Галина Сапожникова
Арнольд МЕРИ:
ПОСЛЕДНИЙ ЭСТОНСКИЙ
ГЕРОЙ Судьба человека как путеводитель по новейшей истории
Галина Сапожникова
Арнольд МЕРИ: последний эстонский герой Судьба человека как путеводитель по новейшей истории
Таллин 2009
Галина САПОЖНИКОВА Арнольд МЕРИ: последний эстонский герой Судьба человека как путеводитель по новейшей истории Редактор-составитель — Олег САМОРОДНИЙ Художественное оформление, обложка — Владимир ШАСТИН Корректура — Светлана КУЗНЕЦОВА
Таллин: Impressum; SKP Media, 2009. — 160 с. ISBN 978–9949–18–456–9 Эта книга не только и не столько о яркой судьбе Героя Советского Союза Арнольда Мери, немало повидавшего на своем веку, прошедшего сквозь огонь, воду и медные трубы. Это повествование о целой эпохе, рассказанное человеком, который оказывался на самых крутых изломах истории Эстонии XX и ХХI века. Нередко историю называют «образом прошлого», которому с годами свойственно видоизменяться под воздействием политической суеты текущего момента. Поэтому для нас столь ценны и важны свидетельства непосредственного участника событий, нередко трагических, перемалывавших жизни целых поколений. Арнольд Мери никогда не претендовал на истину в последней инстанции. Как и любой человек, он мог ошибаться или же идти на уступки под влиянием неблагоприятных обстоятельств. Но одно можно сказать точно: Арнольд Мери никогда не врал, всегда старался говорить правду и, когда мог, помогал людям, попавшим в трудную ситуацию. А еще Арнольд Мери никогда не прогибался перед властями предержащими, за что нередко в жизни страдал. Он служил только той власти, которую считал справедливой. При этом никогда и никому не прислуживал. За это его многие не любили. Но именно поэтому он и снискал уважение многих и многих людей — как в Эстонии, так и далеко за ее пределами. © Международный медиа-клуб IMPRESSUM, 2009 © Издательский дом SKP MEDIA, 2009
ОТ АВТОРА
Мы с ним так и не договорили… Встречались десятки раз, я приезжала в гости, включала диктофон, понимая, что вместе с Арнольдом Мери уйдет Вселенная, и пока не поздно, надо ловить и записывать каждое его слово. Задавала свои вопросы, но на самом деле ситуацией управлял он, а не я. Увести его в сторону от главной темы разговора было невозможно: Мери спокойно вел свою линию, четко произнося давно обдуманные фразы. Как будто не говорил, а читал по написанному. Увы, в последнее время читать он уже не мог. Писать — тем более. Общаясь с ним на протяжении нескольких последних лет, я не раз его спрашивала: «Арнольд Константинович, а почему бы Вам не написать книгу? Это же просто фантастика — какую Вы невероятную прожили жизнь!» Он посмеивался, отбиваясь легкомысленным: «Да кому это нужно?»... Но на самом деле причина отказа была в другом. Он начинал писать книгу, но закончить ее не успел. Ослеп. А перепоручать никому не хотел. Но не было случая, чтобы он хотя бы раз отказался от интервью! Может быть, просто понимал, что ускользающая от него жизнь не оставляет других вариантов борьбы, кроме этого?... В последнюю с ним встречу мне удалось уговорить его опубликовать стенограммы наших долгих бесед за последние несколько лет. Я его все-таки убедила, что это важно — впечатать в вечность ту версию Истории, которую он творил сам, чтобы у доморощенных историков местного розлива не было повода и возможности ее
переиначить. Он согласился, грустно добавив: «Поздно. Я вам еще НИ-ЧЕ-ГО не сказал»... Мы договорились встретиться еще, и не раз, и обязательно договорить. Но вмешались обстоятельства: сваливший меня в те дни грипп, который ни в коем случае нельзя было нести в дом к умирающему человеку. И тогда нам с дочерью Арнольда Константиновича, Наташей, пришлось принять нелегкое решение: оставить все как есть. Чтобы на одну болезнь не наложилась другая и не сократила ему последние дни, и чтобы с ним успели встретиться другие мои коллеги — Олег Беседин, снявший об Арнольде Мери фильм, и Леонид Велехов, написавший прекрасный прощальный очерк. Мы не простились... И для меня он так и остался навсегда стоять на пороге своего дома в Нымме, обнимая жену. Еще веселый и живой — вот что важно. Внучка Арнольда Константиновича, Настя, с которой мы встретились на следующий день после того, как ее дед стал смотреть на нас из другого мира, рассказала мне забавную вещь: примерно за четыре дня до смерти, уже будучи в полузабытьи, он вдруг открыл глаза и хитро произнес следующую странную фразу: «Я всегда буду на полшага впереди них»... Смысл ее дошел до меня на следующий день после того, как его не стало. Когда таллинский аэропорт торжественно назвали именем его двоюродного брата, экспрезидента Эстонии Леннарта Мери. Ожидалось, что об этом событии должен будет говорить весь мир. А мир в этот день, и во все последующие, говорил совсем о другом Мери. О Герое Советского Союза, Солдате, которого не удалось свалить никому — ни гитлеровской пуле, ни НКВД, ни эстонской прокуратуре, затеявшей год назад позорный суд по надуманному обвинению в «геноциде», которого не было. Именно поэтому международный медиа-клуб «Импрессум» и издательство «Комсомольской правды» в Северной Европе» решили издать эту книгу. В нее, конечно, вошла не вся история жизни Арнольда Мери — лишь та
ее часть, которую он успел надиктовать. Возможно, впоследствии некоторые фамилии будут уточнены, главы дописаны, а само издание дополнено. Мы очень спешили (целая творческая команда: Олег Самородний, Игорь Тетерин, Леонид Максимов, Владимир Шастин, Светлана Кузнецова и другие) и создали эту книгу всего за три недели — чтобы успеть ее выпустить к Дню Победы, который у нас всегда ассоциировался с Арнольдом Мери и который в этом году пройдет без него... Мы успели! А это значит, что мы опять не одни. Галина САПОЖНИКОВА
Автобиография
Я, Мери Арнольд Константинович, родился 1 июля 1919 года в городе Таллине (Эстония). Отец, Константин Оттович, по национальности эстонец, временами работал служащим, временами был мелким предпринимателем. Мать была обрусевшей петербургской немкой. В 1926 году родители вместе со мной выехали в Югославию, где отец в городах Скопле, Белграде, Дубровнике ремесленничал, работал поваром, два года — управляющим маленького пансионата. Я окончил югославскую русскоязычную гимназию в Белграде, основанную для обучения детей белоэмигрантов. В 1938 году семья вернулась на жительство в Эстонию, где я, проработав полгода учеником слесаря на машиностроительном заводе в Таллине, осенью 1939 года был призван на срочную службу в эстонскую буржуазную армию. Сочувственно встретив революционные события июня–июля 1940 года и по собственной инициативе приняв в них некоторое участие, я был вовлечен в ряды коммунистического союза молодежи Эстонии, избран в июле месяце 1940 года в состав Таллинского горкома КСМ Эстонии. Моей основной задачей было создание комсомольских организаций в частях эстонской армии, которая к тому времени уже была переименована в Народную армию. После преобразования в октябре месяце 1940 года Народной армии в 22-й территориальный корпус РККА, я вернулся дослуживать срочную службу в 415-й отдельный батальон связи 22 СК, где был назначен помощником политрука учебной роты и избран секретарем комсомольской организации батальона (а затем и заместителем секретаря).
В начале Великой Отечественной войны, когда корпус принимал участие в ожесточенных оборонительных боях на дальних подступах к Ленинграду в полосе от Пскова до Старой Руссы, 17 июля 1941 года на подступах к станции Дно при внезапном прорыве фашистов к расположению штаба корпуса и возникшей панике я по собственной инициативе создал на направлении главного удара противника оборону штаба корпуса и возглавил ее — несмотря на полученные в течение нескольких часов четыре ранения — до прекращения атак на расположение штаба. 15 августа 1941 года указом Президиума Верховного Совета СССР мне было присвоено звание Героя Советского Союза. После выхода из госпиталя проучился несколько месяцев в военном училище и, согласно своему рапорту, был направлен в новоформируемые эстонские национальные части РККА, в составе которых сперва в должности помощника начальника политотдела по работе с комсомолом и молодежью 249-й Эстонской Стрелковой Дивизии, а затем 22-го Эстонского Стрелкового Корпуса принимал в 1942–1944 годах участие в боях за освобождение городов Великие Луки, Невель, Новосокольники, Нарва и территории Эстонской ССР. Заканчивал войну, участвуя в боях по освобождению Курляндии в марте–мае 1945 года (Калининский, Первый Прибалтийский и Ленинградский фронты). Был награжден орденом Отечественной войны II степени и двумя орденами Красной Звезды. Был включен в состав участников Парада Победы 1945 года в качестве ассистента при транспаранте Ленинградского фронта, однако еще до парада был демобилизован в связи с назначением на работу I секретарем ЦК ЛКСМ Эстонии, в качестве которого проработал до направления на учёбу в ВПШ при ЦК ВКП(б), в Москву, осенью 1949 года. В 1946 году был избран депутатом Верховного Совета СССР, в 1949 году — членом ЦК ВЛКСМ и ЦК КП(б) Эстонии. За годы комсомольской работы был награжден вторым орденом Ленина и орденом Трудового Красного Знамени.
На основании клеветнических материалов, представленных органами Госбезопасности, с 1948 по 1951 год был неоднократно под следствием партийных и комсомольских органов различного уровня. В декабре 1951 года решением КПК при ЦК ВКП(б) был исключен из рядов партии по политическим мотивам, отчислен из ВПШ при ЦК ВКП(б), а впоследствии лишен звания Героя Советского Союза и других правительственных наград. Вернувшись в Эстонию и поступив на работу столяром на мебельную фабрику, я вскоре убедился в наличии явных признаков приближающегося ареста и поэтому выехал вместе с семьей в город Горно-Алтайск Алтайского края, где работал сперва техноруком местной мебельной фабрики, а затем учебным мастером в Педагогическом институте. В 1956 году по моей апелляции XX съезду КПСС была проведена полная проверка моего партийного дела, и я был восстановлен в рядах партии с сохранением первоначального партийного стажа. Президиумом Верховного Совета было также отменено решение о лишении меня звания Героя Советского Союза и других правительственных наград. После восстановления в рядах партии и окончания заочно ВПШ при ЦК КПСС работал в Горно-Алтайском пединституте преподавателем политэкономии. В 1960 году вернулся на жительство в Эстонию, где работал в 1961–79 годах заместителем, а затем первым заместителем министра просвещения, по совмести тельству — преподавателем политэкономии в Таллинском Политехническом институте, а на общественных началах — ответственным секретарем республиканского Комитета защиты мира. С 1979 года до ухода на пенсию в 1989 году работал председателем Президиума Эстонского общества дружбы и культурных связей с зарубежными странами. За 60-е — 80-е годы был награжден орденом «Знак Почета», вторым орденом Трудового Красного Знамени и орденом Дружбы народов, избирался членом ЦК КПЭ и депутатом Верховного Совета ЭССР, членом президиума Советского комитета защиты мира.
В пенсионное время являюсь членом президиума Таллинского общества участников Второй мировой войны, а с прошлого года — председателем республиканского Общественного союза против неофашизма и межнациональной розни. Был участником всех юбилейных парадов Победы и в числе гостей Президента РФ на праздниках Победы 2001 и 2002 года. Женат на Екатерине Тимофеевне Курмаевой (Мери) с октября 1942 года, имел 2 дочерей, в настоящее время — 2 внуков и 3 правнуков. Сейчас дожидается рассмотрения в суде обвинение, подготовленное охранной полицией Эстонской Республики, о моем якобы участии в геноциде эстонского народа, основанное на том, что в 1949 году я был направлен в один из уездов республики уполномоченным ЦК КП Эстонии для контроля за законностью действий органов Госбезопасности при высылке за пределы республики так называемых кулацких и антиправительственных элементов и членов их семей. Естественно, что к контролю за их действиями я допущен ими не был. 28 марта 2005 года /А. Мери/
Содержание
Часть перBая. Начало..........................................................................13 «Болезнью национализма заражен не был» Эмиграция. Детство. Югославия....................................15 «Стало ясно, что скоро начнется кровопускание» Возвращение в Эстонию. Смена власти. Запах войны ................................................................... 24 Часть Bторая. Bойна ........................................................................... 35 «Жизнь была спокойная, тыловая» Ленинград. Свои. Долгая дорога в ад ............................ 37 «У раненых не выдерживали нервы» Подвиг. Ранения. Звезда Героя ...................................... 44 «Я был воспитан на тургеневском отношении к женщине» Мобилизация. Новый эстонский корпус. Катя ............. 52 «Немцы отступали, но это не исключало боев» Освобождение Таллина. Захоронение на Тынисмяги. Победа!.................................................. 59
Часть третья. Мирная жизнь .......................................................... 81 «Если я говорю спасибо — значит, знаю за что благодарю» Письмо Берии. Георг Мери. Покушение на Гитлера .................................................. 83 «Если бы не было этой высылки — была бы большая кровь» Мартовские депортации. Хийумаа. Николай Каротамм ........................................................ 88 «Не пора ли с этим Мери кончать?» Проблемы с Госбезопасностью. Следствие. Эстонское дело . ............................................................. 95 «Исключить из партии по политическим мотивам» КПК. Горный Алтай. Возвращение звезды .................. 108 Часть четBертая. Bторая республика ................................................ 117 «Я сам выбрал этот путь и сам по нему шел» Оккупация, которой не было. Обвинение в геноциде. Пикет против НАТО .............. 119 «Нужен был мордобой. Крупный!» Бронзовый солдат. 9 мая. Победа? .............................. 128 «Люди ошибаются, думая, что они создают время» Глобализация. Развал СССР. Конец истории .............. 133
Часть пятая. Финал ........................................................................ 139 «Мы должны посмотреть на его жизненный путь с позиции будущего». Андрей ЗАРЕНКОВ, секретарь Антифашистского комитета Эстонии ..................... 141 «Я повидал много, и умирать не боюсь» Памяти друга Владимир МЕТЕЛИЦА, председатель Эстонского объединения ветеранов II мировой войны ........................................ 146 «Он был сыном и пасынком века одновременно» Леонид ВЕЛЕХОВ, журналист газеты «Совершенно секретно» ................................................ 152
Часть первая
НАЧАЛО
«Болезнью национализма заражен не был»
«Болезнью национализма заражен не был» Эмиграция. Детство. Югославия
— Моего отца звали Константин Оттович Мери. Родился он в России, в Шлиссельбурге. Вернулся в Эстонию вместе с матерью примерно в 1903 году. Половину среднего образования получил в России, а потом уже заканчивал гимназию в Эстонии, но тоже на русском языке. Поэтому для него русский был вторым языком, а родным он, конечно, все-таки считал эстонский. Отец был старше брата Георга (отец экс-президента Эстонии Леннарта Мери — Авт.), или — как его называли дома — Жоржа, на десять лет. Родители отца, мои бабка и дед, разошлись. Дед остался сельским механиком и мельником в каком-то имении на берегу Онежского озера, а бабка вместе с детьми вернулась в Эстонию. После окончания гимназии отец поступил в Тартуский университет. Насколько я понимаю, он ушел из университета потому, что надо было зарабатывать деньги, чтобы дать возможность учиться Жоржу. В начале 1920-х годов, в детстве, я знал Жоржа как товарища моих детских игр. По-моему, он временами даже жил у нас... Во всяком случае, он был очень близким членом семьи. В молодости мой отец был спортсменом номер один в Эстонии. Абсолютный чемпион по легкой атлетике, занимавший несколько лет подряд первые места во многих соревнованиях! Политикой он не интересовался совершенно. Презирал, можно сказать, политику. Но как приличный человек считал себя, естественно, демократом-пацифистом, европейцем и космополитом. 15
Часть I. Начало
На государство смотрел как на паразита, существующего за счет общества. И болезнью национализма абсолютно не был заражен. Я не могу назвать его интернационалистом, потому что в наши времена это стало словом неприличным. — Вы назвали национализм болезнью — значит, как и любая болезнь, он излечим? И эстонский национа лизм — в том виде, в котором мы его наблюдаем се годня — тоже? — В общем смысле он, конечно, неизлечим, потому что существуют определенные обстоятельства, которые вызывают обострения этого чувства. За последние десятилетия все было сделано именно для того, чтобы нормальное чувство превратилось в болезненное явление национализма. Нормальное, присущее человеку чувство болезнью не является. Впервые отец пошел на государственную работу после февральской революции 1917 года в горсовет, где ведал проблемами продовольственного снабжения населения Таллина. В январе или феврале 1918 года, когда перед заключением Брестского мира немцы затеяли очередное наступление на Эстонию, он вместе со всем советским активом эвакуировался на территорию России. Но в 1918 году он оказался вместе с моей матерью, Ольгой Федоровной Дандорф, уже в Вильно (поженились они то ли в Петрограде, то ли в Москве) и там заболел сыпняком. Пока лежал в больнице, город захватили белополяки, а когда выздоровел, то от России Вильно был уже отгорожен каменной стеной. И он поехал в Эстонию. Не было собаки в Таллине (не говоря уже о ком-то другом), ему не знакомой. На банкноте эстонского банка было четыре подписи — и все подписи друзей его юности. Он знал всех и вся! Я помню эстонские картинки детства: где-то в 1923 году мы жили на Тартуском шоссе. Помню декабрьское вооруженное восстание в Эстонии 1924 года. Мне тогда было пять лет, но я очень хорошо все запомнил, по16
«Болезнью национализма заражен не был»
тому что это было резкое нарушение существовавшего уклада. Помню дворников, которые выглядывали на улицы из-за запертых калиток, потому что ночью была стрельба. Помню, как летом жили на даче на речке Пирита. Домашним языком у нас был русский. Мать у меня русская, вернее, поколениями обрусевшая немка. Во всяком случае в детстве у нее в семье домашним языком был русский. А восстановилась она как немка, обучаясь в Петербурге в знаменитом Петершульце. В Эстонию она впервые попала в конце 1918 года вместе с моим отцом, выйдя за него замуж, и, конечно, эстонским языком не владела. Немножко говорила, но не в такой степени, чтобы семейным языком считать эстонский. В 1926 году отец уехал из Эстонии в Югославию абсолютно без всяких средств. Без денег. Без ничего. Мне тогда было шесть лет. — А почему уехал? — Не так это просто объяснить. Наверное, сказались некоторые черты авантюрности в его характере. Здесь ему было тесно. Он хотел выехать в Канаду, но для этого нужно было иметь серьезную материальную основу, а таковой не было. И просто из-за совпадения некоторых обстоятельств мы поехали в Югославию. У отца был то ли знакомый, то ли приятель, женатый на югославке. Он, поддавшись уговорам жены, уехал с ней и оттуда присылал письма, где очень расхваливал природу и существовавшие там возможности. — Отец уезжал временно или навсегда? — По-моему, он не очень задавался этим вопросом. Эстония была страной очень упорядоченной, а ему это не нравилось. Ему нужны были острые ощущения, а здесь этого не было. Стало скучно, вот и все. Снялся и поехал в Югославию, прихватив с собой жену и сына. После окончания Первой мировой войны, в которой Югославия принимала участие, было создано королевство сербов, хорватов и словенцев. Когда мы приехали 17
Часть I. Начало
туда, то это королевство еще существовало. Но очень быстро приняли новую конституцию, по которой государство было переименовано в Югославию. Первые годы мы жили в Скопле (в то время он назывался СкопЛЕ, а теперь СкопЬЕ), то есть в городе, который сейчас сделали столицей Македонии. Вообще-то, когда мы там жили, мы не знали, что живем в Македонии, и что вокруг не сербы, а македонцы. Я подозреваю, что они сами тогда этого тоже не знали... Правда, население было чрезвычайно пестрое. Скопле делится рекой Вардара на две большие, примерно равные по величине части: на сербскую и турецкую. Но дело в том, что турками в Югославии называли не этнических турок (потому что их в Югославии почти не было), а мусульман. Поэтому считалось, что в Македонии, где мусульман было немало, много турок, и восточная часть Скопле была турецкой: минареты, заборы, отсутствие окон на улицу и прочее — все чисто магометанское, так сказать. А сербская часть включала в себя еще еврейские и цыганские кварталы. Югославия не ждала нас с распростертыми объятиями. В Скопле никакую работу отец не нашел, перебивался всякими случайными работами: то приноровился делать абажуры, то настропалился мастерить дамские шляпки, которые украшал расписанными масляными красками цветами и пейзажами. Дела у него никогда хорошо не шли. В Эстонии он тоже занимался многими вещами. Одно время возил в Финляндию яблоки. В то время яблок в Финляндии было мало из-за климата, а в Эстонии, наоборот, яблоневых садов было полным-полно. Вот он и закупал по хуторам яблоки, загружал нанятый парусник и продавал эти яблоки в Финляндии. Потом имел что-то вроде мастерской по окраске тканей. Мама же была специалистом по трикотажному делу. В те годы в Таллине в каждой подворотне открывался магазин, в отношении которого совершенно ясно можно было сказать, что он прогорит. В точности как сейчас... 18
«Болезнью национализма заражен не был»
В Югославии и шляпное, и абажурное дело обеспечивали минимальное пропитание. Потом отец открыл столовую домашних обедов в так называемом «русском доме». В Югославии была очень большая колония русских эмигрантов. Остатки белогвардейских армий сначала эвакуировались в Турцию, потом начали перебираться кто куда, а после революционных событий 1921–1922 года в Болгарии стали массово переезжать из Болгарии в Югославию, а из Югославии растекаться по всему белому свету (в особенности те, у кого за душой что-то было): во Францию, в США. Кинофильм «Бег» о жизни эмигрантов, огороженной занавесками, в Стамбуле, в какой-то крепости — абсолютная правда. Я колонию русских в Дубровнике именно в этих «казематах» и запомнил: им тоже была отведена старая крепость, они отгородились занавесями, каждый себе создал свою каморку и так жил. И эта торговля на улицах Стамбула, и тараканьи бега — все действительно взято прямо из жизни, я это видел. Мы двенадцать лет прожили в Югославии. Всякое было... Были и долгие периоды голодания — не образно говоря, а в самом буквальном смысле: когда я, мальчишка, стоял у витрин, смотрел на продукты, выставленные в этих витринах, и у меня текли не только слюни, но и слезы... Столовая, открытая отцом, себя не окупала, еле-еле концы с концами сводили. Но главное — появились знакомства, которые дали отцу возможность открыть ресторан. Правда, через два года и этот ресторан благополучно прогорел... Он был сделан в традициях лучших петербургских рестораций, со скидкой (естественно!) на эмигрантское житье. Петербургский дух выражался, например, в том, что в вестибюле стояло чучело медведя — ведь в Петербурге тоже был ресторан «Медведь», где стояло чучело. Шеф-повар у нас был Аракелов, работавший до революции в знаменитом петербургском ресторане. Ну, а что касается «стамбульской скидки», то она выражалась в том, что медведь был наполовину изъеден молью, 19
Часть I. Начало
а Аракелов был беспробудным пьяницей... Примерно три четверти рабочего времени он был в состоянии только давать указания отцу, который сам варил ресторанные кушанья и под руководством этого Аракелова стал поваром. Помню, родственник из Таллина как-то прислал нам посылку с несколькими банками килек. Посетители ресторана были от них в восторге, а потом страшно возмущались, что кильки подавались очищенными, без голов и кишок. Мол, такое добро выкидывают в помойное ведро! Поэтому на следующий день в ресторанном буфете по очень низкой цене продавались килечные головы и кишки. Отпрысков графов и князей в Скопле не было, потому что такой медвежий угол создан не для знаменитостей. Но я, например, своими глазами видел генерала Шкуро. Это было в Белграде. Мне показали один раз: вот сидит компания во главе с генералом Шкуро. Пятнадцатилетним учеником белградской гимназии я стоял в шеренге, отгораживающей тротуар от мостовой, по которой проходила похоронная процессия короля Александра, убитого в 1934 году в Марселе вместе с министром иностранных дел Франции Барту накануне решающих переговоров о создании так называемого «Восточного пакта». Они были одними из последних европейских политиков того времени, искренне стремившихся создать систему «коллективной безопасности» против угрозы фашистской агрессии. Именно за приверженность этой политике они вместе с королем Александром были убиты бандой террористов, организованной Германией, Италией и хорватскими усташами. Но верхом цинизма, что лично мне на веки вечные разъяснило, что такое фашизм, было то, что мимо нас, стоящих в шпалере на расстоянии 4–5 метров, в первых рядах процессии шли Геринг и министр иностранных дел Италии, зять Муссолини, граф Чиано… Шли убийцы! А в 1936 или 1937 году я оказался в гостях у Шуль гина — это один из двух деятелей Четвертой Госу 20
«Болезнью национализма заражен не был»
дарственной думы, который принимал отречение императора Николая II. — И что, все они, как показывают в кино, плакали при слове «Россия»? — «Что происходит в России?» — это единственный вопрос, который людей действительно интересовал. Среди эмигрантов, которые жили в Югославии, не было таких, которые свое будущее видели за границей. Все их мысли и разговоры всегда были связаны с родиной. После окончания начальной школы в Скопле я был отправлен на учебу в Белград в русско-сербскую гимназию, в которой преподавался сербский язык, а также литература, история и география Югославии на сербском языке. Все остальные предметы давались на русском. Преподавательский состав состоял из эмигрантов, и ученики процентов на 80–90 тоже были дети белоэмигрантов. Но во всех классах были и югославы, потому что любовь к России там традиционна. Она не охватывает всех и вся, но русофилов действительно было очень много, и они даже в условиях того времени предпочитали давать детям русское образование. В Югославии было несколько учебных заведений для русских. Гимназия одна — она делилась на мужскую и женскую. Кроме этого, штук пять кадетских корпусов. Демократически настроенная часть эмигрантов посылала своих детей в гимназию, а более категоричная — в корпуса. И учителя делились таким же образом. Если говорить об умонастроениях преподавательского состава, то здесь первую скрипку играли меньшевики и эсеры. Нашим классным наставником был преподаватель Елачич. По происхождению он был хорватом, но его прадеды давно эмигрировали из Хорватии в Россию, поэтому сербского языка он не знал, был чисто русским. Он, например, со скандалом вел преподавание географии не России, а СССР, потому что считал, что такой страны — Россия больше нет, и поэтому дети должны изучать географию Советского Союза. Это вызывало 21
Часть I. Начало
немало нареканий, даже преследований, но руководство гимназии согласилось, и у нас велось преподавание географии СССР. В гимназии я проучился восемь лет. На улице с мальчишками играл, общался с ними на сербском языке, поэтому этот язык знал довольно прилично. — Вас, конечно, переделали на югославский манер в какого-нибудь Мерича? — Нет, мое прозвище было Сивка. По аналогии: Мери — сивый мерин… Родители тоже переехали в Белград после того, как прогорел ресторан, а я сильно заболел. Началось с кори, а потом плеврит и воспаление легких. Мать приехала в столицу, чтобы быть при мне, а потом туда перебрался и отец. Он работал поваром, так что школа Аракелова не пропала даром. Через некоторое время мать устроилась прислугой. Потом они оба работали у одного английского дипломата: отец — поваром и садовником, а мать — уборщицей. Дипломат жил на вилле, нам там отвели комнату. Меня забрали из интерната. Питались тем, что оставалось от господ. Работы не было. Нигде. Никакой. Такого настроения, что, мол, я сын прислуги и поэтому хочу быть господином, у меня никогда не наблюдалось. Одно время я хотел стать лесником, потом — агрономом, любил мастерить. Эстонский язык за эти годы забыл абсолютно. У нас оставались родственники в Эстонии, причем довольно тесное общение было с родней по материнской линии, хотя они не были эстонцами. С родственниками со стороны отца не общались. Какая-то переписка у него с матерью была, но очень эпизодическая. В 1938 году, дождавшись, когда я окончу гимназию, родители решили вернуться в Эстонию. — Почему? — Главная причина возвращения была в том, что в Югославии очень четко чувствовалось приближение войны. Я прекрасно помню те дни, когда произошел 22
«Болезнью национализма заражен не был»
аншлюс Австрии. На всех улицах на стенах домов надписи на сербском языке: «Осторожно! Гитлер на границе!» Всем было ясно, что через год-два война обязательно начнется. Причем все были уверены, что основными противниками в этой войне будут гитлеровская Германия и Советский Союз. В русской эмиграции оживленно обсуждалось, на чьей стороне в этом случае быть. Согласия в этом отношении не было — находились такие, которые потирали руки и надеялись, что Гитлер отвоюет потерянную Россию. Но эти настроения не были господствующими. Большинство было все-таки убеждено в том, что в этом случае мы должны стоять на стороне России. Какой бы она не была — советской или несоветской — но она Россия... Поэтому мы решили, что нужно возвращаться, поскольку в условиях войны оставаться в чужой стране, да еще между молотом и наковальней, не хотелось. Да и жить в Югославии было трудновато. Отец и мать работали у английского дипломата до 1934 года. Потом он уехал в Китай. Отец поступил работать поваром на рудник. Затем сошелся с каким-то русским бухгалтером, скопившим за долгие годы капитал, который он доверил отцу для открытия небольшого, всего на четыре комнаты, пансионата в Дубровнике. Пансионат прозябал — это была очередная авантюра. А тут бухгалтер ушел на пенсию, и услуги отца оказались ненужными. На работу ему устроиться было вообще невозможно. Отец немножко подрабатывал машинописью: брал работы на дом и печатал на машинке. Понято, что жить нормально, имея лишь такой источник существования, было невозможно. С работой становилось все труднее. А тут еще приближение войны. Нужно было обладать исключительной способностью отвлекаться от всего серьезного для того, чтобы не чувствовать этого — по газетным новостям и самому ходу событий.
