Кристофер Николь Рыцарь золотого веера
«Рыцарь золотого веера»: Инфа; Воронеж; 1993 ISBN 5-88178-003-5
Аннотация Увлекательный приключенческо-эротический роман английского писателя Кристофера Николя публикуется на русском языке впервые. Читатели романа увидят жизнь японского общества XVII века глазами европейца, оказавшегося в нём волею загадочных обстоятельств.
[email protected] Кристофер Николь Рыцарь золотого веера
ПРОЛОГ Из всех приключенческих историй, дошедших до нас из эпохи королевы Елизаветы I, история Уилла Адамса, пожалуй, самая экзотическая и невероятная. Но всё это действительно происходило — этот моряк из Кента, отправившийся штурманом с экспедицией из пяти маленьких торговых судов в почти двухлетнее путешествие к сказочным островам специй — Яве и Суматре, стал не только первым англичанином, попавшим в Японию (скорее мёртвым, чем живым), но и пожизненным протеже и другом правящего сегуна Иеясу. Этот роман — драматическая реконструкция бурной, головокружительной, славной истории пребывания Уилла Адамса среди японцев, людей настолько отличных по своему мышлению, своим верованиям и традициям, что жизнь европейца постоянно оказывалась под угрозой. Сила и ум не раз спасали Уилла от многочисленных хитроумных заговоров его врагов, и в конце концов он становится самураем, одним из правителей Японии, а его отвага и разумные советы способствовали первым контактам Японии с наукой и культурой Запада. Воспроизведение Кристофером Николем жизни Японии семнадцатого века — увлекательное достижение, а описание приключений одинокого англичанина в этой стране чуждых традиций заставляет читателя не расставаться с книгой, пока не будет перевёрнута последняя страница. Вряд ли найдётся такой любитель историко-приключенческого романа, чья кровь не ускорит свой бег и чьё сердце останется равнодушным при знакомстве с историей жизни одного из величайших искателей приключений того века — века, который по праву можно назвать веком приключений. В то время как Дрейк и Хокинс создавали собственные легенды о море, Уилл Адаме донёс величие елизаветинской Англии на другой конец мира и нашёл там цивилизацию, во многих отношениях более привлекательную, чем его собственная.
Часть I. МОРЯК Глава 1. Сад Ричарда Хайна простирался от задней стены дома до самой Темзы. Особой элегантностью он не пора жал — не было тут ни таинственного лабиринта, ни потаённых лужаек. Но он был очарователен тихим июньским вечером: бесконечные клумбы роз самых разных цветов — красных и белых, розовых и жёлтых, прерываемые то тут, то там аккуратно подстриженными газонами, сбегали к живой изгороди, росшей на самом берегу великой реки. Всего лишь год назад эти немноголюдные берега пестрели парусами самых разных форм и размеров — из каждой гавани, из каждой протоки от Виндзора до Мидуэя отправлялись в путь моряки Англии, чтобы сразиться с испанской Армадой. По правую руку от розовых клумб раскинулся фруктовый сад, излюбленное место жаворонков и соловьёв. Сегодня их не было — слишком долго и шумно суетилась в этот день челядьРичарда Хайна. Теперь сад был снова пуст, но аккуратные дорожки были безжалостно взрыхлены множеством ног и усеяны мусором, обычно остающимся после большого праздника: обглоданными куриными косточками, кожурой яблок, осколками винных бутылок. Завтра здесь будет генеральная уборка, этим же вечером празднество только приближалось к разгару. Зимняя гостиная была полна народу. Комната эта была невелика — она предназначалась лишь для одной семьи, удобно устроившейся у огромного камина длинным январским вечером. В такие вечера в очаге весело плясали языки пламени, и девочки жарили в нём каштаны, насаженные на длинные железные вилки. Сегодня же здесь было ужасно шумно и душно: развевались юбки, то и дело задевая ноги мужчин, и немало тугих, сдавливающих горло воротников было расстёгнуто сегодня. Длинный стол сдвинули к стене. Он напоминал поле битвы: огромные половины туш были съедены подчистую — от них оставались лишь белые кости, дюжина цыплят превратилась в жалкие объедки, пятна соуса заливали скатерть, и разлитый эль капал, словно кровь, на пол. Перед столом столпились приглашённые на свадьбу гости — калейдоскоп голубых и зелёных, белых и розовых туалетов и раскрасневшихся лиц. Немногие носили драгоценности, а оружия не было совсем — Хайн и его знакомые были торговцами, а не знатными феодалами. И всё же они могли отдать должное этой свадьбе и повеселиться от души не хуже здоровенных гуляк королевского двора, не хуже заносчивых служак, считавших долгом своей жизни поддержание мирных отношений в Европе. Гул голосов стих — это Николас Диггинс решил произнести тост и направился к молодым, сопровождаемый Хайнами и викарием церкви Святого Дункана. Старый мастер надел к свадьбе свой лучший камзол ярко-красного сукна и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. Он бы с удовольствием очутился сейчас у себя на верфи. Это был высокий человек с тонкими чертами лица и слегка сутулыми плечами, как будто груз лет, проведённых на плотницкой скамье, пригнул их книзу. Он отхлебнул пива из кружки и шумно вздохнул. Ричард Хайн, маленький и суетливый, хлопнул в ладоши, призывая гостей к тишине. — Не мастер я по части речей, — начал мастер Диггинс, — но я воспользуюсь столь благоприятной возможностью, чтобы сказать пару слов об Уилле Адамсе. Здесь нет его отца, моегостарого друга Джона Адамса, и я считаю своим долгом рассказать вам о его сьгае. Я помню Уилла и его брата с пелёнок. Когда Джон и его жена умерли во время чумы, я посчитал своей обязанностью стать ребятам вторым отцом. И постепенно я полюбил их всей душой, и они стали доставлять мне больше радости, чем моя работа. Я знаю, Том, присутствующий здесь, простит меня за то, что я буду говорить в основном о его брате. Друзья, Уилл — человек не простой, я бы сказал, богатый. Я имею в виду не деньги — они растекаются так же быстро, как и приобретаются, оставляя несчастливца ещё беднее, чем он
был раньше. Богатство Уилла, друзья, в нём самом. Посмотрите на него — вот он возвышается над всеми нами, добрых два ярда ростом от головы до пяток. Пощупайте его мускулы… Дамы, впрочем, пусть выберут более подходящий момент. Раздался взрыв хохота, а Уилл Адаме покраснел. Двадцати четырёх лет, он и вправду был высокого роста и могучего телосложения, его приёмный отец не преувеличивал. Годы работы на верфи пошли на пользу его и без того широким плечам. Он был одет в лиловые штаны в малиновых полосах и коричневый плащ. На лице у него красовалась модная бородка, хотя и не заострённая, как обычно, а окладистая и коротко подстриженная. Как и волосы, она была чёрного цвета. Усы обрамляли широкий рот и кустились под крупным прямым носом. Из-под таких же кустистых бровей смотрели на мир внимательно и строго светло-голубые глаза. Незнакомцев это лицо обычно приводило в замешательство своей скрытой напористостью, друзья же не обманывались на сей счёт. Суровость его лица скрывала под собой лишь сосредоточенность: за что бы он ни брался в жизни, каким бы маленьким ни казалось это дело, он брался за него со всей душой. Сейчас он улыбался, и его лицо удивительным образом преображалось, зажигалось каким-то внутренним светом, когда он смотрел на жену. Мэри Хайн была одета в простое белое платье — символ её чистоты, как телесной, так и духовной. Её золотые волосы скрывались под белой фатой, спускавшейся с венка. Лицо, в котором чувствовалась внутренняя твёрдость, и чистые голубые глаза имели отсутствующий вид. Лицо богини, подумал Уилл, и это сравнение не показалось ему святотатством. Теперь она была уже не Хайн, а Адаме. Уиллу показалось, что он всю жизнь ждал этого момента. Мастер Диггинс, осушив ещё одну кружку пива, приготовился продолжить свою речь. — Но у него есть не только мускулы. Я взял его учеником на верфь, когда ему стукнуло двенадцать. Я рассчитывал только на то, что со временем парень наследует моё ремесло. Но для него этого оказалось недостаточно. Его влекло море, и со всем упорством, на которое он способен, он принялся изучать морские науки. Он может построить вам корабль, который не уступит лучшим кораблям Англии, он ещё может отправиться на этом корабле в море, встав к штурвалу. Постоять на мостике большого корабля, подержаться за штурвал всегда было для него величайшей радостью. По крайней мере, до сегодняшнего дня. Я хорошо помню, как он докучал просьбами отпустить его матросом в плаванье каждый раз, когда новый корабль спускали со стапелей и собирались отправлять владельцу. Вы не поверите мне, друзья, но в восемнадцать лет он впервые встал на капитанский мостик корабля, и теперь вы не сыщете более искусного навигатора, более толкового штурмана во всей Англии. — Ты льстишь мне слишком уж откровенно, дорогой Николас, — сказал Уилл. Но Мэри, довольная, стиснула его руку. Она даже покраснела. Не от пива — она не пила ничего, кроме воды. От возбуждения? От удовольствия? Они знали друг друга многие годы. Мастер Диггинс не только строил корабли, он посылал их торговать с Голландией, и Ричард Хайн, импортировавший фламандскую шерсть, был одним из лучших его покупателей. Уилл провёл немало вечеров, сидя в этой самой гостиной и обсуждая с мастером Хайном политику, религию, торговлю, сплетни, наблюдая украдкой за дочерью хозяина, которая постепенно превращалась из угловатого подростка в женщину. То, что они поженятся, казалось самой естественной вещью на свете. И тем не менее их отношения были скорее как у брата и сестры. Только теперь, глядя на неё, Уилл понял, что меньше чем через полчаса она будет принадлежать ему. Ткань платья мягко облегала её бедра, которые выше переходили в ладную талию… А какой рай он может обнаружить ниже бёдер? Их глаза встретились, и, покраснев ещё больше, она отвела взгляд. Возбуждение и удовольствие, несомненно, но ещё и радость ожидания. Этой ночью кончится их дружба и начнётся что-то новое. — Я говорю правду, Уилл, — настаивал мастер Диггинс. — Подумайти сами, друзья, легко ли изучить до тонкостей искусство мореплавания и навигации, прослыть среди друзей хорошим парнем, отличным боцманом и надёжным товарищем, будь то в шторме или в сражении? А ему всего этого было недостаточно. Недавно он принялся за астрономию и пушкарское дело. Не имея
за плечами Кембриджа, он в одиночку изучал латынь, чтобы потом продолжать и расширять своё образование. Признаюсь, милая Мэри, я не вполне уверен, что именно тебе придётся вытерпеть сегодня ночью — атаку на твою девственность или проповедь из учёной книги. Гости снова засмеялись, но губы Мэри были плотно сжаты. Она не понимала этой жажды знаний и не видела смысла в страстном желании обладать книгами, написанными этими папистами. И всё-таки не только неодобрение, вызванное колкостью мастера Диггинса, заставило её руку разжаться и соскользнуть с руки Уилла. Её подспудный страх рос и увеличивался, поднимаясь из глубины души и сжимая сердце. Впрочем, в такую ночь он не могбыть чем-то необъяснимым. Но ведь она любила, он должен помнить об этом. Когда она с радостью согласилась стать его женой, она знала, что с ней должно случиться в такую ночь. Всё, что от него требовалось, — быть нежным с ней, а в это она верила. Он нащупал её руку и пожал, но ответа всё равно не было, и её глаза, застывшие на Диггинсе, были задумчивы и печальны. — И здесь я подхожу к самому главному, — продолжал тот. — Теперь я скажу о самом большом богатстве Уилла. Я мог бы продолжать всю ночь, рассказывая, например, как он доставлял боеприпасы и амуницию нашему флоту во время славной великой битвы с испанцами. Рассказать, каким спросом он пользуется как лоцман. Рассказать о неслыханном деле, которое как раз сейчас обсуждается, — несколько голландцев хотят взять Уилла штурманом в путешествие на север, чтобы исследовать неизвестные моря и страны. Но это всего лишь эпизоды в карьере, которую, несомненно, сделает Уилл — при условии, что он сохранит своё здоровое тело и здоровый дух, — и которая приведёт его к величию. Главное богатство Уилла не в том, что в нём нуждаются известные и благородные люди, готовые по заслугам оценить его достоинства. Его добродетели и сила духа привлекают также лучших представительниц слабого пола и в конце концов принесли ему любовь прекраснейшей девушки славного города Лондона — за исключением, конечно, Её Величества, храни её Господь. Готов присягнуть — чего бы он ни добился в жизни, ничто не сможет сравниться с любовью Мэри Хайн, которую он уже завоевал. Какие бы радости ни расцвечивали его жизненный путь, он никогда не будет более счастливым, чем сегодня. Так что, уважаемые господа и дамы, давайте поднимем наши кружки и выпьем за прекрасную пару — счастливого Уилла Адамса и не менее счастливую Мэри Хайн, теперь тоже Адаме. Наконец они остались вдвоём. Толпа гостей, казалось, увеличилась вдвое, втянувшись в узкие коридоры на спальной половине дома. Они кричали, смеялись и отпускали солёные шутки до тех пор, пока Уилл сам не вытолкал их из спальни и не запер дверь на засов. Теперь он стоял, привалившись к ней спиной. Сердце его гулко билось: шутка ли, выпить с дюжину тостов за последние несколько минут. Мэри сидела на краю постели — высокая призрачная тень в полумраке комнаты: гости забрали свечу, а ставни уже закрыли, хотя за окнами ещё умирал день. Он видел только её распущенные волосы, волнами сбегающие на ночную рубашку. — Я думал, они сегодня вообще не уйдут. — Мне кажется, из всех присутствующих на свадьбе меньше всего удовольствия получает невеста, — проговорила она тихо. Уилл оторвался от двери. — Из-за страха, ты имеешь в виду? Ответа не было. — И ты думаешь, дорогая моя жёнушка, что у тебя есть причины меня бояться? Мы ведь были такими хорошими друзьями добрый десяток лет. — Да. И моей сестре ты был не менее добрым другом. Но теперь наше с ней отношение к тебе должно различаться, не так ли? Он неслышно пересёк комнату и сел рядом. — А тебе самой разве не хотелось бы этого? Его пальцы скользнули по рукаву её рубашки. Касаться её как своей жены, знать, что через несколько минут… Но по крайней мере половина его возбуждения была вызвана пивом.
— Я должен облегчиться. Извини, пожалуйста, эту слабость человеческого тела. — Слабость, Уилл? У природы не может быть слабостей. Её лицо было всего в нескольких дюймах. Он наклонился и губами коснулся её губ. Она не ответила ему, но он не отстранился, а, наоборот, приоткрыл рот, касаясь её губ языком. Его руки, лежавшие на её талии, двинулись вверх, дошли до бёдер, упругих и тонких. А она не такая уж полная, как он предполагал… Но над рёбрами он обнаружил то, что искал, — мягкую, податливую плоть, вздымавшуюся волной. Здесь он не обманулся в своих ожиданиях — нежная, упругая, только соски маленькими пуговичками упирались в ладони. Когда она тоже обняла его, соски почему-то стали мягче. — Ты говорил о зове природы, Уилл, — прошептала она. Рот её приоткрылся, и он коснулся её зубов, языка. Она вскочила и отпрянула к стене. — Сэр, вы воспользовались моментом, когда я говорила, чтобы… — И тебе это не понравилось? Она колебалась. В темноте комнаты её лицо превратилось в пятно, белеющее на фоне стены. — Нет, Уилл, — проговорила она наконец. — Но мы должны остерегаться, чтобы похоть, таящаяся в каждом человеке, не взяла над ним верх. — Похоть? — взорвался он. — Какая может быть похоть между мужем и женой? Разве не говорил священник, что мы теперь как одно целое? — Он имел в виду, что одним целым должны стать наши души, Уилл. И они будут такими — с течением времени, с тем пониманием, которое рождается в браке… — Сними рубашку, милая. — Что?! Я никогда не обнажала своего тела ни перед одной живой душой на свете — даже перед сестрой. — Но я же не твоя сестра, Мэри, я твой муж. Кроме того, здесь же темно. — Не настолько темно, чтобы я не видела тебя, Уилл. И какая разница — темно или светло? Быть голым — значит поддаться похоти, вот и все. Можешь не спорить со мной. Уилл почесал в затылке с таким ожесточением, что чуть не выдрал клок волос. Спокойно, спокойно, главное — спокойствие. Она испугана, только и всего. Хотя, судя по её словам, страха в ней нет — рассуждает она логично. Совершенно ясно, что эту речь она приготовила заранее. Именно этого она ожидала и приготовилась защищаться. Следовательно, он должен разрушить её защиту столь же резонными доводами. Насилие тут не поможет. С Мэри это не пройдёт. Зачем только он выпил ту последнюю кружку пива? И почему его ладони горят в тех местах, где они касались её сосков? — Мэри, — начал он примирительно, — ведь ты же обещала священнику слушаться меня во всём. — Так же, как и ты — уважать меня, Уилл, — возразила она. — Не думай, я на тебя не сержусь. Я хорошо понимаю твоё нетерпение, твоё мужское естество, толкающее тебя на самую греховную из всех дорог. Понимаю, что ты возбуждён вечером и пивом, ударившим тебе в голову. Я знаю, все это пройдёт. Это наша обязанность — подождать, пока все это пройдёт, не нанося ущерба нашей любви. Я люблю тебя, Уилл, люблю всем сердцем, поверь мне. Я люблю тебя сейчас и буду любить всегда. И я с радостью буду повиноваться тебе во всём, что не заденет моей чести. — Она шагнула к кровати. — А теперь справь свою нужду, Уилл, и иди в постель. Прошу тебя. Поднявшись, он пересёк комнату и прошёл за занавеску, где стоял ночной горшок. Полотенце, висевшее на крюке, задело его лицо, и он сердито отшвырнул его в сторону. — И что дальше? — поинтересовался он. Язык был словно чужой. — Ты злишься, Уилл? — Он увидел, что она забралась на постель и скользнула под одеяло. — Нет, — солгал он. — Я не злюсь. Как я могу злиться на тебя, Мэри? Мне просто непонятно. Мы поженились… — А женитьба предполагает довести дело до конца, так ведь, Уилл? Это наш долг,
точно так же, как наш долг — иметь детей. Но умоляю тебя, давай доведём это до конца, избегая всякого легкомыслия и отвратительного распутства, как нашу обязанность, возложенную на нас и освящённую Господом Богом. Уилл опустил подол рубахи, поставил на место горшок. Окно спальни выходило в сад. Уже совсем стемнело, но всё ещё были слышны звуки весёлого пира. Свист, доносившийся время от времени, предназначался, по всей видимости, для этого самого окна. Нечего и думать опорожнить горшок этой ночью. Но теперь хоть последствия выпитого пива не будут мешать его желанию. И Мэри наконец сдалась. Он стоял у кровати. Она только что согласилась подарить ему то, что принадлежит ему по праву и что он мог бы взять силой, если бы захотел. Какая щедрость! Он вдруг подумал, что здесь проглядывают порядки, царившие в доме Хайнов. Мастер Ричард мог рассуждать красноречиво и авторитетно сколько угодно, но решения в этом доме всегда принимала его жена. И, похоже, то же самое начинается теперь в его доме. Конечно, ведь Мэри и Джоан воспитаны своей мамашей. Впрочем, вся страна склонялась к матриархату. Почему бы и нет, если те тридцать лет, что прошли со времени коронации Елизаветы, были временем процветания и прогресса? Он подошёл к кровати. В полутьме Мэри улыбнулась ему. — Скорей же, Уилл. Я так хочу обнять тебя и встретить боль со всей храбростью, на которую способна. А теперь она будет изображать мученицу. Ну как тут не разозлиться? И всё же — как сильно он её любит. Как не хочется ему причинять ей боль! Но больше всего он хотел её. — Уилл? — позвала она. — Я просто думал о том, как ты себе представляешь это завершение дела. — Не волнуйся, представляю. — Дело до конца не доводят, не сняв ночной рубахи. — Я знаю, милый Уилл. И, как хорошая жена, я отдаю себя в твои руки. Только об одном прошу тебя — не урони мою честь… и будь, пожалуйста, поосторожнее. — Ты разве не хочешь помочь мне? — Я? Мне кажется, ты путаешь наши обязанности. Моё дело принимать, а не давать. — Твоя обязанность, дорогая Мэри, быть уверенной в том, что ты сможешь принять. Увы, наша небольшая размолвка, кажется, несколько ослабила мои мужские способности. Может быть, ты мне всё-таки поможешь своими нежными ручками… Её глаза были крепко зажмурены. — Ну же, — прошептала она, — делай же своё дело. Не вовлекай только меня в него. Будь же мужчиной. А если не можешь, расскажи об этом всему свету. Злость вскипела, казалось, где-то в низу живота и поднялась к груди. Пивные пары все ещё бродили в голове, приглушая его обычную рассудительность. И всё же желание пересиливало гнев — наконец-то она принадлежит ему. Хоть она и лежала неподвижно и тихо, как неживая, она всё-таки отдалась в его руки. Его пальцы дрожали, когда он подворачивал её рубашку. Она лежала, вытянувшись, словно труп, только подрагивание живота выдавало живого человека. Осторожно оголив её колени, он обнаружил, что дальше не идёт — рубашка была придавлена ногами. Тихонько качнув её сначала в одну сторону, затем в другую, он высвободил полотно. Медленно двинул его вверх. Теперь его глаза уже привыкли к темноте. Как он и надеялся в глубине души, ноги её оказались лучше всех ожиданий — длинные, стройные, сильные. Он завернул рубашку до поясницы. Боже, почему у него нет дара поэта? Хотя бы на одну эту ночь. Хотя бы на одну минуту — только чтобы выразить это в словах. Ведь даже Мэри не устоит перед прекрасными словами. Восхитительная правильность её ног переходила в неожиданно широкие бёдра, в нежноплоский трепещущий живот, крутую талию и маленький нежный пупок. А в центре этого удивительного мира — густой, плотный лесок, не менее правильный, чем всё остальное тело, более высокий, чем он даже надеялся, с полоской светлых волосков, поднимающихся от волнообразной белизны внизу. Из всех сокровищ мира здесь было самое прекрасное, самое ценное, олицетворение всего самого наикрасивейшего. Да, Николас Диггинс был прав. Не
имеет значения, какие силы сдерживали Мэри и угнетали её природные инстинкты, — ведь она отдала ему этот источник всего живого, поэтому он не может жаловаться на своё богатство. Его руки легли ей на колени, ласково раздвигая их. Она не сопротивлялась, она принадлежала ему, она сдалась. Она просила только об одном — не причинить ущерба её чести. Как вообще может муж, движимый нежной, но настойчивой страстью, обращаться с женой иначе? Воздух с шумом вырвался из его лёгких в тот момент, когда он упал вперёд, устремившись губами к этому самому чудесному месту между её ног. Он обхватил руками её бедра, отрывая их от ложа, но она вдруг выгнулась неожиданно вверх, перевернулась в воздухе и упала с постели. Это вывело его из равновесия, и он скатился спиной на пол. Какое-то мгновение она лежала на нём, потом вскочила на колени, затем на ноги — словно большая белая птица вспорхнула и отлетела в сторону. — Мэри, — он задохнулся, выбросив вперёд руки и обнимая её колени. Хватая ртом воздух, она ударила его по лицу и отбежала к двери, схватилась за засов, хотя и не отодвинула его. Это была непоправимая ошибка, способная сломать их едва начавшийся брак. — Мэри, — прошептал он, — прости меня. Я не хотел тебя обидеть. Это было так прекрасно! Ты так красива… Я просто боялся потерять это чересчур быстро. — Он поднялся на колени. — Я так давно мечтал об этом. Мои друзья, старый Николас, твой отец — все они разглагольствуют о моём честолюбии и целеустремлённости, а ведь они совсем меня не знают. Всю свою жизнь я искал только одну вещь — любовь, разделённую любовь прекрасной женщины. Такой женщины, как ты, Мэри. Муж и жена могут столько разделить. Ты говорила о наших душах. Да, конечно, души тоже. Но наши тела, любимая! Существует ли на свете что-либо более прекрасное, чем человеческое тело? Я хочу узнать твоё, Мэри, изучить его дюйм за дюймом, и хочу, чтобы ты точно так же изучила моё. Я сделаю для тебя и ради тебя всё, что захочешь, все, о чём ты когда-либо мечтала в глубине души, и я хочу, чтобы то же самое сделала для меня ты. Зачем нам что-то скрывать друг от друга? Разве не в этом истинный смысл брачных уз? Он увидел, как вздрогнули её плечи. — О Боже, — прошептала она, — о Боже, что я наделала. — Что? — Он начал подниматься на ноги. Она медленно повернулась и посмотрела на него. — Нет, Уилл, подожди. Я иду к тебе. Сама. Она пересекла комнату и встала на колени напротив него. — Так-то, на коленях, лучше, Уилл. Потому что все мы лишь жалкие просители всевышнего. Она взяла его ладони в свои, прижала их к своему лицу. — Неужели ты не видишь, Уилл, что именно этого я боялась? Ты думаешь, что я боялась твоей мужской силы? Ты думаешь, я боялась синяков, которые ты мог оставить на моём теле? Не этого я боялась. Но я знаю о мужчинах больше, чем ты думаешь. Во время наших благотворительных деяний мы с Джоан посещали их в их бедности и одиночестве по крайней мере раз в неделю. Я знаю, я видела тот ужас, до которого может дойти мужчина, когда он один. Я видела и слышала достаточно, чтобы понять: тайные глубины мужской души могут сравниться только с адом. И ты хочешь, чтобы я вошла туда? Это только превратит мою любовь в ненависть, Уилл. Уилл, дорогой, верь мне — я люблю тебя, я всегда любила тебя — за твоё красивое лицо и мужественное тело, за твой открытый характер, за твоё добродушие. Но я знаю: как только ты избрал своей профессией море, дьявол сразу же отметил своей печатью твою душу. Хорошенькое начало долгой семейной жизни! Она не могла понять его, потому что не хотела этого. А кто он такой, чтобы утверждать, что из них двоих не права именно она? По крайней мере она была твёрдо уверена в том, что говорила, тогда как он не знал об этом
ничего. — Увы, милая Мэри, — вымолвил он. — Конечно, всё, что ты говоришь, — все правда. Но море… если ты проклинаешь море, тогда мне конец. Это единственная профессия, которую я знаю. — Проклинать море? О, Уилл, как я могу проклинать самую чистую из всех составных частей мира? Я не проклинаю ничего. Я только сочувствую тем одиноким мужчинам, которые сами разрушают надежды на собственное спасение собственными делами и помыслами. Я сочувствую тебе за те страдания, которые ты перенёс. Но теперь, когда мы поженились, когда мы достигли такого взаимопонимания, — теперь я знаю всю глубину отчаяния в твоей душе, и мы восстанем вместе к истине и красоте, ожидающим нас в браке, так что море и люди, плавающие по его волнам, уже не смогут испортить тебя. Потому что в море ты всегда будешь думать обо мне, о своём доме, который скоро у нас будет, о том покое и уюте, которые будут ждать тебя там, — и эти мысли помогут тебе выстоять. А теперь, Уилл, нужно завершить это дело, как то указывает нам Господь. Он покачал головой. — Не могу, Мэри. Боже, как ты права. Но Господь, желающий, наверное, наказать нас, отнял силу у моих чресел. Не бойся, никто никогда не узнает об этом. И, может быть, к утру моё желание вернётся, и тогда… — Мы должны сделать это сейчас, — сказала она. — И не богохульствуй, дорогой Уилл. О, как много тебе ещё предстоит узнать о Господе и деяниях его. Твоя слабость — всего лишь результат твоей поспешности. Иди же, Уилл, ляг в эту постель рядом со мной. Положи голову мне на плечо, Уилл, и подними свою рубашку, как это сделала я, и позволь нашим телам возлежать рядом. Не сомневайся — в соответствующее время Господь соединит нас и сольёт в одно целое.
Глава 2. А дальше — пролив. — Тимоти Шоттен отхлебнул пива из кружки и вздохнул. Его глаза скользили над голо вами посетителей таверны, словно он снова оказался в море и разглядывал волны с клотика мачты. Его пальцы сжали ручку кружки так, как они привыкли сжимать ванты во время сильной качки. — Какое время года это было? — спросил Уилл. Шоттен пожал плечами. Это был массивный человек, больше шести футов ростом, с огромными плечами, мощным торсом и бревноподобными ногами. Он носил морские башмаки даже на берегу. Говорили, что не существует на свете чулок, способных вместить его огромные икры. — Где-то конец января, парень. Но в тех широтах это было лето. — И всё-таки было холодно, — добавил Том Адаме. — Мы разговаривали с одним парнем, который плавал с Дрейком. — Не так уж и холодно, хотя, конечно, к этому шло. Все из-за ветра. Он был попутный и очень сильный, настоящий шторм. Но мы воспользовались своим шансом. В этих широтах всегда надо использовать свой шанс. — Шторм в Магеллановом проливе, — прошептал Уилл. — Удивительно, что ты вообще сидишь тут и об этом рассказываешь, Тимоти. — Я сам не думал тогда, что смогу когда-нибудь так вот рассказывать. Эти волны… Ты никогда не видел таких волн, Уилл. Они били в корму — длинные-длинные, величиной с корабль и даже больше, крутящиеся, с гребнями, свисающими, как борода у старика. Но они не были стариками, Уилл. Они были молоды и злы. Шесть человек на штурвале, ребята. Шесть здоровых мужчин. Я был одним из них. И это была дьявольская работа. Если бы хоть одна волна ударила в борт, нас перевернуло бы, как детский кораблик на пляже. И всё это время ветер трепал нас — казалось, что это пальцы самой смерти вцепились нам в загривок. Видит Бог, не захотел бы я снова попасть в такую переделку. — Извините, — раздался рядом высокий голос, — я просто не мог не слышать всё, что
вы тут говорили, господа. У вас неповторимая, я бы сказал — драматическая манера выражаться.Три моряка подняли глаза и увидели стоящего у их стола молодого человека. Ему было чуть больше двадцати — примерно одного возраста с Уиллом, но выглядел он старше, хотя его тощенькая бородка представляла собой лишь завиток светлых волос. Тонкие черты лица уже носили отпечаток того разгульного образа жизни, который он, повидимому, вёл. Высокий его рот скрадывался сутулостью плеч. Лишь глаза сверкали, словно подсвеченные изнутри колодцы, когда он переводил взгляд с одного на другого. С первого взгляда в нём чувствовался недюжинный ум. Эти глаза и его одежда не вписывались в обстановку портовой таверны. На нём был плащ, отороченный тёмно-жёлтой полосой, под которым виднелись камзол и чёрные в жёлтую полоску штаны. На голове красовалась чёрная шапочка с белым пером, а малиновый пояс поддерживал шпагу — испанский клинок тонкой работы. Но рука, опирающаяся на эфес, была такой хрупкой и изящной, с такими тонкими и нежными пальцами, что было трудно представить её хватающейся в гневе за оружие. — Бабочка, — проговорил словно бы про себя Тим Шоттен. — Её занесло сюда ветром. Молодой человек улыбнулся. Улыбка у него, как и глаза, была умная и тонкая. — Действительно, сэр, — согласился он, — подходящее сравнение. У вас хорошо подвешен язык, готов присягнуть на Библии. Можно мне присоединиться к вам? Три друга обменялись взглядами. — Сделайте милость, — произнёс Уилл. — Знакомьтесь, это — мастер Тимоти Шоттен, а это — мой брат, мастер Томас Адаме. А меня зовут Уильям Адаме. — И вы, конечно же, из Кента, не правда ли? — Да, — подтвердил Уилл, — я из Джиллингема. — Тогда мне вдвойне повезло со знакомством. Я тоже родом из тех мест. — Молодой человек пожал руки всем по очереди. — Меня зовут Марло, Кристофер Марло. Друзья зовут меня Кит. Впрочем, некоторые предпочитают Китти. — Он нервно хихикнул и обвёл взглядом их лица. Заметив неодобрение, он хлопнул в ладоши, подзывая хозяина. — Милейший, эти джентльмены пьют со мной. Пива? — Он посмотрел на новых знакомых. — Пива для моих друзей, добрейший Томвин. Но я, к сожалению, пива не пью — желудком слабоват. Стакан вина для меня, мастер Томвин. — Вас здесь знают, мастер Марло? — удивился Уилл. — Зовите меня Кит, мастер Адаме. А я перейду на «Уилла». Я не сомневаюсь, мы подружимся с вами. Почему бы им меня здесь не знать? — продолжал он. — Портовый кабачок, говорите вы? Именно за это я и люблю этот район, господа. И ещё кое за что. Я поэт, господа. А для того, чтобы писать стихи, нужно всегда иметь возможность вдохнуть свежего ветра, встретить новых людей. Я как алхимик, господа: беру свежие испражнения самой жизни, мочу из лужи у стены, перемешиваю их в своей душе — и в результате порождением моего ума оказывается сама красота, которую я и передаю миру с помощью вот этих вот пальцев. — Он положил ладони на стол. Тимоти Шоттен взял с подноса кружку пива и поднял её. — Ваше здоровье, мастер Марло. Мы выпьем за ваше здоровье и уходим. Нам пора. — Я вам не нравлюсь, мастер Шоттен? — Нет, мастер Марло, вы мне не нравитесь. А если вам вздумается схватиться за свою шпагу, имейте в виду, что вот эта кружка прежде разобьётся о вашу голову. Смех Марло был так же женствен, как и его хихиканье. — Какое насилие, сэр! От вас так и веет насилием, как от дикого зверя. Прошу вас, сэр, поймите мои слова правильно. Я восхищаюсь насилием, хотя сам я — самое робкое из живущих на свете созданий. Ах, сэр, я люблю насилие. Я как-то написал пьесу и сам в ней играл. Темой её… Впрочем, это не имеет значения. Я не хочу напрашиваться на похвалы. — Он вздохнул и отхлебнул из своего стакана. — Но я пишу о насилии, господа. Так что, прошу вас, не уходите. Вы тоже, Уилл. — Левой рукой он потянулся через стол и похлопал Уилла по плечу. Том Адаме фыркнул.
— Здесь вам ловить нечего, — сказал он. — Уилл — самый рассудительный из всех людей. Если, конечно, его не задевать. — В таком случае я должен обращаться с ним с особой осторожностью. Но, мастер Шоттен, вы рассказывали об огромных волнах — длиннее корабля, выше дома… Это случилось не в Ла-Манше, даю голову на отсечение. — У южной оконечности Африки, — пояснил Уилл. — У мыса, который называют Горн. Тим плавал там с капитаном Кэндишем. — По этому поводу надо выпить ещё, господа. Эй, хозяин, у моих друзей пересохло в горле! Кэндиш… Знавал я этого человека. И было это до того, как он снискал славу и богатство, когда он перебивался с хлеба на воду. Расскажите мне, мастер Шоттен, — это правда, что вы вернулись из плавания с парусом, сшитым из золочёной ткани? — Мы плыли под парусом из камчатского полотна, мастер Марло. Потому что, когда наш последний парус сгнил, на борту не осталось менее ценного материала. А позолочено оно было прилично. Корабль назывался «Великая Святая Анна», ноябрь 1587 года. Да, лакомый кусочек отхватили мы тогда — самое богатое из всех захваченных когда-либо судов. — Но это был только один из многих кораблей, — заметил Уилл. — Девятнадцать. Девятнадцать их было, Уилл. В Великом океане они плавают без оглядки, так они уверены в своей безопасности. Это было так, словно старый лис очутился вдруг посреди стада слепых гусей. — Как романтично, — прошептал Марло, поражённый представшей перед его внутренним взором картиной. — Само название уже волнует кровь — «Великая Святая Анна». Гружённая золотом, драгоценными камнями, дорогой одеждой… Откуда она шла? — Из Манилы, мастер Марло. Есть такой город на Филиппинах — архипелаге у юговосточного побережья Азии. Испания считает их своей территорией. Их корабли идут оттуда, гружённые под завязку всеми богатствами островов пряностей, пересекают океан, предпочитая этот долгий путь риску у мыса Горн и опасаясь индийских пиратов. Они разгружаются в Акапулько, что в Новой Испании. Оттуда грузы переправляют мулами в Хомре-де-Диос, а оттуда снова морем до Гаваны и, наконец, в Испанию. Как только они достигают Акапулько, считайте, что вы до них уже не доберётесь. В Хомре-де-Диос они собирают военный отряд для охраны, а в Гаване вливаются в состав большого флота. Но в Южном море, Уилл… Там они плывут сами по себе и становятся лёгкой добычей. «Святая Анна» уже находилась в виду берега — она отклонилась всего-то на несколько миль от курса и теперь улепётывала изо всех сил. Это было легче, чем подобрать с земли перезревшее яблоко. — А были на борту женщины, мастер Шоттен? Скажите же мне, что на борту были женщины! — Марло подался вперёд, глаза его сверкали. — Были, мастер Марло, были. — Наверное, они были прекрасны? — требовал Марло. — И вы их тоже захватили? И, наверное, позабавились? Простите, друзья, у меня чересчур романтическое воображение. — Может быть, сэр, может быть, их и надо было захватить и позабавиться, но только в другой раз. Посудите сами, сэр, возможно ли это, когда люди только что пересекли Великий океан? Семь недель в открытом море, цинга уже разбушевалась. Почему, вы думаете, «Святая Анна» стала лёгкой добычей? Мужчины на её борту едва могли поднять шпагу. — И всё же вам самим предстояло проделать этот же путь, — сказал Уилл. — Это решение принять было не так уж трудно. Лучше цинга, чем тебя расстреляют береговые батареи. Все побережье вооружилось и только ждало момента, когда мы повернём обратно в Атлантику. Говорили даже, что в самом проливе нас ждут военные корабли. — И вы решили пересечь Южное море, — прошептал Марло. — Что за дьяволы вы, мореходы. Вперёд и вперёд по могучим волнам, до Китая и Кипангу… — Нет, сэр, — возразил Шоттен. — К Филиппинам и Яве, а оттуда к мысу Доброй Надежды.
— Не в Китай? И вас не соблазнила возможность наведаться к великому хану? — Нас соблазняла надежда вернуться домой, пока мы не отдали концы, мастер Марло. — И всё-таки быть так близко… Неужели у вас на борту не было никого, кто бы читал Марко Поло? Я не спрашиваю о вашем капитане. Том Кэндиш не читал ничего, кроме неоплаченных счётов. Но кто-то же должен был… — Я читал о путешествиях Марко Поло, — отозвался Уилл. — Вы, сэр? — удивился Марло. — О, он не такой простой моряк, каким кажется, — улыбнулся Том. — О, сэр, я и не думал, что ваш брат — простой моряк, — запротестовал Марло. — Увы, мастер Уилл, вас не было на борту, вот в чём беда. Ах, Китай, Китай! Сказочный Пекин… Великий хан… Узкоглазые женщины… Зенократа, которая прекрасней любви самого Юпитера, ярче серебра Родопов, белее снегов на скифских холмах… Извините, это строки из моей пьесы. Я не говорил вам, что недавно сочинил пьесу? В ней говорится о Тамерлане. Вы слыхали о Тамерлане? — Монгольский завоеватель четырнадцатого века, — откликнулся Уилл. — Сэр, вы слишком хороши для своей профессии. И в то же время хороши недостаточно. Монгольский завоеватель, говорите? Да это дьявол в человеческом образе! Они называют Аттилу бичом Божьим, но это имя гораздо больше подходит Тамерлану. Я использовал его в своей пьесе. Он был хромым, между прочим. Благородного рождения, но далёкий от власти. И всё же завоевание было у него в крови. Центральная Азия, Персия, Турция, даже Индия — трудно даже поверить в это. Европа лежала перед ним за пятьдесят лет до того, как пушка впервые ударила со стен Константинополя. Но он повернул на Восток. Ведь что представляла собой Европа по сравнению с Великой Китайской империей? — И этот человек завоевал Китай? — поинтересовался Том. — Он умер, — ответил Марло хмуро. — На пути к Великой стене. Он хотел посмотреть, как она рассыплется в пыль под его буреподобным натиском. Великий человек. Человек насилия, мастер Шоттен. Иногда эти два понятия совпадают. При условии наличия всего остального, конечно. Но Тамерлан угрожал самим небесам, вызывал на бой врагов. — Сэр, — прервал его Шоттен, — вы богохульствуете! — Действительно. Тысяча извинений. Снова строчка из моей пьесы. Они застревают у меня в голове. Но, по правде говоря, я часто богохульствую. О, я — дьявол во плоти, мастер Шоттен. В смысле владения словами. Со словами у меня появляется все, даже разрушительный натиск самого Тамерлана. Слова, а ещё мысли. Хозяин, ещё пива для моих друзей! — Нет, — отрезал Шоттен, — сегодня мы выпили достаточно, да и час уже поздний. — Он встал, покачнулся и снова сел. — Доброй ночи, мастер Марло. Спасибо за ваше гостеприимство, но я не пью с богохульниками. — Пора, Уилл, — Том Адаме тоже встал. — Мэри будет беспокоиться. — О, пусть они идут, — зашептал, наклоняясь через стол, Марло. — Ты силён, как бык, и в то же время неглуп. Ты плавал по морям и сражался в битвах и в то же время начитан о путешествиях и приключениях других людей — а только это и могут позволить себе бедные педерасты вроде меня. Побудь ещё часок. Но не здесь. Пойдём со мной, завоюем себе другие места. — Оставьте парня в покое, мастер Марло, — прорычал Шоттен, снова пытаясь подняться на ноги. — Дома его дожидается лучшая в мире жена. А вы, сэр, пьяница, развратник и безбожник. Это дурной человек, Уилл, несмотря на его ум. А теперь, сэр, хватайтесь за свою шпагу и получите от меня по морде. — Я вовсе не обижаюсь на ваши слова, мастер Шоттен. Вы говорите правду. Я поэт, сэр, человек идеи. Я задам вам один вопрос: вы моряк, сэр, плавали по всему свету… Скажите, разве ваш маршрут от Плимута и обратно был целиком и полностью распланирован? Разве каждый ваш шаг не был связан с исследованием, изучением, риском? Но вы плыли вперёд, движимые жаждой познать этот мир! Мне, сэр, не хватает вашей смелости, и всё же я пытаюсь исследовать этот мир по-своему. Мой мир — это мир моего
воображения, воображения других людей. Его-то я и изучаю. Я иду напролом там, где другие отступают, где они даже не решаются взглянуть опасности в глаза из боязни получить подзатыльник. Иногда и на мою долю выпадают колотушки. Но каждый раз я становлюсь умнее, узнаю все больше. Ваш друг мне нужен только для того, чтобы узнать побольше о моряках, ведь они возвеличили нашу страну. Я хочу узнать их обычаи, их страхи, их верования. Может быть, я напишу пьесу о море. Но в таком случае я должен узнать море по крайней мере из вторых рук. — Хорошо сказано, мастер Марло, — сказал Уилл. — И я принимаю предложение. Иди домой, Том. Иди и забирай с собой Тима. Скажи Мэри, что меня задержали дела. Знаете, мастер Марло, они обращаются со мною, как с ребёнком, а ведь Том младше меня. Они думают, что у меня нет собственной головы на плечах. — Сомневаюсь, что она у тебя есть, — заметил Тим Шоттен. — Это в тебе говорит пиво. Во всяком случае, мы заботимся не о голове на твоих плечах. Ладно, Том, пошли. Он сам сказал, что он достаточно взрослый, чтобы самому отвечать за свои дела. Марло помахал им рукой. — Пусть они идут, Уилл. И, ради Бога, зови меня Китти. Мы с тобой подружимся, это точно. Для начала — что ты думаешь о хорошем ужине? Я голоден, как волк. — Да, сэр, хорошая мысль, — согласился Уилл. — Китти. — Китти. Хотелось бы, чтобы в голове в самом деле не так шумело…Уилла качало из стороны в сторону, язык не слушался. Марло — действительно странный тип, но в уме ему не откажешь… — Они подают здесь хорошую баранину. — Здесь, милый Уилл? Здесь, в этой жалкой забегаловке? Идём лучше ко мне домой, здесь недалеко, и я накормлю тебя царским ужином. Нет, императорским. Сам Тамерлан не отказался бы от него. Ты будешь Тамерланом, а я — твоим рабом. Твоей наложницей, если захочешь. Твоей Зенократой. О, Зенократа, божественная Зенократа… Прекрасная — слишком грубый эпитет для тебя. — Он оттолкнул свой стул и встал. — Но сначала надо найти подходящую кухарку. Они шагали по тёмной улице, спотыкаясь на булыжной мостовой, смеясь, словно дети. Неожиданные взрывы юмора Марло были так же захватывающи, как и неожиданные полёты его фантазии. Вдруг он остановился, поднял круглый булыжник и наугад запустил его в темноту. Камень звонко шлёпнулся о черепичную крышу, скатился вниз и шлёпнулся в грязь. — Сейчас налетит свора подмастерьев, — проговорил Уилл. — Давайте лучше сматываться, пока не поздно. — Если они появятся, я буду драться. — Марло вытащил шпагу из ножен, покрутил над головой и стал наносить уколы воображаемому противнику. — Я могу быть и отчаянным драчуном, несмотря на все мои заумные разглагольствования. — Нисколько в этом не сомневаюсь, — рассмеялся Уилл, отступая на безопасное расстояние. — Смотрите, не пораньте сами себя. — Себя, себя… Что касается меня, то я брожу тёмными ночами по улицам и убиваю несчастных калек, стонущих под заборами, а иногда хожу по городу и отравляю колодцы. — Снова строчка из вашей пьесы? — Нет, нет, — сказал Марло неожиданно задумчиво. Он лихо загнал клинок в ножны. — Напал на хорошую мысль. Использую её когда-нибудь. Конечно же, я использую её, чтобы описать какого-нибудь злодея. Да. Приходит идея. Бумага! Мне нужна бумага. Зайдём на постоялый двор… — …И поедим, если вы не против, мастер Кит, — предложил Уилл, хватая его за руку. — Я умираю от голода, да и не могу же я совсем не возвращаться домой. — Да, конечно, тебя ждёт твоя жена Мэри. Но ты её не любишь, она сварлива…— Что такое?
— О, прости меня, Уилл. Я не думал оскорблять тебя. Я просто рассуждал так: ты молод, следовательно, Мэри должна быть молода. Ты красивый, следовательно, она должна быть прекрасна. Ты умён, значит, Мэри по меньшей мере не глупа. Ты моряк, которому по роду своей работы приходится проводить месяцы вдали от брачного ложа. И всё же ты не торопишься поскорее добраться до этого ложа. Вывод: несмотря на свою молодость, красоту и ум, Мэри тебе не по вкусу. — Сэр, вы суете нос в мои личные дела. — И за это я снова прошу прощения, дорогой Уилл. Больше не буду. Но скажи мне, ты действительно проводишь месяцы вдали от суши? — Да, это так. Между прочим, отплываю через неделю. — Со своими друзьями? Через неделю? — Марло обнял его за плечи. — Так вы оплакивали в таверне это событие? — О Господи, нет, конечно. Мы праздновали это событие. Я получил свидетельство о присвоении звания капитана. А корабли по нашим-то временам так просто не дают. Во всяком случае, такие, на какой попал я. — Как таинственно. Я раскрою эту тайну, но сначала поужинаем. Надо торопиться. Проходи сюда. — Вы говорили о девушке, которая приготовит нам ужин, — напомнил Уилл. — Девушке… — Марло визгливо хихикнул. — Девушке… — Он взял Уилла за локоть и потянул его в тень, падавшую от домов в узком переулке. — Я слышу, одна как раз приближается. — Но… — Тс-с-с, — шикнул Марло. — Как ты насчёт кусочка пирога для начала, чтобы заморить червячка? Он будет нежным и податливым, и ты сможешь запустить свои пальцы в… Это все вино. Вино и тёплая компания твоих друзей-моряков. Ну, Уилл, моя палка уже достаточно крепка, чтобы не ударить лицом в грязь во время поединка. Пощупай сам. Уилл поспешно отдёрнул руку. — Верю вам на слово, мастер Кит. Но Марло с помощью своего удивительного дара уже заронил в его мозг эту мысль. Впрочем, нет. Мысли и желания были с самого начала. Дьявол, затаившийся в низу живота, старался вырваться наружу всякий раз, когда возбуждение или излишек пива давали ему такую возможность. Это был диагноз, поставленный Мэри. Её средством была молитва. А Марло, оказывается, тоже был в лапах этого демона. — Я вижу, вы там, молодые господа, — проговорила, приближаясь, девушка. — Прячетесь от меня? Не найдётся ли у вас пенни для бедной девушки? — Пенни? — вскричал Марло. — Пенни для такой милочки? Подойди поближе, мы взглянем на тебя. Она немедленно подбежала — невысокое, полненькое создание с распущенными волосами и на удивление красивыми чертами лица. На ней были жёлтая юбка и корсаж, украшенный алыми оборками. Волосы её были непокрыты, ноги босы. — Пенни, милочка? — повторил Марло. — Получишь шиллинг, если понравишься нам. — Напрасно, Кит, — пробормотал Уилл, — нам понадобится ещё одна. Отступать он не намеревался. Достаточно крепка для поединка… Боже, он даже вспотел. Но слишком часто он занимался самоудовлетворением, а потом ненавидел себя по утрам. Так почему бы не гневаться на себя из-за стоящей причины? Он будет в море почти год, и там утешить его будет некому, кроме себя самого. — Нет, — ответил Марло. — Никакой ещё одной. — Он достал из кармана монету. — Целый шиллинг, мадам, если позабавите меня и моего друга. — Шиллинг… — откликнулась она эхом и протянула руку, но Марло ловко отправил монету обратно в карман. — Только если позабавишь нас. Она кивнула:
— Постараюсь, сэр. И вас, и вашего друга. — Но послушайте… — начал было Уилл. — Доверься на эту ночь мне, — прервал его Марло. — Милочка…— Он протянул руку и положил девушке на бёдра, потом повёл пальцы вверх — по животу, по груди, наконец взял её за подбородок. — Она будет нам помогать. Но сначааа мы доберёмся до моего дома. — До вашего дома, сэр? — встревожилась девушка. — Я знаю неплохое поле тут недалеко, вниз по улице. А ночь сегодня тёплая. — Тебе не причинят зла, крошка, — успокоил её Марло. — Ты видишь перед собой двух людей чести. Впрочем, если боишься,можешь не ходить. А этот шиллинг не замедлит найти себе другую хозяйку. — О, я иду, сэр. Я иду. Это далеко? — Совсем близко. Кстати, как тебя зовут? — Мэгги, сэр. — Мне нравится. Мэгги… Я буду звать тебя Мэг. А так как мы теперь друзья, называй меня Кит, а моего товарища — Уилл. Мы ведь друзья, Мэг? — О да, сэр, — отозвалась она, — Кит. — Хорошо. Идём же ко мне домой. Но мы пойдём так, как ходят джентльмены, сопровождающие леди, — под руки. Уилл пожал плечами и взял девушку под левую руку. — Забавный ты парень, Кит. — Вовсе нет. Я просто думаю, Уилл. В этом секрет моего гения. Ты можешь стать таким же, нужно лишь потренироваться. А теперь повели Мэг — хоть она и не красавица. — А я и не утверждала этого, сэр, — запротестовала та. — Мне нравится твоя честность. Ты ведь просто-напросто женщина, не более того. Ты обладаешь определёнными качествами, которые понадобятся нам сегодня вечером. Я закрываю глаза и могу вызвать в своём воображении твои груди, твой округлый живот. Я могу раздвинуть твои ноги и посчитать волоски, в то время как ты, в сущности, можешь быть в тысяче миль от меня. Поэтому реальность может быть слегка иной, но только в деталях, а не в целом. А так как моё воображение находится в моём распоряжении, а не в распоряжении природы, то будь уверена, милая Мэг, что те качества, которыми ты обладаешь и которые не совпадут с картиной, нарисованной мной, могут только разочаровать меня. Так почему бы не закрыть глаза и не воспользоваться своей собственной рукой, сэкономив таким образом шиллинг? Да только потому, что со временем этот способ тоже теряет новизну и привлекательность. Поэтому придётся удовольствоваться тобой. Но, боясь разочарования, я сам должен усилить твою привлекательность. Например, когда я хочу наверняка получить удовольствие от выпивки, я ставлю стакан на стол, складываю руки и рассматриваю драгоценную влагу в течение получаса, прежде чем отхлебнуть из него. Так и с тобой — я веду тебя к себе домой, чтобы рассмотреть тебя, насладиться твоим обществом, поболтать о том, о сём — всё это время сохраняя своё желание. И оно будет расти и расти до тех пор, пока я не брошусь в твои объятия и мыоба не будем уверены в том, что именно мы собрались проделать. Она хихикнула точно так же, как это делал Марло. — Да, сэр, — сказала она, — вы действительно чудно рассуждаете. Но её саму уже разбирало желание — пальцы её крепко обхватили руку Уилла. Да, прав был Тим Шоттен. Связался я с дьяволом. Но как заманчиво… Ступенька скрипнула под тяжестью Уилла, и Марло отчаянно зашипел: — Мой хозяин считает, что развлекаться с девицей у себя дома — это всё равно что пригласить к ужину дьявола. — С девицей? — Мэг расхохоталась. — Сэр, вы шутник. — Ш-ш-ш, — снова шикнул Марло и отворил дверь. — Не дворец, конечно, но всётаки дом. — Он шагнул в темноту. — Сейчас найду трут, погодите. Замерцала свеча, и Мэг шагнула в комнату. Уилл поспешил за ней. Комната была
большая, но скудно обставленная. Кроме кровати у окна, здесь стоял стол, застланный бумагой и заваленный разрозненными листами рукописей, посреди которых и горела свеча. Два стула виднелись из-под груды одежды и ещё какого-то хлама, который Марло сейчас и стряхивал на пол. У дальней стены была свалена ещё куча листов — некоторые связаны в пачки, другие торчали поодиночке. С вершины этой бумажной горы время от времени соскальзывали странички, словно предвестники лавины, в любой момент готовой сорваться вниз. В углу стоял буфет, под ним — ночной горшок,Заполненный доверху. Сквозь закопчённое оконце вряд ли можно было что-то увидеть даже днём, воздух был спёртый и зловонный. — Это из-за бумаги, а не от горшка, — заверил Марло. — Впрочем, горшок тоже довольно долго тут стоял. — Он открыл окно и опорожнил горшок наружу. — Ну, а теперь, милая Мэг, мы сначала чего-нибудь поедим. Вон там, в буфете, ты найдёшь сыр, хлеб и бутылку вина. Тарелка только одна, но мы же друзья, не правда ли? По крайней мере, стаканов целых два. — А обещал целый банкет, — Уилл присел на один из стульев. — Разве же это не банкет, дорогой Уилл? Что такое еда? Главное — это вино и хорошая компания. Вино у меня прекрасное, ну а насчёт компании… Вот мы с тобой, лучшие друзья, авот крошка Мэг. — Он поймал её за руку, когда она ставила бутылку на стол. — Ты ведь совсем недурна, а, Мэг? — Благодарю вас, сэр, — улыбнулась она, уже вполне освоившись с необычностью обстановки. — Тогда поцелуй меня. Хорошо поцелуй, милашка. Не торопись, пусть это продлится подольше. Она наклонилась к нему, высунув кончик языка. Уилл перебирал листы бумаги. Всётаки это возбуждало — смотреть вот так на них. Марло, кажется, именно этого и добивался. — А теперь Уилла, — сказал, вставая, Марло. — За свой шиллинг ты должна стараться за двоих. — По крайней мере в кровати уместимся все трое, — согласилась она, наклоняясь к Уиллу. — Только не касаться её, Уилл, — скомандовал Марло. — Не касаться, кроме как губами и языком, иначе нарушишь все удовольствие. Мэг засмеялась, когда их губы встретились, и её дыхание слилось с дыханием Уилла. На ужин она, судя по всему, ела лук, но даже это действовало возбуждающе. Усилием воли он не давал своим рукам подняться и обнять её. Я околдован, думал он. Околдован этим сумасшедшим, как и предупреждал Тим Шоттен. Но уйти сейчас — означало струсить. Даже если бы на это хватило сил. Марло запер дверь: — А теперь давайте начнём наш банкет. Раздевайся, Мэг. И ты, Уилл. Ночь тёплая. О, не волнуйтесь, — поспешил успокоить он, заметив написанное на их лицах удивление, — я от вас не отстану. — Его шпага грохнула об пол. Мэг рассмеялась и, вырвавшись от Уилла, принялась лихорадочно расстёгивать корсаж. Чтобы не остаться в одиночестве, Уилл снял камзол, бросил его на пол, стянул рубашку. И вот все трое стоят, совсем нагие, — странный контраст: Мэг оказалась полнее, чем выглядела поначалу, и к тому же старше, с большими обвисшими грудями, выпуклым животом и широкими бёдрами. Марло же выглядел ещё тоньше и младше, чем казался; узкие плечи, выступающие ребра, тонкие ноги… На фоне этой худобы его инструмент казался вдвое больше обычного размера. Подпрыгивая на месте, он поддерживал его рукой. — Закалённый в боях, Уилл, — проговорил он. — О, это самый настоящий дьявол. Он не торопится, дорогая Мэг. Ну, просто пуританин! Иди, примемся за него вдвоём.Уилл вскинул руки, защищаясь от них, и от резкого движения его стул какое-то мгновение балансировал на задних ножках, прежде чем свалиться с грохотом назад. Казалось, содрогнулось все здание. Задыхаясь от смеха, Мэг навалилась на Уилла сверху. Только
Марло внезапно посерьёзнел, встал на колени и приложил ухо к полу, прислушиваясь. — Тс-с-с, — зашипел он, — подождите. Снизу в пол застучали палкой. «Прекратите шум, мастер Марло», — прорычал голос снизу. — Конечно, конечно, мастер Кроу, — отозвался Марло. — Это я свалился с кровати. — Вы один там? — потребовал ответа хозяин. — Я не потерплю продажных женщин в своём доме. — Я тут с другом, — признался Марло. — Он морской капитан. Скажи что-нибудь, Уилл! Уилл сел и потёр затылок. Мэг тоже поднялась и, обняв его сзади, за шею, начала дразнить, касаясь спины твёрдыми сосками. — Доброй ночи вам, мастер Кроу, — отозвался он. — Потише, сэр, потише. Люди спят. Марло прижал палец к губам: — Мы должны быть осторожней. Жаль будет, если придётся продолжить наше празднество на улице. Оставь его, милая Мэг. Это было только начало. Разлей вино и нарежь хлеб. Вставай, Уилл, и принимайся за еду. Но сначала мы выпьем за нашу прекрасную компанию. — Он сел, держа стакан в руке. — Придётся тебе пить из моего, Мэг. Итак, Уилл. Джиллингем, говоришь? Сельская школа, конечно. А какой университет потом? Уилл медленно поднялся, взял другой стул. Он впервые садился за стол нагишом. Мэг резала хлеб на тарелке, Марло уже держал в руке кусок сыра. Уилл сомневался, что сможет что-нибудь проглотить. Он был слишком поглощён своей наготой, этими грудями, двигавшимися в дюйме от его лица, удивительно возбуждающим запахом немытого тела. — Не было никакого университета, Кит, — выдавил он. — Меня отдали в ученики мастеру Диггинсу, когда мне было двенадцать. — Корабельщик в двенадцать лет? — Марло отхлебнул вина. — А я тратил время впустую, занимаясь никому не нужным образованием. И всё же я больший невежда, чем ты… Ты не пьёшь. Уилл осторожно отхлебнул. Он впервые пробовал вино и не был вполне уверен, понравилось ли ему. Мэг выхватила у него стакан и толкнула его с хохотом по столу, вино брызнуло из уголков её рта и растеклось по обнажённым плечам. Сыр, которым она закусывала, противно поскрипывал на её зубах. — Только в делах, связанных с морем и кораблями, — отметил Уилл. — Этого достаточно для большинства людей. Ты, вероятно, даже знаешь немного погречески. Мой греческий далёк от совершенства. Но в математике, астрономии и даже, кажется, в самом знании мира ты по крайней мере равен мне. Потратив впустую годы своей жизни, без всякой награды — даже в перспективе её не видно, — я обнаруживаю, что уступаю новоиспечённому морскому капитану. Мэг снова наполнила стаканы. Она села на край стола, выставив пухлое белое бедро, другую ногу поставила на колено Марло. Она сидела лицом к Уиллу, постоянно улыбаясь и позволяя бёдрам всё время как бы невзначай слегка раздвигаться. Уилла охватило страстное желание стиснуть обеими руками эти бедра, раздвинуть их как можно шире и зарыться лицом в кудрявую поросль тёмных волос. Околдован. Он отхлебнул сразу полстакана. — Наградой тебе будет бессмертие твоих стихов, — сказал он. — Самому не верилось — он сидит здесь, голый, а напротив сидят такие же голые мужчина и женщина, и они все вместе обсуждают столь тривиальные вещи. Наверняка он спит и сейчас его разбудят, встряхнув за плечо, Том и Тим Шоттен. — Ха, — фыркнул Марло. — Бессмертие. На кой оно будет нужно мне или даже тем червям, которые пообедают останками моего инструмента? Даже если оно и придёт,, что само по себе маловероятно. Ты не слышал этих джентльменов, воображающих, будто они разбираются в литературе, когда они разбирали мои произведения. Даже не их, а просто мои способности. А твоё имя, Уилл, встанет в один ряд с именами Дрейка, Фроби-шера, Хокинса… — Никогда.
— Что?! А корабль, на котором ты уходишь через неделю? Разве ты не идёшь сражаться с испанцами? Я слышал, сам Дрейк снаряжает экспедицию. Норрис будет командовать войсками. — Я плыву не с Дрейком. — Уилл поднял свой стакан. — Я не плыву ни с кем из них. — Ага, вот тайна, которую я почувствовал с самого начала, дорогой Уилл. Временами твоё поведение не лучше моего. Говорят, моё не доведёт меня до хорошего. Твоё приведёт к тому, что тебя забросают на улице камнями, если узнают о твоих речах. Ты не собираешься воевать с испанцами? — Я отплываю с голландской экспедицией, снаряжаемой одной торговой компанией из Амстердама. Мы собираемся двигаться на север и постараемся достичь островов пряностей, идя на восток вдоль северного побережья Европы и Азии. Марло вскочил так неожиданно, что Мэг чуть не свалилась со стола, едва успев ухватиться за него. — С голландцами, а не с англичанами? Скажи мне, почему так? — Причина очень простая. Я штурман. Я знаю о море больше, чем сам Фрэнсис Дрейк. Я мог бы вычислить курс корабля, идущего на край света и обратно, используя при этом только свою голову и вот эти десять пальцев. Но я не могу командовать, Кит. Я не благородного происхождения. Как легко было говорить все это в такой компании! Как легко слова складывались в предложения, выражая всё, что наболело у него на душе! — Ты часом не бастард? — заметил Марло. — А что, голландцы дадут тебе командовать кораблём? — Вряд ли. Но это дело национальности, а не знатности или богатства. В их флоте нет ни одного джентльмена, по английским представлениям. Марло задумчиво кивнул. — Я думал, что ты простой моряк с некоторыми зачатками образования. Теперь я начинаю понимать, что ты к тому же настоящий мужчина. С опасными взглядами, кстати. Но привлекательными. И у тебя есть честолюбие. Скажи же, что у тебя есть честолюбие, Уилл! — Да, у меня есть честолюбие, — ответил Уилл. — Для дела. Ты понимаешь, Кит? — О да, это я могу понять. Я тоже так думаю. Но разве сражаться с испанцами — это не дело? — Каждый болван, мало-мальски способный прокладывать по карте курс, может поколотить испанцев и отобрать у них золото. — Не спорю. — Марло встал, широко расставив ноги, поднял бутылку над головой и принялся ловить ртом вино. — Том Кэн-диш, конечно же, не рядовой болван. Соберись-ка с силами, Мэг. Я чувствую, ко мне идёт желание. Смотри, как он встаёт! Клянусь, вино пошло мне на пользу. Давай договоримся, Уилл: разреши мне первому забраться на Мэг. Кстати, я более к этому готов. — Пожалуйста, — согласился Уилл. — Я посижу здесь и выпью ещё вина. — Посидишь там? — вскричал Марло. — Посидишь там?! Но это же совсем неинтересно. Мы должны вдвоём за неё приняться. Так что я начну с более подходящего для этого отверстия, а тебе достанется её рот. Вернее, пусть ты достанешься её рту. — Да, мне тоже так больше нравится, — заявила Мэг, и не успел Уилл сообразить, что к чему, как она раздвинула его ноги и встала на колени между ними. Неописуемым рывком он отшвырнул своё тело назад, успев только подхватить стул в дюйме от пола. Мэг упала лицом вниз. — Проклятый мошенник! — запричитала она. — Я разбила себе губу. — Уилл? — Марло поставил пустую бутылку на стол. — Никогда губы женщины не прикоснутся к моему члену, — заявил Уилл. — Это неприлично. — Неприлично? — Марло был искренне изумлён. — Но, дорогой Уилл, предположим, что акт любви совершается обычным путём, — как может что-то, связанное с ним, быть неприличным?
— И грешно к тому же, — сказал, задыхаясь, Уилл. — Опять же, Уилл, любовь доступных женщин грешна сама по себе, как утверждают некоторые плохо осведомлённые люди. По сравнению с ней все остальные грехи — ничто. — Грешно, — продолжал настаивать на своём Уилл, сидя на краю кровати. — Это мера нашей низменности как мужчин. Нет необходимости доводить дело до конца. Плотская любовь предназначена для продолжения рода после женитьбы. Люди похотливы и ищут удовольствий там, где их не должно быть, так же как многие ищут удовольствия в драках и убийстве других людей — а сражение и убийство должны считаться гнусной необходимостью. Но завершить преступление… Вот ты, Кит, приставив шпагу к горлу противника и зная, что ты должен убить его, — разве ты сначала, ради удовольствия, отрежешь ему нос и уши? Марло обдумывал такую перспективу. — Вообще-то мог бы, если бы мне не была противна кровь. В нашей жизни не так уж много удовольствий, а в загробную я не верю. Нет на свете мужчины — если он не евнух, — который бы хоть раз не вонзил своё приспособление в другую женщину, кроме своей жены, или по крайней мере не мечтал бы об этом — а это, в сущности, одно и то же. — О Боже! — Мэг поднялась с пола и взяла платье. — Вы нанимали меня для того, чтобы покувыркаться со мной в постели, а не для разговоров. Давайте мой шиллинг, я ухожу. — Не выполнив своего дела? — Дела? — Она негодовала. — Какого дела, господа? Я разливала вам вино и подавала еду. Если я сейчас лягу на спину, то только для того, чтобы уснуть. Посмотрите на себя. Вам не удастся поднять ваши отвисшие закорючки, если даже вы вставите в них деревянные подпорки. Давайте сюда шиллинг, и по-хорошему разойдёмся. — Не видать тебе его, милашка Мэг. — Ошибаешься, дорогой Кит. Давай его сюда, иначе я так закричу, что даже мёртвые сбегутся. — Спаси меня Господь от этой обозлённой ведьмы! — Марло дотянулся до штанов, пошарил рукой в кармане и кинул ей монету. — По крайней мере не шуми, уходя. Она повертела монету у свечки. — Не поддельная, — пробормотала она. — Радостный сюрприз! Не забудьте помолиться за меня, мастер Уилл. Этой ночью я ещё на шаг приблизилась к аду. — Жаль, — сказал Марло. — Из-за тебя я потерял целый шиллинг. Ну ничего. В любом случае, женщины — только незначительные обстоятельства в жизни мужчин. Они слишком нетерпеливы. Все бы им поскорее, поскорее, поскорее. Мужчины же лучше знают, что им надо, и поэтому могут приняться за дело не в такой спешке. — Он взял бутылку: — Пустая. Это тоже Божье благословение, только в другом обличье. Спиртное притупляет чувства, Уилл. В небольших количествах оно помогает замедлить плотские процессы. Но когда его слишком много, оно может испортить весь вечер. — Боюсь, что я уже испортил вечер тебе, — проговорил Уилл, собирая с пола одежду. — В конце концов я простой моряк, мастер Марло. Я не люблю долго тянуть, когда мне подворачиваются маленькие радости жизни. Когда мне хочется женщину, я стремлюсь вонзить ей своё оружие как можно быстрее и как можно глубже. Я всего лишь плебей, мастер Марло.
— Не прибедняйся, Уилл. Что ты делаешь? — Как что? Одеваюсь. В постель затащить вам больше некого. — Уилл, Уилл, — обнял его за плечи Марло. — Ты думаешь, я собирался лечь в постель с той шлюхой? Она должна была только раззадорить нас, так сказать, нагулять нам аппетит для того, что должно последовать дальше. Ты только положись на меня и представь, что я не Кит, а прелестная Китти. Разве я не обещал стать твоей любовницей? Твоей Зенократой. Для меня существует только одна женщина — та, которую создал я сам, в своём воображении. Но даже она не сравнится с красотой истинной мужественности. Я сочинил для тебя отрывок из пьесы, Уилл. Как необычно для моего пола, моего умения владеть оружием, моей природы и моего имени, — как необычно быть в мыслях столь женственным и слабым. Но каждый воин, которого не обошла Фортуна и который жаждет славы, богатств и побед, падёт жертвой Красоты и Любви… Ну, как? Если Тамерлан мог сказать это, понять это — кто мы такие, чтобы подавлять наши инстинкты?
Уилл натянул рубашку. — Ты смущаешь меня своим красноречием, Кит. Боюсь, что ты слишком высокого происхождения для меня. Ты пьёшь вино, а я существую, накачиваюсь пивом. — Тогда скажи мне одну вещь, Уилл. Эта мысль часто приходила мне в голову. Ты — моряк, а моряки проводят в море долгие месяцы, не имея никого рядом, кроме таких же мужчин. Как вы там обходитесь с этим делом? Уилл нахмурился: — Должен признаться, никогда об этом не думал. Мне не доводилось быть в море дольше нескольких месяцев за раз. Я предпочитаю дожидаться возвращения на берег. — Так мне лучше было бы позвать сюда Шоттена? Подумай сам, Уилл. По два года и больше в море, и даже если удаётся раздобыть женщин, то только иссушенных цингой. Будь уверен, к концу того путешествия каждый человек на судне нашёл себе подходящего товарища. Как и я теперь. Уилл, Уилл… — Кит обнял его сзади, руки двинулись вниз, пальцы коснулись уже трепещущего заветного места… Господи, думал Уилл, я не должен сидеть здесь. Я не должен поддаваться этому — этому чудовищу. Мне надо оттолкнуть его, вырваться отсюда. Боже, как я околдован. А Марло уже стоял перед ним на коленях. — А вот и он, — прошептал он. — Стоит, как боевой флаг, вызывая на бой всякого. А мой… — он бросил презрительный взгляд вниз, — иначе как ничтожным его не назовёшь. Нет. Только не двигайся, Уилл. Сиди так и дай мне полюбоваться на тебя. Я мог бы стоять так, на коленях, целую вечность. Знаешь, что бы я сделал, если бы ты был моим? Я бы выдернул все волоски с твоего живота. Выдернул все, один за другим. Какая изысканная пытка! И когда я закончил бы, этот жезл остался бы один, во всей своей красе. — Ради Бога, Кит! — Уилл сомкнул колени. — Ты живёшь в мире своего воображения слишком долго. Моя одежда… — Нет, подожди. Расскажи мне о Мэри. Я знаю, я нарушаю своё обещание. Но я хочу помочь тебе, Уилл. Посмотри на себя — высокий, сильный мужчина, пышущий здоровьем и энергией, красивый, талантливый и умный, честолюбивый и настойчивый. И несчастный. Из-за того, что она не любит тебя? А ты — ты её любишь? — Я женился на ней, Кит. — Это не ответ, Уилл. — Я любил её долгие годы. Я действительно любил её. — Уилл вздохнул. — И я всё ещё люблю её. Мои пальцы зудят — так мне хочется коснуться её тела. Но она считает физическое влечение нечестивым и с трудом его переносит. — Й такой человек, как ты, Уилл, терпит такое обращение от своей жены? — А что, ты посоветовал бы совершать бесконечное насилие в своей собственной постели? Марло хихикнул: — По крайней мере занимательно. — И поверь, Кит, я делал это не раз. Но чего ради? Она лежит неподвижная, как труп, пока я занимаюсь своим делом. А когда я выдыхаюсь, она встаёт на колени рядом с постелью и молится за спасение моей души. И ведь она права. В Библии написано то же самое, что говорит Мэри. — Да будь она проклята, эта Библия, Уилл! Если бы Господь Бог не предназначил наши инструменты для такого пользования, будь уверен, он нашёл бы другой способ оплодотворения женщины. И всё же, ты ведь рассказал мне не все. Обладание прекрасной женщиной, которая всё-таки должна уступать, как бы неохотно она это ни делала, — оно бы удовлетворило любого мужчину. Но не тебя. Уилл рассматривал своё тело. Как билось его сердце при мысли о том, что он не выйдет отсюда, пока Марло не добьётся своего! Да и сам он не так уж торопился уйти. Не из-за Марло, нет. Но сдаться этим страждущим пальцам… И как он хотел рассказать свою историю! Как он хотел этого с той самой первой ночи! Но кому? Кому? Тиму Шоттену? — Завоёвывать, — пробормотал он. — Бесконечно. Как твой Тамерлан, Кит.
— А-а, — отозвался Марло. — Вот мы и дошли до истины. Это я и подозревал. Ты хотел бы, чтобы тебя понимали. Хотел бы не обладать, но разделить все поровну. — Не только тело, клянусь тебе, Кит. Я хотел разделить рассудок. Я хотел разделить надежду и страх, боль и восторг, честолюбие и разочарование… — Но перво-наперво — тело. Ведь оно и есть источник нашей надежды, наших страхов, нашей боли и восторга, наших устремлений и разочарований. Да, чувствовать нежные женские руки или, ещё лучше, губы, тянущиеся к сокровищу, которым ты обладаешь, — и всё же ты отказался от Мэг. — Обычная шлюха? Понимания не купишь за деньги. — Уилл вздохнул, взял в руки пустую бутылку и посмотрел на неё. — Кроме того, это грешно. Как говорит Мэри, задача женщины — принимать, а не давать. — А-а, — протянул Марло. — Ты разговаривал с ней об этом. — И зря сделал. Я думал, что понимание может прийти через обсуждение, через проникновение в душу друг друга. Но с тех самых пор она смотрит на меня глазами, в которых затаился ужас. — И она выражает мнение всех женщин, по крайней мере, в Англии. В Европе. Во всём мире. Женщины есть женщины, а мужчины — мужчины, и от этого никуда не деться. Чтобы получить больше, мы должны погрузиться в мир своей фантазии. Так было с Зенократой. Она моя, Уилл, потому что я создал её. Когда я прибегаю к помощи своих рук, я представляю, что это её руки. Создай в своём воображении такую женщину, Уилл. Представь её красоту, представь себе её, жаждущую твоих объятий. Она может стать твоей, Уилл, каждый раз, как ты закроешь глаза. Я дарю её тебе. Закрой же глаза, Уилл, позволь мне стать на время такой женщиной. — И, открыв глаза, снова стать одиноким и разочарованным? Марло пожал плечами. — Разве не такова судьба мужчины? Мы можем только уповать, что, прибыв на небеса, не испытаем такого же разочарования. Но сегодня, Уилл, — сегодня я вознесу тебя в рай, когда Зенократа, зная твоё желание и твою силу, подведёт тебя к самым вратам рая, перед тем как освободить твой дух.
Глава 3. В такой зимний вечер хорошо быть на берегу— Ледяной ветер гремел чем-то на крыше, пробирался сквозняками в коридоры, и чёрный дым вздымался в камине, как волны в море, угрожая заполнить все комнаты и нехотя протискиваясь в дымоход. Мэри играла на клавесине. Она играла хорошо, каждая нота была ясной и отчётливой — результат упорных тренировок. Её хорошая игра свидетельствовала одновременно и о трудолюбии, и о пустоте её жизни. Никакая другая хозяйка не могла сравниться с ней по чистоте дома или по количеству собственноручно вышитых покрывал. Выше всякой критики была пища, приготовленная ею. Соседи говорили о ней как об образцовой жене. Такой она казалась. Она сидела перед инструментом, опустив пальцы на клавиатуру и слегка нахмурившись из-за недостаточного освещения. Но, если не считать насупленных бровей, лицо её было безмятежно. И прекрасно. Волосы она зачёсывала назад и прятала под чепец, как и подобает солидной матроне, которой перевалило за тридцать. Но лицо её не потеряло ещё красоты и было не менее прелестно, чем в день свадьбы. Сегодня она играла с ещё большей, чем обычно, уверенностью. Что бы ни случилось в следующие несколько часов, этот вечер, несомненно, положит начало новому периоду мира и спокойствия в их семье. Если голландцы и придут к Уиллу, то только для того, чтобы предложить дальнейшую службу на их кораблях. Уилл опустился на колени к чертежам и картам, разложенным на полу. Деливеранс растянулась на животе рядом с отцом. Она была уже в ночной рубашке, готовая отправиться в постель в тот момент, когда к нему придут гости. Вообще-то ей давно уже полагалось спать, но одним из удовольствий для Уилла было портить своего ребёнка. Он так мало её знал. Он был в море в ту ночь, когда она родилась, и
пять из следующих семи лет он тоже был в море. Ему нравилось смотреть на неё: она была так похожа на Мэри, и в то же время волосы у неё были отцовские, чёрные, как смоль. Ему нравилось разговаривать с ней, потому что она была, несомненно, умна. Она была его другом. Он знал — окружающие поговаривали, что Уилл Адаме улыбается только в присутствии своей дочери. — И здесь мы повернули назад, — рассказывал он. — Лёд был настолько толст, что корабли не могли пробиться дальше. — Наверно, было очень холодно, папа? — Да. Так холодно, что дыхание замерзало прямо у рта. И всё же, представь себе, это было прекрасно. Но те места не для людей. И прохода на восток там тоже не было. Музыка стихла. — К тебе гости, Уилл. — Мэри встала. — Идём со мной, Деливеранс. — Девочка взглянула на отца и нехотя поднялась на ноги. — Поцелуй меня, малышка. — Отец склонился к ней. — А вы присоединитесь к нам, мадам? — Если вы хотите, сэр. — Мэри взяла дочь за руку, и они вышли из комнаты. Уилл собрал с пола карты, оправил камзол и вышел навстречу гостям. — Холодный сегодня вечер, господа. Проходите, пожалуйста. Их было четверо, все закутанные в плащи, чтобы хоть как-то защититься от пронизывающего ветра. Они потопали у входа, сбивая с ног снег и хлопая рукой об руку, чтобы поскорее согреться, и прошли в комнату. — Самая подходящая ночь, чтобы быть где-нибудь у побережья Африки, а, Уилл? — произнёс Корнелиус Хоутман. — Клянусь, рад снова видеть тебя. — Он был невысок, с полным, краснощёким лицом. Одет в ярко-красный бархатный камзол — свидетельство как уверенности, с которой он шёл по жизни, так и богатства, которое эта уверенность ему принесла. — Друзья, это мастер Уилл Адаме. Уилл, познакомься с сэром Жаком Маху. Сэр Жак будет нами командовать. Это оказался высокий худощавый человек с привлекательным, мужественным лицом. — Рад. — Уилл пожал ему руку. — Сэр Жак? — Рыцарское звание пожаловано ему самой королевой, Уилл. За заслуги в войне с испанцами. А это Якоб Квакернек, квартирмейстер сэра Жака. — Другой высокий человек, только значительно моложе командующего, с копной рыжих волос. — Мастер Квакернек, добро пожаловать в Англию. — И Мельхиор Зандвоорт, — представил Хоутман. — Мельхиор — мой племянник, Уилл. Он поплывёт с вами в качестве моего доверенного лица. — Зандвоорт был ещё совсем мальчишка, не старше двадцати лет, упитанный, как и его дядюшка, с таким же круглым и счастливым лицом. — Мой дядя столько рассказывал о вас, мастер Адаме, — сказал он, — что мне кажется, будто я знал вас всю жизнь. Он говорит, что в Европе не найти лучшего штурмана. — И более упорного штурмана, что не менее важно, — добавил Хоутман. — Когда мы путешествовали на север несколько лет назад, мы зашли в такие толстые льды, что можно было подумать — перед нами материк. А Уилл призывал плыть ещё дальше, разбивая льдины носом корабля. Голландцы выглядели достаточно поражёнными. Но что ещё рассказал им Хоутман? Что его штурман — странный, сторонящийся людей человек, который мало пьёт и ещё меньше смеётся? Что он проводит все свободное от вахты время в своей каюте? Что он — мечтатель? Это наверняка было всем известно. Потому что грош цена человеку, который не мечтает. И грош цена человеку, который только мечтает. Хоутман не знал ничего о его мечтах. Будучи в высшей степени практичным человеком, купец, конечно же, считал окружающих такими же. Он думал, наверное, что его штурман мечтает захватывать испанские галеоны, вести голландские и английские корабли к отдалённейшим уголкам света. Интересно, продолжал бы Хоутман расхваливать его, если бы узнал хоть часть того
пылающего ада, который бушевал в таком квалифицированном мозгу? Но этого не случится. Если бы Марло был жив… Но его убили в пьяной драке в какойто таверне пять лет назад. В драке, подобной той, которая могла бы вспыхнуть в ту ночь в «Лайм-хаузе», если бы Уилл не остановил Тома и не потворствовал тому сумасшедшему. Талантливый был поэт, говорят теперь. Человек странных взглядов и ещё более странного поведения, но талантливый. Растраченная впустую жизнь. А Киту было не больше двадцати девяти. Что они будут говорить об Уилле Адамсе, тридцати пяти лет, если вот сейчас он свалится мёртвым? Наверное, ничего. Едва ли мир узнает о его существовании. Голландцы обменивались взглядами. — Извините, джентльмены. Я плохой хозяин. Пройдём в гостиную, пропустим по кружечке эля. И расскажите, куда мы поплывём на этот раз. Берег варваров? — Бери выше, Уилл, бери выше. — Хоутман вошёл в гостиную и уселся у огня. Он был сильно возбуждён. — Это — кульминация всех моих помыслов, Уилл, всех моих надежд. Острова пряностей, Уилл. Ява. Суматра. Кто знает, может быть, даже Индия. Португальцы обладали этими жемчужинами слишком долго. Пора и нам взять свою долю. Карты расстелены на полу, мужчины стоят над ними на коленях… Мэри Адаме сидела в углу и печально смотрела на них. Как бы ни были любезны их приветствия, теперь она сидела, позабытая всеми, пока они тыкали пальцами в карты и проводили воображаемые курсы. — Идём мимо мыса Бурь, — говорил Уилл вполголоса. — Потом Индийский океан. Бог мой, вам понадобится целый военный флот, мастер Хоутман. — Не к Африке, Уилл. Согласен, мы будем подвержены риску встретиться с португальцами по всему пути. Мыс Горн. Мы пойдём по пути Магеллана, Дрейка. И Тома Кэндиша. — Мне кажется, испанцы будут для нас ещё страшнее португальцев, мастер Хоутман. — Доны не узнают о том, что мы вышли из гавани, до тех пор, пока мы не пройдём полпути. И это к лучшему, потому что они будут думать, что мы — пираты, а мы будем в это время уже на пути к Южному морю. — Мы? — переспросил Уилл. — У меня пять кораблей, Уилл. «Хооп» будет флагманом, на нём поплывёт Жак. Его водоизмещение — 250 тонн, берет на борт 130 человек. Солидный корабль, Уилл. «Троу» — 150 тонн и 109 человек. Капитаном будет Симон де Кордес, он же заместитель Жака. «Лифде»— 160 тонн, 110 человек, капитан Питер Беннинген. «Челооф» — 100 тонн, 86 человек. Сабольт де Верт — капитан. И, наконец, «Блийде Бодшап» — 75 тонн, 56 человек, капитан — Ян Бокхольт. Каждый корабль будет вооружён и экипирован так, чтобы отразить возможные атаки испанцев, в этом не сомневайся. — Да, — промолвил Уилл. — Вокруг мыса Горн и через Южное море. Это займёт не меньше года, мастер Хоутман. — Вот список с перечнем провизии. Хлеб, солонина, вино… Уилл бросил взгляд на испещрённый цифрами лист. — А в Америке можно будет торговать, Уилл, — добавил Хоутман. — Тамошние индейцы не признают владычества испанцев. — Это предприятие тщательно обдумано со всех сторон, мастер Адаме, — вставил Маху. — Насколько тщательно — вы можете судить об этом хотя бы по тому факту, что мы пришли к вам. Мастер Хоутман решил взять самого лучшего навигатора, и его мнение — что вы наиболее подходящий для этого человек. Мы предлагаем вам пост главного штурмана. Вы поплывёте на флагмане. — А остальные? Маху взглянул на Хоутмана. — Мы думали предложить отправиться с нами Тиму Шоттену и вашему брату Тому. — Хорошие ребята, — согласился Уилл. — И ещё Том Спринг. Я слышал о нём много хорошего. — Хоутман похлопал Уилла
по плечу. — Только английские штурманы для моего флота, Уилл. Только лучшее для Корнелиуса Хоутмана. Жаль, что не смогу сам отправиться с вами. — Почему? — Год, а может, и больше, — слишком много для меня, Уилл. Я должен присматривать за своей торговлей. Но от этого я буду дожидаться вас с ещё большим нетерпением. Вы повезёте одежду. Туземцы на островах пряностей с удовольствием продают перец в обмен на наши ткани и одежду. Говорю тебе, Уилл, это путешествие будет самым значительным в твоей жизни. И в наших жизнях тоже. Я чувствую это нутром. Уилл рассеянно глядел на карту, а перед его глазами вставала таверна «Лаймхауз», лица Тима Шоттена и Кита Марло. Вокруг Горна и через Южное море. В легендарный Китай? К Тамерлану и Зенократе? Нет. На Яву за грузом перца. И всё же как убыстряла свой бег кровь в его жилах при одной толькомысли — побывать в тех местах! Не он ли мечтал долгие годы об этих странах и о том, что он мог там найти? — Вы принимаете пост, мастер Адаме? — спросил Маху. Уилл перевёл взгляд на них: Маху — серьёзный и нетерпеливый; Квакернек, не менее серьёзный, но более уверенный в себе; молодой Завдвоорт, улыбающийся и рвущийся в бой. Эти люди будут его товарищами в бесконечном плавании. — О да, сэр Жак, — сказал он. — Я принимаю пост. — Ты здесь, Томас Спринг? — Тимоти Шоттен, работая локтями, проложил себе дорогу сквозь народ, толпящийся у набережной. Он пожал руку молодому человеку. — Добро пожаловать. Ты знаком с Уиллом Адамсом? — Знаком, мастер Шоттен. — Спринг протянул руку. Несмотря на его молодость, его лицо уже было задублено солёными морскими ветрами. — Рад возможности плыть вместе с вами, мастер Адаме. — Вы говорите так, как будто я известный человек. Это мой брат Том. — Рад познакомиться, мастер Томас. — Спринг смотрел на рыбачьи судёнышки, на зевак, собравшихся на набережной; затем перевёл глаза на ярко-голубое июньское небо, повернул слегка голову, чтобы ощутить лёгкий бриз на щеке. — Неплохой денёк для отправления, не так ли, мастер Адаме? — Хороший день для начала хорошего путешествия, — согласился Уилл. — Вы уже плавали с голландцами, мастер Спринг? — Нет, сэр, ещё нет, — признался Спринг. — Но я слышал только хорошее о них как о моряках. — Скоро вы обнаружите, что это правда, — сказал Том Адаме. — При условии, что вы будете помнить: они ожидают от своих штурманов хорошей работы. — Начался прилив, Уилл, — сказал Тим Шоттен. — Надо выходить в море. Уилл кивнул и пересёк площадь у набережной. Зрители расступились, давая ему дорогу. Мэри с дочерью ждали его. — Ну, дорогие, мне пора. Прилив высок, нужно отчаливать. Мэри кивнула. — Надо же, мне кажется, я сейчас заплачу. — Ты, дорогая жена? Ну-ка, скажи мне, сколько раз мы прощались на этих самых ступенях и с такой радостью встречались, когда я возвращался? — Я не знаю, как я выдержала все эти встречи и расставания. Когда я была моложе, я меньше заботилась о будущем. К тому же, что значит путешествие к Берегу варваров, или в Средиземное море, или к берегам Африки по сравнению с этим? — Дело нескольких лишних миль, только и всего. Кроме того, за мной будут присматривать Том и Тим. Лучших нянек не придумаешь. Смотри, они уже собираются отплывать. Ты ведь не хочешь, чтобы из-за главного штурмана весь флот упустил прилив? Она взяла его за руки, крепко сжав в своих: — Не ворчи, Уилл. Ты всегда был так терпелив со мной. И всё же ты не всегда был таким в душе, я знаю это. — Я — мужчина, следовательно, подвержен перемене настроений.
— И, следовательно, подвержен страстям, ты имеешь в виду… О, Уилл, Уилл, когда ты вернёшься? Он пожал плечами: — Год. Может, два. — Или никогда? — Не говори глупостей. — Глупостей, Уилл? Да, действительно, в прошлом мы подолгу бывали в разлуке, но никогда у меня не было таких дурных предчувствий. Я была счастлива с тобой, Уилл. В этом я клянусь. Хотелось бы мне, чтобы ты мог сказать то же самое. — Охотно. — Я сказала — мог бы. Не скажешь, не должен говорить. Я не хочу, чтобы ты лгал мне. Спеши же на корабль, муж мой. Возвращайся поскорее с карманами, набитыми золотом. И не ходи больше в море. Уилл вглядывался в холодные серые глаза. Когда она говорила так, как сейчас, она снова превращалась в ту девушку, за которой он ухаживал девять лет назад. Когда она смотрела так, как сейчас, она могла оживить всю страсть, которую он когда-то к ней испытывал и о которой все ещё сохранил воспоминания в дальнейшем уголке своей памяти. Но это были иллюзии, только и всего. Она отдалась в его объятия вчера, пртому что ему предстояло уйти в море более чем на год. Это было её долгом, и она отнеслась к этому как к выполнению долга. Её долг — сдаться и выполнять все прихоти мужа, если их нельзя было победить с помощью здравого смысла и молитвы. — Муж, — спросила Мэри Адаме, — ты не хочешь мне этого обещать? Он поцеловал её в щёку. — Мы поговорим об этом, когда я вернусь, дорогая Мэри. Сохрани Господь тебя и ребёнка. Слух расползался по залам Осакского замка. «Хидееси умирает», — слышалось повсюду. Придворные, собравшиеся перед опочивальней, услышали его первыми и обменялись испуганными взглядами; за исключением последних десяти лет, Япония не знала мира в течение пяти веков. А теперь Тоетоми Хидееси умирал, и горизонт вдруг снова заволокло тучами. Стражи услышали новость, когда она расползалась по коридорам, и невольно встали навытяжку. Многие из них были ветеранами. Они следовали за Хидееси почти сорок лет, наблюдая его взлёт от рядового самурая до полководца, которого он добился только благодаря своим личным достоинствам, и от простого генерала до диктатора всей Японии, что удалось ему только благодаря его целеустремлённости. Он претендовал на титул не ниже квамбаку, или регента. Регента от имени упразднённых сегунов — военных правителей, которые держали в феодальном правлении всю Японию в течение столетий? Регента от имени императоров в Киото? Или регента самого бога? Солдаты предпочитали последнее. Слух достиг женских покоев и коснулся ушей Асаи Едогими. Она ветераном не была — ей не было ещё и тридцати. Но она считалась ветераном интриг, которые окружали спальню Хидееси. Слух достиг её, когда она спала. Она села в постели, глядя на офицера стражи широко открытыми глазами и не веря своим ушам. Сначала до неё не мог дойти сам факт того, что офицер находится здесь — у постели неофициальной жены квамбаку — в столь ранний утренний час. Смысл новости дошёл до её сознания потом. И всё же в данный момент его присутствие здесь было самым главным событием. Он был даже моложе её самой. Невысокого роста, хотя значительно выше её господина; мелкие, тонкие черты лица хорошо соответствовали маленьким, тонко очерченным рукам. Его тело было телом мальчика. Возможно, он и был всего лишь мальчиком. Мальчиком, боготворившим Луну и нашедшим путь в её спальню в качестве вестника смерти.Она откинула волосы со лба, и тяжёлый чёрный водопад заструился по её плечам, сбегая за спину. Какой он её видел? На её лице не было белил, без одежды, только стёганое одеяло
защищало её от взора. Он видел её такой, какой никто, кроме Хидееси, не видел её с тех пор, как она покинула отчий дом. Он видел ту красоту её лица, которая действительно там была, ту красоту, которая, как говорили, свела Хидееси с ума, отвратила его от подобающей внешней и внутренней политики и заставила отречься от законного сына в пользу возможного сына от неё. Хидееси было 57, когда он пришёл в её постель, уже истощённый тридцатью годами непрерывных войн и непрерывного отцовства, и всё же через год она забеременела. Она знала, что говорили о ней за её спиной. Враги выискивали её любовника среди вельмож, даже среди стражи. И всё же Хидееси не сомневался, что именно он был отцом её сына. Но мальчику было сейчас только пять лет, а его покровитель умирал. А может быть, внушаемый его именем страх переживёт его самого? В любом случае, ей понадобится каждый возможный друг внутри дворца или вне его. Так что же видел этот мальчик сейчас? Самую красивую женщину в Японии? Высокий лоб, маленький прямой нос, небольшие глаза, казавшиеся только прорезями в гладкой смуглой коже лица, неожиданно широкий рот, который мог улыбаться с такой непринуждённостью, заострённый подбородок… Или только любовницу своего господина? Она слабо улыбнулась. — Ты слишком смел, Оно Харунага. Он подумал, что Асаи не расслышала его слов. — Госпожа, квамбаку умирает. Последний приступ почти оборвал его жизнь, и говорят, что следующего он не переживёт. Поэтому я пришёл к вам, госпожа. Или он хотел большего? Одеяло соскользнуло даже прежде, чем она собралась спустить его намеренно. Самое гладкое плечо во всей Японии, сказал как-то Хидееси. Как-то раз. Как давно это было… А ниже плеча самая прекрасная грудь. Одеяло было поспешно водворено на место. — Он послал за мной? — Он прошептал ваше имя, госпожа. Это могло быть и зовом. — Тогда я должна идти к нему.Одеяло соскользнуло, забытое, к талии, пока она хлопала в ладоши, созывая служанок. Но ведь храбрость заслужила награду. Она сможет остаться хозяйкой в этих стенах только при условии, если приобретёт безоговорочную преданность офицеров, командующих войсками Хидееси, причём самые молодые из них — самые уступчивые, а потому наиболее важные. — Подожди, Оно Харунага. — Да, госпожа, — воин поклонился всем телом. Едогими уже окружали три девушки, поднимая её с ложа, провожая к дальнему концу спальни, снимая ночное кимоно. Она нагнулась над решётчатым деревянным полом, выстланным циновками, и вздрогнула, когда служанки вылили ей на плечи ведро холодной воды, потом намылили спину и снова окатили водой. Потому что, даже если господин умирал, никакая женщина не могла начать день без того, чтобы сначала не совершить обряд омовения с головы до ног. Ещё ведро воды, и она готова для того, чтобы принять ванну, которая уже ждала её. Пар поднимался над поверхностью чана. Еодогими вошла в почти кипящую воду, и только лёгкая дрожь пробежала по её телу, жар вызвал прилив крови к коже и, казалось, наполнил её маленькие груди. Волосы заранее собраны в пучок на затылке — это было заботой Магдалины. Милая Магдалина. Девушка-полукровка сидела на краю ванны, обнажённая, как и её госпожа, опустив ноги по колено в воду, массируя голову хозяйки сильными пальцами. «Что с нами будет, госпожа?» — прошептала она. Едогими откинулась назад, положив голову на колени Магдалины и позволив своим ногам выпрямиться и всплыть к поверхности воды. Она закрыла глаза, отдыхая, пока остальные девушки массировали её руки и ноги, медленно дышала, чувствуя, как их пальцы мяли и поглаживали мышцы на внутренней стороне бёдер, между пальцами ног, будили их к жизни и умиротворяли её дух. Они вопросов не задавали, они знали своё место. Магдалина, из-за своего португальского происхождения и веры в христианского бога, имела свою точку зрения на место женщины в
жизненном устройстве — точку зрения чуждую и даже опасную, так как она подходила с единой меркой к каждой женщине, даже к ставленницам Господа Бога, рождённым повелевать другими. Едогими подозревала, что в глубине души та даже считала себя равной своей госпоже. Недостатки молодости — Магдалине ведь всего шестнадцать. И всё же… Она раздвинула движением головы её бедра, чтобы лежать на мягкой подушке живота, и почувствовала, как инстинктивно напряглись мышцы у её ушей, прежде чем и они расслабились в приятной истоме… Кто мог сказать наверняка, что девушка не права? Опять же, из-за своего деда-европейца она на самом деле была другой. Едогими подняла голову, упираясь затылком ей в живот, взглянула вверх. Она почти ничего не видела дальше высоких, заострённых сосков. Другая. Совсем другая, В этом отношении, возможно, даже гротескная. Женщина, чтобы быть красивой, должна иметь грудь в точности такого размера, чтобы умещалась в ладони мужчины; а не такую большую и выпирающую, чтобы отстранять одежду от тела. Но если грудь Магдалины была чересчур большой, то нельзя было не признать красоты её лица. Здесь контраст между ней и другими девушками был не менее заметён, но в её пользу. Огромные её глаза имели цвет зелёный, как у моря, и были так же бездонны; удивительный оттенок красноватого цвета сквозил в её тёмных волосах, словно лучи солнца пробивались сквозь рощу кипарисов, и этот цвет подчёркивался правильным овалом лица и заострённым подбородком, что придавало ему форму сердца. Вряд ли был такой мужчина, который, увидев её однажды, не оглянулся бы на неё во второй раз; скоро настанет время подобрать ей жениха. Даже молодой офицер, предвкушавший перспективу увидеть принцессу Едогими в момент, когда она будет выходить из ванны, не мог удержаться, чтобы не взглянуть время от времени на красоту, уже доступную его взгляду за головой принцессы. Конечно, тело Магдалины и потом будет проблемой. Наливающиеся груди были только частью целого — она была слишком высока, её ноги слишком сильны. Это было тело, которое могло быть незаменимо в любви, но красивым его можно было назвать с трудом. А теперь она боялась. Они все боялись. Но только Магдалина показывала свой страх. Услышал ли капитан её шёпот? Или он старался только улучшить позицию для наблюдения? Он двинулся вокруг постели, хотя всё время неукоснительно оставаясь в дальнем углу комнаты. — Вы должны присутствовать там, госпожа, если квамбаку умирает. — Он не умрёт, — тихо произнесла она. — Разве что в моём присутствии. Прибыл ли принц Токугава? — Принц Иеясу ещё не прибыл, моя госпожа. Но за ним послали. Едогими выпрямилась, протянула руки служанкам, чтобы они помогли ей выйти из ванны, и немедленно была облачена в халат. На какую-то секунду мальчик увидел то, что хотел, и даже через комнату она слышала, как воздух вырвался из его лёгких. Магдалина, тоже стоя перед ванной, взглянула на офицера и вспыхнула. Она краснела так каждый раз, когда мужчина смотрел на неё, даже когда была одета. Это все христианство. Странное учение, без сомнения. Учение, более пригодное для женщин, чем для мужчин. — Именно у принца Иеясу мы должны искать поддержки, моя госпожа, — прошептал юноша. — Он сильнее всех остальных даймио, вместе взятых. Едогими взглянула на него; девушки массировали её тело через толстый купальный халат. — Мы, юноша? — Клянусь быть преданным вам, госпожа Едогими. До самой смерти. Опасные времена нас ждут впереди. Едогими пересекла спальню, оставляя мокрые следы на циновках, у выхода повернулась и пристально посмотрела на него. — Принц Токугава действительно самый сильный, Харунага. Но даже он не сможет противиться воле остальных, если они сохранят верность духу моего господина Хидееси. Сначала мы должны узнать, что мой господин завещает мне. И моему сыну. О чём думает человек, когда умирает? О чём может человек думать, умирая? Особенно
такой человек. В комнате было темно, дощатый пол жесток. — Кто здесь? — прошептал Хидееси. — Исида Мицунари, мой господин, — человек приподнял голову от пола. Тонкое лицо с тонкими усиками. Гордое лицо. Красотой не отличается, но начальник полиции отменный. — Мой сын со мной. — Второй человек тоже приподнял голову. — Исида Норихаза, мой господин. — Молодой голос. Он служит у своего отца. Полицейские у постели умирающего Величия. Неужели такой памятник подошёл бы ему? — Моя госпожа? — прошептал Хидееси. — Ваша супруга ожидает за дверью, господин. — Я хочу видеть мою госпожу Едогими. — За ней послали, мой господин; принц Иеясу тоже в пути. — Иеясу… — Хидееси откинулся на подушку из дерева, его рот широко открылся, и полицейские подались вперёд, полагая, что смерть пришла. — Слушай меня, Мицунари. Запомни мои слова. Иеясу погубит моего сына. — Мой господин, разве вы и принц не сражались плечом к плечу в течение тридцати лет? Разве… — Слушай меня, полицейский. Когда я умру, никто не станет на пути его честолюбия. Я знаю, о нём говорят, будто принц ленив, ему наплевать на власть, потому что он не знает меры, доставляя себе удовольствия за столом и у женщин. Но скажи мне, полицейский: разве чревоугодие, а особенно развлечения с женщинами не требуют огромной энергии? Разве это не поведение человека, ещё не нашедшего выхода для своей энергии? Мицунари… — Маленькая, высохшая рука тронула полицейского за рукав. — Послушай меня. Сохрани моего сына. И его мать. Сохрани их даже ценой своей собственной жизни. — Клянусь, мой господин. — А ты? — Хидееси перевёл глаза на молодого человека. Норихаза поклонился: — Я тоже, мой господин. — Но подождите, — прошептал Хидееси. — Вы думаете, это будет просто? Мечи, стрелы, а если не получится — сеппуку. Но вот что я скажу вам, полицейские: если вы не выполните моей просьбы, я встану из самой могилы, чтобы покарать вас. Не думайте, что сеппуку исключит мою месть. — Пока живут принцесса Едогими и принц Хидеери, мой господин, до тех пор мы будем им служить. — Тогда слушай. Принц Иеясу не будет уничтожать моего сына в открытую, по крайней мере без тщательной подготовки. И всё же я должен назначить его регентом. Остальные четверо придворных, которых я назову, сами по себе ничего не представляют. Но вместе они смогут противостоять ему. Однако они должны действовать вместе и всегда в интересах моего сына. Это будет твоей заботой, Мицунари. — Я понял, мой господин. Но разве не проще было бы… — Поставить тебя вместе с ними, Мицунари? — Лицо Хидееси почти изобразило улыбку. — Берегись, полицейский, берегись. Ты человек большого таланта, большого честолюбия. Поэтомуя сделал тебя начальником полиции. Но всё-таки ты — чёрный дрозд, порхающий с ветки на ветку, а Иеясу — орёл, парящий над равниной. Он уничтожит тебя в одно мгновение, Мицунари, если ты попытаешься выступить против него открыто. И всётаки чёрный дрозд — не такая беспомощная птица, как кажется. В отличие от орла, он летит над землёй невидимый, не замечаемый никем. И кто знает, может быть, тысяча чёрных дроздов смогут свалить одного орла, если атакуют вместе. Запомни мои слова, Мицунари. Что бы я потом ни говорил, чего бы ни завещал, — будущее принца Хидеери в твоих руках. — Я оправдаю ваше доверие, мой господин. В этом я уже поклялся. А если мне не удастся выполнить это, мой сын продолжит дело. Пока живёт ваш сын, мы будем сражаться за его честь. — Клянусь, — отозвался Норихаза.
— И за честь госпожи Едогими, мой господин. — Мицунари обернулся, чтобы посмотреть на отворённую склонившимся в поклоне мажордомом дверь. — Господин Токугава, принц Минамотоно-Иеясу, — объявил он голосом гораздо более тихим, чем обычно. Как и подобало старейшему другу квамбаку, Иеясу оставил доспехи и длинный меч в прихожей и облачился в красный церемониальный халат. Он не был похож на воина — выглядел слишком жизнерадостным, слишком тучным, хотя сегодня у него был достаточно скорбный вид. Он дошёл до середины комнаты и упал на колени, положив перед собой ладони на татами, и, нагнувшись в поклоне, почти коснулся лбом рисовой подстилки, покрывавшей пол. Но для военачальника Токугавы церемония коутоу была чистой формальностью. Едва он начал поклон, как Хидееси жестом остановил его. Иеясу подошёл к краю ложа и опустился на циновку. Он бросил взгляд влево, на двух Исида. — Оставьте нас, — прошептал Хидееси. Мицунари и его сын поклонились и отошли к ширме, закрывающей вход. Отсюда они наблюдали за неподвижным лицом Иеясу, склонившегося над умирающим, чтобы поймать его последние слова. — Отец, — прошептал Норихаза, — то, что сказал Хидееси, — правда. С его смертью останется один претендент на правление Японией — Иеясу. Даже мы не можем отрицать, что только у него достаточно власти и мудрости, чтобы сохранить мир. Пытаться уничтожить его из-за пятилетнего мальчика — значит навредить нашей стране. — Но мы же поклялись, — отозвался Мицунари. — И мы будем верны нашей клятве. Хидееси сказал правду и тогда, когда назвал нас своими творениями. Мы можем только отдать свою преданность принцессе, потому что, как мы предполагаем уничтожить Иеясу, точно так же и он уже раздумывает о том, как уничтожить нас. Он шагнул за ширму, в соседнюю комнату. У противоположной стены огромного помещения ожидала группа придворных дам — супруга Хидееси со своей свитой. Но они уже перестали играть какую-либо роль в жизни двора. О воле Хидееси знала уже вся страна; его поступок, возвысивший любовницу над женой, критиковался многими, но ни один человек в Японии не осмелился бы выступить против квамбаку открыто. И Мицунари, располагая той огромной информацией, которая имелась в распоряжении его полицейского аппарата, не думал, что много найдётся тех, кто захочет выступить против этого решения даже после смерти квамбаку. Более опасной была группа молодых людей у задней стены комнаты. Это были принцы Токугава, сыновья и зятья Иеясу, истинный источник его силы. Каждый из них мог собрать тридцать тысяч человек под свои знамёна по первому зову. Шорох платьев наполнил комнату, и все головы обернулись к двери. Вошла принцесса Едогими, за ней — её сын. Её лицо было покрыто белой краской, зубы — чёрной; белый веер в руке гармонировал с белым кимоно; чёрные волосы водопадом сбегали по плечам, почти достигая пола. Хидеери тоже был одет во все белое — цвет траура; его маленькие плечи сгорблены, лицо — словно маска, скорее от неопределённости, чем от горя. За ними следовали три служанки и два воина. Мужчины, которых она выбрала? Или которые уже выбрали её? Мицунари узнал их, и его глаза сузились. Два брата, по имени Оно. Офицеры стражи. Кроме своих полков, они не командовали никем. С ними можно не считаться в предстоящих событиях. Едогими жестом остановила служанок, а сама приблизилась, ведя сына за руку. Мицунари поклонился всем телом, Норихаза последовал примеру отца, но его глаза не остановились на принцессе, а скользнули дальше, выискивая Пинто Магдалину. — Полицейские, — проговорила Едогими с едва заметным презрением, — ожидает ли меня мой господин Хидееси? — Он спрашивал о вас, госпожа, — ответил Мицунари, — но сейчас с ним Токугава. Едогими полуобернулась, нахмурив брови. Неосторожное проявление чувств грозило
испортить маску белил на её лице. — Разве это не говорит о том, что я должна ещё более спешить? — Я бы посоветовал обождать, госпожа, — отозвался Мицунари. — Вероятно, мой господин Хидееси захочет поговорить с вами наедине. — А ты хитёр, полицейский. Но хитрость, я полагаю, — часть твоей профессии. — Едогими остановила взгляд на своей сопернице. — А она? Мой господин не собирается поговорить наедине с нею? — Нет, госпожа. С этой стороны вам опасаться нечего. — Принц Иеясу вышел, — прошептал Норихаза. Иеясу медленно вышел из опочивальни квамбаку, задержавшись в дверях. Его сыновья двинулись вперёд, готовые прийти на помощь по первому сигналу. Принц поклонился Едогими. — Госпожа Едогими, вы поймёте, как тяжело на сердце у меня сегодня. Во всей истории Японии не было такого несчастья, как сейчас. Ноздри Едогими затрепетали. «Боится ли она его? — подумал Мицунари. — Или здесь нечто большее? Генерал Токугава был известным развратником. А Едогими — прекраснейшая женщина в стране. Странно, что их отношения никогда не шли дальше обмена взглядами. Впрочем, ничего странного, пока Хидееси жил и правил страной. Но со смертью Хидееси…» — Не сомневаюсь, господин Иеясу, что мой господин Хидееси соблаговолил высказать вам последние советы и рекомендации. — Да, это так, госпожа Едогими. — Иеясу возвысил голос, чтобы все в комнате услышали его. — Мой господин Хидееси возложил на мои плечи ответственное бремя. — Он положил руку на голову Хидеери. — Он знает опасности меньшинства, риск возобновления междоусобных войн, которые обескровливали Японию пять столетий. Этого не должно случиться. Мой господин Хидееси не может допустить этого. И поэтому он сказал мне: «Я вручаю тебе судьбу страны, Иеясу, и верю, что ты приложишь все усилия, чтобы править ею хорошо. Мой сын Хидеери ещё молод. Я прошу тебя присмотреть за ним. Я предоставляю тебе решать, будет ли он моим преемником или нет, когда вырастет».
