные лица и представители власти в равной мере понимали, что каждый должен пользоваться своими правами и общество было учреждено лишь затем, чтобы обеспечить каждому такое пользование — единственную основу устойчивого и счастливого для государей и для народов правления. Но недостойным гражданам, вынашивающим коварные замыслы, понадобилась общая максима, которая, по видимости имея целью общественное благо, заключала бы в себе смутный и неопределенный смысл: максима, которую можно было бы толковать то шире, то уже, смотря по обстоятельствам. Такую максиму можно было бы внедрить в сознание самих народов, взводя обвинения на частные интересы, вступающие в противоречие с общественным интересом, а потом этим народным одобрением ее в ограниченном смысле оправдать во мнении суверенов ту же самую максиму, взятую в более сильном и более общем смысле — требующую пожертвовать интересом частных лиц, которые хотят всего лишь законно пользоваться своею собственностью. 353


И, разумеется, не терпит таковых, если под угрозой само существование общества. Но это редкий случай. Часто бывает, что Imperium наталкивается на групповой интерес, успешное сопротивление которого не создало бы опасности для общества. Однако это сопротивление осуждается как эгоистическое, считается незаконным, его руководящий орган предстает некой враждебной силой. Основоположники демократии даже признавали в качестве фундаментального принципа, что никакой орган такого рода не имеет права на существование. Что Власть, коль скоро она воплощает общую волю и общий интерес, не может терпеть в обществе никакого политического образования, которое воплощало бы более частные воли и интересы; что она обладает монополией, правом оставаться в одиночестве. Само словосочетание частный интерес стало чуть ли не оскорбительным. Если вдуматься, развитие языка отражает постоянную мобилизацию общественного мнения против составных частей сообщества. Это априорное осуждение всякого частного интереса как такового — явление удивительное. Чем дальше развивается общество, тем больше дифференцируются выполняемые людьми функции, тем более многочисленными становятся стихийно формирующиеся категории населения. В период раннего Средневековья человек повелевал и сражался, исследовал мир и возносил молитвы, возделывал землю и доставЭта двусмысленная максима, которая, казалось, расширяла власть и права суверена и вверяла общественное устройство в его наиглавнейшей части просвещенности и доброй воле правительства, была наконец принята. Построенная в соответствии с нею политическая система туманно подчиняла все права общества, а также и власти человеческому законодательству, произвольному и деспотическому, столь же вредоносному для нации и для суверена, сколь и потворствующему соблазнам и алчности людей неправедных и лицемерных. Скоро пример их преуспеяния стал заразителен; он распространился, он упрочил эту темную политику, сбивавшую с толку правительство. Последнее мнило, будто увеличивает свою власть и могущество, внося в государственное управление все больше произвола, все меньше стесняя себя ограничениями. От него постарались скрыть, что тем самым оно лишь сеет повсюду путаницу и беспорядок и опустошает страну» (Dupont de Nemours. Physiocratie, Discours de l’éditeur. In: Daire. Physiocrates, I, 30—31). 354


лял хлеб насущный — три категории, из которых одна крепостная. Позднее помимо дворянства и духовенства возникает третье сословие, сословие торговцев, ремесленников, правоведов. В то время признавали, что у дворянства как такового есть свои интересы, несомненно эгоистические, но, однако же, законные, и они могут противопоставлять себя интересам королевской Власти. Это относится и к другим сословиям. Внимательно присмотревшись, мы увидим, что социальные категории сегодня не менее определенны и гораздо более многочисленны, чем тогда. Но эгоистические интересы любой из них теперь уже не законны и не могут противопоставлять себя демократическому целому. Офицеры, например, были бы мятежниками, если бы они потребовали уважать личные права, как военные прежних времен. Однако если каждая социальная группа для общества необходима, то столь же необходимы, столь же важны и условия, позволяющие этой группе выполнять свою функцию. И принесение их в жертву так называемому общему интересу — не победа, а поражение общества. Весьма неразумно рассчитывать на то, что Власть сама обеспечит каждой категории условия для исполнения отведенной ей роли: с каждой из них Власть рано или поздно вступает в конфликт. Любое меньшинство она подавляет всей тяжестью большинства — ссылаясь на остальных граждан. Она заявляет, что служит им, но будет поочередно угнетать их таким же способом.

Самозащита интересов Эволюция демократического общества изобличила его монистический принцип. Больше не охраняемые интересы пытались защищать себя самостоятельно. Многовековой опыт указал способ защиты: формирование представительных органов. Они развивались и утверждались, несмотря на все запреты и преследования, и завоевали права, борясь за них. Естественно, права эти соразмерны силе реакции каждой группы. Напрасно разоблачали и осуждали стихийное превращение общества в союзы тайных или не скрываемых интересов. Это естественное явление, корректирующее ложное, тоталитарное понимание общего интереса. 355


Однако эти частные власти оказались в непростых отношениях с политической Властью. Последняя, объявляя себя выразительницей общей воли, не желала терпеть, чтобы всякий групповой интерес был автономным в своей обособленной области. Интересам, не имеющим цитадели, укрывшись в которой они могли бы остановить натиск Власти, не оставалось иного средства, как только защита. А именно: им надо было приобрести такое влияние на Власть, чтобы обратить ее деятельность себе на пользу. Отсюда — та осада Власти частными интересами, самый наглядный пример которой нам показывают американские законодательные собрания. Всякая значительная социальная категория, будь то фермеры, промышленники или рабочие, держит в федеральном парламенте своих представителей. Они оккупируют кулуары, так что даже берут от них наименование15, и осаждают «представителей нации». Это настолько очевидный факт, что часто говорят о «третьей палате»16. Нетрудно догадаться, откуда они черпают средства, чтобы препятствовать или, наоборот, способствовать вотированию законов, которые затрагивают их избирателей. Если они не достигают успеха, их объединения развертывают пропагандистские кампании, озадачивающие законодателей. Демократическая Власть не признает в обществе никакой другой власти и действует, повинуясь, или делая вид, будто повинуется, «общей воле». Но если Власть нельзя остановить, то ее вполне возможно уловить. Всякая Власть составляет объект уловляющих маневров, тем более необходимых, чем менее она ограничена, и тем более эффективных, чем шире ее социальная основа. Если правит король, интересы могут обольстить его только одним способом: после медленного поиска подступных путей побудив ходатайствовать кого-нибудь из наиболее приближенных к нему придворных. Если у кормила стоит аристократия, интересы должны использовать семейные отношения и свет15 16

356

Их называют «лоббистами» или «кулуарными политиками» (antichambriers). Donald C. Blaisdell, Jane Greverus. Economic Power and Political Pressure. — Investigation of concentration of Economic Power. Washington, 1941 (monogr. 26).


ские связи. Таким образом Власть можно умилостивить или привлечь на свою сторону. Но это ничто в сравнении с тем, как интересы могут воздействовать на демократическую Власть. В демократиях властью наделяет мнение большого числа людей. И если групповым интересам удается сорганизоваться и овладеть искусством влиять на общественное мнение, они могут покорить себе Власть, принизить ее или даже захватить, чтобы осуществлять ее в свою пользу и получать выгоду за счет других групп или всего общества. Они покоряют тех, кто причастен к Власти, когда в период выборов требуют от них конкретных обязательств перед какой-то группой; они принижают Власть, когда заставляют ее отступить перед «срежиссованной» кампанией в печати; наконец, они захватывают Власть, когда приводят к власти партию, которая служит выражению и удовлетворению частных потребностей. Таким образом, не обеспечив частным интересам средств защиты, их вынуждают к наступательной активности, которая ущемляет другие интересы; а эти последние побуждаются к тому, чтобы сдерживать, подталкивать или завоевывать Власть подобными же методами. Теперь уже Власть — всего только ставка в игре, она теряет всякую устойчивость и утрачивает всякое уважение. Нрав ее обладателей становится все хуже и хуже, и наконец во Дворце Повелевания поселяется хозяин, не позволяющий выгнать его оттуда: это тиран. Едва ли тогда необходимо расширять правомочия Власти, чтобы ввести самый ужасный деспотизм. Каждый из ее сменяющихся завоевателей добавлял ей, для собственных целей, какую-то новую функцию, и если государство, ставшее монстром, еще не было душителем, то лишь потому, что оно постоянно переходило в другие руки. Ему достаточно было оставаться в одних руках, чтобы все почувствовали его гнет.

О формировании Власти Есть существенное различие между силой Власти и ее объемом. Она может иметь весьма ограниченные правомочия, но в своей собственной области действовать уверенно и решитель357


но и добиться полного повиновения. И наоборот, она может обладать самыми широкими правомочиями, но по причине несовершенного государственного устройства лишиться силы и потерять уважение общества. Однако во втором случае сложившееся положение неустойчиво: нужно, чтобы Власть либо сузила свои границы, либо укрепила себя структурно. Во времена Помпея римское государственное устройство стало непригодным для управления огромной империей: все понимали необходимость более централизованной и более стабильной системы правления. Такой системой должен был стать принципат. Подобно тому как территориальные завоевания Римской республики привели к установлению принципата, расширение государственных правомочий в демократии делало неизбежной победу авторитарного принципа. Без сомнения, этого бы не произошло, если бы стабильная, сильная и единая исполнительная власть нашла в законодательной власти просто ограничительное начало. Но мы видели, что законодательная власть, напротив, стала верховной или, если угодно, регентствующей. Провозглашение верховенства народа только заменило живого короля на иллюзорную королеву — общую волю, по природе своей всегда малолетнюю и всегда неспособную править самостоятельно. Случайные для монархии затруднения, связанные с малолетством или недееспособностью суверена, приобрели здесь постоянный характер, и королева эта рисковала довериться сменяющимся фаворитам, тем больше склонным к злоупотреблениям, чем более неоспоримой была ее власть. Единственное спасение состояло в гражданском достоинстве и просвещенности этого регентского совета. Античность оставила нам замечательный образец: собрание — сенат — сумело построить Римскую империю и управлять ею. Не оно было причиной ослабления государства, вызвавшего необходимость в личной власти, а, скорее, неурядицы начались с упадком его могущества. Сенат в пору расцвета Рима действительно осуществлял верховную власть, как и современные парламенты, но он не исходил из того же принципа. Сенат не обладал законодательной властью, которая принадлежала народу, принимающему решения под влиянием избранных им самим магистратов; он был не представительным учреждением, а обязательным сове358


том отправляющих исполнительную власть магистратов, постепенно оказавшихся у него в подчинении. В эту достославную коллегию входили только те, кто занимал самые высокие исполнительные должности, к которым к тому же получали доступ лишь после ряда более скромных магистратур. Таким образом, сенат включал в себя одних только ветеранов государственной службы, и все они глубоко почитались и были несменяемыми. Безумие современной эпохи состояло в том, что возомнили, будто собрания, которые не отличались таким отбором кандидатов, таким опытом, такой стабильностью, поскольку формировались совсем по другому принципу, способны играть ту же руководящую роль. Конечно же, сознавали, насколько важно, чтобы в их состав вошли достойные. Но заботу об этом трудно было согласовать с принципом, что собрания должны изъявлять общую волю. Потребовалось ввести ограничительное понятие. Не всем подобает участвовать в формировании общей воли, потому что не все независимы и образованны и, значит, не все могут быть активными гражданами. Так говорит Кант: «Только способность голосовать составляет квалификацию гражданина; а эта способность предполагает самостоятельность того из массы народа, кто намерен быть не просто частицей общности, но и членом, т.е. ее частицей, действующей по собственному произволу совместно с другими. Но это последнее качество делает необходимым различение граждан активных и пассивных...»17 К пассивным философ относил «всех тех, кто вынужден поддерживать свое существование (питание и защиту) не собственным занятием, а по распоряжению других», т.е. он отказал бы в праве голоса всему оплачиваемому персоналу завода. Другие мыслители считали критерием предоставления гражданских прав не независимость, а досуг. Тут мы чувствуем влияние Аристотеля: непременным условием гражданства является досуг размышлять о государственных делах, нет досуга — нет гражданина. У Сьейеса и даже у Руссо мы находим что-то похожее на постыдное сожаление о тех возможностях, которые античное рабство давало свободному чело17

Kant. Métaphysique des mœurs, Ire partie, XLVI, trad. Barni. Paris, 1853, p. 170*. 359


веку для формирования просвещенного мнения. «У древних рабское состояние большого числа индивидуумов, — говорил Сьейес, — привело к очищению свободных классов. Как следствие, всякий свободный человек мог быть активным гражданином. В наше время основа объединения, к счастью, более широка, принципы более гуманны, закон одинаково защищает всех. Но именно потому, что “гражданство” охватывает все ярусы общественного здания, есть люди, которые по уму и чувствам своим гораздо более чужды интересам объединения, чем даже наименее уважаемые граждане древних свободных городов»18. Руссо чуть ли не прямо говорит, что уничтожение рабства сделало невозможной республику античного типа: «Как! Свобода опирается на рабство? Возможно. Две крайности сходятся. Все, чего нет в природе, имеет свои отрицательные стороны, а у гражданского общества их больше, чем у всего остального. Бывают такие прискорбные положения, когда можно сохранить собственную свободу только за счет свободы другого и когда гражданин может быть совершенно свободен, только если раб будет до последней степени рабом. Таково было положение Спарты. У вас же, современные народы, рабов нет, зато вы сами рабы; вы платите за их свободу своею. Напрасно хвалитесь вы этим преимуществом; я нахожу тут больше трусости, чем гуманности»19. Во многих местах «Общественного договора» Руссо выказывает недоверие к массе, неспособной выносить здравые суждения. Таким образом, наши авторы были согласны в том, что не всех членов общества следует допускать к формированию «общей воли». «Но как отличить, — спрашивает Сисмонди, — тех, у кого есть некая воля, от тех, у кого нет вовсе никакой? Все имеют право на счастье, все имеют право на самосовершенствование. По каким признакам определить тех, которые из-за своей неспособности помешали бы счастью и развитию других? Пришлось провести существенные, но почти произвольные различия... Мы сочли, что те, кого скудные средства обрекают на повседневный ручной труд, у 18 19

360

См.: Paul Bastid. Sieyès et sa Pensée, Thèse de lettres. Paris, 1939, p. 391. Об общественном договоре, кн. III, гл. XV.


кого не остается времени для чтения, для размышления, для обсуждения с согражданами серьезнейших вопросов, не имеют... своей воли. Мы решили их отстранить... хотя прекрасно знали, что у этого правила есть исключения». Философия цензового избирательного права излагалась перед представительным советом Женевы. Этот город являет чистейший пример применения такого права20. Оно дало хорошие практические результаты21, но, несмотря на это, удержаться не смогло. Оно не удержалось ни в одной стране. В самом деле, если бы избирательная функция была доверена только части народа, это не согласовалось бы с тоталитарным характером, принятым Властью. Она не терпит в обществе никакого сопротивления, не признает никакого группового интереса, противопоставленного общему интересу, который она воплощает. Не участвовать в формировании Власти — значит быть совершенно безоружным. Поэтому несправедливо отстранять от голосования какой-либо общественный класс. Конечно, нежелательно, чтобы люмпенпролетариат, как его называл Маркс, мог своими голосами влиять на внешнюю политику. Но политическая система построена так, что у этой категории нельзя отнять возможность нарушить дипломатию, не лишив ее одновременно возможности защищать себя и улучшать свое положение.

20

21

См. замечательное исследование Вильяма Э. Раппара: William E. Rappard. L’Avènement de la démocratie moderne à Genève, 1814— 1847. Genève, 1936. В женевском микрокосме можно видеть общую тенденцию эпохи. «Аристократический строй, порожденный женевской Реставрацией, погубило отнюдь не возмущение жертв его злоупотреблений... Сколь бы ограниченными, сколь бы властными и высокомерными ни казались некоторые из правительствующих, этот строй все же был честным и гуманным. Долгое время его отличали бескорыстие всех, кто ему служил, и сверх того просвещенность и таланты многих из их числа. Все были равны перед правосудием. Государственными финансами распоряжались с экономией тем более замечательной, что этот строй не обнаруживал безучастия к бедности и безразличия к инициативе, проявляемой ради общественной пользы. В действительности Женева, быть может, никогда не знала ни большего материального благополучия, ни большего духовного расцвета, чем после аристократической реставрации» (W. Rappard, p. 424—425). 361


Печально, но неоспоримо: каждая социальная категория в демократии получает то, что ей должны были бы дать справедливость и гуманность, лишь постольку, поскольку ей позволяет добиться этого весомость ее голосов. Не будет социальных законов без голосования рабочих. Не будет законов, охраняющих женщин, если женщины не допускаются к голосованию. И так как групповые интересы не обеспечены надлежащими средствами выражения и орудиями защиты, нужно призвать разделить суверенитет социальные категории, неспособные высказать здравое суждение относительно общих интересов. В той битве за Власть, какой является демократия, те, кого никто не представляет, неминуемо будут раздавлены. Так, дети, в голосовании не участвующие, совершенно забыты и все, что связано с их благополучием, приносится в жертву. В этой системе помочь детям можно не иначе, как уже в колыбели вручив им личную карточку избирателя — единственное средство защиты! Это абсурдное следствие объясняется смешением мнений и интересов. Если бы интересы охранялись и располагали средствами выражения и действия, можно было бы конституировать Власть через борьбу одних только мнений и притом допускать к состязанию лишь просвещенные мнения. Без этого фундаментального различения Власть — игрушка интересов, которые, прикрываясь личиной мнений и прибегая к содействию страстей, ведут между собою спор за большинство, выступающее арбитром в том, в чем оно не компетентно.

Партии Акт голосования — явление, указывающее на демократию, но неоднозначное. Голосующие осуществляют право или исполняют обязанность? Выбирают политику или только представителей, которые будут вместо них принимать решения? Здесь не так важно толкование юристов, как общее убеждение. Несомненно, что с точки зрения гражданина голосовать — это право. Столь же несомненно, что сначала он осознанно выбирал человека, а со временем стал выбирать политику. Причина этой трансформации — партии, следствие ее — то, что режим парламентского суверенитета постепенно сменился плебисцитарным режимом. 362


До тех пор пока народ, собираемый по округам, чтобы назначить своих национальных представителей, смотрит на личные заслуги, а не на объявленное мнение, собрание образует элита, состоящая из независимых личностей. Группы здесь формируются по сродству, но они должны беспрерывно распадаться и возникать в новом составе, поскольку мнения, совпадавшие в одном вопросе законодательства, касающемся, например, обороны, могут расходиться в другом, к примеру, связанном с налогами. В таком живом, подвижном собрании мнения, неизменно свободные, борются между собой на благо отечества и в назидание публики. Но когда представительное собрание получает Власть, как это происходит в демократии, жажда повелевать побуждает членов собрания объединяться в постоянные фракции, частично жертвуя своей личностью ради сплоченности группы и эффективности завоевательных действий. В будущих выборах усматривают теперь не средство пополнить собрание новыми талантами, а средство усилить или ослабить ту или иную группу. Желая укрепиться, группа обращается к избирателям, просит их предпочесть человеку, хорошо зарекомендовавшему себя благодаря личным заслугам, того, кто причисляет себя к данной группе. «Голосуя за человека как за личность, вы передаете ему свой суверенитет», — говорят избирателю, и это правда. «Голосуйте за определенное мнение, т.е. на практике за человека, которого вы можете не уважать и даже не знать, но который является рупором этого мнения. Так вы осуществите свой суверенитет, вы сообщите правительству определенное направление». Благодаря авторитету своих лидеров и популярности своих принципов группа добивается победы кандидатов, выбранных ею не столько за их достоинства, сколько за то, что они обещают повиновение; причем такие кандидаты будут тем более ей верны, чем менее способны они сделать самостоятельную карьеру. Отсюда — первое снижение уровня собрания, которое больше не рекрутируется из лучших. Надо иметь соответствующий настрой, чтобы разрешить голосовать вместо себя «почтальону» своей группы или при голосовании позволить понукать себя своему whip*. Надо согласиться быть всего лишь количественным, а не качественным пополнением собрания. Отсюда и первое унижение для избирателя. В нем видят теперь только вес, который он может положить на ту или дру363


гую чашу весов. Нужно любыми средствами вырвать у него принадлежащий ему голос. После того как в результате реформы 1832 г. было распространено на большее число граждан, у обеих английских партий появилась новая забота: всякий раз следить за тем, чтобы записали избирателей, которых удалось привлечь, и в день голосования поехали за ними, из опасения, как бы они не позабыли выразить свою поддержку. Это было не зрелище народа, гордо осуществляющего свои гражданские права, а, скорее, зрелище двух группировок, правдами и неправдами собирающих голоса, которые могли дать им Власть. Неуважение к избирателю и принижение избранного, поначалу отмечаемые лишь в отдельных случаях, постепенно войдут в систему. Интересы и амбиции создадут союзы, для которых собрание будет просто носителем Власти, а народ — неким субъектом, комплектующим собрание. Эти союзы научатся завоевывать избирательные голоса и проводить послушных депутатов, которые отдадут своим хозяевам главную добычу — бразды правления.

О политической машине: сбор голосов; как управляющие машиной в конце концов становятся хозяевами депутатов Политическая машина — быть может, важнейшее изобретение XIX века; честь ее создания, похоже, принадлежит американцу Мартину Ван Бурену*. Как и всякая другая машина, она экономит много усилий за счет сложности механизма. Во время предвыборной кампании кандидат должен взять на себя труд убедить электорат, что его мнения — самые здравые, его персона — самая достойная. Машина избавляет кандидата от большей части работы, доставляя ему избирателей, заранее разделяющих его взгляды, так что их даже не приходится излагать, и разражающихся приветственными возгласами, когда называют его имя, которого они прежде никогда не слыхали. Избиратель в предвыборный период должен взвесить все «за» и «против» предложенных программ и оценить заслуги 364


кандидатов. От этой мороки его избавляет машина, выдающая ему готовый список тех, кого он должен выбрать. Чтобы получить столь благоприятный двоякий эффект, требуется только организация. Когда-то пример ее показал город Нью-Йорк. В каждом округе — партийное бюро с постоянными оплачиваемыми представителями, которые через иерархию подчиненных, вплоть до руководителя квартальной ячейки, вступают в контакт с каждым индивидуумом, имеющим право голоса. Надо связать их с партией, чтобы на них можно было рассчитывать. Но как? Прожужжать им уши политическими идеями? Так ли восприимчивы люди к доводам разума? Не властвует ли над ними скорее чувство? Не испытывают ли они привязанность к тем, кто в трудную минуту помог им добрым словом, оказал конкретную помощь, нашел работу? Если открыть для них игровые клубы, где они могли бы каждый вечер отдохнуть и выпить в компании одних и тех же товарищей, разве не усвоят они корпоративный дух, разве не будут гордиться эмблемой, под которой проходили их праздники? И когда настанет время, откажут ли они в такой малости, как опустить в урну бюллетень с привычной эмблемой и списком имен? Руссо, Джефферсон и им подобные, бесспорно, были великие умы. Конструкторы политической машины чужды столь высоких устремлений; но они знают реального человека, который хочет теплоты, товарищества, хочет ощущать себя членом коллектива и способен на благородные жертвы ради своей группы. Основанная на эмпирической психологии, машина посрамляет и обращает в ничто притязания политической философии. Нелепые, но громкие лозунги, которые легко повторять, песни, восхваляющие «друзей» и осмеивающие «врагов», — вот что нужно людям. Плюс к этому немного доктрины, только самый минимум, укладывающийся в несколько простых предложений. Хороший армейский офицер может изложить солдатам цели войны, но не с этим он ведет их в бой: прежде он должен позаботиться об их душевном состоянии, убедить их, что они всегда могут положиться на него, внушить им доверие и симпатию. Немало говорилось о неприглядной стороне Tammany Hall*, но, как мне представляется, слабо освещен тот факт, что политическая машина демократов готова была оказывать мате365


риальную и моральную поддержку не в порядке благотворительности, а на условиях товарищества. Для инженеров и техников машины предусмотрены солидные вознаграждения. Длительная успешная служба в конце концов приносит им соответствующую их значению административную должность. Тут им позволены некоторые злоупотребления, не вызывающие больших скандалов. Предоставление этих должностей облегчается тем, что, согласно давней традиции, многие должности являются выборными, а в отношении прочих принято отзывать чиновников, назначенных проигравшей партией. «Плоды победы — победителю». Такова была машина Tammany Hall, ныне разрушенная, но давшая толчок новой политике. Потому что повсюду искушенные умы позаимствовали опыт и организовали вербовку избирателей. Те, кто запускает машину, сначала рассматривались крупными лидерами как вспомогательный персонал, очень нужный, но занимающий низкое положение. Так морские офицеры когда-то свысока смотрели на судовых механиков. Но люди, приводящие машину в действие, быстро дали почувствовать собственную значимость. Проделав всю предвыборную работу, как бы они позволили воспользоваться ее плодами кандидатам, ими не одобренным? Скоро они сами взялись за подбор кандидатов. И, естественно, выбирали их по своей мерке: это были не Катоны. Отсюда — невероятное падение уровня парламента и правительства.

От гражданина к бойцу: состязание за Власть милитаризуется История политической машины в Соединенных Штатах и в Англии, где она была введена Джозефом Чемберленом, превосходно описана русским правоведом Острогорским22. Его сочинение переведено на несколько языков. И в каждой стране из него извлекли пользу. Повсюду осознали, что, коль скоро голоса дают Власть, высшее искусство полити22

366

M. Ostrogorski. La démocratie et l’organisation des partis politiques, 2 vol. Paris, 1903. Второе издание, в некоторых частях сокращенное, в некоторых дополненное, в одном томе, вышло в 1912 г.


ки — искусство заставлять голосовать. А это дело организации и пропаганды. Что касается организации, тут только усовершенствовали то, что осуществил Tammany Hall, без каких-либо инноваций, и даже национал-социалистская партия не создала ничего такого, что не содержалось бы в зародыше в старых методах, примененных в Нью-Йорке. Но какой прогресс в пропаганде! Родоначальники демократии считали, что избирательная кампания — это время воспитывать народ подробным изложением противоположных взглядов. Особое значение они придавали публичности парламентских дебатов: отчеты о них, позволяющие гражданину следить за работой правительства, разовьют в нем способность суждения. Если участие невежественной массы в верховной власти имеет свои отрицательные стороны, они будут компенсированы постепенным исцелением от невежества благодаря дискуссиям, в которые придется вникать любому избирателю. Поскольку лучшие умы вынуждены будут добиваться голосов самых посредственных граждан, последние, пройдя такую школу, станут наконец достойны той ответственной роли, которая была им отведена без какой-либо дискриминации. Это самый благородный аргумент в пользу демократии. Но современные политики, люди дальновидные, сообразили, что формировать ум избирателей — значит и открывать его для аргументов их противников и, стало быть, это ненужный труд. Если большинство населения не слишком часто упражняет мыслительную способность, то эмоции испытывают все. Поэтому воздействовать надо на эмоции. Вызывать к себе доверие и симпатию, вселять надежду, а против конкурента возбуждать негодование, ненависть, гнев — вот секрет успеха. Полный успех можно констатировать, когда публика аплодирует речи, которую она не в состоянии понять, и топает ногами, не желая слушать возражения противника. Чтобы указать избирателям на их обязанность, им подают пример в национальном собрании. Никто не стремится пробудить гражданское сознание в тех, кто его еще не обрел; наоборот, его стараются притупить в тех, кто им обладает. 367


Чтобы подавить любопытство, которое может вызвать незаурядный оратор с противной стороны, чтобы отбить желание знакомиться с различными аргументами, чтобы вытравить естественное расположение человека к своему ближнему, играют на чувстве преданности. Изменничество — читать газету врага, ходить на его собрания, если только не затем, чтобы перекричать его, а потом опровергнуть по заданному шаблону. Потому что политическая баталия — это настоящая война. Еще Бодлер удивлялся военному языку политиков: «Авангард демократии», «В передовых рядах сражающихся за республику» и т.д. Поэт был прав. Избирателей превратили в солдат, в «бойцов». И немудрено, ведь их вожди — завоеватели Власти.

К плебисцитарному режиму Чем более организованны партии, тем вернее обеспечивают избрание «знамя» и «машина», тем больше зависимость избранного от «машины», которой, собственно, и принадлежит его место в парламенте. Парламент теперь уже не является высшим собранием, где независимые люди, образующие элиту, сопоставляют свободные мнения и приходят к разумному решению. Это не более чем компенсационная палата*, где партии меряются собранными голосами. Чем мощнее «машина», тем более дисциплинированны голосующие, тем меньшее значение имеет дискуссия: она больше не влияет на итоги голосования Хлопанье крышками столов заменяет аргументы. Парламентские дебаты уже не академия для граждан, а цирк для бездельников. Машина начала оттеснять умы и характеры. Теперь они отдаляются сами. Тон и поведение законодательного собрания меняются к худшему. Оно теряет всякое уважение граждан23. 23

368

После окончания Первой мировой войны лорд Брайс писал в заключение обзора крупных современных демократий: «Люди пожилые и опытные повсюду в один голос твердят, что ораторский талант, тон и манеры пребывают в упадке; что наиболее способные граждане все реже изъявляют готовность войти в законодательный корпус; что в газетах сокращаются отчеты о парламентских дебатах, интересующих народ все меньше и меньше; что членство в парламенте не внушает никакого почтения и что,


Собрание утрачивает и реальную силу, по мере того как партии становятся более сплоченными и дисциплинированными. Если одна из них располагает достаточным количеством мест, чтобы преобладать в собрании, оно превращается в регистрационную палату, фиксирующую ее решения. В этих условиях возможно только правительство, угодное партии, а точнее — правительство партии. Отношения между кабинетом и парламентом оказываются перевернутыми. Дайси еще в 1889 г. предчувствовал это явление. Отметив, что исполнительная власть в Англии в принципе независима от парламента, так как министров назначает и смещает один король, он констатировал, что на практике «кабинет исполняет волю парламента, ибо по существу избирается, хотя и косвенно, палатой общин и последняя может отправить его в отставку; к тому же членов кабинета всегда выбирают из состава обеих палат парламента». Но Дайси видел, что кабинет постепенно освобождается от своей зависимости. Так как предвыборные совещания принимают характер борьбы между различными «машинами», та, которая возьмет верх, может поставить своего главу правительства, и он на деле не будет считаться с собранием, где whips обеспечат ему стабильное большинство. «Возможно, настанет время, — писал наш автор, — когда без изменения какой бы то ни было из формальностей, предусмотренных английской Конституцией, премьер-министр Англии будет обладать такой же реальной властью, как американский президент»24. В 1904 г. на то же явление обратил внимание Сидни Лоу: «Английский премьерминистр, заручившись поддержкой парламентского большинства, может делать то, в чем не властен германский император. Он может изменять законы, вводить или упразднять налоги и вообще распоряжаться всеми силами государства. Единственное условие, которое он должен выполнять, — это сохранять за собой большинство»25. Но сохранять большинство нетрудно, когда выборами в стране заправляет партий-

24 25

наконец, по той или иной причине, палаты больше не пользуются уважением публики» (James Bryce. Les Démocraties modernes, trad. Mayra de Fonlongue, 2 vol. Paris, 1929, t. II, p. 371). A. V. Dicey. Introduction à l’étude du Droit constitutionnel, trad. Batut—Jèze. Paris, 1902, p. 385—391. Sidney Low. The Governance of England, reed. of 1918, p. 47—48. 369


ный аппарат, когда депутат уверен, что, поступив наперекор машине, лишится своего места, наконец, когда его моральный облик и социальное положение таковы, что потерять место в парламенте означает для него впасть в ничтожество26. Чем жестче контролирует голоса машина, тем откровеннее депутата сводят просто к учетной единице и тем сильнее стремление партийного руководителя осуществлять безраздельный и неограниченный Imperium. Эта система принесла ощутимые плоды в Германии, когда в 1933 г. депутаты националсоциалисты совершали в парламенте военные маневры, обеспечивая своему руководителю абсолютную власть. Если бы коммунисты, организованные таким же образом, имели такую же относительную численность во французском парламенте в 1936 г., результат был бы тот же. Итак, практика партийной борьбы привела к тому, что верховенство перешло от парламента к Машине-победительнице. Выборы теперь уже только плебисцит, посредством которого целый народ отдает себя под управление одной команды.

Состязание «машинизированных» партий кончается диктатурой одной партии, т.е. одной команды Когда наконец одна из партий обнаруживает больше порядка в своей организации, больше искусства в пропаганде, излагает свою доктрину в еще более простых и, значит, еще более ложных понятиях, превосходит противников в брани, в грубости и в лукавстве — тогда, схватив вожделенную добычу, она уже не выпускает ее из рук. Устанавливается тоталитаризм. Все оставшиеся не у дел сетуют и кипят негодованием. Но разве не способствовали они такому исходу? 26

370

Диктатура машины встречает препятствие в народе, которого долгая привычка к аристократическому правлению еще побуждает выбирать своих представителей из разряда людей выдающихся, как это происходит в Англии. Не случайно эта страна, первой познавшая суверенитет парламента, первой испытавшая на себе партийный режим, не первой познала логическое следствие того и другого — партийную диктатуру.


Один человек, одна команда располагают огромными ресурсами, собранными в арсенале Власти. Кто постепенно накопил их, если не сами негодующие, которые до этого, завоевав государство, всё считали его недостаточно развитым? В обществе нет никакой противодействующей силы, способной остановить Власть. Кто же разрушил те влиятельные учреждения, на которые в прошлом не дерзали поднять руку монархи? Единственная партия заставляет нацию почувствовать вожжи хозяина. Кто же до нее пожелал раздавить индивидуальности сокрушительной тяжестью партии? И кто мечтал, что именно его партии достанется победа? Граждане принимают эту тиранию и слишком поздно начинают ее ненавидеть. Но кто же отучил их от самостоятельных суждений, кто заменил в них независимость гражданина верностью бойца? Свободы больше нет. Но свобода принадлежит свободным людям, а позаботился ли кто-нибудь о том, чтобы сформировать свободных людей?

Деградация демократического строя связана с деградацией идеи закона В столь существенном и сложном вопросе очень важно исключить всякую двусмысленность. Дискуссии о демократии, аргументы, приводимые и «за», и «против», интеллектуально недействительны, потому что спорящие толком не знают, о чем они говорят. Сколько авторов, столько и определений демократии. Неразбериха эта объясняется соединением в одном слове противоречащих понятий. Это, с одной стороны, понятия свободы и законности, с другой стороны — понятие абсолютного суверенитета народа. Не замечая того, что в реальной жизни демократий эти два принципа борются друг с другом, и веруя в неуклонный прогресс демократии — измеряемый последовательными победами народного суверенитета, — удивляются, что развитие демократического общества в конце концов приводит к деспотизму — режиму, изгоняющему свободу и законность. 371


Этот процесс мы и попытаемся прояснить. Повторим главное. Сначала социально-политическая мысль поставила целью свободу. Индивидууму хотели обеспечить максимальную независимость, совместимую с жизнью в обществе; его хотели оградить от всякой самовластной воли, реально гарантировав его права. Для этого провозгласили верховенство законов. Согласно формуле Руссо, законы выше человека, но над человеком нет ничего, кроме законов. Индивидуум не должен трепетать перед более могущественным частным лицом, перед угрожающе многочисленной группой, ибо споры между ним и этим могущественным лицом или этой группой разрешает беспристрастное правосудие на основе установленных законов. Он не должен страшиться правителей, ибо их естественный экспансионизм сдерживается законами, по отношению к которым они только слуги. Таким образом, гражданин обладает достоинством и неприкосновенностью, каких не признают за ним другие системы. Человеческая воля избавлена от всякой зависимости, кроме зависимости от Закона, тождественного благотворной высшей Необходимости. Такая система могла сохраняться лишь до тех пор, пока закон внушал глубочайшее уважение. Священный и незыблемый, он способен был управлять обществом, где утвердились законность и свобода. Назначались ли должностные лица на длительный срок или периодически избирались, в сущности, не имело значения, ведь в любом случае то, что управляло ими самими, оставалось неизменным. Но чтобы закон не менялся вовсе — разве такое возможно? Конечно нет! Для сохранения его священного характера требовалось, по крайней мере, чтобы изменение было или делом времени, следствием медленной, неощутимой трансформации обычая, которой содействовал бы незаметный труд ученых, исподволь меняющих толкования, — или же значительным актом, единодушно признаваемым опасным и почти нечестивым по форме и оправданным, только когда соответствие его содержания императивам Объективного Разума подтверждено самыми широкими гарантиями вероятности. Одним словом, требовалось, чтобы верили в необходимый характер законов, чтобы их считали укорененными в при372


роде вещей, а не смотрели на них как на творение человеческой воли. Но законы, наоборот, стали рассматривать как постановления, подлежащие критике и ревизии. Беспрестанно переделывать их доверяли либо парламентскому корпусу, либо самому народу, в обоих случаях превращая их в порождение мнения. При этом, однако, не думали, что законы могут быть какими угодно: верили в их необходимость и полагали, что необходимый закон открывается народу тогда, когда молчат интересы и страсти. Эта концепция, которая сама по себе заслуживает тщательного анализа27, не должна отвлекать наше внимание. Нас интересует не предсказанный, а полученный результат. В действительности высшие нормы общественной жизни стали предметом политических споров. И частные воли, которые надлежало подчинить верховной власти законов, оказались ничем не связанными, так как они сами были властны устанавливать или отменять законы. От соревнования партий зависел теперь уже не только подбор должностных лиц. Все нормы, управляющие жизнью общества, могли быть перевернуты после очередных выборов. В течение жизни демократий это непостоянство законов возрастало. Короли, палаты пэров, сенаты, способные помешать тому, чтобы всплеск каких-либо настроений в обществе немедленно претворился в законы, повсюду были устранены или парализованы. Жизнью государства больше не управлял закон как высшая необходимость: закон стал выражением сиюминутных страстей. Но изменение законов отзывается на всех общественных отношениях и затрагивает существование каждого индивидуума. Оно затрагивает индивидуумов тем больше, чем смелее обращаются с законами реформаторы, чем больше вкладывают в них амбиций, чем большую свободу себе позволяют. Гражданин тогда уже не находит надежной правовой защиты, поскольку правосудие следует изменчивым законам. Он уже не гарантирован от произвола правящих, чья смелость санкционируется законами, которые они вводят по своему усмотрению. Новый закон может причинить такой ущерб или доставить такие преимущества, что гражданин привыкает опасаться чего угодно и очень многого ожидать от изменений в законо27

См. нашу работу «Essai sur la Politique de Rousseau». 373


дательстве. Так как завоевать законодательную власть, с которой сопряжена и власть исполнительная, может лишь хорошо организованная политическая группировка, враждующие группировки наращивают сплоченность и силу. Чем больше возможностей открывает Власть и чем больше несет она в себе угроз, тем острее борьба группировок, тем недолговечнее обладание Властью. Реальная власть уже не принадлежит ее формальным носителям, а рассеяна между группировками. Каждый из их руководителей пользуется у определенной части населения тем доверием, каким в подлинной республике пользуются у всего населения руководители государства и должностные лица. Эти группировки, будучи государствами в государстве28, либо противодействуют друг другу, ослабляя публичную власть, либо сменяют друг друга у кормила правления, переход которого из одних рук в другие бывает подобен землетрясению. Препятствует ли равновесие группировок полноценной деятельности правительства, или, поочередно побеждая, они 28

374

Это выражение надо понимать буквально. Партия — явление, которое претерпело быструю эволюцию, более или менее значительную в различных странах и применительно к конкретным партиям. В итоге этой эволюции партия составляет в национальном организме организм более мелкий, но имеющий аналогичную природу, в национальном сообществе — сообщество более ограниченное, но так же связанное единством воспоминаний, интересов и чаяний. У партии есть свой язык и свои нравы, свои собственные герои, у нее есть свои университеты, где преподается ее мировоззрение (школы пропагандистов), есть учреждения солидарности, бюджет, вооруженные силы (милиция, служба порядка, штурмовые отряды). У нее есть свое знамя, свои партийные гимны, свои пророки и «погибшие за правое дело», у нее, наконец, есть свой парти-отизм, более узкий и потому более страстный, чем патри-отизм, и отождествляемый с ним лишь постольку, поскольку нация становится достоянием или орудием партии. У партии есть свое правительство, по форме полумонархическоеполуолигархическое, и во многих отношениях она похожа на воинственное племя, которое ведут завоевывать и эксплуатировать целый народ, — наподобие нормандских отрядов, некогда завладевших Англией. Одним словом, мы вновь наблюдаем важнейший феномен завоевания большего общества меньшим, уже рассмотренный в главе VI. Партийное завоевание воспроизводит все основные черты нашествия варваров.


впадают в противоположные крайности, неважно. Как бы то ни было, неустойчивость достигает такой степени, необходимые условия общественной жизни нарушаются настолько, что народы, уставшие от Imperium — будь то бессильного и оспариваемого все более ожесточенно или же все более мощного и, значит, разрушительного в своих колебаниях, — стремятся упрочить изнурительный гнет Власти, по воле случая переходящей из рук в руки, и в конце концов находят постыдное облегчение в покое деспотизма.

Êíèãà VI. ÎÃÐÀÍÈ×ÅÍÍÀß ÂËÀÑÒÜ ÈËÈ ÂËÀÑÒÜ ÍÅÎÃÐÀÍÈ×ÅÍÍÀß

Ãëàâà XV. Îãðàíè÷åííàÿ Âëàñòü

Власть имеет два аспекта, не одинаково очевидные для умов. Концентрация внимания на том или другом аспекте зависит от характеров, от ситуаций и особенно от исторических условий эпохи. Прежде всего, Власть представляет общественную необходимость. Устанавливая порядок и согласие, она позволяет людям достичь лучшей жизни1. Ее заслуги произвели на большинство авторов такое впечатление, а мысль о несуществовании государства (Гоббс2, Иеринг3) внушила им такой ужас, что они сочли чрезвычайно важным обосновать права Власти. Их либо возводили к Богу, либо полагали неотделимыми от общества, рассматривая Власть как его наивысшее выражение (Кант) или как его предопределенную руководительницу (Гегель). Мы с самого начала подвергли эти теории критике; мы показали, что неоспоримые благодеяния Власти можно объ-

1

2 3

Андре Бертло (Berthelot) в статье «État» в «Grande Encyclopédie» отмечает: «В Центральной Африке Бейкера поразил контраст между Уньоро, где свирепствует деспотизм, где истязают и казнят за малейшие провинности, и сопредельными странами, где у племен нет вождей. С одной стороны, процветающее земледелие, промыслы и даже зодчество, народ, хорошо одетый и не испытывающий недостатка в пище, с другой — орды голых дикарей, терзаемых голодом». Впрочем, эта иллюстрация заимствована у Спенсера: Spencer. Principes de Sociologie, éd. fr., t. III, p. 337—338. См. цитаты из Гоббса в I главе. Ср. у Иеринга: «Анархия, т.е. отсутствие государственной силы, не является формой государства, и кто бы ни положил ей конец каким бы то ни было способом, национальный узурпатор или чужеземный завоеватель, оказывает обществу службу. Он спаситель и благодетель, ибо самая нетерпимая форма государства — это отсутствие государства» (цит. по: M. Prélot. Dictionnaire de Sociologie, art. «Autorité»). 379

Книга VI. Ограниченная Власть или Власть неограниченная

яснить исходя из совершенно иной гипотезы, не затемняющей другой ее аспект. Власть представляет также общественную опасность. Она не абстракция, а живое динамичное целое; она присваивает силы, развившиеся в человеческом сообществе, состоящем под ее управлением, чтобы использовать их для своего укрепления. Ви´дение Власти под двояким углом зрения и даже, если угодно, стереоскопическое видение, есть основное условие всякой политической науки. Резонно, правда, оспаривать самую возможность такой науки. Нет дисциплины, где интересы и стремления настолько отклоняли бы ум от нейтральной позиции. Нет дисциплины, где необходимая строгость терминов была бы до такой степени нарушена из-за их использования в далеко не научных спорах и обрастания их различными эмотивными значениями. Об этом убедительно свидетельствуют слова «демократия» и «социализм»: с ними связывали и связывают столько надежд, что они уже не обладают никаким точным смыслом. Поскольку наблюдатель находится внутри общества, а не стоит в стороне, он неизбежно преувеличивает значимость происходящих на его глазах событий и принимает за достижение то, что является лишь очередным колебанием. И наоборот, найденные когда-то решения проблем, волновавших здравомыслящих людей какой-либо эпохи, впоследствии предаются забвению или переходят в разряд устаревших, тогда как в действительности они остаются актуальными. Доктрина ограничения власти — ярчайший тому пример.