23
Часть I. Начало
«Стало ясно, что скоро начнется кроBопускание» Возвращение в Эстонию. Смена власти. Дыхание войны
— Югославию покидали легко? — В юном возрасте смена обстановки, перемены такого рода только приветствуются! Родители предпринимали практические попытки возвращения в Эстонию через Советский Союз. Они хотели посмотреть: что же в действительности из себя представляет СССР? Но это была абсолютно неосуществимая идея. Мы возвращались в Эстонию через Восточную Европу. Начали поездку на речном корабле по Дунаю от Белграда до Будапешта, где побыли дня три. Весь дальнейший путь проехали поездами. Сначала через Чехословакию отправились в Польшу, неделю прожили в Варшаве. Потом на день останавливались в Риге и, наконец, в начале июля 1938 года добрались до Эстонии. Границу пересекали где-то часа в четыре утра. Я уже был на ногах. Первая встреча с родиной была у меня на перроне Валгаского вокзала. Кроме полицейского, никого не помню. Он был такой… внушительный. Все было красиво. Когда ехали на поезде до Таллина, я всю дорогу смотрел в окно. За что цеплялся взгляд? Ухоженность, приглаженность, причесанность. И, прямо скажу, больно скучно… В Югославии всюду чувствовалась широта натуры. А в Эстонии — все в рамках. Ближе всего мне была эстонская природа: этот песочек, эти сосны, эта мягкая травка. На юге-то она ведь не мягкая, там колючек полно, а тут все хорошо, мусор нигде не валяется. Обучаясь в русских учебных заведениях, об24
«Стало ясно, что скоро начнется кровопускание»
щаясь на 90 процентов с русскими, я больше чувствовал себя русским, чем эстонцем, и Эстонию как родину тогда не воспринимал. После возвращения в Таллин отец некоторое время был без работы, подрабатывал подавальщиком в столовой. Но через некоторое время устроился экономом, то есть завхозом торгово-промышленной палаты. Ни о какой квартире мы и во сне не могли мечтать, поэтому жили у бабки по отцу, но не сошлись характерами. Потом меня определили жить к тетке, младшей сестре моей матери. Оказавшись в Таллине, я получил возможность слушать советские радиопередачи. В Югославии для нас радио было недоступно, а здесь это был обычный бытовой прибор. Появились в продаже советские газеты. Я покупал их и, читая, в высшей степени сомневался: сколько же в них пропаганды, а сколько правды? Что там есть пропаганда, я не сомневался, но как узнать, где граница? Поболтавшись на родственных хлебах, пошел работать учеником слесаря, потому что хотел поступать в политехнический институт. Готовился к отбыванию воинской обязанности, потому что весной 1939 года меня должны были призвать в армию, но не призвали из-за незнания эстонского языка. Призвали осенью. Службу в эстонской буржуазной армии я начал 2 октября 1939 года. Новый, 1940-й, год встретил в качестве солдата. Меня определили в автотанковый полк, который дислоцировался в Таллине. Служить в армии надо было год, причем на выходные не меньше половины солдат уходило по домам в 36-часовое увольнение. Ловкие солдатики сокращали службу еще на полтора-два месяца, потому что при малейшей возможности устраивали себе операцию аппендицита. Врачи были хорошие, госпиталь прекрасный, а главное — после операции был положен месячный отпуск на выздоровление. Поэтому так и считали: двенадцать месяцев минус месяц. Замечательно! При маршировке и энергичных командах «встать-лечь!» в боку у меня иногда покалывало. Я к врачу. Слегка подсимульнул, конечно, и меня отправили в госпиталь. 25
Часть I. Начало
И тут я узнал, что на этом же этаже, в другой палате, лежат советские моряки. А я последние два-три года все время стремился к встрече с советскими людьми — для того, чтобы узнать, что в действительности происходит в Советском Союзе. Там была палата, в которой лежал командный состав, но туда я не пошел, потому что там я подвергся бы пропагандистской обработке, чего я опасался. А вот в другой палате лежали матросики — туда я сразу же и направился. И вцепился в этих морячков. — А они не думали, что Вы засланный казачок? — Я предполагал, что меня могут воспринять именно так. Поэтому, общаясь с матросами, я изо всех сил избегал любых политических разговоров — разговоры шли на чисто бытовые темы. Я знал: как только начнется политический разговор — начнется пропаганда, а мне это было не нужно. Им, впрочем, тоже. Ну, а выводы-то можно делать из любой беседы! Меня эти ребята поразили. Я убедился, что они власть, существующую в СССР, считают своей властью! Одним словом, я у них просидел все те дни, пока был в госпитале, включая даже день операции. Ну и потом в течение месяца, пока был в отпуске по выздоровлению, раз в неделю заходил с ними побеседовать. У меня коренным образом изменилось отношение к Советскому Союзу, я совершенно по-другому начал воспринимать советские радиопередачи. В продаже появилась «Правда», которую я регулярно читал. Один раз при обыске в казарме эту газету нашли и вытащили меня на командирский суд. Я сказал, что, согласно Конституции Эстонии, имею право читать все, что угодно. Признали мою правоту, но сказали: «Если мы увидим, что ты другим даешь читать, то тут не обижайся — мы тебе такое устроим...» Так я дожил до июня 1940 года. Приближение каких-то очень значительных событий чувствовали все, хотя были отрезаны от информации. Нас перестали отпускать в город, появились ночные патрули. Стало ясно, что скоро начнется кровопускание. Мне не очень хотелось в этой обстановке оказаться среди 26
«Стало ясно, что скоро начнется кровопускание»
тех, кто начнет стрелять, не зная, что в действительности происходит, поэтому я из лагеря сбежал. — Меня вот что интересует: во всех советских учеб никах было написано, что население радостно встречало советские войска. А в эстонских — что людей на митинги согнали силой. Где правда? — Забудьте то, что вы читали тогда, и тем более то, что читаете сейчас, потому что и та и другая сторона или врет, или ошибается. Надвигалась война — война страшная, и люди прекрасно понимали, что Эстония не останется вне этой войны, что она обязательно будет принимать в ней участие, причем существует только два возможных варианта: или мы будем воевать против Советского Союза, или против немцев, третьего не дано. Фантазировать насчет англичан и французов бессмысленно. Эстония конца 30-х годов прекрасно помнила 700 или 600 лет немецкого ига — то, чего современная Эстония вообще себе не представляет. Для подавляющего большинства эстонцев немец был историческим врагом. Когда по договоренности с Советским Союзом Гитлер вывез из Эстонии в 1939-м году прибалтийских немцев, то по Таллину ходил такой анекдот: «Придется все-таки ставить Гитлеру памятник, потому что 600 лет от этой сволочи не могли избавиться, а он наконец-то их подобрал». Если говорить о простых людях, то желающих оказаться под Гитлером было сравнительно немного. И подозрения, что пятсовские власти стараются втянуть Эстонию в мясорубку на стороне немцев, были весьма и весьма серьезными. Поэтому события того момента очень многими воспринимались именно с этой точки зрения. Сейчас, например, полностью замалчивается то, что подавляющее большинство творческой интеллигенции Эстонии — писатели, ученые — на самом деле приветствовали события 1940 года, но не как события, которые приведут к восстановлению Советской власти. Приветствовали, потому что были против втягивания Эстонии в военную колесницу. — Как Вы узнали о том, что сменилась власть? 27
Часть I. Начало
— 21 июня 1940-го утром по всему лагерю пополз слух, что на Длинном Германе исчез эстонский флаг и поднято красное знамя. В полку началось сколачивание вооруженных групп, куда-то кого-то посылали, выставляли караулы, категорически запретили выходить за пределы лагеря. Я почувствовал, что вот-вот поведут стрелять и нас. А так как оказаться в таком положении страшно не хотелось, решил выяснить, что же в действительности происходит в городе. Воспользовавшись тем, что я должен был быть в автошколе, а занятий в тот день не было, я сбежал в самоволку. Достал велосипед и уехал в город. И весь день 21 июня 1940 года я был в Таллине, смотрел, что происходит. А там проходили гигантские демонстрации. Но важно даже не это, а то, что тротуары в городе действительно были забиты людьми, которые приветствовали эти демонстрации и повторяли лозунги! Следовательно, то, что происходило в городе, было единодушным народным волеизлиянием! Советской власти не требовали — это все придумали потом. Требовали демократии, свободы собраний, отмены ограничений (а ограничения были серьезные: например, больше пяти без присутствия полицейского не имели права собираться), восстановления профсоюзных прав. Категорически требовали прекратить всякие связи с фашизмом, честно выполнять договор о взаимопомощи с Советским Союзом, отставки президента и правительства, формирования нового демократического правительства. Я до вечера мотался по городу и смотрел, что и как. Дезертировать не собирался, поэтому, когда мне стал ясен характер событий, я на велосипеде же двинулся назад. Снял с армейской фуражки эстонский герб и нацепил красную звездочку: политически я уже определился. Но тут меня остановила вооруженная рабочая охрана. По-видимому, заподозрили, что я шпион из воинской части. Разобрались, что не шпион, а дурак, поэтому сказали: «Ты, дорогой, звездочку снимай, тебя и так 28
«Стало ясно, что скоро начнется кровопускание»
посадят, потому что первая застава отсюда в двух километрах». Поехал дальше — там меня снова с велосипеда сняли, арестовали и отправили в полк. Дежурный офицер подумал (я это прочел в его глазах): «А кто его знает, кто победит в этой катавасии? Поэтому в карцер его сажать, пожалуй, не стоит». И отпустил меня, велев держать язык за зубами. — Как на эти события реагировала армия? — Ко мне со всех бараков всю эту ночь шли солдаты из всех рот с единственным вопросом: «Что же происходит?», потому что в полку ходили панические слухи. Командование сообщало, что идет кровопролитный мятеж и сплошной грабеж: грабят магазины и насилуют женщин. Я говорил, что никаких трупов, полный порядок. Полиция действительно разоружена. Вместо полиции функции поддержания порядка взяли на себя рабочие патрули. Такие-то лозунги. Народ приветствует, аплодирует, а все, что вам тут рассказывали — это сплошная брехня с начала до конца. Так началась моя политическая деятельность. Все последующие дни шло великое брожение умов. С этого момента, как только у кого-то возникала какая-то проблема, шли ко мне — для того, чтобы узнать мое мнение. Поскольку я все-таки слушал советское радио, кое-что читал, то мог ответить на нескончаемые вопросы: «А что такое колхоз? Правда ли, что там общие не только куры, но и жены?» Чем больше меня тормошили этими вопросами, тем больше я должен был искать литературы и читать. На блошином рынке я купил и прочел сталинскую Конституцию СССР и краткий курс истории партии. А потом мне предложили вступить в комсомол, и я вступил. — Вот так просто? — У нас в части был один парень по фамилии Фирс, который явно симпатизировал коммунистам. Потом выяснилось, что какие-то его близкие родственники даже участвовали в восстании 1924 года и были расстреляны. 29
Часть I. Начало
Поэтому он, с одной стороны, новой власти симпатизировал, а с другой, страшно боялся, потому что расправа после восстания была жестокая. Однажды он обратился ко мне с просьбой: «Мне поручили выступить на митинге, а я не знаю, что говорить, помоги мне составить речь». Я эстонским языком владел еще плохо, поэтому на корявом эстонском говорю, а Фирс записывает. «А ты пойдешь на митинг?» — спрашивает он. «А почему не пойти? Пойду», — отвечаю. В тот день проходило молодежное мероприятие, которым ознаменовался выход комсомола из подполья. Фирс зашел за мной и познакомил меня с тем, кто этим делом занимался — это был человек по имени Эрик Таммель. Он говорит: «Очень приятно с Вами познакомиться, мне Фирс много рассказывал про Вас. А не думали о том, чтобы вступить в комсомол?» Я отвечаю: «Какой я комсомолец? Нужно же быть сознательным, чтобы быть комсомольцем». Таммель говорит: «Это нам решать, а вот ты сам лично боишься или не боишься?» Не хватало еще говорить, что я боюсь. Отвечаю: «Конечно, не боюсь, только я не достоин». Но анкету заполнил. Таммель говорит: «Итак, знай, что с этого момента ты — комсомолец». Мы пошли на митинг. Идем, а Фирс, который должен был выступить от армейской молодежи, начал какой-то странный разговор: «Я не знаю, как я буду выступать на митинге, я же никогда не выступал. И выступление-то не мое — это ведь ты составил, а не я». Поторговались немного. Короче, Фирс струсил и в последний момент отказался. Тогда мне как свежему комсомольцу предложили это сделать. Это был митинг, на котором комсомол заявлял о своем создании. И я выступил от армейской молодежи. А на следующий день состоялись выборы в городской комитет комсомола. Абсолютно неожиданно для себя я был избран в состав первого таллинского комитета комсомола. Дело было так. Ведущий собрания сказал: «Вы друг друга не знаете, поэтому разрешите мне внести предложение». И назвал восемь или девять фамилий. 30
«Стало ясно, что скоро начнется кровопускание»
Я услышал свою фамилию в этом списке, но мне и в голову не могло прийти, что это я. Ведущий собрания объявляет: «Все. Комитет остается, а все остальные могут идти». Я иду к двери, но он меня у двери останавливает: «Подожди, мы же тебя избрали в комитет!» Так в июле 1940 года я оказался в комитете таллинского горкома комсомола. А поскольку я служил в армии, то все солдаты, которые приходили в комсомол, обращались ко мне. Через некоторое время в составе ЦК комсомола создали солдатское бюро, которое я возглавил. И все летние месяцы 1940 года я занимался комсомольскими делами. Помню выборы, которые проводились по существовавшему закону, и армия в них участия не принимала, то есть солдаты срочной службы не могли голосовать. Я начал в своей части бурную кампанию, что, мол, мы должны потребовать, чтобы и нам разрешили принять участие в выборах, потому что это все выдумки старого порядка, а теперь демократия, и почему это солдаты не будут голосовать... Я призывал идти на демонстрацию и требовать для солдат права участия в выборах. — Надо же! Получается, семь десятилетий назад в во просе выборов демократии было больше... — Осенью, после того как Эстония вошла в состав СССР, бывшую эстонскую буржуазную армию, которая пару месяцев была Народной, преобразовали в 22-й территориальный корпус Красной Армии. Поскольку армейские комсомольские дела перешли в ведение политотдела этого корпуса, то существование солдатского бюро при ЦК комсомола Эстонии стало ненужным. Меня вернули в армию дослуживать срочную службу. А через некоторое время назначили замполитрука учебной роты. Дело в том, что командный состав 22-го корпуса остался прежним, но дополнился политсоставом. И получилась такая классическая ерунда: если эстонцы среднего и пожилого возраста более или менее владели русским языком, то среди молодежи русским не владел почти никто, а политсостав не владел эстонским. Поэтому из числа эстонцев были назначены во все роты 31
Часть I. Начало
замполитруки в качестве переводчиков политсостава. Вначале я был за переводчика, потом мой политрук посчитал, что я могу не только переводить, но и заменять его. Поэтому я проводил политзанятия, делал политинформации, издавал стенгазету. Я категорически не принимаю тезис оккупации Эстонии Советским Союзом в 1940-м году. Причем не скрываю этого никогда, при всех обстоятельствах, независимо от характера аудитории, и именно поэтому и состоится надо мной суд. Потому что те события, которые произошли в Эстонии в 1939-м — 1940-м году, были результатом внутренних противоречий в Эстонии. В конце 30-х годов в Эстонии было две активные силы — профашистская и антифашистская… — Как сейчас? — Совершенно правильно. Революционные события 1940 года, если их вообще называть революционными, были не борьбой за установление советской власти в Эстонии, а борьбой против втягивания Эстонии в войну в качестве немецких холуев. Вот что было причиной, которая поднимала людей на протесты. Потому что идея подключить Эстонию к немецкому фашизму имела здесь своих, весьма мощных сторонников. В 1939–1940-м годах, после заключения пакта Молотова-Риббентропа, все эти вопросы были чрезвычайно болезненны, ведь перед этим непрестанно Эстонию посещали Канарисы и прочие фашистские деятели. Заигрывание с гитлеровцами и продолжалось все тридцатые годы. А это вызывало народное возмущение. Поэтому я и видел действительно тысячные демонстрации, когда бродил по улицам Таллина. Разговоры о том, что люди были насильно согнаны силами оккупационных войск — бред собачий! Я видел три-четыре советских танка, которые стояли в стратегически важных местах. Общее впечатление было именно такое: они следят, чтобы не было кровопролития. Подавляющее большинство эстонцев, конечно, предпочитало бы входить в антигитлеровскую коалицию под 32
«Стало ясно, что скоро начнется кровопускание»
руководством англичан, ну, может быть, французов или американцев, а не в союзе с Советской Россией. Но тогда это был единственно возможный вариант, потому что участвовать в антигитлеровской коалиции вместе с англичанами и французами мешала география. В нашем 22-м территориальном корпусе зимой 1940–41 года была полная свобода высказывания политических мнений: любое политзанятие, любая утренняя политинформация или просто разговоры в свободное вечернее время превращались в оживленнейший политический спор. Я никогда в жизни такой свободы высказывать свои политические взгляды, как в тот период, не видел. — 14 июня 1941 года в Прибалтике прошли репресии. Брожения в армии начались сразу же? — Из-за этого не произошло ничего! Хотя я был замполитрука, я об этих репрессиях узнал только в июле, когда вернулся в Таллин, и воспринял их как совершенно естественную чистку ближайшего тыла фронта, поскольку так оно и было. Потому что сказки насчет внезапности нападения гитлеровцев 22 июня — ерунда. Это была легенда, которая была распространена для объяснения тех тяжелейших поражений, которые Красная Армия терпела летом 1941 года. В оправдание этого легенда и была изобретена. Во всяком случае в Таллине по настоянию Балтийского флота в ночь с 20 на 21 июня уже было полное затемнение. — ??? — Это факт. Я могу привести такой пример: весной 1941 года были затеяны маневры для проверки боеспособности эстонского стрелкового корпуса — военные учения в полевых условиях, в которых в течение 3–4 суток принимали участие все части, дислоцированные к югу от Таллина. Маневры закончились, и мы возвращались в город. Рядом со мной пристроился начальник клуба батальона политрук Петров. Мы шли рядом и разговаривали. «Вот, Арнольд, не знаю, что делать — предлагают идти в отпуск. С одной стороны, мне обязательно нужно — 33
Часть I. Начало
у матери столько лет не был, крышу надо перестилать, а с другой стороны, в марте это так неудобно — дожди и прочее. Как бы мне все же устроить так, чтобы пойти в отпуск летом?» А я ему ответил: «Если есть возможность, то иди в отпуск немедленно, потому что летом мы будем воевать». Как в воду глядел…
Часть Bторая
BОЙНА
«Жизнь была спокойная, тыловая»
«Жизнь была спокойная, тылоBая» Ленинград. Свои. Долгая дорога в ад
В конце весны или в начале лета 1941-го года нас вывели в летние лагеря. В частности, наш батальон и много других частей 22-го эстонского корпуса были выведены в район Вярска. Это неподалеку от Печор, на берегу уже не Чудского, а Псковского озера, в самом юго-восточном уголке Эстонии. Я прекрасно помню тот день. Воскресенье, занятий не было, я красил свою байдарку — когда вдруг примчался гонец на велосипеде из штаба батальона: «Немедленно оповещай всех командиров и весь политсостав о том, что началась война!» Опять вскочил на велосипед, объездил все места, где в то солнечное воскресное утро могли быть наши командиры. И уже вечером наш батальон и остальные части 22-го корпуса получили боевой приказ создавать оборону на северном побережье Эстонии против возможных десантов со стороны Финляндии. Немецкие войска были уже и там, поэтому ожидались десанты с финской стороны на побережье. Так что в первый же день войны мы получили боевое задание и отправились его выполнять. Дня три-четыре рыли окопы, а потом получили новую задачу — выступить на фронт на оборону Пскова. С побережья мы должны были вернуться в свои постоянные казармы для того, чтобы захватить кое-какие вещи. Вернулись в Таллин и в первых числах июля начали продвигаться в сторону Пскова. Были роты моторизованные, на машинах, они шли по одному пути, и были роты на конной тяге, у них был свой маршрут. Учебная 37
Часть II. Война
рота, где был я, не имела никакого транспорта, и поэтому мы должны были отправиться в Псков 3-го июля поездом Таллин — Ленинград, а потом от Ленинграда к Пскову. Я был уже в вагоне, услышал сигнал к отходу, но тут подскакивает ко мне политрук роты и говорит: «Выходи, потому что часть наших остается на перроне, поезд перегружен, они не помещаются, двадцать человек. Возглавь их и догоняйте нас, мы будем где-то у Пскова». Я взял свой вещевой мешок, выскочил. Поезд прогудел и ушел. На перроне было новое пополнение, русские ребята из Орловской области. Я не получил никакого документа. Ничего оформить было невозможно, потому что штаб батальона уже покинул Таллин. Следующим образом появился такой удивительный документ: у политрука Рукина, которого я встретил на перроне, были бланки командировочных удостоверений нашего батальона, а вот печати не было. Он посадил меня в машину и повез по Таллину искать какую-нибудь воинскую часть, у которой еще осталась печать. Нашли. Это был противовоздушный дивизион. И на бланк батальона связи, удостоверяющий, что я, такой-то, возглавляю группу с задачей добраться до Пскова, поставили печать дивизиона. А еще Рукин дал мне список дезертиров из нашего батальона. Я не собирался этих дезертиров вылавливать, потому что считал это бессмысленным и даже вредным занятием. Хотя какие это были дезертиры? Болтались туда-сюда по всей республике — отставших должно было быть больше, чем дезертиров. Шесть человек из этого списка сами потом нашлись и присоединились к моей группе. 6-го июля мы выехали в Ленинград. Поскольку к этому времени в последних известиях сообщалось о тяжелых боях на подступах к Пскову, я прекрасно понимал, что Псков уже сдан немцам. И поэтому думал, что в Ленинграде уточню, где я могу найти свой корпус. Добрались более-менее нормально. Более-менее, потому что по дороге нас бомбили, и нам приходилось вы38
«Жизнь была спокойная, тыловая»
таскивать боеприпасы из горящих поездов. Потом нас упросили прийти на помощь рабочим сланцевого бассейна, которые были атакованы так называемыми «лесными братьями». Одним словом, на месте были только дня через два. Я сказал: «Идите, знакомьтесь с Ленинградом, а я пойду по штабам узнавать, где нам искать наш корпус. Вечером собираемся снова здесь же, на вокзале. Надеюсь, тогда я буду знать, куда нам ехать дальше». И пошел. К обеду мне стало ясно, что я ничего не узнаю. Тыркался во многие воинские инстанции, но никто ничего не знал. В конце концов мне сказали: если это Псков, то штаб северо-западного направления (в то время еще фронтов не было, были три направления: юго-западное, западное и северное) находится в Новгороде, и там, может быть, что-нибудь можно узнать, а в Ленинграде ловить нечего. Но поскольку с ребятами встречаться мы должны были только вечером, я вторую половину дня посвятил ознакомлению с историческими и архитектурными достопримечательностями Ленинграда. Даже на островах побывал, поездил всюду. К вечеру, как и договорились, явился на вокзал. Смотрю — наших нет. Подходят ко мне двое в синих фуражечках Госбезопасности: «Вы кто такой? А мы Вас тут с утра дожидаемся. И ребята ваши уже у нас». Я им тычу свое командировочное удостоверение. Те говорят: «Очень интересно: батальон связи, а печать-то почему у вас чужая? С вами, по-видимому, нужно будет серьезно разбираться». Разбирались всю ночь. К утру стало ясно, что мы не переодетые немецкие диверсанты, а свои. После чего нам сказали: «О Пскове забудьте, анархии в ближнем тылу мы не допустим. Всякие бродячие части направляются на военно-пересыльный пункт, и там из них формируются новые». И отправили нас туда под конвоем. Это было в центральной части Ленинграда. Три или четыре больших дома за четырехметровой кирпичной стеной, по верху стены — колючая проволока и битые 39
Часть II. Война
бутылки. Усиленный караул у железных ворот. Я думаю: «А как будет объясняться мое исчезновение в моей части? В их-то глазах я становлюсь дезертиром!» Значит так: собрал ребят своих, 26 человек, и говорю: «Что будем делать? Нас направили на формирование новой части. Но если мы сейчас отсюда сбежим, то это уже почти что наверняка будет расстрельное дело». И что меня удивило — то, что из шести отставших и присоединившихся к нам эстонцев, все единодушно сказали: «Невзирая ни на что, будем отыскивать свой корпус». И эти 20 парней орловских тоже сказали: «И мы с вами». — Как вам удалось бежать? — Днем я присмотрел уголок, где стояли большие лестницы. Дождались ночи и две из них утащили. Одну приставили к кирпичной ограде. Несколько одеял было, бросили их на проволоку и бутылочное стекло. Втянули вторую лестницу, опустили с наружной стороны на улицу. Перелезли — и бегом к железнодорожному вокзалу, откуда уходили поезда на Новгород. И самым ранним утренним поездом отправились. Удивительно, но нам все сошло все с рук. Прибыли в Новгород. Я пошел искать штабы, чтобы выяснить обстановку, а заодно реализовать продовольственные аттестаты, потому что ребята, помимо всего прочего, еще и хотели есть. А перед тем, как пойти в город, выставил свои посты (по два-три человека с винтовками) на всех шоссейных дорогах, которые с юго-запада и запада вели в Новгород, и приказал останавливать все въезжающие машины и спрашивать у шоферов, не видели ли они где-нибудь ребят в такихто мундирах. А у нас были еще эстонские мундиры — то есть отличительные знаки были красноармейские, а сами мундиры эстонские. Узнать, где эстонский корпус, мне так и не удалось. Но на одном посту сказали, что людей в таких мундирах видели под Старой Руссой, у станции Дно. Поэтому мы из Новгорода первым же поездом двинулись в Старую Руссу. 40
«Жизнь была спокойная, тыловая»
Только вылезли из поезда, как началась бомбежка. Отсиделись в скверике. А на железнодорожной станции в этот момент было около десятка эшелонов, причем часть этих эшелонов — грузовые с боеприпасами. Все это загорелось, начало взрываться. И когда налет закончился, я всю свою группу бросил на помощь железнодорожни кам — спасать, тушить, растаскивать горящие вагоны, ликвидировать последствия взрывов. И до самого вечера мы вместе со старорусскими железнодорожниками этим занимались. А вечером снова появились «синие фуражки»: «Идемте с нами, будем выяснять, кто вы такие». Но мы измотались за день и поэтому ответили: «Никуда не пойдем!» Те вызвали пулеметную команду. Но тут вмешались железнодорожники и набросились на этих «кагэбэшников»: «Вот интересно, когда нас бомбили, вас тут не было! А они помогали нам. А теперь, когда все успокоилось и больше ничего не взрывается, приходите тут!» Одним словом, поднялся страшный шум. А мы расстелили свои одеяла, шинели и просто завалились спать под ругань железнодорожников и «синих фуражек». Утром проснулись — никаких «кагэбэшников» нет, а железнодорожники говорят: «Наверное, вечером будет поезд по направлению к станции Дно». Чтобы не мозолить «кагэбэшникам» глаза, я до вечера свою команду увел из Старой Руссы на берег речки. А тут местные жители подошли с разговорами, что вокруг по деревням шастают немецкие парашютисты. Пошли мы искать этих немецких парашютистов. Никого не нашли. Население все было уже эвакуировано, крупный рогатый скот, лошади — все были уведены. Кое-где еще оставались гуси, утки, куры. И никаких парашютистов, только страшные рассказы о них. К вечеру вернулись на станцию. Железнодорожники говорят: «Состав уже готов — паровоз и четыре вагона с боеприпасами. Очень хорошо, что будете сопровождать нас: одновременно станете охраной от возможных 41
Часть II. Война
нападений немецких парашютных десантов». Мы сели на паровоз, покатили. Утром были на станции Дно. Я сразу в комендатуру, к военному коменданту. Предъявил документы. Военный комендант, ни слова не говоря, берет телефонную трубку и передает мне. И я слышу голос комиссара нашего батальона: «Откуда вы? Как туда попали? Ждите, сейчас посылаю за вами машину». Действительно, минут 20 прошло — приезжает грузовик со скамейками. Погрузились. Приехали. Удивлены все были невероятно, узнав о наших приключениях. Это было уже числа 13–14 июля. Всю эту «банду», которую я привез, отправили отдыхать на трое суток. На кухню отдали распоряжение: «В любое время, когда они придут, кормить». Жизнь была спокойная, тыловая. Наш батальон связи располагался рядом со штабом корпуса. А штаб корпуса, конечно, был в тылу, это не передовой штаб. Я так примерно прикинул, что до фронта оттуда было километров пятнадцать-двадцать, потому что артиллерийский огонь был слышен только на рассвете и в сумерки. Правда, подозрительно часто над нашим расположением кружили немецкие самолеты-разведчики. Причем кружили довольно настойчиво — прилетали через каждые три часа: облетят, посмотрят... На третий день вызвали меня в штаб и говорят: «Возглавите три радиомашины, которые сейчас стоят в лесу. Когда стемнеет, отправитесь на передовую, распределите эти машины в дивизии и будете поддерживать радиосвязь между передовой и штабом корпуса. Идите, принимайте машины. А под вечер зайдете, получите карты, маршрут следования, коды и прочее. Учебная рота ликвидирована, поэтому Вы уже не замполитрука несуществующей учебной роты. Звание у Вас остается старое — замполитрука, а должность — командир взвода, а взвод будет состоять из этих трех радиомашин». Я пошел в лесок принимать машины. Знакомлюсь с людьми, специалисты-командиры куда-то ушли. Тут подходит обеденное время, посылаем ребят с котелками за 42
«Жизнь была спокойная, тыловая»
обедом. Они принесли кашу и суп. Садимся около машин и начинаем есть. И вдруг с противоположной стороны начинают строчить автоматы. Причем трескотня поднимается очень сильная, и очереди автоматного огня начинают достигать и наших машин. Что такое — абсолютно не понять! Я же ориентацию получил в оперативном отделе: вечером до передовой доедете за пару часов. А тут такая стрельба! Была чащоба, частый ольховник. Я решил, что это просто очередная путаница, что проходила какая-то другая часть Красной Армии, посчитала нас за немецкий десант, поскольку ребята были в форме эстонской буржуазной армии, а наши, по незнанию языка, не сумели им ответить, и началась перестрелка.
