Из истории русской культуры. (Киевская и Московская Русь)

А. Д. Седельников ПЕСНЯ О ЩЕЛКАНЕ И БЛИЗКИЕ К НЕЙ ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ* То обстоятельство, что до сих пор в научной литера...

Author: Сост. А. Ф. Литвина | Ф. Б. Успенский

75 downloads 354 Views 2MB Size Report

This content was uploaded by our users and we assume good faith they have the permission to share this book. If you own the copyright to this book and it is wrongfully on our website, we offer a simple DMCA procedure to remove your content from our site. Start by pressing the button below!
Report copyright / DMCA form

DOWNLOAD PDF

А. Д. Седельников

ПЕСНЯ О ЩЕЛКАНЕ И БЛИЗКИЕ К НЕЙ ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ*

То обстоятельство, что до сих пор в научной литературе не имелось ни одного специального исследования, посвященного песне о Щелкане, следует поставить в связь с неблагоприятными для ее разработки условиями. С одной стороны, остается бесспорною историческая основа сюжета, и это позволяло говорить о нем как о прозрачной иллюстрации всем знакомого события русской истории; принадлежность сюжета, по форме его выражения, не к былинам, а к историческим песням точно так же не могла сколько-нибудь серьезно оспариваться. Отсюда был один шаг, часто и делавшийся, к признанию за данной песней значительного старшинства перед всеми остальными великорусскими историческими песнями — шаг ошибочный, хотя и невольный1. Анализу, путем которого во многих других случаях выяснялись отклонения сюжета от исторической основы, мешало слабое, но в то же время расходящееся по вариантам развитие песни. Текст в сборнике Кирши Данилова, западносибирский конца XVIII века, да три записи А. Ф. Гильфердинга, сделанных в одной и той же местности (на Кенозере, Олонецкой губернии), — вот все до последнего времени бывшее в нашем распоряжении2. Нового материала для восстановления прототипа не прибавила и за*

Печатается по изд.: Slavia Časopis pro slovanskou filologii. 1925. Roč. 3. Zeš. 4. Совсем недавно всегда повторяемую мысль о Щелкане Дудентьевиче как о старшей из всех известных композиций определенного рода подчеркнул мимоходом А. Brückner (Michailo Potyk und der wahre Sinn der Bylinen, Zeitschrift für slavische Philologie 1926, B. III, S. 385), говоря о былинах, в которых незачем, по его мнению, русским исследователям искать каких-либо «исторических эхо». 2 Тексты: 1) Сборник Кирши Данилова, изд. Публичной Библиотекой под редакцией П. Н. Шеффера, СПб., 1901. С. 13—14; 2)—5) Онежские былины, записанные Александром Федоровичем Гильфердингом летом 1871 года. Т. III, вып. 1 (изд. 2-е, СПб., 1900 — Сборн. отд. русск. яз. и словесн. И. Ак. Н., т. LXI). Здесь №№ 235 (от Калитиной Ир. Ден., Суетин Остров, что на Свином озере, близ Кенозера), 269 (неполный, одно начало; от Третьякова Ив. Григ., деревня Рослякова на Кенозере), 283 (от Меньшиковой Матр. Григ., деревня Горки близ Кенозера). Кроме этих записей есть еще одна, представляющая сюжет в сокращении и в контаминации с «рождением Вольги», записанная от Лядкова-Кропачева Ив. Мих. в деревне Мамоновой на Кенозере (№ 254). После вступления в песню о Щелкане («суды» Везвяка) герой пожалован Тверью (без просьбы с его стороны), где и производит свои поборы с населения. Далее контаминация: сообща с Везвяком услышав о нарождении «сильного могучего богатыря да Вольву сына Щеславьевича», они повыловили из Волги (сказалось приурочение сюжета о Щелкане к Твери) всю рыбу, «рябчиков-косачиков повыстрелили, да лисицу-куницу повыдавили», вслед за чем конец записи ex abrupto: 1

740


пись, вывезенная экспедицией Б. М. и Ю. М. Соколовых летом 1927 г. в Олонецкий край: она теснейшим образом примыкает к гильфердинговским, что и неудивительно, поскольку напета она в том же самом Кенозерском районе, от сына исполнительницы, певшей в 1871 г. Гильфердингу3. Помимо тесной близости между собою, гильфердинговские варианты в большей части своего текста, именно в начальной и срединной, близки к старшему — киршевскому; конец же у обоих сравнительно полных гильфердинговских вариантов особый, намного короче соответствующего продолжения по киршевскому тексту и явно не возмещающий этого продолжения с точки зрения фабулы. Обще по вариантам песни следующее: 1) «суды» царя и раздача им русских городов приближенным, происходящая в отсутствие царского родственника Щелкана, который в то время собирал дань царскую с дальней земли. Отличия песенных вариантов: кирш. вариант называет место действия — Большая Орда; Щелкан — шурин царя (по гильф. и сокол. — зять); дальняя земля называется литовской (по гильф. и сокол. частью «литовская-жидовская», частью «жидовская»); 2) характеристика щелкановых насилий при сборе дани: если у кого-нибудь нет денег, брал жену, а то и самого недоимщика головою; 3) по возвращении в Орду просьба Щелкана пожаловать его Тверью вместе с «двумя братьями Борисовичами» (гильф. — «князьями благоверными Дмитрием Борисовичем да Борисом Борисовичем»; в сокол. упоминания о князьях нет); 4) условие, поставленное царем для дарения Тверью: убить Щелкану своего собственного сына, нацедить крови в чашу и выпить перед ним, царем; 5) выполнение этого условия. Дальше кирш. вариант расходится с гильфердинговскими и соколовским. По кирш. следует: 6) настольничество Щелкана в Твери, насилия над местным населением; 7) жалобы «Борисовичам» со стороны жителей — «мужиков» («старых-богатыхпосадских»); 8) делегация Борисовичей к Щелкану с подарками, которые Щелкан принял от них, а чести им не воздал; 9) расправа с зачванившимся Щелканом: втапоры младъ щелканъ зачванелся онъ загорденелся и оне с нимъ раздорили одинъ ухватилъ за волосы а другои за ноги и тутъ ево разорвали тутъ смерть ему слчилася ни на комъ не сыскалося4.

У гильфердинговских вариантов (также у соколовского) продолжение много короче: 6) Щелкан перед отъездом в Тверь заезжает проститься к родной сестре Марье Дудентьевне; 7) та называет его «окаянным братом» (Гильфердинг) и предостерегает, как бы ему «не остыть самому на копье — на ножичке». Как видно из приведенного перечня эпизодов, гильферд. варианты и сокол. вместе с ними совершенно не знают «исторической» части песни о Щелкане, т. е. встречающей себе соответствие в русских летописях. Да тут Вольвушенька раждается, Да Щелканушка кончается, Да кончается Щелканова вотчина, Да только ли Щелканушко жив-то бывал.

Для истории текста песни о Щелкане контаминация дает разве лишь указание на то, что мотив хищничества прочно связуется у позднейших сказителей с именем Щелкана. Восстановлению же сюжета о Щелкане она ничем не помогает. 3 Ив. Матв. Калитин, 81 года, из Суетина Острова на Кенозере. За сообщение записи приношу свою признательность Б. М. и Ю. М. Соколовым. 4 Цит. изд. С. 14. Выдержки из киршевского варианта передаются с соблюдением его орфографии.

Песня о Щелкане и близкие к ней по происхождению

741

По отношению к тем именам, с которыми связано действие, обе версии дают, в сущности, одно и то же, чем и подтверждают их исконную принадлежность песне. В кирш. имя царя Азвяк Тавруловичь, в гильферд. — Возвяк, Везвяк, Возяяк, Звяга Таврольевичь; в сокол. также Возвяк и Звяга Таврольевиць. Имя героя песни всюду передается одинаково: Щелкан, Щелканушко. Отчество героя в кирш. варианте — Дюдентевичь, т. е. здесь сохраняется близость к летописному чтению «Дюденевичь»), в гильферд. и сокол. — Дудентьевич. Тверь, предмет просьбы и место деятельности Щелкана, без всяких изменений упоминается всеми наличными вариантами. По отношению, наконец, к т е м п у песни все немногочисленные варианты дают одинаковое показание. Темп, согласно с коротким размером, а также и с быстрым развитием действия, ускоренный, родственный с темпом других композиций веселого скоморошеского пошиба вроде старин о Кострюке, о госте Терентьище, о Дурне. Из таких разнородных особенностей состоит материал, по которому предоставляется судить и о жизни песенных вариантов, и о физиономии основной композиции. Важно, между прочим, то, что свойство темпа находится в органической связи с этимологией имен, передающих, как можно сразу заметить, понятия трех звуковых категорий: щелкать, дудить, звякать. Из этого элементарного показания восстанавливается своеобразный прием скоморошеской поэтики — прием если и не вполне проведенный (в силу влияния летописного чтения: «Дюденевичь»), то, вероятно, все же действовавший по ассоциации уже в пору создания песни. В дальнейшем исполнители продолжали ту же традицию. Три гильфердинговских варианта и четвертый соколовский единогласно это подчеркивают именами азвяковых вельмож, идущими из популярной песнискоморошины5: Да Фому дарил Токмою (сокол. — Тотьмою) Да Ерему Новым городом.

Киршевский вариант называет имена другие, но здесь начало песни развито образами, опять-таки оставляющими сомнения в скоморошеском характере исполнений. И так как интродукция неразрывно связана с дальнейшим (дележ городов — просьба дать Тверь — Щелкан в Твери), а кроме того, как увидим, связана с легендарным источником сюжета, то ее скоморошеский характер приходится относить к изначальным композиционно-стилевым принадлежностям доступной нам песни о Щелкане. Нелишне будет привести всю интродукцию полностью, так как она говорит сама за себя: Аи деялося в орде передеялось в Болшои на стуле золоте на рытомъ юархоте на черчатой камке сидитъ тутъ царь Азвякъ Азвякъ Тавруловичь суды разсуж(ив)аетъ и ряды р(а)зряживаетъ костылемъ размахиваетъ по бритымъ темъ усамъ по тотарскимъ темъ головамъ по синимъ плешамъ шурьевъ царь дари(лъ) Азвякъ Тавруловичь городами столными Василья на Плесу Гордея к Вологде Ахрамея х Костроме одново не подаловалъ любимова шурина Щелкана Дюдентевича6. 5 О ней статья Н. Я. Аристова: Повесть о Фоме и Ереме. Древняя и Новая Россия, 1876, т. I. С. 359—368. 6 Цит. изд. С. 13.

742


Анализ песни о Щелкане должен повести к весьма существенному вопросу: каким образом скоморошеская композиция взяла себе темой событие, чрезвычайно печальное по своим последствиям для Твери и для всех ее окружающих городов? То, что при именах Азвяка, Щелкана и Твери имелось в виду определенное событие, не нуждается ни в каких дополнительных доказательствах: связь с исторической ситуацией тех же имен слишком очевидна. Мы знаем, что ханом золотоордынским Узбеком (Озбяк, Азбяк летописей) был послан в Тверь за данью баскак по имени или, скорее, по своему титулу — Шевкал (так читается имя в старших текстах, XIV и XV вв., начиная с Новгор. I по Синод. Списку), он же Щ е л к а н (или Щолкан; тексты кон. XV и всего XVI в.7), что его насилия вызвали там возмущение, и баскак был убит (сожжен — по некоторым летописям). Это случилось в 1327 г. В следующем 1328 г. Тверская область была разорена до тла карательной экспедицией татар с участием врага Твери московского князя Ивана Калиты. Руководитель восстания князь Александр Михайлович принужден был бежать во Псков, а затем в Литву; его братья, вернувшись из бегства и оставаясь «в велицей нищете и убожестве», лишь мало-помалу собрали разбежавшуюся часть населения; другая часть была уведена в полон татарами. Такова картина бедствия, постигшего Тверь. Насколько она не отвечает общему тону композиции о Щелкане, насколько трудно представить, чтобы по свежим следам катастрофы могла быть составлена песня, которая — по единственному варианту, оканчивающемуся расправой над Щелканом, киршенскому, — своими финальными словами: «Тут смерть ему случилася, ни на ком не сыскаласа» лишь подчеркивает всю предыдущую саркастически-шутливую фабулу, — это сознавалось многими из тех, кто задавался вопросом о происхождении исследуемой песни. Разрешалось же затруднение обыкновенно так, что композицию относили ко времени не ранее «Борисовичей», упоминаемых песнею, видя в последних воспоминание о сыновьях тверского великого князя Бориса Александровича; таким образом, песня оказывалась сложена не раньше 1462 г., т. е. тогда уже, когда впечатления о катастрофе XIV в. сгладились, а переиначение расправы с ханским послом перестало резать глаза за отдаленностью факта8. Следует, однако, заметить, что расправа с баскаком в песне (где он разорван надвое) не противоречит рассказу тех летописных текстов, где о сожжении баскака не говорится; например, по Тверской летописи: «…и кликнуша Тфричи и начаша избивати Татаръ, гд котораго застропивъ, дондеже и самого Шевкала оубиша и всхъ по рядоу, не оставиша и встоноши…»9 Против органичности имени Борисовичей основной песне сказать что-либо трудно, поскольку и это имя дается обеими, друг от друга не зависящими версиями песни, восходящими обе к прототипу по крайней мере XVIII в. Но если при этом видеть здесь действительно отчества последних тверских князей, то тем самым композиция может быть отнесена не раньше чем в XVI век, т. е., иначе говоря, ко времени, когда стало возможным соединять имена и события разных моментов тверской истории, теперь уже от7 Щ е л к а н явилось осмыслением из Ш е в к а л при помощи фонетического фактора (переход в в л в положении пред согласным, внутри слова); ср. А. И. Соболевский. Лекции по истории русского языка. М., 1907. С. 124. 8 Так, например, резюмируется вопрос в «Курсе истории русской литературы» В. А. Келтуялы I, 2. C. 269. 9 Полн. Собр. Русск. Летоп., т. XV (2), 1 (Петр. 1922), стр. 43: «Рогожский летописец», рукоп. вт. пол. XV в.


743

житой. Это не лишено своего, хотя бы и второстепенного, значения при других, более серьезных указаниях, вскрывающих именно XVI в. и ведущих притом не в Тверь, а в Москву. Тот летописный рассказ, который всего удобнее примыкает к песенному, мы находим в Никоновском своде, сформировавшемся около середины XVI в. Начало летописного рассказа о шевкаловщине по Никон. такое: «Прiиде во Тверь посолъ силенъ зло царевичь Щелканъ Дюденевичь изо Орды, отъ царя Азбяка; б же сей братаничь царю Азбяку, хотя князей тверскихъ избити, а самъ ссти на княженiе во Твери, а своихъ князей татарскихъ хотя посажати по рускимъ градомъ, а христiанъ хотяше привести въ татарскую вру»10. Здесь появляются в с в я з н о м в и д е, в отличие от более ранних текстов, две следующие черты легендарного происхождения. Во-первых, ханский баскак назван царевичем— племянником хана (по мужской линии, «братаничем»); во-вторых, он носит отчество от лица, в котором нельзя не увидеть Дюденя, знаменитого своим карательным наездом на Русь, подобным Шевкалову, но относящимся к концу XIII в. (1293 г.). Материал для этих осмыслений имелся в самом летописании. По Новг. I под 1293 г.11 значится: «…отпусти царь б р а т а с в о е г о Д у д е н я съ множествомъ рати на Дмитрея»; в других текстах, например, в Лаврентьевском 1377 г. и в тексте Новг. IV, говорится уже про «ц а р я Д у д е н я». Стоило сопоставить эти две личности, схожие по образу действий и по происхождению и принадлежащие двум соседним поколениям, чтобы ШевкалЩелкан оказался «царевичем» и притом братаничем хана, т. е. сыном от брата. Царственное происхождение Щелкана диктовалось, с другой стороны, и тем, что у него имелись, по летописи, свои собственные подручные князья, которых он хотел было рассажать по русским городам, оставив за собой стольный город Тверь. Домысел опять не выходит из русла летописания — старшего, чем Никоновский свод. Возможность же заимствования в этот последний из песни о Щелкане должна быть совершенно исключена, и не потому лишь, что песня эта скоморошеская, а Никоновский свод в значительной степени официозный. В источники летописного рассказа песня не годится потому, что весьма своеобразное изображение шевкаловщины песней никак не отразилось на летописном рассказе. Но что легендотворчество о щелкаловщине было снабжено из летописных источников элементами, которые при случае могли стать предметом внимания скоморохов, — это более чем вероятно. Т. е. речь идет о трехчленной, стало быть, достаточно заметной группе имен, представляющей столь близкое соответствие у летописи (Никон.) и у песни12. 10

Полн. собр. летоп. т. Х, 194. Там же, т. III, 65. Само собой разумеется, скоморошеская инструментовка: «Дюдентевич-Дудентьевич», «Язвяк», дополняющая в нее же входящее имя «Щелкан», находила себе почву в бытовом словоупотреблении. Относительно «звякать», ц.-сл. «звяцати» даже сомнения возникнуть не может: это слово встречается, начиная с древнейшей поры, в памятниках и церковнославянских, и русских. Имелись ли два остальные, несколько завуалировано письменностью, предпочитающей близкие к ним по смыслу речения (как «троскотати», «соп̊ти» и т. п.), но и их бытование в великорусской речи XVI в. установить нетрудно. Здесь особенно помогают собственные имена. Щелкаловы и Щелкановы хорошо известны в Москве при Василии III и при Грозном. Крестьянские прозвища Дуда, Дудка, Дудин регистрируются писцовыми книгами еще в кон. XV в. (1495 г.), встречаясь затем и в XVI в. (1539 г.); прозвище бытовало, по-видимому, на территории старой новгородской и бывших новгородских колоний: так, помимо Писцовой книги 1495 г., 11 12

744


На вопросах о времени и о месте формирования Никоновского свода можно не останавливаться, так как они достаточно ясны. К Москве и к середине — частью второй половине XVI в. этот свод приурочивается прочно13. Но на то же самое время, особенно на шестидесятые и семидесятые годы, падает и расцвет московской скоморошеской традиции. При дворе Грозного песня и пляска скоморохов становятся не только любимой забавой: они служат злостному глумлению над врагами царя — действительными или мнимыми. Неудивительно, что в страстной атмосфере пиров и казней, вина и крови острие сатиры подчас обращалось, хотя бы потаенно, в сторону, противоположную той, которая высмеивалась и клеймилась, так сказать, по заказу. Легко понять, почему бывшие всегда под руками, переполняющие собою эпос мизансцены времен татарщины составляли чрезвычайно благодарный материал для всяких сатирических innuendo. Эту-то легкую возможность и осуществляет песня о Щелкане. «Суды» Азвяка — Узбека, при коих тот костылем замахивает по головам приближенных, схожи с аналогичными «судами» и расправами Грозного, редко расстававшегося со своим жезлом-костылем. Царские «шурья» (кирш. вариант песни) могли быть поняты, помимо магометанского многоженства, по количеству шурьев того же Грозного. Мотив раздачи городов находил себе в современности не менее живой отклик: следует обратить внимание на то, какие города раздаются Азвяком по киршевскому тексту, вообще наилучше сохраняющему особенности прототипа песни. П л е с на Волге, В о л о г д а и К о с т р о м а в числе первых, не позже 1567 г., взяты царем Иваном в опричнину для испомещения там взамен прежних вотчинников — новых, служащих в опричнине. То, что они называются городами с т о л ь н ы м и , должно было звучать чрезвычайно едким сарказмом по отношению к Грозному. Для раздачи отбирались земли «княжат», а в ликвидировании наследственных, бывших удельных вотчин видят (С. Ф. Платонов и др.) значительную долю смысла самой опричнины как социально-политической реформы. Кстати будет тут же отметить, что Тверь в опричнину до самого конца взята не была14. Далее, сказочный мотив убийства сына, нацеживания крови и выпивания чаши крови перед царем по его приказанию живо напоминает невероятные злодейства, по приказанию Грозного проделывавшиеся опричниками. Набеги на отдельные города, с грабежом их опричниной не могли, конечно, не вызывать см. «Летопись Двинскую», где упоминается выборный голова Семен Аверкиев сын Дуда (1557— 1587 гг.). См.: Н. М. Тупиков. Словарь древнерусских личных собственных имен. СПб., 1903. Из. Зап. Русск. Отд. И. Археол. Общ. т. IV. C. 138 и 538; А. А. Титов. Летопись Двинская. М., 1889. С. XIII; 13. Что касается отчества Азвяка — «Таврулович», не отраженного летописным рассказом, то оно представлялось другим современным же источником. Таврул, как имя татарина и ханского родича (шурина), дает именно Повесть о Николе Зарайском, датирующая себя 1560 г. и сохранившаяся, между прочим, в списке третьей четверти XVI в. (рукоп. б. Моск. дух. акад. № 523). 13 См., в частности: А. А. Шахматов, рецензия на труд Н. П. Лихачева «Палеографическое значение бумажных водяных знаков». Изв. II отд. И. Ак. Н. 1899 г., кн. 4 (СПб., 1900) С. 1463— 1484; особенно С. 1479 и сл. 14 Около 1576 г. она отдана (вместе с Торжком) в кормление бывшему «царю земщины» Симеону Бекбулатовичу, за которым и оставалась до времени царствования Бориса Годунова. См.: С. Ф. Платонов. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI—XVII вв. СПб., 1899. С. 139, 174. Здесь же, стр. 145—151, сведения о постепенном нарастании территории опричных земель.


745

сравнений с татарами, и опять-таки будет кстати сказать, что среди опустошенных Иваном Грозным русских городов была Тверь. У иностранцев, писавших об эпохе Грозного, нет недостатка в свидетельствах и про убийства, и про набеги. Говорится, в частности, о «детях, пронзенных копьями», о ребенке, найденном опричниками при массовых убийствах и лично Грозным заколотом, Грозный характеризуется по жестокости превзошедшим «Ирода-детоубийцу» и т. д., и т. д. Все это писано, конечно, не без легендарного обобщения, но в основе лежат все-таки те или иные факты. Применение к Грозному и его опричникам эпитетов «сыроядец» и «кровопийца» достаточно хорошо известно (например, по Курбскому). Когда в конце 1569 г. Грозный с опричниной и, по словам Гваньини, с татарской конницей, cum equitibus Tartaris, направился громить Новгород, якобы уличенный в измене, то предварительно, по пути, опустошались целые области, — раньше других Тверская. «In tweriam civitatem profectus, — говорит Гваньини, — tantam in ea tyrannidem, quantam in Novogrodia magna exercuit, incolas trucidavit, aquis obruit, bonisque omnibus et immobilibus spoliavit; divorum templa auro et argento depraedavit»15. «Когда он (Грозный) прибыл в известный большой город Тверь, — сообщают участники похода Тауде и Крузе, — остановился он в монастыре и приказал своим войскам обложить весь город… приказал он ограбить до гола тверского епископа, монахов и всех духовных… врываться в дома (горожан) и рубить на куски всю домашнюю утварь, сосуды, бочки, дорогие товары, лен, сало, воск, шкуры, всю движимость, свезти все это в кучу и сжечь… Кроме того, они (опричники) вешали женщин, мужчин и детей, сжигали их на огне, мучили клещами и иными способами, чтобы узнать, где были их деньги и добро»16. До нас не дошло сведений, кому из опричников было изручено Грозным руководить грабежами и насилиями в Твери. Но есть лицо, которому народная молва особенно легко могла приписать эту постыдную миссию в числе каких угодно бедствий населения, связанных с походом на Тверь и дальше. Известно, что предлог для похода, как и для жестоких казней бояр (1568 г.) заключался в раскрытой якобы «измене» сначала бояр, затем жителей всей караемой территории: в том и другом случае фигурировала (действительная или мнимая — вопрос иной) переписка царских изменников с польским королем или литовским гетманом. Почвой слухов об измене служил, в обстановке войны, подготовлявшийся тогда политический союз Литвы с Польшей. Молва, питающаяся, как всегда и везде, конкретным, называла определенные имена. Ее отражение, интересное для нас ввиду всего дальнейшего, под 1568 г. занесено в лифляндскую хронику Христофора Кельха. «В это самое время, — читаем мы здесь, — некие (etliche) из ближайших приближенных и знатнейших министров царя московского, среди них особенно князь Володимер Андреевич, брат царя по отцу… и князь Михаил Темгрюкович… сводный брат царя (des Czaren Stieffbruder) и еще много других сделали заговор против означенного своего царя и хотели вместе с доброй частью России отдаться под власть Польши. Но, к величайшему несчастью всех этих (sämmtlichen) заговорщиков, сводный брат царя по своей нечистой совести (durch sein unruhiges Gewissen) донес об этом (dahin gebracht)… в надежде через 15

См. издание Гваньини в Rerum moscoviticarum auctores varii, Francofurti MDC. Русск. Историч. Журнал. кн. VIII. Петр., 1922. С. 48—49: «Послание Таубе и Крузе», в переводе и с предисловием М. Г. Рогинского. 16

746


то совсем избегнуть наказания или хотя бы уменьшить его до самого малого (auffs wenigste)…»17 Полная путаница в родне царя не лишает все же приводимое, крайне недостоверное с точки зрения фактов сообщение той его подробности, что доносчиком, будто бы разоблачившим заговор, назван князь Михаил Темгрюкович. Трудно представить, чтобы такого рода подробность могла быть вымышлена одним из иностранных авторов, какими пользовался Кельх; скорее здесь в спутанном виде запечатлен отголосок толков из современной Грозному Московии18. Перехожу теперь к соображениям относительно того, кто именно, помимо Грозного, находился в фокусе творчества песни о Щелкане. Ее главный герой ходит за «сбором даней, царских невыплат», по выполнению самым грабительским. В литературе уже указывался один из следов эпического отражения той же личности. Свидетельство Гваньини о том, что царь по временам выколачивал, ставя его на правеж, деньги со своего шурина Михаила Темгрюковича, сопоставлялось с песенной характеристикой, относящейся к тому же злочастному шурину Грозного. Речь идет о «двух братцах родимых, двух молоденьких черкасинах», взятых будто бы в приданое за царицею: Они вышли на улицу гулять — Меньшой брат похваляться стал: «Как запру я землю шведскую, Затворю я каменну Москву, Государевы все промыслы; С государя стану пошлину брать С борольщиков поборное, С кулашников покулачное, С молодых баб побанное, С красных девок подвенечное»19.

По формулировке перед нами, конечно, locus communis «поборов и пошлин», однако же со специфическим развитием по отношению к «старшему брату», а по теме — с близостью к характеристике ханского баскака, безжалостного в своей жадности: с князеи бралъ по сту рублевъ з бояръ по пятидесятъ с крестьянъ по пяти рублевъ у которова денегъ нетъ у тово дитя возметъ у которова дитя нетъ у того жену возмет у котораго женыта нетъ тово самово головои возметъ20.

Неслучайный характер loci communis в песне о двух молоденьких черкасинах обнаруживается из ее дальнейшего содержания. В ответ на похвальбу младшего брата и в полном согласии с достоинством непобедимого борца и бойца — героя «песни о царской женитьбе», 17

Liefländische Historia… von Christiano Kelchen pastore zu St. Johannis in Ierwen im gertzogthum Esthland… (1695). C. 280—281. 18 Инородческая родня Ивана Грозного по второму браку (по черкешенке Марье Темргрюковне) служила в этом случае лишь антуражем для самой царицы, которой приписывалась мысль об учреждении опричнины. 19 (В. Ф. Миллер) Исторические песни русского народа XVI—XVII вв. Сборн. отд. русск. яз. и словесн. Ак. Наук, т. XCIII (Петр., 1915. С. 196). 20 Цит. изд. С. 13. В слове «возмет» т взято в строку (в издании согласно с подлинником он — выносное).


747

Большой брат осержается, Подошел к нему тихохонько, Взял его легохонько, Ударил об сыру землю, Он разбил его все косточки, Раздробил его суставчики. Увидала государыня, Закричала громким голосом: «Ах вы, злые — злые семяны! Не в поле вас насеяно, Только два братца родимые, Два молоденьки черкасина!»

Финал этой песни важен особенно как ее композиционная часть. Появление «государыни» с упреком в убийстве родственно тематически заключительному эпизоду двух гильфердинговских (и одного соколовского) вариантов песни о Щелкане. Там таким эпизодом является заезд Щелкана, перед отправлением в Тверь, к родной сестре Марье Дудентьевне, называющей Щелкана «не родным братом, а окаянным братом» за то, что тот убил сына. Имя и сама личность сестры не даны летописной параллелью к песне. Имя Марья — бытовое русское, принадлежащее якобы сестре татарина. Полнейшая бытовая обычность имени могла бы навести на мысль о замене какого-нибудь другого русского женского же имени, но в этом, кажется, нет необходимости. Именем Марья названа в песне сестра царского свойственника (по гильферд. и сокол. вариантам он — зять, но по кирш., хотя и не имеющему данного эпизода, — шурин); имя Марья Дудентьевны, будь оно заменой, совпадало бы с именем М а р ь и Темгрюковны, второй жены Грозного. Гильфердинговские варианты, несмотря на меньшую архаичность текста сравнительно с киршевским, сохранили все же, надо полагать, одно из тех мест композиции, где наиболее прозрачно вскрывался ее внутренний смысл. В таком случае предостережение Марьи Дудентьевны Щелкану, как бы ему самому «не остыть на копье — на ножичке», воспринималось посвященными в суть дела современниками-слушателями как намек на гибель царского шурина, который, по одним дошедшим до нас сведениям, действительно «остыл» на колу, по другим же — был зарублен топорами и алебардами21. Теперь отмечу, хотя бы под вопросом, еще одну деталь, касающуюся Щелкана, — именно его миссию по сбору «даней — царских невыплат» в д а л ь н ю ю з е м л ю Л и т о в с к у ю . Против реального значения этой детали могут возразить, что она является стереотипной формулой отдаленного края. Но даже само применение формулы в этом, а не в ином виде может быть небезразличным для песни, насыщенной историческими переживаниями. Припомним, что в 60—70-х годах XVI в. московскими войсками была оккупирована часть территории Литвы; местные жители, конечно, подвергались неизбежному произволу со стороны завоевателей, причем произвол мог лишь усилиться в годы, ближайшие к польско-литовской унии (1569 г.), т. е. когда уже вовсю действовала опричнина. И хотя биография Михаила Темгрюковича известна, к сожалению, слишком слабо, тем не менее мы знаем, что царский шурин бывал на литовском театре военных 21

Второе передается г. Штаденом (см. ниже), первое — Таубе и Крузе.

748


действий. Так, из-под взятого (и разграбленного) в 1563 г. Полоцка был послан царем в Москву к митрополиту с поминком22. Все мною приведенные сближения основаны на том факте, важном как стимул для песенной поэтики и композиции, что «любимый», по ироническому эпитету, царский шурин в жизни служил постоянной мишенью издевательств со стороны того же Грозного; о них передают иностранцы, им даже посвящена полная иронии глава в «Moscoviae descriptio» Гваньини с подзаголовком: «Qualem gratiam magnus dux socero suo exhibuerit». Неудивительно, если опричник — царский шурин с его, по всей вероятности, необычным говором, темпераментом, наружностью представлял собою объект сатирического внимания скоморохов, объект длительный и не менее благодарный, чем его сестра, «царица благоверная» Марья или брат Мамстрюк. Окончательную убежденность в реальном смысле Щелкана мы получим из анализа песен, так или иначе связанных с реминисценциями об этом брате, эпическом Мамстрюке или Кострюке. Гостивший однажды у царя (1565 г.) Мамстрюк оставил о себе память в композиции «о царской женитьбе», с явно выраженным скоморошеским характером, и в ее перепеве — «об отбитом наезде»23. Основное содержание обеих песен — борьба удалого бойца Мамстрюка с русскими противниками, кончающаяся в первой — его посрамлением, во второй же — его гибелью. Мизансцены песен: в первой — Александрова слобода, пир; во второй — вражеский наезд на Москву крымской поляницы, которую сопровождает Кострюк. Ища поэтического окружения для композиции о Щелкане, мы находим ей сюжетные параллели, как уже отчасти и указывалось, в песнях, заведомо восходящих ко времени опричнины. Сюда, по связи с личностью Мамстрюка, нужно отнести также мотивы: а) ханского дележа городов и б) расправы тверичей со Щелканом. Является немаловажным то, что сходство, по внешнему впечатлению слабое, композиционно. То есть т а к о е сходство не могло бы быть ни в коем случае объяснено вторичными наслоениями в духе loci communis нашего эпоса; иначе говоря, общность мотивов принадлежала замыслу, исходившему, по всей вероятности, из одной и той же творческой среды. Оба наблюдаемые мотива относятся к аналогичным местам песенного плана: «дележ городов» в составе вводной части, «схватка с противниками-братьями» в финале. При дальнейшем анализе мы видим, что органичность схожих мотивов для песен, сравниваемых с песнею о Щелкане, неодинакова. Соответствие финальному мотиву находится в старинах о Кострюке, где действуют два борца — под очень различными именами, но обязательно «братцы родимые»; в части вариантов, именно в той, которая группируется в сюжет «об отбитом наезде», с мотивом соединена гибель Кострюка: вторым из братьев у него выламывается плечо, выдергивается нога и т. п. Из внутренней сюжетной необходимости мотив схватки Кострюка-Ма(м)стрюка с д в у м я п о о ч е р е д и противниками не явствует, но ее принадлежность к старой формации песни удостоверена подавляющим количеством вариантов и согласна с принципом эпического повторения24. Другое дело — расправа тверичей, «двух братьев (Борисовичей)» со Щелканом: здесь и 22

См. Акты Исторические, т. (СПб., 1841), № 168. Терминология взята у С. К. Шамбинаго, Песня времени царя Ивана Грозного, Серг. Пос. 1915. 24 Ср. С. К. Шамбинаго, цит. соч. С. 63. 23


749

наличность, и число братьев (два) соответствуют чтению некоторых летописей о тверском князе и его брате как о врагах Щелкана: «… и князя Александра Михаиловича и его брата хотяще убити…»25 Поэтому, говоря о композиционном сходстве заключительного мотива, не приходится упускать из вида влияние на сложившуюся уже композицию о Кострюке, но еще не потерявшую связи со средой своих первых исполнений, — со стороны песни о Щелкане. Аналогию мотиву дележа городов представляет песня о набеге крымского хана в записи, сделанной для Ричарда Джемса в 1619 или 1620 г.26 Крымский царь на стоянке у реки Оки советуется со своими приближенными: А думайте вы думу с цела ума: кому в нас сидеть в каменной Москве, а кому у нас в Володимере, а кому у нас сидеть в Суздале, а кому у нас держать Резань старая, а кому у нас в Звенигороде, а кому у нас сидеть в Новогороде?

На эти вопросы один из опрашиваемых, «Диви-мурза сын Уланович» (историческое лицо набега 1572 г., воевода хана Девлет-Гирея, Дивей-мурза), выйдя вперед, советует: А еси государь наш, крымской царь! а тебе, государь, у нас сидеть в каменной Москве, а сыну твоему в Володимере, а племяннику твоему в Суздале, а сродичу в Звенигороде, а боярину конюшему держать Резань старая, а меня, государь, пожалуй Новым городом: у меня лежат там сват-добры-дни батюшко, Диви-мурза сын Уланович.

Ситуации схожи. Видный ханский вельможа («шурин любимый» Щелкан, сближаемый с «главным воеводой», как называют шурина Грозного Михаила Темгрюковича Таубе и Крузе; «Диви-мурза» — большой воевода, по историческим о нем указаниям) просит при дележе крупный русский город себе во владение: в одном случае это — «Тверь с т а р а я, Тверь богатая» (ср. тот же редко встречающийся эпитет города как раз в сличаемой песне: «…держать Резань с т а р а я »), в другом — Новгород. И там и здесь в замысел композиции входила печальная участь просителя, постигающая Щелкана в Твери, «Диви-мурзу» — в Новгороде. Правда, джемсовская запись не развивает, а лишь имеет в виду, что Диви-мурза попал туда, куда он (будто бы) стремился: после разгрома крымцев его действительно отвезли в Новгород к Грозному, который находился в то время там. Возможно при этом, что объяснение своей просьбы мурзой: «У меня лежат там свет-добры-дни батюшко, Диви-мурза сын Уланович» получилось не в 25 Рукоп. Публ. Библиот. имени Ленина, Муз. 3271 (кон. XV в.), л. 123; рассказ здесь под рубрикой «Щелкановщина». 26 Лучшее издание песен, записанных для Рич. Джемса: — Памятники старинного русского языка и словесности XVII—XVIII столетий, в. II, I (СПб., 1907). Цитаты отсюда приводятся с переведением на новую орфографию.

750


силу испорченного чтения, как некоторые думают27, а по иронически осмысленной одноименности отца с сыном — желали подчеркнуть, быть может, что не в первый раз татарам погибать и «лежать» в Новгороде. Органичность мотива дележа для джемсовской песни явствует, при внутреннем сюжетном соотношении, также из сохранившихся исторических показаний. Указывалось (Л. Н. Майковым впервые) на хронограф, по тексту которого между мурзами Девлет-Гирея в 1572 г. распределены были даже «…улицы на Москв… коемуждо мурз коя улица»28. Теперь свидетельство аналогичное, но несомненно большей значимости, в силу времени и характера текста, доставляет памятник, недавно опубликованный и обещающий много ценного для освещения своей эпохи: «Записки о Московии» Генриха фон Штадена29. «Города и уезды Русской земли, — говорится здесь о набеге 1572 г., — все уже были расписаны и разделены между мурзами, бывшими при крымском царе; (было определено), какой кто должен держать»30. Сочинение Штадена оказывается весьма важным в вопросе о песне, близкой по сюжету к джемсовской, как и она, имеющей в виду набег крымского хана на Москву в 1572 г. Напомню о разногласии у исследователей вопроса — С. К. Шамбинаго, В. Ф. Миллера, Б. М. Соколова — относительно того, в каком взаимоотношении стоят так называемые «песня о царской женитьбе» и «песня об отбитом наезде». Как там, так и здесь действует одно лицо — Кострюк, он же Ма(м)стрюк (Темгрюкович); и здесь и там центральное место принадлежит борьбе пришлого силача татарина с русскими противниками; борьба излагается в схожем плане и с однотипной формулировкой. Вышеупомянутое разногласие сводилось к тому, считать ли песни о женитьбе и о наезде изначально отдельными, лишь позже контаминированными друг с другом, причем вторая песня была бы подчинена первой, более жизненной; или же первая, основная из двух, со временем выделила вариацию — «песню об отбитом наезде». По В. Ф. Миллеру получалось так, что новая историческая оправа (хорошо отразившая особенности набега; в этом Миллер, видимо, согласен с Шамбинаго) облекла песню о Кострюке под воздействием популярной былинной темы, каковою является вражеский наезд богатыря-нахвальщика — «поляницы», — но облекла уже в пору глухих воспоминаний о набеге. Что касается Б. М. Соколова, который присоединился к мнению Миллера, то ему принадлежит, в частности, мысль о полной возможности для песни представить исторического Мамстрюка Темгрюковича в роли врага Москвы — вопреки, казалось бы, всем документальным свидетельствам о службе верой и правдой той же Москве и Грозному. Указав на крымский плен Мамстрюка как раз перед набегом крымцев, на хлопоты Грозного о выкупе своего шурина и, наконец, на ходатайство кабардинских князей, несколькими годами позже (1578 г.), просивших снова принять их на службу в Москве, Б. М. Соколов сделал следующий вывод: «…во всяком случае, во время нашествия Девлет-Гирея Мамстрюк находился под его властью и, таким образом, мог невольно представляться на Руси союзником крымцев против Москвы»31. 27

Ф. Е. Корш в цитируемом издании «Посев», с. 27—28, примеч. Журн. Мин. Нар. Просвещ., ч. CCXII, отд. 2. С. 207. 29 Генрих Штаден. О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника. Изд. М. и С. Сабашниковых. М., 1925. 30 Цит. изд. С. 111—112. 31 Шурин Грозного, удалой борец Мамстрюк Темгрюкович. Журн. Мин. Нар. Просвещ., 1913, VII. С. 40. 28


751

Вывод этот, теперь получающий себе новое подтверждение и углубление, был сделан совершенно правильно. Неудивительно, если в основе устно-поэтического творчества часто бывают заложены не столько факты, сколько слухи, хотя бы и неверно отображающие действительность. Типичный образчик слухов по интересующему нас вопросу, притом еще ценный тем, что исходит из среды, по-своему осведомленной, мы получаем от бывшего о п р и ч н и к а — Генриха Штадена. Текст по части имен черкасской родни Грозного испорчен, к сожалению, но это получаемой отсюда параллели мешать не может. О казни-убийстве Михаила Темгрюковича автор «Записок» знает и потому не его, конечно, разумеет, ссылаясь на «князя (Михаила, по наличному тексту) из Черкасской земли», живого и действующего. Серьезность же всех этих ссылок, изобличающих то, что Штаден, п о с л у х а м , приписывал крупное военное значение «черкасскому союзнику хана», раз обращался с указаниями на него к своему адресату — императору Рудольфу II, — точно так же находится вне сомнений. Вот несколько выдержек: 1) «… я имею в виду … намерение крымского царя (захватить русскую землю) при помощи турецкого султана, казанских, астраханских, нагайских татар и князя Михаила (!) из Черкасской земли…» 2) «П л а н , к а к п р е д у предить желание крымского царя с помощью и поддержкой султана, ногаев и князя Михаила (!) из Черкасской земли завоевать Русскую землю, великого князя вместе с двумя его сыновьями пленниками увести в Крым и з а х в а т и т ь в е л и к у ю к а з н у » (это — подзаголовок проекта, предлагаемого автором, как завоевать Московию). Дальше в «проекте» читается: 3) «…крымский царь… имеет в помощь еще свойственника (schwager) великого князя из Черкасской земли, ибо великий князь бесчестно обошелся с его дочерью, а его сына князя Михаила убил…» 4) «…когда крымский царь жег Москву и опустошал Рязанскую землю, у него было тогда 30 000 нагайской конницы. Тогда же был с крымским царем и свойственник великого князя Михаил (!) из Черкасской со многими тысячами конных»32. Пусть даже цитируемые ссылки не соответствуют фактам. Но вот факт, несомненно находящийся в связи с молвой, воспринятой Штаденом: внезапная и, казалось (иным современникам), ничем не вызванная казнь подлинного Михаила Темгрюковича. Таубе и Крузе сообщают о ней так: «…во время этого похода [когда хан, сжегши Москву и уходя, прислал гонца к Ивану с насмешливым обещанием вскоре прийти опять] великий князь приказал своему шурину, князю Михаилу Темгрюку их Черкасс, главному воеводе, повести опричнину против татар и передал ему все письменные указания. Когда же благочестивый господин был в походе и прошел почти 6 миль, великий князь приказал без всякого основания и причины посадить его на кол, убить и безжалостно казнить»33. Если верить этой передаче факта, то расправа с Михаилом Темгрюковичем будет вполне в духе Грозного: сделать предварительно полководцем родню тех, кого называли изменниками, будто бы шедшими на Москву вместе с ханом34. 32 Цит. изд. С. 57, 60, 62. О князе Михаиле, бывшем с крымским царем, когда тот жег Москву, говорится также на с. 116. 33 Русск. Историч. Журн., VIII. C. 54. 34 Ошибочно приписывают (Н. Устрялов. Сказания князя Курбского. С. 389; видимо, отсюда — С. А. Белокуров, Сношения России с Кавказом в. 1 [1578—1613 гг.]. М., 1889. С. 6 XXVIII)

752


Показания Штадена могут быть фактически неточны, но нельзя от них отнять того, что они определенны и настойчивы. Взятые в качестве фольклорной величины, они заставляют несколько модифицировать мнения, высказанные в свое время С. К. Шамбинаго и В. Ф. Миллером. Принадлежность личности «Костюка» — Мамстрюка т. н. песне об отбитом наезде приходится признать искони органичной, самое же песню — не происходящей из песни о царской женитьбе, тем паче под влиянием «глухих воспоминаний», а лишь изначально параллельной ей по замыслу. В какой именно последовательности развивался процесс устного творчества, трудно сказать, так как намечаются одни только общие очертания. По свежим следам событий 1571—1572 годов, судя по всему, в одной и той же скоморошеской среде возникло несколько сатирических композиций о Темгрюковичах. Из них (беря, само собой разумеется, доступные нам теперь) две, «о царской женитьбе», и «о отбитом наезде», представляющие перепевы одной другой, открыто брали обстановку действия и называли героя — Мамстрюка (Кострюка), третья же, о Щелкане, посвященная по своему внутреннему значению Михаилу Темгрюковичу, пользовалась приемами песенного иносказания под прикрытием аналогичных лиц и событий. Естественно, что слух о разделе ханом русских городов на фоне последовавшего затем разгрома крымцев вызвал из времен ига подходящие воспоминания. Недавно сравнительно, во всяком случае в пределах жизни одного поколения, происходил и не мог сразу закончиться типичный для XVI века процесс реставрации летописания. Никоновский летописный свод, представляющий это течение в тогдашней историографии, максимум на 25—30 лет старше 1572 г.; в частности, то «легендарно-компилятивное» понимание шевкаловщины, какое отразилось на Никоновском своде, было еще живо и действено. С другой стороны, мы знаем, благодаря Штадену, что существовала (и г д е , к о г д а существовала) общественная среда, в которой циркулировали мотивы как джемсовской песни (дележ городов), так и песни об отбитом наезде (шурин царя — ханский союзник). Здесь и находится ключ к пониманию композиции о царском шурине Щелкане Дудентьевиче. Легенда, близкая к ее виду в Никоновской летописи, давала чрезвычайно счастливое сочетание для обращения к иным лицам, нежели в композициях про набег Девлет-Гирея. Явившись с виду патриотическим, кстати звучащим воспроизведением давнего тверского события, песня при скоморошеских исполнениях, когда было возможно или нужно, путем интонаций, жестов, может быть, и каких-либо добавок к тексту — могла разгадываться без труда как сатира на царя и опричнину. Ее изучение показывает, какими прерывистыми линиями шло иногда творчество скоморохов и какая подчас значительная доля художественной фантазии в нем заключалась. Комбинируются готовые мотивы, облекаясь с участием вымысла в новую злободневную форму, но сходство положения с высмеиваемой дейстказнь Михаила Темгрюковича обвинению его в отравлении третьей жены Грозного, Марфы Собакиной. Она скончалась 13 ноября 1571 г., самый брак с нею состоялся 28 октября, а еще в июне того же года скреплена наказная грамота гонцу в Крым Севрюку Клавшову, предусматривающая расспросы о том, куда девался «князь Михайло Черкасской». Отвечать было велено: «Князь Михайло Черкасской… въ царевъ приходъ ̊хал из полку в полкъ и изгибъ безъ в̊сти…» (рукоп. б. Арх. Мин. Ин.Дел. Крымского двора № 13, л. 448): в случае же, если кто скажет, что его велел убить царь, то отвергнуть такое предположение как основанное на ложных слухах. Документ косвенно подтверждает, таким образом, и обстановку, и время казни, указываемые у Таубе и Крузе.


753

вительностью до конца не доводится. Это более чем понятно по отношению к композициям, зарожденным жестокой эпохой Грозного. По миновании же для песни о Щелкане периода современности она должна была консервироваться как сказание о тверском событии, рассказываемом под 1327 г. летописью. Если песня испытывала какие-либо подновления, то они не могли уже стоять в связи с ее первоначальным значением. Таким образом, в самой себе она содержала гарантию, что намеки на персонажей, хотя бы одиноко, оторванно запечатленные (вроде, например, эпизода о Марье Дудентьевне), идут из той недолговечной поры, когда песня исполнялась как одно продуманное целое.

С. М. Каштанов

ЦЕРКОВНАЯ ЮРИСДИКЦИЯ В КОНЦЕ XIV — НАЧАЛЕ XVI в.* В настоящей статье автор ставит перед собой задачу рассмотреть вопрос о судебных полномочиях церковных иерархов в отношении монастырей, входивших в состав их епархий. Этот вопрос имеет большое значение для понимания степени полноты политической власти церкви и размежевания светской и церковной юрисдикции. По Уставу Владимира I игумен, игуменья, чернец и черница являлись «церковными людьми», т. е. над ними устанавливалась юрисдикция митрополита (или епископа) «по правилом»1. Покушение великокняжеской власти на эту митрополичью привилегию можно наблюдать уже в конце XIV в. Выдавая около 1380—1382 гг. жалованную грамоту чернецу Савве на «монастырек-пустыньку» Спасо-Преображенья у Медвежья озера в верховьях р. Пехорки, Дмитрий Донской постановил: «А лучитца кому слово до самого Саввы, ино яз, князь великий, сам с своим отцем с митрополитом тому исправу учиним»2. Таким образом, Савва оказывался в двойной судебной подведомственности — великого князя и митрополита. В порядке общей нормы принцип двойной подсудности игуменов провозглашался в договорной грамоте Василия I с митрополитом Киприаном (1392 или 1404 г.): «А которыи человек мои, князя великаго, ударит челом на игумена, или на попа, или на черньца, ино суд вопчей»3. Еще дальше в ограничении святительского суда пошел князь Михаил Андреевич в своем уделе на Белоозере, которое входило в Ростовскую епархию. В одной из грамот Михаила Андреевича Кирилло-Белозерскому монастырю, выданной около 1435—1447 гг., при игумене Трифоне, говорилось: «А кому будеть каково дело до игумена, ино его сужу яз сам, князь Михаило Андреевичь»4. В судном списке митрополита Геронтия, составленном около 1478/79 г., приведено утверждение дьяка Ивана Ципли, представителя кн. Михаила Андреевича, о том, что кирилловский игумен был подсуден князю еще при отце Михаила — князе Андрее Дмитриевиче (получившем Белоозеро по духовной Дмитрия Донского 1389 г. и умершем в 1432 г.), сам же князь Михаил Андреевич судил игумена «опрочь духовных дел»: «а в духовных… делех игумена ведает архиепископ»5. * Печатается по изд.: Церковь, общество и государство в феодальной России. М., 1990. С. 151—163. 1 ДКУ. С. 16, 20, 24, 33, 40, 44, 47, 58, 61, 63, 67, 71, 74, 79, 83. 2 АСЭИ. Т. 2. №. 340. С. 339. 3 ДКУ. С. 178. 4 АСЭИ. Т, 2. № 79. С. 49. 5 Там же. № 315. С. 280. Подробнее см.: Каштанов С. М. Социально-политическая история России конца XV — первой половины XVI в. М., 1967. С 127—128.

Церковная юрисдикция в конце XIV — начале XVI в.

755

Великая княгиня Софья Витовтовна, давшая Кирилло-Белозерскому монастырю Сеземские пустоши в волости Маслене Вологодского уезда, закрепила подсудность себе игумена и его приказчика (1448—1451 гг.)6. Хотя вологодские церкви до 1492 г. были в смешанном подчинении у новгородского архиепископа и московского митрополита7, можно думать, что грамота Софьи Витовтовны ограничивала полномочия не этих двух иерархов, а ростовского архиепископа, ибо настоятель монастыря ведался главой той епархии, где находился сам монастырь, даже если объект пожалования был расположен в другой епархии. В грамоте Василия II игумену Троице-Сергиева монастыря Геннадию на с. Шухобалово Суздальского уезда есть статья: «А кому будет дело до игумена или до братьи, или до их слуг, ино их сужю яз сам, князь велики»8. Л. В. Черепнин считал этот акт подделкой 1445 г., а И. А. Голубцов — подлинным документом, у которого лишь была искажена дата при копировании (6979 г.). Более основательно мнение А. А. Зимина, отметившего в формуляре грамоты ряд выражений, характерных для жалованных грамот XVI в., и датировавшего подделку серединой 80-х годов XVI в.9 Зимин полагал, что в постановлении о подсудности игумена и братии великому князю «чувствуется влияние Стоглава»10. Однако с этим последним наблюдением согласиться трудно, ибо Стоглав, напротив, подчинял настоятелей не светскому, а церковному суду11. В целом грамота Василия II Геннадию не может вследствие своей подложности служить источником для суждения о подсудности настоятелей монастырей в середине XV в. В 1460 г. Василий II установил подсудность себе архимандрита Симонова монастыря. Грамота, содержащая это постановление, была подтверждена Иваном III12. В 1461—1462 гг. сын Василия II дмитровский удельный князь Юрий Васильевич выдал Троице-Сергиеву монастырю жалованные грамоты на земли в вол. Корзеневе Московского уезда. По этим грамотам игумен подчинялся князю в судебном отношении13. 6

АСЭИ. Т. 2. № 98. С. 59. В 1492 г. Вологда отошла к Пермской епархии. Тогда «пожаловали владыку Филофея Пермьскаго: дал ему митрополит Зосима из своея митрополия на Вологде, в городе и на посаде, все свои церкви, а Генадей, архиепископ Ноугородцкий, из своея архиепископьи дал ему тако же все свои церкви на Вологде же, в городе и на посаде, к Пермьской епископьи впрок неподвижно со всеми церковными пошлинами» (ПСРЛ. Т. 26. С. 288; ср. Т. 12. С. 232; Т. 27. С. 291, 362). И. М. Покровский относил Вологду до 1492 г. целиком к Новгородской епархии. По его словам, в 1492 г. новгородский архиепископ Геннадий «уступил их своей епархии г. Вологду с городскими и посадскими церквами пермскому епископу Филофею». См.: Покровский И. Русские епархии в XVI—XIX вв., их открытие, состав и пределы. Казань, 1897. Т. 1 (XVI—XVII вв.). С. 116. Однако летописи говорят и о митрополичьих церквах в Вологде. При этом неясно, как разделялись сферы влияния митрополита и новгородского архиепископа не в г. Вологде, а в Вологодском уезде. 8 АСЭИ. Т. 1. № 176. С. 127—128. 9 Зимин А. А. Актовые подделки Троице-Сергиева монастыря 80-х годов XVI в. // Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России. М., 1961. С. 250—251. 10 Там же. С. 251. Примеч. 25. 11 Каштанов С. М. Отмена тарханов в России в середине XVI в. // История СССР. 1986. № 6. С. 55—60. 12 АСЭИ. Т. 2. № 360. С. 354. 13 Там же. Т. 1. № 291, 305. С. 207, 217. 7

756


Грамоты 1460—1462 гг. были актами, закреплявшими подсудность настоятелей монастырей, расположенных в пределах митрополии. Таким образом, наносился новый удар по прерогативам митрополита. Если на рубеже XIV—XV вв. митрополит ставился в положение соучастника суда над настоятелями, то теперь вся юрисдикция переходила в руки князя. Мы имеем в виду всю юрисдикцию по светским делам. Суд по «духовным делам» оставался, вероятно, в ведении митрополита. В 1464 г. князь Юрий Васильевич поставил под свою юрисдикцию игумена митрополичьего Богородицкого Нового монастыря на Присне в Дмитровском уезде14. Это был один из «домовных» монастырей митрополичьего дома, и тем не менее даже по отношению к нему был проведен принцип подчинения игумена княжеской власти по линии светской юрисдикции. Иван III поступил аналогичным образом в 1465 г., включив в жалованную грамоту митрополичьему домовному Сновидскому монастырю Владимирского уезда статью о подсудности игумена этого монастыря и зависимого от него Успенского монастыря великому князю: «А кому будет на тех игуменех чего покати, ино их сужу яз, князь великий, сам»15. На территории присоединенного Ярославского княжества, входившего в Ростовскую епархию, Иван III осуществлял тот же политический курс. В грамоте, выданной около 1463—1478 гг. крупнейшему монастырю этого края — Спасскому Ярославскому, для вызова в суд архимандрита и братии назначался великокняжеский данный пристав — дьяк Жук: «А кто по них приедет пристав мой иный, опричь того моего пристава, и он на них сроков не наметывает, ни на поруку архимандрита и его братию и их людей не дает»16. Здесь не сказано прямо, что архимандрит подсуден великому князю, но, поскольку вызовом его в суд ведал великокняжеский пристав, трудно предположить что-либо иное. Таким образом, при Иване III было продолжено то ограничение юрисдикции ростовского архиепископа, которое начал проводить во второй четверти XV в. белозерский удельный князь Михаил Андреевич в отношении КириллоБелозерского монастыря. В феврале 1467 г. этот монастырь получил жалованную грамоту от вологодского князя Андрея Васильевича на двор в Вологде, где содержалась статья: «А кому будет чего искати на манастырьском судье и приказщыке, ино его сужу яз сам… или мой боярин введеный»17. Поскольку в роли судьи мог выступать не только приказчик, но и игумен, келарь или казначей монастыря, надо признать, что здесь в завуалированной форме устанавливалась подсудность игумена князю, хотя и в особых случаях — когда иск возникал против игумена как судьи. В этой ситуации князь являлся судьей высшей инстанции, перед которым могло быть оспорено решение монастырского суда или обжаловано поведение монастырского судьи во время смесного суда. Норма 1467 г. зафиксирована также в грамоте Андрея Васильевича КириллоБелозерскому монастырю 1471 г. на другой двор в Вологде18. Текст ее дает основание думать, что «судья» отождествлялся только с «приказщиком», ибо между 14

АФЗХ. Ч. 1. № 86. С. 86. Там же. № 193. С. 175. 16 АСЭИ. Т. 3. № 197. С. 209. 17 Там же. Т. 2. № 180. С. 114. 18 Там же. № 200. С. 130. 15


757

этими словами нет союза «и»: «А кому будет чего искати на монастырьском судие на приказщике…» Однако следует признать более достоверной редакцию грамоты 1467 г., где союз «и» имеется, поскольку грамота 1467 г. дошла в подлиннике, а грамота 1471 г. — в списке XVII в. В жалованной грамоте Ивана III, выданной в июне 1467 г. митрополичьему Воскресенскому монастырю на Пеняге в Двинском уезде, устанавливалась юрисдикция митрополита над игуменом: «А кому будет чего искати на самом игумене, ино его судит отец мой Филипп, митрополит всеа Руси, сам»19. Это, насколько нам известно, первый случай фиксации в княжеской жалованной грамоте полной юрисдикции митрополита в отношении настоятеля монастыря. В данном постановлении можно видеть известное отступление от проводившегося в начале 60-х годов курса на судебное подчинение настоятелей даже домовных митрополичьих монастырей княжеской власти. В марте 1475 г. Иван III выдал Воскресенскому монастырю новую грамоту, подтвердившую подсудность игумена митрополиту, только теперь уже не Филиппу, а Геронтию20. Возможно, закрепление полной юрисдикции митрополита над игуменом двинского монастыря связано с попытками Ивана III нейтрализовать влияние новгородского архиепископа, конкурировавшего с митрополитом на почве церковной подведомственности Двины. В грамоте Ивана III 1467—1481 гг. была весьма двусмысленно сформулирована статья о подсудности протопопа, попов и крестьян соборной церкви Пречистой Богородицы в Устюге: «А кому на них будет чего искати, ино их сужю яз сам, князь велики, или сам архиепископ»21. Такая неопределенность верховной юрисдикции означала, по крайней мере, признание права ростовского архиепископа на соучастие в осуществлении суда над устюжским протопопом. Однако ограничение судебной власти архиепископа шло прежде всего по линии полного запрещения его местным представителям «вступаться» в соборную вотчину и судить соборных людей: «Да и не судили бы тех попов зборных и их причта церковнаго тое соборные церкви и их хрестьян архиепископли десятинники и поселские ни в чем». Удельные князья продолжали ограничивать митрополичью юрисдикцию. В жалованной грамоте 1470 г. князь Андрей Васильевич Большой (Угличский) установил подсудность себе игумена звенигородского Савво-Сторожевского монастыря22. В 1471 г. князь Юрий Васильевич Дмитровский выдал грамоту ТроицеСергиеву монастырю на его приписной монастырь Троицкий на Березниках в вол. Воре Московского уезда. В грамоте говорилось: «А кому чего будет искати на самем игумене того монастыря моего или на его приказщике, ино их сужу яз сам, князь Юрий Васильевичь, или мой боярин введеный»23. Выражение «того монастыря моего» может навести на мысль, что имеется в виду не ТроицеСергиев монастырь, а Троицкий на Березниках. Однако, скорее всего, речь шла о подсудности сергиевского игумена: вопервых, такая подсудность уже устанавливалась в графствах Юрия Васильевича 1461—1462 гг. на троицкие владения в соседнем с Ворей Корзеневе; во-вторых, 19

АФЗХ. Ч. 1. № 315. С. 271. Там же. № 316. С. 271. 21 АСЭИ. Т. 3. № 281. С. 297. 22 Там же. № 58. С. 90. 23 Там же. Т. 1. № 401. С. 294. 20

758


в грамоте 1471 г. конкретно фигурирует только сергиевский игумен, никаких сведений о березниковском игумене нет. В феврале 1473 г., через некоторое время после смерти князя Юрия Васильевича (сентябрь 1472 г.), Иван III выдал по грамоте Юрия (без ссылки на нее) новую грамоту Троице-Сергиеву монастырю на его приписной монастырь Троицы на Березниках и в ней повторил статью о подсудности игумена: «А кому будет чего искати на самом игумене монастыря того или на по приказнице, ино их сужу яз сам, князь великий, или мой боярин введены»24. Выступая в качестве наследника Юрия и преемника его власти и «волости», Иван III унаследовал и право суда над игуменом. Приняв троицкого игумена в сферу своей юрисдикции, великий князь делал еще один шаг по пути ограничения судебных прав митрополита. По жалованной грамоте Ивана III 1472 г. в сфере великокняжеской юрисдикции оказывались архимандрит и братия Спасо-Евфимьева монастыря25, чем наносился ущерб юрисдикции епископа Суздальского и Тарусского. Подсудность архимандрита Спасо-Евфимьева монастыря великому князю была вновь декларирована в жалованных грамотах 1473 и 1479 гг.26 В Белозерском уделе подсудность игумена Кирилло-Белозерского монастыря князю Михаилу Андреевичу подтверждалась в жалованной грамоте 1473 г.27 В двух грамотах, выданных Михаилом Андреевичем между 1476 и 1482 гг., решался вопрос о порядке вызова в княжеский суд игумена и старцев Кирилло-Белозерского монастыря, а также их противников. В первой грамоте белозерским недельщикам запрещалось вызывать игумена и братию в суд. Князь обязывался производить вызов посредством особой грамоты, посылаемой игумену: «А кому будеть до игумена Нифонта или до его старцев каково дело, и яз к игумену пошлю свою грамоту, и игумен ко мне того старца пришлет, и яз тому исправу учиню сам, князь Михаиле Андреевичь»28. Из этой грамоты не вполне ясно, должен ли был игумен лично являться перед князем, когда дело касалось не старцев, а его самого. Грамота дает основания думать, что и в этом случае («А кому будеть до игумена…») вместо игумена в суде мог фигурировать его доверенный старец. Во второй грамоте говорилось о предоставлении Кирилло-Белозерскому монастырю данного пристава Тараса с исключительным правом вызова в княжеский суд один раз в году всех обидчиков кирилловского игумена, старцев и людей29. Вторая грамота, вероятно, заменила первую, учредив вместо привилегии вызова в суд по княжеской грамоте привилегию вызова в суд через данного пристава один раз в году. В 1475/76 г. князь Андрей Васильевич Большой поставил под свою юрисдикцию игумена Покровского Угличского монастыря30. Углич состоял в Ростовской епархии. Следовательно, установление княжеской юрисдикции над игуменом Покровского монастыря сокращало сферу применения судебной власти ростовского архиепископа. В этом плане политика угличского князя смыкалась с политикой князя белозерского. 24

Там же. № 416. С. 306. Там же. Т. 2. № 466. С. 505. 26 Там же. № 473, 475. С. 511, 514. 27 Там же. № 223. С. 146. 28 Там же. № 239. С. 159. 29 Там же. № 243. С. 160—161. 30 Там же. Т. 3. № 77. С. 111. 25


759

Князь Андрей Васильевич Меньшой в своем уделе на Вологде проводил аналогичную политику. В феврале 1479 г. он выдал жалованную грамоту СпасоКаменному («Каменскому») монастырю, по которой игумен и братия подлежали суду князя31. Поскольку на Вологодский уезд распространялась церковная власть митрополита и новгородского архиепископа, акция вологодского князя вела к ограничению юрисдикции либо обоих святителей, либо одного из них, причем, скорее всего, митрополита, добившегося значительных преимуществ в Вологодском уезде. Такую же направленность имела статья о подсудности игумена великому князю в жалованной грамоте Ивана III 1482 г. вологодскому Никольскому Мокрому монастырю32. По свидетельству белозерского дьяка Михаила Ципли около 1478/79 г., в судебной подведомственности у Ивана III находились «его» монастыри: Спас на Москве (Новоспасский), Симонов и Никольский на Угреше33. Великие князья считались, вероятно, ктиторами этих монастырей, которые рассматривались как их родовые «богомольи». Ущемление интересов рязанского епископа можно усмотреть в грамоте рязанского великого князя Ивана Васильевича Третного Большого 1485 г., в которой предписывалось воздвигнуть в г. Переяславле-Рязанском храм Иоанна Златоуста, снабдить его священника и дьякона денежным и хлебным жалованьем, дворовым местом и четырьмя десятинами земли. «А епископу с них даней не имать», — гласила грамота34. Ликвидация Верейского-Белозерского удела и переход его под власть Ивана III (1486 г.) привели к тому, что непосредственным сюзереном или патроном Кирилло-Белозерского монастыря становился государь всея Руси. В грамоте 1488 г. Иван III закрепил свою юрисдикцию над игуменом КириллоБелозерского монастыря35. В 1490 г. Иван III выдал жалованную грамоту Богородицкому Устюжскому собору, включив в нее статью: «А кому будет каково дело до протопопа и до священников и до их причту церковного, ино их сужу яз, князь великий»36. Эта статья существенно отличается от постановления предыдущей грамоты Ивана III тому же собору, 1467—1481 гг., где, как мы помним, говорилось: «А кому на них будет чего искати, ино их сужю яз сам, князь велики, или сам архиепископ»37. В 1490 г. участие ростовского архиепископа в суде над протопопом уже не предусматривалось. Собор оказывался полностью под юрисдикцией великого князя (в светских делах). Грамоты 1488 и 1490 гг. касались Ростовской епархии и сокращали судебные полномочия ростовского владыки. В отношении митрополита Иван III придерживался в 1488 г. более осторожной политики. Показательна в этом смысле его жалованная грамота 1488 г. Троице-Сергиеву монастырю на владения в Верейском уезде, который, как и Белоозеро, являлся частью бывшего уделa Михаила Андреевича, но, в отличие от Белоозера, находился в ведении не ростовского архиепископа, а митрополита. В грамоте закрепляется подсудность великому 31

Там же. № 269. С. 285. Там же. № 278. С. 294. 33 Там же. Т. 2. № 315. С. 280. 34 Там же. Т. 3. № 343. С. 369. 35 Там же. Т. 2. № 278. С. 187. 36 Там же. Т. 3. № 282. С. 298. 37 Там же. № 281. С. 297. 32

760


князю лишь монастырского приказчика, о подсудности же игумена не говорится ничего38. Иначе поступает Иван III в 1492 г. Подсудность троицкого игумена великому князю провозглашается сразу в трех грамотах июля 1492 г., относящихся к вотчинам Троице-Сергиева монастыря в трех частях ликвидированного в 1491 г. удела Андрея Большого: в Угличском уезде39, Бежецком Верхе40 и Можайском уезде41. Первый из названных уездов ведался архиепископом Ростовским, второй — Новгородским42, третий — митрополитом. Однако разница в церковной подведомственности уездов в данном случае несущественна, поскольку сам Троицкий монастырь находился в пределах митрополии, и его игумен должен был подчиняться митрополиту43. Установление великокняжеской юрисдикции над троицким игуменом на почве дел, касающихся территории присоединенного удела, с одной стороны, закрепляло разрыв политических связей монастыря с бывшим угличским князем. С другой стороны, это было новое ограничение митрополичьей юрисдикции в отношении троицких игуменов, начатое Юрием Васильевичем Дмитровским в 60-х годах и продолженное Иваном III в 70-х годах XV в. в грамотах на вотчины Троице-Сергиева монастыря в волостях Корзеневе и Воре Московского уезда. По-видимому, в 1488 г., когда еще существовал Угличский удел, Иван III был больше заинтересован в поддержке митрополита, чем в 1492 г., после «поимания» Андрея Большого и присоединения территории его удела к великому княжеству. В сложный этап вступила борьба за ограничение церковной юрисдикции в условиях «династического кризиса» рубежа XV — начала XVI в. В марте 1498 г. Иван III выдал жалованную грамоту Спасскому Ярославскому монастырю, в которой предоставил ему данного пристава Спиридона Одинцова: «А кому будет каково дело до архимандрита или до его братии и до монастырских людей, и они посылают по них того ж моего пристава Спиридона Одинцова, а иные мои приставове по них не ездят никто»44. Грамота 1498 г. воспроизводила нормы предшествующей жалованной грамоты Ивана III тому же монастырю, 1463— 1478 гг., на данного пристава Жука45. Но Иван III не просто давал монастырю нового данного пристава. Он еще восстанавливал свой сюзеренитет над Ярославлем, который ранее передал своему старшему сыну от брака с Софьей Палеолог, князю Василию (будущему Василию III). Об управлении Василия Ярославским уездом свидетельствует направленная от его имени в Ярославль в апреле 1496 г. указная грамота тиуну Афанасию Дурову46. В сентябре 1497 г. Василий продолжал быть государем Ярославля. В записи на учительном Евангелии ярославского Толгского монастыря, начатом 8 сентября 1497 г. и оконченном 8 июня 1498 г., говорится: «Начях сию книгу писати во обители 38

Там же. Т. 1. № 534. С. 411. Каштанов С. М. Очерки русской дипломатики. М., 1970. С. 405. № 37. 40 АСЭИ. Т. 1. № 568. С. 447. 41 Там же. № 567. С. 445. 42 Покровский И. Указ. соч. С. 100—101. 43 Каштанов С. М. Социально-политическая история… С. 17—18. 44 АСЭИ. Т. 3. № 216. С. 233. 45 Там же. № 197. С. 202. 46 Там же. № 215. С. 232. 39


761

Пречистый на Толзе по благословению преподобнаго отца нашего игумена Варсонофья при благоверном великом князе Василие Ивановиче»47. В конце 1497 г. Василия постигла опала, а в феврале 1498 г. был поставлен на великое княжение Дмитрий-внук. В этих условиях Иван III поспешил закрепить Ярославль за собой. Выдавая новую жалованную грамоту Ярославскому Спасскому монастырю, влиятельнейшему в Ярославле, он демонстрировал утрату Василием государственных прав на Ярославль и вместе с тем показывал, что Ярославль не переходит и к Дмитрию-внуку48. Назначение великокняжеского пристава для вызова в суд архимандрита, братии и людей Спасского монастыря означало, что восстанавливается подсудность настоятеля великому князю, а юрисдикция архиепископа Ростовского, если она возродилась при Василии (о чем мы ничего не знаем), вновь отменяется. После ликвидации Угличского удела оставался только удел Бориса Васильевича Волоцкого. Борис Васильевич умер в мае 1494 г., и его удел был разделен между сыновьями: Волоколамск достался Федору Борисовичу, а Руза — Ивану Борисовичу. Борис Васильевич ни разу не включил в свои жалованные грамоты статью о подсудности ему настоятеля того или иного монастыря. Во всяком случае, такие грамоты нам неизвестны. В волоцкой части удела Бориса находился Иосифо-Волоколамский монастырь. Поскольку Волок входил в Новгородскую епархию, Борис Васильевич, вероятно, не решался выступить против прерогатив новгородского архиепископа. Такую же осторожную политику проводил в конце XV — начале XVI в. сын Бориса Васильевича, рузский удельный князь Иван Борисович. Выдавая в 1498 и 1502 гг. жалованные грамоты Симонову монастырю на вотчины в Рузском уезде, он не устанавливал в них подсудность себе симоновского архимандрита49. Тут могло сказаться опасение недовольства не столько митрополита, сколько великого князя. Как мы помним, еще по грамоте Василия II 1460 г. архимандрит Симонова монастыря попал в сферу великокняжеской юрисдикции, и эта грамота была подписана на имя Ивана III50. Решительнее, чем некоторые удельные князья, действовал бывший казанский царь Мухаммед-Эмин, получивший от Ивана III в 1497 г. Каширу, Серпухов и Хотунь «со всеми пошлинами»51. В ноябре 1498 г. он выдал каширскому Троицкому Белопесоцкому монастырю жалованную грамоту, в которой закрепил свою юрисдикцию над игуменом: «А кому будет чего искати на игумене и на его прикащике, ино его сужю Магмед Амин царь, или кому прикажю»52. О том, кому подчинялась Кашира по церковной линии в конце XV — начале XVI в., в литературе определенного мнения нет. Согласно И. М. Покровскому, с установлением в 1483 г. границы по Оке между Москвой и Рязанью «все, что лежало на московской стороне, отошло частью к митрополиту, частью в Коломенскую епархию. К последней отошла старая Кашира на московской стороне Оки, а уезд и новая Кашира на рязанской стороне остались за Рязанью… Что отошло к Ко47 Описание рукописей имп. Публичной библиотеки, доставленных на выставку при VII Археологическом съезде в Ярославле. Ярославль, 1887. С. 7. № 2. 48 Каштанов С. М. Социально-политическая история… С. 37, 92. 49 АСЭИ. Т. 2. № 415, 426. С. 446—447, 466—467. 50 Там же. № 360. С. 354. 51 ПСРЛ Т. 6. С. 41; Т. 8. С. 232; Т. 12. С. 244. 52 АСЭИ. Т. 1. № 618. С. 531.