Часть II. ВОИН Глава 1. Серый туман, серое небо, серая Вселенная. Потому что пришёл рассвет. Ещё один рассвет, несущий конец ещё одной ночи. Прошлая ночь выдалась ясной — Уилл помнил звезды, казавшиеся такими близкими, что их можно было достать рукой, сорвать с небес и сунуть в карманы, чтобы хоть чуть-чуть согреться, отогнать холод, чтобы сопротивляться холодным пальцам смерти. Но сегодняшний рассвет принёс с собой туман. Его инстинкты, его давно позабытое знание моря говорили ему, что это что-то означает. Туман, ползущий по поверхности моря… Но он слишком ослабел, чтобы задуматься над этим фактом, слишком истощились его тело и дух, чтобы попытаться вспомнить, попытаться вычислить… Попытаться сделать что-нибудь. И всё же всё вокруг было серым, наступал рассвет, и он снова должен заставить себя выйти на палубу. Сколько таких рассветов ему пришлось уже встретить, карабкаясь из последних сил на мостик! Попытка сесть заняла целую вечность. Он не чувствовал никакой боли, кроме нытья в пустом животе. В пустом животе и в голове. Голова кружилась так, что это причиняло тупую физическую боль. Странным местом была его голова — теперь. Местом мечтаний и кошмаров, но и хороших вещей. Местом, настолько занятым памятью, что иногда было трудно отличить воспоминания от действительности. Прошлую ночь, например, он провёл с
Мэри. Не с той Мэри, которую он помнил. Эта Мэри была девушкой его мечты — высокая, сильная, с большой грудью и широкими бёдрами, сгоравшая от желания давать, а не только принимать. Эту ночь он запомнил надолго. Только, протянув руку к ней, он упал лицом вниз и не смог от слабости даже перевернуться на спину. Он лежал, уткнувшись лицом в пол. Медленно-медленно он поднялся на четвереньки. Как пробирает до костей эта сырость! Казалось, она сидит уже внутри костей. Он медленно протёр глаза. Каждое его движение было слишком медленным. Так он и проспал на палубе. Слишком долго ему бы пришлось опускаться вниз и чересчур долго — подниматься обратно по лестнице, если бы ночью возникла такая необходимость. Но его разум был ещё и бесконечным судилищем — с каждым рассветом, когда он чувствовал себя лучше всего. Где, когда, как впервые отвернулась от них фортуна? Смерть Жака Маху… Боже, это было почти два года назад. Они пристали к островам Кап-Верде, чтобы запастись свежим мясом. И взяли на борт не только мясо. Какая-то лихорадка, уничтожившая слишком много людей и среди них — командующего, оставила их выполнять поспешные решения Симона де Кордеса. И всё же это было предсмертным желанием Маху, чтобы они направились к мысу Лопес на юго-западном побережье Африки. Он бывал там раньше, помнил хорошую стоянку для кораблей и свежую пищу для команды. Бедный Жак Маху! Конечно же, он уже бредил. Мыс Лопес обернулся катастрофой — туземцы попытались заманить их в засаду, и снова там была лихорадка. Потом Аннабон. Португальский остров лежал всего лишь в дневном переходе от побережья Африки, и там по крайней мере они наверняка могли получить продовольствие. Анна-бон был первым из решений Симона де Кордеса. И захватили его довольно легко — португальцы и их жены-туземки предпочли оставить город и сбежать в лес вместо сопротивления сильному флоту. А Кордесу этого показалось мало — надо было ему снаряжать экспедицию в лес для преследования ненавистных папистов, и все только для того, чтобы снова попасть в засаду и потерять девять человек и среди них — беднягу Тома Спринга. В отместку голландцы сожгли город. Уиллу казалось, что это пляшущее на востоке зарево будет преследовать его до конца жизни. Без продовольствия, без жилищ, в преддверии зимы поселение было обречено. Это было даже не пиратство. Это было бессмысленное убийство. С того дня экспедиция, которую уже преследовали неудачи, обернулась полной катастрофой. Они пересекли Южную Атлантику, всё время борясь с противными ветрами, и всё же умудрились достичь Магелланова пролива до наступления зимы. Здесь ветры стали попутными. Два-три дня, и они были бы в Южном море. Люди так изголодались, что стали есть кожу со своих башмаков, — лучше голод, чем оставаться на зиму в проливе. Потому что уже через неделю повалил снег и корабли вмёрзли в лёд. Они проторчали на Пингвиньем острове с апреля по октябрь, продуваемые насквозь ледяными ветрами, не менее голодные, чем раньше, отбивая атаки диких индейцев, ссорясь друг с другом и умирая. Только смерть оставалась постоянной, неизбежной, неменяющейся. И всё же погода изменилась. С приходом весны они снова отправились в путь с какойто долей надежды — и попали в ужасающий шторм в дальнем конце пролива, и корабли разметало уже окончательно. У них хватило сообразительности заранее назначить место встречи на побережье Южной Америки, на сорок шестой широте. Но лишь два корабля — «Хооп» и «Лиф-де» — пришли туда. Что случилось с остальными — «Гелоофом» и «Троу»? Об этом знал лишь Господь Бог, если ещё интересовался ими. Американские туземцы, так странно названные индейцами, рассказали, что «Блийде Боодшап» был захвачен и таким образом все побережье узнало о близости голландцев. Но к тому времени это уже не имело никакого значения. Потому что в тот момент Симон де Кордес был уже мёртв — он погиб во время нападения на остров Моха в непрекращающейся охоте за продовольствием. И к тому моменту был мёртв Том Адаме. Он погиб вместе с двадцатью другими моряками в индейской засаде, пока остальные в бессильной ярости наблюдали за происходящим с палуб кораблей. Он думал, что никакое несчастье уже не будет для них страшным. Они с Томом не
были так близки, как бывают некоторые братья. Том не одобрял его дружбы с Марло и в последние годы считал его слишком замкнутым и необщительным. Он проводил больше времени с Тимом Шоттеном, И всё же он следовал за старшим братом из путешествия в путешествие, полностью доверяя ему. Лишь для того, чтобы быть разорванным в клочья дикарями, недостойными называться людьми. Он, конечно, был слишком сражён горем, чтобы сказать своё слово на том незабываемом совете в громадной кают-компании «Хоопа», когда два корабля нашли наконец друг друга у острова Санта-Мария в двадцати милях от побережья Перу. Восемь человек собрались тогда в помещении, представляя остальных — пятьдесят четыре члена команд с двух кораблей. Пятьдесят четыре из четырёхсот девяноста одного, отплывших из Роттердама. Такова была цена, заплаченная за перец. Они сидели за длинным столом друг против друга — два новых капитана, Макс Худкопе и Якоб Квакернек, два помощника — Деррик Герритсон и Гильберт де Коннинг, два представителя фирмы — Ян ван Оватер и Мельхиор Зандвоорт и два оставшихся в живых штурмана — Тим Шоттен и Уилл Адаме. И они обсуждали не проекты спасения своих жизней — это казалось уже невозможным, — а размышляли, как бы закончить их наименее ужасным способом. И они решили продолжить свой путь. Куда? Через океан, конечно. О том, чтобы повернуть назад, не могло быть и речи: ни один человек на кораблях не захотел бы снова пройти мимо мыса Горн. Ява? Слишком слабы, чтобы драться с португальцами, и даже для того, чтобы загрузиться перцем. Это в случае, если Ява согласится торговать. Герритсон рассказал о месте под названием «Кипангу» — островном государстве у побережья Китая. Он бывал уже на Островах пряностей, ходил мимо мыса Горн и путешествовал на китайской джонке, которая разбилась у южной оконечности этого легендарного места. Кипангу и Китай находились в постоянной войне друг с другом, и тем не менее раненые моряки нашли там приют и пропитание и в конце концов возвратились на Яву в предоставленной им джонке. В Кипангу, по словам Герритсона, нашли бы убежище. А что ещё? Что из их мечтаний сбудется? Больше других об этом думал Уилл Адаме. Мечта о богатстве, конечно. О славе. Потому что человеку, который смог провести голландский флотна другой конец земли и обратно, уже не нужно будет заботиться о поддержании своей репутации. О чём же ещё? Герритсон называл имена, которых он не слышал со смерти Кита. Китай. Легендарный Пекин. Великий Хан. Кипангу? Марло ничего не знал о Кипангу. Так же, как Герритсон не слыхал о Зенократе. Потому что её не существовало. Так что, Уилл Адаме, признайся: ты проплыл полмира, видел смерть четырёхсот человек, и все из-за любви к плоду воображения другого человека. Может ли кто-нибудь быть столь честным? Или столь сумасшедшим? Но разве мог он отрицать это? Мог ли он, положа руку на сердце, сказать, что ему нужно было что-то ещё? Разве он не забыл бы обо всём — о славе, о богатстве, о своей родине, если бы смог обрести здесь такую любовь, какую описывал Марло? Кипангу был недалеко от Китая. Этого было достаточно, оставалось только добраться туда. Пересечь шесть тысяч миль штормового океана в уже текущих и гниющих кораблях, с экипажем, которого едва хватало для того, чтобы управляться с парусами, не говоря уже о пушках. Они думали сжечь один корабль и перебраться всем на другой. Но решили не делать этого — Худкопе не захотел жечь «Хооп», а Квакернек не захотел жечь «Лифде». Упрямство всегда было достаточным условием для катастрофы. Они шумно поспорили и расстались врагами. Худкопе ругался на Уилла, Уилл выругал Худкопе, в результате чего штурманы поменялись кораблями — Уилл перешёл на «Лифде» к Квакернеку, а Тим — на «Хооп» к Худкопе. Тим предлагал сжечь оба корабля, высадиться на берег и стать пиратами. Но у остальных ещё звучали в ушах предсмертные крики Питера Беннингена и Тома Адамса, и предложение было отвергнуто. Итак, они отплыли. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем ему удалось добраться до люка и
взглянуть вниз на брошенный всеми румпель. Но канаты были ещё целы, и деревянный брус поворачивался, вися на них. Ветер оставался попутным со времени великого шторма. Как будто это имело теперь какое-то значение! Он дул с юго-востока, следовательно, гнал их вперёд и вперёд на северо-запад. Уилл взял судовой журнал, открыл его, пытаясь сосредоточиться на нацарапанных цифрах. Это заняло у него несколько секунд — осознать то, что было перед его глазами. Потому что цифры тоже были бессмысленными. Если судить по карте, то Кипангу лежал на тридцать втором градусе северной широты. Он прочитал эти показания на своей астролябии ещё несколько дней назад, но земли всё не было. Ах да, на горизонте как-то показался остров. Но это был всего лишь маленький островок, маленький и совершенно голый. И всё же он пристал бы к острову, попытался бы найти свежую воду, если бы у него хватило сил в одиночку изменить курс, работать в одиночку с парусами, а потом бросить и поднять якорь. Но он не смог сделать это, и «Лифде» оставалось только бороздить носом океан, двигаясь вперёд и вперёд, покуда он не заберётся в Арктику и не вмёрзнет в лёд. Как получится здорово, если, не найдя прохода из Европы на Восток при движении на восток вокруг еверного мыса, он вернётся в Европу, двигаясь на запад тем же путём. Да, этим утром он что-то расфантазировался. Ухватившись за планшир, Мельхиор Зандвоорт с трудом поднялся на ноги, потревоженный шагами Уилла. Он тоже спал на юте, оставаясь поближе к Уиллу. Они оказались наиболее живучими из всей команды. Де Коннинг, ван Оватер и ещё пара человек могли, пожалуй, двигаться, но только Мельхиор и Уилл рисковали выбраться на палубу. Как будто ещё оставались причины выбираться туда! Мельхиор медленно раздвинул подзорную трубу и осмотрел горизонт. Он проделывал это ежедневно. Потому что — кто знает? — может быть, в один прекрасный день там появится «Хооп», гордо следующий за ними в кильватере. Так думали голландцы, они были оптимистичны и менее опытны, чем он. На «Хоопе» появилась течь ещё до великого шторма. То же было, и на «Лифде», но здесь помпы ещё справлялись. «Хооп» же сидел слишком низко. Он вспомнил тот вечер — помахав, как всегда, Тиму Шоттену рукой, он отметил про себя, что корабль сильно осел в воду. А те волны были пустячными. Ветер уже начинал завывать в снастях, но до шторма было ещё далеко. Только чернеющий горизонт — чёрный, словно в полночь, куда ни глянь, — предвещал катастрофу. А «Хооп» уже сидел чересчур низко. — Ничего нет, Уилл. — Мельхиор Зандвоорт уронил руку с подзорной трубой и сам медленно опустился на палубу. Он был самым большим оптимистом из всех. Уилл думал даже, что Мельхиор был сильнее его. Кто бы мог подумать такое, глядя на этого тщедушного паренька. Но, наверное, ему требовалось меньше пищи для поддержания сил. Уилл вспомнил, как он сидел в тот вечер у себя в каюте, а Мельхиор, радостно крича,позвал его наверх. Ветер стих — неожиданно, даже удивительно. Но волны остались, огромные, набегающие с юго-востока, такие высокие, что огни «Хоопа» то и дело скрывались в пучине, чтобы через секунду вновь победно загореться на вершине следующей горы. Таких волн он в своей жизни ещё не видел и молил Бога, чтобы больше не увидеть. Потому что теперь он знал, что именно предвещают такие волны. Но тогда он был весел, как и Мельхиор, ушёл на свою койку с лёгким сердцем и проснулся только за час до рассвета, когда, казалось, настал конец света. Почему это моряки боятся пролива, когда за ним следует такое? Потому что в проливе всегда штормы, а в океане — только иногда? Но один раз за переход — это уж наверняка. И так их несло вперёд целых пять дней. На мачтах не осталось ни клочка материи, и всё же корабль мчался вперёд с такой скоростью, с какой Уиллу никогда до этого не приходилось плавать. Их несло сквозь кутерьму воля, дней и ночей — они не могли пошевелиться, поесть, поговорить, а иногда, казалось, и дышать. А в конце этого кошмара они остались одни. Поэтому Мельхиор каждый день обшаривал трубой горизонт в поисках паруса. Теперь только Мельхиор. Другие уже все поняли, если ещё были способны что-то понимать: «Хооп» покоился на дне моря, его команда скалилась рядом обглоданных черепов,
его мачты, облепленные ракушками и кораллами, подпирали толщу волн. Если могли ещё что-то понимать. Они знали уже тогда — те, другие, — что они обречены, и они предоставили решать свою судьбу одному-единственному человеку. У него не хватило мужества отказать им. Потому что над ним действительно висело проклятие. Том мёртв, а теперь и Тим. И почти четыреста пятьдесят других. Какая часть ответственности за это лежала на нём? Только его воля гнала их вперёд. Вперёд, вперёд и вперёд. Возможно, если бы де Кордес послушался его совета и прошёл пролив в прошлом апреле — в прошлом апреле, целый год назад! — этого можно было бы избежать. Или дойти до этого ещё быстрей. Конечно, он согласился с решением идти на Капингу. Он разделил ответственность за этот шаг с Дерриком Герритсоном, но бедный Деррик сейчас мёртв, погиб вместе с «Хоопом». Как и Тим. Тим всегда был против пересечения океана. Он испытал это однажды и не хотел повторения кошмара. Он сказал этодавным-давно, в ту ночь в портовой таверне, когда Марло подошёл к ним. Марло. Насколько он, с полётами своей бурной фантазии, нёс ответственность за происходящее? Поэт — человек, ничего не знавший о море, ничего о жизни, кроме тех нездоровых удовольствий, которые он мог найти в Лондоне и которые свели его в могилу, — но обладавший неизмеримой силы фантазией и заставлявший мечтать всех вокруг. Но даже Марло, несмотря на все его недостатки, не спасал его сейчас. Даже команда отвернулась от него. Его спасло только вмешательство Мельхиора и Квакернека. Когда де Коннинг, ван Оватер и остальные готовы были швырнуть его за борт, эти двое встали у них на пути. Мельхиор собирался просто умереть вместе с другом, если понадобится. Квакернек начал убеждать всех. «Как бы ни был виноват Уилл в нашем теперешнем положении, никто другой, кроме него, не сможет нас из него вызволить», — сказал тогда он. Квакернек спас ему жизнь. Шатаясь, он спустился по лестнице, нагнулся над бочкой для пресной воды. Теперь уже четыре таких стояло на палубе. Потому что иногда шёл дождь, иногда скапливалась роса. Недостаточно, чтобы набрать в чашку и отнести вниз, где лежали остальные — умирающие или уже мёртвые. Достаточно, чтобы смочить губы, проведя пальцем по краю бочки. Достаточно и для губ Мельхиора. Он должен отвести его вниз. Он и не думал идти на камбуз. Они забрасывали леску через борт, и иногда им удавалось поймать рыбу. Чтобы сразу же съесть её сырой, потому что задолго до этого у них кончились и топливо, и сила характера, не позволяющая набрасываться на пищу, пока она не сготовится. Но вчера они не поймали ничего. И сейчас он должен проверить лески. Проверить лески. Какая простая фраза. Для него она значила час бесконечной агонии, когда он будет заставлять свои мышцы работать, когда просмолённая верёвка будет врезаться в пальцы, когда голова будет кружиться, а кровь превращаться в воду. Он снова взобрался вверх по лестнице. Его ежедневная обязанность. Вниз по лестнице — это было достаточно просто, надо было только остановиться вовремя внизу, прерывая скольжение, — а потом снова вверх. Долгая песня — с трудом перехватываясь руками, отдыхая через две ступени, вцепившись в поручень и глотая ртом воздух, словно бы пробежал целую милю. А все ради чего? Не проще ли бросить все и умереть? Не проще ли было сделать это вчера? Неделю назад? Не лучше ли было умереть год назад? Мельхиор Зандвоорт стоял на коленях, привалившись спиной к планширу и зачарованно уставившись на мачту. Наверное, молился. Молился кому? Вверху ничего не было, кроме неба. И никогда не было. Всю свою жизнь они прожили, думая, что небеса защищают их. Теперь они так не думали. Но как быть с миллионами других, которые не поверят этому, пока не будет слишком поздно? А может быть, Мельхиор умер. Он уже долго не двигался. — Мельхиор? — прошептал Уилл. Мельхиор медленно повернулся к нему. — Уилл, — проговорил он, — скажи мне, что я ещё не ослеп. Скажи мне, Уилл. Уилл покачнулся, схватился за палубу полуюта и сел. Как он устал уже. Да, ведь он сегодня прошёл уже целых тридцать футов.
— Эти фантазии у тебя от пустоты в желудке. — Фантазии? Такие? Уилл посмотрел вверх. На ноке реи сидела птица, разглядывая их оттуда. Птица. Просто птица. Но она тихонько пела. — Великий Боже, — прошептал Уилл. — Да это же жаворонок. — Жаворонок, Уилл, — закричал Мельхиор. — Я тоже так подумал. Жаворонок, Уилл! Они не летают далеко. Уилл на четвереньках добрался до планшира и, ухватившись за него руками, подтянулся и встал на ноги. За бортом ничего не было видно. Туман одеялом висел вокруг, и в кабельтове от корабля ничего нельзя было разглядеть. Но это был туман — а он появлялся только при значительной разнице температур между недалёкой землёй и поверхностью моря. Именно это он пытался вспомнить сегодня утром. Туман в море, а теперь ещё жаворонок. А теперь… Он перегнулся через борт и начал всматриваться в воду. Какая зелёная, какая холодная. Какая зелёная! Не было больше нескончаемой голубизны бездонного океана. Зелёная. И постоянно светлеющая, кроме тех мест, где багровые водоросли прицепились ко дну. Ко дну? Уилл отшатнулся от борта. — Мельхиор! — заорал он. — Мельхиор! Поднимайся на ноги, парень. Быстрее. Мы должны бросить якорь. — Якорь? — Мельхиор уставился на него. — Не сошёл ли ты с ума, Уилл? — Возможно. Но не настолько, чтобы напороть корабль на какой-нибудь риф. У нас нет сил добраться до берега вплавь, парень. Мы должны остановить корабль. Иди сюда. Он соскользнул по трапу, чувствуя, как к его мышцам каким-то чудом возвращается часть былой силы. — Мастер Адаме? В чём дело? — похожий на лунатика Ян ван Оватер показался в дверях носового кубрика. — Земля, Ян, земля! — завопил Уилл. — Не просто островок. Море слишком мелкое и на слишком большом пространстве. Мы должны бросить якорь. И поскорее. Он забрался на нос. Мельхиор поковылял за ним. Ещё несколько человек показались из носового кубрика. Ван Оватер, Гильберт де Коннинг и даже ещё двое. Кто бы мог подумать, что на борту корабля оставалось ещё целых шесть человек, способных передвигаться! Но вот они стоят здесь, помогают ему навалиться на брашпиль. И секунду спустя раздался громкий всплеск якоря. Все ещё увлекаемый лёгким бризом, «Лифде» продвигался вперёд. Уилл вытравил около двухсот саженей якорной цепи и закрепил её. Корабль стал медленно разворачиваться носом к ветру, паруса захлопали и повисли. — Да, здесь, конечно, неглубоко. — Гильберт де Коннинг пытался разглядеть чтонибудь в тумане. — Но где же ваша земля, мастер Адаме? — Она там. Там. А туман скоро исчезнет — как только солнце поднимется достаточно высоко. А теперь все наверх, мы должны убрать паруса. Уилл сбежал по лестнице, чуть не упав в конце, и, обретя равновесие, поспешил к кормовой каюте. Распахнув дверь, он ввалился внутрь. — Якоб! Якоб! Ты здесь, Якоб? На койке что-то зашевелилось, и мешок костей и высохшей кожи с клочками волос на голове повернулся к нему, оказавшись человеком. — Я слышал крики. Говорят, земля? Какая земля, Уилл? Уилл сел так резко, что у него поплыло перед глазами. Он почесал в затылке. — Как раз этого я не знаю, Якоб. Но будь то рай или ад, это всё же лучше, чем пустой океан. Рай или ад? Он склонился ко второму. Потому что эти люди не могли прийти из рая. Он стоял у планшира с шестью голландцами, способными таскать ноги, и смотрел на приближающиеся лодки. Странные лодки, пережиток какой-то древней эпохи, похожие на
испанские галеры, но слишком маленькие для путешествий через океан, без каких-либо надстроек, а вместо паруса у них болтались какие-то жалкие клочки материи. Кажется, у них нет даже киля. Даже весла казались слишком короткими. Но это как раз не выглядело странным, потому что люди, сидевшие в лодках, были ростом чуть повыше школьника, с чёрными блестящими волосами и мускулистыми телами жёлто-коричневого цвета. Работавшие вёслами из одежды имели только набедренные повязки, но на носу каждой лодки стояло по полдюжины воинов, одетых в доспехи из металлических пластинок. На головах у них были плоские металлические шлемы с пластинками для защиты носа и рта. Вид они имели грозный и в то же время слегка комический. Впрочем, их оружие к смеху не располагало, хотя и было несколько устаревшим с точки зрения европейцев. Каждый воин был вооружён двумя мечами — длинным и коротким, висевшими на цветном поясе, и в дополнение к этому копьё и лук странной конструкции — не такой, как мощный английский лук, вырезаемый из цельного куска дерева, а собранный из нескольких частей. Впрочем, размером он был со своего обладателя и, несомненно, не менее мощный. — Что это за люди такие? — прошептал Гильберт де Коннинг. — Может, зарядить пушку? — Зачем? — возразил Уилл. — Даже если предположить, что у нас шестерых хватит сил, чтобы выкатить её сюда и разогнать эти создания, разве мы не умираем с голоду? Мы должны молить Бога, чтобы они оказались менее дьявольскими, чем их наружность. Потому что земля, теперь уже ясно видная, выглядела многообещающе. Солнце поднялось высоко и разогнало остатки тумана, и Уилл увидел коричневый песок пляжа, а за ним — ярко-зелёные возделанные поля, поднимающиеся аккуратными террасами к храмам, темневшим на горизонте. Правее виднелись крыши города. Но что за крыши! Даже на таком расстоянии Уилл видел их необычайную конструкцию. — В любом случае, — сказал Мельхиор, — нам бояться нечего. Все посмотрели в ту сторону, куда он показал рукой, и увидели на ближайшем судне знамя — крест, вписанный в круг. — Христиане, — пробормотал Ян ван Оватер. — Дай Бог, чтобы они не оказались папистами.Смуглые желтокожие люди подводили свои хрупкие судёнышки уже к самым бортам и карабкались по якорной цепи наверх. — Мне это совсем не нравится, — прошептал Мельхиор Уиллу. — Может быть, хотя бы зарядим оружие? Уилл взглянул на палубу. Гильберт де Коннинг и Ян ван Оватер стояли у дверей носового кубрика. Остальные два десятка членов команды лежали внизу, совсем беспомощные. А на планшире уже показалось не менее пятидесяти пришельцев. Если они задумали захватить корабль и перебить команду, то можно считать, что они это уже сделали. — Спокойно, — пробормотал он. — Будь как можно увереннее, Мельхиор. Ничто так не сдерживает нападающих, как уверенность. Эх, если бы его мускулы ощутили хотя бы часть своей прежней силы, а голова хотя бы на мгновение перестала кружиться! Он вздохнул всей грудью и повернулся к закованному в латы незнакомцу, который первым перебрался через леер. По крайней мере, тот не потрудился обнажить ни один из своих внушающих ужас мечей. Вместо этого он поднял забрало, под которым оказалось молодое и на удивление приятное лицо. Черты его были слегка закруглёнными, и, хотя человек старался выглядеть подобающе воинственно, его выдавали удивлённо мигающие чёрные глаза. И в то же время это были глаза, каких Уилл никогда в своей жизни не видел: похоже, что у них было по два века, из-за чего они выглядели крупнее и уже, чем у европейцев, — простые щёлочки на гладкой коричневой коже. — Рад видеть вас, сэр, — произнёс Уилл. — Добро пожаловать на борт «Лифде». Мы следуем из Амстердама. Как видите, мы слегка утомлены долгим переходом через океан. Наш капитан, Якоб Квакернек, лежит внизу, в своей каюте. Он очень ослаб и не может
двигаться. Я его штурман, Уильям Адаме из Джиллингема. Это в Англии, графство Кент. Солдат уставился на него и в свою очередь произнёс что-то. Говорил он очень быстро, необычно высоким голосом. Его товарищи заполонили всю палубу, бегая туда-сюда с возбуждёнными возгласами и уже начиная заглядывать в двери и люки. — Почему бы не попробовать по-португальски, Уилл? — прошептал Мельхиор. — Говорят, они плавали в этих краях. — Какой же я болван, — согласился Уилл и повторил свою речь на португальском. Офицер поднял руку. — Говори медленней, — сказал он тоже по-португальски. — Вы из империи Папы Римского? Уилл глянул на Мельхиора, но тот португальского не понимал и ничего не ответил. И всё же, если они попытаются притвориться португальцами, их скоро раскусят. Он покачал головой. — Из ещё более великой империи, сэр. Люди там держат ответ непосредственно перед Господом Богом. Как легко пришли эти слова ему на уста. Слова, которым он сам больше не верит? Офицер пристально посмотрел на него, слегка нахмурившись. Потом лицо его прояснилось. — Меня зовут Симадзу но-Тадатуне. — Очень рад, — отозвался Уилл. — Я — Уилл Адаме. — Уилл Адаме, — повторил Тадатуне и, заметив, что Уилл покачнулся, спросил: — Вам нужна помощь? — Да, нам нужна пища. И вода. Всем нам. Многие больны. — Вас накормят, — пообещал Тадатуне. — Вы пойдёте со мной. — Он хочет, чтобы мы отправились с ним, — сказал Уилл по-голландски. — Лучше не спорить, — согласился Мельхиор. — Он, по крайней мере, выглядит цивилизованным. Уилл кивнул и посмотрел на корму. Чужаки возвращались на палубу, неся с собой одежду, пояса, шляпы, коробки, расчёски, щётки — всё, что они смогли найти. — Извините, господин Тадатуне, — сказал он. — Я должен попрощаться с капитаном. Тадатуне кивнул, и Уилл поспешил вниз, в большую каюту, где Квакернек пытался собраться с силами и приподняться на локте. — Боже милостивый! Я рад видеть тебя, Уилл, — задыхаясь, произнёс он. — Что это за люди? — Этого, Якоб, я пока не знаю сам. Но совершенно очевидно, что мы находимся в их власти. Они пообещали накормить нас и помочь нам. — А пока они разграбят наш корабль, — проворчал Якоб, показывая на нескольких человек, разглядывающих каюту и забирающих всё, что можно было забрать. — Только не мои карты, обезьяны! — зарычал Уилл и кинулся к своей койке. Человек, стоявший там, уже взялся за астролябию и, прищурившись, заглядывал в её отверстие. — А ну, стой! — заорал Уилл по-португальски. Человек от неожиданности выронил инструмент, обернулся и схватился за меч. — Я не хочу вам зла, — успокоил его Уилл. — Но если вы вытащите меч, я буду вынужден раскроить вам голову.
Было видно, что тот не понял его слов, но, что тоже было очевидным, догадался об их смысле. Более того, он осознал, что в тесном пространстве каюты он не сможет продемонстрировать своё умение владеть мечом. Он попятился, и Уилл торопливо схватил полотняный мешок, сунул туда чистое бельё, рубашку, астролябию, а также судовой журнал, карты и пергамент, на котором он делал ежедневные заметки. Большего он не смог собрать в такой спешке; по крайней мере, орудия его профессии были с ним. Может, удастся вновь воспользоваться ими. Он поднялся на палубу, где ждали Мельхиор и Тадатуне. Офицер кивнул и перебрался через борт в ожидавшую лодку, жестом пригласив их за собой. Он выкрикнул команду, и весла вонзились в воду. Сидя на корме, Уилл оглянулся через плечо на «Лифде». Впервые за четыре месяца он покинул его палубу. Долгие, ужасные четыре месяца, завершившие долгий, ужасный год. И всё же «Лифде» ни разу не подвёл их. А если его чуть-чуть подремонтировать, он вполне мог бы вернуть их обратно, в Европу. Боже, пришло ему в
голову, я впервые подумал о более далёком будущем, чем завтрашний день, — с тех пор, как мы покинули Пингвиньи острова. И снова — Европа, Мэри, маленькая Деливеранс. На этом его приятные размышления закончились. Даже если он вернётся, он окажется беднее, чем до похода, — как в деньгах, так и в репутации. — Странный корабль, — заметил Тадатуне. — Португальские корабли большие. — Он вытянул руку. — И высокие. — И неуклюжие при небольшом ветре, — добавил Уилл. — А какие корабли у вас, господин Тадатуне? Юноша улыбнулся. — Эти. — Эти скорлупки? Это очень странно, господин Тадатуне. Народ, живущий у моря и не имеющий желания плавать по нему? И в то же время вы должны быть хорошо знакомы с заморскими странами — как христианин. — Да, я — христианин, — сказал Тадатуне. — Но мой народ — нет. — А как же флаг? Тадатуне взглянул вверх. — Это герб моей семьи, Симадзу из Сацумы. Мы — величайший род южного острова. Герб обозначает уздечку и удила лошади, а не крест. — Снова улыбка возникла на его лице. — Священники-христиане тоже заблуждались на этот счёт. Лодка, летевшая птицей, выскочила на мелководье и остановилась. Тадатуне, перепрыгнув через борт, обернулся и развёл руки в стороны. — Добро пожаловать в Японию! Медленно, превозмогая боль, Уилл перебрался через планшир. — А где она находится, господин Тадатуне? — Вы знаете её как «Кипангу». Это по-китайски от слова «Ниппон», что, в свою очередь, искажённая форма от «Япония». Слово означает «Страна восходящего солнца». Здесь, Уилл Адаме, на берегах океана, в котором живёт великая богиня солнца, начало всей жизни. От имени моего дяди Сацумы, от имени квамбаку — Тоетоми Хидеери, сына великого Хидееси, и от имени самого микадо — добро пожаловать. Они шли по дороге, тянувшейся вдоль побережья, к видневшимся вдали домам. На берегу лежало много лодок, но не было и намёка на какой-нибудь волнолом или хотя бы зачатки гавани. Слабость становилась невыносимой. И всё же он не мог позволить себе шататься или спотыкаться, потому что теперь вокруг были люди — мужчины, бедно одетые, босые, с огромными шляпами на головах, похожими на перевёрнутые блюда; женщины в похожей одежде — все они торжественно падали на колени и касались земли лбом при приближении процессии. — Это рабы? — спросил он Тадатуне. — Это крестьяне. — И они такого низкого мнения о себе? В моей стране йомен вряд ли станет преклонять колени даже перед Её Величеством. — Очень странная у вас страна, Уилл Адаме, — сказал Тадатуне. — Я — самурай, племянник даймио. Я настолько же выше этих людей, насколько солнце над нашей головой выше нас. У них своё место в жизни. Без сомнения, они значительно выше любого артисана, то есть купца, и бесконечно выше любого ита или хонина. — Кто это? — Ита — это несчастные существа, вынужденные умерщвлять животных. — Этого я никак не пойму, — признался Уилл, — а как же иначе можно питаться? — Отнять жизнь у любого живого существа — смертный грех, Уилл Адаме, — заметил Тадатуне. — Во всяком случае, у любого животного. Иногда мы стараемся разнообразить наш стол птицей или рыбой — человек слаб; и всё же те, кому приходится убивать этих существ, не будут прощены богами, и таким образом они считаются низшими из низших. — Тем не менее я вижу у вас два меча, господин Тадатуне. И, похоже, вы, не задумываясь, можете пустить их в ход. — Я, друг мой, никогда не отниму чужую жизнь иначе, кроме как в бою. Там это почётное дело. Потому что как ещё может умереть самурай? Как собака, в своей постели?
Так умирают хонины, о которых я тебе говорил. Они ещё презреннее, чем ита, — им суждено отправлять в последний путь людей: либо казнить преступников, либо хоронить умерших. Уилл почесал в затылке. — А где же моё место в этой иерархии, сэр? Я всего лишь простой корабельщик. Может, я должен ползти на четвереньках рядом с вами? Тадатуне улыбнулся. — Этой проблемой нам ещё предстоит заняться, Уилл Адаме. Она решится в своё время. Но каждый должен иметь своё место в обществе и должен знать это место. — Значит, есть люди, перед которыми склоняете голову даже вы? — А как же. Я выше простого самурая — я имею право носить герб. Я — хатамото, что буквально означает «знаменосец». Я командую отрядом воинов, сражающихся под флагом моего дяди Сацумы. — Даймио? — Правильно. Это слово означает господина, владеющего феодом. Каждый даймио, в свою очередь, признает превосходство квамбаку, которые правят от имени сегунов. Последние, в свою очередь, подчиняются императору — микадо. По рангу и размеру владений я ниже даймио, точно так же как любой даймио, в том числе и квамбаку, по рангу стоит ниже куге. — Ну, это, наверное, что-то вроде Бога. Тадатуне покачал головой, и на этот раз улыбки на лице его не было. — Не шути над теми, кто выше тебя, Уилл Адаме. Куге — это знать, окружающая микадо в его дворце в Киото. У них нет земель, но, происходя из древнейших родов Империи, они подчиняются только одному микадо. — А микадо? Тадатуне поклонился в сторону солнца. — Микадо происходит от бога и считается его наместником на земле. Он, соответственно, владеет Империей. Ну вот, мы и приехали. Они вошли в деревню, которую Уилл видел с корабля. Если только это можно было назвать деревней — ничего менее похожего на улицу Лондона или Джиллингема он не встречал. Сама дорога была широкой, без какого-либо покрытия и, соответственно, очень пыльной. В то же время дома вокруг не походили на хибарки, как можно было ожидать. Вокруг собралась толпа зевак, теснившихся по обе стороны дороги у домов. Все они были одеты в свободные одежды, замеченные им раньше, и широкополые шляпы, так что отличить женщин от мужчин с первого взгляда было трудно. А что за дома! — если только это были дома. Большие покатые крыши покоились на стенах из тончайшего дерева, слегка отлакированного — это придавало им вид нарядный и одновременно даже надёжный; но он нисколько не усомнился в том, что мог бы одним ударом своего кулака проделать вход в любой из этих домов. — Здесь о тебе позаботятся, Уилл Адаме, — сказал Тадатуне. Конечно же, самый большой дом. Но построен ничуть не солиднее остальных. А какой узкий! Дверь занимала почти всю стену дома, выходившую на улицу. Можно было предположить, что в передней больше четырёх человек не поместилось бы. — Это ваш дом, господин Тадатуне? Молодой человек улыбнулся. — Я не живу в этой деревне. Это постоялый двор. В каждой деревне есть постоялый двор, где могут остановиться усталые путники. Я думаю, самому усталому из них далеко до вашего состояния. Идёмте же, Магоме Кагею ждёт вас с нетерпением. Он провёл двух европейцев вверх по короткой лестнице, остановился и снял сандалии. — Сними обувь, Уилл Адаме. И скажи своему товарищу сделать то же самое. — Что? — переспросил Уилл, оглядываясь на толпу, собравшуюся сзади. — Обувь, особенно такого размера и веса, как у тебя, нельзя носить в наших домах, Уилл Адаме. Поторопись, девушка хочет помочь тебе.
Уилл вдруг осознал, что дверь в дом открыта и на пороге стоит на коленях девушка. В руках у неё было что-то вроде открытых тапочек. Всё, что он увидел, — это голову с копной блестящих чёрных волос, длиннее которых он никогда не встречал. Они стекали необъятным водопадом по её плечам и спине и только у самого пола были перехвачены лентой и заплетены в косу. Видневшееся из-под этого водопада тёмно-синее кимоно напоминало полуночное море. Картина была такой красоты и изящества, что он почувствовал, как усталость оставляет его, точно облако. Он торопливо сбросил башмаки, поставил их, в точности как Тадатуне — свои сандалии, и жестом пригласил Мельхиора Зандвоорта сделать то же самое. Девушка уже надела мягкие тапочки на Тадатуне и теперь проделала то же самое с Уиллом, коснувшись его ног самыми нежными и чудесными руками, какие он мог только вообразить. Ни одним движением она не показала, насколько это было неприятно — во всяком случае, для обоняния, — ведь башмаки не покидали его ног уже недели три. Тадатуне уже снял нагрудный панцирь. Оказалось, что под ним находится одеяние, сходное с кимоно его менее выдающихся сограждан. Отличалось оно только великолепным качеством и замечательным густо-красным цветом. Он снял шлем и обнажил странную причёску: череп его был гладко выбрит, за исключением пучка волос на макушке, заплетённых косичкой. Косичка по длине почти не отличалась от волос девушки, но была аккуратно уложена в большой узел. Два меча он снова повесил на перевязь и улыбнулся, заметив интерес Уилла. — Идите, девушка проводит вас. Она подняла голову и очаровательно улыбнулась. О Марло, Марло, встань из своей могилы и приди мне на помощь, подумал Уилл. Увидел он безукоризненный овал лица с толстым слоем белил, нежно-розовые круги на щеках. Краска, казалось, подчёркивает каждую черту: прямой нос, маленький, но прекрасно очерченный рот, немного тонковатые губы и выше всего — узкий лоб, обрамлённый пышными чёрными волосами. Дальше — глаза, чёрные, бездонные, неудержимо влекущие. Ещё дальше…? Халат скрывал всё остальное, но округлость шеи, грация маленьких рук и ног, показавшихся из-под одежды при поклоне, обещали многое. — Боже, какое видение, — пробормотал Уилл по-голландски. — Действительно, Уилл, — согласился Мельхиор. — Эта девушка, надеюсь, накормит и напоит нас. Иначе я сейчас потеряю сознание. Уилл передал просьбу Тадатуне. — Конечно, — сказал тот. — Как только вы пройдёте омовение. — Омовение? — изумился Уилл. — Уверяю вас, сэр, как бы мы ни были грязны, это несравненно менее важно, чем пустота наших желудков. Тадатуне отрицательно покачал голоой, все ещё слегка улыбаясь. — Все вы, пришедшие из-за моря, одинаковы, Уилл Адаме. Сразу превращаетесь в варваров при виде пищи. Но ни один человек не может есть, не смыв с себя грязь. Девушка позаботится о вас. Уилл вздохнул. Выбора, похоже, не было. — А как её имя, господин Тадатуне? — Её имя? О, это дочь Магоме Кагею. Её зовут Магоме Сикибу.
Глава 2. Лучше нам не нарушать обычаев этой страны, Мельхиор, — решил Уилл. — Ведите нас, мисс Магоме. Девушка взглянула на хатамото, который произнёс несколько слов по-японски. Улыбнувшись, она поднялась на ноги, спрятав руки в широких рукавах халата. Жестом она пригласила следовать за ней, и Уилл понял, что гостиница хотя и узкая, но вовсе не такая маленькая. Она уходила в глубь двора на неопределённое расстояние. Девушка бесшумно
шагала по коридору, по правую руку которого находился ряд маленьких комнат — таких же странных, как и сам дом. Ни в одной из них не было видно мебели, за исключением циновок на полу. Миновав несколько таких комнат, Магоме Сикибу остановилась у закрытой двери и произнесла что-то. Голос её, высокий и очаровательно мелодичный, прозвучал на удивление громко. Дверь открылась, и их встретили ещё две молодые девушки, склонившиеся почти до земли. Они оказались в задней части гостиницы, выходившей в маленький садик, окружённый белой стеной. Здесь не было подстриженных кустов и цветочных клумб, как на родине. Ряд аккуратных кустиков был разделён узкой дорожкой из гладких округлых камней; дальше, в углу, росло несколько крошечных деревьев, неизвестных Уиллу. И всё же было очевидно, что сад требует скрупулёзного ухода и получает его. Следуя через кусты за своими тремя провожатыми, Уилл заметил, что деревья посажены на искусно сделанном возвышении в дальнем углу сада. Хотя это возвышение едва имело двенадцать футов в поперечнике, оно было спланировано как самый настоящий парк — с крохотной моделью домика, примостившегося среди деревьев на берегу ручья, впадавшего в крохотный пруд в центре. — Какая красота, — произнёс Мельхиор. — Правда, Уилл, я поражаюсь фортуне, приведшей нас сюда. Да, красота. И всё же Уилл настолько привык быть настороже и ожидать опасности в любой ситуации, что и сейчас не мог отделаться от чувства, будто за каждым кустом скрывается что-то враждебное. Они дошли до конца дорожки и упёрлись в два низких и маленьких помещения, похожих на сарайчики. Одна из девушек открыла правую дверь. Уилл взглянул на Мельхиора. — Что ж, если уж мы зашли так далеко, можно и посмотреть, что за омовение они нам приготовили. Похоже, мы не получим еды, пока не подчинимся их законам. Нагнув голову, он шагнул внутрь. Потолок был слишком низок, чтобы выпрямиться в полный рост, но комната оказалась довольно просторной и полной горячего пара. Впечатление было такое, будто шагнул внутрь раскалённой печи: пар поднимался прямо изпод пола, сделанного из деревянных планок; они находились на некотором расстоянии друг от друга, так что пол скорее напоминал решётку. Под ним была глубокая траншея, вырытая в земле. В дальнем конце комнаты над полом поднимался огромный дымящийся чан с водой, куда могли бы поместиться сразу несколько человек. Коснувшись его плечом, рядом встал Мельхиор. К их изумлению, три девушки вошли вслед за ними и закрыли дверь. — Это же неприлично, — прошептал Мельхиор. — Мне это не нравится. Уилл увидел, как Магоме Сикибу подошла к чану и опустила в него руку. Попробовав воду, она стряхнула капли с пальцев и, улыбнувшись, склонилась в поклоне. Взглянув на их одежду, она произнесла что-то по-японски. — Похоже, нам придётся залезть в один чан, Уилл, — сказал Мельхиор. — По-моему, вода вполне тёплая. Да и не мешало бы нам искупаться. — Уилл, в свою очередь, поклонился с улыбкой на лице. Выпрямившись, он двинулся к двери, чтобы выпустить своих провожатых, но с удивлением обнаружил, что она заперта. Одна из девушек возникла перед ним, улыбаясь, как и её хозяйка, и вознамерилась снять с него рубашку. — Уилл! — завопил Мельхиор, которого тоже раздевали. — Что это значит, Уилл? — Что это значит? Это значит… Но девушки продолжали свою работу без тени бесстыдства или похотливости, с вежливой настойчивостью и деловитостью осторожно снимая каждый предмет одежды и с явным отвращением бросая его на пол, прежде чем продолжить своё занятие. — Честное слово, — сказал Уилл, — у меня нет сил сопротивляться им, Мельхиор. — Значит, нас проклянёт Господь. Проклянёт! — простонал голландец. А Магоме Сикибу все стояла, улыбаясь, у чана. Она тревожила Уилла даже больше, чем две девушки, которые, очевидно, были только служанками. Теперь он был обнажён. В
конце концов, подумалось ему, даже хорошо, что он теперь так ослаб и его мужская сила значительно меньше обычной. И всё же, решил он, лучше скрыться в ванне, и побыстрее. Он кинулся к чану, но был остановлен Сикибу, которая положила ладони ему на грудь и отрицательно покачала головой. — Как? Разве мы здесь не для того, чтобы вымыться? — изумился Уилл. Она, улыбаясь, наклонила голову вправо, к его плечу. — Уилл, — стонал Мельхиор, — Уилл! Уилл обернулся и посмотрел на девушку, стоящую перед ним. Она успела снять кимоно и всё, что могло быть под ним. В руках у неё было ведро воды, Девушка? Или ангел, слетевший с неба? Она была очень молода, невысока ростом, с тонкимируками и ногами, узкими плечами и бёдрами, плоским животом и едва наметившейся грудью. И все это терялось в водопаде роскошных чёрных волос. Едва созревшая, подумал он и удивился, что думает о таких вещах, не чувствуя себя грешником. Он оглянулся на Сикибу. Та медленно опустилась на колени, указала на него рукой и поднялась. Он заколебался, но нужно было делать что-то, и поскорее. Он опустился на колени, как ему показали, девушка опустилась рядом. В дальнем углу комнаты Мельхиор проделал то же самое, уставившись на вторую служанку, как кролик на удава. Ведро воды опрокинулось ему на плечи. Он сразу покрылся гусиной кожей, настолько вода была холодна. Но сразу же ощутил руки девушки с душистым мылом, скользящие по его плечам и бёдрам. — Уверяю вас, мисс Сикибу, — выдохнул Уилл, почувствовав, как пальцы девушки скользнули между ног и по ягодицам, — мы и сами справимся. Сикибу улыбнулась в ответ. — Уилл? — задохнулся Мельхиор. — Уилл? Боже, Уилл, теперь мы наверняка прокляты. Прокляты? Или благословенны? Он непроизвольно вздрогнул, и девушка бросила на него испуганный взгляд. Тут же она получила выговор от хозяйки за то, что причинила какое-то неудобство гостю. Боже, не так уж я слаб. Но она уже убрала руки, оставив мыло капать с кончика его члена. И обмывала ему ноги и ступни. Он же не отрывал глаз от улыбавшейся Сикибу. Покончив с намыливанием, девушки окатили их водой и только после этого позволили залезть в чан. Вода в нём была настолько горячей, что у Уилла перехватило дыхание. Но тут же тело его расслабилось, и его охватило блаженство. Он откинул голову, рассматривая трёх девушек, стоящих рядом и смотрящих на него, затаив дыхание. Он мог бы лежать так целую вечность, вспоминая случившееся только что и боязнь подумать о том, что ещё может случиться. Но Сикибу уже показывала жестами, что пора выходить. Секунду спустя они оказались завёрнуты в тёплые мягкие полотенца. Девушки вытирали их насухо, вызывая в то же врём неописуемое возбуждение, чувство такого подъёма, что оно почти компенсировало пустоту в желудке. Сикибу, улыбаясь, показала на одежду, которую она принесла с собой. Она состояла их двух полос материи, одна из которых оборачивалась вокруг пояса, а вторая пропускалась между ног и закреплялась спереди. Поверх они надели свободные халаты, похожие на халат Сикибу, но сделанные не из шёлковой, а их хлопковой ткани, и скрепили их кушаком. Одежда была очень удобной, хотя он чувствовал какой-то грех в том, что одет в такое убранство вместо туго застёгнутого камзола и облегающих рейтуз. Склонив голову набок, Сикибу осмотрела его со всех сторон, поклонилась и, рассмеявшись — прекраснейший из всех звуков, показалось ему, — хлопнула в ладоши. Он пытался понять, что она этим выразила — восхищение или изумление, но она отвернулась и оглядела Мельхиора. Внезапно он ощутил укол ревности. К Мельхиору? Из-за девушки, которую он только что увидел? Что в ней было такого, кроме того, что она видела его таким, каким ни одна другая женщина, включая и жену? Зенократа, Зенократа, «прекрасная — слишком слабый эпитет для тебя»… Как эти слова Марло засели у него в голове! Девушка, мывшая его, вытерлась сама, снова облачилась в халат и открыла дверь. Он
шагнул наружу. Как изменился весь мир вокруг! Теперь его накормят. Так же, как купали? Сикибу поспешила вперёд, ведя их в дом. Пройдя по коридору, они вошли в одну из комнат, виденных раньше. Здесь, скрестив ноги, сидел на циновке Симадзу но-Тадатуне. Его большой меч лежал рядом, короткий все так же висел на поясе. — А-а, Уилл Адаме, — произнёс он. — Вот теперь ты действительно готов к трапезе. Надеюсь, ты успокоишь своих соотечественников. Только тут Уилл заметил, что в комнате находились также Гильберт де Коннинг и Ян ван Оватер, изумлённо взиравшие на Уилла и Мельхиора, на их одежду, на женщин. — Вам придётся вымыться, — сказал Уилл и улыбнулся Сикибу. — Кто позаботится о них? Она ответила на улыбку и поклонилась. Конечно же, она. И две девушки. На мгновение его охватила ярость. Что же, она будет руководить купанием всей команды корабля? К концу этой церемонии она позабудет его совершенно. — Ну же, Уилл Адаме, садись, — сказал Тадатуне. — Здесь, слева. А твой товарищ — справа от меня. Уилл повиновался, удивляясь оказанной Мельхиору чести, и знаком пригласил того сесть. — Теперь, за трапезой, мы можем поговорить. — Тадатуне хлопнул в ладоши. Тотчас же показались три девушки — не старше тех, которые их купали. Они внесли три небольших столика на низеньких ножках и поставили перед каждым из мужчин. Поклонившись, девушки исчезли. — Пища, Уилл, пища, — проговорил Мельхиор. — Мой желудок не может больше терпеть. — Что сказал твой друг? — спросил Тадатуне. — Он в нетерпении ожидает начала трапезы. — Уилл носом втянул воздух. — Что это за удивительный запах? — Достаточно ли нагрета комната? — поинтересовался Тадатуне. — Конечно, сегодня довольно тёплый день. — Сейчас стоит пора Солнечных Дней. Но скоро наступит сезон Весенних Дождей, и тогда будет очень сыро. Поэтому Магоме Кагею обогревает свой дом. В полу есть отверстие, вон там, под той циновкой. Там тлеют угли с добавками ароматических трав. Они дают и тепло, и запах. Чай. Вошедшие девушки держали в руках подносы с маленькими чашками без ручек. В чашках дымилась зеленоватая жидкость. — Что это? — поинтересовался Мельхиор. Тадатуне вопросительно посмотрел на Уилла. — Мой друг спрашивает, что это такое. — Чай, Уилл Адаме. Это важная часть любой трапезы. — Тадатуне поднял чашку обеими руками и скорее вдохнул, чем отпил глоток. Уилл попробовал сделать так же и ошпарил верхнюю губу. Он услышал, как поперхнулся Мельхиор, и проводил глазами девушек, выходящих из комнаты. — Очень вкусно, — сказал он. — И хорошо согревает. — И обостряет аппетит, — добавил Тадатуне. — А твоему товарищу он не понравился? — Он ждёт, пока чай немного остынет. — Тут любопытство, смешанное с некоторой долей ревности, осилило его. — Кроме того, он польщён честью сидеть по правую руку от вас. Тадатуне удивлённо поднял брови. — Наверное, он меньше твоего бывал в цивилизованном обществе, Уилл Адаме. Почётное место, на котором сидишь ты, тебя совершенно не волнует.
Чтобы скрыть смущение, Уилл отпил ещё глоток. Впечатление было такое, будто в глотку ему влили расплавленный свинец. Тадатуне улыбнулся. — Конечно же. Я совсем забыл — священники рассказывали мне, что в Европе почётным считается место справа. Но как это может быть, Уилл Адаме? С левой стороны я ношу меч. Разве может быть место почётнее этого? Вернулись девушки с подносами. Теперь они принесли тарелки с двумя ломтиками какого-то коричневого, похожего на пирог блюда. Сверху оно было залито соусом и посыпано имбирём. — Это называется «мандзю», — сказал Тадатуне. — О-о-о, чего бы я не отдал за кусок говядины, — пробормотал Мельхиор. — Ты лучше ешь, что имеется, пока подвернулась возможность, — предложил Уилл. — Вы очень цените ваш меч, господин Тадатуне?
Самурай нахмурился, потом улыбнулся. — Разве не говорится — нет ничего меж небом и землей, что испугало бы человека с таким клинком на поясе? Уилл, привыкший резать пищу ножом, с удивлением обнаружил, что служанка стоит рядом на коленях, держа в руке две маленькие палочки — не длиннее девяти дюймов. Пользуясь ими, словно дополнительными пальцами, она ловко отломила кусочек пирога, обваляла в имбире и поднесла к его губам. Восклицание, донёсшееся из-за спины Тадатуне, подтвердило, что Мельхиора обслуживали так же, как и его, и молодого самурая. Блюдо было очень вкусным, не похожим ни на что из того, что когда-либо пробовал Уилл. Он с трудом проглотил набежавшую слюну. Взглянув на меч, лежащий рядом с ним, он заметил: — Действительно, великолепное оружие, господин Тадатуне. Можно мне рассмотреть его? Снова Тадатуне нахмурился, и снова лоб его разгладился. — Конечно, если хочешь. Нет! — крикнул он, впервые повысив голос, когда Уилл потянулся к богато украшенной рукояти. Она вся была покрыта изображениями животных, усыпана незнакомыми полудрагоценными камнями и, судя по длине, рассчитана на хватку двумя руками сразу. — Нет, друг мой. Никто не может прикасаться к чужому мечу иначе как в битве. Я сам покажу тебе. Вытащив из-за кушака шёлковую салфетку, он обернул ею эфес. Затем, осторожно повернув оружие, медленно вытащил меч из ножен. Какой замечательный клинок открылся глазам Уилла! По красоте он не уступал эфесу, но выглядел довольно устрашающе. Не больше двух футов длиной, с тыльной стороны толщиной около четверти дюйма, он сужался к заточенному до бритвенной остроты лезвию. Очевидно, оно было укреплено сталью — Уилл заметил разницу в цвете металла на последнем полудюйме. Тыльная сторона была прямая, в то время как лезвие слегка изгибалось, а на конце было совсем скруглено. Это говорило о том, что в битве им скорее рубили, чем кололи. — Произведение искусства, — сказал он восхищённо и посмотрел на девушек, убиравших со столиков остатки мандзю и поставивших маленькие чашечки с прозрачной тёплой жидкостью. — Сакэ. — Тадатуне осторожно вложил меч в ножны ярко-красного цвета. — Вино, приготовленное из риса. Очень крепкое. Уилл отхлебнул, осушив чашку прежде, чем успел распробовать напиток. Служанки уже ставили на столы небольшие вертелы с насаженной на них рыбой, очевидно, жареной. — А короткий меч? — Рыба понравилась ему гораздо больше, а сакэ начало возвращать ощущение здоровья и удовлетворённости. — Для защиты в ближнем бою? — Нет-нет, друг мой. Короткий меч — это последний страж чести самурая. Ни один самурай не должен сдаваться в плен в случае поражения. Только смертью может он смыть такой позор. — Только смертью… — Уилл едва не поперхнулся куском рыбы. — Вы хотите сказать, что, если вас победят в битве, вы сами покончите с жизнью? — Поражение само по себе не является бесчестьем, — пояснил Тадатуне, — если вам удастся вывести свои войска с поля боя в строгом порядке и с намерением повторить сражение при первом удобном случае. Но если вас заставят сдаться — это другое дело. Разве я не самурай? Разве вы не поступаете так же? Девушка встала на колени рядом с Уиллом, подливая ему сакэ. — Нет, — ответил Уилл, — у нас другие обычаи. Остатки рыбы убрали, и на столы поставили блюда с двумя тонкими ломтиками обжаренной гусятины. — Наконец-то настоящая еда, — произнёс Мельхиор.Улыбнувшись Уиллу, девушка поднесла к его губам кусочек мяса. — Я так и думал, — заметил Тадатуне. — Обычаи твоей страны очень похожи на португальские, Уилл Адаме. Надеюсь, ты не солгал мне. Нет преступления позорнее, чем
ложь. — Я не солгал вам, господин Тадатуне. Моя страна расположена недалеко от Португалии — конечно, в сравнении с тем путём, что мы проделали сюда. Но, по правде говоря, португальцы — наши враги. Тадатуне кивнул: — Ваш господин хочет разгромить господина Португалии? — Мой правитель гораздо выше обыкновенного господина. — Гусь был съеден; он отхлебнул ещё сакэ, провожая взглядом девушку, которая, не переставая улыбаться ему, скрылась за дверью. Как хорошо он себя чувствовал — одновременно сытым и согревшимся, а вино слегка кружило голову. Какая приятная компания. Он мог бы сидеть так целую вечность. И тут он вспомнил о Гильберте де Коннинге и Яне ван Оватере, сидящих в чане с горячей водой, и Магоме Сикибу перед ними. — Потом ты объяснишь мне вашу иерархию, — сказал Тадатуне. — Священники говорили, что есть только один человек выше их правителя — это Папа Римский. Он, по их словам, приблизительно равен микадо. В стране Европе нет сегунов. — Он вздохнул. — Впрочем, сейчас и в Японии нет сегуна. — Тут он снова улыбнулся и жестом указал на кубок, только что поставленный перед Уиллом служанкой, и поднял свой. — Сливовое вино. Очень хорошее. Отхлебнув, Уилл мысленно согласился. Но о европейской политике стоит задуматься посерьёзнее, если японцы представляют себе Европу одной страной, управляемой Папой Римским. — А что означает слово «сегун»? — Правильное название — сей-й-тай сегун, — сказал Тадатуне. — Оно означает «полководец, дающий отпор варварам». Это была его изначальная функция, установленная много веков назад. Тогда император впервые понял, что его святые обязанности наместника богов на Земле поглощают слишком много времени, чтобы заботиться ещё и об обороне страны. Тогда страной начал управлять сегун, ставший регентом самого императора. Но тут взбунтовались крупные феодалы — даймио, иЯпония была ввергнута в пучину бесконечных гражданских войн. Пять столетий спустя им положил конец великий полководец — Ода Нобунага, завоевавший всю Японию и восстановивший законность в стране. Около двадцати лет назад он умер. Власть перешла к самому знаменитому из его генералов, Тое-томи Хидееси. Но род Хидееси не был знатным, поэтому он не мог принять титул сегуна. Вместо этого он называл себя квам-баку — регентом сегуна. Но теперь, увы, умер и Хидееси — это случилось совсем недавно. Он завещал империю своему сыну. Тоетоми Хидеери ещё ребёнок, и страной от его имени правит совет из пяти даймио. — Но когда он вырастет, он получит власть, — закончил мысль Уилл. — Теперь объясните мне вот что, господин Тадатуне. Вы говорили, что крестьяне, живущие здесь, ниже вас так же, как Земля ниже Солнца. И в то же время Хидееси, будучи низкого происхождения, стал правителем Японии. Трапеза подходила к концу; девушка принесла ещё по чаше дымящегося чая. — Господин Хидееси сначала был даже ниже крестьянина, Уилл Адаме. Дровосек, ставший солдатом. Но с мечом в руках и умением его применять человек может достичь безграничной власти, даже если у него нет титула. — Безграничной… — эхом откликнулся Уилл. — Но это ведь означает, что он прольёт реки крови. Тадатуне нахмурился. — Разве ты боишься крови, Уилл Адаме? — Боюсь? Нет, я не боюсь крови, господин Тадатуне. Но мне претит проливать чью-то кровь без достаточных на то оснований. Этому учит меня моя религия. Тадатуне кивнул. — Нужно будет тебе встретиться со священником. Он приходит достаточно часто. Ты
встретишься также с моим отцом. Но прежде всего тебе нужно отдохнуть. Эта комната — твоя, мой друг. Твоя и твоего спутника. Эти девушки принесут всё, что вам понадобится. — Признаюсь, все, чего мне сейчас хочется, это спать, — сказал Уилл. — Думаю, моему товарищу тоже сейчас больше ничего не нужно. Так что, если вы будете так добры, попросите девушек показать нам кровати. — Кровати? — Кушетки, на которых мы будем спать, господин Тадатуне. — Спят вот на чём, Уилл Адаме. — Тадатуне похлопал ладонью по циновке, на которой сидел. — Девушки унесут столы и дадут вам подушки и одеяла, если они вам понадобятся. — На полу? — вздохнул Уилл. — А подушки, господин Тадатуне, какие они у вас? Тадатуне улыбнулся. — Вы, люди из-за моря, почему-то предпочитаете губить силу своего тела слишком мягкими постелями. Но не тревожься, Уилл Адаме, подушки тебе понравятся. Они сделаны так, чтобы было удобно и шее, и голове, — из дерева особой породы. — Из дерева?! — Конечно. — Тадатуне поднялся на ноги, подобрав с пола меч. — Не думаешь же ты, Уилл Адаме, что мы кладём под голову камень? Рай или ад? Его инстинкты указывали на последнее. Но в этом случае зачем бояться смерти? Как это может быть раем, когда здесь нет Господа Бога, священников, нет никакой уверенности в том, что человека не окружает со всех сторон зло, стремящееся привести его к проклятию? Когда здесь верят только в силу и в готовность применить её? Когда здесь считают, что с помощью меча человек может подняться от последнего крестьянина до высочайшего поста в стране? Но в таком случае, где же наказание? Уилл шагал по саду, ощущая свежесть в голове и во всём теле, наслаждаясь удобством одежды и обуви на ногах. Его кимоно… Само слово казалось греховным. Он только что искупался. Или, скорее, был искупан. Но теперь он уже не испытывал чувственного удовольствия от такого приключения: каждый вечер и каждое утро из пяти проведённых здесь суток его купала девушка, причём каждый раз новая. Бунго… Странное название. Бунго… Но, без сомнения, названия «Англия», «Голландия» или «Франция» покажутся японцу не менее странными. Быть выкупанным молодой обнажённой женщиной и не чувствовать никакого греха и никакого удовольствия, кроме ощущения тепла и благополучия после погружения в горячую воду. Следовательно, может ли это быть адом? Отсутствие чувственности? Но зго чепуха. По словам самого священника, такое состояние уже является благословением Господним. Но он, во всяком случае, был далёк от этого. Купавшая его девушка уже не значила для него ничего, кроме хорошей служанки, которая также приносила ему пищу и подметала пол в его комнате. Но Магоме Сикибу… Он редко её видел. Она больше не присутствовала при купании и, будучи дочерью хозяина, конечно же, не опускалась до личного обслуживания их за трапезой. У неё были другие обязанности — постоялый двор никогда не пустовал. Кажется, этот городок лежал на главной дороге через Бунго. В сущности, ещё только два раза он был в её обществе после их прибытия сюда. Однажды — когда она вернула их европейскую одежду, вычищенную, выглаженную и тщательно починенную, так что она стала почти как новая. И в другой раз — вчера, когда она руководила стрижкой его чересчур отросших волос и бороды. Да и то она только стояла у него за спиной, время от времени давая указания служанке своим чистым, мелодичным голосом. Только раз она коснулась его шеи, указывая что-то девушке, работавшей острейшим ножом. Его кожа всё ещё хранила память об этом прикосновении, и ночью, во сне, он снова мечтал о её пальцах, касающихся на этот раз не шеи. Грех? Да, даже в раю есть грех. — Отличный денёк! — Якоб Квакернек сидел около искусственного холма, наблюдая за бегущим ручейком. — Но, по-моему, здесь других дней и не бывает. Даже Якоб почти оправился от своей болезни, а Уилл просто никогда раньше не
чувствовал себя таким здоровым и отдохнувшим. Как странно — вытерпеть такие адские лишения и муки и оправиться от них так быстро, что через пять дней все вспоминалось, как дурной сон. Но так было не со всеми. Трое умерли на следующий день после высадки на берег. Их похоронили с надлежащей церемонией. Хотя у японцев почти отсутствовали внешние проявления религиозности, к смерти они относились с достаточным уважением. Но больше никто не умрёт. Ни с кем никогда раньше не обращались так хорошо, как с ними в эти последние пять дней. И всё же они не были довольны ни собой, ни своим штурманом. Некоторые помнили, что он обещал им скорое прибытие. Они прибыли, и это их смущало. Другие — как Гильберт де Коннинг и Ян ван Оватер — завидовали ему и вспоминали (по крайней мере, по их словам) только ужасы их экспедиции и предупреждение бедняги Тима Шоттена. Они без конца твердили, что лучше было остаться на побережье Америки спять-юдесятью людьми и большими запасами оружия и боеприпасов — тогда, если повезёт, они могли бы захватить какой-нибудь испанский корабль и вернуться домой. И разве не мог бы этот корабль иметь груз золота и серебра? И теперь бы они были богаты и находились бы дома. Теперь же все это откладывалось на неопределённое время. — Я был на берегу, — сказал Уилл. — Корабль всё ещё стоит на якоре. Хотя, если погода изменится, лучше бы ему там не стоять. — Разве в этом заколдованном месте когда-нибудь меняется погода? — спросил Квакернек. — Во всяком случае, от нас сейчас ничего не зависит. Благодарю Господа, что за эту неделю я так поправился, но всё же я не рискну снова выйти в море раньше, чем через несколько недель. И большинство команды сейчас ещё слабее меня. Я предлагаю, Уилл, оставить все мысли о возвращении в этом году. Иначе тревога тебя доконает. Уилл вздохнул. — Ты, конечно, прав. Он увидел, что Магоме Кагею вышел из дома и направляется к ним. Хозяин постоялого двора был так же улыбчив, как и его дочь. Но сейчас улыбки на его лице не было. Подойдя к ним, он поклонился. — Уважаемые господа, — обратился он к ним по-португальски. — Прошу вас последовать за мной. — В чём дело? — поинтересовался Квакернек. — Похоже, что нас переводят отсюда, — сказал Уилл. — Куда мы идём, господин Магоме? Хозяин снова отвесил поклон. — Господин Симадзу Таканава хочет вас видеть, уважаемый господин.-Он хочет поговорить с командой «Лифде». — Но господин Квакернек едва ходит! — Больных понесут на носилках, уважаемый господин. Господин Таканава хочет, чтобы присутствовали все. Уилл перевёл. — Не нравится мне это, — пробормотал Квакернек. — Уж слишком они были добры. — Молодой знатный господин, который доставил вас сюда в тот день, — сын этого человека. Он сразу сказал, что вскоре его отец захочет поговорить с нами. — Уилл повернулся к Кагею: — Вы дадите нам время переодеться в наше европейское платье? — Да, так хочет мой господин Таканава. — Мы скоро. — Уилл нахмурился: — Мысль об этой встрече тревожит вас, господин Магоме. Мы — нежелательные гости в Бунго? — Вам рады в этом доме, уважаемый господин, и, насколько мне известно, во всей Японии. Но сегодня из Нагасаки прибыл священник. — Португалец? — Да, португалец. И я прошу вас соблюдать осторожность. Этот священник был очень
зол, увидев в гавани ваш корабль. Кроме того, уважаемый господин, этот священник заводил разговоры с людьми из команды корабля. — С кем? — потребовал Уилл. — С человеком по имени Коннинг и с человеком по имени ван Оватер. Дело принимало серьёзный оборот. — Спасибо, уважаемый господин Магоме. Я приму во внимание ваше предупреждение, — поблагодарил Уилл. Было раннее утро, когда они вышли из деревни. Море оставалось сзади, солнце светило в затылок, отбрасывая тень на лежавшую перед ними дорогу. Сразу за деревней дорога взбиралась на холм. Крутизна дороги и слабость половины членов экипажа не позволяли двигаться быстро. Тех, кто не мог идти, несли на носилках — другого транспорта не было. Конечно, были в этой стране и лошади — Уилл видел их иногда перед гостиницей, но, судя по их виду и количеству, они не предназначались для простолюдинов. И всё же пеший переход не был чересчур тяжёл. Если бы не беспокойство перед предстоящей встречей, прогулка была бы даже приятной. Сначала они миновали высокие деревянные тории — незамысловатые ворота, ведущие в расположенный тут же синтоистский храм. Пока что это был единственный очевидный признак религии в жизни японцев. Но даже религия сочеталась здесь с личной свободой, казавшейся немыслимой в глазах европейцев. Не было никаких специально установленных дней и часов молитв — каждый мужчина и каждая женщина посещали храм тогда, когда им подсказывала их совесть, без всякого принуждения и наказания. За храмами тянулись залитые водой поля, на поверхности которых виднелись только отдельные стебельки травы. Но оказалось, что это — не трава. Каксказал Кагею, это был рис — основная культура в этой стране. Сейчас поля были пустынны, но вскоре они заполнятся мужчинами и женщинами, объяснял Кагею, потому что земледелие — основное занятие подданных Симадзу. Поля не принадлежали им, а арендовались у феодала-даймио. Здесь, вдали от своей резиденции, он был представлен наместником-хатамото — Симадзу Таканавой. Дом знатного управляющего стоял на холме. К нему из деревни вела прямая,.как нитка, дорога. На вершине холма они увидели высокий частокол брёвен, связанных между собой и укреплённых землёй и глиной. В середине забора были ворота, растворившиеся при приближении европейцев. Но, судя по всему, они пришли слишком рано. Магоме Кагею знаком остановил их на краю дороги, так как наместник был ещё занят. — Значит, это что-то вроде суда? — спросил Уилл. — Обязанность даймио — поддерживать мир и справедливость среди своих подданных, — подтвердил Кагею. — Но он долго вас не задержит. — А что за дело здесь слушается? — Дело падшей женщины, Уилл Адаме, — ответил Кагею. — Когда её муж отлучился из Бунго по приказу нашего господина Таканавы, она развлекалась не с одним, а с двумя мужчинами — по очереди. Вышло так, что они узнали друг о друге и повздорили между собой. Дело чуть не дошло до драки, и пришлось вмешаться господину. Ну вот, он уже закончил. Уилл оглянулся. Из-за забора раздались горестные вопли. — А какой приговор им вынесен? — Как какой? Их казнят. — Казнят?! Что, всех троих? — Конечно, Уилл Адаме. Какое ещё наказание может быть для преступников? Уилл дёрнул себя за бороду. — Но ведь наказание должно соответствовать тяжести проступка, господин Магоме. Конечно, супружеская неверность — достаточно серьёзное дело. И женщину следовало бы выпороть кнутом. Но ведь эти мужчины брали то, что им предлагали, и вполне можно ограничиться заключением их в тюрьму на какой-нибудь срок. Отнять жизнь человека за то,
что плоть его слаба, — чересчур суровое наказание. — Какие странные обычаи в твоей стране, Уилл Адаме! — сказал Кагею. — Этих людей казнят не за прелюбодеяние. Это дело мужа и жены. Их преступление в том, что они намеревались убить друг друга, а преступление женщины — в подстрекательстве к этому. Даже самурай может драться только в битве или по причине кровной мести. — И за это — смерть? Но ведь кровь не была пролита. — Всё равно, единственным наказанием преступнику может быть только смерть. Потому что только это наказание действует одинаково на молодых и старых, мужчин и женщин, вельмож и бедняков. Принять другую систему, попытаться делать различия между преступлениями или рангами людей означает положить начало несправедливости. Уилл почесал в затылке, наблюдая, как группа людей покидает внутренний двор. Она походила на траурную процессию, особенно учитывая сказанное Кагею. Первым шагал мужчина с мотыгой в руке, за ним — человек с лопатой, очевидно, могильщики. За ними шёл другой человек с длинным свистком, испещрённым японскими иероглифами. Наверное, там описывалось преступление и указывался приговор преступникам. Затем шли трое осуждённых со связанными за спиной руками. К их спинам были прикреплены тонкие пруты с развевающимися листками бумаги; на них тоже было что-то написано. Мужчины выглядели безучастными, и только женщина, казалось, оплакивала свою судьбу. Волосы её рассыпались по спине и сгорбленным плечам, глаза покраснели от слёз. Последним шёл палач. Меч его висел на боку, а в руках он, словно поводья, держал концы верёвок, которыми были связаны руки приговорённых. По обе стороны от него шагало по солдату в полных боевых доспехах, вооружённых пиками. Концы пик лежали на плечах шедших впереди узников. Женщина, шагавшая в центре, была избавлена от такого бесчестья, но слезы струились по её щекам, когда она проходила мимо остолбеневших голландцев. Не было никакого сомнения, что она с ужасом ожидает своей судьбы. — Как её казнят? — прошептал Уилл. — Ей отрубят голову, — прошептал Кагею. — Это обычная казнь для рядовых преступников. Смотри. Уилл повернулся, и у него перехватило дыхание от ужаса — казнь вот-вот должна была совершиться. Процессия остановилась на краю неглубокой ямы, всего ярдах в пятидесяти от европейцев, и три жертвы опустились на колени. Не утруждая себя какими-либо церемониями и молитвами, палач взмахнул огромным мечом и обрушил его на первую обнажённую шею. Силой удара голову отбросило вперёд, и она скатилась в яму. Казалось, тело оставалось в вертикальном положении не менее секунды; из шеи фонтаном била кровь, стекая по плечам. Потом оно рухнуло вперёд. Палач уже стоял за спиной второго мужчины. — Боже милостивый! — прошептал Квакернек. — Возможно ли это? Второй преступник был мёртв. Даже с такого расстояния они видели, как вздрагивают плечи плачущей женщины. Но ни её содрогания, ни рассыпанная копна волос, казалось, не волновали палача. Ещё раз клинок — теперь уже не блестящий, а чёрный от крови — просвистел в воздухе. Палач шагнул в могилу к ещё вздрагивающему челу женщины. Уилл облизнул пересохшие губы. — Он должен и похоронить их? — Нет, — отозвался Кагею, — это обязанность хонинов. Но так как это очень серьёзное преступление, мой господин Таканава приказал разрубить их тела на куски. — Разрубить на… — Уилл с трудом сглотнул. Но меч уже взлетал и опускался — ритмично, мощно. А всего полчаса назад он считал себя находящимся почти в раю, и единственным огорчением было отсутствие Сикибу. — Теперь идёмте, — сказал Кагею. — Господин Таканава ждёт вас. Почти бессознательно Уилл шагнул вперёд. У ворот стоял стражник, но, прежде чем пропустить европейцев во двор, их тщательно обыскала дюжина тяжеловооружённых воинов в шлемах с забралами. Только после этого они в сопровождении солдат прошли к открытому крыльцу в центре здания. На мгновение внимание Уилла было отвлечено большой толпой
людей, собравшихся по обе стороны крыльца и образовавших живой коридор. В толпе были и мужчины, и женщины. Ни один из них не походил на крестьянина. Женщины были одеты в яркие шёлковые кимоно, в руках они держали маленькие изящные веера. Одеяния мужчин были не менее яркими, и у каждого за поясом торчали по два меча — признак самурая, как и выбритые головы. Но больше всего они отличались надменными, высоко-мерными лицами. К удивлению голландцев, в руках они тоже держали веера. Но это были зеваки. На крыльце, лицом к ним, сидели хозяева. С облегчением Уилл заметил Тадатуне, сидящего рядом с отцом в типичной позе — на коленях. Симадзу ноТакана-ва был мрачен лицом и, обведя моряков взглядом, нахмурился ещё сильнее. Но даже он выглядел добрее священника в чёрной сутане, стоявшего у подножия крыльца. Одна рука его покоилась на большом деревянном распятии, висевшем на шее. — Этот человек задумал недоброе, Уилл, — проговорил Мельхиор Зандвоорт. — Возможно. Но законы здесь в руках наместника, а Тадатуне нам друг. Он попытался встретиться глазами с Тадатуне, но тот выглядел крайне серьёзным. Но только тут Уилл разглядел, что за спиной хатамото, в тени, сидит и другая знать. Заинтересованные зрители из соседних имений? Или тоже судьи? Тадатуне поднялся. — Уилл Адаме, — произнёс он. — Я обращаюсь к тебе, поскольку мы оба понимаем по-португальски. Ты готов выступать от лица своих товарищей? Уилл шагнул к носилкам, на которых лежал Квакернек: — Якоб, они хотят, чтобы я говорил от имени всех. — Конечно, Уилл. Остальные почти не говорят по-португальски. Уилл дёрнул себя за бороду. — Ты понимаешь, что мы на суде? — Я понимаю то, что этот священник хочет представить нас в дурном свете. — Ты понимаешь, что если мы не сможем оправдаться, — точнее, если моего красноречия окажется недостаточно, — то всем нам, скорее всего, отрубят головы ещё до обеда? — Чушь. Мы ведь никому не причинили вреда. — Тем не менее, Якоб, прошу — помолись за меня. Он выпрямился. Пот градом катился по его лицу; этому виной, конечно, было солнце, поднявшееся над двором. И всё же нельзя показывать этим инквизиторам, что он боится возможного исхода. — Я буду говорить от имени моих товарищей, господин Тадатуне. — Я рад, Уилл Адаме, — отозвался Тадатуне. — Я говорю от имени моего отца. Он хочет сказать, что, когда ваш корабль обнаружили у берега, мы пришли к вам с дружбой в сердцах и доставили вас в нашу страну, в наш город; что мы лечили ваших больных и оплакивали умерших. Мы сделали всё, что было в наших силах, чтобы помочь вам. Ты признаешь это? — Охотно. Я и мои товарищи никогда не сможем в полной мере отблагодарить вас за всё то, что вы для нас сделали. Тадатуне кивнул. — Это мы понимаем и ценим. И всё же мы хотим задать вопрос: с какой целью вы появились в наших водах? — Мы намеревались торговать, господин Тадатуне. — Торговать, Уилл Адаме? Где же товары, которыми вы собирались торговать? — Наши трюмы полны тканей… — Ткани, — прервал презрительно священник. — Я не видел никаких тканей на борту этого корабля. Хатамото впервые обратился к Уиллу. — Это так, Уилл Адаме. Я посетил ваш корабль и не видел там никаких тканей. — Но, сэр, это потому, что их забрали ваши люди уже здесь, в Бунго. В сущности, они начали разгружать корабль ещё до того, как нас доставили на берег, и если бы не доброта
вашего сына, я сомневаюсь, что о нас кто-либо позаботился бы. — Он лжёт, господин Таканава! — воскликнул священник. — Как я и говорил, они пришли с пиратской экспедицией. Я неоднократно рассказывал вам, господин Таканава, о том, как великий король Испании, могущественный Филипп, правит не только своей страной в Европе, но и всем континентом Америки. И старается воспитывать своих подданных в духе единственно истинной веры — точно так же, как я и мои соотечественники стараемся просветить людей здесь, в Бунго. Но его постоянно вынуждают отражать нападения на его владения со стороны этих проклятых еретиков из Голландии и Англии — стран, схожих с островами, лежащими недалеко от этих берегов и плодящими только пиратов. — Мы не пираты, — заявил Уилл. — Мы пересекли океан, чтобы торговать. Хатамото пристально посмотрел на Уилла. — Солгать означает для человека поставить себя не только за рамки закона, но и за рамки уважения. — Мы прибыли в Японию торговать, — настаивал Уилл. — Я клянусь в этом. — Но зачем вы вообще оказались в Южном море, господин англичанин? — требовал иезуит. — О, вот вы и попались! Вы нагородили достаточно лжи, чтобы вас повесить! Господин де Коннинг! Господин ван Оватер! Выйдите вперёд! Поколебавшись секунду, Гильберт де Коннинг и Ян ван Оватер вышли из толпы голландцев. — Что это значит, Уилл? — прошептал Квакернек. — То, что нас предали два негодяя, — процедил в ответ Уилл. — Чего вы хотите, Гильберт? — Спасти свою шею, — ответил де Коннинг. — Священник уверял нас, что вас казнят как пиратов. — А он спасёт вас за предательство ваших товарищей? Вы глупец, Гильберт де Коннинг. — Итак, господин ван Оватер, — начал иезуит, — скажите господину Таканаве, какие были у вас обязанности на борту «Лифде». — Я, сэр, купец из Амстердама, — ответил Ян ван Оватер. — Я загрузил корабли тканями и поплыл вместе с экспедицией, чтобы открыть торговлю между моими компаньонами и островом Ява, лежащим к югу отсюда. Дома я спрашивал, какой товар наиболее выгодно взять для продажи в этих краях, и мне говорили — шерстяную ткань. Она и находилась в трюме «Лифде». Только после того, как мы миновали Магелланов пролив и добрались до Южного моря, я случайно подслушал разговор матросов, бывавших и ранее в этих водах. Они смеялись над тем предлогом, под которым капитан повёл их в море, — везти груз шерстяной ткани, не удаляясь от экватора! Эти матросы прямо говорили, что наша цель — пиратство и что мы намеревались в действительности грабить и разрушать испанские поселения в Америке. Уилл в изумлении глядел на него. — Итак, господин англичанин? — потребовал иезуит. — Сознание вины лишило вас дара речи? Господин Таканава ждёт ответа. — Сэр, что касается груза, то в этом я ничего не понимаю. Могу только сказать, что мысли наши были далеки от нападения на испанцев, единственной нашей целью было мирно миновать американские поселения, если они только сами не нападут на нас. — Мы так и думали, что вы скажете что-нибудь в этом роде, — сказал иезуит. — Но как вы опровергнете слова господина де Коннинга? — Я не смогу их опровергнуть до тех пор, пока не услышу. — Ну? — обратился священник к де Коннингу. — Я считаю своим святым долгом присоединиться к признанию господина ван Оватера, — начал де Коннинг. — В качестве главного боцмана «Лифде» мне часто приходилось так или иначе отговаривать нашего капитана, господина Квакернека, от нападений на беззащитные испанские поселения на американском побережье. К таким
налётам его склоняли этот англичанин Уилл Адаме и другие члены экипажа. Признаюсь, сэр, мне не часто удавалось удержать его, и тот факт, что нападения не совершались, можно отнести только к недостаточной храбрости самих пиратов. Однако потом они решили, что португальские поселения в Ост-Индии менее защищены, и вознамерились пересечь океан, неся в сердцах жажду крови и разбоя. Хатамото сказал несколько слов своему сыну, стоявшему рядом. Священник нахмурился. — Вы намеревались воевать с португальцами? — спросил Та-датуне. Де Коннинг понял свою ошибку. — Ни в коем случае, сэр. Все не так просто. Ведь наши государства не находятся в состоянии войны. Мы замышляли пиратство не только против португальцев, но и против вашей страны, Китая, Островов пряностей. Итак, сэр, я признался в подготовке разбоя и беззакония и теперь жду, что Господь смилуется к моей душе. — А теперь отвечай ты, Уилл Адаме, но хорошенько подумай сначала, — жёстко сказал Тадатуне. — Признание этого человека — серьёзнейшая вещь, ставящая под угрозу и его собственную жизнь. — Что ж, господин Тадатуне, — начал Уилл. — Я могу только поклясться в честности наших намерений. Наши хозяева в Голландии хотели только торговать с Островами пряностей. Такое путешествие, сэр, обязательно требует года и даже больше — как в нашем случае. Ни одному кораблю невозможно иметь на борту запасы воды и пищи для столь долгой экспедиции. Поэтому время от времени мы старались закупить всё необходимое в различных европейских поселениях в Африке и Америке, но каждый раз нам давали от ворот поворот. Мы все были в отчаянии, ежедневно наблюдая смерть наших товарищей от голода и болезней. Нас поставили в безвыходное положение, и раз или два нам пришлось отнять силой то, что нам не хотели продавать. Да, это можно назвать пиратским деянием, но любой предводитель на нашем месте прибегнул бы к нему. В том числе и вы, господин Тадатуне. Тадатуне пристально посмотрел на него и повернулся к отцу. — Не дайте словам этого человека затуманить ваш разум, господин Таканава! — вскричал священник. — Именно поэтому его и избрали отвечать за всех пиратов в тяжёлую минуту. Всё, что он ни скажет, — ложь, и по одной простой причине. Он утверждает, что этот корабль, весь флот, частью которого являлся этот корабль, покинул Европу только с целью торговли с Востоком. Так пусть же он объяснит, сэр, пусть он скажет — зачем восемнадцать пушек стояли у портов по бортам корабля? Зачем там было около пятисот фитильных ружей — это для сотни человек экипажа, заметьте! Пусть он объяснит пять тысяч ядер для пушек. Этого достаточно, чтобы уничтожить даже большое поселение. Этим они собирались торговать? И для пушек же пять тысяч фунтов пороха. Но что похуже всего прочего — пусть он расскажет о трёхстах пятидесяти зажигательных стрелах, оружии, предназначенном исключительно для нападения, мой господин. Оно служит для поджога укреплений с целью вынудить обороняющихся отступить. Все эти вещи там, и я подсчитал их там, на корабле. Если вы хотите осмотреть их — можете сделать это в любой момент. Нет-нет, господин, этот человек лжёт. Этот корабль, эти люди — часть пиратской экспедиции, замышлявшей сеять смерть и разрушения везде, где бы она ни оказалась. Ваш собственный народ избежал такой участи лишь потому, что этого не допустил всемилостивейший Господь, которого я так часто молил за вас. Они притворяются христианами, сэр, но поклоняются другому божеству — не тому, которому служу я и мои товарищи. И пусть они узнают, что такое страдание, эти проклятые еретики и преступники. Пусть их распнут, господин Таканава. Повесьте их тела высоко на деревянных крестах, установленных вдоль берегов Бунго, и пусть они служат предупреждением всем еретикам, которые в будущем могут рискнуть приблизиться к этой стране. Он остановился, чтобы перевести дыхание, хватая ртом воздух, вцепившись в висевшее на шее распятие; лицо его пошло красными пятнами, глаза сверкали, правой рукой он указывал на них, будто позировал для картины, представляющей его в качестве ангела
Божьего, подумалось Уиллу. — И ты называешь себя священником, человеком сострадания и сочувствия? — спросил он. Но дело было сделано. Таканава и сын тихо переговаривались, наклонившись друг к другу. Те из присутствующих, кто понимал по-португальски — а таких было несколько человек, — переводили своим соседям, которые, в свою очередь, передавали все дальше, добавляя, несомненно, свои комментарии и соображения, так что двор вскоре наполнился шёпотом и шорохом. Даже три человека, сидевшие позади хатамото, выглядели встревоженными и огорчёнными происшедшим и сосредоточенно советовались. Наконец Таканава поднял голову, и шёпот медленно стих. — Уилл Адаме, — произнёс Тадатуне, — нет никакого смысла давать тебе возможность ответить на обвинения священника. Я хочу лишь спросить — признаешь ли ты, что это оружие спрятано в трюмах твоего корабля? — Оно действительно там, господин Тадатуне, но… — В таком случае его слова правдивы, а твои — ложь. Нет причин пытаться выяснить, против кого вы собирались пиратствовать. Солгав однажды, ты непременно солжёшь снова и снова. Ибо такова натура лжеца. Как пираты вы пришли в Бунго и как пираты умрёте — здесь, на побережье, как предлагает священник. Уилл смотрел на него в ужасе. Перенести столько испытаний, выжить в стольких смертельных ситуациях, чтобы быть сейчас казнённым, подобно простому преступнику? Но что сказать, что сделать? Как сказать Квакернеку, Мельхиору и остальным, что он подвёл их? До его сознания дошёл голос говорящего человека. Оглашают приговор? Несколько мгновений он не мог понять, откуда исходит этот негромкий голос. Но, вне всякого сомнения, он принадлежал высокопоставленному человеку. И Тадатуне, и его отец обернулись, священник тоже уставился мимо обоих хатамото; лицо его постепенно утрачивало выражение злобы, становясь почти комически испуганным. Таканава ответил — очевидно, протестуя, — однако человек, сидевший в центре троицы позади хатамото, покачал головой и повторил сказанное ещё раз. Таканава помедлил и, взглянув на Тадатуне, отдал какое-то распоряжение. — Уилл Адаме, — сказал Тадатуне не менее жёстко, чем до этого. — Твоё наказание будет отложено до более удобного времени. Это желание человека, ранг которого не ниже самого квамбаку, могущественного Тоетоми Хидеери, правителя Осаки. Он хочет выслушать тебя и затем решить твою судьбу. Поэтому решено, что вы поедете с этим человеком — Косукэ но-Сукэ. Ты можешь взять с собой одного из своих товарищей. Поторопитесь, ибо Косукэ но-Сукэ хочет вернуться в Осаку немедленно. — Уилл! — прошептал Квакернек. — Что происходит, Уилл? Пока говорил этот папский прихвостень, я думал, что наши дни на этом свете завершены. — Я тоже так думал, Якоб. Но сейчас, кажется, нам дали возможность апеллировать к более высокому суду. Я увижу императора или, по крайней мере, его представителя в Осаке. Это место в нескольких лигах отсюда, насколько я понял. Они говорят, что я должен взять с собою кого-нибудь ещё. — Мне хотелось бы поехать с тобой, Уилл. Но, боюсь, такое путешествие мне сейчас не по силам. Кроме того, я должен быть рядом со своим кораблём и со своими людьми. Ты можешь взять любого по своему выбору. — Тогда я возьму Мельхиора Зандвоорта. — Отличное решение, Уилл. Хорошо, бери Мельхиора и отправляйтесь с Богом. Уилл кивнул. Теперь им потребуется вся помощь, которую им сможет дать Господь. Если сможет. Он взглянул на Тадатуне, стоявшего с крайне серьёзным видом, на Косукэ ноСукэ, медленно поднимавшегося на ноги, не замечавшего, казалось, вызванного им испуга, на священника, что-то разочарованно бормотавшего, затем на стоящих кругом людей, шептавшихся друг с другом.
На всех, кроме одного человека, стоявшего немного в стороне у порога дома, рядом со своим отцом. Веер Магоме Сикибу висел на руке, безвольно опущенной вниз, пока она в отчаянии глядела на Уилла. Но, встретившись с ним взглядом, она вскинула руку, расправила веер, словно он был продолжением её пальцев. Она прикрыла лицо, и веер тут же снова упал. Уилл проклинал про себя яркое солнце, слепившее глаза, проклинал многообразие красок и жестов, мелькающих вокруг него. Было почти невозможно разглядеть выражение её глаз, понять, что она хотела сказать этим жестом — приподняв и опустив веер. Несомненно только то, что его глупый взгляд смутил и обеспокоил её. Веер снова очутился на своём месте, но теперь она отвернулась. Магоме Сикибу. Это было, по крайней мере, что-то похожее на корабль, вспоминал потом Уилл. Длиной галера была около сорока футов, и с приличной скоростью она скользила по спокойной воде, увлекаемая вперёд ударами весел — по дюжине с каждого борта. Но только потому, что вода спокойна. Из Бунго они отбыли не столь уж немедленно, да и прилив, пройдя шесть тысяч миль открытого океана, заставлял лодку нырять и взлетать на волну, раскачивая её при этом с боку на бок. Водяная пыль высоко взлетала над хрупким носом судна, заставляя гребцов горбиться и цепляться с угрюмым упрямством за вёсла. Но через час они нырнули в скалистую бухту и очутились в скопище островков, отделённых рифовой грядой от открытого моря. Вода здесь была спокойна, словно в озере, а её густой синий цвет наводил на мысль о бездонных глубинах. Да, эти кораблики были созданы именно для таких вод — точно так же, как финикийцам было достаточно их галер для плавания по Средиземному морю. Только выйдя за Геркулесовы столбы, они поняли, что им понадобятся суда с лучшими мореходными качествами. Теперь гребцы запели, погружая весла в воду, самураи заняли свои позиции на носу, позволяя ветру играть блестящими бумажными вымпелами, трепещущими на их шлемах; солнце сияло на оружии и доспехах. Отличные у них доспехи — разрисованные самыми разными красками, среди которых преобладали красные, чёрные и золотые тона. Знаков различия не было заметно, хотя у всех было одинаковое оружие — длинные мечи в белых ножнах, и Уилл не сомневался, что они принадлежат к одному отряду. За исключением своего предводителя. Косукэ но-Сукэ не надел доспехов и не прошёл на нос лодки, а оставался всё это время в самом удобном и безопасном месте — на корме. Он сидел, спрятав руки в рукава своего кимоно, сшитого из очень дорогого шелка, с рисунком в виде трёх цветков в круге. Цветки, сильно напоминавшие мальву, опирались стеблями на края круга и сходились в центре. Широкополая крестьянская шляпа защищала голову от солнца, из-под тульи виднелось его худое вытянутое лицо, казавшееся ещё более длинным из-за обвислых усов и узкой бородки. Выглядел он мирно и расслабленно. Но на поясе его красовались два меча — отличительный знак самурая. Интересный народ, подумал Уилл. И живут в интересной и красивейшей стране. Мирный вид озера, по спокойной глади которого скользила лодка, контрастировал с горами, окружавшими их со всех сторон. Горы рвались ввысь, ввысь, на вершинах многих из них все ещё виднелся снег, несмотря на летнюю пору. И красивый народ к тому же. Некоторые из них. Он не мог забыть лицо Магоме Сикубу, её радость, когда она поняла, что его всё же не вздёрнут на крест и не оставят умирать страшной и позорной смертью. К этому воспоминанию примешивалось и другое, более раннее, — о том, как она абсолютно невозмутимо стояла рядом с бадьёй, в которой он, обнажённый, стоял на коленях, и его обмывала нагая молодая женщина. И обо всех других членах команды, за купанием которых она наблюдала. Это воспоминание было поистине смесью кошмара и наслаждения: с одной стороны, невероятная мысль о том, что обнажённые тела и всё, что за этим могло и должно было последовать, никак её не трогали. С другой — почти столь же немыслимое предположение, что если обнажённое мужское естество ничего для неё не значило, то это лишь потому, что она повидала его слишком много; и, развивая мысль до логического завершения, — где же будет тот порог, после которого она почувствует тревогу и шок из-за
проявления желания? Где? И, помимо всего прочего, он всё ещё ощущал лёгкое прикосновение её руки. Но как совместить Сикибу с предполагаемым варварством, окружавшим его, с решением изрубить на куски несчастную неверную жену? — Твой спутник крепко спит, — проговорил Косукэ но-Сукэ по-португальски. — О Господи, сэр, вы застали меня врасплох, — вздрогнув, отозвался Уилл. — Я понятия не имел, что вы понимаете португальский. Сукэ слегка склонил голову. — Это моя обязанность, Уилл Адаме, — знать все и пытаться понять все. Двусмысленное замечание… Уилл толкнул локтем храпящего Мельхиора, но безрезультатно. — Он счастлив, что снова плывёт по волнам. — А этот корабль идёт очень хорошо, не так ли? — Да, у него неплохая скорость. В спокойной воде. — Как ты знаешь, наши лодки не предназначены для плавания в открытом море. К чему это, если только не для пиратства? Ловушка? — Пиратство, господин Косукэ, несмотря на воображение иезуита, — самая последняя причина, по которой люди отправляются бороздить океан, — ответил Уилл. — Каковы же остальные? — Ну, сэр, первая и основная — это стремление торговать. — Зачем? — Зачем? Но, сэр… — Уилл почесал в затылке. — Ну, скажем так: предположим, у меня есть отличная корова, а у вас — замечательный выводок цыплят. Было бы выгодно для нас обоих, если бы я получил от вас яйца в обмен на моё молоко. — Здесь, в Японии, у нас есть всё, что требуется и чего можно пожелать. — Но, тем не менее, вы терпите португальцев. Сукэ кивнул. — Они жаждут золота и серебра. Они приобретают его дальше к югу, но всё же ищут и здесь. — А в Японии есть золото и серебро? — Конечно. — Неужели у нас, европейцев, нет ничего, что вы хотели бы иметь взамен? На лице Сукэ появилось подобие улыбки. — Португальцы в обмен предлагают нам любовь и защиту их бога. — Но это вам не по вкусу, так ведь? Сукэ поднял глаза к небу, затем перевёл взгляд через борт корабля, на воду, убегающую мимо корпуса. — Их бог, по их словам, могущественней всех других, но всё же это бог мира, братской любви, жалости. Более того, этот бог считает единственно правильным поведением молитву и заставляет человека отвергать плотские потребности, чтобы сосредоточиться на духовных. Ты веришь в такого бога, Уилл Адаме? — Я вырос и воспитывался с такой верой, господин Косукэ, — осторожно ответил Уилл. — Но теперь, став взрослым мужчиной, ты видишь мир в ином свете? — Теперь, будучи мужчиной, я иногда сомневаюсь, но чувствую потом угрызения совести. — Ты умеешь владеть мечом, Уилл Адаме? — Я бы сказал, что по сравнению с вашими самураями я чувствую себя новичком. — Ты человек странной честности, Уилл Адаме, и я ценю честность выше всех остальных добродетелей. Но мне пришлось бы очень долго разыскивать японца, который бы признался в неумении биться на мечах, как это только что сделал ты. Португальский бог — это поистине детский бог. Вот что я скажу тебе, Уилл Адаме: докажи мне, что его сила больше силы солнца, более ужасна, чем океан во время шторма, что она непреодолимее ветра, разрушительнее землетрясения.
— Португальцы сказали бы, что их бог устраивает все эти вещи, — ответил Уилл. — Слова, которые вряд ли можно доказать, — заметил Сукэ. — И которые можно опровергнуть их же собственными положениями. Потому что если он действительно ставит любовь и честь выше всего прочего, то объясни мне враждебность того священника к вам. В сущности, враждебность всех священников ко всем тем, кто не исповедует их веру. Он вполне мог бы распять тебя, Уилл Адаме. Существует ли более жестокая судьба, чем эта? — Мне кажется, смерть — сама по себе жестокая судьба, — ответил Уилл. — И вы ускоряете её в этой стране направо и налево. — Как ты можешь так говорить? Разве смерть не является неизбежным концом любого человека, будь то даймио или ита? Но она должна наступать быстро, не принося страданий. Отрубить человеку голову — самый чистый способ казни. Оставить же его на кресте медленно умирать от голода, жажды и жары — бесчеловечно. Однако эти священники поступили бы именно так, и, по их словам, в своей стране они именно так и делают. Мы, по крайней мере, избегаем такой жестокости. Если мы и поднимаем человека на крест, то сразу же закалываем его копьём, чтобы положить конец его мучениям. Нет, Уилл Адаме, португальский бог может быть могуществен, хотя я и сомневаюсь в этом. Он может быть милостив, хотя краткое изучение природы заставит любого думающего человека изменить своё мнение. Он может быть непорочным, хотя давно известно, что соблюдение чистоты и безгрешности идёт рука об руку с трусостью и бесчестием, тогда как именно тот, кто не отказывается от земных радостей, почти всегда оказывается человеком чести и отваги. Здесь, в Японии, мы обходимся без Христа. — Он вытянул руку: — Осака. Уилл поднял голову, вглядываясь в приближающийся берег. Внутреннее море, по которому они приплыли, сужалось здесь в залив, горы расступились, открыв долину, расширявшуюся к северу. Конец её терялся за горизонтом. По ней медленно текла широкая река, образуя дельту у впадения в море. Недалеко от берега начиналось скопление домов, по сравнению с которым опрятные посёлки Бунго выглядели жалкими, ибо улицы здесь расходились, казалось, по всем направлениям. Виднелось несколько зданий довольно больших размеров, хотя даже отсюда было ясно, что солидными их не назовёшь. Но, кроме домов, здесь было несколько живописных храмов, взметнувших свои черепичные крыши к небу. К западу, на берегах реки, он увидел крепость, по сравнению с которой многие европейские показались бы просто частоколом — если, конечно, стены, казавшиеся с моря такими крепкими и толстыми, не были сделаны просто из раскрашенной бумаги, а башни, возвышающиеся над крепостью и городом, — всего лишь из дерева. — Немалый город, — заметил Уилл. — Есть ли у вас города, которые можно сравнить с этим? — Может быть, один, — допустил Уилл. — Это здесь находится ваш император? Сукэ отрицательно качнул головой. — Микадо живёт в Киото, расположенном в нескольких милях к северу отсюда, на берегах озера Бива. Осака — это резиденция квамбаку, регента сегуна. Но так как сегуна у нас больше нет, Осака является центром временной власти всей Японии. — И я предстану перед этим квамбаку? Сукэ улыбнулся. — Тоетоми Хидеери всего семь лет, Уилл Адаме. Он унаследовал видимость власти по воле своего отца, великого Хидееси. Страной управляет совет регентов из пяти даймио. — Симадзу но-Тадатуне объяснил мне это. Так эти вельможи будут беседовать со мной? Снова лёгкая улыбка. — Эти вельможи и не подозревают о твоём существовании. В сущности, только двое из них сейчас в Осаке, и для всех будет лучше, если по крайней мере один никогда не обнаружит твоего присутствия. — В таком случае, господин Косукэ, вы совсем сбили меня с толку, — признался Уилл. — Так наше путешествие напрасно? — Это путешествие ты совершаешь под мою ответственность, Уилл Адаме. Как только я узнал, что у берегов Бунго обнаружили чужестранный, но не португальский корабль, я со
всей возможной поспешностью отправился туда, чтобы посмотреть самому и узнать все лично. А сделав это, я решил, что должен доставить тебя в Осаку, чтобы тебя увидел мой господин. Это великий человек, Уилл Адаме, и он станет ещё более великим. Если ты честно ответишь на все его вопросы и окажешься ему полезным, он сможет многое сделать для тебя. — Речь ведь идёт не о мальчике Хидеери? — Ни в коем случае, Уилл Адаме. Мой хозяин — принц Току-гава Минамото но-Иеясу, величайший из даймио, сильнейший из воинов, правитель Эдо и восточного побережья. Понравишься ему, Уилл Адаме, и твоё будущее будет в твоих руках.