43
Часть II. Война
«У раненых не BыдержиBали нерBы» Подвиг. Ранения. Звезда Героя
Когда я потом лежал в госпитале, то очень часто раздумывал: «А за что, собственно, мне дали звание Героя Советского Союза?» Это звание тогда очень мало кому давали. Если не считать летчиков Гастелло и Талалихина, которые шли на таран и звания получили посмертно, то я — вообще один из первых в истории пехоты. Поэтому все думают, что это было что-то невероятное... Не хочу задирать нос, но если говорить о стаже так называемого геройства, то номер моей золотой медали — 513-й. А к концу советской власти номера медали «Герой Советского Союза» перевалили уже за двадцать тысяч. При очень благоприятном стечении обстоятельств то, за что меня наградили, тянуло на орден Красной звезды, а вернее даже на медаль «За отвагу». Но была середина июля 1941 года, когда только от одного слуха о появлении немецкого десанта, которого никто не видел — лишь бабы колхозные рассказывали — сдавались города. Когда начался тот бой, рядом со штабом нашего корпуса стоял артиллерийский полк, но как только стали стрелять, он смылся... Сколько немцев осталось на поле боя, я не знаю. Говорили, что в кустарнике подобрали потом около сотни трупов немецких солдат. Но я этому не верю — их было всего человек 50, не больше. В этом деле было вообще очень много вранья и фантастики. Указ о моем награждении был опубликован 15 августа 1941 года. Постоянной связи между Таллином и Москвой не было. А в газетах нужно было что-то напи сать — за что же это звание было присвоено? Газетчиков 44
«У раненых не выдерживали нервы»
вызвали в ЦК и приказали: чтобы завтра же эта информация в газетах была! «Откуда мы ее возьмем?» — возмутились они? «А это не наше дело», — ответили им. На следующий день представители газет собрались и позаботились только о том, чтобы во всех газетах была одна и та же версия. Они исходили из того, что раз это был батальон связи, то я будто бы героически доставил с фронта какую-то срочную депешу в штаб корпуса... — Как же было на самом деле? — Слушайте. В первый момент я даже мысли не допускал, что там немцы. Подползаю к месту, где идет стрельба, и слышу страшные вопли. Представляю себе, что штыками расправляются с ранеными, потому что это невероятные, мучительные вопли. Потом слышу немецкую речь. Немецкий язык я немножко знал, потому что на нем переговаривались родители, когда хотели, чтобы я ничего не понял (а это самый лучший способ выучить язык, так что по-немецки я понимал сносно). Убеждаюсь в том, что это немецкий десант. Первая мысль: надо как можно быстрее добежать до штаба корпуса, потому что у штаба никаких окопов нет, бери их, так сказать, тепленькими, в земляночках. Бросился назад. Добежал до радиомашин, потому что я-то за них отвечаю, и надо вывести их из-под удара немцев. Никого нет, моторы прострелены. Бегу дальше в штаб, чтобы предупредить, что немцы идут. По дороге соображаю: «А что, они сами не сообразят, что немцы идут, если стрельба кругом и пули свистят? Нет, не это моя задача. Не штаб оповестить мне нужно, а немцев задержать. Для того чтобы дать время штабу или оборону организовать, или эвакуироваться». Вижу, что у леса мечется большое количество наших ребят. Осмотрелся: вот на этой поляночке как раз и можно задержать наступающих немцев. Начал останавливать своих: все, кто тут мечутся, будут трупами, так что единственная возможность спастись — это немедленно начать отражать немецкое наступление. Кричу им, что 45
Часть II. Война
тут ничего серьезного быть не может, потому что это какой-то немецкий воздушный десант, который пытается посеять панику, и если мы сумеем их остановить, то все это будет ликвидировано немедленно. Между штабом корпуса и наступающими немцами практически нет ничего, ни одной серьезной части — следовательно, минут через двадцать штаб корпуса будет уничтожен полностью... Человек тридцать я сколотил и начал организовывать оборону. Заняли позицию. Себе выбрал место под большой елью. Никаких окопов не было, только противовоздушная щель, как раз посреди этой полянки — в нее я сунул сержанта Теппамеэса: мол, когда немцы выйдут, мы будем отражать их наступление, а вы будете обстреливать их с фланга. И больше ничего мы не делали — только отстреливались и все. Среди тех, кого мне удалось поймать, примерно треть были мои товарищи по службе в Эстонском корпусе, а две трети было новое пополнение, которое мы получили только в начале июня — 18-летние юнцы. Они винтовок еще не видели и ни разу даже не стреляли. Только я ребят расставил, показал, как маскироваться, появляется начальник политотдела корпуса полковой комиссар Пенза. Я у него иногда бывал, так что он меня лично знал, и я его тоже. Кричит: «Переходи в мое распоряжение! Я иду в разведку, всех твоих ребят — в мою группу!» Я отвечаю: «Нельзя, немцы наступают, минут через пять-десять будут здесь. Ни на шаг мы отсюда не уйдем!» Он на меня: «Разговоры! Это приказ старшего командира!» Переругались мы с ним, он вытащил пистолет — мол, за невыполнение приказа в боевой обстановке расстрел на месте. Я говорю: «Стрелять Вы не будете, тут тридцать человек слышат наш разговор. Если Вы меня пристрелите, трибунал расстреляет и Вас» Потом, через много лет, я узнал, что небольшое заградительное отделение, которое было выброшено из штаба корпуса, чтобы прекратить панику и бегство, этого Пензу поймало в машине, в которой он удирал вместе со всеми остальными. Официального разбирательства не было, он 46
«У раненых не выдерживали нервы»
был отстранен от должности, затем его перевели в резерв, а летом 42-го года он погиб в огне пожара. Только я отправил этого Пензу, появились немцы. Вышли на поляночку, автоматы на пузе, вправо-влево стреляют. Мы прицельным огнем скосили тех, которые вышли первыми, отбились. И тут у нас такое веселое дело пошло: через каждые 15–20 минут новая попытка пройти — и мы опять перебиваем тех, кто выходит на эту полянку. Примерно минут через сорок мы оказались под минометным огнем. Для меня это было большой неожиданностью, потому что по моим представлениям того времени воздушный десант никак не мог иметь с собой минометы. Это было совершенно ложное представление, и в тот момент на какое-то время я растерялся: «Значит, это не воздушный десант, а регулярная часть, и, следовательно, попытка нашими ничтожными силами в тридцать человек остановить это наступление — пустое занятие, потому что наши силы абсолютно несравнимы». Как только нас начали обстреливать из минометов, одним из первых разрывов я был ранен в руку, и ранение изменило психологический настрой. Моя задача — задержать здесь немцев и больше меня абсолютно ничего не интересовало, все остальное стало безразлично. Потом меня ранило в ногу двумя осколками: один раздробил коленный сустав, другой застрял повыше, в мягких тканях. Надо было перевязать раны. Я в очередной раз полез за патронами, нашел одного парня из нашего батальона, Кульмана, и спросил: «Нет ли у тебя перевязочного пакета?» Он сказал: «Есть, сейчас дам». Начал из кармана вытаскивать перевязочный пакет, а тут рядом с нами разорвалась очередная мина: меня ударило в грудь осколком, а его — в ногу. Он говорит: «Все, теперь мне пакет самому понадобится». У нас уже было довольно много раненых. Наш огонь ослаб, я подумал, что теперь уже все — немцы пройдут. О том, успел ли эвакуироваться штаб корпуса, я не имел никакого представления. Но тут подошел с тыла старший 47
Часть II. Война
политрук радиороты Клименко с двумя бойцами и говорит: «Ага, это вы, значит, тут держитесь? Молодцы, держитесь! Ну, за этот сектор я могу быть спокоен, пойду дальше смотреть, есть ли еще где какие-нибудь обороняющиеся». Он был ранен двумя пулями, все плечо залито кровью. Вы этого, ради Бога, только не пишите — это я для вашего сведения говорю... Я посмотрел, что дело идет к концу и еще раз подсчитал: в нагане шесть патронов. Значит, пять патронов я могу потратить на немцев, когда они буду подходить ко мне, ну, а шестой патрон — на себя. Дело не в героизме, абсолютно! Просто я прекрасно помнил, как кричали те, с которыми немцы расправлялись штыками. Поэтому считал, что в данной ситуации самая легкая смерть будет от своей собственной пули. И когда я ждал следующей атаки, сзади вдруг появился батальон курсантов... Немцы не стали принимать бой, разбежались. Потом была очень тяжелая эвакуация, когда я был больше в бессознательном, чем в сознательном состоянии. Помню, как девчонка — секретарша — выскочила из землянки корпусной прокуратуры, разорвала свою простыню на бинты и перевязывала мне руку и ногу. И она, бедняжка, так надо мной рыдала, что я не осмелился сказать, что у меня ранение еще и в грудь. Я это ранение считал смертельным, потому что у меня желудок очень сильно заболел, ну я и подумал, что, по-видимому, осколок проник туда, а я только что пообедал, так что… Так что об этом я даже не сказал, чтобы меньше слез было. Пока она меня обматывала простыней, потерял сознание. Очнулся в санитарном автобусе. Куда-то ехали, потом снова терял сознание, опять ехали. Пришел в себя в полевом госпитале на станции Морино. Утречком меня положили на операционный стол: обработали рану на руке, раны на ноге. Там-то я сказал, что еще в груди рана. Подошел врач, щупом полез туда, говорит: «Нет, это слишком глубоко уходит, это уже будут делать в стационарных условиях». 48
«У раненых не выдерживали нервы»
И в этот момент заскочил красноармеец: «Приказ штаба — немедленно эвакуировать раненых на железнодорожную станцию, там стоят составы, ждут их! Срочно уходить, потому что немцы уже входят!» Эвакуировали нас трое суток. За это время мы проехали всего примерно тридцать километров, потому что шло пять составов: два с ранеными, три — с заводским оборудованием откуда-то из Пскова. Немцы, по-видимому, обязательно хотели завладеть этими составами, поэтому нас они не бомбили. Они разбивали железную дорогу впереди, а потом строчили из пулеметов по составу. Вечером начинался ремонт путей, к утру железнодорожное полотно восстанавливали, полчаса ехали по направлению к Старой Руссе. Вставало солнце — и прилетала очередная немецкая команда, которая опять разбивала железную дорогу, и снова все повторялось. Один раз проснулись от пулеметной очереди, потому что между колесами именно нашего вагона было устроено пулеметное гнездо, и пулеметчики отбивались от наступавших немцев. Одним словом, когда мы только начинали этот свой трехсуточный переезд, вагон был полностью набит ранеными: лежали на полу и на полатях с левой и правой стороны. К концу третьих суток, когда добрались до Старой Руссы, нас в этом вагоне оставалось четыре человека. Убитых не было, но у раненых не выдерживали нервы. Люди уходили, уползали из вагона. Там страшный случай был... Майор лежал в нашем вагоне, у него были перебиты кости обеих ног. И вот на второй день он не выдержал: на руках дополз до дверей и выкатился, выпал наружу. И уполз в кусты — умирать... Эти трое суток мы продвигались между двумя линиями фронта. Наши уже ушли, немцы наступали, в любую секунду мы могли оказаться в лапах врага. Естественно, они бы с нами расправились штыками, тратить на нас пули вряд ли бы стали. Свое оружие, когда попали в госпиталь, мы сдали, так что были безоружны. 49
Часть II. Война
В первый день в наш вагон забрался красноармеец. У него была самозарядная 10-патронная винтовка. Он говорит: «Я отстал от своей части, поди с вами доберусь быстрее» Влез к нам в вагон, притулился там и заснул. Я был почти что неподвижен: на то, чтобы доползти до дверей по естественной надобности и вернуться назад, у меня уходило 27 минут — я по своим часам проверял. Поэтому сказал одному легко раненному солдату: «Ты забери у него винтовку и дай мне». Ну, тот и забрал. Паренек просыпается и говорит: «Мы всю ночь никуда не ехали. Нет, с вами не доберешься, я уж лучше пешком. Где моя винтовка?» Я отвечаю: «У меня, но не подходи, нам она нужнее». Немцы в любую секунду могли быть у нас. И если бы они появились, я бы, конечно, открыл огонь, даже не потому, чтобы нанести урон им, а потому, что если я открою огонь по немцу — то он меня застрелит из автомата. А это лучше, чем быть заколотым штыком.... — Есть один вопрос — серьезный и неприятный. Это правда, что половина эстонского корпуса разбежалась и перешла на сторону немцев? Насколько этот слух обо снован? — Вранье. Сейчас некоторые говорят, что 22-й эстонский корпус был упразднен из-за массового перехода солдат на сторону врага. Когда с эстонской территории вывели армию, стало ясно, что Эстония отдавалась под немецкую оккупацию. Это вызвало у людей определенную реакцию, а немцы засыпали нас листовками о том, что эстонцы, добровольно сдавшиеся в плен, будут отправлены по домам. И это действительно соблюдалось. Так что было из чего выбирать: если человек сдастся добровольно, то для него война заканчивается и продолжается мирная жизнь, а если он не заявит о своей добровольной сдаче в плен, то отправится на голодную смерть в лагерь военнопленных. — Почему они бежали домой, я могу себе представить. Но что их заставляло переходить на сторону немцев? Это были убеждения или все-таки воля господина Случая? 50
«У раненых не выдерживали нервы»
— Убеждения, конечно убеждения. Сейчас поясню. На территории Эстонии в 1940-м году шла острейшая классовая борьба. Ведь ещё до начала войны профашистские антисоветские элементы начали жесточайшие террористические действия против сторонников советской власти. Это были неорганизованные группы, никакой статистики не существовало, и ученым, которые занимались этой проблемой, было очень трудно подсчитать количество жертв этой борьбы. Они утверждают, что летом и ранней осенью 1941-го года на территории Эстонии было уничтожено от 30 до 50 тысяч сторонников советской власти... И это похоже на правду. Нас прибыло на фронт примерно восемь тысяч человек. Бои начались 6 июля 1941-го года. Я считаю весьма вероятным, что примерно треть состава корпуса сдалась в плен к немцам. А остальные бились яростно. Последних эстонцев выводили из состава корпуса ровно через три месяца, 6 октября 1941 года. В живых осталось 620 человек. Их отправили в распоряжение военкоматов для того, чтобы обеспечить несколько месяцев отдыха. И позже вместе с теми, кто вышел из госпиталей, они стали фундаментом для создания 8-го Эстонского стрелкового корпуса.
51
Часть II. Война
«Я был Bоспитан на тургенеBском отношении к женщине» Мобилизация. Новый эстонский корпус. Катя
— Меня часто спрашивали, как мне удалось сохранить такие теплые отношения с женой после 65 лет брака, поскольку это большая редкость. Неужели правда редкость? — Правда... А как вы встретились? — Первая встреча с моей будущей женой состоялась на Урале, в Чебаркуле. По-моему, в конце марта или начале апреля 1942-го года. Я в тот момент находился в военно-инженерном училище в Мензелинске, это на границе между Татарией и Башкирией. Узнав, что курс подготовки вместо обещанных трех месяцев будет продлен до полугода, а может, и еще больше, я написал рапорт с просьбой направить меня из военного училища в формируемый новый эстонский корпус. Я считал, что за год война закончится, а я тут буду, так сказать, учиться. Куда, к черту, это годится?! Воевать надо! И так ранней весной 1942-го года я оказался в 249-й дивизии, которая только-только формировалась, причем в чрезвычайно тяжелых условиях. Это один из трагических моментов, который сейчас используется для того, чтобы показать, как Россия «уничтожала» эстонский народ... Но тогда я все обстоятельства подробно выяснял, и на очень высоком уровне, поэтому высказываю не предположения, а то, что я считаю действительно абсолютным фактом. Мобилизация, которая была объявлена в 1941-м году в Советском Союзе, не распространялась на Прибалтику, Западную Украину, Западную Белоруссию и Молдавию. 52
«Я был воспитан на тургеневском отношении к женщине»
Но в Эстонии мобилизацию объявил местный Военный Совет. Причем независимо от возраста — во всяком случае и сорокалетние мужчины тоже были мобилизованы. Эта мобилизация проводилась уже тогда, когда Эстония была отрезана от России немецкими войсками, которые вышли на побережье Финского залива около Кунды и Раквере. Мобилизованные отправлялись на теплоходах в Ленинград. Конечно, были большие потери, потому что оба берега Финского залива — и северный, и южный — были уже в руках немцев. Бомбили очень сильно. Когда мобилизованные прибыли в Ленинград, то военные власти от них отказались, потому что общесоюзное постановление насчет мобилизации на них не распространялось, и поэтому в глазах военного начальства они были, так сказать, незаконно мобилизованы республиканскими властями. Поэтому их всех направили на военные работы: на лесозаготовки, торфоразработки, в Архангельскую область, Западную Сибирь и так далее. Положение было страшное. Даже мы в 1942-м году, когда формировали эстонский корпус, по утрам питались вареным овсом. Если армии есть было нечего, то можно себе представить, в каком положении были те, кого отправили на лесо- и торфоразработки... Говорить, что это был геноцид — ерунда и глупость. Вернее, не ерунда и не глупость, а самая натуральная подлость. Но люди гибли, в тех условиях вряд ли могло быть по-другому. Когда осенью 1941-го года Николай Каротамм предпринимал действительно героические усилия по созданию нового эстонского корпуса, одной из причин было именно желание спасти от неминуемой гибели мобилизованных из Эстонии в 1941-м году. Вряд ли бы они дожили до следующей весны. И руководство эстонского правительства и компартии добилось решения о создании нового корпуса Красной Армии из эстонцев. Создание этого корпуса началось с 7-й дивизии, которая формировалась неподалеку от Свердловска, нынешнего Екатеринбурга. Я попал туда только весной 1942-го года, когда она была уже укомплектована. Пробыл там 53
Часть II. Война
неделю. В «семерку» попал в основном советский актив, эвакуированный вглубь территории Советского Союза, и остатки первого эстонского корпуса (бывшей эстонской армии), который воевал в июне, июле, августе и сентябре у Пскова и Новгорода. Потом меня направили в другую дивизию, 249-ю, которая создавалась под Челябинском. Эту дивизию комплектовали за счет мобилизованных в Эстонии, прошедших лесоразработки. Я не скажу обо всех, но значительная часть контингента, который туда прибывал, были полутрупы, если можно так сказать. Обессиленные и изголодавшиеся больные люди. Болезни начались еще на лесоразработках и в пути: дизентерия, сыпной тиф, пеллагра (это острая болезнь авитаминоза, когда систематические переутомление и голод доходят до такой степени, что пищевой тракт человека начинает переваривать сам себя). По-моему, в апреле-мае 1942-го года смертность в сутки достигала десятков человек... В 249-й дивизии меня назначили комсоргом одного из полков, а потом помощником начальника политотдела по работе с комсомольцами и молодежью. Я начал обходить части. Пошел знакомиться с комсомольской организацией медсанбата. А там как раз проводилось отчетно-выборное собрание. Я сидел рядом с секретарем (по-моему, фамилия его была Шнейдер), который делал доклад, и заметил, что одна из наших комсомолок спит. Шепчу Шнейдеру: «Послушай, неудобно все же: на комсомольском собрании — и спать!» Он отвечает: «Это врач сыпнотифозного барака. Там в бараке лежит 200 человек, а она единственный доктор, поэтому изматывается до предела». Я говорю: «Тогда понятно. Если дело такое, ей сон нужнее, чем все эти собрания, пусть хоть на собрании выспится». Позже мне рассказали, что всего три месяца назад эта девушка окончила ускоренный курс в Омском медицинском институте, причем училась она на педиатрическом факультете. Как только закончила учебу, ее, конечно, сразу записали в армию и отправили к нам. 54
«Я был воспитан на тургеневском отношении к женщине»
Недельки через две прихожу в медсанбат снова, разговариваю с этим секретарем: «Как у вас дела, что и как?» Ну, и как-то мне пришла на память эта девушка, я и спрашиваю: «А как эта ваша, которая спала?» А он отвечает: «Она уже сама в сыпном тифе». Чего, собственно говоря, и следовало ожидать. Но оказалось, что Уральским военным округом был создан специальный сыпнотифозный госпиталь, где-то в десяти километрах от расположения нашей дивизии. Так что всех наших перевели туда и ее тоже. Вечером в политотделе мы, как обычно, обсуждали наиболее острые вопросы и намечали, что делать завтра. Я затеял большой скандал: «Что за безобразие! Оказывается, у нас создан специальный сыпнотифозный госпиталь, о котором в нашем политотделе никто ничего не знает. Что в этом госпитале происходит, какие там условия?» Начальник политотдела Альгус Раадик, подводя итоги, сказал: «Действительно, никто ничего не знает. Вот, давай, завтра с утра бери верховую лошадь из ветеринарного отдела, отправляйся туда и проверяй, что и как». Я взял лошадь и поехал. Проверил, договорился о том, что дивизия должна делать для этого госпиталя, а что — госпиталь для нашей дивизии. Потом обошел палаты и наткнулся на ту девушку. Она уже поправилась. Была обрита, но волосы начали отрастать — голова была повязана марлей, сквозь марлю волосы торчали. Вот так и состоялось наше первое свидание с Катей... — Вот что: прямо с первого взгляда влюбились? — Шел 1942-й год, но мы еще дышали воздухом 1941-го. Я, со звездочкой Героя, вдруг убедился, что недоступных для меня женщин не существует. А я воспитывался в русской гимназии, на тургеневском отношении к женщине. И в молодости, еще в гимназические годы, давал себе слово, что поцелую только ту женщину, на которой впоследствии женюсь. И вот я попадаю не в особенно приятное положение, потому что из-за «звездочки» (я прекрасно это понимал!) все девушки теперь вдруг стали готовы на любые аван55
Часть II. Война
сы... Поэтому я сказал себе: «Не будь дураком, найди скромную, тихую, симпатичную и женись, как можно быстрее, а то превратишься в проститутку в брюках». А Катя была нормальным человеком. Никуда не лезла и ко мне не лезла. Ухаживал за ней все лето. Осенью нас отправили на фронт. А перед этим мы с нею поругались. Добрались под Москву, где из двух наших дивизий сформировали 8-й Эстонский стрелковый корпус. Наша дивизия располагалась в Коломне, там же находилось и управление корпуса. И вот, когда приехали в Коломну и с Катей помирились, я сказал: «Чтобы больше не ругаться, пошли регистрироваться». И зарегистрировались. Примерно через неделю должны были выступать на фронт. А что такое фронт, я уже немножко знал. И хотя я с величайшим уважением отношусь к женщинам-фронтовичкам, никак не хотел, чтобы моя жена оказалась на фронте. Тем более, что здоровье у нее было слабенькое и она мало приспособлена к фронтовой обстановке. Поэтому я пошел к комиссару 249-й дивизии и откровенно сказал: «Помогите избавить ее от фронта». Тот посидел, подумал и говорит: «Единственное, что может избавить от фронта — беременность. Давай вызовем дивизионного главврача». Вызвал и спрашивает: «Как насчет справки о беременности?» Тот отвечает: «А кто потом будет разбираться? Никто не будет!» Состряпали справку о беременности, и я отправил Катю к своим родителям. Они были эвакуированы в Ленинград последним самолетом, в последний день перед тем, как Таллин был занят немецкими войсками. Потом попали ко мне в госпиталь, я проводил родителей до Омска, а из Омска их эвакуировали в Киргизию на берега озера Иссык-Куль. Вот я Катю туда и отправил. В первом письме, которое я получил от нее будучи уже на фронте, было известие о том, что воображаемая беременность оказалась правдой... Так что старшая дочь Ольга у меня родилась в Киргизии, а вторая — Наташа — уже в Таллине, в 1945-м году. 56
«Я был воспитан на тургеневском отношении к женщине»
Жена прожила у моих родителей до весны 1944-го года, когда уже было ясно, что приближается освобождение Эстонии, поэтому эвакуированных начали собирать поближе к границам. Ну, и моих тоже выписали из Киргизии в Ленинград. Так что весной 1944-го, приезжая с Наровы на побывку, я снова встретился с женой. А потом ее назначили врачом в Ленинградскую область, в те районы, в которых размещались эвакуированные эстонцы. Мы готовились к боям за освобождение Эстонии, штаб нашего корпуса располагался километрах в пяти от той деревни, где работала Катя. Между нами было слабо проходимое болото. И я к ней через это болото бегал. Зимой 1944–1945-го года, освобождая Эстонию, мы дошли до Сааремаа, где осталась одна дивизия, а штаб корпуса и вторую дивизию перебросили на материковую часть. Я сразу же попросил, чтобы мне дали сутки для того, чтобы привезти в Таллин жену, которая оставалась в Ленинградской области. Где-то в ноябре или в декабре 1944-го я привез Катю на грузовике в Таллин. Она поступила работать врачом в детскую больницу. И пока мы в конце зимы и весной 1945-го года воевали в Латвии, в Курляндии, дважды переболела дифтеритом. Той зимой в Таллине разразилась эпидемия. А дифтерит вообще-то болезнь детская, у взрослых вероятность смертельного исхода многократно превышает вероятность смертельного исхода у детей. А она «ухитрилась» переболеть дифтеритом два раза! После немецкой оккупации никаких особых приспособлений в больнице не было, материальная база была плохой. А когда ребенок начинал задыхаться от дифтеритных пленок, то последнее средство для его спасения — это пропихнуть резиновую трубочку в горло и высосать пленки, чтобы освободить дыхание. Ну, вот она и «высвобождала». Сердце, естественно, сорвала, так что она у меня сердечница еще с 1945-ого года. С болезнями она, конечно, намучилась. Позже, когда мы жили в Горно-Алтайске, иногда бродили по тайге и горам. Один раз собрались небольшой компанией и 57
Часть II. Война
пошли на Тиретское озеро, Катю взяли с собой. К этому времени у нее развилось воспаление печени, но это мы у нее вылечили в том походе медом и хариусами. А потом она где-то подцепила клещевой энцефалит. Причем особо тяжелый, какой-то непонятный — даже из Москвы, из Медицинской академии приезжала большая бригада разбираться, откуда появился такой энцефалит. Полгода частично была парализована. Выздоровела, но осталось хроническое воспаление покровов головного мозга. Так что только держись... Одним словом, когда мы попали в руки к теперешнему семейному врачу, которой я прочитал вводную лекцию насчет болезней, пережитых моей женой, она воскликнула: «Послушайте, ведь это человек выдающегося здоровья! Переболеть всем этим и дожить до девяноста лет — да это просто чудо!» Во всех передрягах моей жизни жена была мне поддержкой. Хотя мне и не раз приходилось ее утешать и успокаивать, потому что нервная система у меня покрепче будет...