762


ломне из примыслов на рязанской стороне при образовании первоначальной территории новой епархии, сказать мудрено»53. В грамоте 1498 г. упоминаются владения Белопесоцкого монастыря в Туравской волости и за р. Окою, в «Раставском стану». В московско-рязанском докончании 1483 г. Туравская волость не фигурирует. Вероятно, она была расположена вокруг Турова, находящегося на московской стороне, недалеко от впадения р. Лопасни в Оку. Растовец упоминается в числе московских владений «за Окою» как одна из купель великого князя Василия Васильевича54. Иван IV в своей духовной грамоте 1572 г. отдает «Растовец» старшему сыну Ивану вместе с Каширой в составе «Заречья»55. Сам Белопесоцкий монастырь стоял на левом берегу Оки, т. е. на московской стороне. Он занимал важное стратегическое положение в московско-рязанском порубежье. Судя по расположению Белопесоцкого монастыря и его владений, монастырь подлежал ведению не рязанских епископов, а московских иерархов. Но кого именно — митрополита или коломенского епископа? В феврале 1522 г. митрополит Даниил выдал Троицкому Белопесоцкому монастырю ставленую грамоту на постройку новой церкви в с. Воргасове56. Вероятно, и ранее, в конце XV в., Белопесоцкий монастырь входил в митрополию. П. М. Строев считал, что епископы коломенские стали «коломенскими и каширскими» с 1542 г., т. е. начиная с Феодосия57. Однако уже Вассиан Топорков, являвшийся коломенским епископом в 1525—1542 гг., назван в жалованной грамоте 1538 г. «Коломенским и Каширским»58. Дата присоединения Каширы к Коломенской епархии неизвестна. По-видимому, это произошло между 1522 и 1538 гг. Таким образом, если до 1522—1538 гг. Кашира ведалась митрополичьей кафедрой, постановка игумена Белопесоцкого монастыря под юрисдикцию Мухаммед-Эмина означала нарушение судебных прерогатив митрополита. В летописи есть фраза, осуждающая дурной нрав Мухаммед-Эмина, не изменившийся к лучшему во время его пребывания в Кашире: «…он же и тамо нрава своего не премени, но с насилством живяше и халчно ко многим»59. Однако присвоение им судебной власти над игуменом Белопесоцкого монастыря было не столько проявлением дурного нрава, сколько результатом следования примеру государя всеа Руси. В 1499 г. активизировалась иммунитетная политика Ивана III в отношении Новгородской земли. Соправителем великого князя в этой области стал его сын Василий Иванович, с которого была снята опала и который был провозглашен в марте и июле 1499 г. великим князем всеа Руси60. В августе 1499 г. Иван III и Василий выдали жалованную грамоту Корельскому Коневскому монастырю61. Со53

Покровский И. Указ. соч. С. 206—207. ДДГ. № 76. С. 285. 288. Там же. № 104. С. 435. 56 АГР. Т. 1. С. 102. 57 Строев И. Списки иерархов и настоятелей монастырей российския церкви. СПб., 1877. Стб. 1031. 58 Кучкин В. А. Жалованная грамота 1538 г. на две слободки в Коломне // АЕ за 1959 г. М., 1960. С. 342. 59 ПСРЛ. Т. 12. С. 244. 60 Подробнее об этом см.: Каштанов С. М. Социально-политическая история… С. 113—122. 61 ДАЙ. Т. 1. № 48. С. 67—68. 54 55


763

гласно грамоте, новгородский архиепископ, его наместники и тиуны не должны были судить игумена, братию, людей и крестьян монастыря «ни в чом, оприч духовных дел». Далее говорилось: «…и пошлин своих и откупа архиепископ и его наместники и тиуни и дьяки, и люди владычни, и попы софейские откупа и пошлин с них не емлют никаких, и коней у них архиепископ кормити не ставит». Владычным десятильникам и людям запрещалось въезжать в монастырскую вотчину и брать там корма, подвод и проводников. Великокняжеские наместники, дворецкие, конюшие, волостели и их тиуны не имели права судить игумена, братию, людей и крестьян монастыря «ни в чом, оприч душегубства и розбоя и татбы с поличным». Подсудность игумена местной великокняжеской администрации в делах о душегубстве, разбое и татьбе с поличным ограничивалась, вероятно, теми случаями, когда противной стороной были жители Корельского уезда или Новгородской земли в целом и когда дело не подавалось на апелляцию. Высшей судебной инстанцией для игумена, братии и всего населения монастырской вотчины являлись великие князья. В грамоте предусматривалось, что, если «кому будет до игумена и до братьи каково дело, и мы даем на них своих приставов с Москвы, и приставы наши московские игумену с братьею и их людем и крестьяном пишут один срок в году» (имеется в виду срок явки в великокняжеский суд). Грамота Коневскому монастырю — первое прямое свидетельство ограничения московским правительством юрисдикции новгородского архиепископа в отношении монастырей его епархии. По-видимому, это ограничение может рассматриваться как один из показателей обострения противоречий между Иваном III и новгородским архиепископом Геннадием. К августу 1499 г. относится еще одна жалованная грамота Ивана III и Василия Ивановича новгородскому монастырю — Троицкому Клопскому. В ней тоже устанавливался один срок явки в великокняжеский суд, но только для людей и крестьян, а не для игумена и братии монастыря. Правда, в подтверждении 1551 г. на имя Ивана IV есть оговорка о святительском суде: «А кому будет чего искати на игумене с братьею, ино их судит во всем богомолец наш, Великаго Новагорода и Пскова архиепископ сам по новому Соборному Уложенью. А опричь святительскаго суда яз, царь и великий князь, сее у них грамматы62 рушати не велел никому ничем»63. Это постановление может навести на мысль, что в клопской грамоте 1499 г., так же как и в коневской, содержалось ограничение святительского суда. Клопская грамота сохранилась в копии в составе грамоты 1564 г., и возможность наличия в ней пропуска в принципе не исключена64. Дошедший текст показывает все же иное: отсутствие прямого ограничения архиепископской юрисдикции. Нельзя ли объяснить разницу в содержании коневской и клопской грамот тем, что Коневский монастырь находился на окраине, а Клопский — в центре Новгородской епархии, где власть архиепископа была прочнее? Грамота, которую выдали 30 сентября 1500 г. Иван III и Василий Иванович новгородскому Волотову монастырю65, расположенному недалеко от Новгорода, 62

Так в публикации Г. Гойдукова. Гойдуков Г. Краткое описание новгородского третьеклассного мужеского Клопского Троицкого монастыря. М., 1815. С. 17—18. 64 Каштанов С. М. Социально-политическая история… С. 131—132. 65 Амвросий. История российской иерархии. М., 1815. Ч. 6. С. 474—481; АИ. Т. 1. № 111. С. 164—166. 63

764


не подтверждает это предположение. В грамоте сказано: «Архиепископ Новгородский и его тиуни игумена и его братью не судит ни в чем опричь духовных вещей». При этом фиксировалось право игумена судить своих монахов, чего раньше в жалованных грамотах мы не встречали: «А чернцов своих игумен судит во всем сам». Правда, белозерский дьяк Иван Ципля около 1478/79 г. утверждал, что в Кирилло-Белозерском монастыре еще при князе Андрее Дмитриевиче (1389—1432 гг.) «братью свою, старцев Кирилова монастыря, судил игумен»66. Грамота 1500 г. закрепляла подсудность волотовского игумена новгородским наместникам: «А кому будет чего искати на игумене или на их прикащике, ино их судят сами наместники новгородские, а тиуни наших наместников игумена и их прикащиков не судят ни в чем». В данном случае великие князья не взяли игумена под свою юрисдикцию, оставив его в сфере ведения новгородских наместников. Уже в коневской грамоте наместники и другие представители местной администрации получили право суда над игуменом в делах о душегубстве, разбое и татьбе с поличным. Волотовская грамота шла в этом вопросе еще дальше. Подобно коневской грамоте, волотовская грамота отменяла не только судебные, но и ряд других прерогатив архиепископа, таких как взимание пошлин и откуп в пользу самого владыки и его представителей, бесплатный постой владычных лошадей (разрешалось ставить лишь одну лошадь и за плату), въезд владычных десятильников и людей, взимание ими с монастырских крестьян кормов, подвод и проводников и др. В феврале 1500 г. Иван III в двух жалованных грамотах Кирилло-Белозерскому монастырю (на села в Вологодском67 и Дмитровском68 уездах) подтвердил подсудность себе кирилловского игумена. В 1498 г. Белоозеро находилось во владении Дмитрия-внука, а в марте и сентябре 1501 г. им распоряжался Василий Иванович69. Вероятно, проект передачи Белоозера Василию существовал уже в 1499—1500 гг., и грамоты Ивана III февраля 1500 г. показывают, что в это время Иван III не хотел терять свой сюзеренитет над игуменом Кириллова монастыря. Возможно, пребывание Белоозера в руках Дмитрия-внука несколько ослабило подчиненность монастыря великому князю по судебной линии. В 1501—1502 гг. великий князь Василий Иванович установил свою юрисдикцию над игуменом Троице-Сергиева и Покровского Угличского монастырей. Грамота августа 1501 г. касалась троицкого двора и поляны в Кашине70, который тянул, вероятно, к Тверской епархии (с 1522 г. епископы тверские именовались еще и кашинскими)71. Однако, поскольку сам монастырь находился в митрополии, статьей о подсудности игумена затрагивались интересы митрополита. В еще большей мере Василий выступал как конкурент Ивана III, ибо троицкие настоятели уже с 70-х годов XV в. попали в сферу великокняжеской юрисдикции. Грамота Василия Ивановича июня 1502 г. Покровскому Угличскому монастырю была дана на сельцо в Бежецком Верхе72, принадлежавшем к Новгородской 66

АСЭИ. Т. 2. № 315. С. 280. Там же. № 300. С. 257. 68 Там же. № 301. С. 258. 69 Каштанов С. М. Социально-политическая история… С. 91, 176; Он же. Очерки русской дипломатики. С. 448. 70 АСЭИ. Т. 1. № 637. С. 549—550. 71 Покровский И. Указ. соч. С. 100. 72 АСЭИ. Т. 3. № 82. С. 114. 67


765

епархии. Вместе с тем статья, фиксирующая подсудность игумена, ограничивала юрисдикцию ростовского архиепископа, так как монастырь был расположен в Угличе. Василий продолжил традицию, заложенную еще Андреем Большим, который в грамоте 1475/76 г. поставил покровского игумена под свою юрисдикцию73. Аналогичной грамоты Ивана III Покровскому Угличскому монастырю мы не знаем, однако вероятность того, что такая грамота могла быть выдана после присоединения Углича в 1491 г., весьма велика. Если у Покровского монастыря была грамота Ивана III, закрепляющая подсудность ему игумена, Василий Иванович опять-таки не столько нарушал привилегию иерарха (в данном случае — ростовского владыки), сколько наследовал власть своего отца. Мы рассмотрели ситуацию, сложившуюся в период, предшествующий составлению духовной Ивана III (конец 1503 г.). Появление великокняжеской духовной и создание по ней новых уделов изменили картину территориального разделения власти между членами правящей династии. С этого момента начался новый этап борьбы за ограничение церковной юрисдикции.

73

Там же. № 77. С. 111.

А. Золтан

ПУТИ ПРОНИКНОВЕНИЯ ЗАПАДНОРУССКОЙ ЛЕКСИКИ В ВЕЛИКОРУССКИЙ ДЕЛОВОЙ ЯЗЫК В XV в.* 1. В предшествующих публикациях на тему западнорусской лексики в памятниках великорусской письменности XV в. мы обосновывали предположение о том, что главным проводником западнорусского влияния в Московской Руси в середине XV в. было духовенство (см. Золтан 1983, 96; 1984, 12—22; 1985, 259— 260). Это предположение подтверждается также анализом грамот, вышедших из канцелярии митрополита Ионы. Рязанский епископ Иона был поставлен в митрополиты собором великорусских епископов по инициативе Василия II в конце 1448 г.; его поставление на первых порах не было признано законным со стороны литовских властей, так как в Западной Руси законным митрополитом «всея Руси» считался и в дальнейшем Исидор, изгнанный из Москвы еще в 1441 г. из-за принятия унии на Флорентийском соборе. Первые два года правления митрополита Ионы были наполнены борьбой за восстановление единства митрополии «всея Руси», разумеется, под управлением его самого. В этой борьбе, закончившейся к началу 1451 г. подчинением Ионе литовских епархий (под номинальным управлением Исидора оставалась только галицкая епархия), московский митрополит, ставленник московского великого князя, мог рассчитывать на поддержку православных князей и магнатов в Литве, чтобы через них повлиять на литовский сенат («раду») и подготовить благоприятное для себя решение великого князя Казимира IV. Имеются сведения о том, что Иона активно участвовал и в политическом сближении Москвы и Литвы, в частности в подготовке мирного договора между Василием II и Казимиром IV, заключенного в 1449 г. (ДДГ, № 53, с. 160—162), при этом его заслуги были высоко оценены также Казимиром IV. Об этом свидетельствует послание Ионы Казимиру ок. 1450 г., в котором говорится: «Что еси, господине и сыну, прислалъ къ нашему сыну, а къ своему брату, Великому князю Василью Васильевичю своего посла Гармана съ р̊чьми и съ листы […], а ко мн̊ еси своему богомолцу приказалъ съ нимъ, чтобъ вашъ богомолецъ общiй попеченiе им̊лъ межю васъ великихъ государей о вашемъ братств̊» (по сп. XVI в., ААЭ I, № 49, с. 36; ср. Голубинский II/1, 492—493). Василий II, в свою очередь, поддерживал притязания Ионы на литовские епархии, на что указывается в настольной грамоте Казимира IV Ионе от 31 января 1451 г.: «мы Казимiръ […] гадавше и добр̊, смотривше съ нашимъ братомъ, великымъ княземъ Васильемъ Васильевичемъ, и съ нашими князьми и паны, съ нашею Радою, полюбили есмо себ̊ отцемъ митрополитомъ Iону» (РИБ VI, № 67, с. 563—564). Таким образом, *

Печатается по изд.: Studia Slavica Hung. 34/1-4. 1988. Akadémiai Kiadó, Budapest.

Пути проникновения западнорусской лексики…

767

признание Ионы главой православной церкви и в Литве можно считать результатом совместных усилий московской церковной и светской дипломатии. Для успешного проведения этой акции митрополиту Ионе нужны были люди, хорошо разбирающиеся во внутриполитических условиях Литвы и в то же время промосковской политической ориентации. Таких людей можно было найти легче всего в окружении православных князей в Литве. Укажем в первую очередь на киевского удельного князя Александра (Олелько) Владимировича, сына того Владимира Ольгердовича, который не перекрестился в католичество в 1386 г. Александр Владимирович был ревностным покровителем православия в Литве, тем более что был женат на Анастасии Васильевне, сестре Василия II. О контактах Ионы с киевским князем свидетельствует грамота митрополита, адресованная князю еще до 31 января 1451 г. (РИБ VI, № 66, с. 555—564); роль Владимира Александровича в подчинении Ионе литовской православной церкви подтверждается подписью князя на цитированной выше грамоте Казимира IV от 31 января 1451 г. (см. РИБ VI, № 67, с. 566; ср. также Соболевский 74). О том, что семья киевского князя поддерживала и личные контакты с московским великокняжеским домом, свидетельствует известие Никаноровской летописи как раз под 1451 г.: «Был на Москвъ князь Семенъ Олелковичъ оу своей бабы великие княгини Софии [Витовтовны. — А. З.] и оу великого князя Василия, оу дяди своего» (ПСРЛ XXVII, 116); напомним, что киевского племянника московского великого князя крестил в свое время не кто иной, как митрополит Фотий (в 1420 г.), только что получивший обратно духовную власть над западнорусской церковью, которой в 1415—1419 гг., управлял Григорий Цамблак (см. Попов 1875, 330, примеч. 1). Из других влиятельных православных политических деятелей в Литве, содействовавших признанию Ионы, можно назвать князя Свидригайла Ольгердовича, служившего раньше и Василию I (см. Воскр. лет. под 1408 г., ПСРЛ VIII, 82), и канцлера Великого княжества Литовского Михаила Кезигайловича, подписи которых также фигурируют на указанной настольной грамоте Казимира IV (ср. Галецкий, 92). По-видимому, этими контактами митрополита Ионы объясняется то обстоятельство, что западнорусизмы в его грамотах встречаются раньше, чем он стал «общим богомольцем» как Василия II, так и Казимира IV. Надо при этом учитывать, что все послания Ионы сохранились в списках 1-й половины XVI в., и поэтому многие западнорусские черты в орфографии, морфологии и синтаксисе могли стираться при переписывании. Несмотря на это, в грамоте киевскому князю Александру Владимировичу, написанной до официального признания Ионы со стороны Казимира IV, наряду с лексическими западнорусизмами мы находим и западнорусскую конструкцию писати до кого: «[Казимир] писалъ до насъ, до своих богомолцовъ, свой листъ» (РИБ VI, № 66, с. 561—562). Это может свидетельствовать о том, что выходцы из Литовской Руси работали в московской митрополичьей канцелярии уже до 1451 г. Из лексических особенностей, характерных для западнорусского писца, укажем на употребление слова лист не только для обозначения западнорусской грамоты, но и для московской, ср. в грамоте Ионы Казимиру IV ок. 1450 г.: «А о которыхъ еси д̊л̊хъ къ нему на своихъ лист̊хъ написал […], братъ вашъ Князь Великiй о всемъ къ теб̊ на своемъ листу написалъ»; «А о чемъ ти, господине и сыну, и опричь сего нашего листу иметь мой дiякъ Василей Карло говорить р̊чми» (ААЭ I, № 49, с. 36—37), хотя противопоставление московской грамоты иностранному (западнорусскому, польскому

768

А. Золтан

и вообще западноевропейскому) листу в московских дипломатических документах и летописных известиях выдерживается довольно последовательно еще и в XVI в. (см. Кохман 1978, 82—84; ср. Золтан 1983а, 341). На основании этих немногочисленных, но все же показательных данных можно предположить, что западнорусские писцы появились в московской митрополичьей канцелярии не вследствие подчинения митрополиту Ионе литовской православной церкви в 1451 г., а уже несколько раньше и, по-видимому, в связи с дипломатической деятельностью Ионы, направленной на воссоединение митрополии после его поставления в 1448 г. Как было отмечено нами, в этих ранних грамотах Ионы фиксируются также западнорусские по происхождению слова господарь и господаръство (см. Золтан 1983, 93—99); отметим еще употребление прилагательного польский, которое засвидетельствовано только в составе титула Казимира IV как польского короля: «И какъ Богъ положилъ на сердце великому господарю, благородному славному превысокому, отъ Вседержителя Бога превъзвышенному польскому королю и великому князю литовскому Казимiру, самодержцу; великыхъ двоихъ господарствъ»; вне титула употребляется в том же предложении обычное в древнерусском языке в данном значении прилагательное лядский: «Какъ отъ своего господарьства отъ лядскыхъ державъ въ своихъ же державахъ какъ будетъ въ литовской земли» (РИБ VI, № 66, с. 561—562). По-видимому, прилагательное польский появилось в великорусском языке впервые в составе польского королевского титула, ср. также в летописном известии 1430 г. о съезде монархов у Витовта: «король польский Ягаило Олгердовичь» (Сокр. лет. св. 1495 г., ПСРЛ XXVII, 343), хотя в XV—XVI вв. поляков называли в Московской Руси обычно ляхами. Самоназвание поляков — поляк, как и прилагательное польский стали общеупотребительными в Московской Руси с начала XVII в. (Черных 1956, 201; ср. Кохман 1967, 77). После занятия киевской кафедры Иона обращается к Казимиру IV с просьбой о подчинении себе также галицкой православной церкви. В соответствующем послании новых западнорусизмов мало, отметим лишь форму княжату (прускому) в официальной титулатуре короля (РИБ VI, № 68/1, с. 566—567; ср. Срезн. I, 563), восходящую к западнорусскому княжа ‘князь’ (ср. в титуле польских королей: княжа Пруское, ССУМ I, 480; эта форма возникла в западнорусском под влиянием польск. książę ‘князь’, ср. Дамерау 72). О необычности этой формы в великорусском свидетельствует и неправильное склонение (должно быть княжати, дат. п.; позже, в XVI в., в аналогичных случаях в московских грамотах, адресованных польским королям, пишут просто княже, см. Иван Грозный, 213). В посланной одновременно с этим посланием грамоте литовскому канцлеру Михаилу Кезигайловичу наряду с лексическими западнорусизмами встречаются и грамматические: до + род. п. вместо к + дат. п., а также форма 1-го л. мн. ч. есмо от быти, ср. «А нын̊, сыну, послали есмо до великого господаря […], и до васъ, до великыхъ пановъ» (РИБ VI, № 68/II, с. 568; ср. также в грамоте 1456 г., адресованной полоцкому епископу Симеону: «Листъ твой, сыну, до насъ пришелъ», РИБ VI, № 78, с. 611). Можно полагать, что эта грамота была написана вообще на западнорусском языке. В документах 1451 г. о назначении митрополичьих наместников для Киева и Литвы Иона обращается к своим наместникам, чтобы они управляли церковью «по доводу всяко божественныхъ и священныхъ правилъ и церковьнаго пра-


769

вильного нашего дохода», а также к православному населению: «Вы же […] князи и панове, и архимондриты и протопопове, и игумены и м̊стичи […]. А также сынове, благославляю васъ всъхъ посполно, чтобы тътъ нашъ намъстникъ въ доход̊хъ и въ пошлинах церковныхъ ни отъ кого не обиженъ былъ». Документы эти названы, впрочем, листами: «Данъ листъ ciй въ Нов̊городку» (РИБ VI, № 69, с. 572). Слово м̊стичъ ‘горожанин’, вопреки утверждениям некоторых исследователей (Гринчишин 73; ср. также Укр. лекс. 249, 269), не является древнерусским. Оно, правда, встречается довольно рано в восточнославянских памятниках, но до XV в. только в западнорусских, как, например, в грамоте Кейстута торунским купцам 1341 г. (в форме м̊стычь, см. Срезн. II, 244— 245; ССУМ I, 627); проверка летописных источников, цитируемых в словаре И. И. Срезневского, приводит также к выводу, что слово это в XII—XIV вв. было известным только в Западной Руси. В Ипатьевской летописи слово м̊стичъ встречается только в составе Галицко-Волынской летописи: «[Мстислав] созва бояры Володим̊рьскыя бра своего и м̊стич̊ Роусци и Н̊мц̊» (1287 г., ПСРЛ II, 905); «мьстич̊ [вар.: м̊стичи] же не бьяхоусб по Болеслав̊ с горожаны, но рекоша, кто сбдеть кнбжити во Краков̊ то нашь кнбзь» (1290 г., ПСРЛ II, 934); в последней цитате «м̊стичи» противопоставлены «горожанам» в соответствии с польской семантикой производящих основ (ср. польск. miasto ‘город’ и gród ‘крепость’). В Летописце Переяславля-Суздальского (сп. XV в.), дошедшем до нас в составе сборника, составленного в Западной Руси (Соболевский 1980, 59), слово м̊стичь встречается в составе «Жития Феодосия Печерского»: «Единою бо емоу люббще некое м̊стича, именемъ яна» (под 1091 г., Переясл. лет. 50). В древнейших списках «Жития» (Усп. сб., л. 26а—67в, с. 71 135; ПСРЛ I, 183—198) этот эпизод отсутствует; эпизод «О преречении святого» появляется только в Кассиановской редакции Киевского патерика (1462 г., сп. конца XV в.), но там Ян назван вельможей (Пат. Печ., 61). Таким образом, следует принять, что слово м̊стичь попало в этот текст позже (не раньше 2-й пол. XV в.) в результате западнорусской переработки «Жития». Зап.-русск. м̊стичъ заимствовано, по всей вероятности, из др.польск. mieścic ‘горожанин’ (см. ССтп IV, 243), несмотря на то, что древнепольское слово засвидетельствовано позже (1391 г.), чем западнорусское (1341 г., не считая летописных данных), так как дериват м̊стичь со всей очевидностью связан не с восточнославянским (и праславянским) значением прасл. *mĕsto (‘locus’), а со вторичным его значением (‘civitas’), возникшим в западнославянских языках под немецким влиянием (ср. нем. Stadt и Statt). Др.-польск. mieścic было самостоятельным польским дериватом от miasto (может быть, по аналогии с szlachcic от szlachta, как название определенного слоя населения). Впоследствии и в самом польском языке mieścic было вытеснено богемизмом mieszczanin (отмечается с 1400 г. ССтп IV, 237—238; ср. Мельников, 104). В великорусских памятниках, кроме указанной грамоты Ионы, которая была адресована православным Литвы, слово м̊стичъ появляется в летописном известии 1456 г. о прибытии в Москву смоленского епископа Мисаила: «Прииде исъ Смоленьска к великому князю на Москву владыка Смоленскы Мисаило со многими м̊стичи Смоленскыми бити челом ему, что бы пожаловал отпустилъ икону пресвятые богородица, ея же плъном взялъ Юрга» (ПСРЛ XXV, 273; ср. ПСРЛ XVIII, 209; ПСРЛ XXVI, 213). Слово м̊стичь позднее встречается еще в летописном известии 1500 г., относящемся к Литве: «Также и ко князем Руским и к Виленским

770

А. Золтан

м̊стичем, и ко всей Руси […] посылал к ним» (ПСРЛ XXVI, 292). Как видно, слово м̊стичь в великорусских памятниках употреблялось только для обозначения городского населения Литовской Руси (ср. также ДРС IX, 110), и, таким образом, можно его считать экзотизмом в великорусском языке, в отличие от западнорусского, где оно входило в основной словарный фонд (ср. Спринчак 1956, 119). Однако вскоре и в западнорусском старый полонизм м̊стичь был заменен новым: м̊щанинъ (ср. ССУМ I, 630); при взятии Смоленска 1514 г. привели к крестному целованию уже «князей и боляръ Смоленских, и м̊щань, и вс̊х людей» (ПСРЛ XXVI, 304; ср. Золтан 1977). Слово м̊щанинъ в XVI в. оставалось еще экзотизмом (ср. ДРС IX, 143—144); широкое распространение оно получило в великорусском, по-видимому, позже, в связи с основанием в Москве в XVII в. Мещанской слободы, заселенной военнопленными и добровольными выходцами из восточных областей Речи Посполитой после русско-польской войны 1655 г. (см. Богоявленский, 15—21). Слово посполно ‘совместно’ восходит к зап.-русск. посполм ‘то же’ (ССУМ II, 205), заимствованному, очевидно, из др.-польск. pospolnie ‘то же’ (ССтп VI, 444— 445). Вопрос о западнорусском происхождении русск. доход, насколько нам известно, еще не ставился в научной литературе; преобладает убеждение, что русск., укр., болг., мак. доход, польск. dochód, чешек, důchod ‘доход, прибыль’ являются континуантами *dochodъ, якобы существовавшего уже в праславянском (ЭСРЯ 1/5, 180; БЕР I, 415—416; СПрасл IV, 29; большую осторожность по отношению к этому слову проявляет О. Н. Трубачев, который не только не приводит отдельной статьи dochodъ, но не упоминает о нем даже в статье dochoditi, см. ЭССЯ V, 52). Однако уже на основе самого материала, собранного в указанных словарях, можно иметь некоторые сомнения в состоятельности этой точки зрения. Прежде всего, весьма шатка аргументация по отношению к южнославянскому материалу. В болгарском и русском этимологических словарях игнорируется указание С. Младенова (цитированное в СПрасл) на то, что болг. доход в данном значении является поздним русизмом (в среднеболгарском с XIII в. в данном значении засвидетельствовано доходъкъ, см. у Ильинского, по указателю; ср. совр. болг. диал. дохòдък, БЕР I, 415); упускается также из виду, что в сербскохорватском в данном значении выступает в основном не доход (которое, кроме единичных поздних случаев, засвидетельствовано только в конкретных значениях), а доходак (уже с XIII в.). Напомним, что с.-х. доходити — в отличие от соответствующих по структуре восточно- и западнославянских глаголов — имеет значение ‘приходить’, значит, с.-х. доходак — это ‘то, что приходит’ (ср. венг. jövedelem ‘доход’ от jön ‘приходить’, калькирующее, по-видимому, с.-х. доходак), и поэтому не является безупречной параллелью к словам типа русск. доход, польск. dochód, которые, по мнению авторов этих же словарей, являются отглагольными существительными от глагола *dochoditi, имеющего в восточно- и западнославянских языках другое значение (‘доходить до какого-л. предела’). Поздние (с XIX в.) и редкие формы с.-х. доход, словен. dohod ‘доход’ следует рассматривать как заимствования из других славянских литературных языков; то же самое можно сказать и о мак. доход, в котором уже само наличие –х указывает на книжный характер слова. Таким образом, южнославянский материал, приведенный в указанных словарях, скорее противоречит праславянскому характеру этого слова, чем подтверждает его.


771

Все это позволило бы еще рассматривать *dochodъ ‘proventus, tributum’ как праславянский диалектизм (северо-западный, в отличие от южного *dochodъkъ). Однако оказывается, что доходъ в данном значении нельзя считать даже общевосточнославянским, так как фиксация др.-русск. доходъ с XIV в. (принимаемая в СПрасл вслед за ДРС IV, 345) основывается на недоразумении. Дело в том, что слово доходъ в указанном значении на самом деле засвидетельствовано в Никоновской летописи под 1342 г. («Н̊ции же рустии челов̊ци оклеветаша Феогнаста митрополита къ царю, яко “много безчислено имать дохода, и злата, и сребра и всякаго богатства”», ПСРЛ X, 215), но сама эта летопись была составлена лишь в XVI в. (по новейшим исследованиям, в период между 1526— 1530 гг., см. Клосс, 51). Примеры, приведенные И. И. Срезневским из русских переводов ханских ярлыков 1267 и 1379 гг., данных русским митрополитам (Срезн. I, 719), также не могут свидетельствовать об известности слова доходъ в великорусском языке XIII— XIV вв., так как оно не читается в самых ранних переводах, сохранившихся в списках середины XV в. (см. ПРП III, 465—491), но только в т. н. «пространной» и «смешанной» коллекциях ханских ярлыков, возникших путем переделки и дополнения (т. е. фальсификации) т. н. «краткой» коллекции в целях доказательства того, что уже татарские цари гарантировали иммунитет церковных имений. Переделка имела место в связи с собором 1550 г. (Приселков 1916, 47—50; слово доходъ в одном из списков «смешанной коллекции» см. там же, 110). Таким образом, употребление слова доходъ в списках этих двух позднейших редакций при отсутствии его в первоначальной редакции свидетельствует лишь об известности данного слова во время составления указанных редакций, т. е. в первой половине XVI в. Пример И. И. Срезневского из грамоты 1425 г. взят также из позднего списка (XVII в.). Единственный пример у И. И. Срезневского, не вызывающий никаких сомнений в отражении современного датировке употребления слова доходъ, восходит к жалованной грамоте Ягайла своему брату Скиригайлу 1387 г., изданной по подлиннику (см. Пещак, № 40, с. 74—79); эта грамота, разумеется, относится к памятникам не великорусского, а западнорусского делового языка. Таким образом, до указанной грамоты митрополита Ионы 1451 г. у нас нет достоверных данных о наличии слова доходъ в великорусском (в КДРС после указанной выше, вошедшей в ДРС цитаты из Никоновской летописи следует фиксация слова доходъ в цитируемой нами грамоте Ионы, а затем фиксации в великорусском актовом материале начиная с 1585—1586 гг.); имеются лишь данные, свидетельствующие о широком распространении этого слова в западнорусском начиная с последней четверти XIV в. (ССУМ I, 323). В западнорусской деловой письменности XIV—XV вв. слово доходъ является самым частотным членом синономического ряда доходъ (457 словоупотреблений в источниках ССУМ) — приходъ (76 раз, ССУМ II, 249) — пошлина (12 раз, ССУМ II, 218), между тем как в великорусской письменности до самого конца XV в. случаи употребления этого слова являются спорадическими, и при этом, как мы видели, впервые оно засвидетельствовано в документе митрополичьей канцелярии, связанном с Западной Русью. Отметим, что слово доходъ к этому времени закрепилось в западнорусском языке не только как общее название всякого рода поборов в пользу светских феодалов, но и в пользу церкви, в том числе и православной, как это отчетливо явствует, напр., из жалованной уставной грамоты упомянутого выше киевского удельного князя Александра (Олелько) Владимировича 1441 г., данной им предшественнику Ионы на

772

А. Золтан

ной им предшественнику Ионы на киевской митрополичьей кафедре, Исидору: «есмо отдали г(осподи)ну отцоу своему Сидору […] села вся ц(е)рк(о)вьная, и земли, и съ вс̊ми доходы»; «а так же воеводы […] не въступали бы ся оу ц(е)рк(о)вныя земли и воды, и в люди въ вси доходы, и въ вси пошлины, и ни въ что»; «съ вс̊ми доходы […] и съ вс̊ми пошлинами» (Щапов, 180). Слово доходъ часто встречается в памятниках дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским и характеризует дипломатические заявления польско-литовской стороны: «нашимъ предкомъ и намъ дани шли и доходы съ т̊хъ волостей и наши многи пошлины […] а нын̊ намъ отъ колка л̊тъ даней и доходовъ н̊тъ съ тыхъ нашихъ волостей» (ПДП I, № 4, 1488 г., с. 15); «абы наши данники тыи дани и доходы исполняли намъ по давному» (ПДП I, № 12, 1490, с. 48). Закрепление слова доходъ в великорусском деловом языке относится к последнему десятилетию XV в., ср., например, в докончании рязанского великого князя Ивана Васильевича с князем Федором Васильевичем 1496 г.: «и Мещерские волости с оброки и з доходы по старин̊» (ДДГ № 84, с. 339); многочисленные случаи употребления слова доходъ фиксируются в Новгородских писцовых книгах 1495—1501 гг.: «и всего дохода деньгами пол-шеста рубля ноугородцкая»; «и принимает к старому доходу денгами три рубли»; «а мелкого дохода тринадцать боранов» и т. д. (Кочин 1935, 107; ср. Кочин 1937, 103). К середине XVI в. слово доходъ становится повсеместным в великорусских документах, ср.: «а жити Третьяку в той моей вотчине и пашня пахати и доход всякой со крестьян имати» (АФЗХ II, № 194, 1546—1547 гг., с. 195); «пожаловал есми теми селы и деревнями […] со всеми угодьи […] из доходом з денежным и с хлебным» (АФЗХ II, № 255, 1555 г., с. 260). Повсеместность данного слова в жалованных, закладных и прочих грамотах XVI в. не оставляет сомнения в том, что к этому времени оно было усвоено и разговорным языком. Уже в первой половине XVI в. слово могло употребляться и в церковнославянском языке, ср., например, в речи митрополита Даниила, произнесенной на соборе 1531 г. против нестяжательских взглядов Максима Грека: «Да ты же, Максим, святыя божия соборныя апостольския церкви: и монастыри укоряеши и хулиши, что они стяжания, и люди, и доходы, и села имеют» (цит. по: Клосс, 97). Отметим, что слово доход в русских говорах представлено только в конкретном пространственном значении ‘окончание, приближение к концу’; известны лишь единичные записи производных от доход ‘прибыль’: доходна ‘прибыль, доход’ (Московская губ., 1908 г.) и доходный ‘являющийся прибылью, составляющий чей-либо доход’ («Доходных денег у дьякона в месяц рублей 60», Владимирская губ., 1912 г.; СРНГ VIII, 160—161). Возвращаясь к вопросу о происхождении русск. доход, можно констатировать, что приведенный материал довольно убедительно свидетельствует о том, что в великорусском оно является заимствованием из западнорусского. Правда, в русском языке второй половины XVII в. отмечаются отдельные случаи употребления глагола доходити в значении ‘поступать в качестве дохода’ (ДРС IV, 346), которое могло бы мотивировать существительное доходъ ‘прибыль’, однако, принимая во внимание путь распространения слова доходъ из западнорусского в великорусский, а также факт, что континуанты прасл. *dochoditi в подобном значении не засвидетельствованы ни в одном другом славянском языке (ср. ЭССЯ, СПрасл, ук. м.), несостоятельность этимологии, согласно которой доходъ на великорусской почве мотивировано глаголом доходити, становится очевидной. Следу-


773

ет принять, что, наоборот, позднее и редкое русск. доходити в указанном значении мотивировано прочно вошедшим в лексическую систему русского языка уже в XVI в. существительным доходъ. Существительное доходъ не мотивировано глаголом доходити также в западнорусском. В староукраинских памятниках XIV—XV вв. глагол доходити засвидетельствован всего лишь два раза и в обоих случаях в конкретном пространственном значении (ССУМ I, 322—323). В связи с этим можно предположить что зап.русск. доходъ было заимствовано в готовом виде из древнепольского, в котором, правда, dochod засвидетельствовано несколько позднее (1428 г., ССтп II, 106), чем в староукраинском, но имея в виду исключительное господство латыни в польской деловой письменности в средневековье, это обстоятельство не может исключать возможность существования слова dochod в древнепольском намного ранее его фиксации в памятниках. Отметим, что в научной литературе известно показательное количество несомненных полонизмов, зафиксированных в западнорусских памятниках раньше, чем в памятниках самого польского языка (см. Гумецкая 1969, 219—228, 1971, 113—118; Золтан 1978, 215—216). Поскольку, однако, глагол *dochoditi в древнепольском также не засвидетельствован в значениях, к которым можно было бы возвести исключительно экономическое значение существительного dochod (ср. ССтп II, 105—106), нам кажется вполне вероятным, что данное слово и древнепольским языком было заимствовано в готовом виде из древнечешского, в котором dochod засвидетельствовано в первичном своем значении ‘результат’, мотивированном древнечешским значением глагола dochoditi / docházěti — ‘достигать’ (см. Гебауэр I, 282—283), которое в древнепольский могло перейти в более узком, специально экономическом значении как ‘результат экономической деятельности, польза от нее, доход’. Таким образом, современное общеславянское распространение данного слова обусловлено не его праславянской древностью, а позднейшей его миграцией, «цепной предачей» (по выражению А. Шенкера 257) из одного славянского языка в другой. Отметим, что западнорусизмом в великорусском следует считать не только доход, но также приход в значении ‘прибыль’, которое в великорусском деловом языке появилось, по-видимому, позже (в словаре И. И. Срезневского в данном значении еще не отмечается, см. Срезн. II, 1488—1489), а в XVII в. употреблялось не только как антоним слова расход, но как полноценный синоним слова доход, ср. у Котошихина, у которого доход засвидетельствовано 37 раз, а приход (в синонимическом значении) — 26 раз (Пеннингтон 1980, 473, 644). В материалах КДРС слово приходъ в данном значении засвидетельствовано впервые в соборной грамоте литовских епископов о поставлении Григория Цамблака 1415 г., в которой митрополит Фотий обвиняется в том, что он «ниже бо хотяше с̊д̊ти у церкви […], но точiю приходы церковныа сбирая и живяше инд̊, и старая устроеша и честь кiевско̊ церкви на ино мъсто полагаше» (РИБ VI, № 38, с. 310— 311). В церковнославянских памятниках, а реже также в великорусских грамотах в значении ‘прибыль, доход’ на протяжении XI—XVII вв. употреблялось слово прибытокъ (КДРС), заимствованное, по-видимому, из ст.-сл. прибытъкъ ‘то же’ (С.—А., 103). В указанной соборной грамоте наряду с приходъ употреблено и прибытокъ: «И царь Моноилъ не восхот̊ послушати прошенiа его [Витовта. — А. З.] праведнаго, своихъ д̊ля прибытковъ неправедныхъ» (РИБ VI, № 38, с. 311). Поскольку в украинских грамотах XIV—XV вв. прибытокъ вообще не засвидетельствовано (ср. ССУМ), несомненно, что в этом церковнославянском

774

А. Золтан

тексте прибытокъ является традиционным элементом книжного языка, а приходъ — отражением западнорусского разговорного субстрата (ср. аналогичное явление употребления титулов господарь и господинъ по отношению к Витовту в этом же тексте, см. Золтан 1983, 91). Как было отмечено выше, приходъ в данном значении в западнорусском засвидетельствовано уже в памятниках XIV—XV вв. (ССУМ II, 249); зап.-русск. приходъ имеет точную аналогию в др.-польск. przychód ‘доход’ (ССтп VII, 240—241). Наличие западнорусских элементов в указанных грамотах митрополита Ионы о назначении митрополичьих наместников для западнорусской церкви было бы проще всего объяснить тем, что их составление было поручено кому-то из местного западнорусского духовенства во время пребывания Ионы в Литве; в пользу такого объяснения говорит и место написания грамоты: «Данъ листь сiй въ Нов̊городку», т. е. в Новгородке Литовском (совр. Новогрудок в Белоруссии). Такое объяснение, однако, представляется не единственно возможным и даже не самым вероятным. Как было указано выше, западнорусизмы встречаются уже и в тех грамотах Ионы, которые написаны до 1451 г. Анализ других грамот митрополита Ионы приводит нас к выводу о том, что такая грамота могла быть составлена и в митрополичьей канцелярии в Москве, так как западнорусская лексика обильно представлена и в тех грамотах, которые датированы в Москве. Так, в послании смоленскому епископу Мисаилу 1454 г. митрополит Иона пишет: «В̊даете, сыну, и прежнее, что ся състало отъ князя Ивана Андреевича надъ нашiимъ сыномъ, а надъ его братомъ стар̊ишимъ, а не рку, надъ братомъ, но надъ его Осподаремь надъ Великимъ Княземъ Васильем Васильевичемъ, какая шкота […], а сыну нашему Великому Князю, у нужи, по слъду Князя Ивана достати, да въ обиду ему себе не мощно поддати […]. А сыну нашему пану Михаилу канцлерю говорилъ бы еси, чтобы христiаньства д̊ля, также о томъ побереглъ» (АИ I, № 56, с. 104). Слово шкота / щкота / шкода ‘убыток, вред’ было широко распространенным в западнорусском деловом языке XV в. (ССУМ II, 559—560; Булыко, 364; ср. Ильенко 7); оно восходит через польск. szkoda к др.-в.-нем. scado (ср. нем. Schade) ‘то же’ (см. Тамань 1960, 123; Гардинер, 242; Кохман 1967, 145; Собик, 366). На неисконность глагола доставати / достати в значениях ‘раздобыть, приобрести; овладеть’ в великорусском впервые обратил внимание С. Кохман (1967, 106); к этой точке зрения присоединилась и А. Пеннингтон (1980, 387). Оба автора рассматривают глагол доставати / достати в данном значении как новое явление в русской лексике XVII в., возникшее под влиянием польск. dostawać / dostać ‘то же’. Необходимо в связи с этим уточнить, что данный глагол, кроме цитированной грамоты митрополита Ионы 1454 г., засвидетельствован также в московском проекте договора Ивана III с императором Максимилианом 1490 г.: «А почнешь, брате, ты доставати своего отчьства Княжества Кiевскаго […]» (ПДС I, 39; московский текст этого договора отличается, впрочем, явными западнорусизмами, ср. дальше: «а будетъ нам валка съ Казимиромъ съ Королемъ […]»; другие ранние примеры из подобного рода памятников см. ДРС IV, 333—334); кроме того, известны единичные случаи употребления глагола доставати в указанном значении также в московских грамотах середины XV в., ср. «доставая Великого Княженья» (АИ I, № 40, 1447 г., с. 81), «доставати свое̊ wтчины и д̊дины» (ДДГ № 62, 1461—1462 гг., с. 200), так что широкое распространение данного глагола можно отнести к XVII в., но в московском канцелярском языке он был известен


775

уже в XV в., и это обстоятельство свидетельствует о том, что новое значение русск. доставати / достати появилось не под непосредственным польским воздействием в XVII в., но уже раньше и, по-видимому, через посредство западнорусского языка. Глагол поддати, поддатися и производные — подданный, поддание — рассматриваются исследователями единогласно как заимствования из польск. poddać, poddać się, poddany, poddanie, которые, в свою очередь, калькируют соответствующие латинские слова (ср. лат. subditus ‘подданный’, см. Фасмер III, 296; Кохман 1967, 130; Собик 1969, 299—300). По КДРС первая фиксация глагола поддати относится к посланию Василия II константинопольскому патриарху 1441 г.: «[Исидор] къ сему же подда и поработи насъ подъ отлученную многихъ ради ересей святыми и богоносными Отци Римьскую церковь и Римьскаго папу» (АИ I, № 39, с. 74; такая же грамота, но адресованная византийскому императору включена также в Софийскую 2-ю летопись под 1438 г., см. ПСРЛ VI, 165). Судя по церковнославянскому языку этой грамоты, она была написана в митрополичьей канцелярии. Как известно, грамота эта не была послана, так как «прiиде в̊сть, яко царь отъиде въ Римъ на царьство и ста въ Латыньскую в̊ру; и [князь великий] пославъ пословъ възвратити воспять» (ПСРЛ VI, 167); в 1460—1461 гг. она (или копия с нее) находилась, по-видимому, в митрополичьей канцелярии, так как Иона несомненно воспользовался ею при составлении своей грамоты 1460—61 гг. тому же смоленскому епископу Мисаилу, ср. текстуальное совпадение этой грамоты с грамотой Василия II 1441 г.: «Къ сему же поддати и поработити хотя насъ под отлученную, многых ради ересей, святыми Отци римскую церковь, подъ римского папу» (РИБ VI, № 88, с. 660). Данные ранние фиксации слова позволяют отнести его к западнорусизмам (ср. ССУМ II, 164—165) в великорусском языке. Слово канцлер(ь) заимствовано не прямо из немецкого, как принято считать в этимологических словарях русского языка, которые датируют появление слова XVII в. (Фасмер II, 182; ЭСРЯ 11/8, 50), а из западнорусского (ср. ССУМ I, 470), в котором оно восходит к среднелатинскому источнику (cancellarius) через немецкое (Kanzler) и польское (kanclerz) посредство (см. Славский II, 44; Кохман 1967, 65; Лиминг, 62—63). В великорусских памятниках XV—XVII вв. это слово употреблялось только по отношению к польско-литовским и западноевропейским должностным лицам; в России должность канцлера была введена Петром I в 1709 г. (Сергеев 1971, 177—180, ср. также ДРС VII, 60—61). В 1458 г. Иона назначает своим западнорусским наместником полоцкого архимандрита Каллиста. В соответствующей грамоте он обращается к Каллисту как к «нареченному въ настоятельство того священного столца», т. е. киевской митрополичьей кафедры. В данном значении (‘трон, престол; архиерейская кафедра’) в древнерусском, как и в старославянском, употреблялось слово столъ (Срезн. III, 517; С.—А., 124); в западнорусском языке XV в. распространилась форма столецъ (ССУМ II, 388—389) под влиянием др.-польск. stolec ‘трон; столица’ (Булыко, 308), которое в польском языке лишь в XVI в. было заменено богемизмом stolica, заимствованным позже (в начале XVII в.) из польского также в русский язык (Кохман 1970, 73—75; 1975, 129—130). В великорусских памятниках столъцъ > столець засвидетельствовано в разных значениях, но в значении ‘трон; кафедра’ только позже и в контекстах, относящихся явно к Западной Руси

776

А. Золтан

(Срезн. III, 519— 520; Кохман 1970, 73; 1975, 129, ср. также КДРС). Слово столец засвидетельствовано, впрочем, также в настольной грамоте Казимира IV митрополиту Ионе 1451 г.: «и дали есмо ему столець митрополичь Кiевьскый и всея Руси» (РИБ VI, № 67, с. 564—565). Западнорусизмы встречаются и в грамотах Ионы, адресованных в великорусские области, как, например, в послании верейскому князю Михаилу Андреевичу ок. 1451 г.: «А в̊домо тоб̊, моему сыну, и се что князь великый былъ Витовтъ, также и нын̊ король, велиiе господареве, будучи и не нашея в̊ры, также и княжата и панове тое в̊ры […] какую великую честь держать» (РИБ VI, № 70, с. 574; ср. АСЭИ III, № 9, с. 25). Здесь употребление лексических западнорусизмов обусловлено контекстом: верейскому князю ставится в пример отношение католических литовских князей и магнатов к православной церкви в Литве. На западнорусское происхождение писца этой грамоты, известной по московскому списку ок. 1535 г., указывает наличие в тексте форм сложного будущего времени, образованных при помощи глагола буду + инфинитив: «а не wборониш(ь) менб ты, мои с(ы)нъ, и ты поберегися възданиб wт б(о)га, язъ бвдв сб wт них боронити законом б(о)жьимъ что ни боудвт именоватис(ь) християне» (АСЭИ III, № 9, с. 25). Употребление этой конструкции как во время составления цитированной грамоты, так и во время возникновения сохранившегося списка можно объяснить только западнорусским влиянием, так как сложное будущее с буду + инфинитив выступает в западнорусских грамотах XIV—XV вв. уже как обычная грамматическая форма (ср. Станг, 49; Укр. морф. 328), между тем в великорусском оно было чуждым письменному языку еще в середине XVII в. (Котков, 265—266; ср. Кржижкова; Пеннингтон 1968; Г.—Х., 323—325). Характерно, что Котошихин в своем большом произведении «О России в царствование Алексея Михайловича» (1666—1667 гг.) употребляет эту конструкцию всего лишь один раз, да и то влагая ее в уста иностранных послов, между тем как в своем коротком письме шведскому сенату 1666 г., изобилующем и лексическими полонизмами, он употребляет ее три раза (Пеннингтон 1980, 281). Есть и случаи, когда западнорусизмы употребляются вне западнорусского контекста. В послании в Новгород, датированном условно 1448—1458 гг., засвидетельствован явный западнорусизм зброденъ: «еще же и наимовати на то на злое и богоненавистное дъло […] збродней, пьянчивыхъ и кровопролитныхъ человъкъ» (РИБ VI, № 65, с. 549). Слово это приводится И. И. Срезневским в реконструированной форме събродьнь и толкуется как ‘сброд’ (Срезн. III, 653); ср., однако, зап.-русск. зброденъ ‘преступник’, заимствованное из др.-польск. zbrodzien ‘то же’ (см. Булыко, 118; ср. Брюкнер, 648; Варш. сл., VIII, 392; Речек, 636). По КДРС (s. v. сбродень) это слово засвидетельствовано еще в грамоте Пскова Риге 1463—1465 гг.: «не давайте воли такимъ зброднямъ над нашимы купцинамы» (ГВНП № 336, с. 323) и в Рогожском летописце (сп. XV в.) под 1354 г.: «Князь Олегъ […] съ своими Рязанци съ потаковникы ему сбродни, много зла христiаномъ сътвориша» (ПСРЛ XV/1, 63). Слово это не получило распространения в великорусском, и, по-видимому, оно не связано прямо со словом сброд, которое в КДРС отмечается только с XVII в. Возможно, что к западнорусизмам следует отнести и наречие зався, завсе ‘всегда’, которое засвидетельствовано в грамотах Ионы, адресованных как в велико-


777

русские области, так и в Литву, как, например, в послании в Вятку (ок. 1452 г.): «зався своему господарю, великому князю, грубите и приставаете к его недругу» (РИБ VI, № 73, с. 591; ср. также в послании 1459 г. в Литву: «желая завсе [и] прося у Бога, еже ми быта у васъ», РИБ VI, № 85, с. 633). Под влиянием митрополичьей канцелярии могло попасть это слово и в церковнославянскую грамоту Василия II византийскому императору Константину Палеологу 1451—1452 гг.: «Завсе [так в издании. — А. З.] того жалахомъ и проискивахомъ, еже како бы послати намъ къ Царьскому граду пословъ своихъ» (РИБ VI, № 71, с. 582 — КДРС). Правда, завсе /завсе/ завсё ‘всегда’ широко распространено и в северновеликорусских говорах (СРНГ IX, 342), однако следует учитывать, что на протяжении XV—XVI вв. наречие завсе употреблялось главным образом в языке московской дипломатии, ср., например, в наказе московским боярам, проводившим в 1495 г. Елену Ивановну в Литву: «да молвити о томъ, какъ пригоже, чтобы панiи не завсе сид̊ли у княжны въ тапкан̊» (ПДП I, № 31, с. 167). Большинство фиксаций слова завсе в КДРС относится также к памятникам дипломатических сношений XV—XVI вв., великорусское диалектное завсе отражается, по-видимому, только в единственном примере конца XV в., вошедшем в ДРС, — в великорусской грамоте ок. 1492 г., в которой цитируется свидетельство местного жителя: «А Есип, г(о)с(поди)не, самъ завсе въ двор̊ жилъ у кн(я)зя Андр̊я Дмитреевича» (АСЭИ II, 244, ДРС V, 160). Нам кажется, что в памятниках церковной дипломатии около середины XV в. наречие завсе могло употребляться скорее под влиянием западнорусского делового языка, чем великорусской диалектной речи. Во всяком случае в Московской Руси XVI в. наречие завсе воспринималось как слово специфически некнижное; об этом свидетельствует сознательное устранение этого слова при включении рассказа Никоновской летописи (1526— 1530 гг.) о новгородских событиях 1471 г. в Степенную книгу (1560-х гг.). Ср. параллельные места: Никоновская летопись: Тьмъ же измънници начаша наймовати худыхъ мужыковъ въчниковъ, иже на то завсе готови суть по ихъ обычаю, и, приходяще на в̊че их, звоняху завсе въ колоколы и, кричаще, глаголаху: «за короля хотимъ» (ПСРЛ XII, 126).

Степенная книга: Враждотворнiи же изм̊нницы наимствоваху худ̊ишихъ челов̊къ, иже суть готови на всякое неистовство; и ти, приходяще на вече и не престающе, въ колоколы звоняху и кричаше, глаголаху: «Краля хощемъ, да влад̊еть нами!» (ПСРЛ XXI, 530—531).

Переработка имела целью окнижнить текст (см. Успенский, 293—294). — зап.русск. завсе ‘всегда’ (ССУМ I, 372) образовано по аналогии польск. zawsze ‘то же’ (Карский, 247). Если употребление западнорусской лексики в грамотах, адресованных в Западную Русь объяснимо участием в их составлении выходцев из Западной Руси, хорошо знающих западнорусскую социально-экономическую терминологию, которые обличают себя иногда и употреблением нетерминологической западнорусской лексики (вроде посполно ‘совместно’), а также некоторых западнорусских грамматических форм (есмо вм. цсл. есмы или ст.-русск. есмя) и конструкций (до + род. п. вм. к + дат. п. при глаголах послать, прийти), то приведенные примеры из митрополичьих грамот, адресованных в великорусские области, свидетельствуют о том, что деятельность «западнорусского отделения» канцелярии митро-

778

А. Золтан

полита Ионы не ограничивалась составлением документов, связанных с делами западнорусской церкви, но оно принимало участие и в составлении некоторых посланий великорусским адресатам. В «западнорусском отделении» канцелярии митрополита Ионы были, несомненно, составлены и две грамоты ок. 1455—1456 гг., адресованные в Казань: «Достойнвю честь великомоу ти господарьству симъ нашим писаниемъ послали есмо, слыша, что же вышяг(о) б(о)га силою держишь свое господарьство, всимъ квпцемъ нашимъ и иных земль квпцемъ щкоты и убытковъ н̊ть никоторых ни wт кого […]. И на то над̊ямс(ь) послали есмо до Казани сего своего слвгоу Агафона» (АСЭИ III, № 10, с. 26); «Послалъ есмо до Казани сего своего слвгв Агафона […] w цемъ бвдет томв нашемв ч(е)л(ове)ку надоб̊ […] до волнаго ц(а)ря доствпити, и ты бы […] печаловался […] чтобы тот нашь ч(е)л(ове)къ и до нас при̊хал доброволно и безъоубыточно» (АСЭИ III, № 11, с. 27). В этих небольших текстах, сохранившихся, как и другие грамоты митрополита Ионы, в московских списках 1-й половины XVI в., обращает на себя внимание прежде всего большая концентрация лексических и грамматических западнорусизмов, что позволяет предположить, что оригиналы этих грамот были написаны вообще на западнорусском языке, т. е. мы имеем дело не с западнорусскими вкраплениями в великорусских текстах, а с западнорусскими текстами, сохранившимися в великорусских списках. Из лексических западнорусизмов, кроме отмеченных в связи с предыдущими грамотами, укажем еще на глагол доступити, который в таком же значении (‘получить доступ’) появляется позже у Ивана Пересветова (см. Тамань 1960, 99— 101), связанного своим происхождением с Западной Русью. Зап.-русск. доступити (ср. укр. доступити ‘приступить, подойти’ — Гринченко I, 432; СУМ II, 390; в староукраинском актовом материале засвидетельствована только форма несов. вида доступоватыся — ССУМ I, 321; ср. польск. dostępować; несмотря на слабую засвидетельствованность глагола доступити в украинских грамотах, его известность в западнорусском не подлежит сомнению ввиду его фиксации в Ипатьевской летописи в составе Киевского летописного свода, см. ДРС IV, 341), калькирует польск. dostąpić; кроме засвидетельствованного в данной грамоте значения этот глагол встречается в великорусских памятниках XVI—XVII вв. также в военном значении ‘атаковать’ (Срезн. I, 717; Кохман 1967, 63, 106). К западнорусизмам следует отнести, по-видимому, и наречие добровольно ‘беспрепятственно, свободно’. В этимологических словарях русского языка слова добровольно, добровольный не приводятся. Их этимология на самом деле очевидна, однако их история в великорусских памятниках указывает на то, что они возникли не на великорусской почве, а были заимствованы в готовом виде из западнорусского. Характерно при этом, что наречие добровольно появляется в великорусских памятниках раньше, чем прилагательное добровольный (не считая приведенную И. И. Срезневским фиксацию прилагательного добровольный из сочинений Иоанна, экзарха болгарского, по списку XII в. в другом значении — ‘достойный’, которое явно сюда не относится, ср. Срезн. I, 675). По КДРС первая известная фиксация наречия добровольно относится к жалованной грамоте верейского и белозерского князя Михаила Андреевича Кирилло-Белозерскому монастырю, датируемой 1435—1447 гг. и дошедшей до нас в списке XVI в.: «А торгують и в озере у неводов доброволно сущом и рыбою» (АСЭИ II, № 77, с. 48). Из грамот, сохранившихся в подлиннике, добровольно появляется почти одновре-


779

менно в Новгороде и Москве, ср. в новгородско-ливонском договоре 1448 г.: «А при̊хати имъ на тои съ̊здъ и розъ̊хатися доброволно, безо всякои пакости, по сему крестному челованью» (ГВНП, № 72, с. 118) и в договоре великого князя Василия Васильевича с суздальским князем Иваном Васильевичем, датируемом концом 1448 — первой половиной 1449 г. Этот документ был составлен после поставления Ионы в митрополиты и по его «благословению»; как было отмечено (Штекль 115; Золтан 1983, 94), это первая известная договорная грамота, в которой московский великий князь называет себя «господарем» (а не «братом старейшим», как это было принято в более ранних княжеских договорах) по отношению к одному из удельных князей. В этой грамоте читается статья, согласно которой «А бояром, и д̊тем боярьским, и слугам добровольно межи нас волным волб» (ДДГ № 52, с. 157, 159). В более ранних московских договорных грамотах статья подобного содержания сформулирована без слова добровольно: «А бояром и слугам меж нас волным волб» (ДДГ, № 27, 1433 г., с. 71; ср. также № 31, 1434 г., с. 81; № 32, 1434 г., с. 83; № 33, 1434 г., с. 86; № 34, 1434 г., с. 88; № 35, 1436 г., с. 91, 94, 97, 99; № 36, ок. 1439 г., с. 102, 104; № 38, 1441—1442 гг., с. 109, 111, 114, 116; № 40, 1445 г., с. 120; № 41, 1445 г., с. 122; № 43, ок. 1445 г., с. 124; № 43, ок. 1445 г., с. 126; № 44, 1447 г., с. 128; № 45, ок. 1447 г., с. 131, 134, 137, 140; № 47, 1447 г., с. 145; № 48, 1447 г., с. 148); многочисленные фиксации данной статьи свидетельствуют о том, что она переходила автоматически из текста одного договора в другой без изменений; в грамоте 1448—1449 гг. в эту статью вдруг вставлено слово добровольно неорганически. Слово добровольно выступает в этой грамоте еще раз, в статье о торговле: «А гостем нашим всего нашего великог(о) кн(б)ж(е)нья гостити и торговати в твоеи вотчин̊, в твоей держав̊, доброволно, без зац̊пок и без пакости» (ДДГ, № 52, с. 157, 159); поскольку наречие добровольно выступает здесь рядом с другим несомненным западнорусизмом зацепка (о нем см. ниже), мы должны предположить, что данная грамота была составлена не только «по благословению» митрополита Ионы, но и при активном участии его канцелярии (на участие митрополичьей канцелярии указывает, на наш взгляд, и то, что Иона — сразу после поставления на митрополичий престол — назван в тексте «святым»: «A w чем с[б] [судь]и сопрут, ино им третей wлець наш, с(вA+)ты Iwна, митрополит всеа Рус(и) там же); ср. статью подобного содержания в тверско-литовском договоре 1427 г. (тверская грамота): «А людемъ нашимъ, гостемъ, гостити межи насъ путь ч(и)стъ, без рубежа и без пакости» (ДДГ, № 23, с. 63). Следующая фиксация наречия добровольно относится к докончанию Василия II с Казимиром IV 1449 г. (сохранилась московская грамота в западнорусском списке XVI в.): «А который люди с которых местъ вышли доброволно, ино тым людем волнымъ воля, где хотять, тутъ жыввть. А которые люди выведены wтколе невольно […], ино ихъ wтпустити доброволно зъ их статъки къ ихъ местомъ» (ДДГ, № 53, с. 162); во втором случае наряду со словом добровольно выступает другой западнорусизм — статки (см. ниже). Наличие западнорусизмов в несколько более ранней и сохранившейся в подлиннике московско-суздальской договорной грамоте не может свидетельствовать о том, что эти западнорусизмы попали в текст московской грамоты при ее переписывании в Литве; они должны были быть уже в московском оригинале. Если примем во внимание участие митрополита Ионы в дипломатической подготовке этого договора, что подтверждается историческими сведениями, то становится вполне вероятным, что его канцелярия участвовала в составлении и этой великокняже-

780

А. Золтан

ской грамоты. Все известные историческим словарям русского языка фиксации наречия добоволъно, а также прилагательного добровольный относятся к более позднему времени (ДРС IV, 259; Срезн. I, 674—675), между тем как в западнорусских грамотах данное слово богато засвидетельствовано уже начиная с 1366 г. как в значении ‘беспрепятственно, свободно’, так и в значении, сохранившемся доныне в русском языке, — ‘без принуждения, по собственной воле’ (ССУМ I, 306; в первом значении см. также в полоцкой грамоте 1407 г.: «штобы полочбном добровольно ехат(и) к Риз̊, такъже рижбном к Полоцку без всбкоб завады, ни одног(о) не выемши, добровольно ему купит(и) и продат(и)» — Полоцк, гр. I, № 38, с. 109). На неисконность наречия добровольно в великорусском указывает и то обстоятельство, что оно появляется в памятниках раньше, чем мотивирующее его прилагательное; можно допустить, что, наоборот, употребление прилагательного добровольный в сочетании добровольные люди в псковских летописях при описании событий 60—70-х гг. XV в. (ДРС, ук. м.) мотивировано именно наречием добровольно в значении ‘свободно’. Наречие добровольно ‘по собственной воле’ засвидетельствовано в Геннадиевской Библии 1499 г., в составе переведенной с латинской Вульгаты Книги Ездры (I, 4): «что доброволно принесвт ц~ркви б ~жïи» (ср. лат. «quod voluntarie offerunt templo Dei» — КДРС). Следует отметить, что как наречие добровольно, так и прилагательное добровольный засвидетельствованы в русских народных говорах весьма слабо: в СРНГ (VIII, 77) добровольно представлено всего лишь одной записью в значении ‘постепенно, само по себе’ (Курская губ., 1915 г.), а добровольный — двумя записями (добровольная собака — Якутия, 1901 г., и добровольный рой, без указания места, 1856 г.). В значении ‘добровольно, по доброй воле’ фиксируется еще наречие доброволъ (Якутия, 1901 г. и Костромская обл., 1945 г.); существительные доброволец, доброволка ‘беглый крестьянин’, ‘беглая крестьянка’ засвидетельствованы только в смоленских говорах (1914 г.). Все это подтверждает неисконность слов добровольно, добровольный в великорусском. Зап.-русск. добровольный, добровольно / добровольн̊ заимствованы, очевидно, из др.-польск. dobrowolny, dobrowolnie (ССтп II, 78—80), где наречие dobrowolnie также имеет значение ‘свободно, беспрепятственно’ и ‘по собственной воле, без принуждения’, ср. также др.-чешск. dobrovolný ‘добровольный’ и dobrovolnĕ ‘добровольно’ (с XIV в., Гебауэр I, 275); нам кажется, что значение ‘по собственной воле’ возникло в западнославянских языках под влиянием нем. gutwillig ‘то же’, так как сочетанием *dobra vol’a непосредственно мотивировано лишь значение типа ‘благосклонный, доброжелательный’, также засвидетельствованное в древнепольском (ССтп II, 81), хотя в данном случае можно считаться и с влиянием лат. benevolus. Во всяком случае история слов добровольно, добровольный на восточнославянской территории свидетельствует об их миграционном характере, поэтому, на наш взгляд, возникновение сложного прилагательного *dobrovolьnъ, а также наречия *dobrovolьno / debrovolьnĕ нельзя отнести к праславянскому лексическому фонду, как это принимается на основе их общеславянского распространения в этимологических словарях праславянского языка (ЭССЯ IV, 45; СПрасл IV, 308—309). В связи с указанными грамотами митрополита Ионы, адресованными в Казань, необходимо отметить, что имеется одно летописное известие, текст которого также свидетельствует о том, что около середины XV в. западнорусский язык мог использоваться и в великорусско-татарских сношениях. Ср. летописное известие 1447 г.: «Татарове же рекоша: “а мы пришли ис Черкас […], слышали бо


781

про великого князя, что братия над ним израду учинили и они пошли искати великого князя за преднее его добро и за его хл̊бъ, много бо добра его до нас было”» (ПСРЛ XXV, 268; ср. также ПСРЛ VIII, 120, ДРС VI, 201). О западнорусском источнике этого известия свидетельствуют конструкция до нас (в значении ‘к нам’) и слово израда ‘измена, предательство’, заимствованное из зап.-русск. зрада, израда ‘то же’ (Ильенко, 12, ср. ССУМ I, 408), которое восходит к польск. zdrada (Тамань 1960, 114—115, Булыко 120), калькирующему ср.-в.-н. verrât (Брюкнер 650, Фасмер II, 105, 123; ЕСУМ II, 279). Если слова западнорусского происхождения, отмеченные в грамотах митрополита Ионы 1448—1458 гг., относятся преимущественно к светской сфере, то в его грамотах после 1458 г. засвидетельствовано большое число западнорусизмов, употребление которых обусловлено острой антиуниатской полемикой, вызванной тем, что в 1458 г. Казимир IV, как написал позже Иван III, «чрезъ свой листь» (РИБ VI, № 100, 1465—1470 гг., с. 709) принял в качестве киевского митрополита «Исидорова ученика» Григория, поставленного римским папой и константинопольским патриархом-униатом Григорием Маммой (см. Прохаска, 59— 64; Голубинский, II/1, 414—531; Грушевский V/2, 385—422; Ходыницкий, 50— 63; Ганник), и, таким образом, «сотворишася два митрополита въ Руси, единъ на Москв̊, а второй въ Кiев̊» (ПСРЛ VI, 169). С этим событием связана оживленная корреспонденция Ионы с западнорусскими епископами и православными магнатами, в которой, с одной стороны, оживает западнорусская лексика, известная в Москве уже со времен Флорентийского собора (см. Золтан 1985), а с другой — появляются также некоторые новые заимствования из западнорусского. К новым заимствованиям, не встреченным в произведениях о Флорентийском соборе, относится слово отщепенец ‘схизматик’. В 1459 г. восточнорусские епископы пишут западнорусским: «Григорей не истинный митрополит, но ложный, носитъ съ собою листы папины […], а въ т̊хъ лист̊хь пишеть на осподина нашего Iону, митрополита кiевськаго и всея Руси, а именуеть его отщепенцемъ и отступникомъ» (РИБ VI, № 84, с. 633); в послании, датируемом концом 1460 или началом 1461 г. сам Иона цитирует это обвинение: «Нын̊ пакъ, слышимъ, пришелътуто къ вамъ въ литовьское господарьство отъ римьския церкви ученикъ и единомысленикъ того отступника, Исидоровъ, Григорiе (а именуетъ себе митрополитомъ кiевьскымъ и всея Руси) съ папежьскими листы, да и съ первоначалника отступника съ патрiapшими Григорьевыми грамотами и съ Сидоровыми; и пишеться Сидоръ въ нихъ легатосомъ, кгардиналомъ, а мене пишуть отщепенъцемъ, а сами будучи злiи отступници отъ православiя» (РИБ VI, № 88, с. 668; ср. последнюю фразу — по другому списку: «и пишеться Сидоръ въ нихъ легатосомъ, кгардиналомъ, а мене пишуть отщепенъцемъ, рекше отступникомъ», АИ I, № 273, с. 505). Сохранение написания кгардинал в обоих московских списках 1-й половины XVI в. указывает на то, что в данном послании цитируется западнорусский текст «папиных листов», т. е. на то, что соответствующие папские грамоты стали известными в Москве в западнорусском переводе. Один из переводов этих грамот на западнорусский язык (грамоты папы Пия II польскому королю и великому князю литовскому Казимиру IV) сохранился в составе Софийской II летописи (список XVI в.); в западнорусском тексте Иона на самом деле назван «отщепенцем»: «А которыи подъ панствомъ твоего княженiа и твоей опеки живутъ, отъ Московьскихъ и отъ сторонъ высшiи которыи стороны черезъ отщепенца и противника и тежъ злочестиваго сына Iону черньца, который же учинился ар-

782

А. Золтан

хiепископомъ Рускимъ, и отс̊лъ его, и отнялъ и отвернулъ и отд̊лилъ тую Кiевскую церковь […]»; «а не припустилъ бы того Iоны отщепенца, алюбо которого иного на м̊сто его во архiепископство взяти» (ПСРЛ VI, 168); перевод был сделан, по-видимому, с латыни в Западной Руси, ср. латинский текст: «et que sub tuo temporali dominio existerent, a Moschouiensi et Russie Superioris partibus, que per scismaticum et rebellem ac iniquitatis filium Ionam monachum se pro archiepiscopo Russie totius gerentem eandemque Chieuensem ecclesiam[…]»; «non permittas eundem Iohannem [sic!] scismaticum vel alium loco sui in illis partibus in archiepiscopum recipi» (Прохаска, 69; ср. Ганник, 70). Зап.-pyccк. отщепенец восходит к др.польск. odszczepieniec (ССтп V, 504), которое калькирует лат. (из греч.) schismaticus (см. Виноградов, 7—12; Булахов, 47—48; ср. также Кохман 1975, 15). В связи с этим необходимо указать, что папские грамоты о Флорентийской унии, а также грамота Исидора о том же, сформулированные параллельно на латинском и греческом языках, были переведены в Московской Руси на церковнославянский язык (по всей видимости, с греческого текста) и так они и попали в летописи (см., например, ПСРЛ VI, 156—158; 159—160; 160—161; анализ языка русскоцерковнославянского варианта грамоты Флорентийского собора см.: Кайперт), между тем как западнорусский перевод указанной грамоты с латинского языка был выполнен со всей очевидностью при посредстве польского языка (ср. хотя бы конечную фразу этого последнего: «А ты (отъ) того д̊ла заслужишь себ̊ отплату щастья в̊куистого, и абы темъ мы высокость твою кралевскую слушными хвалами у пан̊ Боз̊ могли-бысьмо вельбити» — ПСРЛ VI, 169; ср. «Tuque proinde consequaris premia felicitatis eterne ac nos eciam celsitudinem regiam condignis possimus in domino laudibus commendare» — Прохаска 69; западнорусский текст можно считать скорее морфонологической транскрипцией польского перевода, чем самостоятельным западнорусским переводом с латинского). В западнорусском переводе стала известной Ионе и латинская грамота Григория Маммы Казимиру IV от 20 ноября 1458 г. (см. Прохаска, 71—72), Западнорусский перевод этой грамоты не сохранился, но имеется характерная цитата из него в окружном послании митрополита Ионы западнорусским епископам, датируемом 1458—1459 гг.: «[Григорий Мамма] всю свою ересь обнажилъ есть, якоже и свид̊тельствуютъ нын̊шняя самая его писанiя, еже пишетъ сице: “Григорiй, милостию Божiею арцибискупъ коньстянтиноградский” […]. Который господинъ нашъ преже бывшiй патриархъ констянтинаградскiй себе именовалъ “арцибискупомъ констянтиноградцкiимъ?”» (РИЕ VI, № 81, с. 622). Поскольку, как мы видели в произведениях о Флорентийском соборе, западнорусское слово арцибискуп как в западнорусском, так и в великорусском ассоциировалось исключительно с католическим архиепископом, употребление этого слова в нормальной, впрочем, титулатуре константинопольских патриархов показалось Ионе очевидным свидетельство того, что Григорий Мамма обратился в католичество. Если этот аргумент Иона считал серьезным моментом, а не только риторическим приемом, то это свидетельствует о том, что он читал западнорусский текст как «свой текст», не отдавая себе отчета в том (или — во втором случае — нарочно игнорируя), что употребление в нем слова арцибискуп вместо архиепископ обусловлено только тем, что переводчиком текста был человек, который мало разбирался в отличиях католической и православной церковной терминологии. Переводы латинских грамот о назначении митрополита Григория на западнорусский язык были выполнены, по всей вероятности, в литовской великокняжеской кан-


783

целярии, где переводчиком мог быть светский чиновник, быть может, даже католик, или, судя по тексту сохранившегося западнорусского перевода грамоты папы Пия II, можно также предположить, что был сделан сперва перевод с латинского на польский в латинском отделении литовской канцелярии, который потом был передан в русское отделение, где он был переписан западнорусским писцом. Западнорусские переводы этих грамот были поставлены в Москву, по всей вероятности, посольством Казимира IV к Василию II, которое имело своей целью уговорить Московского великого князя признать митрополита Григория также в Москве, «зане бо Iона митрополитъ престар̊лся уже». Из сообщения Софийской 2-й летописи видно, что грамоты Ионы, в которых цитируются западнорусские переводы грамот Пия II и Григория Маммы, были написаны после приезда королевского посольства и отказа Василия Васильевича («Князю же великому слова королева не прiемшу, а Сидорова ученика не прiемшу же; а Iона митрополитъ посла грамоту къ своимъ епископомъ, дабы отъ него не прiимали благословенiа» — ПСРЛ VI, 169); указание на это посольство имеется, впрочем, и в грамотах самого Ионы: «Нын̊ пакъ, сыну, пpi̊здили отъ короля къ великому князю посольствомъ о томъ отступниц̊ о Григорьи королевьскый писарь Якубъ да Ивашенецъ, о томъ, чтобы его князь великый принялъ и держалъ себ̊ отцемъ и богомолцемъ, митрополитомъ» (РИБ VI, № 88, 1460—1461 гг., с. 668—669). В связи с этим посольством попадает слово писарь (заменившее в западнорусском др.русск. дьякъ уже с конца XIV в., ср. ССУМ II, 147) и в великорусские летописи: «Тоя же весны […] пришелъ на Москву посолъ отъ короля Казимира Якубъ писарь да Ивашенець» (ПСРЛ VIII, 153; то же: ПСРЛ XXV, 280; ср. Ильенко, 7—8). В памятниках дипломатических сношений Московского государства с ПольскоЛитовским конца XV в. слово писарь выступает только как титул польсколитовских канцелярских чиновников, между тем как московский чиновник, занимающий соответствующую должность, продолжает титуловаться древнерусским грецизмом дьякь (см. Кохман II, 72—73; ср. неубедительную попытку доказать собственно великорусское происхождение слова писарь у Чурмаевой). Из церковнославянских памятников писарь впервые отмечается в Геннадиевской Библии 1499 г., в переведенной с латинской Вульгаты 1-й Книге Паралипоменон (XVIII, 16), где оно передает лат. scriba; характерно, что слово писарь здесь сопровождается на поле глоссой книгчïи (КДРС). Грамоты митрополита Ионы, в которых цитируются хотя и небольшие фрагменты западнорусских текстов, интересны между прочим и тем, что в них засвидетельствованы первые случаи того беспереводного цитирования западнорусских документов в великорусских ответных письмах, которым и объясняется наличие показательного числа западнорусизмов в московских грамотах, адресованных в Польско-Литовское государство, в частности, в дипломатических посланиях Ивана Грозного (ср. Золтан 1983а). Пример отражения посольства «королевского писаря» как в грамотах Ионы, так и в летописях подтверждает существование тесной связи посольской документации с летописанием (ср. Лихачев, 345; Лурье, 175; Казакова, 100) и дает основание привлечь летописные материалы в качестве надежных источников для исследования лексики тех дипломатических актов, которые не сохранились, н пересказываются в летописных известиях, как, например, документы, связанные с женитьбой Ивана III на Софии (Зое) Палеолог в 1472 г. (см. ниже).

784

А. Золтан

Основная масса западнорусской лексики в грамотах, вышедших из канцелярии митрополита Ионы (1448—1461 гг.), зафиксирована в документах, адресованных в Западную Русь (арцибискупъ, достигли, доходъ, канцлеръ, листь, м̊стичь, отщепенецъ, папежкий, писарь, поддати, польскиий, посполно, столец), и это свидетельствует о том, что в обязанности «западнорусского отделения» митрополичьей канцелярии входило в первую очередь делопроизводство, связанное с западнорусской церковью как в годы совместного управления Ионы западно- и восточнорусской церковью (1451—1458 гг.), так и до этого времени (1448— 1450 гг.) и после окончательного разделения двух митрополий (1458—1461 гг.). Вместе с тем небольшое число западнорусизмов засвидетельствовано и в посланиях великорусским адресатам; часть их и в этих грамотах связана с западнорусским контекстом (княжа, панъ), другие являются западнорусскими вкраплениями (зався, збродень); единственным западнорусским элементом, введенным в великорусский текст сознательно, является, на наш взгляд, элемент великокняжеского титула отчичь и д̊дичъ (ср. Золтан 1983, 96—97); кроме того, грамоты митрополичьей канцелярии, адресованные в великорусские области, несомненно содействовали также распространению и закреплению титула господарь, который был заимствован несколько раньше (ср. там же, 93—94). Интересный эпизод представляет собой участие «западнорусского отделения» митрополичьей канцелярии в сношениях митрополита Ионы с Казанским ханством; как было отмечено выше, сохранившиеся документы, относящиеся к посольству Ионы в Казань, были написаны на западнорусском языке, в них наряду с лексическими западнорусизмами (добровольно, доступити; господарьство, щкота — эти последние засвидетельствованы также в грамотах в Литву) отражаются и грамматические особенности западнорусского языка. В конечном итоге количество западнорусских слов, засвидетельствованных в грамотах митрополита Ионы великорусским адресатам, весьма скромно. Тем не менее самый факт существования «западнорусского отделения» митрополичьей канцелярии в центре Московского государства свидетельствует о непрерывности использования западнорусского делового языка в дипломатических сношениях Московской Руси, о той традиции использования западнорусского языка в качестве «lingua franca» в дипломатическом общении Москвы с Западом, которая отражается впоследствии в посольской документации, сохранившейся с конца XV в. Немногочисленные, но все же имеющиеся западнорусские вкрапления в грамотах великорусским адресатам, а также некоторые указанные случаи вероятного влияния митрополичьей канцелярии на великокняжескую позволяют предположить, что некоторые западнорусские по происхождению слова, получившие впоследствии широкое распространение в великорусском деловом языке, закрепились в языке государственной администрации под влиянием митрополичьей канцелярии. В некоторых случаях, при решении вопроса о реальной истории отдельных русских слов, первая или ранняя фиксация того или другого слова в грамотах митрополита Ионы зарубежным адресатам не может, разумеется, считаться доказательством его распространенности в великорусском, тем не менее может осветить ту предысторию этих слов в великорусском, знание которой столь необходимо для прослеживания межславянской миграции слов, особенно тех, которые никакими формальными признаками не обращают внимания на свое инославянское происхождение, как, например, слова типа доход, добровольно.