Ограниченная Власть Власть должна быть ограничена, — у этой истины странная судьба! На протяжении одного столетия она вначале блистала, привлекая к себе все выдающиеся умы, яркими вспышками освещала неприглядную картину разнузданного абсолютизма, сияла политическим мыслителям, словно Полярная звезда — мореплавателям, и в самый момент своего триумфа потускнела так, что этот трюизм 1830 г. кажется сегодня смелым утверждением. 380

Глава XV. Ограниченная Власть

Чтобы понять, как она родилась, надо вернуться в прошлое, в то Средневековье, из которого мы вышли. Средневековое общество являет многообразие взаимно ограничивающих друг друга властей. Власть короля, государства, — только одна из них. И вместе со всеми остальными она погружена в некую правовую среду. Я хочу сказать, что определенные понятия общи всем людям и даже самая значительная из властей не может их изменить, а должна сообразоваться с ними. Иоанн Солсберийский в XII в. выражал это так: «Различие между государем и тираном в том, что государь повинуется закону и повелевает своим народом в согласии с правом». Смысл этой формулировки полностью раскроется, только если мы заметим, что речь идет от законе и праве, проистекающих из источника более высокого, нежели Власть. Нам известно, вследствие какого процесса государство возвысилось в ущерб другим властям. Мало того, что оно покорило их: воспользовавшись расколом в церкви, светский монарх стал притязать на непосредственную связь с небесным сюзереном, оправдывая тем самым присвоение себе определенной законодательной власти, к которой он стремился с давних времен. Какой бы малой она ни казалась с нашей точки зрения, для современников это было смелое новшество. Таким образом, Власть, прежде существовавшая наряду с другими властями и в пространстве права, стремилась вобрать в себя социальные власти и само право. Тогда могущественные были бы могущественными только благодаря принятым от нее полномочиям, а справедливое — справедливым только по ее постановлению. Мы настолько далеки от понимания старого общества, что рассматриваем XVII и XVIII столетия как века феодализма и клерикализма. Но для тогдашних людей, оглядывавшихся на прошлое, они уже были веками чрезвычайно развитого государства. Из-за невиданного прежде сосредоточения функций в руках Власти участвовать в ее осуществлении желали больше, чем когда-либо. Милости ее становились более осязательными, заблуждения — более пагубными, наказания — более страшными. Правительство является наиболее устойчивым не тогда, когда у него самые широкие функции. Наоборот, в этом случае оно ущемляет больше интересов, и сама тяжесть, которую 381


оно на них обрушивает, побуждает их перекладывать бремя на другие интересы. Пока сила правительства пропорциональна широте его притязаний, это только желание. Но если правительство утрачивает силу, желание претворяется в действие. В таких условиях неизбежно начинается период смут. Критика в адрес руководящих, порицание доктрин, сторонниками которых они себя объявляют, изобличение интересов, которым они служат или покровительствуют, оборачиваются ненавистью и вооруженным насилием. По крайней мере часть населения вовлекается в конфликт. Законными средствами, если таковые существуют, или насилием на государственные посты ставят других людей, объявляющих себя сторонниками других доктрин, отстаивающих другие интересы, преследующих, карающих, казнящих своих предшественников и тех, кто были их помощниками, приверженцами, участниками дележей имущества. Но эти новые люди, впадающие в тем большее неистовство, что они берутся за дело с новыми вожделениями и орудуют со всей силой победивших страстей, скоро вызывают у другой части сообщества столь же фанатический гнев. Наступает время проскрипций. Тогда проницательные умы подмечают, что эти люди, сменяющие друг друга, их доктрины, их интересы столь одиозны лишь по причине предоставленной им возможности абсолютного господства. Когда на протяжении полувека в Англии против инакомыслящих и членов оппозиционных партий систематически применялись такие меры, как тюремное заключение, конфискация имущества, смертная казнь, Локк, нашедший убежище в Голландии, выразил убеждение, что гражданин обретет безопасность, свободу и мир только при условии, что Власть лишат права все предписывать, всем руководить, ко всему принуждать. Великая заслуга XVIII века в том, что он нашел способы ограничения Власти. Законоведы восстановили принципы естественного права. В Средние века эти принципы обосновывались императивом божественной воли. Распад единства христианской церкви, многообразие сект, распространение вольнодумства подрывали этот фундамент. Его заменили основанием Разума, по правде сказать, более хрупким. Важно было поддерживать 382


всеобщее законодательство, которое ни один человек не мог бы извращать по своей прихоти и в своих интересах. С другой стороны, Монтескьё показал необходимость противовластей. «Известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею, и он идет в этом направлении, пока не достигнет положенного ему предела. А в пределе — кто бы это мог подумать! — нуждается и сама добродетель». О Кальвин! О Савонарола! О Сен-Жюст! Но как заставить соблюдать эти пределы? «Необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга»4.

О внутреннем препятствовании Чтобы одна власть могла сдерживать другую, трудно представить себе там, где разные публичные власти — это партии, зависящие от одного и того же центрального аппарата, движимые одной и той же авторитарной волей. Именно такова структура наших европейских государств, правительственная машина которых была построена абсолютной монархией и по-прежнему пригодна для исполнения распоряжений, исходящих от единственного высшего органа. Так что наша демократия — это в действительности единовластие. Совсем иными были античные республики, в частности Рим. Вследствие независимости различных магистратур Власть, Imperium, не сосредоточивалась ни в чьих руках, разве только у временного диктатора, когда того требовали обстоятельства. И каждая власть имела свое правомочие, potestas. Так что эти власти могли вступать в конфликт, и одна могла сдерживать другую. Взаимное препятствование властей даже было существенным элементом римского конституционного права. Один магистрат мог воспрепятствовать деятельности другого через запрет на совершение какого-либо действия или через вето, отменявшее совершенное действие. 4

О духе законов, кн. XI, гл. IV*. 383


Таким образом консул мог воспрепятствовать претору, а трибун — консулу. Особый вклад в политическую историю Рима внесло право вето, принадлежащее трибуну. Помимо того что одна власть могла нейтрализовать другую, в пределах одной и той же власти множественность ее носителей позволяла одному из них нейтрализовать коллегу или коллег. Так5, против постановления одного консула мог возражать другой консул, против действия одного трибуна — другой трибун. Отрицательная воля обладала преимуществом над положительной: in re pari potiorem causam esse prohibentis6, *. Людям, с детства знакомым с римской историей и знавшим ее несравненно лучше, чем свою национальную историю7, идея власти, сдерживающей другую власть, представлялась вполне естественной. Трудность состояла в том, чтобы найти эквивалент этому для конституций государств Нового времени. Быть может, не было ни целесообразным, ни благоразумным вносить во Власть, веками пребывавшую единой, внутреннюю напряженность 8. Но история западного обще5

6

7

8

384

«Если монархический принцип заменили принципом коллегиальности, то именно затем, чтобы ограничить высшую власть и чтобы новая, двуединая, магистратура полагала пределы себе самой» (Mommsen. Manuel des Institutions Romaines, éd. fr., t. I, p. 306). Поэтому, чтобы предупредить опрометчивость со стороны трибунов, увеличили их число, что должно было умерить их активность, ибо ex tribunis potentior est qui intercedit**. Если об Израиле, Афинах и Риме размышляли охотнее, чем о непосредственно данном, то объяснялось это тем, что имелись хорошие обобщающие труды о глубокой древности и не было исторических обзоров, посвященных недавнему прошлому. Как известно, изыскания Монтескьё о феодальных институтах вызвали удивление и насмешки. И только после него стали быстро множиться подобные исследования. Перспективным путем был, вероятно, тот, который при Старом порядке намечали крупные юристы из среды государственных чиновников. Сегодня полностью забытые, их умеряющие положения относительно верховной власти могут быть упомянуты здесь только для осведомления читателя. К ним мы обратимся в другом месте.


ства показала возможность ограничить Власть не внутренне, а внешне. Помехой для нее являются противовласти.

Противовласти Что такое противовласть? Конечно же, это некая социальная сила, некий оформившийся групповой интерес. Во времена Монтескьё такой силой было английское высшее дворянство, которым он восхищался, или французское судейское сословие, к которому он принадлежал. В наше время это рабочие профсоюзы или союзы предпринимателей. И во все времена — те стихийно формирующиеся в обществе объединения людей соответственно интересам и склонностям, которые стремится разрушить авторитарный инстинкт. Достаточно обособившимися, достаточно сильными, чтобы «составить одно целое» и выступить в роли противовластей, в разные эпохи, естественно, оказываются разные групповые интересы. Было бы абсурдно отводить какую-то политическую роль общественному классу, лишенному собственной энергии, или отказывать в ней деятельно утверждающейся группе. Впрочем, интересы без труда распознаются по их активности. Монтескьё убежден, что их self-defence*, сколь бы эгоистической ни была она в своей основе, содействует установлению социального равновесия, которое характеризуется существованием противовластей, способных сдерживать Власть. Такие группы Монтескьё находил в обществе своего времени повсюду. Это было дворянство, влияние которого заметно уменьшилось с уменьшением его общественной значимости. Это было духовенство, тоже клонящееся к упадку, но еще независимое, так как оно владело огромной собственностью и, кроме того, давало интеллектуалам возможность двигаться вверх по социальной лестнице. Это было восходящее, в отличие от первых двух сословий, сословие судей, собственников своих должностей, перед которыми часто отступала королевская власть. Это были собрания Штатов в тех провинциях, где они сохранились, — ревностные стражи полученных от короля привилегий, поддерживаемые стойким партикуляризмом. Это были и цеховые организации, тоже отживающие свой век, но уступающие место торговым и даже промышленным ком385


паниям, стремящимся завладеть торговыми палатами и пользоваться ими как орудием9. Монархия всегда старалась погасить эти очаги общественного сопротивления. Те, откуда постепенно уходила жизнь, — такие, как дворянство, — тревожили ее меньше, чем новые, более мощные. Дух авторитаризма и централизации, который восторжествует с победой Революции, делал свое дело. Монтескьё, пользуясь затишьем в этом процессе, разоблачает его губительную суть. «Монархия погибает, — пишет он, — когда государь, все относя единственно к самому себе, сводит государство к своей столице, столицу — к своему двору, а двор — к своей особе»10. По его мнению, социальное равновесие обеспечивается беспрестанным спором властей. Такая позиция вполне понятна, если вспомнить, что в дипломатии того времени утвердилась доктрина баланса сил и европейского равновесия. На континенте тогда существовало множество малых государств: они сохранялись только благодаря соперничеству больших; повсюду одна власть сдерживала другую, и крошечные суверенитеты могли укрепиться в промежутках между крупными государствами. Видимо, по аналогии философ связывал сохранение свободы личности с социальным равновесием. Подобно тому как международное право, само по себе неспособное сохранить малые суверенитеты, санкционировало их и требовало относиться к ним с уважением, так и судебная власть могла создать дополнительные гарантии свободы. Практика продажи должностей обеспечивала полную независимость власти судьи от государства. Нужно было добиться, чтобы король прекратил забирать дела для рассмотрения их королевскими советами. Тогда правосудие стало бы объективным, тем более что законы были еще немногочисленны и основу судебных решений составляли скорее естественное право, договоры и обычай. Такое правосудие, кроме того, постоянно смягчалось бы толкованиями, соответству9

10

386

Об этом свидетельствует кампания против договора о торговле между Францией и Англией, развернутая в 1787—1788 гг. Торговой палатой Нормандии. О духе законов, кн. VIII, гл. VI*.


ющими изменению умонастроений: ввели бы суд присяжных по английскому образцу и тем самым отдали бы дань тому, что современные социологи назвали бы «общественным сознанием эпохи». И наконец, нужно было добиться, чтобы правосудие стало доступно всем.

Уничтожение противовластей и подчинение права Приблизительно так представляли себе режим ограниченной Власти здравомыслящие люди XVIII в. Им не приходилось ломать голову над проблемой формирования Власти: испытанным веками решением было престолонаследие. Или над проблемой формирования права: трансцендентное Право досталось по наследству от предыдущих поколений, и философия довольствовалась тем, что сглаживала острые углы. Проблема ограничения Власти была поэтому главной заботой. Чтобы ее разрешить, предлагали различные рецепты. Пока не грянул переворот. Не только политический, но и духовный, провозвещенный Руссо и Мабли. Над суверенитетом короля восторжествовал суверенитет народа. Старая Власть, с ее хорошо известными достоинствами и пороками, с ее изученной природой, внезапно была заменена новой Властью. Члены Конвента, из тех, которые читали Монтескьё, смотрели на него свысока, с презрительной насмешкой. Пренебрежение и насмешку философ встретил уже у своего корреспондента Гельвеция. Сколько ненужного труда — создавать целый аппарат, чтобы пресечь антиобщественные деяния Власти! Эффективно лишь радикальное средство. Прежняя Власть была порочной в силу внутренней необходимости: «Мы прекрасно знаем, — говорит Грегуар, — что всякая династия — это прожорливое отродье, сосущее кровь из народа»11. Ныне мы воздвигаем Власть, которая в силу внутренней необходимости будет благотворной. Государственное управление мы приводим в соответствие с общественным интересом. 11

Заседание Конвента 21 сентября 1792 г. 387


Проблема ограничения Власти, полагают деятели Революции, возникла только из-за неверного решения в прошлом проблемы формирования Власти12. Если правительство происходит из чистого источника, тогда уже не слабость его, а сила приносит свободу и не широта его полномочий, а любая граница, какую вздумали бы для него установить, была бы антиобщественной! Таким образом, враги Власти13 становятся ее фанатичными поборниками и в несколько месяцев довершают построение Абсолютизма, осуществлявшееся монархией в течение веков. «Французская монархия, — писал Одилон Барро, — потратила столетия на то, чтобы сокрушить все оказывающие ей сопротивление силы общества... однако она еще не покончила с остатками средневековых институтов. И что же? Учредительное собрание смелó эти последние препятствия. Независимость духовенства, традиции дворянства, органы городского самоуправления, цеховые объединения, провинциальные Штаты, парламенты, наследственные должности — все исчезло в одночасье, не преобразованное ради свободы, а уничтоженное, чтобы за счет изъятия имуществ обогатить и еще больше усилить центральную власть»14. Рьяные революционеры уничтожили противовласти столь радикально, что французская нация, видя над собою теперь уже только государство, из поколения в поколение усвоит привычку возлагать на него все надежды, ожидать от него всех бед и постоянно желать перехода его в другие руки. Недаром же появилось «повсеместное неумеренное желание добиваться государственных назначений», о котором Токвиль говорил, что оно превращает политику в некий промысел и что «подобный род занятий порождает лишь бесполезную активность, которая будоражит страну, нисколько ее не обогащая»15. 12

13

14 15

388

«В монархии, — утверждает Бийо-Варенн, — нация подвергается тирании соразмерно строгости исполнения указов государя» (Доклад о временном революционном порядке управления, сделанный от имени Комитета общественного спасения). Как, например, Сен-Жюст, который говорил: «У народа есть только один опасный враг — его правительство» (Доклад от имени Комитета общественного спасения 19 вандемьера II года)*. Odilon Barrot. De la centralisation et de ses effets. Paris, 1861. Tocqueville. Démocratie en Amérique, III, р. 406**.


Это естественный результат того, что в современном обществе, с его мощнейшим административным аппаратом, готовым чинить произвол, положение подвластного сопряжено с опасностями, а выдвинуться на поприще управления стало гораздо легче. Тому, кто не хочет быть беззащитным перед государственной машиной, надо стать частью этой машины. Руайе-Коллар в запоминающемся пассаже ярко описал централизацию общества стараниями Власти: «У нас на глазах погибло старое общество, и вместе с ним прекратили существование многочисленные национальные учреждения и независимые административные должности, которые оно оберегало, — подлинные средоточия частных прав, поистине республики внутри монархии. Эти учреждения и эти должности, правда, не разделяли верховной власти, но они всюду полагали ей пределы, на страже которых неколебимо стояла честь. Все они были упразднены, и никакие другие не заняли их место. Революция оставила только индивидуумов. Диктатура, увенчавшая Революцию, докончила ее работу; она, так сказать, физически разрушила городскую общину; она обратила в ничто звание судьи, хранителя прав, призванного их защищать. Невиданная доныне картина! Пока еще только в книгах философов фигурировала нация, разложенная таким образом, сведенная к первичным элементам. Общество, раздробленное в пыль, породило централизацию; не надо искать ее начало в чем-то ином. Централизация не явилась с высоко поднятым челом из области принципов, подобно многим другим, не менее пагубным доктринам; она скромно пришла как следствие, как необходимость. Действительно, там, где есть только индивидуумы, все дела, касающиеся не их одних, — это публичные дела, дела государства. Там, где нет независимых должностных лиц, есть только представители власти. Так мы стали народом управляемых, народом, покорным безответственным чиновникам, в свою очередь, во всем послушным централизованной власти, которой они служат»16. Если бы еще эта Власть, господствующая над индивидуумами, хотя бы признавала постоянный и определенный Закон, который бы она неукоснительно исполняла! Но нет! Суверенная воля больше не служит Закону. Наоборот, это воли, соревнующиеся за Imperium, создают закон, ког16

La Vie politique de M. Royer-Collard, II, 130—131. 389


да обретают Власть. Так что в широте власти нет даже такого преимущества, как порядок, на который можно было бы рассчитывать: странное сочетание пороков деспотизма с пороками анархии. Над Властью, говорил Цицерон, во все времена стоит Право, распространяющееся на всех людей во всех землях и не подчиненное воле сената или народа17. Это верховное Право революционеры низводят с эмпирея и отдают Власти на забаву. Нужна была смелость Гоббса, чтобы утверждать, что государство — источник права, что «когда установлено государство, есть и законы, но не прежде»18, что «все законы, писаные и неписаные, имеют свой авторитет и силу в зависимости от воли государства, т.е. от воли его представителя, каковым является в монархии монарх, а в других государствах — верховное собрание». Что именно через эти законы каждый подданный «различает хорошее и дурное, т.е. то, что согласуется, и то, что не согласуется с правилом»19. Эти принципы восприняла Революция. Право — творение общей воли, на деле — парламента, который сразу же стал единственной инстанцией, правомочной не только изъяснять, но и формировать эту волю20. Этому действительному суверену была дана неограниченная власть не только практически нарушать в процессе управления, но и подавлять, находясь во всеоружии права, едва провозглашенные личные свободы. Без сомнения, члены Учредительного собрания изначально намеревались ограничить государство: ни одно правительственное действие, считали они, не может быть совершено иначе, как в силу закона, и ни один закон не может быть введен иначе, как в силу consensus populi***. Но их система логически вела к тому, чтобы допустить возможность любого правительственного действия, лишь бы его санкциониро17 18 19 20

390

О государстве, III, XXII. Левиафан, p. 138 первого издания 1651 г. * Id., p. 139, **. Согласно системе Сьейеса, перешедшей во французское конституционное право, нация способна формировать общую волю не иначе, как только собравшись. А так как собрание нации на практике неосуществимо, то Национальное собрание условно считается собранием всей нации.


вал какой-нибудь закон21, и любого закона, лишь бы за него проголосовал парламент. Уничтожение общественных учреждений и поглощение права государством заложили двоякую основу того режима, который в наши охарактеризован как «монолитность». Нет Власти помимо государственной, нет права помимо разработанного государством.

О том, что неограниченная Власть одинаково опасна, откуда бы она ни исходила и кому бы ни принадлежала Вся эта политическая философия зиждилась на заблуждении, заранее опровергнутом Монтескьё: «Поскольку в демократиях народ по видимости может делать все, что хочет, свободу приурочили к этому строю, смешав, таким образом, власть народа со свободой народа»22. Власть народа была только фикцией23 в обществе, где практически установился режим парламентского суверенитета. Однако эта фикция24 оправдывала подавление свободы, какого еще не знала Европа. 21

22 23

24

«Французская система представительства, — пишет юрист Карре де Мальберг, — с 1789—1791 гг. уклонилась от принципа суверенитета нации: смешивая общую волю с законодательной волей парламента, она сделала парламент равным суверену или, вернее, фактически превратила его в суверена» (R. Carré de Malberg. La loi, expression de la volonté générale. Étude sur le concept de la loi dans la Constitution de 1875. Paris, 1931, p. 72). О духе законов, кн. XI, гл. II*. «Французская революция торжественно провозгласила принцип суверенитета нации; но она отнюдь не применяла его; ибо, как мы сказали выше, этот пресловутый принцип — только обман, фикция, средство управления, и реальной силы в нем не больше, чем в принципе божественного права» (Léon Duguit. L’État, le Droit objectif et la Loi positive. Paris, 1901, p. 251). «Французская революция нанесла смертельный удар божественному праву и законности. Но точно так же и суверенитет народа, и общая воля, которая правит и законодательствует через представителей, уже не находят никакой веры у людей мыслящих. Государство — это повелевание, а все повелевать не могут. Такова 391


То были, видите ли, родовые муки нового принципа. Нового? Но еще Цицерон вынес ему приговор25. Следствия этого принципа были достаточно хорошо известны в древности и в Новое время, чтобы комментатор «Духа законов»26 написал вскоре после выхода в свет «Общественного договора»: «Когда, опираясь на большинство голосов, группа людей, стоящая у власти, может приказывать все что угодно, это столь же деспотическое правление, как и то, при котором повелевает один, руководствуясь единственно законом своей воли». По прошествии более чем двадцати лет после роспуска Конвента Бенжамен Констан говорит о его деспотизме, все еще содрогаясь от ужаса и гнева: «Когда представительной власти не полагают никаких пределов, представители народа — не защитники свободы, а кандидаты в тираны. И когда устанавливается тирания, она может быть тем страшнее, чем больше число тиранов... Собрание, которое нельзя ни образумить, ни обуздать, из всех властей является самой слепой в своих действиях, самой непредсказуемой в их результатах — даже для самих членов его. Оно кидается в крайности, которые, казалось бы, исключены. Непомерно кипучая и чересчур разносторонняя деятельность; лавина законов; желание угодить наиболее эмоциональной части народа, отдаваясь ее порыву или даже упреждая его;

25

26

392

истина. Общая воля — фикция» (Gumplovicz. Die Soziologische Staatsidee, 1902, S. 3). «Ни одному государству не откажу я в этом названии с такой легкостью, как именно этому, в котором все целиком находится в полной власти толпы. Ибо, если мы признали, что государства не существовало ни в Сиракузах, ни в Агригенте, ни в Афинах, когда там правили тираны, ни здесь, когда у нас были децемвиры, то я не понимаю, почему понятие государства более применимо к владычеству толпы; ибо, во-первых, для меня народом является только такой, которого удерживает вместе согласие относительно прав, как ты, Сципион, превосходно определил, но такое сборище людей, о котором ты упомянул ранее, есть тиран в такой же мере, как если бы им был один человек, и это даже еще более отвратительный тиран, так как нет более свирепого зверя, чем тот, который подражает внешнему виду народа и принимает его имя» (Cicéron. La République, III, XXXIII, trad. Villemain. Paris, 1859, p. 189—190)*. Эли Люзак, из семьи протестантов, нашедших убежище в Голландии, в 1764 г. выпустил в Амстердаме издание «Духа законов», снабженное комментариями.


досада от явного сопротивления или от заподозренного осуждения, и тогда — полное неприятие мнения нации и упорство в заблуждении; кастовый дух, дающий силы лишь для узурпации; попеременно то безрассудная смелость, то нерешительность, то насилие, то слабость, то благоволение к кому-то одному, то недоверие ко всем; подверженность чисто физическим чувствам восторга и страха; отсутствие всякой моральной ответственности, уверенность в том, что за счет многочисленности законодателей удастся избежать позора трусости или опасности чрезмерной отваги. Таковы пороки собраний, не ограниченных рамками, которых они не могли бы преодолеть»27. Другой современник заключает: «Мы слишком долго говорили, что мнение правит миром... непостоянное, пристрастное, капризное мнение — это тиран, которого мы должны остерегаться точно так же, как и прочих тиранов»28. И даже больше, ибо ни один деспот не позволяет себе зайти так далеко, как те, кто ссылается на суверенитет народа. «Коль скоро общая воля может все, люди, ее представляющие, тем более опасны, что они объявляют себя всего лишь послушными орудиями этой мнимой воли и располагают средствами принуждения или обольщения, необходимыми, чтобы изъяснять ее так, как им выгодно. То, чего не посмел бы сделать от своего имени ни один тиран, они узаконивают беспредельностью общественной власти. Нужного для них расширения полномочий они требуют у обладателя этой власти, у народа, всемогущество которого лишь оправдывает их поползновения. Самые неправедные законы, самые угнетательные установления обязательны как выражение общей воли... Народ, который может все, столь же опасен, более опасен, чем тиран, или, точнее сказать, тирания наверное завладеет правом, предоставленным народу. Ей надо будет только провозглашать всемогущество этого народа, одновременно посылая ему угрозы, и говорить от его имени, обрекая его на молчание»29. Таковы были уроки поколения, умудренного опытом. В течение четверти века наблюдали смену противоположных режимов, 27 28 29

B. Constant. Cours de Politique constitutionnelle, éd. de 1836, p. 16—17. Sismondi. Études sur les constitutions des peuples libres, éd. de 1836, p. 204. B. Constant. Cours de Politique constitutionnelle, éd. Laboulaye de 1872, p. 279—280. 393


сходных лишь в том, что все они требовали от граждан повиновения и заверений в ревностной службе, преданности, восторженном почитании. Характеры портились из-за страха, который стремился отвести удары, зависти, которая пыталась их направлять, алчности, которая набрасывалась на тех, на кого они обрушились. Проскрипции были уготованы для благородных душ, почести — для отступников, безопасность — ни для кого. В 1819 г. Донý так выражал свой протест против волнами накатывавшего террора: «Революция напрасно полагает целью восстановление гарантий для индивидуумов: она никогда их не дает, покуда длится. Честолюбие, алчность, ненависть, жажда мщения — все безудержные или тлетворные страсти завладевают подобными общественными движениями. В этой нескончаемой сумятице вслед за побежденными гибнут, раздавленные неуправляемой мощью, и победители, а если раздаются голоса, взывающие о порядке и безопасности, то их увещевания объявляют вероломными или несвоевременными. Тяжелые обстоятельства, в которых могли бы помочь лишь правомерные законы, создающие гарантии, становятся аргументом и назойливым рефреном при оповещении о всякой новой несправедливости, о всяком новом бесчинстве. За тридцать лет деяния произвола в разных сферах жизни достигли такого числа, что уже не осталось ни одного гражданина, который не был бы единожды или неоднократно их жертвою. Но что из того? Правящие все равно будут время от времени требовать для себя власти действовать по произволу, видя в ней средство и залог общественного спасения»30. Опыт подтвердил правоту слов Монтескьё: «Нельзя осуществлять больших наказаний, а следовательно, и больших изменений, не доверяя нескольким гражданам большой власти... Надо как можно скорее возвратиться к обычному порядку правления, при котором закон все охраняет и никого не угнетает»31.

Возвращение умов к ограниченной Власти: усвоение уроков Англии Двадцать пять лет деспотизма и проскрипций политически воспитали мыслителей эпохи Реставрации. Сходство ситуа30 31

394

Daunou. Essai sur les garanties individuelles. Paris, 1819, p. 23—24. О духе законов, кн. XII, гл. XVIII*.


ций приводит Бенжамена Констана к истинам, в свое время высказанным Локком. «Когда утверждают, что суверенитет народа безграничен, создают и оставляют на волю случая слишком большую степень власти, которая сама по себе является злом, в какие бы руки ее ни отдали»32. Итак, снова нужен принцип ограничения Власти. «Доверьте ее [эту беспредельную власть] одному, некоторым, всем — вы так или иначе сочтете ее злом. Вы станете укорять носителей этой власти и, смотря по обстоятельствам, обвинять по очереди монархию, аристократию, демократию, смешанные формы правления, представительную систему. Вы будете неправы; винить надо степень силы, а не носителей этой силы, бороться — против оружия, а не против руки. Бывает тяжесть, непомерная для рук человеческих»33. Эта идея проходит сквозь все творчество великого писателялиберала. Оставалось только претворить ее в жизнь. Как воздвигали всемогущество Власти? Разрушая от имени будто бы представляемой ею массы, обладающей бытием лишь в понятии, реально существующие группы. Порабощая право, которому прежде была подчинена сама государственная власть. Поэтому по логике вещей, чтобы ограничить Власть, следовало бы позволить беспрепятственно развиваться объединениям, строящимся либо на территориальной, либо на профессиональной основе, и в условиях полной независимости восстанавливать прежние процессы формирования права и принципов управления правовой системой. Но власть предержащие не хотели терять чрезвычайно эффективные средства, предоставленные в их распоряжение в эпоху Революции и Империи. С 1814 г. герцог Ангулемский* находил, что Францией, разделенной на департаменты, управлять гораздо легче, чем Францией, «пестрящей свободами»34 во времена старых провинций. Оппозиция при парламентском строе, открывшем ей доступ к власти, тоже не думала уменьшать наследство, которое надеялась получить. Стремление общества к формированию групп и дух независи32 33 34

B. Constant. Cours de Politique… éd. Laboulaye, 1872, p. 8. B. Constant. Op. cit., p. 8. Maurras, «Action française», 15 mai 1930. 395


мости, присущий юристам, оказались ослабленными долгим рабством: люди скорее хотели пользоваться Властью, нежели обходиться без нее. Позднее Одилон Барро заметит: «Чем больше вы расширяете сферу Власти, тем больше будет желающих туда проникнуть. Живое устремляется туда, где кипит жизнь, и когда вся жизненная сила нации сосредоточена в ее правительстве, вполне естественно, что каждый желает принять участие в управлении»35. Соответственно обстоятельствам, а также и вследствие известной лености человеческого ума принцип ограничения Власти был сведен к формальной системе разделения властей. Разве не приветствовал Монтескьё этот аспект английского государственного устройства в знаменитой главе «Духа законов»?* Честь и хвала толстой книге! Пророками становились, прочитав одну-единственную главу. Так вошла в политическую науку, которую мы распространяли на всем континенте, столь же простая, как и строгая, доктрина: нужна исполнительная власть, нижняя палата, верхняя палата, и все проблемы будут решены. Можно себе представить, какое сильное впечатление производили английские порядки на наших соотечественников. Они находили в Елизавете, Якове I, Карле I предначертателей французской абсолютной монархии. В Английской революции — нашу революцию. В Кромвеле — Робеспьера и Бонапарта, вместе взятых. Карл II был прообразом Людовика XVIII, Яков II — Карла X. А в дни Июльской революции люди верили, что Франция обрела своего Вильгельма III и ту стабильность, какую демонстрировала Англия с 1689 г. Как же было не искать по ту сторону Ла-Манша образец для наших институтов? Однако рассматривать следовало бы не только официально признанные власти, но и социальные подосновы, дававшие им реальную силу. Английский парламент существовал уже почти шесть веков. Точнее сказать, он появился вместе с самой монархией. Его прародитель — colloquium**, на который король, желая получить средства, собирал тех, кто реально владел социальными силами, чтобы вести с ними переговоры. По мере того как мелкие рыцари и незнатные жители графств становились спо35

396

Odilon Barrot. De la сentralisation... Paris, 1861.


собными «оказывать ему помощь», он привлекал и их тоже. «Король в парламенте» обладал наибольшей силой, потому что ему содействовали социальные силы; и парламент не нуждался в правах, будучи конгрессом властей, которые существовали сами по себе и в отношении которых Власть была просительницей. С течением времени пэры не утратили своего общественного значения. Положение крупных земельных собственников постоянно обеспечивало им взамен потерянного военного могущества могущество финансовое. В период бурного развития сукноделия они были поставщиками шерсти. Когда в результате роста населения в XVIII в. поднялись цены на продовольствие, они выиграли от этого больше всех. В XIX в. они выиграют от повышения цен на земельные участки под застройку и на сырье, добываемое в шахтах и рудниках, поскольку хозяин земли, согласно английскому праву, владеет и недрами. Связанные с землей, они связаны и с людьми на земле, и прочность их местных корней — секрет их неизменного политического влияния. Даже недостатки системы назначения в палату общин автоматически обеспечивали представительство всего, что возвышалось в обществе, поскольку состояния трансформировались в земли, а земли, включающие «гнилые местечки»*, давали места. Таким образом, две палаты были органом фактических социальных властей. Отсюда их сила, которую они черпали отнюдь не из конституции. Отсюда и их осмотрительность. Они не столько уравновешивают Власть, сколько обступают ее. Они могли бы удушить ее, занять ее место, но воздерживаются от этого — единственно из благоразумия, секрет которого раскрыл де Лольм: очерченный таким образом очаг Власти находится у всех на глазах и гораздо менее опасен, чем тот, что сформировался бы после его гибели и обнаружил бы все преимущества неожиданности и всю привлекательность новизны. Но социальные власти, лишь только пожелают, заставляют Власть действовать в нужном для них направлении, что очевидно уже в 1739 г., когда они принуждают Уолпола начать войну**. Итак, принятое в Англии «разделение властей» — в действительности результат процесса вытеснения королевской вла397


сти, Imperium, социальными властями. Парламент — это конституционное выражение сил, которые утвердились параллельно с Властью, следят за нею, контролируют ее, выделяют ей средства и тем самым всегда сдерживают ее и все чаще руководят ею. Такова была ситуация во времена Монтескьё. Она еще сохранялась и во времена Бенжамена Констана. Произошедшая в дальнейшем радикальная трансформация не относится к теме настоящей главы.

Формальное разделение властей Уже одно изложение обстоятельств, обусловивших двойственность властей в Англии, позволяет почувствовать произвольность введения этой системы во Франции. Здесь нет исторического диалога центральной Власти с социальными властями**, а есть победивший Центр, Imperium, пребывающий в гордом одиночестве. Нет двойственности, данной как факт, а есть искусственная двойственность, введенная составителями конституций. Imperium делят на части и распределяют их между королем, нижней палатой и верхней палатой. Но обычаи имеют великую силу. Каждый фрагмент змеи стремится регенерировать целую змею: король считает себя преемником абсолютного монарха, а собрание видит себя преемником собрания, обладавшего абсолютной властью. И тот и другой органы власти естественно стремятся выйти из роли, отведенной им конституцией, и завоевать Imperium, все еще мыслимый как единое целое. Так некогда августы и цезари, между которыми Диоклетиан хитроумно поделил Империю*, рассматривали вверенные им территории как плацдарм для завоевания господства над всей Империей. Мы знаем, что монархия допускала нарушение за нарушением и что призывы парламента к народу вызвали наконец революцию 1848 г. Боль и удивление, испытанные Огюстеном Тьерри после внезапного падения Июльской монархии — свидетельство порожденных ею надежд. Казалось, ее построили на века. И что же? Всего восемнадцать лет! Это событие улаживало проблему формирования Власти. Побеждал народный суверенитет. 398


И тут воскресло основное заблуждение первой революции, иллюзия, будто Власть, сформированная исходя из благого принципа, в высшей степени благодетельна. Вот что говорит Ламартин: «Эта сильная власть, централизованная власть, без сомнения опасная там, где правительство и народ разобщены, более не опасна, когда правительство — не что иное, как действующая нация»36. Однако Национальное собрание, которое, приветствуя общую волю как суверенную, поклоняется манам* Руссо, зажигает и благодарственную свечу Монтескьё, организационно оформляя разделение властей. Отныне это элементарная истина, известная всем составителям конституций. Но какое бездумье! Одна власть будет сдерживать другую... Да, если каждый из институтов власти является орудием определенной силы, существующей в обществе. Нет, если они исходят от одной и той же силы. Противопоставить президенту, избранному народом, избранное народом собрание, как это сделала Вторая республика**, не значит обеспечить равновесие различных элементов общества. Это означает лишь предусмотреть возможность спора между людьми, получившими власть из одного и того же источника. При равенстве прав президент неизбежно возобладает над законодательным корпусом с его разнородными волями. Наученные опытом, составители Конституции 1875 г. уже не допускают назначения президента народом. Но тогда палата, принимающая полномочия непосредственно от суверена***, должна возобладать над президентом и обратить в ничто его полномочия. Предсказание этого можно было найти у Сисмонди: «Когда признается, что всякая власть происходит от народа, те, кому народ доверил власть самым непосредственным образом, те, у кого самые многочисленные избиратели, должны считать свою власть самой законной»37. Судьба третьего элемента, верхнего собрания, при различных конституциях иллюстрирует социальные условия существования политического института. Примечательно, что во Франции сенат ощутимо сопротивлялся инициативам нижнего собрания. Причина кроет36 37

La France parlementaire, t. II, p. 109. Sismondi. Études sur les institutions des peuples libres, p. 305. 399


ся в том, что он реально представлял отдельную социальную силу — малые земельные олигархии. Еще более примечательно, что из двух палат американского парламента лучший противовес президенту составляет не та, которая, как и он, избирается всеобщим голосованием: будь она единственной, он поработил бы ее, как Луи Наполеон — Национальное собрание*. Это сенат долгое время уравновешивал президентскую власть; кроме того, имея в своем составе по два члена от каждого штата безотносительно к численности его населения, он представляет существующие местные силы, сложившиеся группы, управляющие ими олигархии — словом, нечто иное, нежели народ как таковой. О пользе второй палаты, умеряющей крайности первой, написаны целые тома. «Но целесообразность ее в этом отношении будет полностью зависеть от той общественной поддержки, на которую она может рассчитывать вовне. Собрание, не опирающееся на какую-нибудь крупную силу в стране, бессильно против собрания, имеющего такую опору»38. Так, палата лордов, которая в XIII в. могла противодействовать власти, а порою покровительствовать ей, по-прежнему способна сдерживать народную власть лишь постольку, поскольку лорды еще являются социальной силой39 и разумная политика постоянно прибавляет к ним новые социальные силы. Таким образом, это собрание не сразу отступило перед палатой общин. Однако оно могло оставаться для нее уздой, только согласившись — в 1911 г. — не быть больше препятствием***. Сейчас мы видим в нем академию, и только. Какие бы органы ни учреждала конституция, жизненную силу они берут лишь от той или иной социальной власти, которая создается не учредителями. Итак, расчленять Власть, происходящую из единого источника (большинство народа), на различные органы — пустое ухищрение. Пока сохраняется такая расчлененность, конечно, есть и конфликт, но это пагубный конфликт личных или корпоративных амбиций, а не оздоровляющий конфликт разных социальных интересов. На этой стадии непомерно широким 38 39

400

S. Mill. Le Gouvernement représentatif, trad. Dupont-White. Paris, 1865, p. 277**. Мы уже отмечали, что земельная аристократия, естественно, оказалась в выйгрыше от увеличения потребности в угле.


государственным правомочиям сопутствуют расслабленность власти и потеря доверия к ней. Но в конце концов, поскольку ничто, кроме искусства создателей конституций и самолюбия разного рода представителей, не поддерживает власти разделенными, они объединяются в органе, который побеждает и в своем абсолютизме уже не знает никаких преград. Поэтому Власть нельзя ограничить, просто разделив Imperium и отдав его составные части различным органам. Подлинное ограничение требует вполне сформировавшихся и вполне осознанных групповых интересов, достаточно хорошо вооруженных, чтобы остановить Власть, когда она вторгается на их территорию, и кроме того — правовой системы, достаточно независимой, чтобы быть арбитром в конфликтах, а не орудием Центра. Природа этого равновесия в обществе — вопрос сложный. Могут ли его установить и поддерживать прозорливые законодатели? Или ситуация скорее такая, какая складывается на некоторых стадиях исторического развития, когда обе чаши социальных весов оказываются на одном уровне и их движение прекращается? Так бывает, например, тогда, когда перед социальными властями восходит поначалу необузданная политическая власть. Или когда перед клонящейся к упадку политической властью утверждаются сильные социальные власти. Мы не будем рассматривать здесь эту проблему, включающую в себя проблему автономности и действенности человеческой воли, а лучше сказать, полагаемых человеку ограничений. Отметим только, что вторая гипотеза объяснила бы яркие вспышки и долгие затмения личной свободы, которая предстает перед историком как периодически повторяющийся феномен. Эта свобода объяснялась бы тогда временной неспособностью борющихся властей стать абсолютными — неспособностью, которая не может быть длительной, так как среди этих властей, живущих своей жизнью, одни ослабевают, а другие набирают силу. И непостоянство свободы приобретало бы характер социальной фатальности, так как она не может поддерживаться ни когда семья, община, сеньор или предприниматель абсолютно автономны, ни когда государство обладает всеобъемлющей верховной властью. 401


Стали бы понятны и резкие перемены в положении личности в XIX—XX вв.: угнетение со стороны государства после революционного уничтожения противовластей; затем ослабление Власти из-за ее внутреннего разделения и возвышение новых социальных властей, сначала капиталистических, потом профсоюзных; определенная тенденция к угнетению, проявляемая некоторыми из этих властей там, где они завоевывают известную автономию; далее процесс восстановления единства Власти и противодействие государства социальным властям, которое поначалу защищает человека, а доведенное до конца, по логике вещей должно его поработить. Заметим также, что Власть, основанная на суверенитете народа, лучше всякой другой вооружена для победоносной борьбы. Если суверенитет пребывает в короле или в аристократии, принадлежит одному или некоторым, он не может выпячивать себя, не ущемляя интересы многих, и достаточно обеспечить эти интересы соответствующим органом, хотя бы и с весьма ограниченными правомочиями, — вроде первоначального трибуната в Древнем Риме, — чтобы огромные силы, выражающие себя таким образом, постепенно расширили этот орган, подобно тому как армия, имеющая значительное численное превосходство, овладев плацдармом, непременно увеличит его. И наоборот, предоставленный меньшинству орган сопротивления власти большинства будет постепенно атрофироваться, так же как сужается плацдарм, удерживаемый армией, значительно уступающей противнику в численности40. Так что Власть может вызвать сопротивление, достаточно сильное, чтобы ограничить ее, только если она имеет миноритарный характер. При мажоритарном характере она способна дойти до абсолютизма, господство которого изобличит ложность ее основания. Называя себя Народом, она всегда только Власть.

40

«Когда демократия является высшей властью, — говорит Стюарт Милль, — нет человека или нескольких людей, достаточно сильных, чтобы поддерживать диссидентские мнения и отстаивать интересы, которые нарушаются или оказались под угрозой» (Le Gouvernement représentatif, trad. Dupont-White. Paris, 1863, p. 277)*.

Ãëàâà XVI. Âëàñòü è ïðàâî

То, что Власть больше не находит в обществе конкретных властей, способных сдерживать ее, не имеет значения, если она почтительно останавливается перед отвлеченной властью Права. Материальные силы, противодействующие Власти, могут с таким же успехом воспрепятствовать ее благотворной деятельности, как и помешать ей развернуть вредоносную активность. Идея ограничения Власти со стороны права означает не механический, а духовный процесс. Это общее отвращение, вызываемое руководителями государства у всей нации, это испытываемые ими самими угрызения совести, это, наконец, возможное возбуждение против них судебного процесса и осуждение их, невзирая на высокое положение. Безусловно, верховенство права — великая идея, центральная идея всякой политической науки. Но она предполагает, что право старше государства и его отношение к государству — отношение наставничества. В этом надо отдавать себе отчет. Ведь если право вырабатывается Властью, то как оно могло бы ей препятствовать или быть для нее руководителем либо судьей? А между тем, когда социальные власти были уничтожены, право под воздействием тех же страстей и под прикрытием тех же идей потеряло свою автономию. Этот процесс мы и рассмотрим вместе с его последствиями, сознавая, впрочем, что сохранившееся в душах смутное чувство трансцендентности права облегчает восстановление его независимости.