58
«Немцы отступали, но это не исключало боев»
«Немцы отступали,
но это не исключало боеB»
Освобождение Таллина. Захоронение на Тынисмяги. Победа!
— Меня очень интересует день 22 сентября 1944 года. Были ли все-таки в Таллине бои? И кого похоронили на Тынисмяги? — У людей, не участвовавших в войне, существует свое, не совсем точное, представление о соотношении отступления и наступления. Немцы отступали, но это абсолютно не исключало боёв, причем весьма серьёзных. Части советской армии в начале осени 1944-го года весьма успешно развивали наступление в Литве и Восточной Пруссии и начали выходить к берегам Балтийского моря. Поэтому все немецкие части, находившиеся на фронте на территории Северной Литвы, Латвии и Эстонии (территоря РСФСР была уже освобождена), оставались в окружении, в «мешке». Мы наступали днем и ночью, заходили глубоко в тыл к немцам, которые собирали силы для того, чтобы замедлить наше продвижение вперед. Например, на третий день нашего наступления был тяжелейший бой неподалеку от Йыгева, в Торбу, он продолжался примерно два с половиной часа. Немецкие части за это время были уничтожены. Территорию Эстонии освобождали две армии — 8-я и 10-я. Эстонский корпус был в составе 8-й, которая шла от Тарту. Будучи на правом фланге этой армии, наш корпус как раз и попадал на пересечение путей отхода немцев с Синих гор, отступавших под ударами 10-й армии. Через 59
Часть II. Война
эти Синие горы части Красной Армии пытались пробиться больше полугода. Значительная часть тех немецких частей, которые держали оборону на Синимяэ, в том числе и 20-я дивизия СС, погибла именно под нашими ударами. Когда наш корпус вышел на берег моря, в Виртсу, перед наступлением на острова, я подсчитал, вооружившись картой и справочниками, скорость продвижения нашего корпуса по территории Эстонии. Получилось, что мы пешим ходом в среднем наступали со скоростью 53 км в сутки! Сплошь и рядом картина была такая: идешь, в канаве лежат два-три бойца. Думаешь: раненые, подобрать нужно! Подходишь, тормошишь — уснувшие... Просто выбились из сил до предела. Может быть, я ошибаюсь, но у меня было такое впечатление, что совершенно не предполагалось участие Эстонского корпуса в освобождении Таллина. Вместе со всей 8-й армией мы должны были километров за сто до Таллина свернуть налево и уходить к Хаапсалу и Пярну. Но когда мы были в районе Пайде, к нам приехал секретарь эстонской компартии Николай Каротамм, который вообще часто бывал у нас. И у меня такое подозрение, что это именно он сыграл решающую роль в том, что наш корпус принял участие в освобождении Таллина. Будто бы он предвидел, что может быть через 50 лет, и знал, что Таллин должны освобождать именно сами эстонцы. Наш правый фланг 8-й армии начал все больше и больше отклоняться с западного направления на северное. Пошли разговоры о том, что Каротамм настаивает, чтобы корпус направил часть своих сил на освобождение Таллина. Накануне освобождения, под вечер, очень срочно создали то, что называется десантом. В районе Амбла сформировали группу, перед которой поставили задачу — за одну ночь пройти оставшиеся километры, чтобы утром быть в Таллине. Задача была такая — не ввязываться, по возможности, в бои, а стремиться как можно быстрее выйти в город. Вообще ожидалось, что немцы будут Таллин взры вать — так, как они сделали это с Нарвой. Этим и объяс 60
«Немцы отступали, но это не исключало боев»
нялось стремление как можно быстрее и как можно незаметнее выскочить в Таллин, чтобы это было бы для немцев неожиданностью. И это нам удалось! Командир полка Муллас отдал приказ: «Пилотки повернуть звездочками назад, обращаться к офицерам «господин», а не «товарищ», замаскироваться под немцев». Вот так мы и шли, зная, что мы уже в тылу. Впереди — разведка, слева и справа — разведка, а по проселочной до роге — колонна полка. Подскакивает солдат и по-эстонски докладывает: «Господин полковник, там немцы! Хутор метрах в ста от дороги, большой хутор». Муллас спрашивает: «Что делают?». «Пьянствуют, песни орут». «Очень хорошо, не тревожьте». Полк проходит мимо — немцы остаются там. Невероятно, но факт: неподалеку от Тапа на одном перекрестке нашу колонну направлял немецкий регулировщик. — Как так? — А так. В темноте-то ведь все кошки серы. Когда ночью колонна, пробиваясь от Амбла к Таллину, переправлялась через реку, по нам был открыт огонь. Командир первого танка, который по грудь высунулся из люка, был убит. Это вызвало небольшую остановку, потом была проведена атака с огневым налетом. Проскочили. Когда мы вошли в Таллин, в порту еще продолжалась погрузка немецких воинских частей. Потом наши танки обстреливали отходящие корабли — ну а те отвечали огнем своей артиллерии. В самом городе немцев уже не было, но они еще были на западных окраинах, где была слышна стрельба. Ночью накануне освобождения Таллина наш десант наступал по Тартускому шоссе, а в это же время аналогично и с аналогичным составом (пехота на грузовиках и танки) такой же отряд 10-й армии был направлен по Нарвскому. По совершенно понятным причинам (мы же были эстонцы!) сопротивление нашему отряду было оказано только в одном месте — при переправе через реку Пирита. А вот отряду 10-й армии досталось по-настоящему. 61
Часть II. Война
У него были стычки где-то в районе Куусалу, в районе Маарду, на подходе к Кадриоргу. Поскольку были стычки, то были и жертвы. Времени хоронить не оставалось. Поэтому трупы складывали на специальный грузовик и везли с собой. Я слышал тогда, что это были погибшие по дороге: их не успели похоронить. Когда достигли Таллина, возник вопрос: что делать с этими трупами? Поскольку в городе не было никаких властей, то командование десантного отряда по своему разумению и приказало похоронить их в сквере на Тынисмяги. Там была установлена пирамидка с красной звездочкой наверху. Был список захороненных в этой могиле. Уже после окончания войны, летом 1945-го года, когда я приступил к выполнению обязанностей первого секретаря ЦК Комсомола Эстонии, я был вызван то ли в горком, то ли в ЦК партии на совещание. Выяснилось, что темой обсуждения является проблема захоронения на Тынисмяги. Тогда излагалась и история возникновения этого захоронения, которую я рассказал, но я не могу поручиться за ее абсолютную истинность. На совещании обсуждался вопрос: перезахоронить или оставить все как есть? Патриоты Эстонского корпуса считали, что именно наш корпус освободил Таллин, а не этот отряд 10-й армии, и в захоронении на Тынисмяги узрели претензию на первородство в деле освобождения Таллина. И это была основная причина, почему тогда требовали перезахоронить останки погибших на кладбище. — А почему решили оставить? — Пришли к заключению, что тревожить погибших нам не к лицу. И всякие разговоры насчет того, что ктото спекулирует этим захоронением, доказывая, что не Эстонский корпус освободил Таллин, а 10-я армия, не являются достаточным основанием для того, чтобы трогать прах погибших. Но если мы оставляем эту могилу на том месте, то требуется привести ее в порядок и установить памятник. На том и порешили. 62
«Немцы отступали, но это не исключало боев»
Вера в то, что это памятник освободителям, сформировалась у людей за последние двадцать лет. Но это мнение не имеет отношения к тому, как думалось в свое время. Это памятник не освободителям. Бронзовый солдат — это представитель эстонского корпуса, эстонского народа, который склоняет голову перед теми, кто погиб за эстонский народ. Это эстонец. Он благодарит других представителей советских народов, которые помогли ему освободить его родину. — Где Вы встретили День Победы? — На Курляндской Дуге. Мы должны были идти в атаку утром 9 мая. Это было самым тяжелым за все годы войны — приказать ребятам идти в атаку, когда война вот-вот окончится. Я добрался до политотдела дивизии часа в два ночи, свалился на пол спать. И вдруг поднялся гвалт, который меня разбудил. Я до того был измотан, что спросил только: «Значит, атаки не будет?» А мне отвечают: «Конечно, не будет — немцы выбросили белый флаг!» Значит, можно спать дальше — я повернулся на другой бок и опять заснул... А утром проснулся от страшной пальбы и уже по ее характеру понял, что это не боевая стрельба, а безудержное веселье. Подумал только: «Господи, да я ж все проспал — война закончилась!» Тут подвернулся корпусной фотограф, который предложил посмотреть, какие можно сделать фотографии. Я пошел к начальнику политотдела и попросил машину. Поехали на передовую, там уже немцев не было. Забрались к немцам в тыл на сорок километров, а вся причина была в том, что фотографу вдруг захотелось заиметь немецкий мотоцикл, а мотоцикла нигде не было. Видим — на одном перекрестке наш танк стоит. Танкист говорит: «Дальше наших нет». А фотограф канючит: «Ну, мотоцикл-то мне нужен!» Мы решили немного проехать до первых немцев, посмотреть. Танкист нам: «Да вы что, ребята, с ума сошли? Там же власовцы!» 63
Часть II. Война
Смотрим — хуторок метрах в пятистах и много-много немцев. Те тоже увидели нашу машину. Раздались команды, немцы повылетали из всех избушек на парадное построение. Немецкий майор подходит к нам и рапортует: «Батальон для сдачи построен!» Я на своем немецком языке, как мог объяснил, что мой камрад приехал сюда за мотоциклом, а принимать вас в плен будут те, которые еще едут, а пока распускайте свою команду и чувствуйте себя свободно... Фотограф уже оседлал мотоцикл, и мы двинулись назад: я на политотделовской машине, а он на мотоцикле в качестве эскорта. Через пару дней корпус двинулся из Курляндии в Эстонию. Часть ребят отправили в Ригу, а часть (в том числе и меня) — в Москву для участия в главном Параде Победы.
Фрагмент автобиографии Арнольда Мери, написанный его рукой.
Арнольд Мери в юношеском возрасте и в годы войны, после получения звезды Героя Советского Союза.
Демонстрации в Таллине в июне 1940 года.
Командиры и солдаты 22-го эстонского территориального корпуса на параде в Таллине. 7 ноября 1940 года.
Трибуной для выступления Арнольда Мери перед бойцами во время войны порой становилась башня танка.
Карта сражений в Эстонии летом 1944 года.
Бои за Нарву в 1944 году были жестокими, прошедшие через них смотрели в глаза смерти.
Жители Таллина приветствуют солдат Эстонского стрелкового корпуса.
Парад Победы на Красной площади в Москве.
Арнольд Мери (крайний справа) на комсомольской работе в послевоенные годы.
Выборы в Верховный Совет Эстонии.
Одна из последних фотографий. Декабрь 2008 г.
Среди ветеранов в День Победы.
Арнольд Мери не мог смириться с тем, что в сегодняшней Эстонии эсэсовцы стали героями.
Внучка Анастасия была рядом и в радостные, и в трудные минуты.
Разговор по душам с итальянским публицистом и депутатом Европарламента Джульетто Кьеза.
Обозреватель «Комсомольской правды» Галина Сапожникова, встречаясь в Арнольдом Мери, старалась не пропустить ни слова.
Во время судебных заседаний в Кярдла (Хийумаа). Май 2008 г.
Арнольд Мери считал, что в апреле 2007 года вокруг Бронзового солдата развернулся не национальный, а мировоззренческий конфликт.
За все годы, сколько помнил Мери, не было у памятника Воину-освободителю в Таллине столько цветов, столько людей и столько возвышенных эмоций, как в мае 2007-го года.
Перед Бронзовым солдатом.
Всегда в центре внимания.
С послом России в Эстонии Николаем Успенским.
Арнольд Мери останется в нашей памяти как честный и несгибаемый человек. Никому — ни гитлеровской пуле, ни НКВД, ни эстонской прокуратуре, затеявшей над ним позорный суд — не удалось сломить его волю. Наверное, таким и должен быть настоящий Герой.
Часть третья
МИРНАЯ ЖИЗНЬ
«Если я говорю спасибо — значит, знаю, за что благодарю»
«Если я гоBорю спасибо — значит, знаю, за что благодарю» Письмо Берии. Георг Мери. Покушение на Гитлера
— Когда уже все было готово и до парада оставалось несколько дней, нас отпустили погулять по городу. А моя супруга Катюша как раз в это время находилась в Москве на курсах усовершенствования врачей. И я, конечно, рванул к ней на курсы. А на второй день, проходя мимо памятника героям Плевны (это как раз неподалеку от ЦК Комсомола), встретил кого-то из комсомольских работников, который сказал: «Что ты тут делаешь? Ты уже демобилизован и назначен первым секретарем ЦК Комсомола Эстонии». Меня еще во время войны хотели назначить первым секретарем, но я решительно отказывался. А тут, не спрашивая, провели решение через ЦК ВКП(б). Мне велели шить костюм, немедленно собираться и выезжать в Финляндию в составе нашей делегации на создание финского демократического союза молодежи. Поехал. И вместо того, чтобы принимать участие в Параде Победы, я был в Хельсинки... Впрочем, сожаления по поводу того, что лишился чести участвовать в параде, я не чувствовал. После войны у меня были настроения те же, что у 95-ти процентов ребят, которые воевали четыре года: наконец-то окончилась война, можно взяться за действительно нужный труд, чтобы людям дать хоть немного того, что они заслужили. Никакие парады поэтому нас не интересовали. Бог ты мой, какой там парад! В стране господствовало такое настроение: перестаньте в барабаны бить, зачем нам эти барабаны?! 83
Часть III. Мирная жизнь
Нам нужно сейчас досыта наесться, накормить детей, чтоб они у нас с голоду не пропадали, вот что нам нужно! А не парадными этими мундирами щеголять. Я прекрасно знал, что в моем положении быть первым секретарем ЦК Комсомола Эстонии смертельно опасно, и поэтому туда никак не рвался. Во-первых, не хотел оставлять свою часть, а во-вторых, был совершенно убежден, что с моей биографией быть секретарем ЦК Комсомола невозможно. Двенадцать лет за границей, причем не просто за границей, а в среде белоэмигрантов... В глазах людей того времени я был чистейшим антисоветчиком, который при очень сомнительных обстоятельствах получил звание Героя. Когда в 1943-м году меня хотели демобилизовать и назначить секретарем ЦК Комсомола Эстонии, я целую петицию написал! Тем не менее это случилось... — А где были Ваши родственники по отцовской линии? — Они вернулись в Эстонию спустя год, в 1946-м: мои двоюродные братья, сыновья младшего отцова брата Георга Мери — Леннарт и Хиндрек. Константин (мой отец) и его брат Георг (Жорж, как называли его в семье) Мери оказались разными людьми с различным мировоззрением, симпатиями, отношением к жизни, но эти их расхождения не были очень острыми. И отец встречался с Жоржем, и я. Мы находили общечеловеческие темы для разговоров, стараясь обходить те вопросы, по которым мы заведомо стоим на разных позициях. Примерно такие же отношения у меня были и с его сыном Хиндреком, младшим братом Леннарта. Я не скажу, что они были очень близкие и теплые (сказывалась большая разница в возрасте), но он часто бывал у нас. Даже чаще, чем Жорж. Вот с Леннартом — с тем мы были очень разные. У нас никогда не было ничего общего. — Это Вы помогли Жоржу вернуться в Таллин? — И да, и нет. За Жоржа я не просил. Но писал письмо по его поводу, надеясь, что оно может сыграть определенную роль. 84
«Если я говорю спасибо — значит, знаю, за что благодарю»
А история была такая. Семья Жоржа Мери была выслана из Эстонии в июне 1941 года. Самого его арестовали и поместили во внутреннюю тюрьму Госбезопасности на площади Дзержинского в Москве, а родных отправили в Вологду. Через некоторое время жене и детям определили повышенное продуктовое содержание, они начали получать продовольственный паек. Потом жену Жоржа пригласили в Москву, где она встречалась с мужем. Еще через некоторое время вызвали из Вологды на свидание с Жоржем не только ее, но и их детей — Леннарта и Хиндрека. Примерно через полгода велели приехать в третий раз, причем поселили жену Жоржа в гостинице «Москва», где она несколько дней прожила вместе с Жоржем. Обо всем этом мой отец узнал, прочитав уже после освобождения Таллина письма Алисы, жены Жоржа, написанные его матери. У меня, конечно, возник вопрос: «Что это означает?» Семья Жоржа, высланного, осужденного, получает такие льготы, которые были абсолютно незнакомы моим родителям — родителям Героя Советского Союза! Самое простое объяснение, которое появилось и было страшно раздуто нашими ультрапатриотами в 90-е годы, состояло в том, что Жорж был стукачом во внутренней тюрьме. Это я вполне допускаю, потому что выбор был непростым: или жизнь родных, или стукачество. Не сомневаюсь, что Жорж мог на это пойти. Каждый нормальный человек на это пошел бы, если бы от этого зависела судьба жены и детей. Но с какого времени родным стукачей предоставляются такие льготы? Такого никогда не бывало и исключалось, потому что функции стукача так не поощрялись. Я рассудил, что тут есть какая-то не известная мне тайна. После окончания войны в 1945 году отец начал на меня нажимать, чтобы я принял какие-нибудь меры для спасения Жоржа и его семьи. Я сказал, что никаких мер принять не в состоянии и мое вмешательство не только не поможет Жоржу, а может только ухудшить его положение, поэтому ничего писать о смягчении его участи я не буду. 85
Часть III. Мирная жизнь
А тут подошли выборы в Верховный Совет. Я был выдвинут кандидатом в депутаты. И у меня родилась одна мысль. Я действительно написал письмо, адресовав его Берии. Содержание было очень простое: так и так, я ежедневно встречаюсь с избирателями и рассказываю им свою биографию, а в моей биографии имеется эпизод, по которому я сам ничего не знаю и поэтому не умею правильно его осветить. Поэтому прошу сообщить, осужден мой родственник или не осужден? Если осужден, то за что и на сколько? И послал то письмо. Ответа я не получил никакого, Но через полгода, в 1946-м году — звонок в дверь. Мы вдвоем с отцом подходим, а там стоит Жорж Мери! Они с отцом обнялись, расцеловались. Потом Жорж пожал мне руку и сказал: «Спасибо за твое вмешательство, благодаря которому я здесь». Я ему отвечаю: «Жорж, ты ошибаешься. В том смысле, в котором ты говоришь, я не вмешивался и ничего насчет смягчения твоей участи не писал». Он говорит: «Я все знаю. Я четыре года находился у них и имел десятки случаев понять психологию их действий. Если я говорю тебе спасибо — значит, знаю, за что благодарю, и не будем детализировать. Я знаю, что я на свободе благодаря тебе». — А Леннарт Мери знал эту историю? И не был Вам за это благодарен? — Знал... А теперь мои догадки. Отец поддерживал контакты с Жоржем, и тот уже в 80-е годы под большим секретом выдал отцу свой вариант разгадки этой тайны. Это единственный ответ, который снимает все вопросы. В 1940-м году Жорж был заведующим отделом внешней торговли Министерства иностранных дел Эстонской Республики. Перед этим он был первым секретарем эстонского посольства в Германии. Он пользовался там явными симпатиями, был знаком со многими членами немецкого фашистского руководства, например с Риббентропом и Геббельсом. Не знаю насчет Гитлера — не говорил, а насчет Геббельса — это точно. Так что с Германией и с фашистским руководством у Жоржа действительно были прочные и широкие связи. 86
«Если я говорю спасибо — значит, знаю, за что благодарю»
Когда его в Москве посадили, то через некоторое время якобы привлекли к участию в подготовке покушения на Гитлера, которое готовилось иностранным отделом Госбезопасности. Подготовка покушения — это исторический факт, это не выдумка. Конечно, Жорж не должен был стрелять в Гитлера или подрывать Рейхстаг, но он должен был участвовать в самой операции. План был такой: в нужный момент Жоржа переведут в лагерь для военнопленных, где содержатся высокопоставленные немецкие офицеры. Он организует группу для побега в составе пяти-шести человек, и они должны будут бежать через афганскую границу. Маршрут побега был соответственно разработан. На границе должно было состояться столкновение с советскими пограничниками, которые расстреляли бы всех немцев, участников этого побега, оставив в живых только Жоржа и дав ему возможность перейти афганскую границу. Попав в Афганистан, он должен был требовать контакта с немецким посольством, через которое, выдав им какие-то данные, попасть в Германию, где участвовать в подготовке покушения на Гитлера. Это, пожалуй, единственный вариант, который объясняет особое положение семьи Георга Мери. Воздействие Госбезопасности на него в этот период могло осуществляться только через его семью. И тогда все действительно становится на свои места. Это не стукачество. Это был уже совершенно другой уровень сотрудничества.