785

2. В связи с историей слова добровольно мы попытались обосновать предположение о том, что «западнорусское отделение» канцелярии митрополита Ионы могло иметь отношение к составлению двух великокняжеских грамот 1448— 1449 гг., поскольку в московско-суздальском договоре (ДДГ, № 52) имеется прямое указание на участие митрополита Ионы в подготовлении этого акта, а в случае литовско-русского договора (ДДГ, № 53) имеются косвенные свидетельства о посредничестве Ионы между Василием II и Казимиром IV. В принципе, конечно, ничто не противоречит тому, что западнорусские элементы в московский текст грамоты Василия II Казимиру IV могли попасть и без участия митрополичьей канцелярии, поскольку при составлении московской грамоты могли воспользоваться и литовским проектом, из которого могли перенять формулировки, оказавшиеся в конце переговоров приемлемыми и для московской стороны. Если бы мы ничего не знали о существовании «западнорусского отделения» митрополичьей канцелярии в этот период, приходилось бы именно так объяснить наличие западнорусских слов в этом московском тексте. (Исходя из того обстоятельства, что эта грамота сохранилась в списке XVI в., внесенном в Литовскую Метрику западнорусским писцом, можно было бы также думать, что некоторые западнорусские слова попали в текст при переписывании. Такое объяснение представляется нам маловероятным; западнорусский писец мог ввести в переписываемый им великорусский текст свои орфографические навыки, диктуемые часто своим произношением, напр., вм. -чи- он пишет -чы-, мог изменить и некоторые флексии, но едва ли решился бы заменить одно слово другим в тексте важного государственного документа. Поэтому, на наш взгляд, есть все основания полагать, что л е к с и ч е с к и е западнорусизмы, читающиеся в сохранившемся тексте, вполне могли иметься уже и в подлиннике.) Однако в таком случае трудно было бы найти удовлетворительное объяснение для наличия западнорусизмов в почти одновременном, но все-таки предшествующем этому акту московско-суздальском договоре, в оформлении которого литовская сторона никак не могла принимать участия. Поэтому нам представляется, что самым естественным звеном, соединяющим эти грамоты, является личность митрополита Ионы, который был причастен к обоим договорам, и, как показывает лексика других документов митрополичьей канцелярии, западнорусизмы в этих двух договорах вполне убедительно могут быть объяснимы участием в их составлении митрополичьей канцелярии. В московско-суздальском договоре обращает на себя внимание употребление слова зацепка ‘помеха, препятствие’ (ДДГ, № 52, с. 157); это первая известная в литературе фиксация этого слова в великорусских документах (в ДРС V, 335 приводятся примеры из дипломатической переписки конца XV — начала XVI в.). В более ранних московских, а также новгородских и смоленских договорных грамотах (XIII—XV вв.) это же содержание — право на свободное передвижение послов и купцов по территории другого княжества — выражалось устойчивым словосочетанием — путь чисть (Сергеев 1978, 88—90). Как установлено М.-Е. Собик на основе более поздних материалов, слово это восходит в конечном итоге к польск. zaczepka ‘то же’; русск. ц объясняется автором или как заимствование из польской диалектной формы zacepka, или как результат отождествления корневой морфемы с русск. цепитъ, цепляться (Собик, 222—223). Первое объяснение маловероятно, поскольку предполагает непосредственные великорусско-польские контакты на междиалектном уровне; в западнорусском

786

А. Золтан

языке мы находим зачепка, ср. в тексте польско-литовского посольства в Москву в 1488 г.: «такии зач̊пки знакомиты починаются и землямъ нашимъ шкоды велики д̊ются» (ПДП 1, № 4, с. 16). Поэтому приемлемо только второе объяснение, т. е. великорусск. зац̊пка нужно считать, по существу, словообразовательной калькой зап.-русск. зач̊пка, заимствованного из польск. zaczepka. В некоторых случаях, как, например, в литовско-русском договоре 1494 г., великорусское выражение путь чистъ могло сочетаться с выражением западнорусского происхождения без всяких зацепок: «А посломъ нашим по н(а)шим землям на обе стороны путь чистъ без всяких зацепокъ» (ДДГ, № 83, с. 331, ср. Сергеев 1978, 89). К литовско-русскому договору 1449 г. относится первая (по КДРС)1 фиксация слова статок в великорусском тексте: «А которые люди выведены отколе невольно, […] ино ихъ отпустити добровольно зъ их статъки къ ихъ местомъ» (ДДГ, № 53, с. 15). О происхождении слова статок ‘(движимое) имущество’, засвидетельствованного в великорусских памятниках XV—XVII вв. преимущественно делового характера, мнения ученых сильно расходятся. Я. А. Спринчак приводит слово статокъ ‘имущество нарушителя закона’ в списке слов, употреблявшихся в московских грамотах XIV—XV вв., но неизвестных памятникам белорусского и украинского языков, т. е. как типичное великорусское слово, характеризующее великорусский деловой язык в противопоставлении с западнорусским (Спринчак, 121), несмотря на то, что неизвестное современному русскому литературному языку слово статок широко распространено в украинском и белорусском языках (статок 1. ‘имущество’, 2. ‘скот’ — Гринченко IV, 200; 1. ‘достаток, состояние, имущество’; статки мн. ч. ‘достатки’, 2. обл. ‘скот’ УРС V, 494—495; статак ‘стадо’ — БРС, 880), а также засвидетельствовано в смежных с ними великорусских областях, в том числе и псковских (статок ‘достаток, именье, стяжанье, нажитье или богатство’ характеризуется В. Далем как «старое и западное, псковское» — Даль IV, 310). А. В. Исаченко, характеризуя язык московских судебников конца XV—XVI в., отмечает это слово в Судебнике 1497 г. (ср. Суд. 25) и причисляет его к словам западнославянского происхождения. При этом указывается на чешск. statky ‘имущество’ и польск. statki ‘посуда’ с тем, что, по мнению А. В. Исаченко, значение ‘имущество’ в польском не засвидетельствовано (Исаченко 241—242); это последнее замечание указывает, по-видимому, на то, что автор считал возможным возвести данное слово прямо к чешскому, без посредства не только западнорусского, но и польского языка. Между тем на самом деле слово статок было хорошо известно западнорусскому языку. Правда, в словарных источниках оно приводится из несколько более поздних западнорусских памятников, чем литовско-русский договор 1449 г. (ССУМ II, 385 — с 1459 г., Булыко, 307 — с 1488 г.), однако оно засвидетельствовано в Крестоцеловальной записи князя Ф. Л. Воротынского Казимиру IV, написанной в Троках 5 февраля 1448 г., причем в такой же фразе, в какой мы его встретили в польско-русском договоре 1449 г., ср.: «А люди г(о)с(по)д(а)ра нашего, короля, которыи зашли из литовъ1 По любезному указанию А. А. Алексеева (Ленинград) слово статок засвидетельствовано несколько раньше в одной из грамот, вышедших из митрополичьей канцелярии в конце 1447 г. (Послание российского духовенства углицкому князю Дмитрию Юрьевичу — АИ I, № 40. С. 81). В грамоте этой встречаются и другие западнорусизмы: господарство (в издании: государьство, с. 76, 77), погосподарствовати («и колико еси погосподарьствоваль», с. 77), доставати («доставая Великого Княженья», с. 81, ср. также выше, с. 91).


787

ского княженья в Московъскую землю, князю Ивану Анъдреевичу выпустити добровольно со всими их статки» (ДДГ, № 50, с. 150). Об известности слова статок в западнорусском языке и в более раннее время свидетельствует его фиксация в Ипатьевской летописи под 1190 г., т. е. в составе Киевского летописного свода: «и дворъ зажгоша, и статокъ его всь поимаша» (ПСРЛ II, 669; ср. Срезн. III, 509). Из этого контекста видно, что статокъ означало ‘движимое имущество’. Слово статокъ фиксируется также в псковских летописях при описании морового поветрия в Пскове в 1352 г.: «[…] и богатым бо всяким тщится послужити и въ животе и по смерти, да наследують что отъ имения ихъ; аще кто кому отдаваху статокъ свои живота или дети, то и тии тако жъ мнози, на борзе разболевшеся, умираху» (Псков. лет. I, 22 — Псковская 1-я летопись по списку конца XVI в.; ср. то же в Псковской 3-й летописи по списку 60-х годов XVI в. — Псков. лет. II, 101). Отметим, что в Псковской 2-й летописи, сохранившейся в списке конца XV в., этот рассказ отсутствует, под 1352 (6820) г. в ней читается только ссылка на это описание: «Бысть моръ золъ въ Пскове и по селомъ и по всей волости хракотныи; о сем пространне обрящеши написано в Русском летописци» (Псков. лет. II, 27), поэтому нельзя уверенно сказать, относится ли появление слова статок в псковском говоре только к XVI в. или к более раннему времени. Слово статок в цитированном отрывке И. И. Срезневским толкуется как ‘наследство’ (Срезн. III, 509), хотя здесь возможно и значение ‘имущество’. В великорусских юридических текстах второй половины XV—XVI в. слово статок на самом деле могло употребляться также в значении ‘наследство’, в списках Музейного вида Карамзинской группы Русской правды оно заменяет основной для Русской Правды термин в этом значении задница (РП I, 385—387, ср. Живов 1987, 67, примеч. 24). Для великорусского делового языка середины XV в. слово статок является новым словом, между тем как в западнорусском оно имело более древнюю традицию употребления, и, судя по фиксации слова в Киевской летописи, а также по широкому распространению этого слова в современных украинском и белорусском языках, в Западной Руси оно имело поддержку и со стороны разговорного субстрата. В великорусском, наоборот, это слово распространилось канцелярским путем и оставалось до конца своего существования типичным канцеляризмом, как об этом свидетельствует его дальнейшая судьба. После литовско-русского договора 1449 г. (или почти одновременно с ним) слово статок засвидетельствовано в одной из жалованных грамот Василия II митрополиту Ионе, датированной 1448—1461 гг.: «[…] яз князь великий Василей Васильевич, отца своего для Ионы митрополита Киевскаго и всеа Руси, тех его христиан пожаловал того Левка остатком и конми и животиною и рожью и ярью, и что ни есть того Левка остатка, тем есмь всех тех митрополичих христиан пожаловал, и в того бы остаток Левков нихто ся не вступал. А хто ся имет вступати в тот Левков остаток, и яз дал на того пристава своего […]» (АФЗХ I, № 116, с. 108 — по сп. XVI в.). Так как в других жалованных грамотах Василия II слово статок не встречается, можно предположить, что слово попало в этот текст из предшествовавшего жалованной грамоте челобитной митрополита Ионы, т. е. в великокняжеской грамоте отражается в конечном итоге языковая практика митрополичьей канцелярии (о механизме составления постановлений, принимаемых в ответ на челобитья, см. Шмидт, 258—259). Таким образом, ранняя история слова статок в языке московской государственной дипломатии (литовско-

788

А. Золтан

русский договор 1449 г.) и в указанной великокняжеской грамоте может объясняться влиянием «западнорусского отделения» митрополичьей канцелярии2. Закреплению слова в московском деловом языке могло способствовать и частое его употребление в дипломатических документах литовской великокняжеской канцелярии, адресованных в Москву. Слово статки (обычно в форме мн. ч.) встречается постоянно при перечислении обид литовской стороны уже начиная с первых сохранившихся такого рода документов, ср.: «А платья и иных статковъ всего взяли на шесдесятъ рублевъ», «Кони и коровы и иную каждую животину, платья и все домовые статки побрали» (ПДП I, № 1, 1487 г., с. 2), «А животы и статки все побрали» (там же, № 8, 1489 г., с. 36). Слово статки засвидетельствовано и в западнорусских юридических текстах, как, например, в Судебнике Казимира IV, данном Литве в 1468 г.: «А будет ли в дому статков татя того, и он домовыми статкы плати» (ст. 4, см. Яковкин, 12; ср. также ст. 6, там же). В московских великокняжеских грамотах после упомянутых двух случаев ок. середины XV в. статки встречается в поручной грамоте Ивана Воронцова великому князю Ивану III ок. 1474 г. (по списку конца XV — начала XVI в.): «а животы и села и състатки кн(я)жи Даниловы вс̊, а то великомв кн(я)зю» (АСЭИ III, № 19, с. 35). В великорусских юридических памятниках слово статок ‘имущество’, ‘наследство’ часто встречается в Судебнике Ивана III 1497 г. Можно думать, что значение ‘наследство’ возникло в великорусском из более раннего значения ‘движимое имущество’ как раз в юридической терминологии. В статье о наследстве Судебника 1497 г. статок относится определенно к движимому имуществу в составе наследства, так как упоминается о «статке» и о «землях» отдельно: «А которой человек умрет без духовные грамоты, а не будет у него сына, ино статок весь и земли дочери, а не будет у него дочери, ино взяти ближнему от его рода» (ст. 60, Суд. 27). В других статьях, в которых говорится о воровстве, слово статок может быть заменено по смыслу как словом имущество, так и словом наследство, но, поскольку в этих контекстах оттенок наследства отодвигается на задний план (нет речи о наследниках, так как имущество вора конфискуется), можно принять, что слово статок употребляется и в этих статьях в основном своем значении ‘имущество’, ср., например, в ст. 11: «А поймают татя вьдругие с татбою, ино его казнити смертною казнию, а исцево заплатити изъ его статна, а досталь его статна судье. А не будет у того татя статна с ысцеву тыбель, ино его исцу в гибели не выдати, казнити его смертною казнью» (Суд. 20). Слово статок впоследствии переходило из Судебника 1497 г. в более поздние судебники, а также в другие юридические акты. Ср. в Судебнике 1550 г.: «А не скажет на себя сам, ино его вкинути в тюрму до смерти, а исцево заплатити из его статка» (ст. 52, ПРП IV, 245). В Судебнике 1589 г. появляется в данном месте форма мн. ч.: «[…] а исцево заплатити из его статковч» (ст. 103, ПРП IV, 425). В Сводном Судебнике начала XVII в. слово встречается в форме то единственного, то множественного числа в рамках одной и той же статьи: «[…] и заплатити исцово из его статка; а что его статка останетца за исцовым — и то отдати в про2

Это тем более вероятно, что употреблению слова статок в этих двух грамотах хронологически предшествует его фиксация в Послании российского духовенства углицкому князю Дмитрию Юрьевичу 1447 г., составленном, очевидно, в митрополичьей канцелярии (см. выше, с. 105, примеч. 1).


789

гоны. А не будет у которого лихого столко статков, чем исцово заплатить, ино его исцу в его гибели не выдавати, казнити его смертною казнью» (грань 9, гл. 61, ПРП IV, 507). Вне состава судебников это слово употреблялось обычно в форме мн. ч. уже в конце XV — первой половине XVI в., ср., например, в правой грамоте рязанских писцов ок. 1535 г.: «а подворишка гне наши разграбили, а животы и статки поймали» (Пам. ряз., № 66, с. 103) или в Губной белозерской грамоте 1539 г.: «[…] и тех бы разбойников подворья, животы и статкы отдавали б естя тем людем, которых учините у себя в головах» (ПРП IV, 178). По наблюдениям Е. Н. Поляковой, слово статки ‘имущество’ широко употреблялось и в пермских деловых документах XVII в., но оно не оставило за собой никаких следов в народных говорах. Все это указывает на то, что данное слово было элементом не народного языка, а принадлежностью специальной приказной лексики (Полякова, 46—47). Отметим еще наличие этого слова (в качестве двух самостоятельных заглавных слов статки и статок) в рукописном лексиконе XVIII в. (Аверьянова, 390). В словарях современного русского литературного языка это слово не засвидетельствовано, оно вышло из употребления, по-видимому, еще в XVIII в. Возвращаясь к вопросу о происхождении этого слова в великорусском, констатация факта, что оно было заимствовано из западнорусского, подтверждает точку зрения А. М. Булыко, который статок в западнорусском (старобелорусском) рассматривает как заимствование из польск. statek (Булыко, 307). Правда (и в этом отношении прав А. В. Исаченко), в современном польском языке statek имеет значение ‘корабль’ (с начала XVII в., Брюкнер, 514; это значение засвидетельствовано и в русском переводе с польского XVII в.: статки морские в соответствии с польск. statki morskie — Двор Цесаря Тур. 42, КДРС) и statki (только мн. ч.) — ‘орудия, инструменты, посуда’, но современные значения польского слова развились из более раннего значения ‘движимое имущество’, хорошо засвидетельствованного в древнепольских памятниках начиная с конца XIV в. (ССтп VIII, 429—430). Поэтому нельзя согласиться с указанным предположением А. В. Исаченко о том, что великорусск. статок могло быть заимствованным прямо из чешск. statek. В древнечешском statek засвидетельствовано — как и в древнепольском — в значении ‘движимое имущество’ (Гебауэр I, 218, s. v. dědina). Нельзя согласиться и с мнением В. Махека, согласно которому чешск. statek слово праславянского происхождения (Махек, 575), так как приведенные им параллели из восточнославянских языков (в южнославянских языках это слово неизвестно), как мы видели, заимствованы из польского. Остается выяснить взаимоотношение чешского и польского слов; возможно, что и в данном случае мы имеем дело с ранним богемизмом в польском языке (ср. Золтан 1983б). 3. Памятники дипломатических сношений Московского государства с Западной Европой до 1487—1488 гг. не дошли до нас в непосредственной форме (в виде грамот, договоров, посольской документации и т. п.), однако начиная со второй половины XV в. официальное летописание все шире использует актовый материал, в летописи включаются и документы, касающиеся дипломатических сношений (см. Лихачев, 354—360). Благодаря этому обстоятельству летописные известия о дипломатических сношениях в некоторой степени могут заменить несохранившуюся документацию; языковые особенности этих известий показыва-

790

А. Золтан

ют, что западнорусский язык и в 60—80-е годы XV в. выступал в качестве языкапосредника в сношениях Москвы с Западом. 3.1. После Флорентийского собора контакты Москвы с папским двором и Италией возобновились в 1469 г., когда в Москву прибыл Юрий Грек с посольством от кардинала Виссариона с предложением руки Софьи Палеолог Ивану III: «Прииде из Рима от гардинала Висариона Грекъ Юрьи именем к великому князю с листомъ, в нем же писано, что: “есть в Риму деспота Яморйискаго Фомы Ветхославца от царства Костянтина града дщерь его Софиа именем, православная христьянка. Аще восхощеши поняти ея, то аз учиню в твоем государств̊ […]”» (ПСРЛ XXVI, 225, ср. также ПСРЛ XXV). Термин лист для обозначения грамоты кардинала Виссариона свидетельствует о западнорусской языковой стихии, хотя, судя по церковнославянскому языку перевода, сама грамота была написана на греческом языке, что, впрочем, вполне естественно, так как кардинал Виссарион был также греком — митрополитом никейским, видным сторонником унии среди греков на Флорентийском соборе. Знаменательно также, что Юрий Грек (Траханиот) в Софийской 2-й летописи назван «паном Юргой» (ПСРЛ VI, 196, ср. Хорошкевич, 180). Посредством западнорусского перевода стала известной в Москве папская охранная грамота для послов Ивана III, как об этом свидетельствует ее пересказ в Воскресенской летописи под 1469 г.: «А листы своя далъ Ивану Фрязину таковы: что посломъ великого князя ходити добровольно два года по всъмъ землямъ, которые под его папежьствомь присегають (ПСРЛ VIII, 155 КДРС; ср. также ПСРЛ XXV, 281). Кроме западнорусских слов, отмеченных уже и в более ранних памятниках (лист, добровольно, папежство), обращает на себя внимание глагол присягати, который в великорусском тексте засвидетельствован здесь впервые (ср. КДРС). Русск. присяга, присягать / присягнуть рассматриваются обычно как «общеславянские», т. е. праславянские образования посредством приставки при- от сбгати ‘касаться’, т. е. присяга значит буквально ‘прикосновение (к предмету клятвы)’ (ср. КЭС, 365, Брюкнер, 445, Махек, 535; Фасмер, III, 367; Сергеев 1978, 19—20). Слова присбга ‘клятва’, присбгати ‘клясться’ на самом деле были известны старославянскому языку (С.—А. 105) и спорадически попадали и в церковнославянские тексты русской редакции XI в. (Срезн. II, 1476), но, по-видимому, они не получили распространения в древнерусском языке, в котором употреблялись в синонимическом значении слова клбтва и рота. После введения христианства в Киевской Руси начинает распространяться обряд присяги, связанный с целованием креста как одного из священных предметов (Сергеев 1978, 5— 19); основным термином в московском деловом языке XIV—XVII вв. для данного понятия оставалось крестное целование (обряд крестного целования для XVII в. подробно описан Котошихиным, см. Пеннингтон 1980, 84; ср. Сергеев 1978, 11). Московскому обряду крестного целования в памятниках дипломатических сношений конца XV в. противопоставляется присяга как типичный западноевропейский обычай, ср. в инструкции московским послам, отправленным к Максимилиану Габсбургу в 1490 г.: «А не захочетъ Король креста ц̊ловати, а похочетъ присягу дати по своему обычаю, и Король бы далъ присягу на докончалной грамот̊, по своему закону» (ПДС I, 41). В памятниках сношений Москвы с ПольскоЛитовским государством слова присяга, присягати / присягну’ти характеризуют речь представителей польско-литовской стороны; ср. в речи литовского посла в 1487 г.: «и мы есмо ихъ присяги изъ ихъ записовъ не выпустили» (ПДП I, № 1,


791

с. 3) или в записи ответа Казимира IV московским послам в 1489 г.: «бо тот князь Дмитрей намъ и великому князьству Литовскому присягнулъ и записался и докончянiе вчинилъ; про то мы съ то̊ присяги не выпускаемъ» (ПДП I, № 9, с. 40). Слова присяга, присягать могут относиться только к польско-литовской стороне еще и в XVI в., ср. в послании Ивана Грозного Стефану Баторию 1581 г.: «поругаючись н а ш е м у крестному целованью, что м ы к тебе на грамоте крест целовали, и через присягу послов своих, которое они учинили за т в о ю душу» (Иван Грозный, 217), «т ы на том присягал, что тобе Лифлянское земли доступати» (там же, 229; ср. Золтан 1983а, 340—341). Слова эти глоссируются еще и в московском переводе-редакции Литовского Статута: «присягнуть, сiир̊чь кърестъ поцелуютъ» (Лаппо, 35), «очиститься присягою, сiир̊чь крестнымъ целованьемъ» (там же, 37), «под присягою нашею, сiир̊чь за крестнымъ целованьемъ» (там же, 85) и др. Из текстов, написанных на церковнославянском языке, глагол присящи отмечается в Геннадиевской библии 1499 г., в ветхозаветной книге Неемии, переведенной с латинского: «и присбглъ на б~а» (ср. лат. «et adiuravi in Deo», Неем. XIII, 25 — КДРС). Ранняя история слов присягати / присягнути, присяга в великорусском свидетельствует о том, что они были заимствованы из западнорусского во второй половине XV в. в связи с дипломатическими сношениями с Западом, а не продолжают соответствующие церковнославянские слова, засвидетельствованные спорадически в древнерусских памятниках. Повторное заимствование из западнорусского подтверждается и тем, что на протяжении XV—XVII вв. эти слова в великорусском употреблялись в качестве экзотизмов, они обозначали не свой, а чужой обычай. Слова эти стали общеупотребительными в русском языке лишь к началу XVIII в., когда крестное целование выходит из употребления (ср. Сергеев 1978, 14, 22). По свидетельству «Российской грамматики» А. А. Барсова (1783—1788 гг.), в языковом сознании второй половины XVIII в. еще отражалось иноязычное происхождение слова присяга. Так, А. А. Барсов, возражая «прежним грамматикам», которые отвергали формы превосходной степени с префиксом наи- как «отъ польскаго языка къ намъ прившедшiе», приводит между прочим и аргумент, что «польское ихъ происхожденiе по сродству польскаго языка съ Россiйским чрезъ славенскiй не должно имъ вредить, т̊мъ паче, что и кром̊ того есть польскiя слова в нашъ языкъ принятыя какъ: присяга, опекунъ, и проч. то должно и ихъ уже знать и употреблять безъ сомн̊нiя» (Барсов, 496—487). В западнорусском языке присяга, присягати / присягнути (присячь) засвидетельствованы большим количеством примеров уже со второй половины XIV в. (ССУМ II, 249, 271). Слова przysięga, przysięgać / przysiąc с многочисленными дериватами широко представлены в древнепольских памятниках конца XIV—XV в. (ССтп VII, 344—355), поэтому можно предположить, что слова присяга, присягати / присягнути заменили цсл. крестное ц̊ловате, ц̊ловати крестъ в западнорусском (ср. ССУМ I, 512) под польским влиянием (ср. Кохман и Шнигер). Западнорусская лексика широко отражена и в переводе папской грамоты 1472 г., пересказанной в летописях: «М̊сяца же Iунiа 24 отпустиша царевну Coθiю изъ Рима за великого князя […]. И поидоша не т̊мъ путемъ, куды рязинъ шелъ, но все [вар.: всею] областiю папежскою къ морю. А папа по вс̊мъ градомъ послалъ листы своя, такоже и по м̊стомъ, имиже имъ ити бяше […], а пиша имъ чтобы вс̊ князи земель т̊хъ и панове честнiи и бискупы и вся земля, гд̊ ни при-

792

А. Золтан

детъ царевна, стр̊чали бы есте ее и чтили и кормъ давали […]. И по т̊мъ листомъ папежскимь велику честь вси земли т̊ въздаша царевн̊ Соθiи» (ПСРЛ XII, 147; ср. ПСРЛ XXV, 296). Отметим в связи с этим, что непонятно, почему «изменение маршрута кортежа Софьи — не через Польшу и Великое княжество Литовское, а по Балтике — заставляет думать о большой роли поляков в подготовке брака», как пишет А. Л. Хорошкевич. Нам думается, что этот брак, призванный возвысить авторитет московского государя на международной арене, мог вызвать сопротивление польской дипломатии. Необходимо указать, что выделенные нами в цитированном пересказе папской грамоты «полонизмы» не свидетельствуют ни о какойлибо роли поляков в подготовке брака Ивана III с Софьей, ни об «участии в переводе польских толмачей» (Хорошкевич, 182, примеч. 637). Переводчиками латинской грамоты вполне могли быть выходцы из Западной Руси, находившиеся на службе московской дипломатии. В приведенной цитате нет ни одного слова, которое было бы неизвестным западнорусскому языку, и все они (бискуп, лист, пан, папежский) встречаются в памятниках московской церковной дипломатии середины XV в. Наличие их в этом тексте свидетельствует лишь о продолжении в 70-е годы XV в. той традиции использования западнорусского языка в сношениях Москвы с Западной Европой, которую мы обнаружили уже в произведениях о Флорентийском соборе (ср. Золтан 1985). Появление латинского «крыжа» и в этот раз вызвало резкое возражение в Москве. Посольство уже приближалось к Москве, когда великому князю стало известно, что «тотъ посол Антонии лягатос идетъ со царевною, а пред ним крыж несут» (ПСРЛ XXV, 299), при этом советники Ивана III прямо ссылаются на митрополита Исидора: «Н̊сть се бывало в земли нашей, что почести быта Латынскои в̊ре, учинил бы то един Сидоръ, и он и погибе» (там же). После совещания с митрополитом Филиппом Иван III «посла к тому лягату, чтобы не шел пред ним крыж, но повел̊ скрыти его» (там же). На западнорусское посредство в русско-итальянских контактах, завязавшихся в связи с посольствами в Рим, указывает и слово муролъ (мулярь) ‘зодчий’, появившееся в летописных известиях 1475 г., когда возвратился из Венеции в Москву посол Ивана III и «привел с собою мастера муроля, кои ставит церкви и полаты, Аристотеля именем», т. е. Аристотеля Фиораванти (ПСРЛ XXV, 303; VIII, 181; ср. Казакова, 96); в том же известии засвидетельствован и другой вариант этого слова — мулярь: «Венец̊искии мулярь Аристотель начать рвы копати на основание церкви Пречистой Богородици» (ПСРЛ XXV, 303; XVIII, 260, ср. СРЯ IX, 307). Слово муроль / мулярь заимствовано не из итальянского прилагательного murale ‘стенной’, как полагает А. Л. Хорошкевич (228), а из западнорусского муралъ, мурарь, мулярь (см. Ильенко, 12), заимствованного из польск. murarz, mularz ‘каменщик’ (Булыко, 209), которое образовано от тиг ‘стена’ (ССтп IV, 364— 365); форма mularz возникла в результате диссимиляции из murarz (Брюкнер, 348). В современных белорусском и украинском языках муляр ‘каменщик’ является основным названием данной профессии; в великорусском это слово не получило распространения (ср. также образованный от того же корня глагол муровати, отмеченный в Хождении неизвестного суздальца на Флорентийский собор, см. Хожд., 65, 69, 70). В том же известии в другой раз Аристотель титулуется словом мистр: «Мистр Венец̊искыи Аристотель начат разбивати церкви Пречистыа непадшиа стены


793

новыя» (ПСРЛ XXV, 303). Слово это встречается и в более ранних памятниках, но в другом значении — ‘магистр рыцарского ордена’ (впервые по отношению к магистру ордена на Родосе в Хождении Зосимы 1420 г., см. Фасмер II, 627—628, позже также по отношению к главе немецкого ордена в Прибалтике, см. ДРС IX, 178); в значении ‘мастер’ это слово засвидетельствовано здесь впервые (ср. ДРС IX, 178—179, где цитируется форма мистро из летописного известия 1490 г., относящегося также к итальянскому специалисту: «И приведоша съ собою […] лекаря, мистро Олена Жидовина, из В̊нец̊и» — Ерм. лет., ПСРЛ XXIII, 187). Быть может, что форма мистро в данном случае представляет собой контаминацию итал. maestro и слова мистр, заимствованного посредством зап.-русск. мистр из польск. mistrz, которое вместе с чешск. mistr восходит к ср.-в.-н. meister, которое заимствовано из лат. magister (Булыко, 204; Лиминг, 80). Форму мистр в летописном известии 1475 г. А. Л. Хорошкевич необоснованно считает словом, вошедшим в русский язык «в венецианском произношении» (Хорошкевич, 228); эта форма характеризует второй член сложений, заимствованных русским языком из польского через западнорусское посредство, ср. бурмистр, кухмистр (Гардинер, 152). 3.2. На основе некоторых лексических особенностей известий о турках, встречающихся в великорусских летописях и в грамотах государственных и церковных деятелей 60—70-х годов XV в., можно предположить, что некоторая информация о турецком наступлении в Южной Европе поступила в Москву и в другие великорусские области через Западную Русь или посредством выходцев из Западной Руси, находившихся на службе московской дипломатии. После падения Константинополя в 1453 г. появляется в московских источниках прилагательное турецкий, заимствованное из польск. turecki (Фасмер IV, 125—126, s. v. турок и Турция), по-видимому, через западнорусское посредство. В связи с этим необходимо указать, что основной формой прилагательного, образованного от этнонима турок, на протяжении XV—XVII вв. и еще и в начале XVIII в. было не турецкий, а турский (турской) (см. Живов 1982, 340). В ранних известиях о турках в великорусских памятниках выступает обычно турский, ср. в заметке неизвестного суздальца, автора «Хождения на Флорентийский собор» о встрече с сербским деспотом Георгием Бранковичем в 1440 г. в Загребе: «запленено бысть црьство его серпьское от турьскаго царя Амурата» (Хожд., 70; ср. Казакова, 39). В такой же форме засвидетельствовано это прилагательное и в «Повести о Царьграде» Нестора Искандера по списку начала XVI в.: «пройде сквозе все рати морския турского» (Русск. пов., 61), хотя в этом тексте встречается ряд лексических западнорусизмов (израда ‘измена’, гуфа ‘отряд’, башта ‘башня’, дело ‘пушка’, пищаль ‘род огнестрельного оружия», збруя ‘снаряжение’ и некоторые другие, см. Штриккер, 173—183); отметим, что около середины XV в. форма турский не была еще чуждой и западнорусскому языку, ср. запись о падении Константинополя в Волынской краткой летописи (сп. начала XVI в.) под 1453 г.: «Попущениемь божиимь взят бысть Царьград царемь турьскым месяца мая 29» (ПСРЛ XXXV, 122). В староукраинских грамотах XV в. преобладает уже форма турецкий (19 раз, начиная с 1433—1443 гг., ССУМ II, 450), но отмечается еще и турский (3 раза, там же). Форма турский совпадает с соответствующими прилагательными в южнославянских языках (ср. болг., с.-х. турски); можно полагать, что русск. турский заимствовано из этих южнославянских форм, так как по историко-географическим соображениям вполне вероятно, что первые известия о турках могли

794

А. Золтан

распространиться как в Западной, так и в Московской Руси посредством балканских славян уже в XIV в. Наряду с основной формой турский довольно рано появляется в великорусских памятниках и полонизм турецкий, который указывает на другой канал информации о турках — через Западную Русь. М. Фасмер указывает на Ивана Пересветова, в сочинениях которого ему впервые встретилась форма турецкий; у Пересветова, выходца из Западной Руси, как известно, встречается ряд западнорусизмов (см. Тамань 1960, 98—104; 1961, 198—199). Отметим, что турецкий засвидетельствовано лишь в списках одной из редакций (т. н. неполной) сочинений Пересветова, ср., например: «Турецкий царь Махмет-салтан сам был философ мудрый по своим книгам турецким, а греческия книги прочет, и написал слово в слово по-турецки (Пересветов, 187); другие примеры см. там же, 188, 189, 193), в т. н. полной редакции читается везде турской: «Царь турской Магмет-салтан сам был философ мудрый по своим книгам по турским, а се греческия книги прочел, и написав слово в слово по-турски (там же, 151). Можно полагать, что в автографе употреблялась западнорусская форма турецкий, которая в одной из редакций была заменена более обычной для Московской Руси XVI—XVII вв. формой турской. Указанная М. Фасмером фиксация формы турецкий в великорусских памятниках не является самой ранней. Эта форма засвидетельствована уже в 60—70-е годы XV в., ср. в послании Ивана III новгородскому архиепископу Ионе, датируемом 1465—1470 гг., в котором великий князь, ссылаясь на падение Константинополя, упоминает о том, что там «болышiе церкви Божьи соборные турецкий царь въ мизгити починилъ; а которые церкви оставилъ патреярху, на т̊хъ кр̊стовъ н̊тъ, ни звону у нихъ н̊тъ, поютъ безъ звону» (РИБ VI, № 100, с. 711). О западнорусском источнике этой информации свидетельствует и наличие слова звон ‘колокол’, отмеченного В. В. Ильенко в сходном контексте в Тверской летописи под 1465 г. (Ильенко, 12). Сравнение этих двух текстов показывает, что несмотря на диаметрально различную интерпретацию того же факта, они восходят к одному и тому же источнику, ср.: «Того же л̊та взять быль Царъградъ отъ Турскаго отъ салтанаа; а в̊ры Рускые не преставилъ, a патрiapxa не свелъ, но одинъ въ град̊ звонъ отнялъ; у Софiи премудрости Божiя и по вс̊мъ церквамъ служать литургiю божественную, и завтреню и вечерню поють безъ звону, а Русь къ церкви ходятъ, a п̊нiа слушаютъ, а крещенiе Руское есть» (ПСРЛ XV, 495). В общем западнорусском источнике читалось, по-видимому, турецкий, которое в летописи заменено формой турский, но сохранилось здесь другое западнорусское слово — звон ‘колокол’ (ср. укр. дзвiн, польск. dzwon ‘то же’). Отметим, что в подобном контексте употребляется слово звон и в Большой челобитной Ивана Пересветова: «[…] Махмет-салтан, турецкий царь, разбойнический род, осилел, и Царьгород взял […], и красоту церковную обезчестил, звоны церковныя поотъимал, и кресты с церквей поснимал, и образы чюдотворныя из церквей повыносил, и в церквах мезгити поделал на свои скверныя молитвы» (Пересветов, 205; ср. в полной редакции: «[…] турской царь […] звон церковный поотнимал […]», там же, 178 — КДРС). Слово звон употреблялось в великорусских памятниках XV—XVI вв. в других значениях (‘действие по глаг. звонити’, ‘звучание, звук колокола, звон’, ‘звук, гул; отзвук’ и др., ДРС V, 356 357; с западнорусским звон ‘колокол’ может быть связано только отмечаемое с XVI в. значение ‘несколько колоколов разного размера, подобранных специально для гармонического звучания’, см. там же).


795

На то же событие — взятие Константинополя турками — ссылается и митрополит Филипп в своей грамоте новгородцам 1471 г.: «а какъ оставя истину, да съединился Царь и Патрiархъ Iосифъ съ Латиною […], не впалъ ли въ руки Царьградъ’ поганымъ, не въ Турьцкихъ ли рукахъ и нын̊?» (АИ I, № 281, с. 514); форма турьцкий является контаминацией форм турский и турецкий. По-видимому, более редкая форма турецкий в конце XV в. воспринималась как более высокая, чем общеупотребительная форма турский; во всяком случае, в исповедании епископов времен митрополита Симона (1495—1511 гг.) употреблялся как раз полонизм по происхождению турецкий, а не общая с южнославянскими языками форма турский: «Такоже и вс̊хъ т̊хъ отрицаюся, еже по немъ [после Спиридона Сатаны. — А. З.) когда случится кому прiити на Кiевъ отъ Рима латинскаго, или отъ Царяграда турецкiя дръжавы» (РИБ VI, № 52, с. 451—452, примеч. 3; ср. Малинин, 483). Слово турецкий засвидетельствовано также в Псковской 2-й летописи (сп. конца XV в.) под 1485 г.: «Того же л̊та волыньскыи [д. б. волошский, т. е. ‘молдавский’. — А. З.] воевода Стефанъ и угорскыи царь и ляцькыи литовьскыи князь великыи король Андр̊и съ вс̊ми своими князми, и понаимовавше множество жолныреи немецкых, идоша на поганого царя турецкого и отняша преже Б̊лгород и по том Келию град волыньскыи» (Псков. лет. II, 67). О западнорусском источнике этого известия свидетельствует и слово жолнырь ‘наемный солдат’ ( государь ‘монарх’, господарьство > государство, добровольно, доход. Выявление межславянских заимствований имеет значение как для верификации результатов реконструкции праславянского словарного фонда, так и для исторической лексикологии русского языка.

Цитируемая литература ААЭ — Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археологическою экспедициею имп. Академии наук I—IV. Санкт-Петербург 1836. Аверьянова — Рукописный лексикон первой половины XVIII века. Подготовка к печати и вступительная статья А. П. Аверьяновой. Ленинград, 1964. АИ — Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею I—V. Санкт-Петербург, 1841—1842. АСЭИ — Акты социально-экономической истории северо-восточной Руси конца XIV — начала XVI в. I—III. Москва, 1952—1964. АФЗХ — Акты феодального землевладения и хозяйства I—III. Москва, 1951— 1961. Барсов — «Российская грамматика» А. А. Барсова. Подготовка текста и текстологический комментарий М. В. Тоболовой. Под ред. и с предисл. Б. А. Успенского. Москва, 1981. БЕР — Български етимологичен речник I—. София, 1971—. Богоявленский — С. К. Богоявленский. Научное наследие: О Москве XVII века. Москва, 1980. БРС — Белорусско-русский словарь / Под ред. К. К. Крапивы. Москва, 1962. Брюкнер — A. Brückner. Słownik etymologiczny języka polskiego. Warszawa (2) 1970. Булахов — М. Г. Булахаў. Нататкi па riсторыi лексiкi Беларуская мова, Даследаваннi па лексiкалогii. Мiнск, 1965, 45—59. Булыко — А. М. Булыка. Даўнiя запазычаннi беларускай мовы. Мiнск, 1972. Варш. сл. — Słownik języka polskiego. Ułożony pod red. J. Karłowicza, A. Kryńskiego i W. Niedźwiedzkiego. I—VIII. Warszawa, 1900— 1927. Виноградов — В. В. Виноградов. Из истории русской литературной лексики (К вопросу об исторических связях русского, украинского и белорусского языков): Доклады и сообщения Филологического факультета МГУ 3 (1947), 7—12. Галецкий — О. Halecrki. Ostatnie lata Świdrigiełły i sprawa wołyńska za Kazimierza Jagiellończyka. Kraków, 1915.


799

Ганник — Chr. Hannick, Die Metropolien von Moskau und Kiev nach dem Konzil von Florenz im Lichte der Metropolitan-Urkunden: Sprache und Literatur Altrußlands (= Studia slavica et baltica 8). Münster, 1987, 63—71. Гардинер — S. С. Gardiner, German Loanwords in Russian 1550—1690. Oxford 1965. ГВНП — Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Под ред. С. Н. Валка. Москва—Ленинград, 1949. Гебауэр — J. Gebauer. Slovnik starocesky I—II. Praha 1903—1916. Голубинский — Е. Е. Голубинский. История русской церкви. I/1—2. Москва2 1901—1904; II/1—2. Москва, 1900—1911. Г.—Х. — К. В. Горшкова, Г. А. Хабургаев. Историческая грамматика русского языка. Москва, 1981. Гринченко — Б. Д. Гринченко. Словарь украïнськоï мовы I—IV. Киïв, 1907— 1909. Гринчишин — Д. Г. Гринчишин. Iз спостережень над адмiнiстративно-юридичною лексикою в украïнських грамотах XIV—XV ст.: Дослiдження i матерiали з украïнськоï мови 5 (1962) 31—52. Грушевский V/2 — Я. Грушевський. Iстория Украïни-Руси, т. V, ч. 2. Львiв, 1905. Гумецкая 1969 — Л. Л. Гумецкая. К истории украинско-польских языковых связей: Исследования по польскому языку. Москва, 1969, 219—228. Гумецкая 1971 — Л. Л. Гумецкая. Заметки об украинско-западнославянских связях древнего периода: Проблемы истории и диалектологии славянских языков. Москва, 1971, 113—118. Даль — В. И. Даль, Толковый словарь живого великорусского языка I—IV. Санкт-Петербург (2), 1880—1882. Дамерау — N. Damerau, Russisches und westrussisches bei Kurbskij. Wiesbaden 1963. ДДГ — Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV— XVI вв. Подготовил к печати Л. В. Черепнин. Отв. ред. С. В. Бахрушин. Москва—Ленинград, 1950. ЕСУМ — Етимологiчний словник украïнськоï мови 1—. Киïв, 1982—. ДРС — Словарь русского языка XI—XVII вв. 1—. Москва, 1975—. Живов 1982 — В. М. Живов. Margeretiana renovata: RL 6 (1982), 335—351. Живов 1987 — В. М. Живов. История русского права как лингво-семиотическая проблема [в печати; ссылки даются на страницы машинописи]. Золтан 1977 — А. Золтан. О старорусском «м̊стичь»: StSl 23 (1977), 161—163. Золтан 1978 — A. Zoltán. Wczesne zapożyczenia polskie w języku rosyjskim a polska leksykologia historyczna: AUBL 9 (1978), 211—219. Золтан 1983 — А. Золтан. К предыстории русск. «государь»: StSl 29 (1983), 71— 110. Золтан 1983а — А. Золтан. Некоторые аспекты польско-восточнославянских языковых контактов в области лексики (К вопросу о полонизмах в посланиях Ивана Грозного к Стефану Баторию): Hungaro-Slavica 1983. Budapest, 1983, 333— 344. Золтан 1983б — А. Золтан. Об одном западнорусизме в великорусском деловом языке XV—XVII вв. (cmamoк / cmamки): Rusaica, In memoriam E. Baleczky. Budapest. 1983, 31—40.

800

А. Золтан

Золтан 1984 — A. Золтан. Западнорусско-великорусские языковые контакты в области лексики в XV в. (К вопросу о западной традиции в деловой письменности Московской Руси). АКД. Москва, 1984. Золтан 1985 — А. Золтан. Западнорусская лексика в великорусских произведениях о Флорентийском соборе: StSl 31 (1985), 245—262. Иван Грозный — Послания Ивана Грозного. Подготовка текста Д. С. Лихачева и Я. С. Лурье. Под ред. В. М. Адриановой-Перетц. Москва — Ленинград, 1951. Ильенко — В. В. Ильенко. Западные, юго-западные и южные слова в великорусских летописях XV—XVI веков. Днепропетровск 1958. Ильинский — Г. А. Ильинский. Грамоты болгарских царей. Москва, 1911 (= Древности, Труды Славянской комисии имп. Московского Археологического общества, т. V) Исаченко — A. Issatschenko, Geschichte der russischen Sprache, 1. Band, Von den Anfängen bis zum Ende des 17. Jahrhunderts. Heidelberg, 1980. Казакова — Н. А. Казакова. Западная Европа в русской письменности XV— XVI веков (Из истории международных культурных связей России). Ленинград, 1980. Кайперт — Н. Keipert, Der Weg des Russischen zur Weltsprache: Das slavische Alternat der Konzilsbulle von Ferrara-Florenz vom 6. Juli 1439: Slavistische Linguistik 1986 (= Slavistische Beiträge 212). München, 1987, 233—276. Карский — Е. Ф. Карский. Труды по белорусскому и другим славянским языкам. Москва, 1962. КДРС — Картотека Древнерусского словаря XI—XVII вв. (Институт русского языка АН СССР, Москва). Клосс — Б. М. Клосс. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII веков. Москва, 1980. Котков — С. И. Котков. Московская речь в начальный период становления русского национального языка. Москва, 1974. Кохман — S. Kochman. Polonizrny w jezyku rosyjskiej korespondencji dyplomatycznej (1487—1671) I—IV: Sprawozdania Opolskiego Towarzystwa Przyjaciół Nauk 7 (1971), 37—64; 8 (1972), 63—74; 9 (1973), 33—42; 10 (1974), 16—27. Кохман 1967 — S. Kochman. Polsko-rosyjskie kontakty językowe w zakresie słownictwa w XVII wieku. Wrocław etc., 1967. Кохман 1970 — S. Kochman. Z historii czeeko-polsko-rosyjskich związków leksykalnych: FilRos Opole 7 (1970), 69—78. Кохман 1975 — S. Kochman. Polsko-rosyjskie stosunki językowe od XVI do XVIII w., Słownictwo. Opole, 1975. Кохман 1978 — S. Kochman, Z badań nad terminologią dyplomatyczną w języku rosyjskim XVI—XVIII w. (1. gramota, 2. list): FilRos Opole 16 (1978), 73—86. Кохман и Шнигер — S. Kochman, Cz. Sznigier. Czy roe. prisjaga ‘przysiega’ jest polonizmem?: FilRos Gdańsk 12 (1984), 96—104. Кочин 1935 — Памятники истории Великого Новгорода и Пскова. Сборник подготовлен к печати Г. Е. Кочиным. Москва — Ленинград, 1935. Кочин 1937 — Материалы для терминологического словаря древней России. Сост. Г. Е. Кочин. Москва — Ленинград, 1937. КрД — Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Нагайскою ордами и с Турцией I (= СРИО 41) — II (= СРИО 95). Санкт-Петербург, 1884—1895.


801

Кржижкова — Н. Křížková. Vývoj opisného futura v jazicích slovanských, zvláště v ruštině. Praha, 1960. (= Acta Universitatis Palackianae Olomucensis, Facultas Philosophica 4, Philologica II). КЭС — Н. М. Шанский, В. В. Иванов, Т. В. Шанская. Краткий этимологический словарь русского языка. Москва, 21971. Лаппо — И. И. Лаппо. Литовский статут в Московском переводе-редакции. Юрьев, 1916. Лиминг — Н. Leeming. Rola języka polskiego w rozwoju lekeyki rosyjakiej do roku 1696, Wyrazy pochodzenia łacińskiego i romańskiego. Wrocław etc., 1976. (= Prace Komieji Językoznawstwa 44). Лихачев — Д. С. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение. Москва — Ленинград, 1947. Лурье — Я. С. Лурье. Из истории русского летописания конца XV в.: ТОДРЛ 11 (1955), 156—186. Малинин — В. Малинин. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. Киев, 1901. Махек — V. Machek. Etymologický slovník jazyka českého. Praha (3)1971. Мельников — Е. И. Мельников. О чешских лексических элементах в русском языке, заимствованных через посредство польского и других языков: Slavia 36 (1967), 98—114. — Пам. ряз. — Памятники русской письменности XV—XVI вв., Рязанский край. Изд. подгот. С. И. Котков, И. С. Филиппова. Под ред. С. И. Коткова. Москва, 1978. Пат. Печ. — Патерик Киевского Печерского монастыря. Издание Археографической комиссии. Санкт-Петербург, 1911. ПДП I — Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским I (= СРИО 35). Санкт-Петербург, 1882. ПДС I — Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными, ч. I, Сношения с Государствами Европейскими, т. 1, Памятники дипломатических сношений с империею Римскою (с 1488 по 1594 год). Санкт-Петербург, 1851. Пеннингтон 1968 — А. Е. Pennington. Future Periphrasis in 17th-Century Russian, Some Evidence from Translated Material: SEER 46 (1968), 31—47. Пеннингтон 1980 — Grigorij Kotošixin. O Rossii v carstvovanie Alekseja Mixajloviča. Edited with a Commentary by A. Е. Pennington. Oxford, 1980. Пересветов — Сочинения И. Пересветова / Подгот. текста А. А. Зимин. Под ред. Д. С. Лихачева. Москва — Ленинград, 1956. Переясл. лет. — Летописец Переяславля Суздальского, составленный в начале XIII в. (между 1214 и 1219 гг.). Изд. М. Оболенским. Москва, 1851. Пещак — Грамоти XIV ст. Упорядкування, вступна стаття, коментарi i словники-покажчики М. М. Пещак. Киïв, 1974. Полоцк, гр. — Полоцкие грамоты XIII — начала XVI в., вып. 1—2. Сост. А. Л. Хорошкевич. Москва, 1977—1978. Полякова — Е. Н. Полякова. Названия имущества в пермских памятниках XVII—начала XVIII века: Живое слово в русской речи Прикамья, Межвузовский сборник научных трудов. Пермь, 1976, 37—48. Попов — А. Попов. Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян (XI—XV вв.). Москва, 1875.

802

А. Золтан

Приселков — М. Д. Приселков. Ханские ярлыки русским митрополитам. Петроград, 1916. Прохаска — A. Prochaska. Nieznane dokumenta do unji Florenckiej w Polsce; Ateneum Wileńskie 1 (1923), 58—74. ПРП — Памятники русского права, вып. 1—5. Москва, 1952—1959. Псков. лет. — Псковские летописи, вып. 1. Пригот. к печати А. Насонов. Москва —Ленинград, 1941; вып. 2. Под ред. А. Н. Насонова. Москва, 1955. ПСРЛ — Полное собрание русских летописей. 1. Лаврентьевская летопись. Москва, 1962; 2. Ипатьевская летопись. Москва, 1962; 6. Софийские летописи. СанктПетербург, 1853; 7. Летопись по Воскресенскому списку. Санкт-Петербург, 1856; 8. Продолжение летописи по Воскресенскому списку. Санкт-Петербург, 1859; 9— 12. Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновскою летописью. Москва, 1965; 15/1. Рогожский летописец, 15. Летописный сборник, именуемый Тверскою Летописью. Москва, 1965; 18. Симеоновская летопись. Санкт-Петербург, 1913; 21. Книга Степенная царского родословия, ч. 1—2. Санкт-Петербург, 1908—1813; 23. Ермолинская летопись. Санкт-Петербург, 1910; 25. Московский летописный свод конца XV в. Москва — Ленинград, 1949; 26. ВологодскоПермская летопись. Москва — Ленинград, 1959; 27. Никаноровская летопись — Сокращенный летописный свод 1493 г. — Сокращенный летописный свод 1495 г. Москва — Ленинград, 1962; 35. Летописи белорусско-литовские. Москва, 1980. Речек — S. Reczek. Podręczny słownik dawnej polszczyzny. Wrocław etc., 1968. РИБ VI — Памятники древнерусского канонического права, ч. 1 (Памятники XI—XV вв.). Санкт-Петербург, 21908. (= РИБ VI) РП — Правда Русская I—III. Под ред. Б. Д. Грекова. Москва — Ленинград, 1940—1963. Русск. пов. — Русские повести XV—XVI вв. Сост. М. О. Скрипиль. Москва — Ленинград, 1958. C. — A. — L. Sadnik, R. Aitzetmüller. Handwörterbuch zu den altkirchenslavischen Texten. Heidelberg, 1955. Сергеев 1971 — Ф. П. Сергеев. Русская дипломатическая терминология XI— XVII вв. Кишинев, 1971. Сергеев 1972 — Ф. П. Сергеев. Русская терминология международного права ХI—ХVII вв. Кишинев, 1972. Сергеев 1978 — Ф. П. Сергеев. Формирование русского дипломатического языка. Львов, 1978. Славский — F. Sławski. Słownik etymologiczny języka polakiego I—. Kraków, 1952—. Собик — M.-E. Sobik. Polnisch-russische Beziehungen im Spiegel des russischen Wortschatzes des 17. und der ersten Hälfte des 18. Jahrhunderts. Meisenheim am Glan, 1969. (= Slavisch-Baltisches Seminar der Westfälischen Wilhelms-Universität Münster, Veröffentlichung Nr. 13). Соболевский — А. И. Соболевский. История русского литературного языка. Изд. подготовил А. А. Алексеев. Ленинград, 1980. СПрасл — Słownik prasłowiański I—. Pod red. F. Sławskiego. Wrocław etc., 1974—. Спринчак — Я. А. Спринчак. К сравительному изучению лексики московских и украинских грамот XIV—XV вв.: ВЯ 1956/6, 115—122. Срезн. — И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам I—III. Санкт-Петербург, 1893—1912.


803

СРНГ — Словарь русских народных говоров 1— / Гл. ред. Ф. П. Филин. Ленинград, 1965—. ССтп — Słownik staropolski I—. Red. naczelny S. Urbańczyk. Warszawa, 1953—. ССУМ — Словник староукраïнскоï мови XIV—XV ст. 1—2. Киïв, 1977—1978. Станг — Сhr. S. Stang. Die westrussische Kanzleisprache des Großfürstentums Litauen. Oslo, 1935. Суд. — Судебники XV—XVI вв. Подгот. текстов Р. Б. Мюллер и Л. В. Черепнина. Москва — Ленинград, 1952. СУМ — Словник украïнскоï мови I—XI. Киïв, 1970—1980. Тамань 1960 — В. М. Тамань. Полонизмы в языке русских памятников XVI века: Ученые записки ЛГУ № 267, Серия филологических наук, вып. 52 (1960), 98—124. Тамань 1961 — В. М. Тамань. К вопросу о польском влиянии на литературный язык Московской Руси: Начальный этап формирования русского национального языка. Ленинград, 1961, 197—204. Укр. лекс. — Iсторiя украïнскоï мови, Лексика i фразеологiя. Вiдпов. ред. В. М. Русанiвський, Киïв, 1983. Укр. морф. — Iсторiя украïнськоï мови, Морфологiя. Вiдпов. ред. В. В. Нiмчук. Киïв, 1978. УРС — Украïнсько-росiйський словник I—VI. Киïв, 1953—1963. Усп. сб. — Успенский сборник XII—XIII вв. / Изд. подгот. О. А. Князевская, В. Г. Демьянов, М. В. Ляпон. Под ред. С. И. Коткова. Москва, 1971. Успенский — Б. А. Успенский. История русского литературного языка (XI— XVII вв.). Budapest, 1987. Успенский и Живов — Б. А. Успенский, В. М. Живов. Выдающийся вклад в изучение русского языка XVII века (О книге: Grigorij Kotošixin. О Rossii v carstvovanie Alekseja Mixajloviča: Text and Commentary. Ed. by A. Е. Pennington, Oxford, 1980): IJSLP 28 (1983), 149—180. Фасмер — М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка I—IV. Перевод с немецкого и дополнения О. Н. Трубачева. Москва, 1964—1973. Ходыницкий — К. Chodynicki. Kosciół prawosławny a Rzeczpospolita Polska, Zarys historyczny 1370—1632. Warszawa, 1934. Хожд. — Н. А. Казакова. Первоначальная редакция «Хождения на Флорентийский собор»: ТОДРЛ 25 (1970), 60—72. Хорошкевич — А. Л. Хорошкевич. Русское государство в системе международных отношений конца XV— начала XVI в. Москва, 1980. Черных — П. Я. Черных. Очерк русской исторической лексикологии. Древнерусский период. Москва, 1956. Чурмаева — Н. В. Чурмаева. К истории слова писарь в русском языке: Русская историческая лексикология / Гл. ред. С. Г. Бархударов. Москва, 1968, 228—233 Шенкер — А. Шенкер. Главные пути лексических заимствований в славянских языках (на материалах чешского, польского и восточнославянских языков): American Contributions to the Ninth International Congress of Slavists, vol. I, Linguistics. Columbus, Ohio, 1983, 255—267. Шмидт — С. О. Шмидт. Заметки о языке посланий Ивана Грозного: ТОДРЛ 14 (1958), 256—265. Штекль — G. Stöckl. Die Begriffe Reich, Herrschaft und Staat bei den orthodoxen Slaven: Saeculum 5 (München 1964), 104—118.

804

А. Золтан

Штриккер — G. Stricker, Stilistische und verbalsyntaktische Untersuchungen zum moskovitischen Prunkstil des 16. Jahrhunderts, Die Erzählung über die Belagerung Pleskaus durch den polnischen König Stephan Bathory 1581/82 im Vergleich mit der Erzählung über die Eroberung Konstantinopels durch die Türken 1453. München, 1979. (= Slavistische Beiträge 127). Щапов — Древнерусские княжеские уставы XI—XV вв. Изд. подготовил Я. Н. Щапов. Москва, 1976. ЭСРЯ — Этимологический словарь русского языка 1/1—. Автор-составитель Н. М. Шанский. Москва, 1963—. ЭССЯ — Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд 1— / Под ред. О. Н. Трубачева. Москва, 1974—. Яковкин — Законодательные акты Великого княжества Литовского. Сборник материалов подготовлен к печати И. И. Яковкиным. Ленинград, 1936.

Сокращения АКД — Автореферат кандидатской диссертации ВЯ — Вопросы языкознания РИБ — Русская историческая библиотека СРИО — Сборник императорского Русского исторического общества ТОДРЛ — Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР AUBL — Annales Universitatis Budapestinensis de Rolando Eötvös nominatae, Sectio Lingustica FilRos Opole — Zeszyty Naukowe Wyższej Szkoly Pedagogicznej im. Powstańców Śląskich w Opolu, Seria A, Filologia rosyjska FilRos Gdańsk — Uniwersytet Gdańaki, Zeszyty Naukowe Wydziahl Humanistycznego, Filologia rosyjska IJSLP — International Journal of Slavic Linguistics and Poetics RL — Russian Linguistics, International Journal for the Study of the Russian Language SEER — The Slavonic and East European Review StSl — Studia Slavica Academiae Scientiarum Hungaricae

В. В. Мошин

О ПЕРИОДИЗАЦИИ РУССКО-ЮЖНОСЛАВЯНСКИХ ЛИТЕРАТУРНЫХ СВЯЗЕЙ X—XV вв.*

«Литературные влияния» и периодизация литературных связей В рамках славянской культурной взаимности русско-южнославянские литературные связи представляют проблему особого значения и особого интереса. Историческая судьба связала русский и южнославянские народы особенно крепкими культурными, в частности литературными, узами. Аналогичное развитие общественного быта при мощном воздействии общего внешнего культурноисторического фактора — Византии, которая втянула православное славянство в круг общих религиозных и философских представлений, и общее славянское письмо придали русской и южнославянским литературам значение общей православно-славянской литературы. Создавшаяся под влиянием этих факторов русско-южнославянская литературная общность в течение ряда столетий была столь тесной, что во многих случаях — как в смысле идейного содержания, так и в отношении художественно-литературного оформления — очень нелегко определить, в какой среде первоначально возникло то или иное литературное произведение. Созданное в одной среде, оно в периоды живых политических, экономических или культурных, в частности церковных, связей очень быстро переходило в другую область общего культурного района и легко включалось в тамошнюю литературную сокровищницу. Наряду с этим, так сказать субъективным, «внутреннеисторическим» фактором — тождественностью культурно-исторической ориентации и однородностью идейных и художественных интересов, которые объясняют легкость распространения взаимных литературных влияний, — действовал и объективный, внешнеисторический фактор — конкретные исторические условия, в которых развивались межславянские отношения. В этом смысле следует особенно подчеркнуть методологическое положение, выставленное В. М. Жирмунским в докладе на IV Международном съезде славистов, о проблеме сравнительного изучения эпической поэзии: в сравнении с типологической базой, которая не имеет хронологии, влияния являются категорией исторической. Они всегда связаны с конкретной исторической обстановкой и могут быть определены хронологически1. Последний момент в историко-литературных построениях часто принима*

Печатается по изд.: ТОДРЛ. Т. XIX. М.; Л., 1963. В. М. Жирмунский. Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса. (IV Международный съезд славистов. Доклады). М., 1958. 1

806

В. В. Мошин

ется не в достаточно полной мере или берется в самых общих рамках, благодаря чему разрывается органическая связь между культурно-исторической эволюцией и жизнью общества во всей многогранности его потребностей и интересов в определенных условиях исторической действительности. В области литературных взаимоотношений эти конкретные исторические условия замедляли или ускоряли брожение местных творческих сил, облегчали или затрудняли возможность взаимного соприкосновения и ознакомления, увеличивали или ослабляли интерес к культурной жизни соседа. В освещении этого внешнеисторического фактора история литературных взаимовлияний между южным и восточным славянством представляется не в виде прямолинейного непрерывного процесса одинакового общего развития, а в виде сменяющих одна другую волн влияния с одной и другой стороны — волн, которые в отдельные исторические моменты вызывали оживление литературной деятельности на Руси или на Балканах на базе нового комплекса идей и литературно-художественных понятий, из которых рождались новые литературные движения и направления. Таким образом, периодизация истории литературных взаимоотношений связана с проблемой периодизации литературных движений, шире — с проблемой основных периодов в истории русской и южнославянской культур. Еще недавно вопрос о русско-южнославянских литературных связях рассматривался прямолинейно: как непрерывный процесс исключительного влияния на Русь, начавшегося перенесением из Болгарии переводной и оригинальной письменности в эпоху крещения Руси и после известного периода ослабления связей во время татарского ига с новой силой разлившегося в XV в. и дожившего до Петровской эпохи. В конце прошлого столетия М. Н. Сперанский ввел в эту схему новый период — обратного русского влияния на балканских славян в XVI—XVII вв., когда Россия снабжала рукописями и печатными книгами болгар и сербов, которые вместе с другим православным Востоком обращались к Москве с мольбами о материальной и моральной помощи2. Позднее этот неутомимый труженик в области изучения русско-южнославянских литературных связей внес в прежнюю схему еще одну чрезвычайно важную поправку: показал, что и в рамках древнего периода параллельно с фактами болгарского влияния на русскую литературу существует и проникновение на Балканы большого числа памятников русской письменности XI—XII вв., что в значительной мере изменило первоначальное представление о полной зависимости древнерусской письменности от болгарской, позволило выставить положение о русско-южнославянских взаимовлияниях в данном периоде3. Наконец, мои недавние занятия историей славянского Пролога привели к заключению, что открытый М. Н. Сперанским факт проникновения древних русских литературных произведений к сербам и болгарам может быть хронологически отнесен к определенному периоду — концу XII — первой половине XIII в.4 Этим в истории русско-южнославянских ли2 М. Н. Сперанский. Деление истории русской литературы на периоды и влияние русской литературы на югославянскую. — Русский филологический вестник, т. XXVI. М., 1896, стр. 193—223. 3 М. Н. Сперанский. К истории взаимоотношений русской и югославянских литератур. — ИОРЯС, т. XXVI. Пгр., 1923, стр. 143—206; переиздана в сборнике: М. Н. Сперанский. Из истории русско-славянских литературных связей. М., 1960, стр. 7—54. 4 В. Мошин. Славенска редакциjа Пролога Константина Мокисиjског у светлости византиjскославенских односа XII—XIII виjека. — Зборник Хисториjског института Jугославенске академиjе, т. II. Загреб, 1959, стр. 17—68.

О периодизации русско-южнославянских литературных связей…

807

тературных связей фиксируется особый период русского влияния на славянские Балканы в промежутке между древнейшим периодом болгарского влияния на Русь в X—XI вв. и вторым южнославянским влиянием в XV в. На IV Международном съезде славистов 1958 г. в Москве, где проблема межславянских литературных взаимоотношений была одной из ключевых, вопросу о русско-южнославянских литературных связях было посвящено два больших доклада: Н. К. Гудзия — о литературе Киевской Руси и инославянских литературах5 и Д. С. Лихачева — о задачах изучения второго южнославянского влияния в России6. Широкая проблематика обоих докладов вызвала живое и богатое новыми мыслями обсуждение, в котором был затронут и вопрос общей периодизации русско-южнославянских литературных связей. Это побудило меня к пересмотру данной темы с целью увязать основные моменты смены литературных направлений не только с взаимными влияниями, но и с конкретными условиями исторической действительности в определенные хронологические периоды. Разделы настоящей работы представляют в сущности ряд обособленных очерков, посвященных главным положениям приведенной проблематики, которые в докладах Н. К. Гудзия и Д. С. Лихачева поставлены как задачи будущих исследований или которые мне представлялись еще недостаточно определенными и ожидающими своего решения.

Церковнославянский и древнерусский типы литературного языка Вопрос литературных связей древней Руси с остальным славянством, прежде всего с южными славянами, связан с возникновением и развитием древнего русского литературного языка. Эта проблема была всесторонне освещена на московском съезде славистов в большом докладе, вернее в программной статье, В. В. Виноградова7. В ней подведены итоги высказанным до сих пор взглядам русского славяноведения на проблему двуязычия в русской письменности, освещены неясные стороны возникновения и развития древнерусского литературного языка, намечены ближайшие задачи для дальнейшего углубления достигнутых результатов. Согласно обычному представлению, которое до недавнего времени господствовало в славяно-русской филологии и которое нашло свою наиболее отчетливую формулировку в трудах А. А. Шахматова, язык русской письменности и литературы в своей основе древнеболгарский. Благодаря живым связям, существовавшим между Киевской Русью и Болгарией, болгарский язык уже в Х в. был распространен в Киеве как язык просвещенных слоев. Входили в постоянное употребление болгарские слова, относившиеся к торговле, предметам матери5

Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы. (IV Международный съезд славистов. Доклады). М., 1958, стр. 42. Вопросу русско-болгарских связей древнейшего периода был посвящен и доклад Б. Ст. Ангелова «К вопросу о начале русскоболгарских литературных связей» (ТОДРЛ, т. XIV. М.—Л., 1958, стр. 132—138). 6 Д. С. Лихачев. Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России. (IV Международный съезд славистов. Доклады). М., 1958 (далее: Лихачев). 7 В. В. Виноградов. Основные проблемы изучения образования и развития древнерусского литературного языка. (IV Международный съезд славистов. Доклады). М., 1958 (далее: Виноградов). 137 стр.

808

В. В. Мошин

альной культуры, к понятиям из области общественного и политического быта. Вероятно, в то же время проникали и произведения болгарской народной словесности, в частности былины, которые болгарские певцы пели о Святославе и которые могли стать образцом для русских былин о князе Владимире. Перенесенный на Русь как язык церкви и духовного просвещения, болгарский язык быстро претворился в русский национальный язык. Этот язык после столетий постепенной русификации и до сих пор остался основой русского литературного языка, который в своем лексическом составе по крайней мере наполовину, если не больше, остался церковнославянским8. В противоположность этой точке зрения уже давно указывается на значение русского народного, разговорного языка как основного фактора при формировании русского литературного языка. Уже А. X. Востоков обращал внимание на параллелизм употребления старославянского языка в церковной литературе и древнерусского языка — в деловой письменности и светской литературе. И. И. Срезневский искал основу древнерусского литературного языка в живой восточнославянской разговорной речи, которая по своей структуре была близка древнеславянскому языку (1887 г.). Эта точка зрения была с особой силой выставлена в новейшей русской филологии: стремились доказать самобытность древнерусского литературного языка, выработанного на базе живой разговорной восточнославянской речи, и ослабить значение старославянского влияния. С. П. Обнорский на основе языкового анализа таких оригинальных русских произведений, как Русская Правда, Моление Даниила Заточника и др., пришел к убеждению, что русский литературный язык древнейшего периода был чистым русским языком во всех элементах своей структуры — в фонетике, морфологии, словообразовании, синтаксисе и в лексическом составе. Болгарское влияние вначале было значительно слабее, чем это обычно считали, но оно постепенно росло и лишь в эпоху второго южнославянского влияния в XIV в. оказало более сильное воздействие на русский язык9. Л. П. Якубинский также подчеркивает значение живой разговорной речи в процессе образования древнерусского литературного языка, но, в отличие от С. П. Обнорского, считает, что общенародный разговорный восточнославянский язык, служивший деловой письменности и юридическим документам, в первое время возникновения древнерусского литературного языка испытал наиболее сильное воздействие старославянского, в основе древнеболгарского языка, но что уже в XI в. в процессе оригинального литературного творчества в нем взяла верх восточнославянская стихия. В дальнейшем развитии взаимоотношения и взаимовлияния славянизмов и древнерусизмов сыграли существенную роль при формировании особых литературных стилей в разных жанрах древнерусской литературы10. 8 А. А. Шахматов. 1) Очерк современного русского литературного языка. Изд. 4. М., 1941, стр. 69, 90; 2) Очерк древнейшего периода истории русского языка. Энциклопедия славянской филологии, вып. 11. Пгр., 1915; 3) Введение в курс истории русского языка, ч. 1. Пгр., 1916; 4) Некролог В. Ф. Миллеру. Известия Академии наук, № 2. СПб., 1914, стр. 75—83; ср.: Виноградов, стр. 5—12. 9 С. П. Обнорский. 1) Русская Правда как памятник русского литературного языка. Известия АН СССР, № 10, отд. обществ. наук, 1934; 2) Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. М.— Л., 1946. 10 Л. П. Якубинский. История древнерусского языка. М., 1958; ср.: Виноградов, стр. 13—15, где указаны труды того же направления Д. С. Лихачева, П. Я. Черныха, Ф. П. Филина; A. Dostál.


809

Что касается лексической стороны разбираемого вопроса, особое значение в этой области принадлежит исследованиям В. М. Истрина о русском переводе Хроники Амартола11. Третий том этого большого труда, посвященный анализу словаря памятника, открыл богатство древнерусского литературного языка XI в., вполне способного к точной передаче содержания греческого текста. Переводчик хорошо владел всем словарем старославянского языка и вносил в него выражения из живых восточнославянских говоров, пользовался и русскими литературными неологизмами по старославянским образцам. Не всегда легко определить эти книжные русизмы в отношении к старославянскому материалу, так как общеславянское наследие в разных славянских языках того времени могло быть очень широким и однородным. Литературная обработка русского разговорного языка, по мнению В. М. Истрина, началась задолго до появления письменности, при устных переводах с греческого языка на русский, что было неизбежно при постоянных сношениях русских с греками. Столь же важное значение для изучения структуры русского литературного языка древнейшего периода имеют исследования М. Н. Сперанского о русском переводе и позднейших переделках «Девгениева деяния». Здесь особенно ясно показана зависимость литературного языка этого памятника от народной словесности, в частности в широком применении поэтических сравнений с я к о — к а к , в которых материал, как и в народной поэзии, главным образом берется из области животного царства и явлений природы (дождь, снег и т. п.)12. На следы народного эпоса в Начальной летописи давно уже обращал внимание Н. И. Костомаров, а А. С. Орлов особо изучал этот элемент народной поэзии в литературном стиле русской исторической литературы XVI—XVII вв.13 В последнее время проблема связей древнерусского литературного языка с фольклором широко рассмотрена В. П. Адриановой-Перетц. Она показала, что народное творчество сыграло огромную роль в образовании и развитии древнерусской литературы и древнерусского литературного языка и что общенародный язык XI—XII вв., когда формировалась русская литература, заключал уже в себе большие художественные возможности и применялся древнейшими русскими писателями с подлинным поэтическим мастерством14. Тот же факт исключительного значения народной разговорной речи при создании древнерусского литературного языка показали изыскания Д. С. Лихачева о языке новгородских летописей15 и многочисленные работы последних лет по изучению словаря «Слова о полку ИгореUloha cirkveni slovanštiny v dejinah vzniku a ròzvoje spisovné rustiny. Československá rusistika, № 2—3. Praha, 1958; см. также: А. М. Селищев. Старославянский язык, часть I—II. М., 1951— 1952. 11 В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола в древнем славянском переводе, т. III. Л., 1930; ср.: Виноградов, стр. 13, 47—50. 12 М. Н. Сперанский. Девгениево деяние. Пгр., 1922. 13 ИОРЯС, т. XIII, кн. 4. СПб., 1908. 14 В. П. Адрианова-Перетц: 1) Древнерусская литература и фольклор. — ТОДРЛ, т. VII. М.— Л., 1949; 2) Историческая литература XI—начала XII в. и народная поэзия. — ТОДРЛ, т. VIII. М.—Л., 1951, стр. 95—137; ср.: А. М. Астахова. Ответ на вопрос «Проблема взаимовлияния устной и книжной традиции у славянских народов». — Сборник ответов на вопросы по литературоведению. (IV Международный съезд славистов). М., 1958, стр. 288—291. 15 Д. С. Лихачев. Новгородские летописные своды XII в. (Автореферат). — ИОЛЯ, т. III, вып. 2—3. М., 1944, стр. 98—106.