Право: норма, предписанная Властью? Народная мудрость неосознанно вторит средневековым богословам, требуя от тех, кто управляет обществом, быть справедливыми. 403


Но что такое справедливость? Как сказано в «Институциях» Юстиниана, это «постоянная непоколебимая воля воздавать каждому должное в соответствии с его правом». Предельно ясно: у каждого из нас есть права, называемые субъективными правами; они существуют и примиряются в объективном праве — переработке обязательной для всех моральной нормы, которую Власть должна соблюдать сама и заставлять соблюдать подвластных. Мы охотно повторим вслед за Дюги: «Публичная власть имеет целью воплотить в действительность право». И неважно, каков источник Власти, — она становится законной, когда осуществляется в соответствии с правом1. Но что же такое право? Спросим об этом у юристов. Большинство ответит, что право есть совокупность или результат поведенческих норм, предписанных компетентной властью. «Таким образом, — прибавляет один из них, — то, что соответствует закону, хорошо, а то, что расходится с ним, предосудительно»2. «Умение различать справедливое и несправедливое, — уточ1

2

404

«Политическая власть — нечто вполне осязательное, и после того как люди обрели понятие права, они уяснили, что распоряжения этой власти законны, только если соответствуют праву, что физическое принуждение со стороны политической власти законно, только если предназначено обеспечить юридическую санкцию... Никто не вправе повелевать другими: ни император, ни король, ни парламент, ни народное большинство не могут навязывать свою волю как таковую; их акты могут быть обязательными для исполнения, только если соответствуют праву. Поэтому часто обсуждаемый вопрос, в чем состоит цель государства или, точнее, политической власти, решается следующим образом: политическая власть имеет целью воплотить в действительность право; право это требует от нее сделать все возможное, чтобы обеспечить господство права. Государство основано на силе; но сила эта законна лишь тогда, когда применяется в соответствии с правом... С течением веков менялись формулировки; но суть всегда оставалась неизменной. С X в. под влиянием церкви в умах глубоко укоренилось представление о том, что Бог поставил государей, дабы воцарились право и справедливость. Г-н Люшер блестяще показал, что могущество монархии Капетингов зиждилось главным образом на вере, что Бог поставил королей, дабы они вершили суд и водворяли мир между людьми, что это первейшая, существеннейшая из их обязанностей» (Léon Duguit. Traité de Droit constitutionnel, t. I. Paris, 1921, p. 518—519). Маркаде.

Глава XVI. Власть и право

няет другой, — совпадает с умением толковать и применять закон»3. Разве это не порочный круг? Политическая власть должна быть справедливой, т.е. действовать в соответствии с правом. Но право, говорят нам, есть не что иное, как совокупность норм, предписанных ею самой. Выходит, власть, создающая законы, всегда справедлива — по определению. Каков софизм! Но, видно, его легко обойти, если даже Кант пришел к безоговорочному оправданию Власти. В «Метафизике нравов» читаем: «Итак, против законодательствующего главы государства нет правомерного сопротивления народа, ведь правовое состояние возможно лишь через подчинение его устанавливающей всеобщие законы воле; следовательно, нет никакого права на возмущение (seditio), еще в меньшей степени — на восстание (rebello)... Обязанность народа терпеть злоупотребления верховной власти, даже те, которые считаются невыносимыми, основывается на следующем: сопротивление народа, оказываемое высшему законодательству, ни в коем случае не должно мыслиться иначе как противозаконное и, более того как уничтожающее все законное государственное устройство. В самом деле, для того чтобы быть правомочным сопротивляться, требовался бы публичный закон, который разрешал бы подобное сопротивление народа, т.е. верховное законодательство содержало бы в себе определение, в силу которого оно не было бы верховным...»4 Умозаключение построено великолепно. Только закон составляет право. Следовательно, все, что есть право, есть закон и нет права против закона. Поэтому искать в праве оплот против Власти — заблуждение. Право является, как говорят юристы, «положительным». «Сама суть правовой нормы, — поясняет один современный мэтр, — в том, что она снабжена санкцией, а именно средствами непосредственного принуждения, т.е. человеческими средствами. Право, таким образом, необходимо предполага3

4

Демоломб. Цитаты приведены по кн.: H. Lévy-Ullmann. Éléments d’introduction générale à l’étude des Sciences juridiques, I, «La définition du Droit». Paris, 1917. Kant. Métaphysique des mœurs, trad. fr. Barni. Paris, 1853, Ire partie, XLIX*. 405


ет публичную власть, полномочную принуждать индивидуумов к исполнению ею же изданных постановлений. Отсюда ясно, что в правовой сфере мыслимо лишь положительное право»5.

О неограниченной законодательной власти Значит, мы должны, склоняясь перед такими авторитетами, отказаться от иллюзии права, способного сдерживать Власть? Должны признать в нем всего лишь творение государства, бессильное против своего творца? Но разве история не показала нам6 право совсем иного достоинства — основанное на Божественном законе и обычае? Еще и сегодня мы чувствуем: не все, что есть закон, есть право. Поэтому лучше попробуем выяснить, как произошло искажение понятий, о котором свидетельствуют приведенные нами цитаты, и порабощение права. Тут сошлись заблуждения, происходящие из весьма различных источников. Заблуждение Гоббса, иллюзии Руссо и Канта, в особенности же грубые ошибки сенсуалистической и утилитаристской школ — таких посредственных, но весьма влиятельных умов, как Гельвеций, Бентам, Дестют де Траси. Гоббс, как известно, считает, что одна лишь Власть создает и поддерживает порядок в отношениях между людьми. До нее или без нее — только грубое столкновение вожделений. Поэтому, «когда установлено государство, есть и законы, но не прежде». «Гражданским правом являются для каждого подданного те правила, которые государство устно, письменно или при помощи других достаточно ясных знаков своей воли предписало ему, дабы он пользовался им для различения между хорошим и дурным, т.е. между тем, что согласуется, и тем, что не согласуется с правилом»46. Как похоже это определение на дефиницию некоторых современных юристов! Что же следует из этих принципов? 5 6 46

Carré de Malberg. Contribution à la théorie générale de l’État. Paris, 1920, p. 57, note 6. См. главу XI. Гоббс. Левиафан, часть II, гл. XXVI, p. 137 первого издания 1651 г.*

406


«Суверен государства, будь то один человек или собрание, не подчинен гражданским законам. В самом деле, обладая властью издавать и отменять законы, суверен может, если ему угодно, освободить себя от подчинения отменой стесняющих его законов и изданием новых»7а. Гоббс по крайней мере видел следствия постулированного им принципа и принимал их. Ему доставляло удовольствие воображать всепокоряющую Власть; с логическим фанатизмом он нарисовал ее ужасающий портрет: хозяйка всей собственности, цензор всех мнений, она не подлежит порицанию, что бы ни творила, так как ей одной дано судить об общественном благе, а моральное благо сводится к общественному благу. Иное дело — Руссо и Кант. Они остерегаются доверить эту неограниченную законодательную власть монарху или собранию. Нет, она может принадлежать лишь всему народу, и при таком условии, как им представляется, она безопасна. Ибо, рассуждает Кант, «когда кто-то принимает решение в отношении другого лица, то всегда существует возможность, что он тем самым поступит с ним не по праву; однако такой возможности никогда не бывает в решениях относительно себя самого (ибо volenti non fit injuria)»8. Для того чтобы это умозаключение можно было отстаивать, требуется, как минимум, чтобы все без исключения подзаконные субъекты действительно давали обдуманное согласие на каждый закон. При помощи скольких фикций из него выводится необходимая справедливость законодательной власти! Фикция — что «весь народ» не может обдуманно принять несправедливое решение в отношении некоторых. Фикция — что «весь народ» выражает обдуманную волю: разве американский народ, дружно проголосовавший за «сухой закон», не опроверг результат собственного голосования в своем повседневном поведении? Наконец, фикция — имеющая исключительное значение, — что с народом советуются относительно каждого закона: это бывает, и то лишь в отношении некоторых законов, только в Швейцарии. 7а 8

Idem, p. 137—138*. Op. cit**. 407


Та неограниченная законодательная власть, которой Руссо и Кант наделили общество в целом, неизбежно должна, как писал Бенжамен Констан, «перейти от него к большинству, от большинства — в руки нескольких человек, часто в руки одного-единственного человека...»9. Однако злу, которое могла породить эта идея, препятствовало понятие общества, сформированное в духе времени Руссо и Кантом. Эти великие умы видели во всем обществе только одну реальность — человека. Они вдохновенно провозглашали его достоинство и права. Они не вполне сознавали, что права эти могут вступать в противоречие с неограниченной законодательной властью. Но, без сомнения, они разрешили бы всякое противоречие в пользу прав человека и в ущерб Власти. Умонастроение Руссо ясно показывает его защита liberum veto*. В XIX в. разделение исполнительной и законодательной властей — с необходимостью временное — и, главное, царящие повсюду индивидуалистические представления предохраняют от возможных следствий чудовищной концепции законодательной власти. Декларации прав сыграли роль Права, стоящего над законом.

Сенсуалистическое и утилитаристское заблуждение Более серьезно заблуждение сенсуализма и утилитаризма. Это — крайнее проявление рационалистического кризиса. Не существует блага самого по себе, говорит Гельвеций, «разные народы во все века и во всех странах именовали добродетельными лишь те поступки, которые были, или по крайней мере считались у них, полезными для общества»**. Но, разумеется, они заблуждались насчет того, что же полезно. Им преподают новую науку о пользе и указывают средство «достичь максимального общественного благосостояния» (Бентам). Прежде всего, надо изгнать «старый предрассудок» о морали, «данной свыше», которая необходима сама по себе. 9

408

B. Constant. De la Souveraineté du Peuple. — Cours de Politique constitutionnelle, éd. Laboulaye, Paris, 1872, t. II, p. 9.


«Это очень давнее и совершенно нелепое заблуждение, — говорит Дестют де Траси, — полагать, что принципы морали как бы внедрены в наши головы и что во всех головах они одни и те же, и, согласно с этой иллюзией, воображать их невесть какое небесное происхождение... Признáем, что этика есть наука, которую мы создаем подобно всем прочим; это только знание о влиянии наших склонностей и чувств на наше счастье... Из всех наук она всегда совершенствуется в последнюю очередь, всегда наименее развита, в ней всегда отмечается наибольшее расхождение мнений. Если вдуматься, наши моральные принципы так далеки от единообразия, что в сфере нравственности есть столько образов восприятия и чувствования, сколько и людей. Именно это многообразие и составляет многообразие характеров, и, хотя мы того не замечаем, у каждого человека своя собственная моральная система или, вернее, нагромождение бессвязных понятий, которое вряд ли заслуживает названия системы, но, однако же, заменяет ее»10. Читатель, может быть, пожмет плечами: Траси не принадлежит к мыслителям первого порядка или к тем, кто оказал значительное, и притом непосредственное, влияние на развитие культуры. Это так, но он прекрасно описывает множественность верований и убеждений как следствие потрясения, произведенного рационализмом. Благо и зло, справедливое и несправедливое стали предметом мнения. Сталкивающиеся мнения претворятся в законы, а законы составят право, так что в итоге одно будет справедливым, а другое — несправедливым. От нашего автора не ускользнуло, что тогда возникнет большой разброд. Поэтому он хочет возложить на «законодателя, располагающего системой морали, выстроенной в методическом порядке, при помощи строгих дедукций» задачу диктовать практические моральные предписания, причину которых невозможно подробно разъяснить. Какими средствами заставить людей повиноваться им? «Самые сильные из всех моральных средств, по действенности несоизмери10

Destutt de Tracy. Éléments d’idéologie, t. IV, p. 456—459. 409


мые с прочими, — репрессивные законы и их неукоснительное исполнение»11. Здесь поставлена современная проблема. Коль скоро больше нет права, неприкосновенного в своих основных частях, поддерживаемого верованиями, едиными для всего общества, коль скоро право даже в своих наиболее существенных моральных аспектах может до бесконечности меняться по воле законодателя, не остается иного выбора, кроме дилеммы: либо уродливое хаотическое разрастание его по прихоти суетных интересов и переменчивых мнений, либо его систематическое построение властителем, знающим, чего он хочет, и надолго подчиняющим общество нормам поведения, которые он считает нужным предписать. Эта дилемма — неизбежное следствие сочетания двух явлений: свободного пересмотра всех первичных понятий, безудержного и бессистемного, и неограниченной законодательной власти.

Право, стоящее над Властью Скажем прямо: нынешняя волна новых законов не создает права. Эти законы — проявление натиска интересов, прихоти мнений, неистовства страстей. Они смешны в своей беспорядочности, когда измышляются Властью все более широкой, но неуклонно ослабляемой спором различных группировок, и ненавистны в своем несправедливом порядке, когда исходят от Власти, сжатой в один кулак. Уважения к ним добиваются только путем принуждения. Они антиобщественны, потому что основаны на ложной и смертельно опасной концепции общества. Неправда, что общественный порядок целиком и полностью обеспечивается Властью. Важнейшую часть его составляют верования и нравы. Ни те, ни другие не должны беспрерывно ставиться под сомнение; их относительное постоянство — непременное условие общественного благополучия. Необходимая сплоченность общества не может быть обеспечена одной только Властью. Нужно, чтобы существовала глубокая общность убеждений, укорененных в общей вере, 11

410

Idem, p. 454.


которая претворяется в непререкаемую мораль, поддерживающую нерушимое право. Все это должно быть недосягаемо для Власти. Когда эта общность убеждений распадается, когда право предоставлено законодательному произволу, тогда, без сомнения, Власть не только может, но и должна распространяться вширь. Ей надо восстанавливать путем всеобъемлющего непрерывного вмешательства подорванную сплоченность. Так развивалась Власть в эпоху, когда была поколеблена католическая вера. Так она развивалась и после того как были поколеблены индивидуалистические принципы 89-го года — оплот не настолько твердый, но все же чрезвычайно ценный. Католические правоведы первыми в нашей стране заговорили о том, что существует право само по себе, для выражения которого и предназначены законы12. Эта истина, казавшаяся очевидной Монтескьё13, в наше время наделала шуму, поскольку люди внушили себе, что фундаментальные установления и главнейшие принципы могут бесконечно меняться, находясь в полной зависимости от временно преобладающих воли или мнения. Перебивая хор протестующих голосов, Дюги формулирует истинную доктрину права и определяет его политическую функцию: «Неважно, каково наше понятие о государстве... надо неустанно и решительно утверждать, что деятельность 12

13

«Закон, рассматриваемый как средство установления общественной дисциплины, ничуть не лучше, чем сила, когда он сам — только выражение силы; ведь над ним тоже есть законы, и если он выходит за их рамки, он ничем не лучше тех опасностей, которые призван предотвратить... Они [эти законы над законами] составляют право в самом высоком смысле, какой только доступен для человеческого ума: идеал, который прокладывает и освещает путь законодателю... Закон не есть право, он есть лишь его случайное проявление, временное или локальное выражение, своего рода инструмент» (Ch. Beudant. Le Droit individuel et l’État, p. 12—13). «Законам, созданным людьми, должна была предшествовать возможность справедливых отношений. Говорить, что вне того, что предписано или запрещено положительным законом, нет ничего ни справедливого, ни несправедливого, — значит утверждать, что до того как был начерчен круг, его радиусы не были равны между собою» (О духе законов, кн. I, гл. I)*. 411


государства во всех ее проявлениях ограничена правом, высшим по отношению к ней; что некоторых вещей оно делать не может, а некоторые делать должно; что это ограничение налагается не только на тот или иной орган, но и на государство в целом... Главное — понять и утверждать с неослабной настойчивостью, что есть норма права, высшая по отношению к публичной власти, ограничивающая ее и налагающая на нее известные обязанности»14.

В эпоху изменчивого права Эта концепция, четко сформулированная, представляется уму неотразимо убедительной. Она единственная придает смысл тому, что в противном случае превращается в словесные побрякушки: в отношениях между нациями, как сейчас принято говорить, воцарилось право, — чтó это может означать, если каждый народ обладает неограниченным правом определять свои действия? Но сколь бы истинной ни была идея о правовой норме, налагаемой на Власть, ее воплощение в жизнь в наше время сопряжено с большими трудностями. Ведь если принять принцип, что закон должен соответствовать праву, кто помешает Власти, представляющей на обсуждение законопроект, группе, мобилизующей общественное мнение, чтобы провести его, утверждать, что такой закон — выражение, проявление, осуществление права? И если бы я считал его несправедливым, мне сказали бы только, что мое понятие о праве ложно и, хуже того, устарело. Ведь право изменчиво, как и мораль, которая его поддерживает; они постоянно развиваются и совершенствуются, и следовательно, в них нет ничего устойчивого. Гений современности интуитивно находит, как обойти принцип верховенства права. Он приспосабливается к этому принципу, нет, больше: берет его на вооружение! Посягательства на личные права, провозглашенные в 1789 г. священными, привилегии для одних социальных групп и дискриминация других, незащищенность всех без исключения интересов, принесение их в жертву Власти — все это объясняется, оправды14

412

Duguit. Traité de Droit constitutionnel, t. III, p. 547.


вается, проповедуется как отражающее все более прогрессивное и все более высокое понимание права. И что на это возразить? В чем состоит то право, которое противополагают изменчивому праву? Оно лишилось обоих корней, некогда обеспечивавших его незыблемость: для важнейших его составляющих это вера в Божественный закон, для прочих — уважение к древним обычаям. Второй корень не мог сохраниться во времена быстрых преобразований. А первый? Современный человек, не имеющий над собою высшего начала, без предков, без верований, без морали, прельщается нарисованной ему радужной перспективой лучшей жизни и большей общественной пользы, обретенных благодаря законодательству, которое противоречит устаревшему праву только потому, что руководится лучшим правом! Итак, нельзя ожидать, что непостоянное право будет защищено колеблющимся общественным мнением. Чувство права еще не утрачено, но его оскорбляет лишь ничем не прикрытое насилие, и оно никак не реагирует, да и не может реагировать на неприметное повседневное вторжение.

Иск против закона Как же обеспечить на деле верховенство права? — Во-первых, ясно формулируя высшие правовые нормы, во-вторых, устанавливая конкретную власть, сопоставляющую законы с правом и отвергающую те, которые его нарушают. Такая система стараниями американского юриста Маршалла была принята в 1803 г. в Соединенных Штатах. Если закон нарушает права, гарантированные Конституцией, гражданин прибегает к правосудию и последняя инстанция, Верховный суд, отменяет действие этого закона в отношении истца, так что закон, ставший неприменимым, утрачивает силу. В этом институте американцы нашли оплот своей свободе, преграду захватническим поползновениям Власти. Именно он помешал страстям, на волю которых демократический строй отдавал законодательную власть, воспользоваться ею против той или иной категории граждан. Были предложения перенести этот институт во Францию и принять за непререкаемую основополагающую норму 413


Декларацию прав 89-го года. Суды и, в случае необходимости, Верховный суд, выносили бы решения в пользу рьяного законодателя или понесшего ущерб гражданина. Это, конечно, соответствовало бы истинным намерениям членов Учредительного собрания. Их осмеивают за то, что они сделали «бессмертные принципы» краеугольным камнем законодательной системы, которую предстояло выработать новому строю. Здесь, как это нередко бывает, скептицизм неразумен, а энтузиазм был оправдан. После того как некоторым людям дали безграничную власть создавать Закон, надо было установить для них жесткие рамки, упорядочивающие и сдерживающие их деятельность. Декларация была в определенном смысле заменой Божественного закона. Но насколько же она уступала ему в действенности! Можно ли в настоящее время придать ей эффективность, пересадив на французскую почву американский институт? Но ведь он развился как естественный плод судебных обычаев, принесенных иммигрантами из Англии, у которых нет или, точнее, давно уже нет подобия на континенте. Если судья в Америке может остановить законодателя, который вторгается в область свободы частного лица, то благодаря тому, что еще в Англии судья мог остановить представителя Власти, вторгающегося на эту территорию. Существовал судебный тормоз для исполнительной власти; когда законодательная власть приобрела огромный размах, логично было прибавить к нему и тормоз для самой законодательной власти. Какой прок гражданину в том, что судья защищает его от представителя Власти, явившегося к нему без закона, если, как это происходит в наши дни, завтра он может вернуться вооруженный законом? Именно эту опасность предотвращает Верховный суд. И, как видим, нововведение 1803 г. связано с более древней ролью судьи, с определенным пониманием судебной власти, от которого мы, к сожалению, далеки.

Когда судья останавливает представителя Власти Когда в XVIII в. стали восхищаться английскими свободами, так что восхищение это, передаваясь многократным эхом, дошло до наших дней, основу их ошибочно усмотрели в парла414


ментском строе. В действительности же она крылась в судебной системе. Если представитель Власти преследует человека в частной сфере, чтобы заставить его что-либо сделать или отказаться от каких-либо действий, то ему помогает целый аппарат принуждения, которому человек не в состоянии сопротивляться в одиночку. Предоставленный самому себе, он раб Власти. Свободу он получит, только если какая-нибудь противовласть сможет удержать повелителя за руку. Такова была первая задача трибунов в Древнем Риме, и плебс считал учреждение этой должности началом своей свободы. В Англии и, в подражание, в Соединенных Штатах такая миссия возложена на судью. Во всякой цивилизованной стране судебная функция состоит в том, чтобы наказывать преступников и возмещать гражданам ущерб, причиненный посягательством одного частного лица на права другого. Логично, если она включает и охранительные меры, которые могут пресечь действия, причиняющие ущерб. В так называемых англосаксонских государствах полномочия органов правосудия распространяются не только на действия одного частного лица в отношении другого, но и на действия представителя Власти в отношении кого бы то ни было. «Любой министр, — говорит Дайси, — подчиняется общему законодательству королевства, как в своей частной жизни, так и в своей официальной деятельности. Если бы министр внутренних дел совершил, в приступе гнева, насильственные действия против лидера оппозиции или приказал арестовать его, полагая свободу своего политического противника опасной для государства, этот министр в обоих случаях подлежал бы судебному преследованию и всем другим санкциям, предусмотренным законом относительно случаев самоуправства. То, что арест влиятельного политического деятеля, чьи речи могут вызвать беспорядки, является строго административным актом, не извиняло бы ни министра, ни сотрудников полиции, которые выполнили бы его распоряжения»15. Этот пример наглядно показывает существенное отличие британского общества от общества континентального и обнаруживает истинное основание английской свободы. Оно не 15

A. V. Dicey. Op. cit., p. 247. 415


там, где его ищут, не в политической форме, скопированной понапрасну, а именно в концепции права. Политическая мысль ставит Власть над «обыкновенным» правом. Тем самым она разделяет членов сообщества на два четко разграниченных класса. Всякий, кто причастен к управлению государством, может действовать против всякого, кто принадлежит к «народу», и неподсуден судам общей юрисдикции. Эти суды бессильны чему-либо воспрепятствовать, что-либо исправить, кого-либо наказать. «Напротив того, в Англии идея равенства перед законом или подчиненности всех классов одному-единственному законодательству, применяемому судами общей юрисдикции, была доведена до крайнего предела. У нас, англичан, все чиновники, от премьер-министра до сотрудников полиции или налогового ведомства, несут такую же ответственность, как и всякий гражданин, за любое незаконное действие. В сборниках судебной практики мы найдем множество конкретных случаев, когда должностные лица привлекались к суду с последующим наказанием или постановлением о возмещении ущерба за действия, совершенные ими при исполнении служебных обязанностей с превышением полномочий, предоставленных им законом. Губернатор колонии, министр, офицер и все их подчиненные, даже если они выполняют распоряжения своих начальников, ответственны за действия, не дозволенные законом, в той же степени, что и всякий гражданин, не состоящий на государственной службе»16. Эти гарантии эффективны не столько благодаря санкциям, которые они заключают в себе, сколько благодаря состоянию ума, которое они поддерживают. Наказуемый за действия, совершаемые во исполнение предписаний свыше, подчиненный вникает в них, прежде чем исполнять, и естественным критерием для него служат элементарные понятия общего права. То, что от них отклоняется, подозрительно ему с самого начала. Что до начальника, то угроза суда беспрестанно напоминает ему, что он такой же гражданин, как и прочие. Подобных преимуществ нет в тех государствах, где, как во Франции, частному лицу в виде милости дано право обращаться в суд с жалобой на злоупотребление вла16

416

A. V. Dicey. Op. cit., p. 172.


стью, но жалоба не влечет за собой личной ответственности виновных.

Об авторитете судьи Французская революция, как мы видели, упорно стремилась уничтожить ту драгоценную гарантию свободы, которую дает вмешательство судьи в действия Власти. Впоследствии ни один из сменявших друг друга режимов не позволил ей возродиться. Сегодня нам трудно оценить ее значение: современному человеку естественно приходит на ум, что достаточно издать закон, и представитель Власти окажется вооруженным. И если в Соединенных Штатах судья может остановить даже закон, то в Англии он этого сделать не может. Что институт, сдерживающий исполнительную волю, но бессильный перед волей законодательной, мог бы быть весьма эффективным, мы признáем, вспомнив, что законодательная власть долгое время отсутствовала вовсе или была очень робкой, что под законом понимали неизменное право, которое все согласны поддерживать в таком состоянии: nolimus leges angliæ mutare*. Однако право эволюционировало, только его развитие происходило незаметно. Чтобы разрешать все более разнообразные споры, судьи, выносившие частные постановления, комбинировали и по-своему истолковывали прецеденты. Трудная наука, отталкивавшая охотно используемым ею нормандским наречием и фикциями, к которым она вынуждена была прибегать, право как бы принадлежало тем, кто творил это своеобразное священнодействие. Так сформировалось право, ни в кое мере не обусловленное собственными потребностями Власти, а отвечающее только потребностям общества. Из его таинств вышло то, что в Англии называют конституционными принципами17. Эти прин17

«В Англии, — говорит Дайси, — так называемые конституционные принципы суть индукции, или обобщения, основанные на частных постановлениях принятых, судами касательно прав конкретных индивидуумов» (Op. cit., p. 176). 417


ципы — только «обобщение прав, которые суды гарантируют индивидуумам»18. Составляя особую корпорацию, с достоинством осуществляя сопровождаемую торжественными ритуалами и в некотором смысле загадочную деятельность, английские судьи веками накапливали престиж и моральный авторитет, объясняющие уважение парламента к тому, что справедливо назвали судебным законодательством. Парламент, «который может все», проявлял большую сдержанность по отношению к выработанному таким образом праву. «От степени независимости и степени власти, предоставленных общим судебным учреждениям, зависят, — говорили англичане, — дух и основа наших установлений»19. И понятно, что именно из-за престижа, унаследованного американскими судами, им доверили право контроля над самими законами. Но поток новых законов не пощадил в Англии систему древнего права. В Соединенных Штатах Власть восстала против препятствия, которое противополагал ей Верховный суд. Его упрекали в том, что он не идет в ногу со временем. Вступив в конфликт с Властью на территории, удачно выбранной для нее и неудачно для него, Суд оказался мишенью для общественного мнения и, после формальной победы, вынужден был свести свою активность до минимума: заговорили о его упадке. Обманываясь кажущейся простотой вопроса, современные люди ни в одном государстве не могут потерпеть, чтобы мнение некоторых препятствовало тому, чего требует мнение всего общества. Это считают попранием принципа народного суверенитета. То, что во Франции закон не подлежит никакому судебному контролю и даже судебному толкованию, объясняется, как справедливо замечает Жени, «инстинктивной и смутной, но глубоко укоренившейся в умах французов уверенностью, что, ослабляя определенные законоположения — хотя бы просто конкретными решениями, имеющими относительную силу*, — наши судьи фактически стали бы противодействовать верховной власти законодателя и, таким образом, 18 19

418

Idem, p. 179. A. V. Dicey. Op. cit., p. 203.


судебная власть, даже строго исполняя свою миссию, оказалась бы высшей по отношению к законодательной, которая в представлении современных людей обладает исключительным правом поддерживать суверенитет»20. Рассматриваемая как выразительница интересов всех, а лучше сказать, общества в целом, законодательная власть осуществляет полный суверенитет. Кто посмел бы ее остановить? При такой постановке вопроса — мнение некоторых против мнения всех — ответ очевиден. Но только мнения тут ни при чем. Есть, с одной стороны, кратковременная эмоция, без труда вызываемая правительством или партией с помощью постоянно совершенствующихся методов агитации. И, с другой стороны, правовые истины, к которым все безусловно обязаны проявлять уважение. Конечно, малейший ложный шаг подрывает доверие к блюстителям этих истин21. Однако сами истины не утрачивают своего необходимого характера.

Затрагивает ли движение идей основы права? Важно, чтобы отстаиваемые истины были вечными истинами. Американский Верховный суд пострадал оттого, что защищал вопреки политической конъюнктуре принципы, которые в свое время тоже были связаны с политической конъюнктурой. Авторы Конституции — независимые собственники — создавали законодательство для независимых собственников. Во время конфликта, который привел к ослаблению Верховного суда, Власть пользовалась поддержкой массы пролетариев, страдающих от следствий чудовищно искаженного представления о праве собственности. Именно потому, что Суд не покидал области преходящих истин, и пошатнулся его авторитет. Когда говорят, что право, основополагающее право, должно следовать движению идей, совершают аналогичную ошибку. То, что громко именуют «движением идей», в действительности есть лишь постепенное смещение интересов. Меняет20 21

François Gény. Science et Technique en droit privé positif, 4 vol., 1914—1924, t. IV, p. 93. Так, в Соединенных Штатах Верховный суд иногда недальновидно противился своевременным социальным законам. 419


ся состав классов и социальных групп, меняется соотношение сил. И нужно, чтобы право приспосабливалось к этим изменениям. Но в нем есть неизменная часть, и я, увы, не вижу в духовной истории человечества бурлящего потока новых истин. Наоборот, идеи — это редкие родники в пустыне человеческой мысли. Однажды открытые, они вечно драгоценны, хотя из-за глупости и невежества их порою заносит песками. Где же ваш поток, испив из которого я утолил бы жажду? Кругом одни миражи. Надо вернуться к Аристотелю, св. Фоме, Монтескьё. Вот что существенно и ничуть не утратило актуальности. Каким образом право становится зоологическим Что все всегда может быть поставлено под сомнение — это, вероятно, главное заблуждение нашей эпохи. Ни одно общество, говорит Конт, не может существовать без единодушного уважения к некоторым основополагающим понятиям, не подлежащим пересмотру. И «подлинная свобода может состоять только в разумном подчинении единственно лишь господству — с достоверностью установленному — основных законов природы и в защищенности от всякого личного произвола22. Метафизическая политика напрасно пыталась оправдать свое засилье, удостаивая названия законов любые, часто неразумные и непоследовательные, решения верховных собраний, каков бы ни был их состав. Решения, к тому же мыслимые, вследствие величайшей фикции, не меняющей, однако же, их природы, как безошибочное выражение народной воли»23. Совершенно очевидно, что законодательная мания, развивающаяся в течение двух-трех поколений, приучает общество смотреть на основополагающие нормы и понятия как на нечто, что можно без конца изменять, и тем самым создает благоприятнейшую ситуацию для деспота. Изменчивое право — игрушка и орудие страстей. Если на волне какого-то социального движения к власти придет деспот, он может фантастически деформировать то, что и так уже не имело определенной формы. Поскольку больше нет незыблемых истин, он может навязывать свои собственные 22 23

420

Почти дословное воспроизведение мысли Локка* (сознавал ли это Конт?). Comte. Philosophie positive, t. IV, p. 157.


истины — интеллектуальных монстров наподобие порожденных кошмарными грезами существ с головой одного животного и туловищем другого. Устраивая как бы «алиментарное короткое замыкание», он может кормить граждан идеями, которые они возвращают ему в виде «общей воли». Эта общая воля — удобрение, на котором вырастают законы, все более расходящиеся не только с божественным умом, но и с человеческим разумом. Право лишилось души, оно стало зоологическим24. 24

В энциклике «Mit Brennender Sorge»* от 14 марта 1937 г. мы читаем: «Кто возводит расу, или народ, или государство, или частную форму государства, или носителей власти, или какуюлибо иную основополагающую ценность человеческого сообщества – все, что в мире земном занимает необходимое и почетное место, – кто возводит эти понятия превыше принадлежащего им достоинства и обожествляет их до степени идолопоклонства, тот искажает и извращает порядок вещей, замышленный и сотворенный Богом; тот далек от истинной веры в Бога и от понимания жизни, соответствующего этой вере. Роковое стремление нашего времени таково, что отделяют от богоустановленного фундамента Откровения не только мораль, но и право, теоретическое и практическое. Мы подразумеваем здесь в особенности так называемое естественное право, которое написано рукою самого Создателя на скрижалях человеческого сердца и которое здравый разум может там прочесть, когда не ослеплен грехом и страстью. Только сообразуясь с велениями естественного права можно оценить положительное право, от какого бы законодателя оно ни исходило, в его моральном содержании и тем самым определить степень его обязательности для совести. Человеческие законы, находящиеся в неразрешимом противоречии с естественным правом, отмечены изначальным пороком, который не исправит ни власть, ни сила. В свете этого принципа и надо судить об аксиоме: “Право — это польза народа”. Конечно, в это положение можно вкладывать правильный смысл, если понимать, что воспрещенное моралью никогда не послужит истинному благу народа. Однако уже древнее язычество признавало, что аксиома эта, чтобы стать совершенно верной, должна быть перевернута и выражена так: “Нет ничего полезного, которое в то же время не было бы нравственно-прекрасным, и ничто не прекрасно в нравственном отношении, так как оно полезно, но — так как оно прекрасно в нравственном отношении, оно полезно” [Цицерон. De Officiis, III, 30]*. Отрешенный от этого морального правила, названный принцип [что право — это польза] в международной жизни привел бы на-

Ãëàâà XVII. Àðèñòîêðàòè÷åñêèå êîðíè ñâîáîäû

Где коренится свобода? Европейское общество ищет ее веками — и обрело самую широкую, самую обременительную, самую тяжеловесную государственную власть, какую когда-либо знала наша цивилизация. Когда мы спрашиваем, а где же свобода, нам указывают на избирательные бюллетени у нас в руках: по отношению к колоссальной машине, которой мы подвластны, мы обладаем неким правом; мы, десяти-, двадцати- или тридцатимиллионная часть Суверена, временами можем, растворившись в огромной толпе, вместе со всеми приводить ее в движение. Это, говорят нам, и есть наша свобода. Мы теряем ее, когда машиной управляет воля одного индивидуума: это автоции в состояние беспрерывной войны. В жизни народов смешение права и пользы означает непонимание того существенного факта, что человек в качестве личности обладает правами, полученными от Бога, и сообщество не должно ни отрицать их, ни пытаться отменить, ни предавать забвению. Пренебрегать этой истиной — значит не видеть, что подлинное общее благо в конечном счете определено природой человека, гармонически сочетающей личные права и общественные обязанности, и целью общества, которая также определена человеческой природой. Общество угодно Творцу как средство полного развития способностей индивидуумов и преимуществ совместной жизни, которые каждый, поочередно давая и принимая, должен ценить ради собственного блага и ради блага других. Что же касается всеобщих, более высоких ценностей, которые в состоянии воплотить в жизнь только сообщество в целом, а не отдельные индивидуумы, то они также в конечном счете угодны Творцу ради человека, ради его полного природного и сверхприродного расцвета и усовершения». 422

Глава XVII. Аристократические корни свободы

кратия. Мы вновь обретаем ее, когда нам дается право периодически коллективно сообщать ей импульс: это демократия. Тут или путаница, или обман. Свобода — это совсем другое. Свобода состоит в том, что наша воля не подчинена другим человеческим волям, но одна управляет нашими действиями, сдерживаемая только тогда, когда она нарушает необходимые условия общественной жизни. Свобода — это отнюдь не наше участие (в большей или меньшей степени иллюзорное) в абсолютной верховной власти общества как единого целого над его частями; это прямая, ничем не опосредствованная и конкретная верховная власть человека над самим собой, которая позволяет ему и заставляет его развивать свою личность, вверяет ему его собственную судьбу, делает его ответственным за свои поступки как по отношению к ближнему, наделенному равным правом, которое он должен уважать — здесь вмешивается правосудие, — так и по отношению к Богу, чьи предначертания он исполняет или оставляет в небрежении. Самые возвышенные умы восхваляли свободу вовсе не потому, что она — элемент личного счастья, а потому, что она не дает превратить человека в орудие, к чему всегда стремится воля к могуществу, и освящает достоинство человеческой личности. По какой же причине эти высокие предначертания были упущены из виду в ходе исторического развития человечества? Отчего участие в управлении государством, неверно называемое политической свободой, а на деле представляющее одно из средств, данных человеку, чтобы гарантировать его свободу наперекор постоянным усилиям верховной власти, показалось ему ценнее, чем сама свобода? Почему такое участие граждан во Власти повлекло за собой новые поползновения на их права со стороны государства, благодаря содействию массы гораздо более смелые, чем в период абсолютной монархии? Явление это парадоксально лишь на первый взгляд 1. Оно легко объяснимо, если составить себе сколько-нибудь 1

Его предвидели политические мыслители, в частности Бенжамен Констан: «Абстрактное признание суверенитета народа нисколько не увеличивает совокупную свободу индивидуумов; и если народному суверенитету придают широту, которой он иметь не должен, свобода может быть утрачена, несмотря на этот принцип или 423


ясное представление о тысячелетнем поединке между Верховенством и Свободой, между Властью и Свободным человеком.

О свободе Свобода — не современное изобретение, как думается нам с нашим самомнением. Наоборот, идея свободы принадлежит к нашему древнейшему духовному достоянию. Когда мы говорим на языке свободы, мы с необходимостью восстанавливаем формулы, выработанные в отдаленном прошлом человеческих обществ. Никак не в период абсолютной монархии, которая, собственно, является первым из современных режимов и которая начала уничтожение личных прав в интересах Власти. Например, когда мы говорим, что никто не должен быть подвергнут заключению или лишен собственности иначе, как в силу принятого закона или судебного решения, вынесенного равными ему людьми, мы воспроизводим слова английской Великой хартии2. Или если мы вслед за Чатамом настаиваем на неприкосновенности частного жилища, мы, сами того не зная, возрождаем проклятие древнего норвежского закона: «Если король вторгнется в жилище свободного человека, все пойдут к нему, чтобы его убить». И еще, когда мы требуем свободы действий, при условии что лицо несет ответственность за причиненный им ущерб, — такова, например, британская система свободы печати, — это соответствует духу древнейшего римского права. Наше «интуитивное» понятие о свободе в действительности есть воспоминание общества, воспоминание о свободном человеке. В отличие от природного человека, он не явля-

2

424

даже из-за этого принципа» (B. Constant. De la Souveraineté du Peuple, in: Cours de Politique constitutionnelle, éd. Laboulaye. Paris, 1872, t. I, p. 8). «Nullus liber homo capiatur vel imprisoneretur, autdisseisietur de libero tenemento suo nisi per legale judicium parium suorum vel per legem terræ»*. В это же время во Франции Мэтью Парис пишет (1226): «Quod nullus de regno Francorum debuit ab aliquot jure sui spoliari, nisi per judicium parium suorum»**.


ется философским предположением, а реально существовал в обществах, которые не покорила себе Власть. Это от него мы унаследовали наше представление о личных правах. Мы только забываем, как их отстаивали и закрепляли. Мы так привыкли к Власти, что ожидаем от нее, чтобы она предоставляла их нам. Но в истории право на свободу не было получено от щедрот Власти, у него совсем иное происхождение. И, вопреки нашим современным понятиям, это право не было общим, основанным на предположении в каждом человеке достоинства, которое Власть априорно должна уважать. Оно было частным, возникшим для определенных людей из достоинства, которое они заставляли уважать. Свобода — факт, утверждавшийся как субъективное право. Чтобы правильно поставить проблему свободы, надо исходить из этого исторического основания.

Древнее происхождение свободы Мы обнаруживаем свободу в древнейших известных нам формациях индоевропейских народов. Это субъективное право принадлежит исключительно тем, кто имеет возможность защитить себя, т.е. членам тех сильных родов, которые, как бы составив федерацию, образовали общество. Тот, кто принадлежит к такому роду, свободен, потому что у него есть «братья», чтобы его защитить и отомстить за него. Способные, в случае его ранения или убийства, с оружием в руках осаждать жилище убийцы, способные также, когда его обвиняют, заступиться за него. Все древнейшие формы судопроизводства объясняются этой крепкой родовой солидарностью. Как, например, способ вызова на суд, память о котором для нас сохранили «Законы Альфреда»3*: изображая жестами нападение на дом ответчика, от него добивались согласия предстать перед судом, — явное напоминание о том, что судебный процесс первоначально означал третейский суд, к которому условились прибегать, 3

См.: Glasson. Histoire du Droit et des Institutions de l’Angleterre. Paris, 1882, t. I, p. 240. 425


чтобы предотвращать вооруженные столкновения. И понятно, что процесс мог принять форму состязания клятв; верх одерживал тот, кто приводил больше «соклятвенных», клавших свою руку поверх его руки, чтобы поклясться вместе с ним4. Это было настоящим испытанием силы: побеждал наиболее многочисленный и наиболее сплоченный род. Именно эти могущественные роды, ревниво оберегавшие свою независимость, но всегда готовые участвовать в общих делах, определили характер установлений свободы. Поначалу допуская над собою внешнее руководство лишь под давлением обстоятельств5, они в конце концов смирились с постоянным правительством, но считали себя связанными, только если выразили свое согласие. Власть обладает только тем авторитетом, теми силами и ресурсами, какие дают ей собравшиеся свободные люди. Жизнь в городах постепенно разлагает gentes на отдельные семейства, но главы семейств сохраняют дух первобытной независимости, который царил в раннем обществе. Об этом свидетельствует древнейшее римское право, построенное на принципе автономии воли6. 4 5

6

426

Glasson. Op. cit., p. 251. См. у Моммзена: «Члены общины [в архаическом Риме] собирались, чтобы соединенными силами прогнать чужеземного угнетателя, и помогали друг другу в случае пожара; для этой защиты и для этого спасения они ставили над собой начальника». Помимо названных случаев необходимости — никакой верховной власти intra muros, и «глава domus* вначале мог рассчитывать только на себя и на своих домочадцев и сам отправлял правосудие» (Mommsen. Le Droit pénal romain, t. I, trad. fr. de Duquesne. Paris, 1907). «Древнее право базировалось на принципе субъективной воли. Согласно этому принципу, сам индивидуум — основание и источник своего права; он сам себе законодатель. Его решения имеют в сфере его власти тот же характер, что и народные решения в сфере власти народа. С обеих сторон это leges: здесь leges privatæ, там leges publicæ**, но их правовое основание одинаково. В отношении всего, что касается его дома и его частных интересов, глава семейства обладает такой же законодательной и судебной властью, как и народ в том, что касается всех граждан. Идея, лежащая в основе древнего частного права, — идея автономии. Lex publica вносит ограничения в область частного законодательства только там, где этого настоятельно требует общий интерес. В сравнении с ограничениями более позднего права эти ограничения малозначительны: понадобились века, чтобы обратить


Система свободы Мы с трудом представляем себе, чтобы могло существовать общество, где каждый — судья и хозяин своим поступкам. Вначале нам кажется, что там, где Власть не диктует нормы поведения, должен царить ужасный беспорядок. Но патрицианский Рим свидетельствует об обратном. Он являл картину достоинства и благопристойности, которые потускнели лишь спустя несколько столетий; порядок был утрачен как раз тогда, когда множились регламенты. Почему автономия воль отнюдь не привела к тому, что представляется нам ее естественным порождением? Ответ заключен в трех словах: ответственность, формальности, нравы. Верно, что римлянин свободен делать все. Но ему приходится терпеть все последствия содеянного. Если он, не подумав, утвердительно ответил на вопрос: «Spondesne?», он связан обязательством; неважно, что он ошибся, что его ввели в заблуждение или даже принудили: человек не поддается принуждению, etiamsi coactus, attamen voluit7, *. Он свободен, но, легкомысленный, неосмотрительный, глупый, он обязался уплатить такую-то сумму — и вот он раб своего кредитора. В мире, где так жестоко страдают от последствий собственных ошибок, требуются и вырабатываются мужественные характеры. Люди обдумывают свои поступки. И словно затем, чтобы призвать их к размышлению, каждый акт предстает в официальном аспекте. Сделать можно все, можно продать сына или вместо него назначить своим наследником иноземца, надо только соблюсти необходимые формальности. Эти формальности, чрезвычайно строгие в раннюю эпоху римской истории, дают людям почувствовать, что их решения, их действия суть нечто важное, официальное. Они накладывают на их поведение печать умеренности и величественности8. Без сомне-

7 8

в ничто древнее представление и рассеять сопряженное с ним опасение ограничить свободу частного лица» (Ihering. L’Esprit du droit romain, éd. fr., t. II, p. 147). Ihering. Op. cit., t. II, p. 296—297. «Наиболее полный расцвет эпохи свободы знаменует и царство самой обременительной строгости в отношении формы. Форма стала менее строгой в то самое время, когда незаметно умирала свобода, и под руинами свободы, после того как постоянное 427


ния, ничто так не способствовало тому, что сенат приобрел вид «собрания царей». Наконец, важнейшим фактором общественного порядка являются нравы. Культ предков, рано запечатленный в душе почитаемым и внушающим страх отцом9, единообразное суровое воспи-

9

428

давление цезаристского строя уничтожило ее навсегда, исчезли формы и формулы древнего права. На этот факт мы должны обратить внимание: форма исчезает именно в тот период, когда восходит на престол высочайшее соизволение, прямо и открыто утверждаясь как высший принцип публичного права. И далее, эпоха византийских императоров, надгробное слово, которым они сопровождали исчезновение формы, отвращение и презрение к ней, которое они демонстрировали, укажут нам на связь, существующую между свободой и формой. Заклятый враг произвола, форма — родная сестра свободы. Форма — это узда, налагаемая на тех, кого свобода влечет к своеволию: она руководствует свободой, сдерживает ее и защищает. Неизменные формы — это школа дисциплины и порядка, а следовательно, и свободы, они — бастион, охраняющий от нападений извне; они могут разбивать, но порабощать — никогда. Народ, исповедующий истинный культ свободы, инстинктивно понимает ценность формы, чувствует, что она не внешнее иго, а палладиум* его свободы» (Ihering. L’Esprit du droit romain, t. III, p. 157—158). Примеры, наблюдаемые еще и сегодня, свидетельствуют о том, как дисциплинирует общество культ предков: «У народа фанг постоянство и единообразие общего духа обеспечиваются самыми патриархальными во всей тропической Африке представлениями. Тень предков витает над этим интересным во многих отношениях народом. Каждое племя хранит предания, устно передаваемые из поколения в поколение, свято чтит славные деяния и подчиняется своего рода дисциплине, одновременно индивидуальной и общественной. Без сомнения, именно этим древним преданиям, этой родовой религии пахуин** обязан своей моральной силой и своей неколебимой стойкостью. Культ предков придает каждой социальной группе сплоченность, восполняя отсутствие всякой политической организации. Нечего и говорить, что плодовитость этого народа, его медленная победа над соседями, его неудержимое распространение, его нетронутая самобытность показывают, какую огромную мощь дает человеческим объединениям общая вера» (D r A. Cureau. Les Sociétés primitives de l’Afrique équatoriale. Paris, 1912, p. 337—338).