87
Часть III. Мирная жизнь
«Если бы не было этой Bысылки — была бы большая кроBь» Мартовские депортации. Хийумаа. Николай Каротамм
— Каким образом Вы оказались втянуты в депорта ции 1949 года? — Был направлен в качестве уполномоченного ЦК Компартии Эстонии и Совета министров Эстонской ССР для проверки законности действий Госбезопасности при осуществлении этой операции. Естественно, эта проверка осуществлялась не с точки зрения человеколюбия и сегодняшних законов политкорректности, а с точки зрения законности. Такие уполномоченные направлялись во все уезды. Ими были, как правило, члены бюро ЦК компартии. Я им не был. Просто членов бюро ЦК было меньше, чем уездов. Поэтому меня направили уполномоченным на остров Хийумаа. Нас подробно в течение нескольких часов лично инструктировал первый секретарь ЦК Компартии Эстонии Николай Каротамм. Первая задача, которая была поставлена перед уполномоченными — это проведение обязательной документальной проверки обоснованности включения людей в число кулаков. На это надо было обращать главное внимание. Каротамм прямо говорил: «Не забывайте, что речь идет о сельской местности, где широко развита не только взаимопомощь между соседями, но и межсоседская злоба. Мы пока не можем считать, что органы внутренних дел и Госбезопасность вполне объективно оценивают людей и их деятельность. Поэтому вы должны документально проверить в первую очередь тех, кто включен в состав кулаков. Что такое кулак? 88
«Если бы не было этой высылки — была бы большая кровь»
Это не количество земли и скота. Это систематическая жизнь за счет эксплуатации чужого труда. Причем именно эксплуатации! Нельзя считать кулаком человека, у которого, например, нянька ухаживает за ребенком. Это не просто наличие наемной рабочей силы, а характер ее использования». Здесь я хотел бы сказать о своих очень обоснованных подозрениях. Дело в том, что еще в годы войны Каротамм и в своих радиообращениях к населению Эстонии, и на довольно частых встречах с нами, в Эстонском корпусе, каждый раз утверждал, что насильственной массовой коллективизации в Эстонии проводиться не будет. Само собой разумеется, коллективное сельское хозяйство прогрессивнее единоличного, но сейчас не то время, чтобы это решало судьбу страны. Поэтому мы дождемся того момента, когда государство будет обладать такой экономической и технической мощью, что колхозы будут в состоянии оправдать и доказать свою пользу, практически облегчая крестьянский труд. Это не был треп, потому что на той же точке зрения Каротамм стоял и в 1944-м, и в 1945-м, и в 1946-м году. У нас, по инициативе крестьян, целый ряд колхозов создали немедленно после освобождения. Их было штук 20–25. Но вы не найдете в материалах газет того времени об этом ни одного слова. О них запрещено было писать, чтобы не создавать впечатления, будто, положительно описывая эти колхозы, мы хотим расширить эту практику. Я знаю об этом, потому что, например, нам — комсомолу — было рекомендовано взять шефство над одним из колхозов, и мы часто в этом колхозе бывали. Но нигде публично не могли сказать громко о том, что этот колхоз существует. Это было запрещено. — Странно... — Исходя из того, к чему я веду, это как раз не странно. По тем временам в таком вопросе, как коллективизация сельского хозяйства, отсебятину никто нести не мог. Несомненно, особая позиция Каротамма в вопросе 89
Часть III. Мирная жизнь
коллективизации сельского хозяйства не могла не быть согласованной с ЦК ВКП(б). Но затем в ЦК ВКП(б) что-то изменилось — там же очень часто настроения менялись... Знаете анекдот? Анкета вступающего в партию. Вопрос: «Были ли у вас колебания в отношении генеральной линии партии?» Вступающий пишет: «Никогда, всегда колебался только вместе с генеральной линией партии». Так вот, колебания генеральной линии партии — это было явление очень часто встречающееся. А для меня решение о высылке 1949 года неразрывно связано с изменением курса в отношении коллективизации. Потому что это была, несомненно, подготовка к ее проведению. Это даже не пытались скрыть. И если курс был взят на массовую коллективизацию, эта высылка была неизбежна, как бы цинично это не звучало. Потому что если бы не было этой высылки — была бы большая кровь. — Что Вы имеете в виду? — Это был 1949 год. Только в 1948-м добились резкого сокращения бандитизма. На мартовском пленуме ЦК партии 1950-го года Каротамму предъявили обвинение, что он сопротивлялся планам высылки кулацких и других элементов из Эстонии. Причем якобы Каротамм вместе с Веймером неоднократно обращались в ЦК ВКП(б) с предложением не высылать кулацкие элементы за пределы Эстонии, а собрать их в сланцевом бассейне и использовать в интересах развития сланцевой промышленности. Обвинительный раж дошел до того, что это предложение Каротамма истолковывалось так, что он намеревался создать на границе между Эстонией и Россией кулацкий заслон, который можно было использовать, вооружив, при осуществлении планов свержения советской власти в Эстонии и объединения Эстонии с Финляндией... Ни в каких решениях о проведении этих высылок не было предусмотрено направления каких-то уполномоченных ЦК и Совмина на места для проверки законности 90
«Если бы не было этой высылки — была бы большая кровь»
деятельности Госбезопасности. Это свидетельствует о том, что Каротамм придерживался тезиса, что деятельность Госбезопасности должна проходить под строгим контролем партийной организации. Поэтому он уполномоченных и направил. Мы должны были действовать на пару с первым секретарем уездного комитета партии Хийумаа Йоханнесом Ундуском, которого я очень хорошо знал и который примерно за год до этого был у меня вторым секретарем ЦК комсомола. Поэтому мы могли действовать, полностью доверяя друг другу. Я приехал и сказал Ундуску: «Затребуй документы из Госбезопасности, на основании которых люди включены в списки на высылку». Тот позвонил и ему сказали, что не все еще готово. Как только все будет готово, документы представят. Вечером позвонил снова — повторилось то же самое. На следующий день утром — то же самое, к вечеру — опять. На третий день сказали, что все готово, но начальник уехал, а без него эти документы выдать не могут... Для нас с Ундуском все стало понятно, и мы отправили первую шифрованную телеграмму Каротамму: «Просим вашего вмешательства, нам не дают возможности выполнять свои функции контроля над подготавливаемой операцией». Таких телеграмм мы с Ундуском послали три, потому что тех документов нам так и не выдали. Третья наша шифрограмма была уже откровенно нахальной. В ней было сказано буквально следующее: «Поскольку на предыдущие две телеграммы мы не получили даже ответа, и мы лишены возможности выполнить контрольные функции над подготовкой этой операции, снимаем с себя ответственность за выполнение порученного нам дела». И на эту телеграмму ответа не пришло. Вместо этого нам сообщили дату высылки. ...Потом мы всю ночь ездили с Ундуском по хуторам, откуда высылали людей. Проверяли и следили за тем, чтобы не было эксцессов, воровства, грубости. Чтобы люди были обеспечены транспортом, могли собрать все свое хозяйство, которое они имели право взять с собой. 91
Часть III. Мирная жизнь
Утром, вернувшись в Кярдла, выяснили, что возникла очень серьезная проблема, потому что тот теплоход, который Госбезопасность заказала для переправки высылаемых с острова на материк, не может подойти к пирсу, так как недостаточна глубина. И поэтому представители Госбезопасности собираются приказать везти людей на гребных шлюпках полкилометра по неспокойному морю. А там ведь не только люди, там еще хозяйственных вещей по полтонны на каждого! И представить себе, что по волнам (шторма не было, но волнение было все же довольно порядочное) и на гребных шлюпках полкилометра люди будут чапать и потом с этих гребных шлюпок пересаживаться на теплоход, — было совершенно страшное дело. Просто неизбежно какая-нибудь шлюпка перевернулась бы. Мы с Ундуском воспротивились категорически. Поскольку ничего другого не оставалось, отправили шифрограмму командующему Балтийским флотом с просьбой прислать судно с меньшей осадкой для того, чтобы воспользоваться им для вывоза высылаемых. Я не был основным организатором подготовки высылки, определявшим, кого высылать, и осуществлявшим все практические шаги по ее организации. Это дело было поручено Госбезопасности, и никаких людей со стороны к нему не подпускали. В действительности Госбезопасность ни в коей мере не могла допустить какого бы то ни было контроля, даже партийного, над их действиями. Они, как жена Цезаря, должны были быть вне подозрений. Мой разговор с Николаем Каротаммом на эту тему, пожалуй, самое важное во всем этом деле. На следующий день, как только высылаемые были отправлены, я прилетел на самолете с Хийумаа в Таллин и сразу же бросился к Каротамму. Влетел в его кабинет, и первый вопрос, который я ему задал, был такой: «Получили ли Вы наши шифрограммы?» Поскольку посылка шифрограмм осуществлялась через органы Госбезопасности, то у нас с Ундуском родилось подозрение, что они просто наши шифрограммы Каротамму не передали, 92
«Если бы не было этой высылки — была бы большая кровь»
потому что это была жалоба на них. Каротамм помолчал, потом говорит: «Да, получил». Я говорю ему: «Мы с Ундуском как-то могли бы понять, что у Вас просто не было сил и средств для вмешательства, чтобы заставить органы с этими документами нас ознакомить. Но нам совершенно не понятно, почему Вы нам не ответили? В какое положение Вы нас поставили! Мы же всю эту неделю не знали, что делать!» Каротамм посидел несколько секунд. Потом встал из-за своего письменного стола, — а кабинет у него был огромный — перешел в самый дальний угол, остановился у окна и уставился на площадь. Долго мы так стояли. Подозвал меня, положил руку на плечо, вернее, обнял, и единственный раз за долгие годы нашего общения (мы с ним встречались до этого сотни раз и потом до самой его смерти) обратился ко мне на «ты»: «Послушай, ты ведь очень молод. Я надеюсь, что перед тобой еще долгая, очень красивая и богатая жизнь. Но если ты уже сейчас не поймешь, что даже первый секретарь ЦК компартии республики далеко не всегда может поступать согласно своей совести, то я за твою жизнь не дам и пяти копеек. А теперь иди». Для людей, слабо или не достаточно глубоко знающих обстановку того времени (а это был 1949 год, расцвет сталинщины, можно сказать), не очень понятно, почему я придаю такое огромное значение этому эпизоду. Но дело в том, что — если исходить из реального положения дел того времени — сказав мне такую вещь, Каротамм поставил себя под угрозу неизбежного расстрела, если бы я капнул куда следует. Само собой, я был бы расстрелян тоже. Но то, что первый секретарь Центрального комитета партии какому-то мальчишке-сопляку сказал такую вещь — это, конечно, характеризует Каротамма с совершенно исключительной стороны. — Фантастика! — Правильно! А вы еще спрашиваете, почему я себя так веду. А я именно потому так и веду, что такой фантастики навидался за свою жизнь... 93
Часть III. Мирная жизнь
Умный он был все же человек. Очень умный и интересный. И Каротамма, и Хендрика Аллика я считаю коммунистами старой закалки, которые в Советском Союзе были истреблены во второй половине тридцатых годов. Это были люди, которые по любому вопросу руководствовались своими внутренними убеждениями. Это их полностью объединяло, хотя они и были разные. Первый раз Каротамм поразил меня тогда, когда он нам сообщал о самоубийстве председателя Президиума Верховного Совета ЭССР Йоханнеса Вареса. Это было в 1947 году. Меня срочно вызвали утром в ЦК, там были собраны руководители ведомств. Нас решили быстренько созвать, чтобы сообщить о самоубийстве Вареса ночью — для того, чтобы избежать толкований. Версия Каротамма заключалась в том, что Варес был на медицинском обследовании, которое якобы установило у него рак в начальной стадии. Поскольку рак неизлечим, то Варес предпочел уйти из жизни сам. Я поехал, созвал бюро ЦК Комсомола. И вдруг новый звонок — срочно обратно к Каротамму. Приехал. Он говорит: «Вы еще не успели рассказать? Очень хорошо. Дело в том, что я доложил об этом в ЦК ВКП(б), и мне категорически запретили разглашать факт самоубийства Вареса и дали категорическое указание ссылаться на скоропостижную смерть. Хотя я принципиально не согласен с этим указанием, я как коммунист, опираясь на обязательность вышестоящих решений, буду ему следовать и призываю Вас последовать моему примеру». Я не знаю, нашелся бы в этой обстановке еще один секретарь ЦК союзной республики или обкома, который мог бы сказать такую вещь... Последняя моя встреча с Каротаммом состоялась перед его смертью. Он приезжал из Москвы, и мы часа три ходили по таллинским улицам. С чего-то его занесло на воспоминания о мартовском пленуме, когда его освободили от должности. Он сказал: «Теперь я рад, что меня тогда сняли. Если бы не сняли — неизбежно у меня на совести была бы смерть моих товарищей». 94
«Не пора ли с этим Мери кончать?»
«Не пора ли с этим Мери кончать?» Проблемы с Госбезопасностью. Следствие. Эстонское дело
— За что Вас лишили звезды Героя и всех орденов? — Все началось с того совершенно нелепого положения, которое создалось с момента присуждения мне звания Героя Советского Союза. Вы те времена не помните, но по литературе обязаны их знать: о всеобщей подозрительности, которая существовала в советских условиях, в особенности начиная с 30-х годов. В любом подозревали контрреволюционера. Я не дворянин, в Эстонии вообще их не существовало, но ведь одной принадлежности к дворянству хватало для того, чтобы человека посадить лет на 8–10! Достаточно было просто шапочного знакомства с иностранцем, чтобы гарантировать себе обвинение в шпионаже и получить 20 лет без права переписки, то есть расстрел. А у меня было ВСЕ в моей биографии! Обучение в белоэмигрантской гимназии. Знакомство с десятками иностранцев. Пребывание за границей, во многих странах. И сделать такого человека первым секретарем ЦК комсомола Эстонии — уже этот факт был единственным и неповторимым во всей истории комсомола! Поэтому я прекрасно понимал, что все это так просто с рук не сойдет. Рано или поздно, но эти вопросы поднимут. А тут я засобачился значительно сильнее, чем это было позволительно, с Госбезопасностью. Ради Бога, не посчитайте только, что я с колыбельного возраста против нее боролся! Госбезопасность была необходима в том положении, в котором находилась страна в 20-е, 30-е, 40-е и последующие годы. Это было абсо95
Часть III. Мирная жизнь
лютно оправданно, я нисколько в этом не сомневаюсь, потому что врагов у страны — и внутренних, и внешних — было огромное количество, и борьба с ними была необходима. Особое положение и абсолютная засекреченность органов Госбезопасности были вполне объяснимы. Но это, естественно, давало и положительные, и отрицательные результаты. Засекреченность приводила к практически абсолютной бесконтрольности действий. Любая бесконтрольность порождает ощущение безнаказанности. Поэтому наряду с работниками Госбезопасности, жизнь, деятельность и поведение которых может служить образцом — неизбежно в этих условиях появлялись в противовес и другие. Нигде не было столько сволочи, столько карьеристов, столько, по сути, преступников, как в этой системе... Зная о могуществе этих органов, люди предпочитали молча отходить в сторону. А у меня это как-то не получалось, поэтому возникали конфликты. В особенности, когда я работал первым секретарем ЦК комсомола Эстонии. А тут зимой 1945 года меня избрали депутатом Верховного Совета СССР, да еще в Совет Союза, куда избиралось вообще по всей Эстонии только четыре человека, а именно: первый секретарь ЦК партии Николай Каротамм, председатель правительства Арнольд Веймер, председатель Президиума Верховного Совета Йоханнес Варес и я, секретарь ЦК комсомола. Поэтому я чувствовал ответственность. Я никогда не осторожничал, руководствовался своей собственной головой. Спорил, отстаивал свое мнение, поэтому понимал, что рано или поздно что-то должно случиться. Помню одно из первых заседаний бюро ЦК комсомола летом 1945 года, на котором утверждались решения о восстановлении в комсомоле тех, кто отсеялся в годы немецкой оккупации, когда комсомольской организации не существовало. Разбирались, кто из них вел себя во время оккупации таким образом, что его можно восстановить в комсомоле, а кто должен отсеяться. Это было одно из первых заседаний, на котором я присутствовал в качестве первого секретаря. Ну, а посколь96
«Не пора ли с этим Мери кончать?»
ку нужно было показать свою активность, иногда кандидатам на восстановление задавали самые дурацкие вопросы. — Например? — Одним из любимых был вопрос о высшем органе государственной власти. В частности, об этом спросили одну девчонку из Тарту. Она такими овечьими глазами посмотрела на спрашивающего и говорит: «Госбезопасность». На нее обрушились: провокационное заявление, ни в коем случае восстанавливать в комсомоле нельзя! Я послушал-послушал выступления членов бюро и говорю: «Подождите, товарищи. Я оцениваю этот ответ прямо противоположно вашей оценке. По-моему, он как раз свидетельствует не об испорченности человека, а о громадной наивности. Я не вижу никаких признаков политического несоответствия требованиям, которые предъявляются к комсомольцу. С моей точки зрения никто из тех, кого мы восстанавливали, не заслуживает более высокой оценки, чем она. Вот именно такие люди и нужны в комсомоле. Что касается политического опыта и разума — наберется. А тут совесть. Это просто предельно наивное отражение действительности». Я думаю, что об этой моей речи в нужное ведомство уже кто-то стукнул, потому что с самого начала я почувствовал весьма солидное недоверие со стороны органов. Два раза, по меньшей мере, я вступал с ними в серьезный конфликт, когда приходилось подключать первого секретаря ЦК партии Каротамма. И оба раза он решительно вставал на мою сторону. Первый случай был в 1946-м году, когда ко мне в кабинет заявился один сотрудник Госбезопасности и сообщил, что его направили с поручением просмотреть весь состав работников ЦК комсомола для того, чтобы подобрать среди них кандидатуры стукачей. Сказано было, конечно, по-другому — «агентуру». Я к этому времени не был таким дураком, чтобы сразу же выставить его за дверь. Попросил выдать ему все документы, посадил в комнату, где других нет, чтобы он с ними знакомился. 97
Часть III. Мирная жизнь
Как только он вышел, позвонил первому секретарю ЦК партии: «С какого времени Госбезопасность набирает агентуру среди руководящих работников ЦК комсомола?» Каротамм меня выслушал и говорит: «Никуда не уходите, оставайтесь у телефона». Через пять минут звонок от председателя Госбезопасности: «Мне звонил Каротамм, в чем там дело?» Я рассказываю: так и так. Он говорит: «У тебя кабинет на втором этаже? Так вот, возьми этого му…ка за шиворот и спусти его с лестницы вниз. Пусть он явится к нам сюда, а мы с ним разберемся». Тогда Госбезопасность республики возглавлял Борис Кумм. Фактически он Госбезопасностью не руководил, всем управляли его заместители, присланные из Москвы и прошедшие школу 30-х годов. А Кумм был настоящим коммунистом, так что он, конечно, возмутился. Разумеется, я не стал того посланца спускать с лестницы, потому что это не метод воспитания. Но сказал ему: «Дорогой мой, ты свою деятельность здесь закончил, сдай все документы. А что касается объяснений, то ты получишь их от своих хозяев. Топай!» Второй случай был серьезнее. Я жил тогда в городе в квартире на втором этаже. А квартиры на третьем и четвертом занимали довольно высокие чины Госбезопасности, присланные из Москвы в помощь. Один — полковник, а второй — подполковник. Жили они на положении холостяков. Мать и жена меня штурмовали: «Что за безобразие?! Вечные пьянки и рев, по лестничной клетке таскается какое-то бабье». Я отмахивался: мол, не хватает мне еще возиться с воспитанием полковников Госбезопасности, приехавших из Москвы... Один раз ночью, во втором часу, прихожу домой. У нас режим работы был не восьмичасовой, а до часу-двух ежедневно. Правда, на работе мы появлялись не с девяти, а где-то с одиннадцати, выспавшись. Дело было зимой. Поднимаюсь и вижу, что на лестничной площадке между первым и вторым этажами на подоконнике у окна сидит какая-то деваха, голышом, только солдатская шинель наброшена на плечи, и ревмя ревет. Я спрашиваю: «Что Вы здесь делаете?» Выясняется, что эти полковники зата98
«Не пора ли с этим Мери кончать?»
щили ее на какую-то попойку, кого-то чем-то она не удовлетворила, и в порядке меры воспитания ее выставили на мороз... На следующее утро я звоню Каротамму. Описываю всю эту ситуацию. Он говорит: «Спасибо. Ясно». Прихожу вечером домой. Встречает мать и радостно говорит: «Ой, как хорошо! Избавились мы от них. В два часа дня подъехали пустые грузовики с солдатиками и вывезли обоих из этих квартир». Так что в тот же день, благодаря вмешательству Каротамма, дом был от них очищен. Это было в конце 1946-го, а может, в начале 1947-го года. Но это еще не все. Был у меня в Эстонии после возращения из Югославии один дружок по имени Ярослав Изба, его все звали Тапик. Отец у него был чех, живший в России, мать — гранд-дама Вера Сократовна, урожденная графиня Урусова, проживала в Югославии. Отсюда и возникло наше знакомство. Тапик был на два года младше меня. Порядочный, хороший парень, но лоботряс. Семья его во время оккупации уехала в Чехословакию. А сам Тапик принял советское гражданство, пошел в Красную Армию. Был танкистом, дослужился до звания старшего лейтенанта. Потом потерял документы, влип в дурацкую историю, попал в штрафную роту, был ранен, а это все снимало — ему возвратили звание и ордена. Где-то в 1946-м году его демобилизовали, и он появился у меня в квартире. Я его, конечно, хорошо встретил, потому что для меня определяющим было то, что он, уничтожив свои чешские документы, добровольно пошел в Красную Армию и сражался с немцами. Все остальное отступало на второй план. К родственникам в Чехословакию он уезжать отказался, сказав, что его родина — Советский Союз. Одним словом, я восстановил с ним товарищеские отношения, иногда даже в воскресенье брал его с собой за грибами. Парень как парень, старый друг — я устроил его на работу кладовщиком в министерство лесного хозяйства. В феврале 1947 года проводилась первая после окончания войны денежная реформа. Условия были такие: 99
Часть III. Мирная жизнь
с частных рук за 10 рублей давали 1 рубль, а что касается государственных денег — в кассе, на складе и так далее, — то их обменивали рубль на рубль. Весной 1947-го ко мне на работу пришел какой-то адвокат и говорит: «Вы знаете Ярослава Избу? Он арестован». Я говорю: «Нет, в первый раз слышу, а в чем дело?» Тапика арестовали по подозрению в махинациях при обмене денег во время денежной реформы. Версия адвоката была такова, что Тапик обменял пять тысяч рублей как деньги, принадлежащие складу. Поскольку это были якобы государственные деньги, то он обменивал их рубль на рубль. А позже выяснилось, что это были не государственные, а его — Тапика — деньги. Хотя сам Тапик утверждал, что эти пять тысяч рублей принадлежали не ему, а заместителю министра лесной промышленности, который и заставил Тапика обменять их как складские деньги. Я выслушал все это и говорю: «Я ничего не знаю, но одно я могу полностью гарантировать — никаких денег Тапика в этом обмене не участвовало. Я даю полную гарантию, что Тапик Изба — это человек, у которого к моменту обмена не только пяти тысяч, но и пятидесяти рублей своих денег быть не могло. По своему безалаберному характеру он полученной зарплатой рассчитывался с долгами, которые у него образовывались в течение месяца. И через три дня после получения зарплаты у него опять ни копейки не оставалось. В течение месяца он мог жить только на деньги, перехваченные у кого-нибудь. Ну, характер у него такой. Поэтому совершенно исключается, что это были его деньги». Как только этот адвокат ушел, я немедленно позвонил Каротамму и доложил ему, что среди моих знакомых оказался человек, который арестован. Каротамм у меня спрашивает: «А Вы что будете делать?» Я отвечаю: «Ничего». А он как набросился на меня: «Нет, я не об этом. Вы располагаете информацией, что у нас, оказывается, имеется замминистра, который произвел такую денежную махинацию. Как Вы можете так формально относиться? Тем более, что Вы являетесь депутатом Вер100
«Не пора ли с этим Мери кончать?»
ховного Совета!» Отругал меня Каротамм по первое число, а потом говорит: «Идите немедленно к прокурору республики, передайте ему эту информацию, и пусть он немедленно вмешивается в вопрос этого замминистра. Это вопрос чистоты нашей администрации». Я пошел к прокурору республики Паасу и изложил ему это дело. Паас немедленно дал указание все материалы передать в распоряжение прокуратуры. А мне сказал, чтобы я зашел на следующий день их просмотреть. Мой отец тогда работал в отделе кадров прокуратуры. Обычно я возвращался домой поздно вечером, когда все уже спали. Но в тот раз он меня встретил: «Говорят, ты сегодня у Пааса был? А ты знаешь, что произошло? Эти документы были немедленно переданы Паасом в органы Госбезопасности». Мне стало все ясно. На следующий день я, конечно, в прокуратуру не пошел. По-видимому, узнал об этом и Каротамм, потому что не бывало случая, чтобы он лично не проверял выполнение своего распоряжения. К этому вопросу он больше никогда не возвращался. А месяца через три меня вызвали в отдел кадров ЦК партии, куда из органов Госбезопасности в отношении меня пришла куча документов. — Каких? Неужели они таки заподозрили в Вас югос лавского шпиона? — Еще интереснее. Читаю бумаги. Сопроводительная бумажка Госбезопасности гласит о том, что они получили документы, свидетельствующие об антисоветской деятельности первого секретаря ЦК комсомола, то есть меня. Просили обсудить и вынести решение. В порядке информации прислали копии протоколов допросов дознания по делу Ярослава Избы. Я начинаю читать: получается, что в протоколах есть свидетельства о моих антисоветских настроениях. — И в чем же эти антисоветские настроения заклю чались? — В том, например, что в моей личной библиотеке хранятся антисоветские издания. В частности Библия. Действительно, Библия у меня была. Но наличие и чтение 101
Часть III. Мирная жизнь
антисоветской литературы не считалось противозаконным. Кроме того, у меня была книжка предшественников Солженицына, двух братьев — фамилию сходу не припомню, которые сбежали со строительства БалтийскоБеломорского канала в Финляндию из советских лагерей где-то в 1936-м году и развернули бешеную деятельность по всей Европе по разоблачению злодеяний коммунизма. В частности, приезжали с лекциями и в Югославию. И я там слушал их лекции. И их книжка у меня действительно была, только я ее никогда никому не давал читать. Далее выясняется, что и сам Тапик был членом подпольной антисоветской организации «Белый медведь», которая борется против советской власти за выход Эстонии из состава СССР. Что я с симпатией относился к этой организации и посещал ее заседания. И далее все в таком духе. Читая эти протоколы, я почувствовал какое-то несоответствие. Возьмем хотя бы «Белый медведь». Какому дураку придет в голову выбрать для антисоветской организации такое название! И вдруг я вспомнил, что еще в годы буржуазной Эстонии, когда я в первый раз встретился с Тапиком, вероятно, зимой 1938–1939-го года, я над его кроватью увидел на гвоздике скаутскую шапку. Тапик тогда сказал, что когда он учился в младших классах, то был «волчонком» — это нижняя ступень скаутской организации. И вот с того времени эту шапку сохранил, давно не имея ничего общего со скаутами. В другой раз мы гуляли с ним по Таллину, и на улице Мююривахе он показал мне башню, где когда-то размещалась штаб-квартира этих самых «волчат». Мы туда зашли, на самом верху имелся круглый зал, где стояла мебель, сделанная скаутами из березовых веток. Осмотрели всякие табуреточки из березы. Я понял, что в действительности это и было основой всех обвинений. Из этих «волчат» и родилась подпольная антисоветская организация. Я себе представляю, как это проходило: «Мы были скаутами». — «Записываем, был членом антисоветской организации». — «Нет, я скаутом был». — «А что, разве Вы считаете, что скаут — это просо102
«Не пора ли с этим Мери кончать?»
ветская организация?» — «Нет, она не просоветская». — «Вот так и запишем, что вы являлись членом антисоветской организации»... Тогда на этом все и закончилось. На заседании комиссии ЦК я, конечно, требовал встречи с Ярославом Изба. Мне отвечают: «Мы не можем Вас свести с Изба, потому что он уже давно заслужил наказание за свою антисоветскую деятельность. Что мы Вам, из гроба его достанем?» Я сказал, что не только все, что касается меня — ерунда, но и те обвинения, которые предъявлены Ярославу Изба, тоже являются надуманными. Одним словом, помурыжили меня с полгодика и закончили, признав эти обвинительные материалы клеветническими. Примерно через год, в 1948 году, материалы, которые были в ЦК компартии Эстонии, появились в ЦК ВЛКСМ в Москве. Там этим делом занимались два дня и тоже пришли к выводу, что за этим ничего серьезного нет. После этого, в 1949 году, меня избрали в состав ЦК Компартии Эстонии и ЦК ВЛКСМ и направили на учебу в ВПШ в Москву. Учеба начиналась с 1 сентября, а где-то в августе меня вызвали в ЦК ВКП (б) на заседание комиссии партийного контроля, которое проводил заместитель председателя этой комиссии Шкирятов, и в третий раз предъявили все те же обвинения. Основой возникновения этого дела на уровне Контрольно-партийной комиссии ВКП(б) была докладная записка тогдашнего союзного председателя Госбезопасности, бывшего руководителя СМЕРШа Абакумова, адресованная Маленкову. Я ее видел только один раз, это было в 1956 году. Насколько мне помнится, она была на одной странице, и там было написано, что органы Госбезопасности уже не первый год пытаются разоблачить врага, то есть меня, пролезшего в ряды партии и добившегося высокого поста, в действительности антисоветски настроенного и занимающегося организацией борьбы против советской власти. И резолюция Маленкова, которую я буквально не помню, но смысл был такой: не пора ли с этим делом кончать? В каком смысле кончать — остава103
Часть III. Мирная жизнь
лось решать Шкирятову, которому была переадресована эта докладная записка. С сентября 1949 года до конца 1951 года шло следствие по моему делу. Раз в месяц меня вызывали, задавали очередные вопросы, я отвечал. Потом говорили: «Теперь все это напишите». Шел домой, писал объяснения на 5–6 страницах. Отправлял. Месяца через два вызывали снова. Опять спрашивали. Например: почему я скрыл при приеме в партию, что обучался в белоэмигрантском учебном заведении в Белграде? Конечно, в анкете, которую я заполнял, я не писал, что это было белоэмигрантское учебное заведение. Писал — первая русско-сербская мужская гимназия в Белграде. Но красногвардейских гимназий в Югославии не было… — И что, всего этого было достаточно для того, что бы исключить Вас из партии и лишить звания Героя? — Дело обрастало новыми «фактами» и обвинениями. Добавилось, например, что я выручил из тенет Госбезопасности своего дядю Георга Мери, что я якобы обратился с письмом в Госбезопасность с просьбой его освободить. Понимаете, какое интересное дело: Молотов обращался неоднократно с просьбами освободить его жену — не освободили. Калинин просил, чтобы из лагерей освободили его жену — не освободили. А Мери написал записочку и немедленно дядьку вместе с семейством освободил... Это, между прочим, было серьезное обвинение: что я своими действиями помешал осуществлению советских законов. Затем нашли дело Пузнера. Он был секретарем по школам таллинского горкома комсомола, а впоследствии «уличен» в связях с немцами во время оккупации и за это исключен из партии и уволен с работы. Это было представлено как мое сознательное засорение комсомольских кадров антисоветскими элементами. Ну, во-первых, не я принимал Пузнера на работу в горком комсомола. А вовторых, Пузнер был молодец, борец против фашизма, а не предавшаяся фашистам сволочь. И вот когда по этим обвинениям Пузнера исключили из партии и выгнали с 104
«Не пора ли с этим Мери кончать?»