810

В. В. Мошин

ве»16, а также исследования Н. А. Мещерского в области русской переводной литературы, в частности о переводе Иосифа Флавия17. В связи с приведенными исследованиями встает проблема отличия понятия языка письменности от литературного языка с его особыми культурнообщественными, в частности художественными, функциями и специфическими структурными свойствами по отношению к народной речи, как она записана в документальных памятниках в народно-областных диалектах18. К таким памятникам живой народной речи принадлежит Русская Правда. Лексика этого памятника XI в., как это показал словарь к изданию Е. Ф. Карского19, отражает чистую русскую народную речь. Новый драгоценный материал в данной области дало открытие многочисленных документов, написанных на бересте, которые были найдены во время археологических раскопок в Новгороде и в некоторых других местах. Эти открытия обогатили славянскую филологию знакомством с особым по палеографическим признакам «деловым письмом», которое во многом связано с письмом заметок и записей на различных остатках предметов материальной культуры20. Хотя в языке отдельных документов обнаружены кое-где свойства литературного языка и даже поэтического стиля (№ 10, XV в.), все же, как это справедливо подчеркивает В. В. Виноградов21, нельзя их считать памятниками древнерусского литературного языка, а можно рассматривать лишь как документацию народной речи и деловой письменности, которая существенно отличается от литературы22. Вопрос о различии между письменностью и литературой как особыми культурно-историческими явлениями исследован Д. С. Лихачевым23. Появление письменности он рассматривает как результат классовой дифференциации общества в эпоху перехода от патриархально-родовой к феодальной формации, а начало литературы — как результат дальнейшего развития того же процесса в направлении усиления княжеской власти, которой принятая из Византии христианская церковь со своей письменностью дала идеологическую надстройку. Эта письменность привилась на почве собственного художественного творчества, которое до того развивалось в области устного народного эпоса, а также и на базе деловой письменности, которая уже в предшествующем периоде служила практическим потребностям в международной дипломатической переписке, в частности в правовых актах, в торговле и ремесленничестве. При всей справедливости такого подхода к проблеме функционального разграничения процессов возникновения деловой письменности и литературы мне представляется, что в применении к древней Руси это разграничение трудно 16

Виноградов, стр. 72—73. Н. А. Мещерский. «История Иудейской войны» Иосифа Флавия в древнерусском переводе. Изд. АН СССР, М.—Л., 1958. 18 Виноградов, стр. 24—35. 19 Е. Ф. Карский. Русская правда по древнейшему списку. Изд. АН СССР, Л., 1930, стр. 90— 113. 20 Л. В. Черепнин. Русская палеография. М., 1956, стр. 116—125. 21 Виноградов, стр. 22—24. 22 Новый обзор вопроса: Л. П. Жуковская. Новгородские берестяные грамоты. М., 1959 (здесь приведена литература о предмете). 23 Д. С. Лихачев. 1) Исторические предпосылки возникновения русской письменности и русской литературы. — Вопросы истории. М., 1951, № 12, стр. 30—54; 2) Возникновение русской литературы. М.—Л., 1952. 17


811

было бы втиснуть в строгие хронологические рамки. Такое хронологическое разграничение могло бы найти свое оправдание в применении к «доисторической» эпохе, когда «черты и резы», так же как и пользование чужим письмом, могли служить для важнейших деловых записей в противоположность памяти, которая в форме произведений народной словесности оформляла религиозные представления, формулировала этические и правовые нормы и хранила историческую традицию. Между тем на Руси время, с которого источники начинают сообщать конкретные данные о деятельности первых русских князей и их войнах с Византией, — последняя треть IX в. — совпадает с начатками христианизации Руси и с появлением славянского письма, так же как и с рождением старославянской литературы в рамках кирилло-мефодиевской деятельности по просвещению славян. Перенесение славянского письма в Восточную Европу должно было в то время идти параллельно с христианской проповедью. Если уже в начале Х в. существовали славянские переводы русско-византийских договоров и если тогда, а может быть, и несколько ранее, где-то в Киеве велись краткие исторические заметки вроде сохранившихся упоминаний о смерти Аскольдова сына или об уграх, прошедших в 898 г. около Киева, то, по всей вероятности, это делалось членами тогдашней христианской общины, научившимися славянскому письму на текстах из Библии, Евангелия, Псалтири и литургических книг. По своей краткости и лаконичности такие летописные заметки вряд ли могли бы рассматриваться как произведения литературы, но с функциональной точки зрения они выходят и из рамок деловой письменности. Что же касается текстов Библии и Псалтири, то они представляли переводную литературу в полном смысле этого понятия, так же как и житийные произведения, которые в древнеславянской письменности появляются одновременно с переводами богослужебных книг. Следует подчеркнуть, что древнейшая кирилловская рукопись — Супрасльская — содержит именно жития святых, а одно из наиболее ранних упоминаний о русских книгах относится к житию чешского князя Вячеслава, которое св. Борис читал в первые годы XI в. Мне кажется, что в первые моменты своего проникновения в Восточную Европу славянское письмо шло сюда, вероятно, прежде всего в своей богослужебной функции в связи с христианской проповедью и уже после этого должно было служить целям делового, литургического и литературного характера. Между тем в процессе своего распространения в быту тогдашнего общества деловое применение славянского письма, вероятно, становилось все более частым и широким, тогда как его литературная функция была ограничена скромным трудом переписчиков древнеславянских произведений в узком кругу христианской общины. Только крещение Руси при Владимире поставило перед литературой новые культурно-общественные задания и этим определило путь для общей, широкой акклиматизации старославянской литературы в роли русской литературы. Нужно думать, что именно в области деловой письменности, где приходилось употреблять местные выражения и привычную терминологию и где перо легче шло за навыками разговорной речи в фонетике и морфологии, в течение Х в. вырабатывалась структура древнерусского письменного языка. В XI в. она формировала древнерусский тип литературного языка, который утвердился в деловой письменности и в литературных жанрах, стоявших в более тесной связи с бытом общества, — в летописи, юридической литературе, частью в житиях и в произведениях поучительно-мемуарного характера вроде Поучения Владимира Мономаха и Моления Даниила Заточника. С другой стороны, под воздействием

812

В. В. Мошин

деловой письменности старославянский язык, который как общеславянский литературный язык пришел на Русь с церковной литературой и в течение столетий господствовал в богослужебной, религиозно-просветительской и церковноюридической письменности, получил характер церковнославянского языка с русскими особенностями в фонетике и в формах склонения и спряжения. Процесс сближения и взаимовлияния между структурами старославянского и восточнославянского языков, по мнению В. В. Виноградова, развивался в течение XI в. с такой интенсивностью, что можно говорить об акклиматизации или ассимиляции старославянского языка на русской почве24. В. В. Виноградов ставит вопрос: когда речь идет о письменности эпохи древнерусской народности, можно ли говорить о двух литературных языках — церковнославянском языке русской редакции и литературно выработанном народном восточнославянском языке — о двух языках хотя бы и близких, но все же различных в смысле грамматики, лексики и семантической структуры? Или, имея в виду их близкое родство, существование общих грамматических и лексическо-семантических свойств и их взаимовлияние, целесообразнее рассматривать их лишь как два типа древнерусского литературного языка? В. В. Виноградов склоняется ко второму решению, так как, с точки зрения приведенных свойств, литературно выработанный тип народного литературного языка не отделяется от литературно-славянского типа как особый язык. В то же время в ту эпоху это и не особые стили единого литературного языка, ибо они не укладываются в рамки единой языковой структуры, а применяются в различных культурных областях и с различными функциями25.

Западная традиция при рождении русской письменности Можно считать установленным, что старославянский язык, который в первые столетия славянской письменности представлял общеславянский литературный язык, сформировался на базе одного южнославянского диалекта из окрестностей Солуни, представлявшего переходный говор между западными, македонскими и восточноболгарскими диалектами. Между тем уже в первые дни своего возникновения в процессе распространения среди других славянских народов, как показали исследования ряда славистов, этот литературный язык стал включать в себя элементы других славянских языков, в частности и западнославянских. В русских памятниках он уже чрезвычайно пестр по своему составу. «В нем скрещивались и сливались разные народноязыковые стихии славянского мира и отражались византийско-греческие и латинские воздействия. Церковнославянский язык, кроме болгаризмов и вообще южнославянизмов, включал в себя моравизмы, чехизмы и даже (очень редко) полонизмы. Этот сложный характер древнецерковнославянского языка выражался отчасти в фонетических и морфологических колебаниях и вариациях его строя, но еще ярче — в пестроте и разнообразии его словаря, его семантической системы, в богатстве синонимов и смысловых оттенков значений слов»26. 24

Виноградов, стр. 49. Там же, стр. 24—35. 26 Там же, стр. 41 с цитатой из работы Б. М. Ляпунова о нюансах в значении слова б̊дьнъ. (Поправки и добавления к этимологическому словарю Преображенского. — ИОРЯС, т. XXXI. Л., 1926. стр. 39—40). 25


813

Предполагалось, что западнославянские элементы попали в русский язык через посредство Балкан, где нашли прибежище ученики Кирилла и Мефодия после ликвидации в Паннонии славянской литургии и просвещения. Между тем после того как было доказано, что в Чехии и даже в Польше славянская традиция в богослужении и литературе сохранялась в течение X—XI вв., становится уместным замечание Н. К. Никольского, что «с исторической точки зрения остается неясным, почему словарный материал, какой мы имеем в древних наших памятниках, должен был переправляться из Моравии и Чехии сначала в Болгарию, а затем на Русь»27. Вопрос связей древнерусской литературы с западнославянскими, которым после первых глубоких исследований А. И. Соболевского и Н. К. Никольского плодотворно занимались чешские слависты, нашел отражение в материалах IV Международного съезда славистов28. Здесь как самый важный результат предшествующих исследований устанавливается факт, что кирилло-мефодиевская традиция в Чехии в богослужении и в письменности не являлась кратковременным эпизодом (как часто считалось со времени Й. Добровского), но что это наследие, как литературное, так и идеологическое, культивировалось при чешских Пржемысловичах, в государствах которых церковнославянский язык соперничал с латинским и в богослужении, и в письменности. В 1079 г. король Братислав просил у папы одобрения на употребление славянского богослужения. Козьма Пражский, представитель феодального класса и латинского просвещения, в начале XII в. старательно замалчивает в своей хронике все, что могло бы свидетельствовать о распространенности славянского просвещения, но и у него мы находим известие о том, что в 1097 г. латинский аббат Детгарт не нашел в доверенном ему монастыре других книг, кроме славянских. Это дало позже повод сазавскому монаху отметить, что книги, написанные на том языке, все уничтожены и никогда больше не будут читать по ним в этом монастыре29. Кирилло-мефодиевская традиция в Чехии должна была быть очень значительной, и М. Вейнгарт имел полное основание предпринять реконструкцию чешскославянского типа церковнославянского языка30. Базой для этой реконструкции служат в первую очередь тексты, сохранившиеся в древнерусских списках или переделках чешских и моравских литературных произведений. А. И. Соболевский первым обратил внимание на многие древнерусские и несколько южнославянских литературных памятников, которые, судя по словарному материалу, были первоначально переведены с латинского языка на славянский в Моравии или Чехии31: беседы папы Григория Великого, Никодимово 27

Н. К. Никольский. Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании, вып. 1. М.— Л., 1930, стр. 14. 28 См.: Ответы на вопрос «Каковы были связи древней русской литературы с литературами западных славян» И. Вашицы, М. Коутной и Е. Прохазковой. (Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 7—17). 29 První pokračovatelé Kosmovi. Praha, 1950, стр. 74. 30 M. Weingart. Českoslavenský typ cirkevnej slovančiny, jeho pamiatky a význam. Bratislava, 1949. 31 А. И. Соболевский. 1) Церковнославянские тексты моравского происхождения. Варшава, 1900; 2) Несколько редких молитв из русского сборника XIII в. — ИОРЯС, т. X, кн. 4. СПб., 1905, стр. 66—78; 3) Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии. — СОРЯС, т. 88. СПб., 1910.

814

В. В. Мошин

евангелие, значительное число житийных произведений, как, например, жития св. Аполинария, Венедикта, Хрисогона, Георгия, Климента, папы Стефана, Вита и Анастасия. Что касается жития св. Вита, Вашице удалось доказать, что прототип этой легенды действительно должен был попасть в Россию из Чехии, так как тот же самый текст послужил основанием и для глаголической службы св. Виту, которая была в употреблении в пражском Эммауском монастыре в XIV в.32 С латинского переведен комплекс русских молитв, сохранившихся в русском сборнике XIII в., среди них особенно обращает на себя внимание молитва св. Григория Двоеслова (папы Григория Великого), в которой молящийся обращается к апостолу Петру как хранителю ключей от небесного царства. Другая молитва, приписываемая тому же папе, — об избавлении от блуда и об угашении плоти — сохранилась даже в рукописи XI в.33 Особый интерес представляет одна русская молитва, в которой наряду со св. Борисом и Глебом, а также с Кириллом и Мефодием упоминаются западнославянский святитель св. Войтех и скандинавские святые — Магнус, Канут, Албан, Олаф и Ватулф. Этот текст послужил Н. И. Коробке основанием для гипотезы о западных источниках русского христианства34. В рецензии на работу А. И. Соболевского «Церковнославянские тексты Моравского происхождения» Г. А. Ильинский отмечал: «Присутствие в какомлибо произведении литературы известного числа иностранных слов отнюдь еще не указывает на то, что памятник, хотя бы только в своем первоначальном оригинале, возник на территории того языка, слова которого вошли в его текст. Они могли проникнуть сюда и на родной почве, — но не как результат литературной традиции, не как архаизм, но просто как результат позднейшего влияния чужих — в данном случае западнославянских — языков на старославянский»35. Конечно, можно допустить случайное проникновение иноязычной лексики в чужой текст, но, как и всякая случайность, это будут отдельные случаи. Что же касается вопроса русско-чешских литературных связей, то открытые А. И. Соболевским с помощью словарных элементов литературоведческие факты органически включаются в более широкий материал, добытый последующими историколитературными изысканиями. При помощи текстологически литературного анализа А. А. Шахматов открыл в составе русской Начальной летописи несомненный западнославянский источник — «Сказание о преложении книг», внесенное в летопись под 898 г. Это «Сказание», по А. А. Шахматову, попало в летопись в начале XII в. Полное соответствие отдельных мест этого «Сказания» вступительной части «Повести временных лет» указывает на то, что первоначально это были составные части одного и того же произведения, которое рассказывало о Кирилло-Мефодиевской миссии в Моравии36. 32

I. Vaš ica. Staroslovanskа legenda o sv. Vitu. — Slovanské studie. Praha, 1948. А. И. Соболевский. Молитва о избавлении от блуда и о угашении плоти. — ИОРЯС, т. XI, кн. 2. СПб., 1906, стр. 13. 34 Н. И. Коробка. К вопросу о источнике русского христианства. — ИОРЯС, т. XI, кн. 2. СПб., 1906, стр. 367—385. 35 ИОРЯС, т. V, кн. 4. СПб., 1900, стр. 1384—1385. 36 А. А. Шахматов. 1) Сказание о преложении книг на словенский язык. — Зборник в славу Ватрослава Iaruћa. Берлин, 1908, стр. 171—188; 2) Повесть временных лет и ее источники. — ТОДРЛ, т. IV. М.—Л., 1940, стр. 80—92. 33


815

Положения А. А. Шахматова были развиты Н. К. Никольским37. Н. К. Никольский обратил внимание на то, что всеславянская идеология этой части памятника не согласуется с идеологической установкой летописца, который основание Русского государства связывает с норманнами, а просвещение и христианизацию восточного славянства — с Византией. В противоположность этому основная тенденция «Сказания» — доказать, что прошлое племени полян, от которых пошла Русь, было связано с судьбой западных славян, моравов, чехов, поляков, притом связано не только общим происхождением, но и общностью письменности, возникшей в Моравии, и единством христианской веры, которая на Западе ведет свою традицию от апостола Павла. В Моравии должна была создаться теория о дунайской прародине славян, о которой говорится во вступительной части летописи, так же как и упоминание, что «Норици… суть Словене». Все эти данные, по мнению Н. К. Никольского, перешли в летопись из какого-то западнославянского исторического произведения, какой-то моравской хроники, которая говорила о древнейшей истории славян и их крещении. Последняя гипотеза была встречена серьезными возражениями Г. А. Ильинского и В. М. Истрина, но западнославянское происхождение приведенных данных было принято обоими авторитетными критиками как неоспоримый факт. «После его (Никольского. — В. М.) исследования должны исчезнуть всякие сомнения, что перечисленные данные перешли на Русь со славянского Запада»38. «Теперь, разумеется, уже нет сомнений в том, что на Руси в XI веке, а может быть и в Х, вращались произведения моравского происхождения; однако остается невыясненным путь, по которому они приходили на Русь»39. Западнославянский источник русской летописи признает и Д. С. Лихачев в своем труде о Повести временных лет40. В упомянутой статье Г. А. Ильинский указал на факт, на который в свое время уже обратил внимание И. Пекарж41, что в латинской легенде Кристиана о св. Вацлаве имеется несколько данных, очень похожих на Нестора. Имя Кирилла связано здесь с крещением болгар; славянское письмо создано для Моравии; описание языческого быта чехов — sine nullo principe vel rectore vel urbe; uti bruta animalia sparsim vagantes terram solam incolebant (без какого бы то ни было вождя, либо правителя, либо города; словно дикие животные на огромном пространстве, блуждая, землю одну населяли) — весьма напоминает характеристику «звериного образа жизни» древлян у Нестора. Этим вопросом специально занимался В. Халоупецкий в работе о памятниках Х в. Он останавливается на «Привилегиях Моравской церкви», на которые ссылается Козьма Пражский в XV главе своей Хроники, ставит их в связь с Кирилло-Мефодиевскими «болгарскими 37 Н. К. Никольский. 1) Повесть временных лет…; 2) К вопросу о следах моравско-чешского влияния на литературных памятниках домонгольской эпохи. — Вестник АН СССР, №№ 8—9, 1933, стр. 5—18. 38 Рецензию Г. А. Ильинского см.: Byzantinoslavica, t. II, Prague, 1930, стр. 435. 39 В. М. Истрин. Моравская история славян и история Поляно-Руси как предполагаемые источники Начальной русской летописи. — Byzantinoslavica, t. III. Prague, 1931, стр. 308—331; т. IV. Prague, 1932, стр. 36—66 (см. цитату на стр. 54 в IV томе). 40 Повесть временных лет, часть вторая. Приложения. Статьи и комментарии Д. С. Лихачева. Под ред. чл.-корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц. Изд. АН СССР, М.—Л., 1950 (серия «Литературные памятники»). 41 I. Pekař. Die Wenzels- und Ludmila-Legenden. I. Prag. 19, стр. 177 и сл.

816

В. В. Мошин

легендами» и приходит к заключению, что они основываются на каком-то древнем моравском памятнике конца IX или начала Х в., который по содержанию походил на паннонские легенды. Этот источник, который Халоупецкий называет «Историей гонения на моравскую церковь», проник в Россию и был использован для русской летописи42. Р. Якобсон, который занимался вопросом проникновения древних чешских литературных памятников на Русь в рамках более широкой темы общеславянских связей, согласился с датировкой «Привилегий моравской церкви» последними годами моравской истории и тоже остановился на аналогиях между летописью и легендой Кристиана43. Последнее исследование О. Кралика о «Привилегиях Моравской церкви», в котором подведены итоги предшествующего изучения легенды Кристиана, отождествило упоминаемые Козьмой «Привилегии Моравской церкви» с легендой Кирилло-Мефодиевского цикла «Преподобный Кирилл», которая как вводная часть отщепилась от легенды Кристиана. Автор предполагает существование в Сазавском монастыре старославянского жития Кирилло-Мефодиевского цикла, отвечавшего «Преподобному Кириллу», которое послужило источником для соответствующего отрывка Повести временных лет, и подготовил особую работу о западнославянских источниках Начальной летописи44. Одновременно с этим источником на Русь перешли Паннонские жития, западнославянское происхождение которых теперь уже можно считать неоспоримым. И они были использованы в русской Начальной летописи. Как показала Е. Прохазкова, Нестор взял из Паннонских житий в первую очередь те места, где летописец защищает славянское богослужение. Он описывает крещение Моравии на основании старославянской легенды о св. Константине, но берет только основную мысль о значении Кирилло-Мефодиевской миссии для распространения славянского богослужения. Между тем другие места летописец пересказывает почти дословно, как это видно по цитируемому Прохазковой отрывку, относящемуся к полемике с утверждением, что только три языка достойны иметь свое письмо — еврейский, греческий и латинский, на которых была сделана надпись на кресте Христа45. Несомненно чешского происхождения жития чешского князя св. Вацлава и его матери св. Людмилы, перешедшие в русскую литературу в древнейший период ее истории. Как показал В. Халоупецкий, житие св. Людмилы возникло еще при жизни князя Вацлава, между 926 и 929 гг., в связи с перенесением ее мощей из Тетина в Прагу. На Руси оно в южнорусской переделке вошло в текст русского Пролога. Между тем Р. Якобсон показал, что это произведение было известно и Нестору, следы чего имеются в Несторовом «Чтении» о Борисе и Гле42

V. Chaloupecký. Prameny X stoleti Legendy Kristianovy. — Svatováclavský sbornik. II/2. Praha,

1939. 43

R. Jakobson. 1) Český podil na cirkevněslovanské kulture. — Ca daly naše země Evropě a listvu. Praha, 1939; 2) The Kernel of Comparative slavic literature. — Harvard slavic studies. I. Cambridge Mass., 1952; ср.: М. Коутная, Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 12. 44 О. Кралик. Privilegium Moraviensis Ecclesie. — Byzantinoslavica, t. XXI. Prague, 1960, стр. 219—237; см. статью О. Кралика «Повесть временных лет и легенда Кристиана о святых Вячеславе и Людмиле» в настоящем сборнике, стр. 177—207. 45 E. Procázková. Po stopách davného prătelství. Kapitoli z česko-ruských literárnich styků do konce 17 stoleti. Praha, 1959, стр. 7—29; см. также: Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 15.


817

бе, в частности в сцене, где Борис спрашивает убийц, что им сделал, и просит их обождать, пока закончит молитву46. Житие св. Вацлава существовало в Чехии в виде двух независимых друг от друга редакций. Более древняя сохранилась в русских вариантах Востокова и Минейной, в люблянской и в глаголической новлянской, которая найдена в Чехии. А. X. Востоков датировал ее возникновение первой половиной Х в., Н. К. Никольский — концом Х в., Урбанек —1045 г., Новотный — концом XII в. Однако после исследования М. Вейнгарта, который на основании упомянутых текстов попытался восстановить первоначальный чешско-старославянский текст, большинство славистов склоняется к датировке Востокова47. Вторая редакция жития св. Вацлава, которую открыл Н. К. Никольский и которую затем особо изучали Пекарж, Вайс, Вашица и Вейнгарт, представляет переработку известной латинской легенды, написанной мантуанским епископом Гумпольдом. По мнению Вашицы, она была переведена на славянский язык в Чехии около 1000 г.48 Д. Чижевский обратил внимание на следы знакомства с этой легендой в Несторовом житии св. Феодосия Печерского, указав, что древнейший текст Несторова жития св. Феодосия находится в сборнике XII в. вместе с житиями св. Мефодия и св. Вита49. Е. Прохазкова показала зависимость Несторова «Чтения о житии и погублении блаженную страстотерпцу Бориса и Глеба» от второй редакции жития св. Вацлава («Легенды Никольского»). Эта зависимость отражается как в аналогичной тематической структуре обоих текстов, так и в отдельных мотивах, как, например, исцеление женщины, которая была наказана болезнью за то, что работала в праздничный день, или известие, что Борис женился по желанию своего отца, так же как и Вацлав в «Легенде Никольского». Житие св. Вацлава было известно и автору анонимного Сказания о Борисе и Глебе, где говорится, что Борис перед смертью «помышля на мучение и страст св. мученика Никиты и св. Вячеслава, подобно же сему бывшу убиену»50. Оставляя в стороне вопрос моравских переводов св. Писания и литургических текстов, как и вопрос старославянского сборника проповедей, который в последнее время был предметом глубокого изучения в трудах Вайса, Гривца, Вашицы, Ваяна и других, остановимся на юридических памятниках, возникших на территории западного славянства и перешедших в Россию и на Балканы. Благодаря последнему труду И. Вашицы о Мефодиевом переводе Номоканона можно считать окончательно доказанным великоморавское происхождение перевода «Синагоги» Иоанна Схоластика, дошедшего в русских рукописях Устюжской «Кормчей», XIII в. и Иоасафовской XVI в.51 46

Ср.: М. Коутная. Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 12—13. М. Weingart. První česko-cirkevnesko-cirkevněslovanská legenda o sv. Vaclavu. — Svetováclavski sbornik, I. Praha, 1934, стр. 863—1088. 48 См.: Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 16—17. 49 Д. Чижевский. Anklänge an die Gumpoldslegende des hl. Vaclav in der altrussischen Legende des hl. Feodosij und das Problem der «Originalität» der slavischen mittelalterlichen Werke. — Wiener slavistisches Jahrbuch, I. Wien. 1950, стр. 71—86; ср.: М. Коутная, Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 13. 50 Е. Procházková. Po stopách davného prătelství, стр. 8—9. 51 I. Vasica. Metodějuv překlad nomokanonu. — Slavia, roč. XXIV. Praha, 1955, стр. 9—41; см. также: В. Е. Ушаков. Устюжская кормчая. — Slavia, roč. XXX. Praha, 1961, стр. 20—40. 47

818

В. В. Мошин

И. Вашице принадлежит и наиболее полное исследование о моравском происхождении древнейшего славянского законника — «Закона судного людем», являющегося переводом византийской «Эклоги». Уже Н. Суворов в известном труде о следах западнокатолического церковного права в русских юридических памятниках (1888 г.) обратил внимание на западные элементы в составе «Закона судного людем», но в согласии с тогдашним воззрением славяноведения на болгарское происхождение древнерусской литературы предположил, что этот памятник возник в Болгарии при князе Борисе между 866 и 869 гг., когда болгарская церковь находилась под юрисдикцией Рима. Вашица с помощью анализа словарного материала доказывает западнославянское происхождение этого текста, что находится в соответствии с показанием Паннонских житий о том, что якобы византийский император послал Кирилла и Мефодия в Моравию по просьбе князя Ростислава со специальным заданием перевода «Правды», т. е. «Законника», под которым нужно разуметь «Эклогу»52. В самых последних трудах, посвященных «Закону судному людем», М. Н. Тихомирова53 и С. В. Троицкого54 в той или иной степени принимается факт участия моравской стихии в возникновении этого памятника. Великоморавского происхождения и канонический текст «Заповеди святых отец», представляющий руководство для применения церковных наказаний (эпитимий), который встречается уже в древнеславянском Синайском молитвеннике и позднее в многочисленных кирилловских рукописях. Близкую связь этого памятника и вероятное общее происхождение с «Законом судным людем» показал С. И. Смирнов (1912) и снова подчеркнул Вашица в упомянутой работе о «Законе судном»55. ——— Как уже упоминалось, В. М. Истрин в своем критическом исследовании в связи с гипотезой Н. К. Никольского о моравском источнике русской Начальной летописи признал, что после исследования А. И. Соболевского и других нельзя сомневаться в том, что литературные памятники появлялись в древнюю эпоху и в Моравии, и в Чехии, откуда переходили на Русь и сохранялись в русских списках. Однако, как отмечал Н. К. Никольский, пути, по которым эти памятники 52 I. Vŕsińŕ. 1) Origine cyrillo-méthodienne du plus ancien code slave dit «Zakon sudnyj Ljudem». — Byzantinoslavica, t. XII. Prague, 1951, стр. 154—174; 2) Anonymni homile rukopisu Clozova po stránce právni. — Slavia, roč. XXV. Praha, 1956, стр. 221—233; 3) K otázce puvodu Zakona sudného Ijudem. — Slavia, roč. XXX. Praha, 1960, стр. 1—19 — ответ на возражения М. Андреева; см. также: H. F. Schmid. La legislazione bizantina e la pratica giudiziare occidentale nel più antico codice slavo. — Atti del congresso internazionale di diritto romano e di storia del diritto. Verona, 1948, vol. 1. Milano, 1953, стр. 393—403. 53 Закон судный людем Краткой редакции. Подготовили к печати М. Н. Тихомиров и Л. В. Милов. М., 1961. 54 С. В. Троицкий. Закон судный людем как памятник византийского права. (Доклад на XII Международном византологическом съезде в 1961). — Résumés des communications, Belgrade — Ochride, 1961, стр. 109—110. 55 См.: R. Nachtigal. Euhologium Sinaiticum, t. II. Ljubljana, 1942, стр. 319 и др.; С. И. Смирнов. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины. — ЧОИДР. М., 1912, т. III, стр. 280 и др.; ср. замечания Н. К. Никольского в статье «К вопросу о западном влиянии на древнерусское церковное право» (Библиографическая летопись, III. Пгр., 1917).


819

шли на Русь, почти никем не изучались56. В 1954 г. попытку исследовать пути, которыми западнославянские тексты шли из Чехии в Россию, предпринял Ф. Дворник57. Он считает, что главными посредниками в переходе церковнославянских текстов из Чехии на Русь были чешские бенедиктинские монастыри. Для меня этот труд известного чешского славяноведа и византиноведа остался недоступным, но приведенная гипотеза представляется мне вполне вероятной. Сейчас уже неоспоримым является факт постоянных и непрерывных культурных связей Киевской Руси с Западом, так же как и неоспоримо существование непрерывной кирилло-мефодиевской традиции в Х и XI вв. на территории западного славянства: в Моравии и Паннонии под властью венгров и в соседних Чехии и Польше. Начальная летопись очень мало и лишь мимоходом говорит о связях первых Рюриковичей с Западом, но еще меньше говорит она о русских отношениях с балканскими славянами; да и отношения с Византией описываются лишь в связи с военными походами первых князей на Царьград, один раз в связи с путешествием в Царьград княгини Ольги и затем в связи с крещением Руси при Владимире. Между тем в других летописях, как и в некоторых иностранных источниках, сохранилось немало известий о дипломатических связях русских князей с соседними землями, в частности с Западом, который как раз в ту эпоху переживал период особенно живой миссионерской деятельности по христианизации языческих народов на севере и востоке Европы. Слова летописца «мнози бо беше варязи христиане» свидетельствуют о роли этого элемента в процессе распространения христианства на Руси, и не безосновательной является гипотеза Н. И. Коробки, что, может быть, св. Ансгарий, который в IX в. проповедовал христианскую веру в Дании и Швеции, побывал и в Киеве при Аскольде: ср. упомянутую молитву с именами скандинавских святых58. Хорошо известно свидетельство хроники Продолжателя Регинона, что в 960 г. к императору Оттону прибыли «legati Helenae reginae Rugorum» (Кведлинбургская, Корвейская и другие хроники исправляют — Rusciae gentis), которая перед этим приняла христианскую веру в Царьграде в правление императора Романа, с просьбой послать ей на Русь епископа; что Оттон послал туда Адальберта (чеха св. Войтеха, которого так и именует хроника сазавского монаха), но что русские прогнали его в 961 г. Безотносительно к тому, какое толкование этого известия примем в связи со спорным вопросом о месте и годе крещения княгини Ольги, само событие после ряда специальных исследований (особенно Воронова, Фортинского и Линниченко) можно считать незыблемо установленным59. В следующие годы, при Святославе, все внимание летописца обращено к военным походам Святослава на Восток и Балканы, но в связи с этими событиями Нестор записал и слова Святослава о причинах, побуждавших его перенести 56

Byzantinoslavica, t. III. Prague, 1931, стр. 330. F. Dvоrnik. Les Bénédictins et la christianisation de la Russie. — L’Eglise et les églises. Chevetogne, 1954; см. также: Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 9. 58 ИОРЯС, т. XIX, кн. 2. СПб., 1906, стр. 24. 59 См.: Н. Д. Полонская. К вопросу о христианстве на Руси до Владимира. — ЖМНП. Пгр., 1917, № IX, стр. 63—72; Е. Шмурло. Курс русской истории, т. 1. Прага, 1931, стр. 400 (литограф. издание); Б. Я. Рамм. Папство и Русь в X—XV веках. М.—Л., 1959, стр. 33—37; А. В. Карташев. Очерки по истории русской церкви, т. 1. Париж, 1959 (далее: Карташев), стр. 101—103. 57

820

В. В. Мошин

свою столицу на Дунай, куда сходятся все богатства: от греков — золото, драгоценные ткани, вино и фрукты, от чехов и венгров — серебро и кони, из Руси — меха, воск, мед и рабы. Одновременно с военными операциями на юге развивались мирные торговые, очевидно и дипломатические, отношения с западными соседями: с Чехией, когда Болеслав II (967—999), основав пражскую епископию, освободил свою страну от церковной зависимости от немцев; с Венгрией, которая после поражения на реке Лехе в 955 г. переходила постепенно на мирную жизнь и христианизацию; конечно, с соседней Польшей, где князь Мешко женился на дочери Болеслава I Чешского, крестился и основал епископию в Познани. В последней работе В. П. Шушарина о русско-венгерских отношениях в IX в. убедительно устанавливается, с одной стороны, что в IX в. венгро-славянские отношения складывались в направлении мирного сожительства и взаимной поддержки в борьбе с Западом, с другой, — что источники позволяют говорить не о единичных фактах, а о тесных политических и культурных связях Руси с Венгрией и в последующую эпоху, в частности в XI в.60 О княжении Святославова сына Ярополка (972—980) Начальная летопись сообщает весьма немного: приводятся данные о разделе владений с братьями Олегом и Владимиром и о междоусобице между ними. Однако в других источниках имеются и другие интересные известия, в частности о связях с Западом. Кведлинбургская хроника рассказывает, что в 973 г. на Государственном соборе, который в этом городе на пасху собрал Оттон I с сыном, среди посольств, прибывших от римлян, греков, беневентанцев, итальянцев, венгров, датчан, славян (полабских) и болгар, присутствовало и русское посольство с богатыми дарами. По Нестору, Ярополк не был христианином, но его жена, красавица гречанка, которую Святослав привел сыну из какого-то греческого монастыря, была христианкой. Никоновская летопись сообщает под 979 г., что к Ярополку в Киев приходили послы от папы Римского. В некоторых западных источниках сообщается о крещении Руси западными миссионерами при князе, имя которого не названо. Однако сведения этих источников дают основание предполагать, что речь здесь идет о Ярополке. Эти источники — житие св. Ромуальда (написано в 1040 г.) и компилятор Хроники Адемара — рассказывают, что против крестившегося государя восстали братья: одного из них король убил, а другой убежал и живет в чужой земле. Действительно, в междоусобицах Ярополка с Олегом и Владимиром погиб Олег, а двенадцатилетний Владимир убежал из своей Новгородской области за море к варягам. В. Пархоменко, посвятивший особую книгу вопросу о начале христианства на Руси61, считал, что данное свидетельство относится к факту крещения Ярополка западным миссионером, и приводил в связь с этим существование Киевских глаголических отрывков западнославянского литургического текста Х в. и блюдо из Перещепинского клада с латинской надписью епископа Патерна, а молчание русских летописей о крещении Ярополка объяснял тенденциозным отношением летописца — православного. А. А. Шахматов подверг критике гипотезу В. Пархоменко, считая, что он чересчур доверяет показаниям Иоакимовской и Никоновской летописей. Думается, что сведения западных источников об этом же периоде дают основание предполагать, что, раз 60 В. П. Шушарин. Русско-венгерские отношения в IX в. — В кн.: Международные связи России до XVII в. Сборник статей под ред. А. А. Зимина и В. Т. Пашуто. М., 1961, стр. 131—180. 61 В. А. Пархоменко. Начало христианства Руси (IX—Х вв.). Полтава, 1913.


821

были связи с Западом, значит, должны были иметь место и попытки католической церкви привести Русь в лоно западной церкви. В эпоху Владимира I наряду с принятием христианства из Византии имели место сношения с Западом, в частности, в вопросе организации церкви. Три года своего изгнания, годы отрочества и первой юности Владимир провел за морем у варягов, где в то время трудились миссионеры с Запада. В период язычества Владимира по крайней мере четыре из его жен были христианками: норвежка Адлага, которая, согласно саге об Олафе, вместе с этим норвежским принцем повлияла на Владимира в вопросе крещения; гречанка, вдова Ярополка, которую Владимир взял себе по смерти брата; болгарка, мать св. Бориса и Глеба; чешка (которую В. И. Татищев отождествляет с Малфридой). Повесть об испытании вер, сколько бы в ней ни было легендарного62, своим сообщением о посольстве Владимира на Запад во всяком случае отражает факт тогдашних сношений с римской церковью, с чем в полном согласии стоит известие Никоновской летописи, что в 988 г. приходили в Киев посланцы от папы и «мощи святых принесоша». В той же летописи имеются данные и о сношениях с Римом после крещения. В 991 г. рядом с другими известиями — о наводнении, о каменосечцах, прибывших из Греции, о принявшем крещение печенежском князе Кучуге — говорится снова о прибытии послов из Рима «с любовию и с честию»; в 994 г. Владимир сам посылает послов к папе, а в 1000 г. прибывают послы от папы вместе с посольствами чешского и венгерского королей, а в следующем году Владимир снова шлет своих гостей в Рим, Иерусалим, Египет и Вавилон. Известия Никоновской летописи о дипломатических связях Владимира с чехами, поляками и венграми подтверждает и Начальная летопись: «бе живя с князи околними миромь, с Болеславом Лядьскымь, и с Стефаном Угрьскымь, и с Андрихомь Чешьскымь. И бе мир межю ими и любы»63. (Известие поставлено по ошибке под 996 г.: Стефан Венгерский вступил на престол в 997 г., а Удальрих Чешский — в 1012 г.) Княжеские брачные союзы в течение XI в. особенно интересны и важны для понимания тогдашней культурной ориентации Киевской Руси. Из сведений по этому вопросу, собранных в книге Н. Баумгартена64, следует, что из 38 сохранившихся данных о браках Рюриковичей в XI в. 8 случаев падают на Германию. 2 — на Францию, 5 — на скандинавские королевства и Англию, 7 — на Польшу, 6 — на Венгрию, 3 брака — с половецкими принцессами, 1 — с византийской принцессой и 2 — с представителями византийской аристократии; русские межкняжеские браки большей частью не регистрируются, особо упомянуты в двух случаях. Итак, 27 браков с католическим Западом, 3 — с Византией и 3 — с половцами. Сколь бы мы ни преуменьшали значение династического фактора в вопросах культурной ориентации средневековых государств, приведенные цифры убедительно говорят о том, что в XI в. Русь в своей политической жизни была значительно сильнее связана с Западной Европой, нежели с Византией и балканскими славянами. О значении этих связей древней Руси с латинским миром в Киевский период русской истории красноречиво говорит и полемика с латиня62

Ср.: Карташев, стр. 105—121. Повесть временных лет, ч. 1, стр. 86. 64 N. de Baumgarten. Généalogies et mariages occidentaux des Rurikides russes du X-e au XIII-e siècle. Roma, 1927 (из «Orientalia Christiana», IX). 63

822

В. В. Мошин

нами, которую вели греческие иерархи, стоявшие в то время во главе русской церкви. Предостережения со стороны высшего греческого духовенства против латинских заблуждений появляются на Руси уже с первых лет существования христианской церкви (послание митрополита Леона при Владимире I)65, однако это не препятствовало свободному развитию связей Руси с Западом. Необходимо учитывать, что, кроме отдельных моментов византийско-римского разрыва на почве догматических расхождений, до окончательного разделения церквей в 1054 г. столкновения латинской и греческой церкви базировались на вопросе территориального размежевания церковной юрисдикции, и в этом смысле греческое духовенство на Руси не имело канонического права препятствовать церковному общению русских с латинским духовенством, сопровождавшим западных принцесс и других высоких гостей, приезжавших на Русь из католической Европы. Положение изменилось в 1054 г., и к последней трети XII в. и первой половине XII в. относится несколько случаев резкого выступления греческих иерархов на Руси против латинян. Первое (митрополита Георгия около 1072—1073 гг.), перечисляя вины латинян, указывает, что «не подобает у латыни камкати, ни молитвы взимати, и пития из единыя чаши ни ясти ни дати им». Однако нужно думать, что при тогдашних князьях-братьях, боровшихся за великое княжение (Изяславе, женатом на Гертруде Польской, и Святославе, женатом на немке), это требование не могло иметь большого эффекта. Наследник Георгия, митрополит Иоанн II (1077—1089), в «Правиле черноризцу Иакову», запрещая литургическое общение с теми, которые служат на опресноках, в сырную неделю едят мясо и употребляют в пищу кровь и удавленину, указывает, что «Ясти же с ними, нужею суще, Христовы любве ради, не отинудь възбранно» и что при обособлении от латинян следует смотреть, «да не соблазьн от сего, или вражда велика и злопоминанье родиться: подобаеть от болшаго зла изволити меншее»66. В этом же наставлении митрополит Иоанн осуждает как «недостойное зело и неподобное» явление «иже дщерь благовернаго князя даяти замужь во ину страну, идеже служать опреснокы и ськверноеденью не отметаються»67, однако приведенные данные о браках Рюриковичей свидетельствуют, что в данное время такие браки были самым обычным явлением68. Как раз в это время, в последней четверти XI в., связи русских князей с Римом были особенно сильны. В 1074 г. прогнанный с престола великий князь Изяслав после безуспешного вмешательства императора Генриха IV обратился к папе Григорию VII с просьбой о помощи и этим дал ему повод «властью святого Петра» подтвердить Изяслава, принесшего папе клятву верности, государем русской земли, как это читаем в сохранившемся папском «бреве»69. Помощь папы Изя65 Новый обзор вопроса о митрополите Леоне и греко-латинской полемике в его время дан в моей статье, принятой к печати в журнале «Byzantinoslavica». 66 РИБ, т. VI. СПб., 1880, стлб. 3. 67 Там же, стлб. 7. 68 А. Попов. Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян (XI—XV вв.). М., 1875; А. С. Павлов. Критические опыты по истории древней грекорусской полемики против латинян. СПб., 1878; Е. Голубинский. История русской церкви, т. 1, 2-я пол. М., 1904, стр. 696—699; Карташев, стр. 263—266; А. Amman. Abriss der Ostslawischen Kirchengeschichte. Wien, 1950, стр. 30—34. 69 См.: Б. Я. Рамм. Папство и Русь в X—XV веках, стр. 60—68.


823

славу оказалась бесполезной, так как его брат Святослав вскоре умер, а Изяслав вернулся на Русь собственными силами. Однако это событие послужило поводом для дальнейших живых сношений между Киевом и Римом. Между 1084 и 1089 гг. антипапа Климент III послал в Киев епископа для переговоров о соединении русской церкви с римской. Предложение было отклонено особым посланием митрополита Иоанна III, которому приладлежит и упомянутое «Правило черноризцу Иакову». Вскоре после этого, в 1091 г., «приде Феодор, грек митрополич, от папы из Рима и принесе много мощей святых». Возможно, что это посольство было связано с установлением на Руси праздника перенесения мощей св. Николая из Малой Азии в итальянский город Бари. Это событие произошло в 1087 г. В следующем году на Западе был установлен праздник, а очень скоро после этого, при митрополите Ефреме (1090—1104), этот праздник введен и на Руси. Тропарь этому празднику, как показал А. А. Дмитриевский, несомненно западного происхождения, ибо говорит о радости и ликовании города Бари и всей вселенной по поводу события, которое не могло быть приятно грекам: в Греции этого праздника нет. Имеется известие о связях с Римом и в 1096 г. при том же митрополите Ефреме. Известны такие случаи и позднее: в 1169, 1207, 1227 и 1231 гг., в последних трех случаях посольства пап Иннокентия III, Гонория III и Григория IX приходили для переговоров о соединении русской церкви с Римом. Следует упомянуть, что в домонгольский период на Руси существовало несколько католических храмов с латинским богослужением — в Киеве, Новгороде, Пскове, Ладоге и Смоленске, а вблизи Киева был воздвигнут и один доминиканский монастырь70. Общее мнение историков русской церкви, что «сравнительная веротерпимость русских по отношению к другим религиям и христианским исповеданиям была отличительной чертой домонгольского периода»71. При таких постоянных сношениях Киева с Западом в течение Х и XI вв. не могло не осуществляться и постоянное культурное взаимовлияние. Можно полагать, что оно осуществлялось в первую очередь через посредство узкой среды родственников, свиты и ближней дружины, сопровождавших иностранных принцесс, прибывавших на Русь и путешествовавших вместе с русскими княгинями к западным дворам. Если французская королева Анна Ярославна, будучи правительницей при своем малолетнем сыне Филиппе, в 1063 г. ставила кирилловскими буквами свою подпись под латинской дарственной грамотой суассонскому аббатству Сан-Крепен-де-Гран, значит, она в течение 12 лет жизни во Франции не забывала свой язык и славянскую грамоту, которой, очевидно, пользовалась в переписке с родными. При таких частых встречах и постоянных сношениях легко усваиваются чужие моды и обычаи, как это имело место даже в консервативной и гордой своим культурным превосходством Византии, которая в эпоху крестовых походов приняла при дворе западные моды и западные рыцарские обычаи. Заимствуются чужие художественные образы и мотивы, рождаются новые формы художественного оформления, постепенно меняются вкусы. Незаметно входят в обиход чужие термины, как ‘пискуп’, ‘пискупия’ и др., которые встречаются в древних русских памятниках. В дипломатической практике легко усваиваются чужие формуляры, особенно в период рождения новых 70 71

Ср.: Е. Л. Шмурло. Курс русской истории, стр. 165—167 и 407—409. Карташев, стр. 264—265.

824

В. В. Мошин

форм несуществовавшего дотоле письменного делопроизводства. Заимствуются и чужие юридические институты. В этом отношении особое внимание обращено на западноцерковное происхождение церковной «десятины», которую Владимир I установил для содержания построенной в Киеве Десятинной церкви: «Дах ей десятину по всей земли Рустей: ис княжениня в соборную церковь, от всего княжа суда десятую векшю, а ис торгу десятую неделю, а из домов на всяко лето от всякого стада и от всякого жита чудному Спасу и чудней его матери»72. В Византии церковной десятины не существовало, и возникновение этого института на Руси естественно толкуется как заимствование западной нормы, обычной в то время в католической Европе73. Западное влияние, по-моему, проявилось и в появлении на Руси хронологической системы, которая начинает год мартом месяцем. Эта система была принята на Руси в историографических трудах и в бытовой практике параллельно с византийской сентябрьской системой, которую русские митрополиты-греки ввели в употребление в церковной жизни и в дипломатической переписке с Византией. В моей незаконченной работе о мартовском стиле74 я в данном вопросе повторил мнение русских палеографов, что к славянам эта система пришла из Византии через пасхалию. Сейчас я вполне убежден, что на Русь начало года мартом могло прийти только с Запада, где эта система в IX—XI вв. была во всеобщем употреблении, тогда как в Византии в то время она уже совершенно вышла из употребления как в историографии, так и в практической жизни. «Благовещенский год» — Annus ab Annuntiatione или ab Incarnatione (с 25 марта) — был в то время в употреблении во Франции — в королевской канцелярии и в разных областях (mos Gallicanus), в Англии, в Германии — как церковный год в Трирской архиепископии (как раз оттуда происходит знаменитая Трирская псалтирь с русскими миниатюрами XI в.), в разных областях северной и средней Италии (с особыми вариантами «флорентийского» и «пизанского» стиля) и в папской канцелярии от середины Х до начала XIII в. Вероятно, под непосредственным влиянием папской канцелярии «благовещенская система» появилась у ближайших соседей Руси: поляков, чехов и венгров в связи с организацией их церквей в Х и XI вв., — а от них была заимствована Русью в период живых династических, церковных и литературных связей той эпохи. ——— При наличии тех живых и непрерывных политических сношений и династических связей, которые существовали в Х и XI вв. между Киевской Русью и 72 Устав св. Владимира по рукописи XIII в., цит. по: И. И. Срезневский. Славяно-русская палеография XI—XIV вв. СПб., 1885, стр. 98; ср.: Повесть временных лет под 6504 г. 73 Н. С. Суворов. Следы западнокатолического церковного права в памятниках древнерусского права. Ярославль, 1888; Н. Никольский. К вопросу о западном влиянии на древнерусское церковное право, стр. 116 и сл. Это католическое влияние, конечно, могло прийти на Русь через посредство западного славянства; ср.: М. Н. Тихомиров. Объяснение некоторых понятий русских раннефеодальных памятников терминами из других славянских и неславянских источников. Актуальные проблемы славяноведения. Краткие сообщения Института славяноведения, 33—34. М., 1961, стр. 103—104. 74 Три первые главы напечатаны в сербском журнале «Историски Гласник», № 1—2 (Београд, 1951, стр. 20—57).


825

Польшей, естественно предположить, что и культурные взаимоотношения между этими ближайшими соседями должны были быть очень значительны. Однако литературные связи между Русью и Польшей в этот период вообще еще не принимаются в расчет, так как и сама церковнославянская традиция в Польше является спорной. Противоположные точки зрения заняли в этом вопросе в 1956 г. такие авторитеты, как Ф. Лер-Сплавинский и Б. Гавранек75. Первый из них признает значение свидетельства жития св. Мефодия о том, что он склонял к крещению могущественного языческого князя на берегах Вислы, гак же как и свидетельств о славянской проповеди в Польше, которые находятся в послании немецких епископов папе Иоанну IX в 900 г. и в каталоге краковских епископов XI в., но все же считает, что славянское богослужение в Польше не имело длительной традиции и не сыграло существенной роли в развитии польской средневековой культуры. Напротив, Гавранек доказывает, что кирилло-мефодиевская традиция должна была культивироваться в Краковской области уже в конце Х в., когда эта область находилась под властью чешских Пржемысловичей. Должна она была существовать и в государстве Пястов, поскольку Мешко I женился на дочери Болеслава I Чешского и в 966 г. принял из Чехии христианскую веру. Из Чехии вместе со славянским богослужением должна была распространяться и славянская книга. Доказательством тому служит польская христианская терминология, которая в конце первой половины XI в. формировалась на базе чешской редакции старославянского языка, так же как и церковная песнь «Богородзица» Х или XI в., которая наряду с общим византийским характером содержит и характерные старославянизмы и чехизмы. Вопрос славянского богослужения в Польше в древнейшую эпоху несколько раз поднимался в последние годы и в связи с организацией польской церкви при Болеславе Храбром. В 1953 г. И. Уминский доказывал, что вторая польская митрополия при Болеславе Храбром пользовалась кирилло-мефодиевским обрядом76. Г. Пашкевич в 1954 г. в работе «The Origins of Russia» тоже доказывал существование кирилло-мефодиевской традиции в Польше в Х и XI вв. Недавно X. Квапишевский77 снова привлек к этому вопросу свидетельства хроники Галла, Нестора и Кадлубека вместе с письмом принцессы Матильды Мешку II и славянской надписью на монете Болеслава Храброго и пришел к выводу, что славянская южнопольская митрополия с центром в Сандомирце хранила кирилло-мефодиевскую традицию до конца XI в. Известно, что славянское богослужение в Польше долго держалось в Тынецком монастыре, и А. И. Соболевский на основании фонетических данных предполагал, что там мог возникнуть перевод богослужебного текста, сохранившегося в Киевских глаголических отрывках78. 75 См.: Т. Lehr-Splawinski. Czy są ślady istnienia liturgii cyrylometodejskiej w dawnej Polsce? — Slavia, roč. XXV, N 2. Praha, 1956, стр. 290—299; B. Havrбnek. Otázka existence cirkevni slovanštiny v Polsku. — Slavia, roč. XXV, N 2. Praha, 1956, стр. 300—305. см. также заметки A. Dostál’a: Byzantinoslavica, t. XX, № I. Prague, 1958, стр. 198—199. 76 I. Umiński. Obrzadek Słowiański w Polsce w IX—XI w. i zagadnienie drugiej metropolei w czasach Boleslawa Chrobrego. — Roczniki Humanistyczne, IV, f. 4. Lublin, 1953, стр. 1—44. 77 Н. Кwapiszewski. Zagadnienie metropolii slowiańskiej w Sandomierzu. — Malopolskie studia hist., I. Krakуw, 1958, стр. 73—78. 78 А. И. Соболевский. 1) К хронологии древнейших церковнославянских памятников. — ИОРЯС, т. XI, кн. 2. СПб., 1906, стр. 1—19; 2) Материалы и исследования…, стр. 48—109; см.: Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 14—15.

826

В. В. Мошин

Политические связи Руси с Чехией в Х и XI вв. менее известны, чем русскопольские международные отношения той эпохи. Кроме того, что Нестор во введении говорит о соседних западнославянских племенах и о трудах славянских апостолов в Моравии, известного свидетельства летописи о торговых связях Руси с Чехией при Святославе и известия о Чехине, жене Владимира I, о его позднейших сношениях с чешским князем Удальрихом, русские летописи подробнее говорят только о русском столкновении с чехами в 1076 г., когда русские князья помогали полякам в их войне с Чехией79. Не может быть сомнений, что в течение всего этого периода русско-чешские взаимоотношения были постоянными. Не только чешские произведения, как жития св. Вячеслава и Людмилы, переходили на Русь, но в рамках церковных связей осуществлялось и обратное культурное влияние. Весьма важные данные из области церковных связей сохранил сазавский монах в примечании к Хронике Козьмы Пражского под 1095 г. Тогда в его монастыре была освящена часовня, построенная игуменом Бежетехом, а в одном из двух тамошних алтарей, кроме других реликвий, хранились мощи св. Глеба и его друга80. М. Н. Сперанский так резюмировал обзор вопроса о значении чешско-моравских памятников для русской письменности: «Как памятники западного происхождения, они могли доносить к нам и западное культурное влияние, но на деле этого мы не видим, во-первых, потому, что в них ничего специфически западнохристианского (например, в области догматики), кроме терминологии и лексики, не было; во-вторых, они прошли через югославянскую среду (по типу культуры — восточную), значительно стершую и эти внешние следы западнославянской их физиономии; в-третьих, эти памятники очень немногочисленны по сравнению с массой восточных, пришедших к нам»81. Это положение М. Н. Сперанского принимает и Н. К. Гудзий82. Мне кажется, что приведенные результаты исследований в области русско-западнославянских литературных связей за последние 40 лет позволяют несколько ограничить все три положения цитированной аргументации М. Н. Сперанского. Нельзя сказать, что в памятниках западнославянской письменности Х и XI вв. не было ничего специфически западного, кроме терминологии и лексики. Упомянутая «десятина» является не только термином, а важнейшей нормой западного церковного права, вошедшей в русский юридический быт, которая сама по себе говорит о силе западного влияния в данной области, так же как и упомянутая церковная терминология. Если в Х и XI вв. не было еще обширной полемической литературы о догматических расхождениях между западной и восточной церковью, существовали значительные различия в содержании литургических текстов и особые молитвы вроде упомянутых западных молитв со специфически западными элементами. Но и независимо от больших или меньших догматических различий в западных и восточных памятниках письменности важно, что именно с Запада пришли и на Балканы, и на Русь памятники такого культурного 79 Русско-чешские политические и культурные связи полнее всего исследованы в труде А. В. Флоровского «Чехи и восточные славяне», т. 1 (Прага, 1935). Замечания по поводу его скептического отношения к значению связей в древнейшую эпоху см.: И. Вашица. Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 8—9. 80 См.: М. Коутная. Сборник ответов на вопросы по литературоведению, стр. 13. 81 М. Н. Сперанский. История древней русской литературы. Введение. Киевский период. Изд. 3-е. М., 1920, стр. 277. 82 Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 23.


827

значения, как Никодимово евангелие, первый перевод Номоканона, «Закон судный людем», первый сборник поучений и первые житийные произведения. Уже сами эти примеры свидетельствуют, что западнославянское влияние при возникновении славянской письменности в качественном отношении должно было быть значительным. Не бесспорно и утверждение, что число западных памятников было весьма незначительно в сравнении с числом восточных, перешедших на Русь. Из области канонической письменности мы привели три важных памятника, возникших в Моравии, рядом с которыми можем в эпоху старославянской письменности поставить только два возникших в Болгарии: перевод Номоканона XIV титулов и, вероятно, перевод Синодика в неделю православия. В области агиографии рядом с несколькими чешскими и моравскими житиями не встречаем ни одного балканского из данного периода, кроме утерянного жития св. Климента. Правда, мы имеем много данных о произведениях из области церковно-учительской письменности, возникших на Балканах трудами учеников славянских апостолов, но их южнославянское происхождение бросается в глаза прежде всего благодаря сохранившимся записям с именами их авторов, тогда как отсутствие таких данных об именах западнославянских писателей той эпохи не дает нам возможности на первый взгляд выделить в общем литературном старославянском наследии произведения западного происхождения. Таким образом, в данном вопросе приходится опираться на лексический и вообще филологический анализ текстов, который с неизмеримо большими трудностями позволяет вскрывать в позднейших русских списках хронологические слои древнего старославянского и балканского происхождения. Это, как особо подчеркнул уже В. М. Истрин, в высшей степени сложный и тяжелый труд, который лишь начат в работах А. И. Соболевского и который и в данное время можно считать лишь заданием для будущих исследований. Такой анализ сможет в будущем показать, действительно ли все западные памятники, попавшие на Русь, прошли через южнославянскую среду или отдельные произведения переходили на Восток непосредственно из Чехии, Польши и Венгрии. Мы упоминали о географическом аргументе Н. К. Никольского, который говорит за то, что Руси было неизмеримо легче принимать литературное наследие непосредственно от своих западных соседей, нежели кружным путем через Балканы. Между тем в данном вопросе, кроме фактора расстояний, в самой большой мере следует принимать во внимание и чисто исторический фактор: политическую обстановку, которая могла содействовать или препятствовать осуществлению взаимных культурных связей между Русью и остальным славянством в различные периоды. Если эти чисто исторические предпосылки в вопросе русских сношений с Чехией, Польшей и Венгрией в течение всего Х и XI вв. были более или менее однородными, то совсем иными должны они были быть в отношении к славянским Балканам. Византийское завоевание Балкан в первые годы XI в. делит историю балканских славян и в политическом, и в культурном отношениях на два особых периода. Первый — Х в. — эпоха политического могущества Болгарии и ее культурной гегемонии в славянском мире. В этот период ученики просветителей Кирилла и Мефодия перенесли на Балканы литературную традицию своих учителей и в эпоху Симеона Великого сделали старославянскую письменность общеславянской. Второй период — XI и XII вв. — эпоха потери политической независимости и период насильственной эллинизации

828

В. В. Мошин

болгарского и македонского народов со всеми последствиями духовного гнета и культурного регресса. Рождение русской письменности относится еще к эпохе болгарско-македонской культурной экспансии, которая наиболее ярко проявилась в формировании церковнославянского типа русского литературного языка. Между тем эпоха создания самостоятельной русской литературы в XI в. приходится уже на период культурной изолированности южного славянства под византийской властью. Последняя, конечно, пользовалась всеми средствами для того, чтобы воспрепятствовать развитию культурных связей между своими беспокойными славянскими подданными и независимыми славянскими землями на севере. В таких условиях трудно предполагать, чтобы южнославянская письменность в данный период могла играть роль посредника в литературных связях Руси с западным славянством, и значительно более вероятным будет предположение, что русско-западнославянские связи XI в. осуществлялись и развивались непосредственно.

Русско-южнославянские связи в X и XI вв. Огромное культурное влияние Болгарии на Россию, о котором говорит, с одной стороны, переход в Россию литературного богатства, созданного на Балканах в эпоху Симеона Великого и его наследников, а с другой — южнославянские элементы в словаре и грамматической структуре древнерусского литературного языка, находится в странном несоответствии с молчанием Начальной летописи о русско-болгарских связях. Как и в ряде других вопросов, связанных с этим памятником, были попытки истолковать это «невнимание» летописца к Болгарии грекофильской, следовательно, болгарофобской тенденцией автора83. Однако необходимо принимать во внимание то, что обычно совсем упускается из виду: в эпоху создания летописи Болгария как политическое понятие уже давно не существовала, и в сознании летописца этого времени болгары были лишь славянским племенем, живущим на территории Византийской империи. Ретроспективное отражение этих представлений о современной летописцу политической географии объясняет нам, почему летописные повествования о походах первых русских князей на Царьград, когда русская конница шла по территории Симеонова царства, не принимают во внимание неустранимую связь этих походов с тогдашними болгаро-византийскими отношениями. Прекрасная работа М. Н. Тихомирова об исторических связях русского народа с южным славянством84 во многом расширяет наши представления о характере и культурно-историческом значении русско-болгарских сношений в эпоху Преславского царства. Особое значение в данном вопросе принадлежит факту распространения компактной массы русского населения до нижнего Дуная. Здесь восточнославянские племена уличей и тиверцев входили в непосредственное соседство с Болгарией, тогда как на северо-востоке эти племена были непосредственными соседями древлян, которые уже в конце IX в. входили в состав 83

Ср.: В. Zastěrová. Observations sur le problème de la christianisation en Russie. — Byzantinoslavica, t. XI. Prague, 1950, стр. 241—254. 84 М. Н. Тихомиров. Исторические связи русского народа с южными славянами с древнейших времен до половины XVII века. В кн.: Славянский сборник. ОГИЗ, 1947, стр. 125—201.


829

Киевской Руси. По свидетельству баварского Анонима Х в., в этой земле было 566 городов, что делает понятными походы первых русских князей в земли уличей и тиверцев, так же как и позднее желание Святослава перенести свою столицу на Дунай. Непосредственная связь Киевской Руси с Преславским царством внушает априорное заключение, что внешняя политика первых Рюриковичей на юге должна была считаться с тогдашними византийско-болгарскими отношениями и, вероятно, стояла с ними в связи. Так, вполне приемлемо предположение М. Н. Тихомирова о связи походов Олега на Царьград с тогдашними отношениями между Византией и Симеоном Великим, в частности указание на синхронизм похода Симеона на Царьград 922 г. с письмом Николая Мистика болгарскому царю того же года, в котором патриарх угрожает Симеону греческим союзом с его северными соседями, между которыми называет и русских, и с датой 922 г., под которой в Новгородской летописи поставлен поход Олега на Царьград. Хорошо известна связь походов Святослава на Балканы с тогдашними греко-болгарскими политическими отношениями. Вероятная зависимость, существовавшая между русско-византийскими и болгаро-греческими политическими отношениями, получает особую убедительность в связи с фактом постоянных торговых отношений Киевской Руси с Балканами, о которых говорит Порфирогенет. Русские торговые флотилии ежегодно крейсировали между Киевом и Царьградом и на своем пути регулярно делали остановки в пристанях на болгарском побережье Черного моря: при устье Дуная, при устье Варны, при устье Дичины и в Месемврии. Здесь, так же как и в центральных пределах страны, во время русских военных экспедиций против Византии должны были развиваться постоянные связи русских купцов и воинов с болгарским населением, которые не могли остаться без влияния на постепенное проникновение к русским христианства и славянской письменности, которая как раз в то время переживала период своего могучего расцвета в государстве Симеона Великого. Б. Ангелов85 привел ряд данных в пользу положения о существовании этих связей в течение всего Х в., особенно подчеркивая функциональное значение «делового» письма, которое оставило наиболее значительный след в славянских текстах русско-византийских договоров Х в., написанных не без участия болгарского переводчика. Очень интересно письмо Святослава Цимисхию, относительно которого И. И. Срезневский на основании ошибок в правописании с несомненностью доказал, что его сохранившийся текст переписан с глаголического оригинала86. Одновременно с проникновением славянского письма для целей деловой переписки переходила на Русь и славянская богослужебная книга вместе с христианством, которое с конца IX в. проникало в Восточную Европу и с католического Запада, но в большей мере с православных Балкан. Сколь ни малочисленны были первые христианские общины в Киевской Руси, хотя бы только около церкви св. Илии, в которой дружинники Игоря приносили клятву на договор с греками 944 г., и, может быть, при дворе княгини Ольги, ко85

Б. Ст. Ангелов. К вопросу о начале русско-болгарских литературных связей, стр. 132—138. И. И. Срезневский. 1) Древние памятники русского письма и языка. СПб., 1862, стр. 7; 2) Славяно-русская палеография XI—XIV вв., стр. 58. Особенно важна ошибка в дате: «В Дерестре месяца июля, индикта в 14»; здесь число 14 ошибочно поставлено вместо 15 благодаря буквальной транслитерации глаголического оригинала, где буква Д означает число 5, тогда как в кириллице — 4; XV индикт отвечает 6480 г. Вторая важная ошибка: слово «всаком» вместо «Иваном» «великим царем грьчким». 86

830

В. В. Мошин

торая имела своего пресвитера, они должны были иметь для богослужения книги Св. Писания и важнейшие литургические книги. В интересной статье Б. Сапунова о древнерусской письменности XI—XIII вв. в качестве базы для статистических заключений о числе книг, которые в то время могли быть в обращении, взято число 8 как минимальное число необходимых для приходской церкви книг: евангелие-апракос, праксапостол, служебник, требник, псалтирь, постная триодь, цветная триодь и общая минея — с примечанием, что «часовник или октоих» (может быть, нужно «часослов и октоих»? — В. М.) можно было заменить следованной псалтирью87. С некоторыми из этих данных я бы не согласился. «Следованной псалтири» в то время еще не существовало: в славянских рукописях я ее не встречал до XV в. Напротив, совершенно необходим часослов как скелет каждой службы, а также и октоих, который встречается в древнейших рукописях, часто в форме сокращенного октоиха (воскресного и седмичного). Точно так же в древнюю эпоху не существовала и общая минея, тогда как при недостатке полной минеи из 12 книг безусловно была необходима праздничная минея, которая и действительно существует в ряде древних рукописей под именем Трефолоя. Кроме того, для праздничных и постовых служб был необходим и сборник старозаветных текстов, который известен в ряде древних рукописей Паримейник. Триодь постная и цветная в древних рукописях часто встречаются в одной книге, в сокращенном виде. Поэтому я бы дал приведенному списку такую форму: евангелие, апостол, служебник с требником, псалтирь, часослов, сокращенный октоих, сокращенная триодь постная и цветная, праздничная минея и паримейник. Все же нужно думать, что хотя бы в центральной христианской общине должны были существовать и все 12 книг полной служебной минеи (сохранились 3 русские XI в.); вероятно, Номоканон для руководства в канонических вопросах, в частности в вопросах брачного права; вероятно, рукописи агиографического содержания (как житие св. Вацлава Х в. или Супрасльская рукопись Четьи минеи за март) и, конечно, учительные (проповеди). В Х в. все это легко могло быть получено из соседней Болгарии при Игоре и Ольге. Если же считать, что в Киеве уже при Святославе было несколько христианских храмов, то придется предположить, что и до Владимира I церковная книга из Болгарии должна была приходить на Русь в более значительном количестве рукописей. Такое положение вопроса о начале русско-болгарских литературных связей, говорит Б. Ангелов, в значительной степени объясняет причины быстрого развития русской литературы и русской культуры вообще в период непосредственно после крещения Руси в конце Х в.88 Весьма вероятно, что много болгарских книг могло прийти в дохристианскую Русь вместе с болгарской эмиграцией после падения Преславского царства в 972 г. После ухода Святослава из Болгарии Цимисхий вошел в Преслав, взял в плен царя Бориса II с его братом Романом и вместе с их семьями послал в Константинополь. Борис должен был участвовать в триумфе Цимисхия: снял знаки царской власти и получил византийский титул магистра. Оскопленный Роман получил службу при дворе. Провозглашено присоединение завоеванных земель 87 Б. В. Сапунов. Некоторые соображения о древнерусской книжности XI—XIII веков. — ТОДРЛ, т. XI. М.—Л., 1955, стр. 314—332. 88 Б. Ст. Ангелов. К вопросу о начале русско-болгарских литературных связей, стр. 133—138.


831

к Византии; столица Преслав переименована в Иоаннополь (в честь Иоанна Цимисхия), Доростол на Дунае — в Теодорополь; произведено частичное переселение жителей, в частности манихеев, во Фракию. Болгарский патриарх низложен, болгарская церковь потеряла автокефалию и подчинена константинопольскому патриарху. Часть болгарской церковной иерархии ушла на Запад в македонские области, которые сохранили известную самостоятельность под властью четырех сыновей сильного феодала комеса Николы. Нужно полагать, что значительное число представителей высшего болгарского слоя из Преславской империи могло уйти через Дунай на Русь, и здесь они должны были сыграть важную роль в распространении христианства и славянского просвещения при сыновьях Святослава. Через 15 лет после этих событий произошли крещение Руси и организация православной церкви со славянским богослужением под юрисдикцией Царьграда. В связи с организацией русской церкви на Русь перешла богатая болгарская письменность и литература, которую в эпоху Симеона Великого и его наследников создали ученики Кирилла и Мефодия и их южнославянская школа. Главную часть этой письменности составляют переводы произведений византийской литературы: прежде всего тексты Св. Писания, Ветхого и Нового Завета, частью с толкованиями; вся литургическая литература; канонические труды, как Номоканон XIV титулов и, вероятно, Синодик в неделю православия; творения отцов церкви и позднейшая литература поучений, дошедшая в многочисленных русских сборниках, начиная от Святославова Изборника 1073 г., Златоструях и т. д.; большое число произведений житийной литературы в виде особых житий прославленных подвижников и в больших сборниках — Четьях минеях; поучительная аскетическая литература в Патериках; апокрифы; исторические труды, в частности Хроника Иоанна Малалы с включенным в нее сказанием о Троянской войне; Откровение Мефодия Патарского; вероятно, Физиолог. Многие из этих произведений переводной литературы носят имена переводчиков — тех же писателей, которые известны и как авторы самостоятельных произведений: Климент Охридский, биограф и панегирист своих учителей Кирилла и Мефодия, переводчик «Цветной Триоди», автор многочисленных поучений, составленных простым и ясным языком, и похвальных «Слов» в византийском риторическом стиле; Константин, сначала пресвитер, а позднее епископ, переводчик «Учительного евангелия» (51 «слово» за воскресные дни с его введениями и нравоучениями и с прибавлением одного собственного поучения) и «Слов» Афанасия Александрийского против ариан, автор «Азбучной молитвы» и, по всей вероятности, «Прогласа св. Евангелия» (стихотворного предисловия к славянскому переводу «Четвероевангелия»), а также, вероятно, ряда других произведений; Иоанн Экзарх, переводчик Дамаскинова «Слова о правой вере» и составитель «Шестоднева» по творениям Василия Великого и других византийских писателей, автор нескольких художественно стилизованных «Слов»; Григорий Пресвитер, переводчик 8 библейских книг и автор поучений, большей частью компилированных из творений Златоуста. В качестве оригинальных писателей известны Черноризец Храбр, автор полемического произведения «О писменех» в защиту Кириллового дела против «троязычной ереси»; сын Симеона Великого, царь Петр, который позднее принял монашество и под именем Черноризца Петра известен как автор поучений; Козма Пресвитер, автор известного полемического труда против богумилов «Слова на еретики».

832

В. В. Мошин

В своем обзоре о древнеболгарской письменности и ее связях с русской литературой Н. К. Гудзий говорит: «Можно сказать с полной уверенностью, что многое из произведений древнейшей болгарской и переводной и оригинальной литературы не дошло до нас: многое, несомненно, погибло или было истреблено в обстановке тяжелых исторических катастроф, какими чревата была история Болгарии. Ни один памятник переводной и оригинальной литературы времени Бориса и Симеона не сохранился в болгарских списках: все они, как и многие позднейшие, известны по русским или сербским спискам, обнаруживаемым вплоть до наших дней в различных книгохранилищах, преимущественно русских. Не сохранились, например, болгарские оригиналы Остромирова Евангелия и Святославова Изборника 1073 г., дошедших до нас в богато оформленных русских списках, очевидно, воспроизводящих внешнее оформление оригиналов»89. Вопрос о том, сколько и какие тексты из тогдашней болгарской письменности спаслись от гибели благодаря своему переходу в Россию, является особо важным по своей связи с общей характеристикой содержания древнейшей болгарской литературы, которая обычно строится на базе известного нам сохранившегося материала. При рассмотрении этого вопроса, мне кажется, необходимо тщательнее учитывать те исторические условия, в которых осуществлялись тогдашние русско-болгарские литературные связи. Непосредственные связи Киевской Руси со славянскими Балканами после крещения Владимира были очень недолговечны, всего 12 лет: от 989 г., когда Самуил, восстанавливая болгарское царство, отнял у византийцев Преславскую область, до 1001 г., когда византийцы снова заняли весь северо-восточный угол полуострова. Восстание «комитопулов» против Византии началось в 976 г., после смерти императора Цимисхия. После того как в течение первых лет борьбы погибло двое из четырех братьев, верховную власть взял в свои руки Самуил, предоставив брату Аарону восточную часть освобожденной территории. Вскоре из Царьграда прибыли бывший царь Борис с братом Романом: видимо, им удалось бежать, или они были посланы греками в надежде, что их появление на родине вызовет междоусобную борьбу среди восставших. Борис при переходе границы был по недоразумению убит. Самуил признал легальное право Романа на царский титул и поместил его в Преспе, сохранив фактическую власть в своих руках и продолжая завоевание Фессалии. Лишь в 986 г. молодой император Василий II смог начать борьбу против Аарона и Самуила, но ему не удалось занять Средеца, а затем он потерпел страшное поражение в Ихтиманском ущелье. В следующие годы, когда в Византии происходили восстания феодалов, а русские в Крыму заняли Корсунь, Самуил (который уже стал единоличным правителем после того, как дал убить Аарона за его сношения с Византией) занял на Западе византийские земли до Адриатики, а на Востоке — всю область до Черного моря, кроме Солуни, и таким образом присоединил Преславскую землю к своему государству. В 991 г. Василий II захватил в плен царя Романа, который вскоре после этого умер. Самуил продолжал успешные военные операции на юге до 996 г., когда потерпел поражение на реке Сперхее. Провозгласив себя царем, Самуил до 1001 г. вел успешные военные действия на северо-востоке. В 1001 г. военное сча89

Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 25.


833

стье изменило Самуилу: Василий II удачным походом на Пловдив, Средец и Видин снова отторг Преславскую область от государства Самуила, а затем вскоре занял Преслав и земли до нижнего Дуная. Война продолжалась в Фессалии, во Фракии и у Скопля и завершилась поражением Самуила на Беласице, ослеплением 15000 его воинов и скоропостижной смертью Самуила. Через четыре года его государство перестало существовать и стало византийской фемой90. Упомянутое совпадение войн Самуила с Византией за северо-восточную часть Балканского полуострова с военными операциями Владимира в Крыму наводит на мысль, что это совпадение носило не случайный характер, а было обусловлено политическим союзом между этими двумя славянскими государствами против греков. Точно так же и совпадение крещения Владимира и первоначальной организации славянской церкви на Руси с Самуиловым завоеванием Преславской области, чем было снова осуществлено непосредственное русско-болгарское соседство на нижнем Дунае, внушает предположение о связях Владимира с Самуилом в области культуры в связи с устройством русской церкви. Б. Ангелов обращает внимание на одно интересное известие Иоакимовской летописи, достоверность которого в свое время доказывал П. А. Лавровский. После сообщения о крещении Владимира, его сыновей и всей Руси летописец прибавляет, что болгарский царь Симеон послал на Русь ученых иереев и «книги довольны». П. А. Лавровский привел в защиту этого известия сообщения Кедрина и Зонары, что брат последнего болгарского царя, евнух Роман, который на положении титулярного царя жил у Самуила в Преспе до 991 г., а затем снова попал в Царьград, настаивал на своем праве на царский титул и в честь своего деда принял имя Симеона91. Этот Роман-Симеон мог фигурировать в приведенном свидетельстве Иоакимовской летописи как тогдашний номинальный царь вместо фактического правителя Самуила, в то время еще не короновавшегося. Примем ли мы это объяснение или предположим в имени Симеона описку вместо Самуила (может быть, только в цитате у Татищева?), историческая основа самого известия вполне очевидна. При организации русской церкви Владимир должен был искать православных славянских священников на славянском Балкане, т. е. в то время только у Самуила и его охридского патриарха. Этот очевидный факт привел М. Д. Приселкова к предположению, что Владимир, приняв из Византии крещение, не получил от греков обещанной церковной самостоятельности и поэтому обратился к охридскому патриарху, с благословения которого была основана русская архиепископия92. Но и независимо от этой гипотезы связи русской церкви с тогдашней охридской патриархией априорно встают как очевидный факт. Это получило прекрасное освещение в статье М. Н. Сперанского93. Указав на примеры перехода на Русь многих литературных памятников, возникших в ох90

См.: В. Н. Златарски. История на Българската държава през средните векове, т. I, ч. 2. София, 1927, стр. 624—715; Г. Острогорски. Историjа Византиjе. Београд, 1959, стр. 296—298. 91 П. А. Лавровский. Исследования о летописи Якимовской. — Ученые записки II Отделения Академии наук, кн. II. СПб., 1856, стр. 147—148; ср.: Б. Ангелов. К вопросу о начале русскоболгарских литературных связей, стр. 137. 92 М. Д. Приселков. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X—XII вв. СПб., 1913; ср.: А. В. Карташев. Очерки по истории русской церкви, стр. 160—165. 93 М. Н. Сперанский. Откуда идут старейшие памятники русской письменности и литературы. — Slavia, roč. VII. Praha, 1928—1929, стр. 516—535.