тание10, совместное обучение подрастающего поколения11, с детства знакомые примеры достохвальных поступков — все в конечном счете располагает свободных людей к определенному поведению. Те, кто из слабости или по прихоти нарушает принятые нормы, подвергаются общественному порицанию, которое закрывает для них гражданское поприще и может даже лишить их статуса свободных людей. Чтение Плутарха так увлекательно потому, что в поведении всех его персонажей, от самых доблестных до последних злодеев, неизменно обнаруживается некое благородство. Неудивительно, что они доставили трагедии едва ли не всех ее героев, ведь и в жизни они были как будто на сцене, воспитанные, чтобы играть определенных персонажей, и не выходящие из роли, дабы не обмануть ожидания взыскательных зрителей. 10

11

Воспитание — существенный фактор поддержания нравственности в аристократическом обществе. Недаром англичане так высоко ценят Итон*. Приведем в качестве примера институт эфебов в Древней Греции: «В восемнадцать лет государство забирает юношей и назначает им наставников; возможно, они станут стратегами, архонтами, пританами; их заставляют пройти политическое ученичество. Государственное учебное заведение — не только школа философии и риторики, гимнасий или религиозный союз; это, прежде всего, учреждение, где учат быть гражданами. Требования, предъявляемые к гражданину, столь же многочисленны, сколь сложны и разнообразны обязанности афинянина. Афинянин воюет, он выступает и голосует в собраниях, он принимает или отменяет законы. Политика и религия вменяют ему в обязанность неукоснительно отправлять отечественные культы. Он свободный человек, значит, он должен обладать качествами, отличающими его от рабов; должен знать поэтов, чьи творения — часть священного наследия прошлого, хранилище древних преданий, воздающих почести богам и великим деяниям предков; должен упражняться в искусствах, без которых немыслима афинская жизнь, в гимнастике, особенно в музыке; должен воплощать в себе тот идеал, черты которого обозначил Аристотель, нарисовав портрет гражданина свободного государства — гражданина, ведущего свое происхождение, как Эллин, от бессмертных, рожденного, милостью богов, для изощрения мысли и чувств. Таким надлежит быть афинянину, таким будет эфеб» (Albert Dumont. Essai sur l’Éphébie attique, t. I. Paris, 1876, p. 7). 429


Античное общественное мнение в ранний республиканский период — это мнение небольшого привилегированного общества, освобожденного от рабских трудов и низменных забот, вскормленного повествованием о прекрасных деяниях и навеки осуждающего тех, кто совершил подлость. Попутно заметим: политические мыслители XVIII в. потому отводили общественному мнению столь значительную роль, что представляли его по классическому образцу — не обратив внимания на то, что общественное мнение, которым они восхищались, было не общим и естественным мнением всех, а тщательно сформированным классовым мнением.

Свобода как классовая система Система свободы целиком зиждилась на постулате, что люди пользуются своей свободой определенным образом. Этот постулат не заключал в себе никакого предположения о природе человека вообще. Такие умозрения появляются лишь на закате греческой цивилизации и в порядке внешнего заимствования переносятся в Рим. Основывались на том очевидном факте, что определенные люди, люди определенных классов, в силу приобретенных и сохраняемых свойств реально вели себя именно таким образом. Система свободы была жизнеспособна только с ними и для них. Это была классовая система. Здесь лежит пропасть, отделяющая античный полис от современного государства, античную мысль — от современной мысли. Слова «свободный человек» звучат для нашего слуха не так, как для слуха древних. Для нас ударение падает на слово «человек». Им обозначено достоинство, а прилагательное здесь только избыточное дополнение, лишь развертывающее понятие, которое уже содержится в главном слове. Для римлян же ударение, напротив, падало на слово «свободный», и они даже превращали его в существительное: ingenuus12. Свободный человек — это человек особого вида и, если следовать Аристотелю, особой природы. 12

430

В период раннего Средневековья термин, обозначающий свободу, будет предшествовать другому: liber homo*.


Привилегии свободы связаны с этой природой. Они утрачиваются, если человек изменяет ей. Например, когда римлянин на войне сдается в плен, или если он замечен в бесчестном поступке, или если в поисках безопасности отдает себя «в руки» другого человека. Свободные люди способны и выделиться, и объединиться, горды и собственным своим величием, и величием государства. Такие люди, спартиаты или римляне, не позволят себя поработить ни внутри страны, ни извне. Власть, которая пожелала бы развернуться, встретила бы у них исполненное достоинства сопротивление ее поползновениям, но, обладая гордым сознанием долга, они с готовностью содействуют общественной дисциплине и защите общества. Они — душа республики или, лучше сказать, они и есть республика. А что же другие? Странно, что наши философы в своем представлении о свободном обществе ориентировались на общества, где свободны были не все, где огромное большинство было лишено свободы. И что они не задались вопросом, а не связаны ли характеры, вызывающие у них такое восхищение, с существованием несвободного класса? Проницательный Руссо увидел эту проблему: «Как, свобода опирается на рабство? Возможно»13.

Свободные, несвободные, полусвободные Античная система свободы основывалась на социальной дифференциации, возмутительной для современного ума. В Афинах на пятнадцать—двадцать тысяч свободных граждан приходилось четыреста тысяч рабов. И последнее, в глазах самих философов, было условием первого; нужны были люди-орудия. «Польза, доставляемая домашними животными, — говорит Аристотель, — мало чем отличается от пользы, доставляемой рабами: и те и другие своими физическими силами оказывают помощь в удовлетворении наших насущных потребностей»14. Только благодаря рабам свободные люди имели досуг, что13 14

Об общественном договоре, кн. III, гл. XV*. Аристотель. Политика, кн. I, гл. II, парагр. 15**. 431


бы возвыситься до истинно человеческого состояния, как его определяет Цицерон: «...хотя другие и именуются людьми, но люди — только те, чей ум изощрен в знаниях, свойственных просвещенному человеку»15. Притом же ситуация в Афинах во времена Аристотеля или в Риме во времена Цицерона — обширный класс свободных людей, существующий на основе рабства, — уже есть результат долгого процесса генерализации свободы. Дело обстоит не так, что в эпоху, когда свобода сияет самым ярким блеском, всякий, кто не раб, свободен. Полная свобода принадлежит лишь некоторым, тогда как многие пользуются только тем, что Моммзен называет полусвободой. Гражданское и политическое полноправие вначале было уделом лишь евпатридов или патрициев, являвшихся одновременно членами основных родов, genē или gentes, и военных отрядов, объединение которых представляло общественную силу (память об этих отрядах сохраняют фратрии и курии16). Не были настоящими гражданами и свободными людьми плебеи, чуждые этим группам или входившие в них лишь как клиенты. Конечно же, эта масса оказывала социальное давление на привилегированную аристократию. Давление, которое генерализовало систему свободы. Но также изменило ее черты. И для нас, — а нас может удовлетворить только всеобщая свобода, — нет ничего поучительнее, чем это давление, его различные формы и его следствия — как мы увидим и со знаком «плюс», и со знаком «минус».

15 16

432

Cicéron. République, trad. Villemain, éd. de 1859, p. 30*. Об истинном характере курий см., в частности:Vasilii Sinaïski. La Cité quiritaire. De l’origine de l’Histoire agraire, de l’Histoire du droit de la Rome ancienne et de ses Institutions religieuses et guerrières. Riga, 1923; La Cité populaire considérée au point de vue de la Cité quiritaire. Riga, 1924. «Курия, — пишет Синайский, — в действительности была сообществом мужественных людей, носящих оружие. Это была группа воинов, связанных общими убеждениями» (La Cité quiritaire, p. 17). Квирит**, свободный человек, — член одной из таких групп.


Инкорпорация и дифференциальная ассимиляция Мы можем привести здесь лишь основные схемы крайне сложного процесса, недостаточно освещенного историками. Это инкорпорация, дифференциальная ассимиляция, противоорганизация. Достоверно известно, что в начале римской истории целые роды были приобщены к патрициату. Древние авторы не раз говорят нам об этом. Например, после аннексии Альбы знатные альбанские gentes были приняты в Риме как равные. Такое расширение аристократии нисколько не затрагивает систему. Равно как и допущение в нее отдельных лиц, часто путем усыновления. Просто к тем, кто привычен к свободе, массово присоединяют тех, кто имеет схожие обыкновения, или индивидуально тех, кто в наивысшей степени обладает чертами, связываемыми с фактом свободы. Допущение отдельных лиц обеспечивает почти непрерывный приток новых людей, усиливающий патрициат. Допущение родов, напротив, скоро прекращается. Таким образом, активные плебейские роды, вместо того чтобы умножать и укреплять патрициат, остаются в составе плебса, возглавляют его и ведут долгую политическую борьбу, в ходе которой постепенно добиваются для себя доступа к магистратурам. Представители этих родов, гордые исполняемыми магистратурами, образуют вместе с патрициатом новый правящий класс: nobilitas*, который вершит судьбы Рима в его славнейшие времена17. 17

Как могло произойти это постепенное изменение состава правящего класса без существенного изменения его духа, прекрасно изложено у Вильмена: «Изначально управление Римом было привилегией и почти священнодействием небольшого числа семейств, которые отправляли все публичные обязанности, магистратуру, жреческое служение и обладали исключительным знанием законов и религиозных обрядов. Несмотря на то что время пробило бреши в этом бастионе, несмотря на то что большинство барьеров, преграждавших доступ в эту влиятельную аристократию, постепенно преодолевались новыми состояниями и новыми амбициями, она, однако, неизменно стремилась восстановиться; она укреплялась от того, чтó она уступала; она прирастала от своих поражений, присоединяя 433


Организовав народ и воспользовавшись народным натиском, новая знать преодолела поставленный перед нею барьер и ослабила его. В ходе этой борьбы положение плебса изменилось. Он завоевал гражданские и политические права18. Это не патрицианские права в собственном смысле слова, и потому мы говорим о «дифференциальной ассимиляции». Например, патрицианский брачный обряд, confarreatio, связан с чисто патрицианскими культами — значит, надо найти другие формы заключения брака. Еще один пример: завещание через официальное объявление намерений перед курией на народном собрании не подходит плебею, поэтому придумывают завещание через фиктивную продажу имущества. Все эти формы, предназначенные для плебса, к тому же более удобны, чем древние, которые будут забыты и самими патрициями. Дух права претерпевает изменение. До тех пор пока общество было организовано в отдельные группы, каждой из которых управляла сильная воля (все эти воли, впрочем, укро-

18

434

к себе и подчиняя своим правилам незаурядных людей, которых принесла к ней волна народных законов. Таинственную конфарреацию*, некогда связывавшую всех членов патрицианских семейств, она заменила амбициозным союзом достоинств, богатств и талантов. Когда монополия на суеверия авгуров, которую она так долго удерживала за собой, утратила силу, она сохранила исключительное знание государственных интересов, становившихся с каждым днем все более сложными, более многочисленными, более непроницаемыми для массы из-за великих дел и великого процветания государства» (Villemain. Introduction à la traduction de la «République» de Cicéron, éd. 1858, p. XVII). Можно держать пари, что Вильмен думал и об Англии. Но в этом замечательном пассаже, возможно, преуменьшается степень трансформации правящего класса. Одно дело — то, что он открывается для людей, родственных ему по натуре, другое дело — наводнение его людьми, врывающимися без спросу и отрицающими саму основу его существования. «Плебс приобрел право гражданства по частям. Приобретение права домовладычества и права наследвания, права носить оружие, неограниченного права предъявлять иск в суде, права голоса, права connubium**, права исполнять магистратуры и жреческое служение были стадиями этой эволюции, и каждое из перечисленных прав возникало по большей части благодаря особому акту, изданному в определенный год» (Mommsen. Manuel des Antiquités romaines, éd. fr., vol. VI, Ire partie. Paris, 1887, p. 74).


щались верованиями и моралью), достаточно было охранять «перепутья», где могли произойти столкновения. Но когда речь идет о множестве людей, чьи воли не столь воспитаны, тогда поступки менее предсказуемы. Больше нельзя допускать, чтобы люди слабохарактерные, которые прежде не пользовались бы полной правовой автономией, страдали от жестоких последствий ошибок, ставших более частыми. Важно смягчить, гуманизировать право. Публичной власти, и в частности претору, приходится защищать индивидуумов. Она умножает предписания. И это не все. Первоначальному праву не требовались средства принуждения. С решением третейского суда были согласны заранее. Самнер Мейн отметил отсутствие санкции в древнейших правовых системах. Теперь же, действуя в более широкой сфере, Правосудие выступает скорее как суверен, а не как посредник. Оно нуждается в средствах исполнения решений. Свобода, приспособленная для большего числа людей, отчасти потеряла свою первоначальную суровость и возвышенность. Однако она еще царит. Правда, уже обозначается явление, которое уничтожит ее.

Цезаристский натиск Для плебея приобрести гражданские и политические права — большое достижение. Этого оказалось достаточно для твердых характером и смелых духом: они сумели подняться, основать могущественные роды, затмив многих утративших влияние патрициев и в свою очередь собрав вокруг себя многочисленную клиентелу. Но если плебса нет юридически, то он существует де-факто. В Риме, владычествующем над миром, сословия неравны по-иному, чем во времена, когда самые гордые патриции были всего лишь богатыми селянами. Появляются огромные состояния, которые ненарушимость личных прав охраняет так же, как прежде охраняла земельную собственность. Люди из народной массы ценят теперь не столько свою юридическую свободу, сколько свое участие в публичной власти. За счет первой, то ли по своей вине, то ли в силу обстоятельств, они не могут в достаточной мере улучшить свое положение. Они воспользуются второй, да так, что уничтожат саму 435


свободу: вместе со свободой могущественных, которая их уязвляет, и свою собственную. Двояким орудием этого уничтожения свободы будут трибунат и плебисцит. Во времена, когда плебей был бесправным, он получил после знаменитого удаления на Авентинский холм* институт неприкосновенных трибунов, его всемогущих заступников, способных остановить в его интересах любые действия правительства. Власть трибунов имеет явные признаки произвола, поначалу необходимого, чтобы восполнить отсутствие прав у плебея. По логике вещей, она должна была бы исчезнуть после установления равенства в правах. Но она, напротив, продолжает существовать, поддерживаемая сенатом, который, умело пользуясь ею, чинит препятствия слишком независимым магистратам и сосредоточивает в своих руках всю публичную власть19. Сенат терпит, что трибуны объединяют плебеев в особое сообщество внутри государства, что они побуждают плебс путем голосования принимать постановления, plebiscita, и эти постановления в конце концов приобретают силу подлинных законов20. Законов, весьма отличных по своему содержанию и по своей цели от тех законов, которые раньше представлялись магистратами с согласия сената и в которых формулировались общие принципы. Устраиваемые трибунами плебисциты, почти всегда обусловленные сиюминутными потребно19

20

436

«Оружие трибунов, первоначально направленное против родовой знати, потом першло в руки новой знати магистратур, затем использовалось сенатом против магистратуры, а позднее послужило нарождающейся монархии в ее борьбе против власти сената, — трансформация, принадлежащая скорее истории, чем публичному праву. Этот странный институт, вызванный к жизни не практическими нуждами, а политическими тенденциями, не имеющий никакой положительной компетенции и созданный только ради отрицания, в зависимости от обстоятельств мог по очереди служить различным партиям, и он последовательно служил всем и против всех. Была оправданная ирония разума, который правит миром, в том, что власть трибунов, революционная в своей глубочайшей основе, в конечном счете стала юридической опорой монархии» (Mommsen. Op. cit., éd. fr., t. III, p. 355). Вначале требовалось согласие сената. Но оно в конце концов перестало быть необходимым. И за что бы ни проголосовал плебс, это становилось законом.


стями и страстями, часто противоречат непреложным принципам права. Из этой практики римское общество усвоило глубоко ошибочное понятие, что законодательная власть — это власть предписывать или запрещать что угодно. Толпа встречает приветственными возгласами того, кто вносит предложение, кажущееся в данный момент полезным, даже если оно уничтожает все неизменные условия порядка. Именно трибунат приучил народ думать о спасителе, разом восстанавливающем социальное равновесие. У народа будет Марий и будет Цезарь*. И на руинах республики и свободы сумеют вольготно расположиться императоры. Кто же сделает попытку остановить этот процесс? Свободные люди старого закала. Кинжал Брута, столь превозносимый якобинцами, был оружием аристократа.

Условия свободы С одинаковым основанием можно сказать и что что римская республика погибла по вине народной массы, и что ее погубила знать. Система гражданской и политической свободы была жизнеспособной, пока ее распространяли на людей, усваивавших ее мораль21. Но она перестала быть таковой, когда охватила 21

Руссо подчеркнул это в пассаже, который вульгаризаторы его творчества предпочитают обходить молчанием. Обращаясь к полякам, он писал: «Я сознаю трудности, сопряженные с проектом освобождения ваших народов. И опасаюсь я не только превратно понятого интереса, себялюбия и предрассудков господ. Если бы это препятствие было преодолено, я опасался бы пороков и малодушия крепостных. Свобода — здоровая, но тяжелая пища, чтобы переварить ее, нужны крепкие желудки. Мне смешны те опозорившие себя народы, которые, восставая по зову политических союзов, дерзают говорить о свободе, не имея о ней никакого понятия, и, с душою, полной рабских пороков, воображают, будто для того, чтобы быть свободными, достаточно быть мятежниками. Гордая и святая свобода! Если бы эти жалкие люди могли познать тебя, если бы они ведали, какой ценою тебя обретают и сохраняют, если бы они сознавали, что суровость законов намного превос437


слои общества, для которых свобода была ничто в сравнении с политической властью, которые ничего не ждали от первой и надеялись получить всё от второй. За это ответствен плебс. Ответственность господствующего класса не меньше. Это уже не строгие патриции былых времен, а ненасытные капиталисты, нажившиеся на ограблении провинций, незаконном захвате покоренных земель, низком ростовщичестве. Так, некий Цецилий Клодий владел 3 600 пар волов и 257 000 голов скота. Патриции приобретают частные поля по мере того как разоряются из-за отлучек на войну мелкие собственники, и — красноречивый символ — настолько портят плодородную прежде землю, перегоняя свои полчища быков, что на протяжении почти двух тысяч лет она будет непригодна для возделывания22. Разве не был прав Тиберий Гракх, желая ограничить крупную собственность и умножить мелкую и таким образом сократить угрожающий разрыв в социальном положении граждан? Он постиг важнейшую истину — то, что можно назвать тайной свободы. Невозможно поддерживать режим свободы, т.е. общественный строй, при котором непреложно соблюдаются субъективные права, если бóльшая часть политически правоспособных членов общества не заинтересована в том, чтобы поддерживать их ненарушимость. Но что для этого требуется? Чтобы все граждане имели если не равнообъемные, то, по крайней мере, однородные и не слишком различающиеся по уровням интересы, которые они хотели бы видеть защищенными одинаковыми правами. В лучшие времена республики наиболее зажиточные граждане беспрепятственно одерживали верх в голосовании (как, впрочем, и в сражении они были в первых рядах). Дело в том, что их «крупные» интересы существенно не отличались от интересов более «мелких».

22

438

ходит тяжесть ига тиранов, то их слабые души, рабыни страстей, которые следовало бы подавить, страшились бы тебя во сто крат больше, чем рабства; они в ужасе бежали бы от тебя, как от бремени, грозящего их раздавить»*. См.: Alb. Grenier. La Transhumance des Troupeaux en Italie, in: Mélanges d’Archéologie et d’Histoire, 1905, p. 30.


Эта естественная гармония могла поддерживаться лишь постольку, поскольку материальные условия образовывали непрерывный и не очень длинный ряд. И наоборот, она полностью разрушается, когда на одном конце социальной лестницы находится обездоленная масса, а на другом — бессовестная плутократия. Субъективные права, воспринимавшиеся как законные, когда они охраняли скромную собственность квиритов, становятся одиозными, когда охраняют огромное богатство, какими бы путями его ни приобрели, какие бы размеры оно ни приняло, как бы им ни пользовались. И тогда в обществе развертывается движение против личных прав, которые должны быть дороги каждому члену политического сообщества, но в действительности стали обманом для большинства и обернулись злоупотреблениями со стороны меньшинства. Большинство старается уничтожить эти права. А с ними гибнет и свобода.

Два направления народной политики Одинаково восхищаться всяким, кто «отстаивал народное дело», и не видеть того, что есть два способа служить ему, два пути реформирования общества, — значит впадать в заблуждение, пагубное для понимания истории и для политической науки. Исходная данность одна и та же: глубокое несоответствие между правовым и экономическим аспектами жизни человеческой общности. Если на первой стадии преобразований экономическая независимость, практическая автономия частного лица генерализовались такими же темпами, как и право на свободу, или даже быстрее, то на второй стадии эта независимость, эта автономия, наоборот, сужаются, тогда как право на свободу продолжает распространяться на тех членов общества, которые были его лишены (допущение Марием capite censi*). Таким образом, значительное множество индивидуумов, по отдельности ничтожных и бессильных, коллективно оказывают огромное влияние на государство. Это влияние, естественно, пытаются купить плутократические группы. Но, по логике вещей, им в конечном счете должны воспользоваться народные лидеры. 439


Тогда они могут задаться двумя целями. Первую намечает Тиберий Гракх. Он констатирует, что дух гражданственности, воля совместно отстаивать сходные интересы и убеждения утрачены одновременно и сверху, и снизу, поскольку капиталистам нужно защищать слишком много, а пролетариям — слишком мало. Он хочет восстановить между гражданами подлинное подобие и вытекающую из него солидарность, разом положить конец существованию плутократии и пролетариата, сделать так, чтобы каждый гражданин обладал реальной независимостью и автономией и все были приверженцами системы свободы. Вторая цель, к которой стремится Гай Гракх после крушения проектов своего брата, — совсем иная. Он принимает как свершившийся факт колоссальное личное влияние могущественных граждан, слабость человека из народа и полагает своей задачей установить публичную власть, управляющую делами народной массы. Контраст представляется мне очевидным. Старший брат желает, чтобы всякий гражданин снова стал собственником, а младший проводит закон, обеспечивающий каждому гражданину рацион зерна по низкой цене, который скоро станет даровым23. Эта мера идет вразрез с программой Тиберия Гракха. Он хотел увеличить число независимых собственников, а теперь в Рим стекаются последние из плебеев, привлеченные бесплатной раздачей хлеба. Он намеревался генерализировать конкретную независимость членов общества — теперь худшие из них становятся «клиентами» публичной власти. Чтобы выполнять свои новые функции, эта власть необходимо должна превратиться в особый организм. Таковым будет принципат с его постоянными должностными лицами и его преторианскими когортами. Подлинная республика есть лишь там, где Власть не предстает как конкретное существо со своими собственными членами. Там, где граждане могут быть почти без различий призваны временно управлять делами в общих интересах, так как общие интересы все понимают одинаково. Где никто не пожелает умножить и отягчить обязанности, которые лежат на всех. 23

440

По закону П. Клодия, изданному в 58 г. до Р. Х.


И напротив, Власть, государство в современном смысле слова, возникает тогда, когда разрыв между личными интересами достаточно велик, чтобы для множества слабых потребовался постоянный опекун, заботливый и всемогущий, который, само собой разумеется, ведет себя как господин.

Современность проблемы Нас упрекнут в том, что мы слишком углубились в древнюю историю? Да нет же, мы находимся в новейшей истории. Параллель между двумя Гракхами своеобразно дублируется параллелью между двумя Рузвельтами. Первый, сознавая, что конкретная независимость большинства граждан составляет условие их приверженности институтам свободы, ведет борьбу с плутократией, так как она превращает граждан в зависимых наемных работников. Он наталкивается на тот же слепой эгоизм могущественных, который погубил Тиберия. Второй принимает свершившийся факт, берет на себя защиту безработных и малоимущих, с помощью их голосов выстраивает ради их непосредственной пользы систему Власти, явственно напоминающую творение первых римских императоров. Личное право — щит каждого, ставший средством обороны лишь для некоторых, — должно склониться перед социальным правом. Теперь, когда мы поняли суть явления, оно бросает свет на политическую историю Европы. Проследим эволюцию итальянских республик, которая, от патрициата до тирании, в точности воспроизводит процесс, происходивший в Риме. Не республики, а монархии сформировали государства, придав им неизменные черты. Во тьме меровингских времен мы смутно различаем очень важный класс свободных людей. Но бурные эпохи ввергают их в зависимость де-факто от могущественных сеньоров, которая становится зависимостью де-юре. Средневековые королевства можно представить себе как своего рода обширные и слабые республики, где гражданство принадлежало только знати. Но мы уяснили, что шансы сохранить институты свободы зависят от доли политически активных членов общества, кото441


рые выигрывают от их существования. Поэтому нас не должно удивлять, что короли нашли такую широкую поддержку, вознамерившись заменить своей властью свободы, выгодные лишь немногим и угнетавшие многих. Борьба монархии и аристократии озадачивает всех историков, которые испытывают глубинную потребность принять ту или другую сторону. Они могут приветствовать авторитаризм монархии, избавившей людей от феодального рабства. Эта позиция была описана Альбером де Бройлем: «В недавнем прошлом у нас бытовали, притом даже в высших сферах, весьма последовательные и связные концепции истории Франции, построенные на редкость логично. По мнению создателей этих систем, два начала, которые всегда управляли развитием Франции, достаточны и для того, чтобы сбылись все ее чаяния, — это равенство и власть. Максимально возможная степень равенства, охраняемая максимальной властью, какую только можно вообразить, — вот идеальное правление для Франции. Именно этого вместе искали корона и третье сословие, невзирая на наши долгие метания. Уничтожить высшие ранги, подавлявшие буржуазию, а тем самым и промежуточные власти, сковывавшие королевскую власть, и прийти к полному равенству и к неограниченной власти — такова в конечном счете провиденциальная направленность истории Франции. Королевская демократия, как мы сказали выше; иными словами, один властитель и никаких других господ; равные подданные, а не граждане; нет привилегированных, но нет и прав — таково подходящее для нас государственное устройство»24. Историки, отдающие предпочтение антиабсолютистским институтам, стоящим на страже свободы, наоборот, восхищаются аристократическим сопротивлением абсолютизму. Сисмонди, например, констатирует, что в Средние века «всякий истинный прогресс в независимости характеров, в гарантии прав, в ограничении абсолютной власти, достигаемом через

24

442

Статья в «Revue de Deux Mondes», 15 janvier 1854, цит. по: Proudhon. De la Justice dans la Révolution et dans l’Église.


обличение ее прихотей и пороков, был заслугой наследственной аристократии»25. Только английское общество не ставит ум перед этой дилеммой, — в силу исторических особенностей, которые хорошо осветил де Лольм. Здесь монархическая власть изначально была достаточно велика и безопасность — достаточно обеспечена, для того чтобы обширный класс свободных людей не сужался до малочисленной касты. Если во Франции оттесненные честолюбцы и люди, чью деятельность эксплуатирует угнетательская свобода знати, объединяются под знаменем верховенства короля, то в Англии политические силы сословия, которое уже можно назвать «средним классом», собираются под знаменем свободы вокруг сеньоров, — «влиятельных» свободных людей. Этот феномен имеет решающее значение: в течение веков и на века он сформировал в Великобритании политическое мышление, весьма отличное от континентального.

Об историческом формировании национальных характеров В известном пассаже Стюарт Милль противопоставил политический темперамент французского и британского народов. «Существуют, — говорит он, — две склонности, по сути совершенно различные, но имеющие между собою нечто общее и вследствие этого часто совпадающие в направлении, которое они дают усилиям отдельных лиц и народов. Одна из них — желание властвовать, другая — нежелание подчиняться чьей-либо власти. Различная сила, с какою эти две склонности проявляются у разных народов, составляет один из важнейших факторов в их истории»26. Принимая лишь стилистическую предосторожность, философ осуждает французов, жертвующих своей свободой, как он разъясняет, ради самого незначительного, самого иллюзорного участия во Власти. 25 26

Sismondi. Études sur les Constitutions des Peuples libres. Paris, 1836, p. 315—316. S. Mill. Le Gouvernement représentatif, trad. Dupont-White. Paris, 1865, p. 95*. 443


«Есть нации, у которых страсть повелевать другими настолько преобладает над стремлением сохранить личную независимость, что они даже ради призрачной власти готовы всецело пожертвовать своей свободой. В таком народе каждый человек, подобно простому солдату в армии, охотно отрекается от личной свободы в пользу своего начальника, лишь бы армия торжествовала и ему можно было гордиться тем, что и он — один из победителей, хотя бы его участие во власти, проявляемой над побежденными, было совершенно призрачно. Правительство, строго ограниченное в своих полномочиях... не по вкусу такому народу. В его глазах представители власти могут делать все, что угодно, лишь бы самая власть была открыта для общего соискательства. Средний человек из этого народа предпочитает надежду (хотя бы отдаленную и невероятную), что он достигнет некоторой власти над своими согражданами, уверенности, что власть не будет без нужды вмешиваться в его дела или в дела его ближних. Эта черта характеризует народ, состоящий из карьеристов. Направление политики определяется у него главным образом погоней за местами; все заботятся только о равенстве, но не о свободе; борьба политических партий сводится к тому, чтобы решить, будет ли власть во все вмешиваться, принадлежать тому или другому классу или даже, может быть, просто той или другой группе политических деятелей; о демократии имеют лишь то представление, что она открывает доступ к государственным должностям всем, а не одному только ограниченному числу лиц; чем учреждения демократичнее, тем больше создается мест и тем чрезмернее излишек власти, проявляемой всеми над каждым и исполнительной властью над всеми» 27. Англичане, согласно нашему автору, наоборот, «немедленно восстают против всякой попытки проявить над ними власть, не освященную укоренившимся обычаем или их собственным правосознанием; но они обыкновенно очень мало заботятся о приобретении власти над другими»; нисколько не стремясь к участию в управлении, они, как никакой другой народ, «склонны выказывать непокорность власти, выходящей из предписанных ей границ»28. 27 28

444

S. Mill. Op. cit., p. 95—96. S. Mill. Op. cit., p. 96—97.


Если нам покажется, что эта двойная картина выражает истину, как мы объясним такой контраст? Характерами, приобретенными в ходе весьма различной эволюции. Вожди среднего класса, английские аристократы приобщили его со времен Великой хартии к своему сопротивлению захватническим поползновениям Власти. Отсюда — общее требование личных гарантий, утверждение права, независимого от Власти и способного ей противостоять. Во Франции, наоборот, средний класс в борьбе с привилегиями объединился вокруг монархии. Победы, одержанные государственным законодательством над обычаем, были народными победами. Таким образом, две страны вступят в демократическую эру, обладая противоположными чертами. В одной система свободы, правá лиц аристократического происхождения будут постепенно распространяться на всех. Свобода будет генерализованной привилегией. Поэтому не вполне корректно говорить о демократизации Англии. Скорее, надо сказать, что плебс был наделен правами аристократии. Неприкосновенность британского гражданина — это неприкосновенность средневекового сеньора29. В другой стране, наоборот, система власти, абсолютистская машина, построенная монархией Бурбонов, окажется в распоряжении всей массы народа. С одной стороны, демократия будет распространением на всех личной свободы, обеспечиваемой вековыми гарантиями. С другой — она будет наделением всех верховной властью с ее вековым всемогуществом, властью, признающей в индивидуумах всего лишь подданных.

29

Впрочем, вплоть до наших дней люди чувствовали, что если все должны пользоваться аристократической свободой, то не все в равной мере способны соблюдать ее условия. Д. Г. Лоренс ясно выразил безотчетные, но глубокие убеждения, которые царили еще недавно: «Так вот, Сомерс был англичанин по крови и воспитанию, и хотя у него не было корней, он чувствовал, что он один из ответственных членов общества, в противоположность бесчисленным неответственным. В старой Англии, культурной и нравственной, есть коренное различие между ответственными и неответственными членами общества» (D. H. Lawrence. Kangouroo, trad. fr., p. 26). 445


Почему демократия расширяет права Власти и сокращает личные гарантии Когда народ вступает на политическую арену как главный действующий субъект, он обнаруживает здесь следы многовекового поединка между монархией и аристократией, из которых одна формировала наступательные органы власти, а другая укрепляла оборонительные институты свободы. В зависимости от того, возлагал ли он надежды, во время своего долгого бесправия, на монархию или на аристократию, содействовал ли расширению или ограничению Власти, в зависимости от того, восхищался ли он традиционно королями, вешающими баронов, или баронами, заставляющими отступать королей, могущественные обычаи, вкорененные убеждения будут побуждать его продолжать вместе с монархом дело абсолютизма или вместе с аристократией дело свободы. Поэтому Английская революция обращается к Великой хартии, тогда как в годы Французской революции отовсюду слышатся восхваления Ришельё, святого «монтаньяра и якобинца». Но даже там, где яркие воспоминания направляют народную силу на защиту личных прав, неизбежен поворот народа к правящей верхушке, его дыхание рано или поздно раздует паруса верховной власти. Этот поворот происходит по тем же причинам, которые, как мы убедились, действовали в Древнем Риме. До тех пор пока народ, состоящий из свободных людей, участвующих в публичной власти, включает только индивидуумов, имеющих личные интересы, которые надо защищать, и, следовательно, приверженных субъективным правам, свобода в их глазах драгоценна, а Власть — опасна. Но когда большинство «политического народа» составляют индивидуумы, которым объективно или, по крайней мере, по их собственному мнению нечего защищать и которых возмущает слишком большое фактическое неравенство, этот народ начинает ценить единственно лишь вытекающую из его суверенитета правомочность разрушать порочную социальную структуру: он предается мессианизму Власти. Это хорошо понимал Луи Наполеон, и Бисмарк, и Дизраэли. Великие поборники авторитаризма, они почувствовали, что, расширяя избирательное право в период сокраще446


ния собственности и апеллируя к народу, они готовят разбухание Власти. Это — цезаристская политика. Насколько же потомки менее проницательны, чем современники! А ведь на их суд так неразумно полагаются государственные деятели. Современники Наполеона III ясно видели, что он не был нелогичен, с одной стороны, устанавливая всеобщее избирательное право, а с другой — благоприятствуя концентрации богатств и углублению социального неравенства30. Для цезаризма важны три условия. Первое, и самое необходимое, заключается в том, что члены общества, чья свобода древнее свободы остальных, утрачивают моральное влияние и оказываются неспособными передать тем, кому предстоит разделить с ними свободу, благородство поведения, сковывающее Власть. Токвиль в связи с этим отметил, какую роль сыграло во Франции полное искоренение старинного дворянства. «...Можно лишь сожалеть о том, что дворянство уничтожили и искоренили, вместо того чтобы подчинить его всевластию закона. Поступив подобным образом, Революция лишила нацию необходимых элементов ее существования и нанесла свободе незаживающую рану. Класс, на протяжении стольких веков стоявший во главе общества, в длительном и никем не оспариваемом величии приобрел известное благородство души, естественную уверенность в своих силах, привычку быть предметом общего внимания, т.е. черты, пре30

Уже в 1869 г. французский автор писал: «Банки, кредитные общества, пароходы, железные дороги, крупные заводы, металлургия, газодобывающая промышленность, товарищества любой значимости сосредоточены в руках ста восьмидесяти трех (183) человек. Эти сто восемьдесят три человека полностью располагают скоплениями капиталов, которыми они управляют, владеют более чем двадцатью миллиардами выпущенных акций и облигаций, т.е. располагают большей частью общественного богатства, а главное, всеми промышленными механизмами, через которые должно пройти все остальное производство, называемое свободным». Как видим, явление имеет более давнюю историю, чем полагают. Цитируемый автор считает, что его развитие значительно ускорилось после революции 1848 г. См.: G. Duchêne. L’Empire industriel. Histoire critique des Concessions financières et industrielles du Second Empire. Paris, 1869. 447


вращавшие дворянство в общественный элемент, наиболее склонный к сопротивлению. Дворяне не только обладали мужественным нравом — они воспитывали мужество в других классах. Уничтожив дворянство, Революция обескровила всех, даже врагов дворянства. Эта утрата невосполнима, дворянство никогда не сможет возродиться. Прежние титулы, имущество еще могут быть восстановлены, но душа предков — никогда»31. Второе, что необходимо для цезаризма, — возвышение нового класса капиталистов, не пользующегося никаким моральным авторитетом и вследствие чрезмерного богатства оторванного от остальных граждан. Наконец, третье условие — соединение политической силы и социальной слабости в обширном классе зависимых граждан. Таким образом, все более богатеющие и убежденные, будто от этого они становятся более могущественными, «аристократы» из капиталистических кругов, вызывая враждебность всего общества, неспособны быть его лидерами в борьбе против агрессивных действий Власти. Народ же естественно ищет спасения от своей слабости во всемогуществе государства. Итак, устраняется единственное препятствие на пути цезаристской политики — сопротивление институтов свободы в лице граждан, отстаивающих свои субъективные права и естественно возглавляемых выдающимися людьми, которые не дискредитируют себя вызывающей роскошью и пользуются у них доверием.

31

Tocqueville. L’Ancien Régime et la Révolution, p. 165*.

Ãëàâà XVIII. Ñâîáîäà èëè áåçîïàñíîñòü

История западного общества была истолкована в последнем столетии как поступательное движение народов к свободе. На первом этапе люди, связанные узами теснейшей зависимости и эксплуатации с непосредственными господами, постепенно освобождаются от этих уз, отчасти благодаря столкновению между их владыками и политической властью. На втором этапе, более или менее освобожденные от своих повелителей, они пользуются определенной гражданской свободой под управлением государства, высоко вознесенного над всякой социальной властью. Остается превратить государство из высшего господина общества в его слугу. Такова цель демократии. Достижение этой цели приносит политическую свободу: люди повинуются теперь не господам, а управителям, которых сами назначили ради общего блага. Этому процессу материального освобождения сопутствует процесс освобождения духовного. Не желая больше подчиняться императивам относительно веры и поведения, люди стряхивают с себя эти предрассудки и сами решают, во что они должны верить и как должны поступать. Таковы были убеждения XIX века, еще сохранившиеся в некоторых умах. Однако современный наблюдатель констатирует сегодня совсем иную эволюцию. Власть, заново установленная, чтобы служить обществу, в действительности господствует над ним. Ее господство тем более непререкаемо, что она заявляет, будто исходит от него самого, тем более неодолимо, что она не встречает никакой внешней силы, способной ее ограничить. После ниспровержения древней веры, которая связывала даже государство, вместо верований и норм осталась пустота, позволяющая Власти диктовать свои собственные. Обращение к государству как к защитнику от эксплуататоров человеческого труда приводит к тому, что оно занимает их место. Так что мы приближаемся к единому политическому и единому экономическому управлению, осуществляемому из одного центра, 449


т.е. к абсолютному Imperium, какого наши прадеды не могли даже вообразить. Аналоги его можно найти лишь на закате других цивилизаций, например египетской. На вершине общества — правители, которые, чтобы гармонизировать действия людей, следят за гармонизацией мыслей. У основания — масса, одновременно подвластная, верующая и трудящаяся, которая исполняет распоряжения суверена и принимает от него веру и хлеб, которая находится в своего рода крепостной зависимости от бесконечно далекого и безличного господина. Что эта всеобщая крепостная зависимость является необходимым пределом сходящегося исторического ряда, образованного последовательными состояниями цивилизации, можно было бы утверждать с бóльшим количеством аргументов, нежели доказывать шествие человечества к Свободе. Но было бы слишком смело постулировать, что ряд является сходящимся. Мы этого не знаем. Нам известно слишком мало цивилизаций в их последовательном развитии, чтобы можно было делать обобщения относительно их истории. Мы лишь констатируем, что всякое общество, эволюционировавшее к состоянию личной свободы, внезапно резко отклоняется в сторону как раз тогда, когда оно, казалось бы, достигло его. И нас интересуют причины этого феномена.

Цена свободы Язык обладает загадочной способностью выражать больше истин, чем их ясно мыслит человек. Так, мы говорим: «Свобода — самое драгоценное благо», не задумываясь о социальном содержании этой формулы. Благо, которое имеет большую ценность, не является благом первой необходимости. Вода вообще не имеет цены, а цена хлеба очень мала. Что имеет цену, так это Рембрандт, однако эта драгоценность нужна лишь немногим, и никто не придавал бы ей значения, если бы в силу обстоятельств лишился хлеба и воды. Итак, драгоценные вещи реально нужны лишь немногим людям, и только после того как в достаточной мере удовлетворены их насущные потребности. 450

Глава XVIII. Свобода или безопасность

Под этим углом зрения и надо рассматривать свободу. Лучше понять ее нам, возможно, поможет следующая притча. Человек скитается в джунглях, с переменным успехом добывая себе пропитание охотой и рискуя быть растерзанным дикими зверями. Увидев проходящий караван, он бежит туда, с радостью присоединяется к путникам и наслаждается безопасностью и обилием провизии. Став самым послушным слугой начальника, он вместе с ним прибывает в город, на первых порах дивится его чудесам, но, скоро привыкнув к своей безопасности, в один прекрасный день осознает, что он раб, и хочет быть свободным. Наконец он обретает свободу. Но тут внезапно появляются племена кочевников; они завоевывают страну, грабят, жгут и убивают. Наш человек бежит в сельскую местность и здесь укрывается в крепости, где сеньор дает приют людям и животным; в уплату за спасенную жизнь он не покладая рук трудится на своего защитника. Но вот некая сильная Власть вновь водворяет порядок, и вскоре наш человек уже сетует на сеньориальные повинности, добивается превращения их в денежный оброк, который он постепенно уменьшает, и стремится стать свободным собственником. Или же он отправляется в город, чтобы сдать внаем свои рабочие руки по своему желанию или заняться каким-то подходящим для него промыслом. Тут разражается экономический кризис. Земледелец или предприниматель, он теперь не может сбывать продукцию по прежним ценам. Если он рабочий, его выбрасывают на улицу. Он опять ищет себе хозяина, который обеспечит ему пропитание, либо принимая у него оговоренное количество продукта по твердой цене, либо гарантируя ему постоянное рабочее место и стабильный заработок. Таким образом, у героя нашей притчи воля быть свободным ослабевает в случае какой-либо угрозы и снова крепнет, как только удовлетворяется его потребность в безопасности. Свобода — лишь вторичная потребность по отношению к первичной потребности в безопасности. Поэтому понятие безопасности заслуживает анализа. При первой же попытке разобраться в нем оно оказывается сложным. Удобнее рассматривать его противоположность — отсутствие безопасности и, соответственно, неуверенность. Мы определим неуверенность как постоянное чувство угрозы бедственного события. Нетрудно заметить, что неуве451


ренность — это функция трех переменных. Прежде всего, что такое бедственное событие? Для одного это просто потеря денег; для другого даже и смерть — не бедствие. Таким образом, в зависимости от благородства души, количество бедственных событий будет бóльшим или меньшим. Рассмотрим индивидуума, для которого определенное количество событий будут бедственными. В зависимости от того, в какое время он живет и какое положение занимает в обществе, шансы наступления какого-либо из этих событий более или менее велики. Вероятность насильственной смерти неодинакова в эпоху нашествий варваров и в XIX в. Но люди не оценивают риски по их математическому значению. Сангвиник их недооценивает, а человек беспокойный преувеличивает. Таким образом, чувство неуверенности можно представить себе как функцию, которая для каждого члена данного общества в данный момент принимает различные значения, в зависимости от количества возможных событий, вызывающих у него тревогу, от математической вероятности того или иного из этих событий и от его склонности преувеличивать или недооценивать эту вероятность. Чем больше чувство неуверенности, тем больше желание индивидуума быть защищенным, тем больше и цена, которую он заплатит за свою защиту. Чувство безопасности, как мы сказали, есть противоположность этой в принципе измеримой величины. Следовательно, оно тоже — измеримая величина. И чем сильнее это чувство, тем сильнее воля к свободе.