работы, я встал во главе группы комсомольских работников, которые несколько месяцев дрались за его восстановление. Мы выясняли, что в действительности Пузнер был молодец и ни в чем не виноват. А выгоняла Пузнера как раз Госбезопасность. Удивительно, но в том, что я — югославский шпион, меня не обвиняли. Мимоходом был разговор, но прямых обвинений в связях с югославами не было. Помню, один из моих приездов в Москву в 1942 году был связан с выступлением на интернациональном митинге молодежи. Выступающих было человек двадцать из многих стран мира. Там я познакомился с участником митинга Велько Влаховичем, представителем югославского комсомола и одним из секретарей КИМа. Он сражался в Испании, был там ранен, прошел концлагеря во Франции. Из Франции, минуя Югославию, попал в СССР. Он потащил меня знакомиться с остальными югославами, которые находились в Москве. Каждый раз, приезжая с фронта в Москву, я встречался с Велько Влаховичем. Один раз он затянул меня в контору Коминтерна, я даже познакомился с Димитровым. Я там бывал десятки раз. Мне старшие товарищи говорили: «Как ты не боишься! Ты же голову свою на этом потеряешь!» Два с половиной года шло следствие. Последний допрос проводил новый следователь — Алехин, который предъявил мне обвинение в том, что я, будучи первым секретарем ЦК комсомола Эстонии, создал подпольную молодежную антисоветскую организацию террористической направленности, в которой состояло более двухсот членов. Он обвинил меня в том, что такого-то числа в таком-то месте я якобы проводил годовое собрание этой антисоветской организации, выступил там с программной речью, в которой говорилось о выводе Эстонии из состава Советского Союза и о создании двуединого эстонско-финского государства. В огромнейшем кабинете следователь Алехин сидел за письменным столом, а я рядом на стульчике. А у противоположной стены сидел специалист-психолог, который внимательно «читал» га105
Часть III. Мирная жизнь
зету. Допрос продолжался около двух часов. И за все это время тот из-за газеты ни разу не выглянул и даже не перевернул страницу — так два часа и просидел, закрывшись. Он изучал мою реакцию на эти бредни. — У Вас есть предположения насчет того, чего имен но они хотели? — Госбезопасность интересовал не я. После дутого ленинградского дела органы начали подготовку нового. Но нельзя же было одновременно с делом врачей-отравителей и большим антиеврейским шумом (евреев тогда объявили «беспачпортными бродягами») вести еще и эстонское дело! Перебор получался. По-видимому, меня просто выбрали как возможного свидетеля обвинения по эстонскому делу. К этому меня нужно было подготовить. Сперва выгнать из партии, потом арестовать, затем ознакомить с методами следствия в Госбезопасности. То есть подготовить человека к тому, чтобы он давал любые показания против эстонских антисоветчиков. Это единственное объяснение. — А чем закончилась история с Тапиком Изба? — Пока шло следствие, я неоднократно требовал встречи с ним. А так как мне все время в раздражении говорили, что это невозможно, у меня сложилось впечатление, что он расстрелян. И вдруг где-то в 1961-м году, когда я уже вернулся в Эстонию из Горно-Алтайска, заезжает ко мне один наш общий знакомый: ой, как мы все рады, что все эти недоразумения закончились! Да, между прочим, Тапик хочет с тобою встретиться, ты ничего против не имеешь? Я был огорошен этим абсолютно: а он что, жив? Жив. Здесь? Да, в Таллине. Так, говорю, пожалуй, я с ним еще больше хочу встретиться, чем он со мной. Но только я-то прекрасно понимаю, что не столько я из-за него сидел, сколько он из-за меня. Но жена у меня этого понять не в состоянии, поэтому домой я его пригласить не могу, только на работу. Появился. Он рассказал, что после непрерывных допросов примерно в течение года он был отправлен в лагерь на Колыму, а затем (я подсчитал, через 10–12 дней после моего ис106
«Не пора ли с этим Мери кончать?»
ключения из партии, а это значит, что он там с 1947 года «загорал») его вызвали к начальству, вручили паспорт и сказали, что это проездной билет до Таллина. Он не нашел в этом паспорте никакой отметки и обратился с вопросом: «А как я буду объяснять, где я провел это время?» Ни справки, ни отметки — ничего! Ответили ему так: если не хочешь ехать — можем тебя оставить здесь. Хотя я документы о том, что он был осужден на четыре года, видел. Но он по каким-то причинам не хотел этого говорить.
107
Часть III. Мирная жизнь
«Исключить из партии
по политическим мотиBам»
КПК. Горный Алтай. Возвращение звезды
— Забавно, но пока шло разбирательство моего дела, я продолжал получать награды и поощрения. В 1948-м году меня наградили орденом Ленина за деятельность по восстановлению комсомола Эстонии. Осенью 1949 года я получил приглашение на чествование 70-летия Сталина. Я, конечно, туда не поехал, потому что абсолютно не был заинтересован в том, чтобы где-то в анналах Госбезопасности появилась бы запись о том, как я проник на торжества по поводу юбилея Иосифа Виссарионовича Сталина явно с намерением его уничтожить... А в 1950-м году меня наградили орденом Трудового Красного Знамени в ознаменование десятилетия установления советской власти в Эстонии. В декабре 1951-го года мое дело опять рассматривали на заседании Комиссии партийного контроля. Шкирятов вызвал первого секретаря (тогда уже бывшего) ЦК Компартии Эстонии Каротамма и второго секретаря ЦК Лейцмана. Долго меня опрашивали — часа два с половиной. Шкирятов говорит: «Вот Вы не скрываете, что были не очень советски настроенным человеком в школьные годы. И вдруг воспылали такой любовью к советскому строю. С какого времени у Вас настроения изменились?» Я ему отвечаю, что это не совсем так. Я говорил о том, что в школьные годы у меня были большие сомнения, и я очень сильно колебался. С одной стороны, меня интересовал советский строй. С другой — было большое недоверие. Но я всегда искал возможности получить до108
«Исключить из партии по политическим мотивам»
стоверную информацию о советской действительности. И впервые такая возможность у меня появилась в январе 1940 года, когда я встретился с советскими людьми. Я попал в военный госпиталь, а там была палата с советскими моряками. И я, когда об этом узнал, всю неделю с утра до вечера выспрашивал их о Советском Союзе. Даже в день операции! Шкирятов перебивает: «Подождите, подождите, что Вы за ерунду тут несете! В начале 1940-го года какие советские моряки могли быть в Эстонии?» Я отвечаю, что в 1939-м году между СССР и буржуазной Эстонией был подписан договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. В наименовании договора я ошибся, потому что договор был только о взаимопомощи. А я назвал еще дружбу и сотрудничество. Шкирятов выслушал, покраснел, вскочил, поворачивается к Каротамму и кричит: «Товарищ Каротамм, кого вы приняли в партию? Человека, который даже на заседании Комиссии партийного контроля продолжает антисоветскую пропаганду! Он пытается нам внушить, что советское правительство, наша партия была способна заключить договор о дружбе с такой фашистской кликой, как ваша буржуазная Эстония!» А я на третьем часу этой беседы уже, по-видимому, переутомился, поэтому и сказал довольно дерзко, что даже в советской школе сегодняшние учебники истории 10 класса пишут о заключении этого договора. Шкирятов свалился на стул, секунд десять просидел молча, а потом и говорит: «Хватит, хватит, нам все ясно! Признавайтесь в своей антисоветской деятельности, пишите нам искреннее признание, и тогда мы примем окончательное решение. А теперь идите». Каротамм, между прочим, получил на этом совещании строгий выговор за то, что меня в партию принимал с нарушением устава. Дело в том, что это нарушение устава действительно было, но допустил его не Каротамм, а орготдел ЦК ВКП(б). — Как это? — Меня приняла в партию партийная организация батальона еще до начала войны, весной 1941 года. А кор109
Часть III. Мирная жизнь
пусная партийная комиссия утвердила это решение только после того, как я получил ранение в июле 1941-го года. В 1942-м году, когда я снова попал в эстонскую часть, то начал интересоваться своей партийностью. Решили восстановить тот прием весны 1941-го года. По новой, поскольку документов не сохранилось, взяли рекомендации у коммунистов. И вот когда я весной 1942-го года был вызван в Москву и впервые предстал перед ЦК Компартии Эстонии уже в качестве Героя Советского Союза, они поставили перед заведующим орготделом ЦК задачу восстановить мою партийную принадлежность. Инструктор ЦК ходил в архивы искать документы. А потом в орготделе ЦК ВКП(б) сказали: бросьте заниматься ерундой. В исключительных обстоятельствах высшим партийным органам разрешается принимать в партию без кандидатского партийного стажа. Поэтому они рекомендовали прекратить эти бессмысленные поиски документов, а просто решением ЦК принять меня в партию. И ЦК компартии Эстонии выполнил указание ЦК ВКП(б). А Шкирятов и зацепился, что, мол, я вообще незаконно в партию проник... Пришел я в общежитие, свалился на кровать и думаю: что делать? И вдруг часов в девять вечера кто-то энергично стучится в дверь. Заходит Юхан Смуул, с которым мы в определенной степени были приятели. Я никому об этих четырехлетних мыканьях, за исключением жены и отца, не рассказывал. И никто не знал о том, что я нахожусь под следствием. А тут я все выложил Смуулу. Тот выслушал и говорит: «Послушай, тут есть только один разумный выход: пошли пить». Откровенно говоря, это было столь неожиданно, что я рассмеялся, и мы с ним пошли пить. Я никогда не увлекался этим делом и в тот раз тоже не злоупотребил. В двух-трех ресторанах мы с ним в общей сложности выпили две бутылки коньяку. Причем на долю Смуула пришлось полторы бутылки, поэтому где-то во втором часу ночи из последнего кабака я его тащил. Еле дошли. Я уложил его спать, а сам в этом пьяном состоянии написал покаянное письмо. 110
«Исключить из партии по политическим мотивам»
Я написал, что глубоко раскаиваюсь, что встал на такой путь, который впоследствии мог быть расценен как попытка что-то скрыть. Что при вступлении в партию ясно не указал, что в Югославии учился в белоэмигрантском учебном заведении. Но я не считал, что что-то скрываю: поскольку коренного русского населения в Югославии не существует, то и так все было понятно. Кроме того, одновременно тиражом 30 тысяч экземпляров вышла брошюра, написанная с моих слов, в которой все это было описано. И я не являюсь сумасшедшим, чтобы в одном месте что-то скрывать, а потом об этом говорить в брошюре, выпущенной большим тиражом. И так по всем обвинениям. Ответа на свое покаянное письмо я не получил. — В ответ на него Вас исключили из партии? — В 1951 году. Дело было так. Я досрочно сдал сессию в ВПШ и скорее уехал домой в Таллин. Уезжал через Ленинград: боялся, что меня арестуют. Почти сразу приходит срочный вызов в Москву. Приехал. Явился в ЦК, где мне зачитали решение — исключить из партии по политическим мотивам. Когда уходил, то думал, что сразу арестуют. Нет, не арестовали. Дошел до общежития. Сообщил там, что исключен. Через час-два заходит ко мне в комнату декан и предлагает написать письмо Сталину. А передать это письмо Сталину соглашалась жена Андрея Жданова, которая работала заведующей библиотекой в ВПШ. Она иногда встречалась со Сталиным и гарантировала передать мое письмо прямо в руки. Я подумал: «Мамочка моя, сейчас еще остается какойто маленький шанс остаться в живых. А если я вмешаю в это дело Сталина, то тогда мне точно гарантирован конец, потому что это будет оценено так, что я натравливаю Сталина на органы Госбезопасности. Таких уничтожают немедленно». Говорю: «Нет, я Сталину писать не буду, потому что никаким уставом не предусмотрено вмешательство генерального секретаря в деятельность Комиссии партийного контроля. Решение Комиссии партийного контроля может быть опротестовано только на 111
Часть III. Мирная жизнь
уровне съезда компартии. И я обещаю, что сколько съездов еще будет, столько раз я буду это опротестовывать». Когда уезжал из Москвы, то ждал, что меня арестуют где-то на железной дороге, поэтому даже конспирировался, когда покупал билет. Приехал в Таллин. Тут начался цирк с моей работой. Не брали даже плотником на судоверфь. А когда пошли ночные обыски и стало ясно, что набирают материал для ареста, собрал своих и мы уехали в Горно-Алтайск. Месяца через три после того, как я добрался до Горно-Алтайска, меня вызвали в областное управление Госбезопасности, где вручили решение Президиума Верховного Совета СССР о лишении меня звания Героя Советского Союза, а также всех орденов и медалей в связи с исключением из партии по политическим мотивам. Я собрал все награды, принес и сдал. — А в каком году все вернули? — В 1956-м. Через несколько месяцев состоялся 19-й съезд партии, в адрес которого я написал апелляцию. Получил ответ в одну строчку: ознакомились с вопросом, оснований для пересмотра решения не нашли. Дошло время до 20-го съезда. Я снова составил апелляцию и отправил в адрес съезда. Шел уже 1955-й год. Через пару недель меня вызвали в горком партии, где сообщили, что мое дело будет рассматриваться снова. На 20-й съезд поступило много апелляций, поэтому съезд принял специальное решение — рассматривать эти вопросы в местных партийных органах. Мой вопрос рассматривался в Алтайском крайкоме партии. Приехал инспектор из КПК. Начали разбираться. Меня спрашивают: «Вас что, пытали, что Вы это признательное заявление написали?» Отвечаю: «Нет, не пытали. Но Вы сначала почитайте, что там написано». Он начал читать: понятно, понятно. И говорит: «Знаете, я не хочу показывать Вам этих материалов, потому что у Вас может очень измениться отношение к человечеству. Вот только одно свидетельское показание покажу, потому что написано оно работником органов вну112
«Исключить из партии по политическим мотивам»
тренних дел, что особенно удивительно. Чтобы Вы, когда встретитесь с этим человеком, смогли пожать ему руку не только от своего имени, но и от имени партии». А это был начальник политотдела батальона связи, в котором я служил... «Никакого нового дознания вести не нужно, потому что все основные обвинения, которые вам были предъявлены, опровергаются самими этими же материалами». Секретарем обкома тогда был Пысин, впоследствии он стал министром сельского хозяйства. Вот встает он на бюро обкома и говорит: есть такое предложение — восстановить Мери в рядах партии и объявить выговор. Подымает руку второй секретарь, Георгиев: «Почему восстановить — понятно. Это аргументировано. А выговор-то за что?» Пысин ему отвечает: инспектор указывал, что остаются некоторые вопросы, по которым материалов нет — например, непонятно, чем занимался отец Мери в 20-е годы? Спрашивают, что об этом думаю я. Я отвечаю: «Знаете, я апеллировал к 19-му съезду партии, и к 20-му съезду. Ни в той, ни в другой апелляции нет ни слова просьбы о восстановлении. И там, и там я требовал восстановить истину. А вот после этого партия будет решать — восстанавливать меня или не восстанавливать». Пысин говорит: делать нечего, значит будем продолжать следствие. Я подумал: ну, теперь затянется еще лет на пять. Потому что в Югославии архивы поднимать — Бог ты мой... Месяца через два вызывают снова. В Югославии живых свидетелей нашли! Пысин подходит ко мне, жмет руку и говорит: «Ну, Арнольд Константинович, самое лучшее, что мы и Вы можем сделать, это забыть об этом раз и навсегда, как будто бы этого и не было»... Месяца через три меня вызвали к председателю облисполкома в Горно-Алтайске, который зачитал решение Президиума Верховного Совета СССР о восстановлении меня в звании Героя Советского Союза и возвращении всех орденов и медалей. — Их вернули в том же пакете, в котором Вы их сда ли? 113
Часть III. Мирная жизнь
— Нет. Удостоверение было пробито скоросшивателем, для того, чтобы вшить в дело. А вот номерок на звездочке пришлось перебивать: та, которая мне была вручена, была уже переплавлена. А на новой был очередной номер, который ликвидировали, и восстановили мой старый — 513-й. Вскоре меня вызвали в Барнаул, на заседание в Алтайский крайком партии, где сообщили, что с восстановлением меня в партии решили сохранить за мной партийный стаж за все те годы, что я находился вне партии. После возвращения в Горно-Алтайск меня вызвали в обком партии и предложили перейти на партийную работу. И дальше состоялся любопытный диалог: — А собственно говоря, с чего бы это вдруг на партийную работу? Я сейчас работаю учебным мастером в Педагогическом институте. Я должен закончить Высшую партийную школу, мне остался один семестр. Это моя основная задача. Всякая партийная работа мне только будет мешать. — Да нет, нам нужно, чтобы Вы перешли на партийную работу. Сейчас у нас есть только вакансия заместителя заведующего отделом промышленности, но как только освободится первая руководящая должность, мы переведем Вас в руководство. — Подождите, а что случилось? С чего это вдруг? — Вы сами же должны понять, что это не наша инициатива. Перед нами такую задачу поставил крайком. А от них этого требует Москва. И вот когда мне сказали «Москва», я понял, что новые настроения доходят и до Горно-Алтайска. Я уже заметил, что тогда не по заслугам и не по способностям начали выдвигать на руководящие должности комсомольцев 40-х годов, к которым и я принадлежал. Когда заместителем заведующего агитпропа ЦК КПСС назначали человека с четырьмя классами образования, то это, конечно, вызывало некоторое недоумение... А таких назначений было много. Хрущев разоблачил культ личности Сталина, что не все поддержали. У меня возникло подозрение, что во главе 114
«Исключить из партии по политическим мотивам»
тех сил, которые тогда боролись за восстановление культа личности, наверняка должен был стоять Александр Шелепин, который при мне был сперва секретарем ЦК Комсомола по кадрам и оргвопросам, а потом — вторым секретарем ЦК ВЛКСМ. Затем пошел на партийную работу, три года возглавлял Госбезопасность, стал членом Политбюро, председателем оргбюро ЦК партии, то есть по своему удельному весу явно вышел на второе место после Хрущева. Шелепин — человек умный, жестокий, очень решительный, с учетом всех обстоятельств, пожалуй, был единственным, кто был способен на восстановление культа личности Сталина в той или иной форме. После Шелепина председателем Госбезопасности стал Владимир Семичастный, который до этого был вторым секретарем ЦК ВЛКСМ. Шелепин, державший в своих руках все кадры и оргвопросы, и Семичастный во главе Госбезопасности — все это объективно вело к неизбежности попыток восстановления культа личности. Для меня совершенно была ясна объективная необходимость прекращения всех тех извращений, которые культивировались при Сталине. И влипнуть в эту авантюру, извините, было не для меня. А через полтора года я вернулся в Эстонию, где меня через некоторое время назначили заместителем министра просвещения. За это время мне несколько раз передавали, что звонил Шелепин и спрашивал, почему я ему не звоню и не захожу. А я думал: зачем мне это удовольствие нужно? В 1965-м году я поехал в Москву на юбилей Победы. Участвовал там во всех мероприятиях. Прощальный банкет проходил в Кремлевском дворце. Я стоял сбоку у столика, закусывал, беседовал. С другой стороны стоял молоденький парень, секретарь какого-то обкома комсомола с Украины. И вдруг этот парень говорит: «Смотрите, смотрите, Семичастный сюда идет! Я обязательно пожму ему руку». Я подбадриваю: «Давай, давай». Он срывается и бежит... Тот со скучающим видом поводит глазами и вдруг видит меня: «Арнольд, 115
Часть III. Мирная жизнь
это ты, что ли?» Обнялись, расцеловались. Он меня потянул к Шурику (у Шелепина прозвище было — «железный Шурик»). Идем. А Семичастный допытывает: «Мы столько раз тебя вызывали сюда, столько раз приглашали, чтобы ты обязательно зашел к нам в Москве. Скажи, почему ты скромничаешь? У скромности тоже должен быть какой-то предел!» Я отвечаю: «Все очень просто. У меня был один партийный дядька (я старшего Аллика имел в виду), так одно время он был у меня начальником и занимался моим воспитанием и неоднократно мне говорил: «А главное, молодой человек, никогда не забывай: чем выше обезьяна залезает на дерево, тем ярче сверкает ее красная задница». Семичастный обалдел, вытаращился на меня, отстранился, помотал головой, потом подошел, обнял и говорит: «Ой, Арнольд, Арнольд, умный же у тебя был партийный дядька! Представь себе мое положение (это председатель союзного КГБ разговаривает с человеком, обвинявшемся в антисоветской деятельности!). Вызывает меня один: «Собирай материалы на того». Что поделаешь, приходится собирать. Завтра вызывает другой: «Собирай материалы на этого». Представляешь?! Приходится! Арнольд, Арнольд, собираю я материалы, а сам думаю: «Долго ли еще продержится моя голова?!»» На этом и распрощались — банкет подошел к концу, так что еще раз похлопали друг друга по плечам и разошлись. Никакого Шелепина мы, конечно, не нашли. Да никому это и не нужно было.