834

В. В. Мошин

ридской школе Климента, он пришел к выводу, что и до-Владимирово христианство, которое несомненно было в первую очередь болгарским, может быть охарактеризовано прежде всего как западноболгарское94. Исторический обзор политических событий на Балканах в последней четверти Х в. завершается констатацией, что после разгрома Восточной Болгарии Цимисхием Западная Болгария могла стать единственным источником славянского христианства и связанной с ним литературы для Руси95. И действительно, тонкий анализ древнейших русских рукописей Псалтири с толкованиями Афанасия Александрийского — Евгениевых отрывков XI в. и Толстовской Псалтири (ГПБ) конца XI или начала XII в. — показал в их языке несомненные македонизмы (в области носовых, глухих, ятя и йотации), так же как и несомненные следы глаголического оригинала96. Как известно, следы употребления глаголицы на Руси находятся и на монументальных памятниках (Новгородские графити XI в.), и в ряде рукописей, что уже давно привело И. И. Срезневского, а за ним Е. Ф. Карского к заключению, что русским приходилось часто переписывать с глаголических оригиналов97. Хотя на территории Преславской Болгарии найдены отдельные следы употребления глаголицы (что вполне естественно при факте перехода памятников охридской литературной школы на Восток в пределах общего государства Симеона Великого), все же на Востоке уже с конца IX в. распространялось преимущественно кирилловское письмо (надпись Павла Хартофилакса в Преславской церкви 893 г.)98. Глаголица дольше держалась в Македонии. Нужно думать, что после изгнания учеников Кирилла и Мефодия из Моравии и Паннонии глаголица задержалась на всем северо-западе Балканского полуострова99. В Хорватии ее древнее существование засвидетельствовано в XI в. надписями: Валунским — на острове Цресе, Пломинским, Крчким и Бащанской плитой, с какого времени эта традиция держалась почти до наших дней. На территории Боснии о ее употреблении говорит несколько сохранившихся отрывков (древнейший, может быть, еще от XII в.)100, глаголические записи в средневеко94

Там же, стр. 528—529. Там же, стр. 528. 96 См. также: Н. П. Гринкова. Евгениевская псалтырь как памятник русской письменности XI в. — ИОРЯС, т. XXIX. Л., 1925, стр. 289 и сл. 97 И. И. Срезневский. Следы глаголицы в памятниках Х века. — Известия Академии наук, т. VII, 1858, стр. 337—352; Е. Ф. Карский. Славянская кирилловская палеография. Л., 1928, стр. 211—213; ср.: П. А. Лавров. Палеографическое обозрение кирилловского письма. — Энциклопедия славянской филологии, вып. IV, 1. Пгр., 1915, стр. 5. 98 К. Миятев. Симеонова цръква в Преслав и нейнит епиграфичен материал. — Български преглед, год 1, кн. 1. София, 1929, стр. 112; см. снимок в кн.: Л. В. Черепнин. Русская палеография. М., 1956. стр. 93; ср.: Емил Георгиев. 1) Славянская письменность до Кирилла и Мефодия. София, 1952, стр. 59—60 и 89; 2) Основные вопросы возникновения старославянской (староболгарской) литературы и старославянского (староболгарского) литературного языка. — В кн.: Славянская филология. Сборник статей. Советский комитет славистов. М., 1958, стр. 225—242 (здесь резюмированы воззрения автора на вопрос о возникновении славянских алфавитов). 99 См. обзор вопроса: I. Наmm. 1) Der Glagolismus in mittlerem Balkanraum. — Die Welt der Slaven, I, Heft 3. München, 1956, стр. 265—275; 2) Глагоица. Енциклопедиjа Jугославиjе, III. Загреб, 1958, стр. 462—468; 3) Глаголизам и његово значение за jужне Славене. — Slavia, roč. XXV. Praha, 1956, стр. 313—321. 100 Обзор вопроса о глаголической традиции в Боснии: В. Врана. Књижевна настоjања у средовjечноj Босни. Повиест хрватских земеа Босне и Херцеговине, Сараjево, 1942, стр. 794—822; В. Штефанић. 1) Сплитски одломак глагоског мисала стариjе редакциjе. «Слово», VI — VII — Bajcoв зборник. Загреб, 1957, стр. 54—133; 2) Глаголоски записи у Чаjничком еванћиеу и Радо95


835

вых кирилловских рукописях и правописание с числовой системой в босанской кириллице, которые несомненно восходят к глаголической традиции. На сербской территории, согласно И. В. Ягичу, возникло глаголическое Мариинское евангелие XI в., так же как и тексты Апостола в отрывках Михановича и Гршковича XII в., а к глаголической традиции восходит и правописание зетскохумской редакции, которая дошла до нас в знаменитом евангелии князя Мирослава последней четверти XII в.101 В Македонии находим глаголические записи на колонках в монастыре св. Наума на Охридском озере, которые, по мнению И. Иванова, относятся еще к эпохе охридской школы св. Климента первой половины Х в.102 К этой области относятся глаголические записи на святогорском акте 982 г. Здесь возникли древнейшие памятники славянской письменности: Асеманово евангелие, Зографское, Синайская псалтирь и Синайский требник, Охридские глаголические отрывки и Македонский листок. Тут были написаны и глаголические оригиналы Евгениевской и Толстовской псалтири. В данном случае я не имею в виду входить в вопрос, насколько македонцы в Х и XI вв. в языковом отношении могли отличаться от болгар в собственном смысле. Если в отношении к лингвистической действительности в вопросе различения понятий языка и диалекта чувствуется известная нетвердость критерия, тем труднее говорить об этой проблеме в применении к эпохе, когда специфические особенности языковой группы еще не были канонизированы литературной традицией и не получили еще теоретически обоснованного определения. Как я упоминал, научное отношение к данной проблеме хорошо сформулировал П. Скок: «Для лингвиста-ученого южнославянские диалекты составляют одно целое с местными вариациями, которые группируются географически и создают между собой переходы, нюансы большей или меньшей сродности»103. Эти нюансы в языке даже древнейших болгарских и македонских памятников настолько ясны, что славистика их уже давно могла фиксировать как две особые группы среди «памятников юсового письма». И самые славянские азбуки — глаголица и кириллица — созданы на различной фонетической базе двух родственных, но все-таки различных языковых групп. Мне кажется, что в этом смысле различение болгарского и македонского имеет свое оправдание в общем стремлении всякого научного анализа к разграничению и уточнению смежных понятий, безотносительно к эмоциональным основам «лингвистического идолопоклонства» (по выражению П. Скока) в том или ином направлении. jcoв зборник. Загреб, 1957, стр. 54—133; 2) Глаголоски записи у Чаjничком еванћиеу и Радослав еву рукопису. — Зборник Хисториjског института Jугославенске Академиjе у Загребу, II. Загреб, 1958, стр. 5—15. 101 См.: И. В. Ягич. 1) Глаголическое письмо. — Энциклопедия славянской филологии, вып. III. СПб., 1911. стр 138—140; 2) статьи о Гршковичевом отрывке (Старине Jугославенске Академиjе, XXVI, стр. 33—161) и о Михановичевом отрывке (Рад Jугославенске Академиjе, II, стр. 1—35); I. Vаjs. Rukovět hlaholské paleografié. Praha, 1932, стр. 139—140; В. Врана. Књижевна настоjања…, стр. 796; А. Белић. Учешће св. Саве и његове школе у стварању нове редакциjе српских ирилских споменика. — Светосавски зборник Српске Академиjе, књ. 1. Београд, 1936 (далее: Белић), стр. 221—226. 102 Й. Иванов. Български старини из Македония, 2-е изд. София, 1931, стр. 53 103 П. Скок. О бугарском jезику у свиjетлости балканистике. — Jужнословенски филолог, XII. Београд, 1933, стр. 91 и сл.; ср.: В. Мошин. 1) Македонско евангелие на поп Jавана. Изд. Институт за македонски jазик. Стари текстови, I. Скопjе, 1954, стр. 22—24; 2) Ђирилски рукописи Jугославенске Академиjе, I. Загреб, 1955, стр. 9—10.

836

В. В. Мошин

Б. Конески в статье об Охридской литературной школе подчеркивает как ее особенности по отношению к Преславской — более длительное существование глаголической традиции и (на основе лексического материала) большую верность кирилло-мефодиевской традиции104. Что касается содержания памятников, возникших в данной школе, то мы не располагаем другими данными, кроме имен Мефодиевых учеников Климента и Наума и названий нескольких литературных произведений, связанных с этими именами. Возможно, что отдельные произведения, созданные в кругу Охридской школы, могли и не выйти в широкий свет, но значительно вероятнее предполагать, что все созданное здесь переходило и в Преслав. С одной стороны, нужно иметь в виду, что оба столпа Охридской школы — Климент и Наум — были детьми одной духовной семьи, непосредственными учениками Кирилла и Мефодия, и, конечно, они сами должны были заботиться о поддержании живых связей с собратьями, которые выполняли ту же культурную миссию в восточных областях. С другой стороны, в эпоху Бориса и Симеона Великого Охридская область входила в состав его государства. Сами Климент и Наум первоначально трудились в Преславе, и оттуда Борис послал их на Запад, и потому этот князь, как и его наследник Симеон, в своих заботах о создании болгарской письменности не мог оставить без внимания литературные труды Климента и Наума. Кружок первых славянских литераторов и переводчиков не мог быть многочисленным, и возникновение каждого нового произведения требовало так много времени, что каждое из них должно было учитываться. Старославянский язык имел в это время значение общего «международного» культурного языка для всего славянства, и литературные памятники древнейшей эпохи должны были служить всем славянам105. Вероятно, каждое произведение, возникавшее в Охридской школе, сразу переписывалось кириллицей и для библиотеки Симеона, может быть даже и в Охриде, где обе азбуки появляются одновременно уже в самых древних сохранившихся памятниках. Не настолько бесспорно, но в высшей степени вероятно, что преславские тексты распространялись и на Запад. Это движение письменных памятников из Преслава на Запад должно было особенно усилиться при Самуиле в связи с перенесением на Запад не только государственного, но и культурного центра вместе с резиденцией патриарха. Можно предполагать, что наряду с этим шел и процесс постепенного распространения кирилловского письма вместо глаголицы. К данному периоду относятся древнейшие датированные кирилловские эпиграфические памятники в Македонии: Самуилова плита 993 г. и недавно открытая Битольская надпись, хранящаяся в Битольском музее. Таким образом, мне кажется, что при всех различиях в употреблении глаголицы и кириллицы в особенностях правописания, в лексическом материале и в степени текстологической верности кирилло-мефодиевской традиции болгарские и македонские тексты в Х в. в смысле содержания должны были составлять одно целое, и с этой точки зрения македонское влияние на русскую письмен104

Б. Конески. Охридска књижевна школа. «Слово», VI — VII — Ваjсов зборник. Загреб, 1957, стр. 177—194. 105 Ср.: Б. Ст. Ангелов. Кирилометодиевото дело и идеята за славянско единство в старославянските литератури. — Славистичен сборник, II. София, 1958, стр. 41—49; I. Кurz. Cirkevněslovanský jazyk jako mezinárodni kulturňi jazyk slovanů. — Ceskoslo-venské přednášky pro IV mezinárodni sjerd slavistů v Moskvě. Prague, 1958, стр. 13—35.


837

ность при ее возникновении в последние годы Х в. не могло значительно отличаться от того, что могла бы дать Руси литература Преславской Болгарии. Что касается общего характера болгарской литературы Преславского периода, то в славистике до последнего времени господствовало мнение, сформулированное А. И. Соболевским в 1908 г.: она состоит преимущественно из памятников, переведенных с греческого, и как переводная, так и оригинальная имеет церковно-религиозное содержание106. Умаление ценности древней литературы ввиду ее церковного характера, которое до недавнего времени держалось и в отношении русской письменности (типичнее всего у Голубинского), уже 100 лет назад вызвало компетентный ответ Ф. И. Буслаева, который указал, что в смысле общего религиозного характера славянская литература вполне аналогична современным ей западным, и показал, что наряду с общим религиозным характером в русской литературе существовала и светская струя107. В последнем вопросе — силы и количества светских элементов и идеологической направленности — Н. К. Гудзий считает, что русская литература Киевского периода значительно превосходит болгарскую, «насколько мы ее знаем»108. Это ограничение — «насколько мы ее знаем», — по-моему, следует особенно подчеркнуть, поскольку все наше знание о болгарской литературе древнейшего периода основывается только на материале, который дошел до нас в русских списках, и поскольку следует учитывать, что период непосредственных русскоболгарских связей после крещения Владимира был чрезвычайно кратковременным, всего около 12 лет. В тот короткий промежуток времени в связи с проводившейся организацией русской церкви надо было прежде всего заботиться о самом необходимом для церковной жизни, и приходится удивляться, как рядом с богослужебной литературой могли быть за эти несколько лет перенесены и столь разнообразные произведения учительной, патристической, житийной, канонической и исторической литературы. Среди южнославянских литературных сокровищ, перешедших в то время на Русь, мы действительно не находим оригинальных болгарских исторических произведений, повестей, житий и т. п., но из этого все же нельзя делать общего заключения, что такой литературы в Болгарии не существовало. Существовало, например, житие царя Петра, которое в сокращенном виде вошло в позднейшие Прологи, но не попало на Русь. Существовало житие св. Климента, дошедшее до нас в позднейшей греческой переделке архиепископа Феофилакта. Существовало житие св. Наума. сохранившееся в Зографском Прологе. Имеются важные доводы в пользу предположения, что существовало и болгарское оригинальное историческое произведение, из которого отдельные данные вошли в позднейшую литературу. Что же касается того, что перешло на Русь, то трудно искать местные болгарские элементы в переводах с византийского или в компилированных на их основе произведениях церковно106

А. И. Соболевский. Древняя церковнославянская литература и ее значение. Харьков, 1908, стр. 17; ср.: Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 33, где приведено и аналогичное воззрение А. Теодорова-Балана (Центральная Европа. № 10. Прага, 1930, стр. 597). 107 Ф. И. Буслаев. История русской литературы (Лекции, читанные наследнику цесаревичу Николаю Александровичу, 1859—1860), вып. 1. М., 1904, стр. 251 и сл.; см.: Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 44—45. 108 Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 32—33 и 65—66.

838

В. В. Мошин

учительной литературы, предназначенной для миссионерской деятельности среди новообращенного народа. С другой стороны, такие писатели, как Черноризец Храбр и Козма Пресвитер, конечно, не заслуживают упрека в недостатке «идеологической направленности». Приведенная общая характеристика болгарской литературы Преславского периода создалась на базе убеждения, что «Россия получила большую часть того, чем владела Болгария»109, в предположении, что русско-болгарские литературные связи не были ограничены очень кратким отрезком времени, а развивались непрерывно в течение XI и XII вв. Не отрицая возможности таких связей в отдельные исторические моменты и в определенных местах, как в Царьграде или на Афоне, я думаю, что политическая обстановка и культурно-исторические условия жизни в славянских балканских землях в данный период не могли дать условий для поддержания и развития культурных связей южного славянства с Восточной Европой.

Балканские славяне и русская литература в XI—XII вв. Начиная с 1001 г., когда Василий II занял восточные области между Дунаем и Балканским хребтом и этим прервал непосредственную связь между Киевской Русью и Самуилом, на юго-западе Балкан шла длительная война. По словам Кедрина, после завоевания Видина и победы при Скопле Василий не переставал каждый год нападать на Болгарию и грабил и разрушал все, что ему встречалось, пока не дошло до катастрофы 1014 г. Через четыре года после этого во всем государстве Самуила была введена византийская система управления с разделением страны на фемы и катепанаты. Церковь потеряла ранг патриархии, но сохранила автокефалию с подчинением охридского архиепископа непосредственно византийскому императору110. Новый глава Охридской церкви архиепископ Иоанн из Деора получил это достоинство соборным избранием, но уже его наследник Лев Пафлагонский, царьградский грек, в 1036 г. был поставлен на кафедре царской властью, так же как и все его наследники. Одновременно началась «эллинизация» церкви: для славянского духовенства остались только сельские приходы, где, конечно, не могла развиваться литературная деятельность111. Единственным ее убежищем были монастыри: древний монастырь св. Наума на Охридском озере, монастырь Х в. Иоанна Рыльского и монастыри свв. Прохора Пчиньского, Иоакима Осоговского и Гавриила Лесновского, основанные в течение XI и XII вв. в Кратовско-Струмицкой области. Но и здесь греческие власти вели борьбу со славянской книгой, Златарский хорошо осветил этот вопрос анализом данных о перенесении мощей св. Иоанна Рыльского из монастыря в Средец после того, как было подавлено восстание Георгия Войтеха 1072—1073 гг.112 Трудно предполагать, чтобы в рамках военно-административных округов, которыми управляли византийские власти, эти монастыри могли поддерживать 109

А. М. Соболевский. Древняя церковнославянская литература…, стр. 20. См.: Г. Острогорски. Историjа Византиjе, стр. 296. 111 См.: В. Златарски. История…, т. II. София, 1934, стр. 121 и сл. 112 В. Златарски. 1) Георги Скилица и написаното от него житие св. Ивана Рилски. — Известия на Исторического дружество, кн. XIII. София, 1933, стр. 49—68; 2) История…, т. III. София, 1940, стр. 149—153. 110


839

культурную связь с другими, независимыми славянскими землями, с которыми такая связь могла возникнуть в эпоху Самуила. Гнет особенно усилился с конца XI в., когда при архиепископе Феофилакте (1090—1109) началась систематическая эллинизация болгарских и македонских земель, о которой красноречиво говорят как собственные письма этого архиерея, так и его меры по ликвидации славянских школ, введение греческого богослужения и переводы на греческий язык местной житийной литературы, в частности жития св. Климента113. Наряду с приведенными фактами административной и церковной организации и тяжелым духовным гнетом, который воцарился на славянских Балканах под византийским владычеством, и внешняя политическая обстановка не являлась благоприятной для поддержания русско-южнославянских связей в это время. Известно, сколь много внимания уделяла Византия дунайской границе114 в связи с постоянной угрозой кочевых орд, которые часто переходили на Балканы из южнорусских степей. Уже с половины Х в., когда в эту степную полосу пришли печенеги, сухопутные сообщения между Восточной Европой и Грецией могли осуществляться только при сопровождении путешествующих сильными военными отрядами. Потесненные в начале XI в. до Дуная, печенеги стали самыми опасными соседями Византии. После 1026 г. печенежские походы через Дунай повторяются ежегодно. Они опустошают Фракию и Македонию, доходят до Солуни. После побед 1048, 1095 и 1123 гг. византийцы поселяют разбитые печенежские орды по северным и средним Балканам. Начиная с середины XI в. место печенегов в северночерноморских степях занимают половцы, которые в течение столетия ведут постоянную борьбу с русскими князьями и часто предпринимают походы через Дунай в Византию. В заботах об обеспечении сухопутного пути к Царьграду русские со своей стороны принимают меры к форсированию дунайской границы и укрепляют несколько городов на Дунае. Благодаря этим опорным пунктам Галичское княжество становится непосредственным соседом Византийской империи. Вероятно, отсюда идет русская помощь болгарам в отдельные моменты их борьбы за освобождение в течение XI и XII вв.115 Но, конечно, такие связи с болгарами могли осуществляться только в условиях военных повстанческих движений против Византии и в государственно-правовом смысле были нелегальны. Характерную иллюстрацию в этом отношении дает статистика брачных связей Рюриковичей в XI и XII вв.: Баумгартен указывает 10 браков между русскими и византийцами, но ни одного — с представителями болгарской и македонской династии или аристократии116. Киевская Русь в XI—XII вв. пережила чрезвычайно быстрое и мощное развитие своей письменности и литературы, особенно при Ярославе Мудром (1019— 1054), который, по словам Нестора, «книгам прилежа, и почитая е часто в нощи и в дне; и собра писце многы, и прекладаше от грек на словеньское писмо, и списаша книгы многы»117. Весьма вероятно, что в литературной деятельности при Ярославе значительную роль сыграли многочисленные болгарские и македон113

В. Златарски. История…, т. II, стр. 252—352. Ср. о болгарских заботах по охране границы: И. Дуйчев. Славяно-болгарские древности. — Byzantinoslavica, t. XII. Prague, 1951, стр. 89. 115 См.: Е. Franсеs. Les relations russo-byzantines au XII-e siècle et la domination de Galicie au BasDanube. — Byzantinoslavica, t. XX. Prague, 1959, стр. 50—621. 116 N. de Вaumgartеn. Généalogies et mariages occidentaux.., стр. 69. 117 Повесть временных лет, т. I, стр. 102. 114

840

В. В. Мошин

ские эмигранты, которые могли искать убежище на Руси после катастроф 972, 1001 и 1014—1018 гг. В этот период переведена Псевдокаллисфенова Александрия, Девгениево деяние, повести о Варлааме и Иоасафе, об Акире Премудром, о царе Адариане, История Иосифа Флавия о Иудейской войне, Хроника Георгия Амартола, Никифоров «Летописец вскоре» Христианская топография Козмы Индикоплова, Физиолог, Пчела и др.118 В это же время возникает и оригинальная русская литература, в частности историческая: по Шахматову, Первый Киевский летописный свод возник в 1039 г. В период с конца XI по XIII в. Русь создала оригинальную, богатую, разнообразную по содержанию и высокую по идейности и художественным качествам литературу, которая лишь в наше время получила свою справедливую научную и эстетическую оценку119. Как уже упоминалось, в составе русской письменности XI и XII вв. видное место занимают списки с южнославянских литературных произведений. Но наряду с этим необходимо подчеркнуть, что все южнославянские оригиналы, которые могут быть определены хронологически, относятся к старославянской письменности IX и Х вв.: произведения Иоанна Экзарха, Григория Пресвитера, Климента, Наума, Черноризца Храбра, Козмы Пресвитера, царя Петра. Вместе с тем мы не встречаем ни одного имени болгарских или македонских писателей XI или XII вв., ни одного названия литературных произведений, возникновение которых на Балканах можно было бы приурочить к XI или XII вв. Несмотря на эллинизацию и борьбу со славянским просвещением в XI—XII вв., литературная деятельность на Балканах не прекратилась совсем, хотя бы в упомянутых монастырях св. Иоанна Рыльского, св. Наума и в Кратовско-Струмичких обителях. Здесь в XI—XII вв. возникли, например, жития и службы основателей этих монастырей, которые дошли в позднейших южнославянских списках120, но ни одно из этих произведений не перешло в древнюю русскую письменность, и мы встречаем их на Руси только в эпоху второго южнославянского влияния — начиная с XV в. В полном согласии с отсутствием в русских списках южнославянских произведений XI и XII вв. стоит и хорошо известный факт, из которого почемуто не выводятся естественные историко-литературные заключения: югославянизмы в языке, правописании и графике русских текстов исчезают в начале XII в., что неоспоримо свидетельствует о прекращении в XI в. притока болгарских рукописей в Восточную Европу. Останавливаясь на указанном факте неожиданного и быстрого ослабления, а затем и разрыва в русско-южнославянских литературных связях в XI и XII в. — факте, не согласующемся с обычным воззрением в данном вопросе, я не закрываю глаза на трудности, которые вследствие этого появляются в толковании значения и силы болгарского влияния в русской письменности и древнерусском литературном языке. В этой области напрашивается изумительная аналогия с фактом спонтанного возникновения русско-сербского языка в начале XVIII в. под влиянием 400 букварей Феофана Прокоповича и 100 грамматик Мелетия Смотрицкого, которые в 1724 г. Максим Суворов привез в Сремские Карловцы. Если такая революция в развитии языка могла осуществиться в течение нескольких 118

См.: Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 38—41. 119 Там же, стр. 43—65. 120 См. тексты: Й. Иванов. Български старини из Македония, стр. 345—417.


841

лет в среде, которая имела свою многовековую литературную традицию, значительно легче могло это произойти в древней Руси в годы создания первых русских школ и возникновения русской письменности. Мощность процесса, очевидно, зависела от количества рукописных оригиналов и числа учителей-болгар, которые при Владимире и Ярославе пришли на Русь, другими словами — от силы волны болгарской эмиграции после падения их государства в первом двадцатилетии XI в. Обычное воззрение на существование непрерывных культурных, в частности литературных, связей между Русью и южным славянством в течение всего дотатарского периода имеет в виду прежде всего факт межславянских взаимосвязей на территории Святой Горы Афонской. Здесь найдены древнейшие памятники глаголической письменности: глаголические подписи под греческим актом Иверского монастыря 872 г., Зографское и Мариинское евангелия, Хиландарские и Зографские кирилловские листки XII в.; предполагается, что с Афона мог быть принесен на Русь Супрасльский сборник, поскольку Супрасльский монастырь был в XV в. основан Ходкевичем для святогорских монахов; Афон сохранил и наиболее древние и лучшие рукописи литературных произведений большей части древнеболгарских писателей121. Все это давало бы право думать, что болгарские монахи жили на Афоне в XI, а может быть, и в Х в., в эпоху политического могущества и культурного расцвета Болгарской державы, как об этом говорит и традиция, записанная в позднейшем Зографском «сводном хрисовуле»122. В это же время, во всяком случае уже в первой половине XI в., существовал на Афоне и русский монастырь, сначала в Мариином монастырьке Древодела (Ксилургу), а с середины XII в. (1169 г.) и в монастыре св. Пантелеймона. Чрезвычайно интересен список «русских» книг в греческой описи имущества русского монастыря 1142 г., свидетельствующий, что в то время в монастыре существовала мастерская для переписывания книг, ибо большинство богослужебных книг находим здесь в нескольких экземплярах, которые, очевидно, не были нужны для литургических потребностей немногочисленной братии: 5 апостолов, 2 параклитика, 5 октоихов, 5 ирмологиев, 4 синаксаря, 2 патерика и 5 часословов (кроме 2 украшенных евангелий, священнического молитвенника, одного паримейника, комплекта из 12 миней, книги св. Ефрема Сирина, жития св. Панкратия Тавроменийского и одного Номоканона)123. Совершенно очевидно, что эти труды по переписыванию рукописей в русском монастыре должны были начаться копированием болгарских и македонских оригиналов, которые могли быть взяты из тамошнего болгарского монастыря, что вело бы к предположению о существовании таких связей и в последующее время, после падения государства Самуила. Между тем приходится иметь в виду, что, вероятно, и на Афоне в XI и особенно в XII в. проводилась эллинизация, в особенности в отношении болгарского 121 См.: Г. Ильинский. Значение Афона в истории славянской письменности. — ЖМНП, СПб., 1908, т. XI, стр. 11 и сл. 122 А. Стоилов. Своден хрисовул за историята на Зографския монастырь. — Сборник в честь на Васил Н. Златарски. София, 1925, стр. 447—457; А. Соловjев и В. Мошин. Грчке повее српских владара. Београд, 1936, стр. 352—375. 123 В. Мошин. Русские на Афоне и русско-византийские отношения в XI—XII вв. — Byzantinoslavica, t. IX. Prague, 1947, стр. 55—85; t. XI, Prague, 1950, стр. 32—60; Акты Русского на св. Афоне монастыря св. великомученика и целителя Пантелеймона. Киев, 1873, стр. 50—67.

842

В. В. Мошин

монастыря. Русский монастырь смог удержаться благодаря поддержке русских князей, но, как свидетельствуют акты его архива, и он во второй половине XII в. не пользовался покровительством византийцев: в эти годы он не получал ни дарений, ни привилегий ни от византийских царей, ни от святогорского протата. Что же касается болгарского монастыря Зографа, характерно, что он вообще не имеет в своем архиве ни одного акта, в котором монастырь назван «болгарским» до царя Асеня II. Этот государь после своей победы над эпирским царем Феодором Ангелом в 1230 г. овладел Святой Горой и дал Зографу грамоту на славянском языке124. Возможно, что только тогда Зограф снова был возвращен болгарам после 200-летнего греческого владычества. Во всяком случае следует подчеркнуть, что ни в Зографе, ни вообще на Афоне славянская письменность не сохранилась в виде непрерывного целого от Х в. и что на протяжении всего данного периода до XIII в. мы находим или редкие отдельные памятники, как Зографское евангелие, или случайные отрывки погибших древних рукописей. Таким образом, если в течение XI и XII вв. на Афоне и осуществлялось русскоболгарское сотрудничество в области письменности, то оно, вероятно, было очень скромным и могло иметь лишь местное значение. Еще более проблематичной представляется мне возможность существования русско-болгарских литературных связей в XI—XII вв. в Константинополе. Там действительно существовала русская колония, по которой получила свое название и особая «Русская улица», и, несомненно, там были выполнены некоторые переводы греческих произведений на русский. Точно так же известен факт, что Василий II после покорения Самуилова государства переселил многие болгарские и македонские аристократические фамилии в Царьград, где охотно раздавал болгарам разные придворные должности и титулы. Вполне возможно, что в среде некоторых таких болгарских знатных семей занимались литературным трудом и переписыванием старых рукописей, но трудно предполагать, что такие труды могли иметь более широкое значение, в частности для русско-болгарских литературных связей. Документальных подтверждений этого не имеем, и если такие связи в отдельных случаях имели место, то они не отразились на содержании русской письменности XII в. Наконец, следует учитывать и возможность культурных сношений между южным славянством и Русью в течение XI—XII вв. на западной стороне — через посредство Венгрии, которая в ту эпоху сохраняла кирилло-мефодиевскую литературную традицию и находилась в живых политических сношениях с Русью, особенно в XII в. Еще ближе тогдашняя Венгрия была связана с хорватами и сербами, что позволяет говорить о возможных хорватско-сербских литературных связях с восточным славянством в данный период. Хотя в югославской славистике, в частности в области глаголической письменности, указывалось на отдельные факты, которые могли бы найти свое объяснение в культурных связях с Русью, однако этот вопрос до сих пор широко не ставился, и в славянской филологии продолжает господствовать воззрение, сформулированное Н. К. Гудзием: не приходится говорить о литературных связях Киевской Руси с сербами и хорва124

М. Ласкарис. Ватопедската грамота на цар Иван Асеня II. — Български старини, кн. XI. София, 1930; первый греческий акт, в котором Зограф назван «монастырь Болгаров», — простагма Никифора Хумна из 1286 г.: Actes de Zographou publiés par W. Regel, E. Kurz et B. Korablev. — Византийский временник, т. ХIII. M., 1907, стр. 27—29.


843

тами, так как «церковнославянская письменность в Сербо-Хорватии возникла значительно позднее, чем в Болгарии (притом под ее влиянием), и позднее, чем на Руси»125. Мне кажется, что оба приведенных довода заслуживают серьезных возражений. Во всяком случае не может быть принято утверждение о позднем появлении литературы у хорватов, которые получили свою письменность не из Болгарии, а непосредственно с Запада, от моравско-паннонской славянской церкви. Из Хорватии же церковная литература уже в самую древнюю эпоху могла проникать и в северные пределы сербской территории, на что указывал в свое время Стоян Новакович126. Затем, нет никаких доводов в пользу предположения, что в Сербии славянская письменность возникла позднее, нежели на Руси. Константин Порфирогенет говорит об окончательном крещении сербов во второй половине IX в., а непосредственные связи сербских князей с болгарами, как политические, так и династические (браки), заставляют предположить живые культурные болгаро-сербские связи в IX и Х вв. Мариинское глаголическое евангелие XI в., по мнению Ягича, возникло на сербской почве (путаница в написании большого юса и у, ы и и); Михановичев и Гршковичев отрывки Апостола также являются сербскими памятниками, которые свидетельствуют о древней славянской литургической традиции среди сербов. Между тем, как давно показал Ст. Станоевич в рецензии на первое издание книги Павла Поповича «Преглед Српске кньижевности» (1909 г.), не только литургическая письменность, но и сербская литература неизмеримо древнее конца XII в.127 Оригинал Летописи попа Дуклянина, которую автор должен был по желанию своих сограждан «ех sclavonica lettere vertere in latinam», возник в середине XII в.128 Среди источников, упоминаемых самим автором, имеется житие князя Иоанна Владимира Дуклянского, из которого летописец цитирует длинный отрывок. Не может быть сомнений, что это житие возникло вскоре после смерти князя, в первой половине, а может быть и в первой четверти, XI в. Вторым источником Дуклянин называет юридический сборник «Методиус», под которым с полным основанием предполагают Мефодиев перевод Номоканона 50 титулов. В тексте в нескольких местах упоминаются договоры между князьями разных сербских областей: нужно думать, что речь идет о писанных документах вроде сохранившихся договоров князей Немани и Мирослава с Дубровником 1186 и 1190 гг. (под первым из них стоят подписи обоих государей, выполненные тогдашним «деловым» письмом, имеющим много аналогий с письмом берестяных русских грамот). Особый интерес вызывают те части Дукляниновой хроники, в которых приводятся родословцы отдельных династий (в частности, Требинской). Они заставляют предполагать существование местных летописей-родословцев. Не останавливаясь на интересном вопросе о предполагаемом существовании Требинской хроники, которую в составе Дуклянина пытался выделить Медини129, необходи125

Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 4. Ст. Новаковиђ. Први основи словенске књижевности међу балканским Словенима. Легенда о Владимиру и Косари. У Београду, 1893, стр. 5—11. 127 Летопис Матице Српске, год 86, књ. 268. Нови Сад, 1910, стр. 55—56. 128 См.: В. Мошин. Летопис попа Дуканина. Изд. Матица Хрватска. Загреб, 1950. 129 М. Медини. 1) Дубровачке старине. Дубровник, 1933, стр. 29—64; 2) Како je постао етопис попа Дуканина. — Рад Jугославенске Академjе, књ. 273, Загреб, 1942, стр. 113—156. 126

844

В. В. Мошин

мо особо подчеркнуть сам факт существования таких хроник-родословцев, подтверждение которого по отношению к значительно более древней эпохе нашел Острогорский у Порфирогенета в главе о родословии сербских жупанов130. Существование такого сербского произведения в середине Х в. представляет особую важность для истории славянских литератур. Оно свидетельствует об общем развитии этой категории исторической литературы в древнейшем периоде старославянской письменности, чем в значительной степени подкрепляется гипотеза о существовании древней моравской летописи и о первоначальных болгарских летописных заметках, а вместе с тем ставится на очередь и пересмотр вопроса о специфичности русского летописания, которое возникает в первой половине XI в. Наконец, в данной связи следует напомнить и об известном факте каллиграфического искусства и иллюстраторского художества Мирославова евангелия, которые говорят о том, что в зетско-хумской области во второй половине XII в. существовала высокоразвитая скрипторская школа с выработанной системой правописания, особым типом графики и особым орнаментальным стилем, сформировавшимся под непосредственным влиянием романского искусства, которое в то время процветало в южной Италии и в соседних областях Хорватской Далмации. Мы уже говорили о культурных связях всей этой территории как с преславско-охридской традицией на юго-востоке, так и со старославянской глаголической традицией на северо-западе. В XI и XII вв. при все возраставшем обособлении западной и восточной культурной ориентации на славянских Балканах славянская письменность все-таки еще в значительной степени сохраняла связь с исконной кирилло-мефодиевской традицией и представляла лишь местные ветви общеславянской литературы. Не исключено, что найдутся и ясные следы литературных сербско-хорватских и, может быть, македонских связей с восточным славянством в XI и XII вв. Если существовали дипломатические и церковные связи между Владимиром I и Охридом в первые годы после крещения Руси, нужно думать, что Самуил и после 1001 г., когда Василий II завоевал Преславскую Болгарию, должен был искать пути для продолжения этих связей, и таким мог быть путь через Венгрию. Можно предполагать и возможность русско-сербских политических сношений в эпоху до Немани, когда сербы в борьбе с Византией опирались на соседнюю Венгрию. Как раз от этого периода сохранилось и одно известие о династических связях Рюриковичей с сербами. В 1150 г. дочь серба Белы, который в то время был баном Венгрии, вышла замуж за князя Владимира Мстиславича Дорогобужского (сына великого князя Мстислава I). Этот брак заключен в рамках руссковенгерских политических связей, но именно эти связи и приводили Русь к политическим отношениям с южным славянством. Могли ли они не дать известного отражения и в области культурных взаимосвязей, в частности в литературе? ——— Для рубежа XII—XIII вв. должен быть отмечен чрезвычайно интересный и важный культурно-исторический факт, на который до сих пор как-то не обраща130 Г. Острогорски. Порфирогенитова хроника српских владара и аени хронолошки подаци. — Историски Часопис Српске Академиjе наука, год 1, св. 1—2. Београд, 1948, стр. 3—8.


845

ли должного внимания, — полное отсутствие на Балканах славянских рукописей до конца XII в. Это особенно бросается в глаза по сравнению с числом сохранившихся русских рукописей того же периода. В России И. И. Срезневский для XI в. нашел более 20 рукописей, 7 из которых датированы. Для XII в. Н. В. Волков указал в своем ценном статистическом обзоре 86 памятников131. На славянских Балканах для XI—XII вв. нет ни одного! Все, что осталось от старославянской письменности, сохранилось либо в России, либо на славянской периферии — на Афоне, в Иерусалиме, на Синае: Асеманово глаголическое евангелие из Македонии (сейчас в Ватикане, найдено в Иерусалиме). Зографское глаголическое евангелие (теперь в Ленинграде) подарили монахи афонского Зографа в 1860 г. императору Александру II. Мариинское глаголическое евангелие (сейчас в Москве) нашел Григорович на Святой Горе в «Мариином ските», очевидно, в бывшей русской обители Ксилургу, которая еще в начале XIV в. называлась «Марииным монастырем». Глаголический Сборник Клотца, который считают хорватским списком македонского оригинала (сейчас в Триденте и Инсбруке), — единственный глаголический старославянский памятник, спасшийся в убежище глаголической письменности на острове Крке, на крайней западной периферии Балканского полуострова. Супрасльская кирилловская рукопись (три куска в Любляне, в Ленинграде и в Варшаве, последний еще не обнаружен после Второй мировой войны) найдена в России. Предполагают, что принесена на Русь в XV в., но вполне вероятно, что могла попасть и в период возникновения русской письменности в первые годы XI в. Кирилловское евангелие-апракос, Саввина книга, точно так же нашла приют в России, где оно было уже в XIV в., вероятно в Псковском крае. Добромирово евангелие начала XII в., как и Сборник Клотца, нашло спасение на северо-восточной периферии Балкан: из Никополя на Дунае поп Петр в XVI в. перенес его на Синай. На Синае сохранились и глаголические памятники: Синайская псалтирь и Синайский требник — македонские тексты XI в. Обрывок Слов Кирилла Иерусалимского — Хиландарский листок XI в. — Григорович нашел в Хиландаре на Афоне. Отрывки Ундольского второй половины XI в. неизвестно откуда попали в его коллекцию, хранящуюся теперь в Москве. На македонской территории уцелел глаголический обрывок листка, найденный Григоровичем в Охриде. Можно упомянуть еще рукопись Боянского евангелия XIII в., писанную по смытому глаголическому тексту, найденному в селе вблизи Софии; эта глаголическая рукопись, очевидно, значительно более древняя, была бы единственным остатком старославянской письменности на славянских Балканах. Обычно исчезновение старославянских памятников на Балканском полуострове объясняется как следствие военных опустошений, турецкого ига и фанариотского шовинизма, картинные примеры которого известны из ряда свидетельств недавнего прошлого. Но и давнее прошлое Руси было не более отрад131 Н. В. Волков. Статистические сведения о сохранившихся древнерусских книгах XI—XIV веков и их указатель. — ПДП, т. CXXII. СПб., 1897, стр. 24.

846

В. В. Мошин

ным: междоусобия князей, набеги кочевников, татарское иго позднее и государственные меры по уничтожению древних рукописей, хранившихся в собраниях старообрядцев. И все-таки осталось немало! Начиная от упомянутого числа в 20 рукописей XI в. количество сохранившихся рукописей естественно растет в каждом следующем столетии. По статистике Волкова (1897 г.): в XII в. — 86 рукописей, в XIII в. — 142, в XIV в. — 441. На Балканском же полуострове в XI и XII вв. не зафиксировано ничего, что не согласуется, с утверждением Н. К. Гудзия о том, что «судьбы наследия русской литературы Киевского периода и других древнейших славянских литератур исторически как бы уравновешиваются»132. Факт отсутствия на Балканах рукописей до XII в. тем интереснее, что среди многочисленных памятников в рукописных собраниях болгарских, македонских и сербских монастырей до сих пор хранится (или до недавнего времени хранилось, пока не перешло в научные коллекции и библиотеки) много рукописей XIII в., а до конца XII в. — ни одной! Совершенно очевидно, что именно в данный период, перед концом XII в., было проведено систематическое уничтожение южнославянской письменности, как глаголической, так и кирилловской. Прекрасной иллюстрацией этого может служить коллекция остатков рукописных сокровищ в Охриде, древнейшем центре южнославянской литературы. Здесь сохранилось 89 греческих рукописей, среди которых имеются драгоценные памятники глубокой древности, начиная от Х и XI вв. В свое время Григорович обнаружил в Охриде более 20 славянских памятников, теперь их всего 5. При этом палеографический анализ пергаменных рукописей и водяные знаки бумажных показали, что сохранившиеся славянские рукописи Охрида относятся к сравнительно очень короткому промежутку времени — около 25 лет третьей четверти XIV в. В те годы Охрид находился в руках царя Душана, и тогда в нем было введено славянское богослужение. После битвы на Марице в 1371 г., когда закончилось сербское владычество, греческое местное духовенство восстановило богослужение на греческом языке и, очевидно, запретило славянскую службу, таким образом, славянские рукописи остались лишь историческим свидетельством сербского владычества в Охриде в середине XIV в. Между тем от предшествующей эпохи, в частности от славного времени св. Климента и Наума в конце IX—начале Х в., так же как и от времени царя Самуила в конце Х—начале XI в., не осталось ни одного славянского воспоминания, кроме нескольких имен, выскобленных на мраморных столбиках Наумова монастыря. Этот пример полного исчезновения памятников болгарской и македонской письменности X—XI вв. в главном центре ее яснее всего говорит об общей причине полного отсутствия памятников старославянского периода на всех Балканах. В XII в. вся славянская книга была здесь искоренена. Известны данные о мерах, с помощью которых Византия проводила «ромеизацию» болгарского и македонского населения. Результаты этого процесса к концу XII в. прекрасно обрисовал В. Златарский133. В представлении самих византийцев Болгария как национальное понятие в это время уже перестала существовать. В системе ромеизаторской политики особое место занимала борьба с богомильством, которое в ту эпоху приобрело на Балканах наиболее яркую 132

Н. К. Гудзий. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы, стр. 66. В. Златарски. История…, т. II, стр. 399—409; см. также: Ф. И. Успенский. Образование второго болгарского царства. Одесса, 1879, стр. 57 и сл. 133


847

форму славянского протеста против греческого общественного, экономического и культурного ярма. Мне кажется, что именно этот момент сыграл особо важную роль в исчезновении на южнославянской территории старославянских рукописей. Немногочисленные, но чрезвычайно важные по содержанию, достоверные исторические свидетельства XI и XII вв. доказывают, что от Козмы Пресвитера в середине Х в. до болгарского Синодика 1211 г. богомильство на славянских Балканах было не только живым, но и непрерывно развивалось. Различными сторонами своего учения — религиозно-философским осмыслением мира, догматикой, отношением к формализму официальной церкви и к народным верованиям, воззрениями на систему государственного и общественного устройства, этикой и т. д. — богомильство в ту эпоху находило отклик во всех общественных слоях, проникало в монастыри, города, круги церковной иерархии и на императорский двор134. О размерах и значении этого движения свидетельствуют обширные догматические труды Евфимия Зигавина в начале XII в. и монаха Евфимия из Перивлепты середины XII в.; жестокие меры борьбы с еретиками при императоре Алексее Комнине с массовыми заключением в темницу, пытками и кострами; серия церковных соборов, созывавшихся для борьбы с ересью при этом царе и его наследниках, в частности в 1140, 1143 и 1156—1157 гг.; житие св. Илариона епископа Мегленского с известиями о ликвидации богомильства при царе Мануиле; ряд свидетельств о связях между западными дуалистами и балканскими еретиками135. Среди этих фактов особенную ценность представляет показание богомильского «папы» Никиты (который из Константинополя прибыл на катарский собор в Сен-Феликс де Караман, вблизи Тулузы, в 1167 г.) о том, что якобы на Балканском полуострове организовано пять богомильских церквей ecclesia Romana, Dragometia (Драговития), Meliniqua (Мельничкая), Bulgaria и Dalmatia; первые четыре — на болгарской и македонской территориях восточного и среднего района Балкан. Именно к этим годам относятся и данные жития Илариона Мегленского о широких полномочиях, предоставленных этому архиерею императором Мануилом для ликвидации ереси, после того как Илариону удалось отвратить самого императора от симпатии к богомильству. В качестве санкции в отношении тех еретиков, которые не пожелают повиноваться, император рекомендует «далече негде отганяти от православных стад», но младший современ134 См.: Д. Ангелов. Богомильство в Болгарии. М., 1954, стр. 120—132; автор особенно подчеркивает сложную природу богомильского учения, которая способствовала проникновению богомильства в различные круги общества. 135 После фундаментального исследования Фр. Рачкого «Богомили и патарени» (Рад Jугославенске Академиjе, VII, VIII и X, а также отдельно. Загреб, 1870; 2 изд.: Белград, 1931) и волны отрицательной критики в промежутке между Первой и Второй мировыми войнами вопрос снова получил всестороннее освещение в большом числе трудов. Особенно важны: А. Соловjев. 1) Вjерско учење босанске цркве. Загреб, 1949 (французский перевод: Bulletin de l'Académie R. de Belgique. Classe de Lettres: Bruxelles, 1948, стр. 481—534); 2) Фундаjаjити, патарени и кудугери. — Зборник Византолошког института Српске Академиjе наука, I. Београд, 195 стр. 121—147; 3) Сведочанства православних извора о богомилству на Балкану. — Годишњак Историског друштва Босне и Херцеговине, V. Сараjeвo, 1953, стр. 1—10. Драгутин Книевалд (Dragutin Kniewald). Вjеродостоjност латинских извора о босанским крстjанима. — Рад Jугославенске Академиjе, 270. Загреб, 1949, стр. 5—16. Остальная литература приведена в статьях о богомильстве в «Историjа народа Jугославиjе» (т. I. Београд, 1953, стр. 297—299 и 573—575) и в «Енциклопедиjа Jугославиjе» (т. I. Zagreb, 1955. стр. 640—645).

848

В. В. Мошин

ник этих событий — канонист Вальсамон — свидетельствует, что для искоренения ереси применялись и значительно более жестокие меры, в частности сжигание еретиков по постановлениям церковных судебных трибуналов. На этот же период, годы апогея могущества императора Мануила, между 1172 и 1180 гг., падает и свидетельство Стефана Первовенчанного о гонении на богомилов, которое в Сербии предпринял его отец Стефан Неманя: с церковным и государственным собором, вооруженным столкновением с еретиками, судом, сжиганием виновных на костре и другими казнями, конфискацией имущества и изгнанием, «выдиранием» языка «учителю и начальнику» и сжиганием нечестивых книг136. Сжигание книг, сомнительных в смысле еретичества, — основной метод инквизиции — практиковалось и в Византии. Так, это особенно подчеркнуто в актах Константинопольского собора 1140 г., осудившего как богомила проповедника Константина Хрисомала. Не может быть сомнений, что для греческого духовенства той эпохи должны были казаться сомнительными вообще все славянские рукописи литургического содержания, и этот момент должен был играть роль важного аргумента для оправдания тогдашней византийской политики грецизирования южнославянского населения. Греческие сомнения в отношении канонической правильности переводов церковных текстов на славянский язык не были вполне неосновательны. Греческое духовенство, которое в Охриде должно было научиться славянскому языку и могло в XI в. пользоваться и славянскими книгами при богослужении, должно было встречать в славянских текстах много неясного и сомнительного, особенно благодаря трудностям, которые представляло переводчикам требование дословного перевода греческого текста с сохранением порядка слов. Если сомнительные чтения проникали иногда в греческие тексты, это не могло служить доказательством канонической правильности текста. Богомильство в то время было распространено и в Византии, и там отдельные еретические элементы могли проникать в канонические тексты из неканонических списков. Такие многочисленные сомнительные места, появлявшиеся в текстах Св. Писания и в литургических книгах вследствие неясности перевода или случайных ошибок переписчика, а иногда и как результат сознательного изменения текста, давали греческой иерархии основание для подозрений в отношении ко всем славянским текстам в смысле их канонической правильности, следовательно, и опасности для чистоты веры. Единственным лекарством против этого представлялось полное уничтожение всей славянской письменности на Балканах. Греческий язык в богослужении в болгарских и македонских областях был введен уже при архиепископе Феофилакте в начале XII в. В связи с этим был предпринят и перевод славянской агиографической литературы на греческий язык: житие св. Климента перевел сам Феофилакт. В семидесятых годах XII в. на основе первоначального жития св. Иоанна Рыльского составлено греческое. Вероятно, тогда же возник греческий перевод жития св. Иоанна Владимира Дуклянского, которое известно по греческому печатному изданию 1690 г. Поскольку в Константинополе во второй половине XII в. считали, что славянский вопрос на болгарско-македонской территории в своей политической форме уже вполне ликви136 Исчерпывающий анализ известий жития Илариона Мегленского и Стефана Первовенчанного см. в упомянутой работе А. Соловьева «Сведочанства православних извора о богомилству на Балкану» (стр. 12—24).


849

дирован, а завоевание Боснии, Далмации и Хорватии до реки Савы в 1167 г. рождало надежды, что и весь Балканский полуостров вскоре станет интегральной «ромейской» землей, нужно думать, что упомянутое предписание императора Мануила Илариону Мегленскому произвести полную ликвидацию ереси представляло местное применение общей государственной меры, которая проводилась по всем Балканам, и что на кострах, о которых говорит Вальсамон, вместе с еретиками горели и все сомнительные книги. Только этим можно объяснить, что вся славянская книга исчезла на всем пространстве балканского славянства, включая и Дуклю (Черногорию), Боснию, Хорватию и Далмацию. Остатки глаголической письменности сохранились только на острове Крке, крайнем северо-западном острове на Адриатическом море, который во время Мануйлова завоевания Балкан не вошел в границы Византийской империи, а остался под властью Венеции.

Русское влияние у южных славян в конце XII и начале XIII в. Планы ромеизации славянских земель, так же как и великодержавные грезы Мануила о восстановлении империи Юстиниана Великого, исчезли вместе с его смертью в 1180 г. Уже в 1183 г. сербский великий жупан Неманя в союзе с Венгрией опустошает византийские области около Ниша, реки Тимока и Софии. В то же время начинается брожение среди болгар, которое в 1185 г. развивается в войну за освобождение под предводительством братьев Федора-Петра и Асеня при поддержке русских из задунайских земель. В 1187 г. по договору с императором Исааком на освобожденной территории Подунайской Болгарии, Добруджи, Загорья и северной Фракии восстанавливается второе Болгарское царство со столицей сначала в Преславе, а потом в Тырнове: Третий крестовый поход, когда войска Фридриха Барбароссы в 1188—1189 гг. шли через Балканский полуостров, помог болгарам и сербам укрепить свою политическую независимость. Неманя распространил свою власть и на Зету (Черногорию), и на северные пределы Македонии. Остановленный императором Исааком в 1190 г. на р. Мораве, он все же сумел заключить мир с Византией при условии признания независимости. Вскоре после этого завоевание Константинополя крестоносцами во время четвертого похода в 1204 г., распад Византии и основание Латинской империи позволили сербам и болгарам посвятить свои силы легализации новых государственно-правовых, общественных и церковных отношений. Вопросами внутренней жизни сербов и болгар были: отношение верховной власти к удельным княжествам на землях с различным этническим составом и различными государственно-правовыми традициями; устройство государева двора и дворцовой канцелярии; организация военных сил; определение феодальной иерархии по отношению к великим и малым властелям и властеличам и их отношение к местным властям; регламентация феодальных прав и обязанностей в отношении зависимых масс трудового населения; кодификация правовых норм, слагавшихся из симбиоза местных и посторонних юридических обычаев и институций, которые входили в жизнь новых государств путем традиции и рецепции. В комплексе этих огромных организационных проблем, которые стояли перед первыми государями неманичской Сербии и Болгарии Асеней, одной из наиболее жгучих и сложных являлась проблема восстановления православной славянской

850

В. В. Мошин

церкви и утверждения ее церковноправовой независимости, которая в ту эпоху давала авторитет легальности государственным организациям. Эпоха византийского владычества оставила в этом отношении тяжелое наследство: пустоту на месте изгнанного византийского духовенства, которое отдалило славянские массы от официальной церкви и содействовало распространению богомильства; несколько монастырей, обособленных в антицерковной и двоеверной среде; богомильство в живом брожении, вызванном гонениями эпохи Мануила; наряду с этим надежды Рима на духовную власть над славянскими Балканами, опиравшиеся на организованную католическую церковь в ромеизированных областях Адриатики на западе и в новой Латинской империи на юге. Тяжелая политическая обстановка, в которой жил греческий народ после 1204 г. в государствах, возникших на обломках бывшей империи, облегчила сербам и болгарам получение признания церковной автокефалии от греческой (тогда Никейской) патриархии. Но для восстановления славянской церковной традиции и для возрождения славянской православной церковной литературы, уничтоженной в период ромеизации и антибогомильской инквизиции, в то время можно было искать помощи только от Руси. В аспекте этих политических и церковных условий в конце XII и в начале XIII в. получают свое естественное объяснение те факты русского влияния на южнославянскую литературу, на которые обратил внимание М. Н. Сперанский в своей прекрасной и открывающей широкие перспективы работе о взаимоотношениях русской и южнославянских литератур137. М. Н. Сперанский привел 10 русских оригинальных произведений, попавших в южнославянские списки, затем 8 греческих, которые вошли в южнославянскую письменность через посредство переводов, выполненных на Руси, и несколько южнославянских рукописей от конца XII до XIV в., которые содержат русизмы в языке и, следовательно, переписаны с русских оригиналов. На основании этого М. Н. Сперанский пришел к заключению, что в первые века своего существования русская литература не только принимала свое богатство от болгар, но и со своей стороны многое из своих культурных сокровищ передала балканским славянам. Что касается южнославянских текстов Пролога, в которых уже А. X. Востоков в 1842 г. (в рукописи Румянцевского музея) нашел очевидные русизмы (выражение «глазатые») и которые, по мнению А. И. Соболевского, возникли на основе перевода, сделанного на Руси138, то M. Н. Сперанский в данной статье высказал гипотезу (его собственное выражение) о том, что это произведение является не вполне русским, а представляет плод совместного труда нескольких переводчиков-славян, среди которых был и русский. Этот совместный труд был выполнен в начале XII в. там, где русские и южные славяне могли работать совместно, вероятно в Царьграде или на Святой Горе139. В моей работе о славянском Прологе я пришел к выводу о необходимости отказаться от этой гипотезы и вернулся к воззрению А. И. Соболевского140, что перевод древней редакции греческого 137

М. Н. Сперанский. Из истории русско-славянских литературных связей, стр. 7—54. А. И. Соболевский. Материалы и исследования…, стр. 176. 139 М. Н. Сперанский. Из истории русско-славянских литературных связей, стр. 36—42. 140 В. Мошин. Славенска редакциjа Пролога Константина Мокисиjског у светлости византиjско-славенских односа XII—XIII в., стр. 182—190. При составлении настоящей статьи, основные положения которой определялись для меня уже в 1954 г. в связи с изучением истории славянского Пролога (они резюмированы в докладе о Прологе на Х византологическом съезде в 138


851

Пролога и его пополнение русскими статьями выполнены на Руси, откуда он в конце XII в. перешел на Балканы, где развивался в параллельных болгарской и сербской редакциях, пополнявших первоначальный текст своими статьями141. В этой же статье о Прологе я попытался точнее определить хронологические рамки указанных М. Н. Сперанским фактов перехода русских литературных произведений в южнославянские литературы, найти синхронистическую связь этих явлений с другими культурно-историческими фактами в области русскоюжнославянских связей, восстановить ту историческую обстановку, которая в течение средних веков могла открыть возможности для русского влияния на Балканы. Такой период действительно намечается в промежутке между освобождением балканских славян от византийского ига в конце XII в. и серединой XIII в., когда на Руси наступает эпоха татарского ига, а культурная ориентация южных славян снова поворачивается в сторону восстановленной Византии Палеологов. В течение этого периода, действительно, прослеживаются русскоюжнославянские связи в целом ряде явлений в области культурной жизни южнославянских народов. Кроме указанного факта перехода произведений русской литературы на Балканы, в это время обнаруживаются несомненные следы русского влияния в сфере языка: в правописании, лексике и графике текстов так называемой «рашской редакции». К этому же времени относятся появление особого типа тератологического орнамента, аналогичного русской тератологии XII и XIII вв.; появление русских святых и праздников в болгарских и сербских месяцесловах; факты употребления мартовской системы в южнославянской хронологии. Русское влияние при формировании правописания сербских текстов рашской редакции было исчерпывающе исследовано Беличем142. Сначала он дает характеристику древнейшей сербской редакции, как она развилась из старославянской, «может быть, во второй половине XI века, а может быть и несколько позднее» в Зете (Черногории) и соседних областях. Только здесь могло появиться обозначение полугласного знаком ь, который в данной области, как и в соседних македонских пределах, выговаривался как краткое и неясное е, тогда как в других сербских областях произношение этого звука приблизилось к выговору звука а, который, вероятно, был бы обозначен твердым знаком ъ. В этой зетскохумской (черногорско-герцеговинской) редакции, согласно системе глаголического алфавита, был введен знак ћ (глаголический «джервь»), который употреблялся для обозначения и ђ (гj), и ћ (тj); утвердилось употребление ̊ вместо ja; отсутствие йотированных я и е (ю в глаголице отсутствует). Во второй половине XII в. здесь существовали параллельно два способа письма, которые различались правописанием и графикой. «Светское» (деловое) письмо государевых дьяков, которое находим на договоре босанского бана Кулина с Дубровником от 1189 г. и на ктиторской грамоте Стефана Немани Хиландарю, очень рано упростило это правописание, отбросив носовые гласные, твердый знак ъ и некоторые другие Стамбуле в 1955 г.), мне осталась неизвестной ценная работа Б. Ангелова «Из историята на руското книжовно проникноване у нас (XI—XIV вв.)» (Известия на Института за Българска литература, т. III. София, 1955, стр. 37—65), где автор, следуя за Сперанским, на базе болгарского материала приходит к ряду заключений, сходных с моими. 141 К воззрению А. И. Соболевского вернулся и Н. Дурново (Введение в историю русского языка. Брно, 1927, стр. 42—43, 78). 142 Белиђ, стр. 129—276.

852

В. В. Мошин

особенности, которые не были практически необходимы для передачи живого языка. «Церковное» письмо изменяло свое правописание медленнее: не только в евангелии князя Мирослава, но и в Хиландарском типике мы находим архаизмы, в частности в употреблении носовых. На базе зетско-хумской редакции (которая продолжала позднее существовать на территории Боснии) выработалась рашская школа правописания. Она приняла упрощенное правописание светских зетско-хумских государственных канцелярий в отношении замены юсов гласными у и е и употребления одного полугласного ь; отбросила употребление глаголического джерва и употребление ̊ для я; кроме ю, ввела систематическое употребление йотированных гласных я и е. В последнем вопросе особое значение принадлежит тому явлению, что тексты св. Саввы, употребляя систематически я и е после гласных, после согласных употребляют е без различия за е (небо) и je (нега — нjега). Такое написание Савва мог заимствовать только из русского правописания, где е после согласных выговаривается как je. Из русского правописания Савва мог заимствовать: 1) правильное употребление ю после гласных и согласных; 2) употребление je наряду с e в начале слова и после гласных, а после согласных исключительно е; 3) употребление я только в начале слова и после гласных, а обозначение смягченности согласного перед а каким-нибудь другим способом143. Все это, действительно, отражается в текстах св. Саввы и стоит в очевидной связи с русизмами, которые встречаем как в памятниках самого Саввы, так и в рукописях, вышедших из его школы, в частности в Иловичской Кормчей 1262 г. и в Сборнике попа Драголя XIII в. Источник этого воздействия должен был находиться на Афоне, в русском монастыре. А. Белич считал необходимым подчеркнуть, что св. Савва лично написал немного, будучи занят вопросами организации церкви и углубления православной веры в народе более, нежели литературными трудами, и что «сама по себе реформа правописания не была одной из целей Саввиных трудов вообще, а что он для себя и для всех тех, которые под его руководством трудились, утвердил единую возможную, рабочую орфографию»144. Поэтому она несовершенна, и потому ее недостатки и упущения могли пополняться после него. Белич подчеркивает, что св. Савва не был одинок при формировании нового правописания, а сам принадлежал к целой группе людей, которые свое «диячкое» образование получали на Святой Горе, где в то время было много и русских книг, и русских монахов145. Главное же, что все основные особенности Саввиного правописания находятся и в правописании дьяка Григория, участвовавшего в создании Мирославова евангелия, который, следовательно, также должен был выйти из той же святогорской школы, вероятно, в годы Саввиных трудов на Афоне, т. е. между 1192 г. и составлением Карейского типика около 1200 г.146 Недавняя находка латинской транскрипции текста договора Стефана Немани с городом Сплитом, в котором упомянут сын Немани Растко (будущий св. Савва) как удельный государь Захумской области147, заставляет внимательнее отнестись 143

Там же, стр. 239. Там же, стр. 276. 145 Там же, стр. 220. 146 Там же, стр. 220—221 и 237—239. 147 М. Диниђ. Три повее из исписа Ивана Лучиђа. — Зборник Филозофског факултета, књ. III. Београд, 1955, стр. 69—71 и 74—88. 144


853

к хронологической стороне проблемы. Подтверждая известия биографов Доментиана и Феодосия, что св. Савва до ухода на Афон в течение двух лет управлял какой-то областью, эта грамота позволяет уточнить дату конца правления Мирослава в Хумской земле. Это не могло случиться позже 1193 г. (крайняя хронологическая граница ухода Саввы на Афон —1195 г.), а, по всей вероятности, произошло и раньше, вероятно, вскоре после договора Мирослава с Дубровником 17 июня 1190 г., содержание которого свидетельствует о назревавшем столкновении Мирослава с Неманей. Таким образом, и евангелие князя Мирослава не могло возникнуть позже этой хронологической границы, а следовательно, и существование рашской школы правописания дьяка Григория отодвигается ко времени до ухода св. Саввы на Святую Гору и до вступления Растка на хумский престол после изгнания Мирослава. Если, таким образом, время написания Мирославова евангелия отодвигается в промежуток между 1180 и 1190 гг. (учитывая правописание и графику Григория, маловероятно было бы предположить более раннюю дату — первое десятилетие правления Мирослава, после 1170 г.), это бы значило, что св. Савва со своим правописанием вошел уже в процесс формирования рашской школы — процесс, который должен был начаться хотя бы за 5—10 лет до его ухода на Афон. Приходится заключить, что он не должен был получить основы своего правописания только в русском монастыре на Святой Горе. Вероятно, он мог ознакомиться с ним и дома, может быть, воспринять его от дьяка Григория, который после изгнания Мирослава мог стать управляющим государственной канцелярией нового пятнадцатилетнего князя Растка. Встает вопрос: мог ли сам дьяк Григорий и, может быть, еще кто-нибудь из его современников получить свое филологическое образование только в русской святогорской школе? Григорий во всяком случае был сербом, как об этом свидетельствуют оу для предлога въ, д̊ в смысле quia въздрадоуимы се148. Высокое положение княжего дьяка во время создания Мирославова евангелия Григорий, конечно, не мог занимать в свои юношеские годы. Вероятнее предположить, что время его учения падает на седьмое или восьмое десятилетие XII в. В те годы Мануиловых балканских походов, ромеизации и антибогомильской инквизиции политическая обстановка не могла представлять особых возможностей для развития сербских связей с Афоном, где в то время и русский монастырь, повидимому, не пользовался симпатиями византийского правительства и святогорского протата ввиду натянутости дипломатических и церковных сношений между Царьградом и Русью149. Между тем именно в эти годы существовали особенно живые союзнические отношения между сербами и Венгрией и между Венгрией и Русью. До 1162 г. на венгерском престоле сидел энергичный Геза II, женатый на киевской княгине Ефросинии. Период его правления был эпохой наиболее сильного русского влияния в Венгрии. После смерти Гезы Ефросиния сохраняла большое влияние на сына Стефана III, которого в 1167 г. женили на дочери галичского князя Ярослава Осмомысла150, а после смерти Стефана III пользовалась политическим влиянием в первые годы правления Белы IV (пока в 1176 г. не вмешалась в восстание младшего сына Гезы, после чего Бела послал 148 149 150

Белиђ, стр. 221. В. Мошин. Русские на Афоне и русско-византийские отношения в XI—XII вв., стр. 45—60. Через два года брак был расторгнут и княгиня вернулась на Русь.

854

В. В. Мошин

Ефросинию в монастырь, а позднее в Царьград). В условиях непрерывных дипломатических, военных и династических связей Венгрии с Киевом и Галичем, с одной стороны, и с сербскими землями — с другой, нужно предполагать, что и сами сербы могли входить в непосредственные сношения с русскими. Разве не мог Григорий, в то время, вероятно, «кандидат» на дипломатическую должность и будущий правитель дворцовой канцелярии, получить специальное задание ознакомиться с русским языком и русским письмом? О таких сербско-русских связях в данный период мы не располагаем историческими свидетельствами, но от этих годов не имеется свидетельств и о сербских связях с Афоном. Во всяком случае остается факт русской основы правописания дьяка Григория, а по моему убеждению, и зависимость его графики от русской. Известно, что письмо русских рукописей XI в. далеко оставляет за собой письмо южнославянских текстов того же периода, притом не только совершенством каллиграфической техники и высотой художественной иллюстрации, но и в смысле палеографическом — как высшая ступень в эволюции отдельных форм слов. Так, в южнославянских памятниках XI в. находим а с малой висячей петлей, большей частью архаического типа, с острым углом. Такого не встречаем ни в одной русской рукописи (кроме «делового» письма в подписи дочери Ярослава, французской королевы-регента «АНА РЪИНА», 1063 г. и письма на бересте, где угловатость форм вызывается свойствами материала и орудий письма). В южнославянских рукописях находим архаическую форму ц с хвостиком в строке (в Супрасльской рукописи и в отрывках Ундольского регулярно; в Саввиной книге и в Хиландарских листках рядом с младшей формой); в отдельных местах Саввиной книги и щ имеет еще неопределенную форму с хвостиком, который начинается в строке151. В русских рукописях таких ц и щ не встречаем. Буква ̊ в южнославянских памятниках всегда стоит целиком в строке; такова она и в русских, но уже в Святославове Изборнике 1073 г. рядом с этой формой встречается и форма с приподнятой мачтой и горизонтальной черточкой на верхней линии (наряду с высоким ̊ с коромыслом над линией обычно в конце строки). Омега и в южнославянских, и в русских памятниках старой формы с высокой серединой, но в обоих Изборниках Святослава появляется иногда эта буква и с несколько спущенной средней частью, а совсем определенно такая форма видна на Тмутараканском камне 1069 г. в комбинации с т над ней. Пси в южнославянских памятниках имеет форму креста; в русских наряду с древней крестовой формой встречается и с полукругом вместо коромысла. Все особенности русской графики XI в. органически развиваются в течение XII в.: буква а — с овальной петлей; ̊ постепенно поднимает мачту и перемещает коромысло на верхнюю линию; омега иногда пишется и в старой форме с высокой серединой, но к половине XII в. уже преобладает форма со спущенной серединой и характерно раздвинутыми книзу боками, которые постепенно принимают правильную овальную форму; пси приобретает форму лилии с лепестками, загибающимися книзу. В. Н. Щепкин характеризует это явление как отражение греческой графики X—XI вв.: омега высокая и крестовое пси — греческие формы Х в.; омега с низкой серединой и пси в форме лилии — греческие типы XI в. Заслуживает внимания промежуток времени, понадобившийся для перехода этих греческих типов в славянское письмо. 151

См.: П. А. Лавров. Палеографическое обозрение…, снимок 26.


855

Однако более интересным является тот факт, что эти явления эволюции византийского письма, отразившиеся в русской графике XI и XII вв., вообще не отразились в южнославянском письме той же эпохи. Напротив, южнославянское письмо XII в. стоит вполне на базе архаической южнославянской графики предшествующего периода. В Добромировом евангелии, которое Кульбакин с полным основанием относит к первой половине XII в., имеются архаическое а с малой петлей, висящей в воздухе; архаические ц и щ с хвостиком в строке, а иногда и д с ножками в строке (ср. надпись Самуила 993 г.); ̊ целиком стоит в строке с коромыслом совсем над петлей; омега — только с высокой серединой. Почти все эти формы находим и в Битольском отрывке Октоиха152 приблизительно того же периода; тут встречается даже и архаическая форма у, которое целиком стоит в строке. Архаические элементы (а с висячей петлей, низкое ̊, омега с высокой серединой, ж из трех прямых пересекающихся линий, з с длинной средней линией, загибающейся низко под строкой, пси крестовое и с полукружным пересечением) в большей или меньшей степени встречаются и в македонских рукописях конца XII и первых годов XIII в.: Охридском Апостоле, Слепченском Апостоле, Григоровичеве Паримейнике, Битольской Триоди, Македонском евангелии попа Иоанна и в Македонской Триоди Югославянской Академии (IV д 107), а частью и в Болонской псалтири, которая, по справедливой аргументации И. В. Ягича и В. Н. Щепкина, должна быть датирована промежутком между 1230 и 1241 гг. С графикой этого типа следует поставить в органическую связь графику основной части Мирославова евангелия (Варсамелеон) и письмо 10-го листа Вуканова евангелия, где, кроме остальных архаических элементов, встречаем ц и щ с хвостиком в строке. В македонских рукописях нужно подчеркнуть и архаическую традицию употребления разных форм малого юса, так же как и повернутого ю, которое иногда встречается в Изборнике Святослава 1073 г., но никогда не появляется в русских рукописях XII в. Мы сознательно не поставили в эту группу македонских текстов Погодинскую псалтирь, которая, по Кульбакину и П. А. Лаврову, относится к рубежу XII и XIII вв., а по В. Н. Щепкину — к первой половине XIII в. По своему правописанию она примыкает к группе восточных, тырновских текстов, а по графике стоит в близкой связи с графикой русских рукописей конца XII и начала XIII в. С этой же графикой несколько более раннего периода стоит в связи и письмо дьяка Григория в евангелии князя Мирослава. Не имея возможности цитировать все русские рукописи XII в., в которых встречаются формы букв, аналогичные письму дьяка Григория, укажу лишь на наиболее близкие аналогии. Таковые имеются, например, в письме Галицкого евангелия 1143 г.: здесь встречаем и высокую омегу с расходящимися боками народу с формой с несколько спущенной серединой; ̊ с коромыслом на верхней линии, над которой иногда едва возвышается верх мачты, а иногда его и вообще нет, как и у дьяка Григория; а с петлей до нижней линии, иногда с несколько заостренной, а иногда с овальной петлей; ч с малой, но симметричной вилкой; ж с пересечением линий в верхней части слова, но симметричной формы и т. д. Но существует памятник, который имеет еще большее сходство с графикой Григория, — грамота князя Мстислава 1130 г. И здесь находим те же формы для а, ч, з, ж, ̊, омегу двух типов и др., а главное — совершенно тот же общий характер 152

Й. Иванов. Български старини из Македониjа, стр. 448.

856

В. В. Мошин

красивого уставного письма, каллиграфически безупречного, безыскусственного в смысле художественных украшений, которое находим и в Аллилуариях дьяка Григория в конце Мирославова евангелия. Мне кажется, что именно этот тип безыскусственного уставного письма, который, вероятно, был общим в обиходе княжеских канцелярий в середине XII в., мог послужить образцом для выработки графического типа письма дьяка Григория и школы, к которой он принадлежал. В своих основных чертах этот тип проявляется и в обоих почерках Вулканова евангелия первых годов XIII в., а дальнейшее его развитие может быть хорошо прослежено по письму минеи Братка четвертого десятилетия XIII в., грамот Уроша I середины XIII в., Иловичской Кормчей 1262 г., Хиландарского Шестоднева 1263 г. и Тодоровых листков 1277 г. до стильного каллиграфического устава эпохи короля Милутина. В начале этой эволюции, в конце XII—начале XIII в., письмо русских и сербских памятников весьма схоже. Но к середине XIII в. линии их развития снова расходятся. На Руси после нашествия татар, в эпоху феодальной раздробленности, как известно, теряется общий тип уставного письма и создается ряд местных типов; формы теряют геометрическую правильность, что особенно проявляется в набухании нижних петель и редукции верхних частей отдельных слов (особенно в и ж), подъеме перекладин у н, и и в йотированных буквах, в изменении горизонтального положения перекладин в косое, в сильном поднятии мачты у ̊, в появлении косого, а потом и лежащего е и т. д. Все это к концу XIII в. приводит к формированию нового несимметричного типа младшего русского устава. В сербском письме XIII в. точно так же поднимается мачта у , сокращаются верхушки в и ж, набухают нижние петли, но буквы не теряют общего характера геометрической правильности, которым отличается и новый тип сербского каллиграфического устава, сформировавшийся уже около середины XIII в. и державшийся до появления полуустава в середине XIV в. Совершенно аналогичный процесс развития письма можно предполагать и в Тырновской Болгарии. Говорим: предполагать, так как в данной области имеется очень мало точно локализированных и датированных текстов XIII в. Если Погодинская псалтирь действительно относится к первым годам XIII в. (а особенно, если еще к концу XII в.), то это значило бы, что в Тырновской Болгарии развитие заимствованного из России уставного письма значительно опередило Сербию ̊ с очень высокой мачтой, омега с низкой серединой и правильными овалами боков, н с перекладиной в верхней части слова, широкое е для je не встречаются в других балканских текстах ранее середины XIII в. Думаю, что по формам букв наиболее древним памятником этой группы должен был быть сгоревший в 1941 г. Октоих Белградской народной библиотеки, 268 (216), от которого один лист хранится в собрании Срезневского под именем «Жеравинского устава» — его, вероятно, можно было бы отнести ко второму или третьему десятилетию XIII в. Грамоты Иоанна Асеня II Дубровнику и святогорскому Ватопеду, хотя и писаны тогдашней канцелярской скорописью, и Асенева запись 1230 г. на столбе в Тырновской церкви свв. Апостолов, хотя и писана монументальным письмом эпиграфического типа, все же позволяют создать представление об основных формах болгарского уставного письма четвертого десятилетия XIV в., которое имеет много общего с письмом сербской минеи Братка того же периода. К 1263 г. относится болгарская часть Хиландарского Шестоднева, к 1263 или 1273 г. — Тырновское евангелие, к 1277 г. — отрывки Васы Грамматика, к по-


857

следней трети XIII в. — довольно большое число недатированных рукописей, которые П. А. Лавров описывает и воспроизводит под номерами 4, 6—12 как «Восточноболгарские тексты»153. Та же графика, почти полностью аналогичная сербской данного периода, распространяется и в области македонских текстов после завоевания Иоанном Асенем в 1230 г. Македонии, где до того, как уже упоминалось, держались древние местные традиции. Почти полное сходство графики сербских и болгарских текстов XIII в.154 вполне понятно благодаря наличию близких политических и культурных связей между этими народами в данный период, что нашло свое отражение в большом числе болгарских рукописей с сербизмами, так же как и сербских с болгаризмами при известном числе памятников, над которыми совместно трудились болгарские и сербские писцы, как, например, в упомянутом Хиландарском Шестодневе 1263 г. Рядом с другими графическими явлениями, которые мы в предыдущем отрывке о графике сербских текстов связывали с русской графической базой, следует особенно подчеркнуть появление русской формы пси — лилии — во всех болгарских текстах, начиная от Погодинской псалтири. Только в Григоровичевой минеи эта форма является параллельно с более древней, крестовой, каковая в македонских рукописях держится и в течение первой трети XIII в. По обычному воззрению, сформулированному В. Н. Щепкиным, «с XI века по начало XV, т. е. в течение четырех веков, русская графика представляет непрерывную эволюцию, во многом отличную от югославянской. Русские почерки внутри этого периода должны быть рассматриваемы независимо от югославянских. Только в начальной и конечной точке этого пути сравнение с югославянсхой графикой необходимо; в XI веке в России еще сказываются древнеболгарские влияния, в начале XV — начинают сказываться влияния среднеболгарские и сербские»155. Этот затянувшийся палеографический экскурс привел нас к иному выводу. Путь органического развития русского письма сближается с югославянской графикой и на рубеже XII—XIII вв., когда на Балканах формируются новые редакции правописания и ведется восстановление уничтоженной в XII в. славянской письменности на базе русских оригиналов. Как в сербских текстах данного периода, так и в болгарских рукописях XIII в. следы русского влияния в правописании и графике стоят в связи с русизмами, которые указывают на непосредственное пользование русскими оригиналами. Уже А. И. Соболевский в 1898 г. обратил внимание на ряд таких мест в Евангелии Софийской народной библиотеки [№ 19 (199)]. П. А. Лавров рядом с этим цитирует палимпсест из собрания Тишендорфа (ГПБ, Q. п. I, 64) и Четвероевангелие (БАН, № 11, 9, 3). М. Н. Сперанский присоединил к этой группе Минею Хлудовского собрания (№ 160) и Зайковский Требник, в свое время исследованный И. И. Срезневским. Б. Цонев особо анализировал Врачанское евангелие, 153

П. А. Лавров. Палеографическое обозрение…, стр. 81—98. Как специфическую особенность болгарских текстов можно было бы считать большую верность форме омеги с высокой серединой, которая рядом с младшей формой держится в течение всего тырновского периода. В сербских текстах, напротив, при наличии отдельных случаев употребления старшей формы (например, у архиепископа Никодима) преобладает форма с низкой серединой: в первой половине XII в. — с расходящимися книзу боками, позднее — с правильными овальными. 155 В. Н. Щепкин. Учебник русской палеографии. М., 1918, стр. 97—98. 154

858

В. В. Мошин

где смог установить наличие русизмов на протяжении всей рукописи156. Нужно думать, что внимательный анализ текстов с этой стороны откроет еще очень большое число южнославянских памятников данного периода с ясными следами русских оригиналов, как это недавно установил Б. Ангелов в отношении болгарской рукописи — Пролога Болгарской Академии наук XIV в. (№ 17)157. В полном согласии с приведенными явлениями находится и факт большого сходства южнославянского тератологического рукописного орнамента с тератологией русских рукописей XIII в. — факт, уже давно замеченный Ф. И. Буслаевым и В. В. Стасовым. Характеристику этого особого типа рукописного орнамента составляет неразрывное сплетение фантастических чудовищ и птиц с сетью лент и змей; в инициале геометрическая рама буквы перестает служить базой орнаментального целого, а само сплетение (симплегма) становится содержанием композиции, которая лишь символизирует нужный инициал; заставка развивает тот же мотив в сплетении симметрически поставленных инициалов. В этом специфически линеарном типе, который встречаем, например, в Болонской Псалтири, Хиландарском Шестодневе 1263 г. и Хиландарском свитке № 1, орнаментика отличается, с одной стороны, от народного примитивно-фантастического орнамента старославянских рукописей, где зооморфные и орнитоморфные мотивы являются лишь украшением геометрической рамы инициала; с другой — и от «романской» иллюстрации Мирославова евангелия, где своеобразное сплетение живописно расцвеченных фантастических образов с реалистически трактованными растительными мотивами в сценах охоты, борьбы чудовищ и тому подобных претворяет инициал в миниатюру. В своем линеарном типе Болонской псалтири и ряда других памятников южнославянская тератология чрезвычайно сближается с русской в эпоху ее формирования в XII и начале XIII в. Поэтому в соответствии со старыми представлениями о непрерывной зависимости русской письменности от болгарской в течение всего средневековья и связь русской тератологии с балканской пытались объяснить влиянием Балкан на Русь, хотя это наталкивается на ряд серьезных препятствий. Прежде всего нужно учитывать, что на Руси первые примеры линейной художественной тератологии появляются уже в первой половине XII в. (в Юрьевском евангелии, потом в Добриловом евангелии и т. д.) и что дальнейшее развитие идет органически и непрерывно до XV в.; между тем на Балканах орнаментика этого стиля возникает лишь в начале XIII в. и уже в третьей четверти того же столетия начинает уступать место возрождающемуся геометрическо-растительному орнаменту, а к середине XIV в. совершенно исчезает158. С другой стороны, на Руси рукописная тератология этого стиля уже при своем возникновении показывает органическую связь с другими отраслями искусства, прежде всего «прикладного», высокую степень художественной трактовки мотивов и в своем дальнейшем развитии создает несколько местных школ и направлений с богатым запасом мотивов и полихромной рас156 См.: А. И. Соболевский. Две замечательные рукописи XIII века. Киев, 1898; П. А. Лавров. Палеографическое обозрение…, стр. 134—135; М. Н. Сперанский. Из истории русско-славянских литературных связей, стр. 49—53; Б. Цонев. Врачанско евангелие среднебългарски паметник от XIII в. София, 1904. 157 Б. Ангелов. Из славянските ръкописи на БАН. — Известия на Архивния Институт, I. София, 1957, стр. 292—297. 158 См.: В. Мошин. Орнамент зужнославенских рукописа XI—XII века. — Радови Научног друштва Босне и Херцеговине, VI. Сараjево, 1957, стр. 40—79.