Ruunt in servitutem* Итак, понятно, что в любом обществе существуют такие индивидуумы, которые не чувствуют себя достаточно защищенными, и такие, которые не чувствуют себя достаточно свободными. Первых я назову приверженцами безопасности, вторых — приверженцами свободы. Очевидно, что это рассуждение заставляет нас внести коррективы в наши прежние предположения об отношениях Властей с социальными властями. Социальные посты управления могут постепенно занять приверженцы безопасности, которые не успокоятся, пока не променяют возможную для них 452


независимость на государственные гарантии. Мы еще вернемся к последствиям этого явления. Мы видим также, что в разных странах дух свободы, при одинаковых рисках, будет более распространен там, где больше гордых характеров, и даже там, где попросту больше сангвинических темпераментов. Если люди мельчают от изнеживающего воспитания или если изменившийся образ жизни усиливает тревогу, хотя и не увеличивает реальные риски, доля приверженцев безопасности возрастет. Такое произошло, например, во второй половине XIX в.: один из симптомов этого — развитие страхования. А если реальная вероятность гибельных событий резко возрастает, общество почти все целиком может стать приверженным безопасности. Так, в VIII—X вв. вольные люди отдают свою свободу за бесценок. Тоскуя по сильной руке, которая защитила бы их от ярости сарацин, норманнов или венгров, они сами возводят цитадель, где их потомки будут крепостными на протяжении столетий. Лишь отдельные смельчаки отважатся покинуть домен. Вездесущие торговцы, искатели приключений, они положат начало крупным состояниям и целым династиям купеческого патрициата. Понадобится тепло разгорающегося королевского очага безопасности, чтобы начал таять айсберг феодальной зависимости, чтобы стали постепенно высвобождаться наиболее активные элементы, составляющие городскую буржуазию. Остальные долго еще будут пребывать в феодальных узах. История класса интеллектуалов показывает, как отсутствие безопасности приводит к порабощению. Архимед, убитый при осаде Сиракуз, символизирует судьбу мыслителей во времена разгула насилия. Завоевывают ли древнее общество варвары или в нем самом страсти пробуждают дремавшее варварство — первыми жертвами неизменно становятся интеллектуалы. Что же им делать? В эпоху, когда рушится римский строй, они устремляются в церковь. Для них это спасение, а в будущем, благодаря щедрости новых господ, и быстро растущее богатство. На протяжении более чем пятисот лет всякий интеллектуал будет человеком, принадлежащим к церкви. И дело, конечно, не в том, что всякий интеллектуал — верующий: интеллекту453


альная и социальная дисциплина — это цена, которую платят за безопасность. По мере обеспечения физической безопасности некоторые отваживаются выйти за охранительные рамки церкви. Но подавляющее большинство интеллектуалов остаются членами этой семьи, дающей им верное пропитание. Так, еще и в XVIII в. Кондильяк и Сьейес — аббаты.

«Архитектура» общества Рассматривая чувства свободы и безопасности как измеримые величины, имеющие противоположные знаки, любое общество в любой момент его существования можно вообразить как множество точек — соответствующих индивидуумам, — которые можно расположить по вертикали согласно показателю свободолюбия. Наиболее приверженные безопасности будут находиться в самом низу, наиболее свободолюбивые — на самом верху, прочие — соответственно степени их стремления к свободе и потребности в безопасности. Ясно, что эта фигура может принять общий вид пирамиды или веретена. Здесь это неважно: в любом случае можно будет провести горизонтальные линии, разделяющие индивидуумов на категории в зависимости от их склонностей. Обозначим эти категории α, β, γ и т. д., начиная сверху. Но, изображая членов общества точками, можно распределить эти точки и по другому принципу — в зависимости от положения в обществе. Общественное положение есть нечто логически неопределенное, но весьма ощутимое. Не будем уточнять это понятие и, основываясь только на своих впечатлениях, начертим другую фигуру, где высота, на которой размещаются индивидуумы, зависит от их сословной принадлежности. Здесь мы тоже можем выделить части, обычно называемые классами. Обозначим их A, B, C и т.д. Если мы теперь сравним две фигуры, что покажет нам такое сопоставление? Существует ли корреляция между классами и категориями, так что классу A соответствует категория α, B — β и т.д.? Конечно, полной корреляции не будет. Мы не увидим, чтобы все A, чрезвычайно гордые своим превосходством, презирали всякую форму покровительства. Или чтобы все Z, 454


боясь своего бессилия, торопились получить помощь. В каждом классе и для каждого общества будет некоторая степень корреляции1. Совершенно очевидно, что корреляция будет максимальной в обществе, находящемся в стадии формирования или только что претерпевшем резкий переворот. Наиболее смелые характеры покажут свою силу. Принимая любые риски, проявляя всяческую инициативу, они станут лидерами. Слабые духом, наоборот, будут искать укрытие и поддержку, и их покорность станет довольно точной мерой их страхов. В подобном обществе отмечается большое неравенство, но тем не менее можно говорить о социальном равновесии, поскольку свободы соответствуют рискам. Это равновесие, однако, с необходимостью нарушается. Человеку присуще закреплять в субъективных правах достигнутое положение, монополизировать его и передавать потомкам. Конечно, примеры, воспитание, возможно, наследственность, о которой мы пока еще знаем очень мало, стремятся сохранить за каждым классом свойственные ему черты. Но, несмотря на это, даже в самом низу мы встретим свободолюбивые характеры, тогда как на верхних ступенях все чаще обнаруживается тяготение к безопасности. Так что социальная лестница больше не соответствует градации характеров. Степень корреляции снижается, равновесию в обществе приходит конец. Его могла бы поддерживать предельная социальная текучесть, которая одним позволяла бы повысить свой статус, а других выталкивала бы вниз. Но, как мы сказали, могущественный приобретательский и охранительный инстинкт стремится стабилизировать уровни и сделать барьеры непреодолимыми. Нетрудно представить себе все возможные комбинации. Бывает, что высшие классы долгое время успешно воспроизводят мужественные типы, благодаря суровому воспитанию и строгим процедурам исключения: такова Спарта. Бывает, что, поддерживая сословное деление, они широко открывают себя для новых сил: такое наблюдалось в определенную эпоху римской истории и в определенную эпоху истории Анг1

Степень корреляции можно определить как долю индивидуумов класса A, входящих также в категорию α, индивидуумов класса B, входящих также в категорию β, и т.д. 455


лии. Ярчайший тому пример являет Средневековье, приблизительно до св. Людовика. Барон, который вел на войну самых сильных своих простолюдинов, возводил в рыцари крепостного крестьянина, отличившегося доблестью. Таково происхождение подлинной феодальной знати. Позднее, с развитием экономической деятельности, дворянство могло приобретаться богатством. Достаточно было купить феод и выполнять соответствующие военные обязанности. И если человек мог доказать, что три поколения его предков «жили благородно», то его дворянское звание было неоспоримо. Социальное восхождение может осуществляться и через каналы Власти. Но этот способ обновления высших слоев общества менее всего способен укрепить в них такое достоинство, как свободолюбие.

Власть и продвижение в обществе В нарисованной нами картине социальной «архитектуры» не фигурировало государство. На то есть причина. В рождающемся или полностью обновившемся обществе не может быть политической власти, отличной от власти социальной. Политическая власть может быть установлена только при содействии людей, стихийно взявших на себя управление. Не опираясь на них, Власть не обладала бы силой. А выражается их содействие в поддержке ее решений. Это слияние политической Власти с социальными властями, однако, не вечно. Разделение происходит по-разному, но главный путь — появление «вождя вождей», который хочет подчинить себе равных, короля. Он, как мы видели, ищет союза с низшими классами; но теперь надо уточнить, что опирается он на сильные элементы этих классов, на тех, чье положение не соответствует их энергии. Чем более затруднен переход из одного класса в другой, тем больше бурлят эти элементы в поисках выхода; монарх открывает для них выход — берет их к себе на службу. Их сила питает разбухающий государственный аппарат. И вот мы имеем первое явление: поступательное развитие политической Власти в ущерб аристократическим властям. Его сопровождает второе, также описанное нами: чтобы ослабить сопротивление аристократии, Власть стремит456


ся свести на нет господство potentes над их подначальными. Это меняет положение последних. Жалкий жребий — надеяться на милость господина. Но когда вашу преданность оспаривают двое господ — покровитель и государство, — эта борьба рождает некоторую свободу. Не ту, какая следует из самоутверждения, а свободу низшего свойства, свободу по стечению обстоятельств — единственную свободу, совместимую с тяготением к безопасности. Наконец, третье явление — постепенное вливание в высшие слои общества низовых элементов, которые поднимаются по государственным каналам и, обогатившись на службе, затем отделяются от государства. Эти новые аристократы отнюдь не обладают всеми чертами первых или тех, кто самостоятельно взбирается по ступеням социальной лестницы. Одно дело — действовать на свой страх и риск, и другое — продвигаться вверх милостью господина. Пират вроде Дрейка, сколотившего богатство морскими экспедициями, чье дворянство лишь констатирует его общественную значимость, всем обязан только себе самому и является аристократом совсем иного рода, чем кабинетный администратор, сделавший карьеру скорее благодаря гибкости, нежели энергичности. Мы не можем сформулировать здесь безусловное правило. И чиновник способен проявить незаурядное мужество. Но часто, как это было в ранней Римской империи, он всего лишь вольноотпущенник, сохранивший черты своего первоначального состояния. Пополняемый из вольноотпущенников, высший класс ранней Римской империи не отличается гордостью и независимостью. На французской аристократии в последние десятилетия Старого порядка тоже сказывался способ возвышения большинства ее членов, о чем свидетельствует нарисованный СенСимоном впечатляющий портрет Поншартрена*.

Средний класс и свобода Внутреннее вырождение, обновление за счет недостаточно свободолюбивых характеров меняют стиль поведения аристократии: элементы, ориентированные на безопасность, становятся в ней доминирующими. 457


В истории общества не было зрелища печальнее. Вместо того чтобы поддерживать свое положение собственными силами и собственным авторитетом, вместо того чтобы брать на себя инициативу, ответственность и риск там, где отступили бы другие, привилегированные члены общества, чья социальная роль — защищать и покровительствовать, сами ищут покровительства. Кто же стоит так высоко, чтобы оказывать им покровительство? Государство. Они требуют от государства защищать их статус, неспособные защитить его самостоятельно и, следовательно, недостойные его. Именно тогда, когда французское дворянство, пополняемое через куплю должностей, уже неспособно отличиться на войне, оно по закону оставляет за собой офицерские места*. Когда купцов, плавающих со всем своим капиталом, как Синдбад, сменяют осторожные коммерсанты, они хотят, чтобы королевские суда обеспечивали их приказчикам исключительное право посещать тот или иной отдаленный берег — право, которого их предшественники добивались пушками. Каким же образом могущественные, пребывающие таковыми только благодаря полученным от Власти гарантиям, были бы способны сохранить перед нею ту гордую независимость, которая составляла честь и славу старинной аристократии? Не имея больше собственной силы, они уже не поддерживают Власть; не поддерживая ее, они неспособны ее ограничивать. Единство понятий «аристократия» и «свобода» распалось. Теперь свободолюбивые устремления исходят от среднего класса. Если надо его определить, мы скажем, что он состоит из тех, которые обладают в обществе достаточной силой, чтобы не нуждаться ни в каком частном покровительстве и желать большей свободы, но, с другой стороны, не имеют достаточной силы, чтобы их свобода стала угнетать свободу других. Такой класс может развиваться, только если общая безопасность достигает определенного уровня. Ибо при полном отсутствии безопасности социальные элементы должны образовывать достаточно широкие объединения, — таковы сеньории. Позднее, когда публичная Власть окрепнет, нужно будет меньше сил, чтобы поддерживать независимое существование индивидуума. Тогда и пробьет час среднего класса. 458


Он становится, как подчеркивал Аристотель, важнейшей частью общества. Естественный союзник Власти, если нужно обуздать аристократию, которая злоупотребляет своим могуществом. Естественный союзник аристократии, когда государство хочет подавить свободу. Собственные интересы делают его поборником республики, в которой порядок, необходимый для поддержания его безопасности, оставлял бы ему значительную широту пользования своей свободой. Средний класс неотделим от современного строя: последний не может не утвердиться там, где процветает первый, и не прийти в упадок с его исчезновением. Хорошо известно, что, когда этот класс римского общества подвергся децимации* и пролетаризации вследствие многочисленных войн, республика утратила жизнеспособность. С такой же уверенностью можно сказать, что крушение среднего класса — прямая причина современного деспотизма. По мере того как инфляция уничтожала независимость, обусловившую буржуазную безопасность и буржуазный либерализм, появлялись тирании.

Уровень или уровни свободы Посмотрим на вещи более широко. Этот класс, сказали мы, имеет такую основу безопасности, что ему остается желать только свободы. Предположим, он контролирует Власть. У него есть выбор: либо принять свободу, не генерализируя ее, и обеспечить низшим слоям необходимую безопасность, при этом допуская и даже облегчая переход из области безопасности в область свободы; либо распространить свободу на всех. Как мы видели, в XVIII—XIX вв. он избрал вторую политику. Но, предоставляя всем подходящую для него самого степень свободы, он неизбежно лишает нижестоящие классы средств защиты, в которых сам не нуждался. Хотя тут есть очевидная логическая связь, на нее, однако, не обращают внимания. Остановимся на этом подробнее. Нам поможет пример. Один из важнейших аспектов свободы — свобода договоров. Свободный человек может, в частности, брать на себя обязательства и быть связанным актом 459


своей воли. Так понимали достоинство свободных римляне, которые употребляли одно и то же слово, leges, для обозначения законов, обязательных для всех, и договоров, обязательных для сторон. Ту же мысль мы найдем и в нашем гражданском кодексе: договор — закон для каждой из сторон. Сделав на основании этих посылок неопровержимое умозаключение, юристы неколебимо стояли на том, что рабочий связан трудовым договором, что забастовка — это односторонний разрыв договора, дающий нанимателю право требовать возмещения убытков. Даже в наши дни знаменитый Дюги решительно возобновил это доказательство. Но такая логика была неприемлема. Слишком уж сурова она к наемному работнику. Так же как слишком сурово было бы возлагать на него ответственность за любой несчастный случай на производстве, произошедший не по вине предпринимателя. И, однако, именно так должны были бы строиться отношения между свободными людьми, из которых каждый должен терпеть последствия своей неловкости или же неудачи. Чтобы защитить трудящегося и предоставить ему определенные преимущества, было разработано целое социальное законодательство. И высшие классы, призванные нести это бремя, не вправе были протестовать. Таким образом постепенно утверждался обеспечительный статут, который всегда будет необходим для многих. Но, как нам представляется, оборотная сторона этой обеспечительной политики осталась в тени: в конечном итоге она является дискриминационной, так как проводит различия между людьми, которые считаются свободными; она избавляет массу от сопутствующих свободе рисков и ответственности и, как естественное следствие, от сопряженных с нею почетных обязанностей.

Аристократия, ориентированная на безопасность Это бегство от обязанностей, налагаемых свободой, привлекало к себе тем меньше внимания, что на другом конце социальной лестницы наблюдалось то же явление, и здесь его уже нельзя было оправдать ссылкой на необходимость. Если аристократии, располагающей значительными средствами и пользующейся большой свободой, подобает преду460


преждать злоупотребления и нарушения порядка строгостью своих нравов, тогда никакая аристократия не пренебрегала своим долгом больше, чем та, которая возвысилась внутри класса собственников. Если, уклоняясь от рисков и от ответственности и стремясь лишь к сохранению собственного имущества и собственного статуса, аристократия изменяет своей роли, тогда никакая аристократия не дезертировала быстрее, чем эта. В начале XIX в. существовало множество собственников, которые подвергали себя рискам частного предпринимательства. К концу столетия класс, уже гораздо меньшей численности, с помощью механизма анонимных товариществ* и финансового рынка управлял гигантскими предприятиями и регулировал экономическую деятельность. Стало быть, аристократия, но без своей сословной чести, которая понуждала бы ее действовать по определенным правилам; аристократия, не желающая брать на себя ответственность, связанную с выполняемой ею функцией управления, и перекладывающая риски на акционеров. Нельзя отрицать, что немногочисленная капиталистическая аристократия была не так сурова со своими работниками, как предшествовавший ей обширный класс собственников. Однако не стоит удивляться тому, что она возбудила больше гнева и ненависти. Люди повинуются любым господам, лишь бы те были строги к себе самим и мужественны. Римские легионеры не роптали, когда консул, всегда показывавший им примеры стойкости, забирал львиную долю добычи. Но когда городские интриги позволили ловким людям захватить бóльшую часть ager romanus**, это вызвало возмущение. И точно так же буржуа, посвящавший все свое состояние и все свое время делу, которое носило его имя и за которое он отвечал честью, был достоин уважения. Но при режиме анонимности ситуация изменилась. Для новой аристократии все средства были хороши, чтобы избавиться от рисков. И мало-помалу, действуя так, как извечно действуют все, кто предпочитает безопасность свободе, она монополизировала достигнутое положение и отныне сохраняет его, опираясь на силу государства. Лишь только разражается буря, эти социальные лидеры приходят в ужас и во имя общего интереса умоляют Власть поддержать и спасти их. 461


Исчезновение свободолюбивого элемента Когда наступил глубокий кризис межвоенного периода, пролетарии были на пути к достижению мизерной безопасности, выражающейся в пособии по безработице. Аристократы обрели иную, более внушительную безопасность в государственной поддержке. Оставался средний класс, уже наполовину, а в некоторых странах и полностью пролетаризованный в результате инфляции. Он и стал главной жертвой нестабильности. Социальные потрясения опровергли тысячелетнюю мудрость. Считалось несомненной истиной, что человек, одаренный способностями и пригодный к работе, никогда не останется без дела. И, однако, инженеры с дипломами лучших учебных заведений, как последние чернорабочие, слышат от предпринимателей, что в них не нуждаются. Пережив позор безработицы, люди постепенно приходят к мысли, что получить работу — это вопрос удачи и связей. Другим убеждением, передаваемым из поколения в поколение, было то, что больше производить — значит улучшать свою жизнь. Но теперь виноградарь, рыбак и многие другие видят, что рост продукции может уменьшить заработок, а сокращение — увеличить его. Наконец, все были уверены, что экономить — значит обеспечивать себе и своим близким лучшее будущее. Новые девальвации, довершая урок войны, обращают в ничто личные сбережения; вопреки разуму, предоставленные ссуды обогащают должника и разоряют кредитора. Житейская мудрость, простая, но до сих пор достаточная, заходит в тупик. Представьте себе множество рыбаков, управляющих каждый своей лодкой. Внезапно приливы, ветер, косяки рыбы повели себя самым безумным образом, обманывая всякое ожидание. Что произойдет? А произошло следующее. Люди приметили существование защищенных секторов. Они видели, что чиновник удобно устроился на своем месте и гарантирован от увольнения. Видели, что крупное предприятие, монополизировавшее ту или иную службу общественного назначения, сохраняет на прежнем уровне и даже приумножает свою прибыль. 462


Как же массе, выбитой из колеи, не устремиться в защищенные секторы? И поскольку там не нет места для всех, каждый, естественно, пожелал, чтобы защита распространялась и на его сферу деятельности.

«Pactum subjectionis»* Главная психологическая черта нашего времени — преобладание страха над уверенностью в себе. Рабочий боится остаться без работы, боится, что будет испытывать нужду в старости. Он требует того, что сегодня называют «социальным обеспечением». Но и банкир не менее боязлив; он страшится потерять свои инвестиции и вкладывает капиталы в государственные фонды, довольствуясь разницей между прибылью, получаемой им без каких-либо усилий от ценных бумаг, и процентом, который он дает вкладчикам. Каждый индивидуум, каждый класс старается опереться в своем существовании на государство, стремится сделать его всеобщим страховщиком. Президент Рузвельт показал себя прекрасным психологом, охарактеризовав как «новые права человека» право рабочего на постоянную занятость и постоянную заработную плату, право производителя продавать постоянное количество продукции по твердой цене и т.д. Действительно, таково стремление к безопасности, знаменательное для нашего времени. Эти новые права человека выдают за дополнение к тем, которые были провозглашены в XVIII столетии. Но если хоть немного задуматься, ясно, что они им противоречат и отменяют их. Объявляя свободу, человека превращали в единственного хозяина своих поступков. Государство не должно гарантировать результаты его действий; всю тяжесть их последствий должен нести сам индивидуум. Чтобы гарантировать человеку верные результаты, наоборот, нужно, чтобы государство взяло на себя контроль за его деятельностью. В первом случае человек рассматривается как совершеннолетний, он раскрепощен и подвержен рискам. Во втором случае ставят целью избавить его от рисков, к нему относятся как к недееспособному, его берут под опеку. Так что нынешние обещания завершают цикл, открытый тогдашними декларациями. Свобода, 463


полученная и возвращенная в обмен на безопасность, которую рассчитывают получить. У человеческого ума, как и у сердца, есть потребность любить, также располагающая его к малодушию. Человек хочет видеть в одном и том же явлении лишь те стороны, которые льстят ему и воодушевляют его, а не те, которые его огорчают и подавляют. Он разъединяет то, что в жизни неразделимо, он славит причину и порицает следствие, приветствует цель и отвергает средства, отстаивает идею и отрицает то, что из нее вытекает. Так, права человека нас воодушевляют, а буржуазная жестокость общества эпохи Луи Филиппа, столь равнодушного к безработным, столь безжалостного к разорившимся, оскорбляет наши чувства. Мы отказываемся признать в этом два тесно связанных проявления одного и того же духа. Духа, присущего классу, который, ощущая в себе нерастраченные силы, пожелал разорвать любые путы, не дающие ему развернуться, точно великан, изображенный на фронтисписе знаменитого памфлета2 рядом с эпиграфом: «Снимите с него оковы, и пусть идет». Он хотел убрать с общественной арены все преграды, не думая о том, а не составляют ли они необходимые защитные сооружения, спасительные укрытия. Он объявил, что человек сам управляет своим поведением, сам творит свою судьбу. Но когда был взят этот курс, правилом могло стать только то, которое выразил, негодуя, Карлейль3: «Каждый за себя, и к черту тех, кто плетется в хвосте». Полнота свободы влекла за собой полноту риска. Когда для сильных не было никаких ограничений, для слабых не могло быть никакого спасения. На идею «борьбы за существование» Дарвина, как известно, натолкнуло не наблюдение природы; напротив, он заимствовал ее у философов индивидуализма. Суровость такого режима почувствовали на себе, прежде всего, те, у кого были «плохие стартовые условия», — пролетарии. Одинаковая степень свободы, предоставленная всем членам общества, и одинаковое отсутствие защищенности порождали у граждан, занимающих самое низкое социальное положение, невыносимое чувство неуверенности. 2 3

464

Dupont de Nemours. Réponse aux observations de la Chambre de commerce de Normandie. См. бессмертные страницы «Past and Present» (1843).


Они первые стали протестовать против всеобщего права на свободу, требовать законодательных мер защиты. Но и те, кто считали себя сильными, в свою очередь, поддались тревоге. Общество дружно требует безопасности. А за нее надо платить. Вот почему сегодня мы становимся свидетелями того, что старые авторы именовали «pactum subjectionis». Люди передают государству свои личные права, чтобы пользоваться получаемыми от него социальными правами.

Общественная безопасность и всемогущество государства Так в поисках общественной безопасности обретают авторитарное государство. Требуется конкретное доказательство? Факты налицо. В двух странах с противоположными политическими традициями два абсолютно несхожих человека одновременно были приведены к Власти одним и тем же стремлением обезумевшего от кризиса народа — стремлением к безопасности, При резком контрасте между двумя нациями и двумя руководителями, не поразительно ли, что роль спасительницы, которую взяла на себя Власть, оправдала и в Соединенных Штатах, и в Германии огромный прогресс государства, выражающийся в обеих странах в пролиферации бюрократии, победе центральной власти над региональными властями, подчинении экономического управления политическому. Конечно, в Америке процесс не зашел так далеко, как в Германии. Но ведь и отправной пункт был иным. Германия из федеративного государства превратилась в унитарное, но унитаризм опирался на преобладание в рейхе великой Пруссии. Вашингтон же непосредственно управлял лишь небольшим округом Колумбия. Региональные правительства были настолько сильны и жизнеспособны, что их подчинение в кратчайший период времени похоже на чудо4. Соединенные Штаты были государством, где не существовало военной службы, где сложилась традиция выборно4

В 1938 г. в федеральную казну денежных средств поступало в двадцать четыре раза больше, чем в начале века. 465


сти чиновников, где Власть подлежала судебному контролю. Не удивительно ли, что за несколько лет Власть смогла практически упразднить этот контроль, сформировать гигантскую бюрократию и наделить ее широчайшими правами: отдельные службы получили полномочия одновременно и формулировать нормы — законодательствовать, — и применять их — исполнять, — и выносить приговоры правонарушителям — судить. Наконец, ничто так не усилило Власть, как ее постоянное пребывание — вопреки обычаям — в одних и тех же руках. Итак, два государства, максимально отличных друг от друга, одновременно продвинулись во всемогуществе или к всемогуществу вследствие одного и того же стремления к безопасности. Мы видели, что это стремление способствует разбуханию государства. Покажем теперь, каким образом. От государства ожидают, что оно предоставит укрытие; отсюда — готовность всех, кто жаждет безопасности, смириться с его возрастанием. Усматривая в нем, если угодно, некое подобие зонта, принимают и одобряют его пролиферацию. В другие времена любое усложнение бюрократического аппарата вызвало бы критику, но когда речь идет о введении социальных гарантий, голоса критиков быстро умолкают. С тех пор как от государства стали ждать защиты и безопасности, для оправдания своих притеснений ему достаточно сослаться на необходимость исполнять покровительственную, «патронажную» роль. Уже Бисмарк почувствовал, что эта роль дает власти возможность расширяться5. 5

466

«По видимости стремясь к благу индивидуумов, государственный социализм работает, прежде всего, на государство. В этом он не ошибся, великий политик-реалист, который поддерживал и официально признал социализм в Германии. Он видел, что государство, приучая гражданина обращаться к нему с просьбой издать какой-либо закон, какое-либо постановление публичной администрации, какое-либо распоряжение полиции, привязывает его к себе узами зависимости и подчинения. Он прекрасно понимал, что государство укрепляется как таковое через кажущиеся уступки. Его политические формы могут измениться, но сумма власти, степень принуждения, унаследованные новыми формами от старых, возрастают» (Henry Michel. L’Idée de l’État. Paris, 1898, p. 579).


Если, с одной стороны, отсутствие безопасности, генерализуясь, генерализует и готовность повиноваться, то с другой стороны оно активизирует и одушевляет Власть. Последняя черпает свою энергию у социальных атомов, которые ее вооружают. В эпоху безопасности энергичные и предприимчивые индивидуумы стремятся, скорее, возвыситься в обществе, нежели войти в государственный аппарат. Но социальные неурядицы поворачивают их в сторону Власти. Тот, кто анализировал бы новые руководящие кадры новых режимов, нашел бы, что в подавляющем большинстве они состоят из элементов, которые в нормальное время не были бы ориентированы на правительство. Итак, в обществе — исключительная предрасположенность быть управляемым, в правительстве — исключительно ревностные кадры. Эти факторы в нашу эпоху всеобщей нестабильности обусловливают режим социального протектората.

Социальный протекторат, его оправдание, его предназначение Одно и то же течение увлекает сегодня все народы, хотя и с неравной скоростью, к социальному протекторату. Интересы, ущемленные неуверенностью, разум, возмущенный беспорядком, чувство, оскорбленное нищетой, воображение, воспламененное картиной возможных благ, вместе взывают к распорядителю и заступнику. Натиск потребностей, желаний, страстей и надежд помогает ему сокрушить все конституционные, юридические и моральные преграды, уже подорванные распадом абсолютов, отвращением к приобретенным правам, воинственным и варварским духом партий. Чтобы Власть делала все, надо, чтобы она все могла. Народы рассчитывают на то, что Власть будет следовать их порывам и при этом добиваться конкретных результатов, которых можно достичь только систематической и планомерной работой. Ученые ожидают, что она урегулирует все социальные механизмы согласно с объективным разумом, а между тем она не более чем центр водоворота или средоточие субъективных воль. Людей, стоящих у власти, все располагает к величайшим амбициям. Самые 467


благородные из них также представляют опасность: они хотят быть творцами общественного благоденствия и исторического прогресса. С тех пор как религия потеряла свое влияние на умы, целью человеческого существования признается счастье. Американская Конституция числила среди прав человека «the Pursuit of Happiness», стремление к счастью. Подразумевалось, что обрести счастье — это личное дело каждого индивидуума. Но разве не могут огромные силы государства содействовать его обретению? Не должны ли они использоваться для этой цели? Уже в 1891 г. Джозеф Чемберлен полагает, что государство вправе принять любой закон или совершить любой акт, способный увеличить сумму человеческого счастья6. Так как ученые отнесли человека к категории животных, появляется новое понятие: совершенствование вида. Не должна ли Власть направлять человека — как животный вид — на путь совершенства? Человеческое поведение стало предметом исследований, которые выявили его иррациональность. XVIII век верил в то, что инстинкт будет руководить человеком, свободным от принуждения и от суеверий, в полном соответствии с его интересами. В наше время инстинкт уже не рассматривается как непогрешимый природный вожатый; сейчас в нем видят коллективную память, которая очень медленно обогащается новым содержанием. В качестве вожатого инстинкт настолько несовершенен, что порою дикие племена вымирали от голода, не распознав съедобные травы и корнеплоды. С точки зрения науки, человеческое поведение можно значительно улучшить, что преумножило бы счастье индивидуумов и обеспечило бы прогресс рода человеческого. Возьмем самые простые примеры. Человек не получает в семье правильного питания, не заботится надлежащим образом о своем теле. Люди могли бы быть гораздо здоровее и красивее, не будь они рабами косности и игрушками случая. Мы живем в мире, где дети, зачатые по недосмотру, растут как сорная трава, где города возникают и развиваются в результате грязных спекуляций и подобны слепым животным, ползающим среди собственных экскрементов! 6

468

Выступление в Палате общин 23 марта 1891 г.


Мне жаль того, кто не испытал благородного искушения окультурить этот беспорядок, построить Города Солнца, населенные более благородной расой. Но такие мечтания небезопасны. Опьяняя умы, чье знание ограниченно, они могут убедить их в том, что благоденствие континента требует полного отказа от напитков брожения или, того хуже, искоренения целого народа ввиду его нечистокровности. Кто сам искал истину, знает, насколько обманчиво внезапно ослепляющее вас сияние очевидности; вскоре оно исчезает, и поиски надо начинать вновь. Кто обозревает всю область познания, понимает, сколь немногие открытия достаточно существенны, чтобы на их основе можно было развернуть деятельность, затрагивающую все человеческое общество, и сознает трудность согласования зачастую расходящихся сведений, доставляемых независимыми дисциплинами. За неимением этого интеллектуального ви´дения ограниченности знания, мирская мудрость старинной аристократии может предостеречь от энтузиазма, который желает созидать, но рискует стать разрушительным. Однако управление общими интересами повсюду возложено на класс, испытывающий физическую потребность в достоверности и принимающий недостоверные истины с тем же фанатизмом, который когда-то создал гуситов и анабаптистов.

Теократии и религиозные войны Напрасно религию изгнали с политической сцены. Религиозные устремления настолько естественны для человека, что он облагораживает интересы и обращает мнения в идолопоклоннические культы: он приносит золотые кольца всем Ааронам*, творящим для него богов. В руках победившей секты Власть приобретает характер теократии, без чего она не добилась бы от подначальных той степени повиновения, которая необходима для осуществления ее протекционных задач. В самом деле, эти задачи требуют большей дисциплины, чем может обеспечить разумное согласие граждан. Бывало, что они в определенной мере давали свое одобрение какому-то решению Власти, а потом почти единодушно противились его 469


проведению в жизнь7. Нужны, стало быть, средства принуждения. Увеличение численности полиции, возрастание ее значимости и достоинства — повсеместное явление нашего времени. Но прямое принуждение лучше приберечь для крайних случаев. И потому надо воздействовать на умы. Пропаганда — необходимое дополнение полиции. Но пропаганда, в свою очередь, нуждается в ключевых словах, которые затрагивали бы во всех индивидуумах струны, натянутые единой верой. Таким образом, система нового государства охватывает всё. Минотавр бесконечно щедр на покровительство; но ему следует быть и бесконечно авторитарным. Чтобы никогда не сомневаться в себе самом, он должен быть убежден, а чтобы ему повиновались, должен убеждать: мирское влияние он подкрепляет духовным. Он совмещает две власти, которые западная цивилизация всегда разделяла; секрет его невероятного успеха — в его единственности. Мы с поразительной слепотой идем к такому режиму ускоренным шагом. Именно поэтому политическая борьба принимает особую остроту и жестокость. Люди чувствуют, что уже нет места тому, что прежде называли частной жизнью. Минотавр до такой степени предопределяет частное существование индивидуумов, что избавиться от его опеки невозможно; одно спасение — покорить его. Человек уже не может сказать себе: «Я буду жить так-то»; надо говорить себе: «Чтобы жить так, как я считаю нужным, я должен взяться за рычаги огромного механизма и управлять ими в свою пользу». Это эпоха проскрипций и гражданских войн. Войн между государствами тоже, ибо титаны эти не могут терпеть друг друга. И каких разрушительных войн! Ведь государства имеют в своем распоряжении теперь уже не часть национальных сил, а все материальные и духовные ресурсы сообществ, для которых они оказались и становым хребтом, и кровом, и небесами.

7

«Сухой закон» в Соединенных Штатах — яркий тому пример.

Ãëàâà XIX. Ðåæèì ñîöèàëüíîãî ïðîòåêòîðàòà

Мы живем в период радикальной трансформации общества, в период наивысшего развития Власти. Революции и государственные перевороты, ознаменовавшие нашу эпоху, — лишь незначительные эпизоды, сопровождающие формирование системы социального протектората. Благодетельная власть будет заботиться о каждом человеке от колыбели до могилы, помогая ему в несчастьях, даже происходящих с ним по его вине, направляя его индивидуальное развитие и ориентируя его на оптимальную деятельность. Как следствие, эта власть будет распоряжаться всеми ресурсами общества с целью добиться их наибольшей отдачи и таким образом умножить свои благодеяния. Власть как бы берет на себя обязательство обеспечить общественное и частное благополучие, и необходимая статья этого договора предусматривает, что ей будут отданы вся собственность, все производительные силы, все свободы — сырье и рабочие руки, без которых она не могла бы выполнять столь гигантскую задачу. Речь идет о том, чтобы установить нечто вроде всеобъемлющего патриархата или, вернее, матриархата, поскольку нам говорят, что Власть, представляющая коллективную мощь, должна быть движима материнскими чувствами. Конечно, всеобщее движение к социальному протекторату не означает, что во всех умах присутствует ясное сознание цели этого движения. Но для вдумчивых умов она очевидна. Одни приходят в ужас и разоблачают ее, не сознавая, однако, сложности и силы действующих причин. Другие приветствуют ее, не осмыслив всех последствий. И спор на самом деле ведется не спокойно и обстоятельно, подобно спору двух врачей, которые совещаются друг с другом относительно лечения, а в состоянии эмоционального возбуждения, — так спорят два пловца, захваченные течением, 471


один из которых хочет высвободиться, а другой предпочитает не сопротивляться стихии. Наш анализ возрастания Власти подготовил нас к пониманию великого феномена современности. Мы объясним, по каким соображениям ему оказывают противодействие, рассмотрим непосредственные факторы, ему благоприятствующие, обрисуем таящиеся в нем опасности, наконец — и это главное, — вскроем глубинные причины, которые делают его в настоящее время неизбежным, и зададимся вопросом, являются ли они абсолютно или же относительно необходимыми.

Либеральное отрицание Нет, говорят представители либеральной школы, государство не должно брать на себя заботы, которые оно, откликаясь на призыв общества, вменяет себе в обязанность; ибо они находятся за пределами сферы ее нормальных правомочий. Употребленное выражение предупреждает нас о том, что здесь мы покидаем привычную для нас область и переходим от положительного рассмотрения Власти к нормативному рассмотрению государства. Это изменение системы координат законно и даже обязательно, так как мы теперь уже не констатируем то, что есть, а сопоставляем мнения о том, что должно быть. Требовалось лишь четко обозначить это, ибо нет ничего хуже, как смешивать нормативное и положительное. Итак, нам говорят, что государство выходит за пределы сферы своих нормальных правомочий. Поспорим с либералом, заимствуя его аргументы у рассудительного Эмиля Фаге8. Существует, говорите вы, сфера нормальных правомочий государства. Безусловно! Как же вы ее определяете? «Обеспечивать внутренний порядок и внешнюю защиту»9. Что детерминирует эту сферу? Природа общества, которое образовано для защиты всех от насилия извне и каждого — от покушений всех остальных! Но тут я вас остановлю. Кто заставляет меня принимать вашу концепцию общества? Предположим, что я крестья8 9

472

См. в особенности: E. Faguet. Le Libéralisme. Paris, 1903. Прекрасная книга, где мы находим мудрые истины. Op. cit., p. 102, а также во многих других местах.

Глава XIX. Режим социального протектората

нин, мелкий собственник, живущий натуральным хозяйством, — без сомнения, общество будет для меня лишь репрессивным институтом, обеспечивающим мою безопасность с помощью армии и жандармерии. Если же я, напротив, рабочий, производящий то, в чем сам не нуждаюсь, получающий то, что мне необходимо, в результате сложной трудовой деятельности множества других людей, общество будет представляться мне скорее трудовой ассоциацией. Я буду склонен рассматривать его, прежде всего, как институт кооперации, при посредстве которого за quantum труда я получаю quantum продукции и услуг. И если этот обмен нарушается или кажется мне неэквивалентным, почему бы мне не обратиться к Власти с призывом вмешаться и урегулировать отношения кооперации? Ведь обращаетесь же к ней вы сами, либерально настроенный собственник, чтобы пресечь посягательства на вашу собственность. Что же такое ваша «сфера нормальных правомочий»? Не что иное, как ваше представление о том, чем должна быть публичная власть. Я считаю его узким, устаревшим, оно не отвечает моим потребностям. Я противопоставляю ему свое представление и постараюсь, чтобы оно одержало верх. Но, допустим, я согласен принять ваше определение «сферы». «Внешняя защита», — сказали вы. Но если соседние государства распоряжаются всеми национальными силами и направляют их к достижению максимальной военной мощи, то, стало быть, забота о защите, которую вы включаете в «нормальные правомочия», обязывает нашу Власть распоряжаться всем и все направлять. «Внутренний порядок», — сказали вы еще. Но какой же это порядок, если я не могу найти применение своей рабочей силе, не могу быть уверен, что добуду для своих детей то, что природа раздает любым дикарям, и малейшее финансовое потрясение может обратить в ничто сбережения всей моей жизни? Сама ваша формула вас опровергает! Мне досадно порицать либеральную школу. Вина либералов в том, что они занимают позиции, которые невозможно ни отстоять перед аргументами разума, ни противопоставить потребностям и страстям. Их представление о Власти не соответствует действительности — ни в какое время и ни в какой стране. Власть никогда не закрывала для себя область экономических и социаль473


ных интересов. Когда Гражданский кодекс* предписал раздел наследства, это было именно экономической и социальной мерой, и по замыслу, и по результатам А какие существенные, далеко идущие последствия имел закон 1867 г. об анонимных обществах! Итак, либеральное отрицание в тех формах, которые оно принимает, является совершенно утопическим.

Критика с точки зрения законов А есть ли иная критическая позиция? Конечно, есть. Чтобы четко изложить ее, позаимствуем несколько элементарных понятий из теологии. Когда человеческий разум без содействия науки и откровения устремляется к своей важнейшей цели, познанию Бога, он естественно формирует антитетические концепции. Концепцию творящего чудеса Провидения, которое, внимая молитвам, нарушает ход вещей во благо призывающего. И концепцию высшей Премудрости, установившей для всего величественные в своей регулярности Законы и предоставившей им действовать без ее вмешательства10. Достойно восхищения то, как теология согласовала эти две концепции в трактовке божественной природы. Здесь нам достаточно позаимствовать антитезу в самом общем виде, с тем чтобы применить ее к управлению человеческими делами. Это управление может принимать законосообразную или провиденциальную форму. Правительство может снабдить санкциями ясные и определенные законы, относительно неизменные, и следить за их неукоснительным исполнением, не корректируя производимые ими действия; или же оно может в отдельных случаях вмешиваться, придумывая в каждой частной ситуации частное средство, так что уже не остается определенных законов, а есть непрерывный ряд «чудес», произвольных актов. Во все времена политическая философия противопоставляла два понятия, введенные китайцами двадцать пять веков назад: «правление законов» и «правление людей».

10

474

«Fixit in æternum causas, qua cuncta coercet / Se quoque lege tenens» (Лукан. Фарсалия, II, ст. 9—10)**.