Часть четBертая
BТОРАЯ РЕСПУБЛИКА
«Я сам выбрал этот путь и сам по нему шел»
«Я сам Bыбрал этот путь и сам по нему шел» Оккупация, которой не было. Обвинение в геноциде. Пикет против НАТО
— Вам с Вашими орденскими колодками по улицам ны нешнего Таллина ходить небезопасно? — После 1991 года был один неприятный случай. Я ехал в автобусе на какое-то мероприятие, на котором должен быть при звездочке, и одна пожилая женщина примерно 60–70 лет, эстонка, учинила мне скандал. Поднялся страшный шум, человек десять загалдели. Одна дама примерно 40-летнего возраста, очень расфуфыренная, встала и попросила, чтобы я занял ее место. В данной ситуации я символически, секунд на тридцать, присел. Она встала рядом. Чистая эстонка, на чисто эстонском языке начала меня уговаривать, чтобы я не принимал близко к сердцу дурацкие выходки явно психически неуравновешенных лиц. Наша общественная жизнь развивается циклично. По-разному в истории оцениваются события октября 1917-го года и роль Советского Союза в истории XX века. Но в подавляющем количестве случаев люди могут ответить, что от них ничего не зависело, что они родились, когда все это уже было... А я лишен этой возможности. Я находился в несколько особом положении, потому что моя жизнь — это мое свободное решение. Я сам выбрал этот путь и сам по нему шел. Повторяю: я настойчиво возражаю против тезиса об «оккупации» Эстонии в 1940 году. Элементы этого действительно были, но история никогда не происходит в 119
Часть IV. Вторая республика
чистом виде как единый процесс единого содержания, а всегда — как совокупность совместно протекающих процессов. Это, конечно, не означает, что я считал, как это пытались в течение чуть ли не пятидесяти лет представить, будто весь эстонский народ, за исключением пяти или десяти процентов отъявленных сволочей, рвался к советской власти и к соединению с Советским Союзом. Мои возражения против тезиса об оккупации всегда пытались извратить. Я нисколько не считал, что в 1940-м году установление советской власти в Эстонии стало осуществлением мечты девяноста процентов эстонцев. Это ерунда и выдумка. Ничего такого не было и не могло быть. Было другое. Только идиоты могут заниматься созданием мифа насчет того, что если бы в 1940-м году Эстония не вошла в состав Советского Союза, то она осталась бы во Второй мировой войне в положении нейтралитета. Это невероятная глупость — утверждать, что главное преступление Советского Союза заключается в том, что захват Эстонии забросил ее в молотилку Второй мировой войны. Сейчас действительно можно найти идиотов, которые верят всей этой сказке. А в то время таковых не было. Эстония понимала, что от участия во Второй мировой войне ей никак не уклониться. Я это прекрасно знал, потому что с 1939-го года служил в эстонской армии, и всякая война затронула бы эту армию в первую очередь. И поэтому уже в 1938-м году на каждом шагу и каждую минуту, в любом разговоре подтверждалось, что дело идет к войне, которая не минует и Эстонию. Весь вопрос состоял в том, будет ли Эстония воевать на стороне Германии или против. Вся проблема именно в этом и заключалась! И события 21 июня 1940-го года на все сто процентов были вызваны этим же. Никакой массовой враждебности к русским ни в 1939м, ни в 1940-м году не было. К немцам — была, примерно в том же масштабе, как сейчас к русским. Для 90% эстонцев немец был поработителем. Но понятно, что проблема «с немцами или против» не могла полностью отрываться от других проблем. Была часть эстонского населения, 120
«Я сам выбрал этот путь и сам по нему шел»
которая вопреки канонам геополитики интересовалась судьбой своих фабрик, домов, капиталов и текущих счетов. Поэтому, как только начался процесс советизации и жизнь противопоставила вековую ненависть к поработителям-немцам и любовь к своему счету в банке, обстановка начала меняться. Одновременно менялись настроения и направления действий с советской стороны. Мне рассказывали активные деятели Компартии, которые принимали участие в переговорах, что первоначально со стороны СССР не было задачи установления в Эстонии советского строя. Прибалтику не собирались включать в состав Советского Союза. Вначале ориентация была на то, что в Эстонии, Латвии и Литве должны быть установлены порядки, аналогичные порядкам Монгольской Народной Республики. Говорилось, что советизации не будет, а будет ориентация на прочный союз. Но в какой-то момент сыграло свою роль стремление Сталина восстановить величие Российской империи. Именно в тот период у него проявлялись такие тенденции: переименования наркоматов в министерства, появление мундиров (этакое обезьянничание с формы Российской империи) — причем мундиров не только военных, но и дипломатических. В 1942-м году я на несколько дней задержался в Свердловске, где было представительство Эстонии в лице бывшего министра торговли Льюиса и бывшего заместителя председателя Совета народных комиссаров Эстонии Кресса. Льюис все время жил в Эстонии, принадлежал к левым социал-демократам. Кресс был советским эстонцем, прибывшим после 1940-го года. Я слышал разговоры между ними о том, что после победы над фашизмом и освобождения Эстонии мы никогда не допустим такого положения, какое было в 1940-м году, когда не мы были хозяевами республики, а Москва. Мы будем проводить свою политику, и так далее. Что касается лично меня и моих настроений, то я был совершенно однозначно патриотом советского строя и вхождения Эстонии в состав даже не Советского Союза, 121
Часть IV. Вторая республика
а России. Это во мне говорило мое «белоэмигрантское прошлое». Потом я от этого избавился. Далее началась история героической борьбы с так называемым буржуазным национализмом. Где-то в 1945-м или 1946-м году меня пригласили выступить на активе Балтийского флота с объемным докладом по национальному вопросу и по взаимоотношениям между русскими и эстонцами. Я был совершенно уверен, что с подавляющим большинством балтфлотовского актива мы одинаково понимаем эти вопросы. А вопрос заключался в том, что борьба против буржуазного национализма является и борьбой против великодержавного шовинизма. Когда я работал в министерстве просвещения Эстонии, где-то в конце 60-х годов меня опять пригласили выступить примерно на ту же тему и снова перед активом Балтийского флота. Я опирался на те же позиции, что и в 1945-м году. Но мы уже говорили на совершенно разных языках... В 1945-м буржуазный национализм и великодержавный шовинизм стояли на одной доске. А в 50-е годы, не говоря уже о 60-х, 70-х и 80-х, объектом критики был только буржуазный национализм, но не великодержавный шовинизм, который под измененным соусом неофициально стал действующим принципом страны. Это пример того, как исторический материализм заменялся геополитикой. Что касается положения Эстонии, Латвии, Литвы в составе Советского Союза, то это было привилегированное положение. Была уйма безобразий, недоразумений, бесчеловечности, глупости — кто против этого будет возражать?! Но это не делалось специально для этих трех республик, которые как раз от всего этого страдали значительно меньше, чем все остальные. Известно, что население СССР снабжалось по нормативам, а во всей Прибалтике эти нормы совершенно официально были выше. И когда на Косыгина напирали в Москве — не пора ли, дескать, всех уравнять? — он говорил: «Вы что, с ума сошли, не забывайте, каково было экономическое положение населения в 1940-м году, когда мы пришли. Мы не можем отрываться от этого уров122
«Я сам выбрал этот путь и сам по нему шел»
ня». Он категорически запретил всяческие разговоры по поводу выравнивания норм. При Косыгине материальнотехническое снабжение Прибалтики было не сравнимо со снабжением российской глубинки. Я не говорю, что всего было много — всего никогда не бывает много. Но уровень жизни был абсолютно другим, чем в целом по СССР. — У Вас есть ответ на вопрос — почему развалился СССР? — Все эти годы я только об этом и думал. Для себя я ответ нашел. И совершенно успокоился, потому что все произошло абсолютно закономерно. Именно так, как и должно было произойти. В первые годы царствования Брежнева ходил анекдот о том, как оживляли Ленина. Будто бы ученые изобрели способ оживлять мертвых, и Политбюро пришло к единому мнению, что первым нужно оживить Ленина. Оживили. Привели в Политбюро. Просят указаний. Ленин решил сперва ознакомиться с обстановкой и почитать советские газеты. Одну неделю читает, вторую... Через две недели исчез. Никаких следов. Тогда Политбюро решило оживить Дзержинского, чтоб тот нашел Ленина. Оживили. И Дзержинский в комнате, где Ленин читал газеты, нашел листочек. Провел по нему горячим утюгом — выступили буквы: «Феликс Эдмундович, я в Париже, все начинаем с самого начала»... Куда дело идет и чем оно грозит, я видел немножко раньше, не с 1990-го года. Еще где-то в 1987–1988-м году я выступал на совещании, где сказал, что в ближайшие месяцы надо совершить полный переворот, иначе мы распрощаемся с советской властью и со своей страной. Просто совершенно дурацкие разговоры вывели меня из себя, я не выдержал и ляпнул. Ляпнул и сам испугался… В ответ на мое выступление поднялся тогдашний председатель КГБ Карл Кортелайнен. Я чуть с ног не свалился, когда он сказал: «Наконец-то за последние годы я услышал первое разумное слово». Вот такие бывали чудеса. Когда мне еще в середине 80-х годов говорили, что происходит крушение теории Маркса, я с этим не согла123
Часть IV. Вторая республика
шался. Но когда что-то происходит не так, как мы предполагали, нужно подумать: были ли правильными наши прежние предположения, вытекают ли они из теории и практики марксизма или являются плодом деятельности тех, кого называли попами марксистского прихода? Потом, в 90-е годы, глядя на то, что происходит, я чувствовал, что живу в кладовке учебно-наглядных пособий по курсу политэкономии капитализма. Все большему количеству людей и все с большей ясностью становилось понятно, что происходит столкновение не наций, а мировоззрений. Это касается и той игры, которую затеяли вокруг меня. Не представляю себе другого такого везучего человека, как я! За свою длиннющую жизнь я повидал такое, чего другие не увидят, прожив хоть триста лет! И в финале пьесы — обвинение в «геноциде» и скамья подсудимых. Эта комедия готовилась в течение тринадцати лет. Ну, разве не повод для иронии? — Смотря как на нее посмотреть... В чем Вас конкрет но обвиняют? — В трех эпизодах. Первый. Будто я руководил высылкой эстонцев с Хийумаа в 1949-м году. Курам на смех! Решением политбюро ВКПБ проведение операции было поручено органам Госбезопасности. А, извините, какой-то партийный секретарь Эстонии перепоручил возглавить это дело комсомольскому сопляку, подчинив ему органы Госбезопасности… Более идиотского обвинения придумать невозможно, если еще учесть, что к тому времени этот комсомольский секретарь основательно испортил свои отношения с Госбезопасностью, которая уже обвинила его в антисоветской деятельности. Второй эпизод (это обвинение я считаю самым забавным!): видите ли, я, узнав о намечающейся высылке, не оповестил широкие слои общественности и народа о запланированном «геноциде» и тем самым не сорвал этот геноцид... Большего идиотизма придумать трудно. Оригинально в этом обвинении даже не то, что если бы я открыл рот по этому поводу, то не успел бы его закрыть, как 124
«Я сам выбрал этот путь и сам по нему шел»
меня бы уже посадили. А то, что если бы даже это можно было сделать, этого человека нужно было бы немедленно расстрелять, потому что это означало если не море, то очень солидное озеро крови. Все бандитствующие элементы, которые должны были быть высланы и которые к этому времени легализовались и жили по хуторам, узнав о предстоящей высылке, подались бы в леса. Откопали бы свое оружие. Получили бы массовую поддержку со стороны тех кулацких элементов, которые тоже подлежали высылке. Естественно, все это начинание было бы подавлено оружием, что привело бы к огромному кровопролитию. Это, конечно, с точки зрения тех политических сил, которые главенствуют в современной Эстонии, было бы гораздо более предпочтительно, потому что блестяще подтвердило бы правильность их теперешних утверждений. Вот тогда действительно случилось бы что-то вроде геноцида и не нужно было бы этот «геноцид» высасывать из пальца. Третий эпизод. Пособничество вмешательству оккупационных войск в процесс высылки. Я категорически воспротивился вывозу людей с берега по бурному морю в весельных шлюпках на корабль, который стоял в проливе. Это неизбежно привело бы к тому, что часть лодок перевернулась. Поэтому я и вызвал для вывоза людей судно Балтийского флота. Да, я действительно сделал так, поэтому, по крайней мере, никто не погиб. А больше-то обвинений не было. Смешно? Смешно. Но вокруг этого дела подняли шум на весь мир. Ведь что им нужно? Они пытаются представить коммунистическую идеологию как преступную. В Эстонии проходило несколько судебных процессов, аналогичных моему, на которых в качестве обвиняемых фигурировали сотрудники Госбезопасности. Но в моем лице впервые хотели доказать преступность идеологии коммунизма. Мой вопрос — маленькая частичка очень большой затеи. Поэтому он не уголовный, а чисто политический. — То есть Вы хотите сказать, что в данном вопросе Эстония играет определенную, навязанную ей роль? 125
Часть IV. Вторая республика
— И не она одна виляет хвостом. Это делают и Латвия, и Литва, и Польша, и многие другие. Но между ними имеется определенная специализация. Литва специализируется на взыскании ущерба с России за советскую «оккупацию». Но подсчитать его невозможно, поэтому тут можно упражняться в красноречии до бесконечности, и Литва довольно настойчиво этим занимается. Что будет делать Латвия, пока никто не знает. А Эстония выбрала другую нишу. Дело Эстонии — объявить коммунизм преступным с начала и до конца. Это ее спе циализация в Европейском союзе. Но не получается: Евросоюз этому не очень верит. Мой процесс как раз и нужен был для того, чтобы протолкнуть этот тезис в Европейском союзе. — У Вас нет ощущения, что гонения на Вас с новой си лой начались после смерти Вашего двоюродного брата Леннарта Мери? Может, он был серьезным сдерживаю щим фактором? — Я не думаю, что он был серьезным сдерживающим фактором. Ему это было политически невыгодно. Пути наши разошлись не в этом поколении, а еще в предыдущем. Отцы оказались разными людьми с различным мировоззрением, симпатиями и отношением к жизни, но там эти расхождения не были очень острыми. Через наш род удивительным образом прошла мировая история. С Леннартом мы тоже были разные. Жили по соседству, поэтому иногда виделись в магазине, здоровались, разговаривали. А в последние годы общаться с ним я бы не смог, если бы даже и захотел ему позвонить. — А какие чувства испытали в тот день, когда он стал президентом? — Знаете, сейчас так много чудес происходит... Тогда мне позвонил его брат, Хиндрек, спросил: «Может, тебе помочь чем? Может, машина нужна?» Я спросил: «Ты что, серьезно думаешь, что если мне будет нужна машина, я к тебе обращусь?» Он сказал: «Нет, откровенно говоря, не думаю...». «Ну, а зачем тогда предлагаешь?» Я ответил, что если бы я даже в чем-то и нуждался, то все равно бы не позвонил... 126
«Я сам выбрал этот путь и сам по нему шел»
Леннарт привел эстонский народ в НАТО. Это одна из причин, почему я с ним не хотел общаться. Я считал это преступным в отношении не столько России, сколько эстонского народа. В сфере обычных вооружений Россия перед НАТО бессильна. Единственное, в чем она превосходит — это в ядерном оружии. В случае конфликта первой жертвой будет тот, кто находится между Россией и НАТО, то есть Эстония, которая для НАТО интереса не представляет — ни по наличию вооружения, ни по численности армии. Но в НАТО очень не любят рисковать жизнями своих солдат, смерть одного летчика имеет для них большее значение, чем гибель целой дивизии. А в качестве парней, обученных всяким диверсантским фокусам, эстонцы действительно могут пригодиться. — В пикете возле американского посольства в 1999-м году Вы стояли именно по этой причине, а не только из-за особой любви к Югославии? — Я понимал всю незначительность пикетов возле посольств — по эффективности это близко к нулю. Но это единственное, что можно было сделать, когда начались бомбардировки югославских городов, и чего не сделать было нельзя. Я не был связан ни с какими партиями, формально — только с ветеранской общественностью. Сразу же пошел в ветеранские организации, которых тоже развелось примерно столько, сколько русских партий. Они все дружно закричали: «Мы возмущены, мы бы тоже пошли, но нам не разрешают!» Я сказал: «Если вы будете спрашивать разрешения у НАТО на то, чтобы протестовать против действий НАТО, то вы можете ждать очень долго!» Наконец сообщили, что получили разрешение участвовать в пикете. Обзвонил, кого мог. Пришел — на месте три человека, включая меня, и полицейские машины. Через час количество ветеранов в пикете возросло до шести человек. Из руководства ветеранских организаций был только кто-то из афганцев. После этого я сказал: «Не жалуйтесь, если следующее 9 мая будет последним днем, который мы будем отмечать у памятника Неизвестному солдату». 127
Часть IV. Вторая республика
«Нужен был мордобой. Крупный!» Бронзовый солдат. 9 мая. Победа?
— Лично меня события апреля 2007-го просто пере пахали. Я настолько была внутренне оскорблена, что не могла прийти в себя почти год. — Это не должно менять отношения к Эстонии, к стране и к народу. Потому что это — грязная работа определенных политических кругов. Ну, а что касается того, что народ, как овцы, меняет свое настроение в зависимости от усилий политиков, так ведь это к российской действительности имеет такое же отношение, как и к эстонской. И поэтому за все художества, которые люди выкидывают, не нужно их обвинять, это не их вина. А что поделать, если люди действительно похожи на овец? Когда началась эта последняя возня вокруг Бронзового солдата, я довольно быстро понял, что причина ее — предвыборное шоу. Все это было сделано совершенно искусственно, специально для того, чтобы поднять рейтинг право-националистических политических партий. Дело в том, что до этого они, в особенности «Союз отечества и Рес Публика», начали терять свой электорат. И поэтому им нужен был этот психоз. Потому и были придуманы все эти штуки с колючими проволоками, истериками и рваньем рубах на груди — и все это перед памятником. Очень многие удивлялись: почему в этой свалке начали активно участвовать реформисты? Вначале подавляющее большинство людей, которые обсуждали этот вопрос, удивлялись их позиции. То, что «Союз отечества и Рес Публика», подговорив своих провокаторов, устроили все эти скандалы с венками из колючей проволоки — это понятно, а реформисты-то чего? Но все логично: ведь от 128
«Нужен был мордобой. Крупный!»
кого отбирает избирателей этой своей истерикой «Союз отечества»? От центристов? Нет. Основная их часть не подвержена этому психозу. Другое дело — избирателиреформисты. Поэтому премьер-министр Андрус Ансип своим поведением просто попытался нейтрализовать деятельность «Союза отечества», что вполне естественно. Когда выборы прошли и дали блестящие результаты организаторам всей этой кампании, «Союзу отечества» и их союзникам, я некоторое время допускал мысль, что теперь они Бронзового солдата оставят в покое, потому что, по сути дела, вся эта возня вокруг памятника была высосана из пальца. Искусственно создали шум во имя завоевания голосов большинства избирателей. Цель достигнута — теперь вроде бы можно было и успокоиться? В конце марта 2007 года председатель эстонского комитета ветеранов Великой Отечественной войны Владимир Метелица собрал актив ветеранов для того, чтобы обсудить, как мы будем отмечать 9 мая. На этом собрании встал вопрос: что нам делать? Дело вот в чем. Когда мы сообщили городским властям о том, что собираемся возложить венки к Бронзовому солдату, нам ответили, что это невозможно. Мол, уже два месяца тому назад эта исамаалийтовская банда вышла с ходатайством о проведении 9 мая у Бронзового солдата, с утра до вечера, мероприятия по восстановлению «исторической правды». Раздались отдельные голоса: «А нам плевать! Мы пойдем — разрешат нам или не разрешат — и будем возлагать цветы 9-го мая у Бронзового солдата!» Были и другие голоса: «А давайте обманем: возложим цветы к Бронзовому солдату не 9-го, а 8-го. Тем более что по западноевропейскому времени война закончилась именно 8-го мая, а Эстония сейчас как раз находится в зоне западноевропейского времени». Мои мысли вертелись немножко в другой плоскости: «Городские власти прекрасно знали, что 9 мая мы тоже будем проводить свои мероприятия. Откуда это явно провокационное разрешение закрыть площадь перед рус129
Часть IV. Вторая республика
скоязычным населением Таллина? Зачем? Ведь они же прекрасно понимают, что этим запретом и организацией мероприятия националистов они идут на явное обострение ситуации! Что они — дети, чтобы этого не понимать? Значит, здесь есть какой-то умысел. Вопрос не в памятнике. Бронзовый солдат только средство, а целью является именно обострение ситуации». Но имелась проблема с Западной Европой, которая просто болеет политкорректностью. И для нее важно не то, что будет сделано, а форма, в которой это будет сделано. Как сделать ликвидацию памятника приемлемой для Европейского союза? Нужно создать такую обстановку, чтобы Западная Европа развела руками и сказала: «Да-а… Конечно, снимать памятники — это не политкорректно. Но если уже доходит до ТАКОГО, то что тут подаешь?! Приходится поступать неполиткорректно». Значит, что им было нужно? Крупный мордобой! И все было рассчитано именно на то, чтобы этот мордобой вызвать. Именно для того, чтобы получить приемлемый для Западной Европы предлог для снятия памятника. На том совещании ветеранских организаций я выступил и сказал: «Вы же военные! Не забывайте, что когда составляется боевой план, в первую очередь задаются вопросом: что собирается делать противник? И правильно разгадав его план, составляют свой. Если противнику сейчас нужен крепкий мордобой перед памятником для того, чтобы его убрать, то наша задача — запланировать мероприятия так, чтобы этот мордобой исключить». Исходя из этого, я поддержал идею возложить цветы и провести мероприятия не 9-го мая, с силой и кулаками, а 8-го. О событиях 26 апреля 2007-го года я ничего не знал — мне уже ночью сообщили о них соседи. По моему мнению, это совершенно ясная, сознательно рассчитанная провокация полиции. Но поскольку опыта заниматься провокационной деятельностью у них маловато, дело вышло из-под контроля. Вот и все. Они согнали свою агентуру, а присоединилось хулиганье, и пошло... — У Вас было наутро горькое чувство проигрыша? 130
«Нужен был мордобой. Крупный!»
— Нет, простите. Вот это — точно не так! За все годы — а я каждый год там бывал — у памятника Бронзовому солдату не было столько цветов, столько народа и столько возвышенных эмоций, как в 2007-м году. Я считаю, что Бронзовый солдат очень достойно сыграл свою роль. Я, конечно, сейчас говорю не о нем, а о том общественном мнении, которое поднялось на его защиту. То, что будет дальше, я, конечно, уже не увижу, потому что это будет за теми временными рамками, которые мне отпущены. И если до этого господствовало не совсем правильное мнение, что вокруг Бронзового солдата разворачивается конфликт на национальной почве, то после того, что случилось, для очень многих прояснилось, что речь идёт не о национальном конфликте, а о мировоззренческом. И это имеет огромное значение, потому что правильное представление об истоках конфликта обязательно послужит и его нормальному разрешению. Когда через две недели после этих событий я говорил о том, что нами была одержана огромная победа, я имел в виду именно это. Правда, эта победа в значительной степени была потом утеряна. Ну что ж, так оно всегда и бывает... Если правительственная российская газета, захлебываясь от восторга, посвящает целый разворот воодушевляющей трепотне насчет всенародного стремления донского казачества воздвигнуть памятник Краснову, то что мы будем говорить о каком-то Бронзовом солдате? Краснову, который даже среди белой эмиграции считался национальным предателем, потому что выступал под эгидой кайзеровских немецких войск! Поэтому корниловцы и деникинцы клеймили красновцев как предателей нации. Каппеля вот не так давно тоже торжественно перезахоронили... Как-то в российском посольстве на приеме я наткнулся на одного руководителя нашей ветеранской общественности, который стоял вместе с двумя отставными адмиралами. Они спросили: «Ты чего такой мрачный?» А это был очередной раз, когда меня «обрадовали» Каппелями и прочими фокусами. Я сказал: 131
Часть IV. Вторая республика
«Когда с определенными эстонцами начинаешь обсуждать 20-ю дивизию СС, сплошь и рядом слышишь: мол, что вы шумите? Если в России чествуют Каппеля, то почему нам не чествовать 20-ю дивизию? Ведь скоро подойдет время, когда в России восстановят доброе имя Власова!». А мне этот председатель и выдал: «А что Власов? Я о нем ничего плохого не читал...»
132
«Люди ошибаются, думая, что они создают время»
«Люди ошибаются, думая, что они создают Bремя» Глобализация. Развал СССР. Конец истории
— Бронзовый солдат — только средство, а целью являлось обострение отношений с Россией. — Но зачем? — Это очень большая тема. Это продолжение тех конфликтов, которые привели мир к Первой и Второй мировой войнам. Запомните: нет никаких особых отдельных взаимоотношений России и Эстонии. Это — часть взаимоотношений мирового масштаба, в которых эстонско-российские отношения играют свою, полностью подчиненную роль. Я неплохо помню 1934-й, 1935-й, 1936-й, 1937-й и 1938-й годы. И то, что сейчас в мире происходит, слишком мне напоминает те годы. — Чем именно? — У населения всего мира пытаются создать ложное представление о прошлом. Это происходит не только в Эстонии — везде. На это выделяются огромные средства, а без определенной цели такие деньги и такие силы не тратятся. Значит, есть цель. — Какая же? — Сейчас весь мир вступает в период трагических событий. Они не обязательно должны принять форму Третьей мировой войны, я ее не пророчу. Но то, что в мире назревает серьезнейший мировой конфликт и история Бронзового солдата имеет к его зарождению самое непосредственное отношение, мне ясно как никому другому. Этот конфликт, конечно, не будет полностью повторять конфликты 1914-го или 1939-го годов. Закономер133
Часть IV. Вторая республика
ности исторического развития проявляются в различных вариантах. Но то, что сейчас происходит в мире, невероятно напоминает мне конец тридцатых! Это абсолютно не означает, что я думаю, что все будет происходить именно так, как было тогда. Нет! Но общих черт очень много. Я нигде не встречал должную оценку роли глобализации в ликвидации так называемого социализма в Советском Союзе. А я думаю, что в этих процессах она сыграла, пожалуй, самую главную роль. Ведь что такое глобализация? Не претендую на четкость формулировки, но суть ясна: это развитие общественного характера экономики до такого уровня, когда она в мировом масштабе становится единым организмом, где всякая часть зависит от других частей. Можно ли представить себе возможность построения социализма в отдельно взятой стране? Конечно, можно, если эта страна достаточно велика. Но в условиях глобализации это невозможно, потому что единая мировая экономика не может развиваться одновременно по канонам и капитализма, и социализма. Многие экономические трудности, которые испытывал Советский Союз, были как раз и связаны с тем, что мировая экономика становилась все более и более взаимозависимой. Социализм никак не мог станцеваться с капитализмом. И тут возникает вопрос, едва ли не самый главный: если экономика во всем мире становится единой, значит, по идее, должна быть единой и политическая власть? Уже несколько лет идут активные споры по поводу того, возникнет ли в мире в условиях глобализации единое политическое руководство, или же это мировое руководство будет осуществляться путем договоренностей между государствами? Как строить отношения между странами — по договоренности или через кулак? Я не хочу утверждать, что во главе тех сил, которые за договоренности, стоит Россия, а те силы, которые за кулак, возглавляет Америка. По-моему, и тех, и других хватает и на одной, и на другой стороне. Эстония же болтается между этими двумя силами и ищет, где ей выгоднее при134
«Люди ошибаются, думая, что они создают время»
строиться. Кто за это больше даст, если уж говорить совсем грубо. Попытки добиться консенсуса между ведущими мировыми силами практических результатов не дают. Потому что в условиях сохранения капитализма глобализация требует кулака. Что это за кулак, всем понятно — это Америка, которая для обеспечения своего политического господства в мире нуждается в мелких странах, способных создавать ей возможности демонстрировать «демократию» по-американски. А что такое кулак? Да это же, образно выражаясь, новый Гитлер! Фашизм, отказ от демократических иллюзий, непосредственный прямой диктат. Теперь возникает вопрос: а удастся ли это единовластие кому бы то ни было осуществить? Какие у него задачи? Сделать менее болезненными противоречия капитализма. А это вопрос очень скользкий. Октябрьская революция, каков бы ни был ее результат, и строительство чего-то под названием «социализм» сыграли небывалую роль в развитии человечества. Я, например, это ощущаю прекрасно, потому что знаю, что представлял из себя мир до того, как эта роль осуществилась. Вот что такое пенсия? В моем детстве это понятие отсутствовало. То есть она существовала, но только у крупных правительственных чиновников и военачальников. Бесплатная медицина? Я с детства прекрасно знаю, что с медициной очень просто: есть деньги — будут лечить, нет денег — не будут лечить. Причем тут Октябрьская революция, спросите? Она способствовала гигантскому скачку в социальных вопросах. Но получилась парадоксальная вещь: на всем мире эти изменения отразились сильнее, чем на самом Советском Союзе. Социальные блага, возникшие за рубежом СССР, были больше, чем социальные блага самих советских людей! Пироги и пышки достались французскому, немецкому, английскому, американскому и прочему рабочему классу, а синяки и шишки — трудящимся Советского Союза. Логика капиталистов была такова: мы должны идти на уступ135
Часть IV. Вторая республика
ки своим трудящимся, потому что если мы не уступим малое, лишимся всего. Они пойдут по пути Советов — и тогда мы вылетим в трубу. Причина была в наличии СССР. Результат — уступки рабочему классу. СССР исчез. Но если исчезает причина, следствия тоже не остается. Посмотрите, что происходит. Оказывается, хотя производительность труда за это время возросла в десятки раз, пенсионная система, родившаяся в ХХ веке, сдерживает развитие производительных сил в XХI веке. Приходится возрождать определенные элементы платной медицины. О бесплатном образовании уже давно никто не говорит. Следовательно, проявляется невооруженным глазом видимая тенденция отказа от тех социальных уступок, которые под влиянием существования Советского Союза произошли в XX веке. Значит, в условиях глобализации и единовластия для того, чтобы можно было бы продолжать эту линию, нужна сила кулака — то есть переход от демократических, внешне свободных форм правления к диктаторским. Следовательно, глобализм, единовластие и то, что мы считаем фашизмом, и есть тот процесс, который мы сейчас наблюдаем и в котором варимся. Но для того, чтобы этот процесс проходил в мировом масштабе, требуются определенные условия. В частности, поддержка единовластия громко лающими собачонками. Там, где большим странам неудобно нападать, выпускают маленькую собачку, чтобы она облаяла, кого укажут. Платят за это очень неплохо — как стране, так и конкретным политическим деятелям. И тут все становится на свои места. Американцы (не все, конечно, а именно те, которые стоят на страже интересов крупного американского бизнеса) стремятся доказать абсолютную бессмысленность социального прогресса и идей коммунизма. И все это лежит в основе той роли, которую Эстония и играет в современном мире. Тем более что у нее имеется семивековой опыт обслуживания немецких баронов. Но бароны сами своих рук не пачкали. Драли эстонских крестьян не бароны, а сами эстонцы. И на работу выгоняли не бароны, а приказчики-эстон136
«Люди ошибаются, думая, что они создают время»
цы. Поэтому у эстонской нации имеется глубоко укоренившийся опыт такого рода деятельности. — Наверное, Вы как эстонец имеете право это гово рить... Я не рискну, пожалуй. Но меня мучает другой вопрос: почему эстонский народ простил все премьерминистру Андрусу Ансипу — завотделом горкома партии и первостатейному коммунисту, и не простил Вам? Что за избирательность? — Да потому что то, о чем Вы сейчас говорите, никого, кроме выживших из ума старушек, в Эстонии не интересует. Это искусственно насаждаемый психоз. Подавляющее большинство населения смотрит только на то, сколько стоят хлеб, масло и мясо. Истории свойственна цикличность. Сейчас народ переживает период, когда определенные идеалы рухнули, когда кажется, что действительно покончено с прошлым. Но пройдет некоторое время, урежут пенсии, дотации на медицину, образование… О том, что пора отказаться от либеральной экономики и снова пустить к кормушке социал-демократов, начали говорить задолго до мирового кризиса. Говорят, что история учит тому, что она никого ничему не учит. Неправда. Для того чтобы человек воспринял уроки истории как относящиеся непосредственно к нему, петух должен клюнуть его в темечко. Чужой опыт, конечно, учит, но не воспринимается людьми как руководство к действию, пока это не коснется их лично. Сейчас мы можем многих поучать, делая это более или менее успешно, более умно или более глупо, но это все же поучения со стороны. А вот когда петух начнет клевать конкретно, все вспомнится, появятся новые люди с новой аргументацией и новой логикой, которые расскажут все в десятки раз лучше, чем способны это сделать мы. При всех моих симпатиях к марксизму-ленинизму и к Советскому Союзу, я не думаю, что в будущем удастся восстановить советскую власть. Время сейчас другое, и люди не те. Люди ошибаются, думая, что они создают время. Никуда не денешься — время создает людей. 137
Часть IV. Вторая республика
— У эстонцев хотя бы мечта о независимости вопло тилась. Русские же от всех этих мировых катаклизмов только потеряли... — По-видимому, у меня в этом отношении неблагополучная наследственность. Всякие независимости меня не трогают. Отец мой считал любое государство обузой. Мне это, очевидно, передалось: когда Вы говорите о великом благе государственной независимости, которое выпало на долю Эстонии — меня это оставляет бесчувственным... — Что нужно, чтобы сделать Вас абсолютно счаст ливым? — А я и так абсолютно счастлив! Я чертовски счастливый человек! Увидеть за свою жизнь то, что видел я, участвовать в том, в чем участвовал я — да Господи!