859

цветкой. Между тем на южнославянской почве в течение сравнительно кратковременного существования этот тип тератологического орнамента проявился преимущественно в схематизированной форме плетеного инициала в линейной трактовке, параллельно с чем особо развивались струя орнаментики народнофантастического стиля (например, в Орбельской Триоди) и художественная тератология особого типа, отличающаяся известной свободой и фантазией в трактовке колоритного плетения инициалов (как в сербском Ватиканском евангелии № 4 и в евангелии Хиландарской келии св. Саввы № 8). Хронологический приоритет русской тератологии перед балканской дал Борну основу для гипотезы о русском источнике балканской тератологии, который в свою очередь генетически зависит от скандинавской орнаментики «звериного стиля»159. Независимо от того, примем ли мы последнее положение или станем на точку зрения синхронизма самобытных сходных типов тератологии нордийской и русской, факт зависимости южнославянской «технической тератологии» (термин В. Н. Щепкина) от русской представляется мне очевидным и получает свое естественное объяснение в связи с аналогичными явлениями русского влияния, проявившимися в культурной жизни балканских славян в конце XII и в первой половине XIII в. На переходе русских праздников в южнославянские месяцесловы я подробно остановился в упомянутой работе о южнославянском Прологе160. До XII в. мы не находим русских праздников в южнославянских календарях, хотя некоторые из них являются в русских месяцесловах уже в XI в. Русских праздников нет ни в евангелии князя Мирослава, ни в Слепченском апостоле, ни в евангелии попа Иоанна. Но с конца XII в. встречаем русских святых и русские праздники в ряде южнославянских рукописей: в Охридском апостоле, в Кирилловском синаксаре Асеманова евангелия, в Зографском Трефолое XIII в., в Тырновском евангелии 1273 г. и в других болгарских и сербских текстах XIII и начала XIV в. Некоторые из этих праздников могли войти в южнославянские месяцесловы несознательно, при списывании русского оригинала, когда речь шла о праздниках в честь Богородицы или в честь общехристианских великих святых. Вероятно, таким путем попали в Охридский апостол два русских праздника: 8 ноября, «Богородица» — празднование воспоминания освящения храма Св. Софии в Киеве (в Летописи —1039 г.); в Мстиславовом евангелии праздник точно означен — «свещение св. Софии, иже есть в Киеве»; 26 ноября, «свещение св. Георгию» — празднование памяти освящения храма Св. Георгия в Киеве при Ярославе Мудром; приведено в русской Минее 1097 г., в Юрьевском евангелии — около 1220 г.; этот же праздник вошел и в Кирилловский синаксарь Асеманова евангелия. Русским праздником является и 9 мая — память перенесения мощей св. Николая Чудотворца из Мир Ликийских в итальянский Бари в 1087 г. Как уже упоминалось, это событие не вошло в греческие месяцесловы, поскольку перенесение мощей святителя на Запад для греков не было праздником. Между тем на Руси празднование этого события было установлено уже через три года, в 1090— 1091 гг.. по всей вероятности, при посредстве дочери великого князя Всеволода Евпраксии-Адельгейды, супруги императора Генриха IV, которая присутствовала при этом событии. Данные об этом празднике в южнославянских месяцесло159 W. Воrn. Das Tiergeflecht in der nordrussischen Buchmalerei. — Seminarium Kondakovianum. Praha. T. V, 1932; t. VI, 1933; t. VII, 1934. 160 Зборник Хисториjског Института Jугославенске Академjе, т. II, стр. 56—60.

860

В. В. Мошин

вах встретились мне в Слепченском евангелии Югославянской Академии (III д 3), Лесновском евангелии той же коллекции (IV д 12), Райковом евангелии той же коллекции (III б 23) и евангелиях Сербской Академии наук, №№ 1 и 277 (Стоjановић, Каталог, №№ 3 и 5) — рукописях конца XIII и первой половины XIV в. Более интересны данные о русских святых, вошедших в южнославянские месяцесловы: Борисе и Глебе (убиты в 1015 г.) и Феодосии, основателе КиевоПечерского монастыря (умер в 1074 г., мощи открыты в 1089г., канонизация в 1108 г.). Памяти князей Бориса и Глеба появляются в месяцесловах Тырновского евангелия 1273 г., Слепченском евангелии Югославянской Академии (III д 3), Зографском евангелии 1305 г., сербском Богдановом евангелии Югославянской Академии (III с 20), сербском Райковом евангелии Югославянской Академии (III б 23), евангелиях Сербской Академии наук, №№ 1 и 277 и др. О св. Феодосии Печерском — в Тырновском евангелии, Лесновском евангелии Югославянской Академии (IV д 12), Слепченском евангелии Югославянской Академии (III д 3), евангелиях Сербской Академии, №№ 1 и 277, Дечанском евангелии, № 1, Райковом евангелии Югославянской Академии и др. Эти данные не могут быть обособлены от данных, вошедших в южнославянские Прологи, где они являются в XIII в. вместе с данными о русском князе Мстиславе, а затем княгине Ольге и куда в то же время вносятся данные о южнославянских святых св. Параскеве (Петка), преподобном Иоанне Рыльском, Петре царе Болгарском, св. Симеоне и Савве сербских и др. Одновременное появление особых житий Бориса и Глеба и Феодосия в южнославянских списках, так же как и их служб в минеях и других литургических текстах, не позволяет предполагать возможности случайного и несознательного внесения этих праздников в болгарские и сербские месяцесловы и заставляет предполагать какой-то канонический акт в начале XIII в., которым на Балканах была проведена редакция южнославянских календарей, вероятно в связи с восстановлением болгарской патриархии и созданием автокефальной сербской церкви. В одном важном памятнике такой церковноканонической акции в Болгарии в начале XIII в. наталкиваемся на применение датирования официального акта хронологической системой с мартовским началом года. Это Борилов собор против богомилов, в Синодике которого стоит дата 6718 г., 14 индикта, круг месяца 11, круг солнца 15, февраля 11 дня, пятница сыропустной недели. Тодоров, подтвердивший элементы этой даты на базе мартовской системы начала года, объясняет этот факт как результат западного влияния, оставшегося в Болгарии после Калояновой унии с Римом161. В связи с приведенными данными о других аналогичных явлениях русского влияния в разных областях культурной жизни южного славянства в данный период, а также принимая во внимание вероятность, что при создании Борилова Синодика в неделю православия мог быть использован какой-нибудь русский список первоначального болгарского Синодика старославянской эпохи162, можно считать вероятным, что в датировке Борилова Синодика применена русская система датировки с началом года в марте. Вполне 161

Янко Тодоров. Таблици за определяне и провераване на дати от българската и византийска история. София, 1945, стр. 12—13 и 32—34. 162 См.: В. Мошин. Сербская редакция Синодика в неделю православия. — Византийский временник, т. XVI. М., 1959, стр. 317—394.


861

естественно, что при непрерывных дипломатических сношениях с соседней Византией в Болгарии должна была привиться и практика датировки по византийской сентябрьской системе (так же как это имело место и на Руси), но отдельные случаи мартовской датировки в Болгарии находим и позднее, например в болгарском евангелии 1359 г.163 Это могло иметь место только при сознании, что мартовское начало года имеет свое каноническое основание и, следовательно, может употребляться параллельно с византийской сентябрьской системой, как это применяется в богослужебном обиходе в параллелизме двух годовых кругов, пасхального и индикта. Это сознание основывалось на богословской и астрономической аргументации византийских компутистов. Научно-теоретически оно излагалось в пасхалистических трактатах, как, например, в сербском переводе Синтагмы Матфея Властаря (середина XIV в.). Хронография (в частности, Амартол в сербском списке 1386 г.) указывала, что «первый месяц, иже от Евреи глаголемый Ниса, от нас же глаголеми Март, яко же рече господь: месяц сей начаток месецем вам… Тожде и нам по божии светеи цркви начело лета буди всегда, якоже и светую Пасху обретающе» и т. д. Пролог под 1 марта приводит особую статью с аргументацией о мартовском начале года. Учительная литература содержит списки древних поучений с хронологическими выкладками по мартовской системе, как, например, в Слове Максима Исповедника на Благовещение (в сербском Грачаничском Прологе последней четверти XIV в.). Ту же традицию встречаем в народной апокрифической литературе «о зодиях», о двенадцати пятках, в лунниках, громовниках и т. д.164 Неизмеримо важнее, что эта же система и монументально увековечена королем Милютином в росписи его церкви в Старом Нагоричине, построенной в 1317—1318 гг. Здесь фрески целого цикла праздников распределены по мартовской системе — композиции начинаются мартом и кончаются февралем165. Обращая внимание на этот пример применения мартовской датировки, Станоевич охарактеризовал его как курьез, который мог бы быть объяснен венецианским влиянием166. Естественнее это явление может быть истолковано по своей органической связи со славянской пасхалистической традицией, применяемой в богослужебном обиходе и живущей в литературе от Библии до апокрифов и фольклора. На Руси, как уже упомянуто, мартовский стиль в хронологии применялся с древнейшего времени в документах и в хронографии и, как нам кажется, пришел сюда с Запада в X—XI вв. Несомненные случаи такого применение мартовской датировки находим и у южных славян в XIII и XIV вв. Нужно подчеркнуть, что и для сербов датировка актов с началом года в марте не должна была представляться совсем странной, потому что эта система была в употреблении в разных городах Далмации, с которыми сербские государи были в регулярных дипломатических сношениях, так же как и в Венеции. И сами сербские государи пользовались иногда этой системой с давнего времени. Так, 163

А. И. Соболевский. Славяно-русская палеография, 2-е изд. СПб., 1908, стр. 104—105. См.: В. Мошин. Мартовско дитирање. — Историски Гласник, бр. 1—2. Београд, 1951, стр. 47—54. Приводимые здесь цитаты даны в несколько исправленном и упрощенном правописании. 165 См.: В. Петковић. Календар у старом живопису српском. — Старинар, Трећа сериjа, I. Београд, 1922, стр. 4—5. 166 Ст. Станоjевић. Студиjе о српскоj дипломатици. XVII. Датирање. — Глас Српске академиjе, CXXII. Београд, 1928, стр. 47. 164

862

В. В. Мошин

первые сохранившиеся договоры Немани и Мирослава с Дубровником 1186 и 1190 гг. датированы «anno Incarnationis», как и договор Дуклянского короля Джорджа Вукановича с Венецией 1208 г. Что касается даты с годом по эре от сотворения мира, то в большинстве случаев трудно определить, по какому «стилю» этот год приведен, так как сентябрьский год своей второй половиной входит в первую половину мартовского года (март — август) по венецианскому и флорентийскому стилям, а первой половиной (сентябрь — февраль) — во вторую половину мартовского года по пизанской системе. (Как известно, оба стиля иногда встречаются в рамках одного и того же произведения, а иногда встречаются в одном периоде в одной и той же канцелярии, в частности в папской.) Поэтому даже и для договора Радослава с Дубровником от 4 февраля 6742 г. с неточным IV индиктом при всей вероятности сентябрьского датирования можно допустить возможность применения мартовско-пизанской системы с тем же переводом даты на февраль 1234 г. Поэтому необходимы противоречия между отдельными элементами даты или противоречие даты с внутренними данными акта, которые бы требовали выхода из рамок сентябрьского года в ту или иную сторону, дабы можно было искать возможности применения мартовской датировки. Такой случай имеем, например, в дате Доментиановой записи на его житии св. Саввы Сербского: 6762 г., XI индикт, при царе Иоанне Ватаци (умер 3 ноября 1254 г.)167. Сентябрьский 6762 г. (сентябрь 1253 г. — август 1254 г.) не сходится с XI индиктом (сентябрь 1252 г. — август 1253 г.); но данный индикт своей первой половиной (зимние месяцы) входит в мартовский 6762 г. по пизанскому стилю (март — август 1253 г.). Ввиду того что именно для Доментиана установлено пользование русскими литературными произведениями (в частности, Иларионовым Словом о законе и благодати), вполне допустимо предположение, что он в приведенной дате пользовался русской системой с мартовским началом года. Совершенно несомненные факты применения мартовской системы в датировке находим в нескольких сербских памятниках первой трети XIV в. Это прежде всего дата смерти короля Милютина, которая имеется в ряде летописей и записей, — 29 октября 6829 г.168 (6825 вместо 6829 г., который встречается в нескольких младших летописях, вероятно, появился вследствие неясно написанной или стершейся в оригинале буквы Q, которая выглядела как э). При сентябрьском счете октябрь 6829 г. относится к 1320 г. н. э., что опровергается рядом византийских грамот, свидетельствующих, что Милютин был жив еще летом 1321 г. Очевидно, 6829 г. написан по венецианской или флорентийской системе, по которой приведенная дата дает 29 октября 1321 г. Подобный случай встречаем в грамоте Стефана Дечанского 1330 г. Дечанскому монастырю. Здесь сам король говорит о своем короновании вместе с сыном Душаном 6829 г., 6 января, индикта V169. Сентябрьский счет натыкается здесь на два противоречия: 1) 6829 сентябрьский год (сентябрь 1320 г. — август 1321 г.) не сходится с V индиктом (сентябрь 1321 г. — август 1322 г.); 2) именно V индик167

По рукописи ГПБ: Љ. Стоjановић. Стари српски записи и натписи, књ. III. Београд, 1905, стр. 36, № 4932. 168 Љ. Стоjановић. 1) Стари српски записи и натписи, књ. III, стр. 83, № 5138; 2) Стари српски родослови и летописи. Сремски Карловци, 1927, стр. 78, 79,. 103, 110, 112; год 6825 на стр. 121, 174, 180, 189, 196 и 198. 169 Fr. Mikosich. Monumenta serbica. Viennae, 1858, № 83, стр. 90; Ст. Новаковић. Законски споменици српских држава сред њег века. Београд, 1912, стр. 646.


863

ту отвечает год смерти Милютина в октябре 1321 г. и коронования Стефана Дечанского в январе 1322 г., тогда как январь 6829 г. по сентябрьскому счету шел бы в 1321 г., т. е. еще при жизни короля Милютина. Напротив, по мартовскому счету по флорентийской и венецианской системам январь 6829 г. согласуется с V индиктом и с исторической обстановкой: коронование Стефана Дечанского имело место через два с лишним месяца после смерти короля Милютина. Вполне очевидный случай мартовской датировки встречаем в двух грамотах короля Стефана Дечанского Хиландарю от 9 июля 6835 г. и от 8 февраля 6835 г. В обеих грамотах среди королевских дарений приводится село Добродоляни, половина которого ранее принадлежала монастырю Студенице. В июльской грамоте король сообщает, что к нему пришел хиландарский игумен Гервасий с просьбой об обмене со Студеницей, дабы все село целиком перешло в руки Хиландаря. Король согласился и дал Студенице за ее половину Добродолян село Ярине на р. Ибре, а бывшую студеничскую половину Добродолян подарил Хиландарю. Затем описывается и размежевание границ нового хиландарского имения. Во второй грамоте (от февраля) описывается размежевание границ другого хиландарского имения — Хотачской метохии у Призрена — и при этом перечисляются другие хиландарские имения, в том числе обе половины Добродолян — новое дарение и та часть, которая ранее принадлежала Хиландарю. Приведенное содержание с полной очевидностью показывает, что июльская грамота 6835 г. выдана ранее февральской т. е. что в 6835 г. для писавшего грамоты июль предшествовал февралю, что могло иметь место только при пользовании мартовской системой. По венецианскому или по флорентийскому стилю (каковой имел место в двух приведенных случаях данного периода) первая грамота должна быть датирована 9 июля 1327 г., а вторая — 7 февраля 1328 г.170 Если к этим несомненным свидетельствам об употреблении в Сербии в первой трети XIV в. мартовской системы прибавим упомянутые композиции праздников в росписи Старого Нагоричина этого же периода, создается твердое убеждение, что для данного периода эта хронологическая система была обычной. Не может быть случайностью и то, что единственная датированная грамота Стефана Дечанского Дубровнику имеет дату «марта 25 день, на Благовещение, а от воплощения Христова 1326 года»171: Хотя в западных актах Воплощение Христово отождествляется иногда с Рождеством — 25 декабря, но в данном случае оно, конечно, относится к Благовещению, как это поется и в стихирах в службе на этот праздник — «Бог бо истощевается, и воплощается, и зиждется». Совершенно очевидно, что в первой четверти XIV в. эта система начала года мартом не могла прийти из Византии и, конечно, должна была восходить к более древней традиции, которую мы в начале XIII в. обнаружили в Синодике царя Борила. В своей работе о мартовском стиле в южнославянской хронологии (десять лет назад) я повторил воззрение русских палеографов, якобы эта система пришла к славянам из Греции через пасхалию. Сейчас для меня ясно, что она была принята балканскими славянами из России в конце XII и в начале XIII в. и 170 В издании Б. Кораблева (Actes de Chilandar. Deuxième partie. Actes slaves. — Византийский временник, т. XIX, 1915, Приложение, №№ 21 и 22) и в издании Ст. Новаковићa. (Законски споменици српских држава средњега века. Београд, 1912, стр. 396 и 398) обе грамоты с датами, переведенными по сентябрьскому году. 171 Љ. Стоjановић. Старо српске пове е и писма, I. Београд — Сремски Карловци, 1929, № 47; Fr. Mikosich. Monumenta serb. № 81, стр. 85.

864

В. В. Мошин

что это заимствование стоит в естественной связи с аналогичными фактами в ряде других областей культуры. Как я указывал в статье о мартовском стиле, практика датировки официальных актов системой с мартовским началом года в Сербии уступила место сентябрьской системе в середине XIV в., в эпоху создания Душановой империи сербов и греков, но и после этого мартовская датировка встречается иногда в записях и в некоторых официальных актах. Возвращаясь к литературным памятникам, которые перешли из древней Руси на Балканы, напомним и несколько дополним список М. Н. Сперанского. Наряду с рукописями св. Писания и литургическими, которые, очевидно, были самыми многочисленными благодаря потребностям возрождавшихся южнославянских национальных церквей, здесь находим: каноническую литературу — Кормчую, русский текст которой был редактирован и пополнен в согласии с новой византийской канонической литературой; Синодик в неделю православия, вероятно, в русской переделке первоначального болгарского Синодика эпохи пресвитера Козмы, которая должна была послужить созданию новых редакций, сербской и болгарской; «Книги Законные»; русские переводы греческих монастырских типиков; «Канонические ответы» русского митрополита Иоанна II (1080—1089); русский список первого болгарского перевода «апостольских уставов, како подобает жити христианину»; памятники церковного ораторского искусства, как Иларионово Слово о законе и благодати с похвалой кагану Владимиру; полемические творения, как Слово о вере варяжской инока Феодосия; поучительно-аскетическую литературу — Иларионово «Наказание к отрекшимся от мира или послание к брату столпнику», «Притчи» Кирилла Туровского и, вероятно, различные сборники проповедей, некогда перешедшие на Русь через болгарские и македонские переводы; житийные произведения — Несторово житие св. Феодосия, сказания о св. Николе, Пролог с русскими житиями, связанные с ним службы, как служба свв. Борису и Глебу, составленная русским митрополитом Иоанном I; дидактические сборники, как «Пчела»; историческую литературу — Историческую Палею; светские литературные произведения, как Повесть об Акире Премудром, «Моностихи» Менандра и, вероятно, еще многое из того, что некогда древняя Русь приняла из литературных сокровищ эпохи Симеона Великого. До сих пор еще не обнаружены следы знакомства славянских Балкан с русскими летописями, Поучением Владимира Мономаха и Словом о полку Игореве. Аналогичный факт из области светских жанров мы подчеркнули в главе о переходе древнеболгарских и македонских памятников в русскую письменность XI столетия. Видимо, выбор оригиналов для переписывания диктовался практическими потребностями болгарской и сербской церкви в годы организации их самостоятельной канонической жизни. Но не исключено, что когда-нибудь найдется след знакомства с этими произведениями в болгарской и сербской литературах. В этих вопросах всегда встает пример Слова о полку Игореве, которое дошло от древности в единственной старой рукописи, погибшей в Москве в 1812 г. Нужно думать, что, в отличие от церковных книг, которые хранились в монастырях, светские произведения преимущественно попадали в библиотеки государей и феодалов, где погибали вместе со средневековыми дворцами и замками. Во всяком случае те русские литературные сокровища, которые попали в южнославянские литературы в XIII и XIV вв., дают право думать, что в данный период Россия вернула славянским Балканам почти все, что приняла от них во время создания своей письменности, и прибавила многое из того, что сама соз-


865

дала в XI и XII вв. Другими словами, мне кажется, что в первой половине XIII в. южнославянские литературы должны были обладать большей частью литературных богатств, которые в то время составляли общую православно-славянскую литературную сокровищницу. Как и при рождении русской литературы в первой половине XI в., процесс восстановления южнославянских литератур после 200-летней византийской ромеизации и инквизиционного искоренения славянской письменности осуществился в течение очень короткого промежутка времени — в первые десятилетия XIII в. И в первом, и во втором случаях, мне кажется, это явление нужно объяснить общим психологическим фактором — мощным духовным брожением пробудившихся творческих сил на пороге новой эпохи при рождении новых условий государственной и общественной жизни. На Руси в первые годы XI в. этот толчок дали христианизация и связанные с ней переустройство общественных отношений и новая государственная идеология; у южных славян — пробуждение национального и государственного самосознания после освобождения от политического и культурного двухсотлетнего ига. В качестве аналогии можно привести и спонтанное рождение болгарской письменности в годы великодержавной политики Симеона Великого в соответствии с его византийско-имперской государственной идеологией, а позднее и рождение нового литературного движения на Руси, связанного со вторым южнославянским влиянием в годы могучего пробуждения национального духа после победы над татарами в 1380 г.

Литературное движение у сербов и болгар в XIII и XIV вв. Как эпоха создания южнославянской письменности при Симеоне Великом, так и возрождение южнославянских литератур в XIII в. были связаны с активной деятельностью по переводу греческих произведений. Это видно уже в трудах св. Саввы сербского. Если библиотека русского монастыря на Афоне за 25 лет, протекших от упомянутой описи 1169 г. до прихода Саввы на Афон, не разрослась в большой степени, то в течение первых месяцев своего пребывания на Святой Горе Савва мог овладеть Патериком, Ефремом Сирином и житием Панкратия Тавроменийского, которые имелись в этой библиотеке вместе с богослужебными книгами и Номоканоном. Можно думать, что его скорый уход из русского монастыря в греческий Ватопед был вызван не столько желанием греческого монашества переманить в свою среду сына сербского государя, сколько потребностью, которую сам св. Савва мог осознать на Афоне: вполне овладеть греческим языком и в богатой ватопедской библиотеке оказаться у источника православного просвещения и греческой культуры. Возможно, что и его исключительная щедрость дарений в отношении к Ватопеду, где он выстроил три храма и покрыл оловом главную церковь, являлась выражением признательности за те культурные сокровища, которые Савва мог почерпнуть из ватопедской библиотеки. Его первые труды — типики и Служба с похвалой св. Симеону — связаны с греческими образцами. Архиерейский служебник и руководство для чтения Псалтири — переводы. При создании сербской Кормчей, кроме использования древней болгарской редакции в русском списке, выполнен и перевод новой греческой редакции с толкованиями Аристина и Зонары. Когда сербское монашество на Святой Горе обосновалось в собственном монастыре Хиландаре, там труд

866

В. В. Мошин

по переписыванию книг должен был развиваться параллельно с переводческим, оттуда перешел в Сербию, куда св. Савва стремился перенести «всякий образ Святой Горы». Небольшое число сохранившихся сербских рукописей XIII в. с еще меньшим количеством датированных записей в них не дает нам возможности определить, какое количество сербских переводов византийских произведений литературы было выполнено в течение этого столетия, но не может быть сомнений, что последующие труды архиепископов Никодима и Даниила в этом направлении представляли лишь продолжение и развитие ранее начатой культурной деятельности по созданию сербского просвещения на базе греческой культуры. В 1319 г. архиепископ Никодим, следуя примеру св. Саввы, который «породи, кже есть обнови, не тьчию себе, нь и всоу срьпскоу землю… яко нкай чьстьная пчела от всхь красныихь цвтьць сьбравь», послал в Константинополь за Иерусалимским типиком и «прложи и вь нашь езыкь от писмень грьчьскаго езыка»172. Его наследник на престоле Данило, построив в Печской патриархии церковь в честь Богородицы, «оуставь же постави вь не и прдрьжати ю доброразоумьныимь чрьньцем езыка грьчьска, еже вьса сьдвати законьна вь црькьви той, по оуставоу ихь творити слоужьбоу божьствьноу и вьса прочая»173, к этому «всему остальному», очевидно, относилось участие в переводческих трудах. Но главный центр сербской переводческой деятельности находился на самой Святой Горе: в Хиландаре, в Карейской келии св. Саввы, позднее в русском Пантелеймоновом монастыре, когда этот монастырь при царе Душане перешел в руки сербов, и в монастыре св. Павла. На Афоне старец Иоанникий в 1347 г. «переложил» для Душановой супруги, царицы Елены, греческое Феофилактово толкование Евангелия, а в 1371 г. старец Исаия «от многопремудраго и художнаго, зело скупаго еллинского языка ва наш язык» переводил творения Дионисия Ареопагита. В высшей степени характерно суждение этого старца Исаии об отношении простого и безыскусственного славянского языка к логически изощренному и художественно совершенному греческому и о связанных с этим трудностях перевода: «Греческы бо языкь ово убо от Бога исперва художенъ и пространъ бысть, ово же и от различных по временех любомудрець ухыщрен бысть; нашь же словен’кы языкь от бога добр сътворенъ бысть, понеже вся елика створи бог зло добра, нъ улишениемь любоученiа любочьстивых слова мужей хытрости якоже онъ не удостоися. И убо колико любо аще от оного навыкох, не хотх конснутися сущих паче мене, рек’ше прелагати от греческаго языка в’ нашь, по реченному: высочайших тебе не ищи и глоубочайших тебе не испитуй, бояся и оного еже пострадаша в ветхом и новмь писаши, иже пробидяще дерзостн смаше божственых прикоснутися»174. Изложенные здесь мысли вполне отвечают позднейшим рассуждениям Константина Костенечского о совершенстве греческого языка, о трудностях при переводе греческих текстов на славянский язык 172

Љ. Стоjановић. Стари српски записи и натписи, књ. I. Београд, 1902, № 52, стр. 22—24. Животи краева и архиепископа српских, написао архиепископ Данило и други. Издаоћ. Даничић. У Загребу, 1866, стр. 369. 174 Љ. Стоjановић. Стари српски записи и натписи, кнь. III, № 4944; ср.: В. Мошин. Житие старца Исаии, игумена Русского монастыря на Афоне. — Сборник Русского археологического общества в королевстве Югославии, т. III. Белград, 1940, стр. 154—158. 173


867

и опасности еретических заблуждений вследствие неточной передачи богословских понятий. В записях на сербских рукописях святогорского происхождения часто встречается имя Карейской келии св. Саввы как места, для которого или где выполнена работа по переписыванию или самостоятельный литературный труд. Эту келию основал св. Савва для подвижников-пустынников, «исихастов», как их называет уже типик святогорской лавры, составленный преп. Афанасием в Х в. Устроив это «место безмолвию» сначала лично для своих аскетических подвигов и размышления, а позднее «в жилище двум или трем» опытным («искусным») подвижникам, Савва юридически оградил эту келью от какого бы то ни было вмешательства святогорского прота и хиландарского игумена и определил постоянный доход как от сербской архиепископии, так и от Хиландаря для материального обеспечения «исихастирии», дабы тамошний «старец» был освобожден от всех материальных забот и мог беспрепятственно выполнять предписанные уставом правила богослужения и аскетизма. В рамках этих обязанностей в связи со всеми предписанными церковными богослужениями (полунощница, утреня, часы, вечерня и т. д.) безусловно требовалось, чтобы ежедневно, в продолжение дня и ночи, была «препета» вся псалтирь. Карейский типик св. Саввы не говорит об обязанностях старца (настоятеля) в келье по переписыванию или переводу, но хиландарские рукописи свидетельствуют, что именно в этой исихастирии более всего процветала литературная деятельность. Имена настоятелей этой келии — сам св. Савва, Доментиан, Даниил, Никодим, Теодул — наиболее известны в истории сербской письменности. История спана (евнуха) Теодора, который в другой подобной хиландарской келии Вознесения писал под руководством Доментиана в 1262—1263 гг. хиландарский Шестоднев, свидетельствует, что «старцы» этих келий заботились о подборе молодых искусных писцов, среди которых оказался и такой замечательный каллиграф, как упомянутый Теодор175. Условия жизни в этих «молчальницах», где труд по переписыванию книг и литературное творчество прерывались только церковными службами и безусловным регулярным ежедневным «прочитанием» целой псалтири, во многом объясняют нам как идейную базу, так и характерные черты тогдашнего сербского литературного стиля, в особенности у «святого книголюбца» Доментиана, архиепископа Никодима и Даниила, которые сами в своих записях подчеркивали факт своих постнических подвигов в Карее. Чрезвычайно показательна статистика, которую провел Станоевич в отношении цитат из Св. Писания, встречающихся в древних сербских памятниках: самыми многочисленными являются цитаты из Псалтири — 739 на 569 цитат из Евангелия, тогда как из других книг только Соломоновы Притчи превышают числом 50; при этом самые многочисленные цитаты из Псалтири имеются у Доментиана (215), у Даниила (226) и у Теодосия (73), а у других писателей не превышают 30. Эти числа при ряде очевидных доказательств, что данные тексты цитировались «на память», говорят о точности констатации Станоевича, что эти писатели «почти постоянно цитируют те части Св. Писания, которые употребляются ежедневно в церкви, на службе, вечерне, часах и т. д. К этим местам из Св. Писания они привыкли и должны были их знать на память, так как их ежедневно произносили, пели или слушали и в церкви и вне ее. Вследствие постоянного употребления эти части Св. Писания были нашим 175

См.: Љ. Стоjановић. Стари српски записи и натписи, кн. I, № 20, стр. 8—11

868

В. В. Мошин

древним писателям настолько знакомы, что они ими чрезвычайно легко пользовались и могли их при каждой потребности цитировать наизусть»176. То, что среди этих цитат особое место занимают цитаты из Псалтири, привлекает внимание к вопросу о роли этого гениального произведения мировой поэзии при формировании сербского литературного стиля XIII—XIV вв. При ежедневном «прочитании» всей Псалтири это произведение нельзя было не выучить «на память»: и сейчас на Афоне можно встретить много монахов, которые знают всю Псалтирь наизусть. Грандиозность космогонических и религиозных образов, глубина интроспективного психологического анализа и художественная выразительность литературного языка должны были всецело заполнять как философско-религиозное, так и художественное сознание карейских подвижников. Они не только в своих литературных трудах пользовались образами и художественностилистическими фигурами Псалтири, но и в своем житейском обиходе вращались в кругу этих представлений и выражениями Псалтири формулировали свои мысли в разговорной речи. Человек, обособившийся от группы, напоминал образ одинокого «врана на нырищи» или «птицы, особящейся на зде»; прозаический факт присутствия блох и клопов на ночлеге вызывал шутливую ассоциацию с псаломными «животными малыми и великими». Псалтирные эпитеты — «сердце чисто», «сердце сокрушенное», «пламень огненный», «овча погибшее» — принимают характер постоянности эпитетов народной поэзии. Синонимы — «усну и почию», «возвеселятся — возрадуются», «что добро или что красно», «кого убоюся — кого устрашуся», «ополчится полк — восстанет брань» — связываются в постоянные комплексы. Язык и по лексике, и по фразеологии становится «псалтирным». Из Псалтири писатель впитывал в себя все богатство стилистических фигур и разнообразных средств усиления эмфатичности литературного языка, которыми характеризуется торжественно-панегирический стиль южнославянской агиографии XIII—XIV вв. Вся Псалтирь представляет непрерывный буйный поток поэтических перифраз и сравнений, сильных и импрессивных. Здесь представление гордого нечестивца: «превозносеща се и высеще се яко кедри ливаньски»; картина враждебных полчищ, которые «обьшьдьше обыдоше ме яко пчелы сьт и разгореше се яко огнь в трьнии»; побежденных противников, которые «бише яко гнои земльнии» или «развеяни бише яко прах пред лицем ветру»; ассоциация освобождения от врагов со спасением из охотничьей западни — «сеть сокруши се и ми избавлени бихом»; уподобление праведника «древу плодовитому, всажденому при исходищих вод, иже плод свои обрете в време свое»; «надеющеи се на Господа — яко гора Сион»; психологическое состояние духовной подавленности выражается сравнением души с «землей безводной», сердца с «травой усохшей»; абстрактное понятие переходящего олицетворяется в днях, которые «исчезоше ако и дим»; напротив, юность обновляется «яко орли»; истина выходит «яко свет»; отстранение от себя греховных настроений вызывает пространственное представление — «якоже далече отстоят вьстоци от запада». Сравнение часто идет в художественной градации, как в описании «блаженного мужа» в 1-м псалме; в перечислении разных средств божественной помощи в борьбе с врагами — от оружия и щита до ангельских войск (Псалом 34); градация состояний 176 Ст. Станоjевић и Д. Глумац. Св. Писмо у нашим старим споменнцима. Београд, 1932, стр. XXIII и таблица статистического обзора.


869

покоя в отрывке о поисках места Господеви (Пс. 131). Сравнения перемежаются с картинными контрастами: грозным врагам с оружием, конями и боевыми колесницами противопоставляется надежда на бога; грешник скрежещет зубами на праведника, но над ним бог посмеется; остатки нечестивых уничтожаются — праведника спасает бог. В сжатой форме антитезы яркость противопоставленных образов иногда дает мысли характер формул пословицы: «не даст господь жьзла грешних на жребии праведнаго». Тот же характер имеют и многочисленные метафоры, как «сеющей сльзами радостию пожнут», «труды плодов твоих снеси», «изведи из тьмнице душу мою», «положи устом моим хранило» и т. п. Особую картинность дают постоянные персонификации: как земля, которая должна поклониться и петь; вопль сердца, идущий до бога, сердце, которое возвеселится или смятется и т. п.; метонимии, как, например, изображение понятия боевой силы конской силой или мужескими лыстами; синекдохи, как «сильно на земли будет семя их» или «зубы грешника сокруши»; гиперболы, как «положу на море руку его и на реках десницу его» и т. п. Псалтирь содержит и бесконечные примеры употребления технических средств для концентрации внимания на отдельных мыслях и для усиления эмфатичности и экспрессивности, которые мы находим и в южнославянской агиографии. В отношении содержания усиление внимания к определенному представлению или мысли чаще всего достигается нанизыванием синонимов или близких понятий и образов, как, например, «да постидет се и посрамет се»; «что добро или что красно еже жити братии вкупе»; «видех нечестиваго превьзносеща се и висеща се»; «на те утврдих се от утробы, от чрева матере моее ти еси мои покровитель»; «Господь просвещение и спаситель мои, от кого се убою — Господь защититель животу моему, от кого се устрашу?»; «не даст сьна своима очима ни брьвама своима дремания»; «суди, господи, обидещим ме и вьзбрани борющиим се с мною» и т. д.; «мьни бех в братии моеи и юнеи в дому отца моега»; «свезати царе их пути и славние их ручними окови железними»; «ськруши врата медная и верее железние сьломи»; «вьскликнете богу вса земля, поите же имени его, дадите слову хвале его»; «блажени имже отпуштена суть безакония и им же прикрыше се греси их»; «не яростию твоею обличи нас, ни гневом твоим покажи нас»; «милость и истина сретоста се, правда и мир облобызаста се» и т. д. Обычно употребление внешних акустических средств — тавтологии, слов одного корня, аллитерации и консонанса, как например: «Господи в помощь мою вьнми, господи на помощь мою потьщи се»; «убояше се страха, идеже не бе страха»; «неневидением неправедным вьзненавидеше ме»; «обьшедше обидоше ме»; «предзрех господа пред мною»; «что вьздам господеви за вса яже вьздаст ми»; «хвалите господа вси езици, похвалите его вси людие»; «похоти им принесе и не лишише се от похотеи своих» и т. д. В Псалтири имеются и такие специфически поэтические средства экспрессивности, как анафора: Хвалите… в Псалмах 148 и 150 или «от страже утренния до нощи, от стражи утренния да уповает Израил на господа»; рефрен: «яко во век милость его» в Псалме 135. Тут встречаем и примеры риторического вопроса: «како воспою песнь господню на земли чуждеи?»; внутренний монолог, «векую прискрбна еси душе моя и векую смущаеши ме?». Я позволил себе привести эти многочисленные примеры стилистических фигур из Псалтири, поскольку все они взяты из цитат у Доментиана и вместе с тем представляют его литературный стиль. По тому же типу псаломных фигур он строит свои перифразы и сравнения, контрасты и антитезы: «помощь безпомощ-

870

В. В. Мошин

ным, надежда ненадеющимсе»; «о земльних пеки се, небесная предзреяше»; нанизывает синонимы, понятия и образы близкого значения: «духом смиреним, срцем скрушеним»; «прошения подавая, нагие одевая, алчние питая»; вставляет длинные автомонологи и риторические вопросы: «Кои ли плач начневе о разлучении?»; «кою похвалу возможем принести ти, о богоносе?»; пользуется тавтологиями и ассонансом: «ненудимое милосрдие понудивши»; «радостию радуе се»; «боголюбива Ана… роди по воли божии сына от благаго корене, отрасль богопрозебьну, о нем же богосветлую радость приемша … благодариста благодетеля своего»; охотно пользуется эпитетами из сложных древних и новых неологизмов с «благо» и «бог»: «богопосланный совет», «богоумный брат», «боголюбивая душа», «богохвальные песни», «богомудрый», «боголепный»; любит сложные эпитеты: «небопарныи орел», «злославные еретики», «многосльзние источники», многие из которых, вероятно, и сам создает по примеру греческих. Подражание стилю Св. Писания яснее всего проявляется в полисиндетах: «в мире и в светини, и в великом вьздржании, и в превеликом сьмерении и страсе божии» и т. п. Все эти особенности литературного языка и технические средства для усиления эмоциональности и экспрессии у Доментиана вполне укладываются в ту общую концепцию характера агиографического стиля XIV—XV вв., которую построил Д. С. Лихачев177. Он ставит появление этого стиля в органическую связь с воззрениями патриарха Евфимия на метод переводов с греческого и с его реформой литературного языка, правописания и графики — требованиями максимальной связи с греческим языком и через него с греческой культурой, единым непогрешимым хранителем вечной истины. В литературе, как и в остальных областях культурной жизни того времени (в изобразительных искусствах, церковной жизни и идейных течениях), отражается общее мистическо-философское воззрение эпохи: «в веществн телеси носити невещественое», как это сформулировано в житии основателя исихазма Григория Синаита. Слово должно представлять сущность явления, быть адекватным содержанию понятия. Слова, которыми изображается «святое», должны быть сами святы, «подобны» описываемому, дабы они вызывали благоговение перед святостью. Житие должно в перипетиях земной жизни святого представить его небесную сущность; повесть должна стать иконой, абстрагирующей святость подвижника. В отличие от современного понимания задач искусства, которое, по Карлейлю, служит удовлетворению «жажды конкретности», искусство средневековья «в своих церковных жанрах стремится разрушить конкретность явлений, характеризуется стремлением к отвлеченному изложению, к художественной абстракции»178. Из этого воззрения на цель агиографического произведения проистекают постоянные сомнения автора, сможет ли он выполнить принятое на себя огромное задание, жалобы на ограниченную выразительность слова и недостаточную силу средств речи; обилие цитат из Св. Писания и трафаретные комплексы выражений, образов и стилистических фигур, заимствованных из литургического словаря, чтобы вызвать ассоциации с привычными религиозными представлениями и богословскими понятиями; в описании бытовой стороны — намеренное устранение конкретных данных, которые могут отвлечь внимание от главного — деталей быта, политики, военной и хозяйственной терминологии, географических данных и 177 178

Лихачев, стр. 1—67. Там же, стр. 30.


871

обстановки исторических событий. В русской агиографии XV столетия литературный талант Епифания Премудрого сливает абстрагирование богословской мысли с абстрагированием религиозного чувства, которое проявляется в напряжении эмоциональности до состояния экзальтации179. Эта общая характеристика главных особенностей стиля житийной литературы эпохи «второго южнославянского влияния» может быть в полной мере применена и к литературному стилю Доментиана. Кроме приведенных данных о его литературном языке, базирующемся на лексике, фразеологии и стилистических фигурах Псалтири, следует подчеркнуть и общее воззрение этого писателя на задачи его литературного труда, вполне соответствующее воззрениям русской агиографии XIV—XV вв. И он представляет биографический труд о св. Симеоне (Немани) как «дело великое и преславное»; дивится и недоумевает, «откуда начать первее глаголати»; чувствует слабость своих мыслей и речи, как «неключими раб св. Троице» молит, дабы ему «отврзе уста разумна», да «даст слово» на «отверзение устом нашим и разум добр», дабы мог «глаголати, яко довлит тайна, смотрение св. Духа». Доментиан искренне верит в святость своих героев и стремится передать читателю это убеждение всеми возможными средствами интеллектуального и эмоционального внушения. Описывает подвиги святого, которые превосходят воображение обычных людей и доводят до того, что тело святого чернеет и органы пищеварения перестают функционировать — псаломный образ «колена моя изнемогоста от поста и плоть моя изменися елея ради». Приводит многочисленные случаи чудесных явлений, которыми провидение непрерывно сопровождает каждый важный шаг в жизни святого. Динамически представляет психологические состояния подвижника — «жалостан плач, пролеванье многосльзних источника», молитвенный экстаз и длинные автомонологи в стилистических фигурах Псалтири, которые так растягивают повествование. Пользуется историческими и психологическими параллелями из Библии и Новозаветных книг, которые выводят героя из конкретной исторической и географической обстановки и служат цели абстрагирования его образа в определенной категории агиографических представлений. Как ученик св. Саввы и как продолжатель историографических трудов своего учителя и его брата короля Стефана Первовенчанного, Доментиан вполне знаком с географией и историей своего времени. Когда он чувствует потребность в качестве свидетеля сообщить точные данные (например, в описании путешествия св. Саввы по святым местам), то делает это, но обычно и по отношению к хорошо известным фактам поступает как с неизвестными: «на реке рекомои Студеници», «граду рекому Звечану»; иногда пользуется и географическими данными для библейских параллелей — «они убо на Ендоре а си на Паньтине». Но когда Доментиан не чувствует определенной нужды в сообщении конкретных данных, то стремится избежать их, дабы не отвлекать внимания от личности героя. Святогорский старец посылает «брата одного богоумного», бог шлет к Савве «некоего чернеца знающего Свету Гору», государь отправляет посланниками «нескольких от священных»; даже в описании конкретного исторического военного события не приводит имени противника — «неки воста царь лют и кровопролитель»; в рассказе об уходе св. Саввы на Афон намеренно замалчивает название области, вверенной ему отцом, — Савва просит родителей «повелита ми ити на ону страну земле, име нарек еи». 179

Там же, стр. 55—58.

872

В. В. Мошин

Особое внимание привлекает к себе психологизм, дающий специфическую внутреннюю ноту агиографической литературе данной эпохи в сравнении с историко-повествовательным характером древних славянских житий. Д. С. Лихачев подчеркивает значение данного элемента в русской агиографии XIV— XV вв., ставя его в связь со святогорским исихазмом XIV в. и находя в нем отражение «своеобразного мистического индивидуализма», который составляет общую сущность всех интеллектуальных и религиозных движений той эпохи. Интерес к психологии человека к «внутреннему человеку» (выражение Григория Синаита), к его индивидуальным переживаниям, к проблеме возможности личной связи с божеством, искание интимного в религии являются общими и для агиографической литературы, и для тематики «Палеологовского стиля» в живописи. Вместо обычного термина «Палеологовский Ренессанс» Д. С. Лихачев предлагает для этого движения название «Восточноевропейское предвозрождение», ибо это движение в значительной мере еще носит религиозный характер, связанный с позднеготическим мистицизмом, с позднеготической эмоциональностью и экспрессивностью. «Оно еще не противостоит средневековью. Религиозное начало не оттесняется на второй план, как это было в западноевропейском Возрождении. Напротив, оно развивается в пределах религиозной мысли и религиозной культуры»180. Эта связь идейного содержания восточнославянской агиографии с живописью предвозрождения направляет внимание к факту синхронизма литературных трудов Доментиана с возникновением нового стиля в сербской живописи XIII в., начиная с Милешева (вторая четверть XIII в.), и вообще во всем сербском искусстве. Здесь, по словам Н. Л. Окунева, в то время из романских, византийских и восточнохристианских элементов формируется свой оригинальный стиль, аналогии которому можно найти только в стиле итальянского искусства предджоттовского периода181. Тогда, а не во второй половине XIV в. создается и новый литературный стиль на славянских Балканах. Этот стиль рождается в условиях общего духовного брожения в эпоху возрождения политической и культурной независимости южных славян после двухсотлетнего византийского ига, в естественной связи с рождением новых условий в общественной, экономической, политической и церковной жизни, формируется на базе восстановленной православно-славянской письменности Кирилло-Мефодиевского, ПреславскоОхридского и Киевского периодов, под сильным воздействием переводной византийской аскетической литературы и под рядом других влияний, которые ввела на Балканы международная политика Неманичей и Асеней. 180

Там же, стр. 51. — Мне кажется, что предлагаемая Р. Пиккио характеристика общего культурного движения Восточной Европы XIV—XV вв. как «обновление славянского православия» вряд ли может быть признана более удачной, чем термин «предвозрождение» (см.: R. Рiсchiо. Ricerche slavistiche, t. VI. Roma, 1958, стр. 103—119). С одной стороны, «обновление» предполагает предшествующий период «замирания», что вряд ли может быть применимо к православию предшествующей эпохи. С другой стороны, религиозная сторона движения при всем огромном значении данного вопроса для понимания культуры данной эпохи не обнимает проблемы в целом, в частности в ее отношении к проблеме западноевропейского Возрождения. 181 Н. Л. Окунев. 1) Милешево, памятник сербского искусства XIII в. — Byzantinoslavica, t. VII. Prague, 1937—1938. стр. 69; 2) Некоторые черты восточных влияний в средневековом искусстве южных славян. — Сборник в чест на Васил Н. Златарски. София, 1925, стр. 229—251.


873

Эти новые влияния принесли и новый дух, который в XII столетии пробуждался и на Западе, и на Востоке в условиях стихийных миграций эпохи крестовых походов, тот дух мистического индивидуализма, который с особой силой проявился в афонском исихазме. Житие Григория Синаита подчеркивает, что до этого подвижника никто на Афоне не был знаком с его методом «умного делания»; однако сам же св. Григорий говорит, что и до его прибытия святогорские монахи стояли на высоте практического осуществления аскетического идеала. Вся аскетическая и мистическая литература начиная от св. Василия Великого, Дионисия Ареопагита, Ефрема Сирина, Исаака Сирина, Илариона Великого, Иоанна Лествичника, Максима Исповедника, инока Филиппа, автора Диоптры и до Симеона Нового Богослова, которая как основу духовного самовоспитания выдвигает метод психологической интроспекции, из которой родилась и система Григория Синаита, была вполне знакома Афону до его появления на Горе, и только этим может быть объяснен успех его движения. Независимо от специфического аскетическо-экстатического метода св. Григория Синаита, явившегося поводом к Варлаамо-Паламитской борьбе, в обстановке которой в середине XIV в. была сформулирована и догматически зафиксирована философская база исихастской мистики, само воззрение на возможность непосредственной связи души с божеством жило во всей православной аскетической литературе, и лишь оно давало смысл монашескому пустынножительству вообще и святогорскому в частности. Если нужно искать внутреннюю связь философской базы исихазма с философским «реализмом» платоновских идей, то можно было бы задать вопрос: не явился ли вообще интерес к данной проблеме на Афоне в связи с идеями западного «реализма» в первой трети XIII в., когда Святая Гора находилась в границах Латинской империи и попала под непосредственную власть папы Иннокентия III? Но и вне этой связи конец XII и начало XIII в. были эпохой наиболее мощного расцвета мистицизма, и сербская житийная литература данного периода свидетельствует, что Святая Гора действительно жила в то время в обстановке напряженной духовной атмосферы, которая определила и идейное содержание южнославянской агиографии. Следуя общепринятым в славистике представлениям, главным образом сформулированным в исследованиях К. Радченко и П. Сырку, которые при изучении южнославянской литературы XIV—XV вв. исходили из литературной и филологическо-реформаторской деятельности патриарха Евфимия, Д. С. Лихачев относит факт рождения нового южнославянского агиографического стиля к Болгарии и ко времени этого патриарха. «Болгария в XIV в. в целом была тем огромным центром, через который проходило византийское влияние в Сербию и Россию, центром, в котором это византийское влияние получало свою славянскую окраску, закреплялось в многочисленных переводах, освященных реформой письменности патриарха Евфимия»182. Нам это представление кажется в значительной мере односторонним. Прежде всего потому, что именно для XIII и XIV вв. наиболее характерной чертой в области южнославянской письменности является чрезвычайно близкая связь между сербской и болгарской культурной жизнью. Об этом говорит прежде всего большое число болгарских рукописей с сербизмами, так же как и сербских с болгаризмами, что свидетельствует о непрерывном обмене рукописями для перепи182

Лихачев, стр. 15—16.

874

В. В. Мошин

сывания. В отдельных памятниках, как, например, в Хиландарском Шестодневе 1263 г., сербские отделы чередуются с болгарскими, что указывает на совместный труд сербских переписчиков с болгарскими. В такой обстановке трудно определить, что первоначально принадлежало сербам, а что болгарам, если дело не идет о явном национальном предмете, как в житиях государей и церковных подвижников. Сами основатели болгарской филологическо-реформаторской школы — патриарх Евфимий и его учитель Феодосий Тырновский — были по своему воспитанию святогорцы, т. е. жили и трудились в кругу тех же философских и религиозных идей, а конечно, и литературных концепций, как и остальное святогорское монашество, в частности как хиландарская литературная школа той эпохи, деятельность которой нам неизмеримо более известна, нежели литературные труды в стенах болгарского Зографа. Не находит подтверждения в источниках посредническая роль Болгарии в отношении Сербии и России в процессе перехода византийской литературы в XIV в. Что касается Руси — если по своему географическому положению Болгария могла играть эту роль, — до конца XIV в. южнославянское влияние в данной области еще не настолько ощутимо, чтобы в нем можно было разграничить болгарское и сербское влияния; а с конца XIV в., после падения Болгарии в 1393 г., не менее сильно, чем русско-болгарские, чувствуются русско-сербские связи. В XV столетии рядом с Киприаном и Григорием Цамблаком, вопрос о болгарском или сербском происхождении которых до сих пор нельзя считать единодушно решенным, трудятся на Руси Пахомий Серб и его соплеменники, число которых было так велико, что в XVI в. имя Серба прилагается ко всем южным славянам (в частности, и к Киприану). Если болгарские беженцы были особенно многочисленными в Валахии (где непосредственное болгарское влияние определило характер редакции влашских рукописей), то параллельная широкая волна сербской эмиграции шла через Венгрию в Молдавию (рукописи которой характеризуются смесью сербских и украинских элементов), а отсюда на Украину, где в XVIII в. их потомки вместе с новыми пришельцами из Венгрии образовали население военных округов Новой Сербии и Славяно-Сербии. Что касается Сербии, то в течение всего XIV в. посредническая роль Болгарии в процессе культурных связей с Византией была ей не нужна. Сербы в XIII—XIV вв. были политически и династически более связаны с Византией, чем болгары, а в смысле культуры были связаны с греками не меньше болгар, так как сами имели свои монастыри в Царьграде и Солуни, а в отношении к Святой Горе в XIV в. были более близкими соседями, чем болгары. В условиях упомянутой живой культурной связи всех славянских Балкан в данный период естественно, что и Парорийский исихастский монастырь в определенное время мог оказать известное влияние на религиозную жизнь сербского народа, но неизмеримо большее значение в этой области принадлежало Святой Горе. Когда Афон в середине XIV в. вошел в политические границы Душанова «царства сербов и греков», сербско-греческие культурные связи стали еще более близкими. Иллюстрацией силы сербско-греческих и болгарско-греческих связей на Афоне может послужить статистика числа опубликованных греческих грамот, имеющихся в Зографе и в Хиландаре: 49 грамотам болгарского монастыря соответствует 155 грамот в Хиландаре. По-видимому, статистика болгарских и сербских рукописей, хранящихся в больших собраниях на Балканах и в других странах, могла бы дать важные све-


875

дения для заключения об интенсивности деятельности по переписыванию рукописей и о литературном труде у болгар и сербов. Я взял только два самых больших собрания на Балканском полуострове: бывшей Народной библиотеки в Белграде, сгоревшей в 1941 г. (по каталогу Љ. Стоjановића), и Софийской народной библиотеки по каталогам Б. Понева. Отделив данные о младших рукописях XVIII—XX вв. и о рукописях русской и влашско-молдавской редакций, получаем следующие числа: в Белградской библиотеке на 542 сербские рукописи приходится 55 болгарских; в Софии на 379 сербских — 137 болгарских (при 30 смешанной редакции). Между тем, что особенно важно для истории сербской литературы XIII и XIV вв., мы имеем большое число данных о сербских писателях этой эпохи, которые позволяют по их произведениям изучать последовательность в развитии литературы и эволюции тогдашнего сербского литературного языка и стиля. От св. Саввы и Стефана Первовенчанного эта линия через Доментиана идет, с одной стороны, к изящному, невычурному стилю («слатки приповедачки стил», по характеристике П. Поповића) Феодосия и далее к реалистически-живописному стилю продолжателей архиепископа Даниила, с другой — к Даниилу, который воспринимает и развивает аскетическо-панегирический стиль Карейской келии. Эпоха Даниила — период Хиландарского литературного кружка, где выделяется своей переводческой деятельностью архиепископ Никодим, изысканный стиль которого прекрасно представлен его длинной записью на сгоревшем в 1941 г. автографе Иерусалимского типика. К этому же периоду относится особый литературный жанр, который до сих пор не принимался во внимание, — аренги государевых грамот. Акты короля Милутина конца XIII и начала XIV в. дают примеры оригинального творчества, в котором глубина религиозного чувства соединяется с умелостью композиции и утонченным литературным языком, где по примеру бесконечных периодов византийских царских грамот все чаще входят в употребление длинные сложные предложения, в которых иногда чувствуется и «плетение словес». В следующем периоде сербского царства, в третьей четверти XIV в., сербская литература выступает с рядом анонимных авторов летописей, отдельных «похвал» и с несколькими именами талантливых писателей и отличных стилистов. Между ними встречаем попа Иоанна с Синая, автора «Словес душеполезных» — «сербское утешение, цветник благодати»; хиландарца Иакова, переводчика Олимпиодоровых толкований на Книгу Иова; Давида, автора сочинения о патриархах земли сербской; епископа Марка, автора биографии патриарха Ефрема, и других, которые записали свои имена на рукописях. В число мастеров стиля необходимо внести старца Исаию, прославившегося переводом творений Дионисия Ареопагита со знаменитой записью о битве на Марице 1371 г. Согласно данным, которые А. X. Востоков привел о рукописи Румянцевского музея с болгарским правописанием, и данным, которые известны о болгарском правописании в Берлинской рукописи, считалось, что этот писатель был болгарином. Между тем, как я уже и ранее обратил на это внимание, его запись не содержит ни одного болгаризма, а кишит русизмами, которые вполне понятны ввиду его двадцатилетнего управления Русским монастырем на Афоне. Что же касается самого текста перевода, то древнейший список его, хранящийся в собрании Гильфердинга (ГПБ), представляет чистую сербскую редакцию. Эта рукопись принесена из Колашина (в Черногории) и, согласно водяным знакам, относится ко времени

876

В. В. Мошин

около 1370 г., т. е. могла бы представлять и автограф самого Исаии. Язык его записи, потрясающий по силе описания страданий Сербской земли после Маричской катастрофы, представляет замечательный пример изысканного агиографического стиля со всеми особенностями, которые характерны для литературы «второго южнославянского влияния». Он говорит о своей слабости и неподготовленности; пользуется цитатами из Св. Писания и трафаретными выражениями, стилистическими фигурами псалтирного типа, синонимами, сравнениями, контрастами, метонимией и т. д.; употребляет составные эпитеты и кальки греческих выражений; прекрасно справляется с нюансами в звуковых оттенках слов, в этимологии и семантике, которыми характеризуется стиль «плетения словес». Подобную изысканность стиля находим мы в записи о Коссовской битве183 и в некоторых других, особенно же в похвале князю Лазарю, написанной монахиней Евфимией. Болгарская стилистика, выработанная в школе патриарха Евфимия, а по всей вероятности в переводческих и оригинальных трудах его предшественников, в частности в области житийной и исторической литературы, как в переводе Хроники Манассии около 1340 г.184, по своему характеру представляла совершенно однородное явление с тогдашним сербским «торжественным» стилем — результат аналогичного развития литературного стиля в соседних областях, которые в тот период жили одними и теми же культурными интересами. Наконец, и реформа правописания, выполненная патриархом Евфимием, не представляла полного новшества и не может быть относима только к Болгарии. За четверть века до его возвращения из Греции в Болгарию и до начала его деятельности по исправлению церковных книг и в болгарских, и в сербских рукописях выявляется стремление к реформе правописания в направлении приближения к греческому. Появляются ударения и придыхания, вырабатывается новая система знаков препинания с запятой, появляются греческие буквы (альфа и др.); в болгарских рукописях уже с конца XIII в. постепенно устанавливается последовательное употребление твердого и мягкого знаков — ъ и ь — в связи с их функцией в произношении и т. д. Графика сербских и болгарских рукописей в течение всего XIV в. настолько однородна, что только присутствие или отсутствие носовых и ъ позволяет отнести текст к болгарской или сербской редакции. И идеологическая база этой эволюции правописания в Болгарии и в Сербии была одна и та же: потребность приближения к греческому языку, единому хранителю чистоты веры, во избежание ошибок, могущих повлечь к ереси. «Первии преводителе — или за еже Еллиньскаго языка же и учения не в конец ведети, или и своего языка дебелости служити — яже издаша книги не сложны в речех явишася и разумению греческих писании не согласны, дебелством же связаны и негладкии к течению глаголному, и тъкмо от еже именоватися благочестивых книги верное имеху. Мног же вред в них крыяшеся истинным догматом сопротивление; темь же и многы ереси от сих произыдоша», — объясняет Григорий Цамблак побуждение патриарха Евфимия к исправлению книг. Но то же побуждение руководило и архиепископом Даниилом, когда он в монастыре Дечанах поселил греческих монахов с требованием точного исполнения греческого типи183

Љ. Стоjановић. Стари српски записи и натписи, књ. III, № 4946. См.: М. Weingаrt. Byzantinskě kroniký v literaturě cirkevněslovanskě. Bratislava, 1922, стр. 191—215. 184


877

ка, и его предшественником Никодимом, выполнившим новый перевод Иерусалимского типика. Потребность исправления церковных книг была вполне осознана на славянских Балканах уже в конце XIII в. — в эпоху поворота культурной ориентации к Византии, и результатом ее явилась редакция Св. Писания, повидимому выполненная на границе XIII—XIV вв. Лингвистический талант патриарха Евфимия дал ему возможность систематически оформить те основы правописания, которые уже вошли в обиход южнославянской письменности, так же как и новый литературный стиль. Личный литературный талант позволил ему успешно применить свои теоретические воззрения в литературном, в частности агиографическом, труде. Обаяние сильной личности в связи с авторитетом главы болгарской церкви содействовало введению его реформ в жизнь церкви и распространению в обществе. Этой популярности и успеху особенно помогла деятельность его ученика Константина Костенечского, которого политическая катастрофа Болгарии привела ко двору сербского деспота Стефана Лазаревича, «Срблем и околним землям цара, паче же и ритора». Именно эта катастрофа, заставившая просвещенных и талантливых учеников патриарха Евфимия после 1393 г. бежать от турок в соседнюю Сербскую землю, была непосредственным поводом создания новой школы сербского правописания на основе системы патриарха Евфимия, с болгаризмами, которые характеризуют литературные труды первого периода этой «ресавской школы».

Русско-южнославянские связи в ХIII и XIV вв. Русское влияние, вошедшее в южнославянские литературы в начале XIII в., в эпоху восстановления славянской письменности у болгар и сербов в связи с возрождением государственной и церковной независимости, послужило одним из культурно-исторических факторов, способствующих формированию нового южнославянского литературного стиля. Историческая обстановка, особенно татарское нашествие 1240 г. и наступивший после этого период 200-летнего монгольского ига в Восточной Европе, должна была прервать процесс живых политических и культурных связей между Русью и балканскими славянами. Вскоре после этого восстановление Византийской империи (1261 г.) снова заставило сербов и болгар повернуть свою культурную ориентацию в сторону Афона и Константинополя. Яркой иллюстрацией этих перемен в ориентации могут послужить архивы Зографа и Хиландаря. От периода Латинской империи оба монастыря не имеют ни одной греческой грамоты (кроме договора св. Саввы со святогорским Протатом о покупке виноградника в 1228 г.); начиная с 1265 г. и в Зографе, и в Хиландаре появляются многочисленные греческие акты как частноправового характера о покупке имений, так и императорские хрисовулы о дарении земель и подтверждении иммунитетов. Несколько позже, около 1300 г., византийское влияние становится чрезвычайно сильным: проявляется в государственноправовых концепциях, в устройстве двора с греческими чинами и титулами, в системе местных властей, в организации суда, в финансовом устройстве с рядом нововведенных византийских денежных податей и натуральных повинностей, в делопроизводстве, в формулярах государевой канцелярии и т. д.185 185 См.: В. Мошин. Византиски утицаj у Србиjи у XIV веку. — Jугословенски историски часопис, III. Београд, 1937, стр. 147—160.

878

В. В. Мошин

Наряду с новыми условиями международной обстановки и новой культурной ориентации связи южных славян с Восточной Европой в течение XIII и XIV вв. совсем не прервались. М. Н. Тихомиров в упомянутой работе об исторических связях русского народа с южными славянами указывает на те условия, при которых могли и далее существовать эти связи, и приводит ряд исторических фактов, подтверждающих такие связи в XIII и XIV вв. Татарское нашествие вызвало перемещение части русского населения к Западу — к Венгрии, откуда король Бела IV пишет об этом папе, и к Дунаю, где в XIII в. возникает новая политическая влашско-русская формация. Молдавское воеводство под верховной властью Венгрии. Сын киевского и черниговского князя Михаила Ростислав, женатый на дочери Белы IV Анне, становится баном Мачвы в непосредственном соседстве Сербского и Болгарского государств (в бассейне нижней Дрины при ее впадении в реку Саву). Выдав свою дочь замуж за болгарского царя Михаила Асеня, Ростислав получил возможность оказывать влияние на политическую жизнь Болгарии. В 1252 г. он выступает посредником при заключении мира между болгарами и Михаилом Палеологом, после смерти Михаила Асеня вмешивается в начавшуюся смуту, занимает Тырново и провозглашает себя царем Болгарии, но в дальнейшей борьбе принужден уступить престол Константину Тиху. После Ростислава венгерский король помещает в Видине на Дунае другого русского князя, вероятно из той же черниговской линии, Иакова Святослава, который в 1263 г. с помощью венгров воюет против императора Михаила Палеолога; позднее поднимает восстание против Константина Тиха и в 1271 г. провозглашает себя болгарским царем; зовет на помощь татар, но в 1272 г. погибает. К нему в 1262 г. обращался киевский митрополит Кирилл с просьбой выслать ему список новой (Святосавской) редакции Кормчей. Присланный «великим господином Иаковом Святославом, деспотом Болгарии» список, полученный им от болгарского патриарха, был в 1284 г. переписан в Киеве для рязанского епископа (хранится в ГПБ). В сопроводительном послании митрополиту Кириллу Иаков Святослав сам говорит о себе: «всея русския земли благодержавнаго роду моего, их же отрасли корень аз бых святых отец моих». Как раз от этого периода сохранилось и свидетельство о сербско-русских связях. Житие короля Драгутина (который получил по наследству от родственника Ростислава его Мачванскую бановину) в связи с повествованием о дипломатических сношениях этого государя с другими странами говорит: «вь русьскую бо землю множицею посылаше сьлы свое сь многочьстьныими дары кь божьствьныимь црьквамь и монастиремь, и Клико милостыне кь нищиимь и маломощьныимь; вь той бо земли русьсци им зло любовьнааго си приятеля кнеза Василия, и тому по достоянию дльжную чьсть вьздавааше глаголы сладькьивсь великолпьныими дары царьскыими вьсилае ему»186. Это князь Василий Ярославич Костромской, бывший великим князем с 1271 до января 1277 г., известный своими дружественными отношениями с татарами, с помощью которых он воевал против непокорных князей и Великого Новгорода. Возможно, что и причина дружественных отношений Драгутина с Василием стояла в связи с татарами, которые как раз в те годы опустошали соседние области на северных Балканах и заняли Видин. Но независимо от конкретного повода к сношениям, важно, 186 Животи краева и архиепископа српских. Изд. Ђ. Даничић. Загреб — Београд, 1866, стр. 39—40.


879

что через 20—30 лет после полного разорения Киева и опустошения всей Руси Батыем могли существовать дипломатические и культурные связи между Русью и балканскими славянами, в частности и связи такого культурного значения, как факт отправки на Русь Святосавской редакции Номоканона. Тот факт, что на Руси и в период татарского ига жило сознание канонического единства со славянскими православными землями на Балканах, может помочь осветить одно странное историческое событие, которое имело место через 90 лет после сношений по поводу Номоканона. В декабре 1352 г. московский митрополит Феогност в ожидании кончины назначил своим наследником Алексея, которого тогда и поставил епископом во Владимире; сразу в Царьград были отправлены послы князя и митрополита с просьбой о согласии на посвящение Алексея. 1 марта следующего года Феогност умер, и из Константинополя пришло согласие на поставление Алексея и приглашение прибыть в Царьград, что затем и было выполнено. Однако еще до этого, при жизни Феогноста, тырновский патриарх назначил русским митрополитом некоего монаха Феодорита, который с тырновской грамотой прибыл в Киев. Здесь его не приняли, и дальнейшая его судьба неизвестна. Между тем приведенный факт приобретает особый интерес ввиду того, что именно в те годы произошел раскол между Царьградом и болгарской и сербской церквями в связи с основанием сербской патриархии. Болгарский патриарх, который в 1346 г. играл главную роль при поставлении первого сербского патриарха Иоанникия, по-видимому, пытался распространить свою юрисдикцию на Русь, использовав начавшийся в Константинополе раскол и предвидя скорую смерть митрополита Феогноста. Совершенно ясно, что болгарский патриарх не мог предпринять таких шагов без всякого повода и без надежды, что его кандидат будет принят на Руси. Русские источники не говорят о тогдашних дипломатических сношениях со славянскими Балканами, где в то время происходило создание Душанова «царства сербов и греков», но нужно думать, что Русь не могла не знать об этих событиях мировой международной политики и не могла к ним относиться безучастно. Вполне вероятно, что и сам царь Душан после провозглашения царства и установления сербской патриархии считал необходимым оповестить об этих фактах наряду с другими государствами и Московского великого князя, и русскую церковь. Точно так же и при возникновении церковного раскола с Византией вследствие провозглашения сербской патриархии нельзя предположить, чтобы Душан не пытался найти моральную поддержку в данном вопросе у русской церкви. Возможно, что в рамках этих сношений ставился вопрос солидарности русской церкви с сербской и болгарской, а может быть, и желательности выхода русской церкви из византийской юрисдикции. Назначение упомянутого Феодорита русским митрополитом по посвящению болгарского патриарха имело место как раз в том самом году, когда произошел окончательный разрыв церковных связей между Сербией и Царьградом187. Можно предполагать, что это назначение связано с какими-нибудь предположениями, исходившими из Руси, но, вероятно, не из Москвы, чем и объясняется неудача с назначением Феодорита митрополитом. Нельзя не отметить, что именно в это время появляются в русских источниках известия о приходе на Русь с Балкан разных мастеров и художников, среди ко187 См.: В. Мошин. Св. патриjарх Калист и Српска црква. — Гласник Српске православне цркве. Београд, 1946, № 9, стр. 198—202.

880

В. В. Мошин

торых, конечно, были и южные славяне. Около 1338 г. грек Исаия со своей артелью расписывал новгородскую церковь Входа Господня в Иерусалим. В 1344 г. греческие живописцы расписали в Москве Архангельский и Успенский соборы. В 1346 г. отливал церковные колокола мастер «римлянин» Борис, имя которого внушает мысль о его славянском, видимо южнославянском, происхождении. В последней четверти XIV и в начале XV в. Феофан Грек украшал своими дивными композициями новгородские и московские храмы. Балканские художники принесли на Русь новый живописный стиль «возрождения» эпохи Палеологов, который в русских памятниках появляется уже в самом начале XIV в.: во фресках Новгородского Снетногорского монастыря 1313 г. и затем в МихайлоСковородском монастыре в середине XIV в. Для отдельных памятников характерно чрезвычайно большое сходство с сербской живописью XIV в., в частности во фресках новгородской церкви Спаса в Ковалеве 1380 г. и в Раванице 1381 г. можно предполагать работу одних и тех же художников188. Сербом был тот мастер-часовщик, который в 1404 г. удивил Москву «часомерьем» с человеческой фигурой, которая «самозвонно и преухитренно» каждый час ударяла молотом в колокол, «размеряя и расчитая часы нощные и дневные»: «Мастер же и художник сему беяше некоторый чернец, иже от Святыя Горы пришедый, родом Сербин, именем Лазарь». Новый художественный стиль, который, с одной стороны, с большой экспрессивностью, эмоциональностью и драматизмом умеет изображать сильное душевное волнение, экстатический порыв и живые движения и творить сложные многофигурные композиции, а с другой — полон мистицизма и средневековой абстракции, как прекрасно показал Д. С. Лихачев, проникнут тем же духом «абстрактного психологизма», как и литература эпохи второго южнославянского влияния. Проявление того же духа находит Д. С. Лихачев и в характере переводной литературы данного периода, так же как и в мистицизме еретических движений, в частности в ереси стригольников, которая появилась в Новгороде в связи с балканским богомильством. Д. С. Лихачев при этом считает нужным оговориться, что указанная связь русской живописи с русской литературой в XIV в. может быть отмечена только в самой общей форме, «там, где литература и живопись соприкасаются между собой в сфере художественного видения мира и идеологии. Но есть и отличия: новые веяния в русской живописи, вследствие интернациональности языка изобразительного искусства, сказываются очень рано — уже в начале и середине XIV в. …тогда как в литературе черты новой, южнославянской манеры появляются не ранее конца XIV в.»189. Мне кажется, что значение приведенной оговорки следовало бы в значительной степени ослабить. Специфические южнославянские особенности нового литературного стиля вместе с новой графикой и новым правописанием проявляются в русской письменности в последней четверти XIV в.; но дух, пронизывающий содержание этой литературы, чувствуется ранее: вероятнее всего, он появился в то же время, что и в изобразительном искусстве, а в религиозной жизни — в новом типе монашеского пустынножительства. Личность преп. Сергия (1314—1392) дала повод наиболее характерному и ярко188

См.: Лихачев, стр. 8—11 и 40—45 (здесь подобрана литература до 1958 г.); ср.: Д. В. Айналов. Византийская живопись XIV столетия. Пгр., 1917; В. Н. Лазарев. О связях новгородской живописи с сербской. — Ежегодник Института истории искусств АН СССР, т. 1. М.—Л., 1947. 189 Лихачев, стр. 43.


881

му проявлению нового агиографическо-панегирического стиля в творениях ученика преп. Сергия Епифания Премудрого (умер около 1419 г.). Современник патриарха Евфимия и митрополита Киприана, Епифаний не мог на их творениях выработать свой художественный вкус и сформировать свой литературный стиль. И Д. С. Лихачев констатирует, что стиль Епифания не может быть выведен из стиля болгарской агиографии XIV в., в частности из жития преп. Ромила, и что он имеет значительно больше общности с панегирическим стилем Григория Цамблака. Мне кажется, что следовало бы и один, и другой внимательнее и глубже сравнить со стилем сербской агиографии XIII—XIV вв. в той ветви, к которой принадлежат Доментиан и Даниил. Приведенные данные о сознании канонического единства русской церкви с православными славянскими церквами на Балканах в эпоху татарского ига наводят на предположение, что в данный период не только русский месяцеслов с относящейся к нему житийной литературой влиял на содержание южнославянского церковного календаря, но что должно было происходить и обратное движение южнославянских культов святых в Восточную, Европу. Мы, правда, не находим житий святых Иоанна Рыльского, Иоакима Осоговского, св. Петки и других в русских рукописях до XV в. и можем предполагать, что эти специфически болгарские культы могли быть перенесены на Русь в эпоху второго южнославянского влияния, может быть, именно при митрополите Киприане в конце XIV в. Однако нужно иметь в виду, что память о св. Иоанне Рыльском имеется уже в Галицком евангелии 1143 г. И традиция культа святого Саввы, которая одновременно с появлением его жития находит отражение в памятниках сербской дипломатики и в записях, должна была перейти на Русь значительно раньше. Русский святогорский монастырь по своей близкой связи с воспоминаниями о св. Савве должен был принять его культ тогда же, когда он был введен в Хиландаре. Из «Руссика» этот культ должен был перейти в Россию, где и отразился в минеях и значительном числе рукописей житий св. Саввы. Эти жития несли с собой тогдашнюю святогорскую концепцию пустынножительного монашества и исихастирии, к которой тяготел и преп. Сергий, — «божественные сладости безмолвия». Эти жития несли и сербский агиографическо-панегирический стиль, который, как мне кажется, особенно сильно повлиял на формирование литературного стиля второго южнославянского влияния. Наряду со Святой Горой, где в рамках постоянных культовых и деловых сношений между Руссиком, Хиландарем и Зографом в XIII и XIV вв. осуществлялись и взаимные русско-южнославянские литературные влияния, значительная роль в данной области в XIV в. могла принадлежать и Царьграду. Там в начале XIV в. король Милутин основал сербский госпиталь-странноприимницу, имевший, по-видимому, и более широкие функции, в частности как центр сербского дипломатического представительства в византийской столице, поскольку там останавливались сербские дипломаты, о частых поездках которых в Константинополь имеется много свидетельств190. При этой больнице существовала библиотека, в ней среди других книг находились знаменитая иллюстрированная рукопись греческого ботаника Диоскорида (теперь в Вене) и литургическая рукопись 190 См.: В. Мошин и М. Пурковић. Хиландарски игумани средњега века. Скопе 1940; В. Мошин. Хиландарац Калинин српски дипломата XIV века. — Историско-правни Зборник, 1. Сараjево, 1949, стр. 117—132.