Глава 3. Твой спутник останется здесь, Уилл Адаме, — сказал Косукэ но-Сукэ. — А ты пойдёшь со мной. Пожалуй ста, подражай мне во всём, что я буду делать, каким бы странным тебе это ни показалось. Уилл кивнул и жестом остановил Мельхиора. Он сомневался, что Мельхиор что-нибудь понял. Он и сам едва понимал происходящее, в его голове метался вихрь взаимоисключающих эмоций и полуосознанных вопросов. Ну и где же твои Лондон, Париж или Амстердам, или даже Лиссабон и Мадрид? А ведь Осака, по словам Сукэ, была далеко не самым большим городом Японии. Они высадились в порту, забитом таким количеством судёнышек, какого он никогда дотоле не видел. Пусть они были слишком малы и не могли пересекать океан, но все они были тяжело нагружены самыми разнообразными вещами. Они сновали вверх-вниз по реке за городом, некоторые направлялись во внутреннее море. А вот и сам город — склады, в которых бы затерялся дворец Её Величества, бесконечные дома с узкими фронтонами, как и в Бунго. Как объяснил Сукэ, причиной этого странного явления было то, что налог с владельцев взимался соответственно занимаемой площади улицы. Все эти дома были такой же хрупкой постройки, как и виденные им раньше, но все равно были ярко украшены. А если более прочные постройки не требовались, то зачем было строить из камня? Ещё большее впечатление на него произвели строжайший порядок и чистота улиц — не меньшая, чем людей. Но то, что каждая улица заканчивалась аркой с воротами и вооружённым стражником возле них, наполнило его душу дурными предчувствиями. Сейчас был день, ворота стояли открытыми, но, по словам Сукэ, на ночь они запирались, и для прохода из улицы в улицу требовался пропуск. Как бы смог Марло выжить и написать бессмертные строки, если бы ему запретили бродить по вечерам? Или в Японии не было своих Марло? Или такие пределы индивидуальной свободы казались излишними? Вскоре они подошли к замку. Сукэ говорил о нём как об одном из мощнейших в стране, но без особых эмоций — что предполагало по крайней мере наличие множества похожих. Но ни Мельхиор, ни он сам в жизни своей не видели ничего подобного ни в одной из стран. Здесь лакированного дерева не было. По подземному мосту они пересекли глубокий ров и прошли сквозь ворота в нависающей над мостом башне. Вправо и влево тянулась высокая стена, сложенная из гигантских валунов, ничем между собою не скреплённых — ни цемента, ничего другого не было видно. Через равные интервалы виднелись амбразуры. Но всё это было только первым, внешним оборонительным поясом. Через триста шагов возвышалась вторая, не менее мощная стена, а за ней — ещё одна, на этот раз двенадцати футов высотой. В последней, внутренней, стене открывались ворота на большой двор, с одной стороны которого размещались конюшни, а с другой — казармы и склады оружия. Они сами были как маленькие деревни; по числу вооружённых часовых, по количеству женщин и детей Уилл прикинул, что тут может быть постоянный гарнизон в несколько тысяч человек, если только вообще можно допустить такую мысль. Но когда он спросил Сукэ, тот лишь пожал плечами и сказал, что регулярный гарнизон составляет двадцать тысяч солдат. Двадцать тысяч солдат! Может быть, ложь? Рай или ад? Вся армия королевы Елизаветы
не насчитывает двадцати тысяч солдат, а расположить их в одном постоянном лагере представило бы непреодолимую проблему по части провизии и болезней. Здесь же эти двадцать тысяч помещались в стенах крепости, а воздух был так же чист и свеж, как и в Бунго. Но мощь крепости, количество защитников показались неважными, как только они дошли до центральной башни. Она возвышалась внутри ещё одного окружённого рвом с водой бастиона, на холме, господствовавшем над остальной крепостью, посреди огромного двора — не менее четверти мили в поперечнике, по периметру которого располагались многочисленные постройки и склады. Сама башня была шести этажей в высоту, над каждым нависала слегка загнутая кверху крыша, что делало всю башню похожей на огромную пагоду, хотя вместо окон были бойницы. Но что самое удивительное — башня была сделана из дерева. Огромные толстенные доски, двери, способные выдержать удар пушечного ядра, — все из дерева. Наверное, не было никакого риска, что враг когда-либо проникнет в сердце обороны квамбаку. Истинная причина, решил он, в том, что это скорее дворец, чем крепость. Первое помещение, в которое они вошли, было полностью украшено богатыми орнаментами, коврами, подушками, бархатом, золотом, стены затянуты гобеленами с изображением сцен охоты, и, как всегда, вокруг было много народу — как мужчин, так и женщин. Все они были одеты в богатые шёлковые кимоно — изящную и очень удобную одежду. Оставив Мельхиора, озиравшегося вокруг в полном изумлении, Уилл последовал за Сукэ в следующую комнату, где украшения были ещё богаче, хотя, как и во всех виденных им домах, здесь не было абсолютно никакой мебели. Неужели сам принц восседал на полу? Момент настал. Сукэ помедлил перед огромной ширмой, охраняемой двумя воинами с копьями в руках. — А теперь, Уилл Адаме, я тебя умоляю — покажи себя с наилучшей стороны, и всё будет в порядке. Ширма раздвинулась, и Уилл судорожно вздохнул. Здесь соломенных циновок не было; пол покрывал голубой ковёр, а комната имела не менее сорока футов в длину. У дверей — обычная суета людей и ещё несколько стражников, однако ни одной женщины. На некотором расстоянии, в самом центре комнаты, как прикинул Уилл, цвет ковра меняется на ярко-красный. К небольшому возвышению вели две невысокие ступеньки. На этом помосте ковёр по краям был выткан золотом, а в середине, на плетёной циновке, сидел принц. Большего он сразу не разглядел, так как Сукэ уже двинулся вперёд, медленно и осторожно, жестом приказывая Уиллу следовать за ним. Уилл шагнул следом, сжимая под мышкой свою сумку с картами и инструментами и жестоко сожалея, что платье его так ветхо и истерто, несмотря на старания Магоме Сикибу. Они приблизились к ступеням. Он хотел поднять голову и рассмотреть принца, но Сукэ уже опустился на колени и, опершись ладонями о ковёр, медленно склонился вперёд, пока голова его почти не коснулась голубого бархата. На взгляд Уилла, это была довольно унизительная поза, но он помнил о предупреждении — во всём подражать министру и, не раздумывая, сделал то же самое. Тут он понял по крайней мере одно из преимуществ кимоно. Его бриджи туго натянулись сзади, а изношенные чулки прилипли к ногам. В таком виде он выглядел гораздо несуразнее любого японца. Несколько секунд они стояли на коленях, и в комнате не раздавалось ни звука. Потом заговорил принц. Его голос, низкий и негромкий, казалось, вечно будет отдаваться в этой пустой комнате, снова и снова отражаясь от стен. — Пройди вперёд, — шепнул Сукэ по-португальски. — Поднимись и пройди вперёд, Уилл Адаме, а у ступеней снова встань на колени. Уилл поднялся, расправил плечи и приблизился к возвышению. Теперь ему было видно получше. Вождь клана Токугава сидел, как все японцы, на коленях, поджав под себя ноги, верхнее кимоно мягко окутывало его фигуру. Всего их, кажется, было три — все зелёные, но верхнее короче и светлее нижних. В ножнах на поясе висели два самурайских меча, а голова
была выбрита, за исключением пучка волос на макушке. Но больше всего Уилла поразило его лицо. Оно было квадратное, тяжёлое, более полное, чем можно было ожидать, однако достаточно плотное, чтобы не напоминать квашню. Широкий тонкогубый рот обрамляли тонкие усы, свисавшие книзу у уголков губ. Подбородок и нос не выдавались, но высокий лоб говорил о могучем уме так же, как аккуратно подстриженная короткая бородка делала его похожим на светского щёголя. Глаза — вот что было самым удивительным в его лице. Коричневые, мягкие, они казались даже более водянистыми, чем у большинства его соотечественников. Казалось, на лице Токугавы застыла вечная насмешка над этим миром, но, по крайней мере, примиряющая его с ним. И всё же… Уилл встал на колени у подножья помоста и поклонился. Он чувствовал, как взгляд принца заскользил по нему, словно тёплая волна, — вбирая его, засасывая, узнавая о нём все, хотя он ещё не произнёс ни слова. В ушах зазвенело от прилива крови, он понял, что решается его судьба, — чувство, какого он не испытывал со дня свадьбы. Тогда его постигло сокрушительное разочарование. А что сейчас? У него возникло странное ощущение, что он прожил тридцать пять лет и проплыл под парусами полмира именно ради этого момента, ради того, чтобы эта встреча состоялась именно сейчас, для того, чтобы преклонить колени именно перед этим человеком — Токугавой Минамото но-Иеясу. Токугава произнёс что-то. Уилл поднял голову и медленно выпрямился — вряд ли эти слова могли означать что-нибудь ещё. Принц заговорил снова. Уилл медленно покачал головой. Взгляд Иеясу скользнул на Сукэ, и через несколько мгновений тот опустился на колени рядом с Уиллом. — Мой господин принц Иеясу желает знать, Уилл Адаме, откуда ты появился в нашей стране, — перевёл Сукэ, — и с какой целью прибыл сюда. — Скажите ему, что я из страны, которую называют Англией. Она, как и Япония, расположена на острове, но у континента Европы. Это очень далеко отсюда, за двумя океанами. Цель нашего путешествия сюда — торговля с народом Японии. — Торговля на золото? — перевёл Сукэ следующий вопрос Иеясу. — Скажите господину Иеясу, что золото — не единственный товар, который нам нужен, — ответил Уилл. — Я представляю народ Англии и соседнего государства — Голландии. В этих странах производится множество исключительно необходимых вещей, которых, однако, нет в Японии. И, по моим наблюдениям, здесь имеется много товаров, отсутствующих в Европе, которые были нам очень полезны. Торговля между нашими странами была бы очень выгодна для обеих сторон. — А эти товары, которые вы производите… — начал Сукэ. — Мой господин Иеясу спрашивает — это в основном порох и огнестрельное оружие? — Мы производим порох и оружие для обороны, — осторожно ответил Уилл. — И на борту вашего корабля много этих вещей? — спросил Иеясу через переводчика. — Для собственной обороны, господин Иеясу. Токугава помедлил несколько мгновений, не сводя глаз с Уилла. — Эта Англия, о которой ты говоришь, — она воюет с другими странами? — Да, господин Иеясу, — ответил Уилл. — Мы часто воюем. Но не с нашими друзьями и не с теми, кому мы можем доверять. Наши войны в основном с Испанией и Португалией, которые стремятся поработить нас. Иеясу задумчиво кивнул. — Каким богам вы поклоняетесь в Англии, Уилл Адаме? — Только одному, господин принц, — богу, сотворившему небо и землю и управляющему всем миром. Иеясу и Сукэ заговорили между собой — конечно же, подумал Уилл, о том, что уже обсуждалось раньше, на лодке. Наконец Сукэ повернулся к нему. — Мой господин Иеясу хочет услышать твой рассказ о путешествии сюда. Сколько дней оно заняло?
Уилл прикинул в уме. — Больше пятисот. Глаза его похолодели. — Преувеличивать нехорошо, — прошептал Сукэ. — Но это правда, — возразил Уилл. — Если ваш господин взглянет на эти карты, я ему все объясню. Сукэ перевёл, и Иеясу кивнул, подзывая Уилла ближе. Очевидно, это была большая честь: шёпот замечаний пролетел по комнате и стих. Уилл взошёл на помост, не забыв сесть на ступеньку ниже принца, и разложил свои карты. Он рассказал обо всём путешествии Токугаве, который, очевидно, заинтересовался повествованием. Казалось, Уилл рассказывает уже целую вечность, но Иеясу слушал с неослабевающим вниманием перевод Сукэ, говорившего негромким, сухим тоном, не меняя положения тела, хотя Уиллу пришло в голову, что тот должен испытывать поистине мучительные ощущения от такой позы. И на протяжении всего рассказа — час шёл за часом, его собственный желудок уже подводило от голода, — придворные и стража, находившиеся в комнате, ожидали так же терпеливо, почти не двигаясь, не произнося ни слова. Наконец рассказ закончился, и Уилл перевёл дыхание. Он чувствовал, что сейчас мог бы выпить целую бочку воды. — Мой господин говорит, что ты рассказал замечательную историю, — заметил Сукэ. — Рассказывание историй — большое искусство, которое высоко почитается в Японии, и в этой области ты мастер. — Она может быть замечательной, господин Косукэ, но вы можете сказать принцу, что каждое слово в ней — правда. Сукэ перевёл, и Уилл снова ощутил на себе тот оценивающий, внимательный взгляд. Наконец Иеясу кивнул и отдал распоряжение Сукэ. Министр нахмурился и ответил, не переводя. Снова глаза Иеясу стали жёсткими, и он повторил приказание — не повышая голоса, но другим тоном. Сукэ поклонился. — Уже поздно, и мой господин Иеясу считает, что ты достаточно высказался. Мы уходим. Делай, как я. Министр низко поклонился и, выпрямившись, поднялся на ноги. Уилл проделал то же самое. Иеясу снова заговорил. — Подожди, — перевёл Сукэ. — Он хочет знать, что было на борту твоего корабля. Всё, что там было. — У меня есть здесь опись груза, — сказал Уилл. — Она довольно обширная, но, если господин принц желает потратить ещё час… — Он желает. Уилл перечислил всё, что было на борту судна. Иеясу внимательно слушал перевод Сукэ. Уилл закончил списком оружия и боеприпасов, вызвавших такой переполох в Бунго. Иеясу кивнул, размышляя о чём-то. — Мой господин доволен твоим рассказом, — сказал Сукэ. — Теперь мы удаляемся, Уилл Адаме. Но мой господин желает, чтобы ты оставил здесь свои карты и инструменты. Он заметил обеспокоенность Уилла. — С ними ничего не случится, их вернут в надлежащее время. Снова поклон, затем он последовал за Сукэ, который пятился к выходу через всю комнату, словно в присутствии правящего монарха. Стражники открыли дверь, выпуская их из комнаты. — О Боже! — Уилл вытер пот рукавом со лба. — Сколько же сейчас времени, господин Косукэ? Мне показалось, что мы пробыли там целую вечность. — Сейчас наступил час крысы, — ответил Сукэ. — Другими словами, по португальским понятиям начался новый день. — Миновала полночь? Бедный Мельхиор, должно быть, уже уснул. Сукэ кивнул и провёл его через комнату, лицо его приобрело необычно суровое выражение. Следующие двери распахнулись, и они вышли в одну из прихожих, покинутую
всеми вельможами, так что, кроме двух стражников, в ней никого не было. Сукэ провёл Уилла через эту комнату и остановился. Из двери в правом углу появились три женщины. — На колени, — прошептал Сукэ. — На колени, Уилл Адаме. Быстро. Уилл на секунду заколебался и медленно опустился на колени, затем склонил голову. Он услышал почти беззвучный шорох, вдохнул нежный аромат и увидел направляющуюся к нему пару великолепных ножек, обутых в сандалии. Кимоно было белое. Все их кимоно были белые. Ближайшая к нему женщина сказала что-то, Сукэ ответил. — Ты можешь выпрямиться, Уилл Адаме, — сказал он. — Но не вставай. Уилл выпрямился. Увидев Асаи Едогими, он потерял дар речи. Он не был готов к такой красоте. Магоме Сикибу была очаровательным ребёнком, но явно восточной наружности. Конечно, эта женщина тоже имела восточную наружность — такая же невысокая, как остальные, но её красота, подчёркнутая блестящей белой краской, покрывавшей каждый дюйм её лица от подбородка до лба, выходила за рамки и расы, и цвета кожи, и, как ему подумалось, религии. И, как перед этим с Иеясу, он почувствовал перед собой личность, значительно более сильную, чем все те, кого он знал прежде. И более жёсткую. Взгляд её чёрных глаз наводил на мысль о стали. Он вспомнил, как однажды стоял у самой обочины дороги, по которой верхом на лошади прогарцевала королева Елизавета в сопровождении своей свиты. Совершенно случайно он поймал её взгляд в тот момент, когда она поравнялась с ним. О красоте тут и речи не могло быть: он почувствовал совершенно определённое разочарование. Однако величественность её взора, абсолютная уверенность в себе в значительной мере компенсировали тусклую внешность. Сразу чувствовалось, что едет хозяйка всего окружающего. И сейчас он ощутил то же чувство — эта женщина владела этим замком и всем, что в нём находилось. И к тому же она была прекрасна. Стоявшая рядом женщина была, очевидно, её сестрой — немного ниже ростом, те же точёные линии лица и фигуры. Но не было у неё ореола власти. Сукэ заговорил снова, но Едогими прервала его взмахом веера и что-то сказала. Третья женщина, стоявшая до этого позади двух принцесс, вышла вперёд. — Боже милостивый! — вырвалось у Уилла, прежде чем он смог взять себя в руки. Конечно же, это ему снится. Он, наверное, заснул, повествуя Иеясу о своих приключениях. И вот он снова видит свой старый сон — потому что эта девушка была японкой не более чем наполовину. Выше своей госпожи, распущенные чёрные волосы с сильным рыжеватым отливом, лицо, о котором любой мужчина мог бы мечтать во время своего самого романтического ночного свидания. Хотя она была очень молода, не возникало никаких сомнений в её женственности. Если кимоно принцессы скрадывало всю её фигуру ниже плеч, то у девушки оно подчёркивало её грудь и округлые бёдра. И ноги у неё длинные — это было видно. Женщина. Воплощение всего, чем женщина должна быть или могла бы быть, и это воплощение стояло перед ним после тридцати пяти лет неудовлетворённых желаний. А стояла ли она хоть однажды у ванны, в которой купали обнажённого мужчину? О Господи, придай мне сил, подумал он. — Ты тот самый человек из-за моря? — спросила она на прекрасном португальском. — Моя госпожа Асаи Едогими приветствует тебя в Японии от имени квамбаку. Уилл облизнул губы. Как пересохло в горле! — Это счастье — оказаться здесь, — ответил он. — Я благодарю вашу госпожу за её добрые слова. Девушка перевела, и Едогими улыбнулась. У Уилла от удивления открылся рот — её зубы были выкрашены в чёрный цвет. Он быстро взглянул на девушку — у неё тоже? Но та не улыбнулась. Едогими заговорила. — Мы слышали о твоём прибытии в Осаку, — перевела девушка. — Но ты пока что не посетил квамбаку.
Уилл взглянул на Сукэ, и тот ответил по-японски. Взгляд Едогими скользнул по нему, она нахмурилась и произнесла что-то. — Как ваше имя? — прошептал Уилл. — Меня зовут Пинто Магдалина, — ответила девушка. — Так вы из Португалии? — Португальцем был мой дед. Он был первым европейцем, высадившимся в Японии. — Она бросила встревоженный взгляд вправо — до неё вдруг дошло, что госпожа и Сукэ молчат, прислушиваясь к их разговору. Она поспешно перевела им свои слова. В течение нескольких секунд Едогими рассматривала Уилла, потом снова улыбнулась и бросила несколько слов Сукэ. И снова его ответ заставил её нахмуриться; какое-то мгновение она выглядела просто рассерженной, и, как и раньше, речь её ускорилась. Сукэ упрямо ответил, настаивая на своём. Едогими вскинула голову и сказала что-то Магдалине. — Моя госпожа говорит, Уилл Адаме, что ты должен набраться терпения, и всё будет в порядке. Она хочет также, чтобы я сказала: ты должен выучить японский язык, если захочешь остаться с нами. — С удовольствием сделаю это, синьорина Пинто, — ответил Уилл. — Если только у кого-нибудь найдётся достаточно терпения, чтобы обучить меня. Снова беспокойство мелькнуло в её взгляде, обращённом к госпоже. Но Сукэ уже нагибался, выполняя традиционный коутоу, и Уилл поспешил последовать его примеру. Женщины прошли мимо и исчезли, оставив после себя слабый аромат. Сукэ выпрямился. — Идём, уже поздно. — У меня единственное желание — поскорее забраться в постель. Сукэ не ответил, но поспешил в следующую комнату, в дальнем углу которой они увидели Мельхиора. Тот сидел на полу, привалившись спиной к стене, и громко храпел. — Эта женщина — супруга квамбаку? — спросил Уилл. — Его мать, — поправил Сукэ. — Принцесса Асаи Едогими была фавориткой великого Хидееси. Она столь прекрасна, что он возвысил её над остальными женщинами, а её сына — над остальными сыновьями. Он хлопнул в ладоши. Звук разнёсся по огромной пустой комнате. — Да, она действительно очень красива, — согласился Уилл. — Прекрасней её нет женщины в Японии. Двери открылись, пропустив в комнату полдюжины стражников. Сукэ сказал им что-то по-японски. — А вторая женщина? — Принцесса Асаи Дзекоин. Младшая сестра Едогими. — Я имел в виду португальскую девушку. Сукэ пожал плечами. — Это одна из служанок принцессы. Я ничего о ней не знаю. Осака не является обычной резиденцией принца Иеясу. А теперь, Уилл Адаме, ты и твой спутник должны отправиться с этими людьми. Поверь, мне жаль, что так получилось; я могу только попросить тебя набраться терпения, как рекомендовала принцесса, и верить в своё будущее. И в Косукэ но-Сукэ. Не сомневайся, я буду делать всё, что смогу, чтобы облегчить твою участь. Он поспешил прочь, оставив Уилла в недоумении. — А? А? — Мельхиор зевнул и с трудом поднялся на ноги. — Уилл? Это ты? А я уже и не чаял увидеть тебя снова. — Похоже, нас передали этим парням, — ответил Уилл. — Что вы от нас хотите? Но на лицах воинов не отразилось и тени сочувствия. Их начальник просто указал на дверь и положил руку на эфес меча. — Нас, конечно же, поместят на отдых вместе с солдатами гарнизона, — предположил
Мельхиор, когда они шли следом за стражниками к воротам крепости. — Ты заметил, какие тут богатые драпировки, Уилл? — Это жалкие тряпки по сравнению с приёмным покоем принца, — отозвался Уилл. — Здесь огромные богатства, Мельхиор. Больше даже, чем любые сокровища Англии, в том числе и во дворце Её Величества. — Однако эти богатства проникают не всюду, — отметил Мельхиор. Они вышли из центральной крепости, пересекли двор и вошли в дверь наружного вала. Теперь они спускались по ступеням из тёсаного камня, освещённым колеблющимся светом факелов. — Так было всегда: в этом мире можно быть либо принцем, либо нищим, и нам суждено второе. Добродушный парень ещё не проснулся окончательно и, несомненно, был до сих пор под впечатлением доброты, проявлявшейся к ним с момента прибытия в Японию, подумал Уилл. Он же начинал понемногу беспокоиться. Каменная лестница привела на площадку, от которой ответвлялся коридор, по обеим сторонам которого тянулись помещения, более всего напоминавшие собой тюремные камеры. Но они остались позади, а группа продолжала спуск вниз по лестнице. — Уилл? — сказал Мельхиор. — Довольно странное помещение для солдат гарнизона. — Боюсь, что я чем-то разгневал принца, — ответил Уилл. — Либо он предпочёл согласиться с мнением португальцев на наш счёт. Ступени привели к следующей площадке. Дальше коридора не было, лишь виднелась в стене крышка люка. И здесь благодушие вдруг оставило их. Зловонный воздух был наполнен неописуемо отвратительными звуками, словно стадо свиней боролось друг с другом. Только звуки эти издавались людьми. Начальник стражи кивнул, и трое солдат направили копья на люк. Ещё один шагнул к нему и, зайдя сбоку, быстрым движением откинул крышку. Зловоние и шум хлынули на пришедших, изнутри тотчас же высунулись руки и ноги. Но что это были за руки и ноги! Здесь не было ничего от чистоты и опрятности, которые уже начали у Уилла ассоциироваться с этим народом. Это были скорее конечности, которые ожидаешь увидеть в какой-нибудь лондонской тюрьме, — покрытые грязью и гниющими язвами. Стражники начали быстро орудовать копьями, загоняя этих монстров обратно. Офицер мотнул головой. — О Господи, Уилл! — закричал Мельхиор. — Неужели нас отправят туда?! Уилл взглянул на стражников. Шесть вооружённых солдат. Неудивительно, что Сукэ выглядел расстроенным. Но такой же показалась и принцесса Едогими, когда узнала об их судьбе. И оба они посоветовали набраться терпения. — Похоже, дорогой друг, у нас нет иного выхода. — Я лучше умру! — Спокойней, — сказал Уилл. — Прошу тебя, Мельхиор. Я не знаю, чем это вызвано, но у нас есть друзья. Я в этом уверен. Жесты офицера стали нетерпеливыми. Уилл вздохнул и опустился на четвереньки. Копья сновали рядом, расчищая ему дорогу. Он едва мог дышать, настолько сильно было зловоние. Оно обтекало его, словно живое существо; казалось, оно бьёт по его телу. Он чувствовал, как по мере продвижения вглубь его одежда пропитывается вонючей жижей. Он протиснулся сквозь люк. Глаза смутно различили более дюжины силуэтов, корчащихся и извивающихся под ударами пик, загонявших их обратно. До сознания смутно доходили ворчание и стоны, визг и крики. Уилл подался в сторону, освобождая место Мельхиору. Мгновение спустя крышка захлопнулась, и в камере воцарился мрак. С одной стороны, подумал он, это хорошо — не видно всего ужаса их положения. Но с другой — стало ещё хуже, потому что из темноты к ним потянулись руки, ощупывая их одежду, разрывая её на куски, царапая, обследуя их лица, опустошая карманы — и, что ещё хуже, ища соски их грудей, забираясь в пах, набрасываясь на них, как голодные звери на мясо. — Боже милостивый, — закричал Мельхиор. — Уилл? Уилл? Нас отправили в ад, в этом нет никаких сомнений.
Уилл сцепил руки, затем резко раскинул их в стороны. Если он обозлит их и они его убьют — что ж, тем лучше. Он наткнулся на тела, движущиеся взад и вперёд. Кто-то упал ему сзади на шею, притягивая руки книзу, словно какой-то отвратительный, иссохший призрак Марло. Уилл пошарил сзади и отшвырнул его через всю камеру, прислушиваясь к затихающему воплю боли. Он пробился назад и привалился спиной к каменной стене. — Мельхиор! — крикнул он. — Мельхиор, где ты? — Здесь, — простонал голландец. — Подползай к стене, — приказал Уилл. — И держись ближе, Мельхиор! Держись ближе! Мы ещё поборемся! Но атака уже выдыхалась. Руки больше не сновали в темноте, бесстыдные пальцы больше не царапали, отыскивая плоть. Он понял, что эти одичавшие существа слишком слабы и могут реагировать только на то, что происходит рядом. Они были возбуждены стражниками и поэтому напали — слепо, бездумно — на людей, появившихся в их аду. Однако их интерес уже угас, и они отступили. Они не знали, день сейчас или ночь, они просто существовали — стонали, завывали, разговаривали друг с другом, болтали, извивались, шуршали, издавали зловоние. — Уилл, — прошептал Мельхиор, — эти люди, должно быть, приговорены.К смерти? Это, пожалуй, было бы спасительным избавлением. А если их просто заперли здесь, чтобы они гнили в этой яме? Спокойствие, Уилл Адаме. Спокойствие. Так сказала Едогими. Прекраснейшая женщина в Японии. Неправда. Как мечтал он об этой груди! Но ещё больше об этой чистоте, об этой возвышенности. Знала ли Пинто Магдалина, куда их ведут? Неважно; теперь она уже наверняка узнала. Будет ли ей всё равно? Поймёт ли она этот ужас, прожив всю свою жизнь наверху, в блистающем свете? Сможет ли она и захочет ли взглянуть на него снова иначе, чем как на кусок зловонного мяса? Будет ли у неё такая возможность? — Уилл? — позвал Мельхиор. — Ты не спишь? — Нет. — Но как он устал! Как обессилел! Было такое ощущение, словно он не спал всю жизнь. — Я должен уснуть, Уилл. Но я боюсь за наши жизни. — Спи, Мельхиор. Я посторожу, а потом ты меня сменишь. Хотя, по его мнению, особенно опасаться было нечего. Он ничего не видел в темноте даже теперь, когда глаза привыкли к ней. Он едва различал свою ладонь перед самым лицом, так что остальные заключённые вряд ли имели в этом преимущество. Нападение будет означать лишь непристойную суету ищущих рук, но при первом же прикосновении он сразу очнётся и сможет дать отпор. Он закрыл глаза. Голова начала клониться и вскоре погрузилась в мягкое тепло этих грудей, скользнула ниже, к длинным, сильным ногам. У Мэри были такие ноги. Мэри Магдалина. Мария Магдалина… Резкий скрежет разбудил их. И не только их. Это дикое завывание, хныканье раздавалось отовсюду. Теперь он испугался его. Теперь он увидел, слишком хорошо увидел, что представляли собой его товарищи по несчастью. Настало время раздачи пищи. Он не осознавал, который теперь час. Никогда ему этого больше не понять. Но люк поднялся, и внутрь втолкнули огромный котёл с рисом. В короткую секунду, прежде чем он захлопнулся снова, Уилл разглядел голые тела, сочащиеся гноем язвы, стекающую из углов рта слюну, непристойно возбуждённую плоть людей, которые перестали быть людьми. Они не стали есть, Мельхиор и он. Голодны, конечно, но ринуться в эту людскую клоаку, не зная, чего коснёшься в темноте, что может коснуться тебя, — это было немыслимо. Так что лучше уж сидеть на месте и умереть с голоду. Но даже эта мысль приводила в ужас. Потому что в краткую секунду света окружающие разглядели их. И вспомнили о своём поражении прошлой ночью. Они знали, что им, даже дюжиной, не справиться с двумя молодыми сильными мужчинами. Но голод принесёт с собою слабость. Даже просто заключение здесь ослабит их, и довольно быстро. И как им тогда
сопротивляться этим ищущим пальцам? А какого ещё несчастья теперь ждать? Котёл риса приносили не так давно, и другой еды, скорее всего, не будет. Крышка люка снова звякнула, древки копий ринулись внутрь, нанося удары по костям, пальцам, отгоняя завывающих призраков внутрь, в темноту. — Уилл Адаме! — раздался голос Косукэ но-Сукэ. — Бери своего товарища и выбирайся. Быстро! Но подай голос, когда приблизишься к выходу. — Мельхиор! — Уилл растолкал друга. — Идём, парень. — Он пополз к выходу, продираясь сквозь груду ужасных тел. — Эй, господин Косукэ, мы выходим! Не останавливайся, Мельхиор. Он бросился в отверстие люка, вывалился в мерцающий свет факела, кинулся через проход и рухнул у противоположной стены. Он видел, как из люка выбрался Мельхиор, а за ним показались двое их бывших сокамерников. Но их тут же затолкали обратно ударами копий. На площадке остались шестеро стражников и Сукэ. Крышка люка захлопнулась. — Идёмте, друзья, — сказал Сукэ. — Скорее уйдём из этого места. — Боже мой, господин Косукэ! — Уилл помог Мельхиору подняться. — Неужели все японские тюрьмы такие? — Нет, Уилл Адаме, обычные преступники сидят в других тюрьмах. Вы же побывали в аду. — Об этом мы уже догадались. — Он двинулся вслед за другом, ибо теперь уже был уверен в расположении этого человека. Они начали подниматься по каменной лестнице. — Это не тот ад, что у португальцев, Уилл Адаме. Это название камеры. На нашем языке — гокуя. — Но в Бунго нам говорили, что единственное наказание для преступников в Японии — это смерть. — Действительно, — согласился Сукэ. — Но эти люди не подвергаются наказанию. Они лишь ожидают суда. Их подозревают — и не без оснований — в совершении грабежей. Но так как они всегда убивали своих жертв, то никаких свидетелей нет. Было бы несправедливо осуждать человека без всяких доказательств, поэтому их поместили в гокуя до тех пор, пока они не сознаются. Они уже некоторое время просидели там. — А если они не признаются? Будут гнить там вечно? Да, в каждой стране существуют совершенно различные представления о правосудии. — Конечно, они должны оставаться там до тех пор, пока не сознаются. Или пока их друзья не докажут их невиновность. Мне жаль, что тебе пришлось страдать вместе с ними. Такова была воля господина Иеясу. Он не поверил твоей замечательной истории и поэтому рассердился. Но сегодня утром мне удалось вновь заинтересовать его твоими морскими картами и убедить, что все тобой рассказанное вполне может быть правдой. В результате он решил более глубоко изучить это дело. Так что вот твоя новая камера. Её называют роя, то есть клетка. Здесь тебе будет удобней. Вход, конечно, был забран толстыми железными прутьями, и, по расчётам Уилла, они ещё не достигли первого этажа дворца. Однако сама комната была большой, а воздух — чистым и свежим. В стене имелось окошко, тоже забранное решёткой; в него виднелись часть стены внутренней цитадели, ров и следующий оборонительный вал. — Господин Косукэ, это настоящий дворец по сравнению с той камерой. Сукэ поклонился. — Даже это, надеюсь, скоро станет лишь неприятным воспоминанием, Уилл Адаме. Думаю, сейчас вы захотите помыться и вычистить свою одежду. Я пришлю людей. — Поесть, Уилл, — взмолился Мельхиор. — Попроси, чтобы нам дали поесть. Уилл перевёл, и Сукэ улыбнулся. — Вас накормят, не волнуйтесь. Дверь закрылась. Уилл остался у окна. Там было всё, что он не надеялся когда-либо
увидеть снова. Оказалось, что наступило раннее утро, и движения в крепости за окном почти не было. Неужели они провели в том аду больше суток? Да, подумалось ему, это действительно страна крайностей — здесь либо все, либо ничего. Шаги за дверью. Он обернулся и увидел, что Мельхиор тоже поднялся в ожидании. Их искупают. Какие прелести ждут их в этой процедуре? Дверь распахнулась; за ней выросли стражники с копьями наготове на тот случай, если они попытаются вырваться. Кроме них, в дверном проёме показались четверо юношей, почти мальчиков. Двое несли огромный чан с кипятком, у остальных в руках были полотенца, японская одежда, кувшины с холодной водой для омовения; в углу комнаты виднелась всё та же решётка, под которой проходил водосток, соединявшийся с дренажной системой крепости. — Сегодня нам придётся самим о себе позаботиться, — сказал Уилл. — Это в наказание за то, что попали в тюрьму. — Я бы сейчас с удовольствием искупался в море, — заявил Мельхиор, сбрасывая одежду. — А это что такое? Потому что мальчики раздевались тоже. — Похоже, они собираются купаться вместе с нами, — сказал Уилл. — Давай просто не замечать их. Он встал на колени, и один из юношей вылил ему на плечи кувшин ледяной воды; Уилл протянул руку за мылом и обнаружил, что мыла уже нет на месте — им уже тёрли его спину. — Уилл? — в голосе Мельхиора слышалась тревога. — Уилл, мне это не нравится. Потому что там, где девушки Магоме Сикибу сохраняли полное хладнокровие в своих действиях, юношам, похоже, это не удавалось. — Я боюсь, — проговорил Мельхиор, — что, несмотря на обличье высокой цивилизации, это самая дьявольская страна на свете. Страна, где приговорённых преступников рубят в куски, где ещё не осуждённые подозреваемые содержатся в таких подземельях, как то, где мы побывали, где мы вынуждены тесно общаться с двумя такими твёрдыми копьями, как эти… Двумя? Мне думается, что я сплю и вижу сон. Потому что их, конечно, было четыре. — Прекратите, — проворчал Уилл. — Я вымоюсь сам. — Он сильно затряс головой, так как купавший его юноша, очевидно, не понимал по-португальски. Уилл показал жестом, чтобы тот ушёл, когда юноша закончил мыть ему спину и намеревался зайти спереди. Юноша уставился на него широко раскрытыми глазами, на лице его было написано удивление пополам с испугом. — Ну конечно, ведь в их намерениях не было ничего дурного, — пробормотал Уилл. Но что это они ещё делали с ним? — Уходите! — рявкнул он, поднимаясь в негодовании на ноги. Он поспешно забрался в чан — как был, в мыле, пытаясь скрыть охвативший его стыд. Юноша испуганно глядел на него — вода стекала по ногам, по напряжённому пенису, — в его облике ясно читалась типичная смесь желания и тревоги, переполнявшая, казалось, все его существо. — Они уже сделали всё, что нужно. — Мельхиор присоединился к Уиллу, забираясь в чан. — О Господи, это ещё не все! Дверь снова открылась, вошли Сукэ и ещё двое юношей, нёсших чаши с рисом. — Да-а-а, друзья, — сказал Сукэ, — после купания вы почувствуете себя гораздо лучше. Теперь садитесь и ешьте от души. — Сомневаюсь, что нам удастся проглотить хоть кусочек, господин Косукэ. — Уилл выбрался из чана. — Эти молодые бестии совсем не имеют стыда, и я надеюсь, что вы распорядитесь поколотить их палками, а потом окунуть в холодную воду, дабы остудить их пыл. Сукэ обратился к мальчику, купавшему Уилла, потом к остальным его помощникам. Затем, снова повернувшись к европейцам, спросил озабоченно: — Они что, не удовлетворили вас?
— В этом-то все и дело, — ответил Уилл. — Мы же мужчины, господин Косукэ. Так же, как и они. Получать удовлетворение от таких мальчиков — значит навлекать на себя проклятье Господне. Сукэ улыбнулся. — Несмотря на все твои протесты, Уилл Адаме, у тебя очень много общего с португальцами. Они тоже называют грехом соединение двух мужчин. Но для них грех и в соединении мужчины с женщиной иначе как в узах брака. Странные они люди, и я порой удивляюсь, что эти португальцы существуют вообще — ведь они считают естественное дело природы долгом, а не удовольствием. Но уж от тебя, Уилл Адаме, я такого не ожидал. Я выбрал этих юношей сам. Их долго и тщательно обучали лишь одному ремеслу — доставлять удовольствие. Уилл почесал в затылке. — Вы отбирали их, господин Косукэ? Мальчиков? — А вы предпочли бы девушек? Пусть будет так. Я просто хотел, чтобы вы отвлеклись немного от своих воспоминаний о пребывании в том аду. — И вы решили, что мальчики доставят нам большее удовольствие? — По-другому и быть не может, Уилл Адаме. Да, на красивую девушку приятно посмотреть, но эти создания крайне непостоянны — если мужчина им не нравится, они будут скорее мучить, чем доставлять удовольствие, и даже хорошие колотушки вряд ли изменят их поведение. Но прекрасный мальчик… Но ведь они красивы, не так ли? — Да, действительно, — согласился Уилл. — Самые красивые, каких я когда-либо встречал. — Можешь мне поверить — их руки нежней, чем у любой девушки, и единственным их желанием будет доставить вам удовольствие, и больше того — получить от этого удовольствие самим. Они непревзойденны в искусстве любви, и это будет им совсем нетрудно. — Не сомневаюсь, — согласился Уилл. — А вы думаете, что это не подобает мужчине — любить другого мужчину? Сукэ нахмурился в неподдельном изумлении. — Не подобает, Уилл Адаме? Мужество доказывают с мечом в руке. Приобрести его как-либо иначе невозможно, и потерять тоже. В сущности, для мужчины значительно достойнее соединяться с другим мужчиной, когда оба они осознают свои настоящие обязанности друг перед другом. Женщина же слишком легко может пожертвовать честью ради комфорта и выживания. Хорошо, если эти мальчики не нравятся вам, я отошлю их. Но вы должны побыстрее позавтракать — господин Иеясу хочет ещё раз побеседовать с тобой. И на этот раз, Уилл Адаме, будь осторожен, заклинаю тебя. По крайней мере часть твоих недавних неприятностей вызвана твоей вызывающей дерзостью. — Моей дерзостью? — Уилл был ошеломлён. — По отношению к принцу? Побойтесь Бога. Я же выполнил коутоу. Что же ещё мне нужно было сделать, господин Косукэ? — Всё дело в твоих манерах, в речи, да просто в выражении глаз. Ни один японец не осмелится выдержать взгляд принца. Подумай об этом, я прошу тебя. Это для твоей же пользы. Подумай об этом, это для твоей же пользы. Токугава улыбался ему. — Мой господин говорит, что японская одежда идёт тебе значительно больше, Уилл Адаме, — перевёл Сукэ. Слишком дерзок. Но когда к нему обращаются, он привык смотреть в глаза своему собеседнику — будь то принц или любой другой. — Скажите господину Иеясу, что я польщён его словами. — Мой господин хочет узнать историю твоей страны. Ход ваших войн, Уилл Адаме. Уилл постарался вспомнить всё, что знал об истории Англии, начав с нашествия норманнов, коснулся Столетней войны с Францией, затем перешёл к соперничеству Англии с Испанией. Как и прежде, Иеясу слушал перевод Сукэ с серьёзным, задумчивым лицом. Но в прошлый раз за этим выражением, очевидно, скрывалось недоверие.
— Мой господин говорит, что во многих отношениях история твоей страны сходна с историей Японии, — сказал Сукэ. — За исключением того, что Японию ни разу не смогли завоевать внешние захватчики. Монголы попытались высадиться здесь много лет назад, но потерпели поражение, а жестокий шторм уничтожил их флот — так же, как произошло в вашей войне с Испанией. А всего лишь восемь лет назад могущественный Хидееси отправился на завоевание Китая — так же, как ваш король Эдуард пытался навязать свою волю Франции. — И потерпел подобное же поражение? — спросил Уилл. — Ни в коей мере. Корея была завоёвана без особых трудностей, несмотря на поддержку её Китаем. И Китай бы пал точно так же, хотя китайцы предупреждали нас, что посылать наши армии в Китай — то же самое, что пытаться вычерпать океан ложкой. — Так война закончилась? — уточнил Уилл. — Увы, Уилл Адаме, господин Хидееси умер полтора года назад, и с тех пор страну раздирают противоречия между наместниками. В результате армию пришлось вернуть обратно. Наши генералы ожидают применения своим способностям и отваге. Мой господин Иеясу спрашивает, возможно ли использовать восемнадцать орудий вашего корабля в сухопутных сражениях. — Скажите господину принцу, что это вполне осуществимо при условии, что найдутся какие-либо средства их перевозки. Иеясу кивнул, на этот раз ещё более задумчиво. — А можешь ли ты, Уилл Адаме, стрелять из этих орудий? Уилл заколебался. Но он изучал пушечное дело, да и не было никаких сомнений относительно ответа, которого ожидал от него Иеясу. — Да, господин Иеясу. Принц кивнул. — Мой господин изучил маршрут твоего путешествия, Уилл Адаме, с помощью ваших карт. Он хочет знать — все ли подобные предприятия так же дорогостоящи в том, что касается людей и кораблей. И если да, то почему ваш народ предпринимает их? Снова Уилл понял, что Иеясу уже сделал вывод сам, и догадался, какой ответ ему нужен. — Конечно, все они требуют больших затрат, господин принц, но наше путешествие выдалось более дорогостоящим, чем многие другие. — Почему? — Наши руководители не знали сами, чего хотят, а их помощники давали противоречивые советы. — Но ведь ты один из руководителей. Уилл хотел было возразить, но потом передумал. Он был уверен, что принцу не нужны его объяснения. — Я несу часть ответственности за несчастья, постигшие нас во время путешествия, господин принц. Я думаю, всё получилось бы иначе, будь я единственным начальником. Мне же приходилось убеждать, причём не всегда успешно. Иеясу, улыбаясь, произнёс несколько слов. — Мой господин удовлетворён твоими объяснениями и разрешает тебе вернуться в свою комнату. Он надеется, что тебе там удобно. — Мне стало гораздо удобнее, господин Иеясу. Надеюсь, что так будет продолжаться и дальше. Снова Иеясу улыбнулся. — У моего господина ещё один вопрос к тебе, Уилл Адаме, — сказал Сукэ. — Как ты будешь проводить своё свободное время до следующего визита к принцу? Думай, думай, думай. Нужно найти один-единственный правильный ответ. Уилл глубоко втянул воздух в лёгкие. — Я начну изучать японский язык, господин Иеясу, чтобы во время нашей следующей встречи я мог бы разговаривать с вами как мужчина с мужчиной.
Иеясу пристально посмотрел на него, потом кивнул. — Мой господин доволен, — сказал Сукэ. — И я тоже, Уилл Адаме. Я сам буду обучать тебя нашему языку. А теперь нам пора уходить. Двор следующего уровня цитадели, видный из окна камеры, не переставал удивлять Уилла. Даже несколько недель спустя. Сколько недель? Он почти перестал замечать время. Но всегда там было на что посмотреть — строевые упражнения солдат, выполняемые с обилием крика и топота; упражнения в стрельбе из лука, хотя навыки у всех и так были великолепные; прибытие и отъезд вельмож, каждого из которых сопровождала целая свита приближённых, несущих дары для квамбаку; посланцы из разных уголков Империи; странные существа, походившие на буддийских монахов, хотя, очевидно, у них было не меньше сект и групп, чем у христиан. Но ни разу не показался сам квамбаку. И, что ещё важней, его мать. А её фрейлины? Наверное, они никогда не выходят из стен замка. Так что, скорее всего, ему их больше не увидеть. Всё время его не оставляли сомнения. Принц Иеясу был удовлетворён его ответами — во всяком случае, так сказал ему Сукэ. Сукэ сдержал своё обещание и ежедневно по нескольку часов обучал его японскому языку, перемежая эти уроки уроками голландского, которому учился у Уилла, к вящему удовольствию Мельхиора, находившего в них много забавного. Теперь Уилл мог немного говорить по-японски, хотя чтение попрежнему оставалось проблемой. Но к чему? Принц Иеясу выглядел довольным. Но, с другой стороны, он не показывал своего неудовольствия и в первую их встречу. Так они и ожидали, терзаясь сомнениями. Потому что в дополнение к бесконечным событиям во дворе там регулярно показывались колонны скованных цепями преступников вроде виденных в Бунго — они проходили печально свой последний скорбный путь и скрывались в воротах. Кто бы мог поручиться, что в один прекрасный день они тоже не отправятся туда же? Потому что и здесь были португальские священники, причём значительно больше предполагаемого. Он спросил об этом у Сукэ, но министр уклонился от прямого ответа. Иезуиты начали проникать в страну около шестидесяти лет назад, вёл их знаменитый Франсис Ксавьер, о котором слышал даже Уилл. Ода Нобунага — великий полководец, начавший объединение страны примерно в то же время, когда королева Англии взошла на престол, — с радостью приветствовал христиан, потому что столкнулся с противодействием не-исчислимого буддийского монашества, а христиане оказались полезными союзниками. Нобунага сломил сопротивление буддистов после длительной осады этой самой крепости, которая была раньше их оплотом. Но после его смерти Хидееси решил, что христиане представляют для сильного правительства не меньшую угрозу, и начал их преследовать, что привело к распятию не одного новообращённого. Странно, что после смерти Хидееси, сказал Сукэ, священников снова стали привечать в Осаке. Конечно, Хидеери всё ещё был мальчиком, полностью зависящим от своей матери. А Едогими не была христианкой, по крайней мере открыто, но многие из её окружения христианами были — как мужчины, так и женщины. И Магдалина тоже? — А что же Иеясу? — спросил Уилл. — Принц Иеясу оценивает каждого человека согласно его достоинствам, независимо от его вероисповедания, — ответил Сукэ. — Он не будет ставить тебе в вину христианскую веру. Не Иеясу. Тогда кто же? Может быть, сам Сукэ? Ведь он не только учил его японскому языку. Видя, что ни ему, ни Мельхиору не нравится идея купания с мальчиками, Сукэ с готовностью предложил присылать девушек. И действительно, теперь их ежедневные омовения обслуживались разными молодыми девушками. Но они отказались от любых других услуг. По крайней мере, отказался он, а Мельхиор, поворчав немного, последовал его примеру. А, собственно, почему? Боже, как его мучило желание. Как он сходил порой с ума от этого. А здесь в этом не будет никакого греха. Здесь. Но где это — здесь? Это конкретное
место? Или вечность внутри человеческого разума? Чего он боится? Он бы увязался за любой шлюхой из лондонского борделя без всякого зазрения совести. Хотя нет. Он бы прислушался к голосу совести, сделал все точно так же, а потом неделю мучился бы. Так он боится этого? Что здесь не останется никакой совести? Всего лишь сделка с дьяволом, которая оставит его обречённым? Какая чушь. Ведь что такое совесть, как не изобретение человечества? Христианского человечества. По крайней мере, в делах плотских. Как глупо, что человек, перед которым раскинулось огромное поле деятельности, должен проводить столько времени в мучительных размышлениях по поводу того, что делать с частью своей изголодавшейся плоти. Он же не размышляет постольку над позывами своего желудка или над жаждой, которую можно утолить стаканом вина. Так почему? Потому что он боится самих женщин? Если нагота для них ничего не значит, если даже прикосновение к мужскому телу, интимное поглаживание во время купания ничего для них не значат, что же сможет превратить их обратно в настоящих женщин? Или он боится собственной неспособности удовлетворить их запросы? Или же он боится, что сам превратился в японца? А почему, собственно? Пока что все виденное им — эти люди, их образ жизни, их отношение к ней — превосходило Англию по всем показателям. Да и всю Европу. Возможно, именно здесь существование людей подчинено только материальному началу. Возможно, здесь никогда не появился бы Марло. Так, может быть, им и повезло в этом смысле? Ведь, конечно же, Марло не был счастлив. Что толку признать человека гением только после его смерти? Так почему? Или он продолжал казнить себя за то, что выжил в этом путешествии, тогда как все остальные — Тим и Том, молодой Спринг, Жак Маху — умерли? Какая чушь. Что же теперь, отказывать себе всю оставшуюся жизнь? Или это было потому, что он, англичанин, чужд этой культуре — из-за этого он по-прежнему мечтал об однойединственной, о Зенократе? Как он мечтал много лет о Мэри. А теперь он видел ту единственную женщину, которую Бог создал для него, и, принадлежа к нации скорее мечтателей, а не дельцов, он теперь предпочитает мечтать о ней, а не действовать? Вот бы Сукэ рассмеялся. И Тадатуне. И Магоме Сикибу. А Пинто Магдалина? Он отвернулся от окна. В этот момент дверь открылась, и… на пороге стояла она.
Глава 4. Магдалина не вошла в комнату, а оглядела её мельком и улыбнулась Уиллу. Сегодня на её лице не было краски, и щеки заалели; она стала ещё прекрасней, чем в его памяти. — Моя госпожа, принцесса Едогими, желает поговорить с тобой, Уилл Адаме, — сказала она почти шёпотом. Сердце Уилла билось так сильно, что он с трудом мог спросить: — И с моим другом7 Она отрицательно качнула головой; тяжёлые рыжеватые волосы медленно повторили её движение. — Нам нужно быть осторожными, — сказала она и отступила назад в коридор, где, на удивление, не было видно стражи. Подождав, пока Уилл выйдет, она прикрыла дверь; задвижка сама упала на место. Он стоял рядом с ней, вдыхал аромат её духов, её волосы почти коснулись его, когда она поворачивалась. Она была одета в белое кимоно, похожее на то, что было на ней в первую их встречу. Она взглянула на него, и краска залила её лицо и шею. — Быстрей! — Она двинулась по коридору. Уилл поспешил за ней. — Я не понимаю, — начал он, — разве это не дворец квамбаку, а она — не его мать? — В Японии нет ничего такого, каким оно выглядит, — ответила она. У лестницы она остановилась, взмахом руки приказывая ему застыть. Может быть, намеренно, но он чуть промедлил, наткнулся на её руку и сжал её пальцы в своей ладони. Снова быстрый взгляд, на
этот раз в сопровождении ещё более быстрого движения бровей. Потом она мягко высвободила руки и, к его удивлению, скользнула вниз по ступенькам. Внизу она свернула в другой коридор, который, по его расчётам, привёл их в подземелья дворца-крепости. В конце обнаружилась ещё одна узкая каменная лесенка. Здесь она остановилась и прислушалась. — Может быть, вы мне объясните, в чём дело? — спросил Уилл. — Я не хочу, чтобы вы из-за меня рисковали своей жизнью. — Моя жизнь, Уилл Адаме, в распоряжении моей госпожи, — ответила та. — И я не думаю, что сейчас она в опасности. Но моя госпожа не хочет, чтобы принц Иеясу знал о её разговоре с тобой. Она снова заспешила вверх по ступеням. Вскоре ступеньки стали деревянными, хотя и оставались такими же узкими. Уилл понял, что они уже в самом дворце. — Я полагал, что принц Иеясу здесь гость, — выдавил, задыхаясь, Уилл. Она кивнула. — Но почему же… Она вновь замерла и так неожиданно повернулась к нему, что он едва успел остановиться, хотя в душе проклинал свою недогадливость. — В Японии очень много интриг, Уилл Адаме, — сказала она. — А в Осаке больше, чем где-либо. Квамбаку пока ещё ребёнок. Империей управляет временный совет из пяти даймио, из которых самый влиятельный — принц Иеясу. Но у принца много собственных сыновей? Он сделает правителем Японии одного из них. Или же сам станет правителем. — Твоя госпожа знает это? — изумился Уилл. — И тем не менее принимает его как гостя в собственном доме? — Госпожа не хочет, чтобы из-за неё был нарушен мир в нашей стране. В течение трёх столетий, пока к власти не пришёл великий Хидееси, в Японии шли бесконечные войны. Кроме того, клан Токугава очень и очень влиятелен. Для нас лучше выждать момент и, возможно, толкнуть их на открытое выступление. Как серьёзно она говорила об этом. Как серьёзна она была. Это не пустая сплетня, передаваемая от скуки. Как непохожа на любую английскую девушку! — Твоё время без остатка занимают государственные дела, Магдалина? На этот раз она не покраснела, а зеленоватые глаза остались холодными. — Для всего есть своё время, Уилл Адаме, — сказала она. — И сейчас мы заняты делами государства. Она собиралась двинуться дальше, когда он коснулся её руки. Он задержал бы её в своей руке, но она обернулась к нему с таким неподдельным удивлением от его нахальства, что он поспешно отпустил её. — И, вероятно, вы тоже видите во мне врага вашего народа? — Как ты мог быть врагом моему народу, Уилл Адаме? По крайней мере, до сих пор. Госпожа как раз хочет выяснить твои намерения. — Я имел в виду португальцев. Я ведь протестант, следовательно, в плазах ваших священников — еретик. Динто Магдалина улыбнулась. Её зубы, к облегчению Уилла, оказались снежнобелыми. — Я христианка, Уилл Адаме. Как и ты. Я не понимаю тех различий, которые делают священники, и не хочу понимать. Того, что мы оба поклоняемся Христу, достаточно для нашей дружбы, если тебе хочется этого. Что касается Португалии, то это родина моего деда. Моя родина — Япония, и этим всё сказано. Она пошла вперёд, и он поспешил за ней, поднимаясь ещё по одной узенькой лестнице, проложенной, очевидно, внутри наружной стены самого дворца. Наконец лестница упёрлась в занавес, раздвинув который, Магдалина ввела его в крохотную комнатку. Несмотря на размеры, помещение было убрано не менее богато, чем приёмный покой принца Иеясу, с такой же циновкой на возвышении, хотя здесь оно располагалось не в центре, а в дальнем конце комнаты. Магдалина упала на колени, выполняя коутоу, и Уилл последовал её примеру. — Ты можешь встать, Магдалина, — сказала Едогими по-японски. — И скажи
иностранцу сделать то же самое. Уилл поднял голову. — Я понимаю по-японски, госпожа. Я изучал ваш язык последние шесть недель. — Значит, переводчик нам не понадобится. — Едогими сидела на вышитой циновке на возвышении, и, как и у Магдалины, сегодня на её лице не было краски. Черты её лица оказались ещё более безукоризненными, чем ожидал Уилл. — Оставь нас, Магдалина. Он хотел обернуться, но не посмел. Он услышал мгновенный шорох, потом всё стихло. Боже мой, думал он, я стою на коленях перед принцессой, наедине. — Подойди ближе, Уилл Адаме, — приказала она. Он встал и, сделав несколько шагов, опустился на колени у края возвышения. Она, не мигая, разглядывала его. — Расскажи мне, — приказала она, — о чём вы беседуете с Токугавой. — Сегодня и зубы её не получили должного ухода, чёрный цвет превратился в отвратительный бурокоричневый. — Он расспрашивает меня о моей стране, о моём путешествии, о моём Боге, госпожа. Он увидел, как её рука показалась из широкого рукава кимоно и медленно двинулась к нему. Он чувствовал себя загипнотизированным, словно кролик перед удавом, не имея сил шевельнуться, ощущая только внезапное напряжение в чреслах. Но ведь это, конечно, немыслимо. Это… Её пальцы коснулись его щеки, скользнули в бороду, зарылись в неё. — Какие волосы, — пробормотала она. — Ни у одного мужчины в Японии нет таких волос. Даже у священников. Дед Магдалины. Но это было так давно. — Она убрала руку. — Уилл Адаме, ты видишь меня в одежде для сна. Магдалина сказала, что так выглядят европейские женщины, даже показываясь на людях. Это правда? Он задыхался. Если бы ему только удалось прочесть выражение её глаз! — Да, госпожа. — Значит, это не будет выглядеть странным для тебя, Уилл Адаме. Красива ли я на взгляд европейца? — Я никогда не видел такой красивой женщины, госпожа. — О, Магдалина, Магдалина. Неужели она знала? Но он сам пока не был уверен ни в чём. Он просто не мог этому поверить. — Ты тоже красивый мужчина, — произнесла Едогими. — Ведь женщина должна быть миниатюрной, а мужчина — большим. Я никогда не видела такого большого мужчины. Я хочу рассмотреть подробнее, Уилл Адаме. Разденься. И встань. Боже, спаси мою душу. Но воспротивиться этому, Уилл Адаме, значит оказаться больше, чем просто ослом. Воспротивиться этому? Будь он сделан из прочнейшей стали, это было бы всё равно невозможно. Он поднялся на ноги, развязал пояс и движением плеч сбросил кимоно на пол. — И остальное, — приказала Едогими без всякого изменения в голосе или выражении лица. С того момента, как он вошёл сюда, он знал, что принцесса захочет этого. И знал, что он повинуется без единого слова. Может быть, всю свою жизнь он подсознательно мечтал о том, чтобы женщина вот так командовала им. Набедренная повязка упала на кимоно. Он дрожал, хотя в комнате было тепло. Боже мой, стоять здесь в присутствии такой богини, испытывая непреодолимое желание. — Да, — произнесла Едогими. — Я никогда не видела такого мужчины, Уилл Адаме. В твоей стране все мужчины такие? Он видел, как она двинулась, медленно расцепив ноги и вставая на колени. — Не все, моя госпожа, — прошептал он. — Но таких много. — Тогда воистину ваши женщины имеют благословение Божье. — Её ладони, начав с его ягодиц, скользнули вокруг бёдер, медленно погладили. — Такое чудо, — сказала она. — Такое чудо. — Госпожа… Она нахмурилась. — И они столь же нетерпеливы, ваши мужчины?
— Это из-за вашей красоты, госпожа. Вашего прикосновения. Ведь я так долго был лишён женщины. — Как просто это получилось, хотя и перед принцессой. Чтобы тебя ласкали так, как ни одна женщина до этого, не считая бесполых прикосновений во время купания. Но это ведь не служанка. Принцесса Асаи Едогими, мать квамбаку, любовница Тоетоми Хидееси. Её нахмуренные брови разгладились. — Тогда ты прощён. И всё же я не хочу, чтобы ты ускользнул от меня, Уилл Адаме. Она поднялась на ноги без всякого усилия, проплыла через комнату, словно птица, подошла к встроенному в стену комоду и вернулась, В руке у неё было небольшое полотняное кольцо, очень тщательно и с любовью выделанное, с узором по краям. Она надела его на член Уилла и раскатала вниз до основания. Кольцо плотно охватило его плоть; он почувствовал, что ещё немного, и его чресла взорвутся. Едогими отступила на шаг, развязала пояс своего кимоно, и оно соскользнуло на пол. Какая красота. Какая красота. За исключением зубов. Но зубы не имели значения в сравнении с её телом. Какое миниатюрное, какое правильное и хрупкое. Она взошла на возвышение и встала на колени на циновку. — Так я не нравлюсь тебе? Он последовал за ней, встал рядом на колени и, обняв за плечи, хотел опрокинуть её на спину. Снова предупреждение мимолётным нахмуренным взором: — Разве ты дикарь, Уилл Адаме? Ты хочешь раздавить меня, как червяка? — Госпожа, сейчас во мне не осталось ничего, кроме страсти. — Во мне тоже, — прошептала она. — Во мне тоже. Но мне на мгновение показалось, что ты намеревался лечь на меня. — Лечь на вас. Но как же ещё… — Правду говорят, Уилл Адаме, что Европа — страна варваров. Неужели я должна выдерживать твой вес, а не наоборот? Она обняла его плечи и медленно увлекла на циновку, сама оставаясь на коленях. Грех. Какой грех. Ведь для любви есть только один способ. Один, благословенный церковью и обычаем. Боже милостивый, что происходит со мной? Едогими встала над ним, охватив лодыжками его колени, потом медленно опустилась на них. Несколько секунд она забавлялась, ощупывая его пальцами, затем медленно двинулась вперёд. Её тело скользнуло над его бёдрами и животом, прикрыв глаза, она, казалось, наливалась розоватым свечением. Маленькие груди ритмично вздымались и опадали. И всё же он ещё почти не касался её. Но она придвинулась ещё ближе, одновременно раздвигая колени. Теперь она сидела у него на груди. Он вскинул руки, обхватив пальцами её плечи, но теперь уже осторожнее, обучаясь с каждой секундой. Теперь он уже не рисковал получить отказ или отказаться самому. Было страшно только, что он достигнет конца слишком рано; он чувствовал, как семя бьётся в сдерживающее кольцо. Его, в сущности, истязали самым приятным образом, какой только можно вообразить. И истязали в разных смыслах этого слова. Пинто Магдалина занималась любовью так же? Господи, если бы она была на этом месте. Если бы её грудь была здесь, думал он, когда его руки проскользнули у принцессы под мышками и, легонько коснувшись её сосков, ощутили, как они твердеют под ладонями. Неужели он так никогда и не получит удовлетворения? Держать в объятиях Асаи Едогими и мечтать о большем? Вот уж действительно ад. И всё же он ещё не испытывал и частицы того, что та могла предложить. Это было ясно. Она ждала, но не будет же она ждать до бесконечности. Впервые в своей жизни он столкнулся с женщиной, желающей, чтобы ею обладали, без всякого страха или мысли о плате, просто по её собственному желанию. Его ладони двинулись вниз, к бёдрам, за спину, обхватив миниатюрные ягодицы. Очевидно, она ждала именно этого. Её тело вновь двинулось вперёд, пока наконец она не оказалась у самого его лица. Сколько он ждал этого — женщину, охотно предлагающую себя! Его словно скрутила конвульсия, когда он обнял её талию, чтобы придвинуть ещё ближе, чтобы утонуть в сводящем с ума аромате повлажневших волос. И тут она упала вперёд, еле успев выбросить руки, чтобы удержаться.
— Варвар, — произнесла она, но на этот раз с улыбкой. — В вашей стране не учат нежности, Уилл Адаме?
— Едогими, — выдохнул он, протягивая к ней руку. — Едогими… — Однако теперь она нахмурилась. — Я принцесса, Уилл Адаме, а не рабыня. И обращаться ко мне следует соответственно. Я прощаю твою грубость, делая скидку на незнание обычаев. Но давай лучше закончим с этим, пока ты не искалечил меня. Сейчас я чувствовала твои зубы там, где должна была почувствовать только губы и язык. Она снова повалила его навзничь и села верхом ему на бёдра. Так? Боже мой. Какой грех. Какой грех. Но стягивающее кольцо уже снималось этими незабываемыми пальчиками, и мгновение спустя он вошёл в неё; её тело медленно задвигалось вверх-вниз. Казалось, она вечно устремлялась вверх, прежде чем нежно, о, как нежно вернуться вниз и коснуться его
бёдер. Как странно, думал он, мы даже не поцеловали друг друга. Она поднялась с обычной лёгкостью и хлопнула в ладоши. В то же мгновение комната наполнилась молодыми девушками. О Боже, подумал Уилл, они находились здесь всё это время, за этой самой портьерой. И всё же как торжественно, как церемонно, тогда как английские девушки превратились бы в массу смешков и возбуждённого перешёптывания. Даже Магдалина. Или Магдалина была просто печальна? Они принесли чашки с тёплой водой, из которых обмыли свою госпожу и его в одно и то же время. Как нежны, как мягки; их руки снова пробудили в нём желание, и он опять ощутил в себе способность воздать должное своему мужскому естеству. Даже больше того, потому что сама Магдалина прислуживала ему, стоя рядом на коленях с потупленным взором, её дыхание ритмично вздымало кимоно на груди. О небеса, неужели этот день станет первым и последним? Теперь он знал, что она могла предложить, что она хотела предложить. В один прекрасный день… Но почему это нужно откладывать надолго? Почему не сейчас? Если только его снова не захочет принцесса. Девушки завернули Асаи Едогими в её кимоно, и она снова села на возвышение. Уилл обнаружил себя снова на ступеньку ниже, между ними снова возникла соответствующая дистанция; Магдалина быстро закрепила повязку на его бёдрах, потом помогла надеть кимоно. — Не вздумай хвастаться этим приключением, Уилл Адаме, — предупредила Едогими, — потому что я нашла тебя красивым и способным и встречусь с тобой снова. А теперь Магдалина проводит тебя. Уилл начал подниматься с колен, но девушка остановила его. Он поспешно склонился в коутоу, замерев на несколько секунд. — Хорошо, — сказала Едогими, — ты доставил мне удовольствие, Уилл Адаме. Не сомневайся, что фортуна повернётся к тебе лицом. Магдалина тронула его за руку, он поднялся, прошёл за ней к портьере и дальше, в коридор. Он кусал губы, наблюдая, как движутся её плечи под тонким кимоно, как волнуется копна её волос в такт шагам. Но лицо её оставалось бесстрастным. Таким же бесстрастным, как когда она обмывала его плоть. Но теперь его не провести, он знал, что и на её лице иногда появляются эмоции. — Твоя госпожа — выдающаяся женщина. — Она принцесса, она из рода Асаи, и она была любимой женщиной повелителя Хидееси. — И это делает её чары непреодолимыми? — К тому же она очень красива. Красивей её нет ни одной женщины в этой стране. Он поймал её за руку и остановил. Они спустились на два пролёта лестницы и находились уже в достаточном отдалении от комнаты принцессы, чтобы не быть услышанными. — За исключением тебя, Магдалина. Повернув голову, она посмотрела на него. Но не нахмурилась. — Я? Я уродлива, Уилл Адаме. Говорят, что у меня тело мужчины. — Нет, — ответил он. — Нет. Теперь его руки лежали у неё на плечах. Посмеет ли он дать им волю? Она пристально посмотрела на него, но лицо её ничего не выражало. — Я хочу, чтобы ты знала, Магдалина. Сейчас, когда я был с принцессой, я мечтал, чтобы на её месте была ты. — За эти слова, Уилл Адаме, ты можешь расстаться с головой. — И всё-таки это правда. — Так ты хотел бы повторить это со мной? Вот уж действительно у вас, англичан, ненасытный аппетит. Презрение?
— Я жажду тебя, Магдалина. Я жаждал тебя с того момента, когда мы впервые встретились несколько недель назад. Я видел тебя во сне каждую ночь. Но мне нужна твоя любовь, я ничего не хочу брать силой. Она не сводила с него глаз, её губы чуть-чуть приоткрылись. — Ты говоришь о любви, даже не попытавшись выяснить, смогу ли я сделать тебя счастливым. — В Европе чаще всего так и происходит, — ответил он. — Разве твой дед не говорил тебе об этом? — Мой дед умер до того, как я родилась, Уилл Адаме. Ты хочешь стать моим возлюбленным. Я польщена, но я должна попросить тебя оставить все как есть. Купайся попрежнему в ярком сиянии солнца, не унижаясь до поисков слабого света звезды. — Она приказала мне, Магдалина. Это в её власти. Она командовала моим телом, но она не может командовать моей любовью. — Там, где приказывает Едогими, все подчиняются. — Даже Токугава? — Кто знает, Уилл Адаме. Токугава не простой человек. — Ты боишься его? — Все в Осаке боятся Токугаву. Он вздохнул. Все её ответы были столь тщательно сформулированы… — И принцесса распорядилась уже твоей любовью? Она кивнула. — Как его зовут? — Он самурай. Ты знаешь, что это такое? — В Англии их называют рыцарями. — Я не знаю, что такое рыцарь, Уилл Адаме. Но самурай живёт только ради чести своего имени и своего меча. Битвы и кровопролития составляют всю его жизнь. Он не знает страха и жалости. Лучше, если ты не будешь знать его имени. — Ты хочешь сказать, что он убьёт меня? Она взглянула на него. — Да, Уилл Адаме. Он убьёт тебя. Европейцы не умеют сражаться так, как самураи. Больше того. Это означает смерть для вас обоих, потому что дуэли запрещены, кроме как по причине кровной мести. Но об этом страшно даже подумать. Потому что она тоже погибнет, подумал он с внезапным ужасом, вспомнив плачущую женщину в Бунго. Она остановилась на верхней ступеньке лестницы. — Спускайся туда, через три пролёта будет коридор, ведущий к твоей камере. Дверь открывается снаружи, просто захлопнешь её за собой. Подожди. — Откуда-то из-под кимоно она вынула маленькое глиняное колечко и движением пальцев разломила его пополам. — Моя госпожа хочет, чтобы ты сохранил это, — сказала она, — протягивая ему одну из половинок. — Уилл Адаме, если кто-нибудь когда-либо принесёт тебе вторую половину, значит, это посланник принцессы. Значит, её интересовало не только его тело. Как жаль. И как безразлично в этот момент. — Скажи мне одну вещь, Магдалина. Эти самураи — они знают что-нибудь о любви? Как темны её глаза, как печально лицо. — Да, Уилл Адаме, — ответила она. — Они умеют и любить. Дверь в камеру была открыта. Уилл заколебался, но потом решительно шагнул внутрь. Косукэ но-Сукэ стоял у окна, разглядывая двор, а Мельхиор мерил шагами комнату. — Слава Богу, ты вернулся, — обрадовался он. — А старина Сукэ тут расстроился. Уилл кивнул. — В чём дело, господин Косукэ? — спросил он по-японски. — Это я должен спросить тебя, Уилл Адаме. Ложь даже хуже трусости, а я знаю, что ты не трус и не лжец. Ты был у принцессы Едогими. Уилл почувствовал, как загорелись его щеки, и мысленно обозвал себя дураком. — В моей стране, господин Косукэ, защита чести женщины не является ложью. — У женщин нет чести, Уилл Адаме. А у Едогими и подавно. Я не хочу знать, что она
тебе наплела. Я хочу только выяснить, что она спрашивала у тебя о принце Иеясу. — Она спрашивала, о чём мы беседовали. Я сказал ей — о путешествии, о себе, о моём Бо.е, о Европе и её истории. — Больше ни о чём? — Насколько я помню, это все. — Хорошо. Во всяком случае, это неважно. Ты и твой товарищ пойдёте сейчас со мной. Скорее! — Вы хотите сказать, что нас выпускают на свободу? Сукэ улыбнулся. — Вас выпускают из этой камеры. Что касается свободы, то ни один человек не свободен полностью, пока служит своему повелителю. И даже его повелитель служит Богу. — Идём, Мельхиор, нас выпускают, — крикнул Уилл и вдруг замолчал. Уйти сейчас? Сейчас, когда он хотел посидеть и поразмышлять, вспомнить каждое движение, каждое прикосновение, каждой ощущение. Когда он хотел помечтать о том, что может ещё случиться… Он быстро шагал за Сукэ, уже спешившим по коридору. — Вы хотите сказать, что мы теперь на службе у принца Иеясу? — Не может быть большей чести для любого, — успокоил его Сукэ. В этот момент они вышли во двор. В сущности, все эти недели они находились всего в нескольких футах отсюда. Как приятно было снова почувствовать солнце на лице, оглядеть снующих людей, рассматривать все вокруг и ощущать на себе взгляды других. Но вокруг чувствовалась подготовка к чему-то серьёзному — стекались солдаты, стражи вроде тех, что впервые привезли их в Осаку, маршировавшие под тремя розовыми знамёнами. У всех были белые ножны. Токугава. — Что, принц покидает Осаку? — спросил Уилл по-португальски. — Он спешит обратно в Эдо, свой город, чтобы принять командование армией. Уесуге, правитель Эчиго, заявил, что больше не намерен терпеть регентство, и собрал армию на севере. Наш принц должен выступить против него. — И мы будем сопровождать его в этой кампании? Сукэ вывел их за ограду замка на шумные улицы Осаки и повернул в сторону доков. — На этот раз нет. — Он посмотрел на Уилла. — Ты не хочешь участвовать в этом? — Мне не доводилось быть солдатом, если вы это имеете в виду. — Может быть, ты предпочтёшь остаться в Осаке и ещё раз увидеться с принцессой Едогими? — Принцесса приказала мне, господин Косукэ. — Да, действительно. Берегись, Уилл Адаме. В Японии ничто не является тем, чем выглядит. — Вы уже второй человек, который говорит мне это сегодня, господин Косукэ. И я уже почти поверил в это. Но если я не отправляюсь в поход с принцем, то в чём же заключаются мои обязанности? Сукэ вытянул обе руки в направлении реки, которая показалась из-за последних домов на улице. — В этом, Уилл Адаме. — Господи Иисусе, — закричал Мельхиор, — «Лифде»! Корабль стоял на якоре, словно кит среди пескарей. — Ну и хитрец же вы, господин Косукэ, — сказал Уилл. — Как он попал сюда? — По приказанию нашего повелителя. Специально чтобы поприветствовать тебя, Уилл Адаме. Твои карты и инструменты уже на борту. — А мои спутники? — Там же. Все полностью оправились после тяжёлого путешествия — В том числе господа де Коннинг и ван Оватер? — О, нет. — Сукэ улыбнулся. — Они предпочли остаться в Бунго. Но послушай, вот эта лодка ждёт нас, чтобы доставить на корабль. Я передам тебе приказ принца сейчас, пока мы одни. Я не буду сопровождать тебя на протяжении всего путешествия, но ты найдёшь на
борту отряд японских солдат и несколько рыбаков. Теперь ты понимаешь наш язык и сможешь сам говорить с ними. Они помогут тебе довести корабль вдоль побережья в Эдо. — А если я не захочу покинуть Осаку? Улыбка Сукэ померкла. — У тебя нет выбора, Уилл Адаме. Только принц Иеясу стоит между тобой и крестом для распятия. Служи ему верой и правдой. Доведи свой корабль до Эдо и жди его там. Но будь осторожен, это побережье очень опасно. — Ваши лоцманы знают течения в этих местах, так что всё будет в порядке. А что нам делать по прибытии в Эдо? — Если удача не отвернётся от нас, мой повелитель и я тоже прибудем туда, Уилл Адаме. Но в любом случае тебя будет ждать принц Токугава Хидетада, наследник моего господина. Он будет в курсе замыслов отца. Ты выгрузишь пушки и боеприпасы с «Лифде» и проследишь, чтобы орудия были подготовлены к передвижению по суше. Это можно сделать при помощи повозок на колёсах — такие картинки нам показывали священники. Уилл кивнул. — Я могу это сделать, господин Косукэ. Это все для похода на северного повелителя — Уесуге, или как его там? — Кто знает, друг мой. Кто знает. — Вы очень доверчивы, Косукэ но-Сукэ. Что помешает мне и моим товарищам, теперь вполне окрепшим, выбросить за борт ваших солдат и рыбаков и снова отправиться в море? — Очень немногое, Уилл Адаме. Просто это будет большой ошибкой. На корабле нет припасов для долгого путешествия, а если вы надумаете высадиться где-либо ещё на побережье, вас нигде не встретят столь дружественно, как здесь. Теперь даже и в Бунго. Кроме того, тебе благоволит величайший человек Японии. Тебе нужно только быть верным, и с его возвышением возвысишься и ты. — А если он проиграет? — Тогда и ты отправишься за ним в ад, Уилл Адаме. Так же как и я, и многие, многие другие. Уилл дёрнул себя за бороду. — Тогда ответьте мне на один вопрос, господин Косукэ. Могут ли ваш принц и принцесса Едогими подняться к власти оба? Или приход к власти одного будет означать падение другого? Глаза Сукэ потемнели. — Это решение будет зависеть от самой принцессы, Уилл Адаме; мой господин не хотел бы воевать с женщиной. — Уилл. — Якоб Квакернек выглядел так, словно столкнулся с привидением. — И Мельхиор? Господи Боже мой. Мы слышали, что вы мертвы. А когда они принесли твою сумку с инструментами, мы в это поверили окончательно. — Да, — подтвердил кто-то из матросов. — Распяты. Мы думали, что вы болтаетесь на кресте, господин Адаме. — А вместо этого вы видите нас откормленными, словно поросята к рождественскому столу, — отозвался Уилл. — Это благодаря господину Косукэ. Секретарь поклонился. — А вы тоже отлично выглядите, — сказал Мельхиор. — Да, мы тоже отдохнули и поправили здоровье, — согласился Квакернек. — И всё же мы нищи, как церковные мыши. Корабль так разграбили, что я удивился, обнаружив на месте фалы для подъёма парусов. Думаю, если бы народ в Бунго понял, что это за штуки, они тоже исчезли бы. — А боеприпасы из трюма? — встревожился Сукэ. — Они на месте? Я вижу, орудия целы. — О, с этим все в порядке, господин Косукэ. Похоже, что ваши люди в Бунго посчитали их ничего не значащей безделицей, не существенней нашего такелажа. Но я не буду роптать по этому поводу, сэр, если ваш хозяин даст нам хоть какую-нибудь одежду. У нас не осталось ничего, кроме надетого на нас.
— Мой повелитель понимает ваше положение, господин Квакернек, и очень сожалеет. Пока не в его власти заставить население Бунго вернуть ваши вещи, но он распорядился выплатить вам и вашим людям пятьдесят тысяч золотых, чтобы вы могли купить себе всё необходимое. — Пятьдесят тысяч золотых? — воскликнул Квакернек. — Боже милостивый, ваш хозяин, наверное, принц? — Да, принц, — подтвердил Уилл. — Вы ни слова не сказали мне об этом, господин Косукэ. — Я не думал, что тебя так интересуют деньги, Уилл Адаме, ведь ты обладаешь гораздо большим — расположением самого принца. По сравнению с этим деньги не имеют никакой цены. Сумма будет выплачена по прибытии корабля в гавань Эдо. — Я понял, куда вы клоните. Вы не хотите рисковать, господин Косукэ. — Вся жизнь — один большой риск, Уилл Адаме, — сказал Сукэ. — Умный человек по мере возможностей повышает свои шансы на победу. Я не думал, что ты соблазнишься случаем сбежать от принца Иеясу, просто мне хотелось, чтобы твои спутники отправились в дорогу с лёгким сердцем. — Обещаю вам, что так оно и будет, — заверил Квакернек. — Но где это место — Эдо? — Там резиденция клана Токугава, — сказал Уилл. — Это вдоль побережья, недалеко отсюда. Мы должны как можно скорее доставить туда корабль. Ну, Якоб, пойдём, нам нужно обсудить план этого перехода. Извините нас, господин Косукэ. — Он схватил друга за рукав и поспешил вниз по трапу в кают-компанию. — А теперь расскажи — с вами все в порядке? — Все отлично, Уилл. С того момента, как твой приятель Косукэ остановил нашу казнь, люди в Бунго обращались с нами как с лордами. — Он хлопнул Уилла по плечу. — А как ты? Ты выглядишь вельможей. — Я тебе все расскажу, Якоб. Прибыв в Осаку, я обнаружил здесь мир, о существовании которого не подозревал… Я даже не думал, что такое возможно на земле. Этот человек, принц Иеясу, он действительно принц. Не заблуждайся на этот счёт. Его род по прямой насчитывает тысячу лет, вплоть до императрицы Дзинго и даже дальше. А она, говорят, была потомком богов. — И ты веришь в эти сказки? — Нет. Во всяком случае, пока. Но я могу сказать тебе, что в одной только его комнате больше драгоценностей, чем во всём Уайтхолле. А ведь он всего лишь вельможа, глава могущественного клана. Он только один из пяти регентов, правящих страной от имени квамбаку, который сам является регентом сегуна. Тот, в свою очередь, действует от имени императора-микадо. Он живёт в Киото. Можешь себе представить, Якоб, какое богатство должно быть в Киото, какое великолепие, если его столько в такой дали от трона! — Тебя околдовали, — вздохнул Квакернек. — Тебя охмурил языческий полководец. — Языческий? Кто может сказать, где язычество, а где христианство, Якоб? Христиане в Японии готовы были распять нас. Язычники предлагают нам кров. Эти люди руководствуются простой философией, которая основывается на достоинствах человека как такового, а не на сложных метафизических аргументах. Дай мужчине меч и научи владеть им, и он сможет завоевать весь мир. Дай женщине красоту и научи пользоваться ею, и она сможет победить мужчину и таким образом овладеть миром. — Околдовали, — сказал Квакернек. — Ну хорошо, твои мозги, похоже, свернули набекрень. Я сомневаюсь, что тебе пригодится вот это. — Что? Квакернек вытащил из стола предмет, похожий на маленькую книгу. При ближайшем рассмотрении это оказалось всего лишь двумя дощечками полированного дерева, соединёнными шнурками. Шнурки были продеты в отверстия по краям дощечек, чтобы скреплять их в единое целое. — Открой, — предложил Квакернек. Уилл развязал тесёмки и раскрыл дощечки. Между ними лежал цветок, теперь уже
высохший, но все ещё сохранивший свою красоту и цвет, хотя аромат давно выветрился. — Мисс Магоме просила меня передать тебе это, Уилл. Она подстерегла меня наедине и сказала, что, к сожалению, несмогла присутствовать при твоём отъезде и что надеется на благополучие твоих дел. Она хотела передать тебе что-нибудь на память о том месте, где ты ступил на землю Японии. Уилл вглядывался в цветок, похожий своей нежной прелестью на ребёнка. Здесь не было воли и силы, не было бросающейся в глаза красоты. Просто девушка, которая хотела только одного — порадовать и доставить удовольствие. Магоме Сикибу. В огромном здании гулко отдавались голоса мастеров, перестук молотков; жара и шум волнами вздымались к крыше, выжимали пот, струйками сбегавший по спине и рукам, хотя все работающие на складе, включая Уилла, разделись до набедренных повязок. Но Уилл потел больше остальных, ведь на дворе стояла пора Белой Росы. Это описание погоды было более образно, чем английское название месяца. Приблизительно это время соответствовало началу сентября и называлось так потому, что ночи уже становились холодными. Чего нельзя было сказать о днях. Уилл откинул волосы со взмокшего лба и осмотрел своих людей. Они работали как одержимые, хотя и болтали между собой не переставая. Они так старались, потому что пушки оставались для них чудом. Когда их выгрузили с корабля, все население Эдо высыпало на берег и не отрывало от них глаз. Огромное количество людей. Он вспомнил разочарование при первом взгляде на город, выглядевший всего лишь скопищем глиняных хибарок, через которое пробиралась медленная мутная река, впадающая в гигантский залив, начинавшийся милях в тридцати к юго-востоку. За мазанками виднелись улицы и дома, но их было значительно меньше, чем в кипящей жизнью Осаке. И замку, расположенному в центре города, не хватало духа величия, хотя его и окружал заполненный водой ров. Так, значит, он пошёл за меньшей звездой? Хотя, в сущности, он вообще не выбирал, за какой звездой ему следовать; сердце его осталось на женской половине Осакского замка. И даже больше, чем просто сердце. Слишком часто он ловил себя на воспоминаниях о принцессе Едогими, об этих шелковистых ногах, скользящих вверх по его телу, об этой рощице любви с таким кружащим голову ароматом. Всю свою жизнь он мечтал обладать этим. Странно, что теперь, когда это принадлежало ему, Уиллу оставалось только мечтать о других таких лесочках. Потому что, в сущности, он не обладал ею. Замечательная женщина обладала им, Уиллом. И всё же он пошёл за Токугавой, хотя и сам удивлялся этому. По прибытии их приветствовал принц Хидетада, наследник Иеясу. Впрочем, не старший его сын; старший умер, а настоящего первенца взял на воспитание Хидееси. В качестве заложника? Кто знает. Но это свидетельствовало о той безжалостности, с какой клан Токугава постепенно набирал силу. Теперь Хидееси умер, Хидеясу вновь встал под знамёна отца, но оставался на второстепенных ролях. Потому что теперь ему больше не следовало доверять? Как много тонкостей нужно учитывать здесь. Он мало считался с мнением принца Хидетады. Но у принца были тонкие губы и привычка во время разговора смотреть не в глаза собеседнику, а за его левое плечо. В этом он отличался от своего отца. Трудно сказать, в чём ещё они были разными. Потому что с каждым днём Уилл убеждался снова и снова, как мало он знал об этом человеке, так странно взявшем в свои руки его судьбу. Он даже не был уверен, что принц нравится ему. Если на самом деле Токугава вознамерился враждовать с принцессой Едогими и её окружением, то он вполне в конце концов может возненавидеть старика. И в то же время бн даже не подумал отказаться работать на него. Всё же в душе его таился трус. Отказать Токугаве было немыслимо, это означало почти верную смерть. Кроме того, оставался ещё Косукэ но-Сукэ. Сукэ он верил безоговорочно, а тот ещё, очевидно, не нашёл оснований сомневаться в принце. Сукэ повёл его однажды на прогулку по городу под предлогом поисков достаточно вместительного склада, куда можно было бы
спрятать орудия и повозки для них, потому что, как объяснил он, шпионаж в Японии был таким развитым искусством, что они не могли позволить кому-либо узнать истинную цель появления пушек на берегу. Всем объясняли, что их потом водрузят на стены крепости для защиты цитадели. Однако по крайней мере отчасти Сукэ руководила гордость. Он повёл Уилла посмотреть внешнюю стену. Там действительно была стена, но для чего её воздвигли? С внутренней стороны тянулись все те же заболоченные равнины, а до ближайших домов было несколько миль. — Да, Уилл Адаме, — сказал Сукэ, — все они смеялись, когда мой господин построил эту стену. Но Эдо будет расти. Эдо станет первым городом всего мира. Когда Сукэ говорил с такой убеждённостью, спорить с ним было бесполезно. — С императором на троне и регентом в Осаке… В моей стране такие разговоры назвали бы изменой, — язвительно заметил Уилл. — Изменить, Уилл Адаме, можно только императору, а он вне всякой опасности в нашем случае. — У принца не хватает честолюбия занять высочайший трон в стране? — Как же он может это сделать, Уилл Адаме? Это было бы больше, чем просто измена. Это уже богохульство. Мой повелитель предпочтёт получить от микадо ничтожнейший символ благоволения, чем владеть всеми богатствами Японии. Но после микадо нет ни одной должности, которая не могла бы принадлежать ему, принцу. И более того, он считает — как и все остальные, — что при отсутствии сегуна страна сползает к анархии, которая царила в Японии в течение пяти столетий, до прихода к власти господина Нобунаги. В золотые годы правления Хидееси в Японии был мир, Уилл Адаме. Он умер лишь два года назад, а на севере уже вспыхнула война. И она разольётся по всей стране. — И в то же время ваш господин хочет сместить сына Хидееси. — Они были друзьями, Уилл Адаме. Дружба, в которой было взаимное величие, взаимный талант, взаимное уважение. Но это уважение выказывалось отцу, а не сыну. Если речь не идёт об императорской крови, то талант должен почитаться в зависимости от личности человека, а не богатства или влиятельности его отца. — Принцесса Едогими говорила, что принц Иеясу поклялся защищать юного квамбаку до тех пор, пока он не повзрослеет и не сможет сам управлять страной. — Берегись принцессы Едогими, Уилл Адаме. Можешь не говорить мне о ней больше того, что сам захочешь. Я знаю, что такое женщина и что такое красота. Думаю, что теперь я знаю, и что такое мужчина. Она выделила тебя и подарила тебе свою красоту, но лучше бы тебе забыть об этом подарке. Она прижимала тебя к своей груди так, как прижимала бы голубя, принёсшего известие о каком-то далёком событии. В тот момент, не сомневаюсь, она любила бы голубя. Но если она вдруг проголодается, а под рукой ничего больше не окажется, она своими руками ощиплет его и обглодает косточки. Что же касается происшедшего между принцем и господином Хидееси в последние секунды его жизни, то кто знает правду? Мой господин признает, что квамбаку отдан на его попечение, но при условии, что он сам решит — взойдёт мальчик на престол по достижении подходящего возраста или нет. Сукэ был зол. Похоже, в Японии преданность своему хозяину стояла выше всего остального. Но между равными? Хидееси, наверное, смотрел на Иеясу как на верного сторонника. На скольких даймио смотрел так же Иеясу без достаточных на то оснований? И постоянно оставалась в голове мысль, что эти орудия в один прекрасный день могут быть повёрнуты против замка в Осаке. Но, приходила тут же другая мысль, они смогут сделать это, только если он будет рядом с пушками, он сможет как-нибудь помочь тем, в замке. И ещё ему повезло, что он был занят от зари до зари. В отличие от других. Сейчас было неприятно даже думать о «Лифде» и его команде. Принц сдержал слово, и пятьдесят тысяч золотых брусочков — японцы называли их «кобан»— были доставлены голландцам. Квакернек хотел сохранить деньги в общем котле для закупки пищи и одежды и, что важнее
всего, для подготовки корабля к возвращению в Европу. Команда не согласилась с этим и настояла на немедленном разделе денег. Теперь члены экипажа разбрелись по всему Эдо, наливаясь сакэ и познавая прелести японских спален. Конечно, у него не было никакого права осуждать их, потому что он и сам предавался этим радостям. И, конечно, он был вынужден признать наличие некоей методичности в этом безумии: вряд ли кораблю позволят выйти из Эдо в ближайшее время, во всяком случае, с оружием и снаряжением. А кто наберётся храбрости отправиться в обратный путь без единого орудия на борту? Но теперь они не выйдут в море. Только не эти люди. Ни один человек, когда-либо державший в объятиях японскую женщину. Точнее, побывавший в её объятиях. Даже Мельхиор превратился в настоящего дебошира. Исключение составлял Якоб, остававшийся на корабле. Он мерил шагами палубу, осматривал растущий город и беспокойное море, суетился и старел день ото дня, хотя все невзгоды их путешествия из Амстердама не добавил ни единого седого волоса в его шевелюре, ни одной морщины на лице. Тогда он был похож на стальную пружину, и ответственность руководителя не давала ему расслабиться. … Но Уилла ждало дело. Он вытер шею полотенцем. И, работая, он мог мечтать. О ком он должен мечтать. О принцессе Асаи Едогими? Да, конечно. Невозможно когда-либо забыть такую красоту, столь непринуждённо и легко, столь великолепно овладевающую его телом. Но чьё лицо он видел на этом замечательном теле? Пинто Магдалины? Или детское удивление Магоме Сикибу? И как долго может мужчина существовать на одних мечтах? До той поры, пока не завершит свою работу. Рабочие складывали свои инструменты и падали ниц, сгибаясь в поклоне. Уилл обернулся к двери и тотчас же сам склонился в коутоу: эту короткую, толстенькую фигуру в зелёном кимоно, этот меч в белых ножнах не спутать ни с кем. Так же как не спутать тьму охранников, насторожённого Сукэ, надменного Хидетаду. — Встань, Уилл Адаме, — сказал Иеясу. — И подойди сюда. Уилл приблизился. Ничуть не изменился; за исключением, может быть, некоторой усталости во взгляде. Глаза принца скользили по его телу, как тёплая волна. Это было первый раз, когда принц видел Уилла практически нагим; инстинктивно Уилл набрал воздуха в лёгкие и развернул плечи. — Ты хорошо поработал, Уилл Адаме, — промолвил Иеясу. — Поздравляю тебя. Готовы ли эти орудия к перевозке? — Двенадцать готовы, мой господин. Над остальными шестью надо ещё поработать. — Тогда это придётся отложить до следующего подходящего случая. Двенадцати должно хватить. Я предоставлю коней, Уилл Адаме, а ты готовь пушки и готовься сам к выступлению. От событий ближайшего месяца будет зависеть все наше будущее.
Глава 5. Несколько дней армия двигалась вдоль побережья, затем, пройдя через горное ущелье, повернула в глубь острова. Люди шли по шоссе, подобного которомуУилл раньше никогда не видел. Оно было столь широким, что по нему в ряд могли проехать три повозки; по сторонам росли деревья, регулярно попадались почтовые домики, хозяева которых спешили накормить и обслужить генералов и принца. По прикидкам Уилла, армия состояла приблизительно из сорока тысяч воинов — бесконечная живая гусеница из закованных в латы солдат. Солнце сверкало на красных, зелёных, золотых, белых доспехах, теряясь на чёрных; оно блистало на кончиках копий, ветер развевал разноцветные флажки на шлемах командующих. Все это походило на огромный, постоянно меняющийся калейдоскоп. Но над всем этим скопищем людей поднималось одно знамя, видневшееся тут и там, — белое полотнище, вышитое розами; на нём красовался герб в виде золотого веера — боевой штандарт принца Иеясу. К тому же каждый воин его армии носил свой длинный меч в белых ножнах. Токугава в походе.
А с ними Уилл Адаме из Джиллингема, что в Кенте. Невероятная мысль. Да, Мельхиор и Якоб, конечно, подумали так. — Умереть в этой далёкой стране, сражаясь за языческого принца, поднявшего бунт против законного господина? — вскричал тогда Якоб — Ты в самом деле сошёл с ума. Но в этой стране сражение, храбрость, честь были единственными путями к богатству. И ему дали меч. Только один, как и подобало обычному человеку, но он висел на боку в белых ножнах, как и у остальных; его постукивание по бедру при ходьбе заставляло кровь быстрее течь в жилах. Без доспехов — по всей Японии не нашли бы лат подходящего размера. Но в его задачу не входило кидаться в гущу резни: он шагал в замыкающих рядах, а за ним громыхали повозки с орудиями, рядом с которыми тряслась наспех обученная команда пушкарей. По его мнению, они были ещё не готовы. Он не знал, был ли он сам готов. Но инстинкт подсказывал, что он приближается к водоразделу в своей жизни. Как начальнику артиллерии ему дали и коня. Он мало понимал в верховой езде и не хотел позориться перед знатью рода Токугава. Поэтому он вёл свою лошадь в поводу перед первой упряжкой быков, вдыхая пыль, поднятую мириадами ног впереди. Капитан Уильям Адаме. Но теперь это не имело значения. За этой победой может последовать мир мечты… Но будет ли победа? В армии Токугавы царили уверенность и решимость. Ожидалось, что вскоре к ним присоединятся другие могущественные кланы — Като и Асано, которые поддерживали Иеясу в походе на Киото. Но это был всего лишь предлог. Истинной их целью была Осака. Не штурмовать замок, не уничтожить квамбаку, а всего лишь воздать почести его матери и её фрейлинам. Таково было официальное объяснение. Иеясу хотел всего лишь спасти квамбаку от влияния злоумышленников — тех, кто боялся власти Токугавы, кто сам хотел управлять от имени мальчика Хидеери. Потому что мятеж на севере — не что иное, как приманка, чтобы выманить Токугаву из оплота центральной власти. Когда армии вступят в сражение, придворные, недовольные правлением Иеясу, объявят его изменником и обнародуют свои домыслы о том, что он хочет сам стать сегуном. Многие из знатных феодалов поднимут оружие в защиту молодого Хидеери, среди них — могущественный клан Мори, знаменитый генерал Икеда из Бизена и Сацума, правители южного острова. Последуют ли Тадатуне и его отец за своим господином? Как странно — выступать против них. А если одно из его пушечных ядер убьёт Тадатуне? Он вспомнил юношу с благодарностью, которую не омрачило их расставание. Но теперь в дело пошло не только честолюбие. Душой заговора против Иеясу был Исида Мицунари по кличке «Полицейский»; он был премьер-министром в правительстве Хидееси и теперь изо всех сил старался удержать власть в своих руках, хотя и был не главным даймио среди тех генералов, что последовали за ним. Провозглашая Иеясу вне закона, Мицунари попытался захватить в качестве заложников жён и семьи четырёх генералов рода Токугава в летней резиденции в Осаке. Большинству удалось скрыться, но супруга господина Хосокава, обнаружив свой дом окружённым, убила своих детей и себя, не пожелав попасть в лапы «Полицейского». Если в сердце любого из Токугава и была истинная ненависть, то направлена она была на одного лишь человека: Исиду Мицунари. Поэтому это была война не на жизнь, а на смерть, по крайней мере для даймио. Генералы горели жаждой мести и рвались в бой. Кто бы ни победил, побеждённому можно было не ожидать помилования. Как не похоже на Европу, где в мясорубке гибли простые солдаты, а их начальники и семьи могли ожидать соответствующего уважительного отношения и современного освобождения за выкуп. Здесь же скорее простой солдат мог рассчитывать на помилование, но его командир должен былсражаться до последнего, а в противном случае самому распороть себе живот в церемонии харакири. Ужасающая мысль. А к какой же категории относился он, Уилл Адаме? Он не был самураем. И всё же он не сомневался, что его имя хорошо известно генералам Западной армии — так называлась армия Мицунари, в отличие от Восточной, возглавляемой Токугавой. Представь, что тебя швыряют под ноги Асаи Едогими — жалкого пленника, которому она отдала лучшее, что имела, и который в ответ на это перешёл на сторону её врага. От этой мысли стыла кровь в
жилах, потом так же быстро озноб переходил в жар. Не только потому, что позади Едогими почти наверняка будет стоять Пинто Магдалина, но и из-за оборотной стороны медали. Представь только, как Асаи Едогими и её фрейлин волокут, пленных, к Иеясу. Что за мысли. Что за мысли. Мысли, в которых не должно быть и следа вины. Именно в этом заключалось самое поразительное. Куда подевался раздираемый сомнениями человек, отплывший из Англии, чтобы присоединиться в Текселе к голландскому флоту? Да, этот человек умер. Возможно, он умер ещё до того, как простился с женой. Он, конечно, умер в один из дней того страшного перехода через Южное море. Теперь он родился заново? Или его просто доставили в рай? Или в ад? Но сомнения всё же были поначалу. Может быть, их отзвук все ещё витал где-то в подсознании, заслонённый величием того, что он делал сейчас. Он шагал на сражение, единственный европеец среди армии чужестранцев. Сомневаться можно будет в последний предсмертный миг. Или в последний миг, после которого наступит вечная жизнь. Но допустит ли принцесса Асаи Едогими, чтобы её захватили живой? Не последует ли она примеру жены Хосокавы и не совершит ли сеппуку /воины называли это харакири/, предпочтя смерть плену? А за принцессой — её фрейлины? Нож, входящий в нежную смуглую плоть. Он почувствовал, как покрывается холодным потом. Армия останавливалась. Облако пыли, висевшее перед ним, оседал;следовавшие за ним повозки, скрипя, замедляли ход и вставали. Дорога все так же бежала меж невысоких холмов, ограничивавших видимость, но вдалеке Уилл разглядел крыши домов — повидимому, какой-то город. И с такого расстояния все услышали вой сигнальных рожков и крики людей. — Подождите здесь, — приказал Уилл канонирам и поскакал к голове колонны. Солдаты смотрели ему вслед без всяких эмоций; они вполголоса разговаривали между собой, прислушиваясь к звукам битвы. — Уилл Адаме? — Господин Косукэ! — Доспехи на секретаре выглядели нелепо. — Спешивайся, и поскорей. Уилл скользнул вниз и опустился на колени. Он не заметил принца, сидящего на складном стуле у своего коня и окружённого офицерами. — Поднимайся, Уилл Адаме, — сказал Иеясу. — Что за спешка? — Я услышал звуки битвы, мой господин, и… — …Поскакал туда. Это хорошо, Уилл Адаме. А вот и гонец. Лошадь самурая была вся в мыле; всадник кинулся из седла прямо в ноги Иеясу. — Передовые посты Западных, мой господин Иеясу. Наш авангард наткнулся на сильное сопротивление и отступил. Сейчас они ждут приказаний. — Этот город — Огаки? — спросил Иеясу. — Пусть они разбивают лагерь. И все остальные тоже. — Но, господин принц, — начал было протестовать один из генералов, Като Есиаки, худощавый, со злыми глазами ветеран корейской кампании, — они же скажут, что вынудили нас остановиться! — Я умираю от жажды, — произнёс принц Иеясу и протянул руку. Сукэ быстро подал хозяину плод хурмы. Иеясу взял фрукт, посмотрел на него и улыбнулся. — Вот что вас ждёт, господа: сегодня ночью Огаки будет нашим. Он разжал пальцы, и хурма упала на землю. Его стража с криками кинулась подбирать её и делить между собой, — Ну, а вот этого я никак не пойму, Сукэ, — прошептал Уилл. — Все очень просто, Уилл Адаме. Этот фрукт по-японски называется «огаки». Они посчитали это знамением. Дождило. Монотонный бесконечный мелкий дождь сыпался с неба, погружая окружающий мир в дымку. За ней расплывались очертания холмов, терялись контуры долины. Пыль сначала прибило дождём, потом развезло в грязь. Восточная армия замерла в
своих палатках, обложив Огаки. Последний отдых перед битвой? Уилл надеялся, что дождь скоро кончится. Сегодня двадцатое октября 1600 года. Это по меркам европейцев. Для японцев это двенадцатый день поры Холодных Рос года Крысы, в правление императора, которого ни один солдат этой армии, за исключением даймио, никогда в жизни не видел. Точнее сказать — так как термин «холодные росы» оказался единственно правильным, — следовало помнить, что через три дня этот сезон кончается и придёт «Начало Седых Морозов». В любом случае, его пушки не смогут показать себя наилучшим образом. А им, похоже, придавалось большое значение. Он стоял на задворках постоялого двора, конфискованного для размещения штаба. Принц Иеясу сидел в центре на вышитой циновке, его сыновья и офицеры стояли вокруг на коленях. Говорил Косукэ но-Сукэ, собирая воедино разрозненные кусочки полученной информации, показывая что-то на большой разноцветной карте, расстеленной на полу перед принцем. — Наш авангард вышел сюда, мой господин, — сказал Сукэ, опуская ладонь на группу холмов милях в двадцати к северо-западу от Огаки. — Они хотели двигаться дальше между холмами к Большим топям, но перед нами сконцентрированы большие силы неприятеля. — Сколько? — поинтересовался Иеясу, не повышая голоса. — Много, господин Иеясу. Господин Хосокава сообщает, что число их установить затруднительно, но никак не меньше восьмидесяти тысяч воинов. Восемьдесят тысяч! Армия, которая потребовала бы напряжения всех сил любого европейского государства: а ведь это была гражданская война. — Есть ли новости от Кобаякавы из Чикудзена? — спросил Иеясу. — Он уже присоединился к Западной армии? — Пока нет, мой господин. Но сообщают, что он движется к нам. Иеясу кивнул. — Мы выступим завтра и присоединимся к авангарду. — Разве Западная армия не будет сражаться перед Огаки, господин Иеясу? — Лучше, если бы они занялись именно этим, — сказал принц. — Но они втянутся в проход между горами. «Полицейский» — не генерал. Он предпочитает прятаться, а не сражаться. Косукэ но-Сукэ, сообщай мне постоянно о местонахождении Кобаякавы. А теперь оставьте меня. — Его рука приподнялась. — Ты останешься, Уилл Адаме.Все головы повернулись в его сторону и тотчас снова отвернулись. Командиры выполнили коутоу и подались к выходу, Уилл слышал шорох их шагов и перешёптывание. Комната опустела, и он остался наедине с Токугавой. Для чего? Как бьётся его сердце. Но ширма сдвинулась вновь, и вошёл юноша. Очень молодой, едва ли ему больше пятнадцати, прикинул Уилл. В руках у него был поднос с маленькой бутылочкой сакэ и чашкой. Встав на колени у ног хозяина, он замер. — Готовы ли твои пушки открыть огонь, Уилл Адаме? — спросил Иеясу. — Думаю, что да, мой господин принц, — ответил Уилл. — Хотя дождь неблагоприятен для пороха. — Дождь прекратился. Подойди ближе. Уилл пересёк комнату и преклонил колени рядом с принцем. Юноша смотрел на них обоих из-под полуприкрытых век и, казалось, почти не дышал. На нём было кимоно, но без нижней набедренной повязки. Пояс уже развязан. Его нетерпеливая юность являла собой незабываемую картину. Иеясу наполнил чашку, отхлебнул. — Я беседовал о тебе со своим секретарём, Косукэ но-Сукэ. И за эти месяцы я много думал о тебе, Уилл Адаме. Он снова наполнил чашку, протянул её Уиллу: — Пей. Уилл осторожно отхлебнул тёплую жидкость. Оба продолжали напряжённо разглядывать возбуждённую наготу юноши, прислушиваясь, несомненно, к собственному телу. Боже мой, подумал Уилл, меня гипнотизируют. — Что бы ты сейчас делал дома, Уилл Адаме?
Не задумываясь, Уилл отхлебнул ещё глоток сакэ — без приглашения — и заметил, как вздрогнули ресницы юноши. — Без сомнения, я был бы сейчас в море, мой господин Иеясу, но стремился бы оказаться на суше. В октябре у нас погода очень похожа на здешнюю. — В октябре? — Это название месяца, мой господин Иеясу. — А что оно означает? — Это очень просто, мой господин Иеясу. Оно означает восьмой месяц года. Иеясу снова наполнил чашку и, сделав глоток, усмехнулся. — Твой народ полностью подчинён математике в своём подходе к жизни. Я хотел бы, Уилл Адаме, чтобы ты обучил меня математике. В Японии она используется недостаточно. — Сделаю всё, что могу, мой господин принц. — И звёздам. Косукэ но-Сукэ говорит, что ты сведущ в звёздах, знаешь их все по именам и даже можешь предсказывать их положение на небесах. — Это часть науки навигации, мой господин Иеясу, в которой должен разбираться каждый моряк. — Я изучу и её. Я хочу узнать побольше о кораблях и морях. Ты построишь для меня корабли, Уилл Адаме. — Я, мой господин? Последний корабль я строил много лет назад, но даже тогда я был всего лишь плотником на судоверфи, а не конструктором. Сомневаюсь, что мне это под силу. Юноша терял силы. Иеясу протянул руку, коснулся пальцем его пениса, и тот снова напрягся. Убрав руку, Иеясу впервые взглянул в лицо Уиллу. — Тем не менее ты построишь мне корабль, Уилл Адаме. Не бойся моего гнева, если ничего не выйдет, но в случае удачи рассчитывай на мою щедрость и благосклонность. Будущее моего народа — в кораблях, Уилл Адаме. Мы находимся посреди океана, полностью окружены морями, но мы не знаем их. Когда Хидееси отправился в Корею десять лет назад, его планы чуть не рухнули из-за нескольких китайских джонок, а, насколько я понимаю, корабль, на котором ты пересёк океан, больше и лучше любого китайского судёнышка. — Вас волнует судьба страны, мой господин Иеясу? — А кого она оставляет равнодушным, Уилл Адаме? И запомни: теперь это и твоя страна. Хотя от исхода событий ближайших трёх лет зависит то, что нам удастся для неё сделать. Ты отправился за мной в поход. Почему? Дыхание мальчика изменилось, стало учащённым и прерывистым, поднос в его руках дрожал. Казалось, все его тело разбухло. Всего лишь под действием воображения? — Я иду под вашим командованием. Мой господин Иеясу. — Других причин нет? — Иеясу протянул чашку. — Тебе не нравится этот мальчик? — Мой господин… — Уилл почувствовал, как загорелись его щеки. — Мне непривычны обычаи вашей страны. — Ты как португальские священники, которые разносят по стране свои хитроумные доктрины бесчестья, — сказал принц. — Они называют нас содомитами и утверждают, что мы обречены на вечное проклятие. Но нам не нужны пустые слова. Я игнорирую речи священников, ибо это люди, отрёкшиеся от плоти. Но секретарь сказал мне, что ты женат? — Да, мой господин Иеясу. — И у тебя есть ребёнок. Это хорошо для мужчины. Но, женившись, чего ещё ты можешь достичь с женщиной? — Мой господин… — Красота, на которую можно смотреть, — сказал Иеясу. — Но разве этот юноша не прекрасен? Скоро он достигнет совершенства. Жаль только, что это продлится недолго. Но тебе этого не понять. Ты хочешь женщину. — Мой господин… Совершенство было достигнуто, но, как и сказал принц, через секунду закончилось.