Часть пятая
ФИНАЛ
«Мы должны посмотреть на его жизненный путь с позиции будущего»
«Мы должны посмотреть на его жизненный путь с позиции будущего» Андрей ЗАРЕHКОВ, секретарь Антифашистского комитета Эстонии (Общественного Союза против неофашизма и межнациональной розни)
...Я много раз был в его доме, и он всегда угощал меня если не знаменитыми пирожками своей супруги Екатерины, так чем-то другим, но таким же вкусным. И обязательно мы с ним пропускали по рюмочке. Он предпочитал неторопливую беседу, но пространные байки рассказывать не любил. Помню, как мы говорили о том, что такое война, и как человеку пережить и осмыслить необходимость убивать врагов. Услышал рассказ о том, как он с только что полученной винтовкой шел со своим командиром по лесу, и вдруг прямо из-за кустов два выстрела — командир, шедший впереди, упал, а он выхватил свою винтовку и наугад пальнул в те кусты. Тяжело раненного командира повезли в госпиталь, а вот труп неизвестного с дыркой прямо во лбу Арнольду Мери пришлось самому донести до какого-то брошенного дома, и вместе им довелось провести всю ночь. Он не спал, думал — все ли он сделал, чтобы не допустить смерти человека, тело которого лежит в паре метров от него, и как с этим жить дальше? И пришел к выводу, что в этой смерти он не виноват. Мне кажется, сегодня мы должны посмотреть на жизненный путь Арнольда Мери с позиций будущего. Он ведь 141
Часть V. Финал
очень не хотел, чтобы Эстония шла по пути потери самостоятельности, его расстраивало то обстоятельство, что в самой нашей стране нельзя вести эффективный диалог с властью, поскольку власть здесь представлена людьми, не принимающими решения. Он считал, что Брюссель и Вашингтон, выбирая себе партнеров, меньше всего заинтересованы разговаривать с Эстонией как с независимым государством, и это не радовало. Будучи воспитанным на основах взаимопроникновения русской и эстонской культур, он с болью наблюдал, как процесс пересмотра истории приносил свои плоды в сознание молодых эстонцев. В 2006 году мы решили устроить в школах города Маарду встречу старшеклассников с ветеранами войны. В одну школу пришел Арнольд Мери, а в другую Уно Лахт (писатель, член Антифашистского комитета). Естественно, за нами от въезда в город Маарду ехала машина, и поскольку телефоны откровенно прослушивались (а это выдавалось и выдается за профилактическую работу по защите безопасности Эстонии), полиции было известно о наших намерениях. Встречи прошли в запланированном режиме, но впоследствии на страницах патриотической печати появилась заметка о том, что в школах Маарду идет неприкрытая пропаганда неправильного взгляда на историю войны. И, конечно же, инициатор этих действий — Мери, который депортировал людей, Лахт — бывший энкаведешник, и Заренков. Все мы впоследствии по данному эпизоду попали в ежегодный отчет КАПО... Приходится только удивляться такому тесному сотрудничеству полиции и изданий патриотической направленности, а также оперативной и достаточно точной информации. Мы знали, что сегодня националистическая среда одевает героев Эстонии в эсэсовские наряды, а власти на местах при неформальных встречах за накрытыми столами во всю цитируют «Майн кампф». Нацистский душок, который в начале десятилетия сдерживался из-за повышенного внимания европейских структур к моральному облику 142
«Мы должны посмотреть на его жизненный путь с позиции будущего»
Эстонии, становится все более ощутимым, после того как Европа приняла постыдное решение поддержать апрельские события 2007 года в Таллине.
143
Часть V. Финал
«Я поBидал много
и умирать не боюсь»
Памяти друга Владимир МЕТЕЛИЦА, председатель Эстонского объединения ветеранов Bторой мировой войны
За две недели до своей смерти он вызвал меня к себе домой. Его дочь Наташа позвонила и сказала: «Арнольд Константинович просит вас прийти». Я немедля выехал. Когда вошел к нему, он лежал в постели. Увидев меня, собрался вставать. Сколько мы уговаривали его, что вставать не надо! «Нет! — оборвал он нас, повысив голос. — Одевать!» Ему помогли одеться. Арнольд сам повязал галстук и вышел поздороваться. Он делал это не ради меня, нет. Он официально прощался с нами. Были дочь и внучка Анастасия. Арнольд посадил ее рядом. Дал последний наказ, как его похоронить. Он знал, что умирает. Попросил, чтобы все были спокойны, не надо трагедий. Я хотел уточнить, какие ордена на похоронах выкладывать. Близкие никак с наградами разобраться не могли. Он говорит: «Подожди-подожди! Ты мне называй ордена, а я тебе буду говорить, когда какой дали». И он все ордена назвал — к какой дате и где он получил. У него был острый ум и уникальная способность ни разу не повторяться в беседе. Это удивительная вещь. Такое мало кому свойственно. Это был Человек с большой буквы. Я давно знал Арнольда Константиновича по совместной работе в ветеранской организации, но подружились 144
«Я повидал много и умирать не боюсь»
мы, когда вместе ездили в Москву на 60-ю годовщину победы в Великой Отечественной войне. Перед поездкой он неудачно упал с лестницы, и врачи категорически запретили ему куда-либо ехать. За три дня до поездки звонит и говорит: «Володя! Я поехать не могу. Врачи не разрешают. Я лежу в постели. Да и жена, Катя, против. Она же тоже врач». А уже билеты были куплены, и менять Арнольда на кого-то было нельзя. Сами понимаете, ехали на встречу с Путиным, а в таких случаях людей проверяют соответствующие службы. В общем, мы всем составом от поездки отказались. В Москве поползли слухи, что Арнольда Мери эстонские власти уговорили не ехать на празднование юбилея Победы. Позвонил корреспондент с российского телевидения. «Это правда, что об Арнольде Константиновиче такое говорят?» Убедив собеседника, что это наглая ложь, я перед тем, как идти сдавать билеты, перезвонил Арнольду и спросил, как он себя чувствует. Слух распространили про тебя, говорю ему, что ты согласился с местными властями и не хочешь ехать. Он промолчал. Ровно через три часа у меня звонок. «Володя! Я еду!» Я ему: «Как едешь?» Он: «Да вот так, еду. Иди покупай мне билет!». Перед поездкой родственники Мери взяли с меня слово, что я ни на шаг не буду от него отходить. В дороге он мне сказал: — Слушай! Перестань мне «выкать»! — Арнольд Константинович! Я это не могу переступить. У нас с Вами разница в возрасте, но более важно — у нас с Вами разница в положении. Я не могу. У меня язык не поворачивается. В Москву съехались больше сотни человек, обладателей звания Героя Советского Союза, дважды Герои Советского Союза, кавалеры трех степеней ордена Славы. Мы были размещены в бывшем доме отдыха Генерального штаба под Москвой. Арнольду предоставили отдельный номер, а он говорит: «Нет. Я хочу со своим другом жить». То есть со мной. В тот раз он впервые назвал меня другом. И все дни я не отходил от него ни на шаг. Ночью до трех 145
Часть V. Финал
часов он мне рассказывал о своей жизни, а я слушал. И ни разу он не повторился! Так мы стали друзьями. Мы всегда ходили возлагать венки к Бронзовому солдату вместе. Когда монумент погибшим во Второй мировой войне перенесли в 2007 году из центра города на военное кладбище, Арнольд в первый раз на моей памяти надел полковничий мундир со всеми наградами. Он никогда раньше не надевал военную форму. То, как власти обошлись с памятником солдатам, погибшим в 1944 году при освобождении Таллина от немецких захватчиков, сильно его расстроило. Когда мы шли по дорожке к памятнику, то люди тянулись к нему, обнимали, кто-то целовал, многие хотели хотя бы до него дотронуться. Он шел в парадной военной форме при всех орденах и плакал. Слезы стекали по его щекам. Никогда — ни до, ни после этого — я не видел, чтобы Арнольд плакал. Подошли к Солдату, он потянулся рукой и погладил статую Воина-освободителя. Мне кажется, что события вокруг памятника и последующая травля Арнольда Мери эстонскими властями сильно подорвали его здоровье, сократив его дни на земле. Власти не могли смириться с тем, что Арнольд Константинович никогда не отрекался от своего прошлого и не предавал свои убеждения. Всей своей жизнью он доказал, что не просто так в первые месяцы войны получил Золотую звезду, став первым эстонцем-Героем Советского Союза. На том юбилейном праздновании победы в 2005 году из всех собравшихся Героев он тоже был Героем номер один. Вот выходим, а в коридоре ветераны ждут, когда откроется столовая. Идем по коридору, подходит один. Здоровается, пожимает руку, потом второй, третий... Мери со всеми здоровается, улыбается. Я его потом спросил: «Слушай, ты их знаешь?» — «Ну, одного я знаю. Он из Казахстана, казах. По лицу видно. А так фамилии не знаю». Пошутил так. Он их не знал, а его знали все. Арнольд очень любил по-доброму над людьми подшучивать. В тот раз он меня разыграл. Мы стояли, говорили о чем-то. Вдруг прибегает гене146
«Я повидал много и умирать не боюсь»
рал молодой, который организовывал наше пребывание в Москве, и обращается ко мне, так как я старший группы был: «Где ваш Мери? Срочно! Министр Иванов его просит прийти, принять участие в пресс-конференции». Арнольд сделал вид, что собирается идти как был — в спортивном костюме. Я ему говорю: — Ты же в спортивном костюме! Как ты можешь так идти на пресс-конференцию! Оденься по форме. А он рукой махнул и бросил через плечо: — Ну-у-у! Обойдется. — Арнольд! Извини, пожалуйста. Ты, конечно, великий человек, но я здесь старший и прошу выполнять. — Ну, если ты старший, то, конечно, я выполню... И смеётся. Так он меня разыграл. На этой пресс-конференции я стоял у входа. И когда Мери с Сергеем Ивановым после этой конференции проходили мимо меня, я услышал слова тогдашнего министра обороны: «Ну, Арнольд Константинович! Вы даже мне слова не дали сказать. Все сами так блестяще провели!». И действительно. Ему там задавали сложные вопросы, а он сходу отвечал, как будто готовился заранее. Иногда только промежутки делал. Рот так откроет, как будто им думает. И дальше продолжает говорить. Скупая на похвалу пресса в тот раз удостоила его аплодисментами. А еще слышал, как Иванов его спросил: «Арнольд Константинович, какая помощь нужна? Я Вам все сделаю». На что Арнольд ответил, с подчеркнутой вежливостью: «Я всем обеспечен. Я сейчас живу не хуже, чем когда я был в руководстве. Если Вы имеете возможность, то окажите помощь тем, кто живет хуже меня». В этом ответе был весь Мери: скромный и гордый эстонец. На приеме в честь ветеранов войны, после приветственной речи Владимира Владимировича Путина, все, кто хотели с ним пообщаться, двинулись к нему. А Мери встает и идет в другую сторону. Я посмотрел, куда он направляется, и увидел, что недалеко от нас сидит Патриарх Алексий II (ныне покойный). Алексий тоже встал и 147
Часть V. Финал
пошел навстречу. Они тепло обнялись и расцеловались. Не официально, а чисто по-человечески. Они ведь очень дружны были. В советское время, когда были гонения на священников, Мери не боялся поддерживать тесные отношения с Алексием. Когда Патриарх умер, Арнольд Константинович очень переживал. Он вообще очень тепло относился к людям, которые его окружали. Я был свидетелем, с какой любовью он относился к своей супруге, Екатерине Тимофеевне. У них такая была нежная любовь... «Я повидал много и умирать не боюсь. Я не цепляюсь за жизнь. Но что будет с Катей? Она ведь не проживет и дня без меня», — часто повторял Арнольд Константинович. Он очень любил своих внуков и правнуков. Внучку Анастасию, Настеньку, никогда не отпускал, пока она его в щечку не поцелует, а пятилетней правнучке Даше позволял командовать собой: «Иди сюда! Встань здесь! Руки вверх!». И он все это исполнял, причем с таким вниманием к ней, и впечатление было такое, как будто она им командует. Хотя ему было уже тяжело двигаться, он делал все, что правнучка просила. В тот день, когда он отдавал последние распоряжения о своих похоронах, Арнольд часто подзывал Настю к себе и просил поцеловать. Когда она его в щеку целовала, он расплывался в улыбке. Казалось, это придавало ему силы стоять на ногах. В последние дни жизни Арнольда Даша заболела и ее не пускали к прадеду. В тот последний день, отдав все распоряжения, Арнольд сказал с тоской: «Дашку ко мне не пускайте». Я попытался его хоть на минуту отвлечь от грустных мыслей и бодро так сказал: — Арнольд! Давай переключимся на более радостное. Мы готовимся отмечать твое 90-летие. — Да перестань ты! Я говорю: — Нет, Арнольд! Тебе не нужно было совершать эти поступки в жизни (это я так, шутил). Ты не принадлежишь себе. Ты принадлежишь народу. Причем народу не только эстонскому. 148
«Я повидал много и умирать не боюсь»
Мы оба понимали, что вряд ли Арнольду суждено дожить до своего дня рождения. Но даже в ту минуту он не собирался сдаваться, опускать руки. Сказал: — Ну ладно! Пусть будет так! Я согласен. Обнял он меня. Он меня никогда не целовал. Этого не было у него в привычке. А здесь поцеловал. Я понял, что это прощание.
149
Часть V. Финал
«Он был сыном и пасынком Bека одноBременно» Леонид ВЕЛЕХОВ, журналист газеты «Совершенно секретно»
Умер Арнольд Мери. Это случилось 27 марта, около восьми часов вечера. Дело давно шло к этому, рак начал пожирать его больше года назад. Когда я позвонил поздравить с новым, 2009-м, годом и сообщил, что в ближайшее время собираюсь приехать в Таллин с исключительной целью повидать его, он со всегда свойственной ему веселой приподнятостью предупредил: — Если Вы, Лёня, действительно хотите меня застать, то советую поторопиться. Тем более, что я тоже хотел бы успеть Вас повидать. Но до смертинки, как говорили мы на фронте, три пердинки… Я как-то эти слова серьезно не воспринял, тем более что и голос был, как всегда, веселый, и так он просто это сказал, словно звал соседа по лестничной клетке поторопиться зайти за какой-то тому необходимой надобностью, вроде соли или спичек, а то он, хозяин, может отлучиться. И так эти «три пердинки» неожиданно и почти смешно, несмотря на суть разговора, прозвучали в его рафинированных устах, из которых я не только что вульгарного — просторечного выражения никогда не слышал. Арнольд Константинович Мери был настоящий аристократ — при том, что большую часть жизни прожил в Советском Союзе и прослужил на номенклатурных должностях, за исключением того послевоенного периода, когда сталинские ищейки гонялись за ним по Союзу. 150
«Он был сыном и пасынком века одновременно»
Ну так и советский режим умел иногда оценить голубую кровь — правда, после того, как пустил ее реками и водопадами. Таких, как Мери, трудно было не оценить: они придавали Советской власти обаяние и стиль, которых так катастрофически недоставало этому режиму кургузых Шариковых. И ведь как точно отсчитал — три месяца ему и оставалось, если каждый считать за эту самую «пердинку»… * * * Если бы, конечно, Арнольд Константинович услышал, что я его называю аристократом и голубой кровью, он бы меня на смех поднял. Он пафос на дух не переносил и всегда морщился, когда я ему говорил что-нибудь не только что пафосное, но даже просто сентиментальное. А меня иногда вдруг пробивало на какое-нибудь глупое, совершенно не соответствующее возрасту восклицание: «Арнольд Константинович, как я Вас люблю!». Восторженность мне, в общем, не присуща, но в отношениях с Мери она была, и я ее даже не стеснялся. Мы познакомились с ним вскоре после смерти моего отца, которого мне не хватает до сих пор, и иногда мне казалось, что отец, который и ушел, и вместе с тем словно никуда не уходил, как-то совмещается с Мери; они даже внешне были чем-то похожи. Отсюда, наверное, эта нежность, вплоть до дурацкой сентиментальности, моего к нему отношения. А за несколько недель до смерти Арнольда Константиновича отец мне приснился. Мне приснилось, что он меня обнимает и сетует, что мы долго не виделись. А я все глажу его родное плечо, такое до боли памятное в его покатости, во всех выступах и впадинах, хотя уже пять лет, как смерть нас навеки разлучила, и плачу. Моя жена Флора, большая любительница толковать сны, сперва встревожилась по поводу такого видения, а потом подумала и неожиданно изрекла: «Это был 151
Часть V. Финал
Мери. Что-то случилось. Тебе нужно к нему поехать». Я позвонил в Таллин — дело было в начале марта — и узнал, что за месяц с лишним, что мы не разговаривали по телефону, Арнольду Константиновичу стало много хуже, он лежит, почти не встает, иногда впадает в забытье. Несмотря на драматизм ситуации, я помянул добрым словом мою домашнюю толковательницу снов, достойную наследницу Мартына Задеки, и стал собираться в дорогу. * * * Я рассказываю все эти, частью сентиментальные, частью метафизические глупости, потому что теперь можно — Арнольд Константинович все равно меня уже не услышит и не укорит: мол, Лёня, как вам не стыдно… Он действительно был аристократом — аристократом духа, вполне по Ницше и Шопенгауэру. Из трех кровей, что текли в его жилах (немецкой, русской и эстонской), во всем — в красивом нибелунговом профиле, в косой сажени и в манере держаться, в замечательном педантизме, определявшем и стиль жизни, и стиль мышления, — превалировала, конечно, первая. Я скажу совсем неполиткорректную вещь, но она, эта «кровь немецких баронов», назовем ее так, чувствовалась и в том… не то что высокомерии, но взгляде сверху вниз, которым он смотрел на национальные эстонские власти, на всю эту псевдоэлиту, квазиполитиков и квазиисториков, копошившихся где-то там, у его ног, и все последние годы норовивших его уесть, унизить, укусить. Впрочем, в наших разговорах он никогда даже не опускался до того, чтобы вообще упоминать их, этих новоявленных национал-мессий, многих из которых он помнил еще в качестве молодых да ранних секретарей райкомов эстонского комсомола.
152
«Он был сыном и пасынком века одновременно»
* * * А разговоров у нас было не так мало, хотя мы познакомились каких-нибудь четыре года назад, когда я впервые приехал к нему в Таллин, узнав из газетной заметки об Арнольде Константиновиче Мери, Герое Советского Союза, кузене первого президента послесоветской Эстонии Леннарта Мери. С г-ном президентом мы были знакомы еще с конца 1990-х, вот я и решил написать о двух братьях, которых судьба, просто как в классической эпопее, развела по разные стороны баррикад: один, Арнольд, был символом советской Эстонии — другой, Леннарт, в ту же эпоху был диссидентом. Потом, после конца «исторического материализма», они поменялись ролями: Леннарт стал национальным кумиром и иконой, а Арнольд чуть ли не изгоем. Реальная история семьи Мери, когда я ее узнал в деталях, не просто внесла свои коррективы в мой схематичный замысел. Обнаружилось, что она посложнее любой литературной эпопеи. И Леннарт (который, к слову, тогда, весной 2005-го, отменил со мной встречу, узнав, что я собираюсь встречаться с Арнольдом) был в прошлом не таким уж диссидентом-рыцарем без страха и упрека. И Арнольд оказался тем еще «человеком из мрамора» (если кто помнит знаменитый фильм Анджея Вайды): лишился в сталинские годы партбилета и военных наград, а ареста и лагерей избежал только благодаря тому, что уехал из Эстонии куда-то на Алтай и, что называется, затерялся там, как иголка в стоге сена, сбил со следа сталинских ищеек во главе с Абакумовым… Но главное, история семьи, которую кровавая эпоха, бессмертно названная Ахматовой 24-й драмой Шекспира, словно разрезала надвое, отступила как возможный сюжет на задний план, когда я близко познакомился с Арнольдом Мери. Его собственная жизнь оказалась романом с такой магистральной сюжетной линией, которой не требовались дополнительные: эту, линию жизни Арнольда Мери, осмыслить бы и изложить. Начиная с дет153
Часть V. Финал
ства, прошедшего в белоэмигрантском Белграде, где он ловил рыбу и сооружал байдарки с Шульгиным — тем самым бывшим депутатом Государственной думы, который несколькими годами раньше принимал на станции Дно отречение государя императора, был знаком со Струве, со Шкуро, видел вблизи Геринга и еще бог знает кого, и заканчивая… Ну, теперь вот понятно, чем заканчивать. Точку в этом романе писательница-жизнь поставила 27 марта 2009 года. И каждый раз, когда я приезжал к нему на протяжении этих четырех лет, в наших многочасовых разговорах под горячую картошку, водку и кильку, которую Арнольд Константинович самолично артистично разделывал и укладывал на черный хлебушек, выяснялись все новые подробности и перипетии этого богатейшего и, как казалось, неисчерпаемого сюжета его жизни. Три больших очерка, которые я о нем опубликовал на страницах «Совершенно секретно» с 2005 по 2008 год, вместили лишь часть этой «исповеди сына века». Он был сыном века — именно в том смысле, в каком это выражение впервые когда-то сочинил и употребил французский романтик Мюссе. Сыном и пасынком одновременно. Век то озарял его своим светом — в основном, правда, это был свет от разрывов бомб и гранат в военное время, — то кидался волкодавом на его худые, но сильные плечи. Чего было больше? Да, наверное, поровну. Он был идеально гармоничным человеком. И главное — ко всем своим взлетам и падениям относился с одинаковой иронией. Когда в прошлом году я приехал к нему в связи с судилищем, которое затеяли эстонские власти, намереваясь наказать 88-летнего Героя Советского Союза за участие в мифическом «геноциде эстонского народа», он мне сказал: «Дважды меня вознесли не по заслугам: когда наградили Героем и когда привлекли к уголовной ответственности». Затрепали, конечно, выражение «свой среди чужих — чужой среди своих». Ну, что такое свой среди чужих, я не очень понимаю, а вот чужой среди своих — емкая 154
«Он был сыном и пасынком века одновременно»
формула. Мне казалось, Арнольд Мери всегда был чужим среди своих, потому что выламывался из любого стереотипа. Он был коммунистом по убеждению, но не имел ничего общего с твердолобыми начетчиками и зажравшимися главначпупсами. Он должен был стать гордостью эстонского народа, чья история не так уж и богата на яркие судьбы и крупные личности. А стал — изгоем. * * * Мне казалось, он не боялся смерти, относясь к ней совершенно философски. Он любил повторять, что зажился, что уже даже и позвонить в Таллине некому — на тот свет не позвонишь, все друзья давно на кладбище. Но когда, за две недели до смерти, повинуясь истолкованному моей Флорой сну, я приехал к нему — фактически, проститься, — то понял, что умирать этот сильный человек с могучим и ясным интеллектом не хочет. Нет, конечно, внешне он страшно изменился за те восемь месяцев, что мы не виделись: ослабел, исхудал, на нем уже лежала та страшная тень, которую незадолго перед тем, как увести с собой навсегда, бросает на своих избранников смерть, словно помечая их, чтобы не ошибиться. Но узнав о моем приезде, он ждал, нервничал, впервые за несколько дней встал с кровати. Да что там — мы даже выпили неизменной московской водки и закусили вечной ее спутницей, таллинской килькой! Он сам удивился этому приступу бодрости и, уже прощаясь, заглянул мне в глаза и сказал полуутвердительно-полувопросительно: вдруг произойдет чудо, и он выздоровеет? Я обнял его совсем исхудавшие плечи, мало веря в чудо, но все же в глубине души надеясь, что эта наша встреча — не последняя.
155
Часть V. Финал
* * * Он даже похороны свои сумел облагородить. Честно говоря, я боялся, что их опошлит фальшь политиканства, тех самых спекуляций, которые несколько лет назад превратили в фарс справедливую борьбу за Бронзового солдата. Но Арнольд Мери был не бронзовым солдатом, а все еще живым, его душа в те дни парила над нами, совсем еще невысоко, и зорко наблюдала, чтобы в церемонии прощания не было и тени той смеси высокопарного и низкопробного, вкус к которой нам прочно привила советская наша жизнь. Ее и не было. Даже послание, подписанное Дмитрием Медведевым, было написано нормальными, почти не казенными словами. Кроме одной фразы, в которой покойный был назван «поборником взаимовыгодного эстонско-российского сотрудничества». «Выгода» и «Мери» — это, конечно, слова из совершенно разных словарей. Ну да простим спичрайтерам мелкий огрех. Российский президент даже удостоил Арнольда Мери орденом посмертно. Малозначительным, правда — орденом Почета, что выглядело странно, если вспомнить, что высшими орденами «За заслуги перед Отечеством» у нас теперь, не скупясь, награждают даже молодых балерин. Но едва я подумал об этом, как вспомнил отношение самого Мери ко всей этой наградной мишуре и выбросил досужую мысль из головы... Он лежал в гробу, измученный болезнью, которая даже фаса ему не оставила — один профиль, с красивым, породистым носом и высоким лбом; я погладил все еще такое сильное, такое родное плечо, прикоснулся губами ко лбу, от которого веяло самым холодным, ни с каким другим не сравнимым холодом на свете — замогильным. Всё. Дальше — тишина.
156
Галина САПОЖНИКОBА
Арнольд МЕРИ: последний эстонский герой Судьба человека как путеводитель по новейшей истории Документально-публицистический сборник ISBN 978–9949–18–456–9 Редактор-составитель Олег САМОРОДНИЙ Художественный редактор Егор ВАСИЛЬЕВ Технический редактор Ирина ТАММ Верстка, художественное оформление: Владимир ШАСТИН Корректура: Светлана КУЗНЕЦОВА Директор издательства Игорь ТЕТЕРИН Международный медиа-клуб IMPRESSUM Таллин, ул. Ляэнемере 70/1–36 e-mail:
[email protected] Издательский дом SKP MEDIA e-mail:
[email protected] Тел.: +372 622 8990 Факс: +372 622 8991 Тираж: 1 000 экз.
Международный медиа-клуб IMPRESSUM ставит своей целью поддержку гражданских и общественных инициатив, связанных с использованием потенциала современных СМИ. Деятельность клуба направлена на расширение международного информационного обмена, повышение квалификации журналистов, проведение исследовательской, просветительской, издательской и иной общественно значимой работы в медиа-сфере. Клуб функционирует в качестве недоходного объединения. Заре.. гистрирован в Эстонии под названием MTU IMPRESSUM. Код регистрации — 80277075. Контактные реквизиты: .. .. почтовый адрес: Laanemere tee 70/1–36 Tallinn 13914 Estonia. Тел.: +372 635 5829, e-mail:
[email protected] Издательский дом SKP Media выпускает и распространяет в странах Балтии и Скандинавии газету «Комсомольская правда» в Северной Европе» — общебалтийское русскоязычное издание, адресованное массовому читателю. Распространяется в Латвии, Литве, Эстонии, Финляндии, Швеции, Дании, Норвегии. Общая читательская аудитория — свыше 100 тысяч человек, из которых половина приходится на печатную версию издания, и еще столько же — на онлайн-выпуск. У издания создана обширная сеть реализации, которая включает в себя более 1 500 точек: от Хельсинки и Тампере до Вильнюса и Каунаса. Значительная часть читательской аудитории «Комсомольской правды» в Северной Европе», по данным исследований TNS Gallup, принадлежит к наиболее состоятельным слоям населения. Газету внимательно читает балтийская элита — политики, банкиры, научные работники, представители шоу-бизнеса и т.д. Редакция и дирекция газеты находятся в Таллине (Эстония). Издатель и главный редактор — Игорь ТЕТЕРИН. Контактные данные Издательского дома SKP Media: .. .. почтовый адрес: Laanemere tee 70/1–36 Tallinn 13914 Estonia Тел.: +372 622 8990; +372 622 8996 Факс: +372 622 8981 e-mail:
[email protected] INTERNATIONAL MEDIA CLUB