Первое — конечно же, идеал, к которому можно только приближаться. Рассмотрим его в общих чертах. Для ясности попробуем сначала разобраться в различных понятиях, обозначаемых словом «закон». Материальным миром управляют законы, которым мы с необходимостью подчинены как физические существа; так, оказавшись в воздухе без опоры, я должен упасть, точно так же, как падает яблоко. Наше подчинение этим законам безусловно, и пусть не говорят, что наука освобождает нас от такой зависимости. Наоборот, все успехи техники состоят в разумном и благотворном подчинении законам. Когда мы говорим о естественных законах общества, это уже нечто иное; так, популяция скотоводов-кочевников, чьи пастбища уничтожены засухой, должна сменить место обитания. Но здесь необходимость уже не является механической: население может остаться на прежнем месте... и погибнуть. И наконец, мы пришли к законам, наше подчинение которым не столь вынужденно. К моральным законам, которыми мы можем пренебрегать, и законам гражданским, которые мы можем преступать. Моральные законы предписывают то, что является благим само по себе, гражданские законы — то, что полезно для общества. Положительное законодательство общества снабжает санкциями предписания благого и полезного, соблюдая необходимую субординацию полезного благому. Таким образом, правление законов — это, по существу, правление, закрепившее нормы, которые доставляют пользу людям, приверженным благу, в рамках, установленных физическими законами природы и естественными законами общества. Власть ограничивается тем, что заставляет подвластных соблюдать эти законы. Индивидуум находится на территории, где воздвигнуты преграды и проложены пути; если он не разрушает этих преград и следует этими путями, он свободен, в том смысле что никакая человеческая воля не расстроит его планы внезапным самоуправным вмешательством и не подвергнет волю его принуждению. Он признан хозяином своей судьбы, несущим за нее ответственность. Его достоинство свято. Конечно, слабость человеческая не позволит нам когдалибо воплотить в жизнь такую систему. Наши суждения о бла475


ге бывают неверными; а главное, составляя представление о возможной пользе, мы не способны учесть все обстоятельства. Поэтому наши законы не могут быть абсолютно неизменными и незыблемыми; требуется неусыпная бдительность, постоянная забота о принятии мер в частных случаях и периодическое вмешательство мудрости, пересматривающей нормы. Однако же очевидно, что избыток этой бдительности или чрезмерная частота этих вмешательств сужают свободу и умаляют достоинство индивидуума. Так что чистое правление законов, неосуществимое в совершенном виде, остается образцом, на который надо ориентироваться, и мифом, которым надо вдохновляться. Стремясь к этому идеалу, служат делу общественного порядка и возвышают человеческое достоинство. Каждое из обществ, ставших на путь развития цивилизации, на каком-то этапе своей истории приближается к такому совершенству, но вскоре отдаляется от него и быстро эволюционирует к произволу в правлении и рабству граждан. Достаточно перечислить лишь некоторые причины этого явления. Прежде всего, действие даже самых адекватных положительных законов не избавляет индивидуумов от множества несчастий и страданий. Разве мог бы политик удивляться этому в отношении человеческих законов, когда теолог признает это в отношении законов божественных? Но жертвам не свойственна такая беспристрастность: они помышляют, они молят о провиденциальном вмешательстве, которое исправило бы объективные следствия. В некоторые эпохи «наплыв» недовольства внезапно возрастает. Или потому, что изменились реальные обстоятельства и гражданские законы больше не обеспечивают удовлетворительным образом общественную пользу. Или потому, что изменились психологические наклонности индивидуумов и они уже не довольствуются обеспеченной для них пользой. Или по причинам еще более значительным: потому, что они отрицают необходимую субординацию полезного благому, думают, что польза и составляет благо, и таким образом разрывают нисходящую цепь, которая связывает разного рода законы. Или, наконец, потому, что, преисполненные тщеславной веры в человеческие силы, они мнят, будто можно отменять положительными законами естественные законы общества. Все эти причины могут действовать совместно, и в самом деле, в истории мы видим их, как правило, соединенными. 476


Они дают дремлющим вожделениям прекрасную возможность оживить Власть, усилить присущий ей захватнический и произвольный характер. Конечно, поначалу ее вмешательство, вследствие усвоенных привычек, принимает форму законов. Но это лишь кажущиеся законы, предназначенные для конкретных ситуаций, введенные под влиянием непосредственных потребностей и страстей. В облачении объективных мер выступает разнузданность субъективных желаний, о чем свидетельствует хотя бы многочисленность и противоречивость этих мнимых законов. Нет больше ни постоянства, ни уверенности: сиюминутные воли «создают закон», уже не сообразуясь с понятиями морального блага и естественной необходимости, а смешивая их с понятием пользы, мыслимой в самом преходящем ее аспекте. Это уже не долговременная польза общества, а краткосрочная польза фракции, группы, приспосабливающей мораль и науку к своим интересам и страстям. Как бы ни желали таким образом принести добро человеку, он теряет при этом всякую свободу и всякое достоинство. Ибо он не может основывать свое поведение на чем-либо твердом и достоверном и собственные усилия дают ему гораздо меньше, чем милость Власти. А это располагает его к рабским амбициям: он стремится войти в число тех, кто близок к источнику чудес, чтобы извлекать выгоду из произвола. Кто возьмет на себя смелость отрицать, что такова тенденция нашей эпохи? И как не видеть ее опасность? Тенденция эта поддерживается очень сильными чувствами. Не знаю, откуда взяли, что люди ненавидят деспотизм. Я думаю, они, наоборот, питают к нему склонность. Достаточно поглядеть, как они бросают деньги на ветер, играя в азартные игры, заключая пари, участвуя в лотереях, и сразу станет ясно, как велика их надежда на случайное благодеяние и чем они готовы пожертвовать ради возможности его получить. А самочинная Власть — это своего рода лотерея: тут можно выиграть. Если, с другой стороны, рассмотреть романы, пьесы, фильмы и различные факты, которые зачаровывают публику, мы заметим повышенное внимание к необычным событиям, зрелищам, личностям. Самочинная власть отвечает этой потребности. 477


Так моральные предрасположения облегчают утверждение самочинной Власти, естественно призываемой для выполнения задач социального протектората.

Современная проблема и ее абсурдное решение Попытаемся сформулировать в ряде ясных положений проблему, поставленную нашей эпохой. Во-первых, тревога в обществе, которую намерены успокоить, установив протекторат, — не плод воображения. В огромной ассоциации сотрудничества совершенно реально существует недостаток слаженности и взаимосвязи между частями, требующий коррекции. И широко распространилось недовольство, идущее от убеждения, что ассоциация не уделяет каждому его справедливую социальную долю. Во-вторых, если мы предположим, что в рамках системы, ориентированной на законность, в принципе могут быть приняты удовлетворительные меры — посредством приспособления положительных норм к новой ситуации, которое время от времени становится необходимым в такой системе, — тогда нам придется констатировать, что возможности осуществить это приспособление отсутствуют. Ибо новых законов надо было бы ожидать от размышления, предваряемого исследованием. А между тем то, что именуют законодательной деятельностью, напротив, есть только лихорадочная активность близоруких интересов и слепых страстей. И таким образом, в-третьих, эти мнимые законы, умножающиеся в числе, в действительности всего лишь повседневные правительственные акты, напрямую связанные с конкретными обстоятельствами. Сохраняет ли Власть эту легкую маскировку или отказывается от нее — в любом случае она принимает решения произвольно. В-четвертых, эта самочинная Власть, увлекаемая страстями толпы и движимая страстями индивидуумов — ее носителей, Власть без правил, без узды и без границ, невзирая на всю мишуру, представляет деспотию, какой еще не знал Восток. Если она неустойчива, как, впрочем, и всякая деспотия, она не менее опасна. Способная к любым формам господства, 478


она распространяет рабство; послушное орудие в руках тех, кто ее захватит, она порождает амбиции. И наконец, требование порядка, которое было для нас отправным пунктом, приводит к высвобождению колоссальной силы беспорядка. На этом мы могли бы закончить свое исследование, поскольку наша цель достигнута. Мы намеревались объяснить постепенное возрастание Власти и ее непомерное развитие в современную эпоху. Изыскание завершено, досье заполнено. Установлены причины, показаны следствия. Однако нам не хотелось бы оставлять предмет исследования, не затронув заблуждение, которое обращает нашу эпоху к абсурдному насаждению общего непорядка как спасения от всякого непорядка частного свойства11. Но, разумеется, такое дополнение к нашему изысканию составляет лишь беглый и поверхностный обзор другой обширной области, которую мы надеемся когда-нибудь исследовать. Итак, вернемся к наблюдаемым в наши дни явлениям общественной и моральной дисгармонии, способствующим процветанию абсолютной Власти.

Феномен доверия Существование человека в обществе всецело основывается на доверии. Встретившийся нам неизвестный не представляет угрозы для нас и для нашего имущества. Наоборот, мы видим в нем одного из бесчисленных безымянных работников, обеспечивающих нам повседневное удовлетворение потребностей, которые век от века становятся все более многочисленными. Мы рассчитываем не только на его честность, как, например, когда доверяем ценные вещи случайному соседу, но также и на его активное содействие нашему благополучию — как, например, когда мы полагаемся на добросовестность множества работников, переправляющих письмо в пункт назна11

Какой бы частный порядок он ни обеспечивал, я вижу в деспотизме лишь непорядок по преимуществу. 479


чения или, шире, доставляющих нам в любой момент все необходимое. Наша уверенность зиждется на замечательной регулярности, с какой нам оказывают столько услуг бесчисленные члены общества, которые нас не знают и которых не знаем мы. Мы тоже играем свою роль, успех и значимость которой зависят от ее согласованности со всеми другими ролями. Ум слишком склонен к пассивной констатации этой гармонии, но как только он ее осмысляет, он дивится ей, восхищается ею и признает, что слова «Один за всех, все за одного» — не утопический девиз, а формула существующего ныне общества. Поверхностно и ложно воззрение тех, кто воображает, будто массу подчиненных, клиентов, потребителей обслуживают такие «органы», как полиция, железные дороги, торговля. Все эти «органы» в действительности только функции, выполняемые представителями этой массы. Так что общественный порядок надо рассматривать скорее как удивительное сложение миллионов индивидуальных траекторий. Функции регулярно выполняются работниками и клиенты регулярно обслуживаются за счет удивительного следования каждого социального атома своей траектории, удивительной верности своему поведению в двоякой роли работника и пользователя. Пускай стрелочник на час отступит от своего нормального поведения — какая произойдет катастрофа! Но это не исключительный случай, а лишь один из наиболее ярких примеров. Каждое частное нарушение порядка вызывает неполадки, и механизм может функционировать лишь постольку, поскольку отклоняющееся поведение не превышает предельного уровня, который он способен выдержать без явного сбоя. Всеобщее нарушение порядка повлекло бы за собой гибель рода человеческого, каждый представитель которого неспособен в одиночку удовлетворить свои потребности. Мы все так хорошо это сознаем, что даже при наличии серьезнейших причин, вносящих разлад, мы тут же инстинктивно принимаемся заново связывать нити, разорванные вследствие бомбардировки или восстания. Но как же возникло разделение функций, как люди распределились на группы и как произошло необходимое согласование их обязанностей? 480


Тут можно усмотреть действие некой воли. Это первый ответ, который приходит людям на ум. Разнообразные мифы, к сожалению, еще не ставшие предметом систематического исследования, объясняют функциональное разделение людей на различные категории, каждой из которых подобает определенное поведение. Такая организация общества, объясняют они, была предписана каким-то распорядителем, демиургом, героем или даже баснословным животным, и рабская верность традиционным формам поведения — плод почитания и страха. Здесь12 установление порядка в природе и обществе мыслят одновременным и взаимосвязанным. Там, напротив, сознают, что вещи, не обладающие волей, управляются иначе, нежели человеческие существа. У последних был особый учредитель; со временем ему перестают суеверно поклоняться; миф разрешается в нечто худшее: в ложную историю. Некий человек создал социальную организацию, значит, другие могут перестроить ее на других началах. Священный ужас перед каким-либо изменением естественно сменяется верой в возможность любого изменения. Заблуждение крайнего консерватизма породило свою противоположность — заблуждение утопизма. И это неудивительно, так как остаются в той же системе, придерживаясь волюнтаристической концепции общественного порядка. Концепция его законосообразности, которая может появиться лишь на определенной стадии развития человеческого ума, исходит из признания законов природы и утверждает, что человеческое общество тоже имеет свои естественные законы. Они обеспечивают и сохраняют общественный порядок, беспрерывно восстанавливают и усложняют его. При всей справедливости этого тезиса, его применение порочно из-за необдуманного уподобления «сил», движущих людьми, «силам» природы, а также из-за простительной неспособности провести различие между «законами», управляющими неоду12

Я намеренно употребляю расплывчатую формулировку «Здесь… там, напротив…», не указывая никакой логической последовательности, чтобы ясно обозначить, что я не ставил перед собой нелепой задачи вместить в одну страницу исследование мифов и доктрин, относящихся к общественному порядку. Я ссылаюсь на них лишь в той мере, в какой этого требует ход рассуждения. Надеюсь когда-нибудь вернуться к ним в Теории общества. 481


шевленными вещами, и теми, которые управляют существами, наделенными свободой воли. Так что в конце концов приходят к известному квиетизму. Две вкратце изложенные нами точки зрения — волюнтаризм и квиетизм — порождают вульгарный социализм и вульгарный либерализм, не заслуживающие обсуждения. Необходимо предпринять положительное исследование путей сохранения и восстановления социальной гармонии. О том, чтобы делать это здесь, не может быть и речи. Мы удовольствуемся замечаниями, которые будут развернуты и, возможно, пересмотрены в другом месте.

Образы поведения Начнем с малого. Рассмотрим отдельного человека в обществе, выполняющего какую-то функцию и придерживающегося какого-то поведения. На ум естественно приходит некий подвижный элемент, описывающий заданную кривую. Какая сила предопределяет для него эту кривую и заставляет его следовать этой траектории? Эгоизм, отвечает нам школа Гоббса и Гельвеция, забота о собственном интересе! Исходя от этого, все общественные институты объясняли как результат естественного и необходимого сложения эгоистических интересов. Приверженцы этой идеи создали прекрасные интеллектуальные построения13, и было бы нелепо осуждать их за такую направленность мыслей. К подобной концепции их склонило естественное для ученых желание отыскать в моральной области простой принцип, играющий ту же роль, что и сила — в физическом мире. Как бы ни претил нам их постулат, мы должны были бы выразить им признательность, если бы им удалось построить последовательную систему. Но это не так. Они подводят эгоизмы к общему благу, только предположив в них невероятную расчетливость и прозорливость. Однако интересы недальновидны, и наши философы вынуждены обеспечивать 13

482

См., в частности, весьма связную систему Иеринга: Ihering. Évolution du Droit (Zweck im Recht), éd. fr. O. de Meulenaere. Paris, 1901.


посредством принуждения порядок, для установления которого отнюдь не достаточно одного разума. Постулируя достаточную эффективность эгоизма, они в дальнейшем признают необходимость подавления и в конечном итоге отводят принуждению слишком большую роль. Полагают ли общественный порядок основанным на хорошо обдуманном интересе или на репрессивном принуждении, в обоих случаях ошибка связана с погрешностью наблюдения. Ни тщательный расчет наибольшей выгоды, ни страх перед уголовной ответственностью не детерминируют в значительной степени действия конкретного человека или его отказ от каких-то действий. Он действует под влиянием чувств и убеждений14, которые обусловливают его поступки, его порывы и влечения. Никто из нас не спрашивает себя ежедневно, когда наступает время отправляться в поле, на завод, в учреждение: «Идти мне или нет?» Так же как никто не спрашивает себя, увидев ребенка в опасности: «Спасти мне его или нет?» Или при виде соседа с туго набитым портфелем: «Выхватить или нет?» Мы животные, вышколенные для жизни в обществе. Ясное сознание своего интереса, страх перед наказанием дают нам лишь дополнительные силы, чтобы подавить какое-то предосудительное побуждение. Но такие случаи редки. Обычно мы ведем себя как добрые родственники, друзья и соседи, как исполнительные работники, потому что это наша вторая натура, впрочем, развившаяся на основе общительности и благожелательства, которые не следует недооценивать. Как же действует эта вторая натура? Не претендуя на объяснение, скажу, что, очевидно, посредством образов. Обыденный язык часто дает ключ к психологии. Когда мы говорим: «Не представляю себе, чтобы я мог так поступить», мы обнаруживаем, что руководствуемся определенными образами поведения. С детства многочисленные воспитатели формируют в нас эти образы. Это не только родители, учителя, священнослужи14

Заметим, что наш частный интерес, когда мы сознательно руководствуемся им, может рассматриваться лишь как одно из убеждений, поскольку мы, конечно, никогда не располагаем всеми элементами оценки, позволяющими нам выявить наш подлинный интерес. 483


тели, начальники, но и соученики, которыми мы восхищаемся, коллеги, которые нас воодушевляют, выдающиеся люди прошлого, вдохновляющие нас своим примером. То, что можно назвать «социальной наследственностью», здесь гораздо сильнее физической наследственности: семья, отечество, избранное нами поприще оказывают на нас огромное влияние. Все, что нас окружает, подсказывает нам наши обязанности; мы должны только подражать, только повторять. Постоянно наблюдаемые действия других, постоянно восхваляемые поступки доставляют нам образцы, которым мы следуем, не отдавая себе в этом отчета. Даже на смертном одре великие люди воспроизводят выражения и жесты, заимствованные в исторических сочинениях или у поэтов. Эти властные образы управляют нашим поведением, делают его предсказуемым для наших современников и совместимым с их деятельностью и поступками. Они сохраняют социальную гармонию.

О социальной регуляции Отсюда следует, что искажение образов поведения ставит эту гармонию под угрозу. Это может произойти даже в неподвижном обществе, где поколения за поколениями распределяют между собой в одних и тех же пропорциях одни и те же обязанности и занятия. И это почти неизбежно происходит в быстро эволюционирующем обществе, где без конца создаются новые функции и новые образы жизни. Возьмем первый случай. Каждый член общества, приобретающий новое социальное положение и осваивающий новое занятие, является преемником, воспитанным примерами и уроками. Он прошел обучение у того, кого он заменит, будь то у средневекового каменщика или у римского императора. Долг его прост и ясен. Однако он может им пренебрегать. Это — явление упадка нравов, на которое древние обращали пристальное внимание. Началом его может стать упадок религиозных верований, сопровождаемый взлетом рационализма, который, обрушиваясь на все «предрассудки», управляющие поведением, оказывается неспособным заменить их и порождает анархию мнений. Но причину этого нарушения можно увидеть и в разло484


жении элит, приводящем к разрыву подлинного общественного договора — того, в силу которого каждый человек ведет себя соответственно своему функциональному типу, при условии что другие люди, с которыми он связан, ведут себя соответственно своим типам. Разлад распространяется сверху вниз, и часто потрясение духовных основ есть только следствие, ибо человек скорее будет сомневаться в своей религии, усомнившись в своем епископе, нежели наоборот. Таким образом гармония нарушается даже в неподвижном обществе. Насколько же труднее поддерживать или, вернее, беспрерывно восстанавливать ее в развивающемся обществе, где к старым видам деятельности без конца прибавляются новые, влекущие за собой новые формы поведения и требующие адаптации даже тех форм, которые не претерпели непосредственного изменения. Осмыслив всю сложность проблемы, мы будем удивляться не столько функциональным нарушениям в развивающемся обществе, сколько высокой степени согласования, обеспечиваемой скрытым автоматизмом; мы поймем характерное для XIX века восхищение механизмами регуляции15; но мы уясним себе также, что, накапливаясь, нарушения в конце концов превосходят допустимый уровень, особенно если механизмы постепенно утрачивают силу. Эти механизмы, по существу, не познаны, практически не изучены. Но, возразят мне, разве экономисты не проанализировали во всех деталях сложные взаимодействия? Конечно, но заблуждение состоит именно в том, что думают, будто проблема целиком находится в ведении экономистов. Они могут объяснить нам, как растущее предложение автомобилей постепенно сокращает спрос на лошадей и экипажи и наконец полностью уничтожает его; как автомобильные заводы поглощают каретников, шорников и прочих мастеров; как конюшни превращаются в гаражи. Но даже если бы количественная адаптация достигла совершенства, оставался бы бесконечно более важный вопрос о качественной адаптации. Сравним шорника, живущего в квартале Храма*, рядом со своей мастерской, и его сына, затерявшегося в безымянной и космополитичной толпе рабочих Ситроена, проживающих в при15

Восхищение, наиболее показательное выражение которого мы найдем у Спенсера. 485


городе. Мы увидим разительную перемену в морали, чувствах и убеждениях. Перемену, которая не может не отразиться на самом основании общества и в конечном счете затрагивает даже подвижный баланс спроса и предложения. Политическая экономия может быть наукой благодаря тому, что она рассматривает социальную жизнь, человеческую деятельность, отношения между людьми и удовлетворение потребностей как кругообращение одной и той же энергии, то кинетической (труд), то потенциальной (богатство), но однородной и всегда измеримой в единицах стоимости. Но именно с тем, что делает ее наукой, связана ее неспособность объяснить всю социальную действительность и даже осмыслить все явления, относящиеся к ее собственной области. Она раскрывает причины, по которым капиталы уже не вкладываются на местах при посредничестве местных банкиров, а стекаются в огромные финансовые фонды и оттуда перераспределяются в национальном и даже международном масштабе; но ей не нужно особо отмечать то, что люди, заправляющие капиталами, стали другими, принадлежат к различным типам, руководятся совершенно несхожими образами поведения. Она показывает регулятивное значение биржевой игры, но не выясняет, какие темпераменты привлекает и какие характеры вырабатывает биржа. Это наука ценная, но привитая на ложную психологию, которая рассматривает человека как точечную массу, движимую исключительно силой интереса. Поэтому экономист последним замечает социальную дисгармонию: чтобы на нее обратили внимание, она должна затронуть количественную адаптацию. В конце концов это и произошло. И нарушение экономических функций обнаружилось в виде трудностей в непроизводственной сфере, заставивших признать застарелую болезнь общества.

Новые функции требуют новых принуждающих образов Эта болезнь состоит в социальной разобщенности, не-связности, в несовершенном соединении негармоничных, безнравственных поведений. Негармоничное поведение происходит от сопутствующего развитию общества искажения образов поведения. Общественное 486


развитие не дает достаточно быстро достаточно четких и достаточно императивных образов, способных руководить людьми в новых ситуациях. Люди предоставлены внушениям интереса, которые, даже если им противоборствует страх перед уголовными санкциями, бессильны обеспечить гармоничное поведение. Явление растерянности в непривычной обстановке и утраты нравственных ориентиров по сути своей одно и то же, идет ли речь о крестьянине, брошенном на гигантский завод, или о мелком служащем, ставшем крупным спекулянтом. Опасно не само по себе резкое изменение положения, а то, что, оказавшись в новом положении, люди, «потерявшие почву» или «выдвинувшиеся», не находят образов поведения для своей новой личности. Конечно, они приносят с собою моральные понятия, усвоенные с детства. Но казуистика, т.е. применение общих предписаний к частным ситуациям, — трудное искусство, упражнение, к которому склонны лишь немногие умы. Когда не выработан комплекс практических правил, соответствующий новому положению, одни общие принципы бессильны16. Так что же, этот комплекс правил надлежит вырабатывать законодательной власти? Нет. Она не может вдаваться в такие детали: она не духовный наставник. Это тем, кто создает новые социальные положения, новаторским элитам, руководимым духовными властями, следует создавать поведенческий код, образы поведения, гармонизирующие изобретенную функцию с общественным порядком. Эти новаторские элиты17 в то же время должны думать о привлекаемом персонале и готовить не только материальную, но и моральную среду, чтобы его принять. Одним словом, каждой функции соответствует свой рыцарский закон и свой долг покровительства. Однако в ходе социального развития нашего времени новаторы не выработали этих законов и не осознали этих обязанностей. 16

17

Понимаемое в таком смысле, высказывание Дюркгейма справедливо: «Мораль состоит не из двух-трех самых общих правил, которые служат в жизни путеводной нитью и должны лишь конкретизироваться нами применительно к разным случаям, но из большого числа специальных предписаний» (Durkheim. De la Division du Travail, p. 16). Понятно, что слово элиты обозначает здесь влияние личности, творческую энергию, а не нравственное достоинство. 487


Социальные власти без своей этики Рассмотрим конкретные случаи. Придумав акцию на предъявителя и к тому же небольшой нарицательной стоимости, сделали возможным участие средних и малых сбережений в крупных экономических предприятиях. Финансисты, привлекающие сбережения, играли весьма благотворную роль, если, с одной стороны, предприятия, для которых они собирали капиталы, были выгодны сообществу и если, с другой стороны, они заботились о сохранности сбережений. Нельзя отрицать, что финансисты думали и о том и о другом, однако не сформировалась финансовая этика, настолько императивная, чтобы удерживать всякого финансиста от недостойного поведения. Наоборот, эта социальная категория отмечена постоянно растущим цинизмом. В анналы капитализма вписано множество эмиссий, не имевших иной цели, как ограбить вкладчиков, например, продав им капитал товарищества выше его стоимости (mouillage) или спровоцировав падение курса акций и скупив их по низкой цене. Помимо многочисленных случаев откровенно мошеннических маневров, инициаторы эмиссии часто безразличны и к использованию, и к безопасности капиталов, озабоченные исключительно комиссионным вознаграждением. Это безразличие оправдывают двумя ложными понятиями. Во-первых, полагают, что приток капиталов на предприятие возможен лишь постольку, поскольку оно приносит прибыль, свидетельствующую о его общественной полезности и указывающую на необходимость его расширения, — заблуждение, обусловленное нелепой верой в экономический автоматизм. Во-вторых, считается, что эмитент заключает договор на равных условиях со вкладчиком, — абсурдное следствие эгалитарной фикции, господствующей в современном праве. Перейдем теперь к промышленнику, который, пользуясь щедро предоставленными капиталами, открывает крупный завод. Поскольку он производит продукцию и создает рабочие места, он — благодетель общества. Естественно, при условии, что производимая продукция полезна и, с другой стороны, он чувствует себя ответственным за судьбу собранной им армии рабочих. Но первая забота снимается с него ошибочной догмой, что спрос есть мерило полезности, каким бы образом этот спрос ни 488


был стимулирован, и даже если его наличие — результат бессовестной рекламы. Что до второй заботы, то предприниматель освобождается от нее фикцией равенства. Он не феодальный сеньор, не покровитель и не страж людей, которые будут на него работать; он заключает договор с «равными» на равных условиях. Отсюда умопомрачение XIX века — убеждение, будто положения договора исчерпывают обязанности предпринимателя. Когда изучают судебную практику и законодательство, касающиеся несчастных случаев на производстве, нелепость становится очевидной: к каким только ухищрениям ни прибегали, чтобы добиться ответственности предпринимателя, тогда как она должна была бы естественно вытекать из фактического признания экономической «сеньории», влекущей за собой все обязанности покровительства и поддержки. Предприниматель — это сеньор, чей произвол ограничен «общиной», интересы которой могут представлять другие акционеры. А вот владелец популярной газеты. Он не просто торговец, удовлетворяющий спрос. Он пропагандирует мнения, возбуждает эмоции, формирует или разрушает образы поведения. Однако со времени выпуска первой «грошовой газеты» так и не была создана этика многотиражной прессы. Генерализация образования, призванная смягчить последствия универсализации избирательного права, снабдив граждан минимальными знаниями, необходимыми для формирования здравых мнений, доставила неисчерпаемый резерв потребителей продавцам эмоций. Поверхностные умы возмущает лишь прямое влияние прессы на политику. Но суть явления не в этом, а в пропаганде антиобщественных образов поведения18 и создаваемой ею привычке к «эмоциональным суждениям»19. 18

19

Газета, падкая на сенсации, широко рекламирует отклоняющееся поведение, «незаурядные судьбы». Она порождает иллюзию, будто общество состоит из Ландрю, Стависких и Гарбо*. Исключение, похоже, становится правилом, и это обескураживает людей, придерживающихся общепринятых норм поведения. Вероятно, это самый важный аспект, но его невозможно рассмотреть в столь беглом обзоре. 489


Производимое прессой потрясение нравов, которому к тому же содействует кинематограф, едва ли поддается оценке. Журналисты, люди гораздо более честные, чем мы думаем, в узком смысле слова, совершенно не сознают своей общей ответственности. Еще пример? Возьмем рекламного агента, мастера убеждения. Он обслуживает любого заказчика, навязывая публике лекарства, которые могут быть неэффективными или опасными — фармацевтическая реклама, — привычки, которые могут оказаться вредными — реклама аперитивов, — разрушительные политические принципы — политическая реклама, называемая пропагандой.

Следствия ложной концепции общества Подытожим наш беглый обзор. Нам представляется, что финансист, промышленник, журналист, рекламный агент повинны в безнравственном поведении по отношению к обществу даже тогда, когда они добропорядочные люди, по той причине, что не существует достаточно определенной и достаточно императивной профессиональной чести, которая направляла бы их деятельность к общественному благу. Отсутствие этой «чести», этих образов поведения отчасти объясняется быстротой социального развития. Но прежде всего — несостоятельностью духовных и социальных властей. Духовным властям надлежит следить за развитием общества и формулировать более конкретные обязанности, вытекающие для людей всякого социального положения из всеобщих моральных истин. Напрасный труд — проповедовать в церкви, посещаемой «кулисье»*, правила, сформулированные для сельских патриархов. «Кулисье» может почтительно выслушать проповедь и уйти, по-прежнему не имея никакой линии поведения. Однако у духовных властей, законность которых подвергают сомнению и которые, занимая оборону, ограничиваются совершением обрядов, отсутствует уверенность, необходимая для того, чтобы активно исполнять эту роль. Практическим лидерам, руководителям, патронам, хозяевам, начальникам надлежит думать о том, куда они идут и куда ведут других. Однако их не называют лидерами и руко490


водителями, за ними отрицают это достоинство и это звание. Ложная догма о равенстве, льстящая слабым, на деле оборачивается вседозволенностью для сильных мира сего. Никогда восхождение по социальной лестнице не влекло за собой меньше обязанностей, никогда действительное неравенство не было сопряжено с большими злоупотреблениями, чем со времени включения в положительное право принципа равенства, предполагающего отрицание всякого сословного долга. Таковы следствия поверхностной мысли, признававшей во всем социальном механизме лишь элементарные части — индивидуумов — и центральную пружину — государство, — пренебрегавшей всем остальным и отрицавшей роль духовных и социальных властей. У этого заблуждения были интеллектуальные причины: в новую область исследований переносили презумпцию вдохновленной Ньютоном юной науки, усматривающей в мироздании лишь примитивное взаимодействие простых сил. Были и политические причины. Государство и индивидуум вышли победителями из долгой совместной борьбы против властей, вытесняемых государством в качестве соперниц и отвергаемых индивидуумом в качестве повелительниц. Как они разделили между собой победу? Сохранил ли индивидуум все преимущества двоякого освобождения (индивидуалистическое решение), или же государство взяло на себя функции, прежде выполняемые уничтоженными властями (решение государственное)? XIX век сначала испробовал первое решение: ничем не ограничиваемая Власть ограничивала себя сама, полагаясь на то, что взаимодействие индивидуальных интересов обеспечит стихийный порядок, наилучший из всех возможных. Благодаря этому невмешательству возвышались новые, непризнанные, социальные власти20, находящие в абсурдном отрицании их существования причину для крайней разнузданности. И появлялись самые фантастические кандидатуры на духовную власть: под видом новых идей возродились самые примитивные ереси, вокруг которых сформировались воинственные, неистовствующие церкви — современные партии. Так что в конце концов напористость интересов и несовместимость убеждений потребовали восстановления порядка. 20

Пресловутая «власть денег», а также власть прессы. 491


Располагая только одним дисциплинарным средством — Властью, пришлось возложить на нее функцию неограниченного принуждения.

От разобщенности к тоталитаризму Во всех исторических обществах существовали и во всех возможных обществах будут существовать люди, возглавляющие группы, как, например, феодальный сеньор или руководитель предприятия. Это факт, из которого следует двоякая ответственность — за гармоничное включение группы в сообщество и за благосостояние группы. Ответственность эта естественна; если положительное право пренебрегает ею или отказывается ее закрепить, она тем не менее существует. Точно так же в каждой группе, выполняющей определенную социальную функцию, будь то старую или новую, существуют вожатые, seniores*, показывающие примеры поведения и вследствие этого тоже несущие естественную ответственность. Есть много видов potentes, и для каждой из многочисленных ролей в социальной драме есть seniores. Никакой общественный порядок не мог бы ни поддерживаться, ни восстанавливаться, если бы руководители групп и старшие в них не исполняли свою важнейшую миссию, о которой им должна неустанно напоминать духовная власть. Пустая метафизика может отрицать их существование и считать их обычными гражданами — это не уничтожает их власть и влияние, а только освобождает их от почетного служения общественному благу. Интерес становится единственным принципом их действий, нарушение порядка исходит от тех, кто как раз должен обеспечивать порядок. Искажение образов поведения распространяется сверху вниз; во всех социальных и функциональных группах индивидуумы теряют то ясное и конкретное представление о своих обязанностях, которое делает их активными членами общественной трудовой кооперации. Социальная сплоченность может быть восстановлена только Властью, детально формулирующей правила поведения, соответствующие каждой функции. И так как обычаи, нравы, образы поведения как мощный внутренний регулятор не обе492


спечивают спонтанной согласованности, надо обеспечить ее через подавление. Но подавление не может распространяться на всё и вся: понадобилось бы столько жандармов, сколько есть граждан. И потому внешнее принуждение пытаются дополнить принуждением наиболее эффективным — тем, что связано с контролем совести индивидуума над его поступками. В индивидуальное сознание внедряют образы поведения. При этом пользуются грубыми методами коллективного внушения и пропаганды. В результате и образы получают грубые, а не разработанные во всех нюансах согласно с определенными функциями, как те, которые формируются благодаря нравственному влиянию и непосредственным примерам. Так создают социальную сплоченность, гораздо более примитивную, чем та, которую позволили разрушить. Расхождения, от которых страдало общество, устраняют, но устраняют ценой утраты различий, составлявших его цивилизованность. Это — тоталитарное решение, зло, вызванное злом индивидуализма, ибо противоположность, порождем заблуждением, — не истина, а другое заблуждение.

Плоды индивидуалистического национализма Не сумев ни сохранить, ни восстановить тонкую и зыбкую гармонию общества, достигшего высокой ступени цивилизации, мы возвращаемся к способу сплочения, свойственному первобытному племени. В общем неистовстве выковываются сильные чувства, со своими тотемами и табу, которые надо разделять под страхом быть приравненным к hostis, к внешнему врагу. Что сказали бы индивидуалисты и вольнодумцы XVIII— XIX вв., видя, каких идолов надо почитать, какие шляпы Гесслера приветствовать*, чтобы не навлечь на себя гонений! «Суеверие», с которым они боролись, показалось бы им приемлемым для «просвещения» в сравнении с теми, что пришли ему на смену! А ниспровергнутый ими «деспотизм» — мягким и снисходительным в сравнении с тем, бремя которого мы вынуждены нести! Сознающие ценность человеческой жизни, порицающие жестокость в отношениях между людьми, выступающие про493


тив суровых наказаний, возмущенные преследованиями за убеждения, какой ужас испытали бы они, сопоставив общество, которое их создало, с обществом, которое они создали для нас! Ибо при всей нашей склонности к индивидуалистическим идеям надо признать, что невозможно осуждать тоталитарные режимы, не осуждая вместе с ними разрушительную метафизику, которая сделала установление их неизбежным. Она усмотрела в обществе лишь государство и индивидуума. Она не поняла роли властей моральных и всех тех промежуточных социальных властей, которые ограничивают, защищают и направляют человека, не допуская вмешательства Власти. Она не предвидела того, что освобождение от всех этих пут и разрушение всех этих бастионов погружает общество в хаос эгоистических интересов и слепых страстей и фатально приводит к установлению зловещей тирании. Напрасны были предостережения Токвиля, Конта, Тэна и многих других. Мы составили бы книгу, без сомнения лучшую, чем эта, но близкую ей по духу, если бы собрали пророчества выдающихся умов. Кассандры, чей голос не услышан! Но почему же к ним не прислушались? Как знать, не управляются ли общества в своем поступательном движении неведомыми законами? Способны ли они избежать гибельных ошибок? Не влечет ли их к таким ошибкам тот самый порыв, который определил их развитие вплоть до состояния зрелости? Не достигается ли их цветение и затем обилие плодов ценою взрывоподобного распада форм, в которых была заключена их сила? Такой фейерверк оставил бы после себя лишь аморфную массу, обреченную деспотизму либо анархии...

Êîììåíòàðèè

Комментарии к I и II книгам и к гл. VI книги III написаны А. В. Матешук, к остальной части текста — В. П. Гайдамака. В авторском тексте многие термины — «общество», «нация», «право», «закон», «благо», «справедливость» и др. — часто даются с прописной буквы, как это вообще принято у французских авторов. (Слово État, «государство», во французском языке всегда пишется с прописной.) В русском переводе прописные буквы оставлены только в тех случаях, когда это требуется по смыслу. Относительно ключевого термина «Власть» см. вступительную статью. В соответствии с нашей традицией авторские вкрапления в цитатах мы заключаем не в круглые, как у автора, а в квадратные скобки. Текст в угловых скобках принадлежит переводчикам. При цитировании Б. Жувенель часто не воспроизводит выделения в авторском тексте. В цитатах, которые мы даем по имеющимся русским изданиям, мы, не оговаривая этого, воспроизводим курсив. С другой стороны, Жувенель иногда выделяет курсивом часть текста, не уведомляя читателя, что курсив принадлежит ему. Такие случаи мы всегда оговариваем в комментариях. С. 24 * Елена, ты потрудилась, чтобы заботливая любовь помогла обдумывать и писать это сочинение в годину, когда истреблялись народы (лат.).

ßâëåíèå Ìèíîòàâðà С. 28 * Бувин — населенный пункт на северо-востоке Франции; близ него 27 июля 1214 г. произошло сражение между французским королем Филиппом II Августом и герм. императором Оттоном IV. Французское войско состояло из пешего ополчения городов севере 495

Комментарии

Франции и рыцарской конницы. Сражение происходило в форме одиночных схваток рыцарей и столкновений отдельных отрядов. Всего с обеих сторон участвовало ок. 30 тыс. чел., из них рыцарей — ок. 5 тыс. Французы одержали победу, имевшую большое значение для объединения Франции. Креси (Crécy-en-Ponthieu) — город на северо-востоке Франции; близ него 26 августа 1346 г. произошло одно из крупных сражений Столетней войны 1337—1453 гг., в котором английские войска под командованием короля Эдуарда III разгромили французскую армию короля Филиппа VI. Стороны имели от 14 до 20 тыс. чел. каждая; у английской армии были более совершенные организация и вооружение. Жан Фруассар (Froissart, 1337—1405), французский хронист и поэт, представитель дворянской историографии, часть жизни провел при королевском дворе Англии и при дворах крупных французских феодалов. Его хроники, в которых описываются события 1325—1400 гг., дают яркую картину жизни и нравов рыцарского общества и в то же время представляют собой ценный источник для изучения Столетней войны и крупных народных движений того периода. С. 29 * Слово «солдат» происходит от итальянского soldato — нанимать, платить жалованье. С. 30 * Французский король Иоанн II Добрый (1319—1364), преемник Филиппа VI, при котором началась Столетняя война, в 1356 г. в битве при Пуатье был взят англичанами в плен и привезен в Англию, но в 1359 г. был отпущен на условии уплаты выкупа в 4 млн. золотых экю. Несмотря на то, что во Франции Иоанн сильно повысил налоги, внести выкупной суммы в установленные сроки он не сумел и в 1364 г. был вынужден вернуться в Англию, где и умер. С. 30 ** Налог талья возник в XIII в. как подать, заменявшая повинность являться в известных случаях в королевское войско и содержать военные посты. С 1439 г. этот налог становится постоянным в связи с выходом ордонансов, т. е. указов, короля Карла VII о создании ордонансовых рот — кавалерийских подразделений из местных уроженцев. Это было первое постоянное войско; его личный состав получал денежное жалованье от короля и натуральное 496


довольствие от местных властей. Талья была отменена во время Французской революции 1879 г. С. 30 *** Под Неаполитанской революцией имеется в виду народное восстание под предводительством рыбака Мазаньело, произошедшее в Неаполе в 1647 г. Оно было направлено против испанского экономического и политического гнета, а причиной его послужило введение испанской администрацией новых налогов. Фронда (La frond, букв.: праща) — название (сначала в шутку, по имени детской игры) выступлений против абсолютизма во Франции в 1648—1652 гг., возникших вследствие конфликта между королевой (ее поддерживал кардинал Мазарини) и парламентом, который пытался ограничить правительственный произвол в деле наложения новых податей. Вначале Фронду возглавляли представители буржуазии и чиновничества, потом — придворные аристократы (Фронда принцев). Среди народа Фронда была непопулярна, можно сказать, что он относился к ней презрением. Слово «фронда» стало нарицательным для обозначения непринципиальной оппозиции. С. 30 **** Близ селения Мальплакé в Бельгии 11 сентября 1709 г., во время войны за Испанское наследство, произошло сражение между французской — 90 тыс. чел. — и союзной англо-австроголландской — 117 тыс. чел. — армиями; французы были вынуждены отступить. В районе г. Мариньяно (совр. Меленьяно) в сентябре 1515 г. во время Итальянских войн 1494—1559 гг. произошло сражение, в котором друг другу противостояли французские войска Франциска I — 40 тыс. чел. — и швейцарцы-наемники под командованием миланского герцога Максимилиана Сфорца — ок. 30 тыс. чел. Французы одержали победу. С. 31 * Монтескье Ш. Л. О духе законов. М., 1999. С. 194—195. С. 31 ** Там же. С. 195. С. 31 *** Там же. С. 597. С. 31 **** Франсуа Мишель Летелье, маркиз де (Louvois, 1639—1691), будучи военным министром Франции в 1666—1691 гг., осуществил 497


ряд реформ, превративших французскую армию в регулярную и одну из самых сильных в Европе. Упомянутым указом прусского короля Фридриха Вильгельма I была введена система военных поселений и определен новый порядок рекрутского набора: королевские владения были разделены на округа, каждый из которых обязан был доставлять рекрут для одного из прусских полков. Таким образом, за счет прусского крестьянства обеспечивалась половина живой силы армии, остальные солдаты набирались по всей Европе. К 1740 г. прусская армия стала третьей по численности в Европе. С. 33 * См.: Тэн И. Происхождение современной Франции. Т. V. Новый порядок. СПб., 1907. С. 140—141. С. 33 ** Имеется в виду второй галльский поход Юлия Цезаря 58 г. до н.э., в котором он разбил объединенные силы германских племен под предводительством вождя свевов Ариовиста. Германские воины, отступая, скрывались за повозками, на которых располагались их семьи и имущество. См.: Цезарь Гай Юлий. Записки о галльской войне, I, 51. С. 35 * Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 8. С. 205—206. С. 36 * Старый порядок (Ancien Régime) — название всего периода существования во Франции монархии в течение десяти веков: с 751 (начало царствования Пипина Короткого) по 1824 (кончина Людовика XVIII) г. С. 36 ** Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 22. С. 200—201. С. 37 * Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 33. С. 30. С. 37 ** Фрагмент цитаты из К. Маркса, приведенной на с. 35. С. 37 *** Высшей власти (лат.). С. 39 * Имеются в виду Наполеоновские войны, начавшиеся вслед за Великой французской революцией 1789—1794 гг. и длившиеся в общей сложности четверть века — со времени Консульства генерала Наполеона Бонапарта до конца существования империи Наполеона I — с 1799 по 1815 г. 498


С. 40 * Деятельность библейского пророка Иеремии происходила в самый мрачный период иудейской истории. Все его многочисленные пророчества были пессимистичными и имели свойство сбываться (в том числе, предсказание о разрушении Иерусалима и о вавилонском пленении). См.: Иеремия, Плач Иеремии, Евангелие от Матфея, 2, 17; 14, 14 и др.

Ãëàâà I С. 44 * Некоторое количество (лат.). С. 45 * Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 203. Пер. А. Д. Хаютина, В.С. Алексеева-Попова. С. 46 * Магистрат у древних римлян — лицо, исполнявшее государственную должность. К высшим магистратам относились, например, консулы, преторы, трибуны, провинциальные наместники. Ликторы — служители высших магистратов; число ликторов сообразовывалось со значением магистрата. Ликторы шли впереди магистрата один за другим, неся его отличительные знаки — фасцы (пучок розог и топор), расчищали ему путь в толпе и следили, чтобы ему оказывались надлежащие почести. На ликторах лежало также исполнение назначенных магистратом наказаний. С. 49 * Послание к Римлянам, 13, 1. С. 51 * Величия (лат.).