Левой рукой юноша подхватил извергающееся семя, а правая почти роняла поднос. Расширенными глазами он уставился на своего господина. Иеясу махнул рукой, мальчик задом попятился к двери и исчез. — Теперь ты видишь, — сказал принц, — он послужил мне. Когда я смотрел на него в эту секунду, кровь быстрее забегала в моих жилах. — В моих тоже, мой господин Иеясу. — Но ты молод и легко возбуждаешься. Я же — старик. Может быть, даже не столько по годам, но я жил слишком долго. Знаешь ли ты, сколько раз я водил клан Токугава в битву, Уилл Адаме? — Нет, мой господин Иеясу. — Я тоже не знаю. Как не знаю того, скольким детям я прихожусь отцом. Но сейчас значение имеют битвы. Ты когда-нибудь дрался в бою? Его торговый корабль входил в состав флота, когда англичане сражались против Непобедимой Армады. Но при Аннабоне он бился вместе с голландцами. — Один раз, мой господин Иеясу. — Тебе было страшно? — Думаю, что да, мой господин. Я был среди своих товарищей, шедших в бой. Больше делать было нечего. Когда они побежали, я побежал тоже. Иеясу взглянул на него. — Ты человек странный честности, Уилл Адаме. Ни один японский воин не признается в том, что бежал с поля боя. Ноты ведь был простым солдатом. Как ты сказал, появляется общее духовное чувство, когда наступаешь плечом к плечу с другими на ряды неприятеля. Естественно, в этом чувстве сливаются как страх, так и храбрость. Задача командира как раз и заключается в том, чтобы храбрость не исчезла, а превозмогла трусость. Но и командиры знают страх. Как и генералы. Попробуй представить себе страх, который знаком генералам, командующим моей армией, Уилл Адаме. — Я понимаю, мой господин Иеясу. — Это страх, который нужно преодолеть вдохновением — вдохновением, необходимым, чтобы заразить других. Поэтому я должен заставить мою кровь бурлить, как у молодого мужчины. Но что мне делать с плотью? Нет такого потаённого уголка в женском теле или в женской душе, которого бы я не узнал. Это пресыщенные создания, цепляющиеся за ноги мужчины, как вьюнок, и ограничивающие свободу движения. Мужчины же и мальчики более чисты. К ним и подходить можно с другим настроением. Этот мальчик мог раскрыть нам своё сердце, просто стоя на коленях, как не смогла бы это сделать ни одна женщина, потому что она обращена на свой внутренний мир, у неё нет внешних признаков возбуждения. И поэтому моя кровь начинает бурлить. И всё же, наверное, недостаточно. Иногда мне хочется чего-то большего. Ты понимаешь меня, Уилл Адаме? — Я не уверен, мой господин Иеясу, — ответил Уилл со смутным беспокойством. Иеясу улыбнулся. — Потому что твои желания ограничены. Ты непонятен и загадочен для меня, как не был непонятен ни один мужчина до сих пор. Ты такой огромный, почти гигант. Священники не такие высокие. Даже португальцы уступают тебе. И в тебе есть что-то такое, что присуще только тебе. Это видно и в твоей речи, и в том, как ты стоишь, — нечто, не свойственное простому человеку. — Тогда я должен извиниться, мой господин Иеясу. Меня называли самонадеянным даже мои соотечественники. — Так что, Уилл Адаме, ты для меня представляешь проблему. Твоя самонадеянность, как ты её называешь, невыносима для меня. Следует ли мне отрубить тебе голову? Но ты сам чем-то привлекаешь меня. Следует ли мне возвысить тебя над твоими товарищами? — Мой господин… — Если я прикажу тебе раздеться — ты послушаешься? Уилл с трудом втянул воздух в лёгкие. Да, он знал, что к
этому идёт. Как долго? И всё же он бросился в эти волны, справиться с которыми ему не под силу. А кроме того, его кровь тоже все ещё бурлила. — Если прикажете, мой господин Иеясу. — А если мне захочется получить больше, чем от этого юноши? Уилл облизнул пересохшие губы. — Я подчинюсь вашим приказам, мой господин Иеясу. Любым. Боже мой, думал он, что я наделал. Иеясу продолжал улыбаться. — Это хорошо. Но я не хочу заставлять тебя, Уилл Адаме. Мне доводилось принуждать людей раньше. Это зачастую забавно и всегда возбуждает. Но мне кажется, что, если я заставлю тебя, мне останется только отрубить тебе голову. Думаю, нужно предоставить всему идти своим чередом. Будущее покажет. Но сейчас мне хотелось бы кое-что выяснить. Ты посещал принцессу Едогими в её опочивальне. — Да, мой господин Иеясу. — И она тоже приказывала тебе? Уилл смотрел в белесые глаза не отрываясь. Теперь в них не осталось ничего от расслабленности и отдыха; каждый вопрос, каждое, слово вонзалось, как стрела. Ум принца оказался столь же острым, как и у Марло. — Да, господин. Но я был счастлив подчиниться этим приказам. — Ты хотел бы любить принцессу Едогими? — Это было бы очень легко, мой господин Иеясу. — И за это тоже следовало бы отрубить тебе голову, Уилл Адаме. Принцесса Едогими настолько же выше тебя, насколько луна выше земли. Ты представляешь её себе любовницей Хидееси, но она — Асаи, принцесса, отданная квамбаку для закрепления дружбы, потому что в таком случае он не разведётся со своей женой Сугихара. — Это я понимаю, мой господин Иеясу. Но я перестал бы считать себя мужчиной, если бы не оценил её красоты. Я не настолько глуп, чтобы рассчитывать больше чем на мимолётную благосклонность. Кроме того, я сам не захотел бы большего. Моё сердце уже занято. — Твоей женой? Уилл заколебался. — Увы, мой господин, мой брак не был благословлён счастьем. — Полукровкой? Голова Уилла дёрнулась от изумления: — Я не подозревал, что вы знаете о её существовании, мой господин Иеясу. — Это моя работа — знать обо всём, Уилл Адаме. Так именно поэтому ты последовал за мной? В надежде получить Пинто Магдалину? — Думаю, причина в этом, мой господин. По крайней мере, в моём сердце. Иеясу улыбнулся. — Она вне досягаемости, Уилл Адаме. По крайней мере, при теперешнем положении вещей. А для тебя она такой и должна остаться. Она — создание Едогими, а ты сам можешь судить о том, какой властью может пользоваться принцесса, когда захочет. А теперь позволь мне сказать тебе, почему ты последовал за мной, а не остался умирать с голоду в «аду» в Осаке. Я — Минамото, то есть моим самым первым предком был Минамото Есие, сын микадо Сейва и следующий претендент на престол. Это было много веков назад, но до сих пор я остаюсь вторым принцем в стране как глава семейства Токугава. Сегунат всегда принадлежал мне по праву. Я знал об этом с рождения, знал, что мой долг — свергнуть кузенов-узурпаторов из семейства Асикага. Но чего стоит долг, который невозможно выполнить? Если твой долг призовёт тебя на обратный склон неприступной скалы — что будет с его исполнением, если ты погибнешь, карабкаясь по заснеженным уступам? Долг требует ответственности, Уилл Адаме. Ответственности за успех, которая не дзет тебе растратить силы в красивых, но бесполезных жестах. Мой отец и отец моего отца — прекрасные люди, но они были, к сожалению, совершенно лишены амбиций и склонны к сохранению уже имевшегося. Поэтому их могущественные союзники постепенно отошли от
них, и я начал свою жизнь, имея в запасе только фамильное имя нашего клана — Токугава. Я начал служить у Оды Нобунаги и вместе с Третоми Хидееси завоевал для него всю Японию. Нобунзгама умер и империя досталась Хидееси. Я воспротивился этому, вёл под моим флагом только своих родичей, тогда как его армия была столь же многочисленна, как песок на берегу моря. И всё же он не смог победить меня. Я женился на его сестре, и мы стали друзьями. Хидееси был великим человеком, Уилл Адаме. Я уважал его. Но я не могу уважать женщину, которая, будучи принцессой, имеет наклонности шлюхи, или мальчика, который, по общему мнению, не в своём уме. И всё же число моих друзей невелико, потому что я остаюсь принцем Токугава. Шакалы всегда сбиваются в стаю, чтобы победить тигра, но тигру значительно труднее найти себе собрата. За мной сейчас шагают все мои люди до последнего солдата, за исключением гарнизона в Эдо. И всё же, Адаме, Западная армия насчитывает вдвое больше воинов. Это не пугает тебя? — Я слышал, мой господин Иеясу, что вы — величайший полководец этой страны и всего света. — Мне кажется, ты впервые превратился в льстеца, и это мне не нравится. — И тем не менее, мой господин, я слышал об этом. Иеясу повернул голову к Уиллу. Совершенно очевидно, что он не привык ни к малейшей оппозиции, пусть даже в мыслях других людей. — Я великий полководец, Уилл Адаме. Если бы я им не был, то за эти восемьдесят семь битв мне уже не один раз пришлось бы совершить сеппуку. Но величие к генералу приходит не на поле боя. Обнажить меч и вдохновить своих людей на битву — это задача каждого командира. Величие генерала и полководца проявляется до сражения — в тех мерах, которые он предпринимает, чтобы не получить поражения. Я изучал эти вопросы много лет, помня о том, что в решающий момент я наверняка окажусь в меньшинстве и что мои враги — как сейчас — будут иметь преимущество в выборе позиции. Я должен разбить их, поэтому они решили выжидать. Я тоже ждал. У меня была вера в свою звезду, в своё имя, в свою судьбу. И судьба привела твой корабль и твои пушки ко мне. И, возможно, даже тебя самого, Уилл Адаме. — Восемнадцать пушек, мой господин Иеясу? — спросил Уилл. — Из которых с нами только двенадцать? И в сезон дождей, когда земля мягка и податлива? Надеюсь, что вы не пожалеете о своём выборе. — Двенадцать орудий, — сказал Иеясу. — Это больше, чем во всей Японии. На стороне Западных будет одно, возможно — два. Их предоставят португальцы. Видишь ли, Уилл Адаме, двенадцать орудий не выиграют битву, если неприятель пересилит меня в умении или тактике, но эти двенадцать пушек дадут мне победу просто самим фактом своего присутствия. — Я не понимаю вас, мой господин Иеясу. Иеясу кивнул: — Я развлекал тебя беседой не просто так, Уилл Адаме. Слушай. В коридоре раздались шаги, и секунду спустя ширма раздвинулась, впустив Косукэ ноСукэ: — Гонец с запада, мой господин Иеясу. Иеясу кивнул, и в комнате возник ещё один человек. Его одежда промокла насквозь, обувь была измазана в грязи, но два меча свидетельствовали, что это самурай. Он опустился на колени, но по знаку Иеясу тут же поднялся. — Говори. — Меня прислал мой господин Кобаякава, господин принц. Он приказал мне передать, что сегодня ночью Исида Мицунари уйдёт из Огаки и отступит к озеру Бива. Он присоединился к остальной Западной армии у Секигахары, Большого болота, и будет ждать вас там. — Почему он уйдёт из Огаки даже без арьергардной стычки? — Потому что в Секигахаре, как вы знаете, дорога приводит в долину, вследствие чего
вы не сможете окружить Западную армию. Вам придётся сражаться на узком участке, где от ваших пушек будет меньше проку, — так считают они. — А что Кобаякава? — Он командует правым флангом Западной армии, мой господин Иеясу. Он будет находиться на возвышении к югу от дороги, в самой деревне Секигахара. Оттуда он воспрепятствует любой вашей попытке обрушиться на Западных с фланга. — И всё же он подчинится моей команде. Скажи своему господину, что, когда зажигательная стрела взовьётся прямо вверх над моим штандартом, он должен завязать бой с находящимися слева от него силами Западных. — Да, мой господин Иеясу. — Хорошо. А теперь скажи мне вот что. Ты говорил о Мицунари, как будто он главнокомандующий. А что с Мори Терумото? — Господин Терумото вернулся в Осаку для защиты квамбаку и его матери. Но главнокомандующим назначен господин Икеда из Бизена, а не Исида Мицунари. Это по его приказу Мицунари должен покинуть Огаки. Иеясу улыбнулся. — Тогда передай господину Кобаякаве следующее. Скажи ему, что неприятель сам отдал себя в мои руки. Всё, что от него требуется, — это выполнить свою задачу, и победа за нами. А теперь ступай. Гонец выполнил коутоу и удалился. Косукэ но-Сукэ ждал, поглядывая на Уилла. — Мы выступаем с рассветом, Сукэ, — сказал Иеясу. — Сообщи генералам. Прекратился ли дождь? — Да, мой господин Иеясу. На улице туман, и облака по-прежнему низкие. — Спасибо, Сукэ. Поднимай генералов. Секретарь поклонился и вышел. — Случилось то, чего я боялся, мой господин Иеясу, — сказал Уилл. — В такую погоду от пушек никакого толку. — Твои орудия уже выстрелили, Уилл Адаме. Потому что, не будь их, я сомневаюсь, что Кобаякава решился бы перейти на мою сторону. Именно об этом я и говорил перед этим. — А без него мы бы проиграли сражение? — Без него выиграть битву было бы сложнее. — А вы не боитесь, мой господин, что как вы вели переговоры с одним из командующих Западной армии, так и их генерал может связаться с кем-нибудь из ваших союзников? — Любая война — это переговоры и предательство. Но всё же здесь в любом случае сыграют роль твои пушки. Потому что какой дурак покинет полководца, имеющего двенадцать орудий? По крайней мере, до его поражения. А если я потерплю поражение в этой битве, Уилл Адаме, это будет конец моей жизни. И твоей тоже, если ты достаточно сообразителен. Попасть в плен после поражения — это последнее дело для мужчины. Побеждённый воин — это человек без чести, без права на существование, за исключением разве что рабства у своего победителя. Но в твоей стране все по-другому. — Нет, мой господин Иеясу. Если только он сражался не изо всех сил… — Но, Уилл Адаме, если он проиграл, то это и означает, что он не сражался изо всех сил. Либо это, либо то, что ему вообще не стоило сражаться. Мужчина должен выбирать, лучший он или не лучший, до битвы, а не в её разгаре. Но для тех, кто поступает именно так и побеждает, Уилл Адаме, — для них мир недостаточно просторен. Запомни это. Я предпринял эту кампанию из-за твоего корабля и, следовательно, из-за тебя. Я считаю тебя своей звездой, своим небесным знамением, знаком, которого я так долго ждал. После победы, Уилл Адаме, ты получишь всё, что пожелаешь. — Я поражён вашей щедростью, мой господин. — Тогда не забывай об обязанностях, которые неотделимы от прав, — сказал Иеясу. — Ты носишь только один меч. Сукэ даст тебе второй. А теперь ступай. Приходи снова на рассвете. Рёв сигнальной трубы разнёсся в ночи, подбросив Уилла с постели. Спросонья он долго
не мог унять дрожь — снова лил дождь с завидным постоянством и упорством, пропитывая саму темноту, проникая даже сквозь деревянный навес, возведённый канонирами для своего командира, превращая землю в непролазную грязь, превращая тело в студень, пробираясь в самые кости и не давая согреться. — Он поднялся и протянул руку за своими двумя мечами. Своими двумя мечами. Этот день может стать последним его днём на этой земле. Боже мой, никогда раньше ему не приходилось просыпаться с такой мыслью. — Орудия готовы, Уилл Адаме. — Солдат стоял в дверях. Звали его Кимура. Хороший солдат, значительно более опытный, чем его командир. — А армия? — Авангард уже выступил. — Я должен идти к господину Иеясу, — сказал Уилл. — Я вернусь и сообщу, что нам будем приказано делать. Он надел шлем — единственную часть доспехов, которую удалось подобрать по его размерам, — и поспешил сквозь мрак. Металлические пластины хотя и давили на голову, но в какой-то мере защищали от лившейся сверху воды. Ноги разъезжались в грязи, вокруг бесплатными тенями сновали люди. Темноту вспарывали звуки сигнальных горнов, с каждой минутой земля всё больше становилась похожа на болото. Выстрели из пушки, и ядро засосёт туда, как воду в губку. Это если им удастся зажечь запал. От аркебузиров толку будет не больше. На него кто-то налетел. Он пригляделся — на японце были доспехи и два самурайских меча в белых ножнах. Однако в отличие от самурая он не разразился ругательствами, а виновато улыбнулся. — Я споткнулся и-за грязи, Уилл Адаме. — Я тоже споткнулся, — успокоил его Уилл. — Удачи тебе сегодня. — Удачи всем нашим друзьям. Я искал тебя вчера вечером, но кругом было слишком много народу. Теперь времени больше не остаётся. Принцесса Едогими велела передать тебе это. Не успел Уилл полностью осознать происходящее, как половинка глиняного кольца очутилась в его руке. Сравнивать её с имевшейся второй половинкой не имело смысла. А он предполагал, что следующие вызовы снова приведут его к ней в спальню! — Я должен уйти, пока это возможно, — сказал самурай. — Но мне нужно узнать одно: кто из Западных даймио присылал гонца к Иеясу? Самая прекрасная женщина в Японии. А рядом с ней — Пинто Магдалина со всем тем, что она могла дать. Против кого? Стареющего распутника, зарящегося на трон? А его мечты? Вот в чём вопрос. Мечты об усладах плоти — это на ночь, но мечты о своей стране — это навсегда. — Я служу Токугаве, — сказал он. — Отныне и вовеки. Японец бросил быстрый взгляд влево-вправо и положил руку на эфес меча. — Попробуй вытащить его, и я удушу тебя раньше, чем ты обнажишь свой клинок до половины — сказал Уилл. — Мне ни к чему драться по японским правилам. Воин заколебался, глядя на внушительную, дышащую силой фигуру Уилла, потом отпустил рукоять. Он облизнул пересохшие губы. — Я не буду тебе мешать, — добавил Уилл. — Исчезни из лагеря так же, как и пробрался сюда. Но я не предам господина Иеясу. — Он заколебался. — Подожди. Передай принцессе… Скажи, что я чту её и мою память о ней и буду делать это всегда. Скажи, что я не хочу причинять ей зло, как и принц Иеясу. Скажи, что я молю простить меня за это, но принц Иеясу вернул мне жизнь и вернул мне цель в жизни. И ещё скажи, что он лучше подходит для управления этой страной. Вот мои причины, и надеюсь, что она поймёт меня. Несколько секунд самурай не спускал с него глаз. — Прекрасные слова, — сказал он наконец. — В Японии, Уилл Адаме, мы приберегаем прекрасные слова и прекрасные мысли для поэтических состязаний, чтобы произнести их
перед микадо. Но это игра. В жизни же значение имеют поступки, а не слова. Ты можешь отказаться драться по нашим правилам, но можешь быть уверен — умрёшь ты как японец. Он отступил на шаг и исчез за углом дома. Что это у него на шее — дождь? Или испарина? Утро, столь холодное минуту назад, стало вдруг очень тёплым. Он очутился перед дверью дома Иеясу. Часовые скрестили копья, но Косукэ но-Сукэ, в полной амуниции, как всегда, словно ждал за дверями. — Входи, Уилл Адаме, — сказал он. — Мой господин Иеясу ожидает тебя. Ты уже искупался? — Что? — У нас традиция — купаться перед боем, — пояснил Сукэ. — Впрочем, теперь уже поздно. Но мой господин только что закончил купанье и сейчас одевается. Он примет тебя через несколько секунд. Внутренняя дверь отворилась, и Уилл упал на колени, потом коснулся лбом пола. — Поднимись, Уилл Адаме. — Иеясу был уже почти полностью облачён в доспехи, помогал ему вчерашний юноша. Второй мальчик поспешно завязывал тесёмки нагрудного панциря, поправлял пояс, пристраивал на место металлические поножи. — Ты будешь замечательной мишенью из-за своего роста и отсутствия доспехов. Сказать ему? Но враг не узнал ничего, и планы Токугавы были столь же неуязвимы сегодня, как и вчера. Он не ищет комплиментов, которые могли бы посеять семена подозрения. — Может быть, ваши люди будут смотреть на меня как на флаг, господин Иеясу. — Флаг? Это хорошо. Даже больше того. Ты ведь штурман, не так ли? Ты приведёшь нас к победе. Это прекрасно. Я все раздумывал, какое имя тебе дать. «Уилл Адаме» звучит слишком чуждо для наших ушей. А ты ведь теперь один из нас. Я назову тебя Андзин Сама — Главный штурман, и с этого дня тебя будут знать под этим именем. А теперь, Сама, моё первое приказание: поезжай вперёд к линии фронта, и выбери место для своих орудий. Моя армия уже выдвигается. — Да, мой господин. Надеюсь, что дождь вскоре кончится. — Он кончится, Андзин Сама. В это время года дождь заканчивается довольно быстро. Теперь иди, а потом вернёшься и доложишь мне. Вскоре мы все уже будем на марше. Один из мальчиков встал на колени со шлемом в руках. Полководец был уже полностью облачён в броню. — Шлем не нужен, — сказал Иеясу. — Принеси мне вон тот белый платок. Мальчик повиновался. — Обвяжи им мою голову. Мальчик повиновался. — Без шлема, мой господин? — спросил Сукэ. — Вот уж действительно напрасно. — Все шлемы очень похожи, — ответил Иеясу. — Но по этому платку мои воины узнают меня. Белый — это цвет Токугава. Пусть они следуют за головой в белом. Дорога была забита шагающими впереди солдатами. Ноги их расплёскивали лужи и месили грязь. Уилл обнаружил, что проще ехать не по мощёной дороге, а напрямик через поля. Вскоре он очутился посреди огромной массы людей и животных, окружённый приглушённым гулом. Было уже почти пять часов, и чернота ночи выцветала, превращаясь в белый утренний туман. По левую руку Уилл увидел отлого поднимающуюся возвышенность, поросшую редкой травой. Почва там становилась каменистой, постепенно превращаясь в монолитную скалу. Дальний её край терялся в тумане. Справа, за дорогой, запруженной продвигающейся вперёд армией, даже сквозь туман виднелось огромное зарево. Огни были зажжены патрулями Западных, чтобы служить маяками своей отступающей армии. Как и предсказал Иеясу, она отходила всю ночь — несмотря на успех накануне днём. Сейчас они, наверное, заняли подготовленные позиции и поджидают неприятеля; однако всю эту ночь они провели без сна. Так как, был он уверен в победе? Шансы на неё были довольно велики. Но жизнь его зависела от окончательного выбора человека с труднопроизносимым именем Кобаякава,
которого он и в глаза-то никогда не видел. Рукоять короткого меча неприятно давила на живот, когда он ехал верхом, размышляя над этим. Прошлой ночью он вытащил этот меч из ножен и попробовал лезвие — оно было как бритва. Представить, что оно сделает с его животом… Это если он наберётся храбрости использовать его по назначению. Значит, он боится смерти? Как странно — он чувствовал вообще ничего, знал только, что о завтрашнем дне думать сегодня смысла нет — до тех пор, пока сегодняшний день не закончился. А закончился он не скоро… Теперь холмы нависали над ним со всех сторон. Он развернул коня и поехал обратно, вскоре снова оказавшись в гуще войска. Солдаты молча приостановились, пропуская его. Солнце уже встало, но туман по-прежнему не позволял видеть дальше сотни ярдов. Они только видели его белые ножны. Чтобы как-то отличить своих, каждый отряд нёс белое знамя, понуро обвисшее под дождём. Из-за сплошного потока идущих воинов его продвижение вперёд замедлилось до черепашьего шага. Пока что он не увидел ничего такого, что убедило бы его в возможности вообще применить орудия. Дорога превратилась в сплошное болото, и высохнет она не скоро, а земля по обочинам была слишком мягкой. И в довершение этого кошмара для любого артиллериста впереди показались дома, раскинувшиеся вдоль дороги и уходившие в туман, сползавший с холмов. Секигахара. Название, которое он запомнил надолго. Люди заполнили до отказа узкую улицу. Раздавалось бренчание доспехов, ноги хлюпали в грязи. Людей здесь было даже больше, чем на дороге, — все рвались вперёд, перекликались друг с другом, их начальники на лошадях казались каменными глыбами, выкрикивающими приказы и снова пропадающими. Уилл пришпорил коня, загоняя его в толпу, и сразу с нескольких сторон раздались недовольные крики. Но у кричавших уже не было белых ножен. И на знамени, свисавшем с древка в нескольких футах от него, не было золотого веера. Армия Западных. Его сердце рванулось из груди, и он снова резко дёрнул поводья, разворачивая коня. Кто-то громко закричал почти у самого стремени. Белые ножны. Но всё же недостаточно близко. Двое протянули руки к поводьям, ещё один схватился за меч. Уилл отчаянно рванул собственный клинок из ножен, вонзил шпоры в бока лошади, рубанул направо, налево и обнаружил, что тоже орёт от ярости нечто нечленораздельное. Или это был страх? Конь попятился, и он чуть не свалился с седла. Человека перед ним уже не было, но он, не переставая, размахивал мечом. Мокрый клинок темнел под проливным дождём, тускло отсвечивая в полутьме. Но влага на нём была кровью. Господи Боже мой, подумал он, я убил человека. Раздался ужасающий свист, и что-то промелькнуло у него над ухом. Инстинктивно он откачнулся в сторону и тут же вывалился из седла. Его конь почему-то валился тоже, и на одно кошмарное мгновение ему показалось, что его сейчас придавит. Но тут его схватили за руку и выдернули в сторону; до него вдруг дошло, что вокруг — толпа копьеносцев из армии Токугавы. Воздух наполняли свист стрел, завывание сигнальных рожков и рёв труб. — Остановиться! Всем остановиться! — крикнул офицер, въезжая на коне в толпу солдат. — Прекратить движение! Стрела воткнулась ему в плечо, и он рухнул из седла. Мгновенно четверо солдат подхватили его и понесли к ближайшему дому. Уилл обнаружил, что где-то выронил меч, но сейчас же ему в руку сунули другой. Он увидел, что улица перед ним странно опустела. Выпустив тучу стрел, Западные снова скрылись в тумане и исчезли за домами, подходившими к самой дороге. На улице остались пять или шесть трупов, большая часть из них утыкана стрелами. Но один лежал лицом вниз, левая его рука была почти начисто срублена возле плеча. Кровь, вытекая, образовала вокруг большую лужу. Человек, которого убил он. Он взглянул на свою руку — на костяшках пальцев была кровь. Японская кровь, такая же алая, как и его собственная. У него возникло странное желание поднять руку и понюхать свой кулак, но он знал, что от этого его тут же вырвет.
— Уилл Адаме! Уилл Адаме! Несколько всадников показались из боковой улицы, выкрикивая приказы, загоняя солдат в одну линию. А один звал его по имени. Он повернулся и узнал острые усики и сияющие доспехи господина Хосокавы. — Что тебе нужно здесь, англичанин? — Меня послал господин Иеясу, чтобы подобрать удобное место для пушек. — Здесь такого места быть не может. И тебя чуть не убили. Принцу бы это не понравилось. Бери этого коня и возвращайся. И передай господину Иеясу, что мы ждём его приказаний. — А что сказать ему об этой засаде, господин Хосокава? Даймио опустил забрало, скрыв за ним большую часть лица. — Мы наступали слишком быстро, а они чересчур медленно отходили. Так обе армии смешались, прежде чем кто-нибудь успел это понять. Но за деревней земля резко подымается, переходя в холмы. Мы подождём здесь до получения приказаний. Уилл забрался на коня и уже оттуда поклонился. — Желаю вам удачи, господин Хосокава. — Того же и принцу. А у нас она уже есть. Туман внезапно окрасился в багровый цвет — встало солнце. К восьми часам дождь прекратился, и языки тумана оставались только в низинах да на вершинах холмов. Большинство вершин сияли всеми цветами радуги — флаги, бесчисленные наконечники копий, возвышающиеся над массой шлемов, заполняли их. Ряды армии Западных выстроились в ровную цепь — от вершины горы вниз до дна долины и снизу, снова до верха гор. Дорога на Киото закупорена. Восемьдесят тысяч человек. Ниже их — Восточная армия, почти равная сейчас по численности: подошли кланы Като и Асано. Воины Восточных пробирались по промокшим насквозь подножьям гор, занимая позиции, выбранные для них принцем Иеясу. Некрутые подножья, но всё-таки склоны, по которым приходилось взбираться. Уилл разъезжал туда-сюда вокруг своих двенадцати пушек, которые тащили уже не только быки — их тянули и подталкивали кучки обливающихся потом солдат. Каждый раз, поднимая голову, он видел молчаливые ряды копий и шлемов. Командуй он неприятельской армией, он не удержался бы от искушения кинуться сейчас всеми силами в массированную атаку. Но, очевидно, это не отвечало их понятиям о чести. А хаос, покинувший дорогу и карабкающийся по склонам, постепенно упорядочивался — каждый отряд выравнивал свои ряды, вытаскивал стрелы из колчанов, проверял тетивы луков. Но разница между двумя армиями была больше обычной из-за несмолкаемого шума, поднимающегося над рядами Восточных отрядов: команд, сливающихся одна с другой, свиста сигнальных рожков, рёва труб, бесконечного бряцания оружием. Он чувствовал себя зрителем какой-то гигантской пьесы либо птицей, парящей над долиной, в которой почти двести тысяч человек собирались истребить друг друга. Хотел бы он сейчас действительно стать птицей и летать в вышине над этим морем копий, наблюдая и, возможно, смеясь над этими глупыми смертными.
Косукэ но-Сукэ направил к нему свою лошадь. — Мой господин Иеясу приказывает тебе, Андзин Сама, установить орудия здесь. Вон то знамя на вершине принадлежит Икеде из Бизена, главнокомандующему Западной армии. Сбей его, Андзин Сама, и победа у нас в кармане. Уилл взглянул направо. Позиция действительно выбрана очень удачно — насколько возможно в таких обстоятельствах. Икеда занял склон холмов, спускавшийся к западу, и площадка была относительно ровной. — Но передайте принцу, что на такой мягкой почве от ядер будет мало толку. Сукэ кивнул. — Тем не менее, построй своих людей. Вас будут поддерживать огнём аркебузиры, и сам принц расположится позади твоей позиции. — Это хорошая весть. — Уилл спешился и тут же по колено ушёл в грязь — Останавливай быков, Кимура, — приказал он своему артиллеристу. — Мы выстроим пушки
в линию. — Слушаюсь, Андзин Сама, — ответил он. Имя уже узнали все. Кимура поспешил к остальным, тащившим пушки, останавливая их резкими гортанными командами. Уилл взглянул влево, там останавливался отряд аркебузиров. Солдаты снимали мешки с порохом и припасами, готовясь к бою. Обучены они были не лучше его канониров и находились здесь только для создания впечатления несокрушимой силы. А где же принц? Среди стоявших за его спиной людей прошелестел шёпот, он обернулся и увидел подъезжающую группу всадников, спешивших за коренастой тучной фигурой с белым платком на голове и штандартом из белой лакированной бумаги, обозначившим главнокомандующего. Уилл поспешил поклониться. — Твои пушки хороши, Андзин Сама, — сказал Иеясу. — Вскоре мы будем готовы начать сражение. — Не могу обещать большого эффекта. — От них будет много шума, а шум пугает больше, чем кровь. Если он достаточно громкий, — уточнил Иеясу. — Да, мой господин Иеясу. Могу я пожелать вам всяческой удачи сегодня? Иеясу улыбнулся. — Свою удачу я сотворил сам, Андзин Сама. И твою, и всех этих людей. Я творил её вчера и позавчера, на прошлой неделе и на позапрошлой, месяц назад и два месяца назад. Теперь мне вряд ли удастся что-то добавить. Мы сейчас в руках божьих. Жди сигнала. Уилл поклонился, и лошади прошлёпали вперёд. Шорох за спиной свидетельствовал, что его люди выпрямились. В этот миг тишина опустилась на всю армию Токугавы. Момент настал. Боже, как он вспотел. И в то же время дрожал. От холода. Но теперь, когда яркое солнце было высоко над головой, это был, конечно, не холод. Тогда от сырости. Конечно, от сырости. И, возможно, от неудобства. Рукоятка короткого меча при каждом шаге продолжала впиваться в живот. Сигнальный рожок залился свистом, и из рядов Токугавы на правом фланге выехал одинокий всадник. На нём были отделанные золотом доспехи, поднятое забрало не скрывало молодого, нетерпеливого лица. Его копьё оставалось в чехле у левой руки, оба меча — в ножнах. Слабый ветерок с гор развевал вымпел на его шлеме, вытягивая его в длинные полоски лакированной бумаги. Его конь двигался шагом, потом, слегка пришпоренный, перешёл на рысь, выбирая дорогу по некрутому склону. Вскоре, выехав на середину разделявшегося две армии пространства, он остановил коня. Замерев на несколько секунд, он вглядывался в неприятеля. Позицию он намеренно выбрал такую, чтобы его видели почти все на поле битвы. Потом с подчёркнутым тщанием он вытащил из чехла копьё, перехватил его правой рукой и поднял высоко над головой. — Слушайте меня, люди Осаки и люди Нара, люди Сацуны и Бизена, люди Тоса и Хидзена. Слушай меня, Икеда из Бизе-на. Я — Като Кенсин из Кумамото. Мои дядья — в числе величайших из когда-либо живших полководцев. Мой отец был вместе с Хидееси в Корее и снискал там славу. Мои предки сражались против монголов и показали себя непобедимыми воинами. Теперь я пришёл сюда на битву с тобой, Икеда из Бизена, во имя величайшего из принцев, Токугавы Иеясу. Приготовься к смерти. Трубы взорвались рёвом за его спиной, и юноша, пришпорив коня, помчался вверх по склону прямо на неприятельские ряды. Вся армия, как один человек, разом исторгла громоподобный вопль, эхом отдавшийся в окрестных горах, и по сигналу рожка соратники Като Кенсина помчались за своим командиром, вверх по склону, прямо на вражеские позиции. Кенсин к этому моменту уже достиг сверкающих пиками цепей противной стороны, они расступились и тут же сомкнулись за егс спиной, поглотив его, словно вода брошенный в неё камень. Уилл облизнул пересохшие губы. — Зачем он это сделал? — спросил он Кимуру.
— Сегодня это было его долгом, Андзин Сама. Такова традиция. Теперь бой станет общим. Его долгом. Боже милостивый, подумал Уилл, иметь такую храбрость, такое чувство долга! Подняв взгляд, он увидел подъезжающего офицера. — Приветствую тебя, Андзин Сама. Мой господин Иеясу приказывает тебе открыть огонь по неприятелю. Солнце, столь долго всходившее и занимавшее подобающее место на небе, теперь парило там безраздельно. Исчезли последние признаки дождя и тумана, бесконечная синева окутывала холмы и раскидывалась куполом над ареной резни. Наступил полдень. Уилл вытер пот со лба — жаркий день, да ещё горячка напряжения. Горячки боя не было — для него. Его орудия уже давно умолкли, прекратив свой рёв после часа обстрела. Это имело смысл тактически — потому что ядра лишь вспарывали землю — и стратегически: ведь продолжи они столь неэффективный огонь — и противник перестанет их бояться. Поэтому он и ждал примерно с девяти утра, и смотрел, и слушал, и удивлялся. Битва ненадолго стихла. Токугава и его союзники, зализывая раны, снова отошли после очередной шумной атаки. Не все — на склонах остались горы трупов. Это по крайней мере имело какую-то ценность, отмечая первоначальные позиции Западных. Потому что Икеда оттянул своих людей, но всего метров на двести. Они продолжали удерживать холмы, продолжали блокировать дорогу на Киото, продолжали сохранять выгодную позицию. В то время как от воинов Токугавы, устало перегруппировывавших цепи после шести атак, валил пар. Сырость, накопившаяся в их одежде от предрассветного дождя, теперь поднималась вверх в неподвижном воздухе, словно столбы дыма. Лошади били копытами и ржали, перекрикивались, еле ворочая сухими языками во рту, кричали, умирая, раненые. То же самое происходило, наверное, и в армии Западных, но их не было слышно. И не чувствовалось их запаха. Здесь же запах битвы, страха и смерти, казалось, навсегда остался в его ноздрях. Он чувствовал острый запах пропитавшейся потом кожи, пропитавшихся потом тел, он чувствовал нездоровую вонь, исторгаемую ослабевшими от страха животными, и над всем царил тяжёлый смрад крови. Кровь была везде — бежала ручейками сквозь грязь, пятная коричневые склоны над ним, была на каждом клинке, на острие каждого копья. Кимура подал ему чашку едва тёплого сакэ — он разжёг за батареей костёр. Уилл отхлебнул, но почувствовал лишь ещё большую жажду. — От нас здесь никакой пользы, Кимура. Я хочу попросить разрешения принца принять участие в следующей атаке. — Отличное решение, Андзин Сама. Попросите и за меня, — согласился Кимура. — Принц идёт сюда. Иеясу спешился и пробирался со своими офицерами по подсыхающей грязи, останавливаясь время от времени, чтобы поговорить с людьми, подбодрить их. Белая повязка, пропитанная потом, по-прежнему виднелась на его голове. Его меч оставался в ножнах, и выглядел принц таким же бодрым, как обычно, несмотря на безуспешный четырёхчасовой бой. — Ну, Андзин Сама, как дела? Уилл поклонился: — Я недостаточно опытен в таких делах, чтобы выносить суждение. — Мне кажется, пора заканчивать с этим, — сказал принц. — Думаю, Икеда скоро введёт в бой свой правый фланг, а я предпочитаю использовать его сам. Ты видишь полки господина Кобаякавы? Уилл проследил за жезлом, указывающим на скопление людей на склоне горы по левую сторону от войск Токугавы, которые до сих пор в сражении не участвовали. — Вижу, мой господин Иеясу. — Когда ои выступит — но не против нас, а против соседних с ним войск Западных, — я хочу, чтобы ты возобновил огонь из орудий. Земля подсыхает, и от ядер будет больше проку. А что ещё важнее — это отвлечёт внимание врага от нашего участка битвы.
Уилл поклонился. Иеясу повернулся к одному из своих адъютантов. — А теперь пускай стрелу. Самурай вытащил из колчана зажигательную стрелу, приладил на место и натянул тетиву. Другой самурай сунул факел в разложенный Кимурой костёр, запалил его и поднёс к наконечнику стрелы, обмотанному пропитанной смолой тканью. Лучник отпустил тетиву, и стрела, пылая, взвилась в воздух. Мелькнув высоко над полками Токугавы, она по пологой дуге ушла в сторону Западных, встретивших её презрительными криками. — Заряжайте, — приказал Уилл своим канонирам. — Теперь пошевеливайтесь, господин Кимура. Иеясу вглядывался в южном направлении. — Терпение, Уилл. — Но он ведь должен выступить немедленно, — сказал Косукэ но-Сукэ. Иеясу разглядывал войска Кобаякавы ещё несколько секунд, усмешка постепенно исчезла с его лица. — Неужели этот мерзавец хочет теперь предать и меня? — спросил он сам себя и на удивление юношеским жестом поднял правую руку, укусив себя за кончик указательного пальца. — Андзин Сама, достанут ли туда твои пушки? — Думаю, да, господин Иеясу. Но обстреливать господина Кобаякаву — разве это не оттолкнёт его от вас? — Он должен выступить либо на нашей стороне, либо против нас, но сделать это немедленно, — ответил Иеясу. — Выстрели в него, Андзин Сама. Уилл отдал команду, и два орудия развернули на юг. Подожгли фитили, орудия рявкнули, послав свои ядра в сторону флага Кобаякавы. — Смотрите, мой господин! — закричал Косукэ но-Сукэ. Все увидели, что знамёна двинулись — но не вперёд, как опасался Уилл, а вниз по склону, на соседние полки, вверх по склону следующей горы, с копьями наперевес ринувшись на позиции Западных. — Вот теперь, — сказал Иеясу. — Теперь, мои Токугава. Командуйте вашими людьми, господа. Победа наша. Он хлопнул Уилла по плечу. — Теперь можешь повернуть эти пушки обратно на врага, Андзин Сама. Стреляй вон в то скопление неприятеля в течение тысячи секунд, потом прекрати огонь и подъезжай к авангарду. Он приказал привести коня, и мгновение спустя штаб двинулся вперёд, разбрасывая копытами лошадей комки подсыхающей грязи. — Огонь! — скомандовал Уилл. — Ведите огонь как можно быстрее. Кимура издал визгливый вопль, и орудия грохнули, потом ещё и ещё. Утро взорвалось громом, казалось, само солнце побледнело на небесах. Уилл отошёл в сторону и влез на коня, чтобы лучше видеть поле боя. Солдаты неприятеля напротив них кинулись было в атаку, но их встретили летящие ядра. Он с ужасом смотрел, как первая свистящая сталь разворотила ряды копейщиков. Даже с такого расстояния он видел, как брызнула, разлетаясь, кровь, как посыпались на землю тут и там копья, мечи, оторванные головы и конечности. Но всё это время он медленно и ритмично отсчитывал секунды, пока не дошёл до тысячи. — Прекратить огонь! — крикнул он. Приказ повторили по цепочке командиры орудий, и канонада стихла. Расчёт времени, сделанный Иеясу, оказался изумительно точным. Железные ядра пробили огромные бреши в рядах неприятеля напротив них, а это были единственные полки, до сих пор сохранившие подобие порядка. На правом фланге неудержимые атаки клана Като с лихвой воздали неприятелю за смерть своего принца, начавшего битву. А войска на холме, которые раз за разом отбивали атаки солдат Токугавы, теперь, заслышав звуки боя с фланга и даже с тыла, дрогнули и сломались, ринулись
беспорядочно в долину, тщетно ища спасения. А теперь, когда пушки сделали своё дело, центр тоже оказался сломленным. Уилл вытащил длинный меч. — Идём, Кимура. Зови своих людей, и пора кончать с этим сбродом. Канониры издали победный вопль «банзай» и побежали вперёд за конём Уилла. Но с битвой уже было покончено. Добравшись до вершины горы, они никого не обнаружили. Опустошение подчёркивалось появившимися на небе тяжёлыми тучами, снова затянувшими поле смерти. Дождь уже не помешает мёртвым, он даже не отмоет лица от пятен грязи и крови, потому что лиц уже не было. Воины лежали безголовыми грудами. Длинные мечи превратились в бесполезное железо, копья сломаны, луки — с порванными тетивами, кровь медленно капала из обезглавленных шей. Победители теперь работали молча, крики вызова и победы замерли в их пересохших глотках, правые руки уже едва под-нимали мечи, выполнявшие эту страшную работу. Головы собирали по два десятка в сети и уносили, чтобы предъявить своим генералам. Головы служили не только способом подсчёта убитых, за них полагалась и награда. Голова вражеского предводителя могла принести самураю славу и богатство, положи он её к ногам своего принца. Уилл оставил Кимуру и остальных продолжать жуткую работу и повернул коня. Ехать… Куда? Из деревни на севере все ещё доносились звуки битвы. Бой, без сомнения, продолжался, так как там командовал сам Исида Мицунари, а Полицейский не сдастся до тех пор, пока всё не будет потеряно окончательно. Склонив голову, он поехал обратно, вниз по склону горы. Но даже на позициях Токугавы было слишком много крови, слишком много мёртвых и умирающих, слишком много раненых, скрипящих зубами от боли, когда их товарищи выдёргивали им из бёдер и плеч зазубренные стрелы. А у него — ни царапины. Вот в чём заключалось самое удивительное. Ни царапины — от пушек Армады, от португальцев при Аннабоне, от тех зловредных существ в Южной Америке, а теперь ни царапины от мечей армии Западных, Армии Едогими. Эта мысль заставила его остановить коня. Что же теперь будет с принцессой и её женщинами? — Андзин Сама! Он обернулся. Токугава Иеясу двигался к нему в сопровождении своего штаба. Их доспехи по-прежнему сияли, вымпелы все так же развевались на ветру. Они тоже невредимы! Они — победители. — Мой господин Иеясу… — Он поклонился. — Едем со мной, Андзин Сама. К твоей славе. — Иеясу повёл его обратно на вершину горы. — Как я и предсказывал, неприятель в панике бежал. Полицейский покинул поле боя, бросил оружие, — трус, он и есть трус. Но это ему не поможет. Из генералов Западной армии скрылся только Симадзу из Сацумы. Когда его с семьюдесятью сородичами окружили люди Кобаякавы и потребовали выполнить сеппуку, он рассмеялся и, одним ударом прорвавшись сквозь кольцо, скрылся в сторону моря. Сердце Уилла радостно замерло. — За это я благодарен вам, мой господин Иеясу. Симадзу, и особенно Симадзу ноТадатуне, хорошо встречали меня, когда я прибыл в Японию. Это ведь не принесёт им бесчестья? — Напротив, они займут достойное место в истории Японии. Сдаться в плен и отказаться совершить сеппуку — это верх бесчестия. Прорваться же сквозь кольцо врагов с мечом в руке — это пропуск в бессмертие. И мне приятно слышать, что ты испытываешь к ним чувство благодарности, Андзин Сама. Как я понимаю, Симадзу но-Тадатуне ушёл вместе со своим родичем. Я заключу мир с людьми Сацумы. Они слишком храбры, чтобы противостоять мне. А теперь, Андзин Сама, мы доведём свою победу до конца. Он остановил коня на вершине и указал жезлом вниз. — Молись за нашего высокочтимого неприятеля. Ниже их, на обратном склоне, ярдах в пятидесяти столпилась группа самураев
Токугавы. Они окружили поверженного вражеского генерала. Только один солдат стоял рядом с коленопреклонённым человеком — тот, который взял его в плен. Он держал обеими руками большой меч, положив его клинком на левое плечо, дыша медленно и глубоко, взмокнув от напряжения — ведь весь этот день мучительной борьбы мог пойти для него насмарку из-за какой-нибудь оплошности, допущенной сейчас. Поскольку поблизости не было храма, пять циновок расстелили прямо на земле, и на них опустился военачальник. Наконец, вздохнув, он развязал тесёмки нагрудного панциря и позволил ему соскользнуть на землю. Ещё одно быстрое движение, и кимоно упало, обнажив до пояса потное тело. Холодный дождь падал на выбритую голову и плечи, заставив его быстро подавить непроизвольную дрожь. Не поднимая глаз, генерал вытащил короткий меч, задумчиво коснулся пальцем лезвия и острия. Самураи, наблюдающие генералы — никто не шелохнулся. Отвлечь его сейчас или помешать было бы верхом бесчестья. Он снова вздохнул. Отведя правую руку с коротким мечом в сторону, он с неожиданной силой вонзил клинок. Бритвенно-острое лезвие вошло в пульсирующий смуглый живот, и тем же движением он рванул его вправо, вспоров рану длиной в несколько дюймов. Кровь хлынула оттуда, как вода, проникающая сквозь плотину. Он продолжал глядеть в землю, продолжал вести лезвие, теперь повернув его под прямым углом вниз. Единственным звуком был только свист воздуха, вырывающегося из ноздрей умирающего человека. Одновременно с ударом клинка он выбросил в сторону левую руку с растопыренными пальцами. По этому сигналу стоявший над ним самурай начал замах большого меча, обрушив его на шею генерала с ужасающей силой и ювелирной точностью. Голова, казалось, подскочила, повернувшись от удара лицом кверху, словно хотела взглянуть напоследок на своих врагов. Палач подхватил голову за чуб, не дав ей упасть. Из обрубка шеи фонтаном хлынула кровь, и тело упало вперёд, ноги медленно вытянулись и, дёрнувшись, застыли. Самурай поднял голову — по-прежнему тяжело дыша, но теперь уже с улыбкой. Он исполнил свою роль превосходно. Окружавшие его воины издали клич, на который откликнулись эхом их товарищи по всему полю. Палач вытащил из-за пояса свои палочки для еды, искусно вырезанные из дерева и украшенные гербом клана. Он воткнул их в причёску на мёртвой голове и двинулся по коридору, образованному расступившемися солдатами. Палач шагал между ликующими воинами, неся перед собой голову, из которой капала кровь, пока не подошёл к всадникам. Здесь он остановился и поклонился; выпрямился, поднял глаза. — Смотрите, мой господин Иеясу, — сказал он. — Голова Икеды из Бизена. Иеясу улыбнулся. — Отличная победа. Как твоё имя? — Кейко, мой господин Иеясу. — И все? — Все, мой господин Иеясу. — У тебя будет и другое имя, Кейко. Оставь здесь голову Икеды, и можешь рассчитывать на мою щедрость. Кейко поклонился в третий раз и вернулся к своим товарищам. — Замечательная победа, — снова произнёс Иеясу и взглянул на Уилла. — Я дарю её тебе, Андзин Сама. — Мне повезло, что я присутствовал здесь, мой господин Иеясу. — Уилл не мог оторвать взгляд от головы Икеды, казалось, она в ответ столь же пристально рассматривает его. — Повезло мне, Уилл, — тихо сказал Иеясу. — Всю свою жизнь я ожидал подобного триумфа. Значит, всю свою жизнь я ждал тебя. И, значит, всю свою жизнь ты шёл ко мне, знал ты об этом или нет. С обратной стороны Земли, Уилл, ты искал меня, не зная даже о
моём существовании. Мы должны разобраться в этом — ты и я. Мы должны узнать все о зигзагах судьбы, потому что не было в истории Японии более важного дня, чем тот, когда ты бросил якорь у берегов Бунго. И вдвоём мы должны наметить великие дела, без сомнения ждущие нас впереди и которые мы должны совершить — вдвоём, Круглое лицо, столь непривычно серьёзное, снова расплылось в счастливой улыбке, — Но это на досуге, Сукэ, принеси мой шлем. Поклонившись, Косукэ но-Сукэ подал шлем: — Весь сегодняшний день вы сражались, имея на голове только повязку, мой господин Иеясу. Зачем же вам шлем сейчас? Иеясу улыбнулся всем, — Потому что сейчас нужно приступать к работе. Только после победы завязывайте тесёмки своих шлемов. Идёмте, господа. Дорога на Киото открыта. Ветер дул с озера Бива, завывая на горных перевалах, окружавших берегов, и только потом достигая Киото. Похолодало. Стояла пора Появления Инея, а завтра начнётся Приход Зимы. Хороший момент для смерти. — Пора, — сказал стражник. Исида Мицунари с трудом поднялся на ноги, попробовал выпрямиться, но тут же снова согнулся пополам от острой боли, полоснувшей по животу. Он упал на колени, хватая воздух ртом. Стражи смотрели на него без тени сочувствия. Он, их пленник, был здесь, живой, а ему следовало умереть гораздо раньше. Они этого не понимали. — Позволь мне помочь тебе. — Кониси из Удо взял его за руку. Он был старым другом. Он всё ещё верил в себя и своё будущее. Он — христианин. Как христианин, он отказался от сеппуку, потому что это было против учения священников, и охранники уважали его за это. Исиду Мицунари же они считали просто трусом, а он не мог рассказать им о своей клятве, данной Тоетоми Хидееси, не предав тех, кто продолжал жить и процветать. Он покачал головой и высвободился из рук Кониси. Боль утихала. Но всё же она могла вернуться до того, как он достигнет Сандзе. — Мне нужна вода, — сказал он. — Тепла? вода, напиться. — Господин Мицунари хочет тёплой воды, — повторил Кониси. — Воды нет, — ответил часовой. — И у нас нет времени, чтобы её согреть. Пусть Полицейский съест вот это. Он протянул хурму. Мицунари взглянул и покачал головой. — От неё боль только усилится. — Боль — это страх, — сказал часовой. — Ты — трус, Исида Мицунари. Тебя надо бы заставить ползти в Сандзе на четвереньках. Мицунари выпрямился. — Ты болван. Хуже того, жалкая мелочь. Воробей. А как воробей может понять орла? Но орлом он не был. Хидееси сказал ему об этом ещё два года назад. Он отмахнулся от этих слов своего господина и попытался летать среди орлов. И вот где он очутился — старик в свои сорок два года. И даже это — вся жизнь, которую он прожил. — Тогда пойдём, — сказал стражник и подозвал человека, который пойдёт впереди. У этого человека в руках было копьё с насаженной головой Нагацуки Масае из Минакучи. Ещё один старый друг. Масае был у Хидееси министром финансов, и они с министром полиции тесно сотрудничали во многих делах. Вместе они продолжали работать и после смерти Хидееси. Теперь они были вместе последний раз. Масае совершил сеппуку, но это не спасло его от мести Токугавы. Даже после смерти он разделит унижение Полицейского. — Следующий — ты, — сказал стражник, и Анкокудзи вышел вперёд, не поднимая глаз от пола. Боялся ли Анкокудзи? Он, похоже, дрожал, но это могло быть от ветра — такого Голодного сегодня. Стражник повесил на шею Анкокудзи дощечку с надписью, из которой следовало, что это обычный преступник, нарушивший общественный порядок. Ещё двое солдат встали у
него за спиной, положив острия копий ему на плечи. Затем настала очередь Кониси. Когда такую же дощечку одевали на шею Мицунари, он дышал медленно и глубоко. Остальных уже вывели на улицу, и он различал выкрики любопытных, глазевших на бесплатное зрелище. У этих изнеженных вельмож, этих наскоро собранных крестьян обычно было не так уж много поводов для веселья. Жизнь Киото — это затворничество, и публичная казнь троих даймио являлась событием, которое потом будут смаковать и обсуждать ещё долгие годы. Ну а уж сейчас они старались получить всё возможное от такого случая. Он расправил плечи, почувствовав на них наконечники копий. Какие тяжёлые. Но он привык к насмешкам и оскорблениям. Целую неделю он просидел среди собственных испражнений, прикованный цепью у входа во дворец Токугавы здесь, в Киото, а его враги и те из друзей, кто заключил мир с победителями, приходили поглазеть на него и плюнуть ему в лицо. Он отвечал им, не теряя присутствия духа, и даже заставил устыдиться Кобаякаву. Нельзя будет сказать, что Исида Мицунари умер постыдно, хотя он и отказался совершить сеппуку, хотя его и поймали, как беглого каторжника, переодетым в платье дровосека. Они не понимали. Он вышел из крепости и остановился, словно наткнувшись на взрыв шума и возбуждения, раздавшийся в окружающей толпе. Жители Киото, пришедшие порадоваться. А до Сандзе ещё так далеко. Но после утреннего приступа живот успокоился. Он улыбнулся. Иеясу сам дал ему лекарство от желудка, готовя его казнь. Копьё на его плече шевельнулось — мягкое напоминание. Он пошёл, не отводя взора от спины идущего метрах в пятидесяти впереди Кониси. Рёв в толпе усилился. «Полицейский!» — скандировали там. Они ненавидели его — за это. Но если бы он сейчас сидел на трибуне, видневшейся чуть впереди, а принц Иеясу шагал здесь, они бы его любили. Или, по крайней мере, делали вид. Так же, как они делают вид сейчас, что любят Токугаву? Кто там был на трибуне? Она все ближе. Он поднял голову, но от ледяного ветра, продувавшего улицу насквозь, глаза его тотчас наполнились слезами. Там, должно быть, сам микадо. Его, конечно, не разглядеть, он наверняка внутри своего отделанного золотом ящика: глаза простых смертных ни в коем случае не должны видеть его лицо. Но он видит то, что происходит снаружи, а вокруг него будут его придворные вельможи и дамы. Приятное развлечение для регента богов, которое отвлечёт его от бесконечных занятий икебаной и поэтических состязаний, заполняющих все его время. Повод для оживления жизни в Киото. Потому что это мёртвый город и, следовательно, подходящее место для смерти. Большая часть домов по-прежнему лежала в руинах — напоминание о гражданской войне, которую вёл Нобунага много лет назад. Хидееси так ни разу и не удосужился приехать сюда. Даже императорский дворец нёс следы запустения. Чего не скажешь о новом, блистающем белой краской дворце Токугавы всего в нескольких кварталах от него. Ниже императоров восседали победители. Их он не удостоит и взглядом. Он знал их всех — военачальников, шагавших за золотым веером принцев Токугавы. Даже женщины Токугава присутствовали здесь, чтобы посмотреть на казнь Полицейского. И, конечно, сам Иеясу. А у него за плечом этот человек, Андзин Сама, ясно различимый из-за своего огромного роста, бледной кожи, густой бороды. Андзин Сама. Человек с пушками. Некоторые говорили, что без Андзина Самы Токугава даже не начинал бы этой войны. Его босые ноги шлёпали по земле, и, наступив на острый камешек, он перекосился от боли. Толпа истолковала это по-своему и пронзительно взревела. Но ведь они и сами ёжились. Ветер такой ледяной. Дрожала ли сегодня Асаи Едогими? Её здесь не было. Не было ни Оно Харунаги, ни его брата. Они оставались за неприступными бастионами Осакского замка, отсиживались в безопасности. Только Ода Нобунага сумел взять штурмом эту крепость, но с того времени Хидееси удвоил укрепления и гарнизон, чтобы сделать замок абсолютно неприступным; поэтому принцесса могла позволить себе игнорировать лесть Токугавы, его слова о том, что эту кампанию он предпринял исключительно ради её сына. И оставаться в безопасности со своим любовником и со своими фрейлинами. И с любовниками своих фрейлин… Потому что
Норихазы тоже не было здесь, чтобы увидеть смерть своего отца. Норихаза продолжал жить, как и должен был вследствие их клятвы, данной Хидееси. Пока жив Норихаза, пока он помнит все, день расплаты Токугавы близится. А Норихаза запомнит все. Сандзе. Толпа напирала со всех сторон площади, сдерживаемая только конями солдат Токугавы. Голова Нагацуки Масае виднелась издалека на копьё, воткнутом в землю. Анкокудзи стоял на коленях, вытянув вперёд шею. Как он, наверное, жалеет, что не вспорол Себе живот на поле боя у Секигахары. И что не присоединился к воинам Сацумы в их удивительном, бесстрашном и успешном прорыве к свободе. Возможно, если бы он присоединился к Сацуме, то был бы сейчас по-прежнему свободным и влиятельным. Клан Сацума все ещё удерживал южный остров и не собирался его сдавать. Голова Анкокудзи покатилась в пыль. Мицунари смотрел на кровь, бьющую фонтаном из обрубка шеи. Анкокудзи был сильным человеком. Интересно, из его шеи тоже вытечет столько крови? Настала его очередь. Как быстро она подошла! И Кониси уже мёртв. Вставая на колени, тот перекрестился по христианскому обычаю — загадка, в которую он верил, которая, наверное, должна каким-то чудесным образом приклеить обратно голову к телу и вознести его в рай. Как скоро, и в то же время — как долго. Песок площади врезался в его колени даже сквозь полы кимоно. Ветер свистел вокруг его головы. Его головы. И шум наплывал и снова исчезал в ушах, неясный гомон, похожий на отдалённый гром. Что-то коснулось его шеи — холодная стальная полоска — и снова ушло. Вот сейчас. Сейчас. Вот…
Часть III. САМУРАЙ Глава 1. Всадники скакали по дороге, ведущей с гор к побережью. Основная масса, очевидно, слуги — похожие друг на друга и платьем, и лошадьми, нагруженные коробками и разнообразным оружием. Двое впереди ехали на вороных жеребцах, оба были одеты в светло-зелёные шёлковые кимоно. У обоих на головах конусообразные соломенные шляпы, защищающие от палящего солнца. Но на этом сходство и кончалось. Бородка Косукэ ноСукэ была такой же тощей, как и его тело, — всего лишь несколько седеющих прядей на подбородке. Лицо же Уилла Адамса все заросло тёмной курчавой бородой, хотя и коротко подстриженной. Даже в седле он возвышался над своим другом. Дорога спустилась на равнину, и Сукэ натянул поводья. — Вот это — полуостров Мируа. По расчётам Уилла, они проехали миль двадцать к югу от Эдо, следуя изгибам береговой линии. По левую руку тянулись бесконечные топи, а за ними — тихие воды залива. Они миновали древний город Камакура, где Минамото впервые учредил сегунат пятьсот лет назад и где огромный бронзовый Будда все так же невозмутимо взирал на этот мир. Теперь море виднелось не только слева, но и справа, и спереди. И это был не залив, это уже океан. По крайней мере, прямо перед ними. Ещё, наверное миль двадцать. Ещё один залив. — Тот город называется Ито, — сказал Сукэ. — Мой господин Иеясу хочет, чтобы ты строил свой корабль именно там. Но он предпочитает, чтобы жил ты здесь. Отсюда ближе к Эдо, и тебе будет легче посещать его. Что касается Ито, то здесь у тебя будет галера, на которой можно пересекать залив в любое время. Уже сейчас одна такая галера стояла неподалёку от дома — небольшая, едва ли больше обычной гребной шлюпки. Дом стоял особняком, ближайшую деревню они миновали час назад. Но это был не обычный дом. Внешняя стена состояла из частокола столбов, врытых в землю стоймя. Внутрь двора можно было попасть только через массивные ворота. За
частоколом виднелись крыши нескольких построек. — Целая крепость, — заметил Уилл. Сукэ пришпорил коня, и они устремились дальше. — Это удобное жилище для хатамото. У тебя будет сорок человек дворовых. Вот некоторые из них — работают. — Вот эти люди? — изумился Уилл. Они проезжали по рисовой плантации, где трудились несколько десятков мужчин и женщин с подоткнутыми за пояс подолами домотканых кимоно. Завидев нового хозяина, все побросали работу и поспешили на тропинки, разделявшие небольшие поля, чтобы исполнить положенный коутоу. — Сорок человек? Я ведь всего лишь корабельный плотник, Сукэ. Где же мне найти денег на содержание такого хозяйства? — Теперь ты не так уж беден, Уилл. — Сукэ ценил привилегию называть Андзина Саму его первым, европейским именем. — Разве ты не понял, что означает благосклонность Иеясу? Помимо ранга самурая, в который тебя вскоре посвятит, он дарит тебе это поместье с годовым доходом в восемьдесят коку риса. — А как это выражается в деньгах? — Один коку, Уилл, это количество риса, необходимое для пропитания человека в течение одного года. Стоимость каждого поместья в коку определяется землевладельцами, вассалом которого ты являешься, и так вплоть до самого микадо, который определяет наделы даймио. Хотя практически этим всегда занимались сегуны, а после отмены этого института — господин Хидееси. А это последнее перераспределение земли делал, конечно, сам принц. — Значит, насколько я понял, — сказал Уилл, — я теперь стою восемьдесят коку риса в год, но работает у меня только сорок человек. — Ты, конечно, можешь нанять больше людей, — ответил Сукэ. — Но если я этого не сделаю, у меня останется сорок лишних годовых доходов. Что превращает меня в довольно состоятельного человека. — О да, Уилл. Ты можешь продать излишки за деньги, которые ничего не стоят, либо за товары и услуги, которые подчас бесценны. Или же можешь собрать свой отряд самураев, которые присягнут тебе. Двадцать таких воинов обеспечат твоему дому постоянную защиту. А их легко найти, особенно теперь. Страна кишит ронинами. — А что такое ронин? — Человек без хозяина. Все самураи, сражавшиеся на стороне Полицейского у Секигахары, теперь остались без предводителя и просто слоняются по стране. Если в скором времени они не найдут работу, то превратятся в разбойников. Сто лет назад, до прихода к власти Оды Нобунаги, Япония кишела бандитами. — И если я предложу этим людям работу, они будут верными слугами? Сукэ улыбнулся. — Они поклянутся в верности, Уилл. Что же касается будущего, то никто не может предсказать его. — А предательство является частью японской этики. — Лучше сказать, искусство тайной дипломатии. Разве в вашей стране этого нет? — Хватает. Но общественное мнение обычно относится к этому с неодобрением. — И всё же ты признал, что это практикуется. Здесь, в Японии, это приветствуется, поэтому каждый даймио, каждый хатамото, каждый гокенин ожидает этого от своих сторонников и поэтому не теряет бдительности. Мне кажется, ваша Европа — гнездо ханжества и притворства. Не думаю, что она понравилась бы мне. — Ты, конечно, прав, Сукэ. Но этот дом находится в сердце владений Токугавы, поэтому мне вряд ли потребуются солдаты — за исключением одного-двух, для видимости. Во всяком случае, понравится ли господину принцу, если я качну набирать собственную армию? Сукэ фыркнул:
— Да, это очень его насторожит. Принц Иеясу, несомненно, будет встревожен внезапно появившейся на его южном фланге армией. Твой доход — восемьдесят коку. Ты знаешь младшего сына господина Иеясу — господина Токугава но-Есинао? — Я видел младенца, — ответил Уилл. — Многообещающий ребёнок. — Ему два года, Уилл. Но как даймио Овари он имеет доход в шестьсот десять тысяч коку в год. — Шестьсот десять тысяч? — Уилл натянул поводья, остановив лошадь у ворот. — Боже милостивый, каков же тогда доход самого принца, Сукэ? Тот улыбнулся: — Моего господина Иеясу оценивают в два миллиона пятьсот пятьдесят тысяч коку. Уилл прикинул в уме. Если одного коку действительно хватает на пропитание одного человека в течение года, то принц по своему богатству и власти примерно равнялся королю Шотландии. — Ты убедил меня, Сукэ. — Принц, — начал Сукэ серьёзно, — самый влиятельный человек во всей Японии, не исключая и самого микадо, хотя это мнение лучше держать при себе. До Секигахары Мори Терумо-то и Уесуги Тенсин оба оценивались в миллион, а то и побольше, хотя они вдвое уступали принцу во влиятельности. Но после перераспределения богатств и земель не осталось никого, кроме господина Иеясу, кто бы обладал доходом в миллион коку. — И в то же время принц притворился умеренным и лишённым честолюбия? Я думал, его флаг уже реет над Осакой. Сукэ потеребил нос пальцем. — Наш принц осторожно и уверенно следует по избранному пути — как человек, идущий через болото и вынужденный тщательно выбирать место для следующего шага. Теперь власть, конечно, в его руках, потому что не осталось ни одного достаточно влиятельного соперника, способного в одиночку отобрать её. Однако почти все даймио в Японии воспринимают Хидееси как своего предводителя, чтут его имя, а значит, и имя его сына. Многие из них, несомненно, ждут-не дождутся его совершеннолетия, чтобы принц отрёкся от власти и передал её Хидеери. — И он сделает это? — Никогда, Уилл. Никогда. Власть перейдёт к его собственным сыновьям. Нет, Хидеери нужно уничтожить до того, как он превратится в мужчину. Но твой и мой господин должны все тщательно подготовить. А теперь идём. Твой доход может и не достигнуть миллиона коку, но ты найдёшь, что получать даже и восемьдесят коку достаточно приятно. Я тебя уверяю. Двери уже распахнулись, и четверо вооружённых самураев склонились в низком, до земли, поклоне. — Кто это такие? — спросил Уилл. — Твоя армия, — ответил Сукэ. — Этих людей назначил сам принц, чтобы они служили тебе. Они счастливы удостоиться такой чести. Уилл спешился и сделал знак самураям выпрямиться, что они и сделали, сохраняя позу крайнего почтения. Ведь кто в Японии не слышал про Андзина Саму, приехавшего из-за моря, чтобы командовать пушками у Секигахары? Уже само по себе участие в этой битве на стороне Токугавы обеспечило бессмертие его имени. — Впрочем, Уилл, было бы разумно увеличить их число, — предложил Сукэ. — По крайней мере ещё человек на шесть. Здесь довольно уединённое место, уязвимое для нападения с моря. — Если только в этом море появятся корабли, — Уилл подошёл к стене, рассматривая развешанную на ней коллекцию разнообразного оружия. — Таких штуковин я вообще никогда не видел. — Они предназначены для обороны твоего дома от сомнительных визитёров. Смотри, вот абордажный крюк. Видишь, острия на конце торчат во все стороны, образуя подобие
шара. — Боже мой, серьёзная игрушка, — отозвался Уилл. — Она напоминает стального ежа. — Действительно. Если его укрепить на десятифутовом древке, то, воткнув в кимоно нападающего и слегка повернув, врага можно спокойно обезвредить. Но если он увернётся от ежа, то твой второй страж воткнёт вот эту длинную палку ему между ног, чтобы опрокинуть его. В любом случае его собьют на землю прежде, чем он успеет что-нибудь натворить. Потом его можно прижать к земле вот этой рогатиной, а если он и после этого не образумится, то твои люди исколотят его вот этими булавами с железными наконечниками. Уилл снял шляпу и почесал в затылке. — И дом каждого самурая оборудован точно так же? — Каждого гокенина. Об этом знают все, и само по себе это служит хорошим сдерживающим средством. А теперь я, будучи старым и доверенным другом — как я надеюсь, — снимаю свой большой меч и передаю на хранение твоим стражам. Он передал меч, и самурай принял оружие с уважительным поклоном. — И в ответ мне дают вот такой халат, что говорит о том, что мне здесь рады. Один из самураев подал ему алый халат и помог надеть. — Вижу, что мне предстоит ещё многому научиться, — сказал Уилл. — Словно мне придётся снова вернуться в школу. Но серьёзно, Сукэ, я думаю, первым делом мне нужно будет сделать что-то вроде собственной формы для моих телохранителей. По правде говоря, я вряд ли узнаю кого-нибудь из них в лицо, если он постучится в мою дверь. А что говорить об остальных трёх десятках… — Это проблема для каждого хатамото, Уилл. Но об этом можешь не беспокоиться. Вот. — Он показал на другой крюк в стене, на котором висела связка деревянных табличек. — Видишь это? Прежде чем выйти за ворота, каждый из твоих людей должен взять такой пропуск, и назад его пропустят только по его предъявлении. — Это тоже обычная вещь в домах землевладельцев? — Естественно. — Если в вашей стране, Сукэ, и есть какой-нибудь недостаток, то это слишком хорошая организация каждой мелочи. У вас никогда не возникает потребность хоть в какомнибудь беспорядке? Сукэ улыбнулся:— Мы рассмотрим этот аспект нашей жизни при более удобном случае. Ну так что, мы входим или нет? Он откинул внутреннюю дверь, но внимание Уилла привлёк огромный сигнальный рог, лежащий на полке. — А это, конечно, для сигнала на обед? — Нет, Уилл. Такой рог должен иметься в каждом доме Японской империи. Трубят в него только в четырёх случаях, но в этих случаях трубить нужно обязательно. Один раз трубят в случае мятежа, два раза — при пожаре, трижды — при нападении воров, четыре раза — в случае государственной измены. Каждый услышавший такой сигнал должен его повторить и затем поспешить на помощь подавшему его. — Это надо запомнить. — Уилл шагнул в ворота и очутился во внутреннем дворе, где их поджидала группа людей — четверо мужчин и человек восемь женщин и детей. Все тут же попадали на колени, лбами почти касаясь земли. Уилл поспешил поднять их. — Твои домашние слуги, — сказал Сукэ. — Помнишь Кимуру? — Кимура! — воскликнул Уилл, распахнув по европейской привычке объятия, но тут же опомнившись и приняв соответствующее важное выражение. — Рад снова встретить тебя. — Я тоже, Андзин Сама. — Он особенно просил принца отпустить его к тебе на службу. Довольно необычная просьба, но принц был рад её удовлетворить, — сказал Сукэ. — Он будет твоим личным слугой и поможет нам сделать из тебя настоящего самурая. Но идём же в дом. Думаю, он тебе понравится. Его размеры — около сорока восьми татами, что довольно неплохо. — Объясни, что это такое, Сукэ. Слово «татами» мне ничего не говорит.
— Все очень просто. Уилл. Татами — это циновка, которую мы стелим на пол. Их делают из рисовой соломы, они определённого размера — примерно такой площади, на какой человек может спокойно и удобно спать, не тревожа соседа. Поэтому, когда речь идёт о размерах комнаты, мы говорим, что она — в столько-то татами, и каждый сразу представляет себе эту площадь, застеленную татами. — Он с улыбкой взглянул на Уилла. — Размеры, конечно, исходят из роста японцев. Я думаю, ты уместишься на татами, но что касается того, чтобы не потревожить при этом соседа, — я не уверен. Кимура поспешил вперёд — удостовериться, что все внутренние ширмы раздвинуты. Они поднялись на три ступеньки и оказались на крыльце, очень похожем на то, где сидели Таканава с сыном во время суда над голландцами год назад. Боже мой, подумалось Уиллу, я теперь в таком же ранге — хатамото. Дверь открылась. За ней две молодые девушки ожидали гостей, чтобы принять их сандалии и предложить взамен домашние туфли. — Они тоже будут твоими личными служанками, — сказал Сукэ. — Об этом мы тоже должны поговорить, — заметил Уилл. — Я не вполне уверен, где начинаются услуги таких личных служанок и где они заканчиваются. Сукэ улыбнулся и перешёл на португальский: — Личного слугу следует рассматривать как дополнительную пару своих рук, Уилл. Можешь понимать это как хочешь. Эти девушки жаловаться не будут, их цель — только служить тебе всеми доступными способами. Он провёл Уилла через внутреннюю дверь в комнату, служившую, очевидно, главным залом в доме. Здесь на полу лежали двадцать татами, из окна в бумажной раме открывался вид на прекрасный сад в классическом японском стиле — он напоминал сад Магоме Кагею в Бунго, — с баней и конторкой, стоящими бок о бок в конце тропинки. И здесь тоже стоял Симадзу но-Тадатуне. — Тадатуне! — закричал Уилл и обнял молодого дворянина. — Как я рад! Я думал, что ты погиб. — Я был одним из семидесяти самураев, последовавших за штандартом моего дяди и прорубивших себе дорогу сквозь ряды этого предателя Кобаякавы, — ответил Тадатуне. — Всю дорогу до Осаки мы промчались галопом и там погрузились на корабль. Солдаты Токугавы погнались за нами, но мы завязали бой и прорвались в Бунго. — Я слышал рассказы об этой битве, — сказал Уилл. — Славная была рубка. Я предполагал, что ты погиб именно тогда, ведь ты же был ранен. — Ничего серьёзного — и вот я стою перед тобой, живой и здоровый. И счастлив быть гостем в твоём доме, Андзин Сама, ведь во время нашей последней встречи моей печальной обязанностью было приговорить тебя к смерти. — Это было твоим долгом, — согласился Уилл. — А твой дядя заключил мир с принцем? — Отныне мы выступаем под знаменем, украшенным золотым веером. Кстати, двое людей, предавших тебя — де Коннинг и ван Оватер, — обезглавлены за лжесвидетельство. — Обезглавлены? О, Боже! — Уилл непроизвольно потёр собственную шею. — Они заслужили это, Уилл, — сказал Сукэ. — Ложь, как я тебе говорил при нашей первой встрече, гораздо хуже даже трусости. А теперь идёмте, сегодня праздник, а не время для размышлений о судьбе двух жалких мошенников. Кимура, стоявший в дверях, хлопнул в ладоши, и тут же появились две девушки с чашками дымящегося зелёного чая. Сукэ уселся и с большим облегчением отхлебнул напиток. — Я пригласил господина Тадатуне быть твоим учителем, Уилл. Когда было решено посвятить тебя в самураи, мой господин Иеясу сам хотел стать твоим наставником. Однако это не имеет прецедентов, и, кроме того, это довольно долгий процесс, значит, он не сможет отдаваться ему с должной целеустремлённостью. Когда он спросил о кандидате, я подумал, что лучше всего с этим справится твой первый японский друг. — Я благодарен вам обоим, — ответил Уилл. — Но расскажите же мне наконец об
этом посвящении в самураи. Должен признаться, мне как-то не по себе. Это займёт много времени? — Для японского юноши это дело нескольких лет, — начал Тадатуне. — Но сюда, конечно, включается и всё остальное. В твоём случае нам за несколько месяцев нужно пройти курс обучения, которому ты должен был бы подвергаться с трёх до пятнадцати лет. — За несколько недель, — поправил Сукэ. — Господин принц с нетерпением ждёт закладки первого корабля, а этим должен руководить Андзин Сама. В ближайшем будущем он лично посетит Ито и надеется найти тебя там. — Тогда нам нужно приступить немедленно, — решил Тадатуне. Сукэ улыбнулся. — Дай по крайней мере время Андзину Саме насладиться новым домом. Я распорядился, чтобы вечером нас развлекали несколько женщин. — Женщин? — нахмурился Уилл. — Гейш. Не путай их с проститутками, Уилл. Только что ты спрашивал, не испытываем ли мы потребности время от времени сбрасывать свою важность и величественность. Конечно же, самурай не может позволить себе это на людях или даже в присутствии только членов своей семьи. Поэтому обращаются к гейшам, которых обучают искусству развлекать почти с детства. Случается, что к концу вечера они выполняют и плотские желания. Так делают многие. Но случайность — это не для Косукэ но-Сукэ. И не для Андзина Самы, могу тебя в этом заверить. Сегодня вечером мы будем поздравлять нового владельца поместья Миура. — Поэтому я пью за тебя, друг мой Андзин Сама. — Тадатуне поднял свою чашку. — Пусть твоя слава никогда не уменьшится, пусть твои корабли бороздят все моря и океаны мира и никогда не тонут. — Это непотопляемые корабли Андзина Самы, — присоединился Сукэ и выпил. Стакан Уилла был пуст. Но девушка — её звали Кита — уж снова доливала его из кувшина, стоя рядом на коленях. Кита. Прелестное имя для прелестной штучки. Она прислуживала ему за обедом, как обычная служанка, и всё же здесь было нечто большее. Она знала, что за этим последует, и ждала того же и от него. В её поведении не было и намёка на похотливость — ни в едином слове или поступке. Но, прислуживая, она создавала неповторимую атмосферу интимности. Привычной интимности, которая началась с натирания тела. Он не мог отделаться от мысли, что все это здесь привычный ритуал. Во всей Японии. Все — привычный ритуал. — Благодарю вас, друзья мои, — сказал он. — Человек, который изобретает непотопляемый корабль, если такое вообще возможно, прославит своё имя в веках. Но я подозреваю, что это мне не по плечу. — Чепуха, — заявил Тадатуне. — Нет такой вещи, которая не по плечу Андзину Саме. Невероятно, но молодой хатамото был пьян. Как и Сукэ. Никогда раньше он не видел их пьяными. Они никогда не производили впечатление людей, способных напиться — в отличие от англичан, — и ему трудно было поверить, что можно так опьянеть от нескольких чашек сакэ и бокала жиденького вина. А может, они опьянели просто от ожидающего их рая? — Давайте танцевать, — предложил Сукэ. — Танцуйте для нашего хозяина, владельца Миуры. Девушки негромко, методично рассмеялись и взяли свои веера. Они одновременно поднялись, покачивая ими перед лицами. Три весёлые яркие бабочки. На Ките было багровое кимоно, на её подругах — голубое и тёмно-зелёное. В отличие от обычных женщин, их волосы собраны на затылке в сложную причёску, похожую на чуб самурая — хотя, конечно, они не выбривали остальные волосы. А теперь они танцевали, если это можно было так назвать, перед тремя мужчинами — покачивая телами, делая движения ладонями и пальцами, раскрывая и сворачивая веера — под аккомпанемент каких-то похожих на лютню инструментов: об этом, должно быть, позаботился Киму ра, со всей серьёзностью отнёсшийся к организации праздника. Девушки тоже знали свои роли. Каждая не сводила глаз только со своего хозяина,
выбранного на этот вечер. Кита смотрела на Уилла, не переставая улыбаться; губы её ярко алели на белом лице. Так что же он ощущал? Плоть его была тверда как железо, он взмок от ожидания. У него не было ни одной женщины после принцессы Асаи Едогими. И ни одного мужчины. Об этом нужно было напомнить себе в этой стране абсолютной сексуальной свободы. Жизнь была здесь чересчур насыщенной, чересчур беспокойной. А иногда и чересчур страшной. Он вспомнил казнь трёх даймио в Киото так же ясно, как и своё разочарование от столицы Империи. Сукэ, сидевший тогда рядом, пояснил, что в течение нескольких столетий Киото был целью каждого честолюбивого искателя власти, будь то пост сегуна, найдайдзина или квамбаку. И, значит, его время от времени полностью разрушали. А микадо хотя и обладали огромной духовной властью, но, в сущности, не были такими уж богатыми людьми, способными отстроить город по своему желанию. Сукэ, несмотря на все внешнее уважение, относился к императорам с некоторой долей презрения. Во многих отношениях он представлял собой японского Марло, хотя внешне этот усатый величественный секретарь абсолютно не напоминал того весёлого искателя приключений. Но сегодня Сукэ обнаруживал новую сторону своего характера. Его глаза блестели, когда он смотрел на свою избранницу — девушку в голубом, и не было никаких сомнений в его готовности к бою. И в то же время его женой была исключительно миловидная женщина — Уилл встречал её в Эдо. Так, значит, у японцев в браке тоже бывает не все в порядке? Что касается казней, то к ним Сукэ отнёсся с ещё большим презрением. «У них был шанс совершить сеппуку, — сказал он, — и если его упустить — другого не будет. Они отказались от своих прав как люди и, что ещё важнее, как самураи. Они стали ниже ита. И они сражались против принца». Это было действительно непростительное преступление. В этой стране поражение означало абсолютный конец, а победа была даром бога — и соответственно награждалась. Музыка смолкла, девушки остановились, опустив веера и согнувшись в поклоне. На несколько секунд в комнате воцарилась тишина, прерываемая только иканием Сукэ. Но тут министр издал внезапный вопль и, шатаясь, вскочил. Девушка в голубом взвизгнула и кинулась к двери. Сукэ попытался схватить её, но она, увернувшись, снова вскрикнула. Или это был смех? Она рванулась в проход. Там помедлила, но, как только Сукэ ещё раз попытался схватить её, опять рассмеялась и выбежала прочь. За ней исчез и секретарь. Две оставшиеся девушки неподвижно наблюдали за Тадатуне и Уиллом. — В чём дело, объясни, ради Бога, — вскричал Уилл. — Я никогда не видел, чтобы японки вели себя так. Или японцы. Тадатуне, улыбнувшись, отпил глоток сливового вина. — Таковы обычаи гейш. В сущности, таковы причины их существования. Какая радость в том, что эти прелестные создания отдавались бы по первому знаку мужчины, словно примерные жены. — Боже милостивый, — сказал Уилл. — В каком непохожем мире вы живёте, Тадатуне. В моей стране сопротивляется именно жена, а когда нам нужно полное послушание, мы обращаемся к шлюхе. Тадатуне поставил свой бокал. — Честно сказать, Андзин Сама, я не думаю, что захотел бы жить в твоей стране. Но, умоляю тебя, не обижайся на мои слова. — Как я могу обижаться? — вздохнул Уилл. — Я с тобой полностью согласен. — Хорошо. Тогда я покину тебя. Во всяком случае, на время. Он поставил бокал и поднялся. Девушка в зелёном радостно вскрикнула, притворилась испуганной и ринулась к двери. Кита осталась на месте, мило улыбаясь и не сводя глаз с Уилла. Она, конечно же, чувствовала некоторый страх — оттого, что этот незнакомец из-за моря может захотеть чего-нибудь необычного. Чего же он мог захотеть необычного? Он хотел её, это очевидно. О да, ей не грозила перспектива простоять вот так всю ночь. Но всё же он не собирался вставать и носиться за ней по всему дому, как школьник. Может быть, это в конце концов и усилит его страсть. Но хотел он не
этого, и здесь, в своём доме, он наконец-то имел возможность получить то, что хотел. Пугающая мысль. Он поманил девушку пальцем. Помедлив секунду, Кита обогнула маленький столик и присела перед Уиллом на колени. Глаза её были широко раскрыты, на лице явно проступало беспокойство. — Мои привычки могут показаться тебе странными, Кита, — сказал он. — Потому что я приехал из далёкой страны, лежащей за океаном. Она кивнула, по-прежнему не сводя с него глаз: — Ты — Андзин Сама, друг принца Иеясу. Я знаю это, мой господин. — Поэтому ты должна быть терпеливой со мной, Кита, — продолжил он. — Да, мой господин. Я буду терпеливой. Протянув руку, он развязал её пояс, медленно распустил его и уронил на пол, дав кимоно распахнуться. Она помедлила и сделала то же самое с ним. Он медленно раздвинул полы её одежды. Под ней не было больше ничего — как он и предвидел, наблюдая за ней во время танца. Сколько ей, интересно, лет? Старше ли она девушек, назначенных ему в служанки, девушек, купавших его в Бунго? Старше ли Магоме Сикубу? Он взял её грудь в ладонь — сосок был твёрдым и большим, словно камешек, впивающийся в руку. Поколебавшись немного, она тоже коснулась его груди, но его соски показались ей недостаточно твёрдыми. Взглянув на него, она наклонилась вперёд и дразнила их губами и языком, пока они тоже не обрели упругость. Он бросил сверху взгляд на колышущуюся массу блестящих чёрных волос. Боже праведный, подумал он. Моя собственная шлюха, в моём собственном доме. Сколько лет он мечтал об этом — оказаться в таком положении, обладать всем этим. Но в то же время разве это предел мечтаний? Жить в таком доме и иметь проститутку, приходящую по первому желанию из соседней деревни? Её голова на мгновение легла к нему на грудь, потом она снова подняла глаза к его лицу. Её губы были всего в нескольких дюймах. Но коснуться этих белых щёк, пробежать губами по этим зачернённым зубам — это, наверное, униформа для гейш, замужем они или нет, — казалось непристойным. Кроме того, ему все ещё виделись эти зубы, разрывающие сырую рыбу за ужином. Рыбу, все ещё глотавшую ртом воздух, когда Тадатуне отрезал ломти её мяса, а девицы хихикали и тянулись за угощением. Приходилось ли принцессе Асаи Едогими и Пинто Магдалине рвать зубами живую плоть и смеяться при этом? Странно. Все очень странно. Он чужой здесь. А если нет, то и Мэри была бы здесь своей. Мэри и Деливеранс. Кита распахнула его кимоно до конца и сняла его с плеч, ослабив пояс. Её халат распахнулся, когда она наклонилась. Если не губы, то тело её вполне подходило для поцелуев. Будет ли оно столь же ароматным, как у Асаи Едогими? Боже мой, Асаи Едогими. А за ней, всегда, Пинто Магдалина. Недостижимая? Ведь они заперты в Осакском замке. По сути дела, в тюрьме, хотя все делалось с изысканной вежливостью и обходительностью, хотя о применении силы не было и речи. Хотя в замке стояли гарнизоном двадцать тысяч человек, готовых к осаде, под командой братьев Оно и Исиды Норихазы, сына казнённого Полицейского. Но для него недостижима в любом случае. Потому что он женат. Потому что его дом — за океаном, в стране, которую Тадатуне и Сукэ начали презирать, основываясь на его же рассказах. Которую и сам он презирал? Да, в этом кроется ответ. Он лёг на спину, и Кита поглотила его своим существом, хотя он и не заметил этого. Не мертвец. Не родившийся заново. Всего лишь чужестранец, бродящий по тропинкам рая.
Глава 2. Первая наша задача, — объяснил Тадатуне, — это, по крайней мере, чтобы ты выглядел, как самурай. Уилл позволил Кимуре снять с себя кимоно. Потом сел на
дополнительную циновку, расстеленную в центре комнаты. Выпрямившись и сложив на коленях руки, он приготовился ожидать. Слева встала на колени служанка с подносом, где лежали необходимые для предстоящей процедуры предметы. Другой не было видно, хотя, как он подозревал, ей тоже отводилась важная роль. Кимура скромно держался позади, а Сукэ и Тадатуне оба сели перед ним, держа под рукой по большой лакированной коробке,. — Это будет нелегко, — сказал Сукэ. — Видишь ли, Уилл, до третьего года мы выбриваем голову ребёнка полностью, но с пятнадцатого дня одиннадцатого месяца третьего года его волосы растут свободно. А твои, похоже, стригли за последние три года. — Мы вообще не выбриваем голову, — объяснил Уилл. — Мы просто коротко стрижём волосы. По крайней мере, наши мужчины. — Почему? — поинтересовался Тадатуне. — Для чистоты. Иначе там заводится масса вшей и гнид. Мы моемся не столь часто и тщательно, как вы. По правде говоря, многие в Европе считают, что чересчур частое купание вредно для здоровья. — Так ты считаешь нас нездоровыми? — спросил Сукэ. — Напротив. — Кроме того, — добавил Тадатуне, — ты сказал, что только мужчины коротко стригутся в Европе. А в волосах ваших женщин разве эти гниды не заводятся? — Ну, я думаю, что да. Тадатуне медленно покачал головой. — Давайте продолжим. Твою позицию я выбрал со всем тщанием. Понимаешь ли, Андзин Сама, очень важно, чтобы во время церемонии ты находился лицом к самой благоприятной точке на небесах. — И где же она? — Я сверился с различными таблицами и пришёл к выводу, что северо-восток подходит лучше всего. Он принесёт тебе удачу и богатство. Приступим. Он взял с подноса ножницы, встал рядом с Уиллом на колени и трижды щёлкнул лезвиями по волосам на левом виске, потом на правом, затем спереди. Положив ножницы, он взял большой кусок полотна и обернул им, как тюрбаном, голову Уилла,опустив оставшийся конец ему на спину. Потом он взял кусочек рыбы и семь рисовых былинок, завязав их верёвкой в два узелка на конце покрывала. — Ну, — произнёс он, — теперь боги готовы принять твои волосы. Сейчас мы должны выпить за твоё здоровье. Иди сюда, садись слева от меня, Андзин Сама. Сукэ улыбнулся. — Ты должен сидеть у него на коленях, Андзин Сама, но, боюсь, ты его раздавишь. Помнишь, тебе ведь сейчас три года? Уилл повиновался и сел слева от Тадатуне. В это время вторая служанка внесла небольшой лакированный столик и поставила его перед хатамото; Кимура подошёл с миской риса. — Это предложим богам, — объяснил Тадатуне и, осторожно взяв из чашки немного риса, положил на ближний к Уиллу край стола. Потом, вытащив из-за пояса палочки для еды, он положил три рисовых зёрнышка в рот Уиллу. Пока он это проделывал, вернулась служанка с пятью рисовыми лепёшками. Тадатуне изобразил кормление и ими, хотя на самом деле Уиллу в рот не попало ни крошки. — Теперь можешь вернуться на своё место. Уилл уселся обратно, и Кимура внёс на подносе три крошечные рюмочки, каждая размером едва ли не с напёрсток. Тадатуне отпил по очереди из каждой, потом передал первую Уиллу. Оставшейся там жидкости едва хватило, чтобы смочить губы. Вручили вторую рюмочку, и Тадатуне вытащил из-за пояса ещё одну пару палочек: — Их я отдаю тебе, Андзин Сама, пользуйся ими в будущем. Уилл с удивлением разглядывал палочки. Они были прекрасно сделаны, а на кончиках каждой была вырезана точная копия пушки — крохотная, но во всех деталях.
— О, Тадатуне, не знаю, как и благодарить тебя. Сукэ прижал палец к губам и покачал головой. — Ах да, я забыл, мне ведь всего три года. Тадатуне торжественно вручил ему третью рюмку, и Уилл снова выпил. Кимура тотчас возник рядом с новым подносом в руках, на этот раз с тремя чашками и тарелочкой с сушёной рыбой. — Три раза, — шепнул Сукэ. — Но только сделай вид, что пьёшь. Уилл кивнул, приложился к каждой из трёх чашек и передал их Тадатуне, который тоже отхлебнул из них. Потом каждый отломил и съел по кусочку рыбы. — А теперь, Симадзу но-Тадатуне, от имени этого ребёнка я дарю тебе вот это кимоно белого шелка, — произнёс Сукэ. — Я должен был купить его сам, — расстроился Уилл. Это была явно очень дорогая одежда. — Это — моя обязанность, — пояснил Сукэ. — Я выступаю в качестве твоего крёстного отца. Теперь мы закончили первую церемонию. Может быть, немного прогуляемся, пока подготовят комнату? Уилл снял с головы полотно, надел кимоно и вместе с двумя самураями вышел на крыльцо. К его удивлению, во дворе собрались все его крестьяне и слуги, приведя с собой даже детей. Завидев его, все принялись кланяться. — Сегодня они не работают, — пояснил Тадатуне, — потому что их господину оказывается такая большая честь. Сегодня даже дети не пойдут в школу. — А обычно они учатся? — спросил Уилл. — Каждый ребёнок должен посещать школу для изучения письма и счета, чтобы потом он смог познакомиться с историей своей страны. — А что — история так важна? — Может ли быть более важный предмет, чем глубокое изучение деяний твоих предков, великих событий в прошлом твоей нации?… Мне кажется, Кимура все подготовил. Они вернулись в дом. Теперь на циновку Уилла положили шахматную доску, на которую его и усадили. Тадатуне снова запустил руку в свою коробку. — При обычных обстоятельствах это был бы пятый день одиннадцатого месяца четвёртого года, — сказал Сукэ. — Тебе уже год. — И я дарю тебе вот это. — Тадатуне извлёк из ящика и подал Уиллу замечательное кимоно светло-зелёного цвета с вышитыми аистами и черепахами, пихтами и бамбуками. — Какое чудо! — воскликнул Уилл. — А эти эмблемы, конечно, что-то значат? — Несомненно, — согласился Тадатуне. — Аист и черепаха — символы долголетия. Говорят, аист живёт тысячу лет, а черепаха — десять тысяч. Мы просим богов, чтобы ты был столь же благословен. Вечнозелёные пихты означают неизменно добро-детельное сердце, а бамбук — символ прямого и несгибаемого характера. Этими качествами, как мы уже убедились, ты обладаешь сполна, Андзин Сама. — Благодарю тебя, Симадзу но-Тадатуне, — ответил Уилл. — А теперь, — продолжил Тадатуне, снова открывая коробку, — Я дарю тебе хакама. — Он вытащил свободные, мешковатого покроя штаны, которые самураи носили в мирное время, не будучи затянуты в доспехи. Этим они отличались от голоногих крестьян. — И ещё вот эти меч и кинжал, вырезанные из дерева. Уилл принял дары, и Кимура с двумя служанками поспешили вперёд, продолжая церемонию с вином. На этот раз Сукэ подарил Тадатуне отрез расшитой золотом ткани для украшения пояса — тоже стоявший огромные деньги, как прикинул Уилл. — Действительно, дорогостоящий обряд, Сукэ, — заметил он, когда они снова вышли на крыльцо. — Потому что в жизни мужчины он имеет огромное значение, Уилл. В сущности, только два события в его жизни более важны — день его женитьбы и день его смерти. Но не думай, что ты не отплатишь эти
расходы, — ведь все это тебе предстоит дарить твоим сыновьям. Моим сыновьям, подумал Уилл. Если бы они у меня были. Если они когда-нибудь у меня будут. Или, по крайней мере, те, которых я мог бы назвать своими… Тадатуне заметил выражение его лица. — Но все это в далёком будущем, Аддзин Сама. Теперь идём, будем делать из тебя самурая. Собственно бритьём головы занимался Кимура, которому помогали две служанки. Они работали с большим тщанием и ловкостью, выстригая все волосы, за исключением трёх полосок на висках и в центре, да ещё оставив длинный чуб на лбу. Оставшуюся на макушке косичку потом тщательно расчесали. — Настало время дать тебе окончательное имя, Андзин Сама, — произнёс Тадатуне. — Ты хочешь сказать, что оно у меня будет другим? — Взрослое имя обычно даётся в возрасте пятнадцати лет, в момент церемонии выбривания чуба. Оно связывается с теми или иными склонностями и устремлениями юноши. Но так как мой господин принц Иеясу уже дал тебе имя Андзин Сама — Главный Штурман, то он решил оказать тебе особую милость и назвать тебя по имени твоего поместья. Такой чести удостаиваются только самые великие дворяне. Отныне тебя будут звать Андзин Миура. А теперь выпьем за твою славу как самурая. На этот раз на подносе служанки стояла только одна глиняная чашка, но зато большая. Тадатуне сделал три глотка и передал её Уиллу, который проделал то же самое. — Теперь подойди сюда и встань на колени, — скомандовал Тадатуне. Уилл повиновался, а Тадатуне встал за ним, словно парикмахер, делающий даме утреннюю причёску. Он собрал длинные волосы, оставшиеся на макушке Уилла, и завязал их в подобие косички. — А сейчас наклонись вперёд, — приказал он. Уилл повиновался. Теперь он почти касался головой дощечки, сплетённой из ивовых прутьев, которую держал в руках Кимура. Краешком глаза он с некоторым беспокойством наблюдал, как молодой хатамото правой рукой вытащил короткий меч, а левой взял его за чуб и притянул к ивовой подставке. Мгновенным движением Тадатуне вонзил меч перед глазами Уилла. Тот дёрнул головой и уставился на свой чуб, оставшийся лежать на доске. — О Боже, — прошептал он. — Я думал, и моя голова останется тут. Тадатуне тщательно завернул чуб в бумагу, разрисованную чёрно-белыми изображениями орудий. — Сохрани это в надёжном месте, Андзин Миура, — произнёс он серьёзно. — Чтобы они принесли тебе и твоей семье вечную удачу. А кода умрёшь, пусть твои волосы положат в твою могилу, и они защитят тебя в загробной жизни. Уилл взял свёрток с подобающей случаю торжественностью. Похоже, всё это имело не меньшее значение, чем любой из ритуалов христианской церкви. Отличие состояло лишь в том, что здесь человек сам был своим богом, обязанный всегда блюсти свою честь и храбрость, обязанный своими руками творить свою судьбу не только при жизни, но и после кончины. Возможно, два разных способа выражения доктрины свободной воли. Девушки вернулись с кубками вина, и они с Тадатуне обменялись глотками, а Сукэ снова заглянул в свою коробку. На этот раз он одарил Тадатуне ещё одним рулоном шелка, расшитого ромбами. — А теперь, — сказал Тадатуне, — нам остаётся лишь обучить тебя кодексу самурайской чести — бусидо. Но сначала мы пообедаем. Уилл осторожно ощупал свою выбритую голову и косичку на темени. — Такая причёска, наверное, тоже имеет особое значение? — Целых два, — отозвался Сукэ. — Во-первых, таким образом волосы во время битвы не падают на глаза, поэтому она отличает воина от остальных смертных. — Довольно разумно. А второе? — А второе, Андзин Миура, для удобства твоего победителя, — сказал Тадатуне. — Если ты, конечно, когда-нибудь докатишься до такого печального положения. Победитель
воткнёт тебе в причёску свои палочки для еды, чтобы было удобнее нести твою голову. — Твоё снаряжение, — произнёс с гордостью Сукэ. — Я приказал сделать его специально для тебя, Уилл. Другого такого в Японии нет. — Но оно, наверное, обошлось тебе в копеечку? — Это подарок принца. На полу лежал круглый толстый щит, стальной шлем на кожаной подкладке, с металлической сеткой, прикрывающей шею и плечи. Забрало было сделано из тонкой, покрытой лаком стали, со съёмными пластинками, защищающими нос и рот. Глаза прикрывались выступающей передней частью шлема. Для устрашения противника на лицевой части были нарисованы усы, а в середине центральной пластины мастер с большой тщательностью выгравировал изображение пушки. Герб Анд-зина Миуры. Эта мысль наполнила его гордостью. Сам шлем был очень большим, не менее трёх футов высотой. На верхушке виднелась дыра, украшенная орнаментом в виде груши. — Сюда будут целиться твои враги, замахиваясь мечом. — Да? — отозвался задумчиво Уилл. Но сами доспехи были достаточно прочными. Нагрудный панцирь состоял из тонких металлических пластин, поверх которых надевалась кольчуга. Руки, ноги, живот и бедра прикрывали пластины покрупнее, соединённые витыми цепочками, на плечах — огромные свободные наплечники. Были ещё и поножи, ниже которых вполне можно было носить обычные сандалии — очевидно, самураи считали ниже своего достоинства наносить противнику удары по ногам. Все доспехи, выкрашенные в светло-зелёный цвет, соединялись воедино железными застёжками и шёлковыми верёвочками и были украшены позолоченными кисточками и блестящими знаками — в основном золотым веером Иеясу, чтобы не оставалось никаких сомнений относительно повелителя этого воина. — Действительно, живописное снаряжение, — заметил Уилл. — А это всегда носи с собой во время боя, — велел Сукэ и подал ему котомку, в которой лежало несколько слоёв толстой бумаги с клейкой стороной — каждый слой нужно было отклеивать от предыдущего. — Чтобы перевязать рану в случае нужды, — объяснил Тадатуне. — У каждого самурая есть такая сумка. Накладываешь на рану, и бумага тут же приклеивается. Остатком оборачиваешь руку или ногу. Если понадобится смочить рану, воду можно капнуть поверх бумаги, не снимая её, — вода просочится вовнутрь. — А бумага не засорит рану? — Наоборот, — сказал Сукэ. — Она даже помогает ей затянуться. — Дальше, — продолжал Тадатуне. — Вот твой лук. Уилл взял оружие в руки. Оно было сделано из дуба самого высокого качества. Оба конца вставлялись в полуцилиндры из бамбука, опалённые для крепости в огне. Все три части скреплялись воедино ивовыми прутьями, образуя оружие замечательной лёгкости и ещё более замечательной гибкости. Уилл начал понимать, как удавалось японцам пускать стрелы на такое же расстояние и с такой же точностью, как и из старого доброго английского лука — хотя японский был намного меньше. Тетива на нём оказалась пеньковой. — И стрелы. — Сукэ подал колчан. — Мы выбрали тебе самые смертоносные. У каждой — собственное имя. Вот эта, например, зовётся «луковица» из-за своей формы. — Сомневаюсь, что она сможет пробить доспехи, — заметил Уилл. — А она для этого и не предназначена, — ответил Тадатуне. — Её задача — громко жужжать в воздухе. Залп такими стрелами сильно деморализует противника, предупреждая о том, что за этим последует. Думаю, вот эта понравится тебе больше. Он показал Уиллу тяжёлую стрелу с острыми краями, но почти тупым носом. — Её называют «ивовый лист» и используют для того, чтобы выбить противника из седла. — А эта, — сказал Суке, подавая похожую по форме стрелу, но с ершистым наконечником, — называется «сотрясатель кишок». — Очень удачное название, — согласился Уилл. — А вот эта? — Он достал из колчана
самую простенькую на вид стрелу. — Бронебойная, — объяснил Тадатуне. — Эта пронзит твой нагрудник, Уилл, если правильно прицелиться. Уилл осмотрел стрелу. Наконечник был сделан из стали, а сама стрела — из пустотелого бамбука. Эти стрелы лежали в специальном кожаном колчане, тоже украшенном золотым веером Токугавы. — Признаться, друзья, я рад познакомиться с этими ужасающими орудиями после того, как кампания закончилась. — Может быть, ты и прав, Андзин Миура, — согласился Тадатуне. — И если тебе не повезёт, у тебя может и не оказаться шанса выпустить хотя бы одну из них. Но вот меч тебе пригодится всегда. — Его тоже дарит тебе принц Иеясу, — сказал Сукэ и с великим уважением положил оружие на левую руку Уилла, рукоятью к нему. Меч был очень похож на оружие Тадатуне, которое он впервые увидел в Бунго, но здесь он мог уже и потрогать его. Он вынул клинок до половины из белых ножен. Как всегда, длинное обоюдоострое лезвие, большая рукоятка — ладони в четыре. И рукоять, и ножны украшены рисунками золотого веера и пушки. А у самой рукоятки на лезвии выбито имя — «Масамуне». — Имя мастера, — объяснил Тадатуне. — Лучший в Японии. — В мире, — уточнил уважительно Сукэ. Чем ближе разглядывал оружие Уилл, тем больше склонялся к тому, чтобы поверить этому утверждению. — Будет лучше, если ты дашь мечу имя, — заметил Тадатуне. — Мой зовётся «Брадобрей» — он столь остр, что срежет бороду врага, прежде чем вонзится ему в горло. — Тогда мой лучше назвать «Рассекатель воздуха», — предложил Уилл. — Вряд ли он когда-либо наткнётся на что-нибудь более существенное. — Не рассчитывай на это, — предупредил Сукэ. — Это оружие — хранитель всего, что мужчина должен считать святым для себя. Масамуне потребовалось шестьдесят дней труда и молитв, чтобы создать его. — И молитв? — Он должен был просить богов направить его руку на каждом дюйме клинка, на каждом рисунке эфеса. Это не просто оружие, Андзин Миура. С этого момента — это твоя душа. — Разве не говорят, — добавил Тадатуне, — что судьба человека — в руках богов, но искусный воин не встретится со смертью? — И ещё, — заметил Сукэ, — что в последние дни твой меч — это благополучие твоих потомков. В их лицах не было и намёка на шутку. Это, понял Уилл, настоящая религия. — Однако нужно сначала научиться обращаться с мечом, а не просто владеть им, — сказал Тадатуне. — Например, ты всегда должен оставлять большой меч слуге у ворот, прежде чем войти в дом друга, — как это сделали мы с Сукэ. Если слуги нет, меч нужно положить на циновку в прихожей, позже слуги обернут его куском чистого полотна и поместят в шкаф, где хранится оружие хозяина. Если ты в доме человека ниже тебя по положению либо незнакомца, меч не отдаётся, а кладётся рядом на пол, когда ты садишься. — Как ты сделал в гостинице в Бунго, — вспомнил Уилл. — Совершенно верно, короткий меч не снимается с пояса никогда — за исключением долгих визитов к другу. Его нужно носить на поясе рядом с кокотаной. Он подал Уиллу Короткий меч с лезвием длиной около фута и маленький нож — очевидно, для сугубо личного пользования. На ножнах и клинках того и другого были выгравированы те же рисунки, что и на большом мече. Уилл сунул их за пояс рядом с ним, нечаянно звякнув при этом ножнами. — Осторожней, — предупредил Сукэ. — Это смертельное оскорбление. Если бы мы не
были твоими друзьями, мы расценили бы стук твоих мечей друг о друга как вызов. — Повернуть ножны на поясе так, как будто намереваешься вытащить меч, — тоже вызов, — подхватил Тадатуне. — А ещё — положить меч на пол и пнуть его так, чтобы он повернулся крестовиной к другому мечу, или просто коснуться другого меча. — И ты никогда не должен обнажать клинок, не попросив заранее извинения, — добавил Сукэ. — Ты не должен даже просить посмотреть чужой меч. — Но если ты всё же сделаешь это, то держать его нужно на шёлковой салфетке, как я показывал тебе в Бунго, — напомнил Тадатуне. — Ты всегда должен иметь при себе такую салфетку. — Вам придётся быть терпеливыми со мной, друзья, — улыбнулся Уилл. — А короткий меч? Кинжал? — Это только для выполнения сеппуку, — ответил Тадатуне. — Им ни в коем случае нельзя пользоваться в бою. — Я хотел бы узнать поподробнее о сеппуку, — попросил Уилл. — Это очень серьёзный вопрос, — ответил Сукэ. — В самых общих чертах он заключается в следующем. Если ты сражаешься с другим самураем и он вынудит тебя сдаться, или, что ещё хуже, если ты совершишь преступление и суд признает тебя виновным, в обоих случаях твоя жизнь, твоя собственность, а также жизнь и собственность твоей семьи и всех твоих крепостных принадлежат в первом случае победителю, а во втором — даймио, осудившему тебя, У простого человека выбора, конечно, нет. Но у самурая имеется эта особая привилегия — совершить сеппуку. Расплачиваясь таким образом своей жизнью, он ограничивает наказание только собой. Его собственность, его жена, семья и слуги никакому преследованию больше не подвергаются, и, следовательно, его старший сын наследник его права и его состояния. — Строго говоря, — сказал Тадатуне, — сеппуку нужно выполнять в храме, но чаще это происходит на поле битвы. — В случае с даймио, — добавил Сукэ, — это может происходить в саду его дома либо в специальной отдельной комнате. — А, к примеру, не захочет ли победитель на поле боя помешать церемонии, чтобы заполучить земли и собственность побеждённого? — спросил Уилл. — Никогда, — ответил Тадатуне. — Это было бы верхом позора. Когда человек готовится совершить сеппуку, его личность неприкосновенна, пока он сам не подаст сигнала. Как ты, наверное, видел сам, у Секигахары было совершено несколько тысяч сеппуку. — Но Симадзу, конечно, исключение, — заметил Сукэ, — потому что они отвоевали свои права с оружием в руках. — Сеппуку — следствие сдачи в плен, — ответил Уилл. — Но мне не совсем понятно, о каком сигнале говорил сейчас Тадатуне. Вы хотите сказать, что человек на самом деле себя не убивает? — Конечно же, убивает, Андзин Миура. Но, как тебе известно, не в наших обычаях продлевать мучения умирающего. Предположим, что за какое-нибудь преступление мой господин Сацума приговорит меня к смерти. Он пришлёт в мой дом двух самых своих доверенных секретарей, которые придут в церемониальных одеждах — вроде тех, что сейчас на нас с Сукэ. Они торжественно зачитают мне приговор, после чего мне разрешается проститься с женой, семьёй и друзьями, пока готовится специальная комната. Если это будет происходить в саду, то вокруг циновки необходимо расставить ширмы для ограждения от праздных взоров. После того, как всё подготовлено, секретари и другие свидетели занимают свои места вместе с человеком, которого я назначу своим помощником. — Роль помощника исключительно почётна, — заметил Сукэ. — В сущности, честь помощника так же ставится на карту, как и честь приговорённого. — Получив сигнал о том, что всё готово, — продолжал Тада-туне, — я вхожу и сажусь на циновку напротив обоих свидетелей. Мой помощник с обнажённым и проверенными заранее мечом становится за моим правым плечом. Если я захочу, я могу совершить последнюю молитву. После этого я развязываю пояс так, что кимоно падает с моих плеч, и я
обнажаюсь до пояса. Затем я беру в правую руку свой короткий меч, вонзаю в живот слева — вот так и веду его вправо. Достигнув правой стороны живота, я поворачиваю лезвие книзу под прямым углом. — И у тебя хватит духа проделать это? — изумился Уилл. — В противном случае, Андзин Миура, я не достоин звания истинного самурая и, следовательно, буду обесчещен. — А когда наступает черёд помощника? — В момент, когда я начинаю вести лезвие книзу. Как только клинок поворачивается вниз, я выбрасываю в сторону левую руку, и по этому сигналу помощник должен отрубить мне голову. — Бывали люди, — сухо заметил Сукэ, — которые выбрасывали левую руку сразу после того, как вонзят меч. В этом случае позор не ложится на помощника, потому что он должен не раздумывать повиноваться приказу. — А это тоже позор? — Этот вопрос все ещё дебатируется, — ответил Тадатуне. — Дело в том, что не существует письменного кодекса бусидо. Он развивался на протяжении веков. Великим даймио пора бы закрепить его письменно и разъяснить раз и навсегда, что правильно, а что нет. Сейчас это целиком зависит от отношения двух официальных свидетелей.