882

В. В. Мошин

Триоди с недавно опубликованными интересными историческими записями, перенесенная в Охрид после падения Царьграда191. Эта сербская больница находилась вблизи монастыря Продрома, там же, где ранее существовала русская царьградская колония со своей «Русской улицей». Здесь останавливались русские княжеские и церковные послы, прибывавшие с дипломатическими поручениями, и паломники вроде новгородского архиепископа Антония, оставившего описание Царьграда в годы его завоевания латинянами, и русские митрополиты, прибывавшие для поставления к патриарху. В 1389 г. путешествовал в Царьград русский митрополит Пимин со свитой, один из членов которой оставил чрезвычайно интересные записки об этом путешествии. По прибытии в Царьград, говорит он, «поидохом в монастырь святаго Иоанна, иже глаголется греческим языком Продром, русским же глаголется Предтеча, и ту поклонихомся и целовахом, и упокоиша нас добре тамо живущая русь»192. Между прочим, во время путешествия ветер отогнал их корабль к берегам Малой Азии. Здесь они слышали и записали новые вести о Коссовской битве, подвиге Милеша Обилича, смерти султана Мурата и смерти князя Лазаря. Из этого русского центра в Царьграде дошло несколько рукописей с записями писцов, среди которых особенно выделяется русский Ефрем, позднее ушедший на Афон. Непосредственное соседство русских и сербов около царьградского Продрома в XIV в. не могло не отразиться на русско-сербских литературных связях. Весьма вероятно, что именно в константинопольском русско-сербском центре возникло «Сказание о построении храма Софии цариградской», извлеченное из русской редакции Еллинского летописца. Первоначальная греческая редакция этого произведения, вероятно IX в., была несколько раз переделана, и на базе переделки времени Алексея Комнина в первой половине XIII в. составлена русская редакция, которая дополнила «Сказание о построении и обновлении св. Софии» данными о разграблении храма крестоносцами в 1204 г., заимствованными из Повести о взятии Царьграда латинянами, которая внесена в Новгородскую летопись. Как показал М. Н. Сперанский, южнославянский список этого произведения целиком взят из Еллинского летописца. Имя императора Андроника (II) в записи с хронологическими данными о продолжительности существования Латинской империи внушает предположение, что указанный факт выборки Сказания из Еллинского летописца выполнен при этом императоре, который как тесть короля Милутина был популярен у сербов: Андроника II цитируют многие сербские записи и другие памятники первой четверти XIV в. Указывая на отдельные данные, позволяющие предполагать первоначальный болгарский оригинал сохранившегося сербского текста, М. Н. Сперанский допускал возможность перехода Сказания в Сербию через Болгарию. Имея в виду возможность появления болгаризмов лишь в ресавском списке произведения и упомянутый факт живых культурных связей между Болгарией и Сербией в XIII и XIV вв., можем с полным правом отстаивать вероятность сербского происхождения Сказания, может быть именно в рамках русско-сербских царьградских связей193. 191 V. Mošin. Les manuscrits du Musée National d'Ochrida. — Зборник на трудови. Народен музеj во Охрид, 1961, стр. 211. 192 ПСРЛ, т. XI. СПб., 1897, стр. 99. 193 М. Н. Сперанский. 1) Югославянские и русские тексты «Сказания о построении храма Софии цареградской». Сборник в чест на В. Н. Златарски. София, 1925, стр. 413—422; 2) Из исто-


883

Приведенный факт из области русско-южнославянских литературных связей, который, по-видимому, относится к XIV в., вероятно к первой его четверти, свидетельствует, что культурные сношения Руси с балканскими славянами продолжали развиваться и в самое тяжелое время татарского ига. В списке произведений переводной литературы, перешедших на Русь через посредство южных славян, приведенном в труде А. И. Соболевского о южнославянском влиянии на русскую письменность в XIV—XV вв.194, перечислено большое число сочинений, встречающихся в русских списках XIV в., очевидно пришедших на Русь до Киприана. Характерно, что среди них самое видное место занимают произведения аскетической литературы. Нужно подчеркнуть, что на ряде этих переводов имеются записи переводчиков-сербов; ряд других находит свои параллели в древнейших сербских списках, не носящих следов болгарского влияния. К таким, например, относится Стишной пролог, известный в сербских списках середины XIV в., очевидно представляющий плод сербской переводческой работы. Литературные связи того времени выявляются именно в плане взаимовлияний в обстановке общих религиозно-философских воззрений и однородных художественных интересов на почве всего православного славянского мира. Это вполне совпадает с мыслью Д. С. Лихачева, что «эти влияния и взаимовлияния осуществлялись широким фронтом в самых различных областях культуры» и что это — «явление единого умственного движения, достаточно мощного, чтобы охватить разные страны, и достаточно глубокого, чтобы сказаться одновременно в литературе, письменности в целом, живописи и религии»195. Только общее культурное единство могло создать почву, на которой в сравнительно короткий промежуток времени могло вырасти и развиться культурное движение столь важного значения, как «второе южнославянское влияние» в литературе. Нам представляется, что этот новый литературный стиль родился на славянском Афоне в XIII—XIV вв. на основе мистико-аскетической литературы, особенно в агиографии; XIV столетие внесло в содержание этой литературы некоторые новые элементы из круга религиозных и философских идей, которые проявились и выкристаллизовались в исихастском движении; во второй половине XIV в. новую внешнюю форму дали славянским текстам новое, архаизированное правописание и новая графика полуустава. В этой заключительной форме этот афонскославянский литературный стиль перешел на Русь в последней четверти XIV в. с волной южнославянских текстов, послуживших образцами для русской письменности XV в. рии русско-славянских литературных связей, стр. 64—67; в этой ценной работе рассматриваются и другие памятники, перешедшие из Руси на Балканы в данный период: Толкования Никиты Ираклийского на сочинения Григория Богослова, апокрифическое житие Моисея, Историческая Палея, группа эсхатологических легенд, житие Андрея Юродивого и некоторые чудеса св. Николы. 194 А. И. Соболевский. Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV—XV веках. — В кн.: Переводная литература Московской Руси XIV—XVII веков. — ОРЯС, т. 74, № 1. СПб., 1903. стр. 1—37; ср.: Б. Ангелов. 1) Из историята на руското културно влияние в България, XV— XVIII в. — Известия на Институт за Българска история, т. VI. София, 1956, стр. 291—325; 2) Из старата българска, руска и сръбска литература. София, 1958 (здесь приведены новые данные из области русско-южнославянских литературных связей); И. Снегаров. Духовно-културни връзки между Болгария и Русия през средните векове (X—XV в.). София, 1950. 195 Лихачев, стр. 16.

884

В. В. Мошин

А. И. Соболевский, установив очевидный факт, «что между половиною XIV и половиною XV веков русская письменность подпала под очень сильное влияние южнославянской письменности и в конце концов подчинилась этому влиянию»196, указал на его «революционный характер», отразившийся без переходных моментов в целом ряде явлений. Это проявилось в содержании текстов, дающих или ряд дотоле неизвестных на Руси переводов, или новые редакции Евангелия, Апостола, Псалтири, богослужебных миней и других сборников церковных песнопений; в письме, где «младший» полуустав южнославянского типа сменил «старший» русский полуустав, который в XIV в. органически развился из русского уставного письма; в иллюстрировании рукописей, где русский тератологический орнамент уступил место балканскому геометрическо-растительному стилю; в правописании, где проявляются тогдашняя болгарская и сербская тенденции к обособлению литературного языка от народного разговорного, архаизация орфографии и стремление приблизить ее к «материнскому» греческому языку. «Революционность» явления естественно ставит вопрос о конкретных причинах происшедших перемен, т. е. о тех предпосылках в русской письменности, которые дали возможность указанным южнославянским особенностям быстро привиться на Руси, и о тех особых условиях исторической обстановки, которые способствовали проникновению на Русь большого числа южнославянских рукописей. Ответ на первый вопрос дан предшествующим обзором данных о литературных взаимовлияниях между Русью и славянскими Балканами в течение XIII и XIV вв. и о наличии общего интеллектуального движения «предвозрождения» в рамках православного мира, которое в XIV в. проявилось в целом ряде областей культуры. Ответ на второй вопрос, кажется, еще недостаточно уточнен. Обычно появление второго южнославянского влияния в русской письменности связывается с южнославянской эмиграцией в Восточную Европу в эпоху завоевания Балкан турками. В известной мере это мнение справедливо, поскольку быстрое завоевание сербских и болгарских земель после Косовской битвы 1389 г. заставило многих южных славян уйти с родины на север. В первой половине XV в. в России появляются наиболее выдающиеся представители нового литературного движения: Григорий Цамблак в 1409 г. в Москве и Пахомий Логофет в 1438 г. в Новгороде. Но начало этого культурного движения не могло стоять в причинной связи с южнославянской эмиграцией. Друг патриарха Евфимия Киприан, который на положении русского митрополита явился инициатором по введению нового правописания и нового литературного стиля в русской письменности, был в первый раз послан в Киев в 1373 г., а назначен киевским митрополитом в 1375 г., когда на Балканах (хотя и после катастрофы на Марице 1371 г.) никто еще не мог думать о возможности грядущей гибели Сербии и Болгарии. Гениальный Феофан Грек, живопись которого сыграла столь важную роль для формирования нового иконописного стиля, работал в новгородских церквах в 70-х годах XIV в. Эти годы — третья четверть XIV в. — были эпохой апогея политического могущества Сербии и Болгарии. Душаново «царство сербов и греков» (в границах которого находился в то время и главный центр культуры тогдашнего православного мира — Святая Гора) предполагало в перспективе завоевание Константинополя и переход к Сербии политической и культурной 196

стр. 6.

А. И. Соболевский. Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV—XV веках,


885

роли Византийской империи. Болгария при Иоанне Александре, шурине царя Душана, «царя всех болгар и греков» (1331—1371), особенно после смерти Душана, проявляла те же миродержавные претензии и мечты о Тырнове как о столице «Третьего Рима». Для Руси, которая в те годы находилась еще в процессе государственного объединения с двумя центрами концентрации (в Литве и в Москве) и только еще готовилась к свержению татарского ига, представления о славянских царствах на Балканах должны были быть окружены ореолом политического могущества и блестящей культуры. С другой стороны, сами балканские царства, ослабленные развивавшимся феодализмом, в сознании своих достаточно ограниченных военных сил и финансовых возможностей (как в отношении друг к другу, так и в отношении внешних врагов, в частности к стихийному завоевательному движению турок) должны были учитывать реальные возможности, которые стояли перед быстро крепшей Русью, и ее экономическую базу, в частности экономические ресурсы Москвы, которые в то время составляли довольно важную графу в бюджете константинопольского патриарха. Южнославянское влияние в России должно было явиться как результат культурной экспансии гордых своим политическим возвышением и культурным авторитетом славянских царств на Балканах. Эта экспансия встретила братский прием на Руси, которая в эту эпоху развития своих военных и материальных сил сама тяготела к подъему культуры и искала учителей и примеры подражания в Царьграде, Болгарии и Сербии со Святой Горой. Существенную роль в данном вопросе должен был сыграть и личный фактор — деятельность митрополита Киприана. Назначенный на русскую митрополию патриархом Филофеем в 1375 г., но окончательно утвердившийся на митрополичьем столе в Москве в 1390 г. (умер в 1406 г.), Киприан во время своей жизни в России поддерживал связи с константинопольской патриархией и с болгарским патриархом Евфимием. Наряду с посланиями по разным церковным вопросам (в частности, в связи с вопросом церковных имений) и прощальным письмом, написанным за 4 дня перед смертью, Киприану принадлежит житие св. Петра митрополита Московского, в котором с полной ясностью проявился абстрагирующий панегирический стиль южнославянской агиографии со всеми особенностями этого направления. Многочисленные сербские и болгарские рукописи, принесенные на Русь при Киприане (почему и получили название «киприановских»), распространяли в России новый литературный стиль вместе с новым правописанием и новой графикой197. Мне кажется, что можно поставить вопрос и о возможной связи литературных трудов Киприана на Руси с проблемой реформы правописания, проведенной в Болгарии его другом патриархом Евфимием. Это правописание, так же как и характерный абстрактно-панегирический стиль Евфимия, не могло выработаться в школе преп. Феодосия Тырновского, язык и стиль которого принадлежат письменности предшествующего периода и которые самому Евфимию кажутся грубыми и неискусными. Агиографический литературный стиль Евфимия сформи197 О митрополите Киприане: Йорд. Иванов. Българското книжовно влияние в Русия при митрополит Киприан (1375—1406). — Известия на Институт за Българска история, т. VI. София, 1958, стр. 25—79; И. Снегаров. К истории культурных связей между Болгарией и Россией в конце XIV — начале XV в. — В кн.: Международные связи России до XVII в. М., 1961, стр. 257—277. Иную точку зрения на роль и значение митрополита Киприана в развитии русской литературы см. в статье Л. А. Дмитриева в настоящем сборнике, стр. 215—254.

886

В. В. Мошин

ровался несомненно во время его жизни в Греции (около 1363—1373 гг.), между «богомудрыми мужами» — исихастами в Царьграде и на Афоне. Что касается реформы правописания, то она, конечно, должна была быть продумана и оформлена в связи с широким планом исправления церковных книг, который проводился в болгарской церкви при патриархе Евфимии, т. е. после 1375 г., когда Евфимий стал патриархом. Если о литературном стиле самого патриарха Евфимия можем судить по его собственным литературным произведениям, то о его реформе правописания знаем только по свидетельству Константина Костенечского, якобы патриарх Евфимий дал «нека изъявления» в связи с вопросом упорядочения предшествующей анархии правописания и якобы, «научивши и положивши основ учению», патриарх «злобу искоренил». Вполне вероятно, что основная идея этой реформы — архаизация правописания и языка в смысле возвращения к первоначальной «общеславянской» системе Кирилла и Мефодия — принадлежала самому Евфимию. Она находит свое полное оправдание в факте тогдашней болгаро-сербско-русской литературной взаимности, осуществлявшейся на Святой Горе. Между тем то особое внимание к русскому языку, являющемуся, по определению Константина Костенечского, «тончайшим и прекраснейшим», благодаря чему «добрые и древние мужи», переводчики старых книг, избрали русский язык в качестве основы литературного языка, на которую затем легли добавления из болгарского, сербского, босанского, словенского, хорватского и чешского языков, рождает предположение об особых причинах такой роли русского языка в системе патриарха Евфимия. С одной стороны, это могло быть отражением того общего интереса к Руси, который должен был существовать в Сербии и Болгарии в середине XIV в. в связи с расширением культурного влияния на восточное славянство; с другой стороны, практическая потребность создания правописания, наиболее доступного для распространения в России, могла быть внушена патриарху Евфимию его другом Киприаном, который стал русским митрополитом на следующий год после вступления Евфимия на болгарский патриарший престол и который свою миссию в России справедливо понял в первую очередь как церковно-просветительную. Через год после первого приезда Киприана в Москву, в 1382 г., татарский хан Тохтамыш варварски отомстил России за Куликовскую битву 1380 г. Проникнув обманом в Московский Кремль, татары перебили или угнали в плен все население, сожгли и разорили все, что могли. В частности, сгорели и церкви, до стропил наполненные книгами, которые при приближении татар были со всей округи принесены в Москву. Поэтому московские рукописи до конца XIV в. представляют чрезвычайную редкость. Подобные зверства совершали татары всюду, где проходили; много содействовали уничтожению культурных памятников и постоянные междоусобные столкновения удельных князей. Не радужнее была обстановка и в Южной Руси, которая также терпела и от татар, и от княжеских усобиц. Но московское разорение было для истории русской книги наиболее трагическим: по своим последствиям оно напрашивается на сопоставление с уничтожением старославянской письменности в эпоху византийской эллинизации и антибогомильской инквизиции и последовавшей затем волной русского влияния на Балканах в связи с восстановлением письменности по русским рукописям. Сразу после ухода татар началось обновление Москвы и постройка новых соборных храмов, для украшения которых были приглашены наиболее талантливые русские и балканские художники, как Андрей Рублев и Феофан Грек. Как


887

раз в это время появляются и многочисленные южнославянские «киприановские» рукописи, которые, по всей вероятности, по инициативе и просьбе Киприана переписывались для Москвы в Болгарии, Сербии и на Афоне. Вполне возможно, что в связи с этим широким заданием, которое Киприан должен был внушить южнославянским церквам, могла созреть и мысль о реформе правописания. Во всяком случае слова Константина Костенечского о русском языке основаны не на легендарной традиции или на отвлеченных теоретических предположениях, а на действительном хорошем знакомстве с русским языком, как это ясно видно из приводимых им примеров. Как известно, правописание патриарха Евфимия не получило полного признания и одобрения ни на Руси, ни в Сербии, ни в самой Болгарии. В частности, на Руси южнославянское правописание вместе с графикой южнославянского полуустава распространилось более всего в Москве, но параллельно с ним держалась и древняя традиция русского «старшего» полуустава. Литературный стиль «плетения словес» (возникновение которого, вероятно, значительно предшествовало патриарху Евфимию) не возобладал целиком в русской литературе198. Параллельно с этим «высоким стилем» агиографии развивался и «средний стиль» в летописях, исторических повестях, описаниях путешествий и в других литературных жанрах, близких к деловой письменности, а рядом с ним жил и «низкий стиль» с разговорным языком в произведениях народной словесности и позднее в сатирической письменности199. Да и в области литературы «высокого стиля» — как это было с волной русского влияния в южнославянских литературах в XIII в. — второе южнославянское влияние в России послужило мощным импульсом для пробуждения местных творческих сил. Уже в первых агиобиографических трудах нового стиля у Епифания Премудрого появляются особенности в стиле, частью опирающиеся на древнюю литературную традицию Илариона и Кирилла Туровского, а частью представляющие оригинальный, самобытный способ художественного оформления южнославянского или греческого литературного трафарета. Значительно сильнее выявилась эта самобытная струя в последующей эволюции других родов литературы в XVI и XVII вв., когда новые условия государственного и общественного развития и новый комплекс культурных проблем, философских и религиозных идей поставили перед литературой новые задачи как в отношении содержания, так и в области стиля. Эта эпоха открывает и новую страницу в истории русско-южнославянских литературных связей.

198 Ср. вопрос о сложных словах в панегирической литературе XV—XVI вв. в статье М. Н. Сперанского «Из наблюдений над сложными словами (composita) в стиле литературной русской школы XV—XVI вв.» в его книге «Из истории русско-славянских литературных связей» (стр. 160—197). 199 См.: Лихачев, стр. 26—27.

А. И. Соболевский ЮЖНОСЛАВЯНСКОЕ ВЛИЯНИЕ НА РУССКУЮ ПИСЬМЕННОСТЬ В XIV—XV вв.* Если мы возьмем два ряда русских рукописей, один — около половины XIV века, другой — около половины XV века, и вглядимся в их особенности и содержание — нам бросится в глаза значительная разница между ними во всех отношениях. Начнем с письма. Рукописи половины XIV века написаны или уставом, или образовавшимся из него и с ним тесно связанным старшим полууставом1. Рукописи половины XV века написаны почти исключительно младшим полууставом, совершенно отличным от полуустава старшего и не находящимся от него в зависимости. Устав и старший полуустав имеют йотированное е или заменяющее его большое е, наклоненное к началу строки2. Младший полуустав не знает йотированного е и пользуется его заменителем большим е или прямым, или наклоненным к концу строки3. Устав и старший полуустав нередко имеют букву у после согласных без о (т. е. в виде у) и совсем не знают буквы ижицы. Младший полуустав постоянно пользуется буквой у с о (т. е. оу), или так называемым уком, и имеет особую букву ижицу (γ), отличающуюся от второй части оу и формой, и величиной4. Устав и старший полуустав обыкновенно имеют первую часть буквы ы, в виде ъ. В младшем полууставе в состав ы всегда входит ъ. Устав и старший полуустав употребляют букву θ очень редко, почти исключительно в ее цифровом значении, причем она имеет форму перечеркнутого обыкновенного о. Младший полуустав пользуется θ сравнительно часто, и форма этой буквы в нем совсем иная5. Устав и старший полуустав совсем не знают буквы зело и имеют лишь цифру зело в форме нашего скорописного г6. Младший полуустав более или менее часто пользуется этой буквой, и его зело и в буквенном, и в цифровом значении имеет ту форму, какая ему придается в нынешних наших церковных кни*

Печатается по изд.: Южно-славянское влiяние на русскую пiсменность въ XIV—XV вкахъ: Рчь, читанная на годичном акт Археологическаго Института 8 мая 1894 года проф. А. И. Соболевским. СПб., 1894. 1 Этот старший, чисто русский полуустав мы имеем в Лаврентьевском списке летописей 1377 г., в Тактиконе 1397 г. (снимок у Срезневского, в приложении к «Древним памятникам pyccкого письма и языка»), в Паисиевом Сборнике и в целом ряде других не датированных рукописей. 2 См. это е в Лаврентьевском списке летописей и в Тактиконе 1397 г. 3 См. у apxиеп. Саввы («Палеографические снимки с греческих и славянских рукописей Моск. Синодальной Библ.») снимки с рукописей I436, 1438, 1452 и 1477 гг. 4 См. там же, снимки с рукописей 1436 и 1477 гг. 5 См. там же, снимок с рукописи 1436 г. 6 См. там же, снимки с рукописей 1357, 1358, 1369 гг.

Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV—XV вв.

889

гах7. Далее, в уставе и старшем полууставе форма остальных, не названных выше букв (особенно в, ж, з, к, т, ч, ъ, ̊) более или менее значительно отличается от формы тех же букв в младшем полууставе. Взглянем на начало и конец статей. Устав и старший полуустав не сопровождаются в заглавиях статей вязью, в конце статей — воронкой; при младшем полууставе вязь и воронка8 — явления вполне обычные. Обратимся к орнаменту. Устав и старший полуустав нередко имеют при себе заставки и большие буквы, исполненные в так называемом чудовищном стиле киноварью или красками9. Младший полуустав обыкновенно сопровождается геометрическим10 или (реже) растительным11 орнаментом, в котором, рядом с киноварью и красками, являются золото и (реже) серебро. Кинем беглый взгляд на орфографию. Тексты, писанные уставом и старшим полууставом, отличаются простотоq орфографии и сравнительной близостью ее к русскому произношению. Напротив того, в текстах, писанных младшим полууставом, мы встречаемся и с юсом большим, и с а вместо я (с в о а, д о б р а а, с п а с е н и а), и с ь вместо ъ в конце слов (при ъ вместо ь или е в середине слов), и с написаниями вроде в р ъ х ъ, т р ъ г ъ (верх, торг), а сверх того, находим в словах греческого происхождения более или менее правильное употребление θ, γ и двух г вместо нг: а г г е л ъ, а иногда д вместо т после н, согласно позднейшему греческому произношению: А н д о н и й. Рассмотрим язык. Церковнославянский язык рукописей половины XIV века богат общерусскими и местными русскими особенностями. Мы имеем в нем более или менеe часто ж вместо жд, ч вместо щ, полногласие; мы имеем в нем новгородское ц вместо ч и наоборот, галицко-волынское ̊ вместо е в известных случаях и т. п. Напротив того, церковнославянский язык многих рукописей половины ХV века как бы избегает русизмов (кроме главных: у вместо большого юса и т. п.), но зато не свободен от древних и поздних болгаризмов: ̊ вместо я, я вместо ю и наоборот (юса малого вместо юса большого и наоборот), форм вроде с ы н о в о м ъ, с ы н о в ̊ х ъ (от сынъ), т р i е х ъ, п я т и х ъ, д е с я т и х ъ (от т р и, п я т ь, д е с я т ь), слов ц ъ ф т у (цв̊ту), п р ̊ з ъ (чрезъ), е г о в ъ (его), т о г о в ъ (того) и т. п. Наконец, перед нами сами тексты. И здесь разница между рукописями половины XIV века и рукописями половины XV века значительна. Евангелие половины XIV века, апракосное, имеет одну редакцию церковнославянского перевода, а Евангелие половины XV века, тетр, — другую; то же можно сказать об Апостоле и Псалтыри. Богослужебные Минеи половины XIV века по своему составу существенно отличаются от Миней половины XV века; то же, кажется, должно сказать о большей части остальных сборников богослужебных гимнов. Слова Григория Богослова, Лествица Иоанна Лествичника, Пандекты Никона Черногорца, Вопросо-ответы псевдо-Афанасия к князю Антиоху, Житие Антония Ве7

См. там же, снимки с рукописей 1436, 1438, 1452 гг. Вязь см. у Саввы в снимках с рукописей 1436, 1477, 1499 гг. Вместо воронки в конце статей встречаются крест и круг. 9 См. у Буслаева («Материалы для истории письмен») снимок с рукописи 1355 г. и у Саввы снимки с рукописей 1357 и 1358 гг. 10 Так мы иазываем орнамент из пересекающихся кругов или фигур, сходных с кругами. Образец см. у Саввы в снимке с рукописи 1504 г. 11 См. у Буслаева и Саввы снимок с рукописи 1499 г. 8

890

А. И. Соболевский

ликого12, Житие Варлаама и Иоасафа13, Синайский Патерик, Слово Мефодия Патарского и многие другие произведения в списках половины XIV века, с одной стороны, и половины XV века (или позднее) с другой — или представляют разные церковнославянские переводы, или имеют более или менее крупные отличия в тексте. Далее, рукописи половины XIV века не знают целого ряда литературных произведений, почти исключительно переведенных с греческого, которые обычны в рукописях половины XV века. К этим произведениям принадлежат аскетические сочинения свв. Василия Великого, Исаака Сирина, аввы Дорофея, Григория Синаита, Симеона Нового Богослова и других, полемические сочинения против латинян Григория Паламы, Нила Кавасила, Германа, патриарха Константинопольского (а также Прение Панагиота с Азимитом), Толковое Евангелие Феофилакта Болгарского, два Учительных Евангелия: Иоанна Златоустого и патриарха Каллиста, три (или больше) Патерика (Азбучный, Иерусалимский и один из Скитских), житие Григория Омиритского, Маргарит Иоанна Златоустого, Тактикон Никона Черногорца, Диоптра инока Филиппа, Похвала твари Богу Георгия Писидийца, Стефанит и Ихнилат, христианизованная Александрия14. Само собою разумеется, между рукописями половины XIV века и рукописями половины XV века находится ряд рукописей более или менее смешанного характера. Устав и старший полуустав еще господствуют в конце XIV и начале XV века, но некоторые их буквы могут иметь ту форму, с которой они являются в младшем полууставе15; или сопровождающий их орнамент может быть орнаментом младшего полуустава; или в орфографии и языке встречаются, то чаще, то реже, обычные особенности младшего полуустава16. Наоборот, младший полуустав второй четверти XV века нередко имеет две, три, несколько букв в той форме, которая им свойственна в старшем полууставе17. Наконец, старшие списки некоторых из тех текстов, которые не были у нас известными в половине XIV века, списки, относящиеся к концу XIV и началу ХV века, написаны уставом или старшим полууставом. Если мы сопоставим наши рукописи половины XV века с южнославянскими XIV—XV веков, то заметим между ними поразительное сходство. Наш младший полуустав в разных своих видах сходен с южнославянским полууставом до мельчайших особенностей. Орнамент, его сопровождающий, — тот самый, который является при южнославянском полууставе. Орфография наших рукописей половины XV века представляет отражение орфографии южнославянских (точнее: 12

О церковнославянских текстах первых трех произведений см. у Горского и Невоструева «Описание рукописей Московской Синодальной Библиотеки», II, 2, а о текстах последних двух — у Архангельского («Творения отцов церкви в древнерусской письменности»). 13 Старшая редакция — в Макарьевских Четьих Минеях и в рукописях Публ. Библ. Погод. № 765, Румянц. Муз. Унд. № 241, Троицк. Л. № 690, а отдельные повести в Златой Цепи XIV века и (в сокращении) в Прологе; младшая — в рукописях Троицк. Л. № 687, 1444 г. и Публ. Б. Толст. I № 255, XV века. 14 См. приложение I. 15 Например, зело (цифра) имеет нынешнюю форму в писанной уставом Киевской Псалтыри 1397 г. (см. у Срезневского). В той же рукописи ы с ъ в первой части, изредка ъ в конце слов и я вместо ю. 16 Например, в Тактиконе 1397 г. вязь в заглавии является уже в Стихираре 1381 г., писанном едва ли не знаменитым Епифанием Премудрым (см. у Срезневского). 17 Например, зело (цифра) имеет форму нашего г в писанной младшим полууставом рукописи 1438 г. (см. у Саввы).


891

среднеболгарских) рукописей, а особенности их языка — отражение особенностей среднеболгарского языка. Наконец, наши тексты половины XV века, те, которые были неизвестны у нас в половине XIV века, — не что иное, как копии южнославянских текстов XIV—XV веков. Ясно, что между половиной XIV и половиной XV века русская письменность попала под очень сильное влияние южнославянской письменности и в конце концов подчинилась этому влиянию. Это произошло благодаря усилившимся сношениям России с Константинополем и Афоном. Как известно, русская литература получила начало от литературы южнославянской (древнеболгарской) и первые ее памятники, за немногими исключениями, — не более как списки с памятников южнославянских. Но живые сношения русских с южными славянами после покорения Болгарии греками сначала ослабли, а потом почти прекратились18. Таким образом, эти две родственные литературы начали жить независимо одна от другой. Те переводы с греческого, которые были сделаны в Poccии в XI—ХШ веках, и оригинальные сочинения русских писателей того же времени остались почти совсем неизвестны19 южным славянам; в свою очередь, то немногое, переводное и оригинальное, что появилось у южных славян в XII—ХIII веках20, не перешло своевременно в Россию. Словом, к началу XIV века, с одной стороны, у русских накопилось некоторое количество литературных произведений, неизвестных южным славянам, с другой — у этих последних оказалось кое-что неизвестное русским. Конец ХIII и первая половина XIV в. были неблагоприятны для русской литературы. То, что в ней было раньше (в том числе тексты Священного Писания и богослужебные), к этому времени, благодаря частому переписыванию и отсутствию какого-нибудь наблюдения за исправностью переписки, в ряде случаев более или менee исказилось и начали представлять в той или другой степени трудности для понимания. Новые переводы греческих литературных произведений перестали появляться. Деятельность русских писателей сократилась. Напротив того, для южнославянской литературы конец XIII века и почти весь XIV век, благодаря счастливым политическим обстоятельствам, были временем большого оживления. Старые переводы с греческого один за другим были подвергнуты пересмотру и исправлению на основании сличения с оригиналами; между ними были тексты и Священного Писания, и святоотеческих творений, и житий святых, и хронографов. Вместе с тем явился ряд новых переводов всевозможных произведений греческой литературы: и богослужебных песнопений, и сочинений свв. отцов, и светских повестей. Наконец, появились кое-какие, впрочем сравнительно очень немногие, оригинальные труды южнославянских авторов (почти исключительно жития). Наши сведения о деятелях южнославянской литературы конца ХIII века и XIV века совсем ни18 Между русскими текстами XII—XIII вв. мы почти совсем не имеем списков с южнославянских оригиналов того же времени с сохранением особенностей среднеболгарской орфографии (мены юсов и т. п.). 19 Исключений очень мало: кое-что из сочинений Кирилла Туровского, найденное М. И. Соколовым в сербском сборнике ХIII в., Пролог с житиями русских святых: Бориса и Глеба, Мстислава (сына Мономахова), Феодосия Печерского, Ольги (старший список с годом 1340 г., болгаро-сербский, описан Ламанским, «О некоторых славянских рукописях»). 20 К литературным произведениям, переведенным у южных славян в это время, должно относить труды греческих писателей XI века Феофилакта Болгарского (Толковое Евангелие) и Филиппа (Диоптра).

892


чтожны. Мы можем назвать лишь несколько имен21. Но мы имеем основания догадываться, что главные из этих деятелей жили и трудились не в южнославянских землях, а в Константинополе22 и на Афоне23, монастыри которых владели богатыми библиотеками и представляли все удобства для литературной деятельности. Около половины XIV века Россия (по преимуществу северо-восточная) начала более деятельные сношения с Константинополем и Афоном, чем были прежде. Число русских паломников значительно увеличилось24. Скоро в монастырях Константинополя25 завелась небольшая колония русских монахов. Одним из них был преп. Афанасий Высоцкий, любимый ученик преп. Сергия, первый настоятель Высоцкого монастыря под Серпуховом, ростовец родом, который, по свидетельству Епифания (в житии преп. Сергия), был «в божественных писаниях зело разумен» и любил книжное дело. Поселившись в Константинополе в 1383 году, «яко един отъ убогихъ», он, по-видимому, занимался здесь лишь перепискою книг26. Другим из них был кир-Зиновий, едва ли не тот Зиновий, который потом, с 1432 по 1443 г., был игуменом Троицкой Лавры и много потрудился над увеличением лаврской библиотеки. Русская колония в Константинополе завела деятельные сношения с колонией южнославянской (болгарской). Интересуясь книжным делом, она, с одной стороны, добывала от южных славян их книги, изготовляла с них списки, отправляла их на родину, с другой — доставляла южным славянам неизвестные им русские тексты27 и хлопотала о сверке по21

Евфимий Терновский (переводчик и плодовитый автор); наш митрополит Киприан (переводчик богослужебных канонов и молитв); Исаия, афонский монах, переведший в 1371 г. творения Дионисия Ареопагита; Димитрий Зограф, переведший в 1385 г., будто бы в Ростове, «Похвалу твари Богу» Георгия Писидийца; аввы Патрикий и Авраамий, переведшие слова Исаака Сирина; афонский иеромонах Евфимий, переведший «Воспоминание» Петра Дамаскина; первопресвитер Феодор, переведший ряд канонов и молитв (патр. Филофея и др.). Сербские агиографы для нас не представляют интереса. 22 Они могли жить, между прочим, в Студийском монастыре, в котором жил Киприан и в котором в 1387 г. он сделал список Лествицы. 23 Из известной заметки хиландарского монаха Григория об исправлении им так наз. Паралипоменона Зонары видно, что даже простая переписка книг для Сербии в начале XV века производилась монахами этого монастыря. 24 Следствиями усиления сношений московской Руси с Грецией были, между прочим, сперва выход замуж за сына императора Мануила дочери великого князя Василия Дмитриевича Анны (в 1414 г.), а потом женитьба Ивана III на Софье Палеолог. 25 В монастырях Студийском (иначе Иоанна Предтечи) и соседнем с ним Перивлепте, а может быть, и в других. Игнатий Смольнянин, бывший в Константинополе в 1389 г., уже упоминает о русских в монастыре Студийском (Предтечи): «и упокоиша ны добр ту живущiи русь» (по изданию Палест. Общ., стр. 7). Но Стефан Новгородец, посетивший Константинополь около 1350 года и осматривавший Студийский монастырь, о жительстве в нем русских не говорит; то место «Путешествия», где говорится о встрече его с новгородцами Иваном и Добрилою и которое находится в издании Сахарова, но отсутствует во всех известных нам списках, по нашему мнению, — сочинение новейшего времени. 26 Голубинский, Преп. Сергий Радонежский, стр. 99. Во времена Епифания в Сергиевом монастыре были «добросписания многа руки его». Вероятно, они сохраняются и до наших дней. Их не трудно разыскать при помощи сличения их письма с письмом собственноручной приписки Афанасия в Пандектах Никона Черногорца 1381 года Синод. Библ. (Срезневский, Древние пам., стр. 245). 27 Pyccкиe Константинополя имели, например, у себя неизвестные южным славянам Пандекты Никона Черногорца и Историю Иосифа Флавия. Русский текст Пандект был дважды исправлен и дополнен южными славянами, в первый раз слегка. Список Пандект с текстом


893

следних с греческими оригиналами. Сверх того, некоторые члены русской колонии, более или менее знакомые с греческим языком, сами предпринимали исправление своих текстов. Одному из них принадлежит исправленный по греческому оригиналу текст Евангелия, дошедший в константинопольском списке 1383 года28. Другому — также исправленный (и сильно исправленный) текст всего Нового Завета, сохранившийся в том чудовском списке половины XIV века, который обыкновенно считается принадлежащим перу св. митрополита Алексия и который написан также в Константинополе29. Вероятно, одновременно с поселением русских монахов в Константинополе усилилась30 русская монашеская колония на Афоне. Но афонская колония менее, чем константинопольская, интересовалась книжным делом и не оставила заметных следов своей деятельности на литературном поприще. Нами может быть назван лишь один член этой колонии — иеромонах Афанасий Русин, покупавший и списывавший на Афоне книги в 1430—1432 годах. Другие русские, вывезшие с Афона какие-нибудь тексты, были, по всей вероятности, не более как паломниками31. Русские Афона также завели сношения с южными славянами (того же Афона), но не со всеми, а лишь с одними болгарами; вследствие этого одна часть переводов и оригинальных сочинений, бывших у сербов Афона в XIV и начале XV века, русским осталась совсем или почти совсем неизвестна32; с другою мы познакомились через посредство болгар33. Отсюда понятно, почему русские спипервого исправления, русский со среднеболгаризмами, относится к 1381 г. (Синод. № 193) и сделан в Высоцком монастыре под Серпуховом, по благословению игумена его преп. Афанасия Высоцкого. Об этом списке см. у Горского и Невоструева, II, 3, № 218. Русский текст Истории Иосифа Флавия был переписываем у южных славян, и мы знаем сделанный с него сербский список 1585 г. (на Афоне; Дмитриев-Петкович, Обзор афонских древностей, 57). Сверх того, у русских Константинополя были 16 слов Григория Богослова с толкованиями Никиты Ираклийского (ср. окончание одного из слов в списке XV в., у Тихонравова, «Летописи», т. IV, смесь, стр. 99). Русский текст Слов Григория и толкований Никиты также был исправлен южными славянами и в исправленном виде известен и в южнославянских, и в русских списках XV и XVI веков. Андрей Попов, «Библиографические Материалы», II—VII, стр. 266 и сл. 28 Список книг, написанных русскими в Константинополе, и копий с них см. в приложении II. 29 О нем см. приложение III. 30 Pyccкиe монахи были здесь и до XIV века. 31 См. приложение IV. 32 Таковы: перевод Церковного Устава Иерусалимского старшей редакции (о которой см. у Мансветова, «Типик», стр. 271), дошедший до нас в хиландарском списке 1331 г. (описанном в «Starine», V) и других сербских XIV века (Публ. Библ., Новый Иерусал.); перевод Синтагмы Матвея Властаря, дошедший до нас в ряде сербских списков XIV—XV веков (о них см. у Флоринского, «Памятники законодательной деятельности Душана», стр. 307); перевод толкования Олимпиодора на книгу Иова, сделанный хиландарским монахом Гавриилом в 1412 г. (Синод. Библ.); большая часть житий сербских государей. 33 Так, исправление перевода или, пожалуй, новый перевод Лествицы сделан хиландарскими монахами около 1370 года. Но мы получили исправленный текст от болгар (старший русский список — константинопольский 1421 г). Старший список этого текста, из южнославянских, до нас дошедший, руки митрополита Киприана, — 1387 г. (Горский и Невоструев, II, 2, стр. 216—217). Несколько житий сербских государей перешло к нам также через посредство болгар: старшие наши списки их несвободны от болгаризмов (см., например, список жития деспота Стефана Лазаревича Тр. Л. № 686, XV в., изданный Андреем Поповым («Изборник», стр. 92).

894


ски, сделанные прямо с сербских оригиналов и потому более или менее изобилующие сербизмами, так редки34. Сверх того, в самой России появились южнославянские выходцы. Мы знаем из них троих. Один — митрополит Киприан, болгарин, живший до приезда в Россию в монастырях Константинополя и Афона35, любивший книжное дело, занимавшийся и переводами с греческого, и (будучи даже митрополитом) переписыванием книг и прославившийся (в России) как автор. Другой — его родственник, митрополит Григорий Цамблак, полуболгарин—полусерб, живший до приезда в Россию и на Афоне, и в Сербии, и в Молдавии, большой любитель книжного дела, оставивший по себе память рядом литературных трудов. Третий — «Иеромонах Святой Горы» Пахомий Логофет, полуоболгарившийся серб, сначала простой писец в приютившей его Троицкой Лавре, потом одна из литературных знаменитостей северо-восточной Руси половины XV века. Но об их деятельности по перенесению южнославянских текстов на Русь мы знаем очень мало. Мы можем сказать с уверенностью, что они явились в Poccию не с пустыми руками36, но не имеем права приписывать принесенным ими южнославянским текстам сколько-нибудь большое значение. Кажется, эти выходцы сделали для России лишь одно: они своей властью или влиянием много поспособствовали замене у нас более или менее неисправных богослужебных книг, бывших до них в общем употреблении, — исправными, только что перенесенными в Россию от южных славян. Во всяком случае, современники охотно делали списки с принадлежавших Киприану богослужебных текстов и хвалили его за его заботы об «исправлении книжном»37. В 1453 году турки овладели Константинополем. Русская колония этого города была невольной свидетельницей их торжества, и двое из ее уцелевших членов, возвратясь на родину, составили трогательные повествования о горестном событии38. Понятно, после него русским незачем было приезжать на жительство в Константинополь; да и Афон, к которому нужно было ехать через подвластный иноверным Константинополь, не мог привлекать их к себе столько, сколько прежде. Поэтому установившиеся было деятельные литературные сношения русских с южными славянами во второй половине XV века почти совсем прекратились. 34 Сербские рукописи, привезенные в Россию, очень затрудняли наших переписчиков. См. об этом интересное послесловие в списке Слов Григория Богослова 1479 г. (Публ. Б. Погод. № 989), сделанном с сербского оригинала. Последний был вынесен «из сербской земли» иноком Кассианом Румянцевым в первой половине XV века. 35 Мы считаем вполне вероятным, что афонский монах Киприан, к которому адресовано послание Евфимия Терновского, — наш Киприан. 36 До нас дошла Лествица Киприана, написанная им самим в Студийском монастыре в 1387 г., до окончательного переселения в Poccию. 37 Запись рукописи Успенского собора № 7, 1403 г.: «В лето 6000-ное 911, индикта 11, а солнечнаго круга 7, при благоврномь и христолюбивмъ великомъ князи Василии Дмитриевичи всея Руси, 15 лта княженia его, при святйшемъ и пресвященнмъ Кипрiан митрополит киевьскомъ и всея Руси, его благословенiем и повелнiем, написана бысть книга cia, его же благословенiемъ земля русьскаа миръ глубокый приемлетъ, церкви же божиа православiа одежею свыше истканною одася, и и с п р а в л е н i е м ъ к н и ж н ы м ъ и ученiем его свтлется паче солнечных зарей и напаается яко отъ источника приснотекуща». 38 Одно находится в общеизвестной повести о Царьграде; другое — в толстовском Хронографе (издано Андреем Поповым в «Изборнике»). Сверх того, плач о падении Константинополя в Хронографе 1-й редакции также как будто принадлежит очевидцу события.


895

Значение южнославянского влияния на русскую письменность в XIV—ХV веках очень важно. Благодаря ему русская письменность обновилась во всех отношениях. Конечно, замена одних начертаний букв другими и одной орфографии другой не имеет ценности; но этого уже никак нельзя сказать о замене неисправных текстов богослужебных и других книг исправными и о перенесении в Poccию значительного количества неизвестных в ней ранее почти исключительно переводных сочинений. Необходимо признать, что по окончании39 южнославянского влияния русская литература оказалась увеличившейся почти вдвое и что вновь полученные ей литературные богатства, отличаясь разнообразием, удовлетворяли всевозможным потребностям и вкусам и давали обильный материал русским авторам. Едва ли можно сомневаться, что без этих богатств мы не имели бы ни сочинений Нила Сорского, ни своего Хронографа, первого русского40 труда по всеобщей истории, ни Азбуковника с его статьями по грамматике и орфографии.

Приложение I Предлагаем небольшой и отнюдь не претендующий на полноту с п и с о к литературных п р о и з в е д е н и й, появившихся в нашей л и т е р а т у р е п о с л е п о л о в и н ы X I V в е к а, с указанием тех старших списков их, XIV—XV веков, которые нам сколько-нибудь известны41.

Аскетические сочинения42 Василия Великого «Постничество». Старшие русские списки: 1) пергаменный Чудова мон. № 10, 1388 г.; 2) пергаменный Публ. Библ. F. I. 40, XIV в.; 3) Троицкой Лавры № 129, XIV—XV в.; 4) Тр. Л. № 168, 1433 г. (отрывок). Среднеболгарский (молдавский ?) список Хлудова, приб. № 8, 1444 г. Сербский список, афонский (Леонид, «Славяно-сербские книгохранилища на святой Афонской горе», 46), XV—XVI вв. Германа, патриарха константинопольского, «Стихи добр̊йши къ вин̊ слезн̊й». Старшие русские списки: l) пергаменный Моск. Дух. Ак. № 3, XIV— XV вв.; 2) Троицк. Л. № 407, 1437 г. Григория Синаита Слова. Старшие русские списки: 1) пергаменный Тр. Л. № 13, конца XIV в.; 2) пергаменный Моск. Дух Ак. № 3, XIV—XV в. (отры39 Кое-что было к нам приносимо от южных славян и в XVI веке (даже списки с сербских и молдавских хрисовулов XV и начала XV века; см. Иосиф. № 154, 1563 г.), но единичные факты лишены значения. 40 О южнославянском происхождении Хронографа первой редакции, по нашему мнению, не может быть речи. 41 Ср. данные у Голубинского, «Краткий очерк истории слав. церквей» (болгарские и сербские переводы), у Шафарика, «Geschichte der serbischen Schriftthum», у Майкова, «История сербского языка», у Ягича «История сербо-хорватской литературы», у Петрова «Исторический взгляд на взаимные отношения между сербами и русскими» (сербские переводы) — Произведения, которые изданы и сколько-нибудь исследованы («Похвала» Георгия Писидийца, христианизованная Александрия), нами опущены. 42 Номера рукописей Синодальной Библиотеки — по «Указателю» Саввы; номера рукописей Толстовских, Троицкой Лавры, Московской Дух. Ак., Иосифо-Волоколамских, Уваровских и Виленской Публ. Библ. — по их п е ч а т н ы м описаниям.

896


вок); 3) Тр. Л. № 186, XV в.; 4) Тр. Л. № 753, XV в.; 5) Тр. Л. № 756, XV в.; 6) Синод. № 923, XV в. Диадоха Фотийского: I. «Словеса постническiя». Старший русский список — Тр. Л. № 756, XV в.; П. «Главизны д̊ятельны». Старший русский список — Тр. Л. № 753, XV в. Аввы Дорофея Слова. Старшие русские списки: 1) пергаменный Публ. Б. Толст. I № 118, XIV в.; 2) пергаменный Чудова монастыря № 14, XIV в.; 3) Тр. Л. № 163, XIV—XV в.; 4) Публ. Б. Погод. № 872, XIV—XV в.; 5) Тр. Л. № 165, 1414 г.; 6) Тр. Л. № 167, 1423 г.; 7) Тр. Л. № 185, 1425 г.; 8) Тр. Л. № 175, 1431 г.; 9) Моск. Дух. Ак. № 34, XV в.; 10) Виленск. Публ. Б. № 61, XV в. —Митрополит Киприан указывал русским на это сочинение. Старшие сербские списки: 1) Тверск. Муз. № 110, XIV—XV вв.; 2) пергаменный Увар. № 203, XV в,; 3) Румянц. М. Севаст. № 37, XV в. Епиктита Философа «Главизны», с толкованиями Максима Исповедника. Старшие русские списки: 1) пергаменный Синод. № 644, XIV—XV вв.; 2) Хлуд. приб. № 10, XV в. 3осимы «Бес̊ды душеполезны», записанные Каллистом. Старшие русские списки — Кирилло-Белозерского мон. № 15, XV в. (Чтения Общ. ист. и др. 1860 г. № 2), и Тр. Л. №№ 753, 757, 763, ХV в. Исаака Сирина Слова. Старшие русские списки: 1) пергаменный Синод. № 193, XIV в. (при Пандектах Никона Черногорца 1381 г., отрывок); 2) Увар. № 210, XIV—XV вв.; 3) Тр. Л., 1412 г.; 4) Тр. Л. № 185, 1425 г.; 5) Тр. Л. № 175, 1431 г.; 6) Румянц. М. Пискар. № 59, 1471 г.; 7) Моск. Дух. Ак. № 32, XV в.; 8) Виленск. Публ. Б. № 64, XV в. Старшие сербские списки: Тр. Л. № 172, 1381 г., и Моск. Дух. Ак. XIV в.; старший отчасти болгарский, отчасти русский43 — Публ. Б. Толст. II № 174, 1416 г. Исихия «Словеса душеполезна к Qеодулу». Старшие русские списки: 1) пергаменный Тр. Л. № 13, XIV—XV в.; 2) Тр. Л. № 753 XV в. 3) Тр. Л. № 756, XV в. Старшие сербские списки: 1) деспота Стефана Лазаревича 1421 г. (Р . Ф и л о л о г и ч . В е с т н. 1881 г. № 2); Румянц. М. Севастьян., № 38, XV в. Kaccиaна Римлянина: I. О осми помыслах. Старшие русские списки: 1) Тр. Л. № 756, XV в.; 2) Синод. № 367, XV—XVI вв. II. О рассуждении. Старший русский список — Тр. Л., № 760, XV в. Каллиста Ксанфопула «Исповедание к творцу». Старший русский список —Тр. Л. № 753, XV в. Максима Исповедника «Главы». Старшие русские списки: 1) пергаменный Синод. № 644, XIV—XV вв.; 2) пергаменный Моск. Дух. Ак. № 3, XIV—XV вв. (отрывок); 3) Публ. Б. Толст. III № 46, XIV—XV вв. (отрывок); 4) Румянц. М. Пискар. № 59. 1472 г. (одно слово); 5) Тр. Л. № 756 XV в. Никиты Стифата Слова. Старшие русские списки: 1) Румянц. М. Унд. № 1280, XIV—XV в.; 2) Тр. Л. № 756, XV в. Николы, патриарха Константинопольского, послание к проту Святой Горы. Старший русский список — Тр. Л. № 756 XV в. Нила Философа разные сочинения. Старшие русские списки: 43

Написанный, судя по всему, не в Poccии.


897

1) пергаменный Синод. № 644, XIV—XV вв.; 2) пергаменный Моск. Дух. Ак. № 3, XIV—XV вв.; 3) Публ. Б. Толст. III № 46, XIV—XV вв. (отрывок); 4) Тр. Л. № 165, 1414 г.; 5) Публ. Библ. Толст. II № 4, 1419 г.; 6) Тр. Л. № 167, 1423 г.; 7) Тр. Л. № 756, XV в.; 8) Тр. Л. № 760, XV в.; 9) Тр. Л. № 763, XV в.; 10) Тр. Л. № 765, XV в. Старший южнославянский список — в среднеболгарском Сборнике Публ. Б. 1348 г. (о осми помышлениях). Петра Дамаскина «Воспоминание к своей душе». Старшие русские списки: 1) Публ. Библ. Толст. III № 46, XIV—XV вв. (отрывок); 2) Тр. Л. № 185, 1425 г.; 3) Тр. Л. № 760, XV века; 4) Увар. № 197, XV в.; 5) Синод. № 650, XV в.; 6) Чудова мон. № 247, XV в. Старший сербский список — Тр. Л. № 179, ХIV в. Симеона Нового Богослова творения. Старшие русскиe списки: 1) пергаменный Синод. № 193, XIV в. (при Пандектах Никона Черногорца 1381 г., отрывок); 2) пергаменный Румянц. М. № 1548. XIV в. (отрывок); 3) пергаменный Моск. Дух. Ак. № 3, XIV—XV в.; 4) пергаменный Тр. Л. № 13, XIV—XV веков (отрывок); 5) Тр. Л. № 185, 1425 г.; 6) Тр. Л. № 407, 1437 г.; 7) Тр. Л. № 180, 1443 г. (руки Пахомия Серба); 8) Тр. Л. № 760, XV в.; 9) Тр. Л. № 763, XV в.; 10) Румянц. М. № 2460, XV в.; 11) Румянц. М. Унд. № 559, XV в.; 12) Синод. № 650, XV в.; 13) Увар. № 197, XV в.; 14) Моск. Дух. Акад. № 33, XV в.; 15) Виленск. Публ. Б. № 72, XV в. Старший сербский список — в сборнике деспота Стефана Лазаревича 1421 г. (Р . Ф и л о л о г и ч е с к и й В е с т н. 1881 г. № 2). Филофея Синаита «Главы трезвительные». Старшие pycские списки: 1) пергаменный Моск. Дух. Ак. № 3, XIV—XV вв. (отрывок); 2) Тр. Л. № 756, XV в. Филофея, патриарха Константинопольского, «Предание к ученику». Старшие русские списки: 1) Увар. № 205, XV века; 2) Тр. Л., № 756, XV в. Фаласия Главы, к Павлу пресвитеру. Старший русский список — Тр. Л. № 753, XV в. Феодора Едесского Главы. Старшие pyccкие списки: 1) пергаменный Моск. Дух. Ак. № 7, XIV в.; 2) пергаменный Синод. № 644, XIV—XV вв.; 3) Публ. Библ. Толст. III, № 46, XIV—XV вв. (отрывок); 4) Тр. Л. № 756, XV в.; 5) Румянц. М. Унд. № 1081, XV в.; 6) Румянц. М. Унд. № 1280, XV в.; 7) Хлуд. прибав. № 64, XV в. Феодора Студита Слова. Старшие русские списки: 1) пергаменный Моск. Дух. Ак. № 4, XIV в.; 2) Увар. № 338, 1473— 1477 гг.; 3) Хлуд. № 64, XV в. Толкование на Лествицу. Старший список — Синод. № 367, XV в.

Жития Григория Омиритского. Старшие русские списки: 1) Синод. № 419, 1453 г.; 2) Синод. № 750, XV в.; 3) Софийск. № 1210, XV в. Григория Синаита (сочинение Каллиста). Старший русский список — Синод. № 923, XV в. Евфимия Великого. Старший русский список — Румянц. М. Унд. № 250, XV в. Феодора Едесского. Старшие русские списки: 1) пергаменный Моск. Дух. Ак. № 7, XIV в.; 2) пергаменный Тр. Л. № 36, конца XIV в.; 3) Увар. № 210, XIV— XV вв.; 4) Тр. Л. № 687, 1444 г., 5) Румянц. М. Унд. № 1280, XV в.44 44 Было два перевода. Второй, древнейший, Ундольский указывает в своей рукописи № 1081, XV в.

898


Разные сочинения Василия, царя греческого, «Главы наказательные к сыну его, царю Льву». Старшие русские списки: 1) Тр. Л. № 758, XV в.; 2) Синод. № 367, XV в. Дионисия Ареопагита сочинения с толкованиями Максима Исповедника45. Старшие русские списки: 1) Увар. № 162, XV в.; 2) Антониева-Сийского монастыря XV в. (Викторов. С. 74). Старшие южнославянские списки: 1) болгарский, Моск. Дух. Ак. № 122, XIV в., руки митрополита Киприана; 2) сербский, Нов. Иерусал. № 78, XIV в.; 3) болгарский, Румянц. М. № 93, XV в. Иоанна Златоустого Маргарит46. Старшие pyccкиe списки: 1) Румянц. М. Унд. № 181, XV в.; 2) Синод. № 103 (1499 года ?). Старший болгарский список — Публ. Б. Толст. I № 59, XIV в.; старший сербский список — Нов. Иерусал. № 73, XV—XVI в. Каллиста, патриарха Константинопольского47, Учительное Евангелие. Старшие русские списки: 1) Увар. № 297, XV в.; 2) Тр. Л. № 99, XV в.; 3) Общ. Люб. Др. Пием. № 90, 1464 г. Никона Черногорца Тактикон. Старшие русские списки: 1) пергаменный Публ. Б. 1397 г., F. I. 41; 2) Синод. № 189, XIV—XV вв.; 3) Увар. 1478 г. Старший болгарский список — афонский, XV в. (Леонид, 47). Севериана Гевальского Шестоднев. Старший русский список — Синод. № 367, XV в. Старший южнославянский список — Синод. № 38, I345 г. (отрывок). Сильвестра и Антония вопросы и ответы. Старшие русские списки — Моск. Дух. Ак. №№ 2, 3, XV в. Филиппа инока Диоптра. Старшие русские списки: 1) полупергаменный Чудова мон. № 15, 1388 г.; 2) пергаменный Публ. Б. F. I. 43. XIV в.; 3) Тр. Л. № 190, 1418 г.; 4) Увар. № 383, 1426 г.; 5) Тр. Л. № 191, 1471 г.; 6) Синод. № 930. XV в.; 7) Румянц. М. № 59, XV в.; 8) Моск. Дух. Ак. № 23, XV в. Феофилакта, патриарха Болгарского, Толковое Евангелие48. Старшие русские списки: 1) пергаменный Архива Мин. Ин. Дел, XIV в.; 2) пергаменный Чудова мон. № 9, XIV в.; 3) пергаменный Виленск. Публ. Б. № 13, XIV в. (отрывок); 4) Синод. № 73, начала XV в.; 5) Моск. Дух. Ак. 1456 г. Митрополит Киприан рекомендовал русским читать это произведение. Старший сербский список — 1473 г. (Леонид, 44). Никодимово Евангелие («Д̊янiе Святые Троицы»), состоящее из рассказов: 1) о страдании и воскресении и 2) о сошествии в ад49. Старший русский список: Тр. Л. № 145, нач. XV в. Отрывок сербского пергаменного списка XIV в. указан в Р у с с к . Ф и л о л о г . В е с т н. 1882 г. № 1. С. 7—8. Стефанит и Ихнилат50. Старшие русские списки: 1) Синод. № 367, 1479 г.; 2) Тр. Л. № 765, XV в. Старший сербский список — Румянц. Муз. Севаст. № I472, XV в. Другой сербский список — Рум. Муз. Григоров. № 1736, XIII—XIV вв., — имеет текст более древнего перевода. 45

Изданы в Макарьевских Минеях, октябрь, вып. I. Издан там же, вып. III. 47 По греческим рукописям — Филофея, патриарха Константинопольского. Было два славянских перевода? 48 Часть издана в Макарьевеких Чет. Минеях, октябрь, вып. 2-й. 49 По сербскому списку XVI в. издано в «Гласнике» Сербского Учен. Общ., кн. 63. С. 89 сл. 50 Издан Обществом Древней Письменности, XXVII, 1878 г. 46


899

Громник51. Старший русский список — Тр. Л. XV в. Старший сербский список — Рум. Муз. Севаст. XV в.

Приложение II Предлагаем с п и с о к р у с с к и х р у к о п и с е й , н а п и с а н н ы х в К о н с т а н т и н о п о л е. 1) Четвероевангелие, писанное в 1383 году в Константинополе (Синодальная Библиотека). Имени писца нет. 2) Диоптра инока Филиппа, писанная в 1388 году в Константинополе, «в глаголем̊й царьст̊й обители Иперивлепте» (Чудов монастырь). Писец — «священный слуга» киp-Зинoвий52. 3) Сборник житий и поучений, который дошел в позднем списке, с сохранением записи оригинала, нисанного в 1392 году в Константинополе, «въ царст̊й обители свят̊йшаго… Крестителя Ивана», по благословению «честн̊йшаго во иноц̊хъ кир-Аθанасiя, бывшаго прежде стадохранителемъ общему житiю… въ монастыри, иже именуется на Высокомъ»53. 4) История Иосифа Флавия, которая внесена в Макарьевские Четьи Минеи (январь) с сохранением записи оригинала, писаннаго в 1399 году в Константинополе. Писец — Иоанн «грешный старичищь». Он трудился для неизвестного духовного лица54. 5) «Око церковное» (Церковный Устав Иерусалимский), которое дошло в списке 1428 года (Румянцевский Музей), с сохранением записи оригинала, писанного в 1401 году в Константинополе, в «обители царьской всесвятые Богородица Иперивлепто». Писец — «гр̊шный Аθанасiй»55. 6) Лествица Иоанна Лествичника, которая переписана с сохранением записи оригинала, писанного в 1421 году в Константинополе, «в царьст̊й обители пресвятые владычиця нашя Богородиця Иперивлепто». Писец — «убогый Евсевiенепотребный Ефрем» (списки в библиотеках Иосифова монастыря, ярославского Спасо-Преображенского монастыря, Нового Иерусалима)56. Трудно сомневаться, что между рукописями второй половины XIV и первой XV века, хранящимися в наших библиотеках, должны быть еще рукописи, вышедшие из-под пера членов русской колонии в Константинополе57. Они должны 51

Издан Тихонравовым, «Памятники р. отреч. литерат.», II. Список Диоптры конца XIV века Публичной Библиотеки (F. I. 43), пергаменный, принадлежавший никогда Кириллову Белозерскому монастырю, имеет интересное послесловие. Писец обращается в нем «къ наченшему и свершившему сию божестъвьную книгу, глаголемую еллинскою речью Диоптру, нашею же, рекше ростовскою рчию Зерцало», «брату» кирЗиновию. Он не называет себя по имени, но показывает кое-какие сведения в греческом языке, приписывая: Христе мой, воифи ме. 53 Срезневский, Древние памятники русск. языка и письма, 2-е изд. С. 271. Востоков, Описание Румянц. Музея, № 360. 54 Строев, Библиологический словарь. С. 400. 55 Старший список этого устава (Толст. I № 11) — 1409 г. О других списках см. Мансветова, Типик, 275. 56 Строев. С. 28. 57 Диоптра Публ. Б., о которой мы упомянули выше, с обращением писца к «брату» кир3иновию и с упоминанием о «нашей ростовской рчи», написана едва ли не в Константинополе, может быть, Афанасием Высоцким. 52

900


быть писаны на греческом материале: или на тонком пергамене, отличном от обычного грубого пергамена собственно русских рукописей XIV—XV веков, или на той толстой бумаге, которую обыкновенно называют бомбициною и на которой несомненно в России писанных рукописей очень немного. Наибольшее их число должно находиться в библиотеке Троицкой Лавры, бывшей, по-видимому, в особенно частых сношениях с константинопольскими русскими. Они могут быть легко открыты посредством сличения их письма с письмом несомненных константинопольских рукописей.

Приложение III Ч у д о в с к о й с п и с о к представляет книгу в четвертку, писанную на тонком пергамене, в два столбца, самым мелким уставным почерком. Особенности его письма — обычные особенности русского устава XIV века: у после согласных вместо более древнего оу, но рядом с оу и с уком; йотированное е с высоко поднятою чертою между i и е, рядом с большим опрокинутым к началу строки е; ч почти или совсем без ножки, потерявшее всякое сходство с чашею. Но рядом с этими особенностями мы имеем другие, русскому уставу XIV века несвойственные: γ в виде греческого ипсилона, омегу не только в ее обычном виде, а также в виде двойного о, необыкновенно частое употребление i, а особенно — огромное количество вязей. Лицо, писавшее чудовской список, пользовалось всяким удобным случаем, чтобы соединить две, а иногда и три буквы в одно начертание и при этом зачастую ставило буквы греческия, т. е. употребляло вязи, обычные в греческой скорописи. Полная свобода в пользовании греческими вязями не оставляет ни малейшего сомнения в том, что это лицо было столько же привычно к греческому скорописному письму, сколько к русскому уставному. Сверх того, писец расставил ударения: то острое, то тупое, то облеченное, чего (за самыми незначительными исключениями) нет в русских уставных текстах, но что обычно в греческих скорописных. Исправность чудовского списка замечательна. Мы в нем имеем одну из наиболее тщательно написанных рукописей, писец которой вполне понимал, что он писал; он знал (сколько нужно, чтобы не смешивать разные формы) грамматику и заботился (сколько можно было в XIV веке) об однообразии орфографии. Он не соблазнился ни среднеболгарскими формами, ни орфографическими особенностями болгарских рукописей его времени (с которыми был несомненно знаком) и не употребил ни разу ни юса большого, ни ръ вместо ор или ер (в р ъ х ъ), ни а после гласных вместо я в славянских словах (м о а, д о б р ы а; у него только Х а н а н е а, М а т θ е а и т. п.). Таким образом, мы находим у него лишь те грамматические и орфографические черты, которые в той или другой степени свойственны русским, в частности московским, текстам его времени и из которых не все были одинаково древними. Так, он писал рядом приведiте и идете, в вретище и в корабли, делатели (вин. мн.) и стояща (вин. мн. муж.); так, он писал постоянно ки вместо древнего кы и т. п. Достойно замечания, что он очень редко ставил ь между согласными: болши, колми, болна, горко и т. п., что он любил опускать ъ и ь в конце слов: дожд, мытар, что он предпочитал сочетания ья, ью, ье и т. д. (братья, братью, спасенье) сочетаниям ия, ию, ие (братия и т. д.). Эти особенности его орфографии — особенности редкие и во всяком случае не находящиеся вместе и не проведенные


901

сколько-нибудь последовательно ни у одного из других нам известных писцов XIV века. Известный Копитар в брошюре: «Hesychii glossographi discipulus… russus in ipsa Constantinopoli», Vindobonae, 1839, сообщил сведения о греческой рукописи Венской Придворной Библиотеки XI—XII вв., имеющей между строками греческого письма русские глоссы более позднего кирилловского письма. Он издал из нее часть греческого текста и все глоссы, а также снимок с одной из ее страниц. Письмо русских глосс XIV века, то самое, какое мы имеем в чудовском списке, со всеми его характерными особенностями: то же у после согласных, но рядом с оу и уком; то же ч; то же частое i; то же пристрастие к вязям; наконец, то же опущение ь между согласными (колце и т. п.), опущение ъ и ь в конце слов (к р а с е н, с в е т л о с т, р о в), предпочтение ья и проч. (п о ч е с т ь е, н е р а з у м ь е и т. п.). Венская греческая рукопись принадлежит к числу тех, которые были приобретены австрийским послом при Порте Бусбеком между 1554 и 1562 годами в Константинополе. Итак, наш писец жил и работал в Константинополе. Чудовская рукопись заключает в себe весь Новый Завет. Ею уже воспользовались архим. Амфилохий и проф. Воскресенский. Сделанное ими сличение евангельского и апостольского текста этой рукописи с текстами в других рукописях русских и южнославянских разного времени показало, что ее текст стоит особняком и не имеет близкого сходства ни с одним из других. И действительно, евангельский текст чудовской рукописи есть нечто самостоятельное. В основании его лежит обычный евангельский текст русских рукописей XIV века; ряд вариантов взят из текста Толкового Евангелия Феофилакта Болгарского, переведенного в Болгарии, вероятно, в XI—XII вв. и остававшегося для русских неизвестным до второй половины XIV в.; но весь текст у него сверен с греческим и местами приближен к нему (напр., Матф. VIII, 3: з л ̊ и м у щ а я ) с заменою кое-где церковно-славянских слов русскими (в е р с т а вместо поприще, грады вся и п о г о с т ы, села и п о г о с т ы ). Покойный митрополит Леонтий, издавший чудовскую рукопись, считает достоверным предание о том, что она написана рукою московского святителя, и в доказательство, с приложением фототипического снимка, ссылается на «собственноручное» духовное завещание св. Алексия, хранящееся в Чудовом монастыре. Но беглого взгляда на это завещание, писанное обычным московским канцелярским полууставом XIV века, приближающимся к скорописи, достаточно, чтобы видеть всю разницу между ним и чудовскою рукописью; да сверх того, нет никаких оснований подозревать в духовном завещании письмо самого св. Алексия. Таким образом, остается лишь предание. Мы имеем несколько преданий о рукописях свв. Варлаама Хутынского, Антония Римлянина, митрополита Киприана, преданий, которые при поверке оказываются лишенными всякой достоверности. Кажется, и предание о чудовской рукописи должно быть отнесено также к числу недостоверных. Правда, эта рукопись по письму современна московскому святителю, тогда как Служебник Антония Римлянина по письму моложе этого святого столетия на три. Но современность письма не есть доказательство. Напротив, несколько данных препятствуют видеть в чудовской рукописи труд самого св. Алексия. Эта рукопись писана мастером своего дела, человеком, привыкшим к писанию книг и превосходно владевшим не только русским уставом, но и греческою скорописью; между тем о св. Алексии мы не имеем никаких

902


древних свидетельств, которые бы указывали на писание им книг. Далее, эта рукопись — нечто в своем роде единственное. Мы имеем всего лишь один список с находящегося в ней евангельского текста58; мы знаем лишь один текст, в котором есть кое-какие следы знакомства с нею59. А между тем это — отличный по исправности текст, лучший из дошедших до нас текстов XIV века. Если бы чудовская рукопись действительно была трудом святого митрополита, конечно, и при жизни его, и особенно по смерти, она нашла бы ценителей, и мы имели бы с нее больший или меньший ряд списков. Наконец, чудовская рукопись, если б она принадлежала св. Алексию, должна бы была после смерти его поступить в митрополичью казну и или сгореть в один из больших московских пожаров, как сгорела большая часть книг митрополичьей библиотеки и весь митрополичий архив60, или сохраниться там, где сохранилось всего больше книг митрополичьей библиотеки61, — в Троицкой Лавре. Чудов монастырь не имеет, кажется, в своей библиотеке ничего такого, что бы указывало на поступление в нее книг из митрополичьей библиотеки. Сверх того, предание о принадлежности чудовской рукописи св. Алексия (в виде известия о знакомстве св. Алексия с греческим языком и о переводе им Нового Завета) является записанным впервые лишь в конце XVII века, в позднейшей редакции жития Алексия, принадлежащей, по-видимому, известному справщику Евфимию62. Его нет ни в одной более ранней редакции того же жития, даже в редакции макарьевского времени63, даже в том ее списке, который, с дополнениями конца XVI века, был переписан в половине XVII века и издан в 1877— 1878 годах Обществом Древней Письменности.

Приложение IV Предлагаем с п и с о к р у с с к и х м о н а х о в н а А ф о н е X I V — X V в е к о в , сделавших что-нибудь по перенесению в Россию южнославянских текстов. Aфaнacий Русин, иеромонах: в 1430 году купил на Афоне, в обители Пантократора, Четвероевангелие (Нов. Иepyc.), принес его в Россио и в 1436 г. отдал «свят̊й Богородиц̊ на Перем̊ру»; в 1431 году переписал на Афоне, в лавре св. Афанасия, житие св. Афанасия Афонского (копия с его списка сделана в Троицкой Лавре по повелению игумена Зиновия, 1432—1443 гг.); в 1432 году переписал на Афоне, в той же лавре, житие Григория Омиритского (копия с его списка сделана в Кирилловом Белозерском монастыре64. 58 И то не точный. Это Евангелие св. Никона Радонежского, XIV в. (в ризнице Троицкой Лавры). О нем см. статью проф. Воскресенского в Богословском Вестнике 1893 г. № 7. 59 Особенности ее текста (и то очень редко) совпадают с особенностями текста константинопольского Евангелия 1383 года. Таким образом, писец последнего был с нею знаком. 60 Древнейшая часть архива сгорела еще при митрополите Фотии. 61 Между прочим, собственноручные книги митрополита Киприана. Несколько бывших митрополитов кончили жизнь в Сергиевом монастыре (Зосима, Даниил, Иоасаф); они могли взять туда с собою части митрополичьей библиотеки. Из них Иоасаф пожертвовал монастырю порядочное количество книг. 62 Ключевский, Древнерусские жития святых. С. 356. 63 По Ключевскому, четвертой с(тр. 245). 64 Эти данные см. у Строева, под «Афанасий Русин».


903

Убогий Евсевий — н е п о т р е б н ы й Е ф р е м Р у с и н 1425 г. получил на Афоне от Иакова доброписца перевод постнического слова Максима Исповедника65. Иларион, игумен одного из новгородских монастырей, вынес из Святой Горы оригинал Тактикона Никона Черногорца 1397 г.66 Савва, основатель Вишерского монастыря под Тверью (основан в 1397 г.), вынес из Святой Горы «правила», которыми воспользовался для составления своей Кормчей Вассиан Патрикеев (Публ. Библ. Толст. I № 169). Феодосий (?), архимандрит Печерский, вынес «правило Святыя Горы»67.

Приложение V Достойно замечания, что сделанные в XIV—XV веках переводы с греческого, безразлично, кем бы они ни были сделаны и каков бы ни был их текст (наполнен болгаризмами или нет), обыкновенно называются в русских списках переводами на русский язык. Так, Дмитрий Зограф перевел «Похвалу твари Богу» «съ греческаго на р у с с к i й языкъ»; книга Учительного Евангелия «преложена съ греческаго языка на р у с к и я книги» (Увар. 1457 г., Публ. Библ.. 1471 г. и др.); канон патр. Филофея на Успение Богородицы «преведенъ бысть на р у с к ы й языкъ Qедоромъ пръвопрозвитеромъ» (Кир.-Белозерск. № 6—1083, 1478— 1482 гг., 171 об., с множеством болгаризмов); служебник митр. Киприана «преписанъ отъ грецкыхъ книгъ на р у с к ы й языкъ» (список XIV в. Горский и Невоструев, III, 11); Стефанит и Ихнилат переведен «з греческихъ книгь на р у с к и и языкъ» (Синод. № 367). Ср.: житие царевича Петра XIV в. упоминает, что в его время в Ростове один клирос пел по-гречески, а другой — п о - р у с с к и; Федор Жидовин, переводчик еврейских молитв в XV в., говорит, что он перевел псалтырь с еврейского на р у с с к и й язык; Максим Грек, оправдываясь, пишет: «преведохъ отъ греческаго языка на р у с с к i й» (предисловие к Грамматике 1648 г.); в царской грамоте 1616 г. читается: «при прежнихъ великихъ государ̊хъ переводницы отъ вс̊хъ языкъ много святыхъ книгъ на р у с с к i й языкъ преложиша» (А к т ы А р х е о г р. Эксп., III, № 329).

65

Строев. С. 122. В Кирилло-Белозерском Сборнике 1476—1482 гг. № 6—1083, после приписки Евсевия-Ефрема отмечено: «писано въ Семен Богослов горломъ» (л. 350 об.). 66 Священник Иларион перевел канон молебный к Иисусу Христу. Строев. С. 114. 67 Ундольский, Библиографические разыскания. С. 41; Строев, под «Досифей».