Ãëàâà II С. 56 * Исходным пунктом... пункта назначения (лат.). С. 56 ** Королевской курией (лат.). С. 56 *** Будучи свободной от законов (лат.). С. 56 **** 499


Мы не хотим менять английские законы (лат.). Lex terræ — местный закон (лат., ХI—ХШ вв.), в противоположность lex commune, общему закону. С. 57 * См.: Марк Блок. Короли-чудотворцы. М., 1998. С. 483. С. 57 ** Имеется в виду средневековая католическая церемония введения в должность епископа или аббата. В Средние века правом инвеституры обладал король; утверждая епископа в духовном сане, он передавал тому в знак его утверждения кольцо и посох. С. 58 * Ученые богословы — создатели канонического, или церковного, права. С. 59 * Имеется в виду известный эпизод периода борьбы римскогерманского императора Генриха IV (1050—1106) с немецкими князьями, которая привела его к конфликту с немецкими епископами, а затем с папой Григорием VII. Последний проклял Григория и наложил интердикт — запрещение общественного богослужения. Чтобы добиться прощения, Генрих суровой зимой 1077 г. переправился через Альпы в Италию, где папа находился в это время в знаменитом горном замке Каносса, и каялся перед ним, стоя в снегу на коленях, три дня. С. 60 * Католический духовно-рыцарский Тевтонский орден сложился в кон. XII в. в эпоху Крестовых походов как военная организация немецкого рыцарства. К кон. XIII в. он захватил огромную территорию между устьями рек Вислы и Немана, образовав здесь обширное государство. В 1511 г. великим магистром ордена стал Альбрехт Гогенцоллерн, который в 1525 г., воспользовавшись реформационным движением, секуляризировал владения ордена и объявил его территорию своим наследственным княжеством, получившим название герцогства Пруссия. С. 61 * Имеется в виду сочинение Якова I «The True Lawe of Free Monarchies» («Истинный закон свободных монархий») (1603), где, с одной стороны, подчеркивается божественность происхождения королевской власти, а, с другой, — ее независимость от парламента. Опровержение Суареса, о котором говорится дальше, называлось «Defensio Fidei Catholicæ contra anglicanæ sectæ errores» (1613). 500


С. 62 * Договор о подчинении (лат.). С. 63 * В Древнем Риме существовал юридический институт клиентелы, при котором клиента и патрона соединяла тесная родственная связь, основанная на взаимном доверии и взаимопомощи, подобная связи отца семьи с его подвластными. Патрон брал клиента под свою защиту и покровительство, представлял его интересы в суде и уступал ему для обработки участок земли. В вассальнофеодальной организации начала Средних веков клиентела постепенно становится союзом более нравственным, чем юридическим. Людовик Баварский назван клиентом Марсилия, поскольку тот был его лейб-медиком и одним из ближайших советников. С. 63 ** См. комм. к с. 108 **. С. 63 *** Спиноза. Трактаты. М., 1998. С. 185. Пер. М. Лопаткина. С. 64 * О причинах, возникновении и определении государства (лат.). Cм.: Гоббс Т. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 133. С. 64 ** См.: Там же. С. 137. С. 64 *** См.: Там же. С. 165—166. С. 64 **** См.: Там же. С. 270. С. 65 * См.: Спиноза Б. Указ. изд. С. 191. С. 65 ** Там же. С. 192. С. 65 *** См.: Там же. C. 189—190. С. 66 * См.: Там же. С. 189. Курсив Жувенеля. С. 66 ** Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 161. С. 66 *** См.: Спиноза Б. Указ. изд. С. 190. С. 67 * См.: Гоббс Т. Указ. изд. С. 142—143. С. 67 ** 501


Руссо Ж.-Ж. Проект конституции для Корсики // Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 294. Пер. А. Д. Хаютина и В.С. Алексеева-Попова. С. 68 * См.: Гоббс Т. Указ. изд. С. 167. С. 68 ** Самим этим фактом (лат.). С. 69 * Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 195. С. 69 ** См.: Там же. С. 214. С. 70 * См.: Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 125. Венеция с V в. до 1797 г. (до ее завоевания Наполеоном) существовала как «аристократическая» республика. С конца XIII в. она управлялась олигархией (земельная знать, купцы и судовладельцы) во главе с дожем. С. 73 * Третья республика — режим, созданный во Франции в 1871 г. после франко-прусской войны и Парижской коммуны. Просуществовал до 10 июля 1940 г. С. 73 ** Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 222. С. 74 * См.: Кант И. Метафизика нравов // Соч. В 6 т. Т. 4. Ч. 2. С. 242. М., 1965. Пер. С. Я. Шейнман-Топштейн. С. 75 * Весь целиком (лат.).

Ãëàâà III С. 77 * «На третье надлежит ответить, что тиранический строй не является справедливым; ибо он не подчинен общему благу, но лишь частному благу правителя, как показал Фил в 3 «Политики» и в 8 «Этики»; и потому выступление против такого строя не считается мятежом» (лат.). Философ — Аристотель. См. также: Аристотель. Политика, 1279 b 5; Никомахова этика, 1160 b 2. С. 77 ** Для разрушения... для созидания (лат.). С. 78 * 502


См.: Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 170. С. 78 ** «Итак, государство есть достояние народа, а народ не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собою согласием в вопросах права и общностью интересов» (Цицерон. О государстве // Цицерон М. Т. Диалоги. М., 1994. С. 20. Пер. В. О. Горенштейна. С. 79 * «Римский народ и плебс» или «Сенат и римский народ» (лат.). С. 79 ** Государство (лат.), букв.: «общее дело». С. 79 *** Руссо Ж.-Ж. Указ изд. С. 195. С. 80 * Гоббс Т. Указ. изд. С. 142—143. Курсив Жувенеля. С. 81 * Война всех против всех (лат.) С. 81 ** Абстрактно, вообще (лат.). С. 84 * Каждому воздавать соответственное его праву (букв.: воздавать каждому его право) (лат.). Положение римского права «Институций» Юстиниана. С. 85 * См.: Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 163. С. 85 ** См. комм. к с. 78*. С. 86 * Чиновничество (нем.). С. 87 * Так назывались в Средние века сословно-представительные учреждения во Франции (с нач. XIV в.) и Нидерландах (со второй пол. XV в.); Генеральные штаты созывались королем и состояли из представителей дворянства, духовенства и горожан. См. также комм. к с. 254 * и комм. к с. 325 *. С. 88 * Гегель Г. В. Ф. Философия права. М., 1990. С. 286. С. 89 * От лат. quietus — «спокойный», «безмятежный». Квиетизмом называлось возникшее в XVII в. религиозно-этическое учение, 503


проповедовавшее идеал пассивного подчинения воле Бога. В переносном смысле это слово стало означать созерцательность, бездейственность. С. 89 ** Имеется в виду т. IV, с. 430—431 вышеуказанного в тексте сочинения Конта; см.: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М., 1966. С. 366—367. С. 91 * Менений Агриппа, римский политический деятель конца VI — начала V в. В 494 г. при переговорах с плебеями, ушедшими на Авентинский холм в знак протеста против притеснений патрициев, убедил их вернуться, рассказав притчу, в которой сравнивал общество с человеческим организмом, в котором желудок — патриции и руки — плебеи не могут существовать друг без друга. См. также комм. к с. 436 *. С. 92 * Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 113. С. 94 * Спенсер Г. Опыты научные, политические и философские. Минск, 1998. С. 609—610. С. 98 * Дюркгейм Э. Указ. соч. С. 230. С. 98 ** Там же. С. 204.

Ãëàâà IV С. 104 * В искусстве Древнего Египта палетка — каменная пластина для растирания краски, часто украшенная плоским рельефом. С. 105 * См.: Спенсер Г. Основания социологии. Т. II. СПб., 1898. С. 281—282. С. 107 * Политика, 1252 b 13—15 // Аристотель. Сочинения. В 4 т. Т. 4. М., 1983. С. 377. Пер. С.А. Жебелева. С. 107 ** См.: Политика, 1252 b 16—19. Пер. С.А. Жебелева. С. 107 *** См.: Политика, 1252 b 22. 504


С. 108 * См.: Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. М.; Киев, 1994. С. 24. С. 108 ** «Исследование относительно некоторых ложных принципов» (англ.). Локк создал «Два трактата о государственном правлении»; первый из них (1689) был написан как опровержение «Patriarcha» Филмера. См.: Локк Дж. Указ. соч. Т. 3. М., 1988. С. 140—261. С. 108 *** Отцов (лат.). С. 109 * Рус. пер.: Мэн Г. С. Древнее право, его связь с древней историей и его отношение к новейшим идеям. СПб., 1873. С. 110 * Gens — pод (лат.); мн. число: gentes. С. 111 * Научный институт в Вашингтоне, созданный для содействия исследованиям по этнографии, астрономии и земному магнетизму; основан в 1846 г. на средства, завещанные видным английским ученым, химиком и минерологом, Джемсом Смитсоном (1765—1829), С. 111 ** Геродот. История, I, 173. Пер. Г. А. Стратановского. С. 112 * От лат. avunculus — дядя по линии матери. Обычай авункулата выражается в том, что дядя по линии матери обязан заботиться о племяннике больше, чем о собственном сыне. С. 117 * Лат. auspicia — наблюдение за вещими птицами; в Древнем Риме гадание по птицам: предугадывание по полету птиц воли божества, впоследствии — гадание вообще (по голосам животных, по различным явлениям на небе и пр.). Ауспиции совершались авгурами (жрецами) перед началом каждого важного государственного мероприятия. С. 123 * Ship-money — корабельные деньги (англ.). Речь идет о конфликте английского короля и парламента по поводу корабельного налога — старинной повинности прибрежных графств снаряжать определенное число кораблей. Когда, вопреки традиции, король наложил эту подать и на внутренние провинции Англии, Джон Гемп505


ден, богатый землевладелец графства Букингем и член Долгого парламента, отказался ее платить. Приговор суда не был оправдательным: хотя суд и признал подать незаконной, он принял сторону короля. Решение суда, тем не менее, способствовало повышению популярности Гемпдена и его переходу с умеренных позиций к открытому противостоянию монархии.

Ãëàâà V С. 124 * Туранцами в период зороастризма назывались кочевые восточноиранские племена в противоположность иранцам — оседлым землевладельцам; область их обитания в Средней Азии к северу и северо-востоку от Ирана именовалась Тураном. Греки (а вслед за ними и европейцы) называли страну туров Скифией. С. 125 * См.: Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1999. С. 378. С. 129 * Празднество у американских индейцев с раздачей подарков, устраиваемое с целью подтверждения его устроителем своего социального статуса. С. 132 * См. комм. к с. 63 *. С. 133 * Высшей власти за пределами города (лат.). С. 134 * Военачальника... царя (лат.). С. 135 * Французское chose publique — калька с латинского res publica. См. комм. к с. 79 **. С. 135 ** Родов (лат.; греч.). С. 135 *** С именем Сервия Туллия, правившего в Древнем Риме в VI в. до н.э., связаны реформы, способствовавшие разрушению родового строя и утверждению государства. Все имущие граждане были разделены на пять разрядов по имущественному цензу, а родовые трибы заменены территориальными. Каждый разряд выставлял определенное количество вооруженных «сотен» — центурий и получал 506


такое же количество голосов в народных собраниях — центуриатных комициях. Таким образом плебеи были включены в состав римского гражданства. С. 137 * Янычары, букв.: новые войска (тур.), — регулярная пехота, созданная в Турции в XIV в. как профессиональное постоянное войско. Они набирались из военнопленных и угнанных в рабство христианских мальчиков и юношей (в возрасте 8—20 лет), которые определялись в турецкие семьи, где жили и работали несколько лет, обращались в ислам и постепенно ассимилировались. Затем их направляли в специальные школы, обучали военному делу и воспитывали в духе мусульманского фанатизма и слепой преданности султану. Подготовленные в военном и идейном отношении юноши зачислялись в войско и жили в казармах. Им не разрешалось жениться, заниматься торговлей и хозяйством, но они имели ряд льгот и привилегий и получали хорошее жалованье. См. также ниже, с. 119 С. 137 ** В Древнем Риме граждане делились на курии. Каждая курия состояла из десяти родов, имела свои святыни, жрецов; во главе ее стоял курион. Десять курий образовывали трибу, или племя. Три трибы, т.е. тридцать курий, составляли весь римский народ, к которому, следовательно, относился только тот из жителей Рима, кто был членом какого-либо рода, а значит — членом курии. Плебеи в число граждан не входили. По куриям собирались так называемые куриатные народные собрания; см. также комм. к с. 142 *. С. 137 *** Лучшими (лат.). В Древнем Риме в период республики лучшими, или оптиматами, называлась часть сенатской аристократии. С. 140 * Илоты — в Древней Спарте порабощенные земледельцы, считавшиеся собственностью государства; периэки — порабощенная спартанцами группа коренного (лаконского) населения, занимавшаяся ремеслом и торговлей, в отличие от илотов, лично свободная. С. 140 ** Народ (лат.); см. комм. к с. 79*. С. 140 *** См.: Вико Дж. Указ. соч. С. 241. С. 142 * Комиции — народные собрания в Древнем Риме, в которых принимали участие только свободные граждане. Первыми, древнейши507


ми, были комиции куриатные (см. комм. к с. 137**), в которых, видимо, участвовали лишь патриции. Центуриатные комиции возникают в VI в. до н.э. (см. комм. к с. 135 ***), трибутные — с сер. V в. до н.э., как собрания по трибам, т. е. территориальным округам; трибутные комиции были бессословными и для участия в них не требовалось ценза. С. 142 ** Над (лат.); высший, верховный (superanus, cр.-век. лат.); верховный, возвышающийся (итал.).

Ãëàâà VI С. 152 * Наружный слой протоплазмы в теле одноклеточных животных, служащий для передвижения, захвата добычи, а также для защиты. С. 153 * Имеется в виду сочинение Буленвилье «Essai sur la noblesse de France» (1732). См. также ниже, с. 208. С. 153 ** Прозвище Вильгельма I, поскольку он был побочным сыном нормандского герцога Роберта II Дьявола. Сицилия была отвоевана норманнами у арабов в 1060 г. С. 153 *** В 1066 г. флот Вильгельма I отплыл из гавани Сан-Валери на р. Сон к берегам Англии. C. 154 * Блаженный Августин. О граде Божием. Минск; М., 2000. С. 165—166. C. 155 * Поземельный налог в мусульманских странах. С. 156 * Имя четырех спартанских царей. Здесь имеется в виду Агис IV, правивший в 244—241 гг. до н.э. С. 156 ** Имя двух римских политических деятелей; имеется в виду Друз Марк Ливий Старший (ум. 109 до н.э.). С. 157 * Франкское королевство (лат.). С. 157 ** См. комм. к с. 70 *. 508


С. 157 *** Царь франков (лат.). С. 158 * Гор — Египетский бог неба и Солнца, изображался в виде сокола. По свидетельству Плутарха, египетские жрецы приветствовали Александра (он захватил Египет зимой 332/331 г.) как сына бога Амона. См.: Плутарх. Александр, XXVII. С. 158 ** Аристотель был наставником Александра Македонского, когда тот был в возрасте от 13 до 15 лет. См.: Плутарх. Александ, VII. С. 158 *** Блок М. Указ. соч. С. 117. С. 161 * Вьенн — владения графов Вьеннских, или область Дофине, на юговостоке Франции. Дофин — первоначально название владетеля области, а с 1349 г., когда область была присоединена к Франции и стала уделом французского наследника, — титул последнего. С. 161 ** Общности (лат.). С. 162 * Министериалы, императорские сановники (лат.). С. 163 * Субстратом, основой (лат.). С. 165 * Согласия, единодушного решения (лат.). С. 168 * См.: Спенсер Г. Основания социологии. Т. II. С. 250. С. 168 ** Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 195. С. 169 * Сообщество (лат.). С. 171 * Что [есть] общего (лат.). С. 173 * Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. М., 1998. С. 467. Пер. И. И. Маханькова. 173 ** См.: Коленкур А. де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Жуковский; М., 2002. С. 438 и 486. 509


Ãëàâà VII С. 177 * Накануне восстания 10 августа 1792 г. для охраны королевского дворца в Париже прибыли несколько сотен наемных швейцарцев. 10 августа Людовик XVI с семьей покинул дворец и укрылся в здании Законодательного собрания. По требованию членов Собрания король велел передать швейцарцам приказ прекратить сопротивление. Однако посланный в Тюильри генерал, увидев, что борьба еще продолжается, утаил приказ. Во время штурма дворца со стороны восставших погибло около 100 человек (по другим сведениям потери доходили до 500 человек). С. 177 ** Ивто — княжество на северо-западе Франции, подчинявшееся непосредственно французской короне. Владетелей Ивто называли королями, так как они не платили ни тальи, ни субсидий и княжество сохраняло максимальную степень независимости. Когда говорят о «короле Ивто», как правило, имеют в виду не реальное лицо, а героя песенки Беранже — добродушного правителя, живущего в свое удовольствие и нисколько не озабоченного расширением пределов королевства. Песенка, сочиненная в 1813 г., после возвращения армии Наполеона из России, и содержавшая явный намек, пользовалась большой популярностью. С. 183 * См.: Спенсер Г. Основания социологии. С. 241—242, 262—264, 311—312. С. 185 * Шарль Александр Калонн (Calonne, 1734—1802) в 1783—1787 гг. был генеральным контролером финансов; пытался пополнить государственную казну, в частности, за счет займов под высокие проценты и повышения налогов. С. 186 * То есть наказы третьего сословия депутатам Генеральных штатов. С. 187 * Омер Талон (Talon, 1595—1652) — генеральный адвокат Парижского парламента; автор «Мемуаров», впервые опубликованных в 1732 г. (в 8 томах). С. 191 * Токвиль А. де. Старый порядок и Революция. М., 1997. С. 165. Пер. М. Федоровой. С. 192 * 510


942 c. Пер. А. Н. Егунова. С. 192 ** Ср.: «Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй: каждая из них обозначается буквами на притолоке» (Кампанелла Т. Город Солнца // Утопический роман XVI—XVII веков. М., 1971. С. 154). С. 192 *** См.: Платон. Законы, 949 e — 951 a.

Ãëàâà VIII С. 195 * Псевдоподии — ложноножки, временные цитоплазматические выросты у одноклеточных организмов, а также у некоторых клеток многоклеточных организмов. С. 197 * У латинского слова imperium, помимо значения «(высшая) власть», «государство», «империя» и др., есть и значение «повелевание», «командование». С. 197 ** В романе Г. Уэллса «Когда спящий проснется» («When the Sleeper wakes», 1899) 30-летний англичанин впадает в летаргический сон и, пробудившись спустя 203 года, узнает, что за это время ему были завещаны огромные капиталы. С. 198 * Крупнейший труд немецкого военного историка Ханса Дельбрюка «История военного искусства в рамках политической истории» (т. 1—7, 1900—1936) имеется в русском переводе (1936—1939). С. 199 * 19 сентября 1356 г. около Пуатье во время Столетней войны 1337— 1453 гг. английские войска Черного принца Эдуарда разбили французские войска короля Иоанна II Доброго. О сражениях при Мариньяно и при Мальплаке см. комм. к с. 30 ****. Битва при Нёрдлингене (в Южной Германии) произошла 6 сентября 1634 г., в шведско-русский период Тридцатилетней войны 1618—1648 гг. Шведская армия потерпела тяжелое поражение от объединенных австрийских и испанских войск. 511


В битве у Лейпцига 4 (16) — 7 (19) октября 1813 г. армии России, Австрии, Пруссии и Швеции нанесли поражение войскам Наполеона, что лишило Францию всех ее территориальных завоеваний в Европе. С. 199 ** См. комм. к с. 33 **. С. 201 * Во время Первой мировой войны 5—12 сентября 1914 г. на реке Марна произошло крупное сражение между англо-французскими и германскими войсками. Союзники, до начала сражения вынужденные отступить за Марну, одержали победу и оттеснили противника на Запад, за реку Эна, что привело к провалу германского стратегического плана войны. С. 203 * Август Вильгельм Антон Гнейзенау (Gneisenau, 1760—1831) — прусский генерал-фельдмаршал, с 1830 г. главнокомандующий прусской армией. С. 204 * Гоплитами в Древней Греции назывались тяжеловооруженные пешие воины. Гоплитом мог стать лишь тот, кто имел гражданские права и располагал средствами, чтобы приобрести себе снаряжение. С. 204 ** О сражении при Креси (1346) см. комм. к с. 28 *. Близ Никополя на Дунае 25 октября 1396 г. состоялась битва участников крестового похода Сигизмунда I, короля германского и венгерского, собравшего рыцарей Германии, Венгрии, Чехии, Франции, Польши, с армией Османской империи. Битва закончилось полным поражением рыцарского войска. С. 205 * См. комм. к с. 30 *. С. 205 ** Гонсальво Кордовский — Гонсало Фернандес де Кордоба (Fernández de Córdoba, 1453—1513), испанский полководец. В начале своей карьеры сражался с арабами, участвовал в отвоевании Гранады. С 1495 г. защищал интересы Фердинанда Католика в Италии. После успешной кампании 1496 г. получил прозвище Великий Командир. С. 205 *** Инфантерия — то же, что пехота. С. 205 **** 512


«Непобедимая армада» — крупный военный флот, созданный Испанией в 1586—1588 гг. во время англо-испанской войны 1587— 1604 гг. С. 207 * Испанский государственный деятель Гаспар де Гусман Оливарес (Olivares, 1587—1645), фаворит Филиппа IV, в 1621—1643 гг. был первым министром. По его инициативе Испания возобновила в 1621 г. войну с Голландией, участвовала в Тридцатилетней войне. С. 207 ** Кардинал де Рец. Мемуары. М., 1997. С. 55. Пер. Ю. Я. Яхниной. С. 208 * См. комм. к с. 31 ****. С. 209 * Кантон (нем. Kanton) означает здесь военный округ. С. 210 * Карл Вильгельм Фердинанд фон Брауншвейг (герцог Брауншвейгский, 1735—1806) в 1792 г. командовал австро-прусскими войсками, выступившими против революционной Франции. Поведение его характеризуется автором как «непонятное», поскольку, после того как в сражении при Вальми (сентябрь 1792 г.) батальоны французской армии отбили две атаки, он, несмотря на приблизительное равенство сил, не стал продолжать наступление и со словами «Здесь мы не будем сражаться» дал приказ отступить. Возможно, причиной этого была эпидемия дизентерии в прусско-германской армии. С. 210 ** См.: Революционное правительство во Франции в эпоху Конвента (1792—1794). Сборник документов и материалов. М., 1927. С. 323. С. 210 *** Глубиной колонны называется расстояние от головы до конца колонны. С. 210 **** Закон о всеобщей воинской повинности, подготовленный маршалом Франции Жаном Батистом Журданом (Jourdan, 1762—1833). С. 214 * Ремонстрация (от позднелат. remonstratio — «указание») — принадлежавшее французским парламентам, Штатам, высшим палатам и созывавшимся королем собраниям нотаблей (т.е. представителей высшей знати и городских верхов) право 513


отказа от регистрации королевских актов, не соответствующих, по мнению их членов, законам и обычаям данной провинции или страны в целом. (Чаще всего это право использовалось для отказа от утверждения новых налогов.) Ремонстрации — соответствующие речи и послания, обращенные к королю.

Ãëàâà IX С. 219 * Пер. А. Н. Егунова. С. 220 * Токвиль А. де. Демократия в Америке. М., 1994. С. 485. Пер. Б. Н. Ворожцова. В русском издании III тому французского издания соответствует текст Книги второй, начиная с Части второй и кончая Частью четвертой. ...следуя этим естественным инстинктам... — речь идет об «инстинктах», присущих человеку демократического общества. С. 221 * Термин statocratie автор образует от итал. stato (происходящего от лат. status — «положение», «состояние», «звание» и др.). В эпоху Возрождения итальянские писатели, в частности Макиавелли, первыми стали употреблять слово, соответствующее латинскому status, в значении «государство» (cр. англ. state, нем. Staat, франц. état). С. 226 * Лукреция — супруга Луция Тарквиния Коллатина, которую обесчестил сын римского царя Луция Тарквиния Гордого. По Титу Ливию, ее самоубийство привело к свержению царской власти и провозглашению Рима республикой (История Рима от основания города, I, 57—60). С. 226 ** Род Фабиев (лат.). Cм.: Тит Ливий, II, 48—50. C. 227 * Отеческой власти (лат.). С. 227 ** Шекспир. Юлий Цезарь, II, 2: «Мы с нею львы, что в тот же день родились». С. 227 *** На феодальной лестнице бароны стояли между графами и кастелянами (владельцами или комендантами замка). С. 228 * 514


Сильных, могущественных (лат.). С. 229 * Легисты — средневековые юристы, способствовавшие распространению римского права в Западной Европе. Легисты были сторонниками централизации королевской власти и выступали за ограничение компетенции сеньориальных и церковных судов, а также городского самоуправления. С. 230 * Имеется в виду Столетняя война 1337—1453 гг. С. 232 * Жан Анго (Ango или Angot, 1480—1551), французский судовладелец, наживший огромное богатство на торговле в Африке и ОстИндии. В 1544—1545 гг. участвовал в вооружении Франциска I для военных действий против Англии; под конец жизни был почти разорен. С. 236 * Римский историк Публий (?) Корнелий Тацит (ок. 58 — после 117) считает смену изжившего себя республиканского строя императорской формой правления неизбежной и закономерной. По его мнению, императорское единовластие возникло в интересах мира, ради прекращения междоусобных войн. Он осуждает и сенатскую оппозицию новому строю, и попытки сопротивления ему со стороны народных масс. В то же время Тацит видит заключенную в нем опасность тирании. Единственной силой, способной противостоять императорскому деспотизму, он считает верхушку общества — сенаторов, всадников. При этом наиболее высокие требования историк предъявляет к тем членам сената, которые являются представителями старинных родов.

Ãëàâà X С. 242 * Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. В 2 т. Т. II. М., 2001. C. 234. С. 242 * Венецианский дож Марино Фальеро (Faliero, 1274—1355), стремившийся ограничить власть патрициев, вступил в конфликт с некоторыми знатными горожанами, которые по наущению Микеле Стено у входа во дворец дожа сделали надписи, оскорбительные для него самого и его супруги (догарессы). Рассчиты515


вая на поддержку рабочих-судостроителей и матросов, Фальеро составил заговор против олигархического правления, однако заговор раскрыли, и Фальеро был казнен. Судьба Фальеро отображена в ряде произведений искусства (драма Дж. Байрона «Марино Фальеро», одноименная драма К. Делавиня, опера Г. Доницетти и др.). С. 242 ** Статхаудер — наместник (штатгальтер) государя из Бургундской и Габсбургской династий в Нидерландах в XV—XVI вв.; после Нидерландской буржуазной революции XVI в. — глава исполнительной власти в Республике Соединенных провинций. С. 243 * Уильям Темпл (Temple, 1628—1699) — английский дипломат и писатель. Умеренный роялист, он стремился к союзу с Республикой Соединенных провинций, чтобы создать противовес внешнеполитическим притязаниям Франции. В 1668 г. его стараниями Англии удалось заключить Тройственный союз с Нидерландами и Швецией. Темпл оставил множество сочинений (эссе). C. 243 ** Ростры, или ростральная трибуна, — ораторская трибуна на римском форуме, украшенная носами (рострами) захваченных в сражениях кораблей. С. 244 * Мидийские войны — название греко-персидских войн, употребляемое греческими историками, не проводившими четкого различия между мидянами и персами. С. 244 ** Слово Cour (двор) во французском языке обозначает и окружение монарха, и короля вместе с его министрами, и, в расширительном смысле, собрания церковных и светских лиц, вассалов короля, созываемые для обсуждения важных вопросов управления (в феодальную эпоху). Двор выполнял также судебные функции. В кон. XII — нач. XIII в. королевская курия (узкий королевский совет) во Франции разделилась на две палаты: судебную (парламент — Cour de parlement) и финансовую (Счетная палата). С. 245 * «Установление о феодах» (позднелат.). С. 245 ** Государство, основанное участниками первого Крестового похода после захвата Иерусалима в 1099 г. и окончательно сложившееся в нач. XII в. 516


С. 245 *** Бриттон — английский правовед XIII в. «Зерцало правосудия» («Mirror of Justice») — юридический трактат, изданный в Англии в царствование Эдуарда II (1307—1327). С. 246 * Аллод — свободно отчуждаемая индивидуально-семейная земельная собственность в Западной Европе в раннефеодальный период; как пережиток существовала и при развитом феодализме. С. 246 ** Капитулярии — законы и распоряжения франкских королей из династии Каролингов. С. 246 *** Наименование этого капитулярия связано с местом пребывания короля — столицей государства Карла Великого г. Aquæ Grani (на территории нынешней ФРГ). Французское название города — Э-ла-Шапель (Aix-la-Chapelle), немецкое — Ахен. С. 246 **** «Рипуарская правда» — составленный в VI—VII вв. свод законов рипуарских, т.е. береговых, франков, живших по берегам Рейна выше салических (морских) франков и расселившихся вплоть до Майна. С. 247 * Имеется в виду император «Священной Римской империи». К концу Средневековья Империя представляла собой архаическое государственное образование; однако императоры боролись за гегемонию в Европе и за сохранение своей власти в завоеванных землях. Так, Франциску I с 1521 по 1544 г. пришлось вести с императором Карлом V четыре войны. Войны продолжались и при его сыне Генрихе II. После Тридцатилетней войны власть императора стала номинальной. С. 247 ** Парламент — высшее судебно-административное учреждение во Франции XIII—XVIII вв. Выделился при Людовике IX (правившем в 1226—1270 гг.) из Королевского совета. Вначале парламент был собранием крупных сеньоров, но постепенно главную роль в нем стали играть чиновники. С. 248 * В сражении при Гингате (Франция) 7 августа 1479 г. Максимилиан I Австрийский, император «Священной Римской империи», одержал победу над преемником Карла VII, Людовиком XI. С. 249 * 517


Французский полководец, коннетабль (главнокомандующий) Франции Шарль III, герцог де Бурбон (1490—1527), вынужденный в 1521 г. по приказу Франциска I инкогнито покинуть страну, нашел убежище у императора «Священной Римской империи» Карла V и стал командующим императорской армией. В 1525 г. в битве при Павии победил и захватил в плен Франциска I. С. 250 * См.: Филипп де Коммин. Мемуары. М., 1986. С. 35. С. 251 * Президиальные суды — апелляционные суды, учрежденные в 1552 г. в наиболее важных бальяжах (судебных округах, в пределах которых назначенное королем лицо — бальи — ведало судопроизводством). С. 252 * В период правления психически больного Карла VI (1380—1422) развернулась междоусобная борьба за королевскую власть между арманьяками (сторонниками Орлеанского дома) и бургиньонами (бургундскими герцогами). В 1413 г. в Париже произошло восстание под предводительством мясника Большой бойни Парижа Симона Кабоша (собств. Лекутелье). Герцог Бургундский Иоанн Бесстрашный использовал это движение в борьбе с арманьяками. Жан Жувенель дез Юрсен (Jouvenel des Ursins, ок. 1360 — 1431) — купеческий старшина Парижа (глава мунициплитета), затем генеральный адвокат в Парижском парламенте. Приверженный Орлеанскому дому, он навлек на себя враждебность бургундских герцогов. В 1407 г. принял сторону арманьяков; боролся протии кабошьенов. Когда бургиньоны овладели Парижем, вместе с дофином (будущим Карлом VII) скрывался в Пуатье. Дофин назначил его президентом парламента Пуатье, затем парламента Тулузы. Вернувшись в Пуатье, Жувенель оставался там до самой смерти. С. 254 * В период острого конфликта с Папой Бонифацием VIII из-за обложения налогом духовенства Филипп IV Красивый в 1302 г. впервые созвал Генеральные штаты, рассчитывая на поддержку феодалов и городских верхов. С. 254 ** Бенефициарии — духовные лица, владеющие бенефициями (доходными должностями или земельными участками, полученными в качестве вознаграждения). 518


С. 255 * Речь идет о Католической лиге — созданному в 1576 г., во время религиозных войн, объединению части французского духовенства и дворянства для борьбы с гугенотами. Действительной целью Лиги было ограничение королевской власти феодальной знатью, ослабление централизации. Борьба католиков с гугенотами на новом этапе религиозных войн сопровождалась грабежом и разорением населения. В 1577 г. Лига фактически распалась; позднее была восстановлена (1585—1594). С. 256 * Филипп По (Pot, 1428—1494), сеньор де Ла Рошпо, на собрании Генеральных штатов 1484 г. с большим красноречием обосновывал требование, чтобы налоги утверждались регулярно созываемыми Штатами. За свое красноречие получил прозвище Цицероновы Уста. C. 257 * Жан Луи де Лольм (Lolme, 1740—1806) — женевский юрист. В 26 лет после опубликования политической брошюры вынужден был покинуть родной город. Обосновавшись в Лондоне, Лольм тщательно изучал английские политические институты. В 1775 г. он вернулся в Женеву. Его главный труд, выдержавший пять изданий на французском языке (в Амстердаме, Женеве и Париже) и большое число английских изданий, — «Конституция Англии, или Состояние английского правления в сравнении как с республиканской формой, так и с другими монархиями Европы» (Амстердам, 1771). С. 258 * Хартия баронам — Великая хартия вольностей, грамота, подписанная английским королем Иоанном Безземельным в 1215 г. Подписанию грамоты предшествовало восстание баронов, недовольных усилением королевской власти; в восстании участвовали также рыцари и горожане. С. 259 * В 1688 г., после того как был низложен Яков II Стюарт, парламент передал английский престол голландскому статхаудеру Вильгельму Оранскому (мужу дочери Якова II Марии), ставшему в 1689 г. королем Англии Вильгельмом III. Этот политический переворот получил название «Славная революция». Принятый в октябре 1689 «Билль о правах» сузил границы королевской прерогативы и укрепил положение парламента. Так, король потерял право отменять законы парламента о наказаниях; не мог без 519


согласия парламента приостанавливать действие других законов; не имел права содержать в мирное время постоянную армию и в случае необходимости дополнительных расходов на военные нужды должен был обращаться к парламенту. С. 259 ** Ковенантеры — сторонники «Национального ковенанта» (т.е. соглашения), подписанного в 1638 г. шотландскими пресвитерианами, которые обязались защищать свою веру от посягательств Карла I Стюарта, предпринимавшего попытки ввести в Шотландии литургию по англиканскому образцу. Армия восставших под командованием шотландского генерала Александера Лесли (Leslie, 1580—1661) нанесла поражение английским войскам и вступила в Англию (1640). Гражданская война закончилась (1642) союзом между английским парламентом и ковенантерами. Лесли продолжал возглавлять шотландские вооруженные силы в Англии. Восстание в Шотландии было подавлено Кромвелем (1651). С. 259 *** После смерти Кромвеля (1658) и восстановления республиканского устройства (1659) генерал Монк с шотландскими войсками предпринял поход на Лондон, завладел столицей и подготовил политические условия воцарения Карла II. С. 259 **** «Bill of rights» — «Билль о правах» (англ.). «Mutini Act» — «Закон о беспорядках в армии» (1689). С. 263 * Ультрамонтанство — направление в католицизме, представители которого добиваются неограниченного права Папы Римского на вмешательство в религиозные и светские дела всех католических государств. С. 264 * Эмманюэль Арман де Виньеро дю Плесси де Ришельё, герцог д’Эгийон (d’Aiguillon, 1720—1788), представляя королевскую власть в Бретани, вступил в конфликт с местным парламентом из-за новых налогов, которые собирался ввести. Он арестовал генерального прокурора и еще пятерых членов парламента; остальные члены парламента подали в отставку. Впоследствии д’Эгийон стал министром Людовика XV. 520


Ãëàâà XI С. 272 * «...отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну...» (Евангелие от Марка, 9, 43). С. 273 * То есть определение виновности путем «Божьего суда». С. 273 ** См.: Иеринг Р. Дух римского права на различных ступенях его развития. СПб., 1875. С. 238. С. 274 * См.: Иеринг Р. Дух римского права... С. 228. С. 275 * См.: Иеринг Р. Дух римского права... С. 266. С. 275 ** Цицерон. О законах, кн. II, // Цицерон М. Т. Диалоги. С. 112. Пер. В. О. Горенштейна. С. 275 *** Кн. II, V, 11. С. 278 * Fas — высший закон, веление неба; jus — право, совокупность законов (лат.). С. 279 * Безмятежных святилищах (лат.). С. 279 ** Сакральных вещей (лат.), т.е. вещей, принадлежащих божествам на основании публичного решения. С. 282 * Французское слово prudent («благоразумный», «осторожный») автор употребляет в архаическом значении («сведущий», «знаток»): его этимологический источник, латинское prudens, входит в состав выражения juris prudens — «законовед» (ср.: jurisprudentia — «правоведение»). С. 282 ** Народный иск (лат.). С. 283 * Своде законов (лат.). С. 284 * Желая узнать истину в этом вопросе и прояснить то, в чем были сомнения, мы призвали к себе в Орлеан баронов и магнатов тех самых земель и после долгого обсуждения и совещания с ними из 521


их общего заявления узнали, что обычай этих земель таков... Все вышеозначенное мы согласно общему совету и одобрению сказанных баронов и рыцарей постановляем и предписываем твердо соблюдать ныне и в будущем (лат.). С. 285 * Король в парламенте (англ.). С. 285 ** То есть учения Протагора из Абдер (ок. 485 — 415 до н.э.), основоположника движения софистов. Приняв положение предшествующих философов об относительности и противоречивости человеческого знания, Протагор в то же время отказался от его противопоставления знанию божественному, проникающему в скрытую сущность явлений. Согласно, Протагору, за миром явлений нет никакого «подлинного бытия». Соответственно нет и различия между истиной и мнением: «Человек есть мера всех вещей». С. 286 * Б. Паскаль. Мысли, III, 60 по изд. Лафюмá. Пер. Ю. Гинзбург. С. 286 ** Пер. Ф. А. Коган-Бернштейн. С. 287 * Критий (ок. 460 — 403 до н.э.) — афинский политический деятель и писатель, близкий кругу софистов. С. 287 ** Мысли, III, 60 по изд. Лафюма. Пер. Ю. Гинзбург. С. 288 * 889 e. Пер. А. Н. Егунова.

Ãëàâà XII С. 296 * 24 февраля 1793 г. был издан декрет Конвента о призыве в армию 300 тыс. человек. После этого к роялистским мятежам на западе Франции, возглавляемым дворянством и духовенством, присоединилась значительная часть крестьянства. Уклонение от службы в армии стало массовым. Направлять против непокорных мобильные колонны стал П. Филиппо, депутат «в миссии» в департаменте Вандея, одном из главных очагов мятежей. С. 297 * Республики (англ.). С. 299 * 522


«Приключения Телемака» («Les aventures de Télémaque», 1699) — философско-утопический роман Франсуа де Салиньяка де Ла Мот Фенелона (1651—1715). Герой романа знакомится с разными типами государственного устройства, причем Фенелон отстаивает принципы просвещенной монархии, что сделало книгу весьма популярной в эпоху Просвещения. Ее изучали философы, монархи, революционеры. «Размышления о революции во Франции» («Reflections on the Revolution in France», 1790; рус. пер. 1993) — памфлет английского философа, публициста и политического деятеля Эдмунда Бёрка (Burke, (1729—1797), в котором он выступает против идеи народовластия, противопоставляет концепции революционного насилия буржуазно-либеральную теорию органического развития общества и призывает к «контрреволюции», консолидации всех сил Европы в борьбе против якобинства. С. 301 * Финансово-податные области (pays d’élection) — административные единицы во Франции при Старом порядке, управлявшиеся выборными лицами. В противоположность государственным областям (pays d’État), в этих регионах сбор налогов не поручался провинциальным властям, а осуществлялся непосредственно представителями центральной власти, и налоги шли прямо в королевскую казну. Государственные области сохранили, в отличие от финансово-податных областей, местные собрания и пользовались некоторыми привилегиями и определенной автономией в отношении королевской власти. С. 303 * Рене Николá де Мопу (Maupeou, 1711—1792), в 1768 г. назначенный Людовиком XV на должность канцлера, стал вести активную борьбу с парламентами. В ночь с 19 на 20 января 1771 г. по его приказу было арестовано значительное число членов Парижского парламента, выступавших против королевского произвола. После этого он полностью реорганизовал парламенты, а некоторые из них ликвидировал. Людовик XVI, вступивший на престол в 1774 г., вынужден был отстранить Мопу от дел и восстановить прежнюю организацию парламентов. С. 304 * «Бычий глаз» — приемная (салон) в королевском дворце в Версале, получившая свое название из-за окна овальной формы. По утрам там собирались на церемонию «вставания» короля придворные и знать. После «большого выхода» (когда перед кроватью короля 523


проходили принцы крови и маршалы Франции) наступал второй выход: в королевскую спальню допускалось множество придворных и титулованных лиц. С. 305 * 17 июня 1789 г. депутаты третьего сословия в Генеральных штатах (собравшихся в Версале 5 мая 1789 г.) провозгласили себя Национальным собранием. К третьему сословию постепенно присоединились представители двух других сословий. 9 июля депутаты всех сословий, объявив себя Национальным учредительным собранием, создали комиссию для разработки Конституции. Согласно принятой 3 сентября 1791 г. Конституции был учрежден однопалатный парламент — Национальное законодательное собрание. 20 сентября 1792 г. состоялось последнее заседание Законодательного собрания, и в тот же день начал свою работу Национальный конвент. С. 307 * Робеспьер М. Избр. произв. В 3 т. Т. 2. М., 1965. С. 341—342. Б. Жувенель допускает неточность: Национальное собрание стало называться Учредительным с 9 июля. С. 307 ** Императивный мандат (в противоположность диспозитивному) — наказ избирателей своему депутату, которому он обязан следовать. С. 309 * Французский астроном и геодезист Сезар Франсуа Кассини де Тюри (Cassini de Thury, 1714—1784) по поручению короля составил большую карту Франции, над которой работал сорок лет (карта была закончена его сыном в 1789 г.). С. 310 * См. ниже, с. 325, а также (и в особенности) гл. XIV, с. 348. С. 312 * 10 августа 1792 г. в Париже произошло народное восстание (см. комм. к с. 177 *). Король был низложен и арестован. С. 313 * Токвиль А. де. Старый порядок и Революция. С. 95. С. 313 ** Там же. С. 96. С. 314 * См.: Документы истории Великой Французской революции. В 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 91. С. 314 ** 524


Миссии народных представителей из состава Конвента были учреждены при всех армиях и почти во всех департаментах, чем достигалась бóльшая централизованность правительственной власти. Депутаты, отправленные в миссии, наделялись чрезвычайными полномочиями, действительными в границах определенной территории. Некоторые депутаты злоупотребляли властью и терроризировали местное население. С. 315 * Государственный совет — высший юридический консультативный орган, учрежденный в 1799 г. Наполеоном Бонапартом. С 1872 г. стал высшей инстанцией административной юстиции. С. 315 ** Ленин В. И. Государство и революция // Полн. собр. соч. Т. 33. С. 31. Жувенель не воспроизводит курсив в начале цитаты. С. 316 * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 200—201. С. 316 ** Ленин В. И. Указ. соч. С. 24. С. 316 *** Там же. С. 59. С. 317 * Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 291—292. С. 317 ** Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 33. С. 172. С. 317 *** Ленин В. И. Указ. соч. С. 26. С. 318 * Там же. С. 43. С. 318 ** 19 ноября 1942 г. под Сталинградом началось контрнаступление советских войск. 10 января — 2 февраля 1943 г. немецкие войска были окружены и разгромлены. В результате Сталинградской битвы полностью провалилась военная доктрина немецкофашистского командования и были созданы условия для перехода советской армии в общее наступление.

Ãëàâà XIII C. 320 * 525


В строгом (узком) смысле (лат.). С. 322 * Локк Дж. Соч. В 3 т. Т. 3. М., 1988. С. 275. Пер. Ю. В. Семенова. С. 322 ** Революционное правительство во Франции в эпоху Конвента (1792—1794). С. 459. Декларация прав человека и гражданина была принята Учредительным собранием 26 августа 1789 г. Декларация, принятая в 1793 г. Конвентом вместе с новой Конституцией, была более демократичной. В ней, в частности, расширялся перечень прав и свобод, более четко обозначались социальные обязанности государства. С. 323 * Локк Дж. Соч. Т. 3. С. 350. С. 323 ** Монтескьё в 8-й главе XI книги «Духа законов» дает высокую оценку «готическому правлению» у европейских народов раннего Средневековья. Зародыш его он видит у германских племен, завоевавших Римскую империю: после того как они рассеялись по завоеванной территории, народ уже не мог сходиться на общее собрание и «стал совещаться посредством представителей». Первоначально такое правление представляло смесь аристократии с монархией. «...Вскоре гражданская свобода народа, прерогативы знати и духовенства, власть королей, — пишет Монтескьё, — были так хорошо согласованы, что я не знаю, было ли когда-нибудь на земле правление, столь хорошо уравновешенное, как то, которым пользовались все части Европы в то время, когда оно там существовало» (Указ. соч. С. 149). С. 324 * См. выше, с. 301 (ответ Людовика XVI Неккеру). С. 325 * В правление Людовика XIII (1601—1643) Генеральные штаты в последний раз (до 1789 г.) собирались в 1614 г. В Англии Карл I (1625—1649) в 1629 г. распустил парламент и единолично правил до 1640 г. С. 325 ** Документы истории Великой Французской революции. Т. 1. С. 120. С. 326* Английский юрист и политик Эдуард Коук (Coke, 1552—1634), защищая верховенство общего права от притязаний Стюартов 526


на королевскую прерогативу, оказал большое влияние на развитие английского законодательства. Наиболее значительный из его трудов — четырехтомные «Instituts» (комментарии к законам Англии). Б. Жувенель цитирует 4-й том: «The fourth part of the Institutes of the laws of England» («Четвертая часть правовых установлений Англии»), вышедший посмертно в 1644 г. С. 327 * В целом; по отдельности (лат.). С. 328 * См.: Локк Дж. Соч. Т. 3. С. 341. С. 330 * См.: Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 34. С. 330 ** Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 404. Пер. Н. А. Полторацкого. С. 331 * Монтескье Ш. Л. О духе законов. С. 139. С. 332 * См.: Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 178. С. 332 ** Nundinum — рыночный день (лат.). Trinum nundinum — промежуток времени, содержащий три рыночных дня (рыночным днем у римлян считался каждый девятый день девятидневной недели). С. 332 *** Или, в неслитной форме, plebis scitum; мн. ч.: plebis scita. С. 333 * Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 242. Пер А. Д. Хаютина. Курсив принадлежит Жувенелю. С. 333 ** См.: Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 34. С. 335 * Пер. Т. В. Васильевой. С. 335 ** См.: Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 170. С. 337 * См.: Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 177. С. 338 * См. выше, с. 322. С. 338 ** Из ничего (лат.). C. 340 * 527


Мари Эдм Патрис Морис Мак-Магон (Mac-Mahon, 1808—1893), президент Французской республики в 1873—1879 гг., оказывал поддержку монархическим кругам, стремившимся к восстановлению монархии. После провала подготавливаемого при его участии в 1877 г. монархического переворота в январе 1879 г. досрочно сложил с себя президентские полномочия. С. 341 * Монтескье Ш. Л. Указ. соч. С. 18. С. 343 * Politeia (полития) — «государственное устройство», «государство» (греч.). Форма правления в греческих полисах могла быть аристократической, олигархической или демократической. С. 343 ** Подобное подобному ( подобное) (лат.). С. 343 *** Огюст Шерер-Кестнер (Scheurer-Kestner, 1833—1899) — французский государственный деятель либеральных взглядов, буржуазный республиканец. Сенатор, вице-председатель сената. В 1880 г. провел закон об амнистии осужденных участников Парижской коммуны.