— Но что касается помощника, — добавил Сукэ, — то здесь всё ясно. По сигналу он должен обезглавить осуждённого, и сделать это нужно одним ударом. В противном случае позор ложится на него. — Но Бунго мне говорили, что ни один самурай не может отнять жизнь человека кроме как в бою, — заметил Уилл. — Сеппуку — совсем другое дело, — пояснил Тадатуне. — Для побеждённого это почётный вид смерти. Единственно почётный, кроме гибели в бою. — Но после церемонии помощник обязательно должен пойти в храм и пройти обряд очищения, — добавил Сукэ. — Кроме того, я думаю, ты не совсем понял сказанное Тадатуне. Самурай не может убить другого самурая, кроме как в битве или на почве кровной мести. Но в случае необходимости он может лишить жизнь простолюдина и потом обосновать свой поступок перед своим господином. — А что это за кровная месть?
— О, это просто личный конфликт между двумя самураями по поводу какого-нибудь происшествия, затрагивающая закон или честь, — объяснил Тадатуне. — Суд признает такой конфликт законным. Но так как самурай несёт личную ответственность за свою жену, своих детей и своих слуг, то месть распространяется и на них и может фактически закончиться лишь после полного уничтожения одной из сторон либо после совершения сеппуку одним из самураев. — Началом кровной вражды обычно является убийство одного из слуг самурая — обидчика, — сказал Сукэ. — Потом его голову отрезают и оставляют у дома его хозяина. Причём свою кокотану убийца оставляет вонзённой в ухо жертвы, чтобы не было никаких заблуждений на этот счёт. Уилл вытащил короткий меч из ножен и попробовал лезвие пальцем. Тоже острое, как бритва… И теперь он — самурай. Теперь это уже вопрос не выбора, а долга. — Всё, что мне остаётся теперь, — объявил Тадатуне, — это обучить тебя владеть большим мечом, потому что без этого ты слишком уязвим для оскорбителей. — И лучшего учителя, чем Тадатуне, тебе не найти, — заверил Сукэ. — Он один из самых знаменитых бойцов в Японии. Уилл покачал головой: — Времени для этого предостаточно, Тадатуне, если принц снова не сочтёт нужным начать войну. Я мирный человек, как бы часто ни заносила меня судьба в пекло битвы. Не думаю, что мне когда-либо придётся прибегнуть к помощи моего большого меча. Кроме того, я спешу посетить Ито и посмотреть, что можно сделать для закладки корабля. Человек задыхался, его полуголое тело блестело от пота. Он рухнул у ног Уилла, даже не взглянув на гигантскую тайну, поднимающуюся за спиной белого человека. — Принц едет, — выдохнул он. — Сюда, в Ито. Несколько плотников, прислушиваясь, опустили инструменты. Постепенно звуки работы в огромной мастерской стихли, и стали слышны лишь слабые вздохи ветерка, долетавшего с северной стороны ангара, где беспокойные волны залива Сагами Ван омывали судоподъёмный эллинг. Городской шум, доносившийся снаружи, тоже утих — словно в яркий полдень на Ито вдруг опустилась глубокая ночь. В течение нескольких секунд звуков, кроме шелеста ветра, не было вообще. А потом они услышали могучий шорох ног нескольких сотен марширующих воинов, И больше ничего. Токугава, но на этот раз с миром. Уилл выбежал на улицу, Кимура — за ним. Он посмотрел вверх по улице, забитой зеваками, прохожими, мастеровыми и торговцами, забывшими дела ради такой оказии, и даже нищие оставили на время свои мольбы о милостыне. Все попадали на колени у дороги, наклоняя головы по мере приближения процессии. Царила абсолютная тишина, нарушаемая лишь шагами солдат. Кимура взглянул на Уилла и тоже упал на колени, как и все рабочие. Только Уилл остался стоять в дверях мастерской, не сводя глаз с дороги. Он увидел во главе процессии пять великолепных чёрных коней. Всадников на них не было, каждого вели под уздцы два грума — по одному с каждой стороны, а сзади шагали ещё двое слуг, нёсших знамя с изображением золотого веера. Они поравнялись с мастерской и миновали её, остановившись дальше по дороге. Следом двигались шестеро носильщиков, каждый одет в замечательное кимоно поверх набедренной повязки. Идя гуськом, они несли на плечах лакированные сундуки, ящики и корзины — самое необходимое из вещей принца. За носильщиками шли десять солдат, тоже двигавшихся цепочкой. Помимо своего обычного оружия, они были нагружены целым арсеналом — разнообразными мечами, пиками, аркебузами, луками, стрелами в колчанах — все разукрашено самыми дорогими и экзотичными рисунками. Даже придавленные таким грузом, воины шли церемониальным маршем, как подобает войскам, входящим в город: одну ногу закидывали назад, почти касаясь ею спины, противоположную руку выбрасывали вперёд, словно собираясь плыть по воздуху. Потом нога опускалась и выбрасывалась вперёд, а рука убиралась назад, и вся выматывающая процедура повторялась с другой парой конечностей. Так они маршировали
всю дорогу от Эдо, отдыхая только тогда, когда это решал сделать их господин. За солдатами маршировала ещё одна вереница носильщиков и ещё шесть лошадей в поводу, на этот раз белых. Следом — ещё трое солдат, у каждого в руках — пики с государственным штандартом принца. Концы пик, высоко поднятых над головой, были украшены связками петушиных перьев. Дальше шагал самурай в сопровождении двух лакеев. На специальной подушечке под покрывалом из чёрного бархата он нёс шляпу принца. Снова шестеро с сундуками — на этот раз одинаковыми, изготовленными из лакированной кожи и украшенными крестом рода Токугава. Их тоже сопровождали по двое лакеев. Затем опять самурай и два лакея — эти несли не виданный доселе Уиллом инструмент — толстую палку в чехле из водонепроницаемой ткани. Когда принц передвигался пешком, этот инструмент, раскрываясь, защищал его от дождя или от солнца. Инструмент тоже был прикрыт черным бархатом. Теперь на дороге показался сам принц со своей свитой. Перед ним следовали шестнадцать самураев — каждый в сопровождении пажа, каждый богато разодет: целый калейдоскоп красных и зелёных, чёрных и серебряных, золотых и голубых цветов, проплывающих по пыльным, пропечённым солнцем улицам. За самураями виднелся норимоно Токугавы, занавешенный яркими золотыми тканями с эмблемой золотого веера. Его несли восемь человек, одетых в блистающие зелёные ливреи. За ними шли ещё шестнадцать, ожидающие своей очереди нести своего господина. Следом — четыре самурая, задачей которых было помогать Иеясу входить и выходить из паланкина, за ними — три чёрных скакуна чистейших кровей, на одном из которых принц поедет в случае необходимости. Их седла прикрыты все тем же черным бархатом, каждого ведут под уздцы по два грума. Вслед за норимоно процессия двигалась, казалось, бесконечным потоком — носильщики с двенадцатью пустыми корзинами, символизирующими право принца взимать дань, остальные придворные его свиты, а за ними — сонм менее важной знати, домашние слуги, пажи. Эту группу возглавил Ко-сукэ но-Сукэ. Норимоно остановился у входа в мастерскую, и придворные ринулись вперёд, спеша раздвинуть занавески. Теперь и Уилл упал на колени, положив ладони на землю и опустив к ним голову. — Встань, Андзин Миура, — приказал Иеясу своим обычным негромким голосом. — Коутоу не идёт такому гиганту. Уилл поднялся, не сводя глаз с маленькой фигурки во всём зелёном и улыбающегося лица. Это, наверное, суеверие? Или было что-то большее, придававшее такое величие этому невзрачному на вид человеку? Физический интерес Иеясу к нему оставался пугающе явным на протяжении всей зимы, когда Уилл каждый вечер обучал принца математике и астрономии, навигации и орудийному делу. Тем не менее Иеясу сдержал обещание, данное накануне Секигахары, — не принуждать его в этом отношении. Значит, он ожидал с присущим ему замечательным терпением, когда Уилл сам сделает первый шаг? Или же, что пугало ещё больше, он знал, что в конце концов англичанина всё равно придётся заставить силой, и поэтому ждал, пока тот больше не будет ему нужен? — Мы слышали, что вы едете к нам, мой господин принц, — произнёс Уилл. Иеясу похлопал его веером по плечу: — И тем не менее ты не приготовился? — Я посчитал, что должен трудиться ещё упорней, оставив церемонии на потом. Несколько секунд Иеясу не сводил глаз с его лица. — Ты всегда поражаешь меня. Уилл. Скажи, все ли англичане столь же прямолинейны и самонадеянны и в то же время неизменно правы, как и ты? — Мой господин принц льстит мне, — отозвался Уилл. — А как он сам однажды сказал, для мужчины это не подходит. — В один прекрасный день, — сказал Иеясу, — в один прекрасный день ты выведешь-таки из терпения. Идём посмотрим, что ты уже успел
сделать. Уилл сгрёб в сторону ринувшихся вперёд придворных и сам открыл дверь в приспособленный под верфь бывший склад. Принц шагнул внутрь. — Закрой дверь и никого больше не впускай, — приказал он. Уилл повиновался. Сердце его билось, словно у молоденькой девушки. Каждый раз, оставаясь с принцем наедине, он чувствовал себя девственницей перед брачным ложем. В каком-то смысле он ею и был. До этого он раздумывал только над чисто физическими отношениями между ними, всё остальное лежало вне его опыта. Но разве не могло быть так, что принц в самом деле любил его? Потому что теперь, после шести месяцев разлуки, принц провёл пальцем по плечу Уилла, по его руке, коснулся его бицепса — как он мог бы коснуться женской груди. И тут же отвернулся к кораблю. — Он напоминает мне кита. Мёртвого кита, выброшенного на берег. Судно имело в киле почти семьдесят футов, с огромного деревянного основания поднимались первые из рёбер с уже присоединёнными стрингерами и даже частью обшивки. — Когда он будет готов? — В скором времени мне придётся разобрать крышу этого здания, мой господин, чтобы начать работы на верхних палубах. — А мачты? — Мачты будут установлены после спуска его на воду, мой господин. — Сколько мачт? — Три, мой господин. — И, конечно, пушки? — Если мы сможем купить их, мой господин принц. Иеясу шагнул мимо него, подошёл к открытой стороне здания и несколько минут смотрел на красные лучи заходящего солнца, сверкающие на поверхности залива. — Мы купим их, Уилл, — проговорил он наконец. — Так много ещё нужно сделать. Так много!… Ты виделся уже со своими друзьями — голландцами? — Нет, мой господин принц. Я пригласил их в гости, но пока их не было. — Они осаждают Сукэ просьбами отпустить их обратно, в Европу, — сказал Иеясу, не поворачивая головы. — Я говорю о Квакернеке и Зандвоорте. Остальные превратились в заурядных нахлебников, живущих моей милостыней. Это заставляет меня изумляться ещё больше, Уилл, что ты таков, каков ты есть. Уилл встал рядом. — И вы дадите им такое разрешение, мой господин принц? — Когда мы встретились впервые, Уилл, — уже два года назад? Тогда ты сказал мне, что цель твоего появления в Японии открыть торговлю между вашими странами — Англией и Голландией — и моей. Я размышлял над этим вопросом и теперь решил, что согласен. Причина моих столь долгих раздумий в том, что это наверняка приведёт к обострению отношений с Португалией, если не сказать больше. А я хотел сначала выяснить побольше об этих людях, хвастающихся могуществом своей страны, прежде чем рисковать навлечь на Японию их гнев. Однако теперь я узнал из твоих рассказов, что это всего лишь один из народов твоей Европы, и более того — что они были биты твоей страной. А она, опять же по твоим рассказам, не так богата людьми, как Япония. Так что теперь я готов пойти на этот риск. Португальцы не хотят давать то, что нам нужно. Они торгуют побрякушками и безделицами, словно мы какие-нибудь дикари. Мне нужны пушки, Уилл. И аркебузы. Твоя страна пришлёт их? — Я не могу ответить на ваш вопрос, мой господин принц. Они вполне могут отнестись к этому с большой неохотой. Лучше бы… — Он осёкся. Иеясу, нахмурясь, взглянул на него: — Что ты хотел сказать? — Боюсь обидеть вас, мой господин принц. — Ты, Уилл? Я никогда и ни за что не обижусь на тебя. Даю тебе слово.
— Вы сказали, что позволите «Лифде» покинуть Эдо, когда он будет готов к плаванию. А кто поплывёт на нём? — Не «Лифде», Уилл. Я пошлю японский корабль, но я разрешу Квакернеку и Зандвоорту доплыть на нём до Сиама. Мне сообщали, что там есть голландская торговая фактория. Оттуда твои друзья смогут добраться в Голландию. Я дам им письма к их правителям и, может быть, к твоей королеве. Ты поможешь мне с этим, Уилл. — Я принёс бы больше пользы, мой господин принц, если бы вы разрешили мне сопровождать их. Иеясу, смотревший на волны, медленно обернулся. — Я вернусь, мой господин принц, — сказал Уилл. — Клянусь. — Ты рассказывал, Уилл, что по дороге сюда из пятисот человек осталось двадцать четыре. Мне не понравится такое соотношение, если то же самое случится во время твоего возвращения. В самом лучшем случае тебя не будет здесь три года. — Краткий промежуток, мой господин, в сравнении с жизнью человека. — Для меня это долгий срок, Уилл, потому что моя жизнь уже походит к концу. Мои сторонники хотят, чтобы я принял ранг и титул «сей-и-тай сегун». Ты слышал об этом? — Нет, мой господин. Но вам он подходит больше всех. — Согласен. Я достоин его — как по знатности, так и за мои военные подвиги. Это будет великое событие, Уилл. В Японии целое поколение не было сегуна. Даже дольше. Киото снова оживёт на несколько месяцев. Я хочу, чтобы ты тоже был там. — Он улыбнулся. — Я хочу многое показать тебе. Мой дворец Нидзе почти завершён. Я тоже поработал там плотником. Уилл. Не раз я рассказывал тебе о нашей извечной проблеме с тонкими стенами — дверями-ширмами, — шпионы подслушивают всё, что происходит в любом большом доме. Я решил эту проблему, Уилл. Я приказал выстроить галереи, окружающие комнаты в Нидзе, из деревянных досок со встроенными пружинами. В местах соединения этих досок с лагами пола имеются железные гвозди, едва касающиеся балок. Малейшее движение пола, то есть самый лёгкий шажок по нему, заставит доски прогибаться — совсем чуть-чуть, но этого хватит, чтобы железный гвоздь прошёлся по пружине и заскрипел. Пол поёт, Уилл, и ни один человек не сможет заставить его замолчать, шагнув по нему. Я называю его своим «соловьиным полом». — Исключительно хитроумный замысел, мой господин принц. Думаю, скоро сюда дойдут слухи об этой новой птичке. Но став сегуном, то есть настоящим правителем этой страны, вы больше не будете нуждаться в своём удачливом штурмане. — Настоящим правителем страны. — Лицо Иеясу стало серьёзным. И он снова отвернулся к волнам залива. — Это прекрасная страна, Уилл. — Самая прекрасная из виденных мной, мой господин принц, а я объехал полмира. — У неё бурная история, как ты теперь знаешь. Мой народ — воины в душе, даже священники. Им нужна сила, им нужна сильная преемственная власть, передающаяся от одного правителя к другому, чтобы страна крепла, а не раздиралась междоусобицами, как это слишком часто бывало в прошлом. Мои генералы и те из даймио, кто следует за золотым веером, согласны с этим. Но уже слышатся отзвуки раздоров между даймио северного и южного островов. Поэтому я просто обязан стать сегуном, чтобы дать своей стране сильную, авторитетную власть. И всё же — я сейчас говорю с тобой, Уилл, как не разговаривал ни с кем, кроме Сукэ, — они считают это просто временной необходимостью и заявляют, что я, конечно, буду по-прежнему лишь попечителем и регентом этого мальчишки Хидеери, который станет сегуном по достижении им соответствующего возраста. Либо, если это не будет возможным, по крайней мере он примет на себя все прерогативы квамбаку. — Но вы говорили, что мальчик слабоумный, мой господин принц. — Так я слышал. Я верю этому. Но я не знаю этого наверняка. Я не видел мальчика с тех пор, как ему было пять лет от роду. Принцесса Едогими не хочет покидать Осакский замок, а мне запрещено там появляться. Но всё же есть люди, посещающие его и возвращающиеся ко мне. Они сообщают, что с каждым годом — нет, с каждым месяцем — могущество Осаки растёт, запасается все больше риса, вырезается все больше стрел,
выковывается все больше мечей. — Вы снова намереваетесь начать войну? — Не в этом году, Уилл. Даже не в следующем. Все необходимо подготовить с исключительной тщательностью. Но я скажу тебе вот что: если сегунат возвратиться к моей семье, он больше никуда из неё не уйдёт. Сегуны из рода Токугава будут править страной долгие годы, я вижу в этом зарождение новой Японии. Я не позволю ни одному мальчишке — кто бы ни был его отец, и ни одной женщине — какой бы прекрасной она ни была, — встать у меня на пути. Поэтому, Уилл, как ты и сам видишь, твоё присутствие здесь необходимо. И не только потому, что ты — мой талисман. Но и из-за того, что часть моих планов на будущее основывается на кораблях, которые ты построишь для меня. — Да, мой господин принц. — И всё же твоё лицо печально. Ты несчастен здесь? Уилл набрал полную грудь воздуха. Посмеет ли он, учитывая отношения, существующие между ними? Но подвернётся ли более удобный случай? — Я полюбил Японию, мой господин принц, за эти последние два года. — Тогда что же беспокоит тебя? Проси, что хочешь, и ты тут же получишь это. В пределах разумного, конечно. — Посмотрите вон туда, мой принц. — Уилл указал на противоположный берег залива. Стоял ясный день, и полуостров Миура отчётливо виднелся вдали. — Если вы приглядитесь, то сможете даже увидеть мой дом. — Раньше смог бы, Уилл, — согласился Иеясу. — Мои глаза уже не такие молодые. Тебе не нравится твой дом? — Я горжусь им больше, чем любой собственностью, которой когда-либо обладал. Конечно, и потому, что ничего похожего у меня никогда просто не было. И всё же, мой господин принц, этот дом стоит особняком. Чересчур особняком. — Ты хочешь жить в центре города? Только скажи. Хотя я думал, что Миура должна понравиться тебе больше из-за своей близости к морю. — Я не хотел бы жить ни в каком другом месте, мой господин. Но мой дом так же одинок на том клочке земли, как и я одинок в том пустом доме. — А-а-а, — Иеясу снова отвернулся к кораблю. — У тебя есть слуги, — произнёс он задумчиво. — И юноши, и девушки. У тебя есть верный Кимура. Но у тебя нет жены и семьи. Да, Уилл. Мужчина должен иметь жену и семью. — У меня уже есть жена и семья, мой господин принц. — И ради них ты готов проплыть полмира? Чтобы снова обрести эту женщину и этого ребёнка? Такое чувство делало бы тебе честь, Уилл. Если бы я ему поверил. Ведь ты сам говорил мне, что твой брак несчастлив. Когда ты рассказывал мне о Марло, о твоих мечтах, разбуженных им, о его рассказах, сделавших Китай и Кипангу столь притягательными для тебя, я чувствовал — это наши женщины, наши сокровища и наша слава завоевали твоё воображение. — Тем не менее ни один человек не может жить только мечтами, мой господин. Как у мужа у меня есть долг перед моей женой. Это моё несчастье, что я уроженец другой цивилизации, где женщины, возможно, меньше помнят о своих обязанностях. — И ты думаешь, что, перевезя их сюда, ты добьёшься какой-то перемены? Если я правильно понимаю ваших священников и ваше учение о Христе, то этого не произойдёт. Кроме того, сколько ей сейчас лет? Уилл подсчитал в уме: — Скоро ей исполнится тридцать шесть, мой господин. — Тридцать восемь к тому моменту, как ты сможешь увидеть её, даже если отплывёшь сегодня. Сорок к твоему возвращению сюда. Женщина, умеющая любить, к сорока только приближается к совершенству, Уилл. Женщина, не умеющая этого к сорока, уже никогда не научится. Что касается твоей дочери, Уилл, то будь уверен — за эти пять лет она превратится в точную копию своей матери.
— И всё же это моя семья, мой господин. Моя жена и моя дочь. — Ты произносишь слова, которые в тебя вдолбили ваши священники, Андзин Миура. Забудь их. Разведись с ними — мысленно. Возьми новую жену здесь, в Японии. Я дам тебе её. — Он повернулся к Уиллу. — Я не могу предложить тебе принцессу, сестру или дочь даймио. Это выходит за пределы даже моей власти. Но из женщин, равных тебе по положению, можешь выбирать любую. — Забыть жену? — прошептал Уилл. Забыть Мэри. Забыть Деливеранс? Какая жестокая шутка. Он ведь уже и так позабыл их, а сохранённая в памяти мечта о них — лишь одна из многих, гнездящихся в его разуме. А позабыв Мэри, о ком ему мечтать, добавляя реальности своим надеждам? — Я не могу также позволить тебе надеяться получить Пинто Магдалину, — добавил Иеясу. — Она — любимая наложница Исиды Норихазы. — Исиды Норихазы, — эхом повторил Уилл. — Это сын предателя Мицунари, и, следовательно, на нём отпечаток позора его отца. Ронином он поступил на службу к Тоетоми и сейчас командует стражей принцессы Едогими. Я не могу заполучить для тебя эту женщину, а если бы и мог, то для меня это означало бы начать кровную вражду, причём я в ней оказался бы не на правой стороне. Если я поведу войска на Осаку, ни один человек не должен сомневаться в моей правоте. А вот когда я их поведу туда, ты сможешь снова предаться своим мечтам — если Норихаза будет там. Ведь ты войдёшь в замок победителем. Но это случится только через несколько лет, а я не хочу, чтобы ты страдал от отсутствия женщины. В любом случае, Уилл, только дурак возьмёте жены женщину, владеющую каждой его мыслью, управляющую каждым его поступком. Сохрани её для своих мечтаний. Пиши о ней стихи, если хочешь. Кто знает, их могут предоставить на суд микадо, и, возможно, они принесут тебе больше славы и богатства, чем у тебя уже есть. В жёны же бери ту, которая любит тебя самозабвенно, хорошую, добрую, мечтающую услужить тебе и, прежде всего, здоровую. Я забочусь только о твоём удобстве и счастье. Потому что, будь уверен, если ты счастлив в браке, то счастлива будет и твоя жена. И наоборот — если она причина твоих страданий, то никакая любовь не выдержит. Эти слова не мои, они принадлежат человеку, прожившему очень долгую жизнь. Подумай над ними, Уилл. Уилл взглянул на него. Иметь жену в доме над заливом. Иметь женщину, которая всегда будет рядом, которая разделит с ним все, вместо того чтобы «включать» своё очарование для вечернего развлечения. — За эти два года в Японии, Уилл, разве не встречал ты такой женщины? Уилл зажмурился, на мгновение лицо принца исчезло. — В религии, в культуре моей страны, мой господин, мужчина не может оставить свою жену, если их брак благословила церковь. — Но теперь ты живёшь в моей стране, Уилл. И здесь, в Японии, мужчина может оставить свою жену, если захочет взять другую. Ведь где ещё найдёт он счастье, если не в своём собственном доме? Ну, говори. Ты ведь думаешь об одной, конкретной девушке. Об одной девушке. Нежнейшие руки, самая милая улыбка, какие он когда-либо знал.
Глава 3. Когда время пришло, он взял с собой Кейко — начальника шести ронинов, поступивших на службу флагу Андзина Миуры. Знаменитый воин Кейко. Это он отрубил голову Икеде из Бизена в битве при Секигахаре и поднёс её принцу. Однако его господин Като Кенсин тоже погиб в тот день, и Кейко решил сражаться за человека, командовавшего пушками. Это можно было считать комплиментом. Когда пришло время, Уилл готов был вскочить на коня спустя час после получения благословения от Иеясу. Но в Японии такие дела делались по-другому. В этом мире воинов не было места отчаянной романтике. Женитьба мужчины, как сказал Сукэ, по значимости
стояла между его посвящением в самураи и кончиной. Все необходимо организовать согласно этикету и традициям. По крайней мере, делом занимался Симадзу, а Тадатуне он доверял полностью. Они поехали по дороге, известной под названием Токкайдо, по которой два года назад выступила в поход армия Токугавы. До самой Нагой они держались побережья, а там повернули в глубь острова — в сторону Огаки и Большого болота. Как давно это было, и какой пустынной была теперь эта дорога. Хотя, конечно, пустынной она только казалась. Встречались бесчисленные группы путешественников, направляющихся в Киото на поклонение великой буддийской святыне Исе либо шагавших в древнюю столицу империи Нару, все ещё считающуюся святым местом. Большинство двигалось религиозными процессиями — от почти что армий одетых в белое мужчин и женщин, торжественно вышагивающих по дороге, до кучек почти голых мужчин, бегущих вперёд, словно одержимых бесконечной энергией. Паломникам не уступали по количеству нищие попрошайки, и зачастую было довольно трудно отличить одних от других. Однажды они повстречали группу мужчин суровой наружности, которые, как объяснил Кейко, оказались монахами с гор. Их называли «ямабуси». Сопровождала нищих монахов целая толпа симпатичных молодых людей обоего пола, с выбритыми головами и одетых только в простые халаты. По словам Кейко, большая часть девушек была обучена на гейш, но они отказались от своей профессии и ушли в монастыри Камаура и Мияко, которым отдавали значительную часть собранной милостыни. Впрочем, особой разборчивостью в способах заработать они не отличались. Заметив интерес Уилла, Кейко нанял одну из девушек для представления. Они пришли вечером в гостиницу, где остановились. Сбросив одеяние, она надела какую-то хитроумную штуковину, закрепив её на голове и плечах. Из разнообразных отверстий в этой машине свисали на верёвочках восемь колокольчиков. Девушка начала кружиться, постепенно набирая скорость, пока все восемь шнурков не распластались горизонтально вокруг её тела. Одновременно она стукала по колокольчикам двумя маленькими молоточками, наигрывая странную, берущую за душу мелодию. Так она вращалась несколько минут, пока её тело не превратилось в блестящий от пота вихрь, и вдруг остановилась, задыхаясь, и поклонилась Уиллу. — Сейчас она в состоянии экстаза, — сказал Кейко. — Ещё небольшое вознаграждение — и она будет вашей, Андзин Миура. И не сомневайтесь — её тело, умащённое собственной росой, будет восхитительно. Уилл покачал головой: — В этом я ни секунды не сомневаюсь. Но сегодня я не хочу ни её, ни любую другую женщину. Заплати ей и отправь прочь. Кейко, вздохнув, выполнил приказ. Девушка некоторое время удивлённо смотрела на Уилла, потом пожала плечами и, сняв свой хомут, оделась и вышла из комнаты. — Вот уж действительно странный вы человек, Андзи Миура, — заметил Кейко. — Сколько же может мужчина прожить без любви? Но вы не хотите брать никого, даже своих служанок. А гейши говорят мне, что ваше безразличие оскорбляет их. Я тогда подумал, что вы предпочитаете мальчиков, и даже посмел надеяться, что сам стану объектом вашей благосклонности. Но правду говорят в Миуре, что её хозяин — человек без любви. Как обыденно он говорил о блуде и содомском грехе. Как обыденно он говорил о любви. Потому что в Японии её не было? Тогда как же быть с женой Хосокавы, убившей своих детей и себя, предпочтя смерть плену у Мицунари? Или это была не любовь, а просто уважение к чести своего мужа? Значит, любовь у этих людей сводилась лишь к удовлетворению плотских влечений друг друга. Довольно здравое основание для брака, заключаемого посторонними тебе людьми, где жена становится собственностью своего мужа. Как, впрочем, бывает и в Европе — если смотреть с точки зрения закона. Но здесь это было больше, чем просто закон. Мужчину должно ублажать бесконечно, если только он сам не отвлечётся и будет не готов к
подвигам на этом поприще. Восхитительная философия… Так что, значит, он не готов к ним? Он понятия не имел. Он не знал — достанет ли ему смелости, стоицизма японцев, готовности отнять жизнь у самого себя, когда все уже потеряно, кроме чести. Он был уверен, что построенный им корабль от недостатка любви не страдал, ведь он вложил в него всю свою душу, — и он действительно любил. Он мечтал о Магдалине дни и ночи напролёт, предпочитая эту мечту любому заменителю. Принц, похоже, понял это. Хотя и назвал это эмоцией, годящейся только для поэтических состязаний. Без всякого сомнения, это говорил в нём европеец. Он не мог привыкнуть к обычаям этой страны — до сих пор. Даже в Англии вовсе не обязательно чувствовать что-нибудь к двум молодым девушкам, прислуживающим за столом. В Японии быть искупанным двумя молодыми девушками имело значение едва ли не меньшее, теперь даже и для него. Но спать с ними, брать у них то, что Едогими давала сама, и по-прежнему считать их всего лишь служанками — это было невозможно. Он видел их каждый день, целый день. Взять их — значит любить их. Так что теперь он искал любви. Замену любви, которой он не мог обладать. Но замену, которая станет реальной. Может быть. А может, он по-прежнему хотел сохранить воспоминание о Едогими и отказывался от любой другой женщины, пока не найдёт такую же. В таком случае он, конечно, обречён на вечное разочарование. И, значит, он просто болван. Потому что монашка — гейша, возбуждённая собственным танцем и покрытая, по образному выражению Кейко, собственной росой, могла бы соперничать с Едогими не хуже любой другой японки. Но тут, наверное, он был просто встревожен постоянным присутствием этих ямабуси. Эти угрюмые личности напоминали скорее солдат, чем священников. Они не брили головы, но каждый был вооружён мечом либо увесистой дубинкой. Но, в конце концов, они же всё-таки были священника! «и. В Японии наступил мир — по крайней мере, на большей части Хонсю. Мир, который Иеясу намеревался сохранять, пока это не мешало его собственным планам. И мир, в свою очередь, охраняющий каждого, кто путешествует под знаменем с изображением золотого веера. Они обогнули Киото и направились дальше на запад — мимо Осаки и Фукуямы в Нагасаки и оттуда к узенькому проливу Симоносеки, соединяющему Внутреннее море с океаном. Перебравшись через пролив в гребной лодке, они очутились на Кюсю, откуда до Бунго оставалось всего несколько миль. — Забираться в такую даль за женой… Зачем, Андзин Миура? — поинтересовался Кейко, когда они снова добрались до побережья. — Ведь в Эдо столько красивых женщин. — Здесь я и мои товарищи впервые ступили на землю Японии. — Земли Сацумы, — проворчал Кейко, насторожённо оглядываясь по сторонам. — Они же заключили мир с Токугавой, — напомнил Уилл. — Может, и так, Андзин Миура. Но они — воины по натуре, всегда ищущие возможности подраться. И здесь найдётся достаточно самураев, все ещё негодующих из-за поражения под Секигахарой. — Они не нападут на нас, — сказал Уилл. — я путешествую под покровительством Симадзу но-Тадатуне. Так оно и вышло. В какой бы гостинице они ни остановились, везде их приезд наблюдала целая толпа, и в^зде находились два — три самурая, смотревших с неприязнью и издававших, проходя мимо, шипение, презрительные звуки. Но ни один не позволил себе звякнуть мечами. Потому что все знали Андзина Миуру, даже если не видели до этого эмблемы в виде пушек на его мече и одежде, на вымпеле в руках Кейко. Чего ещё мог бы пожелать от жизни мужчина, кроме любящей, заботливой жены? Магоме Сикибу. — Андзин Миура… — Магоме Кагею исполнил коутоу и собственноручно снял сандалии с ног Уилла, заменив их тапочками, пока служанка проделывала то же самое с Кейко. — Мы слышали о том, что вы едете сюда, и ждали вас с нетерпением. Добро
пожаловать в мою скромную гостиницу. — Это я должен благодарить тебя, Кагею, за радушный приём, — сказал Уилл. — И поднимись, друг мой, прошу тебя. Вовсе незачем стоять передо мной на коленях. Всё осталось по-прежяему. Спустя два года все точно так же. Лёгкий бриз все так же дул с моря, пронизывая деревню насквозь. Ему показалось — ещё немного, и он увидит «Лифде», качающийся на волнах. Кагею поклонился: — Мой господин Симадзу но-Тадатуне ожидает вас в доме, господин Миура. Если позволите, я ещё раз представлю вам свою супругу. Магоме Суоко стояла на коленях, почти касаясь лбом пола. — Поднимайтесь скорее, мадам, прошу вас, — взмолился Уилл. — Как я уже сказал вашему супругу, я пришёл сюда как проситель. Улыбаясь, она напоминала Сикибу. В остальное время лицо её сохраняло необычно серьёзное выражение. Впрочем, похоже, все японки имели такую двойственную природу. — Мы весьма польщены честью, которую вы нам оказываете, — запротестовала она. За её спиной ожидал Тадатуне, напустивший на себя приличествующую случаю торжественность, как и подобало свату. — Значит, вы не против, чтобы я повидался с мисс Сикибу? — спросил Уилл. — Конечно, конечно, господин Миура. Мы ведь приняли ваши дары. Уилл взглянул на Тадатуне. — Они здесь, Андзин Миура, — вставил хатамото. — Своему будущему тестю ты подарил вот этот прекрасный меч, сотворённый лучшими мастерами. А Магоме Суоко — вот это шёлковое кимоно, пять бочонков вина и три коробки приправ. — И за эти дары, мой господин Миура, мы будем вечно вам признательны, — заверил Кагею. — А в ответ мы просим вас принять от нас десять бочонков вина и пять коробок приправ. Нижайше просим прощения за такие скромные подарки, но мы простые люди, мой господин, и не можем соперничать с Вашей Светлостью в великолепии даров. — Десять бочонков вина? — прошептал Уилл Тадатуне. — Когда я подарил всего пять? — Тс-с-с, — оборвал его тот. — Тебе придётся нести все расходы по самой свадьбе. — А теперь, Кагею, — сказал Магоме Суоко, — пусть приведут Сикибу. Муж поклонился и вышел. — Разве мне не разрешат повидать её наедине? — шёпотом спросил Уилл у Тадатуне. — Нет, конечно, — ответил тот. — Не беспокойся. Я позаботился обо всём. — Да, но что, если девушка не захочет выходить за меня замуж? — Не захочет за тебя замуж? Не захочет замуж за Андзина Миуру, повелителя пушек? Но это невозможно. Любая девуш-ка в Японии из семьи рангом ниже даймио сочла бы за честь войти в твой дом. Мои собственные сестры не отказали бы тебе. — Да, но… — Он оборвал себя. Потому что Тадатуне не поймёт. Даже Иеясу понял его лишь наполовину, а Уилл сомневался, что в Японии найдётся человек более мудрый. Кроме того, дверь открывалась. Вернулся Магоме Кагею. А с ним Сикибу. Она вошла с опущенной головой, не поднимая глаз, опустилась на колени и поклонилась Уиллу. Он хотел было остановить её, но Тадатуне предостерёг его, и девушка выполнила полный коутоу. — А теперь внесите свадебные дары Андзина Миуры, — сказал Тадатуне и хлопнул в ладоши. Вошёл один из слуг Сацумы с большим подносом и поставил его на пол. Тадатуне начал подавать подарки поочерёдно, словно маленький Санта-Клаус. Они состояли в основном из шёлков, вышитых отрезов ткани для поясов — в целом весьма похожих на те, которыми обменивались Сукэ и Тадатуне во время посвящения Уилла в самураи. Но на этот раз шёлковое кимоно, похоже, было исключительно важным даром — его положили на поднос, не складывая. Очень осторожно и торжественно Тадатуне поднял его, стараясь не сделать ни единой складки на этом церемониальном платье.
Все это показывалось Сикибу, которая сидела, не поднимая глаз и, казалось, не замечая ничего вокруг, и затем передавалось её матери. — А на улице, — произнёс Тадатуне, — дожидаются десять бочонков вина и пять коробок приправ. Господин Андзин Миура надеется, что его дары понравятся тебе, Сикибу. — Они нравятся мне, мой господин Тадатуне, — вымолвила Сикибу низким грудным голосом. Наконец она подняла голову, на долю секунды её глаза встретились с глазами Уилла и тут же снова опустились. Под традиционной белой краской не было видно и следа эмоций, радости или неудовольствия. Она послала ему деревянную книжечку с засушенным цветком. Но это было почти два года назад. Как колотилось сердце в его груди! Как ему хотелось коснуться её, взять её за руку, сказать ей все! Он ведь не обмолвился с ней ни словом за эти два года. Он просто решил взять её в жёны, и это было исполнено. Без единого слова. Он посмотрел на Тадатуне, почти умоляя его взглядом. Но молодой дворянин уже поднялся на ноги и кланялся родителям Сикибу. Пора было уходить.Двор дома Симадзу ноТадатуне был залит неровным светом полыхающих факелов, образующих дорожку от ворот до порога. По обе стороны тоже тут и там зажгли факелы, и стало светло, как днём. Близилась минута торжества. Двое мужчин и две женщины, готовившие ритуальное рисовое блюдо, заняли свои места — по одной паре с каждой стороны, их ступки наготове. Все домашние сгорали от нетерпения. Женщины из служанок Магоме Сикибу ещё вчера поднялись сюда, на холм, с вещами невесты и её дарами. Подарки принесли на длинном подносе и вручили Уиллу в присутствии Симадзу но-Тадатуне, его жены и сына. На подносе лежали два шёлковых кимоно, сшитых вместе, — в одном из них Уилл узнал то самое, что подарил Сикибу неделю назад. Ещё здесь было церемониальное платье с наплечниками из конопляной ткани, верхний пояс и нижняя набедренная повязка, веер, пять небольших книг и меч. Всё, что мог позволить себе Магоме Кагею для поддержания репутации своей дочери. Дары поместили в покои молодожёнов — большую комнату, образованную из трёх смежных путём простого сдвигания внутренних стен-ширм и специально украшенную по приказу Симадзу но-Тадатуне. Подарки, сделанные Уиллом Сикибу и Сикибу — Уиллу, были выставлены на больших подносах на всеобщее обозрение. Рядом с подносами на особой подставке развесили одежду Уилла. Брачное ложе уже убрали, одежду и вещи Сикибу разложили рядом с одеждой Уилла. Теперь всё было готово, даже лакированный сосуд для омовения рук и лица уже стоял на возвышении, а на полке лежало несколько книг. Над кроватью висело изображение божества, оберегающего семейство Симадзу, которое выступало сейчас в качестве родителей Уилла. А напротив постели, на почётном месте, виднелась полка для полотенец с полным набором подогретых простыней. Всё было готово. Уилл даже взмок, ожидая вместе с Симадзу но-Таканавой прибытия паланкина. Он попытался вспомнить её, стоящую рядом с купальным чаном, улыбающуюся ему. Но почти ничего не удавалось вспомнить о том дне, неделю назад, когда Тадатуне от его имени сделал предложение. Таканава улыбнулся ему: — Ты не находишь себе места, Андзин Миура? Это хорошо. Неравнодушный муж — хороший муж. Не сомневайся, твоя невеста тоже неравнодушна. Старый самурай был возбуждён не меньше остальных. Но во время их последней встречи этот человек приговорил его к смерти. Он порой не мог не изумляться в душе — не сон ли это все? Вот сейчас я проснусь и обнаружу себя по-прежнему лежащим на палубе «Лифде», который волны швыряют по просторам Великого океана. А потом он вспоминал принцессу Едогими и понимал, что сном это быть не может. Но, возможно, сегодня ночью даже она уйдёт на задворки его памяти. — Она едет, — произнёс Таканава. Они не выходили на порог, но увидели приближающийся паланкин сквозь настежь распахнутые двери. Тадатуне шагал первым, с ним — Магоме Ако, двоюродная сестра Сикибу. Они шли рядом по дорожке из пылающих факелов, оба одетые в свои лучшие наряды. Подойдя к крыльцу, они остановились, чтобы
поздравить друг друга. За ними шли двое слуг Магоме Кагею. Они несли огромный чан с бульоном, сваренным из присланных накануне Уиллом съедобных моллюсков. Чан торжественно поставили у дверей дома, и Симадзу но-Таматане, брат Тадатуне, принял дар. В этот момент мужчины и женщины по обе стороны дорожки начали толочь рис в своих ступках, каждое движение — выверенное и отточенное, каждый удар — в строго определённое время, так как паланкин уже приблизился к воротам. На крыльце две женщины из семьи Симадзу зажгли по свече, стоя по правую и левую стороны коридора, ведущего в покои новобрачных. Наконец четверо мужчин из рода Магоме внесли во двор паланкин, совершенно укрытый от взоров богато украшенными занавесками. Когда его пронесли мимо толокших рис слуг, находившиеся слева от дорожки передали свои ступки на правую сторону, и содержимое двух чанов было смешано в одном сосуде. У крыльца паланкин опустили на землю. Занавески раздвинули, и Магоме Сикибу шагнула на землю. Она была в белом шёлковом кимоно с ромбовидной вышивкой, сшитом из подаренного Тадатуне на свадьбу отреза. Под ним виднелся нижний халат, тоже из белого шелка. Белая шёлковая вуаль закрывала лицо, оставляя открытым для взоров только верх причёски. Сикибу медленно поднялась по ступенькам между двумя поклонившимися ей женщинами. Когда она миновала их, левую свечу пронесли над правой и, соединив их вместе, потушили.Уилл и Симадзу но-Таканава, все родичи Симадзу и Маго-ме, собравшиеся на свадьбу, — все склонились в поклоне, когда Сикибу шла к ним по коридору. Сегодня она была самой почётной персоной среди присутствующих, и ей воздавались соответствующие уважение и почести. Она прошла мимо, не поднимая вуали, и две женщины из Симадзу проводили её в специальную комнату, превращённую на время в комнату невесты. Оправив платье и подкрасившись, она вновь появилась среди гостей и, поднявшись на возвышение, села на вышитой циновке. Тадатуне тронул локоть Уилла, и тот шагнул вперёд. Как колотится его сердце! А вдруг… а вдруг… Вдруг она согласилась вопреки своей воле? А вдруг она не способна любить его так, как хотел этого он? Так это была единственная причина его женитьбы? Конечно. Никакого ханжества в Японии. Он хотел её тела. Он хотел, чтобы её тело владело им, как владела им Едогими. Он принял её тело, потому что и Едогими, и Магдалина были вне пределов досягаемости. Какое снисхождение! Дойдя до помоста, он сел у ног Сикибу. В соответствии с инструкциями Тадатуне он даже не взглянул на неё, а повернулся лицом к постепенно заполнявшим комнату гостям. Родственники Симадзу и Магоме рассаживлись вокруг перед женихом и невестой, пока женщины готовили все к началу церемонии. На возвышении уже стояли два прикрытых полотном подноса. Между ними находился лакированный столик с блюдами из птицы и рыбы, а также две бутылочки сакэ, три чашки и два чайника для подогревания вина. Женщины опустились на колени перед новобрачными и передавали им сушёную рыбу и водоросли, которые те должны были съесть. Каждое блюдо сопровождали короткими речами, восхвалявшими красоту, трудолюбие, добродетель Сикибу, а также мужество, доблесть и славу Андзина Миуры, и заверяли присутствующих в том, что этот брак останется почитаемым союзом на многие века — пока стоит Япония. Стоя так на коленях, обе женщины — одна Симадзу, другая Магоме — взяли по бутылке сакэ и передали их в нижнюю часть комнаты. Служанки забрали и чайники, чтобы подогреть вино. Женщины прикрепили к одной бутылке бумажную бабочку-самку, к другой — такую же бабочку-самца. Затем самку сняли, положили её на спину и из этой бутылки вылили вино в чайник.Потом самца положили на самку, а вино вылили в тот же чайник, тщательно все перемешав. После этого его перелили во второй чайник и поставили его на пол. Служанки расставляли маленькие лакированные столики перед каждым гостем, перед Сикибу и Уиллом и перед двумя женщинами, игравшими роль подружек невесты. Наконец
Сикибу сняла вуаль с лица. Но и теперь она ни разу не взглянула на Уилла, не поднимая глаз отстоящего перед ней столика. Под слоем белил невозможно было понять выражение её лица. Одна из служанок поставила перед Уиллом три чашки — одна в другой. Он отпил два глотка из первой, потом отлил немного вина из полного чайника в пустой. Затем он снова наполнил чашку, на этот раз почти до краёв, и отпил половину. Служанка передала чашку Сикибу, и та, допив остаток вина, в свою очередь отлила из полного чайника в пустой. Потом подали приправы, и церемония с вином повторилась — на этот раз начала Сикибу, используя вторую чашку. Потом ещё раз все сначала — опять Уилл, но из третьей чашки. Покончив с этим, Уилл заметил сигнал Тадатуне и вышел с ним на крыльцо, вытирая пот со лба. — Бог мой, Тадатуне, какая серьёзная работа. Самая серьёзная, какую мне когданибудь приходилось выполнять. — Так оно и есть, Андзин Миура. Я говорил тебе, когда посвящал в самураи: есть только одна вещь, более важная, чем женитьба, — это смерть. — Куда она уходит? — спросил Уилл, заметив, что Сикибу в сопровождении двух своих замужних подружек выходит из комнаты. — Сменить платье, — ответил Тадатуне. — Идём, тебе нужно сделать то же самое. Он проводил Уилла в другую уборную. — Это просто предлог, чтобы дать родственникам и гостям возможность спокойно поесть. Им подадут особый суп из рыбьих плавников и по чашке вина, которое придаст им сил для дальнейшей церемонии. — Придаст сил им? — проворчал Уилл, надевая поданное Кейко кимоно. Самурай подмигнул: — Действительно, мой господин Миура, этого достаточно, чтобы заставить мужчину сомневаться, стоит ли женитьба того, если в каждом городе есть заведение с гейшами.Снова он сидел у ног Сикибу, на этот раз отпивая суп из моллюсков и отведывая блюдо из риса, когда женщины поставили перед ним на подносе две глиняные чашки — одну позолоченную, другую посеребрённую. На подносе был изображён остров Якасаго в провинции Харима, на котором росла сосна, известная как дерево совместного долгожительства. У самой земли ствол сосны раздваивался, и это символизировало, что счастливые супруги вместе проживут долгую жизнь, а вечнозелёные иголки означали неизменное постоянство их сердец. Под двумя стволами дерева были нарисованы старик и старуха, представлявшие душистой сосны. Ещё одна винная церемония, и только потом собственно свадебный пир. Начался он с ухи из карпа — по словам Тадатуне, самой дорогой рыбы в Японии, неотъемлемой принадлежности такого праздника. Потом подали двенадцать тарелок засахаренных фруктов, за чем последовало первое из семи блюд, второе из пяти и третье из трёх блюд. Во время трапезы Сикибу и Уилл ещё два раза удалялись для смены платья, и последним Сикибу надела второе кимоно из тех, что подарил Уилл к свадьбе. Наконец он дождался чаепития. Гости негромко беседовали между собой, а Тадатуне улыбнулся ему с другого конца комнаты. Пора. Почти пора. Он увидел, как Магоме Кагею и его жена поднялись и поклонились дочери, затем Симадзу но-Та-канаве и его супруге, после чего направились к выходу. Снова чайная церемония. Шум в комнате почти стих. Как не похоже на шумную попойку его первой свадьбы. Его первой свадьбы! Господи, зачем ещё думать об этом в такой момент? Ведь это навеки проклянёт его в глазах… кого или чего? Или всего? Он чувствовал рядом её тело, почти улавливал слухом её дыхание. Теперь они муж и жена. Нужно только немного потерпеть. Однажды он уже говорил себе это. Однажды. Тадатуне поднялся, улыбаясь, и поманил Уилла. Уилл встал, поклонился жене, своему приёмному отцу, роль которого играл сегодня Таканава, слугам и гостям и только потом вышел наружу к Тадатуне.
— Я думал, Сикибу выйдет первой, — прошептал он. — Нет, Андзи Миура, сейчас нам нужно исполнить свой долг — они вышли на крыльцо. — Ты хочешь сказать, что мне придётся перейти в другой дом и оставить жену здесь? — изумился Уилл. — Все в своё время, Андзин Миура, все в своё время. Сейчас мы должны нанести визит твоим тестю и тёще, потому что это будет твоя последняя встреча с ними. — Что за чушь, Тадатуне? Они мне оба нравятся. И я вовсе не собираюсь отрывать Сикибу от её семьи. — Они больше не её семья, — серьёзно сказал Тадатуне. — Теперь она твоя жена, она стала частью тебя и хозяйкой твоего дома. Подумай хорошенько над этим, Уилл. Это очень серьёзный шаг для молодой девушки — сменить своих родных на совершенно другой круг родственников. Серьёзный шаг при любых обстоятельствах. Но в обычных условиях она, по крайней мере, попадёт в большую новую семью, которая защитит в случае чего её честь и убережёт её детей. Но у тебя, Андзин Миура, нет такой семьи. Ты — любимец самого Токугавы, и это величайшая единовременная честь, которой может удостоиться кто-либо в Японии. И тем не менее Токугава — это только один человек. Не имея поддержки родичей, человек может остаться в одиночестве, кто бы ему ни благоволил. Сикибу решилась на очень серьёзный и ответственный шаг, потому что теперь у неё тоже никого не осталось в мире, кроме её господина. Что я наделал, подумал Уилл. Такой поворот событий не приходил ему в голову. Остаться одному с Сикибу в этом мире войн и чести, крови и храбрости. Какая ответственность! Способен ли он взять её на себя? Он наблюдал за работой слуг Симадзу. Два подноса, использовавшиеся во время пира, вынесли на крыльцо и теперь нагружали рыбой, птицей, приправами, прежде чем поместить их в огромный сундук и снести в деревню, к подножью холма. Было также испечено пятьсот восемьдесят рисовых пирожков, которые сложили в лакированные коробочки и отправили следом. Потом шли дары, которые Уилл должен был лично преподнести тестю и тёще. Эти дары несли ещё семь человек, ибо они должны были соответствовать богатству и общественному положению Уилла. Там были меч и шёлковое кимоно для Магоме Кагею, шёлковый халат для Суоко, а также подарки многочисленным братьям и сёстрам Сикибу — все их с особой тщательностью выбирал сам Тадатуне. — У меня просто голова кругом вдет, — признался Уилл, когда они двинулись в путь вслед за носильщиками. — А что предстоит сейчас, Тадатуне? — Ну, сейчас состоится винная церемония с Магоме и его женой. Не волнуйся, Сикибу в это время предстоит проделать то же самое и вручить подарки моим родителям. — А сколько все это продлится? Тадатуне пожал плечами: — Может, час. А может быть, и больше. — И потом я возвращаюсь сюда? Тадатуне улыбнулся. — Несомненно. Но это ещё не все, Андзин Миура. Потом тебе нужно будет дождаться ответного визита Магоме Кагею с женой. — Для новой винной церемонии? — Совершенно верно. — Боже мой, Тадатуне, когда же я останусь наедине со своей женой? — У тебя ещё целая жизнь, Андзин Миура, чтобы успеть побыть наедине с женой. Не будь нетерпеливым. Такое время наступит уже сегодня вечером. Целая жизнь для Сикибу, только для неё. Какой огромной стала комната — возвышение было устроено в дальнем конце от входной двери, да ещё две снятые внутренние стены; оно казалось даже дальше, чем был Иеясу в их первую встречу в Осаке. Но сегодня об Осаке думать нельзя. Она стояла на коленях, согнувшись и почти касаясь лбом пола. Краткий миг её всевластия миновал, она осталась наедине со своим господином. — Не становись на колени, Сикибу, — попросил он. — По крайней мере, передо мной. Она медленно выпрямилась, продолжая оставаться на коленях у циновки, на которой
они уснут сегодня. На которой они завершат сегодняшние труды. На девушке было только белое шёлковое кимоно. Рядом на подносе — чашка сакэ. Она подняла на него глаза, чёрные бусинки на белом полотне лица. Само лицо абсолютно бесстрастно. Он медленно пересёк комнату. Невероятно, но сейчас он не испытывал желания. Он достаточно стар, чтобы быть её отцом, и он чувствовал себя отцом. Слова Тадатуне засели в его памяти. Она смотрела, как он подходил. — Могу я чем-нибудь услужить моему господину? — прошептала она. Голос её дрогнул. Всё-таки её безразличие объяснялось толщиной слоя белил на её лице. Он остановился у возвышения. — Я сам хочу послужить тебе, Сикибу. — Он взял чашку, поднёс к её губам. Её рука поднялась и накрыла его ладонь, но тут же вновь отдёрнулась. Она глотнула сакэ, не отрывая глаз от его лица. — Пусть мой господин только прикажет, — прошептала она. Только прикажет. Чего бы я ни захотел — от возвышенной любви до грязного порока, — Сикибу тотчас выполнит все. Моя девочка-невеста. Он покачал головой. — Я уже приказывал, не подозревая об этом. Я не хотел, чтобы всё получилось вот так, Сикибу. Она не отрывала от него глаз. Он закусил губу, взял чашку, отпил глоток вина. Если когда ему и требовалось вино, так это сейчас. — Значит, я не нравлюсь вам, мой господин? — Не нравишься? Да ты просто подарок небес, Сикибу. Я имел в виду, что в моей стране человек по крайней мере сам может делать предложение. — Зачем, мой господин? — Ну, потому что, если он разумный человек, он сможет увидеть — хочет ли этого его будущая жена. — И его будут интересовать её желания, мой господин? — У простых людей — да. Если же речь идёт о богатстве или знатности, то нет. — А я не принесла вам ничего, мой господин. Я — всего лишь одинокое существо. — Нет, — сказал он, вставая на колени рядом. — Ты отдаёшь мне себя. Хочешь ли ты этого сама, Сикибу? — Хочу, мой господин. Он взял её за руки, обнажив их из рукавов кимоно. Такие маленькие, такие изящные. Вот теперь его сердце забилось вовсю. Потому что в конце концов здесь его ждала тайна. Её руки — и больше ничего до сих пор. — Ты снилась мне, Сикибу. Ложь? Нет, не совсем. Она действительно снилась ему. Иногда. — Вы мне тоже, мой господин. — Но я не знаю обычаев Японии, Сикибу. Даже спустя два года я всего лишь чужестранец. Я хочу, чтобы моя жена приняла обычай моей страны, а я готов следовать традициям её родины. — Только прикажите, мой господин. Но она продолжала внимательно следить за ним. Что нового и странного, а может быть, и страшного принесёт он ей? Кимоно на её груди стало вздыматься и опадать чуть скорее. Что укрыто под ним? Какая красота? Какое сокровище? А он лишь коснулся её руки. Он тронул её подбородок, и она моргнула. Он взял подбородок в ладонь и услышал, как она судорожно вздохнула. Наверное, она подумала, что он хочет её задушить. Он поднял её лицо. Глаза её расширились, зрачки увеличились. Но она подчинится. Подчинится любому его желанию, потому что её учили именно этому. Его губы коснулись её губ. Её глаза были в дюйме от него, ещё более расширившиеся, не отрывающие от него взгляда. Он провёл губами по её губам, вдыхая её дыхание, почувствовал, как открываются её губы под давлением его языка, и тут же отдёрнул его — её
зубы были черны. Сикибу смотрела на него, еле заметная складка прорезала белую краску между бровей. — Мой господин? — прошептала она. — Зачем ты зачернила зубы? — Потому что я замужем, мой господин. Это знак моей верности. Завтра я выбрею брови. — Выбреешь свои… То, что я сделал сейчас, тебе нравится? — Я здесь для того, чтобы доставить удовольствие вам, мой господин. — Нет, — сказал он. — Я хочу, чтобы удовольствие было взаимным. Сикибу, я хочу, чтобы ты вымыла лицо, удалила с него всю краску и вернула природный цвет зубам. Ты можешь сделать это для меня? Все тот же немигающий взгляд. — Я сделаю всё, что вы пожелаете, мой господин. Но зубы… Боюсь, что я не смогу вычистить их добела. — И всё-таки сделай всё, что сможешь. Давай же, Сикибу, я прошу тебя. — Да, мой господин. — Она нагнулась над сосудом с водой. Она стояла на коленях спиной к нему, её тело — частица жизни в огромной пустой комнате. Его. Эта мысль приходила снова и снова. Его. Абсолютно. Понимание этого скользнуло из разума куда-то в утробу и вернулось, вытащив с собой те тайные греховные мечтания, которые всегда прятались там, в глубине. Его. Он положил ладони ей на бёдра, потом двинул их вперёд и вверх. Под шёлком были маленькие, заполняющие руку, остроконечные бугорки плоти. Под шёлком. Его пальцы распустили её пояс, раздвинули кимоно. Она по-прежнему плескала водой себе в лицо. Она дрожала? От холодной воды или от. того, что его пальцы скользнули внутрь — коснулись твёрдого живота, перешли на бёдра, спустились, двинулись внутрь, в джунгли и врата, в темницу и рай. — Моё лицо чисто, мой господин, — шепнула она. — И влажно. Его руки двинулись назад, за спину, увлекая за собой кимоно. Он отодвинулся, забрав кимоно. Она поднялась на ноги, по-прежнему стоя спиной, сошла с возвышения к полке с полотенцами, тщательно вытерлась и, поколебавшись, обернулась к нему. Она вдохнула, приподняв грудь и втянув живот, — наверное, намеренно. Распущенные волосы струились по её плечам, под их прядями прятались твёрдые соски. А ниже таинственной тенистой рощицы — изящные ножки, не длинные и несильные, но очаровательно девичьи. Красоты Едогими здесь, конечно, нет, нет захватывающий дух женственности Магдалины. Но была здесь бесконечная нежность, мягкость, каких он никогда не знал. И эта девочка была его женой. — Иди сюда, — сказал он. Она опустилась рядом. И посмотрела через его плечо на изображение божества. Потом поклонилась до земли и дважды негромко хлопнула в ладоши. — Зачем ты это делаешь, Сикибу? — Чтобы призвать ками этой иконы, мой господин. Чтобы я могла просить его о покровительстве. — Ты боишься меня, Сикибу? — Нет, мой господин. Нет, если в моих силах доставить вам удовольствие. — Ты уже закончила с молитвой? — Да, мой господин. — Тогда мне нужен твой язык. Поколебавшись, она приоткрыла рот и, помедлив, высунула язык — чтобы он мог его поцеловать, пососать, подразнить своим собственным. Теперь она наверняка дрожала, но попрежнему не двигалась. — В Японии, — сказал он, — мужчины и женщины не целуют друг друга в губы. Почему? Она молчала, не мигая, смотрела на него. — Разве это не возбуждает, Сикибу?
— Да, мой господин. Он вздохнул. Она не будет сопротивляться, даже его мыслям. И тут его охватило отчаяние. Господи, это и есть мужская сила? Или у него в кишках всё-таки прятался дьявол? Ведь она на самом деле прекрасна. В этом нет никаких сомнений. Прекрасный ребёнок, а он как раз в том возрасте, когда пора ценить юность и невинность. И всё же он не мог взять то, что она столь послушно намеревалась отдать, без страха или злобы, без спешки или неохоты. — У моего господина снова пробудилось желание? — спросила она. Она ничего не понимала — он выбрал её в жёны, проехал почти всю Японию, чтобы взять её, а теперь она видит борьбу чувств в его глазах, наверное, даже чувствует гнев, излучаемый его телом. — Нет, — сказал он. — Не сейчас. Ляг, Сикибу. На спину. Разбросай руки и ноги так широко, как сможешь. Она повиновалась без единого вопроса. И перед ним оказалось то, чего он всегда так хотел. Сдавшаяся женственность. Сдавшееся девичество. Девушка, стремящаяся превратиться в женщину, у его ног, его. Он может делать с ней всё, что захочет. Смотрит на него тревожным, внимательным взглядом, хочет только предвосхитить его желания. Доставить удовольствие. Боже милостивый, думал он, что со мной происходит? Почему я взмок? Почему я вновь погружаюсь в мечты? Почему мне хочется ударить её, пнуть её ногой, царапать, кусать её? Неужели не бывает любви без рабства? Где же тогда нежные слова любви, ласки, легчайшие прикосновения, — если все это правда? Неужели оболочка религии, религиозный барьер необходимы для защиты здоровья и силы? Он опустился на колени меж её ног, чтобы взять свою невесту.
Глава 4. Галера ткнулась носом в песок, гребцы вскочили, чтобы вытащить её на берег; подальше от волн. Уилл Адаме тоже навалился плечом на корму, помогая усилиям остальных, а Кейко на носу подавал им команды своим резким высоким голосом. Да, они были отличным экипажем, слаженным. И они верили своему господину, Андзину Миуре. Он командовал ими и работал вместе с ними. Кроме того, в море с ним не сравнится никто. Жарко. Солнце висело прямо над домом, заставляя воду залива нестерпимо искриться. На другой стороне бухты чётко различались дома И то — настолько ясным был день. А у причала, на якоре, — его корабль «Усилие». Маленький гордый кораблик, конечно, ни в какое сравнение не идёт с тем, что строится сейчас на верфи. Строится этими людьми, а задуман и создан вот этим разумом. Как и все остальные, он был одет только в набедренную повязку, а кимоно, зашагав к дому, он перебросил через плечо. Он устал, но это была приятная усталость, усталость удовлетворения. — Мой господин — Кимура исполнил коутоу. Он со всей серьёзностью относился к своим обязанностям слуги и оделся в свой лучший наряд, несмотря на жару. — Добро пожаловать в Миуру. — Поднимись, Кимура. — Уилл похлопал его по плечу, шагая мимо. Японских формальностей он не мог придерживаться сколько-нибудь длительное время. Он направился к дому. Его сердце забилось быстрее? Да. Он с нетерпением ждал возвращения к своей собственности. Всей своей собственности. Ворота распахнулись, самурай поклонился: — Добро пожаловать в Миуру, мой господин. Внутри куча ребятишек — детей Кимуры и Кейко, самураев и крестьян — ожидала его, припав к земле в коутоу. Они видели, как галера пересекала залив. Здесь была и Асока, молодая служанка. Она лежала, обнажённая, поперёк бревна, покоящегося на двух врытых в землю кольях. Хотя кожа её была чиста, лицо её, полускрытое распущенными чёрными волосами, исказилось от прилившей крови и в не меньшей степени — от жалости к самой себе. Она повернула голову в сторону Уилла.
— О Боже, — сказал Уилл. — Кто это сделал? — Девчонку привязали сюда по распоряжению госпожи Сикибу, мой господин, — ответил Кимура. — Но её наказание отложили до вашего возвращения. — Господи Боже, — повторил Уилл и взбежал по ступенькам. Кимура поспешил за ним: — В доме гости, мой господин Миура. Из Эдо. Голландцы — Мельхиор Зандвоорот и Якоб Квакернек. — Якоб? И Мельхиор? Где? — Они так часто обещали приехать! И надо же — приехать в такой момент. — Они ожидают вас, мой господин Миура, — ответил Кимура. Уилл взошёл по ступенькам на крыльцо, сбросил сандалии, позволив служанке обуть его в домашние тапочки. За её спиной в низком поклоне согнулась Сикибу. Сикибу — прекрасная. Сикибу — послушная. Он ощущал удовольствие, просто глядя на неё, — какое ощущает человек, вытащив из ножен отличный клинок или стоя на мостике прекрасного корабля и зная, что он мгновенно послушается руля, поплывёт туда, куда его направишь, с нужной тебе скоростью, был бы попутный ветер. Как она молода, как хрупка! И в то же время как сильна. Теперь он знал это. Ей приходилось уже демонстрировать ему свою силу. Но уже не Сикибу — смеющаяся. Смех исчез с замужеством. Теперь она была серьёзна, внимательна. Не только к его капризам, к его страсти касаться её языка своим, иногда опускаться на неё сверху во время занятий любовью, не упуская, правда, случая опробовать более японские и более разумные способы таких занятий. Но и потому, что она была достаточно умна и не могла не понять — их отношения не стали ещё браком. Они оставались любовниками, но слишком часто его мысли находились где-то в другом месте. И тем не менее она уже носила его ребёнка. Пока это не было заметно внешне, ведь её живот под кимоно туго перетягивала, по местному обычаю, полотняная лента. Но она уже знала и была так же заразительно счастлива, как и во всём, что касалось их обоих. Так чувствовал ли он угрызения совести, глядя на неё? Или он уже удовлетворил все свои желания, не находившие выхода все сорок лет его жизни? Он использовал её как продолжение самого себя, ища сначала искру женственности, отсутствовавшую в его первой жене, и потом удивляясь её неизменной уступчивости, её торжественной серьёзности. Вот уж действительно, быть женатым на Сикибу — значит жить в аду. Но в этом аду дьяволом был он. Он взял её за руку, обнял, приподняв в воздух. Она смотрела ему в глаза, подставив лицо для поцелуя, приоткрыв губы. Слуги ждали, наклонив головы. Они не понимали такого европейского приветствия. Возможно, они не хотели понимать его. Они считали его бесстыдным, как европеец посчитал бы бесстыдной церемонию омовения. Интересно, Сикибу тоже до сих пор считала его бесстыдным? Он коснулся языком её языка, сжал её руку. Наплевать на японские формальности. — Вода для купания готова, мой господин, — прошептала она. — Кимура сказал, что мои друзья здесь. — Да, мой господин, они ожидают вас. — Тогда я пойду к ним. — Но, мой господин… — Её руки лежали на его голых плечах. Она провела ими по его рукам, прежде чем отстраниться, и посмотрела на пот, оставшийся на ладонях. — Они мои старые друзья, Сикибу. Они видели меня и не таким грязным. Где они? — Во внутренней комнате, мой господин. — Она взглянула на низкий столик, где ждали бутылочка сакэ и чашка. Всегда, когда он возвращался с той стороны залива, они вместе выпивали по чашке. — Сейчас, Сикибу, — сказал он. — Я хотел бы узнать, что там с той девушкой. — Она украла, мой господин. Брошь. — И давно она вот так привязана? — С рассвета, мой господин. — Шесть часов?! Боже мой, по-моему, она уже понесла достаточное наказание.
— Пока что она вообще не понесла никакого наказания, мой господин. Она ожидает вашего решения. — Тогда пусть её развяжут. — Сикибу — послушная. Гибкая тростинка со стеблем из стали. Её лицо оставалось бесстрастным, взгляд был все так же внимателен. Но намёк вполне ясен. Она хочет быть хозяйкой в своём новом доме. И он должен помнить об этом. Как всётаки мало он знал этот народ! Он вздохнул. — Хорошо, Сикибу. Шесть ударов палкой. — Я сказала ей, что она получит пятьдесят, мой господин. — Пятьдесят? Боже, Сикибу! — Если бы её отдали под суд, мой господин, она бы рассталась с головой. Уилл заколебался. Как безмятежно её лицо, как хрупко тело, как послушны руки и ноги! И как твёрд характер. — Хорошо, — сказал он. — И закончи побыстрей. — Конечно, мой господин. Вы поможете мне? — Я должен встретиться с друзьями. — Он поспешил мимо неё, прошёл во внутреннюю комнату и застыл в удивлении, Якоб и Мельхиор, одетые в европейское платье, сидели на циновке, попивая сакэ. Выглядели они так же неуклюже, как и в их последнюю встречу. Завидев его, они вскочили. — Уилл! — закричал Якоб. — Боже мой, ты выглядишь настоящим Самсоном! — Точно, — подтвердил Мельхиор. — Тебе идёт быть японцем, Уилл. Вернее, Андзин Миура. Уилл обнял обоих одновременно. — Мне кажется, вы просто ревнуете, друзья мои. — Да, действительно, — согласился Якоб. — Нас провела сюда твоя жена. Очень красивая молодая женщина. — Благодарю тебя. Вы, конечно же, не откажетесь пообедать со мной. А может, останетесь погостить? Мне столько нужно обсудить с вами! И ещё больше — показать вам. Вы поедете со мной на ту сторону залива, посмотрите корабль, который я строю. Он почти готов к спуску на воду. Со двора донёсся удар палкой, за ним другой. Гости повернули головы на звук, но тут же забыли о нём. — Мы слышали о твоих проектах, — сказал Якоб. — И желаем удачи. И пообедаем с тобой с удовольствием, Уилл. Но мы должны отправиться в дорогу завтра утром. Мы отплываем из Нагасаки через неделю. — Отплываете? — Уилл изумлённо уставился на них, потом нахмурился и сел на циновку. Бутылка сакэ была пуста, И он хлопнул в ладоши. — Объясните, что это значит. Вопль агонии нарушил ритмичные звуки ударов палки. Боже мой, подумал Уилл. Я весь взмок, а моё орудие, похоже, сделано из железа. А Сикибу? Её лицо будет таким же бесстрастным, как всегда. Оба голландца тоже сели. Уилл налил сакэ Мельхиору, Мельхиор — Якобу, а Якоб — Уиллу. В этом они все превратились в японцев. — Дело вот в чём, Уилл, — начал Якоб. — Принц разрешил нам покинуть Японию. Больше того, он настаивает на этом. — Он говорил об этом больше года назад. Я думал, он отложил этот проект. Мельхиор покачал головой: — Принц хочет, чтобы мы доставили в Голландию письмо. Он крайне недоволен португальцами. Уже несколько лет они не присылали кораблей, а священники настраивают людей против него. Хуже того — говорят, они стали желанными гостями в Осаке, у этого мальчишки Хидеери. — Это рассердило принца, — объяснил Якоб. — В то же время он понимает, что торговля с Европой выгодна для его народа. Поэтому он обратился к нам. Именно поэтому мы пришли сюда, Уилл. — Он просил что-нибудь передать мне?
— Нет, ничего. Ты слишком дорог для него, Уилл. И слишком важен. Об этом хорошо известно в Эдо. А ревнуем не только мы — хочу, чтобы ты знал это, Уилл. Но мне пришло в голову, что ты захочешь передать письмо в Англию. — Да, — сказал Уилл. — Конечно, я напишу письмо. По крайней мере, мастеру Диггинсу. Здесь хватит рынка и для английских кораблей. Голландцы переглянулись: — Мы имели в виду госпожу Адаме. Уилл подлил сакэ. Боже милостивый, подумал он, неужели я так основательно позабыл мою жену, мою дочь? Но у меня есть жена, она ждёт во дворе. Самый очаровательный ребёнок на свете. Не была ли когда-то и Мэри для него самым очаровательным ребёнком? И не оставалась ли Деливеранс до сих пор таким ребёнком? Деливеранс сейчас молодая девушка, ей лет пятнадцать. Наверное, ростом она пошла в отца, а волей, конечно, в мать. Удары во дворе стихли, и единственным звуком было всхлипывание девушки. — Конечно, я напишу и Мэри, — сказал он. О чём ты пишешь жене, которая больше не существует для тебя? Пишешь «дорогая жена», потому что именно так и положено писать в письме. А дальше сидишь и грызёшь перо. Потому что слишком долго ты не писал по-английски, и слова, да и сами буквы, кажутся тебе странными и чужими. О чём ты пишешь матери своего ребёнка, когда другой ребёнок ожидает тебя за стеной — ребёнок других родителей, но в чреве её зреет твоё собственное семя. Писать — значило снова войти в тот грешный мир, который он оставил за плечами. Миргнусности и страха, мир преступлений и наказаний. А в этом мире ему бояться, значит, нечего? Нечего — самураю, следующему за золотым веером. Даже месть Тоетоми не достанет его здесь. Тихий шорох вернул его к действительности. В дверях стоял Мельхиор Зандвоорт, завернувшись в спальное кимоно. — Заходи, Мельхиор. Заходи. Это очень трудная штука. — Я тоже так думаю. — Мельхиор уселся перед ним. — Хочешь, я объясню им все? — Нет, — ответил Уилл. — Объяснять тут нечего. Во всяком случае, невозможно объяснить это ей. Я просто говорил себе, что она исчезла. Навеки. Я до сих пор говорю это себе. Это будет письмо с того света. Нас наверняка считают мёртвыми, и она наверняка вышла снова замуж. Возможно, мне лучше вообще не писать. И всё же… Я хочу, чтобы она, и все мои друзья, и даже враги в Англии — чтобы все знали, что моя жизнь не закончилась поражением. — Я передам им это, Уилл, — пообещал Мельхиор. — Я не сомневаюсь в тебе, Мельхиор; но поймут ли они? Что они знают о Японии — там, в Лаймхаузе? И даже в Уайтхолле. Захотят ли они узнать что-то о том, чего никогда не поймут? Он начал писать, быстро и ожесточённо. — Так о чём же ты пишешь? — Я пишу о нашем путешествии, — ответил Уилл. — Я думаю, это верней всего. Это, может быть, пригодится тем, кто последует за нами. Теперь его перо летало по бумаге. Наверное, ему всегда хотелось вспомнить о своём путешествии, о последних событиях той, другой, давно ушедшей жизни. О смерти Уилла Адамса и всех его товарищей. О событиях, которые привели к рождению Андзина Миуры, хатамото в сегунате Токугавы. А после этого рождения? Он писал о Японии, о виденных им чудесах, о чудесах, о которых он слышал. Но не о людях. Мэри Адаме люди не интересовали. Чем же закончить? Он скажет, как мечтает вернуться домой, как видит их каждую ночь во сне, но возвращению его препятствуют сами японцы. Ведь чего стоит ложь в письме с того света? Это долг умерших — успокоить живущих. Да и Иеясу не хочет же его отпускать — сейчас, по крайней мере. — Ну что, легче пошло? — спросил Мельхиор. — Все мы в душе лицемеры. — Уилл
подписался. — Ну вот, готово. Счастливого пути, Мельхиор. Я пытаюсь убедить себя, что хотел бы отправиться с тобой. — Но это место вошло в твою плоть и кровь, — продолжил его мысль Мельхиор. — Я и сам не больше твоего уверен, что хотел бы уехать. Только Якоб в восторге от перспективы возвращения домой. Наверное, он единственный из всех вас, кто остался здесь самим собой. — Наверное. А ты счастлив в Эдо? — У меня есть женщина, есть доход, назначенный мне принцем. Мне здесь значительно лучше живётся, чем когда-либо в Роттердаме или в море. Эдо с каждым днём разрастается, становится все оживлённей. В нём бурлит жизнь — такого я не видел ещё ни в одном городе. Он стал чудом, привлекающим внимание всей страны. Люди приезжают посмотреть Эдо, как паломники приезжают на поклонение в Нару. Твой принц стал почти что монархом с тех пор, как принял титул сегуна, — Мельхиор смотрел, как Уилл сворачивает письмо. — Его даже посещают даймио из Осаки. Говорят, что Исида Норихаза, сын его самого заклятого врага, этим летом живёт в Эдо. Уилл вскинул голову: — Норихаза в Эдо? Мельхиор кивнул. — Ему отвели дворец в южной части города. — Ты приехал, чтобы сказать мне это? Боже, как бьётся сердце в его груди. Создание Едогими. Любовница Норихазы. Пинто Магдалина. — Нет. Я приехал сюда, чтобы не говорить тебе этого. Одному Богу известно, что это на меня нашло. Однако, Уилл, я вижу — ты всё-таки несчастлив, несмотря на богатство и красоту, окружающую тебя. Твои мысли где-то далеко. Мне кажется, ты не прав, Уилл. Я думаю, ты найдёшь счастье только здесь и больше нигде в мире. Я думаю, дай шанс этой малышке, спящей в твоей постели, и она будет любить тебя так, как ни одна женщина не любила мужчину до того. Поэтому мне пришло в голову, когда я наблюдал за тобой, пишущим письмо своей жене, — лучше выкинуть её из головы. Если сможешь. Пинто Магдалина. Девушка с длинными ногами и высокой грудью, с проблеском рыжины в волосах и непередаваемо прекрасным лицом. Девушка, смотревшая на него так бесстрастно и холодно, и в то же время — кипящая под маской равнодушия, как те вулканы, которыми напичкана эта страна. Создание Едогими. Женщина Норихазы. — Ты понимаешь, как это будет опасно? — спросил Мельхиор. Уилл медленно повернул голову. — Или, наверное, это не имеет для тебя никакого значения, ты же теперь самурай? Уилл встал, вручил ему письмо. — Это для Мэри, а мастеру Диггинсу я напишу завтра утром. Он смотрел им вслед, стоя в воротах дома, пока всадники не превратились в мелькающие вдали точки. — Мой господин опечален. — Кимура встал рядом, руки засунуты в рукава кимоно. — Он хотел бы отправиться вместе с друзьями. Уилл взглянул на него. Его всегда удивляло, как Кимуре удавалось точно угадать, что происходит в его душе. Точнее, как мало было вещей, о которых он не мог догадаться. — Нет, Кимура. Здесь я более счастлив, чем в Англии. — Он повернулся, медленно пошёл через двор к дому. За спиной раздался лёгкий стук захлопнувшихся ворот. А справа стояли те самые козлы, теперь уже пустые. Но такие памятные. — Девушка заслужила этого, мой господин, — сказал Кимура. Он поднялся на крыльцо. Здесь стояла, низко кланяясь, Айя. Асоку на сегодня освободили от работы. Чем же она сегодня занималась? Лежала, наверное, на животе, пытаясь забыть о пылающей от боли спине. И она не затаит злобы на свою хозяйку или хозяина. С ней поступили так, как она сама ожидала, как требовал того обычай. — Кейко приготовил галеру, мой господин, — напомнил Кимура. — Скажи ему, чтобы вытащил её на берег, Кимура. Сегодня я не поеду в Ито.
Он вошёл в дом. Сикибу уже ждала его, стоя на коленях. Сегодня на ней было его любимое голубое кимоно, распущенные волосы стекали по плечам и спине. Тело под этим кимоно выглядело также по-прежнему. Она ещё сможет ублажать его. Её далее расстроило его вчерашнее невнимание к ней — это было очевидно. Она все так же очаровывала его. Может быть, даже больше с тех пор, как он узнал о её непреклонном характере. Что там сказал Мельхиор? «Эта малышка, если дать ей шанс, будет любить тебя так, как ни одна женщина не любила мужчину до того».Но она вдруг перестала быть маленькой девочкой, вот в чём загвоздка. — Мой господин не поедет сегодня в Ито? — Её тон, её глаза насторожены. Всегда насторожены. — Сегодня нет. Но разве это не должно прибавить ей привлекательности? Девочка, малышка может только доставить удовольствие своим телом. Женщина же, сохраняя физическую привлекательность, может сравняться с мужчиной характером и силой ума. Если захочет. И если мужчина сможет постичь её характер и ум. — Значит, мой господин устроил сегодня праздник? — Она была озадачена. И не зря. Это на него не похоже — насколько она узнала его характер за несколько месяцев супружества. Он был японцем до мозга костей в том, что касалось приверженности долгу. Может быть, он исполнял свой долг, даже держа её в объятиях. Хотя не совсем так. Она могла возбудить его и могла дать ему удовлетворение. И она хотела любить его. Если, конечно, он даст ей шанс. Чтобы их брак стал полноценным, нужно было только одно — чтобы он тоже любил её. И чтобы она знала, что он любит её. И он полюби её, дайте время. В этом он не сомневался. Время на что? Чтобы забыть — или, вернее, правильно оценить характер, проявленный ею при наказании Асоки? Время, чтобы согласовать эту непреклонность с полным подчинением, высказываемым каждому его собственному капризу? Но уж, конечно, ему не нужно было времени, чтобы полюбить её тело. Он обнял её за плечи, поднял на ноги. — Да, любимая. Сегодня будет праздник. Праздник для тебя и для меня. Ты хочешь? Она улыбнулась. Улыбаясь, она превращалась в совершенно другого человека. Как странно, подумал он, я знал об этом когда-то давно и совсем позабыл. Потому что за последние несколько месяцев это случалось так редко. Но сейчас перед ним была всё та же смеющаяся девушка из Бунго, которая превратила все ужасы Великого океана просто в бесплотный ночной кошмар. — Я буду счастлива, мой господин, — ответила она. — Давайте прогуляемся в горы, мой господин. Вы и я. Мы возьмём с собой корзину с едой, будем собирать цветы и составлять из них прекрасные букеты. Сегодня замечательный день, мой господин.Или пора забыть всех остальных женщин? Как проницателен оказался Мельхиор. Но ведь все это почти не выходило за рамки мечты. А теперь они враги. Магдалина наверняка знает, что он сделал свой выбор при Секигахаре. Теперь между ними не может быть ничего, кроме ненависти, — по крайней мере, с её стороны. Но хоть взглянуть на неё последний раз… Пинто Магдалина. — Мой господин? — Улыбка исчезла, озабоченность снова проглянула в лицо. — Сикибу… — Он схватил её за руки. — Я люблю тебя, Сикибу. Она нахмурилась: — Вы оказываете мне большую честь, мой господин. Теперь его черёд нахмуриться: — Разве ты этого не знала? — Я молюсь, чтобы заслужить вашу любовь, мой господин. Каждую ночь я молю об этом великого Будду. Он услышал, как стукнули об пол её ладони, когда она упала на колени перед их ложем. — Тебе незачем молить об этом бога, моя милая. Я люблю тебя. С каждым днём все больше и больше. Гулять с тобой по цветочным полянам — это побывать в раю. Но
сегодня… — Он заколебался, закусив губу. Он не мастак лгать, а лгать Сикибу — это ему раньше и в голову не приходило. Но такой возможности больше может и не быть. И, как предложил Мельхиор, не лучше ли убрать все оставшиеся меж ними преграды? — Я должен уехать в Эдо, — сказал он. — Мне нужно доложить сегуну о ходе работ. Мне не следовало думать о празднике, когда нужно выполнить долг. Сикибу поклонилась. С каждым месяцем, как и говорил Мельхиор, Эдо разрастался. Он расползался в стороны, дома и улицы постепенно заполняли дельту реки, а с противоположной стороны он уже подходил к высокой крепостной стене, защищавшей город со стороны суши. Из скопления лачуг он превращался в город дворцов, тянущих свои изогнутые крыши к чистому голубому небу. Над дворцами возвышались лишь пагоды. А в центре его заканчивалось строительство дворца Токугавы. Впрочем, только очень опытный глаз мог бы заметить, что он ещё недостроен. За широким и глубоким рвом с водой высились толстые, отвесные стены, а за ними — громадная хитроумная система бакуфу, или военного правительства, — внутренние бастионы и укрепления, деревни, где жили воины со своими семьями, деревья, укрывавшие их от лишних взглядов, и сердце обороны — цитадель сегуна. Здесь находилась охрана, придворные, даймио и самураи толпились во внешних галереях, ища возможности попасть на приём к сегуну. Здесь собрался цвет империи. И здесь тепло встретили Андзина Миуру. Никакого тщательного осмотра его вещей, никакой задержки в воротах. Он оставил свой длинный меч и Кейко у ворот внутреннего пояса укреплений, и его немедленно провели через крытые внешние галереи, мимо заполненных важными просителями приёмных покоев, сквозь небольшую скользящую дверь в маленькую комнату, размером не больше шести татами. Он сел, но спустя секунду вошёл Косукз но-Сукэ. — Уилл! Ну, наконец-то луч солнца после сезона дождей. Но что привело тебя в Эдо столь неожиданно? — Корабль почти готов. Я думал сообщить об этом сегуну. — Замечательная весть. Замечательная. Принц будет доволен. Ты должен немедленно идти к нему. — Я полагал, что уже слишком поздно для приёма. Он обычно не принимает по вечерам. — Тебя, Уилл, он примет в любой час дня или ночи. Таковы его распоряжения. А теперь идём. Сукэ вёл его по лабиринтам галерей и маленьких комнат, а Уилл в это время тщательно подбирал слова, которые он скажет принцу. — Эдо процветает. — И растёт. Мы накануне великих событий, Уилл. — Мне сказали, что город привлекает внимание всей страны. Даже других даймио. — О да, — согласился Сукэ. — Они оставляют здесь своих жён и детей. В качестве заложников. Старейший японский обычай. И очень мудрый. — В том числе и из Осаки? — Конечно, — ответил Сукэ, не поворачивая головы. У следующей двери-ширмы он остановился. — Входи. Ширма скользнула в сторону, и вышел Токугава но-Хиде-тада, приостановившись перед двумя мужчинами. — Андзии Миура, — проговорил он презрительно. Уилл поклонился от пояса. — Ты теперь звезда на небосклоне Эдо, — сказал Хидетада. — Поэтому я должен приветствовать тебя. До чего дошло — сегун отсылает меня, чтобы принять своего учителя. — Мне повезло, что я могу быть полезным принцу, мой господин Хидетада. — Повезло, Андзин Миура. Помни об этом. Удача приходит и уходит, оставляя человека ещё бедней, чем он был. Принц шагнул мимо, И Уилл взглянул на Сукэ. Секретарь пожал плечами: — Тот, кого освещает солнце, должен беречься холодной луны. А сейчас входи. Принц
ждёт тебя. Нагнувшись, Уилл шагнул в комнату и упал на колени. Комната была большая, построенная в виде буквы "Г". В примыкавшей ко входу части находились только две служанки, ожидавших на коленях приказаний своего господина, но не видящих отсюда сегуна и не слышащих его голоса. Дальше, у угла "Г", сидели две женщины в кимоно. Одна негромко наигрывала печально-прекрасную мелодию на каком-то музыкальном инструменте, вторая была занята шитьём, низко склонившись над разложенной перед ней работой, несмотря на стоящую рядом свечу. Они подняли головы, чтобы взглянуть на пришельца, и тут же снова поспешно отвернулись. За углом послышался хлопок ладоней. Уилл поднялся и прошёл вперёд. Миновав двух принцесс он повернул за угол и встал на колени, выполняя коутоу перед возвышением, где сидел и пил чай Иеясу. Подушки сиденья имели специальную спинку с правой стороны, на которую он сейчас и опирался. — Уилл! Поднимись и пройди сюда. Дамы, вы можете идти. Принцессы поклонились. Поднявшись, они снова поклонились и исчезли за углом. Уилл опустился на колени у самого возвышения. Иеясу посмотрел на него. — С того самого момента, как ты вошёл в город четыре часа назад, я почувствовал облегчение на душе. — Неужели может быть, что вас подводит сила духа? — Сила духа? На ней держится все это здание, Уилл. Даже больше — вся страна. Неудивительно, что иногда я чувствую себя усталым. Знаешь, что я сделаю, Уилл? Я отрекусь. Так я решил. — Отречётесь от титула сегуна, мой господин? — Уилл не поверил своим ушам. — Почему бы и нет? Это старый японский обычай. Микадо довольно часто отрекаются от власти. Конечно, раньше их к этому принуждали сегуны для обеспечения преемственности собственной власти. Но в моём случае все проще — мой сын Хидетада вполне справится с обязанностями сегуна. В стране сейчас мир. Зачем мне цепляться за власть, за ответственность? Я отойду отдел, уеду в Сидзюоку и там построю себе замок. И знаешь, что я сделаю потом? Я напишу кодекс бусидо — закон самураев, чтобы дать моим воинам ясные указания к достойной жизни. — Вы смеётесь надо мной, мой господин. Иеясу хлопнул в ладоши, и одна из служанок внесла поднос с сакэ. Принц налил, протянул чашку Уиллу. — Выпей. А потом скажешь, почему ты примчался в Эдо. Что-нибудь не так с твоей женой? — С ней все в порядке, мой господин. — И она готовится стать матерью? — Да, мой господин, уже скоро. — Что ж, поздравляю тебя, Уилл. Так в чём же дело? — Новый корабль почти готов, мой господин. Вы можете готовиться, чтобы принять его и благословить его спуск на воду. Иеясу допил из чашки и протянул, чтобы служанка снова наполнила её. — Новый корабль. Это выдающееся событие. За ним последуют другие корабли. Более крупные, а, Уилл? — Если захотите, мой господин. Или если этого захочет ваш преемник на посту сегуна. Иеясу улыбнулся: — Хидетада захочет того, чего захочу я. Не сомневайся в этом, Уилл. Корабли — это будущее моей страны, я говорил тебе это ещё несколько лет назад. Но тебя беспокоит, что Хидетада станет правителем? — Кто я такой, мой господин, чтобы меня беспокоили мои правители? Достаточно того, что мной правят.
Иеясу задумчиво посмотрел на него. — Тебе не идёт выглядеть японцем — пытаться выглядеть японцем, — подражать нашим манерам и речи. Я люблю тебя такого, каков ты есть, за твою грубую прямоту, за честность. Хидетада не так хорошо относится к тебе, как я. Может быть, он ревнует к тебе. Очень многие ревнуют к тебе, Уилл. Но они ничего не смогут сделать, ведь тебя люблю я. — А после того, как вы покинете этот мир, мой господин? — Они всё равно ничего не смогут сделать, я обещаю тебе. Мы, японцы, чтим своих предков и их заветы. А когда предок — величайший из всего рода, каким буду я, ему оказываются ещё большие почести. Теперь, когда ты здесь, я хотел бы поговорить с тобой. Беседа с тобой, Уилл, — это всё равно что открыть окно и впустить струю свежего воздуха в комнату. И я хочу, чтобы так оставалось и впредь. Как ты мог догадаться, я вовсе не устал от управления страной. И никогда не устану. Но есть много проблем. Осака, Едогими. Мальчишка Хидеери, который скоро станет мужчиной. Ты не задумывался над этим, Уилл? — Нет такого человека в Японии, кто хоть раз не задумался бы над этим, мой господин. — Это правда. Это беспокоит нас всех. Так вправе ли мы свести на нет все то, за что сражались у Секигахары, то, за что было пролито столько крови? Знаешь, о чём мне докладывают? Что португальские священники-миссионеры проводят больше времени в Осаке, чем в своих церквах. Что в амбарах Осакского замка постоянно находится двести тысяч коку риса на случай осады. А в последнее время они вдруг начали закупать большое количество пороха и огнестрельного оружия. Может быть, даже пушки, если они смогут найти их. — Разве вы не можете помешать этому, мой господин? — Открыто — нет. Я не могу сделать ничего. Даймио идут за мной только потому, что больше не за кем. Но они боятся меня, а не любят. Про себя они повторяют — скоро появится новый предводитель. Когда Хидеери станет мужчиной. — Но он же тронутый, мой господин. — Так говорят, Уилл. Так говорят. Знай я это наверняка, я спокойно спал бы в своей постели. Но знаю ли я это наверняка? Я не видел его с тех пор, как ему было пять лет от роду. Я пригласил его в Киото на свадьбу моей внучки, но он не захотел приехать. Едогими тоже не захотел. Она сказала, что скорей убьёт себя, чем выйдет из Осакского замка. Я снова пригласил их, когда принимал титул сегуна. Я публично заверил их в полной безопасности. Но они не приехали. — И поэтому вы хотите оказаться от титула сегуна? Я, кажется, начинаю понимать. — Будем надеяться, что они не поймут. Да и ты тоже. Я удаляюсь от дел, чтобы выждать. Всю свою жизнь, Уилл, я жду нужного момента, правильного момента. Но не просто жду. Я предпринимаю шаги, чтобы этот момент наступил. Потому как у меня нет причины, чтобы напасть на Осаку и разрушить её со всем тем кровопролитием, что неизбежно случится, — по крайней мере, причины, достаточной для того, чтобы даймио поверили в неё, — значит, мне нужно толкнуть самого Хидеери на открытое выступление, заставить его сделать первый ход. Его советники, братья Оно, — горячие головы. Я хочу подтолкнуть их, Уилл. С одной стороны, когда старый тигр будет спать в Сидзюоке, не будет ли это подходящим моментом, чтобы утвердить имя Тоетоми, пока Хидетада освоится в качестве сегуна? А с другой стороны, отрекаясь от титула в пользу моего сына, разве не пытаюсь я закрепить правление рода Токугава, которое может затянуться очень надолго, если этому не помешать? Большие события не за горами, Уилл. Поэтому мне нужен ты, Уилл, и не только для строительства кораблей. Мне нужна сила. А если португальцы поддержат Тоетоми, то голландцы должны поддержать Токугаву. — А англичане, мой господин? — Надеюсь, Уилл, что и они станут на мою сторону. Ты написал письма? — Да, мой господин. Вы ещё увидите английский корабль на якоре в заливе Эдо. — Если на нём окажется хотя бы полдюжины таких же, как ты, Уилл, то я буду просто счастлив. А теперь, когда я был откровенен с тобой, будь и ты откровенным. Ты говорил мне
ещё полгода назад, что до завершения корабля осталось не больше месяца. И теперь ты спешишь в Эдо, чтобы ещё раз заверить меня в этом? Возвращайся домой, к своей жене, Уилл, и жди, пока я вызову тебя. В Эдо тебе делать нечего. — Иеясу посмотрел ему в глаза. — Это приказ. — Мой господин… — Исида Норихаза — мой гость. Я уничтожил его отца и теперь притворяюсь, что подружился с сыном. Ничто на свете, Уилл, ни в коей мере не должно навести Осаку на мысль, что я затеваю что-то против них. Никто в Осаке не должен иметь ни малейшего повода для враждебности. Кроме того, Уилл, если они ненавидят меня, подумай, как же они должны ненавидеть тебя. Они будут стремиться уничтожить тебя, а я этого не перенесу. А теперь иди спать, Уилл, и зайди ко мне завтра утром, прежде чем уедешь. Какой жёсткий пол, какая душная ночь. Надо бы ему сейчас быть дома, в Миуре, спать рядом с Сикибу, ощущать её рядом, чувствовать нежность плеча, вдыхать аромат её тела. Знать, что в ней — его ребёнок. Но сейчас он не смог бы коснуться её, даже с той осторожной нежностью вместо страсти, которой требовала её беременность. Эта девчонка Асока оставалась постоянной занозой в его совести, хотя она сама, казалось, не затаила зла на своих хозяев. Да, какой напрасной и даже преступной оказалась эта поездка. И как мягок упрёк Иеясу. Вот уж действительно, он самый везучий из людей, и в то же время какое-то проклятие постоянно толкает его в пучину событий, все ближе к пропасти. Но именно этот поиск приключений привёл его в Японию. Тут была какая-то загадка. Вся жизнь — загадка. Но оставались кое-какие факты, от которых не уйти. Тоетоми и Токугава готовятся ко второй и, наверное, окончательной схватке, и он сделал свой выбор. Свой выбор он сделал пять лет назад. Теперь отступать поздно. Какой жёсткий пол. Какой высокий потолок. Он неподвижно лежал на спине, уставившись в темноту. Сегодня ему не уснуть. Или, может быть, он уже спит? Комната была какая-то странная. Долгое, ужасающе бесконечное мгновение она двигалась слева направо, потом обратно. На его глазах потолок разломился на две половины, и обломок лакированной доски ударил его по лицу. Он вскочил, но тут же его отбросило в сторону. Добравшись до наружной стены, он услышал титанический гром. Он приник к стене, присев на корточки, и вовремя, — остаток потолка рухнул вниз, и остальные потолки над ним — все они обрушились внутрь башни, в которой он имел несчастье спать. Пола тоже больше не было, и он полетел куда-то вниз, сильно ударился плечом, услышал треск кимоно. Он обнаружил себя стоящим в дымной темноте. Пыль покрывала его лицо, забивала ноздри, ела глаза. И было тихо. Какое-то мгновение было абсолютно тихо — во дворце, в Эдо, может быть, во всей Японии. А потом начался шум, но все ещё приглушённый. Грохот рушащихся стен, внезапный визгливый вскрик где-то рядом в темноте, так же внезапно оборвавшийся. И теперь, когда он наконец обрёл способность ощущать, он почувствовал запах гари и жаркое дыхание пламени.Уилл, задыхаясь, рванулся сквозь тьму, отбрасывая обломки со своего пути. Споткнулся о валяющейся стропила и вдруг полетел в какую-то яму. Мгновение, показавшееся ему вечным, он скользил и скользил вниз, в самый ад. Его разум разрывался от страха, что это трещина в земле. которая вот сейчас закроется снова, похоронит его навеки. Но земля больше не качалась. В движении были только люди и людские творения. Там, где они могли двигаться. Он свалился в воду, и вода была горячей. Сверху и вокруг виднелось беспорядочное нагромождение огромных камней, раньше тщательно пригнанных друг к друг. Внутренний ров с водой. Каким-то чудом он вывалился из башни и скатился по парапету. Он побрёл вперёд, преодолевая сопротивление воды, пока не наткнулся на что-то, плавающее по поверхности. Что-то мягкое, в кимоно. Мужчина или женщина? Сукэ или Кейко? Сам сегун? Может быть, вся страна была уничтожена за эти несколько незабываемых секунд? Он рванулся в сторону, преследуемый облаком дыма, и вскоре выбрался на другой склон рва. Здесь он впервые взглянул вверх. Небо было все таким же чистым и звёздным, с
уже начинающей алеть полоской на востоке. Но он не хотел наступления дня. Днём глазам откроется слишком страшная картина. Он взбирайся на валуны, падал в ямы. Ров остался позади, и он бродил наугад, гонимый дымом, потрескивающим пламенем пожарищ. Гонимый криками и стонами раненых, мольбами о помощи, гневными воплями отчаяния и смятения. О гуманности и человеколюбии сейчас просто не вспоминалось. Землетрясение отрезало все это, оставило его разум в пустоте, его самого в пустоте. Он побежал по неожиданно чистой дорожке, мосту, по обеим сторонам которого зияла бездна. Внешний ров? Или улица? Он не знал. Но теперь уже было достаточно светло, чтобы видеть. Видеть что? Гигантскую свалку, груды развалин. Миля за милей — мусор, торчащие из него обломки досок, клочки лакированной бумаги, гонимые порывами ветра, иногда попадались отдельные уцелевшие стены, словно какие-то гротескные доисторические развалины. Будь сейчас день, он мог бы увидеть море через весь город. Но была ночь. Новые и новые клубы дыма закрывали синеющее небо, не давали дышать. А теперь появился и звук. Низкий, мощный рёв поднимался над поверженным городом, издаваемый миллионом глоток, оплакивающих горе и катастрофу, постигшие их. Миллионом, но не всеми жителями города. Уилл осторожно пробрался сквозь развалины, уворачиваясь от падающих брёвен, разбитых деревьев. И обходя мертвецов. Потому что имя им было легион, и многие расщелины полнились кровью. Ни разу после Секигахары не видел он такой бойни и не чувствовал смрада такой бойни, хотя настоящий смрад ещё не поднялся над этой кровавой баней. И в Секигахаре все они были закованными в броню воинами, стремящимися убить и готовыми умереть самим. Здесь же были дети — жалкие свёртки в крошечных, красивых ночных кимоно, рука здесь, голенькая ножка там, и слишком много женщин, неподвижных холмиков растрёпанных чёрных волос, незрячих глаз, уставившихся на восходящее солнце. Эдо был, и Эдо не стало. Всего Эдо? Он, спотыкаясь, пробирался вперёд и вперёд, влекомый инстинктом, стремящийся к единственной цели, которая манила его. Потому что где все эти микадо и сегуны, короли и императоры, армии и амбиции, прошлое и будущее, — где все это, в такой день? Только мужчина и женщина — вот что оставалось незыблемым. И ещё настоящее. И представить эту вечную красоту изуродованной грудой мяса и костей под обломками какого-нибудь дворца — это просто немыслимо. Её нужно увидеть, узнать о ней хоть что-нибудь. Чтобы спасти? Он оставался романтиком. Романтиком с комплексом вины. Почему бы землетрясению, оставив в живых Магдалину, не уничтожить её окружение, Исиду Норихазу? Он шагал, карабкался, спотыкался, полз на четвереньках, инстинктом моряка всё время оставляя солнце полевую сторону, подсознательно определяя расстояние до цели. Он не обращал внимания на крики о помощи погребённых под горящими развалинами, крики боли, крики отчаяния. Стена дома обрушилась ему на голову, но он отмахнулся от неё, как от бумажной. Впрочем, такой она и была. Пот градом струился по телу, и он сбросил кимоно, оставшись лишь в набедренной повязке. Он спешил сквозь утро, без оружия, словно какойнибудь ита, бегущий по своим недочеловеческим делам. Он вовремя добрался до отдалённого пригорода Сита и мог, наконец, перевести дыхание и оглядеться. Здесь разрушения были ещё более полными. Его сердце, казалось, разбухало, пока не заполнило всю грудь, не оставив места для лёгких, для глотка воздуха. Только поэтому он смог удержаться от рыданий. У дороги стоял человек, не сводивший глаз с того, что раньше было, вероятно, его домом. Он медленно качал головой из стороны в сторону. Уилл схватил его за плечо: — Дворец господина Исиды Норихазы. Скажи мне. Где. Мужчина указал дрожащей рукой. Указал куда? В том направлении не было ничего, кроме видневшихся вод залива. Но по крайней мере направление. Он побрёл, шатаясь, в ту сторону и обнаружил остатки внешней стены — наверное, она была лучшего качества, чем разбросанные кругом обломки. Перелез через неё и очутился во
дворе, на удивление мало повреждённом. Здесь сидела на траве группа женщин, все тряслись и подвывали от ужаса. Его сердце упало, и новая порция пота заструилась по плечам, когда он рванулся вперёд. Но все они были чистокровными японками. — Госпожа Пинто Магдалина, — крикнул он. — Где она? Головы повернулись, и они уставились на него. — Я должен найти госпожу Магдалину, — умолял он. — Это очень важно. В каком месте здания она была? Указание пальца. Там была башня, от которой теперь ничего не осталось. Крыша рухнула внутрь, стены завалилась. Но башня — это не лакированная бумага. Была какая-то надежда. Он сам спал в башне. Он ринулся по траве, но путь преградила новая стена, на этот раз футов в восемь высотой. Набрав побольше воздуха в лёгкие, он начал карабкаться, пользуясь расщелинами в каменной кладке. Восемь футов камня закончились, началось дерево. Точнее, когда-то они здесь заканчивались и начиналось дерево. Но теперь деревянные конструкции рухнули внутрь и лежали бесформенным мусором в колодце башни вперемешку с татами, маленькими столиками, подушками сидений, одеждой и оружием. И людьми. Тремя человеческими телами. И Пинто Магдалина — одна из них.
Глава 5. Он нёс её, но куда? Больше не оставалось ни ощущения времени, ни чувства направления. Она жива, и конечности вроде бы целы. Этого достаточно. Это было не так уж далеко. Может быть, сад. Везде валялись обломки и всяческий мусор, два поваленных дерева. Их стволы рухнули друг на друга и, столкнувшись, замерли на полпути, образуя арку, под которой зеленел клочок нетронутой травы. Настоящий оазис в хаосе руин, которые раньше назывались Эдо. Здесь даже был ручеёк, тоже на удивление чистый. Здесь он мог осмотреть её. Это было необходимо. Она казалась просто оглушённой, но кто мог знать наверняка? Её ночное кимоно, во всяком случае, было изорвано в клочья. Он снял их так же осторожно, как мать раздевает своего младенца. Несколько секунд он держал её на руках — смуглый ангел, едва дышащий, неописуемой красоты. Её лицо было чисто вымыто на ночь от белил, ресницы — словно бабочки, подрагивающие крыльями, её грудь касается его обнажённой груди. И какая грудь — гротескная по японским меркам, больше даже, чем у Мэри в брачную ночь, грудь, в которую мужчина может зарыться лицом и уснуть, выбросив из головы все свои мечты. И ещё ноги — длинные, как он и надеялся, и сильные. Теперь она, конечно, была в самом расцвете. Пять лет назад она была ещё девушкой, сейчас перед ним молодая женщина. Потому что между ногами и грудью была целая сокровищница — широкие бёдра, крутые ягодицы, а впереди — изобильная поросль курчавых волосков, удивительно светлых по сравнению с тем, что он помнил о Едогими, о Сикибу, о гейше. Она была созданием из другого мира. Его мира. Его мечтой, превратившейся в действительность. — Значит, я умерла? — прошептала она. Он даже не покраснел, будучи пойманным за таким откровенным любованием её телом. Между ними просто не было места для стыдливости. — Нет, — ответил он. — Нет, Магдалина не умерла. И даже не ранена. Она не сводила с него расширенных глаз. — Мне сказали, что ты приехал в Эдо, — вымолвила она наконец. — Они сказали — господин Андзин Миура приезжает. Мой господин Норихаза… — Она судорожно огляделась по сторонам. — Его здесь нет, Магдалина. Здесь никого нет. Кроме тебя и меня. — Башня, — сказала она. — Она двигалась. — Она рухнула. Твой господин был с тобой прошлой ночью? Она покачала головой и подняла руки, уперевшись ими ему в грудь.
Он обнял её крепче. — Я пришёл с другого конца города, чтобы найти тебя. Я приехал в Эдо, чтобы увидеть тебя ещё раз, Магдалина. — Ты женат, Андзин Миура. И ты отверг кольцо. Он вздохнул: — С тяжёлым сердцем, милое дитя. Но я к тому моменту уже сделал свой выбор, и я не предам своего господина. — Но ты принял любовь моей госпожи Едогими. — Я принял её тело. Тогда мне больше ничего не оставалось. И я мечтал, что на её месте — ты. Я говорил тебе об этом ещё тогда. Она попыталась облизнуть губы, но язык был такой же сухой и вспухший. Посмеет ли он выпустить её хоть на мгновение? Он осторожно положил её, сходил к ручью, зачерпнул пригоршней воду и, вернувшись, поднёс к её лицу. Она секунду смотрела на него, потом, приподнявшись, стала рядом на колени, склонилась лицом к его ладоням. Снова и снова. Её волосы, рассыпавшись, накрыли его руки. Его глаза скользнули вдоль мягкого изгиба её спины, на столь желанные бугорки плоти. Боже, мир мог сейчас исчезнуть. Время могло остановиться навсегда. Этот клочок травы мог стать Вечностью. — Я мечтал о тебе каждую ночь. Магдалина. Её голова оставалась склонённой, но язык коснулся его ладоней. — Против своей воли я мечтал о тебе, Магдалина. Даже когда я взял другую в жёны, я не переставал мечтать о тебе. Когда я держал её в своих объятиях, я мечтал о тебе. Она подняла голову: — Боги не простят тебе этого, Андзин Миура. — Меня зовут Уилл, Магдалина. И эти боги для меня чужие. Я отрёкся от своих слишком давно. Теперь, как мужчина, я знаю только свои инстинкты, и они привели меня сюда.