Ãëàâà XIV С. 346 * Монтескье Ш. Л. Указ. соч. С. 136. С. 349 * Руссо Ж.-Ж. Указ. изд. С. 223. с. 349 ** Монтескье Ш. Л. Указ. соч. С. 18. С. 351 * То есть палаты депутатов и сената (речь идет о Франции 1939 г). С. 351 ** Интерпеллянты — лица, подающие парламентские запросы. С. 352 * Градоначальника, букв.: «заведующего городом» (англ.). С. 359 * См.: Кант И. Метафизика нравов // Соч. Т. 4. Ч. 2. С. 235 (эта и нижеследующая цитаты). С. 363 * 528


Французское слово boîtier («почтальон, занятый выемкой почты») в переносном смысле обозначает депутата, уполномоченного голосовать за всю группу. Буквальное значение английского whip — «кнут», «кучер», фигуральное — «партийный организатор». С. 364 * Мартин ван Бурен (Van Buren, 1782—1862) — восьмой президент США (1837—1841). С. 365 * Таммани-холл — центр (Исполнительный комитет) Демократической партии в Нью-Йорке. С. 368 * Компенсационная палата осуществляет зачет взаимных требований банков.

Ãëàâà XV С. 383 * Монтескье Ш. Л. Указ. соч. С. 137. Курсив Жувенеля. С. 384 * При равных правах основание, приведенное воспрещающим, более сильным (лат.). С. 384 ** Сильнейший из трибунов тот (решающее слово за тем из трибунов), кто возражает (лат.). С. 385 * Самозащита (англ.). С. 386 * Монтескье Ш. Л. Указ. соч. С. 106. С. 388 * Документы истории Великой Французской революции. Т. 1. С. 232. С. 388 ** Токвиль А. де. Демократия в Америке. С. 458. Пер. В. Т. Олейника. С. 390 * См.: Гоббс Т. Соч. Т. 2. С. 207. С. 390 ** Первую из двух цитат мы приводим по указанному русскому изданию Гоббса (с. 208). Вторая дана в соответствии с переводом Б. Жувенеля. В английском тексте — «...for the Distinction of Right, and Wrong, that is to say, of what is contrary, and what is not contrary to the Rule». Ср. в рус. пер.: «...для различения между 529


правильным и неправильным, т.е. между тем, что согласуется, и тем, что не согласуется с правилом» (с. 205). С. 390 *** Согласия народа (лат.). С. 391 * См. выше, с. 346. Курсив Жувенеля. С. 393 * Цицерон. О государстве // Цицерон М. Т. Диалоги. С. 68—69. С. 394 * Монтескье Ш. Л. Указ. соч. С. 177. С. 395 * Герцог Ангулемский — Луи Антуан де Бурбон (1775—1844), сын графа д’Артуа, будущего короля Карла X, последний французский дофин. В 1789 г. вместе с отцом эмигрировал; после воцарения Людовика XVIII в 1814 г. вернулся во Францию. С. 396 * Кн. XI, гл. VI («О государственном устройстве Англии»). С. 396 ** Разговор, собеседование (лат.). С. 397 * «Гнилые местечки» — обезлюдевшие в кон. XVIII — нач. XIX в. деревни и городки в Англии, сохранившие представительство в парламенте. Голосами избирателей в этих населенных пунктах часто распоряжался лендлорд, хозяин земли. С. 397 ** Роберт Уолпол (Walpole, 1676—1745), с 1721 г. премьер-министр Англии, возглавляя правительство вигов, проводил политику в интересах и ленд-лордов, и буржуазии. Но его отказ от немедленного развязывания новых войн для расширения английских колоний вызвал недовольство экспансионистских кругов буржуазии. В 1739 г. по их настоянию была начата война против Испании (по существу, против попыток Испании воспрепятствовать развитию английской контрабандной торговли с испанскими колониями), которая закончилась неудачей и привела к отставке Уолпола. С. 398 * Римский император Диоклетиан (245—316), стремясь укрепить центральную власть и обеспечить защиту границ, в 286 г. сделал своим соправителем Максимиана, назвав его вторым августом, а в 293 г. разделил Империю на четыре части (тетрархии), назначив в помощь августам двух младших соправителей (цеза530


рей) — Гая Галерия и Констанция Хлора. Хотя столицей Империи номинально оставался Рим, тетрархи правили из приграничных городов-резиденций. С. 399 * Маны — в римской мифологии боги загробного мира и, позднее, обожествленные души предков. С. 399 ** Вторая республика — период республиканского правления во Франции, установленного 25 февраля 1848 г. после падения Июльской монархии. Существовала до государственного переворота, совершенного президентом Шарлем Луи Наполеоном Бонапартом, 2 декабря 1851 г. распустившим Законодательное собрание; формально — до 2 декабря 1852 г., когда он был провозглашен императором Наполеоном III. С. 399 *** То есть палата депутатов. Сенаторы избирались путем двухстепенных выборов сроком на девять лет, с обновлением одной трети каждые три года. 75 сенаторов избирались пожизненно. С. 400 * В годы бонапартистского режима во Франции осталась только видимость парламентского строя. Формально продолжало существовать всеобщее избирательное право, однако выборы проходили в условиях грубого давления на избирателей со стороны официальных властей. Полномочия обеих палат — сената (члены которого назначались пожизненно императором) и законодательного корпуса — были крайне ограниченны. С. 400 ** См.: Милль Дж. Ст. Представительное правление. СПб., 1897. С. 132. Пер. под ред. Р. И. Сементковского. С. 400 *** Конфликт либералов с палатой лордов закончился в 1911 г. парламентским актом, лишавшим верхнюю палату права вето в отношении финансовых законов и ограничивавшим это право в отношении остальных; теперь законы, одобренные палатой общин на трех сессиях подряд, принимались, даже если палата лордов их отклоняла. С. 402 * См.: Милль Дж. Ст. Указ. соч. С. 133. 531


Ãëàâà XVI С. 405 * Кант И. Метафизика нравов // Соч. Т. 4. Ч. 2. С. 242—243. Пер. С. Я. Шейнман-Топштейн. С. 406 * См. выше, с. 390 и комм. к с. 390 **. С. 407 * Гоббс Т. Соч. Т. 2. С. 206. Пер. А. Гутермана. С. 407 ** Кант И. Указ. соч. С. 234. Volenti non fit injuria — «изъявляющему волю не причиняется несправедливость (не наносится обида; не причиняется ущерб)». Иными словами, юридически не считается понесшим ущерб лицо, давшее согласие на совершение вредоносного для него действия. С. 408 * Liberum veto — свободное вето, букв.: свободное «запрещаю» (лат.). Право наложения единоличного запрета на постановления законодательного собрания, практиковавшееся, например, в польском сейме в XVII—XVIII вв. С. 408 ** См.: Гельвеций К. А. Об уме, II, 13 // Соч. В 2 т. Т. 1. С. 244. С. 411 * Монтескье Ш. Л. Указ. соч. С. 12. С. 417 * См. комм. к с. 56 ****. С. 418 * То есть распространяющимися не на всех заинтересованных лиц, а лишь на тех, кто в них указан. С. 421 * «С глубокой тревогой» (нем.). Энциклика Папы Пия XI (1922— 1939). С. 421 ** Цицерон. Об обязанностях // Цицерон М. Т. О старости; О дружбе; Об обязанностях. М., 1993. С. 153—154. Пер. В. О.Горенштейна. С. 420 * См.: Локк Дж. Два трактата о правлении, кн. II, гл. IV, 22 // Соч. Т. 3. С. 274. 532


Ãëàâà XVII С. 424 * «Ни один свободный человек не будет схвачен или заключен в тюрьму или же лишен владения иначе, как по законному приговору равных ему или по закону страны» (лат.). См.: Петрушевский Д. М. Великая хартия вольностей. Москва, 1918. С. 119. С. 424 ** «Никто в королевстве франков не мог быть лишен какого-либо из своих прав иначе, как по законному приговору равных ему людей» (лат.). Мэтью Парис (Matthew Paris), или Матвей Парижский (ум. 1259), — английский монах-бенедиктинец, хронист. Происхождение прозвища неизвестно. С. 425 * При Альфреде Великом (ок. 849 — ок. 900), короле Уэссекса, было создано первое общеанглийское законодательство — «Правда короля Альфреда» (ок. 890). С. 426 * Intra muros — среди своих (букв.: в своих стенах); domus — зд. семейство (лат.). С. 426 ** Частные законы (решения); публичные законы (решения) (лат.). С. 427 * Обязуешься ли ты? ...Хотя бы и вынужденный, он все же изъявил волю (лат.). С. 428 * Палладиум — священная реликвия, охраняющая от действия враждебных сил (у древних греков первоначально статуя богини Афины Паллады со щитом и поднятым копьем). С. 428 ** Другое название группы народов фанг. С. 429 * В городе Итон в Англии находится старинный колледж (основанный в 1440 г.), где обучаются главным образом выходцы из аристократических семей. С. 430 * Ingenuus — свободнорожденный; liber homo — свободный человек (лат.). С. 431 * См. выше, с. 360. С. 431 ** 533


Пер. С. A. Жебелева. С. 432 * Цицерон. О государстве, кн. I, гл. XVII, 28 // Цицерон М. Т. Диалоги. С. 17. С. 432 ** Квириты — древнее название римских граждан, употреблявшееся на народных собраниях. С. 433 * Знать, аристократы (лат.). С. 434 * Конфарреация (confarreatio) — самый торжественный и священный вид бракосочетания у римлян. Обряд совершался в присутствии верховного жреца, жреца Юпитера и десяти свидетелей. С. 434 ** Connubium — брак (лат.). Jus connubii — право вступать в брак. С. 436 * В ранней римской республике плебс был неполноправным населением. В 494 г. до н.э. в трудный для государства момент, когда над Римом навила угроза внешнего нападения, плебеи отказались от набора в войско и удалились на Авентинский холм (по другой версии — на Священную гору). Уход (secessio) плебеев ослабил римское войско; мятеж испугал патрициев. Плебеи добились учреждения должности народных трибунов, которым вменялось в обязанность защищать плебеев от злоупотреблений патрицианских магистратов; были избраны два народных трибуна. (См.: Тит Ливий, II, 32—33; III, 54, 9.) С. 437 * Гай Марий (156—86 до н.э.) — римский полководец и государственный деятель, в 107—101 гг. неоднократно избиравшийся консулом. Вождь популяров (политиков — прежде всего народных трибунов, — стремившихся использовать в своей борьбе против сената народное собрание). Римский политический деятель и полководец Гай Юлий Цезарь (102 или 100 — 44 до н.э.) в 59 г. был избран консулом. Как лидер партии популяров, он стремился заменить власть сената единоличной властью. В 44 г. получил пожизненные полномочия диктатора и фактически стал монархом; сенат даровал ему титул «император». Погиб в результате заговора сенатской аристократии. С. 439 * Марий стал проводить набор в войска без учета цензовых норм, принимая всех желающих. Таким образом, в армию были допущены 534


capite censi — граждане, вносимые в опись лишь персонально, без указания имущества, т. е. беднейший класс, неимущие. С. 443 * См.: Милль Дж. Ст. Представительное правление. С. 42—43 (эта и две нижеследующие цитаты). Курсив Жувенеля. С. 448 * Токвиль А. де. Старый порядок и Революция. С. 91. Курсив Жувенеля.

Ãëàâà XVIII С. 452 * Устремляются к рабству (лат.). С. 457 * См.: Сен-Симон. Мемуары 1691—1701. М., 2007. С. 507—511. С. 458 * В 1781 г. был издан королевский указ, который предписывал допускать на офицерские должности только лиц дворянского происхождения и требовал «очистить» командный состав от немногочисленных представителей третьего сословия (исключение делалось лишь для инженерных и артиллерийских войск). С. 459 * Децимация — в буквальном смысле казнь каждого десятого в римском войске (в наказание за трусость или невыполнение приказа). С. 461 * Анонимные товарищества — то же, что акционерные общества. С. 461 ** Римских пахотных земель (лат.). С. 463 * См. комм. к с. 62 *. С. 469 * Аарон — первый первосвященник еврейского народа; старший брат пророка Моисея, возглавивший вместе с ним исход евреев из Египта. См.: Исход, 35, 20—22. Золотые кольца, в числе прочих приношений, несли для устроения скинии (походного переносного храма).

Ãëàâà XIX 535


С. 474 * Гражданский кодекс французов — свод законов, принятый во Франции в 1804 г.; был разработан по инициативе и под руководством Наполеона. С. 474 ** Создал навек и закон, который, всем управляя, Держит творца самого ... Пер. Л. Е. Остроумова С. 485 * Квартал Храма (quartier du Temple) в Париже получил свое название от укрепленного монастыря ордена тамплиеров, владевшего значительной территорией на северо-востоке города. С. 489 * Из перечисленных имен только одно — имя Ставиского включено в биографические справочники. В начале 1930-х годов через ссудно-закладной банк С. А. Ставиский (1886—1934) выпустил обязательства на большую сумму, в обеспечение которых передал банку драгоценности. Впоследствии выяснилось, что эти драгоценности отчасти краденные, отчасти фальшивые. Разразился скандал, возникло так называемое дело Ставиского. С. 490 * Кулисье — неофициальный биржевой маклер. С. 492 * Старшие (лат.). С. 493 * Герой швейцарской народной легенды «Сказание о стрелке» (нач. XIV в.) Вильгельм Телль отказался поклониться шляпе австрийского герцога, по приказу наместника Гесслера поднятой на шесте в качестве символа австрийской власти.

Óêàçàòåëü èìåí

À Аарон (библ.) 469 Август, Гай Юлий Цезарь Октавиан (римский император) 103 Августин, Аврелий, св. 65, 153 Агис IV, царь Спарты 156 Аларих I (король вестготов) 199 Александр Македонский 137, 139, 158 Алексей Петрович (русский царевич) 177 Алкивиад 155 Альбрехт Бранденбургский из рода Гогенцоллернов (первый герцог Пруссии) 60 Альфонс IX (король Леона и Астурии) 245 Альфред Великий (король Уэссекса), 425 Аммиан Марцеллин 153 Анго, Жан 232 Ангулемский, герцог — см. Бурбон, Луи Антуан де Антонин Пий (римский император), Тит Элий 198 Ариовист 33, 199 Аристотель 43, 107, 132, 141, 158, 165, 199, 359, 420, 429—432, 459 Архимед 45, 453

Á Барневелт, Олденбарневелт (Oldenbarnevelt), Ян ван 242, 243 Барро (Barrot), Одилон 388, 395 Бахофен (Bachofen), Иоганн Якоб 111

Бейкер (Baker), Сэмьюэл Уайт 379 Беллармин, св., Беллармино (Bellarmino), Роберто Франческо Ромоло 61, 62 Бентам, Иеремия 88, 406, 408 Бёрк, Эдмунд 201, 300 Бертло (Berthelot), Андре 379 Бийо-Варенн, Жан Николá 310, 388 Бисмарк, Отто Эдуард Леопольд фон Шёнхаузен 196, 446, 466 Блок (Bloch), Марк 228 Блэкстон (Blackstone), Уильям 328 Бодлер, Шарль Пьер 368 Болингброк, Генри Сент Джон 169 Бональд, Бона (Bonald), Джованни 107 Бональд (Bonald), Луи Габриель Амбруаз 257 Бонапарт — см. Наполеон I Борелли де Серр (Borelli de Serres), Леон Луи 249 Боссюэ (Bossuet), Жак Бенинь 57, 205 Брайс (Bryce), Джеймс, виконт 368 Браун (Brown), Джордж 121 Брауншвейг, Карл Вильгельм Фердинанд фон (герцог Брауншвейгский) 210 Брион (Brion), Марсель 103 Бриттон (Britton) 245 Бройль, Брольи (Broglie), Альбер, герцог де 442 Буассонад (Boissonnade), Проспер Бенжамен 182 Буленвилье (Boulainvilliers), Анри де, граф де Сен-Сер 153, 163, 208 537

Указатель имен

Бурбоны (французская династия) 44, 60, 300, 339, 445 Бурбон, Луи Антуан де, герцог Ангулемский 395 Бурбон, Шарль III, герцог де (коннетабль Франции) 249 Бургундский, Иоанн Бесстрашный, герцог 252 Бургундский, Людовик Французский, герцог (дофин) 262 Буркен (Bourquin), Констан 22 Бюсбек (Busbecq), Ожье Гислен де 250

Â Валуа (Valois), Ноэль 59 Ван Бурен (Van Buren), Мартин 364 Вандервельд (Vandervelde) Эмиль 97 Ван Эйк, Ян 178 Вар, Публий Квинтилий 198 Вашингтон, Джордж 349 Велизарий, Велисарий 198 Вестермарк (Westermarck), Эдвард 269 Вико, Джамбаттиста 107, 113, 135, 140 Вильгельм Бастард — см. Вильгельм I Завоеватель Вильгельм Нормандский см. Вильгельм I Вильгельм I Завоеватель (Вильгельм Нормандский, Вильгельм Бастард; английский король) 151, 153, 154, 227 Вильгельм II (германский император и прусский король) 212 Вильгельм I, принц Оранский, граф Нассауский (статхаудер Нидерландов) 242 Вильгельм III Оранский (статхаудер Нидерландов и король Англии) 243, 260, 326, 396 Вильмен (Villemain), Абель Франсуа 433, 434 Виолле (Viollet), Поль 34, 298 Витт (Witt), Ян де 243 538

Вольтер (псевд.; наст. имя Мари Франсуа Аруэ) 193, 289 Вормс (Worms), Рене 97

Ã Габсбурги (австрийская династия; императоры «Священной Римской империи») 300 Ганнибал, Аннибал Барка 198 Ганноверская династия (английская династия) 261 Гарланд (Garlande), Этьенн де 249 Гегель, Георг Вильгельм Фридрих 83—88, 98, 174, 316, 320, 321, 335, 379 Гексли, Томас Генри 96, 97 Гельвеций, Клод Адриан 387, 406, 408, 482 Гензерих, Гейзерих (король вандалов и аланов) 199 Гемпден (Hampden), Джон 123, 207 Генрих I Английский (король) 59, 158 Генрих VIII Тюдор (английский король) 224, 234, 296, 326 Генрих IV (германский король и император «Священной Римской империи») 59 Генрих IV Бурбон (французский король) 207, 258 Германик, Юлий Цезарь (римский полководец) 198 Геродот 104, 111, 112 Гертвиг (Hertwig), Оскар 97 Гинкмар Реймский 58 Гитлер, Адольф 26, 38 Гнейзенау, Август Вильгельм Антон 203 Гоббс, Томас 63, 64, 66, 68, 79, 80, 91, 126, 225, 255, 379, 390, 406, 407, 482 Гогенцоллерн — см. Альбрехт Бранденбургский Гомм (Gomme), Джордж Лоренс 117


Гонсальво (Гонсало) Кордовский — см. Фернандес де Кордоба Гракх, Гай Семпроний 440, 441 Гракх, Тиберий Семпроний 438, 440, 441 Грегуар (Grégoire), Анри 387 Григорий Великий, св. 57 Григорий VII (Папа Римский) 59 Гуго Капет (французский король) 244 Густав II Адольф (шведский король) 200, 208

Ä Дагоберт I (франкский король) 246 Дайси (Dicey), Алберт Венн 282, 337, 369, 415, 417 Дандоло (Dandolo), Джованни 242 Дантон, Жорж Жак 312 Дарвин, Чарлз Роберт 105, 110, 464 Дельбрюк (Delbrück), Ханс Готлиб Леопольд 198 Демоломб (Demolombe), Жан Шарль Флоран 405 Дестют де Траси (Destutt de Tracy), Антуан Луи Клод 406, 409 Джефферсон, Томас 365 Дидро, Дени 193, 334 Дизраэли, Бенджамин, лорд Биконсфилд 446 Дикман (Dykmans), Гоммер Луи 104 Диоклетиан, Гай Аврелий Валерий (римский император) 239, 398 Дону (Daunou), Клод Франсуа 394 Дрейк, Фрэнсис 457 Дюги (Duguit), Леон 167, 336, 404, 411, 460 Дюмезиль (Dumézil), Жорж 134

Дюпон де Немур (Dupont de Nemours), Пьер Самюэль 353 Дюпон-Ферье (Dupont-Ferrier), Гюстав 250 Дюпре де Сен-Мор (Dupré de Saint-Maur), Жан Пьер Эмиль 230 Дюркгейм, Эмиль 88, 89, 93, 97, 98, 106, 486

Å Екатерина Великая (Екатерина II Алексеевна, российская императрица) 193, 334 Елизавета I Тюдор (английская королева) 396

Æ Жени (Gény), Франсуа 418 Жоден (Jaudin), Жан де 59 Жувенель дез Юрсен, Жан 1-й 252 Журдан, Жан Батист 210 Жюслен (Jusselin), Морис 29

È Ибн Баттута 274 Ивернуа (Yvernois), Франсис д’ Ив Шартрский 59 Иеремия (библ.), 40 Иеринг (Ihering), Рудольф фон 156, 273, 275, 278, 379, 482 Иксарелло (Ixarello), Бертуччо 242 Император — см. Наполеон I Иоанн II Добрый (французский король из династии Валуа) 30, 205 Иоанн Солсберийский 381

Ê Кавеньяк (Cavaignac), Эжен 126 Кайо (Caillaux), Жозеф 234 Калонн, Шарль Александр 185 Кальвин, Жан 192, 383 539


Кампанелла, Томмазо 191, 192 Кант, Иммануил 74, 379, 405—408 Капетинги (французская династия) 44, 213, 228, 243, 404 Карл I Стюарт (английский король) 123, 202, 207, 259, 293, 296, 306, 325, 396 Карл II Стюарт (английский король) 259, 396 Карл Великий (король франков, император) 228, 246 Карл IV Красивый (французский король из династии Капетингов) 29 Карл V Мудрый (французский король из династии Валуа) 186, 205 Карл VII Валуа (французский король) 30, 202, 230, 248 Карл X Бурбон (французский король) 396 Карл XII (шведский король) 26 Карл Смелый (герцог Бургундский) 178 Карлайл (Carlyle), Александер Джеймс 56, 245 Карлайл, Роберт Уорранд 56 Карлейль, Карлайл (Carlyle), Томас 464 Карлос, дон (наследник испанского престола, сын Филиппа II) 177 Карл Эдуард (претендент на английский престол) 177 Каролинги (королевская и императорская династия во Франкском государстве) 204, 228, 246 Карре де Мальберг (Carré de Malberg), Ремон 337, 350, 391 Кассини де Тюри, Сезар Франсуа 309 Катон Утический (Младший), Марк Порций 243, 360 Кларендон (Clarendon), Эдуард Хайд, граф 295 Клемансо, Жорж 343 Клеон 155 540

Клодий, Цецилий 438 Клодий Пульхр, Публий 440 Коленкур (Caulaincourt), Арман Огюстен Луи, маркиз де 173 Кольбер, Жан Батист 178 Коммин (Commines), Филипп де 206, 250 Кондильяк, Этьенн Бонно де 454 Констан де Ребекк, Бенжамен Анри 36, 37, 67, 193, 320, 392, 395, 398, 408, 423 Константин I Великий, Флавий Валерий (римский император) 239 Конт, Огюст 88, 89, 93—95, 153, 189, 193, 420, 494 Кортес (Cortés), Эрнан, маркиз дель Валье де Оахака 123 Коук, Кок (Coke), Эдуард 326 Критий из Афин 287 Кромвель, Оливер 202, 242, 259, 293—295, 297, 396 Ксенофонт 118, 141 Ксеркс (персидский царь) 201 Кугельман, Людвиг 317

Ë Лависс (Lavisse), Эрнест 169 Лалли-Толландаль (LallyTollendal), Жерар, маркиз де 306 Ламартин, Альфонс Мари Луи де 177, 188, 398 Ланге (Lange) 137 Лассон (Lasson), Георг 84 Латильи (Latilly), Пьер де 257 Лафайет, Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер Мотье, маркиз де 309 Лафито (Lafitau), Жозеф Франсуа 104, 110, 111, 128, 130 Леви-Брюль, Люсьен 104, 125 Ленин (Ульянов), Владимир Ильич 315, 317 Леонардо да Винчи 178 Лесли, Александер, граф Левен 259 Ливий, Тит 103


Ливий Друз, Марк 156 Ло (Lot), Фердинан 185 Локк, Джон 63, 66, 108, 259, 323, 328, 382, 395, 420 Лольм, Жан Луи де 257, 260, 397, 443 Лоренс, Лоуренс (Lawrence), Дейвид Герберт 445 Лоу (Low), Сидни 369 Лувуа (Louvois), Франсуа Мишель Ле Телье, маркиз де 31, 208, 352 Луи Наполеон — см. Наполеон III Луи Филипп (французский король из младшей ветви династии Бурбонов) 464 Людовик VI Толстый (французский король из династии Капетингов) 253 Людовик, св. (Людовик IX Святой, французский король из династии Капетингов) 280, 284 Людовик X Сварливый (французский король из династии капетингов) 253, 257, 456 Людовик XI Валуа (французский король) 250, 256, 300 Людовик XIII Бурбон (французский король) 325 Людовик XIV Бурбон (французский король) 27, 57, 71, 178, 181, 182, 185, 200, 207, 253, 255, 262, 264, 296, 299, 300, 302 Людовик XVI Бурбон (французский король) 30, 177, 253, 293, 296, 301, 304, 305, 318 Людовик XVIII Бурбон (французский король) 396 Людовик Баварский (германский король и император «Священной Римской империи») 59, 63 Люзак (Luzac), Эли 392 Лютер, Мартин 60, 177 Люшер (Luchaire), Ашиль 404

Ì Мабли, Габриель Бонно де 387 Магомет (Мухаммед) 274 Мазарини, Джулио 206, 255, 262, 296, 299, 300 Мак-Магон, Мари Эдм Патрис Морис 340 Мак-Леннан (McLennan), Джон Фергюсон 113 Мариана (Mariana), Хуан де 60 Марий, Гай 439 Мариньи (Marigny), Ангерран де 257 Мария Антуанетта (французская королева, супруга Людовика XVI) 300 Мария Медичи (французская королева, супруга Генриха IV) 206 Мария Терезия (эрцгерцогия австрийская из династии Габсбургов) 38 Маркаде (Marcadé), Виктор Наполеон 404 Маркс, Карл 35, 86, 221, 224, 315, 317, 318, 321, 361 Марсилий Падуанский 59, 62, 63 Маршалл (Marshall), Джон 413 Массийон, Масильон (Massillon), Жан Батист 182 Матвей Парижский — см. Мэтью Парис Медичи, Лоренцо Великолепный (правитель Флоренции) 178 Медичи, Мария — см. Мария Медичи Мейн, Мэн (Maine), Генри Джеймс Самнер 108, 118, 227, 251, 272, 285, 435 Менений Агриппа 91 Меровинги (франкская династия) 228 Микеланджело Буонарроти 178 Милль, Джон Стюарт 402, 443 Мило (Milhaud), Эдгар 199 541


Мирабо (Mirabeau), Оноре Габриель Рикети, граф де 264, 305, 306 Моисей (библ.) 274 Моле (Molé), Матьё 72 Моммзен, Теодор 426, 432 Монк (Monk, Monck), Джордж 259, 297 Монморанси (Montmorency), Анри (Генрих) II, герцог де 257 Монтень (Montaigne), Мишель Эйкем де 287, 330 Монтескьё Шарль Луи 31, 67, 73, 74, 138, 203, 221, 224, 323, 341, 346, 349, 383—387, 391, 394, 396, 398, 399, 411, 420 Мопу, Рене Николá Шарль Огюстен де 303, 305 Мор, Томас 191, 192 Морган, Льюис Генри 106, 113 Мориц, принц Оранский, граф Нассауский (статхаудер Нидерландов) 242, 243 Мэн — см. Мейн Мэтью Парис, Матвей Парижский 424

Í Наполеон I Бонапарт (французский император) 26, 27, 31, 32, 71, 173, 178, 185, 196, 293, 298, 299, 308, 309, 311, 396, 210, 211 Наполеон III (Шарль Луи Наполеон Бонапарт, французский император) 73, 400, 446, 447 Неккер (Necker), Жак 45, 301 Нерон, Клавдий Цезарь (римский император) 49 Николай II (Николай Александрович Романов, российский император) 193, 293, 296 Николай Дамаскин 112 Нума Помпилий (легенд. царь Древнего Рима) 134 Ньютон, Исаак 491 542

Î Оливарес, Гаспар де Гусман, граф 207 Олье (Ollier), Франсуа 141 Оранский дом (нидерландская княжеская и королевская фамилия) 242 Орлеанский дом (младшие ветви династий Валуа и Бурбонов) 309 Османы (династия турецких султанов) 250 Острогорский, Моисей Яковлевич 366

Ï Павел, св. (библ.) 49, 58, 59 Павел V (Папа Римский) 61 Парис, Мэтью — см. Матвей Парижский Паскаль, Блез 287 Перикл 103 Перро (Perrault), Шарль 178 Петр I Великий (Петр Алексеевич Романов, русский царь, российский император) 196, 296 Пиренн (Pirenne), Жак 137, 239 Питт (Pitt), Уильям Старший, граф Чатам 424 Питт, Уильям Младший 234 Платон 88, 174, 191, 192, 219, 288, 334 Плутарх из Херонеи 429 По, Филипп 256 Поллард (Pollard), Алберт Фредерик 284 Помпей Великий, Гней 358 Поншартрен (Pontchartrain) (сын), Луи Фелипо, граф де 457 Прад (Pradt), Доминик Жорж де Рион де Прольяк де Фур де, аббат 199 Прель (Presle), Рауль де 257 Протагор из Абдер 334 Прудон, Пьер Жозеф 168, 344


Ð Раппар (Rappard), Вильям 361 Распутин (Новых), Григорий Ефимович 296 Рембрандт Харменс ван Рейн 450 Ренан (Renan), Эрнест 252 Рец (Retz), Жан Франсуа Поль де Гонди де 207 Риверс (Rivers), Уильям Хальс 118 Рид (Reade), Уинвуд 270 Ришельё, Арман Жан дю Плесси 206, 207, 255, 257, 264, 299, 305, 446 Робеспьер, Максимильен Мари Изидор де 307, 396 Ромул (легенд. царь Древнего Рима) 103 Ростовцев, Михаил Иванович 239, 240 Руайе-Коллар, Пьер Поль 343, 389 Рувре (Du Rouvray) 91 Рузвельт, Теодор 233, 441 Рузвельт, Франклин Делано 26, 73, 441, 463 Руссо, Жан Жак 45, 52, 62, 67—74, 79, 83, 85, 87, 91, 92, 107, 113, 126, 138, 168, 169,183, 195, 200, 289, 322, 329—331, 333—337, 341, 345, 349, 351, 359, 360, 365, 372, 399, 406—408, 431

Ñ Савонарола, Джироламо 192, 383 Сен-Жюст, Луи Антуан 383, 388 Сен-Симон, Луи де Рувруа, герцог де 163, 247, 255, 258, 262, 457 Синайский, Василий Иванович 432 Сисмонди (Sismondi), Жан Шарль Леонар Сисмонд де 73, 360, 399, 442

Ситроен, Андре 485 Смит, Адам 88, 203 Солон 227, 232 Софокл 272 Спенсер, Герберт 89, 90, 93—97, 105, 166, 168, 379, 485 Спиноза, Бенедикт (Барух) 63—68 Ставиский (Stavisky), Серж Александр 489 Сталин (Джугашвили), Иосиф Виссарионович 196, 293, 294 Стено (Steno), Микеле 242 Страффорд (Strafford), Томас Уэнтуорт, граф 296 Стюарты (королевская династия в Шотландии и в Англии) 60, 259, 295 Суарес, Франсиско 61, 62 Сулави (Soulavie), Жан Луи Жиро 300 Сьейес, Сиейес, Сийес (Sieyès), Эмманюэль Жозеф 307—310, 325, 326, 348, 350, 359, 360, 390, 454

Ò Талон, Омер 187 Тарквиний Гордый (царь Древнего Рима) 136 Тацит 104, 153, 236 Темпл, Уильям 243 Терре (Terray), Жозеф Мари 304 Тиберий, Клавдий Нерон (римский император) 198 Тойнби, Арнолд 124 Токвиль (Tocqueville), Алексис Шарль Анри Морис Клерель де 177, 190, 220, 313, 347, 388, 447, 494 Томас (Thomas), Норткот Уайтридж 120 Траз (Traz), Робер де 22 Траси — см. Дестют де Траси Туллий, Сервий (царь Древнего Рима) 135, 227, 232 Туре (Thouret), Жак 314 Тьерри, Огюстен 251, 253, 398 543


Тэн (Taine), Ипполит 32, 33, 494

Ó Уолпол, Роберт, граф Орфорд 397 Уэллс, Герберт Джордж 197 Уэльский, принц — см. Черный принц Эдуард

Ô Фаге (Faguet), Эмиль 472 Фальеро, Марино (венецианский дож) 242 Фенелон, Франсуа де Салиньяк де Ла Мот 262 Фернандес де Кордоба (Fernández de Córdoba), Гонсало 205 Фиггис (Figgis), Джон Невилл 60 Филипп II Август (французский король из династии Капетингов) 161, 185, 208, 245, 249 Филипп IV Красивый (французский король из династии Капетингов) 29, 230, 249, 254, 304 Филипп VI Валуа (французский король) 29, 205 Филиппо (Philippeaux) Пьер 312 Филмер (Filmer), Роберт 63, 107, 108 Фихте Готлиб 83, 126 Фолар (Folard), Жан Шарль де 210 Фома Аквинский, св. 61, 77, 91, 274, 279, 280, 420 Фонтене-Марёй (FontenayMareuil), Франсуа дю Валь, маркиз де 206 Форсетт (Forsett), Эдуард 91 Фотье (Fawtier), Робер 185 Франциск I Валуа (французский король) 178, 232, 249 544

Фрейзер, Фрэзер (Frazer), Джеймс Джордж 48, 115, 116, 119, 121 Фридрих II Великий (прусский король из династии Гогенцоллернов) 26, 177, 196, 200 Фридрих Вильгельм II (прусский король из династии Гогенцоллернов) 208 Фруассар (Froissart), Жан 28, 29, 248 Фукидид 103 Фюстель де Куланж, Нюма Дени 225, 228

Õ Харонд 107 Харрингтон, Гаррингтон (Harrington), Джеймс 259 Хертвиг (Hertwig), Оскар 97 Хлодвиг I Великий (франкский король) 151, 228 Христос, Иисус 274

Ö Цезарь, Гай Юлий 242, 243, 343 Цицерон, Марк Туллий 275, 390, 392, 432

× Чатам — см. Питт, Уильям Старший Чемберлен, Джозеф 366, 468 Черный принц Эдуард, принц Уэльский 204

Ø Шекспир, Уильям 227 Шпенглер, Освальд 173 Шерер-Кестнер, Огюст 343 Шинц (Schinz), Альберт 92 Шуазёль (Choiseul), Этьенн Франсуа, граф де Стенвиль, герцог де 300, 302


Ý

Þ

Эгийон, Эмманюэль Арман де Виньеро дю Плесси де Ришельё, герцог д’ 264 Эдуард I Плантагенет (английский король) 29 Эдуард III Плантагенет (английский король) 29 Эдуард Исповедник (английский король) 158 Эллис (Ellis), Уильям 269 Энгельс, Фридрих 106, 315, 316 Эпименид Критский 107

Юлиан (Отступник), Флавий Клавдий (римский император) 198 Юлий II (Папа Римский) 178 Юстиниан I (император Византии) 198, 404

ß Яков I Стюарт (король Англии и Шотландии) 57, 61, 205, 396 Яков II Стюарт (английский король) 396

В Москве все книги издательства «ИРИСЭН» всегда можно купить в магазине «Гнозис»: 11:00—18:00 Пн-Пт м. Парк Культуры Зубовский пр., д. 2, стр. 1 Тел. (499) 246-05-48

Бертран ДЕ ЖУВНЕЛЬ ВЛАСТЬ Естественная история ее возрастания Корректоры: Т. Жезеняк, И. Голубева Дизайнер: Е. Тулупова Верстка: Д. Зотов Подписано в печать 27.10.2010. Формат 60×90 1/16. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная. Объем 34,5 печ. л. Тираж 1500 экз. Заказ № . АНО «Институт распространения информации по социальным и экономическим наукам» тел. (495) 956-17-40

ВЫШЛИ В СВЕТ Арментано Д. Антитраст против конкуренции. (Серия: «Экономика») 2005. 431 с. Бенда Ж. Предательство интеллектуалов. (Серия: «Политическая наука») 2009. 310 с. Бетелл Т. Собственность и процветание. (Серия: «История») 2008. 476 с. Вудс Т. Как Католическая церковь создала западную цивилизацию. (Серия: «История») 2010. 287 с. Герземанн О. Ковбойский капитализм. (Серия: «Экономика») 2006. 270 с. Готфрид П. Странная смерть марксизма. (Серия: «Политическая наука») 2009. 256 с. Карлсон А. Шведский эксперимент в демографической политике. (Серия: «Социология») 2009. 312 с. Котликофф Л., Бёрнс С. Пенсионная система перед бурей. (Серия: «Экономика») 2005. 348 с. Кревельд М. ван. Американская загадка. (Серия: «Международные отношения») 2008. 552 с. Кревельд М. ван. Расцвет и упадок государства. (Серия: «Политическая наука») 2006. 544 с. Кревельд М. ван. Трансформация войны. (Серия: «Военная мысль») 2005. 344 с. 307 с. Кубедду Р. Политическая философия австрийской школы: К. Менгер, Л. Мизес, Ф. Хайек. (Серия: «Политическая наука») 2008. 405 с. Лал Д. Непреднамеренные последствия. (Серия: «Экономика») 2007. 338 с. Леони Б. Свобода и закон. (Серия: «Право») 2008. 308 с. Линдси Б. Глобализация: повторение пройденного. (Серия: «Экономика») 2006. 413 с. Нисбет Р. Прогресс: история идеи. (Серия: «Социология») 2007. 557 с. Нозик Р. Анархия, государство и утопия. (Серия: «Политическая наука») 2008. 424 с. Смит В. Экспериментальная экономика. (Серия: «Экономика») 2008. 806 с. Уэрта де Сото. Х. Социализм, экономический расчет и предпринимательская функция. (Серия: «Экономика») 2008. 488 с. Фуллер Л. Мораль права. (Серия: «Право») 2007. 308 с. Хайек Ф. фон. Право, законодательство и свобода. (Серия: «Политическая наука») 2006. 644 с. Хайек Ф. фон. Судьбы либерализма в ХХ веке. (Серия: «История») 2009. 336 с. Шёк Г. Зависть: теория социального поведения. (Серия: «Социология») 2010. 538 с. Шеллинг Т. Стратегия конфликта. (Серия: «Международные отношения») 2007. 374 с. Ясаи Э. де. Государство. (Серия: «Политическая наука») 2008. 409 с.

Кревельд М. ван АМЕРИКАНСКАЯ ЗАГАДКА Серия «Международные отношения» Книга израильского историка Мартина ван Кревельда посвящена исследованию США, как уникального исторического, социального и политического явления. Особенности США автор объясняет фундаментальными идеологическими предпосылками, положенными в основу американского государства. В книге анализируются такие аспекты американской жизни, как государственное управление, экономика, взаимоотношения между поколениями и полами, внешняя политика, методы ведения войны и политика безопасности. В последней главе рассматриваются различные сценарии будущего США и их последствия для роли этой страны в мировой системе. М. ван Кревельд исследует США с позиции непредвзято настроенного иностранца, не склонного ни к восторгам, ни к огульной критике. Тем самым, он продолжает традицию, заложенную еще «Демократией в Америке» Алексиса де Токвиля. Бенда Ж. ПРЕДАТЕЛЬСТВО ИНТЕЛЛЕКТУАЛОВ Серия «Политическая наука» Французский писатель, философ, публицист Жюльен Бенда (1867—1956) вошел в историю европейской культуры главным образом как автор книги «Предательство интеллектуалов» (1927). В представлении Ж. Бенда, общественная функция интеллектуала — сохранять вечные духовные ценности человечества и служить для людей нравственным ориентиром, показывая им образец деятельности, не подчиненной практическим целям. Но интеллектуалы, утверждает автор, изменили своему назначению — не потому, что оказались вовлеченными в события истории, а потому, что утратили важнейший свой атрибут: беспристрастность. Вместо того чтобы судить обо всем происходящем с позиций общечеловеческой справедливости, общечеловеческой истины, общечеловеческого разума, они приняли реализм массы, прониклись «политическими страстями» и стали разжигать их в согражданах.

Льюсс А. БЕЗ ОГЛЯДКИ НА БОГОВ Серия «Международные отношения» В настоящее время наблюдается быстрый рост веса и влияния Индии в мировой экономической, финансовой и политической системе. Этот процесс сопровождается ростом военной мощи и культурного влияния страны. В книге британского журналиста Эдварда Льюса анализируются причины экономического и политического подъема Индии, продолжающегося по крайней мере с начала 90-х годов прошлого века. Автор показывает, что решающим толчком стал отказ от протекционистской политики и доктрины «опоры на собственные силы», провозглашенных еще Дж. Неру. Рассматриваются такие вопросы, как эволюция индийской системы государственного управления, экономическая политика, судьба кастовой социальной системы, внешнеэкономическая политика и т.д. Большое место уделено анализу равновесия сил в «треугольнике» Индия—Пакистан—Китай, роли политики США в этом регионе, а также отношениям Индии с мусульманским миром. Нозик Р. АНАРХИЯ ГОСУДАРСТВО И УТОПИЯ Серия «Политическая наука» Работа Роберта Нозика посвящена обоснованию неизбежности и справедливости существования «минимального государства». В качестве отправной точки автор рассматривает «естественное состояние» общества, в котором еще нет государства и действуют базовые этические нормы – право человека распоряжаться самим собой, присваивать никому не принадлежащие материальные объекты и добровольно обмениваться с другими людьми своим имуществом. Нозик доказывает, что государство, т.е. организация, обладающая монополией на насилие, может возникнуть из «естественного состояния» путем добровольного делегирования людьми первичных прав. Это государство будет иметь своей функцией исключительно защиту жизни и собственности граждан от насильственных посягательств. Всякое расширение его функций (в том числе создание институтов «социального государства») будет означать нарушение базовых прав и вести к отрицательным последствиям для общества. Все необходимые общественные функции, кроме защитной, должны осуществляться на основе добровольного сотрудничества.

550

551

552

Власть. Естественная история ее возрастания

Recommend Documents