Боже милостивый, неужели это говорит он, Уилл Адаме? Изрекает такое богохульство? И всё же каждое слово — правда. Её рука поднялась, коснулась на мгновение его щеки, потом снова бессильно упала. Она, казалось, забыла о своей наготе. Забыла? Или ей все равно? — Ни один мужчина никогда не говорил мне такого, — сказала она. — Тогда скажи, что ты не сердишься на меня. — Сердиться на тебя. Уилл? Как я могу сердиться, когда ты стольким рискнул ради меня? Ты ведь спас мне жизнь. Но мне страшно за тебя. То, что ты сделал сегодня, назад не воротишь. — Почему, Магдалина? — Он схватил её за руку. — Эдо разрушен. Полностью. Взгляни вокруг. То, что ты видишь, — лишь малая толика общего. Город исчез. Может быть, вся цивилизация в Японии исчезла. Теперь не время беспокоиться о других. Других просто не осталось. Есть только мы.
Она покачала головой: — Землетрясение бывали и раньше, Уилл. И будут снова. Здесь, в Японии, мы всё время восстанавливаем наши города. Почему, по-твоему, наши дома такой лёгкой конструкции? Через год Эдо снова будет стоять как ни в чём не бывало. Её рука безвольно покоилась в его ладони. Она, конечно, отдастся. Он мог бы распластать её на земле и насиловать до полного изнеможения, хотя даже она сама не назовёт это насилием. Но хотел ли он этого? Не подчинилась разве Сикибу, обострив тем самым ещё больше его отчаяние? — В таком случае давай отвернёмся от Эдо, Магдалина. Давай повернёмся спиной ко всей Японии. Мы — чужие в этой стране. Мы другой крови, другой культуры. Даже ты, Магдалина. Твои европейские предки слишком сильно говорят в тебе. Идём со мной. Я найду корабль, и мы отправимся в плавание. Ты и я, Магдалина. Вместе мы бросим вызов всему миру. Если ты будешь рядом со мной, меня не испугает никто и ничто на свете. Я проведу корабль обратно через океан, если потребуется. — Уилл, — сказала она. — Уилл. Мы погибнем. — Значит, ты так боишься смерти? Она покачала головой. — Но перед смертью ты возненавидишь меня. Да, ты полон страсти ко мне. Я уже сказала тебе — я польщена. Я никогда не встречала такого мужчину. Никто в Японии не встречал такого мужчину. То, что ты захотел моё тело, — величайшая честь, которая может пасть на меня. Но это лишь любовь к моему телу. Ты возненавидишь меня за то, что я разрушила всё, что для тебя дорого. А это будет так, если я поеду с тобой. — Нет, — возразил он. — Нет. Неужели ты не понимаешь? Да, я хочу твоего тела. Я мужчина. Но любовь мою к тебе нельзя свести к простому физическому соединению. Я клянусь тебе, Магдалина. — А твоя жена? Твоя семья? Твои крестьяне и слуги? Что станет с ними? Боже милостивый, а мой нерожденный ребёнок? Какое безумие обуяло меня сегодня? Его пальцы раскрылись, и её ладонь выскользнула. Но по-прежнему она стояла перед ним на коленях, нагая, маня его каждой складкой своего бесконечно прекрасного тела. — Что ты хочешь от меня? Она вздохнула. Её грудь приподнялась, наполнившись воздухом, и снова опала. — Никто не может повернуться спиной к своему долгу, Уилл. А самурай — меньше всех прочих. — Будь прокляты самураи, — проговорил он в сердцах. — Будь прокляты все эти кодексы чести. Что значит честь там, где речь идёт о любви? — Мужчины должны жить согласно чести, — ответила она. — Иначе любовь тоже становится бесчестной. Он кивнул, медленно-медленно. Она тоже была достаточно молода, чтобы быть его дочерью, но достаточно мудра, чтобы стать его учителем. Он встал, глянул сверху на рыжеватую копну её волос. — По крайней мере я минуту подержал тебя в объятиях. Она подняла голову и посмотрела на него снизу вверх. Потом вдруг быстро обняла его ноги, уткнувшись лицом ему в колени. — Пусть боги простят меня, — прошептала она. — Но я тоже мечтала. Слишком долго. Солнце жгло с безоблачного неба. Было похоже, что боги, взяв землю в руки и добродушно встряхнув её, теперь хотели исследовать скрупулёзно, тело за телом, полученные результаты. Возможно, они сейчас злорадствовали над все ещё бурлящими водами залива Эдо, над выброшенными на берег джонками и сампанами, над мостами, которых больше не было, над реками, изменившими свои русла, над ушедшими в пучину деревнями и поднявшимися над равниной горами. Над кучами трупов и обезумевшими животными. Над Эдо, превратившимся в груду мусора. Но исследовать Эдо было непросто. Город был затянут густой пеленой. По большей части она состояла из пыли, клубящиеся в неподвижном воздухе. Но немало тут было и дыма. Эдо горел.
Эдо горел. Но имело ли это какое-то значение? Дым плыл над садом, ел глаза и снова выдувался лёгким морским бризом. Какое это имело значение? И ещё Эдо шевелился — люди осознавали, что удар закончился, а они остались живы, тогда как их жены, дети, друзья лежали мёртвыми. Но в саду это вообще ничего не значило. Под сплетёнными ветвями рухнувших деревьев были уединение, и влажная зелёная трава, и ощущение только своей плоти и продолжения своей плоти. Что происходило за стеной шелестящей листвы, кто мог выкликать их имена со страхом или ненавистью в сердце — всё это было так же не важно, как уносимый ветром дым. В саду не было пищи, но была вода, сочащаяся из разрушенного родника. Вода была нужна — для многого. Для питья, конечно. Они просто иссушили друг друга. Когда он впервые потянулся к её губам, она посмотрела на него такими же расширившимися глазами, как когда-то Сикибу, но её бабушка рассказывала, что её муж, дед Магдалины, тоже хотел от неё этого, и она охотно сдалась. Потом она воспользовалась языком более по-японски — чтобы исследовать его тело, его подмышки, его живот, его бедра, подвергнуть его сладкой пытке, дразня его плоть, быстролётными движениями, крутясь и извиваясь, подносить свои руки и ноги, свой живот, свои ягодицы к его губам, тут же отстраняясь, прежде чем он мог завладеть ими. Вот уже действительно, вода нужна была для питья. Она нужна была и для омовения. Обладать Пинто Магдалиной — это не просто войти в неё. Там, где Асаи Едогими хотела только властвовать, где Магоме Сикибу желала лишь повиноваться, там Пинто Магдалина стремилась разделить все поровну, сделать его путешествие в её чрево лишь завершением долгой любовной игры. Ни в коей мере не сдерживая его она, довела его до вершины за несколько секунд, поставив ладони под извергающийся вулкан, легла рядом, проделывая то же самое над собой, используя его семя для увлажнения. Глаза её смеялись, волосы рассыпались по всему телу, рот манил его, хотя она и не подпускала его, тряся головой и отворачиваясь. Поэтому вода нужна была и для купания. Потому что она проделала это за них обоих, прежде чем ещё больше возбудить его мужское достоинство губами и языком, сахарно-белыми зубками и нежными касаниями пальцев. Теперь ей захотелось его проникновения, но и на этот раз дело заключалось не просто в том, что он войдёт в неё и останется в ней до конца. Она хотела ощутить его глубоко в своём чреве, встав на четвереньки, помогала ему войти как можно глубже. Грешно? О да, согласно всем учениями его юности. Но есть ли место греху, когда соединяются мужчина и женщина? Есть ли место греху, когда речь идёт о Пинто Магдалине? Было ли место греху, когда рухнул весь мир и они могли остаться единственной парой живых существ во всей Вселенной, новый Адам и новая Ева, и перед ними — целая жизнь. И ещё вода нужна была для воскрешения. Потому что этот последний раз, когда большая часть его веса пришлась на верх её спины, оставил её в изнеможении. Она лежала спиной на согретой траве, рассыпав волосы вокруг головы, с полуприкрытыми глазами. — Да уж, Уилл, — прошептала она, — теперь ты действительно достиг самого источника женского естества. Потому что войти в тело женщины — это лишь начало. Женщина — величайший из святых храмов, но многие мужчины стремятся овладеть только торией — внешними воротами. Но ты проник в самое сердце этого храма. Я совершенно отчётливо помню, как кончик твоего орудия достиг самого моего чрева. Именно здесь лежит истинное наслаждение. Наслаждение и очищение. Испытывала ли она это раньше? С Норихазой? Господи, что за мысль в такое время. Сейчас яе об этом надо думать. А вместо этого, несмотря на безжизненную опустошённость его чресел, он снова должен очнуться, зачерпнуть пригоршню воды из ручья и дать воде капля за каплей падать на её грудь, смотреть, как тёмные окру жья её сосков медленно сокращаются, как сами они твердеют и поднимаются навстречу его языку. Смотреть, как её глаза покидают ленивое полузабытьё и они расширяются. Смотреть, как её язык снова обретает силу. — Неужели ты ещё не насытился? — шепнула она.
— Насытился, — ответил он. — Но оставить тебя, Магдалина, даже на секунду — свыше моих сил.Она обняла его за шею, притянула, чтобы голова его отдыхала на её груди, чтобы он слышал тихое биение её сердца. — Тогда не оставляй меня, Уилл, — прошептала она. — Здесь, в этом саду, мы познали всё, что может дать эта жизнь. Не осталось больше ничего неизвестного в жизни, в любви, в нас с тобой. Убей меня сейчас, Уилл. А потом себя, если захочешь. Тогда к нам не придёт пора раскаяния в содеянном, не наступят последствия его. Как нежно и тихо билось её сердце под этим прекраснейшим бугорком плоти! Как настойчиво упирался сосок в его щеку. И как вдруг напряглись пальцы на его спине. — Значит, ты всё ещё чересчур христианин? — Как и ты, Магдалина. — Я не знаю. Я не знаю, кто я такая, кроме того, что я женщина. Он приподнял голову, опёрся на локоть, чтобы заглянуть ей в лицо. — Как и я знаю только, что я — мужчина, и, будучи мужчиной, я не могу убить тебя, Магдалина. Что бы за этим ни последовало. Она вздохнула: — Тогда ты должен уйти, и побыстрей. Нам несказанно повезло с этим благословенным днём. Но посмотри — солнце уже клонится к земле. Скоро здесь появятся разыскивающие меня люди. В сущности, они уже рядом. Разве ты не слышишь? Потому что везде вокруг них раздавались голоса — отдающие приказы, кричащие от боли, визжание от ужаса. Процесс восстановления Эдо уже начался, пока они здесь наслаждались вечностью. — Идём со мной, Магдалина. Она покачала головой: — Нет в Японии места, где бы ты смог укрыться от мести Норихазы. — И ты думаешь, что я могу рискнуть оставить тебя для его мести? Служанка видела, как я приходил, знала, что я искал тебя. Когда тебя обнаружат живой и невредимой, им станет ясно, что нашёл тебя я. — Мой господин не будет мстить мне, Уилл. Он только разозлится. Он и раньше, бывало, злился на меня, но я ведь жива. — Он избивал тебя? — Разве это не является привилегией мужчины по отношению к его женщине? Перед его глазами снова встала привязанная к козлам служанка, ожидающая порки. Но Магдалина — не служанка. — И ты снова позволишь ему избить тебя? Она села. — А что, он настолько ниже тебя, Уилл? Исида Норихаза — самурай, прославившийся своими подвигами на поле битвы, своей преданностью Тоетоми. И я тоже предана им. Сейчас и всегда. Тоетоми предложил тебе своё покровительство, но ты отказался от него. Ты предан Токугаве. И поверь, мы в Осаке прекрасно знаем, что час расплаты грядёт, дело только за тем, чтобы настал он по нашей воле, а не по воле принца. Моя любовь к тебе — моё несчастье, ничего больше. Я отдалась своей страсти, и будет справедливо, если я понесу за это наказание. — Магдалина… — Ступай, — прошептала она. — Пожалуйста. Я прошу тебя, Уилл. Если ты любишь меня, если ты желаешь меня — уходи. Он встал, завязал набедренную повязку. — И помни об этом утре, умоляю тебя, — добавила она. Боже милостивый, оставить такую красоту, сидящую обнажённой у его ног. Отвернуться, зная, что, опустись он снова на колени, она снова будет его. Что же, позволить им обнаружить себя лежащим с ней, чтобы их схватили вот так? Лучше уж поступить так, как сказала она вначале, и сдавить руками её горло… Но ещё лучше, наверное, просто подождать. — Тогда и ты запомни, Магдалина, — произнёс он. — В один прекрасный день я приду
в Осаку. — Я знаю, — ответила она. — С миллионами солдат Токугавы за твоей спиной. И в этот день, Уилл Адаме, я отрекусь от тебя. Он смотрел на неё, бессильно сжимая и разжимая кулак. Как по-европейски она выглядела, какой европейской она казалась, какой европейкой она была. И в то же время истинно японские понятия о чести. Предать своего господина — да. Предать свою госпожу — никогда. — Уходи, — умоляла она. — Пожалуйста. Голоса приближаются. Пора. Он повернулся, поднырнул под ствол упавшего дерева, выбрался к рухнувшей каменной ограде сада, поднял глаза и встретился взглядом с четырьмя людьми, стоявшими на обломках стены. В отличие от него, они были полностью одеты ис мечами. И один из них стоял чуть впереди остальных. Худой, выше среднего для японца роста, с необычайно резкими чертами лица и длинными обвисшими усами. Исида Норихаза. Быстрый взгляд направо и налево убедил Уилла, что пути к отступлению отрезаны, даже если бы он вознамерился спасаться бегством. Пробираться по развалинам — чересчур долго, да и вокруг, несомненно, есть ещё люди Норихазы. Даже если и женщины, — они тоже погонятся за ним и, возможно, смогут сбить его на землю. Он уже достаточно стал самураем, чтобы не захотеть умереть, убегая. — Где Пинто Магдалина, англичанин? — спросил Норихаза, не повышая голоса. — Она невредима и в безопасности, господин Норихаза, — ответил Уилл. И тут она появилась за его спиной. — Андзин Миура спас мне жизнь, мой господин, — сказала она. — Он вытащил меня из-под обломков башни, принёс в этот сад и привёл в чувство водой из родника. — И семенем своих чресел, без сомнения, — добавил Норихаза. — Я полюбил Магдалину с тех пор, как впервые увидел её в Осакском замке пять лет назад, — возразил Уилл. — Я попрошу вас об одном — позвольте ей уйти со мной. Для вас она лишь одна из многих. Для меня она — единственная женщина на земле. Выражение лица Норихазы не изменилось ни на йоту. Он медленно спустился с обломков стены, трое самураев — за ним. — Андзин Миура, — произнёс он. — Так тебя называют. Я называю тебя английской собакой, выкормышем Токугавы. Уилл облизал пересохшие губы. Если Норихаза не посчитается с его званием самурая, его изрубят в куски в течение двух секунд. — Господину Норихазе следовало бы помнить, что он находится в городе принца Токугавы. — В городе? — презрительно усмехнулся Норихаза. — Груда камней, помойная яма, а не город. Но даже если бы его башни касались облаков своими крышами, английская собака, никакой Токугава не помог бы тебе сейчас. Ты проник в мой дом, чтобы изнасиловать мою женщину, и ты поплатишься за это жизнью. Струйка пота сбежала у Уилла между лопаток. Каким жарким стал вдруг день! И как затихла Магдалина. Она стояла у дерева, наблюдая за мужчинами, но ничего не предпринимая. Ей нечего было сказать, нечем было оправдаться. Потому что попробуй она спасти его жизнь, и он будет опозорен как мужчина. Он оставался виноватым. Но умереть, как загнанная в угол крыса? — Я — самурай, — произнёс он. — Сегодня ты предал своё сословие. — И всё же у меня есть право умереть с мечом в руке. — С коротким, — уточнил Норихаза. — Я даю тебе право на сеппуку. — Он вытащил из-за пояса собственный короткий меч и бросил его вперёд. С глухим стуком меч упал у ног Уилла. Уилл услышал, как Магдалина перевела дыхание. — Длинный меч, господин Норихаза, — сказал он.
— Ты бросаешь мне вызов? — Поймите меня правильно. — Уилл тщательно и осторожно подбирал слова. — Я не японец. Я — англичанин и не собираюсь отдавать жизнь за красивые глаза. Чтобы защищать её, я брошу вызов самим богам. Дайте мне длинный меч или приготовьтесь умереть сами — за убийство. Норихаза, нахмурившись, заколебался. Один из самураев прошептал что-то ему на ухо, указав подбородком на Уилла. Потому что как мог простой англичанин надеяться выжить в схватке с даймио, чьё воспитание с самого рождения заключалось в познании искусства владения мечом? И как близок он был к истине! Как горько пожалел Уилл, что отказался в своё время поучиться искусству боя у Тадатуне. Сколько бы он отдал, чтобы Тадатуне оказался сейчас рядом! Или Тадатуне отойдёт в сторону от потерявшего честь самурая? Норихаза улыбнулся и ответил что-то своему помощнику. Тот вытащил из-за пояса длинный меч и подал хозяину — вызов должен был исходить от него. Даймио взял меч двумя руками, медленно развернул его и шагнул с камней на траву сада. Краем глаза Уилл заметил, как Магдалина попятилась под прикрытие поваленного дерева. Норихаза остановился, опустил меч на траву и пнул рукоять по направлению к Уиллу. Его собственное оружие оставалось в ножнах. И всё равно он сможет вырвать его оттуда и перерубить Уилла пополам, прежде чем тот поднял бы меч. Это противоречило кодексу чести самурая, Но Уилл не был уверен, в какой степени Норихаза собирается следовать этому кодексу. Или же сам факт предоставления ему оружия говорил о признании его в качестве равного? Он медленно шагнул к мечу, наблюдая за Норихазой и ощущая на себе его взгляд, взгляды трёх самураев, Магдалины и нескольких подошедших служанок. Или они были здесь всё время, все утро, наблюдая и слушая, сообщая обо всём окружающему миру? Миру,. который, как полагал Уилл, больше не существовал. Его правая рука легла на рукоять, левая — на ножны. Медленно он выпрямился, одновременно сделав шаг назад. И что дальше? Ему только однажды приходилось орудовать саблей, за исключением того краткого мига при Секигахаре. Этот меч во многих отношениях напоминал саблю, только был тяжелее и длиннее и его приходилось держать двумя руками. И ещё было совершенно ясно, что Норихаза владеет им не хуже, чем своими палочками для еды. Даймио, не переставая улыбаться, медленно кивнул и вытащил меч из ножен, высвободив их из-за пояса и отбросив в сторону. Уилл, не торопясь, сделал то же самое. Главное, что от него сейчас требуется, — присутствие духа. Норихаза перехватил меч двумя руками — правую над левой, — держа рукоять у живота и выставив клинок. Правую ногу он тоже отставил вперёд и издал странный шипящий звук, выдыхая одновременно через рот и через нос. Уилл последовал его примеру, во всяком случае в том, что касалось стойки. Ему оставалось только ждать и надеяться защитить себя. В лучшем случае его преимущество было только в том, что руки его длиннее на несколько дюймов. Норихаза двинулся по кругу в левую сторону, сохраняя дистанцию, продолжая шипеть, пробуя правой ногой почву, проверяя устойчивость. Уилл тоже двинулся влево, пытаясь вспомнить, где из травы торчали битые камни или где корни рухнувшего дерева могли опутать его ноги. Шипение сменилось внезапным резким выдохом, и три фута вращающейся стали рубанули в его сторону, летая туда-сюда, со свистом рассекая воздух. Уилла спасла реакция — он выбросил вперёд собственный клинок. Раздался звон, и удар невероятной силы едва не выбил оружие из его рук. Его отбросило вправо, и он всем телом врезался в дерево, услышав вскрик Магдалины. Однако ему удалось удержаться на ногах. Норихаза повернулся в его сторону и заулыбался ещё шире, заметив, как Уилл пытается перевести дух. Его собственное дыхание ничуть не изменилось. И он понял, как была близка победа в этой его первой атаке. Он снова начал движение, сопровождая его шипением, — очевидно, это как-то помогало ему
контролировать дыхание. Уилл же чувствовал, что задыхается, что с каждым болезненным выдохом силы оставляют его тело. Думай, сказал он себе. Успокойся и думай. Теперь ты знаешь, что он сделает. Берегись следующей атаки и вместо того, чтобы терять силы при отступлении, повернись на месте, и ты сможешь сам нанести удар, пока противник сам не восстановил равновесие. Ты убьёшь его единственным ударом меча. Он вспомнил тело человека в Секигахаре, кровь на своих руках. Будет ли ему так же нехорошо на этот раз? Ненавидит ли он Норихазу? Он не испытывал ненависти к тому несчастному в Секигахаре. Но он ненавидит Норихазу дикой, безумной ненавистью. Животной ненавистью. Норихаза прыгнул вперёд, клинок мелькнул в воздухе. Меч Уилла поднялся ему навстречу, но на середине траектории Норихаза остановил оружие. Его клинок опустился и резанул горизонтально, пока меч Уилла все ещё защищал своего хозяина сверху. Мучительная боль пронзила живот. И всё же он устоял и инстинктивно опустил меч, парируя следующий режущий удар. Два клинка снова столкнулись с оглушительным звоном, и Норихаза отступил назад, улыбаясь и даже произнеся несколько слов своим трём слугам. Уилл опёрся на свой меч и взглянул вниз. Кровь хлестала из раны на животе, пропитывая набедренную повязку, стекая вниз и образуя лужицу. Всего лишь вспорота кожа, но именно это и намеревался проделать Норихаза. В следующий раз он выпустит ему кишки, ведь в следующий раз он испробует ещё что-нибудь новое, а Уилл к этому времени будет уже обессилен. Он вздохнул, вытер со лба пот и снова поднял меч. Как он вдруг ослаб! Ну да скоро это кончится. Ещё раз зазвенят мечи, и все, конец. Он надеялся, что смерть будет мгновенной, но сомневался в этом. Норихаза слишком опытен и наверняка захочет посмотреть, как его противник истечёт кровью у его ног. И у ног Магдалины.Норихаза медленно пошёл вперёд, выставив правую ногу, покачивая перед собой клинком. Уилл двинулся по кругу вправо. И тут его остановил возглас со стены за спиной самурая: — Бросьте меч, мой господин Норихаза. И ты, Андзин Миура. Норихаза повернул голову на голос, а Уилл в изумлении смотрел на невысокую полную фигуру в зелёном кимоно. Принц стоял в окружении двадцати лучников. Они оцепили сад, взяв на прицел всех мужчин. Принц? Иеясу собственной персоной обходит разрушенный город, словно простой офицер? — Исполняйте приказание, мой господин Норихаза. Кончик меча Норихазы медленно опустился к земле: — Это дуэль между самураями, мой господин Иеясу. Нет такого закона, который позволял бы вам вмешаться. — В Эдо есть только один закон, мой господин Норихаза, — ответил Иеясу. — Закон Токугавы. Норихаза не спускал глаз с Уилла. — В таком случае, мой господин, я обвиняю этого человека в изнасиловании. У меня есть свидетели. И это закон для всей страны, мой господин Иеясу. — Только один человек может обвинить Андзина Миуру в насиловании, мой господин Норихаза, — сказал Иеясу. Все замолчали, и Уилл, ожидая решения своей судьбы, почувствовал, как у него холодеют руки. Но, спасая его жизнь, чем поплатится она? — Андзин Миура спас мне жизнь, -.негромко произнесла Магдалина. — А когда он хотел уйти, я умоляла era остаться. Ноздри Норихазы затрепетали от гнева. Он судорожно выдохнул, меч, казалось, самостоятельно задвигался в его руках. — Я хотел бы предложить вам мои самые нижайшие извинения, мой господин, — сказал Иеясу. — Не, если вы ещё раз поднимите оружие, в сердце у вас окажется стрела. Норихаза заколебался. Потом он нагнулся и поднял валяющиеся ножны. — Ты обесчещен, Андзин Миура. Уилл взглянул на меч в своей руке, на кровь, по-прежнему сочащуюся из раны на
животе. Он не обернулся к Магдалине. Он повернул меч, протянув его рукоятью к даймио: — У вас ещё будет шанс, господин Норихаза. Я даю вам слово. Норихаза взял меч, коснувшись кончиком травы:— Не сомневайся, Андзин Миура. Мы в Осаке, Тоетоми, имеем собственные планы на твой счёт. Твоё предательство по отношению к принцессе Едогими может сравниться только с посягательством на мою женщину. Не сомневайся, что мы с тобой ещё встретимся. Уилл шагнул мимо него, сад вдруг завертелся перед его глазами. Над ним на стене ждал Иеясу с перевязочной бумагой в руках, пока его солдаты не спускали луков с людей Исиды, следя за каждым их движением. Но принц не захотел спуститься, чтобы помочь ему. Он уже достаточно опозорен событиями сегодняшнего дня, Норихаза прав. Он сам должен взобраться наверх. Кое-как он вскарабкатся наверх, вылез на стену. — Вы должны были позволить ему убить меня, мой господин. Я опозорил имя Токугавы. — Я тоже, Андзин Миура, — отозвался Иеясу. — Вмешаться в дуэль самураев… Это позабудут нескоро. — Мой господин… — Ну и что я сказал себе, Уилл? — Лицо Иеясу было мрачно. — Когда этим утром я понял, что остался жив, что я сделал? Я скомандовал своим офицерам заняться моими людьми? Я молился богам? Я рвал на себе волосы от горя за судьбу моего города? Я собрал остатки стражи и отправился искать тебя, Уилл. Потому что ты построишь мне новые корабли? Зачем мне они? Потому что ты — мой талисман? К чему мне предрассудки? Потому что я люблю тебя? Какое право имеет правящий принц любить одно живое существо больше остальных? Уилл вздохнул. — Мой господин, ваши слова совсем уничтожили меня. Если бы вы смогли понять… Когда я проснулся от того, что земля заходила ходуном, когда я увидел кошмар, в который превратился Эдо, я подумал, что наступает конец света, и поэтому не думал ни о чём, кроме своей любви к этой женщине. Я всё ещё люблю её. Я всегда буду любить её. Я не прошу простить меня, не прошу милости. Я только хочу, чтобы вы поняли. — Понять, Уилл, несложно для любого умного человека. Простить — это совсем другое. — Его взор, казалось, держал лицо Уилла в тисках. — Я не хочу больше видеть тебя, Андзин Миура. Я предпочту вспоминать о тебе, когда ты понадобишься. Для тебя останется только твой долг — в Миуре, перед твоей семьёй, на строительстве корабля. Это землетрясение наверняка встряхнуло весь Хонсю. Если корабль уничтожен, берегись. Мои люди перевяжут твою рану, ты отправишься на юг и останешься там до конца своих дней. — Из-за пояса он вытащил принадлежащий Уиллу «Рассекатель воздуха». — И возьми вот это. Самурай, шляющийся по улицам без оружия, недостоин своего положения среди мужчин. Миура не изменилась, её деревянный забор все так же крепок, её берега не потревожены землетрясением на севере. А её обитатели? Ворота распахнулись перед хозяином и сопровождавшими его воинами Токугавы. Самураи ждали его сразу за воротами, чтобы выполнить коутоу, их жены и дети — во дворе. И Кимура. — Добро пожаловать домой, мой господин, — сказал Кимура. — Печальные времена настали. — Приготовь мне галеру, Кимура. Немедленно. Я должен побывать в Ито, убедиться, что с кораблём все в порядке. — Если мои слова успокоят моего господина, — произнёс Кимура, — я сам побывал в Ито и вернулся только вчера вечером. Там толчок тоже был несильным. Корабль не пострадал. — Слава Богу хоть за это. А моя жена? — Ждёт вас в доме, мой господин. — Кимура окинул взглядом лучников. — Кейко не вернулся?
Два самурая были хорошими друзьями. — Увы, Кимура, его не нашли после толчка. Но беспокоиться не о чём — помещение, где он спал, пострадало лишь чуть-чуть. Находившиеся там говорят, что видели, как он вышел куда-то, — наверное, пошёл разыскивать меня. Его найдут, как только в городе восстановится порядок, можешь быть уверен. Хотя, узнав о моём отъезде, он уже наверняка отправился сюда. Я бы остался и разыскал его сам, но принц хотел, чтобы я выяснил судьбу корабля. Он поднялся по ступенькам, миновал коленопреклонненых служанок, вошёл в дом. Сикибу тоже ждала его на коленях рядом с низеньким столиком, на котором стояли бутылка сакэ и чашка. Сикибу — верная. Сикибу — верящая. — Добро пожаловать домой, мой господин. Она приоткрыла губы, ожидая. Но сегодня он не мог заставить себя поцеловать её. Он медленно, морщась от боли, опустился на колени и налил себе сакэ. Одним глотком осушил чашку, налил ещё, протянул ей. Что сказать? Что сделать? Наверное, лучше всего не говорить и не предпринимать ничего, позволить времени сыграть свою роль, понадеяться на её неведение о случившемся. Она ведь могла быть и Сикибу — непреклонной, Сикибу — гневной. Сикибу отхлебнула, поставила чашку на стол. Нагнувшись к нему, она развязала пояс и распахнула на нём кимоно. Он слышал, как она ошеломлённо вздохнула, увидев рану. Её неведение о случившемся? Это Япония, а новости здесь путешествуют быстрее птицы. — Вы должны лечь, мой господин, — сказала она. — Позвольте мне промыть вашу рану и перебинтовать её. У меня есть мазь, предохраняющая от нагноения. — Сикибу… Хлопком ладоней она вызвала служанку. — Приготовь господину горячей воды для омовения, — приказала она. — И побыстрее. Девушка поклонилась и вышла. — Сикибу, — позвал он. Она поклонилась, почти коснувшись лбом пола. — Я принесу мазь, мой господин. Она собиралась встать, но он поймал её за руки. — Подожди. Она посмотрела на него — лицо, как всегда, насторожённое. Или насторожённое больше обычного. — Я сожалею о том, что произошло, — начал он. — И я хочу, чтобы ты это знала, Сикибу. Она ждала, потому что он был её господином. Но в глазах её не было прощения. — Я думал, что пришёл конец света, — начал он. — Я не знал раньше о землетрясениях. Я не мог представить, что можно выжить после такого удара. А эта девушка… Я любил её, Сикибу, до того, как полюбил тебя. Поверь, теперь я люблю только тебя. Я не могу представить себе свою жизнь без тебя. Но она была в Эдо. И Эдо погиб. И я пошёл искать её, и нашёл. Скажи, что ты понимаешь меня, Сикибу. — Если мир погиб, мой господин, то и Миура тоже. — Как темны её глаза. Как мало он знал её. Так же, как и Магдалину. Какие мысли, какие чувства скрывались в этой чудесной маленькой головке, спрятанной за этими замечательными глазами? — Я прошу у тебя прощения, Сикибу. Мне нужно, чтобы ты простила меня. Своим глупым поступком я подвёл многих друзей, потерял уважение самого принца. Теперь я так же одинок в Японии, как в тот день, пять лет назад, когда я впервые ступил на её берег. И в тот день я думал, что ты, Сикибу, — мой друг. Я умоляю тебя простить меня, снова подарить мне свою дружбу. — Кто я такая, чтобы прощать своего господина? Я всего лишь ваша жена. Я стою здесь, готовая выполнить любой ваш приказ, сейчас и всегда. Я ношу вашего ребёнка под сердцем. Вы не должны опускаться до того, чтобы просить прощения у собственной жены. Что сказала тогда Магдалина? Разве избить свою жену — не привилегия мужчины? Он
никогда даже не думал о том, чтобы поднять руку на Сикибу, и никогда не сделает этого, в этом он был уверен. Но Магдалина имела в виду нечто большее, и Сикибу тоже попыталась сейчас ему это объяснить. Это был мир мужчин. И женщины могли только подчиняться. Но он не хотел, чтобы законы этого мира касались их двоих. И сейчас в особенности. — Сикибу… Она поднялась: — Я должна принести мазь, мой господин, иначе рана загноится. Он позавтракал фруктами, миской риса, запив все двумя чашками горячего зелёного чая. Сикибу прислуживала собственноручно, стоя рядом на коленях. Перед этим она лично наблюдала за его омовением и сама сменила повязку на его ране. Она проделывала это ежедневно со дня его возвращения, как она наблюдала за его омовением и прислуживала при трапезе ежедневно со дня их свадьбы. Она поклонилась: — Позвольте мне удалиться, мой господин. Мастер пришёл. — Я хочу посмотреть на эту штуковину, — сказал он. Она поклонилась и не разгибалась до тех пор, пока он не поднялся и не прошёл мимо. В соседней комнате работа уже шла вовсю. Плотники сооружали нечто вроде кресла без ножек. В нём Сикибу будет стоять на коленях во время родов, и в нём же она проведёт в этой позе двадцать один день спустя. Врач сказал, что так будет лучше всего, ведь этим она избежит риска прилива крови к голове. И всё же — простоять на коленях тринедели краду, опираясь только на подлокотники? Её лицо оставалось, как всегда, бесстрастным, когда она смотрела на кресло. Её лицо оставалось таким же бесстрастным, когда она смотрела на него. Рождение ребёнка было частью её долга — как женщины, как жены. Так её воспитывали с детских лет, и теперь она шла на это без страха. Само её существование определялось её господином, и она будет жить согласно обычаям, долгу и обязанностям, пока не сойдёт в могилу. Значит, и её господин должен вести свою жизнь согласно обычаям, долгу и обязанностям. Он уже почти оправился от своей раны — благодаря её мази и ласковым, нежным ручкам. Шесть дней в неделю он отправлялся в Ито, чтобы вернуться к вечеру уставшим до предела. Корабль был готов к спуску на воду, и, следуя приказу из Эдо, уже заложили новый, ещё больший корабль. Основа японского флота, если Иеясу когда-нибудь использует их. Но сегодня он остался дома, чтобы отдохнуть и заняться усадьбой. Через час Кимура подведёт к крыльцу лошадей, и он отправится объезжать свои поля, проверять урожай, который уже вот-вот нужно будет собирать. Крестьяне будут простираться перед ним в пыли, демонстрируя ему свою преданность и уважение. В полдень он вернётся пообедать — скорее всего, рыбой, скорее всего, ещё дышащей, её мясо Сикибу собственноручно обдерёт с костей, пока миски с рисом и приправами, сосуды с зелёным чаем и сакэ будут расставляться на столике: и Сикибу будет наблюдать за ним с бесстрастным уважением. После обеда он сможет разок в неделю отдохнуть и развлечься — он удалится в специальную комнату, где будет медленно, напряжённо читать, потому что японская литература пока давалась с трудом. Он недавно закончил «Гэндзи Моногатари» — длинную и скучноватую повесть, которая понравилась ему лишь тем, что была написана женщиной по имени Мурасаки Сикибу. Теперь он приступил к «Запискам у изголовья», которые презрительно называли «постельной книгой». Её тоже написала придворная дама, Сэй Сенагон. Действительно, со своими серьёзными рассуждениями и описаниями отношений мужчины и женщины японская литература серьёзно отличалась от всего прочитанного им в юности. Когда спадёт жара, он снова вызовет Кимуру для обсуждения хозяйственных дел усадьбы и, возможно, объезда какого-либо участка внешней ограды или чего-нибудь, что требовало господского глаза. Потом наступят сумерки, и придёт время ужина с Сикибу. Может быть, мицусаки с пластинками нежного мяса цыплёнка, зажаренного тут же в очаге,
запиваемое тёплым сакэ. Хорошая у них здесь, в Миуре, жизнь. После ужина Сикибу, пожалуй, споёт ему своим высоким, чистым голосом, а потом уже.можно и в постель. Теперь уже, точнее, по постелям — её живот стал уже слишком велик, чтобы заниматься любовью. Впрочем, сейчас они и так спали бы порознь, и она, наверное, даже благодарна своему состоянию, освобождавшему её по крайней мере от некоторой части супружеских обязанностей. У ворот раздался какой-то шум, затем крики и вопли. В комнату ворвался Кимура, забыв даже поклониться. — Мой господин… — с трудом вымолвил он. — Кейко… Уилл кинулся наружу, несмотря на боль. В одну секунду он очутился во дворе. Там кружком стояли его самураи и их жены. — Её оставили у ворот, мой господин, — выдохнул Кимура. — Мы не разглядели, кто её принёс, он ускакал на лошади. Мужчины расступились, пропуская Уилла. В пыли у их ног лежала голова Кейко с палочками для еды, воткнутыми в узел волос на макушке. На лице его было написано бесстрастие, даже беспечность. Но он видел надвигающуюся гибель и умер, сознавая, что принимает смерть за своего господина. Уилл медленно нагнулся и выдернул кокотану из уха, покрытого запёкшейся кровью. Бессмысленный жест. Он протянул её Кимуре, не сводя глаз с застывших черт. — Герб Исиды Норихазы, мой господин. Он вернул Уиллу маленький нож, чтобы тот убедился лично и запомнил его. — Кимура, — сказал Уилл, — ты должен выполнить одно моё задание. Скачи на юг Кюсю к Симадзу но-Тадатуне. Передай господину Тадатуне, что если он не стал ненавидеть меня за содеянное мной, то у меня к нему есть просьба. Однажды он собирался обучить меня искусству владения мечом, но я отказался. Теперь я хотел бы перенять его у такого мастера, как господин Тадатуне. Передай ему это и пригласи от моего имени погостить в Миуре. — Да, мой господин. — Глаза Кимуры заблестели. — Кейко будет отомщён. Самураи издали радостный вопль: — Кейко будет отомщён! Чья-то рука тронула Уилла за локоть. — Этим вы восстановите свою честь, мой господин, — произнесла Сикибу. — И я подарю вам сына, чтобы имя Андзина оставалось славным во веки веков. Нежная ручка, нежные глаза. Господи, подумал он, так она злилась не из-за Пинто Магдалины, а из-за моего вызволения с дуэли? Магоме Сикибу. Ритмичная музыка наполняла огромную комнату, и семьдесят гейш грациозно двигались в танце, покачивая веерами, руками, низко кланяясь — калейдоскоп изящества и цветов, — после чего исчезали за ширмой. Мужчины издали одобрительный гул, а служанки торопливо внесли чашки с зелёным чаем, что говорило о конце пира. Разговоры стали громче, Казалось, вся Япония собралась сегодня во дворце Нидзе в центре Киото. Сияние огней, извещавших, что Токугава с церемониальным визитом посетил столицу, было видно за много миль. Они освещали весь город, даже подсвечивали огромную деревянную махину храма Кио-мицу, стоящего на холме над озером Бива. Свет и гомон, конечно, побеспокоили даже самого микадо, императорское уединение которого не позволяло ему посещать подобные балы. Это ночь принадлежала тем, кто на деле правил всей Японией, — кланам Асано и Като, Мори и Сацумы. У Секигахары они сражались друг против друга, сегодня же они собрались, чтобы воздать почести своим господам. Потому что здесь же пировали шесть принцев из рода Токугава, собравшихся вокруг нового сегуна, принца Хидетады. Даже старожилы не помнили такого великолепия, стольких богатых и могущественных людей, собравшихся одновременно в Киото. Огромный зал, не меньше шестидесяти татами, был расцвечен разноцветными фонариками, богато изукрашенными кимоно и поясами важных гостей, сияющих серебром наконечниками копий
стражи Токугавы, блеском драгоценных камней на рукоятках коротких мечей — ведь все самураи были сегодня при церемониальном оружии. В одной комнате собрался цвет Японии — каждый присутствующий был полновластным правителем в своей провинции, абсолютным повелителем десятка тысяч своих вассалов-самураев, миллиона серфов — крестьян — и бессчётного количества недочеловеков-ита. И тем не менее каждое ухо, а порой и каждая голова были направлены к двум маленьким фигуркам. Они сидели рядом в правом углу огромной подковы, образованной тьмой маленьких лакированных столиков, улыбаясь собравшимся гостям, иногда поворачиваясь друг к другу, чтобы переброситься несколькими ничего не значащими фразами. Принц хотел, чтобы это был весёлый бал, где каждый получил бы удовольствие от жизни, от хорошей закуски и доброго вина, посмеялся бы шуткам, поломал голову над хитроумными загадками и полюбовался искусством развлекавших их гейш. Принц выглядел, а может, и сам считал себя отцом всех присутствующих великих людей, а не просто их признанным лидером. Потому что если каждый присутствующий следовал за флагом рода Токугавы, то никто из этих присутствующих не сомневался, за кем следует этот род. Никто — пожалуй, за исключением юноши, сидевшего рядом с ним. Тоетоми ноХидсери было уже восемнадцать — крошечная фигурка, до странности напоминающая своего отца. По крайней мере, тем, кто, как сам Иеясу, ещё помнил Хидееси в молодости. Он мало ел, чуть пригубливая вино, едва обращал внимание на девушек — гейш. В течение всего пира он не разговаривал с Токугавой, пока к нему не обращались с прямым вопросом. Взор его то и дело, словно ища поддержки, обращался на людей, прибывших с ним из Осаки, — Исиду Норихазу и Оно Чаруфузу. Но уже подали чай, и конец был не за горами. Иеясу отхлебнул глоток и посмотрел на юношу поверх края своего красного лакированного бокала. — Это самая памятная ночь в моей жизни, Тоетоми но-Хиде-ери. Я уже было думал, что так и сойду в могилу, не повидав больше сына моего самого старого и лучшего друга. Но моё счастье было бы полным, если бы твоя очаровательная мать сочла возможным приехать к Киото вместе с тобой. — Я могу лишь ещё раз передать извинения моей матери, мой господин Иеясу, — ответил Хидеери. — Конечно. И всё же в значительной мере её отказ вызван недоверием ко мне. — Мой господин… — И поэтому я хочу, чтобы ты передал ей, Тоетоми но-Хиде-ери, что её страхи беспочвенны. Разве тебе не были оказаны здесь величайшие почести, разве у тебя есть хоть малейший повод для подозрений? — Вы обращаетесь со мной и моими людьми с величайшим уважением, мой господин Иеясу. — Разве я не обожествляю твоего отца? Разве памятник ему — не прекраснейший во всей Японии? — Я благодарен вам, мой господин Иеясу. Я хочу, чтобы вы знали это. Может быть, моя мать чувствует себя слишком старой для подобного путешествия. — Какого путешествия? От Осакского замка до Киото едва ли будет тридцать миль. И стара? Принцесса Асаи Едогими стара? Ну, уж этому я просто не могу поверить. Хидеери улыбнулся: — И будете правы, мой господин. Моя мать вечна, как и её красота. — Да, это верно. — Иеясу вздохнул. — Но её настраивают против меня португальские священники. — Мой господин? — Эх, Хидеери, я ведь знаю, что священники считают Осаку даже более надёжным прибежищем, чем Нагасаки. — Действительно, им там всегда рады, мой господин. Не только потому, что они видят столько несправедливостей к себе, столько преследований по всей империи с тех пор, как вы
им перестали покровительствовать. Но дело ещё в том, что я хочу узнать науки и культуру Запада — они ведь столько могут рассказать нам: о литературе и искусстве, политике и, конечно, религии. — И ещё об искусстве войны и владении огнестрельным оружием, — заметил Иеясу. Хидеери утвердительно наклонил голову. — И этому тоже, мой господин Иеясу. Искусство войны и умение владеть оружием — это ведь только другая сторона политики, не так ли? Иеясу бросил взгляд на юношу: — Ты хотел бы сохранить торговлю с Португалией? — Я хотел бы сохранить торговлю с Португалией, мой господин, к нашей общей выгоде. Так же, как вы хотели бы торговать с Голландией. Снова быстрый взгляд: — Ты информирован не хуже меня, Тоетоми но-Хидеери. Я собирался выбрать Голландию в качестве торгового партнёра лишь потому, что, несмотря на заключённое твоим отцом соглашение с Португалией, ни один корабль из Лиссабона не появлялся у наших берегов вот уже пять лет. — У них возникли свои внутренние проблемы, мой господин. Так говорят священники. Но разве Голландия проявляет больше интереса к торговле с Японией? Уже пять лет пошло с тех пор, как вы отправили в Сиам голландцев Квакернека и За-ндвоорта. Иеясу кивнул: — И Зандвоорт вернулся с заверениями своих правителей. Хидеери позволил себе ещё одну улыбку: — Но без кораблей. И без пушек, мой господин Иеясу. Европейцы очень беспечны в том, что касается обещаний. Но у нас нет причин расстраиваться по этому поводу. Священники сообщают мне, что величайшая из европейских наций начинает действовать и у наших берегов. Во всяком случае, они недалеко к югу. Иеясу нахмурился: — Я ничего об этом не знаю. — И всё же это так, мой господин. Священники очень подробно рассказали мне об этом. Похоже, что Испания и Португалия обе снаряжали ещё столетие назад экспедиции для поисков новых рынков. И, опасаясь встречи и военных столкновений своих флотов, эти страны обратились к микадо всей Европы, которого они называют «Папа», чтобы он рассудил их в этом деле. Папа принял следующее решение: испанцам отдал место, именуемое Америкой, а португальцам — нации, которые они именуют Востоком, то есть Китай, Острова пряностей и Японию. — Как самоуверенны эти народы и их Папа, — заметил Иеясу. — Действительно, мой господин. Но практичны. — А теперь, ты говоришь, испанцы проникают в эти места? Как это может быть? — Новый Папа отменил указание своего предшественника. Как вы знаете, они, во всяком случае, уже давно обосновались на Разбойничьих островах. Испанцев боятся все, мой господин. Даже, я бы сказал, ваш англичанин. Это китайцы Европы. — Он улыбнулся, заметив нахмуренные брови Иеясу. — Они богаче всех, мой господин. И лучше всех вооружены. Иеясу кивнул:— Очевидно, нам нужно быть осторожными с испанцами, Тоетоми ноХидеери. Возможно, они захотят высадиться на наши берега завоевателями, а не просителями. — Но разве мы не сможем отбросить их обратно в море, как сделали когда-то с монголами? — Без сомнения, — согласился Иеясу. — И всё же будет лучше для всех нас, если мы позабудем о наших противоречиях и объединимся для отпора внешней угрозе. Я долго размышлял над этим, Тоетоми но-Хидеери. Я любил твоего отца, как родного брата. Его сестра была моей женой большую часть моей жизни. И я всегда любил тебя, как сына. Разве
не твоя сестра — супруга сегуна? Наши семьи должны быть союзниками, Тоетоми ноХидеери, а не противниками. — Ваши слова для меня — как первые цветы на весенней вишне, мой господин. — Я рад, что ты так думаешь. Между нами есть только одна преграда — недоверие, испытываемое твоей матерью ко мне. — Мой господин, я уверяю вас… — Заверения ничего не стоят, принц Хидеери, если за ними не следуют дела. К счастью, я нашёл путь, который положит конец нашим разногласиям. Навсегда. Хидеери ждал с вежливым вниманием. — Моя дорогая жена, — продолжал Иеясу, — твоя родная тётушка, столько лет делившая со мной брачное ложе, ушла из нашего мира. — Я слышал об этом, мой господин, и очень опечален. — Но глаза юноши оставались настороже. — И теперь я старый, одинокий человек, принц Хидеери. На мне — груз проблем целой империи, неизбежные интриги и ненависть, окружающие тех, кто стоит у руля. И из этих проблем самая серьёзная — противоречие между нашими семействами. Если бы их устранить, если бы принцесса Едогими согласилась бы занять место в моей постели… — Мой господин?… — В качестве жены, Хидеери. Я бы оказал ей величайшие почести, которые только возможны в этом мире. — Вы хотите, чтобы моя мать вышла за вас замуж, принц Иеясу? Иеясу поднял голову: — Тебе это кажется смешным? Молодой человек улыбнулся:— Мой господин, я нахожу смешной мысль о реакции моей матери на ваше предложение. Асаи Едогими замужем за Току-гавой но-Иеясу? Извините меня, мой господин. — Он рассмеялся. В комнате вдруг стало так тихо, что даже визгливый, немного нервный смех юноши вскоре оборвался. Глаза всех присутствующих были обращены на Иеясу. Принц улыбнулся: — Как ты говоришь, принц Хидеери, смешное предложение. Но, по крайней мере, пока мы вместе смеёмся, драться мы не будем. Я должен подумать о других, лучших способах оставаться в хорошем настроении. Два мальчика медленно и осторожно раздевали принца. На них самих оставались лишь кимоно с уже развязанными поясами. Это был их долг — быть готовыми ко всему, что пожелает от них господин. Но сегодня он был задумчив, сам завернулся в ночное кимоно и завязал пояс. Он жестом отослал юношей, и в комнату вошли Хидетада и Косукэ но-Сукэ. — Удачный вечер, отец мой, — заметил сегун, садясь на возвышении. — И всё же мой господин не выглядит довольным, — возразил Сукэ, садясь на коленях ступенькой ниже. Иеясу хлопнул в ладоши, и мальчики внесли зелёный чай. — Все эти годы мне представляли мальчишку недоумком. А он не глупей меня. — Но он всё ещё мальчишка, — отозвался Хидетада. — И это беспокоит меня больше всего. Ему сейчас восемнадцать. В его возрасте я сражался вместе с Одой Нобунагой и Тоетоми Хидееси у Окехадзамы. И никто из нас не сомневался, что мы доберёмся до Киото. Но они боялись меня уже тогда именно потому, что мне было восемнадцать, а им — лет на десять больше. У меня была молодость, энергия… И у меня было время. — Значит, мой господин… — начал Сукэ. Иеясу взмахом руки отослал мальчиков из комнаты. — Только война, другого выхода нет. И это твоя война, Хидетада. Судьба твоя и твоих детей зависит от тебя. — Я знаю, отец мой. Если бы нам удалось выманить Тоетоми из их крепости…— Этого мы никогда не сделаем, не давая заверений в их безопасности.
— Но осаждать Осаку, мой господин, — покачал головой Сукэ. — Это огромное дело. — К которому мы должны приготовиться. И даже больше чем к этому. Мы должны подготовить предлог, и такой, что, даже если осада затянется на месяцы или годы, поддерживающие нас даймио не потеряли бы веры в правое дело. Тоетоми должны быть не правы. — Да, мой господин, — отозвался, нахмурившись, Сукэ. — И мы должны быть вооружены не хуже их. Они ищут пушки. — Португальцы ничего им не дадут, — презрительно бросил Хидетада. — Не будь чересчур самоуверенным, сын мой. Священники хорошо знают о твоей ненависти к ним и предпочтут Хидеери в качестве правителя Японии. Во всяком случае, голова мальчишки занята сейчас другим. Мы должны опередить его в отношении испанцев. Сукэ, я хочу, чтобы ты отправился к Андзину Миуре. — Мой господин?… — Он уже достаточно долго пробыл в опале. Ему можно доверять, и он знает этих европейцев. — И он так же горд, как все европейцы. Кимура докладывает мне, что тот проводит много времени в размышлениях и улыбается только своим детям. — Он злится, ведь ему кажется, что я лишил его своей благосклонности. Напомни ему: то, что он до сих пор живёт и процветает, — тоже проявление моего доброго отношения. И передай, что у него есть возможность снова оказаться в зените. Ему нужно будет отправиться на Разбойничьи острова, чтобы встретиться там с испанцами. — Вы отпускаете Андзина Миуру из Японии, мой господин? — Он вернётся, — ответил Иеясу. — Он улыбается своей жене и детям, как говорит Кимура. А они ведь останутся здесь. Кроме того, на Западе его никто и ничто не ждёт. — Вы доверите ему дипломатическую миссию? — спросил Хидетада. — Человеку, который уже однажды подвёл вас своей вспыльчивостью и романтическими устремлениями? Такие качества не для дипломата. А теперь под вопросом даже его храбрость. — Только не для меня, мой сын. И сейчас он стал старше, умнее. Кто знает, может быть, ему удастся убедить и голландцев прибыть сюда. — Голландцы, — бросил зло Хидетада. — Испанцы. Португальцы. Меня огорчает, отец мой, что вы собираетесь отдать Японию в такую зависимость от этих варваров-иностранцев, от их коварных вероучений и заносчивых замашек. Лучше выкинуть их всех прочь. Уничтожить все заморское влияние здесь, в Японии. Казнить всех священников. Давайте повернёмся к Западу спиной. Осака не так уж неприступна, Ода Нобунага ведь взял её. — Сорок лет назад Осака была всего лишь монастырём, — сказал Иеясу. — Исида Норихаза и братья Оно — не монахи, они профессиональные воины. И не забывай, что Хидееси укрепил оборону замка, превратив его в сильнейшую крепость империи. А когда мы выведем наших союзников на поле боя, мы не сможем позволить себе проиграть. Сукэ, ты отправишься в Миуру на рассвете.
Часть IV. СЕГУН Глава 1. Солнце, медленно поднимающееся на востоке, первым делом залило светом забор стоящего на мысе дома, потом хлынуло во двор, взобралось на крыльцо и просочилось сквозь ставни. Оно наполнило спальни, заблестело на циновках, коснулось маленького, бледного лица. Солнце было долгожданным гостем после недели дождей и бурь, наделавших достаточно бед. Но теперь небо очистилось, и солнце спокойно освещало землю. И Сикибувеликолепную. Уилл сел. Сердце его гулко стучало в груди, но сегодня даже солнце волновало.
Потому что сегодня будет очень важный день. Самый важный день за долгие годы. Важнее даже того дня, когда два года назад у ворот его дома появился Сукэ. Это было свидетельством того, что его проступки прощены. Почти. При условии, что он остался в глазах принца тем же человеком, каким ступил на эту землю. Человеком-талисманом. Тотдень тоже был достаточно волнительным. Пять долгих лет он перебирался в галере иа другую сторону залива, чтобы руководить постройкой двух кораблей, ставших его подарком Японии. Нежеланным подарком, потому что и сам он стал нежеланным. Корабли покачивались на якорях недалеко от берега и ни нз что больше не годились. И не пригодятся, думал он. До того момента, как ему приказали набрать команду и отправиться в Манилу. В тот день он снова стал живым человеком, И Сикибу заплакала. Он отбросил простыни, встал, вышел на порог. Горы вокруг, казалось, тянутся бесконечной цепью, касаясь белых облаков зеленью своих склонов. День был таким ясным, что ему даже показалось — вдали виднеется гора Асо. В утробе Асо постоянно что-то ворчало, к никто не мог сказать, когда будет новое извержение. Как никто не мог сказать, когда земля вновь начнёт трястись и разверзнутся под ногами улицы городов. Это Япония, образ жизни и постоянное соседство со смертью, пропитавшее все слои общества и, возможно, явившееся причиной как агрессивности самурая, так и пассивности ита. Способ жизни в шаге от могилы, что придавало особый смысл самой жизни и делало размышления о жизни загробной бессмысленными и бесполезными. Образ жизни, достойный восхищения. По крайней мере, для Андзина Миури. Образ жизни, символом которого служил безупречный конус Фудзиямы, хранительницы всей страны, вздымающейся позади его дома, над холмами Хаконе. Горы, означавшей для него не меньше, чем для любого японца, ведь именно её он видел прежде всего, возвращаясь домой. Его гора. Как все это странно. Он же дважды путешествовал к югу — в Манилу и Сиам, к Островам пряностей. В любом из этих путешествий он спокойно мог сменить японскую команду матросов на матросов-европейцев и продолжить плавание — через Индийский океан, вокруг мыса Бурь. В первом путешествии эта возможность ещё соблазняла его. Пока он плыл к югу. Но лишь до Сиама, где он встретил разочарованного Мельхиора, голландцев, трещавших без умолку о своих политических и религиозных проблемах, где узнал, что даже Якоб так и не вернулся в Европу, поступив на службу в ВестИндии и погибнув год спустя, сражаясь с испанцами на Разбойничьих островах. Какая бесцельная потеря времени! Какая бесцельная потеря людей! Такие вещи не для Уилла Адамса. Больше семи лет назад он написалв Англию письма, а Мельхиор заверил его, что, во всяком случае, он отправил их из Сиама дальше. Но никакого ответа от своих родных он так и не получил. Итак, Уилл Адаме умер. Из тех пятисот человек европейцем не остался никто. Даже Мельхиор вернулся в Японию, взял в жёны прелестную девушку из Эдо, а Уилл выхлопотал ему пенсион от принца. Однако японское имя Мельхиор принять отказался. Так что же привело парня обратно? Уж, конечно, не погоня за сокровищами. Но в этой стране было некое мистическое величие, точнее, отсутствие мелочности, и именно это затрагивало какие-то струны в человеческом сердце. Когда природа в Японии была в плохом расположении духа, она уничтожала все. Полностью. Когда мужчины в Японии воевали, лишь смерть прекращала битву. А когда женщины в Японии любили, они отдавали себя этому чувству до конца, до последней мысли, до последней клеточки тела. Он не мог больше считать это место раем из-за внутренней дикости, лежащей под самой поверхностью. Он не мог считать это место адом из-за радостного возбуждения от принадлежности к такому обществу. Чистилище? Но чистилище — это серое, безрадостное место. Япония была уникальна. Что сказал ему тогда Тадатуне, в тот первый день в Бунго? «С мечом в руке и умением владеть им нет ничего под солнцем, чего не мог бы достичь мужчина». Тогда он совершил ошибку, улыбнувшись про себя такой нехристианской мысли. Ошибку. Мир лежал у его ног, и он вознамерился поднять его — без меча в руке. Даже в тот страшный день землетрясения — умей он владеть мечом и убей тогда Норихазу, и ему бы
все простилось. Он в этом больше не сомневался. Для самурая его неповиновение приказу принца — ничто по сравнению с тем, что принц был вынужден лично спасать его от опасности, как спасают женщину или ребёнка. В этом заключалась истинная причина его удаления от двора. И что толку говорить потом, что вот сейчас ты сможешь сразиться с этим человеком и даже надеяться на победу? Теперь, когда искусству владения мечом тебя обучил величайший дуэлянт Японии. К чему? Норихаза снова надёжно укрылся за стенами Осакского замка, а Андзина Миуру сослали в его усадьбу и в Сагами Ван. Кровная месть осталась неудовлетворённой, но мёртв-то был Кейко, а не один из слуг Норихазы. А Магдалина? Она спасла ему жизнь ценой собственной чести и даже, возможно, рискуя собственной жизнью. Было ли это любовью? Он никогда не узнает этого. Он стал японцем и, значит, выбросил её из головы. Единственный способ. Одно чересчур бурное утро она принадлежала ему, стала для него воплощением красоты. Он поклонялся этой красоте, боготворил её. Но любил ли он её? Да и что такое любовь? Чисто физическое влечение, извержение его чресел? Нет, здесь что-то большее. Он женился на Мэри Хайн, чтобы удовлетворить свою похоть. Он угробил свою карьеру, чтобы утолить потребность своего тела в Магдалине. Но любви там не было. Любовь спала на циновке за его спиной. Всё такая же девочка — маленькая, аккуратная, бесконечно прекрасная, бесконечно преданная, бесконечно самоотверженная. Девочка, хотя уже дважды ставшая матерью. Любовь исходила ещё и от Джозефа с Сюзанной. Как он может оставить их? Любовь была не только в его семье, она исходила и от Мельхиора с его женой, от Кимуры и Асоки, от всех жителей Миуры. Но эта любовь влекла за собой ответственность. Это значило не только не предать их ни при каких условиях, но и отомстить за смерть Кейко. Это было единственным облаком на его горизонте. Пока он там остаётся, спокойной жизни для Андзина Миуры не будет и теперь, когда его вызывают в Сидзюоку, когда выполнение его долга становится реальней и ближе. Но во что это выльется? Он не думал, что возможная встреча с Магдалиной какнибудь повлияет на него. Его собственная гибель? Его собственная гибель. Вот в чём загвоздка. Так, значит, он трус? Он так не думал. Он был просто мирным человеком. Впрочем, в Японии эти два слова являлись синонимами. Это говорил в нём христианин. Он снова был счастлив, оказавшись опять в море, на мостике корабля, которым он не просто командовал, но который он и построил собственными руками. Он чувствовал, как его корпус скользит по волнам, повинуясь каждому его желанию. По его приказу выставлялись паруса, он лично прокладывал курс, которым им следовало идти. А теперь на другой стороне океана, у Акапулько или дальше, плывёт второй его корабль. Что за странное это было дело — во всех отношениях. Странно, что Уилл Адаме, корабельщик из Джиллингема, графство Кент, отправляется с миссией мира на Разбойничьи острова, к испанцам. Странно, что они приняли его, вместо того чтобы сразу отправить в лапы инквизиции. Впрочем, они приняли его не как Уилла Адамса, а как АндзинаМиуру, хатамото на службе великого принца Токугавы Мина-мото но-Иеясу. Приняли, но практически проигнорировали. Вежливые слова, вежливый интерес к Японии. Тсгда. Он подумал в ту пору, что звезда Уилла Адамса начинает закатываться. Что та удачливость, которая так интриговала Иеясу, испарилась, оставив его всего лишь обычным человеком, но тогда ему было всё равно. У него была Миура, куда он мог возвратиться. У него были свои деловые интересы, когда он получил доступ к богатым рынкам Юга. Но он ошибся. Испанцев тогда действительно не интересовала Япония, но потом подвернулось это дело с галеоном, шедшим из Акапулько, — его снесло штормом и разбило о камни у берегов Бунго. Человек тридцать утонули, но больше трёхсот спасли, и среди них — наместника испанского короля, направлявшегося в Мадрид, дона Родриго Виверо-иВеласко. Какая удача! Пришлось ему тогда посуетиться — сначала съездить на юг, чтобы возобновить знакомство с наместником, потом сопровождать его в Эдо для встречи с
сегуном. Это вылилось в нечто, напоминавшее дружбу, когда испанец обнаружил в Японии то очарование, которое в своё время околдовало англичанина. А в результате? Пообещали послов и взяли взаймы больший из двух построенных Андзином Миурой кораблей, переименовав его по этому случаю в «Санта Буэнавентура». Где-то он сейчас? Но даже тогда Иеясу не принял его. Принц сохранял своё внешнее недовольство, и с Уиллом обращались как с обычным высокопоставленным дворянином. Но удача, так нужная Иеясу и снова повернувшаяся на мгновение к нему лицом, превратилась прямо-таки в сплошную полосу везения. Ещё год, и голландский корабль, такой долгожданный, бросил якорь в Нагасакской бухте. Товар голландцы привезли откровенно дрянной, но они пришли и придут снова. В знак своей заинтересованности они оставили посольство, вручили принцу письма своего правителя и пообещали устроить регулярные визиты торгового корабля, хотя и не привезли ничего для Уилла Адамса. В Англии он позабыт. Но не в Японии, потому что его ожидание закончилось… Вчера его вызвали в Сидзюоку. Значит, он снова может ухватить судьбу за хвост. Какое ему дело до кровной вражды? Зачем отнимать у кого-то жизнь? Сикибу открыла глаза, нащупала рукой пустоту откинутых простыней. Он опустился рядом на колени. — Я не хотел тебя будить. — Я почти и не спала уже, — ответила она. — Я просто лежала, чувствуя ваше тепло рядом, зная, что вы здесь, мой господин. В последний раз. — Ты думаешь, я не вернусь? — Как грустны её глаза. Кажется, что они уходят в бесконечность её разума. Вневременного разума, размеров которого он даже не осознавал, уже не говоря об обладании им. Может быть, он никогда особо и не старался. Может быть, этот момент настал сейчас. — Предположим, кто-нибудь приручит орла, — сказала она. — Хотя нет, приручить орла невозможно. Тогда предположим, что раненый и нуждающийся в защите орёл сам прилетит к кому-то. Он красив, силён, может летать в синеве неба. Но наступает момент, мой господин, когда орёл снова здоров и его нужно выпустить на волю. — Я не орёл, Сикибу. — Его пальцы скользнули по её спине — такой изящной и в то же время сильной. Она была не слабее Пинто Магдалины и доказывала это не раз, удовлетворяя его желания. Его желания. Как глупо предаваться мечтам, когда здесь, под рукой, воплощение всего того, что может пожелать мужчина: вся та страстность и вся та молчаливая уступчивость, все то унижение и вся та гордость, все подчинение и вся власть. И никакой опасности. Вот в чём суть. — Но вы снова уйдёте в море, мой господин, — настаивала она. — Теперь, снова обретя благосклонность принца, вы получите новые поручения. Вас снова подолгу не будет дома. — Не знаю, Сикибу. Не знаю. Я даже не знаю, обрёл ли я прежнее расположение принца. — Его ладони легли на ягодицы жены, притягивая её. Этой ночью они любили друг друга до изнеможения, но он снова хотел её. Она уже прижималась к нему, её рот приоткрылся в затаённом желании, которое он так хорошо узнал. Но дверь-ширма в углу комнаты в этот момент отъехала в сторону. Уилл сел, Сикибу откатилась в сторону: — Я побью их и отошлю прочь, мой господин. — Нет. Их я тоже вижу слишком мало. Дверь открылась, и в проёме возникли двое ребятишек. Джозефу исполнилось семь — вылитый европеец, с проблеском рыжины в волосах, как у Магдалины, и в то же время чистой воды японец хрупкостью своего сложения. Сюзанне скоро пять, но в ней уже видна грациозность матери. И бесконечная миловидность черт тоже. Сикибу сама давала имена обоим. Сторонница синтоизма, она тем не менее прислушалась к священникам и нарекла детей европейскими именами — она думала, что это должно понравиться её господину. И оказалась права. Джозеф и Сюзанна. Волосы Джозефу уже остригли, ведь он тоже станет
самураем. Для этой церемонии Тадатуне снова приезжал в Миуру, хотя Сукэ на этот раз не было. Но Сукэ прежде всего был человеком принца. Симадзу но-Тадатуне принадлежал к роду Сацума, а те всегда славились непокорностью. И Тадатуне был другом теперь и всегда. Таким, каким, пожалуй, не был даже Мельхиор. И в Англии, и тем более в Японии было вдоволь интриг, обмана, сплетен, неразберихи. Но в Японии он стал неотъемлемой их частью. Андзин Миура. Человек с пушками. Человек, вырвавший победу при Секигахаре. Так говорили некоторые. Человек, дравшийся с Исидой Норихазой, но не до смерти. Человек, которого принц любил и презирал одновременно, — так считали многие. Всё верно. Всё верно, и именно поэтому даже сейчас его будущее очень туманно. — Входите, — сказал он. — Нечего нам прятаться. Дети медленно, робко пересекли комнату. Им было ясно, что мать гневается. Сикибу тоже села, обняв колени руками, и теперь походила на маленький черноволосый шар. Это было по-европейски, не по-японски. Детям нечего делать в спальне родителей, за исключением особых церемониальных случаев. Уилл обнял обоих сразу, прижал к груди, поцеловал в щеки. Сикибу задумчиво смотрела на эту троицу. — Кем ты станешь, когда вырастешь? — спросил он Джозефа. — Штурманом, отец. Как вы. — И ты отправишься бороздить океаны? — Конечно, отец. Как вы. Я тоже поплыву в Сиам. — Сиам, — повторила Сюзанна. Где это она услыхала это слово? Или его так часто повторяли во время его отсутствия? Он взглянул на Сикибу, но та отвернулась. — Расскажите нам про Сиам, отец, — попросил Джозеф. — Расскажу. В более подходящий момент. Это действительно страна чудес. Там больше золота, чем вы можете себе вообразить. И ещё слоны. — Я видел слона на картинке, — похвастался Джозеф. — Мифические животные, — пробормотала Сикибу. — Они существуют на самом деле, Сикибу. Я видел их своими собственными глазами. О, в Сиаме много чудес. Может быть, когда-нибудь я возьму тебя с собой в эту страну, Джозеф. Всех вас, — добавил он поспешно. Сикибу встала на колени, начала сворачивать простыни. — Путешествия, моря-океаны — это не для женщины, мой господин. — В Японии. В моей стране путешествуют и женщины. Если я скажу, что будет так, значит, так оно и будет. — При условии, что принц захочет этого, мой господин. Она всё ещё сердилась и посвоему, по-женски, отпускала шпильки. Так что он тоже в долгу не останется. — Все на свете в руках провидения, не так ли, Сикибу? Она снова одарила его своим долгим, непроницаемым взглядом, потом хлопнула в ладоши над головами детей. — Пора завтракать. Бегом. А потом в школу. Асока проводит вас. Бегом, бегом. Ребятишки пискнули в притворном ужасе и кинулись из комнаты. — Они замечательные малыши, Сикибу, — сказал Уилл. — Как говорят в моей стране, они станут утехой моей старости. Сложив постель в стенной шкаф, Сикибу опустилась рядом на колени. Его руки легли на её руки, скользнули к плечам. — Время ушло, мой господин, — сказала она. — Настал день. — Разве я не могу хотя бы это утро провести на своём ложе? Со своей женой? Я все равно успею к ночи в Сидзюоку. — Всему своё время, мой господин. День — для трудов. Разве вы не познали меня тысячи раз, а может, и миллион? Что решат какие-то несколько часов? — Да, — сказал он. — Да, когда меня пожирает страсть к тебе. Она бросила взгляд через плечо:
— Кимура идёт. — Чёрт бы побрал этого Кимуру. — Но он обернулся с улыбкой на лице, ведь произнёс он это по-английски. — Приветствую тебя, Кимура. — Добрый день, мой господин. — Кимура поклонился. — Мельхиор Зандвоорт ожидает вас во дворе. Лошади готовы. Уилл обернулся. Сикибу стояла в дверях. Она не Завязала пояс ночного кимоно и теперь придерживала полы руками. — Удачи вам, мой господин, — пожелала она. — Возвращайтесь поскорей. И привозите хорошие вести от принца. Это подразумевало — привезти известия, что ты снова в числе фаворитов, а следовательно, снова восстановлен в правах самурая. И в его обязанностях? Восемь лет прошло, но Сикибу не забыла, не простила несправедливости, проявленной, по её мнению, к её господину. Сикибу-преданная. Восемь лет. Какой долгий срок. В Эдо не осталось и следа от той разрушительной ночи. Город отстроили заново. Башни и пагоды снова тянулись к небу, реки все так же лениво несли свои воды к заливу, в воздухе разливалось благоухание, а люди трудились, как муравьи. Сидзюока лежала к югу, южнее Миуры, и от землетрясения не пострадала. Постройки оставались невредимыми с тех самых пор, когда Иеясу выбрал это место в качестве летней резиденции. Теперь огромная крепость нависала над городом, словно богиняпокровительница. Здесь тоже кипела суета, присущая любому монаршему двору, хотя официально принц удалился от дел целых семь лет назад. Сукэ встретил их сразу же, стоило им ступить во внутренний двор. — Уилл! Добро пожаловать в Сидзюоку! Как давно я тебя не видел. И Мельхиора. Рад снова встретиться с вами, друзья. Великий день сегодня, Уилл. Великий день. Прибыл посол от знаменитого короля Филиппа. Человек по имени Сотомайор. Он хочет заключить официальный договор о дружбе между нашими народами. Разве это не замечательная новость, Уилл? — В самом деле, Сукэ. А что принц? Сукэ улыбнулся: — Ждёт тебя, Уилл. Несмотря на все эти годы. Впрочем, мне кажется, он никогда всерьёз не гневался на тебя. Он просто хотел выглядеть разгневанным. А теперь, когда настал час вести переговоры с испанцами, он хочет, чтобы ты был рядом с ним. Идёмте. Он провёл обоих европейцев в галерею. Здесь толпились десятки придворных, рассчитывая получить аудиенцию у принца. А может, они просто последовали за сегуном из Эдо. Здесь были и голландцы, проделавшие неблизкий путь из Нагасаки. — Капитан Адаме, — окликнул минхеер Спекс — невысокий, суетливый человечек, постоянно размахивающий руками. — Какая плохая новость. Очень плохая. — Плохая новость, минхеер? А, здравствуйте, минхеер Зе-герзоон. Второй голландец, ростом повыше своего товарища, с длинным худощавым лицом, кивнул в ответ. — Добрый день, капитан. Здравствуйте, минхеер Зандвоорт. Что нам делать с этим доном? — Делать, джентльмены? — удивился Уилл. — Но, господа, торговля с Испанией — в интересах Японии. Думаю, дон встретит тут тёплый приём. — Но в наших ли это интересах, капитан? — Если вам это не нравится, то винить во всём вы должны только самих себя. Периодически я говорил вам, чего принц ждёт от Европы, но вы упорно продолжаете привозить свои зеркала и часы, кипы никчёмных тканей и всяческие безделушки. Когда же вы поймёте, минхеер, что Япония — не Африка и что её цивилизация в некоторых отношениях превосходит вашу? — Господи, сэр, ваши слова меня просто изумляют, — заявил Спекс. — Вы разве не реформист? Этот Сотомайор — папист. Больше того, он воплощает все злое могущество
Испании, против которой наши два народа столь долго сражались. — Ваши народы, минхеер Спекс. Мой народ ещё не воевал с Испанией и пока что не собирается. — О боже! — воскликнул Спекс — О боже! — Однако, — заметил Зегерзоон, взглянув на Сукэ, — ваш принц, похоже, предпочитает протестантский вариант христианства римскому. Это правда, что он приказал даймио Аримы атаковать большой португальский корабль? — Правда, мастер Зегерзоон. Но пользы от этого не было никому. Однако вы заблуждаетесь, думая, что руководствовался он религиозными соображениями. В отличие от Европы, здесь на это внимания не обращают. Он поступил так, чтобы груз — а ему сообщили, что там огнестрельное оружие и порох, — не был переправлен в Осаку, семейству Тоетоми. — А истинность доклада, уважаемые джентльмены, — заметил Сукэ, — подтвердилась, когда галеон загорелся и взорвался. Говорят, что грохот был сильней, чем при извержении вулкана. — Ох уж эти мелкие царьки с их вечными раздорами, — вздохнул Спекс. — Я бы посоветовал вам выбирать слова, сэр, — предупредил его Уилл. — Тем более что вы находитесь во дворце одного из этих мелких царьков, как вы их называете. Да и не забывайте, что принц мановением руки соберёт армию больше, чем Испания и Австрия вместе взятые. А теперь извините меня, господа. Мой господин ожидает меня. — Но вы уж замолвите за нас словечко, капитан Адаме, -просительно произнёс Зсгерзоон. — Минхеер Зандвоорт, мы умоляем вас во имя наших общих предков. — Не сомневайтесь, минхеер Зегерзоон, — заверил его Мельхиор, — что капитан Адаме и я поступим так, как этого требуют интересы Японии. В этом вы можете быть уверены. Палата совещаний — комната в сорок татами — была заполнена коленопреклонёнными вельможами, среди которых виднелось несколько испанцев, великолепных в своих сияющих бархатных камзолах. Они оглядывались вокруг со странной смесью интереса и встревоженности на лицах. Принц сидел на возвышении в дальнем конце комнаты, рядом с ним — сегун, а перед ними громоздилась высокая фигура дона Нуньо де Сото-майора. Уилл вздохнул. Да, непростое дело ожидает его. Наместник испанского короля, Виверо-и-Веласко, оказался на удивление простым и симпатичным человеком, стремящийся побольше узнать о Японии и старавшимся соблюдать здешние обычаи. Сотомайор же не только остался стоять, выглядя совершенно неуместно в комнате, полной коленопреклонённых людей, но и не согласился оставить свою шпагу у входа. Теперь его рука покоилась на эфесе самым вызывающим образом. Лицо Иеясу тем не менее оставалось непроницаемо-сосредоточенным, как и обычно, но Хидетада нахмурился. Принц хлопнул в ладоши, и Сукэ и Уиллом прошли вперёд, оставив Мельхиора среди вельмож. Уилли Сукэ исполнили коутоу. Как гулко бьётся его сердце. Сколько раз он стоял вот так и чувствовал себя так же? И сколько он ждал, чтобы снова очутиться вот здесь? Сукэ предположил, что принц использовал свой гнев как инструмент. Но не восемь же лет и не по отношению к своему Андзину Миуре. Иеясу действительно был разгневан. Слишком рассержен из-замелкого непослушания. Это был не просто гнев, но ещё и ревность. Мужчина может взять себе жену, чтобы сделать свой дом счастливым, чтобы она подарила ему детей для продолжения рода. Но взять любовницу, когда первый человек в стране предложил ему свою благосклонность и был отвергнут… Просто удивительно, что ему не предложили совершить сеппуку. — Андзин Миура, — произнёс Иеясу. — Он мой советник по иностранным делам, мой господин Сотомайор. Испанец свысока бросил презрительный взгляд: — Англичанин, — сказал он. — Я много слышал о тебе, англичанин.
— Я польщён, мой господин. — А тебе не кажется унизительным для европейца, какой бы ипостаси христианства он ни придерживался, вставать на колени перед повелителем варваров-язычников? — Нет, мой господин. Я даже не посчитал бы это унизительным и для вас, поступи вы по примеру остальных. Я бы даже посоветовал вам сделать это, если позволите. Сотомайор несколько секунд внимательно разглядывал его, потом повернулся к Иеясу. — Если вы не возражаете, давайте приступим к делу, принц Иеясу, — произнёс он на ломаном японском. — У меня здесь текст договора, который вы обсуждали с доном Родригои-Веласко. Иеясу неторопливо наклонил голову. — Здесь совместная — наместника и ваша — декларация о защите всех христианских священников-миссионеров в Японии, о подготовке солидного альянса между Испанией и Японией и, в-третьих, о борьбе с голландскими пиратами. Иеясу снова наклонил голову. — Тогда ничего не говорилось, принц Иеясу, о применении оружия против португальцев здесь, в Японии. Но до меня дошли известия, что совсем недавно в японских водах был атакован и затонул португальский корабль. — Печальный случай, — согласился Иеясу. — роковое стечение нескольких ошибок, мой господин Сотомайор. Прошло столько времени с тех пор, как португальцы присылали сюда свои корабли, что мы посчитали пиратом именно это судно. Во всяком случае, насколько я понимаю, испанцы — соперники португальцев в этих местах. — Соперники, принц Иеясу, но не до кровопролития, — произнёс Сотомайор со всей серьёзностью. — Оба наших народа вполне уверены, что настоящие наши враги — это Англия и Голландия. Иеясу кивнул: — Я слышал об этом. Теперь я хотел бы выслушать предложения наместника касательно окончательного договора между нашими странами. Сотомайор развернул свиток. — Здесь всего четыре пункта, принц Иеясу, для облегчения их взаимного понимания и недопущения их различных толкований. Пункт первый: как друзьям и союзникам микадо и народа Японии испанцам разрешат строить в Японии такие корабли и в таких количествах, в каких возникнет потребность. Иеясу бросил взгляд на Уилла. — Я буду счастлив содействовать испанцам в этом деле, мой господин принц, — отозвался тот. — Чем больше кораблей они построят, тем шире будет торговля с Испанией. — Да будет так, -согласился Иеясу. Сотомайор тоже взглянул на него и теперь обращался и к нему тоже. — Пункт второй: испанским штурманам разрешат обследовать гавани Японии с целью составления подробных карт этих мест — для предотвращения в будущем кораблекрушений. — Это также очень для нас выгодно, мой господин принц, — отозвался Уилл. — Хорошие карты японских прибрежных вод, если их предоставят и нашим морякам, окажут неоценимую услугу нашему флоту. — Их предоставят японской стороне, — согласился Сотомайор. — Быть по сему, — заключил Иеясу. — Пункт третий: сегун… — он взглянул на Хидетаду, — запретит голландцам торговать либо просто заходить в эти воды, а испанский военный флот будет разыскивать и уничтожать голландские корабли, находящиеся в пределах досягаемости морских гаваней. Иеясу пристально посмотрел на Уилла, и тот ответил таким же взглядом. — Вы сказали, что там четыре пункта, достопочтимый сэр, — сказал Иеясу. — Вы ещё не дали своего согласия на третий пункт, принц Иеясу. — Вы сказали, что там четыре пункта, достопочтимый сэр. Сотомайор заколебался, взглянул на Уилла и снова опустил глаза к свитку. — Пункт четвёртый: испанские корабли
не будут подвергаться досмотру, который, как мы понимаем, проходят сейчас голландские и португальские суда, заходящие в порты Японии. — Я согласен с первыми двумя пунктами, — сказал Иеясу. — Они очень выгодны для обеих сторон. Поэтому, я думаю, нам нужно это отпраздновать. Вам, конечно, хочется, наконец-то… — он намеренно задержал взгляд на ногах испанца, — удалиться и отдохнуть после столь продолжительного стояния. Но я буду польщён, если вы согласитесь присутствовать сегодня вечером на банкете, мой господин Сотомайор. — В договоре четыре пункта, мой принц Иеясу. — Из которых я согласен на два, — отозвался Иеясу. — Мой учитель математики, я надеюсь, согласится — это составляет половину из требуемого вами. — Половину, мой господин принц, — подтвердил Уилл. — Что само по себе уже большое достижение, мой господин Сотомайор. А теперь, если позволите… — Я вынужден настаивать, принц Иеясу, чтобы оставшиеся два пункта были рассмотрены немедленно. Несколько секунд Иеясу не сводил с испанца внимательного взгляда, хотя лицо его оставалось по-прежнему бесстрастным. — Я позволяю вам удалиться, достопочтимый сэр, — произнёс он. — Мы встретимся снова сегодня вечером и тогда, несомненно, обсудим список товаров, которые ваши корабли доставят в Японию в обмен на те привилегии, которые я вам предоставляю. Сотомайор обвёл разъярённым взглядом принца, Хидетаду, Уилла. Потом отвернулся и почти выбежал из комнаты. — Все свободны, — приказал Иеясу. — Андзин Миура, останься. Комната постепенно опустела. Как удивительно повернулось назад время, подумал Уилл, назад к тому вечеру накануне Секигахары. К тому вечеру накануне великих событий. — Ты тоже можешь идти, сын мой, — мягко напомнил Иеясу, увидев, что Хидетада не трогается с места. — Я хотел бы поговорить наедине со своим штурманом. Хидетада поднялся, поклонился отцу и вышел из комнаты, даже не взглянув на Уилла. Иеясу хлопнул в ладоши, и мальчик-слуга внёс поднос с сакэ. — Ты вёл себя достойно, — заметил принц. — И я тоже. Мы могли бы беседовать друг с другом все эти восемь лет, каждый день. — Я беседовал, мой господин. Мысленно. Иеясу налил сакэ и протянул чашку Уиллу. — Я ждал этого много лет, — откликнулся тот и осушил её. — Тогда обними меня, Уилл. Заключи меня в свои могучие объятия. Уилл заколебался, потом поднялся на возвышение и встал на колени рядом с принцем. Какой он маленький, вдруг осознал Уилл. И хрупкий. Он никогда раньше не подозревал, как тот хрупок. Его руки сомкнулись в объятия на зелёном кимоно. Он словно прижимал к груди Джозефа. — А теперь садись рядом, — сказал Иеясу. — В твоём поведении все ещё чувствуется скованность, И в твоём теле. — Это результат моего воспитания, мой господин. — Он в свою очередь налил сакэ, и принц выпил, не спуская с него глаз. — И всё же ты стал японцем, Уилл. Дважды ты уводил корабль от этих берегов. Каждый раз ты возвращался, хотя я полагал, что ты улетаешь навсегда. То же сравнение, что и у Сикибу. Случайность? Совпадение? Уилл пристально смотрел в бездонные чёрные глаза принца. — Вы ждали, что я не вернусь, мой господин? Иеясу повёл плечами: — Я ждал, как ты поступишь, Уилл. И, признаюсь, ты снова удивил меня. Но, может быть, именно за это я и люблю тебя. Что ты думаешь о Сотомайоре? — Мой господин… — Он слишком много о себе думает. Но такие же симптомы я заметил и у наместника. Что, все испанцы таковы?
— Большая часть, мой господин принц. За их плечами более столетий завоеваний и славы. Иеясу кивнул. — В один прекрасный день Япония тоже будет наслаждаться таким же периодом рассвета. И, наверное, наши люди станут такими же высокомерными. — Боюсь, что было бы неразумно позволять испанцам иметь безоговорочный и неограниченный доступ в японские гавани. — Этого я никогда не сделаю, — ответил Иеясу. — Ты уверен, что твои интересы в этом деле не определяются интересами твоих друзей-голландцев? — Интересы Японии — это мои интересы, мой господин принц. Но я хотел бы подчеркнуть вот что. Голландия — маленькая страна, едва ли больше одного из ваших феодальных владений, и заинтересована она лишь в наиболее выгодном обмене своих товаров на наши. Испания — это империя, и она ведёт себя соответственно. Она претендует на владение всем континентом, и Япония для неё — всего лишь ещё одна жемчужина в корону их короля. Иеясу кивнул: — Годы не ослабили ни твоего красноречия, Уилл, ни твоей мудрости. Просто удивляюсь, как я обходился без тебя эти последние восемь лет. — Мой господин принц… Иеясу протянул наполненную чашку. — Что сделано, то сделано, и незачем ворошить прошлое. Только будущее должно волновать живых, Уилл. А наше будущее сейчас очень даже живо, полно надежд и устремлений. Что ты думаешь о нападении на тот португальский галеон? — Я не сомневаюсь, что у моего господина принца были достаточные на то основания, — осторожно промолвил Уилл. — Это было актом войны, Уилл. Ты знаешь, что португальский губернатор Макао два года назад приказал казнить несколько японских моряков? — Я слышал об этом, мой господин принц, и был чрезвычайно этим опечален. — За людей, Уилл. Они плыли на моём корабле, под флагом с изображением золотого веера под восходящим солнцем. Поэтому португальцы сочли их врагами. Вот такие разворачивались события, пока ты был домоседом в своём поместье. Да что там говорить — всего лишь год назад я принял отца Паэса, которого называют вице-провинцием. Мы обсудили многие вопросы, и я совершил ошибку, предположив, что я могу иметь с ним дело так же, как я имел дело с тобой. И что, по-твоему, он выкинул? Он покинул Сидзюоку и направился прямиком в Осаку, чтобы рассказать обо всём Хидеери и этой шлюхе, его матери. Более того — выяснилось, что он разработал план завоевания Японии португальской армией и насильственного обращения нашего народа в христианство. Дикий, фантастический, невозможный план, Уилл, но он, тем не менее, показывает направление мыслей в Осаке. Они готовятся к войне, Уилл. Ещё восемь лет назад я предупреждал, что это случится. И всё это время они готовились к войне. — И всё же, мой господин принц…— Ты слишком долго был не у дел, Уилл. Я знаю, что ты думаешь, — что Хидеери слабоумный. Уилл, вот что я тебе скажу: ум у этого мальчишки не менее острый, чем у его отца Хидееси. Я всё же выманил его из Осаки три года назад. Почему иначе я послал бы за тобой? В течение недели Хидеери был моим гостем во дворце Нидзе, и мы беседовали о многих вещах. Парень этот — не дурак. А теперь он готовится сражаться, как ему представляется, за свои права. Но он достаточно умён, чтобы понять: война между Тоетоми и Токугавой уничтожит Японию. Я уверен, что он захочет договориться со мной. Но его сбивает с толку его мать. Она — великий злой дух нашего времени. Она посвятила себя только одному. Не приходу к власти своего сына. Не славе клана Тоетоми. Только лишь одна мысль владеет ею — уничтожить меня. Она ненавидит меня со все усиливающейся страстью, Уилл. Так вот, чтобы хоть как-то разрешить эту ситуацию, я даже предложил ей стать моей женой — я ведь овдовел. Ей — вдове в возрасте далеко за сорок, с инстинктами простой уличной девки, как хорошо известно каждому в
Японии. Я предложил ей мою постель, Уилл. И знаешь, какой ответ она прислала? — Нет, мой господин. — Уилл посмотрел на старика. Боже мой, подумал он, возможно ли это? — Она ответила, что скорей предпочтёт провести остаток жизни привязанной к псу. Да, Уилл, это её слова. И так оно и будет. Когда падёт Осака, она проведёт остаток жизни, привязанная к псу перед моим домом. Старик, одержимый страстью к одной лишь цели, которой он никогда не мог достигнуть. Пугающая мысль, если в руках этого старика столько власти, вся страна. — Однажды вы сказали мне, мой господин, что ни одна жён-. шина не достойна занимать столько внимания мужчины. Иеясу взглянул на него: — Женщина, Уилл? Будь она только женщиной, я позабыл бы о ней давным-давно. Что ж, я не буду скрывать от тебя свою страсть к ней. Уж ты-то, Уилл, должен знать, как она умеет вызывать страсть. — Это одно из событий моей жизни, о которых я больше всего сожалею, мой господин. — Почему же? Разве оно не из самых памятных? Но даже тогда она стремилась только воспользоваться тобой. Женщина вроде Едогими пользуется своим телом так же, как мужчина пользовался бы мечом. Поэтому я заставлю её тело сдаться так же, как заставил бы мужчину бросить меч. Только я могу сломить могущество Тоетоми, Уилл. Только сломив эту женщину. Как странно, подумал Уилл, что этот человек — такой умный, такой проницательный, такой властный, — не может понять себя самого. Не может или не хочет? Потому что только два человека осмелились противиться ему в том, что касалось его плотских желаний. И поэтому он до самозабвения любит нас обоих. — Я удивляюсь вашему долготерпению, мой господин принц. — Терпение — это моё оружие, Уилл. Как бы я ни пытался все эти долгие годы, я не смог бы склонить даймио, сражавшихся под моим стягом при Секигахаре, выступить на Осаку. Они слишком хорошо помнят Хидееси и думают только о том, что Хидеери — его сын, его настоящий сын. Сражаться и с ними, и с Хидеери — невозможно. Поэтому я выжидал. Я ждал всю свою жизнь одного нужного момента. Я проводил в могилу Асано Нагомасу и Като Киемасу. А в прошлом месяце умерли Икеда Терумаса и Асано Юкинага. Я пережил их всех, Уилл. Теперь их заменили сыновья, для которых Хидееси — всего лишь имя в учебнике истории. Поэтому теперь мы можем взглянуть на Осаку новыми глазами, Уилл. И не забывай, что у тебя свой собственный интерес в Осаке. — Прискорбный случай, о котором я пытался забыть все эти восемь лет, ведь он принёс мне столько бесчестья. — Тем более, Уилл, это нужно помнить. О, женщина может исчезнуть из твоей памяти. Но ты не должен забывать Норихазу, как ты не должен забывать убийство твоего слуги. Но мы не будем торопиться. Мне по-прежнему нужен предлог для войны, Уилл. Но это моя забота. Ты же должен позаботиться о вооружении. Пушки, Уилл. Больше и лучше тех, что были на «Лифде». Мы добудем их, Уилл, — из Голландии ли, из Испании, но мы добудем их. Уилл поклонился. — Ты ничего не скажешь? — Я хотел бы попросить лишь одного, мой господин, — иметь возможность беседовать с вами лично. Иеясу кивнул. — Хорошо. Я верю тебе, Уилл. Надеюсь, что прошедшие годы научили тебя осмотрительности. С твоей женой все в порядке? — Как никогда, мой господин. В добром здравии и ещё прекрасней, чем была. — Я надеялся услышать это. А дети? — Растут, мой господин. — Тебе всего хватает в Миуре?
— Теперь, когда вы позволили мне выходить в море, мой господин принц, мне нечего больше пожелать. — Хорошо. Я слышал, что ты завёл собственное дело. Ты хочешь быть и торговцем, и самураем одновременно. Ты, Уилл. Ни один японец не смог бы сделать это. Скорее, просто не захотел бы. И всё же… Ты ни о чём не жалеешь? Ты никогда не мечтаешь о своей родине? — У каждого человека есть свои мечты, мой господин принц. — Ты обижен, возможно, потому, что не получаешь ответа на свои письма. Да. Интересно, не приложили ли к этому руку голландцы? Ты знаешь, что англичане вот уже два года торгуют с Островами пряностей? Уилл взглянул на него, сердце бешено заколотилось в его груди. — Я не знал, мой господин. — Торгуют. Ты эти два года работаешь здесь, в Японии, защищая интересы голландцев, а они даже не сообщили тебе об этом. Хитрые люди эти голландцы. — Да, наверное, так оно и есть, — произнёс задумчиво Уилл. — Может быть… Может быть, мой господин принц разрешит мне совершить ещё одно путешествие? — Ну зачем, Уилл, зачем? — спросил Иеясу. — Почему солнце должно идти к звёздам, когда звезды сами в конце концов придут к нему? — Он улыбнулся и почти рассмеялся, наливая в чашку сакэ и протягивая её Уиллу. — Английский корабль сейчас стоит в гавани Нагасаки, Уилл. Отправляйся к ним от моего имени.
Глава 2. Какое чистое небо, какой ясный день. И как вдруг затуманилось все перед его глазами. Уилл стоял на берегу у Хирадо и смотрел на корабль, на шлюпку, приближающуюся с каждым взмахом весел. Несомненно, английский, даже если бы он не видел красного креста Святого Георгия, красовавшегося на корме. Несомненно, английский — после пятнадцати лет. Будь прокляты эти слезы, постоянно наворачивающиеся на глаза. А что увидят они? Высокую фигуру в голубом кимоно, с выбритой, за исключением узла волос на макушке, головой, с двумя чудесными мечами на поясе. Несомненно, японец? — Пять недель корабль стоит здесь на якоре, Андзин Миура, — сказал даймио. — Пять недель, а этот несчастный бездельник, которого я послал за вами, куда-то пропал. — Я был у принца в Сидзюоке, господин Мацура, — объяснил Уилл. — Ваш посланник поступил совершенно правильно, разыскивая меня сначала в Миуре, а потом в Эдо. — Всё равно. Я сказал мерзавцу, что, если он ещё раз покажется в Хирадо, я выставлю его голову на копьё у моих ворот, -пообещал Мацура. Он набрал воздуха в лёгкие и выпятил грудь. За последние пять лет Хирадо превратился из крошечной деревушки на острове у южной оконечности Кюсю в главнй порт всей Японии, потому что это была первая удобная гавань на пути с юга. Здесь обосновалась голландская фактория — по соседству с португальской. И здесь же через некоторое время испанцы выстроят, конечно, и свою собственную. И англичане? Шлюпка причаливала к берегу. — Вы пойдёте со мной, господин Мацура? Даймио поклонился: — Нет, Андзин Миура. Это дело европейцев. Я буду рад принять вас в этом доме, когда закончите со своими делами. Принц в добром здравии? — Он замечательно себя чувствует, господин Мацура. — Чудо века, — произнёс Мацура уважительно. — Ему ведь за семьдесят? — И он вполне проживёт ещё семьдесят, мой господин Мацура. А теперь, если позволите… — Господин Мацура прав, Уилл, — сказал Мельхиор. — Это даже не европейское дело, а чисто английское. Мы с Кимурой тоже останемся здесь. Ты праве отправиться туда
сам. Видели ли они, как близок он был к слезам, к проявлению чувств, кипевших смятенно в его душе? — Благодарю вас, друзья, — ответил Уилл и начал спускаться по деревянным ступенькам причала. В шлюпке было восемь матросов, на корме — рулевой-старшина. — Нет, нет, — сказал тот. — Нам приказано найти и привезти английского джентльмена. Уилл подобрал полы кимоно, шагнул в воду: — Вы нашли его. — Простите, сэр, — поспешил извиниться старшина. — Я не ожидал увидеть соотечественника в столь необычном платье. Подвиньтесь-ка, ребята. Подвиньтесь. Уилл сел рядом с ним, помахал рукой Мельхиору и Кимуре, потом повернулся, чтобы рассмотреть вырастающий перед глазами корабль. Несомненно, английский. Шлюпка подошла ближе, и Уилл прочёл название: «Гвоздика». Да, только англичане дадут кораблю имя такое прозаическое — и в то же время подходящее для судна, перевозящего пряности. Но что они там замышляют? Он заметил суету на палубе, и мгновение спустя туда выкатили орудие. — Они что, собираются стрелять в нас? — удивлённо спросил он. Старшина позволил себе улыбнуться: — Нет, сэр, вас приветствуют согласно вашему рангу. Таков обычай. Ударила пушка, затем вторая, третья. Салют из трёх орудий в честь Уильяма Адамса, штурмана из Джиллингема, что в Кенте. Ему пришлось сделать вид, что ветер слишком режет глаза, и вытереть их. Шлюпка подошла к борту, ему выбросили лестницу, по которой он должен взобраться ступенька за ступенькой. Наверху его подхватили под руки, помогли перевалиться через борт, и он предстал перед собравшейся командой. — Боже мой, сэр, если бы не ваш рост, я подумал бы, что мы ошиблись. Я — капитан Джон Сэйрис, мастер Адаме, и я рад приветствовать вас на борту «Гвоздики». Высокий, худощавый человек с остренькой бородкой, тщательно подстриженный по елизаветинской моде, с холодными голубыми глазами. — Очень рад, капитан Сэйрис. — Уилл протянул руку. — Я долго ждал этого момента, сэр. — Могу себе представить, — согласился Сэйрис. — А это представитель компании, мастер Ричард Кокс. Кокс был поменьше ростом и в целом выглядел более добродушным человеком, с весёлым лицом и добрыми глазами. — Я тоже очень рад, мастер Адаме. Или нам лучше называть вас капитаном? — Моё имя, господа, Андзин Миура, — ответил Уилл. — Боже мой, сэр, — удивился Сэйрис. — Мы слышали, что вы больше японец, чем англичанин. Что означают эти слова? — Штурман из Миуры. Там находится моё имение. — Ваше имение, сэр? Не хотите ли стаканчик вина? — С удовольствием, сэр. Сэйрис повёл его в кают-компанию, следом двинулся и Кокс. Юнга уже расставлял кружки с пивом. — Да, этот напиток я не пробовал давным-давно, — вздохнул Уилл. — Это нашего собственного изготовления, — пояснил Сэйрис. — Но это последняя порция хмеля. Боюсь, он несколько подпортился за те несколько недель, что мы ожидали вашего появления. — К сожалению, я был занят важными делами с принцем, — ответил Уилл. — О, конечно, конечно, мастер Адаме, — отозвался Сэйрис. — Я хорошо знаю, что вы в этих краях важная персона. Сарказм? Без всякого сомнения. Двое не спускали друг с друга глаз, и Уилл поднял
кружку: — Я предлагаю тост, господа. За здоровье королевы. В глазах Сэйриса мелькнуло удивление, он коротко хохотнул: — Действительно, сэр, вы слишком долго не были в Англии. Королева скончалась десять лет назад. Теперь страной правит король Джеймс, из Шотландии. — Вы хотите сказать, что шотландцы завоевали Англию? — Ни в коем случае. Мы стали двойной монархией. Но трон короля — в Уайтхолле. Вы выпьете за его здоровье? — Охотно. — Уилл сделал большой глоток из кружки. Каким дрянным оказалось пиво по сравнению с сакэ. — Я был бы рад, если бы вы в свою очередь тоже подняли кружки за принца Токугаву Минамото но-Иеясу. Сэйрис бросил взгляд на Кокса и пожал плечами. — С удовольствием, мистер Адаме, — отозвался Кокс. — Току-гава Минамото ноИеясу. Довольно трудное имя, сэр. Но, конечно, здесь многое покажется нам странным. И уж в этихделах мы рассчитываем на вашу помощь, сэр. Можете себе представить нашу радость, когда нам сказали, что в этой варварской стране живёт англичанин и, более того, пользуется благоволением здешнего короля. Уилл вздохнул: — Как вы сами сказали, мастер Кокс, вам предстоит многое здесь узнать. Но я хотел бы сначала спросить, как вы узнали обо мне. У вас нет для меня писем? — Нет, — ответил Сэйрис. — А что, их должны были прислать? — Я писал туда… Впрочем, неважно. — Как тяжело вдруг стало на сердце. — В таком случае, нет ли у вас каких-либо известий о моей жене и дочери? Два англичанина переглянулись. — Но, мистер Адаме, мы не знали, что у вас в Англии остались близкие родственники, — сказал Кокс. — Не знали? А что тогда насчёт мастера Николаса Диггинса из Лаймхауза? Он торговец и кораблестроитель. — Да, я слышал о мастере Дигтинсе, — ответил Сэйрис. — Но, к сожалению, он умер двенадцать лет назад. — О Боже! — воскликнул Уилл. — тогда Томас Бест или Николас Исаак? У последнего, кажется, был ещё брат по имени Уильям. — Боюсь, сэр, что эти имена нам незнакомы, — ответил Сэйрис. — О боже, — снова произнёс Уилл и сел. — Действительно, сэр, меня слишком долго не было в Англии. Слишком долго. Слишком долго. Никого не осталось. Ни одного знакомого лица или имени, а его собственное настолько никому не известно в Англии, что они даже не знали, что у него есть жена и дочь. Оба англичанина не сводили с него глаз. Он распрямил плечи: — Простите, господа. Я на минуту погрузился в воспоминания. Теперь я к вашим услугам. — Искренне вам признательны, — сказал Сэйрис. — Мэр этого города, Мацура, был настолько любезен, что сдал дом на берегу для ведения дел. Я предлагаю отправиться туда и побеседовать за обедом. — Охотно, — согласился Уилл и поднялся. — Прикажите приготовить шлюпку, мастер Кокс, — попросил Сэйрис. — Мастер Адаме, я слышал, что вас называют адмиралом при… как это… сегуне?… — Именно так, капитан Сэйрис. Сэйрис холодно улыбнулся: — Надеюсь, вы когда-нибудь позволите нам осмотреть флот этого джентльмена. Но, Бог свидетель, мы окажем вам почести, соответствующие рангу адмирала. Прикажите, пожалуйста, мастер Кокс, дать салют из девяти орудий, когда мы будем отплывать. Мы дадим этим людям возможность послушать голос английских пушек. Чистое презрение? Нет, с чего бы? Или, может, это снова его недовольный дух
поднимается откуда-то из глубины утробы? Салюты, уважение, с которым обращались к нему Сэйрис и Кокс при высадке на берег, — все это явная фальшивка, но, тем не менее, предназначалась она для того, чтобы произвести впечатление на толпу зевак и на Мацуру в том числе. А теперь ещё и этот пир, во время которого англичане так неуклюже восседали на полу, поглядывая на сакэ и сырую рыбу с таким же изумлением, с каким он сам с Мельхиором, наверное, смотрел на угощение в Бунго в тот далёкий день. Теперь Мельхиор пил и разговаривал с хозяевами на другом конце комнаты, и японские гости тоже выглядели вполне раскованными… Впрочем, как и Сэйрис. Вот в чём разница. Этот челоьек был простым корабельным плотником с судоверфи. И, без сомнения, тот хотел это сразу подчеркнуть. — Адаме, Адаме, — произнёс он. — Должен признаться, имя заинтриговало меня, когда я впервые услышал его в Сиаме. Я знавал как-то сэра Джошуа Адамса. Он был другом моего отца. Из Сомерсета, кажется. — У меня нет родни в этом графстве, — ответил Уилл. — Да, действительно. В вашей речи нет и следа акцента западных земель, а я полагал, что он останется даже спустя пятнадцать лет в этих местах. Ну, значит, как я и думал, вы из тех Адамсов, что в Эссексе. Я много о них слышал. Хорошие землевладельцы, и, я уверен, в скором времени они получат дворянский титул. Кто знает, может быть, вы этому и поспособствуете. — Я не слыхал, чтобы у меня были родственники в Эссексе, — ответил Уилл. — Нет? В таком случае, сэр, вы действительно загадочный человек. Где же поместье вашей семьи? — У моей семьи нет поместьев, сэр, — сказал Уилл. — Мой отец был моряком, он жил в Джиллингеме, графство Кент. Он умер во время чумы, как и моя мать. Подростком я выучился на корабельного плотника, и мой брат тоже. Он тоже погиб. — Корабельный плотник, говорите? Клянусь Богом, сэр, вы сделали неплохую карьеру. — Сэйрис допил сакэ, налил ещё и снова выпил. — Жиденько, жиденько. Этой чепухе не согреть кровь настоящему мужчине. — Отличная чепуха, как вы выразились, сэр, — возразил Уилл. — Её нужно смаковать, а не глотать залпом. Сэйрис вскинул голову и посмотрел Уиллу в глаза. Потом капитан улыбнулся. — Мне, конечно, предстоит многое узнать, мастер Адаме. Буду с вами откровенен, сэр, — мне хотелось бы начать поскорее. Пять месяцев — довольно долгий срок, когда сидишь в этих местах. Я хотел бы поговорить с вашим королём. — В Японии нет короля, капитан Сэйрис. — Ну, каков бы там ни был его титул. Сегун, да? Я хотел бы перекинуться с ним парой слов. У меня для него письмо от самого короля Джеймса. — В таком случае, сэр, если соизволите вручить мне это письмо, я передам его по назначению. — Вручить вам, мастер Адаме? Вручить вам? Но мне приказано не выпускать его из рук до тех пор, пока я не передам его лично в руки королю Японии. — В таком случае, сэр, — ответил Уилл, — вам придётся прождать здесь гораздо больше пяти месяцев. Никто не может встретиться с сегуном только потому, что ему этого захотелось. — Сэр, я хотел бы вам напомнить, что я — посол Англии, вашей собственной страны, и меня не остановит никакой языческий царёк. — Языческий царёк? — воскликнул Уилл. — Капитан Сэйрис, принц более велик, чем любой из монархов, императоров, людей или просто жалких существ, когда-либо занимавших английский трон. — Измена! — вскричал Сэйрис. — Это слова изменника! — Он вскочил на ноги. Уилл тоже поднялся. — Сядьте, не то я изрублю вас в лапшу. Или вы намерены противопоставить вашу жалкую зубочистку вот этому клинку? Что касается измены, сэр, то я не претендую на звание гражданина Англии. Моя страна — здесь, и я горжусь этим.
Все присутствующие умолкли — и японцы, и англичане ке сводили с них глаз. — Идём, Мельхиор, мы покидаем этих джентльменов, — сказал Уилл. — Может быть, завтра, когда эта «жиденькая чепуха» несколько выветрится из их мозгов, мы сможем обсудить наши дела. Мельхиор тоже поднялся. — Что это на тебя нашло? — Я просто забыл, как высокомерны мои соотечественники, — бросил Уилл сквозь зубы. — Что их больше интересуют деяния не самого человека, а его отца и деда. Как узок и эгоцентричен их мир. Как ограничен кругозор. Кокс прошептал что-то на ухо Сэйрису, и капитан пытался теперь изобразить улыбку, хотя лицо его по-прежнему горело от смеси хмеля и негодования. — Ну, ну, мастер Адаме, — произнёс он. — Извините, я погорячился. Клянусь Богом, сэр, я восхищаюсь человеком, который горой встаёт на защиту людей, проявивших к нему доброе отношение. Что же касается ваших замечаний о короле Джеймсе — что ж, когда вы покинули Англию, он был почти что врагом. Больше того, в самой Англии очень многие не хотят согласиться с его правом на корону. Ну же, сэр, я ведь не для того обогнул полмира, чтобы поругаться с соотечественником. Вот вам моя рука. Уилл заколебался. — Не ссорься с ними, Уилл, прошу тебя, — зашептал Мельхиор. — Принц ведь заинтересован в торговле с Англией. — Хорошо, сэр, — Уилл пожал протянутую руку. — Я буду рад помочь вам по мере своих возможностей. — Я рассчитывал на это, сэр, как и мои хозяева. И от их имени я хочу вручить вам эти небольшие знаки их уважения. И моего уважения, будьте уверены. Кокс и ещё один сотрудник компании исчезли из комнаты во время разговора. Теперь они снова появились с сундуком в руках. — Для вас, мастер Адаме, здесь три штуки отличной английской мануфактуры, шляпа, рубашка, чулки, кожаные туфли — есликогда-нибудь вам захочется надеть что-нибудь более христианское, чем ваша нынешняя одежда. А вот турецкий ковёр, который можно расстелить у очага даже в вашем здешнем доме. — Он хочет оскорбить меня, — процедил Уилл по-японски. — И всё же ты должен принять дары, — сказал Мельхиор. Он кивнул. — Ваша щедрость поражает меня, капитан Сэйрис. Я сожалею, что могу слишком мало предложить вам взамен. Может быть… — Он пошарил за поясом. — В этой маленькой шкатулке — целительная мазь, она просто неоценима при порезах и других ранах, которые иногда случаются у мужчины. — Это была мазь, которую, по настоянию Сикибу, он постоянно носил с собой — резаная рана на животе затягивалась плохо, хотя сейчас она выглядела всего лишь рубцом на коже. Сэйрис неторопливо взял коробочку, переводя взгляд с неё на кучу добра на полу и обратно, мысленно сравнивая стоимость даров. — Благодарю вас, мастер Адаме, — сказал он наконец. — А теперь давайте ещё выпьем. — Я должен идти, — возразил Уилл. — Уже поздно. — Но… Я предполагал, что вы останетесь здесь на ночь. И ваши слуги тоже. — Мельхиор Зандвоорт — мой друг, а не слуга, — заметил Уилл. — Что же касается Кимуры… Если вам нужен переводчик, он останется и поможет вам. Но я уже условился провести ночь у господина Мацуры. Поэтому прошу меня извинить. — Но завтра мы встретимся? — Нет, сэр, — ответил Уилл. — Завтра я должен нанести визит начальнику португальской фактории и обсудить некоторые важные вопросы. — А послезавтра? Вы освободитесь послезавтра? — Послезавтрашний день мне нужно будет провести с голландцами. — Боже мой, сэр, но вы ведь знаете, что англичане и голландцы в этих водах находятся
практически в состоянии войны? — Только не в этих водах, капитан Сэйрис. А для вас было бы неразумно доводить соперничество до такой крайности, пока вы находитесь под действием японских законов. — Но мы ведь всё-таки поговорим с вами, мастер Адаме? — спросил Кокс. — Конечно, сэр, я буду в вашем распоряжении через два дня. А пока я распоряжусь насчёт нашей поездки в Эдо и Сидзюоку, чтобы представить вас принцу. Доброй ночи, господа. — Боже мой, сэр, — только и смог вымолвить Сэйрис. — Боже мой. Приёмная палата была заполнена людьми, казалось, сам воздух был насыщен ожиданием. Всё это происходило не впервые. Португальские капитаны, священникииезуиты, голландские корабельщики, испанские доны стояли либо преклоняли колена там, где сейчас встали на колени Джон Сэйрис и Ричард Кокс — досадуя, но следуя инструкциям Уилла, как они скрепя сердце последовали его советам относительно вручения королевского письма. Но теперь всё осталось позади, и сегодня они услышат ответ сегуна. Уилл стоял на коленях рядом с возвышением, на котором сидели Иеясу и Хидетада, Сукэ расположился неподалёку. Принц хлопнул в ладоши, требуя тишины, и вельможи — среди которых был не один из второстепенных даймио Осаки, заложники хорошего поведения их господина Хидеери, — замерли в ожидании. Уилл развернул свиток, на котором он сделал перевод королевского письма. — Джеймс, милостью Господней король Британии, Франции и Ирландии, защитник христианской веры, и прочая, и прочая, приветствует высокородного и могучего принца, императора Японии, и прочая, и прочая. Величайший и могущественнейший принц. Нет ничего, что увеличивает славу и величие суверенных принцев на земле больше, чем распространение своей славы на далёкие страны. Узнав за последние годы своих подданных, торгующих с соседними вашей империи государствами, о репутации и величии вашей славы и могущества, я направил этих своих подданных с визитом в вашу страну с целью заключить договор о дружбе и согласии между нашими народами, об обмене теми товарами, в которых нуждаются наши страны. Не сомневаюсь, что великодушие и благоволие Вашего Высочества позволят рассчитывать на положительный ответ, я не только верю, что Вы примете моих подданных со свойственными Вам добросердечием и радушием, — но и окажете им своё королевское покровительство для создания фактории, с той мерой безопасности исвободы торговли, которая позволит расширить взаимовыгодную торговлю. Со своей стороны, Мы со всем радушием предоставляем право Вашим подданным в любое время посещать Наше королевство и колонии. Да благословит Вас всемогущий Господь, даст процветание Вашей стране и победу над Вашими врагами. Из дворца Его Величества в Вестминстере, в этот день января месяца, восьмого года нашего царствования в Великобритании, Франции и Ирландии. Уилл умолк, вельможи важно покивали и вежливо похлопали. Сукэ передал ему второй свиток. — Минамото но-Иеясу, правитель Японии, даёт свой ответ его Чести повелителю Англии. Через посланника, претерпевшего все невзгоды изнурительного морского путешествия, мы впервые получили письмо, из которого следует, что правительство Вашей уважаемой страны, как сказано в документе, на верном пути. Я, в частности, получил в дар многочисленные образцы Ваших товаров, за которые сердечно признателен. Я последую Вашим предложениям касательно распространения дружеских отношений между нашими народами и поддержания взаимного обмена торговыми кораблями. Хотя нас разделяют десять тысяч лиг туч и волн, наши земли близки друг другу. Я посылаю в знак уважения некоторые скромные образцы товаров, предлагаемых нашей страной и перечисленных в прилагаемом списке. Можете отплывать, как только погода будет благоприятной. Уилл умолк и взглянул на Иеясу, держа список в руке, но принц отрицательно покачал головой. Присутствующие снова зааплодировали, и Хидетада кивнул. — Дело сделано. Приём окончен, Сукэ.
Секретарь подал сигнал, и вельможи, исполнив коутоу, удалились. Двое англичан остались возле выхода. — Попроси их сюда, Уилл, — сказал Иеясу. — Вы можете подойти к возвышению, джентльмены, — перевёл Уилл. Сэйрис и Кокс приблизились. — Спроси, довольны ли они договором, — велел Иеясу. Уилл перевёл. — Да, мы очень довольны его ответом, мастер Адаме, — ответил Сэйрис. — Осталось уладить только некоторые детали. Уилл перевёл. Иеясу кивнул: — Это я предоставляю тебе, Уилл. Отвези этих людей к себе в Миуру и развлеки немного. И договорись об остальном. — Я уже пригласил их посетить мой дом, мой господин принц. — Это хорошо, — кивнул Иеясу. — Удачный сегодня день, не правда ли, сын мой? — Надеюсь, что так, отец, — отозвался Хидетада, не сводя тяжёлого взгляда с Уилла. — Можешь передать им, Уилл, что они свободны. — Джентльмены, принц удовлетворён переговорами. Теперь вы можете удалиться. В скором времени он, несомненно, снова увидится с вами, а я сейчас присоединюсь к вам. Сэйрис и Кокс переглянулись, потом поклонились и вышли в сопровождении Сукэ. — Они действительно очень похожи на тебя, Уилл, — сказал Иеясу задумчиво. — И всё же не совсем. Этот ваш король — ты знаешь его? — Нет, мой господин принц. Когда я покидал Англию, на троне был не король, а королева. И я покривил бы душой, если бы не сказал, что бывал в её дворце, — да меня и не пустили бы туда. — В Японии не было королевы уже больше тысячи лет, — заметил Хидетада. — Потому что королевы не могут командовать армиями и потому что они передают всю власть своим любовникам, — отозвался Иеясу. — Уилл, я думал, что сегодня увижу тебя счастливейшим из смертных. Ведь именно для этого ты прибыл сюда, в Японию? Когда же это было? Тринадцать лет уже прошло с тех пор, как твой корабль бросил якорь у берегов Бунго. Тогда ты пообещал мне, что в один прекрасный день я увижу английский корабль у причала своего залива, и вот этот корабль здесь. Но твой взор все так же затуманен. — Твои соотечественники привезут нам пушки и ружья? — поинтересовался Хидетада. — Я попрошу их об этом, мой господин принц. Но я не могу ничего гарантировать. — Они напомнили тебе о твоём прошлом, Уилл, — сказал Иеясу. — О твоей молодости. О другой жене, возможно. Что нового о ней? — Ничего, мой господин принц. Эти люди не подозревают о её существовании. — А твои родители давно умерли. И всё же тебе хочется вернуться на родину. — Человек должен всегда помнить о месте, где он родился, мой господин принц. Чем старше он становится, тем больше его юность значит для него. Иеясу кивнул: — Ты можешь отправиться на «Гвоздике». Уилл уставился на него: — Отправиться… Покинуть Японию, мой господин принц? — Если именно этого тебе хочется больше всего, Уилл. Я не хочу, чтобы ты чемнибудь жертвовал. Возьми с собой свою японскую жену, своих детей, если ты считаешь, что они будут счастливы в этой твоей Англии. Оставь их здесь, если хочешь. Не сомневайся, я позабочусь о них. Больше того, твоё имение останется неприкосновенным, оно будет ждать тебя на случай, если ты когда-нибудь надумаешь вернуться. Но сейчас ты свободен, и я желаю тебе счастливого пути. — Но… Мой господин принц… — Какие блистательные перспективы встают перед его мысленным взором! — А как же ваши планы? Осака? Иеясу повернул голову: — А теперь, сын мой, ты можешь идти. Хидетада поклонился, взглянул на Уилла, склонённого в коутоу, и вышел из комнаты. — Господин Хидетада сегодня на редкость любезен, мой господин принц, — заметил
Уилл. — О да. Наши планы продвигаются, и довольно быстро, даже забрезжила надежда на успех. Извини меня, Уилл, но даже тебе я всего не открою. Однако сейчас мы говорим о тебе. Мой сын не любит европейцев, ты знаешь. — Да, мой господин принц. — Он считает, что мой интерес к торговле с Европой идёт во вред нашей стране. Во многом он прав. Ваши европейские понятия о чести и об отношениях между людьми чужды нам. Ваши личные привычки отличны от наших. А этот дым, который они вдыхают?! А теперь они ещё просят у меня разрешения выращивать здесь эту траву, в которой находят столько утешения, в ущерб рисовым плантациям. Но это лишь мелочи по сравнению с их религиозными доктринами, которые предлагают систему подкупов и взяток по сравнению с нашими понятиями долга и чести. Вы, христиане, делаете все либо под страхом вечного наказания в случае нарушения заповедей Господних, либо в надежде на вечную жизнь, если будете самоотверженно выполнять указания священников. Мы же, японцы, исполняем свой долг только потому, что это и есть наш долг, завещанный отцами и дедами, — не надеясь на иное вознаграждение, чем сознание исполненного долга, не страшась наказания, если наши поступки пойдут вразрез с общественным мнением — если только мы сами уверены в их правильности. Во всех этих вещах мой сын видит червя, вгрызающегося в самое сердце жизни японца. Как и я. И тем не менее, когда я вижу европейцев, когда я задумываюсь о будущем, я боюсь за свой народ. Вы, кто обратил разрушающую силу порока в такие ужасные орудия истребления, кто может строить такие корабли, разносящие вас по всему миру во всё большем и большем числе… Я думаю, Уилл, эта твоя Европа ищет власти над всем миром, а как ещё можно сражаться с ними, если не торговать, не изучать их намерения? Когда я выдал свою внучку за Хидеери, это было не столько для укрепления нашей дружбы, сколько ради возможности иметь своих агентов за стенами Осакского замка. Точно так же с помощью моих купцов и торговцев, моих капитанов и послов в королевских дворах Европы я буду знать их замыслы, их привычные способы действия. — Очень разумно, мой господин принц. — Хидетада же этого не хочет. Часами он готов обличать пагубность моей политики, он стремится повернуть Японию спиной к Европе, ко всему миру и жить так, как жили много веков назад отцы и деды, руководствуясь заповедями долга и уважения к предкам. Долг, Уилл. Это нелёгкий путь жизни, а для тебя — особенно, ведь ты европеец. Сейчас ты должен сделать свой выбор. Я обещаю, что твоё поместье останется за тобой. Но мой тебе совет — если уедешь, то лучше в Японию не возвращайся. Потому что ещё немного, и меня не будет на этом свете. — Вас, мой господин принц? Я не могу представить себе Японию без принца, заботящегося о её процветании. — И тем не менее ты скоро увидишь такую Японию. Мне уже за семьдесят, и никто не может не задумываться о смерти в таком возрасте. Подумай над этим хорошенько. — А как же остальные мои обязанности, мой господин? Моя кровная месть Исиде Норихазе? — Об этом тоже, Уилл. — Иеясу вздохнул. — Не в твоей натуре заниматься такими вещами. Это ясно всем, а мне — лучше других. Они называют тебя трусом. — Меня, мой господин принц? — За то, что ты не хочешь рассчитаться, отомстить. — Но мне было приказано оставаться в поместье, мой господин принц. Приказано вами же — под страхом смертной казни. — Да, Уилл, действительно. Но что такое смерть, если речь идёт о долге? — Вы хотите сказать, что я снова должен был нарушить ваш приказ? — В жизни имеет значение лишь твой долг, Уилл. Долг перед своим господином — конечно. Но долг перед самим собой — прежде всего. В Осаке над тобой смеются и оплёвывают твою память. Восемь лет смерть твоего слуги лежит пятном на твоей репутации. Я-то знаю, что ты не трус. Я не только люблю тебя, Уилл. Я восхищаюсь тобой. Самое
большое разочарование моей жизни — это то, что ты так и не смог полюбить меня. — Мой господин! Я… — Ты знаешь, о чём я говорю. Но даже за это я восхищаюсь тобой. И я знаю, что причина твоего нежелания рассчитаться с Норихазой — не в твоём страхе перед ним, а в боязни увидеть эту португальскую женщину. И ещё в том, что в твоей крови нет этого стремления — доводить дела, затрагивающие твою честь, до такой развязки. Но если ты хочешь быть японцем, Уилл, ты должен им быть. Если нет — уезжай. Уезжай сейчас, пока солнце все ещё освещает твоё лицо. — Мой господин, многое из сказанного вами — правда. И всё же я помню о своём долге — вам и роду Токугава, давшим мне всё, что у меня есть сейчас. Разве я перестал быть вашим талисманом? Могу ли я оставить вас сейчас, когда вы стоите на пороге величайшего испытания? Иеясу улыбнулся: — Да, Уилл, конечно. Ты принёс мне много удач в прошлом. И я не сомневаюсь, что в будущем ты принесёшь их мне ещё больше. Но в удаче нет ничего сверхъестественного, как я тебе уже не раз говорил. Нужно лишь хорошо осознать, чем нужно воспользоваться, а что необходимо отбросить. Сейчас я разговариваю с тобой, Уилл, а не с малограмотным солдатом. Ялюблю тебя, Уилл. И именно поэтому предлагаю тебе поразмыслить над своим будущим. Я больше не могу игнорировать тот факт, что Тоетоми и все живущие в Осаке, в общем-то, ждут только моей смерти, чтобы уничтожить род Токугава. Поэтому, Уилл, я должен уничтожить их до того, как умру. Каждый мужчина, каждая женщина и каждое дитя в этой крепости должны погибнуть. Только так я могу установить правление Токугавы, правление закона в моей стране. Если ты не хочешь увидеть это, если ты почувствуешь, что не в силах смотреть на это, то лучше уезжай сейчас, пока есть возможность. И никогда больше не возвращайся. Подумай как следует об этом. Подумай как следует об этом. Об Англии, со всей её красотой и умиротворённостью, о кораблях, лениво рассекающих волны на выходе из Ла-Манша. О земле, которая никогда не сотрясается, о зелёных холмах, никогда не курящихся дымом. О Сики-бу, одетой в фетровую шляпу и с шарфом на шее, срывающей розы в саду над Темзой. Он смотрел на неё сейчас, прохаживающуюся по саду позади дома с Джоном Сзйрисом. Она знала несколько португальских слов, и он тоже знал по-португальски достаточно, чтобы поддерживать беседу. Улыбаясь, они обсуждали красоту цветущей вишни. Почти как в Англии. А какой маленькой она казалась по сравнению с высоким англичанином! Да, рядом с ним она должна выглядеть ещё меньше, ведь он выше Сэйриса. Но только ростом. Вне всякого сомнения, отправиться на «Гвоздике» — об этом не может быть и речи. С того момента, как они поднимут якорь, он снова превратится в простого штурмана. Интересно, о чём думает Сикибу, вежливо улыбаясь чужестранцу. О чём она думала всё это время. Они называют тебя трусом, Андзин Миура, — за то, что подчинился принцу. Чувствовала ли Сикибу в глубине души, что вышла замуж за труса? Она никогда не говорила об этом — ни тогда, ни сейчас. Но каждый день она наблюдала, как он учился у Тадатуне владеть мечом. Мечтая о мести? Невозможно себе представить существо столь нежное, столь миролюбивое по натуре обдумывающим планы мести. Значит, обдумывала она способы, как ему больше не оказаться посмешищем?Или она мечтала о Магдалине, как Иеясу мечтал о Едогими, — полюбить женщину, как это было с принцем, и, будучи отвергнутым, начать её ненавидеть всеми фибрами души? Когда Осака падёт, её мужчины, женщины и дети должны умереть. Здесь был гнев. Здесь была месть. Здесь была целеустремлённость. Здесь был дух империи. В которую его пригласили. Потому что суровая критика Иеясу была не совсем справедливой. Он спросил у Тадатуне, и тот ответил, что способы сведения счётов — это личное дело мужчины, главное — чтобы он не сошёл в могилу, не отомстив за смерть слуги. Но принц давал ему право на выбор. Потому что в Осаке должны умереть все. Поэтому,
Уилл Адаме, если у тебя не хватит духа на это, уезжай сейчас, пока можешь. Едогими, привязанная к псу. А Пинто Магдалина? — Истинный рай. — Ричард Кокс присел рядом. — Я завидую вам, мистер Адаме. Вашему дому, да и не только дому. Вашей жене и семье. Можно ли мне надеяться на такое же райское существование? — Конечно, если вы переберётесь жить на Восток, мастер Кокс, — ответил Уилл. Впрочем, это будет к вашей выгоде с любой точки зрения. — Почему же тогда наши конкуренты открывают свои фактории на юге? — Думаю, потому, что в Кюсю гавани получше и реже бывают землетрясения. — Весомые причины, разве не так? — Не столь уж весомые, на мой взгляд, мастер Кокс. Путешествие из Англии — само по себе достаточно рискованное. И всё же вы пускаетесь в него в надежде получить здесь, в Японии, хорошие барыши. В каждом путешествии вы можете потерять хотя бы один корабль со всем его товаром, и всё же вы считаете это дело выгодным. Здесь, на востоке, вблизи Эдо, торговля будет самой прибыльной. Кроме того, вы будете постоянно перед глазами у сегуна. Так чем же вы рискуете? Чуть-чуть более продолжительное плавание и, может быть, раз в десятилетие землетрясение, которое сравняет факторию с землёй. По-моему, меньше риска, чем в самом плавании. Кокс потеребил кончик носа, взглянул на подходящих Сэйриса и Сикибу: — Мастер Адаме снова убеждает, что здешние места будут наилучшими для нашей фактории, Джон.Сэйрис сел радом, а Сикибу, поклонившись, удалилась. — Мы, конечно, должны прислушиваться к советам такого знающего человека, Ричард. У вас очаровательные дом мастер Адаме. Очаровательная жена, очаровательные дети. — Благодарю вас, капитан Сэйрис. — Я вижу, вы не хотели бы оставить это место и перебраться южнее. — Я вас не понимаю, сэр, — отозвался Уилл. — Об этом не может быть и речи. Впрочем, моя жена родом с Кюсю, так что будьте уверены — если я надумаю переехать, мне там всегда будут рады. — Но, сэр, разве вы не переедете, если мы надумаем строить факторию в Хирадо? Кокс улыбнулся: — Я полагаю, капитан Сэйрис предлагает вам поступить на службу, мастер Адаме. Уилл нахмурился: — Это правда, сэр? — Да, мастер Адаме. Я буду рад, если вы согласитесь на службу в Ост-Индской компании. Вы нужны нам, сэр. И хочу заверить, что вы не посчитаете нас скупыми. Что вы скажете, если мы положим вам за услуги восемьдесят английских фунтов в год? — Восемьдесят английских фунтов? — Уилл улыбнулся. — Царское вознаграждение, — сказал Сэйрис, — за… — Он бросил взгляд на Кокса. — За те услуги, которые нам потребуются от вас. — Вы хотели сказать, сэр, — царское вознаграждение для такого, как я, — плотника, штурмана, не имеющего ни одного рыцаря среди предков, ни одного акра земли в Англии, который я мог бы назвать собственным? — Помилуйте, сэр… — Оставим это. Сегодня я не хочу спорить, а с гостями я не спорю никогда. — Он хлопнул в ладоши, и Асока поспешно явилась с маленьким столиком и бутылкой сакэ. — Однако, сэр, имейте в виду — восемьдесят фунтов не выманят меня отсюда. — Да, возможно, я неверно оценил ситуацию, — согласился Сэйрис— Действительно, мне нужно было сообразить это, оглянувшись по сторонам. Назовите же свою цену, мастер Адаме. Девяносто, сто…— Вам придётся прибавить сотню к своему первому предложению, сэр, — тогда я хотя бы соглашусь подумать над ним. — Сто восемьдесят фунтов в год?! — вскричал Сэйрис, его рука упала на рукоять шпаги. — Сэр, да вы принимаете меня за дурака. Это же пятнадцать фунтов в месяц!
— Так оно и есть. А теперь скажите мне, сэр, — возможно ли человеку прожить в Англии на, скажем, двенадцать фунтов в год? — Конечно, да, сэр, и это ещё раз показывает абсурдность вашего предложения. Уилл налил сакэ и жестом отослал Асоку. — В Японии, сэр, очень мало наличных денег, поэтому для простоты приравняем эти двенадцать фунтов в год к одному коку. Мой доход здесь — восемьдесят коку. Как видите, согласно вашим собственным расчётам, мой доход оценивается в девятьсот шестьдесят фунтов в год. И вы полагаете, что восемьдесят выглядят для меня такой привлекательной суммой? — Девятьсот шестьдесят фунтов в год?! — Сэйрис недоверчиво оглянулся по сторонам. — Действительно, мы несколько ошиблись, мастер Адаме, — признал Кокс. — Но у нас в Англии нет таких богатств, как в Японии. Трудность заключается в том, что как начальник фактории я буду получать здесь сто пятьдесят фунтов в год, а остальные сотрудники, соответственно, меньше. Вы сами понимаете, что получится, если вам будут платить больше, чем начальнику фактории. — Да, сэр, понимаю, — ответил Уилл, — и я не хочу проявить неразумность. Сто двадцать фунтов в год, капитан Сэйрис, и я буду сотрудничать с вами. Но жить я останусь в Миуре. — Сто двадцать фунтов… — пробормотал Сэйрис. — Очень разумный подход, — сказал Кокс. — Я уверен, что ты согласишься, Джон. Сэйрис вздохнул. — За эти деньги мы, конечно, потребуем исключительного права на ваши услуги, мастер Адаме. — Ну, это уж никак невозможно, — возразил Уилл. — Я служу принцу, как вам хорошо известно, и в его интересах веду дела с голландцами, португальцами и испанцами. Они тоже выплачивают мне определённые суммы за представление их интересов в Эдо. Для вас я с удовольствием сделаю то же самое. — Помилуй Бог, сэр, — вскричал Сэйрис, вскакивая на ноги. — Вы мошенник, сэр! Непатриотичный мошенник! — Капитан, капитан! — одёрнул его Кокс. — Мастер Адаме, по крайней мере, честен с нами. — Честен, сэр? Честен? Выудив из нас сто двадцать фунтов, он заявляет, что мы вправе рассчитывать только на четверть, или даже меньше, его усердия. Я заплачу сто, и ни пенни больше. — Ну что ж, — улыбнулся Уилл. — Сто фунтов в год в подтверждение того, что я всё ещё англичанин. — Англичанин! Говорю вам, сэр, вы мошенник. И сдаётся мне, что все японцы — такие же мошенники. А так как мы честны друг с другом, мастер Адаме, позвольте мне сообщить вам, что я получаю серьёзные претензии от моих людей из Хирадо относительно поведения вашего слуги — как там его имя, Кокс? — Кимура, — пришёл на помощь Кокс. — Но мы… — О, в этом нет никаких сомнений. Этот человек надувает наших сотрудников направо и налево, мастер Адаме. И я потребую возмещения убытков, не сомневайтесь в этом. Уилл снова наполнил их чашки. — Сядьте, капитан Сэйрис, и в будущем более тщательно выбирайте слова. — Что такое, сэр? Что такое?! — закричал Сэйрис. — Слова, капитан Сэйрис, в Японии значат гораздо больше, чем в Англии. Быть обвинённым в воровстве — значит наполовину украсть. Что же касается Кимуры, то я доверяю ему полностью. Я уже занимался дознанием по делу, о котором вы говорите, и уверен в том, что это недоразумение. Как я уже объяснял, в Японии очень редко используются наличные, тогда как ваши люди привыкли оценивать все в деньгах. Если вы предоставите мне это дело, я позабочусь, чтобы с вашими людьми расплатились сполна. Однако будьте уверены, сэр, что, если зы надумаете обратиться к закону, я сделаю
контрзаявление. Тогда не только английская голова покатится в пыль, но за нею последуют надежды на основание английской фактории. — Боже мой, — проговорил Сэйрис. — Боже мой! — Он сел. — Чем скорей я унесу ноги из этой несносной страны, тем лучше. Сочувствую вам, Ричард, от всей души. — Я научусь обращаться с этими людьми, не сомневайтесь, — заметил Кокс. — Как видите, мастер Адаме ведь научился. — Да, но превратившись в одного из них, — проворчал Сэйрис. Сикибу стояла в дальнем конце крыльца, спрятав руки в рукавах кимоно, насторожённо наблюдая за спорящими мужчинами. — Подойди поближе, Сикибу, — позвал Уилл. — Мы просто обсуждаем дела. Драться мы не собираемся. Сикибу, приблизившись, поклонилась. — По правде говоря, мой господин, если англичане так обсуждают дела, то уж спор их должен быть довольно шумным событием. Я только хотела сказать, мой господин, что обед готов. — Тогда идём обедать, — согласился Уилл. — Джентльмены? — Он повёл их в обеденный зал. — Вы сядьте слева от меня, мастер Кокс, а вы — справа, капитан Сэйрис. Англичане последовали его совету. Сикибу поклонилась им от дверей и опустилась на колени в дальнем конце комнаты — не для участия в обеде, а лишь для наблюдения за служанками. Она обменялась понимающим взглядом с мужем, заметив, как торжествующе улыбнулся Сэйрис своему товарищу, не подозревая о значимости левой руки. Асока и Айя внесли лакированные столики, по одному для каждого из мужчин, потом подали миски с рисом, чашки с зелёным чаем, жаровню с пылающими углями для приготовления сукиями, деревянный поднос с ломтиками курятины, тарелки соевого творога, рисовые пирожки и, наконец, маленькие бутылочки с подогретым сакэ и крохотные чашечки для него. — Поистине, мастер Адаме, это же настоящий банкет, — восхитился Кокс. — Я ведь принимаю гостей, мастер Кокс. Когда мы с женой обедаем наедине, мы обходимся гораздо более простыми блюдами. Чашка риса, кусочек рыбы, чашка чая — и мы вполне довольны. — О, я понимаю, что обычно вы ведёте скромный образ жизни. И всё же я должен признаться, что заинтригован. Когда я гляжу вокруг — на ваши рисовые поля, на ваш дом, на корабли, ожидающие на якоре в вашей гавани, на содержимое ваших кладовых, когда я слышу рассказы о вас, о вашем богатстве и могуществе, о вашем влиянии на сегуна и его отца, я не перестаю удивляться — как вы достигли всего этого? — В то время как я — всего лишь простой моряк? — улыбнулся Уилл. — Сэр, помоему, эта мысль всё время преследует вас, причём совершенно попусту. Уилл взглянул на Сэйриса, но внимание его было полностью поглощено палочками для еды. — Что ж, сэр, должен признать, что мне повезло. Впрочем, я не так уж могуществен, как обо мне говорят. — В самом деле? Я бы вполне мог назвать вас министром короля. Разве вы не ведёте все внешние дела страны? — Я не веду ничего, мастер Кокс. На самом деле принц Хидетада, как я подозреваю, искренне не любит меня. Просто мне повезло в том, что я много лет назад оказал принцу некоторые услуги. Тогда между нами возникло взаимное уважение, и поэтому он пользуется моими советами в некоторых областях — к примеру, в морском деле, в определённых науках и, конечно, в том, что касается народов Европы. Но советы испрашиваются и даются исключительно частным образом. — Однако голландцы утверждают, что без вашего благоволения они ничего не могут добиться. Более того, если бы вы не защитили их перед принцем, их бы давно уже казнили как пиратов. — В самом деле, сэр, они благодарны за мою помощь. Но принц уже тогда все решил
сам, я только подтвердил его мнение. — Ваша откровенность делает вам честь, сэр. Однако вы признали, что получаете от них деньги за представление их интересов. Как и от испанцев. Теперь же и мы предложили вам некоторое вознаграждение за помощь в наших проблемах. Могу ли я уточнить, сэр, каких именно услуг мы можем ожидать? — Вы получите честное освещение ваших деяний и, насколько я сам пойму их, ваших намерений при дворе сегуна, мастер Кокс. — И ничего больше? Даже для ваших соотечественников? — Я уже неоднократно пытался втолковать вам, сэр, что теперь моё отечество — это Япония. — Он взглянул на Сикибу. Глаза её были печальны. Она в достаточной мере понимала их разговор. И она понимала также, какие искушения должны были терзать его душу. Так зачем же он лжёт? — Клянусь богом, сэр, — произнёс Сэйрис, — меня изумляет, что при всём вашем очевидном богатстве и влиянии вы снисходите до того, чтобы принять ваши несколько жалких фунтов. Но понимала ли она, какие противоположные эмоции бились в его мозгу? Он едва мог видеть этих людей без того, чтобы ссориться с ними. Почему? Из-за того, что они считали его настолько ниже себя? Или потому, что он теперь столь отличается от них? Если первое, то разве они не правы? Они оценивали его богатство и его власть по своим меркам. Ни того, ни другого, в сущности, не было. Он был теперь хозяином примерно шестидесяти человек, и даже сейчас в его амбарах было полно излишков риса. За него, как однажды дельно посетовал Сукэ, он мог бы нанять ещё самураев, либо приобрести ещё больше услуг — но только здесь, в Японии. В Англии рис совершенно ни к чему. Он торговал с Сиамом эти последние несколько лет, но даже эта торговля строилась в основном на обмене товарами. Возможно, ему удастся забрать с собой при отплытии несколько сот фунтов в монетах. Но что эта жалкая сумма даст ему в мире Джона Сэйриса? Что же касается его очевидной власти, то она, как он и признал, полностью зависит от доброго расположения Иеясу и, несомненно, закончится со смертью принца. Так что же он всё-таки приобрёл за все эти годы? Помимо любящей жены и преданных слуг. И долга. Подумай над этим хорошенько, Уилл Адаме.
Глава 3. Бриз был свеж и бодрящ. «Морское приключение», казалось, несётся вскачь между островами. Белые барашки волн взрывались пеной под натиском корпуса, вскидываясь клубами брызг над бушпритом. Матросы резво носились по вантам, с радостью орудуя парусами, — ведь прямо по курсу лежал остров Хирадо, а за ним — дом. Дом для них. Несомненно. Они все были японцы. Дом и для Андзина Миуры — так же несомненно. Но для Уилла Адамса?… Неужели он даже сейчас готовится уехать навсегда? Он не обсуждал это с Сикибу, это только осложнило бы все дело. Что бы она ни думала на самом деле, она поклонится, медленно и грациозно, и согласится с его решением. И может ли он винить её за это? Во всём мире у неё не было никого, кроме него и детей. Точно так же они будут при ней и в Англии. И на неё не будет давить груз позора, таким тяжким бременем лежащий на плечах её мужа здесь, в Японии. Как сказал тогда Иеясу, много лет назад, в мастерской в Ито? Если счастлив господин, то счастлив и весь дом. Но когда господин несчастен… Но счастье в Англии подразумевало богатство — как, впрочем, и в Японии. Однако богатство означало в Англии золото, предпочтительно унаследованное, но в любом случае в большом количестве. Увезти Сикибу в Англию в качестве жены нищего моряка было бы преступлением. Поэтому отложить окончательное решение до совершения ещё одного торгового путешествия было очень просто. Однако это путешествие обернулось катастрофой. Его вынудили взять с собой помощником Ричадра Уикхэма, одного из нескольких сотрудников английской фактории,
оставленных в Японии Джоном Сэйрисом для основания английской компании. К большому облегчению Уилла, Кокс был хорошим человеком и дельным коммерсантом, но этот Уикхэм оказался одновременно вздорным и некомпетентным типом. Они попали в жестокий шторм и получили большую течь. Команда чуть было не взбунтовалась, и им пришлось искать убежища у островов Рюкю. Там они провели не один скучный месяц, пока он практически перестраивал корабль. Где уж там было отправляться в Сиам и за перцем на Острова пряностей! Но, несмотря ни на что, они выжили — он выжил, — и теперь снова приближались к Кюсю. Корабль скользнул за гряду гор, и ветер начал стихать, даже немного потеплело. Уикхэм хотел остаться на островах ещё на три месяца — по его словам, было чистым безумием выходить в океан зимой. Но команда встала на сторону Андзина Миуры, и вот они дома, в самом начале нового года. В начале года по английскому летосчислению. Тысяча шестьсот пятнадцатого. Боже милостивый, подумал Уилл, скоро мне стукнет пятьдесят один. И Сикибу — тридцать. А Джозефу — двенадцать, а Сюзанне — десять. А Мэри? А Деливеранс? Как же он сможет вернуться теперь? — И в то же время — как же я могу не возвращаться? — спросил он у ветра. Уикхэм обернулся: — Вы что-то сказали, мастер Адаме? — Да. Займитесь гротом, мастер Уикхэм, и готовьтесь отдать команду на спуск якоря. Как хорошо вернуться наконец домой, не правда ли? — Хорошо наконец-то вернуться из этого ужасного океана и ступить на твёрдую землю. — Уикхэм был настоящий щёголь. Даже после годового плавания его костюм сверкал красным в лучах восходящего солнца, на ногах красовались новые чулки. Похоже, что у него неиссякаемый запас чулок — он надевал новую пару при заходе в каждый порт. — Вы отправитесь на север, в Миуру, как только мы разгрузимся? — После того, как возьму на борт свежую команду. — Уилл смотрел на приближающийся берег. Как избаловались уже жители Хирадо! Когда-то население города высыпало на берег, чтобы поприветствовать возвращающийся торговый корабль. Сейчас же на пристани виднелась лишь горстка людей, из которых большинство — европейцы. Среди них наверняка Кокс, в нетерпении ожидающий возможности подсчитать прибыль, посмотреть бортжурнал и пометить что-то в своих гроссбухах. Сердился ли он всё ещё на Сэйриса, который оставил без внимания его совет и всё-таки основал факторию здесь, поблизости от португальцев, голландцев и испанцев? Конечно, для решения Сэйриса имелись веские основания. В Хирадо они были не только в сердце христианской Японии, но и вдали от непосредственного контроля Токугавы. Мышление, прямо противоположное его собственному. Впрочем, европейцы опасались клана Токугава, особенно в случае смерти принца. А этого, конечно, ждать осталось не так уж долго. Интересно, думал он, может быть, именно в этом истинная причина того, что он так тянет с решением? Покинуть это место, сказать себе — я больше никогда не увижу Иеясу, никогда больше не почувствую, как затягивают меня в свою глубину эти бездонные глаза, никогда больше не разделить чашку сакэ с этим тонким, блестящим мудрецом, не насладиться его бессмертным напористым, требовательным духом… Это было выше его сил. Лучше уж оставить решение неумолимой природе. Но сейчас время размышлений и тяжких раздумий позади — во всяком случае, на ближайшее будущее. Как он уже сказал Уикхэму, через несколько дней он снова отправится в путь — в Миуру. К Сикибу. Тринадцать лет. Боже милостивый! Уже тринадцать лет, как она его жена. Боже милостивый. Конечно, она уже не та девочка. Груди стали побольше. Чуть-чуть. На прежнем плоском животе появились едва заметные складки. И, наверное, ещё морщинка под этим остреньким подбородком. И больше ничего. Сравнить это с подушками жира на его собственных бёдрах, с сединой в его бороде, с замедлившимся восстановлением сил, когда она скользнёт своим ароматным, шелковисто-гладким телом вдоль его тела. Тринадцать лет, а его сердце бьётся все так же учащённо при мысли о том, что вскоре
он снова увидит её. Из-за её тела? Нет. Из-за тех разнообразных мелочей, которые составляли их жизнь, чашки сакэ, которая будет ждать его, прикосновения её руки, быстролётной улыбки, которой она поприветствует его, осмотра его владений, управляемых сю и Кимурой с железной дисциплиной, из-за прогулок по саду, когда она неторопливо будет переходить от цветка к цветку, осматривая их с той же тщательностью, с какой она воспитывала своих детей. Из-за того, как она подворачивала рукава кимоно, усаживаясь за составление букетов. Из-за искусства, с каким она сочетала тонкие стебельки. Из-за поклона, с которым она подаёт ему чашку чая. Значит, он наконец-то влюбился? Нет, это прошло. Но наконец-то он любит. В этом вся разница. Возможно, больше всего остального он боится нарушить это хрупкое равновесие красоты, которое заставляет его ожидать развития событий вместо того, чтобы подчинить их своей воле. А что она? Любит ли она его? Она его жена, и она утверждает — а он вот уже сколько лет верит ей, — что этот долг определяет все её существование. Конечно, это так. Но что она чувствует? Что за мысли роятся в этой черноволосой головке? Господи, узнать бы наконец — после тринадцати лет! — узнать бы… Считает ли она, что он трус? Но ведь жена должна знать своего мужа лучше других. И в то же время — что она знает о нём, кроме того, что сн — правитель Миуры, человек, делящий с нею брачное ложе? Она никогда не плавала с ним, ни разу даже не ступила на палубу его корабля. Ока не знала ничего о мастерстве, которого он достиг в своей профессии, о переполняющей его душу радости, когда якорь вырывается из донного ила и ветер надувает паруса. Она знала лишь, что однажды он столкнулся с Норихазой и его пришлось спасать. Но тогда его храбрость никак не проявилась, у него просто не было другого выхода. Она знала, что он сражался под Секигахарой, — но там дрался почти каждый японец, способный держать оружие. — Ждут, как стервятники, — проворчал Уикхэм. — Даже голландцы. Уилл взглянул на группу, собравшуюся на причале. Теперь они перебрались в шлюпки, чтобы выйти навстречу кораблю. — Мельхиор? — Он перегнулся через борт. — Здорово, дружище. — Уилл нахмурился, и душа его вдруг ушла в пятки. На лицах встречавших не было обычных улыбок. — Какие новости? — Самые печальные, Уилл, — отозвался Мельхиор. — Страна в пучине войны, — прокричал Кокс. — Что? Что вы сказали? — Он бросился к трапу, чтобы встретить поднимающихся друзей. — Оглянись вокруг, Уилл, — сказал Мельхиор, — и ты не найдёшь на Кюсю ни одного самурая. Господин Сацума призвал всех вассалов следовать за ним на север по зову Токугавы. — Но как это случилось? — Бог его знает, — ответил Кокс. — Эти люди для меня — загадка. — Это связано с даром огромной статуи Будды храму в Наре, — объяснил Мельхиор. — Ты знаешь, какое большое значение придавалось этому. Сначала её построили, но пожар наполовину уничтожил её, и пришлось перестраивать. Колокол отлили в прошлом году, и принц пожелал, чтобы юноша Хидеери произнёс слова передачи, ведь он сын Хидееси. Но отношения между Осакой и Эдо настолько испортились, что Едогими запретила сыну покидать крепость. И всё же она совершила ошибку, послав текст речи, чтобы его огласили от имени Хидеери. — И это привело к войне? — Да. Ведь в речи содержались какие-то слова, оскорбительные для Токугавы. В сущности, они настолько обозлили жителей Киото, что случился мятеж, и было разрушено множество зданий. — Какие слова?
— Я плохо знаю язык, Уилл. Но там что-то говорилось о солнце, которое встало на востоке, но теперь теряет свою силу из-за того, что вынуждено делить небо на западе с ярким лунным светом. Это расценили как закат власти Токугавы. — О боже, — вздохнул Уилл. — Но почему текст речи не был представлен принцу заранее? — Тут-то и заключается вся загадка, Уилл. Говорят, что Иеясу хорошо знал, что там будет сказано. И всё же позволил оскорбить себя. Последовали переговоры, даже извинения состороны Тоетоми. Но принц объявил, что это заговор против него, и потребовал заложников. — Но это обычное дело. — Да, обычное. Но не для заложника такого ранга. — Он потребовал принцессу Едогими? — Так говорят. — Боже милостивый, — произнёс Уилл. — Он намекал мне, что нашёл способ заставить Тоетоми начать войну. Принцесса отказалась? — С негодованием. И распустила слух, будто это уловка, чтобы заманить её в постель Иеясу. Поэтому принц созвал свои войска на войну, — ответил Кокс. — Не сомневаюсь, что это лишь малая часть того, что там произошло, — сказал Мельхиор. — Конечно. — Но он удивился — ведь судьбы стольких людей зависели от этой личной вражды, от этих личных страстей. — Когда это случилось? — Ссора произошла прошлым летом. Но армии вышли на битву только к сезону Больших снегов. Это значит, перед самым Рождеством. Какое абсурдное время для начала войны. Потому что он должен был вернуться к ноябрю, но его задержала поломка корабля. Несмотря ни на что, несмотря даже на своё разрешение Уиллу уехать, Иеясу ждал — ждал возвращения своего талисмана, своего Главного Штурмана. Но когда он не вернулся, когда принц, наверное, решил, что больше никогда не увидит его, — Иеясу начал борьбу. Уилл вздохнул. — Ну, значит, тебе оказана привилегия наблюдать конец эпохи. Ведь как долго кланы Тоетоми и Токугава противостояли друг другу — по крайней мере, силой духа. Осаку сожгли? А вместе с городом — Пинто Магдалину и Исиду Норихазу? И саму Едогими? Стал ли легче груз, пригибавший книзу его плечи? Или ему придётся теперь нести этот крест до самой смерти? Ведь он не выполнил своего долга. Теперь уж наверняка не осталось ничего, что удерживало бы его в Японии. — Осаку? — удивился Кокс. — Японцы утверждают, что Осак-ский замок неприступен. Уилл, уж повернувшийся, чтобы проводить их в каюту, замер на месте и оглянулся: — Что вы имеете в виду? Иеясу пошёл на Осаку, но город цел… Что вы хотите сказать? — Только то, Уилл, — произнёс Мельхиор, — что Токугава потерпел поражение. Известие об этом пришло только вчера. Они сидели в каюте, потягивая сакэ, и Мельхиор рассказывал. Как буднично всё это происходит — сидишь в привычной обстановке, попиваешь привычный напиток, а вокруг тебя рушится мир. — Говорят, там было сто восемьдесят тысяч человек, Уилл, — говорил Мельхиор. — Под стягом с золотым веером. И около восьмидесяти тысяч за городскими стенами. Город окружён. Братья Икеда захватили остров Накадзима — тот самый, где стоял на якоре старый добрый «Лифде», когда впервые пришёл в Осаку. А южный даймио занимал северный берег реки. Сам Токугава со своими родичами стоял лагерем на равнине к востоку от города. Принц, конечно, полагал, что вид такой огромной армии вселит страх в сердца Тоетоми. И знаешь, что предприняли защитники города? Они вышли за ворота и разбили Токугаву в
ожесточённой схватке. — Они обратили в бегство Иеясу? — ужаснулся Уилл. — Нет, конечно. Этого они сделать не смогли. И всё же они разбили Токугаву, Уилл. Говорят, там полегло огромное количество солдат. Но крепость сильна, как и прежде. — Кто это сделал? — Генерал по имени Сенада. При поддержке братьев Оно и Исиды Норихазы. Уилл кивнул. — А кто командовал нашими орудиями? — Этого я не знаю. Некоторые говорят, что сам принц. Но это была неожиданная вылазка гарнизона, поэтому не оставалось времени организовать все как следует. Уилл встал, пригнув голову, чтобы не задеть потолочные балки каюты, облокотился о носовой иллюминатор и устремил взгляд на сверкающие солнечными бликами воды залива. Поражение, но что оно означало? Иеясу хвастался, что не проиграл ни одной из своих восьмидесяти восьми битв. Было ли это концом того, что тщательно планировалось столько лет, столько времени подбирался нужный момент, нужные обстоятельства… Токугава, сегунат, царствование, на которое поставил свою карьеру Иеясу, преемственность — всему этому конец при первой неудаче. Потому что Тоетоми в это время действовали решительнее, опередив Иеясу с его политикой подкупа и предательства. Теперь подкуп и предательство вполне могут послужить противной стороне. Или потому, что Тоетоми были всё-таки более сильной стороной? Может быть, стороной, избранной богами, чтобы править Японией. Асаи Едогими. Как странно, что эта женщина, которую он видел всего два раза, оказывает такое влияние на события. Но она довлела над всей Японией, не покидая твердыни своего замка. А кроме того, что это значит — увидеть? Разве не может человек увидеть за несколько минут больше, чем за всю остальную жизнь, если он знает, куда смотреть? Или поражение пришло потому, что Иеясу был вынужден начать осаду без своего штурмана? Но это лишь тщеславие. Он обернулся. — Ричард, — попросил он, — найди мне коня, пожалуйста. — Но корабль… — Мельхиор отведёт корабль в Миуру. Ты ведь не раз плавал в этих водах, старина? — Да, Уилл, не раз, — согласился Мельхиор. — Но тебя ведь не было почти год. Тебя даже мысленно похоронили уже. Я навещал Сикибу несколько недель назад — она очень расстроена твоим долгим отсутствием. — Значит, скажи ей, что я жив и здоров и сгораю от нетерпения вновь заключить её в свои объятия. — Но твой долг призывает тебя к Осаке. — Больше, чем долг, Мельхиор. Это было бы слишком простым объяснением. Тогда каково же объяснение? Норихаза и кровь Кейко? Магдалина и любовь, которую она ему дала? Едогими во всём блеске своего величайшего триумфа? Или Иеясу, впервые побеждённый? Он не мог точно сказать. Он знал только, что для него в не меньшей степени, чем для любого из Токугава или любого из Тоетоми, жизнь была невозможна, пока не решится вопрос с Осакой. Он ехал дорогой, тянущейся вдоль побережья, на север от Хиросимы, всё время оставляя покрытые снегом горы по левую сторону. На уровне моря воздух был сырой и холодный, но всё же ещё не подмораживало. Он ехал один, пользуясь своей властью адмирала принца для смены лошадей на каждой почтовой станции, целыми днями не покидая седла и останавливаясь только на ночь. И даже теперь, когда власти Токугавы былброшен вызов, он чувствовал себя в полной безопасности — столь крепка была железная рука дисциплины в управляемой Иеясу стране. На холмах, господствующих над Осакой, он остановил взмыленного коня и бросил взгляд вниз — на город, на крепость. Как гордо развевались на ветру флаги и вымпелы, и на
каждом — масса золотых тыкв, каждая из которых означала победу, одержанную Хидеери. Но и как огромна осаждающая армия — куда бы он ни посмотрел, везде их знамёна, шалаши и палатки простирались до самого горизонта, и равнина за городом выглядела одним необъятным лагерем. Он был на другом берегу реки, и ему придётся пробираться на север, к броду. Он хлестнул коня, но по мере приближения к воде приходилось ехать все медленнее, потому что здесь тоже стояли лагерем отряды, укрывшись за деревянными надолбами. Самураи толпились на стенах, наблюдая за ним с подозрением. Тут и там раздалось несколько сигналов тревоги, и даже одна стрела просвистела над ним. Однако вскоре его узнали, приветствуя радостными возгласами. Да и он тоже узнал развевающиеся вокруг вымпелы — крест, вписанный в круг, герб Сацумы. Группа всадников отделилась от ворот лагеря, и мгновение спустя они уже окружили его. — Андзин Миура! — воскликнул Тадатуне. Рядом с ним был его брат Таматане и другие родичи. Поверх лат они надели меха и, как всегда, увешаны оружием. — Мы слыхали, что ты погиб. — Теперь вы можете убедиться в обратном собственными глазами, — ответил Уилл. — А я слышал, что вы проиграли битву. Тадатуне рассмеялся. — Только не Сацума, Уилл. Уж ты-то должен знать. Но основная армия — да. И всё это может быть лишь временной неудачей. Мы ждём приказа принца возобновить наступление. — Да, — сказал Уилл. — Я должен поспешить к нему, Тадатуне, узнать, какие приказы ждут меня. — Я провожу тебя до моста. — Жестом Тадатуне отослал братьев. Теперь его лицо было серьёзно. — То, что ты здесь, Уилл, может оказаться очень кстати. Но я прошу тебя — поторопи принца с принятием решений. Мои братья начинают сомневаться, на той ли стороне они сражаются в этом конфликте. И мой отец, и мой дядя. Ты ведь помнишь — при Секигахаре мы бились на стороне Тоетоми. — Вряд ли я это забуду, — ответил Уилл. Тадатуне натянул поводья. — Частью условий примирения между моими сородичами и родом Токугава было то, что мы поклялись в случае нужды выступить под знаком золотого веера. Мы чтим нашу клятву, Уилл, и мы не были разбиты в том сражении. Этот западный берег реки удерживали Тоетоми, но мы сбросили их в воду. Их головы были навалены кучами величиной с коня по всей окрестности. Мы-то одержали победу. А теперь к нам приходят люди от принца Хидеери и спрашивают, почему мы сражаемся за Токугаву, когда Тоетоми в случае победы удвоили бы наши земли. Передай это принцу, Уилл. — Будь спокоен, — согласился Уилл. — Но сначала скажи мне, что ты сам думаешь об этом. Тадатуне заколебался. — Буду с тобой откровенен, Уилл, потому что я выражу общее мнение наших людей. Мы хотим, чтобы этот конфликт закончился. Больше ничего. Победа — тех или этих. Зима — не время для войны. Что же касается меня, то я всё-таки склоняюсь к Токугаве, потому что это твоя сторона, Уилл. А Исида Нориха-за все ещё жив. — Да, — отозвался Уилл. — Мне постоянно напоминают о моём долге. — Он протянул руку. — Я сделаю так, что мы победим, Симадзу но-Тадатуне. Хатамото заколебался, потом сжал ладонь Уилла. — Это будет великий день, Андзин Миура, когда мы бок о бок вступим в Осакский замок. Благослови тебя Господь. — И тебя, — отозвался Уилл, пришпоривая коня. Уже вечерело, когда он пересёк мост и въехал в лагерь То-кугавы. Здесь он тоже увидел оборонительные бревенчатые частоколы, выросшие в паре миль от крепости. Хотя
солнце клонилось к горизонту, ему стало интересно, заметили ли его со сторожевых башен Осаки, услышали ли приветственные возгласы, которыми его встречали из лагерей Мори и Асано, разбитых к северу от города. Шум они подняли изрядный. — Стой, — окликнул стражник. — Кто там едет? — Андзин Миура. — Андзин Миура? — Деревянные ворота распахнулись, к нему приблизился офицер, недоверчиво вглядываясь в его лицо. — Андзин Миура! Слава Богу. — С принцем все в порядке? — Да, Андзин Миура. И будет ещё лучше, когда он услышит о твоём появлении. Мы думали, что ты мёртв. — Тогда пропусти меня, парень. — Уилл слез с коня и направился к воротам. — Да позаботься о лошади, она совсем загнана. Офицер поспешил за ним. — Андзин Миура идёт! Трубите в рог! Звук сигнального рога прорезал тишину лагеря, его подхватили на следующем посту. Воины выбегали из палаток, собирались в толпу, глазея на Уилла. — Андзин Миура идёт! — звучало как победная песнь. — Андзин Миура идёт! Они кланялись ему — и стражники, и зрители. Уилл остановился у ворот, ведущих в личный лагерь принца, и поклонился в ответ. Андзин Миура идёт. Но куда? Он пересёк мостик, под которым виднелись два хранителя: чудовище с открытой пастью, символизирующее начало всего сущего, и гигант с плотно сжатыми губами, означающий конец всего земного, и столкнулся с Косукэ но-Сукэ. — Андзин Миура? — Не поверил своим глазам тот. — Неужели это ты? Но в прошлом году пришла весть о кораблекрушении… — Мы выбросились на берег, Сукэ, чтобы заделать течи. Мне просто требовалось время. Поверь, я не призрак. — Не призрак, Уилл. — Сукэ подбежал к нему и схватил друга за руки. — Принц улыбнётся наконец. Давно уже не было улыбки на его лице. — И за это время многое произошло, — произнёс Уилл. — Действительно, многое. И большая часть из случившегося очень печальна. — Я слышал об этом. Но недостаточно. Сукэ поспешил вперёд, расчищая проход через толпу зрителей. — Принц расскажет тебе всё, что посчитает нужным. Ширмы раздвинулись, и они ступили в прихожую апартаментов принца. Здесь толпа была ещё плотней. Но он почти никого не узнавал — это были генералы, а не придворные. Они остановились у самых дверей палаты совещаний, по соседству с часовыми, за рядами коленопреклонённых даймио,повернувшихся к возвышению, на котором сидел сегун — один. Хидетада выглядел усталым и раздражённым. Все повернулись к вошедшим. — В чём дело? — потребовал он. — Какие новости, Сукэ? — Со мной Андзин Миура, мой господин сегун. Хидетада вскинул голову, вглядываясь в полумрак. — Андзин Миура? Я слышал сигналы рога, но счёл, что это очередная вылазка неприятеля. Андзин Миура? Подойди поближе. Уилл вышел вперёд и опустился в коутоу перед возвышением. На его устах трепетал вопрос, который он не решался задать. — Я не думал, что ты вернёшься, Андзин Миура, — проронил Хидетада. — Во всяком случае, не теперь. Когда ты прибыл в Японию? — Три дня назад, мой господин сегун. Я спешил сюда изо всех сил. — Да, действительно. Идём. Хидетада поднялся на ноги. За ним встали все остальные, кланяясь своему повелителю. Хидетада повернулся и повёл Уилла сквозь маленькую дверцу позади возвышения — во внутреннюю, меньшую по размерам, полутёмную комнатку. Здесь на постели лежал Иеясу, которому прислуживали две молодые женщины. У постели стоял китайский книжник, Хаяси
Нобу-кацу. Учёный негромким голосом читал что-то из свитка, но, когда дверь скользнула в сторону, голова принца, казалось, дёрнулась, и он попытался подняться на локте. Каким старым выглядел он, каким уставшим! Победитель в восьмидесяти восьми битвах, потерпевший своё первое поражение. — Андзин Миура, — произнёс он еле слышно. — Андзин Миура? Неужели это ты? — Пройди вперёд. Скорей, — приказал Хидетада. Уилл шагнул на возвышение, опустился на колени рядом с постелью. — Андзин Миура, — повторил Иеясу. — Оставьте нас. Оставьте нас все. Ты тоже, сын мой. Уилл оставался в коутоу, почти касаясь лбом пола, когда женщины и учёный выходили из комнаты. Хидетада подождал, пока все уйдут, и, поклонившись, тоже исчез. — Андзин Миура, — позвал Иеясу. — Уилл. Поднимайся скорей, поднимайся. И подойди ближе. Я не могу дотянуться до тебя. Уилл наклонился вперёд. Сердце его стучало гулко, как в бочке, глаза почему-то стали мокрыми. О Боже, подумал он, я люблю этого старика. Может быть, я любил его все эти пятнадцать лет. Может быть, пойми я это раньше, многое было бы по-другому. Иеясу обнял его за шею, прижал к своей груди, гладя его волосы, как отец мог бы гладить сына. — Благодарю тебя, великий Будда, — произнёс он тихо. — Я думал… Впрочем, неважно. Мне сказали, что ты мёртв, Уилл. Утонул. — Мы получили пробоину, мой господин. Только и всего. Но было необходимо вытащить корабль на сушу и заделать её, а погода оставалась ужасной всё это время. Я посылал сообщение. — А мне передали, что ты утонул. Работа Тоетоми. Посмотри на меня, Уилл. Уилл поднял голову, вгляделся в маленькое круглое лицо. Когда-то оно было пухлым, теперь же дряблая кожа висела мешками на высоких скулах. Усы стали белыми. И теперь, когда он был так близко, ему стало видно, как сгорбились плечи и какими неожиданно тонкими стали руки. — Мой господин… — Ты уже слышал о сражении? — Да, мой господин. Я не поверил своим ушам. — Но это правда. Преждевременная атака этого юноши Ма-еды, которую легко отбили, вовлекла мои силы в общее сражение, прежде чем я закончил все приготовления. И всё же победа была почти у нас в руках. Знаешь, почему мы всё-таки проиграли? — Я слышал много сплетен, мой господин. — Но правды не знает почти никто. Дай мне руку. Уилл повиновался. Пальцы Иеясу сомкнулись на его запястье, и он сунул его ладонь под своё кимоно на груди. Пальцы Уилла скользнули по исхудавшему, почти детскому телу и наткнулись на бумажную повязку. Его голова замерла на плече Иеясу. — Мой господин?…— Удар копья. Мне пришлось самому окунуться в гущу битвы, чтобы навести порядок в моих рядах. Врачи говорят, ничего страшного, нужно только отдохнуть как следует. Но сам этот факт армии неизвестен и должен оставаться в тайне. В семьдесят два года и царапина на пальце становится важной. — И вы остаётесь здесь, мой господин, вместо того, чтобы отправиться на отдых в Сидзюоку? Руки, такие слабые, лежали на его плечах, прижимая его к груди. — Об этом не знает никто, Уилл, кроме моей семьи. И Сукэ, конечно. Никто не должен узнать. — Руки напряглись. — Нет, Уилл, не вставай. Я держу тебя вот так, и боль уходит, она больше не имеет значения. Я чувствую силу, исходящую от твоего тела. Какая силища, Уилл. — Я уже не тот молодой человек, мой господин.
— Ты, Уилл? Ты сохранил свою силу. Всю свою силу. Как она мне нужна сейчас! Как мне было необходимо иметь тебя рядом на прошлой неделе, Уилл. — Вам нужно было только подождать, мой господин. Да и пора для войны неподходящая. — Подождать, Уилл? Мне сообщили, что ты мёртв. Тоетоми сказали мне, что узнали об этом от одного португальца — как ты утонул со своим кораблём. И я поверил им, старый дурак. — И всё же вы победите, мой господин Иеясу. Пальцы напряглись: — Да. Я всё же одержу победу. Теперь, когда ты рядом, Уилл, я уверен в этом. На завтра мы назначим общий штурм. Уилл медленно выпрямился. — Вы попробуете взять Осакскую крепость штурмом, мой господин? — Удача будет на нашей стороне, Уилл. Я уверен в этом. Теперь удача будет постоянно сопутствовать нам. — Мой господин, пятнадцать лет назад, перед Секигахарой, вы сказали мне, что удача — это просто другое слово для готовности. Маленькая фигурка, казалось, обмякла. — Я смотрел на армию в сто восемьдесят тысяч человек, Уилл, Выбирать поле боя я не могу. Я заслал в замок своих шпионов и пробовал посеять раздор среди врагов и подкупить их лучших генералов. Но эти вещи не прошли. Эта война, Уилл, перестала быть войной за личное богатство и власть.
Слишком долго эти причины были единственными причинами войн в Японии. Но здесь мы боремся с чем-то иным, чем-то неуловимым, чем-то более опасным. Мы боремся сидеей, Уилл. Даймио в Осаке верят в Тоетоми. Может быть, они видят в принце воплощение их любимого Хидееси. Может быть, обожествляя его память, я допустил ошибку. Может быть, они на самом деле смотрят на него как на бога. И на его сына тоже. Какова бы ни была причина, они будут сражаться насмерть. Поэтому это будет кровавый день. И всё же победа будет за нами — в конце концов. Уилл не отрывал взгляда от маленького личика с упрямо сжатыми губами, которые могли улыбаться столь обманчиво, от глаз, подчинявших своей воле стольких людей, столько сокровищ, столько решений. В семьдесят два года удар копья — серьёзное дело. И все эти сто восемьдесят тысяч человек были здесь только потому, что здесь был принц. Интересно, понимал ли это Хидетада? Понимал ли он, что, как только умрёт отец, вся его армия растает, а вместе с ней и вся его власть. Принцесса Едогими и её сторонники-то знали
это наверняка. Знали они о ране принца или нет, но они знали, что вся воля, притивостоя-щая им, заключена была в душе одного только человека, и человек этот уже исчерпал отпущенный ему срок. И на это они рассчитывали — выстоять, удержаться, выждать. Поэтому, наверное, для него тоже настало время выбора. Последнего выбора. Иеясу никогда не сомневался, что это будет решающее столкновение. В следующие несколько дней решится судьба всей страны. Даже раньше. Потому что если Иеясу намерен назначить на завтра общий штурм и штурм этот будет отбит — а он почти наверняка будет отбит, стоит только взглянуть на эти бесконечные бастионы, на тьму защитников, — то конец наступит скорее, чем они предполагают. Ещё одно поражение, и легенда о неуязвимости Токугавы будет развеяна. Так в чём же заключается выбор? Между Тоетоми и Току-гавой? Оба ищут абсолютной власти. Между Хидеери и Хиде-тадой? Он никогда не встречался с Хидеери, но совершенно определённо не любил сегуна — и пользовался взаимностью. Между романтической идеей великой Японии, о которой мечтал Хидееси, и порядком и дисциплиной, включающими в механизм Империи каждого человека, от сегуна до хонина, к чему стремится Иеясу? Между возвращением к бесконечным междоусобным войнам и продвижением к вечному миру? Какой ещё выбор он мог сделать, думая о своей жене, о своих детях, о своих друзьях? И о детях своих детей. И о своём доме. И о своих крестьянах. Своих крестьянах. И в то же время — уничтожить Асаи Едогами. И Пинто Магдалину. — О чём ты так задумался, Уилл? — спросил Иеясу. — Мой господин, боюсь, что запланированный вами штурм окончится неудачей, если защитники будут достаточно стойкими. А у меня достаточно свидетельств их стойкости. — У меня нет теперь другого выхода, Уилл. Среди даймио уже пошли разговоры. — В Европе, мой господин, очень немногие феодалы позволяют себе риск оборонять свои земли от законных повелителей вследствие появления пушек. Иеясу вздохнул: — Неужели ты думаешь, Уилл, что я не пробовал бомбардировать крепость? Весь вчерашний день говорили пушки. А ядра просто отскакивали от стен. О, один-два камня, может, и выщербило! С таким темпом нам понадобится год, чтобы пробить внешнюю стену. А за ней ведь внутренняя стена, и дальше — сам замок. Три года, Уилл? — Мой господин, если позволите, я снова напомню слова, сказанные вами накануне Секигахары, — пушки причиняют значительно больший ущерб, чем просто производимые ими разрушения. — Тогда они были почти неведомы нашей стране. Теперь же в крепости не меньше орудий, чем у нас. Благодаря португальцам. — Тем не менее, мой господин, когда они стреляют по пологой равнине, ущерб от них не больше, чем от ваших. У них нет иного выбора. — А у нас есть? — Дайте мне один день, мой господин, чтобы пристрелять орудия. Иеясу повернул голову: — Один день, Уилл? — У меня есть одна идея, мой господин, которая, возможно, заставит Тоетоми ещё раз выйти за ворота и напасть на вас в открытом поле. Только на этот раз вы будете поджидать их. — За один день? Эх, почему тебя не было здесь неделю назад, Уилл? У тебя будет этот день. Завтра. И ты можешь распоряжаться любым человеком, любым даймио во всей армии, если понадобится помощь. — Достаточно будет моих канониров. Но я хотел бы, мой господин, чтобы пушки подвезли как можно ближе к стенам крепости. А в этом случае понадобится достаточное прикрытие для отражения возможной вылазки неприятеля. — Тебя будет защищать вся моя армия, Уилл. Что ещё? Уилл в задумчивости потянул себя за бороду.
— Больше ничего, мой господин Иеясу. Хочу только попросить об одной милости. Иеясу повернул голову: — Вы говорили о полном уничтожении Тоетоми, мой господин. — Это необходимо, Уилл. Ведь они намерены полностью истребить род Токугава. И не забывай, что Андзин Миура тоже значится в списке обречённых на смерть. — И всё равно, мой господин. Я не прошу за мужчин, но заранее прошу помиловать женщин и детей. — Потому что однажды ты познал её тело? — Потому что однажды она была добра ко мне, мой господин. — Добра? Она просто намеревалась воспользоваться тобой, Уилл. — Тем не менее, мой господин принц. Я прошу об этой милости. Бросьте её за решётку, сошлите её и её фрейлин, но не обрекайте их на смерть. Иеясу улыбнулся. — Я не собирался казнить женщин, Уилл. Даже Асаи Едоги-ми. Захвати этот замок, и она будет жить до глубокой старости. Если пожелает. Канониры работали с охотой, но ночью шёл дождь пополам со снегом, и земля размокла. Несколько часов ушло на то, чтобы вытащить пушки из укрытий в лагере Токугавы и перевезти их на относительно твёрдое место. Несколько часов, в течение которых они были в центре внимания не только своих, -но и неприятельских войск. Стены крепости заполнили воины Тоетоми, даже прозвучала пара выстрелов в их направлении, но гарнизон одолевало скорее любопытство, чем беспокойство. Как и даймио, ехавшего рядом с Уиллом. — Чего ты хочешь добиться, Андзин Миура, приближая орудия на несколько сотен ярдов? — спросил Токугава но-Есинобу. — Для меня важна не дистанция, мой господин Есинобу, — ответил Уилл, — а достаточно твёрдый участок земли для создания угла возвышения. Вот этот подойдёт. Он отдал приказ остановиться, и орудия выстроили в линию. Уилл спешился и сам попробовал землю под четырьмя громадными кулевринами. — Да, этот подойдёт. А теперь, парни, вы должны построить насыпь. Вот здесь, впереди. Она должна быть прочной. Артиллеристы принялись за работу. Лошади собравшихся даймио били копытами и ржали, пока хозяева обменивались комментариями. Часам к десяти утра перед каждым орудием выросла насыпь фута в три высотой, плотно утрамбованная. — Ну, теперь мы можем отразить вылазку, Андзин Миура, -сказал Хидетада. — Готовьте армию к этому, мой господин. И в самом деле, все полки Токугавы подтянулись, занимая боевые порядки по обе стороны батареи. — Мы готовы, Андзин Миура. Однако я сомневаюсь, что несколько пушечных залпов заставят их рискнуть ещё раз. — Будем надеяться, мой господин сегун. А теперь, ребята, — сказал он канонирам, — вы должны продвинуть пушки вперёд и поставить их передними колёсами на насыпь. Только передними колёсами, учтите. Задние должны остаться на земле, их нужно закрепить попрочнее. Канониры обменялись взглядами; но людей было достаточно для этой работы, хотя и неимоверно тяжёлой. Хидетада потеребил кончик носа. — Я, кажется, начинаю понимать твой замысел, Андзин Миура. Вот уж, действительно, ты просто гений. — Всего-навсего знания, мой господин. С незапамятных времён разрушение неприступных стен представляло проблему для осаждающих. Но в Европе ещё до изобретения пороха поняли, что для защитников крепости не менее ужасно, когда ядра попадают в гущу их рядов сверху, потому что в этом случае невозможно предугадать, куда они упадут. У нас даже есть особые пушки с короткими стволами, но способные
выдерживать большой заряд пороха. Они созданы специально для этой цели. — В таком случае наши оружейники под твоим руководством, Андзин Миура, должны заняться изготовлением для нас таких орудий. — Конечно, если вы собираетесь осаждать много крепостей, мой господин сегун. Но сейчас достаточно будет и этих кулев-рин — если, конечно, нам удастся получить подходящий угол возвышения. Он подошёл к орудиям, прикинул дистанцию и направление и приказал заряжать. Он собственноручно поднёс фитиль к запалу первой пушки, бросив ещё раз взгляд в сторону крепости. Казалось, стихли вдруг все звуки, будто обе армии затаили дыхание. Он ткнул фитилём в отверстие. Кулеврина рявкнула и, откатившись назад, опрокинулась набок. Уилл еле успел отскочить… Ядро по высокой дуге пронеслось по утреннему небу и исчезло среди гарнизонных строений, по случайности снеся заодно один из развевавшихся флагов. Армия Токугавы издала торжествующий рёв, загудели сигнальные рожки, а из крепости послышался сначала вопль ужаса, тотчас сменившийся воинственными криками вызова. — Конечно, — задыхаясь, вымолвил Уилл, — сооруди мы осадные орудия специально для этой кампании, не было бы риска, что эти наши пушки выйдут из строя. А теперь поторопитесь, парни, поставьте-ка её на колёса. Он шагнул ко второму орудию. Это тоже откатилось назад, но устояло. И снова ядро обрушилось на защитников крепости. — Предупреди командиров отрядов, чтобы они были наготове, — велел Хидетада своему брату. — Если они решатся на вылазку, то это случится скоро. Есинобу кивнул и ускакал к группе военачальников, собравшихся в стороне. Но защитники никак не отреагировали даже после того, как все четыре орудия выстрелили и были перезаряжены. — И что теперь, Андзин Миура? — поинтересовался Хидетата. — Как что? Мы продолжим обстрел, мой господин сегун. Я немного уменьшу заряд, чтобы ядра падали ближе и поражали вражеские войска — они, как я полагаю, столпились сейчас за воротами. — Твой план замечателен, Андзин Миура. Конечно, если бы ядро взрывалось, падая на землю, то мы скоро вынудили бы Тоетоми перейти к активным действиям. Но, боюсь, эти падающие ядра — хотя они и довольно неприятная штука, — вскоре перестанут нагонять страх. Мы должны использовать их получше, — Охотно, мой господин сегун, знай я более эффективный способ. — Ты чересчур скромен, Андзин Миура. Я предлагаю, чтобы ты увеличил заряды; тогда ядра минуют внутренние укрепления и достигнут самого замка. Будь уверен, именно оттуда Асаи Едогими наблюдает за полем боя. — Он взглянул на Уилла. — Не нужно притворяться, Андзин Миура. Я знаю о твоей жизни не меньше тебя самого. Принцессе пока удавалось держаться на расстоянии от превратностей войны. Но если мы обрушим ядра на эти башни… — Мой господин, стрелять по женщинам… — По женщинам? По величайшей шлюхе и её менее значительным шлюхам? Во всяком случае, Андзин Миура, мы не собираемся стрелять по ним в том смысле, как если бы они стояли перед жерлами наших пушек. Мы только припугнём их немного. — Но увеличить заряды, мой господин, — это риск и для самих орудий. — В лагере есть ещё дюжина. Я приказываю тебе направить огонь на башню, Андзин Миура. Уилл заколебался. Но сегун был номинальным главнокомандующим армией. — Слушаюсь, мой господин сегун. — Он подошёл к первому орудию, прикинул взглядом направление. — Нам нужно будет повернуть пушки немного левее. — Ну, так поворачивай поскорей, — бросил Хидетада. Уилл отдал распоряжения, и стволы пушек медленно повернулись, нацелившись на огромную квадратную башню Осак-ского замка, дворца квамбаку. — Вы, конечно, понимаете, господин сегун, что большая часть ядер теперь будет бесцельно падать в ров по ту и другую стороны.
— Достаточно будет, если в цель попадёт хотя бы одно, Андзин Миура. Открывай огонь. Уилл взмахнул рукой, первое ядро по отлогой дуге пронеслось по небу. Дым развеялся, и они увидели, как оно, взметнув фонтан воды, шлёпнулось в ров рядом с башней. Гарнизон издал презрительный вопль, а сигнальные рожки Токугавы на этот раз промолчали. — Ещё раз, — приказал Хидетада. Громыхнуло второе орудие. Ядро ударилось о каменную наружную стену замка и отскочило вниз, во двор. Но там никого не было, и снова раздались насмешливые возгласы. — И ещё раз, — сказал Хидетада. Третье ядро, казалось, повисло в воздухе — траектория вышла круче, чем у остальных. Потом оно ринулось вниз и обрушилось на крышу дворца. Деревянные обломки брызнули в стороны, ядро исчезло внутри башни. Насмешки сменились воплем смятения. Хидетада улыбнулся. — Сегодня ты сослужил нам великую службу, Андзин Миура. Тебя ждёт награда. Продолжай обстреливать башню. Я извещу отца. Он развернул коня и поскакал навстречу завываниям рожков, ведь Токугава тоже видел ущерб, причинённый выстрелом. Прикрыв рукой глаза от солнца, Уилл вглядывался в башню. Конечно, на крышу обрушился удар огромной силы, но это была счастливая случайность. Он отдал приказ командиру следующей кулеврины, и это ядро последовало за первым, исчезнув во рву. Но на этот раз смешков со стороны Тоетоми не последовало. — Заряжай! — скомандовал он и поспешил проверить наводку первого орудия, которое снова опрокинулось. Хуже того: как он и боялся, в казённой части ствола зазмеилась трещина. Уилл в задумчивости потянул себя за бороду. — Тогда только эти три, — распорядился он. — Но они тоже долго не выдержат, мой господин Миура, -запротестовал командир батареи. — И вот тогда-то Тоетоми возрадуются. — Всё равно. Мы должны подчиниться приказу сегуна, — сказал Уилл. Хоть бы они все взорвались на следующем залпе! Лучше бы он не ввязывался в эту битву и поскакал прямиком в Миуру. Никто не осудил бы его за это — ведь он не виделся с семьёй почти год. Но не Токугава. Потому что происходившее здесь было важнее семьи и любви. Это снова было нечто фундаментальное, основное — как буря в Великом океане. — Пушки готовы, Андзин Миура, — доложил канонир. Уилл повернулся к крепости. Каждую нужно было чуть-чуть подправить, чтобы иметь побольше шансов попасть в башню. Или чтобы наверняка промахнуться? Снова это было дело его воли, его решения. Одно попадание было. Этого вполне достаточно. А Хидетада ни в чём не обвинит его. Он даже не узнает, были ли остальные промахи случайными или намеренными. Он склонился над первым стволом, ещё раз проверяя расстояние и прицел, и тут услышал сигналы рожков, с новой силой разлившиеся по переднему краю. На этот раз они сопровождались возгласами радости — теперь уже в рядах Токугавы. И ещё до выстрела. — Андзин Миура, — крикнул артиллерист. — Андзин Миура! Смотрите! Ворота крепости распахнулись, пропуская группу всадников. Первый держал над головой белый флаг. Дом был окружён стражниками Токугавы, внутри их было ещё больше. В комнате, на возвышении в центре, сидел сам принц, сегун расположился по правую руку, а его остальные два сына — по левую. Сзади стояли на коленях Косукэ но-Сукэ, три генерала и Уилл Адаме. Перед ним была небольшая группа людей: слева господин Сигенари, справа Кюгоку Тадатака, племянник Асаи Едогими. Их тут ждали. Но удивила всех фигура в центре — глава делегации, Асаи Дзекоин, младшая сестра Едогими. Как она красива! Как похожа на сестру. Уилл видел её только однажды — той первой ночью в Осае, пятнадцать лет назад. Но в ту ночь он впервые увидел и Пинто Магдалину, и саму Едогими. Третья женщина показалась тогда невзрачной. Его удивляло, как в одной семье могло произрасти столько великолепной
женственности. И столько самообладания. Судя по их с Иеясу взаимным приветствиям, можно подумать, что они присутствуют на балу, — столь глубоки и тщательны их поклоны, столь изысканны слова удовольствия видеть друг друга снова. Но вот с любезностями покончено, и Иеясу ждал, что же скажет Дзекоин. — Моя сестра, принцесса Асаи Едогими, с негодованием обнаружила, мой господин Иеясу, что Токугава не нашли другого пути ведения войны, как нападать на женские покои. Иеясу бросил взгляд на Хидетаду. Сегун поклонился: — Передайте принцессе наши глубочайшие извинения, госпожа Дзекоин. Мылишь пытались по мере наших сил атаковать гарнизон. То, что один из наших залпов поразил башню Асаи, -трагедия, которая будет вечно нас преследовать. Был причинен большой ущерб? — Ядро попало в спальню моей сестры, мой господин сегун, — ответила Дзекоин, — и убило двух её девушек. — Двух её… — автоматически повторил Уилл и запнулся, увидев повернувшиеся к нему головы. — Мой главный канонир, — сказал Иеясу. — Андзин Миура. Возможно, вы слышали о нём, госпожа Дзекоин. Ноздри Дзекоин затрепетали от сдерживаемого гнева: — Кто в Японии не слыхал об Андзине Миуре, — ответила она. — Кроме того, мы встречались. Однажды. Наверное, Андзин Миура забыл. — Я помню нашу встречу, моя госпожа, — отозвался Уилл. — Ну что ж. Так это ваша рука направляла выстрел по башне Асаи?" Иеясу поклонился: — И никто больше него не сожалеет о случившемся, госпожа Дзекоин. Помолитесь за нас об убиенных девушках. Я могу только напомнить, что удар молнии поражает и молодых, и старых, добрых и злых, мужчин и женщин — любого без разбора. Те, кто затевает войну, сознательно ставят себя на пути грозы. Дзекоин несколько мгновений не сводила глаз с Уилла, потом снова повернулась к Иеясу. — Эта война начата не нами, мой господин Иеясу. Моя сестра' хочет, чтобы вы помнили об этом. И хочет также узнать, что привело Токугаву к воротам Осакского замка, да ещё в столь неурочное время года, когда мужчинам лучше проводить время в постели. Иеясу вздохнул. — Мы с госпожой Едогими уже беседовали об этом через посредников, — ответил он. — Я могу повторить лишь сказанное ранее. Эта война развязана далеко не мной, я делал всё, что было в моей власти, чтобы удержать моих союзников, моего сына-сегуна, моих вассалов от поднятия боевых флагов на этой равнине. Но какие новости доходят до меня из Осаки? Как принцесса ежедневно обрушивает проклятия на меня и на мою семью. Как она привечает португальцев и их священников-миссионсрсь, которых признали виновными в заговоре против моего сына. Как принцесса тратит огромные деньги на покупку оружия, в том числе пушек и пороха. Как год назад Осакский замок распахнул ворота перед всеми ронинами страны и объявил об этом по всей Империи. Так не поступают люди, желающие жить в мире под властью Токугавы. — Тоетоми не собираются жить ни под чьей властью, кроме микадо, мой господин Иеясу, — сказала Дзекоин. — И все жесейчас, временно… — Её взгляд скользнул влево, обратившись на Хидетаду, — они признают власть Токугавы, так как не хотят снова раздирать страну гражданской войной. — В таком случае пусть они сложат оружие и вверят себя милости Токугавы, которая общеизвестна, — вставил сегун. — Потому что в противном случае завтра на рассвете наши орудия возобновят обстрел. И ещё. Наши инженеры уже закладывают мины под стены вашей крепости. Через две недели даже ваши мощные стены разлетятся в пыль. Дзекоин переглянулась со своими спутниками. — Не сомневайтесь, мой господин, никакие мины и ядра, никакие войска, которые
могут собрать Токугава, — ничто не вынудит Тоетоми капитулировать. И всё же мы стремимся лишь к почётному миру, мой господин сегун, — добавила она мягче. — У меня здесь документ… — Зачитайте его, госпожа Дзекоин, — настойчиво произнёс Иеясу, — Зачитайте. — В нём содержится несколько пунктов, мой господин Иеясу, и все они вполне приемлемы для такого могучего воина и государственного мужа. Во-первых, дайте слово, что ронины, поступившие на службу в Осаку, не понесут наказания. Иеясу кивнул. — Во-вторых, мы просим, чтобы доход принца Хидеери оставался на прежнем уровне. — Я увеличу доход принца Хидеери, — сказал Иеясу. — В-третьих, моя сестра принцесса Едогими хочет получить ваши заверения, что вы не будете понуждать её жить в Эдо. — Принцесса Едогими может жить в любом месте Империи по своему выбору. — В-четвёртых, дайте слово, что, если принц Хидеери пожелает покинуть Осаку, он сможет выбрать себе во владение любую провинцию. Иеясу кивнул. — И в-пятых, мой господин Иеясу, принц Хидеери хочетбыть уверен, что его личность всегда будет оставаться неприкосновенной. — Я не собираюсь причинять мальчику какой-либо вред, — ответил Иеясу. — И никогда не собирался. Все, о чём вы просите, моя госпожа Дзекоин, кажется мне вполне приемлемым. Я хочу сказать только две вещи. Во-первых, я хочу знать, почему Тоетоми прислал для переговоров женщину. Не означает лиэто, что решение принцессы Едогими вступить с нами в контакт не поддерживается её генералами? — Все, о чём мы договоримся здесь, будет признано всеми. Некоторые из наших полководцев сомневались, имеет ли вообще смысл вступать с вами в переговоры. — И каких-то несколько лет назад они были бы правы, — промолвил печально Иеясу. — Но сейчас… Сейчас я уже старый человек и перед смертью хотел бы увидеть в Японии мир. И всё же я попрошу вас, госпожа Дзекин, вот чего. Это было бы печально — умереть, проиграв столь сокрушительно своё последнее сражение. Будьте уверены — все сочтут этот мир победой Тоетоми. — Это победа разума, мой господин Иеясу. — Ах, моя госпожа, вы разумны, и ваша милая сестра разумна. Возможно, разумны я и мои сыновья. Но остальной мир населён неразумными мужчинами и женщинами, которые норовят оценить факт, а не намерения. Я охотно соглашусь на все ваши условия, если вы отдадите мне победу в этой войне. — С удовольствием, мой господин Иеясу, в любой удобной для вас форме. Мы объявим об этом по всей стране. — Они захотят фактов, моя госпожа Дзекоин. Не слов. И тут я прошу очень немногое. Я собираюсь подписать документ, гарантирующий неприкосновенность личности, доходов, власти и престижа принца Хидеери, его матери, его семьи и его крестьян. Больше не будет никакого повода для вражды между семьями Токугава и Тоетоми. Поэтому от себя и членов своей семьи я прошу, чтобы моим воинам позволили засыпать внешний ров и снести внешнюю стену крепости. — Засыпать ров? — воскликнул Сигенари. — Внешний ров, господин Сигенари. — Я уверена, — промолвила Дзекоин, — что мой господин Иеясу имеет в виду только то, что сказал, мой господин Сигенари. Разрушение внешних укреплений ни в коей мере не ослабит самой крепости, но это воспримут как свидетельство капитуляции Тоетоми, как того и требует господин принц Иеясу. Конечно, для вас это тяжело, мой господин Сигенари, но это небольшая цена за наши жизни и собственность. Я согласна на ваше предложение, мой господин Иеясу. — Но согласятся ли ваши генералы? — Мне были предоставлены соответствующие
полномочия, мой господин. — Тогда дайте документ, я подпишу его. Дзекоин протянула бумагу, потом, взглянув на Хидетаду, заколебалась. — А согласятся ли ваши генералы, ваша семья, господин Иеясу, соблюдать этот договор после вашей кончины? Извините, мой господин, но я должна задать этот вопрос. Иеясу вытащил из-за пояса кокотану и быстрым движением вонзил её в мизинец левой руки. Потом взял бумагу из рук Дзекоин, положил перед собой на циновку, выдавил из пальца капельку крови. И этой кровью подписал документ. — Это подписано на века, госпожа Дзекоин, — сказал он. — Никто не сможет отречься от него. Хидетада, ты тоже подпиши. — Только не кровью, — проворчал сегун и взял бумагу. Иеясу улыбнулся Дзекоин. — Сегодня счастливый день. Остаётся только договориться насчёт заложников — для безопасности моих людей, пока они будут трудиться над внешним рвом. — Конечно, мой господин. Кого бы вы хотели? — Сыновей Оно Харунаги. Дзекоин вскинула голову. — Ах да, — спохватился Иеясу. — Я забыл, что они являются и сыновьями принцессы Едогими и, естественно, вашими племянниками, моя госпожа. Не сомневайтесь, что они встретят наилучшее обхождение. Дзекоин ещё несколько секунд не спускала с него глаз. — Хорошо, — согласилась она наконец. — А с вашей стороны, мой господин Иеясу? — Выбирайте, моя госпожа Дзекоин. Только, конечно, не из правящих даймио. Что исключало всех его сыновей. — Конечно, — согласилась Дзекоин. Её голова склонилась, как бы в раздумье, потом поднялась вновь. — Мы не станем метить столь высоко, мой господин Иеясу. В качестве заложника от вашей стороны мы просим всего лишь Андзина Миуру.
Глава 4. Как мала фигурка, как хрупка, и какое печальное лицо. Каких усилий ему, наверное, стоило просидеть так долго, ничем не обнаруживая рану. Очевидно, это усилие, эта боль от раны вынудили его так помрачнеть, позволили Тоетоми получить свидетельство их победы. Он вздохнул, и тонкие пальцы легли на руку Уилла. — Пятнадцать лет, Уилл. С тех пор, как ты впервые пришёл ко мне. И теперь мне приходится просить тебя об этой величайшей из услуг. — Это ведь ненадолго, мой господин принц. Наверняка ненадолго. И, по правде говоря, мне не терпится снова очутиться под защитой статуса заложника. — Да, — отозвался Иеясу. — Ты будешь под защитой — но только до тех пор, пока между Тоетоми и Токугавой сохраняется мир. Поэтому будь готов защититься сам, Уилл. Не совершай ничего в открытую. В стенах крепости тебя поджидает немало врагов, возможно даже… Впрочем, неважно. — Мой господин, вряд ли они поставят на карту все, чего достигли. И, уж конечно, принцесса Едогими не рискнёт своими сыновьями только для того, чтобы отомстить мне. Мне кажется, они тоже попались на удочку предрассудка, будто я приношу вам удачу, и этим способом норовят хоть немного вас ослабить. — Я знаю, — проронил Иеясу. Глаза его, почти закрытые, внезапно широко раскрылись и обратились к нему. — И всё же, Уилл, вот что я тебе скажу. Не расставайся с мечом даже во сне, а когда придёт время — используй его во всю силу. Уилл нахмурился: — Боюсь, что я не понимаю вас, мой господин. Как не понимаю многого в этом деле. Я обещал подставить Тоетоми под удар, вызвать их на бой путём обстрела крепости из пушек. А стоило им попросить о начале переговоров, как вы тут же исполнили их просьбу. А когда они запросили мира — на своих условиях, мой господин, — вы пошли и на это. Мне
кажется, я никогда не постигну искусства дипломатии. — Ты хотел, чтобы мы оставались тут многие годы? — Ещё несколько обстрелов, мой господин…— Они пошли на переговоры потому, что принцессу Едогими повергло в ужас ядро, рухнувшее на крышу её дворца, Уилл. Но я слишком хорошо знаю принцессу. Она оправилась бы достаточно быстро, и тогда бы её воля усилилась вдвое. Нужно было использовать этот удачный момент. — Но что мы выиграли, мой господин? Если бы я мог понять… — Уилл, я никому, кроме сегуна, не поверяю своих сокровенных мыслей. Даже тебе, Уилл. Но поверь, всё, что я делаю, — в интересах Японии. — На тонких губах промелькнула улыбка. — По крайней мере, Японии в моём понимании, то есть Японии Токугавы. Поверь этому. И запомни это. Именно поэтому я предупреждаю тебя — будь осторожен, будь всё время начеку. Может быть, мне придётся просить тебя, Уилл, отдать за меня свою жизнь. Взор, устремлённый на него, был твёрд, даже жесток. О Боже, подумал Уилл. Он просит меня об этом как раз сейчас. О Боже! Хотя какой я могу подвергаться опасности, если два сына Едотими — в лагере Токугавы, а саму осаду вот-вот снимут. Ни одна мать не пожертвует двумя сыновьями, даже во имя третьего. Даже японская мать. Даже принцесса Асаи Едогими. Никогда. — Но не сомневайся, Уилл, — прошептал Иеясу. — Ты будешь отомщён. Что бы ни случилось, не сомневайся в этом. И не сомневайся, что твою жену и детей будут чтить всегда — пока встаёт на небе солнце. — Мой господин, я… — А теперь ступай. Я слышу сигнал рога. Сигнальные рожки трубили повсюду. Уилл выполнил коу-тоу, поднялся, пошёл к двери. Здесь он повернулся, чтобы поклониться ещё раз, и увидел взгляд, которым провожал его принц. Неужели его глаза полны слез? Слишком далеко, чтобы разобрать. Сукэ ждал в коридоре, вместе с Хидетадой и группой дай-мио. — Ну что ж, Андзин Миура, — промолвил Хидетада, — сегодня тебе предстоит выполнить величайший долг перед Токугавой. Будь уверен, твоё имя навсегда останется в почёте для моей семьи и моих людей. И ещё помни, Андзин Миура: хоть эта армия и растает через неделю, наши мысли всегда будут с тобой. — Мой господин, — возразил Уилл, — я ведь буду всего лишь заложником. Вы же говорите так, словно я иду на казнь. Секунду Хидетада не спускал с него задумчивого взора: — Нынешние времена — опасные времена, Андзин Миура. Для всех нас. А теперь — до свидания. Уилл вышел наружу, Сукэ за ним. — А теперь, Сукэ, скажи мне прямо, — прошептал Уилл. — Мы же старые друзья. Что тут затевается? — Ничего, Уилл, — удивился Сукэ. — Во всяком случае, ничего такого, о чём бы ты не знал. Заключён мир, война закончилась. Ты не боишься отправиться заложником в Осакский замок? О Господи, подумал Уилл. Он лжёт мне. Они все лгут мне. — Почему я должен бояться Осаки, Сукэ? Потому что Исида Норихаза — один из командующих гарнизоном? Я заложник, следовательно, неприкосновенен. До тех пор, пока Токугава выполняют свою часть договора. — Именно это я и хотел сказать, Уилл. Ну, вот твой конь. Самый лучший из всех, что мы смогли добыть для тебя. Жаль, что ты без доспехов. Мы послали за ними в Миуру, но, как ты сам сказал, твоё пребывание в Осаке надолго не затянется. Как беспокойно бегали его глаза! — Хорошо, — вздохнул Уилл. — Но, пожалуйста, передай привет моей жене, Сукэ. Я не видел её девять месяцев. Сукэ поклонился: — Это будет исполнено, Уилл. И ей передадут, что ты исполняешь свой долг как
Токугава. — Вплоть до гибели, а, Сукэ? — Что за чепуху ты городишь, Уилл? — Тем не менее, старина. Так как все в этой жизни неопределённо, кроме определённости смерти, я хочу попрощаться с тобой так, словно мы больше не увидимся. — Он протянул руку. — Благослови тебя, Господь. И Токугаву. Сукэ заколебался, потом схватил его ладонь обеими руками. — И тебя, Уилл. Уилл повернулся к лошади, слуга держал ему стремя. Помедлив, он снова обернулся к Сукэ. — Я оставляю Сикибу и детей на твоё попечение. Не забывай о них. — Конечно, Уилл. Но к чему разговоры о смерти? Мы с тобой выпьем ещё не одну чашку сакэ, я уверен в этом. На долю секунды их глаза встретились. Для этого я приплыл в Японию, подумал Уилл? Нет. Но для этого я решил следовать за золотым веером. Для этого мне подарили дом и богатство, крестьян и положение, честь и красавицу жену. Чтобы умереть, когда наступит мой час. Как умер молодой рыцарь Като Кенсин на поле у Секигихары пятнадцать лет назад. Потому что в тот день это было его долгом. Он вскочил в седло, и слуга отступил в сторону. Уилл коснулся шпорами боков коня, и тот потрусил из ворот по замёрзшей траве. Холодно. Солнце висело высоко в небе, и всётаки было холодно. Январь — не самое лучшее время для ведения войны. Армии будут рады разойтись по домам. Они, похоже, чувствовали то же самое. Завывание сигнальных рожков и крики приветствия раздались за деревянными надолбами и из лагерей Асано и Мори, лежащих к северу. Их услышат и подхватят воины Сацумы на том берегу реки. Война кончилась. А Андзин Миура? Андзин Миура выполняет свой долг. Что это? Так это его глаза полны слез? Или это от холода? Ветер налетал с озера Бива, раскинувшегося в тридцати милях к северу, завывал в башнях крепости и на улицах города и только потом вздымал белые барашки на волнах Внутреннего моря. Пятнадцать лет назад, когда он с Сукэ впервые прибыл сюда для встречи с Токугавой, на Внутреннем море тоже виднелись белые барашки. На что он надеялся тогда? Как странно. Тогда и теперь. Тогда он был озабочен сохранением своей жизни и жизни своих товарищей, и тогда он не был уверен — что он увидит, что испытает, что будет происходить вокруг его. Теперь ему снова следует позаботиться о своей жизни, и снова он не уверен в своём будущем, и снова он чувствует, что оказался в центре непонятных ему событий. На этот раз он знал, что найдёт в Осакском замке. Какое болезненное сочетание тревоги и ожидания наполняло его разум. Только это — теперь. Теперь он уже вышел из того возраста, когда его чресла тоже наполняло болезненное ожидание. Возможно. Могли мужчина когда-нибудь выйти из этого возраста, если речь шла об Асаи Едогими? И Пинто Магдалине? Ворота замка были открыты, и два всадника медленно выехали ему навстречу. Они тоже понимали, что их жизни зависят от решений, принимаемых другими. И их тоже провожали вопли рожков и подбадривающие крики со стен крепости. Они тожевыполняли свой долг. Какая глупость! Поравнявшись с этими ребятами, почему бы ему не сказать: мы просто жертвенные барашки для амбиций других людей. Идёмте. Поедем со мной. Давайте поскачем на запад, в Миуру. Там вскоре появится мой друг, Мельхиор Зандвоорт, с прекрасным кораблём. Он даже, наверное, уже прибыл. И ещё там мои жена и дети и мой верный Кимура. Там мы сможем стряхнуть с ног прах этой земли и плыть, плыть… И они уставятся на него в ужасе. Как уставились бы на него Сикибу, и Джозеф, и Сюзанна, и Кимура, и Асока, и Айя. Ведь что такое самурай без чести? Без долга? Что такое самурай, считающий свою жизнь выше воли или причуды своего господина? Двое юношей приблизились. Старшему было не меньше пятнадцати. О Господи, подумал Уилл, этот мальчик мог быть в утробе Едогими, когда я входил в неё. Лошади остановились, и всадники пристально посмотрели друг на друга.
— Господа! — обратился к ним Уилл. — Добро пожаловать в лагерь Токугавы. Заверяю вас, что с вами будут обращаться соответственно вашему рангу. — Андзин Миура, — произнёс в ответ старший из юношей. — Добро пожаловать в Осаку, в стан Тоетоми. Моя мать ожидает вас. — Он пришпорил коня, и они разъехались. Лошадь Уилла трусила сама по себе, без понукания с его стороны. Даже лошади Токугавы знают свой долг. Над ним высилась, уходя, казалось, в самое небо, внешняя стена крепости — массы неотёсанного камня, гигантские блоки, водворённые на место — когда, кем, как? И где их добыли? Под копытами его коня была только грязь. Теперь над его головой проплывали деревянная арка ворот и лица самураев Тоетоми, наблюдавших за ним сверху. Ни один из них не знал, что между этим белокожим человеком и Исидой Норихазой затаилась кровная месть, что снова её приходится отложить до более удобного случая. Ни один из тех, наверху, не улыбался. У сторожевой будки тоже ждали самураи, взяв оружие на караул. Каким одиноким он себя чувствовал, проезжая под гигантским сводом ворот! Как одинок он был. Деревянные створки медленно, бесшумно сомкнулись за его спиной. Его конь остановился на брусчатке. Справа выстроились солдаты, образуя живой коридор, ведущий к следующему мосту, следующему рву, следующей стене. Слева, вдалеке, похоже, собралась вся армия Тоетоми, разглядывая его. Человек с пушками. Человек, чьё появление, возможно, стало решающим поворотом в войне. Он вёл коня мимо рядов самураев. В крепости почти не было видно следов длительной осады. За исключением толп вооружённых людей. А теперь, когда он пересёк второй мост, появились и женщины с детьми. Потому что теперь он был в гарнизонном городке. И все они также молча разглядывали его, а строй самурев по сторонам дороги вёл теперь по диагонали влево, к следующим воротам. Вот уж, действительно, он входит в бесконечное ущелье. Ворота распахнулись, и перед его глазами возникли высокие каменные стены замка. Справа даже виднелось окошко камеры, в которой они с Мельхиором столько лет назад провели шесть недель. У его ног лежал внутренний, самый глубокий ров. А за ним — башня, в крыше которой все ещё зияло отверстие от ядра. Две женщины погибли там. Кто же? Он пересёк мост. Во внутреннем дворе выстроился почётный караул из нескольких сотен воинов. Здесь же были главные полководцы Тоетоми, одетые в тёмные кимоно, контрастировавшие с блеском солдатских доспехов. Он узнал их сразу, хотя только одного из них видел раньше. Маленькая, лёгкая фигурка, странно напоминающая молодого Иеясу, — это был Оно Харунага, любовник Едогими в то время, когда Уилл впервые очутился в Осаке, пятнадцать лет назад. Это его сыновей приветствовали сейчас в лагере Токугавы. Справа от него стоял его брат Оно Харуфуза — повыше ростом, но с тем же открытым, почти юношеским лицом. Два человека, которым можно доверять невозможно, даже подружиться с ними. Они уже доказали свою преданность Тоетоми. Слева от Харунаги стоял Оно Юраку — старик, двоюродный брат великого Оды Нобунаги, дяди принцессы Едогими. Его усы были длинными и совсем седыми, плечи горбились. За спинами троих командующих ожидал Санада Екимура, великий воин, одержавший победу на прошлой неделе. Сегодня он тоже был с ног до головы облачён в доспехи, а на шлеме его красовались золотые рога, отличающие победоносного генерала. А рядом с ним — Исида Норихаза, который, казалось, совсем не постарел; его лицо не выражало ничего, кроме удовлетворения при виде своего спешивающегося противника. Уилл, встав перед пятью генералами, согнулся в церемониальном поклоне, замер на три секунды и распрямился. Генералы поклонились в ответ. Медленно, очень медленно и осторожно Уилл вытащил свой длинный меч с ножнами из-за пояса, обхватив его двумя руками, и с той же осторожностью протянул его Оно Харунаге. Харунага снова поклонился и принял меч.
— Отличный клинок, — произнёс он. — Работы Масамуне. Лучше не бывает. — Я вручаю его вам на всё время моего пребывания в Осаке, мой господин Харунага, — ответил Уилл. Харунага кивнул: — На время вашего пребывания, Андзин Миура. — Он, держа меч обеими руками, поднял его над головой. — Посмотрите все на меч Андзина Миуры, — крикнул он. И тут, наконец, самураи отозвались. Гулкий рёв заметался по каменным ущельям крепостных стен и переходов, и Уилл позволил себе перевести взгляд на окна башни. Там виднелись лица женщин, наблюдавших за происходящей церемонией. Боже, как он вспотел. Но там, у Токугавы, были собственные сыновья этого человека. Харунага передал меч адъютанту. — Ваши апартаменты ожидают вас, Андзин Миура, — сказал он. — Господин Норихаза! Голова Уилла резко повернулась в ту сторону. Норихаза поклонился: — Следуйте за мной, Андзин Миура. Уилл поклонился и шагнул вслед за даймио. За ними пошли шестеро солдат. Ну вот, подумалось ему, я сдался этим людям, и теперь я их пленник. Пленник Норихазы. Это было оскорбительно. А чей ещё? В последний раз глаза его поднялись вверх, к окнам башни, к мелькающим женским кимоно: он шагнул в громадную дверь и пошёл за Норихазой по коридору из полированного дерева. Как наплывает память! И не только об этой башне. Об аде, расположившемся глубоко под двором крепости. О приёмной палате Иеясу, слева от него. О том, как он шёл за Магдалиной, поднимаясь по узеньким лестницам и проходя узенькими коридорами. Пятнадцать лет. Боже мой, пятнадцать лет! Норихаза поднимался по главной лестнице — широкой, полированной, с головоломными резными узорами на перилах, часовые стояли через каждые четыре ступеньки. Он прошёл похоллу второго этажа — по полированному полу, мимо вооружённых часовых, мимо великолепных гобеленов на стенах, мимо комнат в двадцать, тридцать и больше татами, украшенной все теми же замечательными картинами, которые Уилл помнил по прошлым временам. Никто не произносил ни звука. Их сандалии почти не производили шума, когда они пересекали холл. Но наконец даймио остановился перед большими дверями из резного дерева, расположенными в самом дальнем углу холла и украшенными, как и все двери в замке, золотыми тыквами — гербом Хидееси. — Ваши апартаменты, Андзин Миура. Он хлопнул в ладоши, и двери распахнулись. Внутри склонились в коутоу четыре молодые девушки. — И ваши служанки, — добавил Норихаза. Он прошёл в первую комнату, миновал девушек и подошёл к окну. Уилл позволил переобуть себя в домашние тапочки, жестом поднял девушек и встал рядом с Норихазой. — Ваша армия уходит, — заметил тот. Из этого угла башни можно было видеть лагерь Токугавы. Его уже сворачивали, и колонны солдат уходили по равнине на восток. Но другие начали свою работу на внешнем рве, подвозя на тачках и сбрасывая в воду огромные кучи земли, как и было оговорено между принцессой Дзекоин и Иеясу. — Благодарю вас, мой господин Норихаза, — сказал Уилл. — Благодарю вас за тот комфорт, которым вы меня окружили. Норихаза поклонился. Уилл медленно набрал полные лёгкие воздуха. — Между нами осталось много нерешённых вопросов, мой господин. Обстоятельства до сих пор не позволяли мне вернуть вашу кокотану. Сейчас она у меня за поясом, и когда эти государственные дела утрясутся, я буду счастлив предложить её вам. Норихаза, выпрямившись, несколько секунд не сводил с него взгляда. — Слова, Андзин Миура, — произнёс он. — Ты очень хорош в том, что касается слов.
Скажи-ка, твой живот все ещё болит? — Да, мой господин Норихаза. И когда я смотрю на вас, мне становится ещё хуже. А с момента нашей последней встречи я научился владеть не только словами. Норихаза улыбнулся:— Хотелось бы поскорее убедиться в этом, Андзин Миура. Однако сомневаюсь, что до этого дойдёт. Ты умрёшь, полностью обесчестив себя и своё имя, Андзин Миура. Будь уверен. А теперь я ухожу, оставляю тебя на попечение этих девушек. Впрочем, у меня есть ещё один слуга для тебя. — Он повернулся к двери и хлопнул в ладоши. Вошёл мальчик. Очень маленький, лет девяти. Но высокий для японца, со странно светлыми волосами. А какие черты лица — одновременно крупные и в чём-то орлиные. Крупные — для японца? Норихаза продолжал улыбаться. — Ты найдёшь его очень хорошим слугой, Андзин Миура. Его обучали с рождения только одному — приносить удовольствие мужчинам. И сейчас он почти достиг совершенства. — Он вернулся к двери, поклонился всем телом. — Нам хотелось бы, чтобы вам понравилось здесь, Андзин Миура. В комнате было тихо. Девушки стояли на коленях, ожидая его приказов. А мальчик пересёк комнату и подошёл к нему. О Боже, подумал Уилл, о Боже милостивый, этого не может быть. И всё же ошибки быть не могло. Мальчик остановился перед ним и поклонился. — Мне приказано поприветствовать вас, Андзин Миура, — произнёс он высоким, чистым голосом. Уилл, казалось, очнулся от глубокого забытья. Он хлопнул в ладоши, и девушки застыли в поклоне. — Я голоден, — сказал он. — Найдётся в этом замке что-нибудь съедобное? Они хихикнули, снова поклонились и поспешили прочь из комнаты. Уилл прошёл в спальню, дверь в которую была слева, сел на циновку и взглянул на приближающегося мальчика. — Я не нравлюсь вам, Андзин Миура? — его глаза наполнились слезами. — Ты очень нравишься мне, — заверил его Уилл. Мальчик поспешил к нему, опустился рядом на колени. Какая светлая у него кожа. Как очарователен этот ребёнок. О Боже, а его предостерегали от открытых действий. Знал ли Иеясу? У него свои шпионы в этой крепости, как и в любой другой крепости, как и почти в каждом доме в Японии. Знал ли он об этом? — Как твоё имя, мальчик? — Меня зовут Филипп, мой господин. Я не знаю, что это обозначает. — А кто твоя мать? Мальчик нахмурился: — Не знаю, мой господин. Уилл схватил его за плечи: — Как не знаешь? Она умерла? Магдалина умерла? Мальчик раскрыл рот от удивления: — Магдалина, мой господин? При чём тут госпожа Магдалина? Руки Уилла разжались и скользнули по коричневому шёлку его кимоно: — Ты часто видишь госпожу Магдалину? — О да, мой господин. Она всегда бывает добра ко мне. — Глаза его снова наполнились слезами. О Боже, подумал Уилл. Теперь больше никаких сомнений быть не может. Да, действительно, Норихазе не нужен меч, чтобы убить меня. — А другие не бывают так добры с тобой? — Иногда меня бьют, мой господин. — Кто именно? — Мужчины, к которым я прихожу.
— Мужчины… Господин Норихаза? — О да, мой господин. Мой господин Норихаза всегда бьёт меня. Я не обижаюсь, когда меня бьют ради удовольствия. Вы тоже будете бить меня, мой господин? — Нет, — ответил Уилл. — Я не буду бить тебя, Филипп. Снова слезы на глазах: — Потому что я не нравлюсь вам? — Напротив, Филипп. Ты очень нравишься мне. Мне кажется, я люблю тебя. — Мой господин! — Филипп просиял. — Это самое большое удовольствие для меня, если я нравлюсь кому-то. — Его кимоно распахнулось, схватив руки Уилла, он положил их себе на бёдра, а сам принялся поспешно развязывать его пояс. — Какой большой, — выдохнул он. — Какой большой. — Его руки были холодны, но более настойчивы, чем руки Сикибу, и Уилл ощутил, как вся кровь его тела сбегает вниз, переполняя его орудие. — Боже милостивый! — вскричал он и машинально отмахнулся. Удар пришёлся Филиппу повыше уха, и он отлетел к стене. Дверь скользнула в сторону, пропустив двух молодых служанок, принёсших лакированный столик и красные лакированные чашки для еды. Уилл вскочил на ноги. — Ты, — крикнул он первой, — Ложись. Быстро. Развяжи пояс. Девушка уставилась на него. Потом медленно нагнулась и поставила столик на пол. За её спиной плакал Филипп. — Я хочу тебя, — сказал Уилл. — Сейчас. Ты будешь моей сейчас. Скажи своей спутнице, чтобы ушла. Девушка повернулась, взглянув на Уилла: — Вам не нравится мальчик, Андзин Миура? — Нет… Не сегодня. Ты… Она медленно выпрямилась, одновременно пятясь от него, и покачала головой: — Я не могу, мой господин. — Не можешь? Клянусь Богом… Он потянулся к ней, но она отбежала к двери. Вторая девушка поспешно поставила чашки на стол и кинулась за подругой. — Подожди, — крикнул Уилл. — Я не причиню тебе вреда. Дверь открылась, и в комнату вошли остальные девушки с подносом пищи и жаровней. Первая пара, казалось, обрадовалась их приходу. Конечно уж, он не сможет овладеть одной из них, если все четверо воспротивятся. — Почему не можешь? — спросил он у первой. — Это приказ моего господина Норихазы, — ответила девушка. — Вам предоставлен мальчик, Андзин Миура. Мой господин Норихаза сказал, что вы предпочитаете это, и предупредил, чтобы ничего другого мы не допускали. — Его кимоно оставалось распахнутым, и взгляд служанки упал на тело Уилла. — Мы уйдём, мой господин. Я могу разжечь жаровню позже. — Нет, — Уилл завязал пояс. — Я буду есть сейчас. А потом приму ванну. Девушки поклонились. Филипп медленно сел, потом поднялся на колени. До созревания ему ещё по крайней мере год. Но он уже мог реагировать. Мог и хотел. — А я, мой господин? — прошептал он. — Я не сержусь на тебя, Филипп, — сказал Уилл. — Я ещё хочу поговорить с тобой. Но я принял обет целомудрия. Знаешь, как священники. Филипп не сводил с него глаз. — Поэтому я хочу, чтобы ты побыл здесь, но не давал воли своим рукам. — Да, мой господин. — А теперь иди сюда и сядь рядом. Я хочу, чтобы ты разделил со мной трапезу. — Я, мой господин? — Ты. Мальчик помедлил и уселся рядом с Уиллом. Девушки обменялись взглядами, потом положили палочки для еды и ему.
— Сакэ, — приказал Уилл. Девушка поклонилась и поставила на стол маленькую бутылочку. Он налил чашку, осушил её и снова наполнил. Девушки не сводили с него глаз. — Ты познал многих мужчин, Филипп? — спросил он. — О да, мой господин, — горделиво ответил мальчик. — Даже даймио пользуются моими услугами. А когда они устраивают пиры, я представляю там. Уилл выпил ещё чашку сакэ. — Ты представляешь там? — Обычно с моим другом Кокудзи. Странно, что господин Норихаза не прислал сюда Кокудзи, чтобы мы вдвоём развлекали вас. — Да, — отозвался Уилл, — действительно странно. Девушки стояли напротив на коленях, улыбаясь. Знают ли они? Конечно. Или, во всяком случае, теперь догадались. — Наверное, — сказал он, — господин Норихаза подумал, что тебя будет достаточно. Он, конечно, знает о моём обете. Филипп взглянул на него, его губы дрожали. — Он ничего не сказал мне об этом, мой господин. Он побил меня сегодня утром, чтобы я получше развлёк вас. Потому что, когда меня бьют, моя штучка становится очень твёрдой и высоко подымается. Мой господин, почему бы вам не поколотить меня? Тогда бы я был очень хорош. Даймио находят меня очень хорошим, мой господин. Уилл обнаружил, что бутылка опустела. Он решил было хлопнуть в ладоши, да передумал. К чему пьянеть? Это даже опасно, потому что Филипп был в самом деле "исключительно привлекателен, и сам воздух, казалось, был пропитан соблазном. Он взмахнул рукой: — Унесите все это. — Но мой господин ничего не съел, — запротестовала одна из девушек. — Я не голоден, — ответил Уилл. — Унесите это все. И постелите постель. Я хочу спать. Служанки переглянулись, посмотрели на Филиппа и снова хихикнули. — Андзин Миура — человек огромной силы, — одобрила старшая из девушек. — Это хорошо. В январе ночи длинные. Он стоял у окна, разглядывая лагерь Токугавы. Он стоял так каждый день, вот уже две недели, смотря на облака над горами, на то, как они, сползая в долину, проливались дождём, а порой шёл снег. Но снег тут же таял — слишком близко было море, да и февраль уже заканчивается. Не за горами и весна. Он разглядывал и воинов Токугавы, работавших без отдыха. Внешний ров уже был засыпан, стена снесена — как и было оговорено. Но это произошло несколько дней назад, а армия сегуна оставалась по-прежнему в лагере. И продолжала работу. Над чем, он сказать не мог, из окна было не разглядеть. Но каждый день отряды, занятые на работах, шагали кудато с кирками и лопатами, и каждый день самураи Тоетоми высыпали на стены центральной крепости, наблюдая за ними, трубя в сигнальные рожки и провожая их презрительными выкриками. Как странно. Его должны были выпустить отсюда ещё неделю назад. И что тогда? Исида Норихаза получил шанс отомстить, и он его не упустил. Покидая Осаку, Андзин Миура покинет и сына. И тот всю жизнь проведёт, погрязнув в содомском грехе и мужской проституции. Ничего, впрочем, постыдного — для самурая. Исида Норихаза, видно, долго думал над этим и нашёл способ отомстить. Он обращался с Андзином Миурой с изысканной вежливостью и окружил его большим комфортом и роскошью, чем даже полагалось заложнику неблагородного рождения. На взгляд японца. И этим он его уничтожил. Как теперь Андзин Миура сможет спокойно уснуть в своей постели, зная, что Филипп развлекает даймио в Осаке? Это было тяжело. Но ещё тяжелее было думать о Магдалине. У неё ведь отобрали сына через несколько недель после рождения. И было ли это единственным её наказанием? Или
она согласилась с планом Норихазы? Она, очевидно, снова пользовалась расположением принцессы Едогими, ведь она по-прежнему прислуживала ей. Могла ли какая-нибудь женщина согласиться на нечто подобное, когда речь шла о её сыне? Кто знает? Кто знает, что за мысли в их головах. Даже в голове Сикибу. Боже, как жарко. Ах, какая беспечная мысль. Сикибу наверняка просто убивается от тревоги за мужа, оказавшегося заложником в Осаке. Известие, конечно, уже дошло до неё. Наверняка? Он выполняет свой долг перед Токугавой. Так зачем беспокоиться за его судьбу? Он обернулся, заслышав звук открывающейся двери. Четырнадцать дней провёл он безвыходно в этих стенах, обслуживаемый только четырьмя девушками и Филиппом. Девушкам было ещё рано накрывать к ужину, а Филипп, как обычно, пристроился в дальнем уголке, что-то рисуя. Девушки как-то принесли бумагу и тушь, и Уилл набросал изображение парусника, потому что Филипп часто расспрашивал его о кораблях. — Вы, Андзин Миура, — сказал тогда мальчик, — великий штурман. Мы много слышали о вас, мой господин. — От своей матери? — вопрос вырвался у него совершенно непроизвольно. — Всякий слыхал об Андзине Миуре, — ответил Филипп. — Человек, который умеет строить корабли получше даже голландских. Поэтому он нарисовал Филиппу корабль. Английский корабль, гордо бегущий по волнам. Больше того — набросал внутренние планы и даже показал его в разрезе. Его работа. Он ведь корабельный плотник. Только и всего. Корабельный плотник, попавший в ад. И работавший на дьявола. Филипп был в восторге. Он часами разглядывал чертежи, мысленно бродя вдоль и поперёк по кораблю или даже командуя им. В конце концов, море и корабли были у него в крови. И так же, часами, Уилл рассказывал. Это было единственным развлечением. Он рассказывал о долгих месяцах, проведённых в море, рассказал Филиппу о битве с Армадой, о ледяных горах, плавающих у Северного мыса, о воинах-дикарях в Кейп-Лопес, о неоглядных просторах Южной Атлантики, о пингвинах и снегах Горна, о Великом океане. Отец, разговаривающий с сыном. Возможно, эти четырнадцать дней он даже был счастлив… Но Филипп поначалу просто растерялся. Его истинкты были стольтщательно вылеплены, что он просто чувствовал себя обделённым. Но за эти последние несколько дней даже он оттаял. Двери медленно распахнулись. За ними виднелась обычная стража. Как будто и не было этих пятнадцати лет. Но на сей раз там были не его служанки со столиками и пищей, а Ода Юраку, одетый в ярко-оранжевое кимоно. Один. — Андзин Миура, — сказал Ода Юраку и поклонился. — Мне очень жаль, что я не смог посетить вас раньше. Вас, наверное, все позабыли. — Мне здесь вполне уютно, — отозвался Уилл. — Впрочем, у вас есть мальчик, — закончил Юраку. — Он вам по вкусу, Андзин Миура? Уилл поклонился: — Он очень умный мальчик, мой господин Юраку… Он приложил много усилий, чтобы скрасить моё пребывание здесь. Несколько секунд Юраку не сводил с него взгляда, едва заметно нахмурившись. Затем он ещё раз поклонился и пошёл к окнам. — Я двоюродный брат Оды Нобунаги. Пятнадцать лет я был его правой рукой. Уилл нахмурился: — Я знаю это, мой господин. — Когда Нбунага умер, я встал перед выбором, Андзин Миура. А Асаи Едогими — моя племянница. — Я знаю это, мой господин. — Но сердце его забилось чаще. Может быть, у него всё-
таки есть друг в этом замке? — Эти люди, — продолжал Юраку, — они ничтожества. Простолюдины. А я происхожу из величайшей семьи страны. — Столь же великой, как Минамото, мой господин? — спросил Уилл. Юраку взглянул на него и повернулся к двери. — Я хочу поправить своё прежнее пренебрежение к вам, Андзин Миура. Вы поужинаете со мной? — Охотно, мой господин Юраку. Если вы позволите мне принять ванну и переодеться. Юраку поклонился, и полчаса спустя Уилл шагал за ним по широкому, отделанному деревянными панелями коридору, вверх по бесконечно изукрашенным лестницам, по затянутым гобеленами каминным залам, снова вверх по лестницам. В этом замкнутом пространстве он терял чувство направления. Но сейчас они наверняка где-то высоко, почти под крышей башни. Направляясь куда? На встречу с кем? Пот градом лил с него. И как рукоять короткого меча вонзилась ему под рёбра! Но самыми неожиданными были те слова Юраку. Ширмы скользнули в стороны. Это уж наверняка не тюрьма. Юраку вошёл в комнату величиной татами в тридцать, где их ждали около полдюжины вельмож. Здесь были братья Оно, Санада и Исида Норихаза, но они оставались на полу. Потому что на возвышении виднелась маленькая, лёгкая фигурка юноши лет двадцати, в небесно-голубом кимоно. — Коутоу, Андзин Миура, — шепнул Юраку и сам поспешно опустился на колени. Уилл последовал его примеру, а Хидеери положил руки на бёдра по освещённой веками традиции, прежде чем подозвать их ближе. — Андзин Миура, мой господин принц, — объявил Юраку. Уилл опустился на колени рядом с возвышением. — Человек с пушками, — произнёс Хидеери. — Я много слышал о тебе, Андзин Миура. Твои ядра чуть не убили мою мать. — За это я хотел бы искренне извиниться перед самой принцессой, мой господин, — ответил Уилл. Хидеери внимательно посмотрел на него. — У тебя, без сомнения, будет такая возможность, — заметил он. — А теперь поедим, мой господин Харунага. Даймио поклонился и хлопнул в ладоши. Ширмы скользнули в стороны, и служанки поспешили в комнату с маленькими лакированными столиками и пылающими жаровнями. У Уилла появилась наконец возможность осмотреться. Богато убранная комната, свежайшие циновки на полу, по углам огромные вазы, полные цветов, на стенах — драпировки. А что за драпировками? Ведь в воздухе чувствовался слабый аромат. Аромат, какого он не ощущал пятнадцать лет. Тогда он был в этой башне, он уверен в этом. Требования этикета запрещали даже принцессе Едогими обедать с мужчинами, но наверняка она где-то поблизости. И её горничные? Подали рис. Хидеери мелкими глотками отпивал чай, разглядывая Уилла поверх чашки, — как странно напоминает Иеясу, в которого, возможно, он и перенял эту привычку. — Тебе понравилось пребывание в Осакском замке, Андзин Миура? — Было очень интересно, мой господин. — Мы не предполагали, что ты пробудешь здесь так долго, — сказал Хидеери. — Ты ведь видел, как солдаты Токугавы засыпают ров? — Как и было предусмотрено договором с принцессой Едоги-ми, мой господин. — Внешний ров засыпан несколько дней назад, — заметил Ода Юраку. — Но работы все не прекращаются. Уилл посмотрел на старика. — Мне ничего об этом не известно, мой господин. Из моего окна плохо видно, а выходить на крепостные стены мне не позволяют. Хидеери кивнул: — Тем не менее это так. Впрочем, мы все сейчас узнаем.
— Он идёт, мой господин принц, — сказал Сенада. Девушка, стоявшая на коленях рядом с Уиллом и подкладывавшая ему на тарелку тонкие ломтики жареной курятины, украдкой улыбнулась ему. Ширмы вновь раздвинулись, пропуская на этот раз самурая в полном боевом облачении, за исключением шлема. Он медленно опустился в поклоне на пол, но Хидеери тут же жестом приказал ему подняться. — Сегун был занят другими делами, мой господин принц, — ответил самурай. — Меня принял господин Хонда Масадзуми. — Ты передал ему наш протест? — Да, мой господин принц. — И что ответил господин Масадзуми? — Он был нездоров, мой господин принц, и потому не покидал своего дома. Таким образом, он не мог лично наблюдать за ходом работ. Но он был разгневан, услышав, что его солдаты вышли за рамки инструкций. Он пообещал послать человека к господину Итакуре в Киото, чтобы установить истину в этом деле. — Истину? — воскликнул Норихаза. — Разве не сам сегун контролирует ход работ? Кто ещё может отдать приказ прекратить их? — Похоже, мой господин Норихаза, что этими работами руководил сам принц Иеясу. Даже сегун не осмеливается идти против приказов принца. — А принц в Киото? — Нет, мой господин. Полагают, что он сейчас в Сидзюоке. Но это только предположение. Господин Масадзуми считает, что приказы принц передаёт через своего представителя в Киото, господина Итакуру. Поэтому он и послал туда гонца, чтобы выяснить, что всё-таки нужно делать. — Самая настоящая ложь, мой господин принц, — заметил Санада. Хидеери, нахмурившись, посмотрел на генерала, противоречивые чувства обуревали его. — А работы тем временем продолжаются, мой господин принц, — сказал Норихаза. — Внешний ров засыпан, наружная стена снесена. Теперь они начинают засыпать второй ров. Так что же, мой господин, вы будете ждать, пока они начнут разбирать вторую стену? Это трюк Токугавы, мой господин принц. Иеясу добивается своих целей обманом. — Чего вы от меня хотите, — пробормотал Хидеери. — Может быть, он не замышляет ничего плохого. Может быть… — Может быть, — ответил Норихаза. — Может быть, мой господин принц. Хорошо известно, что Токугаве нужно только одно — уничтожить Тоетоми. Хорошо известно, мой господин принц, что армии Мори, Асано и Сацумы не вернулись в свои провинции, а стоят лагерем на соседних холмах, окружив город, и ожидают удобного момента. Мой господин, дни вашей власти, вашей свободы, вашей жизни ускользают от вас с каждой лопатой песка, высыпанного во второй ров. — Но, мой господин… — Хидеери повернулся к Оно Харунаге. — Мой господин Харунага, ваши сыновья… — Они самураи, мой господин принц, — ответил Харунага. Но его голос был печален, и, говоря, он смотрел на Уилла. — Они готовы умереть за Тоетоми. — Что скажете вы, мой господин Санада? — спросил Хидеери.-Как мы можем ответить на такое вероломство? — Ничем, мой господин принц, кроме как начав стрелять по работающим. И это будет означать конец перемирия. — А потом ринуться в атаку и разгромить сегуна, — подхватил Норихаза. — Да. Это будет великая победа. — Но недостаточная, мой господин Норихаза, — заметил Санада. — Хидетада — ничто, пока жив его отец. Принцев Токугава слишком много. Не сомневайтесь, что если Токугава планируют засыпать второй ров и снести вторую стену, то это лишь первая часть их замысла. Вторая — это взятие крепости штурмом. Поэтому они наверняка снова соберут
сюда все свои войска и сделают это в тот момент, когда мы нарушим перемирие. Я бы на их месте ждал именно этого момента, мой господин. Апока что разорвите перемирие, призовите обратно тех своих военачальников, которые могли покинуть замок, закупайте где только можно военные припасы и отгоните рабочие отряды. Это заставит Токугаву вернуться. И когда вы увидите золотой веер над лагерем противника, вот тогда мы должны атаковать всеми силами, до последнего солдата, и положить этому конец за один день. Если мы сможем совершить вылазку и поразить сердце Токугавы, его армия растает, как снег под ярким солнцем, и победа ваша, мой господин принц. Как и Империя. Боже мой, подумал Уилл, этот человек знает, что говорит. И так вот, походя, они решают и его судьбу. Девушка у его локтя нахмурилась. Кусочек мяса, который она должна была положить ему в рот, совсем остыл. Но сейчас он не смог бы прожевать его, как не смог бы даже сплюнуть. Рот его пересох. — Но разорвать перемирие, — произнёс Хидеери негромко, — значит, обречь моих сводных братьев на смерть. — И себя тоже, мой господин, — отозвался Юраку, — если удача будет не на нашей стороне. Иеясу наплюёт на все соглашение, если вы обстреляете его людей. — Разрывая перемирие сейчас, мой господин, — сказал Нори-хаза, — мы получим Андзина Миуру. Разве не говорят о нём, что он талисман Токугавы? Разве мы не добились убедительной победы, пока его не было? Разве не обрушилось пушечное ядро на эту башню, как только он вернулся? — Неужели вы верите в эту чепуху, мой господин Норихаза? — спросил Ода Юраку. — Я — нет, мой господин Юраку, но простые солдаты, несомненно, в это верят. Больше того — поговаривают, что сам Токугава в это верит. Он старый человек, мой господин принц, и, очевидно, не подвержен предрассудкам. Взгляд Хидеери вернулся к Уиллу. Пора, подумал тот. Англичанин в нём жаждал вскочить и сражаться за свою жизнь. Выхвати, по крайней мере, свой короткий меч, может, тебе удастся захватить большой, и умри сейчас. Не дожидаясь, пока они сами прирежут тебя. Но японец в нём требовал: сиди, как сидел, смотри на них с презрением. Если не можешь выиграть битву против столь многочисленных врагов, то подчинись неизбежному с холодным безразличием. — Я не могу, — сказал Хидеери. — Я не могу принять такое решение. — Вы не можете принять никакого решения, мой господин принц, — негромко произнесла Асаи Едогими. — Это ваш самый большой недостаток как правителя. Она стояла за спиной Уилла, и он чувствовал, как становятся дыбом волоски на его шее. Он поспешно последовал примеру даймио, служанок, самураев у входа и упал на пол в коутоу. Принцесса. Как аромат её духов наполнил комнату! Пятнадцать лет. Интересно, она одна? — О, поднимитесь, поднимитесь, — произнесла она презрительно. — Сядьте, господа. Почему вы склоняетесь перед простой женщиной? Они медленно выпрямились. Боже мой, подумал он, я чувствую её взгляд своей кожей. — Позволю себе напомнить госпоже матери, — произнёс Хи-деери, — что это она решила вступить в переговоры с Токугавой. — Я решила, — подтвердила Едогими. — Я испугалась. Я всего лишь женщина, и когда ядро пробило крышу и чуть-чуть не попало в мою постель, я испугалась. И я поняла в тот момент, кто послал это ядро. Никто, кроме него, не мог бы послать это ядро. Человек этот — сам дьявол, господа. Но больше я не боюсь. Моя женственность отброшена за ненадобностью. Если вы не хотите быть мужчинами, то вместо вас мужчиной стану я. Мой господин Санада, я назначаю вас командующим войсками Тоетоми, и подчиняться вы будету только мне. — Моя госпожа принцесса, — Санада поклонился. — Не сомневайтесь, что я выполню свой долг, защищая ваше имя. — Надеюсь, — заметила Едогими.
— А мои братья, госпожа мать? — воскликнул Хидеери. — Ваши сыновья? — Они увидели свет лишь для того, чтобы служить вам, мой господин принц. Только для этого. Мне доставляло удовольствие вынашивать их, растить их для этой цели. Я надеялась, я молилась, чтобы мы заключили перемирие с Токугавой на этот сезон. Принц не может жить вечно. Даже принц. Я надеялась дождаться этого и потом иметь дело только с его сыном. Но если так не получается, мы будем сражаться, как и предлагает господин Санада. Изо всех сил. У нас здесь в заложниках сам дьявол, злой дух, постоянно стоящий за плечом принца. Его нужно уничтожить. Уилл обернулся, ногой отшвырнув столик, его левая рука опрокинула служанку на спину, тарелка со снедью отлетела всторону. Всё-таки англичанин взял верх. Но он замер, оставаясь на коленях, не в силах оторвать взгляд от четырёх женщин. Четырёх женщин. Асаи Едогими в белом кимоно, ничуть не изменившаяся за пятнадцать лет. По правую руку от неё — Асаи Дзекоин, гнев на её лице виднелся даже сквозь маску белой краски, прятавшей эмоции её сестры. Слева от неё стояла незнакомая ему женщина. А позади них — высокая фигура Пинто Магдалины. О Боже, подумал он. О Боже. Но его глаза застлало пеленой. Её лицо скрывалось под толстым слоем краски, и он не мог разобрать выражение её глаз. Но это была мать его сына. А стражники были уже у его плеча. Попытайся он подняться, и его рассекут пополам. — Андзин Миура, — самурай, моя госпожа принцесса, — напомнил Санада. — У него есть право на сеппуку. — Нет. — Едогими не сводила глаз с Уилла, глаза её превратились в крошечные озерки бездонной черноты, дыхание столь глубоко, что кимоно на груди ходило ходуном. — Нет. У этого человека нет никаких прав. Он потерял свои права пятнадцать лет назад, накануне Секигахары. Я убью его, господа. Своими собственными руками. Стражники шагнули вперёд, схватили Уилла за руки. Он мог бы стряхнуть их одним движением плеч. И всё же он не поднимался с колен, пригвождённый её взглядом. — Но не сейчас, — сказала Едогими, самообладание вновь вернулось к ней. — Пока он жив, его считают талисманом Токугавы. Пусть так оно и останется — до тех пор, пока принц снова не займёт своё место в той долине, перед крепостью. В то утро, когда вы, мой господин Санада, поведёте в бой свою армию, — в то утро Андзин Миура умрёт, и голова его, насаженная на копьё, будет красоваться над нашими укреплениями, подбадривая наших воинов и приводя в ужас Токугаву. Они хотели сражаться с нами с помощью этого дьявола. Мы швырнём этого дьявола им в лицо. Стражник сунул руку за пояс Уиллу, выдернул короткий меч и швырнул его на пол. — А до тех пор, моя госпожа принцесса? — спросил Норихаза. Губы Асаи Едогими дрогнули. Не было никакого сомнения — Она улыбалась. — А до тех пор, — ответила она, — мы покажем ему, что значит предать Тоетоми. Пусть его вопли поразвлекут нас. О чём ты мечтаешь, когда твоё тело поглощено болью, твой разум — страхом, а твоё сердце — гневом? Когда сама жизнь стала непереносимой, а завтрашний день — немыслимым. Тебе хочется дать волю своим мечтам об отмщении. Ведро ледяной воды водопадом обрушилось на его лицо, и он шевельнулся. Какая глупость! Стальные бритвы вонзились ему в запястья, и он, наверное, застонал. Или заплакал. Ведь разве не исполнялись все желания принцессы Едогими? Если она приказала, чтобы человек кричал, как грудной младенец, то так тому и быть. А здесь, на его кистях, были даже не бритвы. Просто верёвки. Но он уже висит на них так долго. Только стоя он мог дать какой-то отдых рукам, а чтобы стоять сейчас, нужно было собрать в кулак всю свою волю — ведь, встав, он позволит крови хлынуть по рукам к пальцам, а это была агония. Это была агония. Стоять было проблемой ещё и из-за коленей, которые совсем ослабли. Ослабли от страха, от ожидания, от ненависти? Он видел, как стражник запалил факелы и тёмная комната озарилась прыгающими
языками пламени, рваные тени заплясали вверх и вниз по стенам. Теперь он стоял, и руки его расслабились. Бритвы теперь были не снаружи, а внутри рук. Он поднял глаза к низкому каменному потолку, к кольцам, ввинченным в потолок. Потому что иногда, забываясь в полусне, он думал о Самсоне. Он был большим, сильным мужчиной, а это всего лишь железные кольца, закреплённые в камне. Собрать все силы, потянуть посильней, и они, возможно, вырвутся. А что потом? Эта камера — в основании башни Асаи. И разве не может случиться такого, что он потрясёт это основание и все здание развалится на куски, а Асаи Едогими, Асаи Дзеко-ин и Пинто Магдалина вылетят из своих постелей и рухнут сюда, к нему, в эту камеру? Какой крик радости вырвется из груди Токугавы, если башня Асаи рухнет! Но кольца все так же прочно держались сейчас, как и тогда, когда его привели сюда. Бог свидетель, он пытался вырвать их, и не один раз. Как и тогда, когда они подставили стол под его живот, приподняв его с пола, для удобства молодых стражников. Даже в тот день кольца не дрогнули, хотя сердце его едва не разорвалось от стыда и злости. Значит, он всётаки не Самсон. Потому что Самсон получил свою силу от Бога. А Уилл Адаме отказался верить в то, что Господь вмешивается в деяния людей. Уилл Адаме остался один. О Господи, если бы он мог остаться один. Потому что сейчас горели все четыре факела, и камера, казалось, выросла в размерах. Сейчас здесь, с ним, был только один человек. Его тюремщик, нагой, как и он сам, в таком же мерзостном состоянии. Хонин, нижайший из смертных, обречённый жить вечно в этом искусственном свете, мигающий, бормочущий чтото про себя. В общем-то, добрый парень. Уилл не знал его имени. И человек не самых сильных желаний, к счастью. Потому что здесь, перед ним, висел на верёвках белый человек, с нагим телом, которым мог воспользоваться каждый. Но тюремщик редко подходил к нему так близко. Может быть, он боялся ног Уилла. Потому что в первый день он приблизился. Спереди. Уилл подумал даже, что им движет чистое любопытство — посмотреть, отличается ли этот белый человек чем-нибудь от него самого. И Уилл дал ему такого пинка, что тот отлетел к противоположной стене. Он пролежал без сознания несколько минут, как мёртвый. Он не умер, конечно. Он избил своего узника с дикой злобой, далеко превосходящей всё то, что он устраивал для принцессы и её друзей. Он заставил Уилла кричать много громче, чем до того или после. Но всё напрасно — Едогими отделяло от них настолько этажей. Но с той ночи, похоже, достигли какого-то взаимопонимания. Живя в наполненной ненавистью нейтральной полосе, разделяемой их умами, они даже стали почти друзьями. Теперь тюремщик возился возле дальней стены, устраивая циновки поровнее. Пол там был несколько приподнят, и сегодня он постелил там свои лучшие циновки. Значит, сегодня придёт Едогими. Она приходила теперь не каждый день, как поначалу. Она приходила в сопровождении фрейлин и одного-двух своих мужчин, они садились напротив него и часок развлекались. В тот первый день он понял затруднения, приносимые ненавистью. Они все были тут, даже Магдалина. Магдалина, спрятавшая под слоем краски своё лицо, наблюдала, как её бывшего возлюбленного сначала изнасиловали, а потом избивали тонкими бамбуковыми палками, пока кровь не заструилась по его ногам. Впрочем, был ли он когда-нибудь её возлюбленным? Несмотря на всю нежность, которой они тогда обменялись. Или её любовь превратилась в ненависть, когда она обнаружила, сколь плодотворным оказался тот их долгий день наедине, когда её удалил от себя Норихаза, когда Филипп протискивался на свет Божий из её чрева? Во всяком случае, она сидела позади своей госпожи, и ему не удавалось как следует рассмотреть её. Но он хорошо видел Едогими. Поэтому, страдая, он представлял себе, чтобы не сойти с ума, что это страдает принцесса Едогими. Это были приятные мечты. Но ему не удалось долго их сохранять. Вместо этого он начал думать о Сикибу. Только о её лице, больше ни о чём. Исполнился уже год, как он не видел её лица. Он не знал ничего о том, как оно могло
измениться. Впрочем, ничто не могло изменить лицо Магоме Сикибу. Кокс упорно называл её «миссис Адаме». И когда он говорил так, Сикибу, с её зачатками английского, поднимала на него взгляд, полный искреннего удовольствия. Сикибу, гуляющая по розовому саду, в длинном платье, затянутом на талии, с плотным воротником, и в высокой фетровой шляпе. С пером. Да, конечно, с пером. С алым пером, подчёркивающим её угольно-чёрные волосы. Сикибу. С каждым ударом палки он вспоминал каждую чёрточку её лица, каждый изгиб её тела. А когда грязные, пресыщенные руки касались его, он представлял, что это её руки, Сикибу… Только она могла спасти его от безумия. Пока он думал о Сикибу, он прятался за невидимой стеной, сквозь которую его врагам не пробиться. Она стояла перед ним и сейчас, швыряя холодный рис из грязной, треснувшей миски ему в рот. В первый раз, когда его кормили так, он выплюнул все в лицо своему тюремщику. Тогда он был полон гнева и демонстративного пренебрежения. Тогда. Теперь же его рот так наполнялся слюной, что он глотал рис, почти не жуя. Кроме того, в первый раз он совершил ошибку, взглянув на человека, кормившего его. Теперь он закрывал глаза, и тот превращался в Сикибу. В рисе недостатка не было. В планы Едогими не входило сделать его чересчур слабым для понимания того, что с ним происходило день за днём, что с ним произойдёт в конце. И он жевал и глотал, потому что даже холодный рис был так прекрасен на вкус. И потому, что он хотел жить — до самого конца? Только так он мог надеяться умереть, сохранив перед глазами образ Сикибу. А после того, как умрёт? Странно, что эта мысль пришла к нему в голову только сегодня. Может быть, потому, что сегодня его инстинкт подсказывал: конец приближается. Даже здесь, в утробе башни, он вчера слышал завывание сигнальных рожков. Они ревели и поблизости, и где-то вдалеке. Сколько же он уже стоит здесь, висит здесь, мучается здесь? Несколько недель, не меньше. Сама длина отросшей бороды говорила об этом. Несколько недель. Может быть, несколько месяцев. Пол уже не был таким холодным, он больше не покрывался постоянно гусиной кожей. Несколько месяцев. Достаточно, чтобы Иеясу успел снова созвать своих и перегруппировать силы, ведь Тое-томи нарушили перемирие. От отчаяния. С двумя засыпанными рвами крепость оборонять невозможно, и Тоетоми понимали это. Поэтому они и поставили все на одну битву. Стоит им разбить Токугаву ещё раз, и победа за ними. В противном случае их всех ждёт гибель. Это они тоже понимали. Но могут ли они надеяться ещё раз разбить Токугаву? Это уже чересчур. Так что же произойдёт после его смерти? За него отомстят. Да, конечно. Этот замок будет снесён с лица земли, а все живое в нём — уничтожено. Значит, он всё-таки мог быть Самсоном, умершим, умирающим сейчас, чтобы дать своему господину необходимое время. Иеясу предвидел такой исход, когда они прощались. И он сам предвидел его, не понимая ещё всей картины. Погибнут все. Магдалина? Филипп? Впрочем, может быть, для Филиппа смерть будет избавлением. А Едогими? Едогими привяжут к псу. О Боже, как стало вдруг душно. Двери распахнулись, на лестнице послышался шорох шагов. И шёлковых кимоно. Комната наполнилась ароматом свежевымытых к надушённых тел. Сколько сегодня? Шестеро, и трое мужчин. Асаи Едогими, любовница Хидееси, мать Хидеери, женщина из семьи Тоетоми. На ней было розовое кимоно, украшенное, как и все кимоно сегодня, как и все в замке, розовыми тыковками Тоетоми. Хидееси взял тыкву в качестве символа. Сначала они делались из дерева, и он добавлял по одной после каждой победы. Потом их стали изготавливать из золота и вышивать золотом повсюду. Бесчисленное множество золотых тыкв, означающее бесчисленное множество побед, одержанных величайшим воином, величайшим человеком Японии. Чейрод заканчивался теперь на этой разрывавшейся от ненависти женщине и на этом женственном юноше. Потому что сегодня Хидеери был на её стороне. Хидеери, облачённый в полное боевое снаряжение, выглядел более смущённым, чем всегда. Он явно чувствовал себя не в своей
тарелке. — Вот твой враг, — негромко произнесла Едогими. Она пересекла подземелье, шурша кимоно, помахивая веером — то перед лицом, то роняя его к поясу. Он никогда не поймёт этого языка вееров, даже если проживёт до ста лет. Если он проживёт до ста лет. Едогими остановилась перед ним, совсем близко. Он вдохнул аромат её духов. Самый прекрасный аромат, который он когда-нибудь вдыхал. Он не мог оторвать глаз от её лица, хотя за её спиной стояла целая толпа, среди которой, конечно, новая партия мучителей, спешащих начать истязать его, возбуждать его и унижать его, показывая его мужскую мощь и бессилие в одно и то же время, чтобы доставить этим удовольствие принцессе, которая ничего не забывала. — Твой конец пришёл, Андзин Миура, — тихо сказала она. — Золотой веер реет над лагерем Токугавы. Очень красивый вид, Андзин Миура. Все эти белые ножны мечей, эти развевающиеся знамёна, эти доспехи. Там собралось много людей, Андзин Миура. И они призывают отомстить. Отомстить за смерть их англичанина, их талисмана. Они кричат во всё горло, Андзин Миура, они боятся, что ты уже мёртв. Но сегодня они закричат ещё громче, потому что сегодня они увидят, как из твоей срубленной головы будет капать кровь, Андзин Миура. Его голова дёрнулась. Сегодня? Едогими улыбнулась. — Ты не хочешь умирать, Андзин Миура? Прожив так долго и так хорошо? Смерть приходит ко всем нам, Андзин Миура. Даже я однажды умру. И я не боюсь этого. А чего бояться тебе? Ты умрёшь хорошей смертью. — Снова улыбка. — Разве твоя смерть будет не хороша? Только не говори нам, что нам придётся тащить тебя, кричащего, на верёвке. Священники рассказывают, что многие европейцы умирают именно так. У них нет мужества, у твоих соотечественников. Но о тебе я была лучшего мнения. — Моя смерть — ничто, моя госпожа Едогими. По сравнению с вашей. Сегодня. Хотя нет, вы не умрёте сегодня. Токугавапривяжет вас к псу перед своим дворцом, и так вы проведёте остаток своих дней. Асаи Едогими больше не улыбалась. — Ты не будешь одинок. Я посажу рядом с твоей головой голову Иеясу и головы многих других. Сегодня. В этом я клянусь. Принесите хлысты. — Нет, моя госпожа мать, — вмешался Хидеери. — Он пришёл как заложник, и мы уже нарушили условия. Он предал нас, предал вас лично, но он уже пострадал за это. Сегодня он умрёт. Так пусть он умрёт с честью. Это закон самураев. — Я не дам ему права на сеппуку, — произнесла Едогими, губы её были гневно поджаты. Хидеери поклонился: — Быть по сему, мой госпожа мать. Так оно и должно быть, ведь Иеясу обезглавил Исиду Мицунари. Но пусть он умрёт как мужчина, а не как животное, с почестями, надлежащими самураю. Мой господин Юраку, позаботьтесь об этом. Моя госпожа мать, проводите меня в усыпальницу моего отца, где мы вместе помолимся. Едогими помедлила, не сводя глаз с Уилла. — И всё же я сама подниму шест с твоей головой на вершине, Андзин Миура, — сказала она. — Не сомневайся.
Глава 5. Он погружался в купальный чан — глубже, глубже, глубже. Вода плескалась у его подбородка, готовая рвануться в лёгкие. Открытые раны на спине нестерпимо горели, словно ещё один мучитель тёр ему спину проволочной мочалкой. Но это было великолепное чувство, потому что он смывал с себя всю эту грязь. Он уже был чист. Две девушки, мывшие его, ожидали по бокам чана с мягкими полотенцами в руках. Потому что ни одного самурая нельзя казнить, не дав ему
предварительно очиститься телом и душой. Он погрузился в почти кипящую воду ртом, затем носом. Только глаза его оставались над водой, пока он в задумчивостирассматривал комнату. За спинами девушек, сунув руки в рукава кимоно, его терпеливо ожидал Ода Юраку, поведавший, конечно, на своём веку много смертей — как естественных, так и насильственных. Некоторые поговаривали, что он был вместе с великим Нобунагой, когда тот совершил сеппуку, не пожелав сдаться предателю Акечи Мицухиде. Да, он наверняка присутствовал и тогда, когда умер наконец Хидееси, когда его живот превратился в море зловонной грязи. Это были самые великие люди, смерти которых он стал свидетелем. Но ведь были и другие. Он был тогда в павильоне в Киото, когда расстался с головой Полицейский — Исида Мицунари. Он сидел тогда не далее чем метрах в двадцати от Андзина Миуры, рассматривая его с абстрактным интересом. Теперь они будут вместе до конца. Но Юраку не должно бы это так интересовать. Он повидал столько смертей великих мужей, что ему до смерти какого-то англичанина? Действительно, что? Он не видел старика с того дня, как его впервые привели сюда. Теперь уже трудно вспомнить, что Юраку сказал в тот вечер, стоя у окна и всматриваясь в лагерь Токугавы. Это были странные слова — слова, свидетельствующие о каких-то общих интересах. Но в то же время Юраку и пальцем не пошевелил, чтобы воспрепятствовать его заточению, и ни разу Юраку не навестил его, пока он висел в камере все эти недели. До этого самого дня, когда его назначили руководить казнью Уилла. Может быть, его интерес был того же рода, что и интерес его племянницы, озабоченной тем, что англичанин мог умереть плохо. Уиллу пришло в голову, что такая возможность занимала их всех — что его, кричащего, возможно, придётся тащить на крепостную стену силком и там держать за руки и за ноги, пока ему будут отрубать голову. Они ожидали, что он испугается. Даже стражники, стоящие у дверей, ожидали, что он испугается, и поэтому наблюдали за его омовением с таким интересом. Он мог бы снова предать их всех. Всё, что для этого нужно, — это открыть рот и сделать вдох. И заставить себя продолжать вдыхать. Это не займёт много времени. Всё же это будет недостаточно быстро, и вот тогда они действительно выволокут его из воды и приведут в чувство. Это немыслимо. Немыслимо было предать свою самурайскую честь хоть чем-то подобным. И особенно теперь он должен хранить своё достоинство. Через несколько минут ему придётся шагнуть из ванны и спокойностоять, пока девушки вытрут его, облачат в кимоно, завяжут пояс. А потом он пойдёт вслед Юраку, взберётся по многим лестницам на крепостную стену, где в последний раз взглянет на идущих в бой солдат Тоетоми. Теперь это произойдёт уже скоро. Хотя он по-прежнему находился глубоко в подземелье башни Асаи. вокруг он чувствовал и слышал потаённые шумы готовящейся к битве армии. Но не только это, значительно больше. Это он тоже чувствовал. Здесь тоже осуществлялся какой-то план. Тоетоми поставили все на один-единственный день, поэтому наверняка они понастроили хитроумных планов, чтобы обеспечить победу. Как они этого добьются? Подкупив одного из даймио Токугавы, как Иеясу подкупил перед Секигахарой Кобаякаву? Он не думал, что это принесёт им большую выгоду. Да его это и не очень-то интересовало. Потому что глаза его навсегда закроются ещё до того, как они пойдут в атаку. В дверь постучали, и стражник впустил одну из горничных Едогими. Она поклонилась. — Моя госпожа Едогими приказывает привести англичанина наверх, мой господин Юраку. — Передай принцессе, что это будет тотчас выполнено, — ответил Ода Юраку. Она вновь поклонилась, скользнув взглядом по человеку в ванне. Потом тихо выскользнула, и дверь тихо закрылась. Время умирать. Уилл поджал ноги, опустился на колени, потом встал. Вода ручьями хлынула с его тела, и девушки с полотенцами шагнули вперёд. Он вылез из ванны, ощутил на себе их руки. Какие они маленькие. Какой огромный он сам. Может быть, они ждали именно этого. Посмотреть, изменится ли он в смерти. Будет ли в его теле больше крови, чем
в их телах. Но они ни секунды не сомневались в том, что он умрёт. Стражники опёрлись на свои копья, разглядывая его с интересом. Но без насторожённости. Потому что он был приговорён, и надежды на спасение у него не было, потому что он принял этот приговор и смирился с судьбой. Разве не так ведут себя самураи? Во всяком случае, японские. Но он не был японцем. Мягкая ткань под тонкими пальчиками двигалась вверх-вниз, туда-сюда. Он взглянул сверху вниз на две черноволосые головки и, не поднимая головы, на ноги Юраку. Он был англичанином. Кодекс чести английского джентльмена тоже включал достойную смерть — встать на колени, опустить голову на плаху. Отпустить какую-нибудь шутку в адрес палача, какое-нибудь остроумное замечание священнику. Простить своих врагов и помахать толпе рукой. Но он даже не был английским джентльменом. Уилл Адаме, корабельный плотник из Джиллингема, что в Кенте. Человек, которого Джон Сэйрис даже не пустил бы в свой дом там, а Англии. Какое ему дело до церемонии расставания с жизнью джентльмена или самурая? Если уж ему суждено умереть, то он заберёт с собою на тот свет и своих врагов, заставит их убить его на его собственных условиях. У него не было никакого оружия, кроме этих двух девушек, вытиравших теперь его ноги. А Ода Юраку? В заложники не годится. Юраку в такой ситуации предпочтёт умереть, а стражники убьют его без всяких угрызений совести. Поэтому его оружием может быть только человеческое тело. Дальше он действовал, не задумываясь. Нагнувшись, он сгрёб в каждую руку по девушке, словно они были не больше чем маленькими детьми. Да они и были ими. Закричав, он швырнул их в опешивших стражников и прыгнул одновременно на Оду Юраку. Старик удивлённо смотрел на него, но в его глазах, как и предполагал Уилл, не было страха. Но не было в них и отвращения. Он отступил на шаг, уворачиваясь от рук Уилла, а стражники, стряхнув девушек, подняли копья. — Держи, Андзин Миура, — крикнул старик и, вытащив длинный меч, подал его рукоятью Уиллу. И какой меч! Эфес светился даже в этом тусклом свете — так много было бриллиантов. А шнур, обвивавший рукоять, был прекрасен на ощупь, мягок, удобен для ладони. Возможно, Нобунага и сам когда-то держал этот меч. Когда-то пользовался им в бою. Первое копьё уже метнулось к его животу. Он втянул живот, отступая назад, и рубанул сверху вниз. На глазах у онемевшего от ужаса воина сталь прошла сквозь древко копья, как сквозь масло. Уилла занесло вправо вслед за клинком, но ему удалось развернуться на подошвах, как учил когда-то Тадатуне. Он с шипением вытолкнул воздух из лёгких, вдохнул через нос и начал второй поворот; теперь его меч мелькнул по кривой снизу вверх. Обезоруженный солдат судорожно схватился за собственный меч; он стоял перед своим товарищем, который не менее судорожно пытался из-за его спины увидеть, что же происходит, чтобы самому ударить копьём. И он видел, как умер его товарищ. Меч вошёл в него слева, на миллиметр выше нагрудного панциря, перерубил тесёмки, соединяющие его с наспинной пластиной, и погрузился в тело. Кровь фонтаном ударила из все ещё бьющегося сердца, и стражник умер, не издав ни звука. Девушки, вскочив на ноги, прижимали ладони ко рту, не зная точно, кричать или нет, — ведь Ода Юраку молча стоял у стены, не принимая участия в сражении, которое он начал своим собственным мечом. Второй стражник сделал выпад копьём, но быстро отскочил назад, так как Уилл опять увернулся. Теперь он тоже шипел, покачивая копьём из стороны в сторону, и вдруг неуловимым движением метнул его. Уилл пригнулся, копьё мелькнуло над его плечом и, ударившись о стену, с глухим стуком упало на пол. Стражник до половины вытащил меч из ножен, но клинок Уилла уже описал дугу и снова просвистел в воздухе — теперь он уже не сверкал, а был тускл, и капли ещё тёплой крови разлетались от него по комнате, когда он
снова опустился вниз. Удар пришёлся по руке, и стражник с ужасом увидел, как его безжизненная кисть упала на пол. Однако правая его рука все ещё тянула оружие из ножен. Медленно. Слишком медленно. Уилл, с шумом вдыхая воздух и не теряя равновесия, ещё раз развернулся и, как бритвой, рассёк левое плечо противника, и ещё один фонтан крови ударил, словно из нового ключа. Воин рухнул, стукнув латами об пол, и вместе с ним обе девушки упали на колени у двери, не сводя расширенных глаз с заляпанного кровью обнажённого тела белого мужчины, с огромного меча, зажатого в обеих руках, с его вздымающейся груди и трепещущих ноздрей. — Клянусь Буддой, — прошептал Ода Юраку, — вы владеете мечом, словно Минамото но-Есимото. — Меня хорошо учили, — ответил Уилл. — Но, очевидно, это не по-японски. Юраку пожал плечами. — Этот замок и все живущие в нём обречены, — сказал он. — Они были обречены с того момента, как Асаи Дзекоин совершила глупость, согласившись на условия Иеясу. Вы просто немного опередили меня с вашим освобождением, Андзин Миура. — Но почему, мой господин? — Вы — мой пропуск к благосклонности Иеясу. А я почти последний из рода Оды Нобунаги. Мой долг — прожить как можно дольше. Тоетоми, Токугава… Какое мне дело, кто правит Японией, если это не Ода? Уилл задумчиво кивнул. — Принесите мою одежду, — приказал он девушкам. Они подбежали с набедренной повязкой и кимоно, в которых его должны были вести на казнь. Но Уилл не выпускал из рук меча, наблюдая за дверью. Юраку улыбнулся: — Бояться нечего, Андзин Миура, по крайней мере какое-то время. Все будут наблюдать за ходом сражения. — Но меня должны были казнить, когда оно начнётся. — Когда начнётся заключительная атака. А это ещё не скоро. Тоетоми разработали на сегодня остроумный план, который, как они надеются, принесёт им удачу. — А вы в него не верите? — Вы — один из Токугава, Андзин Миура. Скажите мне сами, если считаете, что этот план имеет шансы на успех. Он таков. Санада, известнейший из генералов Тоетоми, покинет замок через главные ворота, отвлекая на свою армию основные силы Токугавы, ведомые, возможно, самим принцем. Но под командованием Санады будет не главная армия. Главная, под предводительством Оно Харуфузы, пройдёт через город с целью напасть на Токугаву с фланга, как только там завяжется бой. И это ещё не все. Когда это произойдёт, Мори и Асано, по мнению Санады, поспешат на помощь Токугаве, оставив ряды осаждающих армий. На месте останется только Сацума, занявший свои старые позиции на восточном берегу реки. Он не сможет принять участие в сражении. Но у Тоетоми останется резерв: собственно гарнизон крепости. — Санада хочет лишить крепость гарнизона? — изумился Уилл. Девушка завязала на нём пояс. — Да. Он понимает: либо они победят сегодня, либо все погибнут. Гарнизоном командует сам Хидеери. Когда в бой ввяжутся последние резервы Токугавы, гарнизон и совершит свою вылазку. Мой господин Санада полагает, что битву выигрывают не столько люди, сколько своевременный подход резервов, какими бы незначительными они ни были. А здесь они составят двадцать тысяч отборных воинов. — И вы сомневаетесь в исходе этого предприятия? Такой отчаянный, всеобъемлющий план почти наверняка удастся, сопутствуй им хоть малейшая удача. — Поэтому мы должны поторопиться, Андзин Миура. Тоетоми не опасаются нападения с тыла, из-за реки, потому что она разлилась из-за весенних дождей. Там-то мы и
уйдём. Я приготовил для вас лодку. Через два часа мы уже будем в лагере сегуна и сообщим, что ему лучше бы призвать на помощь Сацуму, а до его подхода вести только сдерживающее сражение. — Через два часа? — вскричал Уилл. — Так что же мы стоим тут? — Он рванулся к двери, но тут же остановился, взглянув на Юраку. — Эти девушки должны умереть, — произнёс тот. Уилл помедлил. Дыхание его вернулось к норме, но грудь по-прежнему вздымалась, когда он посмотрел на двоих мёртвых солдат в лужах растекающейся крови и на двух девушек, отпрянувших за чан, все ещё нагих, все ещё прекрасных, все ещё детей. — Можешь утопить их, — посоветовал Юраку. — Так будет лучше всего. А ещё в этом замке были его сын и мать его сына. Они должны умереть в надвигающейся бойне. Но есть ли у него какой-нибудь выбор? Кук японец он не удался. Как европеец он спас свою жизнь. Или его жизнь все равно была бы спасена непредсказуемыми поворотами японской политики? — Мы можем запереть их, — предложил он, — Вы сошли с ума? Их услышат сразу, как только мы выйдем отсюда. — В таком случае, мой господин Юраку, мы должны помешать плану Тоетоми. Нам не обязательно уходить вдвоём — грести в лодке не имеет смысла, её все равно снесёт течением. Более того, один человек имеет больше шансов выбраться отсюда незамеченным. — А вы? — У меня здесь ещё есть дело. Юраку в задумчивости потянул себя за бороду. — Я дарю вам жизнь, а вы снова отрекаетесь от неё? Зачем, Андзин Миура? Вам никогда не достать Норихазу. — Но он ещё в крепости? — Он командует гарнизоном вместе с принцем Хидеери. Уилл кивнул: — Хорошо. Сделайте так, чтобы он захотел удостовериться в моей смерти. Прошу вас, господин Юраку. Идите, пока это возможно. Юраку заколебался, глядя на меч в руке Уилла. — О, возьмите своё оружие. Достаточно того, что я удостоился чести воспользоваться им. — Тогда оставьте его себе. Вы владеете им лучше меня. У меня останется только короткий меч — это всё, что понадобится мне, если я попаду в руки Тоетоми. Удачи вам, Андзин Миура. — Он отворил дверь, прислушался и шагнул в коридор. Девушки жались друг к дружке. Кровь растекалась по полу комнаты, уже почти касаясь их ног, и они по-детски поджимали их, не сводя с Уилла широко открытых глаз. — Оставайтесь здесь, — приказал он. — И запомните: если вы поднимете шум, я вернусь за вашими головами. Он поднял целое копьё, подошёл к двери и замер, прислушиваясь. Снаружи слышался какой-то шум, но он шёл откуда-то сверху. Тоетоми, идущие в бой. А что делать ему? Остановить сражение ему, конечно, не по силам. Не приходится даже мечтать о том, чтобы как-то помешать их планам, — это теперь в руках Оды Юраку. Так что же ему остаётся? Его рука сжала эфес меча. Только умереть, потому что жить после всего перенесённого там, в темнице, просто невозможно. Но умереть, забрав с собой и её. И, возможно, других. Теперь-то он мог ненавидеть. И теперь у него в руках есть средство осуществить свою месть. Два мёртвых солдата разбудили в нём аппетит. Он закрыл за собой дверь, подкрался к лестнице, взглянул вверх. Там были люди, он слышал их голоса и звон оружия. Значит, это будет быстрый конец. Он не сомневался, что здесь он останется жив, — сама ненависть будет нести его вперёд и вверх. Но тревогу они поднять успеют. Он начал взбираться по лестнице — медленно, неслышно. Меч он держал в левой руке,
правая сжимала копьё. Он выбрался на площадку, и три стражника в изумлении уставились на него. Три стражника и ещё один мужчина — большой, сильный, с телосложением борца сумо и одетый точно так же, лишь в набедренную повязку. Человек с длинным мечом в руках. Палач, Ожидающий свою жертву.Уилл метнул копьё, и оно вонзилось в живот палача. Тот задохнулся от боли и упал лицом вниз, сжимая руками древко, разорвавшее его внутренности. Древко стукнулось об пол, и покрытый кровью стальной наконечник вышел из его спины. Но к тому времени на него никто больше не обращал внимания. Перехватив меч обеими руками, Уилл ступил в центр помещения, чтобы иметь возможность маневрировать. Его руки были длинней, он превосходил их силой и ростом, и на его стороне было преимущество внезапности. Кровь брызгала в разные стороны, сталь лязгала о латы, а один раз даже наткнулась на другую сталь. Раздавались крики боли и гнева, шипящие звуки выдыхаемого воздуха. Потом всё стихло. Брызги крови запятнали его кимоно, растекались по его лицу, волосам. Чьей крови? Во всяком случае, не его. Он побежал вверх по лестнице, стремясь выбраться на верхние этажи башни, хватая воздух ртом; сердце его пело от возбуждения. В последний раз, когда чужая кровь запятнала его руки, ему стало дурно от ужаса. Когда это было? Пятнадцать лет назад. Ещё один этаж и пустая площадка. Но он уже находился наверху и теперь осторожно перебегал от одной двери к другой, выглядывая из окон во двор крепости. Самый пустынный двор, какой он когда-либо видел. На мосту у ворот были солдаты, но как их мало! И как они поглощены зрелищем происходящего внизу, в гарнизонном городке. Все остальные мужчины собрались сейчас у главных ворот, ожидая сигнала к бою. И вот, разливаясь по округе, забился в каменных ущельях рёв множества сигнальных рожков, поддержанный мощным воплем толпы. Битва началась. Первая битва. Откуда-то снизу тоже донёсся звук — тонкий, подвывающий крик. Две служанки решили, что он уже достаточно далеко. Но теперь это уже не имело значения. Слушать их все равно некому. На следующую площадку он поднялся уже со спокойным дыханием. Как тихо вокруг, как мирно и спокойно в этой башне. Он жив и будет жить столько, сколько захочет. Потому что, кроме женщин, наверху никого. Он мог двигаться вперёд и убивать, убивать, убивать, сколько душе угодно. Едогими. Дзе-коин. Она часто приходила к нему. О да, он жаждет её смерти. Другие женщины, улыбавшиеся его крикам и страданиям. И Магдалина. Магдалина. В конце концов, зачем он затеял это восхождение, это сумасшедшее, кровавое предприятие? Или он стал прежним романтическим мечтателем, собравшимся кинуть женщину на плечо и прорубать себе дорогу к свободе? Мечта? Но не прорубился ли он только что через шестерых мужчин так, словно это были дети? Он посмотрел на свой меч, на руки, на кимоно. Как все заляпано кровью. Он выбрался на второй этаж, где когда-то жил заложником. Двери его комнаты стояли распахнутыми настежь, и он кинулся к окну, чтобы выглянуть на равнину. Был замечательный весенний день, и несколько пушистых облаков только подчёркивали голубизну неба, горы на севере зеленели в полуденном солнце. Под Секигахарой он хотел стать птицей, парящей высоко над полем битвы, в полной безопасности от копья, меча или стрелы, наблюдающей за всем и все подмечающей. Сейчас, похоже, мечта его сбылась. Он смотрел, обозревая разом и крепость, и город, и равнину за городом. И здесь он был в безопасности. А что, подумалось ему, закрыть вон те двери, и можно оставаться здесь сколько угодно. Никто не станет искать меня здесь. Никогда. Обесчещенного самурая. Внизу, во дворе гарнизонного городка, масса самураев, выстроившись в колонны, ожидала сигнала — бесконечная река развевающихся знамён, сверкающих наконечников копий. На стене — внешней стене теперь, когда Токугава снёс первую стену и засыпал два рва, — он безошибочно разглядел фигурку принца Хидеери, хрупкую даже в латах. Рядом с ним стояли Оно Харунага и Исида Норихаза, наблюдавшие за разворачивающимися в долине событиями. Как и женщины и дети семьи Тоетоми, подальше влево, в стороне от ворот. Огромное скопление трепещущих ярких кимоно, встревоженных душ. Потому что и их
судьба решалась сегодня. В сражении наступило затишье. Судя по горам трупов, атаку Санады отбили, но позволили ему отойти, и он перегруппировывал ряды примерно в полумиле от ворот крепости. Армия Токугавы, под бесчисленными флагами с изображением золотого веера, оставалась на некоторой дистанции, готовая к бою. Уилл посмотрел на город. Там царила тишина. Дома лепились друг к другу по обе стороны узеньких улочек. Сейчас Осака была похожа на город-призрак. Большинство жителей либо укрылись в крепости, либо покинули город совсем за время долгой осады. Ему показалось, что он разглядел один-два флагасреди леса крыш. Но это далеко не то море, что разлилось в равнине. Неудивительно, что Санада отступил. Впрочем, похоже, что отступил он недостаточно далеко. На его глазах, по сигналу рога, солдаты Токугавы бросились в наступление, их копья засверкали на полуденном солнце. Цепи закованных в латы самураев выглядели отсюда извилистыми кожаными поясами, испещрёнными блёстками, подгоняемые сверкающими насекомыми-командирами, скачущими туда-сюда вдоль строя, отдавая приказы. Невозможно было определить, там ли Иеясу, но сегун и его братья наверняка командуют войсками. Клан Токугава, ожидающий сегодня своего звёздного часа. Дальше к северу виднелась ещё одна огромная масса людей, тоже надвигающаяся через поле. Асано, выполняющие приказ принца. Иеясу бросал все свои силы на уничтожение Санады, игнорируя возможную угрозу с фланга. И с полным на то основанием, потому что затерявшиеся среди домов города солдаты Тоетоми угрозы уже не составляли. Уилл наблюдал, медленно и глубоко дыша. Все его тело пело от эйфории боя — комбинации унижения и гордости — при виде стольких людей, шедших навстречу своей судьбе. Тоетоми, конечно, чувствовали то же самое. На его глазах армия Санады съёжилась, собравшись в кучу и готовясь отразить нападение. И тут тучи стрел взвились в воздух. Он не видел самих стрел, но коричневые и чёрные точки начали выпадать из передних цепей, оставаясь лежать зёрнышками перца на ярко-зелёной весенней траве. Но ни стрелы, ни аркебузы не остановят теперь воинов Токугавы. И Тоетоми знали это. Группа всадников отделилась от задних рядов защитников крепости. Нахлёстывая коней, они понеслись к воротам. Копыта глухо стучали по подсушенной солнцем грязи в засыпанных рвах. Хидеери со своими офицерами спустился с укреплений, чтобы встретить их. Но было очень непросто определить, чего хотел Санада. Ему требовалась помощь, и немедленно. Если сейчас не подоспеют подкрепления, заблудившись в улицах города, то ему будет нужен гарнизон. Потому что, если сейчас его сомнут, крепость будет взята одним мощным штурмом. Однако, как видел Уилл, войскам, столпившимся во дворе, никаких приказов отдано не было. Всадники прибыли, ворота захлопнулись за ними. И между даймио разгорелся горячий спор — Хидеери, как обычно, пощипывал подбородок, Норихаза размахивал руками, Харунага ходил взад-вперёд.Но он выжидал уже достаточно. Что бы ни случилось сегодня, развязка приближалась. Он отвернулся от окна — неохотно, потому что близящееся столкновение, решающее для истории всей страны, обладало неодолимой притягательностью. И увидел Филиппа. Мальчик стоял на коленях в углу комнаты, уставившись на него. Вокруг были разложены сделанные Уиллом чертежи. Он, должно быть, сидел там, когда Уилл вошёл, — и оставался там, не издавая звука, почти полчаса. — Что ты здесь делаешь, мальчик? — воскликнул Уилл. Сердце будто вздулось в его груди. — Я прихожу сюда, мой господин. Когда я никому не нужен. Я прихожу сюда со своими картинками. Я был счастлив здесь, мой господин. С вами. Но мне сказали, что сегодня вас убьют. — Так они и хотели поступить, — подтвердил Уилл. — Но меня не так-то просто убить, Филипп. — Он заколебался, закусив нижнюю губу. Мальчик будет только обузой, что бы ни случилось, и если он сам погибнет, то мальчик попадёт в плен к Токугаве. И тогда он пожалеет, что выжил. Но здесь он был в некоторой безопасности. Уилл опустился на колени рядом с сыном.
— Послушай. У меня есть ещё дела, Филипп. Но я хочу, чтобы ты закрыл дверь и не показывался из комнаты, что бы ни случилось. Если смогу, я вернусь за тобой. Если я не приду, то дождись конца сражения, выбирайся из крепости и иди на юг, в Миуру. Там ты спросишь дом Андзина Миуры, пойдёшь туда и найдёшь там моего слугу Кимуру, и мою жену, Магоме Си-кибу. Придёшь к ним, Филипп, и скажешь: я — сын Андзина Миуры и Пинто Магдалины. Мой отец приказал вам дать мне образование и заботиться обо мне, пока я не вырасту. Запомнил? Филипп смотрел на него расширенными глазами: — Мой господин! Как я могу быть вашим сыном? И госпожи Магдалины? Мой господин… — Тебе придётся поверить мне на слово, Филипп. Это правда. И Магоме Сикибу поймёт, что это правда, стоит ей только взглянуть на тебя. Доверься ей, Филипп, она самая замечательная женщина на свете. Доверься ей, и всё будет хорошо. — Мой господин… — Делай, как я сказал. — Уилл вскочил на ноги, услышав за окном громоподобный рёв человеческих голосов, лязг оружия. Он подбежал к окну, и на его глазах войска Токугавы в мощномпорыве смяли ряды Санады. Стройные ряды гарнизона рассыпались, разбегаясь по укреплениям, готовясь принять удар атакующих, который должен был последовать с минуты на минуту. Уилл смотрел на пустой город, поглотивший армию. Впрочем, не совсем пустой. Первые ряды солдат Харуфузы показались наконец среди домов — но было уже слишком поздно. Они не могли уже предотвратить катастрофу, нависшую над Тоетоми. Чересчур хитроумный план, обречённый на провал нерешительностью его главных исполнителей. Если бы Хидее-ри вывел своих людей и помог Санаде продержаться ещё хотя бы несколько минут, Харуфуза успел бы. А вместо этого Токугаве позволили разбить все три армии Тоетоми по очереди, и теперь от них остались жалких двадцать тысяч человек, тогда как для защиты крепости требовалось по крайней мере втрое большее количество. А где Хидеери? Его уже не было на внешних укреплениях. Уилл заметил, как принц вошёл в ворота главной цитадели, всего в нескольких футах под ним. На бегу содрав шлем, он отшвырнул его в сторону. В жесте его сквозило крайнее отвращение. К себе? К своим советникам? Норихаза бежал за ним, Харунага остался руководить обороной. А рядом с Хидеери бежала женщина. Едогими послала одну из своих фрейлин узнать, почему до сих пор Андзина Миуру не привели на казнь. Фрейлина, должно быть, обнаружила мёртвых стражников и двух служанок и поспешила сообщить принцу о побеге англичанина. Может быть, именно это известие повлияло на решение Хидеери. Или отсутствие этого известия? Андзин Миура. Талисман Токугавы, приносящий ему удачу. Они побежали к двери башни. Уилл оторвался от окна, кинулся к выходу. — Запомни то, что я сказал Т§бе, мальчик, — крикнул он и затворил за собой дверь. Снизу донёсся топот. Уилл набрал полную грудь воздуха, выбросил вперёд правую ногу, держа меч у живота, остриём к противнику. Как медленно бьётся его сердце! Как долго он ждал этой минуты! Хидеери выскочил на площадку и в ужасе уставился на него. — В сторону, мой господин принц, — приказал Уилл. — Или вы умрёте в эту секунду. — Норихаза! — взвыл Хидеери, падая на четвереньки и отползая вправо. Женщина, следовавшая за ним, завизжала и нырнула обратно, вниз. Норихаза вылетел на площадку, брови его нахмурились. — Клянусь Буддой, — прошептал он, — этого не может быть. — Обнажайте свой меч, мой господин, — сказал Уилл. — Я слишком долго ждал этого случая. Сожалею только, что мои тюремщики украли вашу кокотану вместе с остальными моими вещами. — Непременно, — отозвался Норихаза. Меч, казалось, сам выпрыгнул из ножен ему в руки, и ножны полетели в сторону. Хидеери кое-как поднялся на ноги и бочком пробирался вдоль стены к лестнице, не сводя глаз с готовых к бою мужчин.
— Отправляйтесь к госпоже матери, мой господин, — велел Норихаза. — И вы тоже идите со мной, — умолял принц. — Без вас мы пропали. Норихаза улыбнулся: — Я не покину вас, мой господин Хидеери. Его меч мелькнул вперёд, и сталь с лёгким звоном наткнулась на сталь. Но даймио всё время заходил слева, вынуждая Уилла тоже отходить влево — так было в том саду в Сибе. Уилл шагнул в центр комнаты, описывая мечом большие восьмёрки. Норихаза подался назад, стукнулся рукой о стену, нахмурился, снова поднимая оружие. Хидеери ждал у подножия следующей лестницы. — А ты кое-чему научился, Андзин Миура, — заметил Норихаза. — Кое-чему, — подтвердил Уилл. — Моим учителем был Симадзу но-Тадатуне. Норихаза медленно кивнул: — Хороший клинок, Андзин Миура. Но недостаточно. — Он снова осторожно двинулся вперёд, держа меч, к удивлению Уилла, только правой рукой, рукоятью у живота. Острие лезвия, выставленного к противнику, покачивалось из стороны в сторону. Уилл ударил, чтобы отбить его в сторону, но Норихаза мгновенно отдёрнул меч, перехватил двумя руками и изо всей силы нанёс удар по широкой дуге слева направо. Снова секущий удар в живот, как тогда, десять лет назад. Но Уилл ждал его. Он крутнулся на пальцах, выставив лезвие вертикально, и парировал удар. Замах был почти пушечной силы, но Уилл удержал равновесие и в свою очередь снизу вверх ткнул даймиов грудь. Кончик клинка распорол кожу под нагрудным панцирем. Норихаза отскочил назад и снова врезался в стену. Теперь он задыхался. — Норихаза! — взвизгнул Хидеери. А сверху раздался женский голос. — Мой господин принц? Что вы здесь делаете? Враг у ворот, мой господин. Мой господин? — Её голос поднялся до крика, когда она увидела, что происходит за спиной принца. Меч Норихазы снова поднялся. Но теперь он двигался ещё медленнее, а на лбу даймио выступили капли пота. Он уступал в силе, в скорости. А вдобавок, понял он, противник по крайней мере не уступает ему в искусстве владения мечом. Воздух с шипением вырывачся из его ноздрей. Теперь он выжидал. Все его надежды теперь были на то, чтобы не пропустить удар. Уилл, выставив клинок, так же медленно и сосредоточенно двигался вперёд, следя за движениями противника. В любую сторону. Это не имело значения. Тадатуне не зря провёл столько часов, обучая его обратному удару. Ну, сейчас, подумал он. Сейчас всё будет кончено. А со смертью Норихазы башня будет в моих руках. Хидеери — не боец. Башня, и принцессы, и Пинто Магдалина — все будут моими пленниками. Краем глаза он заметил, что принц пошевелился. Хидеери медленно вытаскивал свой большой меч. Невероятно, но он собирался нарушить кодекс бусидо. На долю секунды Уилл отвлёкся, чтобы встретить новую опасность, и Норихаза бросился на него. Уилл едва успел взмахнуть слева направо мечом, чтобы парировать удар. Инерция собственного замаха увлекла его вперёд и вбок. Как близко,.оказывается, он был от ступенек. Зависнув намгновение над пропастью, он в отчаянии взглянул вниз. Меч великого Оды Нобунаги вылетел из его руки, и он кувырком покатился с лестницы, увлекаемый собственным весом. Он грохнулся на следующую площадку, попытался подняться на ноги, снова потерял равновесие и покатился дальше вниз, пролетел метра три и обрушился на каменный пол первого этажа. Ему казалось, что этот мир кувыркается мимо него, и он не терял сознания до окончательного приземления, но и тогда лишь на несколько секунд. Он услышал вдали голоса, они приближались. Крики. Вопли. Громогласные угрозы и проклятия. — Я опозорен, мой господин принц, — упрекнул хозяина Но-рихаза. — Не было никакой нужды. — Я бы не стал вмешиваться, — ответил Хидеери. — Вы должны поверить мне. Я
только собирался защитить себя в случае вашей смерти. — Но вы ожидали, что я умру, — проворчал Норихаза про себя. — Его голову, — кричала Едогими, её голос был до странности резким, звенящим от истерики. — Мы бросим им его голову! — Так вы что, тоже верите в этот предрассудок? — воскликнула её сестра. — Смотрите, моя госпожа, смотрите. Ворота снесены. Теперь ничто больше не остановит Токугаву. И башня горит! Потому что едкий дым по колодцу лестничных маршей поднимался, клубясь, откуда-то снизу, из кухонь и темниц, лежавших под землёй. Он лез в ноздри, в глаза, нашёптывая разуму о скорой гибели от своего обычного спутника — огня. А их шаги уже слышались все ближе. А он остался безоружным. В отчаянии он покатился в сторону, заметил каменное кольцо колодца, поднялся на колени. Он бросил своё тело вперёд. Слишком далеко. Какое-то мгновение он висел над бездонной пропастью, пока не ощутил под руками железные ступеньки приставной лестницы. Но пальцы соскользнули с гладкого металла опоры, и он застыл, прижимаясь всем телом к вертикальной стене, ловя воздух ртом, всхлипывая от пережитого. Потому что теперь умирать ему было совсем ни к чему. А победа сегодня за Иеясу. Величайший день в истории Японии. Шаги и голоса, теперь уже высоко над головой. — Исчез, — взвыла Едогими. — Исчез! Он просто призрак. Злой дух. Исчез! — Но он упал сюда всего секунду назад, — возразил Норихаза. — Мой господин принц, он должен быть где-то здесь. Магдалина тоже там? Конечно. Куда бы ни пошла Едогими, её горничная следовала тенью за ней. Что же ещё было между ними? Как странно, зная, что чувствовал к нему Иеясу, он никогда даже не подумал, что похожие отношения могут быть между Магдалиной и Едогими. Но сейчас она молчала. Из всех только Асаи Дзекоин, казалось, реально воспринимала ситуацию. — Башня горит! — закричала она. — А вы стоите и спорите о том, куда девался этот человек! Но что они предпримут? Куда бросятся бежать? Едогими, привязанная к псу. Пёс маячил все ближе. Кто был там, наверху. Слишком многих ему хотелось спасти. Дым наполнял пещеру колодца, он уже почти задыхался. Но и они начали задыхаться. А их голоса потонули в криках ненависти и гнева, возмездия и злобы, доносившихся от внутренних ворот, в завывании сигнальных рожков и глухих хлопках арке-бузных выстрелов. Ад спустился сегодня на Осаку. А замок горел. По крайней мере, эта башня. Память снова вернула его к реальности, и он рванулся вверх. Его пальцы цеплялись за железные ступени, и, стремясь глотнуть свежего воздуха, он вылетел из жерла колодца, словно ядро из пушки. Огромный холл был пуст, и такие же пустынные лестницы вели наверх. Он побежал по ступенькам, а красный жар, поднимающийся из подземелья, гнал его вперёд и вперёд. На одной из площадок он нашёл свой меч, подобрал его. Он взлетел ещё на один пролёт, пробежал по коридору, распахнул двери своих апартаментов. — Филипп! Филипп! — позвал он. Но здесь никого не было. В нетерпении он расшвыривал циновки, перевернул вазы с цветами, все ещё стоявшие строго симметрично в каждом углу комнаты. Мальчик исчез вместе со своими картинками. Наверное, он почувствовал запах пожара и убежал. Наверное, так оно и было, и ещё, наверное, он подумал, что его отец погиб. На секунду Уилл задержался у окна. Ворота крепости рухнули, но Тоетоми все ещё сопротивлялись, умирая на месте, — целые цепочки закованных в латы самураев, падавших под натиском нападающих отовсюду солдат Токугавы. Теперь бой уже шёл и на крепостных стенах, и во дворе, во всех переходах. А из городских домов доносились вопли и крики женщин Тоетоми, отданных победителям — после столь долгой осады, после многочисленных потерь.
И разительный контраст представлял совершенно пустой двор самой цитадели. Здесь не было ни криков, ни крови, ни смерти, ни людей — замок отделяли от этой резни лишь одна стена и один ров. Что же случилось с Тоетоми? Может быть, они сейчас спасались каким-нибудь потайным ходом из обречённой цитадели? Он выбежал наружу, нырнув в облако дыма. Сбежал по лестнице, оказался на первом этаже и, шатаясь и кашляя, добрался до наружных дверей. Здесь ему удалось наконец глотнуть чистого воздуха. Он поднял глаза к башне Асаи, окутанной дымом, вырывающимся изо всех окон, с каждого этажа, скрывающим знамя с изображением золотой тыквы, все ещё гордо трепетавшее в полуденном бризе. Было жарко, солнце только перевалило через зенит, и дым столбом валил в синее небо, а шум боя по-прежнему не утихал. А ворота цитадели никто не защищал. Они стояли закрытые, пряча от глаз и ушей ад, кипевший снаружи. Но неохраняемые. Цитадель падёт перед каждым, у кого хватит храбрости пробежать вперёд и ворваться внутрь. Он стоял посреди пустынного двора, сжимая меч обеими руками, не зная, куда направиться, когда вдруг услышал сзади какой-то звук. Он мгновенно обернулся, одновременно выбросив меч вверх и вперёд, готовый отразить нападение. Сначала он не узнал стоявшую перед ним женщину — её покрытое белилами лицо было измазано грязью и сажей, кимоно выглядело не лучше. Потом до него дошло, что это принцесса Дзекоин. Он поклонился. — Моя госпожа принцесса, — произнёс он. Насмешка? Гнев? Ненависть? Только лишь нетерпение. — Где прячется ваша сестра? — Она в арсенале, Андзин Миура, — ответила Дзекоин. — Вместе со своими фрейлинами и сыном. — А Норихаза? — Он тоже там, Андзин Миура. И господин Оно Харунага. Уилл кивнул и шагнул мимо неё. Арсенал — приземистое, квадратное здание со стенами из цельных глыб камня, толщиной в пять футов и каменной крышей, — примыкало изнутри к наружной стене цитадели сразу за башней. — Подожди. Они пустят тебя внутрь, Андзин Мьура. Арсенал неприступен. Ни один человек, ни одна армия не смогут проникнуть туда, пока двери не откроют изнутри. — Они не устоят перед моими пушками, госпожа принцесса. Да и не смогут же спрятавшиеся просидеть там вечно. — Достаточно долго, — возразила Дзекоин. — Я хочу переговорить с принцем. — Вы хотите начать переговоры? Теперь? — Ты поможешь мне в этом, Андзин Миура. Твоя любовница и твой сын тоже там. — Филипп? Но…— Он выбрался из комнаты, чтобы наблюдать за твоим поединком с господином Норихазой. Он решил пойти с нами. Он, конечно, подумал, что ты погиб, свалившись с лестницы, — как подумали и мы все. Ну что, проводишь ты меня к принцу? Уилл заколебался. Она сидела тогда рядом со своей сестрой, наслаждаясь его мучениями. Но ведь там Магдалина. В конце концов, там ведь Магдалина. И Филипп. А Асаи Едогими? — Поспешим, — бросил он наконец, и они с принцессой побежала к воротам. По дереву уже барабанили кулаки, древки копий, рукояти мечей, и огромные двери содрогались под этим натиском. Ему пришлось налечь на них всем телом, чтобы сбросить громадный засов. В ту же секунду ворота распахнулись с такой силой, что и его, и принцессу отбросило к стене. Солдаты Токугавы хлынули внутрь, издавая крики ярости и возмездия, их мечи и копья были тусклы от свежей крови. И тут все разом остановились, удивлённо разглядывая пустой двор и горящую башню Асаи. — Победа за вами! — закричал Уилл, стоя перед ними. — Андзин Миура! — радостные крики взмыли над двором гигантским победным
гимном. — Андзин Миура жив! Мы победили! Крепость взята! Они расступились, пропуская вперёд сегуна. Хидетада стащил с головы шлем. Кровь была на нём повсюду — на его лице, в волосах, на мече, на латах. Его братья шли за ним, их оружие тоже было покрыто кровью. — Рад видеть тебя снова, Андзин Миура, — сказал Хидетада. — Вот уж, действительно, удача твоя неисчерпаема. Мы думали, ты давно мёртв. Ты в одиночку захватил цитадель? — Вовсе нет, мой господин. Я считаю, что неприятель проиграл из-за своей нерешительности. Моя госпожа принцесса? Дзекоин показалась из-за его спины. — Женщина твоя, — произнёс Хидетада. — А потом ею займутся мои солдаты. Воздух с шумом вырвался из ноздрей Дзекоин. — Ей нужно поговорить с принцем, мой господин сегун, — возразил Уилл. — Я обещал ей это. — Принц, мой отец, отдыхает, — ответил Хидетада. — Битва окончена. Здесь командую я. — Тем не менее, мой господин сегун. Я обещал, что принцесса Дзекоин сможет поговорить с ним. Она — представитель принца Хидеери и его матери. — Они побеждены, Андзин Миура. Они не могут рассчитывать на снисхождение. — Они хотят заключить мир, мой господин сегун, — сказала Дзекоин. — Вся Япония лежит теперь у ног Токугавы. Они хотят того же. — Они хотят просить милости у Токугавы? — изумился Хидетада. — Вот уж правильно говорят, что предки человека всё же проявятся в нём в конце концов. Проведите принцессу Дзекоин к моему отцу, Андзин Миура. — Он обернулся. — Замок ваш. И всё, что вы найдёте в нём. Казалось, небеса рухнут сейчас на землю. Факелы горели во всех покоях принца. Стражники стояли навытяжку, некоторые плакали. Принц был плох. Говорили, что он умирает. Ведь невозможно для семидесятитрехлетнего старика, раненного в почку, провести целый день в седле, командуя своими войсками, и ещё жить после этого. Все Токуга-ва, вся армия, а может, и весь мир смотрели сейчас на Минамото но-Иеясу. Он лежал на постели и, казалось, почти не дышал. Но глаза его оставались такими же молодыми, как и всегда. — Уилл? — прошептал он. — Уж на этот раз я не надеялся, что ты выкарабкаешься. Но ты… Ты неуязвим. — В Англии есть пословица, мой господин принц, — мерзавец всех переживёт. Тонкие губы раздвинулись в подобии улыбки. — Ты ещё способен шутить. Что они делали с тобой, Уилл? Я лежал без сна ночи напролёт, думая, что они могут сделать с тобой. А они называли тебя трусом. — Когда-то вы сказали мне, господин принц, что прошлое не обсуждают. Только будущее. Со мной здесь принцесса Дзекоин. Голова Иеясу чуть повернулась. — Она пришла, чтобы просить вас сохранить жизнь принцу Хидеери и его матери. И их людям, мой господин принц. — А они до сих пор живы? — Они заперлись в арсенале, мой господин принц, и прислали со мной принцессу, умоляя пощадить их. — И принцесса Едогими тоже? — Да, мой господин. — И португальская полукровка? — Да, мой господин. Глаза Иеясу не отрывались от его глаз. И больше ни о ком не спрашивает? Знал ли он о Филиппе? Но разве не знал Иеясу всего, что происходило в одном из замков Японии? Разве не сам он хвастался этим?
Но взгляд принца перешёл на Дзекоин. — Итак, ваша сестра молит меня о пощаде. — Принцесса Едогими хочет положить достойный конец вашей вражде, мой господин принц, — ответила Дзекоин. — Эту войну начали не Тоетоми, сколько бы вы ни утверждали обратное. Эта война — следствие вашего страха перед именем Тоетоми, вашей ненависти к принцессе Едогими. Что ж, мой господин, вы сражались и победили. Теперь Тоетоми просят вашего снисхождения. Во имя Хидееси, вашего друга и господина. Теперь Иеясу повернул голову полностью. Он пристально взглянул на женщину. — Токугава не признают никакого господина, кроме микадо, и никогда не признавали. Передайте своей сестре и её сыну — если уж они притязают на величие своего рода, так пусть и судьбу свою встречают с подобающим величием. Скажите им, что, если они захотят, они смогут выйти из арсенала. Всякий, кто пожелает, может выйти и отдаться на суд Токугавы. Те, кто не захочет, могут оставаться там до конца своих дней. Дзекоин судорожно сглотнула. — Вы хотите уничтожить сына Хидееси, мой господин? — Хидеери сам нарушил перемирие, — ответил Иеясу. — Пусть он выходит. Токугава поступят с ним по справедливости. — Так же, как вы поступили с Исидой Мицунари, мой господин? — Я обошёлся с Полицейским лучше, чем он того заслуживал, принцесса Дзекоин. А теперь идите, или я брошу ваше тело солдатам. Вас не тронут на обратном пути к сестре, это я гарантирую. Дзекоин помедлила, взглянула на Уилла, потом исполнила коутоу и ушла. — Я провожу её, мой господин, — сказал Уилл. — Зачем? — Мой господин, ваша месть превосходит моё понимание. Если бы вы были воистину справедливы, то не казнили бы всех собравшихся там. Я умоляю вас, мой господин, впервые за эти пятнадцать лет. — Ты верно служил мне, — промолвил Иеясу. — И я хорошо наградил тебя за это. Не становись же между моей семьёй и её будущим. — Его голос стал тише. — Если хочешь присутствовать при конце Тоетоми, можешь это сделать. Более того, я назначаю тебя своим свидетелем. Но не рассчитывай удовлетворить сейчас свою кровную месть. Норихазе будет не до этого. Что касается полукровки — как ты принёс мне много удач, так она не принесла тебе ничего, кроме несчастья. — Правая рука принца медленно, слабо двинулась, пальцы легли на рукав Уилла. — Принеси мне известие о смерти Едогими. Факелы пылали по всему двору. Теперь, когда башня выгорела, они стали особенно заметны. Башни Асаи больше не существовало, на её месте высилась груда обгоревших брёвен. Вниз, в подземелье, туда, где начался пожар — случайно или по чьему-то умыслу, никто теперь не узнает, — спуститься было невозможно до сих пор из-за жара. Впрочем, внизу никого нет, кроме мертвецов. Людей, которых убил он, подумал Уилл. И двух девушек, которых он не стал убивать. Слава Богу, если у них хватило ума выбраться оттуда. Но зачем? Чтобы солдаты Токугавы распяли их на спинах, лишив их тела одновременно и чести, и голов? Сегодня вечером такого было предостаточно. Дежурный полк разместился вокруг своих наваленных горой копий. Были здесь и женщины, которых затащили сюда, чтобы пытать и насиловать. А он полагал, что это он тогда страдал. Но теперь всё стихло. Был час быка, и скоро забрезжит рассвет. По европейскому счёту, рассвет четвёртого июня тысяча шестьсот пятнадцатого года. И здесь же ждали Хидетада с братьями. Прямо на земле расстелили циновки, на которые поставили стулья генералов. Сейчас они сидели лицами к запертым дверям арсенала — оставаясь здесь с вечера. Наверное, они устали, но сидели все так же прямо, ни на секунду не смыкая глаз. Они наблюдали за последним убежищем единственного человека в Японии, который мог бы бросить вызов их превосходству. Они даже не повернули головы на звук шагов. Они были намерены ждать. Но у них было средство закончить это ожидание в мгновение ока, если их отец пожелает этого: одну из пушек притащили во двор, и её ствол
так же неотрывно смотрел на дверь. — Что сказал отец? — спросил сегун. — Он не дал никакого ответа, — произнесла Дзекоин негромко. — Кроме того, что они должны выйти. — В таком случае, передайте им, что мы ждём их, моя госпожа принцесса. А ты, Андзин Миура? — Мне приказано выступать в качестве свидетеля, мой господин сегун. — Уилл помедлил. Просить милости у этого человека, когда сам Иеясу отказал ему? Но жить потом самому… — Мой господин, я хорошо понимаю вашу ненависть к Тоетоми. Но не все находящиеся там той же крови, что и Хидеери. Голова Хидетады чуть повернулась — жест, очень напоминающий его отца. — Можешь вывести, кого захочешь, Андзин Миура. Выбор за нами. Что же касается полукровки, то я лично ничего не имею против неё. Мы не сомневаемся, что сейчас ты сделаешь все как надо, ведь ты и сам жестоко пострадал от них. Мы будем ждать здесь. Полчаса. Потом мы взорвём дверь. Дзекоин уже шла через двор — голова низко опущена, шаги медленны, кимоно развевается в слабом утреннем ветерке. Это был холодный ветерок. Ветер на рассвете всегда холоден. Сколько раз он морозил его лицо на капитанском мостике! Сколько раз ещё это повторится? Но не для Дзекоин. — Кто там? — спросили из-за двери. — Принцесса Дзекоин. — Вы виделись с принцем? — Я пришла от него. Дверь распахнулась, и Уилл шагнул следом за принцессой. Несколько мгновений он ничего вокруг не видел — так темно было внутри, так затянуто все дымом. По стенам горело с полдюжины факелов, виднелось несколько пирамид с копьями и мечами и одна или две с аркебузами. И больше ничего. Опустевший арсенал Тоетоми. Всё остальное израсходовано в битве. Но не совсем все. Когда глаза постепенно привыкли к полумраку, он разглядел кучи сухой соломы и змеящиеся к ним по полу дорожки пороха. Тоетоми приготовились к своему последнему акту неповиновения. Но как мало осталось их от тех тысяч, которые маршировали за знаменем с изображением золотой тыквы! Оно Харунага, стоящий в сторонке, по-прежнему в доспехах, руки сложены на груди. Исида Норихаза, злобно разглядывающий Уилла, сидя на полу рядом с принцем Хидеери. Сам Хидеери, очевидно, уснувший, лежащий на боку спиной к двери под накинутым одеялом, его латы валялись рядом. Было здесь ещё с полдюжины других самураев и примерно два десятка женщин, сгрудившихся в дальнем углу. Была здесь и Пинто Магдалина — она сидела, прислонившись спиной к стене напротив выхода, на её коленях покоилась голова Филиппа. Значит, она всё-таки признала его своим сыном — сейчас, на пороге гибели? Или она была просто женщиной, успокаивающей испуганного ребёнка? — Что передал для меня принц? — Принцесса Едогими вышла из кучки женщин и сделала несколько шагов вперёд, чтобы получше разглядеть сестру. Она смыла белила, и её прекрасное лицо было спокойно и безмятежно, как и всегда. Но под чудесными чёрными глазами виднелись следы слёз, а расшитое шёлковое кимоно превратилось в грязную тряпку. — Он предлагает вам выйти наружу и предстать перед правосудием Токугавы либо оставаться здесь — как вам захочется. Ему всё равно. Но сегун дал нам на размышление полчаса. Едогими повернулась к Уиллу. — А ты?! — воскликнула она. — Ты ведь должен был умереть! Какой злой дух защищает тебя, Андзин Миура, оставляя целым и невредимым, чтобы ты преследовал меня до самой смерти? Что здесь делаешь ты?
— Я сопровождаю принцессу Дзекоин, моя госпожа Едогими, — отозвался Уилл. Я выступаю свидетелем от имени Токугавы. — Так почему бы мне хотя бы сейчас не получить твою голову? — прошептала она. — Потому что тогда даже сеппуку не спасёт ваше тело от поругания, — ответила Дзекоин. Едогими несколько мгновений не сводила разъярённого взгляда с Уилла. — Что ж, значит, в конце концов, — проговорила она, — я всё-таки привязана к псу. Иеясу всегда добивался своего. Скажи мне, Андзин Миура, какое преступление я совершила, кроме стремления к власти — даже не для себя, а для моего сына? За какое преступление я должна так страдать? Как он должен ненавидеть эту женщину. Как он должен ненавидеть её хотя бы уже в ответ на ненависть, которую она питала к нему. И всё же в этот момент в его душе была толькожалость. Но не только жалость пробуждалась в нём, когда он смотрел на это вздымающееся кимоно, на бесконечную красоту её глаз. — Нет никакого преступления, моя госпожа Едогими, — ответил он. — Вам нужно только довериться справедливости принца, и вы познаете его великодушие. Сейчас им движет гнев, потому что вчера погибло столько его лучших людей, потому что решение вашего спора столь затянулось. Но гнев его пройдёт. — Я — Асаи Едогими, — произнесла она, отворачиваясь. — Принц проснулся? Хидеери поднялся на колени, стряхивая остатки сна. — Я не сплю, моя госпожа мать. — Ты слышал о милости Токугавы? — Я не ищу милости у Токугавы, моя госпожа мать. — Тогда твои соратники ждут своей команды. Тоетоми но-Хидеери взглянул на мать, и ноздри его затрепетали. Не сводя с неё глаз, он негромко сказал: — Исида Норихаза, ты будешь помогать мне. — Мой господин… — Норихаза поднялся и вытащил длинный меч. Он подошёл к Хидеери справа и встал там, оперев кончик клинка о землю. — Подождите! — начал Уилл, но принцесса Дзекоин схватила его за руку. — Никто не может помешать человеку, готовящемуся умереть, Андзин Миура, — прошептала она. — Даже принц не простит тебе это святотатство. Он закусил губу в гневе и отчаянии, когда Хидеери встал на колени и сложил в молитве ладони. Потом, не торопясь, движением плеч стряхнул на пол кимоно. Как молод он был, как узки его плечи. На груди у него не было ещё ни одного волоска — только бисеринки пота и ходящие ходуном торчащие ребра. Принц медленно вытащил из-за пояса длинный меч и положил его рядом на пол. Потом вынул короткий, снял ножны, попробовал лезвие пальцем. В здании не раздавалось ни звука, и ни звука не доносилось снаружи. Потому что Токугава знали, что происходит сейчас внутри. — Простите меня, моя госпожа мать, — произнёс Хидеери и, держа кинжал двумя руками, вонзил его себе в живот. Клинок легко вошёл в гладкое смуглое тело — слева, под сердцем. Лезвие повернулось, и Хидеери, держа клинок все так же двумя руками, повёл его к правому боку. Воздух с шумом хлынул из егоноздрей в тот же момент, когда кровь хлынула из разверстого живота, выливаясь алым каскадом из распоротого тела — как чай, выплёскивающийся из опрокинутой чашки. — Давай! — взвизгнула Едогими, и длинный меч Норихазы со свистом рассёк воздух. Голова Хидеери отлетела вперёд и стукнулась об пол. Кровь фонтаном ударила из рассечённых артерий шеи, и тело упало вперёд, изуродованным животом вниз, в лужу крови, быстро растекающуюся вокруг. Вздох пронёсся по помещению. Уилл почувствовал, как его мышцы превращаются в вату. Почти. Он ненавидели этого мальчика.
— Он подал сигнал, — сказала Едогими негромко. — Вы видели, он подал сигнал. Самураи смотрели на неё расширенными глазами. Она повернулась, взметнув копну волос, и бросилась к Уиллу: — Он подал сигнал, Андзин Миура. Скажи, что он подал сигнал. — Он подал сигнал, моя госпожа Едогими. Я видел, как двинулась его рука. Она несколько мгновений смотрела на него, задыхаясь, потом рухнула на колени в лужу крови рядом с телом сына, протягивая руку за кинжалом. — Харунага! — Её крик эхом отдался в пустом помещении, повторяясь снова и снова, отражаясь от стен, от забранной железом крыши. Харунага прыгнул вперёд, одновременно вытаскивая длинный меч. Но принцесса Асаи Едогими была уже мертва. Она вырвала кинжал из скрюченных пальцев Хидеери и вонзила его себе в сердце. Теперь она стояла на коленях, уронив голову, её распущенные волосы каскадом хлынули по обеим сторонам лица. Туловище согнулось в поясе, кровь хлынула и потекла по животу, смешиваясь с кровью её сына. Харунага помедлил, глядя на её тело. Потом уронил меч и шагнул через неё, направляясь к стене. Он выхватил из зажима один из факелов, взмахнул им над головой и все так же молча швырнул в ближайшую к телам груду соломы. Остальные самураи последовали его примеру, прежде чем Уиллу удалось оторвать взгляд от мёртвой принцессы. Полыхнуло ослепительное пламя, и почти ощутимо плотная стена огня взметнулась к потолку, отбросив его к двери, наполнив помещение гулом, заглушившим крики ужаса и боли. — О Боже! — вскрикнул Уилл, пытаясь шагнуть вперёд. Но Дзекоин схватила его за руку. Он пытался вырваться, но она не пускала. — Там мой сын! — закричал он. — И его мать, и его повелитель, приходящийся вам врагом. Они знали, что их конец будет таким. Он отшвырнул её в сторону и шагнул вперёд, прикрывая лицо руками от нестерпимого жара. Он вглядывался в красные и жёлтые пляшущие языки огня и наконец увидел Магдалину. Она поднялась на ноги, гонимая испугом, болью, шоком. Но ничто из этого не отразилось на её лице. На какое-то мгновение она снова стала той молоденькой девушкой, которая впервые увидела незнакомца из-за моря и переводила его слова для своей госпожи. И смутилась, когда он заговорил с ней. И той молодой женщиной в саду Сибы? И снова той женщиной, что невозмутимо сидела за спиной своей госпожи, наблюдая, как пытают её возлюбленного. Зенократа. Зенократа, прекрасная, — слишком грубый эпитет для тебя. Дзекоин вцепилась в его плечо, и видение исчезло в клубах дыма. Но она умрёт без единого звука, с радостью, потому что она служила Асаи Едогими. Уилл опомнился снаружи, глотнул свежего воздуха. — Неужели ты думал, что их личные чувства к тебе — любовь Магдалины, восхищение Филиппа, ненависть Норихазы — поднимутся выше их долга перед повелителем? — спросила Дзекоин. — Разве сам ты не был готов погибнуть за принца с того самого момента, как ты вошёл в крепость? По крайней мере, дай эту же возможность Тоетоми. Она отпустила его рукав, и он застыл, не в силах произнести ни слова. Теперь пламя стеной шагало в дверях, помещение превратилось в огромную топку. — А вы, госпожа моя Дзекоин? — выговорил он наконец. — Хидеери был моим господином, Андзин Миура, — отозвалась она. — А его мать — моей сестрой. Я прошу у вас взаймы ваш короткий меч, мой господин Хидетада. Потому что сегун и его братья поднялись и подошли ближе. Без единого слова Хидетада вытащил из-за пояса свой короткий меч и подал ей. — Славьте все могущество Токугавы, — произнесла она. — Пусть их слава никогда не иссякнет. — Она отвернулась от мужчин и кинулась в пылающее здание, прижав кинжал к животу. — Пусть их пепел затопчут в землю, — велел Иеясу. — Единственным памятником
Тоетоми будет монумент самого Хидееси. — Принц сидел, опираясь спиной на высоко взбитые подушки, но дышал он с трудом, и лицо его покрылось пятнами. Его сыновья, его придворные, его штурман — все стояли рядом на коленях. Как и Ода Юраку. Старик, принявший новое. — Их проклятый род должен целиком исчезнуть с лица земли, — произнёс принц, голос его окреп. — У вас есть пленные? — Много, мой господин отец, — ответил Хидетада. — Ронины, отражавшиеся на стороне предателя, и некоторые из их командиров. Оно, Дакен, брат Харунаги. Господин Чосокабе. Мальчик Кунимацумаро… — Оно Дакен, — прервал Иеясу. — Не он ли командовал карательным отрядом, который сжёг Сендай? — Он, мой господин отец. — Тогда отдайте его жителям Сендая. И путь они позаботятся, чтобы он умер медленной смертью. Хидетада поклонился. — Чосокабе будет казнён публично. Как и ронины. Как и молодой Кунимацумаро. Насадите их головы на шесты, и пусть эти шесты будут выставлены над воротами всех городов Империи. — Но мальчику всего семь лет, — возразил Юраку. — Тем не менее он из рода Тоетоми. Юраку поклонился. — И не забудь про священников, сын мой, — напомнил Иеясу. — Про всех португальцев. Распните их. Отрежьте им уши и прогоните нагими по всей стране, прежде чем поднять их повыше на крестах. — Будет исполнено, мой господин отец. — Глаза Хидетады заблестели. — Это будет запоминающееся событие. — Сделай так. А теперь идите все. Оставьте меня. А ты, Андзин Миура, останься. Комната постепенно опустела. Как часто, ох, как часто отдавался такой приказ, и он оставался вот так, стоя на коленях. Но сегодня его сердце не колотилось гулко в груди. Никаких чувств больше не осталось в его душе. — Твоё лицо печально, Уилл. — Я многое узнал и многому научился за последние несколько недель, а ещё больше — за последние несколько часов. Мой господин, прошу вас, отмените свои приказы. Не пятнайте память о себе и свою славу такой жестокой местью. — Местью, Уилл? Неужели ты думаешь, что я ищу только мести? Моя месть похоронена в той сгоревшей дочерна комнате, вместе с костями Ёдогими. Я хочу предупредить последствия, Уилл, хочу все сделать наверняка. Сегодня Токугава — главный род в Японии. И он должен им остаться. Потому что я умираю. — Мой господин, этого не может быть, — Так будет, и так есть, Уилл. То копьё пробило мне почки, и никакой надежды на выздоровление нет, сколько бы месяцев я здесь ни пролежал. Но род Токугава должен остаться у власти, остаться навсегда — на сто, на двести лет и даже больше. Для блага Японии, Уилл. Слишком долго мы занимались только тем, что воевали друг с другом. Когда мы соберёмся на следующую войну, это должна быть война в вашем, европейском духе — война за новые земли, за процветание, а не за честь и личные амбиции. Поэтому, когда даймио — как бы долго они ни прожили", — посмотрят на клан Токугава и решат, что он стал слишком могуществен, — пусть они вспомнят Осаку и те тысячи, что погибли здесь, пусть вспомнят головы, насаженные на шесты, и пусть их души уйдут в пятки. — Тонкие пальцы сомкнулись на кисти Уилла. — Пусть они научатся жить в мире и согласии. Ты помнишь, Уилл, наш разговор в ночь перед землетрясением в Эдо? Я сказал тебе тогда, что сложу с себя обязанности сегуна и займусь составлением кодекса самурая. — Я помню, мой господин. — Так вот он составлен. Больше того, я составил кодекс для каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребёнка в Японии. Это моё завещание народу Империи. По этим
инструкциям они будут жить и процветать, Уилл. И это будет счастливая страна. Богатая страна. — Я не сомневаюсь в этом, мой господин. Иеясу откинулся на подушки. — Тыльстишь мне, Уилл. И лжёшь мне. Интересно, как часто ты делал это раньше, чтобы порадовать меня? — Мой господин, я не сомневаюсь, что ваши законы — хорошие и справедливые законы, нацеленные на благо вашего народа. Но я не могу не думать, что законы сами по себе не так ужи важны. Важно то, как их будут толковать. И кто будет воплощать их вжизнь. А вас, мой господин принц, уже не будет здесь, чтобы руководить страной. Влажно блестящие глаза обратились к Уиллу. — Ты тревожишься за Японию, Уилл? — Кто может предсказать будущее, мой господин? — Да, действительно, Уилл. Но ты был здесь, рядом со мной. И даже рядом с моим сыном. И с другими могущественными людьми. Португальцы дали нам своего Бога, но он пришёлся нам не по вкусу. Испанцы дали нам своё стремление к богатству, но оно только позабавило нас. Голландцы и твои англичане, Уилл, дали нам желание торговать. Для самурая, Уилл, это почти оскорбление. Из всех людей, пришедших из-за моря, только ты, Уилл, дал нам самого себя, дал нам представление о другом разуме, другом мужестве, отличных от тех, к которым мы привыкли. Я написал эти кодексы, эти законы, узнав тебя, Уилл. Полюбив тебя. И уважая тебя. Кто знает, какую роль ты сыграл для будущего Японии, Уилл? Кто, кроме богов, может знать это наверняка? Но сейчас я хочу, чтобы ты выбрал своё будущее сам. Знай одно — мы будем вечно благодарны тебе. Тадатуне ехал с ним часть пути. Он тоже считал своего друга погибшим и теперь был счастлив снова чувствовать рядом его плечо. — Я не понимаю твоей печали, Андзин Миура, — произнёс он. — Может быть, ты и не убил Норихазу, но ты сражался с ним с мечом в руках — и не был побеждён. И в конце концов он умер подобающей смертью. — А больше ничего не важно, — с горечью сказал Уилл. — Ничто не должно быть важным для человека, кроме его врага. Ты собираешься покинуть Японию? Уилл взглянул на него, но ничего не ответил. Хатамото натянул поводья. — Я не хочу влиять на твоё решение, дорогой друг. Но если снова окажешься на Кюсю, будь уверен, что Сацума примут тебя как брата. — Он повернул коня. Уилл помахал ему и поскакал дальше, в Миуру. Никаких трупов в Миуре. Никакого грохота боя в Миуре. Никаких завываний сигнальных рожков и никаких воплей умирающих. Никакого рёва пламени, никаких рушащихся брёвен. Ничего, кроме лёгкого ветерка, поднимающего рябь на водах Сагами Ван, как это было с основания мира. И как будет до скончания веков. Однако люди были здесь. У открытых настежь ворот стоял Кимура, стояли его крестьяне, согнувшись в коутоу при приближении их повелителя, а у берега покачивалось на якоре «Морское приключение». Все моряки высыпали на палубу. И здесь же, у ворот, ждали его Кокс с Мельхиором. — Клянусь Богом, Уилл, наконец-то я снова вижу тебя, — воскликнул начальник фактории. — А мы слышали, и не один раз, что ты погиб. Уилл спешился, жестом поднял слуг и крестьян. — Надеюсь, больше вы обо мне такого не услышите, друзья. По крайней мере, пока я действительно не отдам концы. — Но, Уилл, это правда — насчёт массовых казней? — Правда. Месть Токугавы — не цветочки. — А про священников? Говорят, что португальцев казнят по всей Империи. — Это тоже правда. — А про то, что принц умирает? Уилл кивнул.
— А потом мы останемся на милость сегуна, — проворчал Мельхиор. — Сегодня португальцы, завтра — испанцы, а потом очередь дойдёт до голландцев и англичан. Хидетада ненавидит всех нас. — Что? Что? — Кокс поспешил за Уиллом, поднимающимся на крыльцо. — А ты-то веришь; что получится именно так, Уилл? Уилл кивнул: — Да. Я думаю, что так и будет. Не завтра, конечно. Может быть, даже не в этом году. Но Мельхиор прав — сегун презирает все страны, кроме Японии, а христианское учение просто ненавидит. — О Боже, — Кокс остановился как вкопанный, пощипывая себя за губу. — И это после всего сделанного нами! Мельхиор поднялся вслед за Уиллом по ступеням, где на коленях ждали Асока и Айя, а с ними — Сюзанна и Джозеф. Уилл сгрёб детей в охапку, прижимая к груди. — Как вы выросли! — сказал он. И по его щекам вдруг потекли слёзы. — Ты был в Осаке, папа, — произнёс Джозеф. — Там, где была великая битва. Расскажи нам о ней. — И про головы, папа, — закричала Сюзанна. — Про все эти головы! — Что ты намерен делать, Уилл? — спросил Мельхиор. — Корабль уже загружен припасами. Уилл опустил детей на пол, отодвинул дверь-ширму, взглянул на черноволосую головку. Рядом стоял маленький столик с бутылочкой подогретого сакэ. — Добро пожаловать в Миуру, мой господин. Он закрыл дверь, упал на колени перед ней, взял её за руки, поднял. Глаза её были зажмурены, а рот приоткрыт. Он поцеловал её и тут вдруг увидел, как из уголка её глаза скатилась слезинка. — О, Сикибу, если бы ты знала, как мне нужна была твоя поддержка, твоя сила за этот последний год. — Я молила Будду, мой господин, чтобы он избавил вас от напастей. И даже когда мне сказали, что вы утонули в море, а потом — что вас убили в Осакском замке, — всё это время я знала, что вы живы. — Она открыла глаза. — И что вы вернётесь, мой господин. Он налил сакэ, протянул ей чашку, взял её руку в свою, когда она подносила вино к губам. — Магдалина мертва. И её сын. Мой сын, Сикибу. Она не сводила с него глаз, отпивая из чашки, потом поставила её на стол и вновь наполнила. — А Исида Норихаза, мой господин? — Он тоже. Но не я убил его. Мы сражались. И я думаю, что победа была бы моя. Но тут мы были вынуждены прервать поединок, а потом он совершил сеппуку вместе со своим господином. Сикибу протянула чашку. — Тогда все в порядке, мой господин. Это не ваша вина. — А женщина? Я мог бы её спасти, Сикибу. — Она принадлежала к вашей расе. Я понимаю это, мой господин. Может быть, она любила вас сильнее, чем я. Как внимательны её глаза! — Нет, — ответил он. — Никто не может любить меня сильнее, чем ты, Сикибу. И не может быть любви больше, чем моя любовь к тебе. В этом я клянусь. Она была сумасшествием. И это моя западная натура чувствует вину, чувствует ответственность. Но даже их не хватило. Это случилось, когда я увиделсвоего сына. Норихаза превратил его в жалкое создание, предназначенное для моего унижения. — Мой господин слишком много пережил, — произнесла Си-кибу. — Он устал. Но теперь он дома. И война позади. Теперь ему незачем больше покидать Миуру. Но в её словах слышался вопрос. Корабль стоял на якоре у причала, а Кокс с
Мельхиором, конечно, уже не раз говорили с ней об этом. Он встал, подошёл к окну, чтобы взглянуть на холмы Хаконе и дальше, на безупречный конус Фудзиямы. Что ты намерен делать, Уилл? Что ты намерен делать? — Я прослежу, чтобы вам приготовили ванну, мой господин, — сказала Сикибу. Она встала, и из-за пояса у неё выпал кинжал, стукнувшись о циновку. Она поспешно нагнулась за ним, потом взглянула на Уилла. — Больше он тебе не понадобится, Сикибу. — Да, больше он не понадобится. — Но ты бы воспользовалась им? — Если бы была уверена в вашей смерти, мой господин. Мне ни к чему жизнь без моего господина. — Да, — сказал Уилл. — Я хотел бы выкупаться, Сикибу. Она поднялась и, поклонившись, исчезла. Уилл вышел на крыльцо, где его поджидали Мельхиор и Кокс. — Даже ветер попутный, Уилл, — сказал Мельхиор. — Через час мы можем быть уже в море. — А ты, Ричард? Кокс вздохнул: — Я назначен начальником фактории сюда, Уилл. И я должен оставаться здесь, пока не получу новых указаний из Англии либо пока сам сегун не прикажет нам покинуть Японию. Но я желаю вам счастливого пути. — Корабль твой, Мельхиор, — произнёс Уилл. — Что? Что ты говоришь, парень? Ты хочешь остаться здесь., в этой варварской стране? — Да, конечно, мой друг, это варварская страна. Но это правильная страна. Здесь, по крайней мере, честь — до гроба, долг — до гроба и красота — до гроба. Да, здесь есть дикарство, это точно. Но это простое человеческое дикарство. В нём нет ничего от утончённого лицемерия Европы. Да, друг мой, я остаюсь. Моя жена и мои дети — часть этого мира, и бросить их в сладкую отраву Европы — большее преступление, чем все, совершенное мною до сих пор. Кроме того, слишком многовремени и сил отдал я, чтобы помочь Токугаве подняться к власти. Я был бы трусом, если бы ушёл сейчас. — Но ты, Уилл… Что будет с тобой? — Я был счастлив здесь, Мельхиор. Несмотря ни на что, я был счастлив, тогда как в Англии я бы только мечтал о счастье. Потому что это страна, где мечты превращаются в явь. — И кошмары, Уилл. — Да, и кошмары, Мельхиор. И кошмары. Но если человек не может научиться принимать свои кошмары, у него нет права наслаждаться мечтами. Он вошёл в дом, чтобы принять ванну. Сикибу ждала его.
ЭПИЛОГ Осакский замок пал 4 июня 1615 года. В 1623 году англичане закрыли свою факторию в Хирадо, потому что торговля с Японией не приносила им прибыли. В 1624 году были изгнаны испанцы, а в 1638-м — португальцы. В 1641 году голландцам запретили покидать островок Десима в Нагасакской гавани, где они остались фактически на положении узников. Но, как и предсказывал принц Иеясу, сегунат рода Токугава укреплялся и процветал, и правили они больше двухсот пятидесяти лет. Когда их династия наконец пала в 1868 году, то случилось это из-за появления 8 июля 1853 года в заливе Эдо иностранного военного флота — снова по предсказанию Иеясу.