Г. И. Вздорнов

РОЛЬ СЛАВЯНСКИХ МОНАСТЫРСКИХ МАСТЕРСКИХ ПИСЬМА КОНСТАНТИНОПОЛЯ И АФОНА В РАЗВИТИИ КНИГОПИСАНИЯ И ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОФОРМЛЕНИЯ РУССКИХ РУКОПИСЕЙ НА РУБЕЖЕ XIV—XV вв.*

Усиленное развитие русского книгописания, осуществлявшееся с 80—90-х годов XIV в., совпало с событиями более общего, международного значения. В это время Москва, Новгород и некоторые другие русские города стали оживленными центрами греко-русского и русско-южнославянского сотрудничества. Сюда приехало и обосновалось на постоянное местожительство много замечательных деятелей культуры и искусства из Византии, Сербии, Болгарии, с Афона. Причины этого, казалось бы, неожиданного возвышения русских городов как общеславянских художественных и культурных центров были разными. Отчасти они были вызваны изнутри, но главным образом носили внешний характер, ибо в их основе лежали те социально-экономические и политические кризисы, которые, с одной стороны, развились в Византии, а с другой — катастрофически подорвали могущество Сербии и Болгарии. Проникновение на Русь южнославянского, преимущественно сербского, искусства началось с конца 70-х — начала 80-х годов XIV в. Вначале оно, как справедливо указал недавно В. Мошин1, развивалось у нас не в качестве искусства эмигрантов, бежавших на чужбину от насилия турок, а как искусство славянских царств, гордившихся своими достижениями и стремившихся к соперничеству с Византией. В 90-х годах XIV в. южнославянское влияние на Руси продолжалось, чему способствовали разыгравшиеся на Балканах политические события. В 1389 г. произошло решающее столкновение турок и сербов, а в 1393 г. — турок и болгар. Битва на Косовом поле, завершившаяся поражением сербов, и взятие Тырнова открыли туркам дорогу, и они воспользовались победой. Сербия и Болгария, которые буквально накануне своей гибели находились в зените могущества, в короткое время были поглощены захватчиками и как самостоятельные государственные объединения перестали существовать. Именно с этого времени началась массовая эмиграция южных славян, причем в первую очередь бежали, конечно, люди умственного и вообще творческого труда, ибо в условиях турецкой оккупации их деятельность на родине становилась немыслима. Одна волна эмигрантов *

Печатается по изд.: ТОДРЛ. Т. XXIII. 1968. С. 171—198. В. Мошин. О периодизации русско-южнославянских литературных связей X—XV вв. — ТОДРЛ, т. XIX. М.—Л., 1963. С. 104. 1

Роль славянских монастырских мастерских письма…

905

хлынула на запад, но две другие волны, более мощные и оказавшиеся, как показала история, более плодотворными, двинулись в других направлениях, одна — на Афон и в Константинополь, а другая — в Россию. Афоно-византийская и русская дороги были хорошо известны южным славянам и раньше, поэтому, выбирая пути бегства, они отдавали предпочтение им. К тому же существенное значение имела и родственная славянская среда, на которую они могли рассчитывать как в многочисленных сербских и болгарских монастырях Афона и Константинополя, так и в городах России. Особенно интенсивным было сотрудничество русских и южнославянских деятелей культуры в области книгописания. Оно развивалось параллельно с чисто литературным сотрудничеством, а литературный обмен между южными и восточными славянами на рубеже XIV—XV вв. достиг необычайного размаха. Его масштабы росли тем быстрее, чем сильнее становился турецкий гнет на Балканах. В это время литература стала подлинным прибежищем творческой энергии болгар и сербов. Основными центрами русско-южнославянского общения, кроме городов северо-западной и северо-восточной Руси, были Афон и Константинополь. В конце XIV в. поток южнославянских беженцев в Россию шел едва ли не целиком именно через промежуточные пункты, роль которых играли славянские монастыри Афона и Царьграда2. Здесь образовалось интернациональное монашеское общество, и оно-то в немалой степени и определило ту силу художественного и литературного влияния, объектом которого сделались Москва и другие русские города3. Как известно, следствием широкого проникновения южнославянских рукописей на Русь была полная перемена общего облика русской рукописной книги: в письме — это смена устава и старшего полуустава младшим полууставом, в заглавиях — начало употребления вязи, в заключительных разделах составных частей рукописей или книг в целом — расположение текста в виде какой-нибудь фигуры, например клином, и, наконец, в орнаменте — это смена тератологического и старовизантийского стиля балканским геометрическим или неовизантийским4. 2

См.: В. Мошин. О периодизации русско-южнославянских литературных связей X—XV вв. С. 101 (о сербской и русской колониях в Царьграде); И. Дуйчев. Центры византийско-славянского общения и сотрудничества. — ТОДРЛ, т. XIX. М.—Л., 1963. С. 114—119 и 121—126. 3 О славяно-русских, преимущественно афоно-русских, связях см.: А. В. Горский. О сношениях русской церкви со святогорскими обитателями до XVIII столетия. — Прибавления к изданию творений святых отцов в русском переводе, год 6. М., 1848. С. 137—139; В. Иконников. 1) Исследование о главных направлениях в науке русской истории. — Университетские известия, Киев, 1869, февраль, № 2. С. 8—15; 2) Опыт исследования о культурном значении Византии в русской истории. Киев, 1869. С. 59—60; A. Soloviev. Histoire du monastère russe au Mont-Athos. — Byzantion, t. VIII, fasc. 1, 1933. C. 227; М. Н. Тихомиров. Исторические связи русского народа с южными славянами, с древнейших времен до половины XVII в. — Славянский сборник. М., 1947. С. 170—171; Д. С. Лихачев. Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России. М., 1958; М. Н. Сперанский. Русские памятники письменности в южнославянских литературах XIV—XVI вв. — В кн.: М. Н. Сперанский. Из истории русско-славянских литературных связей. М., 1960. С. 56—57; И. Снегаров. К истории культурных связей между Болгарией и Россией в конце XIV — начале XVI в. — В кн.: Международные связи России до конца XVII в. М., 1961. С. 259; И. Дуйчев. 1) Центры византийско-славянского общения и сотрудничества, с. 121— 126; 2) Le Mont Athos et les slaves au Moyen Age. — Le Millénaire du Mont Athos, 963—1963. II. Ed. de Chevetogne, 1964. C. 121—143. 4 См.: А. И. Соболевский. Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV— XV веках. СПб., 1894. С. 3—8.

906


Характерными образцами балканского орнамента5 были красочные заставки из пересекающихся кругов и два типа инициалов: киноварные инициалы простого рисунка, состоящие обычно из тонких стержней с утолщениями, и красочные инициалы с двойными контурами, которые как бы повторяли плетеные решетчатые конструкции заставок. Историческое значение балканского орнамента для истории русского книжного искусства было чрезвычайно велико, потому что подавляющая масса рукописных книг XV и даже XVI в. оформлялась с помощью декоративных элементов именно балканского происхождения. Поэтому вопросы возникновения и эволюции балканского орнамента в русских рукописях — вопросы не праздные. Они связаны с существом дела и требуют постановки и соответствующего решения. Как следует себе представить конкретные источники второго южнославянского влияния применительно к орнаменту и графике русских рукописей? Бесспорно, здесь очень большую роль сыграли те южнославянские писцы и рисовальщики, которые эмигрировали в Россию и осели на постоянное местожительство в русских городах и монастырях. В этом отношении едва ли не самой показательной является личность митрополита Киприана. Болгарин по происхождению, Киприан долгое время жил в Константинополе и особенно на Афоне, где в общей сложности он прожил около десяти лет (1363—1373) 6. После длительных и безуспешных попыток занять московскую митрополичью кафедру он в 1381 г. наконец добился этого, но через полтора года был изгнан из Москвы Дмитрием Донским и окончательно обосновался здесь только в 1390 г. С этого года в течение 16 лет Киприан стоял во главе русской церкви. На столе митрополита он всячески развивал местное книгописание, причем не без его личной инициативы библиотеки московских монастырей стали усиленно пополняться текстами южнославянского происхождения, а главное, и подлинными южнославянскими рукописями. Их графика и особенно орнамент, который был необычен для русских рукописей, оказали сильное впечатление на русских писцов, и вместе с текстами они стали осваивать и чисто внешние признаки южнославянских книг. До нас дошли три собственноручные рукописи Киприана7. Это Лествица 1387 г., написанная им в Константинополе в монастыре Иоанна Предтечи (ГБЛ, ф. 173, Фунд., № 152)8, и недатированные Творения Дионисия Ареопагита (ГБЛ, 5 В. Мошин. Орнаментика неовизантийског и «балканског» стила. — Naučno društvo NR Bosne i Hercegovine. Godišnjak, kn. I. Balkanološki institut, kn. I. Sarajevo, 1957. С. 315, рис. 19 и сл. 6 См.: Л. А. Дмитриев. Роль и значение митрополита Киприана в истории древнерусской литературы (к русско-болгарским литературным связям XIV—XV вв.). — ТОДРЛ, т. XIX, М.—Л., 1963. С. 216. О Киприане см. также: И. Мансветов. Митрополит Киприан в его литургической деятельности. М., 1882; Филарет (Гумилевский), архиепископ черниговский. Обзор русской духовной литературы, 862—1863, кн. 1—2. Изд. 3-е, СПб., 1884. С. 86—93; Н. Глубоковский. Св. Киприан, митрополит всея России (1374—1406 гг.), как писатель. — ЧОИДР. М., 1892, кн. 1, январь. С. 358—424; Е. Голубинский. История русской церкви, т. II, первая половина. М., 1900. С. 297—356; Й. Иванов. Българското книжовно влияние в Русия при митрополит Киприан (1375—1406). — Известия на Института за българска литература, кн. VI, София, 1958. С. 31—37; И. Снегаров. К истории культурных связей между Болгарией и Россией в конце XIV — начале XVI в. С. 260—269. 7 Новейшее описание этих рукописей см.: Л. А. Дмитриев. Роль и значение митрополита Киприана в истории древнерусской литературы. С. 223—225. 8 См.: Приложение, № 3.


907

ф. 173, Фунд., № 144)9 и Псалтырь с восследованием (ГБЛ, ф. 1173, Фунд., № 142)10. Кроме того, по списку конца XIV — начала XV в. известен Служебник, написанный Киприаном в 1397 г.11 Обе недатированные рукописи, вероятнее всего, написаны Киприаном уже в Москве, хотя и константинопольское их происхождение за отсутствием данных исключать совсем тоже нельзя. Не сохранившийся Служебник 1397 г. написан Киприаном несомненно в Москве. Все книги Киприана написаны мелким полууставом, не особенно красивым, но и не слишком заурядным, а главное, они украшены типичными для южнославянских рукописей второй половины XIV в. киноварными инициалами и линейными заставками. Киприан был опытным писцом, поэтому инициалы нарисованы им изобретательно. Так как авторитет Киприана по части книжного учения на Руси был очень высок, то русские писцы в своей книгописной практике охотно пользовались его собственными рукописями как образцами. Об этом с очевидностью свидетельствует московский список конца XIV — начала XV в. с его Служебника, а также тверской список 1402 г. с его Лествицы (БАН, собр. Н. В. Тимофеева, № 9). Последняя рукопись особенно интересна. В послесловии к ней сказано, что она списана с оригинала, принадлежавшего Киприану, и что с этой целью оригинал специально доставляли из Москвы в Тверь. Хотя полного совпадения декоративных элементов тверского списка с украшениями рукописи Киприана нет, характер орнамента здесь один и тот же. Рисунок заставки тверского списка 9

Об этой рукописи см.: Амфилохий, архим. Что внес святой Киприан, митрополит киевский и всея России, а потом московский и всея России, из своего родного наречия и из переводов его времени в наши богослужебные книги? — Труды II Археологического съезда в России, бывшего в Киеве в августе 1874 года, т. II. Киев, 1878. С. 246—247; П. М. Строев. Библиографический словарь. СПб., 1882. С. 168; Леонид, архим. Сведение о славянских рукописях, поступивших из книгохранилища св. Троицкой Сергиевой лавры в библиотеку Троицкой духовной семинарии в 1747 году, вып. II. М., 1887, № 1 (14); Й. Иванов. Българското книжовно влияние в Русия при митрополит Киприан. С. 51—52; Л. А. Дмитриев. Роль и значение митрополита Киприана в истории древнерусской литературы. С. 223—224. 10 Об этой рукописи см.: Амфилохий, архим. Что внес святой Киприан, митрополит киевский и всея России. С. 238—241; П. М. Строев. Библиологический словарь. С. 168; И. Мансветов. Митрополит Киприан в его литургической деятельности. С. 66—100 (древнейший образец полной следованной Псалтыри); Леонид, архим. Сведение о славянских рукописях, вып. I, № 5 (142); Я. И. Яцимирский. Опись старинных славянских и русских рукописей собрания П. И. Щукина, вып. 2. М., 1897. С. 137 (к № 402, под этим номером описан старообрядческий сборник XVIII в., одна из статей которого содержит ссылку на Псалтырь письма митрополита Киприана, где написано о двукратном повторении «аллилуйи»); Новый сборник палеографических снимков с русских рукописей XI—XVIII вв. Под редакцией А. И. Соболевского. СПб., 1906, табл. 20 (с датой Лествицы 1387 г.); Й. Иванов. Българско книжновно влияние в Русия при митрополит Киприан. С. 37—47; Т. Б. Ухова. Каталог миниатюр, орнамента и гравюр собраний ТроицеСергиевой лавры и Московской духовной академии. — Записки Отдела рукописей Гос. Библиотеки СССР им. В. И. Ленина, вып. 22, М., 1960. С. 188); Л. А. Дмитриев. Роль и значение митрополита Киприана в истории древнерусской литературы. С. 224—225. 11 ГИМ, Син. 601. Об этой рукописи см.: А. Горский и К. Невоструев. Описание славянских рукописей Московской синодальной библиотеки, т. V. М., 1869. № 344 (601); Амфилохий, архим. Что внес св. Киприан, митрополит киевский и всея России. С. 233; И. Мансветов. Митрополит Киприан в его литургической деятельности. С. 9—45; ЖМНП, 1883, отдел «Критика и библиография». С. 72—73 (рецензия А. И. Соболевского на 2-е издание книги И. И. Срезневского «Древние памятники русского письма и языка»); А. И. Соболевский. Славянорусская палеография. Изд. 2-е, СПб., 1908. С. 32; Й. Иванов. Българското книжовно влияние в Русия при митрополит Киприан. С. 52 и сл.

908


представляет собой вариацию мотива, употреблявшегося обычно в рисунках инициалов, — это киноварный стержень с отходящими от него веточками и ритмично повторяющимися утолщениями и поперечными черточками и перекрестиями (рис. 1). Кроме рукописей Киприана, в мастерских письма московских и подмосковных монастырей бытовали, конечно, и другие южнославянские книги. В нынешних рукописных собраниях их имеется очень много. Сказать о каждой такой рукописи, когда она попала в тот или иной монастырь, трудно, но можно все-таки думать, что некоторые сербские и болгарские рукописи, хранившиеся, к примеру, в библиотеке Троице-Сергиевой лавры, поступили сюда рано, в конце XIV — начале XV в., так как отдельные рукописи имеют владельческие записи Троицкого монастыря XV в. Не исключено даже, что частично эта коллекция лаврских славянских рукописей составилась в самой лавре, т. е. они были написаны ее монахами — южными славянами. Такова сербская (?) рукопись Поучений Исаака Сирина 1381 г. с превосходными киноварными инициалами и заставками балканского и неовизантийского стиля (ГБЛ, ф. 304, № 172), болгарская рукопись Слов постнических Василия Великого 80—90-х годов XIV в., тоже с изящными заставками (ГБЛ, ф. 304, № 129), болгарская же рукопись второй половины XIV в. Толкований на псалмы блаженного Никиты, митрополита ираклийского (ГБЛ, ф. 173, Фунд., № 18), и Беседы Григория, папы римского, начала XV в. (ГБЛ, ф. 173, Фунд., № 34). Образцы орнамента в этих и других, подобных им, рукописях внимательно изучались, и от начала XV в. начинается уже последовательная цепь рукописей русского происхождения, в которых мы видим точно такие же заставки и такие же инициалы12. Но как бы много ни подвизалось в русских городах и монастырях сербских и болгарских писцов-монахов, все же не они одни внедряли в книгописную практику своих русских собратьев новые принципы художественного оформления рукописной книги. Параллельно с их деятельностью развивалась широкая по масштабам книгописная деятельность русских и южнославянских писцов, живших и работавших не на Руси, а в славянских монастырских колониях Константинополя и Афона. С внешней стороны рукописи, написанные в Константинополе и на Афоне русскими писцами, не имели никаких отличий от рукописей, написанных там же сербами или болгарами, потому что одинаковые условия, в которых протекала деятельность русских и южнославянских писцов на греческом и греко-славянском Востоке, и постоянные контакты между ними способствовали сближению их искусства. Поэтому в русских рукописях, написанных в Царьграде и на Афоне, новые орнаментальные композиции утвердились намного раньше, чем в русских рукописях того же времени северного происхождения, а их посылка в московские, подмосковные, тверские или новгородские монастыри имела такое же значение, как и посылка подлинных южнославянских рукописей или точных копий с последних. 12 Приведу примеры из рукописного собрани Троице-Сергиевой лавры: Лествица 1412 г. (ГБЛ, ф. 304, № 156), Поучения аввы Дорофея 1414 г. (ГБЛ, ф. 304, № 165), Диоптра инока Филиппа 1418 г. (ГБЛ, ф. 304, № 190), второе Евангелие Никона Радонежского 10—20-х годов XV в. (ГБЛ, ф. 173, Фунд., 138), Книги Иоанна Лествичника и аввы Дорофея с прибавлениями 1423 г. (ГБЛ, ф. 304, № 167), Сборник 1425 г. (ГБЛ, ф. 304, № 185), две половины Пролога 1429 г. (ГБЛ, ф. 304, №№ 715 и 717) и множество недатированных рукописей.


Рис. 1. Лествица Иоанна Лествичника. 1402 г. Тверь. Заглавный лист (БАН, собр. Н. В. Тимофеева, № 9, л. 3).

909

910


Особенностью большинства русских и отчасти славянских мастерских письма в Царьграде и на Афоне была их заметная ориентация на русского читателя, притом на такого, который жил не на Востоке, а непосредственно в России. Существовали даже такие писцы, которые на протяжении многих лет списывали книги или собирали их и, не задерживая их у себя, посылали на Русь. В наших рукописных собраниях имеется много подобных рукописей константинопольского и афонского происхождения, и в целом они рисуют весьма яркую картину взаимных связей южных и восточных славян на почве их общения в монастырских мастерских письма Царьграда и Святой Горы. Укажем на группу русских памятников, связанных с Константинополем13. Во главе их стоят, между прочим, несколько особняком, две рукописи, написанные неизвестными русскими книжниками еще в 50-х и в начале 80-х годов XIV в., когда связи Руси с греками и южными славянами по-настоящему даже не развернулись. Это Новый Завет, считающийся по традиции автографом митрополита Алексия 1355 г.14, и Евангелие 1383 г. (ГИМ, Син. 742)15. Обе рукописи несомненно уже в конце XIV в. были в России, но большого отклика они, кажется, не получили, хотя и установлено, что первое Евангелие Никона Радонежского начала 80-х годов XIV в. (ГБЛ, ф. 304, М. 8652) списано едва ли не с Евангелия, текст которого содержит в себе рукопись Нового Завета16, и что, наверное, к этой же рукописи восходят Евангелие второй половины XIV в., принадлежавшее Ф. А. Толстому (ГПБ, Q п. I. 2), и Апостол конца XIV в., принадлежавший М. П. Погодину (ГПБ, Погод. 27)17. Что же касается Евангелия 1383 г., то сходство с ним обнаруживает только один памятник — второе Евангелие Никона Радонежского (ГПБ, ф. 173, Фунд., № 138)18. Более плодотворным было влияние константинопольских списков конца XIV — начала XV в. Такова прежде всего Диоптра инока Филиппа 1388 г., написанная в монастыре богородицы Перивлепты русским писцом по имени Зиновий (ГИМ, Чуд. 15)19. Списки с нее, сохраняющие послесловие оригинала, начинаются с известного троицкого списка 1418 г. (ГБЛ, ф. 304, № 190) и встречаются потом на протяжении всего XV и даже XVI вв. Интересен Сборник поучений и житий 1392 г., переписанный русским писцом Сергием в монастыре Иоанна Предтечи, там, где в 1387 г. жил и написал свою Лествицу митрополит Киприан20. Оригинал, автограф Сергия, до нас не дошел, 13 Здесь и далее речь идет только о таких рукописях или списках с утраченных оригиналов, о которых достоверно известно, что они уже в конце XIV или в начале XV в. были в России. Русские, сербские и болгарские рукописи, попавшие в Россию в середине XV в. и позднее (например, вывезенные с Афона Арсением Сухановым в 1654 г.), в расчет не принимались. 14 См.: Приложение, № 1. 15 См.: Приложение, № 2. 16 См.: Г. Воскресенский. Алексиевский список Нового Завета и Четвероевангелие преп. Никона, радонежского чудотворца. — Богословский вестник, 1893, июль. С. 170—173. 17 См.: Г. Воскресенский. Погодинский № 27 Апостол и чудовская, усвояемая св. Алексию, рукопись Нового Завета. — В сб.: Статьи по славяноведению, вып. 1, под ред. В. И. Ламанского. СПб., 1904. С. 1—29. 18 См.: Г. Воскресенский. Алексиевский список Нового Завета. С. 170. 19 См.: Приложение, № 4. 20 Монастырь Иоанна Предтечи был основным центром русской монашеской колонии в Царьграде. Здесь в 1389 г. останавливался со своей свитой митрополит Пимен. Один из его


911

но так как все константинопольские и афонские рукописи пользовались на Руси большим авторитетом и послесловия, сообщавшие историю их создания, обычно переписывались вместе с текстом в последующих списках, то и с рукописи 1392 г. мы, таким образом, тоже имеем два списка, сохранивших послесловие оригинала. Оно гласило, что писец Сергий писал сборник по совету и благословению Афанасия Высоцкого, или, как он витиевато выразился, «бывшего прежде стадохранителя общему житию и в нем братии в монастири иже именуется на Высоком», и что рукопись 1392 г. по ее завершении Сергий отослал в серпуховской Высоцкий монастырь21. Можно поэтому думать, что Сергий сам был из Высоцкого монастыря и ушел оттуда в Константинополь вместе со своим бывшим игуменом и наставником Афанасием Высоцким22. Следующий точно датированный памятник русской письменности из Константинополя — Устав церковный 1401 г., переписанный в монастыре Богородицы Перивлепты писцом, который называет себя «грешный Афанасии, малешии въ единообразных». Иногда считают, что этот Афанасий — Афанасий Высоцкий23, но такое сближение основано исключительно на сходстве имени и доказать его невозможно. Так как Афанасий Высоцкий жил в монастыре Иоанна Предтечи, а Устав церковный 1401 г. написан в монастыре Богородицы Перивлепты, то, надо полагать, и писец его был другой Афанасий, не Высоцкий. Оригинал Устава 1401 г. опять не сохранился, но, как и в предыдущем случае, с него уже в первой трети XV в. было сделано две копии, которые и донесли до нас послесловие Афанасия24. Характерно, что оба списка с этой рукописи снова связаны с подмосковными монастырями: список 1428 г. был сделан в Саввине-Сторожевском монастыре, а список 1429 г. — в Троице-Сергиевом. Русские в Константинополе жили не только в монастырях Иоанна Предтечи и Богородицы Перивлепты. По списку 1428 г. нам известно о рукописи Слов Исаака Сирина, написанных в 1420 г. писцом Тимофеем в монастыре Богородицы Паммакаристы по заказу приезжавшего в Царьград владимир-волынского епископа Герасима25. В историческом отношении едва ли не самыми интересными константинопольскими рукописями являются рукописи, написанные неким ЕвсевиемЕфремом. Он имел обыкновение подписываться двойным именем: вероятно, одно имя у него было мирское, а другое — монашеское. Жил Евсевий-Ефрем в монастыре Богородицы Перивлепты, в колонии русских. Здесь в 1420 г. он написал Минею четью на месяцы с ноября и дальше26, о которой мы знаем по списку спутников записал в дневнике: «…и упокоиша нас добре тамо живущая русь» (ПСРЛ, т. XI. СПб., 1897. С. 99). 21 См.: Приложение, № 5. 22 Посылка рукописи в Высоцкий монастырь в 1392 г., наверное, была приурочена к отосланию известного Высоцкого чина (см.: В. Н. Лазарев. Новые памятники византийской живописи XIV века. I. Высоцкий чин. — Византийский временник. т. IV. М.—Л., 1951. С. 122—131). Если это так, то иконы Высоцкого чина можно датировать временем около 1392 г. 23 См.: Д. К. Тренев. Серпуховской Высоцкий монастырь. Его иконы и достопамятности. М., 1902. С. 29—30; В. Н. Лазарев. Новые памятники византийской живописи XIV века. С. 124, прим. 1; И. Дуйчев. Центры византийско-славянского общения и сотрудничества. С. 115. 24 См.: Приложение, № 6. 25 См.: Приложение, № 7. 26 См.: Приложение, № 8.

912


с нее, сделанному в Троице-Сергиевой лавре между 1432—1443 гг. В том же 1420 г. 7 декабря Евсевий начал другую книгу, Лествицу, и завершил ее переписку 18 марта 1421 г. Эта Лествица сохранилась (ГБЛ, ф. 113, Волок., № 462)27. Она украшена типичными инициалами балканского типа: киноварными, с утолщениями на стержнях. Несомненно Евсевием-Ефремом 10 декабря 1422 или 1423 г. была начата переписка третьей рукописи — тоже Лествицы (ГИМ, Усп. 18-бум)28. Но закончить ее он не успел. Его почерком написаны только первые 64 листа. Остальная часть рукописи написана другим почерком. На конце рукою Евсевия-Ефрема сделана приписка, из которой мы узнаем, что рукопись была завершена неким старцем Митрофаном 15 марта 1424 г., но не в Константинополе, а на Афоне, в монастыре Ватопед. Следовательно, между 1422—1423 и 1424 гг. Евсевий перебрался на Афон, и здесь к своей работе ему удалось подключить старца Митрофана. Ниже мы увидим, что литературная деятельность Евсевия-Ефрема продолжалась на Афоне столь же интенсивно, как и в Царьграде. Серия афонских рукописей и копий с них, как и следовало ожидать, начинается памятниками 90-х годов XIV в. Самая ранняя афонская рукопись, попавшая на Русь в это время, — Тактикон Никона Черногорца. С Афона ее вынес игумен новгородского Лисицкого монастыря Ларион. В 1397 г. рукопись уже была в Новгороде, и два монаха, состоявшие в штате архиепископа новгородского Иоанна, Иаков и Пимен, списали с нее список, изготовленный, как явствует из послесловия, специально для Лисицкого монастыря29, — следовательно, афонский оригинал, как особо драгоценный, остался в архиепископском собрании рукописей Софийского собора. Так как оригинал не разыскан, то судить о том, был ли он болгарским или сербским, не приходится. Сохранившиеся оригиналы афонских рукописей и списки с них раскрывают иной раз весьма сложные пути, по которым развивались афоно-русские связи. Особенно интересна в этом плане история одного небольшого сочинения под названием «Слово постническо Максима Исповедника по вопросу и ответу». До начала XV в. оно обращалось в монастырской среде православного Востока исключительно на греческом языке. Но трудолюбивые и заинтересованные в подобных образцах литературы славянские иноки Святой Горы задумали его перевести. В 1425 г. сербский монах монастыря св. Павла Иаков Доброписец перевел «Слово». Он сделал это по просьбе уже знакомого нам Евсевия-Ефрема, «русина», который в 1420—1421 гг. жил в Константинополе в монастыре Богородицы Перивлепты и написал там Минею и Лествицу, а между 1422 и 1424 гг. перебрался из Константинополя на Афон. Сначала он жил некоторое время в Ватопеде, но к моменту перевода «Слова» несомненно жил в монастыре св. Павла30. В отдель27

См.: Приложение, № 9. См.: Приложение, № 10. 29 См.: Приложение, № 11. 30 Хотя место перевода «Слова» ни в одном из его списков не указывается, Иаков Доброписец и Евсевий-Ефрем несомненно жили в монастыре св. Павла. Известна рукопись слов Григория Богослова, переписанная неким Иаковом в монастыре св. Павла в 1418 г. (Стари српски записи и натписи, књ. I. Скупио их и средио Љ. Стоjановић. Београд. 1902, № 223. С. 70—71). Это, конечно, Иаков Доброписец. Он жил в Павловском монастыре постоянно. Сохранилась еще одна рукопись его руки — первый том Бесед Иоанна Златоуста, переведенных с греческого на сербский в 1426 г. В послесловии к нему Иаков подписался полным именем, с добавлением «Добро28


913

ном виде «Слово» в наших рукописях не встречается. Оно всегда входит в состав сборников, сохраняя, однако, во всех списках свое особое послесловие, т. е. о переводе именно этого «Слова», а не сборника. Форма послесловия такова, что оно явно было приписано к полученному уже готовому переводу Евсевием-Ефремом, ибо переводчика Иакова Евсевий уважительно называет «киром», а себя, наоборот, уничижительно, «убогим» и «непотребным». Можно предполагать, что перевод «Слова» Евсевий-Ефрем включил в какой-то переписанный им лично сборник сочинений святых отцов и уже в составе сборника отослал его на Русь. Первооригинал сборника не сохранился или пока еще не разыскан. Но в библиотеке Троице-Сергиевой лавры есть список с него, весьма близкий по времени к дате написания оригинала (ГБЛ, ф. 304, № 756)31. Любопытно, что следующий по времени список «Слова» с послесловием Евсевия-Ефрема мы встречаем в сборнике 1431 г., переписанном в новгородском Лисицком монастыре. Состав лисицкого сборника отличается от состава троицкого, значит, оригиналом лисицкому писцу послужила не троицкая рукопись. Остается думать, что оригинал перевода Иакова Доброписца Евсевий-Ефрем держал при себе и давал его другим русским писцам, жившим на Афоне, для новых списков. Между Афоном и лисицким монастырем связи были установлены еще в конце XIV в.: как уже упоминалось, еще до 1397 г. лисицкий игумен Ларион вынес отсюда список Тактикона Никона Черногорца. По этим-то афоно-новгородским каналам список перевода Иакова Доброписца с послесловием Евсевия-Ефрема и попал в Лисицкий монастырь32. Несколько афонских рукописей связано с Тверью, куда в отличие от Новгорода они попали, однако, почти все в 30-х годах XV в. Первая из них — Устав церковный начала XV в. на пергамене (ГИМ, Усп. 5-п.)33. Он происходит из пригородного тверского Сретенского монастыря, основанного в 1397 г.34 Основателем и первым игуменом Сретенского монастыря был представитель видного рода тверских (кашинских) бояр Бороздиных Савва. После Саввы игуменами были Варсонофий и еще один Савва (примерно с 1417 г.). В рукописи Устава есть запись, относящаяся к первой половине XVII в., из которой видно, что в монастыре держалось предание, будто Устав принесен «из грек» Саввой и Варсонофием. По словам Иосифа Волоцкого, жившего в молодости в Сретенском монастыре, писец». Над беседами он работал в сотрудничестве с другим писцом, Венедиктом, которому принадлежит перевод 2-го тома (ГИМ, Син. 36 и 37). В рукописи 1426 г. место, где жили Иаков Доброписец и Венедикт, не указано. Но оба тома Бесед до 1655 г., когда они поступили в московскую Патриаршию библиотеку, хранились в Павловском монастыре. Поэтому есть основания утверждать, что Иаков Доброписец жил в Павловском монастыре и что перевод «Слова» для Евсевия-Ефрема был сделан именно здесь. 31 См.: Приложение, № 12. Иларий и Арсений (Описание славянских рукописей библиотеки Свято-Троицкой Сергиевой лавры, ч. III. М., 1879, № 756) датировали рукопись XV веком. В последнее время ее стали датировать первой четвертью XV в. (Т. Б. Ухова. Каталог миниатюр, орнамента и гравюр собраний Троице-Сергиевой лавры и Московской духовной академии. С. 145). Но поскольку «Слово» переведено в 1425 г., то и весь Сборник написан не раньше 1425 г. 32 О роли Лисицкого монастыря в истории культуры Новгорода см.: А. И. Семенов. Лисицкий монастырь — пригородный центр новгородского книгописания. — ТОДРЛ, т. XVII М.—Л., 1961. С. 369—373. 33 См.: Приложение, № 13. 34 См. о нем: В. В. Зверинский. Материал для историко-топографического исследования о православных монастырях в Российской империи. III. Монастыри, закрытые до царствования императрицы Екатерины II. СПб., 1897, № 1999.

914


на Афон ходил первый Савва (Бороздин)35. Поэтому напрашивается вывод, что он и принес оттуда рукопись. Но в рукописи на конце помещена пасхалия, которая начинается с 1424 г.36, а к этому времени Саввы Бороздина в живых уже не было. Зато второй Савва еще жил и даже был игуменом Сретенского монастыря. Разобраться в этой темной истории невозможно, тем более что источники по истории тверских монастырей вообще небогаты. Но так или иначе в 1432 г. рукопись уже была в Сретенском монастыре, потому что в ней есть заметка, относящаяся к истории монастыря и датированная 1432 г. Эта рукопись не принадлежит к роскошным, но все же в ней есть несколько заставок, составленных по обычному приему балканских рисовальщиков из пересекающихся кругов. Лучшая из афонских рукописей, доставленных в Тверь, — это Евангелие начала XV в., на бумаге, болгарского извода (ГИМ, Воскр. 1-бум.)37. В конце рукописи сохранилась обширная приписка, сделанная на Руси и сообщающая, что книга в 1430 г. была куплена в афонском монастыре Пантократора иеромонахом Афанасием Русином и затем вынесена им или кем-то из его комиссионеров на Русь, в Тверь, и в 1436 г. дана «святеи Богородици на Перемеру», т. е. в один из пригородных тверских монастырей38. Евангелие украшено заставками балканского стиля в красках, сложными инициалами, писанными золотом заголовками. Упомянутый Афанасий Русин, купивший Евангелие в монастыре Пантократора, постоянно жил не в этом афонском монастыре, куда он приходил, наверное, только для покупки рукописи, а в Лавре св. Афанасия. Здесь в 1431 г. он написал неизвестную нам по названию рукопись, вероятно какой-то сборник, в состав которого входило, между прочим, Житие преподобного Афанасия Афонского39. Оригинал этой рукописи руки Афанасия русина пока не обнаружен, но в собрании Троице-Сергиевой лавры сохранился Сборник, написанный в Троицком монастыре в 1436—1445 гг., в котором есть Житие Афанасия Афонского и перед которым скорописью XV в. написана заметка, сообщающая время и место написания перевооригинала. Автор заметки троицкого экземпляра, переписавший послесловие Афанасия Русина из его автографа или из какого-то промежуточного списка, добавил: «Последи же повелением господина Зиновиа игумена Сергеева монастыря съписася грешным Ионою, игуменом угрешским» (ГБЛ, ф. 304, № 746). Возможно, заметка сделана самим Ионой. Другая переписанная Афанасием Русином в Лавре св. Афанасия рукопись — обширное Житие св. Григория Омиритского40. Первооригинал опять неизвестен. Но списков с него сохранилось несколько. Как обычно, все они сохранили послесловие Афанасия. Из них-то мы и узнаем о времени, о месте написания и о писце первоначальной афонской рукописи Жития св. Григория. В начале после35 См.: ВМЧ, сентябрь, дни 1—13. СПб., 1868, стлб. 554 (Духовная преподобного Иосифа Волоцкого). 36 По наблюдению М. Н. Сперанского (Г. И. Истомин и М. Г. Сперанский. Описание рукописей Успенского кремлевского собора. — В сб.: Исследования по лингвистическому источниковедению. М., 1963, С. 94, под № 5). 37 См.: Приложение, № 14. 38 Монастырь Благовещения св. Богородицы на Перемере находился в 4 верстах от города (см.: В. В. Зверинский. Материал для историко-топографического исследования о православных монастырях в Российской империи, III, № 1401). 39 См.: Приложение, № 15. 40 См.: Приложение, № 16.


915

словия Афанасий сообщал, что Житие св. Григория Омиритского было переведено с греческого языка неким Андронием, который к моменту написания книги Афанасием уже умер: «Отцоу же моемоу коуръ Андронию, — говорит Афанасий, вечнаа память, иже преведе сию книгоу от гречьскаго извода» (ГПБ, Кир.-Бел. 45/1284). Судя по тому, что Евангелие, купленное Афанасием Русином на Афоне, попало от него в тверской монастырь, он был родом тверич. Замечательно, что именно в Тверь в 1437 г. была принесена еще одна афонская рукопись — Сборник житий, переписанный в 1432 г. в той же Лавре св. Афанасия, где жил Афанасий Русин, неким Авраамием русином (ГБЛ, ф. 98, Егор., № 543)41. Видимо, в Лавре св. Афанасия была небольшая колония тверских книжников. Сборник Авраамия русина попал, как и упоминавшийся выше Устав церковный, в СаввинСретенский монастырь. Вложил сюда рукопись сам Авраамий, так как запись о ее написании и о вкладе сделана общая и одной рукою, почерком, совпадающим с почерком всей книги. В художественном отношении Сборник малоинтересен. Этот беглый, но конкретный обзор южнославянских и русских рукописей, приносившихся или посылавшихся на Русь из Константинополя и с Афона, вскрывает неожиданным образом любопытную закономерность: тогда как почти все константинопольские рукописи шли в Москву или подмосковные монастыри, подавляющее большинство афонских рукописей, минуя Москву, поступало в монастыри новгородские и тверские. Понять причины, которые обусловили подобное разделение потока славяно-русских рукописей, — это значит понять нечто большее, чем простую склонность московских книжников к Царьграду, а новгородских и тверских — к Афону. Видимо, ориентация Москвы на Константинополь получилась естественно, поскольку великие московские князья, стремившиеся взять на себя руководящую роль в политической и культурной жизни всей северо-восточной Руси, в международных отношениях логикой вещей вынуждены были искать и поддерживать контакты с аналогичными, главными, политическими и культурными центрами. Да иначе и быть не могло, потому что как средоточие церковной жизни «всея Руси» Москва должна была поддерживать постоянные отношения именно с Константинополем: здесь жил патриарх, которому подчинялись московские митрополиты, и здесь русская церковь по инициативе тех же митрополитов старалась завести свои колонии, которые бы в случае нужды служили своего рода дипломатическими представительствами. Так оно в действительности и было. Новгороду же и Твери, все более отодвигавшимся на второй план, приходилось поэтому направлять своих послов, ходатаев и даже просто паломников на территории, куда московская церковная и княжеская власть либо еще не успела проникнуть, либо где по меньшей мере она еще не успела укрепиться. Не случайно посылка и привоз рукописей с Афона в Новгород и Тверь начинается несколько позже, чем посылка рукописей из Царьграда в Москву. Но эта закономерность, имеющая исторический интерес, теряет всякое значение, как только мы обращаемся к художественной стороне памятников. Ни константинопольские рукописи, поступавшие в Москву, ни афонские рукописи, поступавшие в Новгород и Тверь, не имеют никаких отличий, которые бы свидетельствовали, что Москва получила преимущество перед Новгородом и Тверью либо, наоборот, Новгород и Тверь выиграли в полученных результатах сравни41

См.: Приложение, № 17.

916


тельно с Москвой. Те и другие рукописи в общем одинаковы, поскольку они создавались в одинаковой монастырской среде, а нередко одними и теми же писцами, жившими попеременно то в Константинополе, то на Афоне, как ЕвсевийЕфрем. Поэтому все поступавшие на Русь с Востока славяно-русские рукописи конца XIV — начала XV в. мы имеем право рассматривать как явление общее, целостное, не расчленяя эту массу памятников на областные группы. Несмотря на то, что влияние южнославянского книжного искусства осуществлялось параллельно с помощью сербских и болгарских памятников и русских списков с них, роль сербских была определяющей. Это несомненно зависело от более высокого уровня сербской культуры. Когда в афонских монастырях сосредоточились кадры сербских и болгарских книжников, то сербские переводчики и писцы сразу взяли инициативу в свои руки. В конечном счете подавляющая масса рукописных книг, направлявшихся отсюда на Русь в оригиналах и списках, оказалась по происхождению сербской42. Средоточием сербской письменности на Афоне был Хиландар — главный сербский монастырь, основанный в конце XII в. «В Хиландарском монастыре всего более было написано древнесербских книг: лучшие и драгоценнейшие древнесербские литературные памятники были здесь составлены или переведены, написаны или списаны и отсюда распространены по всей Европе»43. Здесь именно, в Хиландаре, и откристаллизовался тот стиль орнамента, который мы называем сейчас балканским (хиландарское Евангелие 1377 г., хиландарский список Хроники Георгия Амартола 1386 г. и множество более поздних рукописей). Под влиянием сербских рукописей он быстро и окончательно утвердился в практике писцов других афонских монастырей, а также славянских писцов, живших в Константинополе. Во всяком случае, художественные элементы рукописей Киприана (его Лествицы 1387 г., написанной в Константинополе, и других) сформировались под воздействием писцов Афона, где, как уже говорилось выше, он длительное время жил. Интересные данные о перевесе рукописей сербских над болгарскими можно извлечь из такого, казалось бы, невыразительного, источника, как формулы приписок в рукописях. Известно, что многие русские рукописи начала XV в. заканчиваются словами «Иисус Христос зачяло и конец вскому делу благу» или различными вариантами этой формулы. Подобные слова типичны для послесловий именно сербских рукописей. Они встречаются в сербских памятниках с 80-х годов XIV в. и повторяются на протяжении последующих десятилетий множество раз44. Точно так же под влиянием приписок в сербских рукописях русские писцы (сначала писцы, жившие в Константинополе и на Афоне, а потом и на севере) стали называть монастыри, в которых они работали, «лавра42 Следует, однако, иметь в виду, что рукописи сербского происхождения по изводу и правописанию часто оказываются болгарскими. О причинах этого явления см.: М. Н. Сперанский. К истории взаимоотношений русской и югославянской литературы (русские памятники письменности на юге славянства). — В кн.: М. Н. Сперанский. Из истории русско-славянских литературных связей. С. 13. 43 В. Ягич. История сербско-хорватской литературы. Казань, 1871. С. 182. См. также: Г. Ильинский. Значение Афона в истории славянской письменности. — ЖМНП, 1908, ноябрь. С. 21—25, 31. 44 См.: Стари српски записи и натписи. Скупно их и средио Љ. Стоjановић, књ. I, №№ 157, 162, 163, 185, 213, 248 и др.


917

ми» или, что еще более показательно, «царскими лаврами». «Обителью царстей» называет, например, Троице-Сергиев монастырь монах Антоний, переписавший здесь в 1414 г. Поучения Саввы Дорофея (ГБЛ, ф. 304, № 165), хотя очевидно, что исторически это беспочвенное название, ибо великие московские князья не имели титула царей. Зато царями называли себя сербские короли, и в славянских (сербских) монастырях Сербии и Афона, находившихся под их покровительством, как знаменитый Хиландарский монастырь, такое название было уместно, ибо оно отвечало их статусу. И действительно, существует несколько сербских рукописей, написанных в Хиландаре, писцы которых называют свою обитель «царской и честной лаврой». Такова Хроника Георгия Амартола 1386 г. и Толкование на Книгу Иова Олимпиодора, дьякона александрийского, 1412 г.45 Итак, на протяжении 90-х годов XIV в. и первых двух-трех десятилетий XV в. между константинопольскими и афонскими славянскими монастырями, с одной стороны, и Москвою, Новгородом и Тверью, с другой стороны, установилась тесная связь. Она выразилась преимущественно в литературном, и притом одностороннем, обмене: русские монахи, жившие на Востоке, собирали и списывали богослужебные книги и сочинения отцов церкви, а также заказывали иногда новые переводы с некоторых литературных произведений нужного им направления и все это посылали на родину. Мы привели только несколько конкретных примеров, связанных с их деятельностью. Но вообще литературный обмен носил, конечно, далеко не столь узкий характер. По неполным подсчетам А. И. Соболевского, в русской литературе после середины XIV в., главным образом на рубеже XIV—XV вв., появилось вновь не менее 20 сочинений, которых она дотоле не знала, а если и знала, то в отрывках или извлечениях в сочинениях других авторов46. Как правило, это все аскетическая литература, связанная с монастырской традицией47. Совершенно очевидно, что на Руси интерес к ней поддерживался в аналогичной среде. Здесь он был порожден ростом пустынных и общежительных монастырей, члены которых нуждались в таких сочинениях больше, чем в каких-либо иных. Не случайно наиболее интенсивный литературный обмен Востока с Россией происходил по каналам, которые связывали Царьград и Афон с Тверью и Москвой, ибо как раз в центральной части северовосточной Руси общежительных монастырей было особенно много48. Вопросы художественного творчества как для славянских иноков православных монастырей Востока, так и для их корреспондентов, живших на Руси, стояли на втором плане и выражались преимущественно в графике и орнаменте. Совершенство графики всегда ставилось в заслугу каллиграфам. Ибо оно способствовало освоению текста читателем и придавало рукописи красоту, достойную ее 45

Там же. №№ 136 и 219. См.: А. И. Соболевский. 1) Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV— XV веках. С. 17—22; 2) Переводная литература Московской Руси XIV—XVII веков. Библиографические материалы. Спб., 1903. С. 17—23. 47 О характере переводной литературы этого времени см.: В. И. Иконников. Исследование о главных направлениях в науке русской истории. С. 10—14. 48 Зато Псков, где монастырская жизнь в XIV—XV и даже XVI вв. все еще строилась по «особножитному» принципу и где восточное аскетическое начало и пустынничество было очень слабым, остался от этого движения в стороне (см.: Н. Серебрянский. Очерки из истории монастырской жизни в Псковской земле. М., 1908. С. 238—239). 46

918


содержания. Необходимой принадлежностью большинства рукописей равным образом был и орнамент, так как традиция орнаментальных украшений рукописных книг составляла неотъемлемую составную часть мировой письменной традиции. Что же касается влияния на русское книжное искусство монашеских славянских мастерских письма Константинополя и Афона в области лицевой миниатюры, то оно, сравнительно с орнаментом и графикой, отразилось очень незначительно. Греческие и афонские монастыри держались в изобразительном искусстве крайне аскетических взглядов. Сохранившиеся константинопольские и афонские монастырские лицевые рукописи даже в их наилучших образцах — это вещи чрезвычайно догматического характера. Таковы миниатюры теологических сочинений императора Иоанна VI Кантакузина, исполненные (вероятно) на Афоне в Лавре св. Афанасия между 1371 и 1375 гг. (Париж, Национальная библиотека, cod. gr. 1242)49, и Типика, написанного и украшенного лицевыми изображениями около 1400 г. в одном из константинопольских монастырей (Оксфорд, Bodl. Libr. cod. gr. 35)50. Столь же характерна миниатюра в сербской рукописи «Слов постнических Исаака Сирина», написанной в Лавре св. Афанасия в 1389 г. (ГБЛ, ф. 214, Опт. пуст., № 462)51. Миниатюра изображает автора сочинения. Она отличается изумительным техническим совершенством. Обращают на себя внимание тончайшие белые линии, которыми обрисован контур фигуры святого и обозначены пряди его бороды. Но в конечном счете все эти каллиграфические ухищрения оказались на первом плане, а свежесть непосредственного мировосприятия утратилась. Вообще творчество греческих и славянских монастырских миниатюристов на Востоке явилось своего рода классическим выражением иконографического понимания искусства. В русской лицевой миниатюре XIV—XV вв. этот стиль нашел очень слабое и, по всей вероятности, весьма косвенное отражение. Из большого числа московских иллюстрированных рукописей этого времени нам известна только одна, относительно миниатюр которой мы можем предполагать их зависимость от южнославянского образа в его афонском варианте. Это Лествица первой четверти XV в., принадлежавшая ранее В. А. Десницкому, а ныне в составе его собрания хранящаяся в ГБЛ. Ее рисунки сильно русифицированы, но по несколько измельченным формам и неяркому, приглушенному колориту можно думать, что их источник был нерусского происхождения. Но миниатюры Лествицы из собрания В. А. Десницкого не исчерпывают его художественного значения. Эту рукопись можно назвать выдающейся по красоте почерка и орнамента. Письмо и заставки этой рукописи лишний раз подтверждают, насколько больших успехов достигло в процессе второго южнославянского влияния русское книгописание в области графики и орнамента. 49 О месте и времени написания рукописи см.: Д. В. Айналов. Византийская живопись XIV столетия. — Записки Классического отделения Русского археологического общества, т. IX. Пгр., 1917. С. 142—146. Лучшие воспроизведения: J. Ebersolt. La miniature byzantine. Paris et Bruxelles, 1926, табл. LIX—LXI; The Art of Byzantium. Text and notes D. Talbot-Rice. Photographs by M. Hirmer. London, 1959, табл. XXXIX и 190. 50 The Art of Byzantium, табл. XL, 191 и 192. 51 Эта рукопись происходит из Оптиной пустыни, куда она попала от Леонида Кавелина, члена Иерусалимской русской духовной миссии, в 1858 г. Леонид, в свою очередь, получил ее в качестве благословения от архимандрита лавры Св. Саввы Освященного Иоасафа. Место и время написания рукописи указаны в записи ее писца инока Гавриила (л. 474 об.). См.: Леонид, архим. Обозрение рукописей и старопечатных книг в книгохранилищах монастырей, городских и сельских церквей Калужской епархии. М., 1865 (оттиск из ЧОИДР, 1865, кн. 4, отд. IV). С. 67—69.


919

В целом второе южнославянское влияние в области русского книжного искусства сыграло несомненно очень большую роль. Оно быстро вытеснило со страниц русских рукописей национальный тератологический орнамент и утвердило новый, рисунок которого тоже отличался многими техническими и художественными достоинствами. Областные особенности орнамента, которые, правда, и в тератологическом стиле были выражены слабо, при вторжении в рукописи балканского орнамента исчезли совсем, и с начала XV в. на страницах русских рукописей, независимо от их происхождения, утверждается изящный, легкий стиль, хорошо гармонирующий с новым полууставным почерком и новыми материалами письма.

Приложение Описание русских и южнославянских рукописей XIV — начала XV в., написанных в Константинополе и на Афоне и посланных на Русь Это описание составлено с целью дать представление о конкретных памятниках письменности и книжного искусства, попавших на Русь в конце XIV — начале XV в. из славянских или греко-славянских монастырей Царьграда и Афона и послуживших образцами для русских писцов и художников в процессе осуществления в русской письменной культуре «второго южнославянского влияния». Поэтому сюда вошли исключительно такие рукописи, о которых мы точно знаем, что в свое время они были посланы или принесены с Востока в русские города и монастыри и положили начало письменной и художественной традиции. Рукописи расположены по топографическому принципу: сначала описаны рукописи, идущие из Константинополя, затем рукописи, написанные в Константинополе и на Афоне, и, наконец, памятники афонского происхождения. Этот порядок соответствует не только историческому значению двух названных центров, но и хронологической последовательности изучаемых памятников, так как сохранившиеся константинопольские рукописи старше афонских и предшествуют последним. Описание каждой рукописи состоит из следующих пунктов: 1) порядковый номер, место хранения и шифр, 2) название, 3) дата, 4) материал, 5) формат и размер листов в сантиметрах, 6) тип письма, количество столбцов, количество листов, 7) переплет, 8) украшения, 9) пометы и приписки1, 10) библиография, 11) сведения о списках. Многие подлинные рукописи не сохранились. В таких случаях мы даем о них сведения, почерпнутые в списках, т. е. тексты переписанных позднейшими писцами послесловий оригиналов, предания и другие известия. Описания списков, привлекаемых для характеристики сохранившихся и несохранившихся оригиналов, сделаны кратко: указаны места их хранения и шифры, название, дата, материал, формат, тип письма, количество листов, записи, списанные с утраченных подлинников, и библиография. Поскольку все позднейшие рукописи (от середи1 Приписки, сделанные до XVII в., воспроизводятся все (кроме цифровых помет и проб пера, не имеющих важного содержания и смысла). Из приписок и записей XVIII—XX вв. воспроизводятся лишь имеющие научный смысл.

920


ны XV в. и далее) привлекаются нами только для характеристики не сохранившихся подлинных памятников и не имеют самостоятельного значения в рамках данной темы, их количество ограничено: это, как правило, списки старейшие, т. е. близкие по времени возникновения к утраченным оригиналам. При воспроизведении текстов помет, записей и приписок применяются следующие правила: 1) сплошные тексты разбиваются на отдельные слова, 2) указывается разделение текстов на строки — с помощью одной вертикальной черточки (за исключением особо оговариваемых), 3) все выносные буквы вписываются в строку, 4) титла раскрываются, и недостающие буквы заключаются в круглые скобки, 5) буквы, пропущенные или воссстанавливаемые по смыслу, заключаются в прямые скобки, 6) буквы ~, ¿, w, #, @ и f заменяются соответствующими буквами е, и, о, я, ю и ф, 7) греческие буквы x и y передаются буквосочетаниями кс и пс, 8) знаки препинания расставляются по смыслу, но с максимальным приближением к подлиннику, 9) знаки придыхания и ударения опускаются. Даты в приписках и записях, сообщаемые по летосчислению от сотворения мира и в буквенном обозначении, даются нами в арабском цифровом обозначении, переводятся на летосчисление от рождества Христова и заключаются при этом в прямые скобки. Равным образом в прямые скобки заключаются все наши собственные замечания, необходимые для понимания тех или иных выражений, для характеристики описываемого памятника или дополняющие сведения о каком-либо издании в библиографических разделах. В прямые скобки заключены также названия рукописи, ее дата, место написания и имя писца, если эти сведения сообщаются не по оригиналу, а по списку. При воспроизведении подлинных текстов записей и приписок выскобленные слова, части слов и фразы обозначаются многоточием, причем количество точек соответствует примерному количеству утраченных букв, которые восстанавливаются по смыслу или по следам в оригинале, но для прочтения которых у нас нет достаточно твердых данных.

Список сокращений (помимо принятых в ТОДРЛ) АС — Археологический съезд Волков. Статистические сведения — Н. В. Волков. Статистические сведения о сохранившихся древнерусских книгах XI—XIV веков и их указатель. Изд. ОЛДП, CXXIII, СПб., 1897. Иларий и Арсений, I—III — Иларий и Арсений, иеромонахи. Описание славянских рукописей библиотеки Свято-Троицкой Сергиевой лавры, ч. I. М., 1878; ч. II. М., 1878; ч. III. М., 1879. Истомин. Опись книг Успенского собора — Г. И. Истомин. Опись книг библиотеки московского Успенского собора. — ЧОИДР, 1895, кн. 3. Истомин и Сперанский — Г. И. Истомин и М. Н. Сперанский. Описание рукописей Успенского кремлевского собора (ГИМ, инв. № 80370). Вводная заметка, примечания и подготовка к печати В. Д. Кузьминой. — В сб.: Исследования по лингвистическому источниковедению. Изд. АН СССР, М., 1963. Карский. Палеография — Е. Ф. Карский. Славянская кирилловская палеография. Л., 1928. Леонид. Сведение о славянских рукописях — Леонид, архим. Сведение о славянских рукописях, поступивших из книгохранилища св. Троицкой Сергиевой


921

лавры в библиотеку Троицкой духовной семинарии в 1747 году (ныне находящихся в библиотеке Московской духовной академии), вып. 1—2. М., 1887. МДА — Московская духовная академия. Никольский, Материалы для словаря — Н. К. Никольский. Рукописная книжность древнерусских библиотек (XI—XVII вв.). Материалы для словаря владельцев рукописей, писцов, переводчиков, справщиков и книгохранителей, вып. I (А—Б). Изд. ОЛДП, CXXXII. Б. м., б. г. ОРЯС — Отделение русского языка и словесности имп. Академии наук. Соболевский. Южнославянское влияние, 1894 и 1903 — А. И. Соболевский. Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV—XV веках. СПб., 1894; то же в его книге: Переводная литература Московской Руси XIV—XVI веков. Библиографические материалы. СПб., 1903. Срезневский. Древние памятники, 1 и 2 — И. И. Срезневский. Древние памятники русского письма и языка (X—XIV веков). Изд. 1-е. СПб., 1863; то же. Изд. 2-е. СПб., 1882. Строев. Библиологический словарь — П. М. Строев. Библиологический словарь и черновые к нему материалы. Приведены в порядок и изданы под ред. А. Ф. Бычкова. СПб., 1882 (Сборник ОРЯС имп. Академии наук, т. XIX, № 4). Ухова. Каталог — Т. Б. Ухова. Каталог миниатюр, орнамента и гравюр собраний Троице-Сергиевой лавры и Московской духовной академии. — В кн.: Записки Отдела рукописей, вып. 22, М., 1960 (Государственная Библиотека СССР им. В. И. Ленина). Щепкина и др. Описание пергаментных рукописей ГИМ, ч. 1. — М. В. Щепкина, Т. Н. Протасьева, Л. К. Костюхина, В. С. Голышенко. Описание пергаментных рукописей Государственного Исторического музея, ч. 1. Русские рукописи. — Археографический ежегодник за 1964 год. М., 1965.

Константинополь 1. Местонахождение рукописи неизвестно. До 1917 г. хранилась в ризнице Чудова монастыря в московском Кремле. Новый Завет. Середина XIV в. [Константинополь?]. По традиции считается автографом митрополита Алексия 1355 г. Правописание русское. Пергамен, 8°. Мелкий полуустав, в 2 стлб., 170 лл. Переплет с обеих сторон украшен сплошной жемчужной обнизью и драгоценными камнями (изумрудами, яхонтами и алмазами). Изготовлен в 1798 г. по инициативе Платона, митрополита московского. 25 линейных заставок и 26 заставок и концовок более крупного размера — строчных (высотой в строку). Стиль преимущественно старовизантийский. Несколько мелких инициалов того же стиля. Заглавия и заглавные буквы киноварные. На л. 1 (бумажном), нум. Рукою Платона: «ToÒto eÓagg‹lion, çs | tin qusaurÌn, deÂ fei | l ttein. | TapeinÌj Pl twn, ƒrciepÀ|skopoj MËskbaj kaÁ KaloÐ|gaj ×p‹graya, ÃdÀ ceirÁ | 1781 touj». На л. 1 об. его же рукою: «Вышепи-

922


санный Архи|епископъ, ныне же недостойный | митрополитъ Московский | Платонъ, и паки завеще|ваю хранити сие Евангелие, | яко собственною рукою святи|теля Алексиа писанное: | вкупе же со своеручною его духовною | на конце сея книги прило|женною. | 1798 года подписано сие в | Троицкой Сергиевой лавре». На л. 2 его же рукою: «Украшено Евангелие | жемчуги и камением | 1798 года тщанием | того же митрополита и | архимандрита Троицкия | Сергиевы лавры». На л. 2 об. почерком XVII в.: «Тетроев(ан)г(е)лие чюдотвор|ца Алексея Чюдова м(о)н(а)стыря, | совет даю: в сем ев(ан)г(е)лии | чести за здравие над болящими». На внутренней стороне нижней крышки переплета укреплены духовная митрополита Алексия и копия с нее конца XVIII в. На обороте копии две записи: 1) «Духовная Алексея митрополита»; 2) «Сию святителя Алексиа духов|ную и съ спискомъ хранить | въ монастырской ризнице въ сребро | окованномъ ковчеге. | Смиренный Платон, архиепископъ | московский. 1777 июля 2 дня». В предисловии к рукописи Евангелия 1674 г. в переводе Епифания Славинецкого, хранящейся в ГБЛ, сказано: «Первая славенская книга бе упреведеися сего преводу и рукописания Алексиа митрополита всея России чудотворца, писаная в лето 6863 [1355] до смерти его за 23 лета, яже и до днесь обретается въ обители его в Чудове м(о)н(а)ст(ы)ре, в книгоположнице блюдома и прочитаема бываетъ над болящими» (ГБЛ, Унд. № 1291, л. 7. См. также: Евгений, митрополит. Словарь исторический о писателях духовного чина, I. Изд. 2-е. СПб., 1827. С. 182). Библиография: Достопамятности Москвы. Изд. К. Тромонина, М., 1843—1845. С. 7—8 + таблица; И. Снегирев. Памятники московской древности с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы. М., 1842. С. 142—143; св. Алексий, митрополит киевский и всея России. — Прибавление к изданию творений святых отцев в русском переводе, год 6. М., 1848. С. 95, прим. Ж; Филарет, епископ харьковский. Обзор русской духовной литературы, 862—1720. Харьков, 1859. С. 102—105; Срезневский. Древние памятники, 1. С. 100, 262; Г. Воскресенский. Древний славянский перевод Апостола и его судьбы до XV в. Опыт исследования языка и текста славянского перевода Апостола по рукописям XII— XV вв. М., 1879. С. 34—37, 181—186; Филарет, архиеп. черниговский. Русские святые, т. I (январь—апрель). СПб., 1882. С. 248; Срезневский. Древние памятники, 2, стлб. 212; Амфилохий, архим. Святый Алексий митрополит, как исправитель Нового завета по греческому подлиннику. — Московские церковные ведомости. 1885, № 4. С. 49—54; Г. А. Воскресенский. Характеристические черты главных редакций славянского перевода Евангелия, по рукописям XI—XV вв. — Труды VI АС в Одессе (1884 г.), т. I. Одесса, 1886. С. 283; С. Шевырев. История русской словесности, часть III. Изд. 2-е, СПб., 1887. С. 66—72 + таблица между С. 66 и 67 (образец почерка); Новый Завет господа нашего Иисуса Христа, писанный рукою святителя Алексия митрополита, сфотографированный в 8 дней в начале августа 1887 г. фотографом Александром Андреевичем Багнеровским под непосредственным наблюдением даниловского архимандрита Амфилохия (фотографическое издание рукописи); Г. А. Воскресенский. Новый завет в рукописи святителя Алексия. — Церковные ведомости, издаваемые при святейшем Синоде, 1889, № 6; Г. Воскресенский. Древнеславянский апостол. Послание святого апостола Павла по основным спискам четырех редакций рукописного славянского апостольского текста с разночтениями из пятидесяти одной рукописи Апостола XII—XVI вв., вып. 1, Послание к Римлянам. Сергиев Посад, 1892. С. 36—40 (полное палеографическое описание); Новый Завет господа нашего Иисуса Хри-


923

ста. Труд святителя Алексия, митрополита московского и всея Руси. Фототипическое издание Леонтия, митрополита московского. М., 1892; М. Хитров. Рец.: Новый Завет господа нашего Иисуса Христа. Труд святителя Алексия, митрополита московского и всея Руси. Фототипическое издание Леонтия, митрополита московского. М., 1892. — ЧОЛДП, 1893, январь. С. 1—10; Г. Воскресенский. Евангелие от Марка по основным спискам четырех редакций рукописного славянского евангельского текста с разночтениями из ста восьми рукописей евангелия XI— XVI вв. Сергиев Посад, 1894. С. 61—66, библ.; Соболевский. Южнославянское влияние, 1894. С. 12 и 24—28 и 1903. С. 26—31; Г. Воскресенский. Характеристические черты четырех редакций славянского перевода Евангелия от Марка по сто двенадцати рукописям Евангелия XI—XVI вв. М., 1896. С. 48—54, 258—291; Волков. Статистические сведения, с. 42, по указателю № 1; М. Муретов. Церковнопрактическое и научно-богословское значение славянского перевода Нового Завета в труде святителя Алексия, митрополита киево-московского и всероссийского. — Богословский вестник, 1897, ноябрь, С. 177—199 и декабрь, С. 375—414; М. Сперанский. Рецензия на труды Г. А. Воскресенского. СПб., 1899 (Отчет о тридцать девятом присуждении наград графа Уварова). С. 104—107; Отчет профес. стипендиата Димитрия Абрамовича о научных занятиях по предмету русского языка со славяно-русской палеографией и по истории русской литературы. — Журналы заседаний Совета С.-Петербургской духовной академии за 1897—1898 учебный год. СПб., 1899. С. 314—315 (кратк. опис., библ.); Е. Голубинский. История русской церкви, т. II, первая половина. М., 1900. С. 218—223; Г. Воскресенский. Погодинский № 27 Апостол и Чудовская, усвояемая св. Алексию, рукопись Нового Завета. — В сб.: Статьи по славяноведению, вып. 1. Под редакцией В. И. Ламанского. СПб., 1904. С. 1—29; А. И. Соболевский. Славяно-русская палеография. Изд. 2-е, СПб., 1908. С. 37; Никольский. Материалы для словаря. С. 33—34; Карский. Палеография. С. 49, 229; М. Корнеева-Петрулан. К истории русского языка. Особенности письма и языка писцов московских владык XIV в. — Slavia, roč. XV, seš. 1. Praha, 1937. C. 1—23, с двумя снимками (лл. 52 об. и 18). 2. ГИМ, Син. 742. Евангелие. 1383 г. Константинополь. Правописание русское. Пергамен, 4° (20.4 × 14). Полуустав, 1 + 282 + IV лл. Переплет — доски в тисненой коже. XVII в. На верхней доске устроен поиконному ковчег, наклеен кусок кожи с тисненной золотом рамкой и написано распятие с предстоящими. Уцелела одна сыромятная застежка с медным наконечником. Заголовки, заглавные буквы и инициалы киноварные. Рукопись художественного значения не имеет. По боковым полям листов по всей книге скрепа: «Иван Арбенев диак». На л. 282 об. его же рукою: «Сиа кн(и)га еуанг(е)лиа великого г(о)с(у)д(а)ря казенная Приказ(а) книг печатного дела кн(и)гохранителные полаты, подписана в н(ы)нешнем во 187 [1679]-м году июля въ 25 де(нь)». На лл. 281—282 послесловие писца: «Г(о)с(под)и И(и)с(у)се Х(ри)с(т)е, с(ы)не б(ож)ии, помилуи мя гре||шнаг(о) неизредченънымъ сим [м](и)л(о)с(е)рдь|емъ и многою бл(а)г(о)стию,

924


м(о)л(и)тва|ми и молениемъ пр(е)ч(и)стыя ти | м(а)т(е)ри пребл(а)г(о)с(т)ныя вл(а)д(ы)ч(и)ца на|шея б(огороди)ца приснодевыя М(а)рия, | силою и поможениемъ ч(е)стна|го и животворящаго кр(е)ста, | заступлиплениемъ [sic!] ч(е)стны|хъ н(е)б(е)сных силъ Михаила и Гаврии|ла, м(о)л(и)твами ч(е)стнаго и славнаго | пр(о)р(о)ка и Пр(е)дт(е)чи кр(е)ст(ите)ля твоего Иоанна, | м(о)л(и)твами с(вя)т(ы)хъ прехвалныхъ верхо|вных ап(о)с(то)лъ Петра и Павла и 12 и | прочихъ и сихъ 4-хъ еуа(н)г(е)листъ | Иоанна, Луккы, Матфея, Марка, | просветившихъ четверъконе|чныи миръ лоучами пропроведа|ния [sic!] бл(а)говествования ихъ и всех с(вя)т(ы)хъ м(о)л(и)твами от века оугожьши|х ти, просвети и мне очи д(у)шевне|и помраченыя тмою тяжьскых | грехъ моихъ, и да не оусну въ см(е)рть д(у)шевную, и сподоби мя одесноую | тебе стати съ избраными си овца|ми судии праведным. Написа|хъ с(вя)тое бл(а)говестие в лет(о) 6000-е 891 [1383] м(е)с(я)ца маиа въ б(о)госп(а)саемемъ и славнемъ гра|де ц(е)с(а)р(с)темь Костянтинополи». Как видно из приписки дьяка Ив. Арбенева, рукопись поступила в Типографскую библиотеку 25 мая 1679 г. Место, откуда она поступила, остается неизвестным. В 1788 г. рукопись передана в Синодальную библиотеку. Библиография: К. Калайдович. Иоанн, ексарх Болгарский. М., 1824. С. 109, прим. 65; А. Горский и К. Невоструев. Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки, т. I. М., 1855, № 26; Савва, архим. Указатель для обозрения Московской Патриаршей (ныне Синодальной) ризницы и библиотеки. Изд. 3-е, М., 1858, отд. II. C. 171 (под № 742); Савва, еп. можайский. Палеографические снимки с греческих и славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки XI—XVII веков. М., 1863. С. 28, табл. 32 (и); Срезневский. Древние памятники, 1. С. 115—116; Ундольский. Описание славянских рукописей Московской Патриаршей библиотеки. — ЧОИДР, 1867, кн. 2, отд. II. С. 9—10 (под № 25); Амфилохий, архим. Общие замечания о влиянии греческой письменности на славянскую. — Труды I AC в Москве, 1869, т. I. М., 1871. С. 872 и атлас, табл. LI; Срезневский. Древние памятники, 2, стлб. 249—250; Г. А. Воскресенский. 1) характеристические черты главных редакций славянского перевода Евангелия, по рукописям XI—XV вв. — Труды VI AC в Одессе (1884 г.), т. I. Одесса, 1886. С. 283 (кратко); 2) Евангелие от Марка по основным спискам четырех редакций рукописного славянского евангельского текста с разночтениями из ста восьми рукописей евангелия XI—XVI вв. Сергиев Посад, 1894. С. 68—69; Соболевский. Южнославянское влияние. 1894. С. 12, 23; 1903. С. 10, 24; Г. А. Воскресенский. Характеристические черты четырех редакций славянского перевода Евангелия от Марка, по сто двенадцати рукописям евангелия XI—XVI вв. М., 1896. С. 56, 292—297; Волков. Статистические сведения, С. 41, по указателю № 61; А. А. Покровский. Древнее псковско-новгородское письменное наследие. Обозрение пергаменных рукописей Типографской и Патриаршей библиотек в связи с вопросом о времени образования этих книгохранилищ. М., 1916 (отд. оттиск из «Трудов XV AC в Новгороде, 1911 г.», т. II. М., 1915). С. 139 (под № 45) и 186—187; Карский. Палеография. С. 50 и 274; Щепкина и др. Описание пергаменных рукописей ГИМ, ч. 1. С. 174—175. 3. ГБЛ, ф. 173, Фунд., № 152. Лествица Иоанна Лествичника. 1387 г. Константинополь, монастырь св. Иоанна Предтечи (Студийский).


925

Писец — митрополит Киприан. Правописание болгарское. Бумага. 4° (21,8 × 14). Полуустав, III + 279 + IV лл. Переплет — доски в тисненой коже, на верхней доске сохранились два медных жука. На внутренней стороне верхней крышки переплета рукописная этикетка XIX в. с кратким описанием внешнего вида и содержания рукописи. На лл. 3 ненум. и 1 линейные киноварные заставки. На л. 9 об. киноварное изображение Лествицы. Заголовки, заглавные буквы и инициалы балканского стиля, киноварные. На л. 2 ненум. скорописью XVIII в.: «№ 3. Лествица Иоанна Лествичника игумена Горы Синайския». Здесь же почерком XVIII—XIX вв.: «Писана Киприаном митрополитом и его собственною рукою на конце подписана». Здесь же почерком XIX в.: «Сия рукопись есть древнейшая из тех, которыя писаны на бумаге». На лл. 1 об.—2 скорописью XVII в. киноварью: «Сиа книга С(вя)тыа Живоначалныа | Тро(и)цы Сергиева манастыря». На л. 279 об. почерком писца: «В лет(о) 6895 [1387] априлиа 24 | съвръшишяс(я) сия книгы в Сту|диискои обители Киприаном, | смереннымъ митрополитом | киевскымъ и всея Росия». Библиография: Св. Киприан, митрополит киевский и всея России. — Прибавления к изданию Творений святых отцев в русском переводе, год 6. М., 1848. С. 312; А. Л[еонид]ъ. Киприян до восшествия на московскую митрополию. — ЧОИДР, 1867, кн. 2, отд. I. С. 31; Амфилохий, архим. Что внес святой Киприан, митрополит киевский и всея России, а потом московский и всея России, из своего родного наречия и из переводов его времени в наши богослужебные книги? — Труды III AC в России, бывшего в Киеве в августе 1874 года, т. II. Киев, 1878. С. 241—246; Строев. Библиологический словарь. С. 167—168; Срезневский. Древние памятники, 2, стлб. 254; Леонид. 1) Сведение о славянских рукописях, вып. 2, № 29 (152); 2) Рукописи сербского письма XIII—XVIII веков, находящиеся в библиотеках Московской губернии. — ЧОИДР, 1891, кн. 2, отд. II. С. 4 (под № 30); Соболевский. Южнославянское влияние, 1894. С. 14, прим.; 1903. С. 11, прим. 4 и С. 12, прим. 2; Волков. Статистические сведения, С. 37, по указателю № 524; Карский. Палеография. С. 41, 174 (прим. 2) и 298; Й. Иванов. Българското книжовно влияние в Русия при митрополит Киприан (1375—1406). — Известия на Института за българска литература [на Българската Академия на науките], кн. VI. София, 1958. С. 48—51; Л. А. Дмитриев. Роль и значение митрополита Киприана в истории древнерусской литературы (к русско-болгарским литературным связям XIV—XV вв.) ТОДРЛ, т. XIX. М.—Л., 1963. С. 223. 4. ГИМ. Чуд. 15. Диоптра инока Филиппа. 1388 год. Контантинополь, монастырь Богородицы Перивлепты. Писец — Зиновий. Правописание русское. Пергамен и бумага, 1° (29,4 × 22). Устав, в 2 стлб., 93 лл. Переплет — доски в коже, XIX в. Заголовки, заглавные буквы и мелкие инициалы киноварные. На л. 89 об. чернилами и киноварью нарисована узкая заставка (жгутовая). На л. 1 пергам. скорописью XV в.: «+ Се писахъ азъ, последни въ ино|цехь и грешни Евьсевие, родомь | срьбинь от племена по о(т)цу Ни|колилина [sic!], по

926


матери же Расги|хала, о(т)цу име Борша, а ма|тери Елена, вьнукь юна|ка севастократора, вь юно|сти же бихъ слуга ц(а)ра ту|рьскога Ильдимь Баази|та, бежави же от ц(а)ра того | вь Светою Гору постригохь|се». Здесь же почерком XVII в.: «Книга зерцало чюдовское». Здесь же полууставом XV в.: «От Антония от диякона, что был оу Николы с(вя)т(а)го оу Мокрог(о)». На лл. 2—3 почерком XVII в.: «Книга г(лаго)лемая Зерцало | Чюдова монастыря». На л. 26 внизу почерком писца: «Х(ри)с(т)е мои, помози ми, грешному»; на л. 30: «г(оспод)и, помо[зи]»; на л. 32 киноварью: «Х(ри)с(т)е мои, помози ми, грешному». На л. 54 об. в левом верхнем углу почерком XV (?) в.: «Г(о)с(под)и, помилуи». На л. 89 в конце текста киноварью: «Словеса оубо писанная прии|доша в конець, оуму же да | не боудеть когда прияти ко|нець, в любителехъ д(у)шеписа|тилныхъ словесъ, кое оубо, когда | будетъ бл(а)гыхъ насыщенье». На л. 89 об. над заставкой: «Х(ри)с(т)е мой, воифи ме». На лл. 90 об.—91 приписка писца: «В лет(о) 6896 [1388] списана быс(ть) книга си|я, рекомая по еллинох Диоптра, | по нас же зерцало, въ б(о)госп(а)сеном Ко|стянтинополи въ державное лето ц(еса)рства Иоанна Палелогга при |архиеп(и)с(ко)пе Ниле м(е)с(я)ца генвария | въ гл(агол)емеи ц(еса)рствеи обители || Иперивлепто рукою с(вя)щ(е)ньнаго слугъ киръ Зиновия». На л. 90 об. киноварью рукою писца в фигурной рамке тайнопись. На л. 91 скорописью XV в.: «Г(оспод)и, помози рабу сво|ему Окулу писати». На л. 91 об. многочисленные пробы пера XV—XVI вв., в частности, скорописью XV в.: «Г(о)с(поди)ну князю великому» и внизу справа плохо читаемая шестистрочная приписка, начинающаяся словами «Оу Иванъка брус да…». Библиография: И. Снегирев. Памятники московской древности с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы. М., 1842. С. 146 (воспроизв. приписки); П. Н. Петров. Книгохранилище Чудова монастыря. — ПДП, вып. IV, [V]. СПб., 1879. С. 144; Срезневский. Древние памятники, 2, стлб. 255; Волков. Статистические сведения, С. 37, по указателю № 559; Отчет ординарного профессора Евфимия Карского о научных занятиях в библиотеках Москвы, Троице-Сергиевой лавры и Слуцка в течение летних месяцев 1898 года. — Варшавские университетские известия, 1898, IX. С. 7; Соболевский. Южнославянское влияние, 1894. С. 23 (кратко); 1903. С. 24, 25 (прим. 3); А. И. Соболевский. Палеографические снимки с русских рукописей XII—XVII вв. СПб., 1901, табл. XI; Карский. Палеография. С. 51, 278, 299, 95; М. В. Щепкина и Т. Н. Протасьева. Сокровища древней письменности и старой печати. Обзор рукописей русских, славянских, греческих, а также книг старой печати Государственного Исторического музея. М., 1958. С. 23; М. Н. Тихомиров. Записи XIV—XVII веков на рукописях Чудова монастыря. — Археографической ежегодник за 1958 год. М., 1960. С. 13—14 (о записи 1388 г., под № 3), 16 (о записи Евсевия. Под № 14) и 27 (о записи XVI в., под № 93); Щепкина и др. Описание пергаментных рукописей ГИМ, ч. 1. С. 176. Списки: — 1418 г. (ГБЛ, ф. 304, № 190). Бумага. 4°. Полуустав, 1+390 лл. На л. 207 об. послесловие писца: «В лет(о) 6926 [1418] списана быс(ть) книга сиа, | рекомая по елинехъ Диоптра, по | нас же Зерцало, с(вя)теи Тро(и)ци въ Серги|евъ манастырь замышлениемъ | игоумена Никона, а роукою раба | б(о)жиа Иосифа, а кончаны быша м(е)с(я)ца [оставлена пустая строка для точной даты], въкоупе и въпроси и ответи великаго Афанасиа Александрийскаго. | Вы же, о(т)ци и братиа, аще ся боудоу | описалъ ли оуныниемъ обдръжимъ, | или съ дроугомъ


927

гл(аго)ля или въ забытии | оума, исправливая чтите, не по|мня моее гроубости, яко да и азъ | оуповаю ваших ради с(вя)тыхъ м(о)л(и)твъ приа|ти отпоус многих ми съгрешении | и ц(еса)рствиа н(е)б(е)снаго полоучити о Х(ри)с(т)е | И(и)с(у)се г(о)с(по)де нашемъ, с ним же о(т)цу сла|ва коупно съ с(вя)т(ы)мъ д(у)хомъ, ч(е)сть и | покланяние н(ы)не и присно в векы ве|комъ, аминь». Библиография списка: Историческое описание Свято-Троицкия Сергиевы лавры, составленное… А. В. Горским в 1841 году. Изд. ОИДР, М., 1879. С. 168—169; Иларий и Арсений, I, № 190; Ухова. Каталог. С. 107. — 1426 г. (ГИМ, Увар. 369). Бумага, 4°. Полуустав, 1+321 лл. На листе 242 почерком писца: «В ле(то) 6934 [1426]-е ко краю дости|же ха|ртиею и чернилом службы | сея рачителство | грехослужимою | десницею и последняго в гре|шницех именем Олешка м(е)с(я)ца марта въ 30. Х(ри)с(т)а ради помяните въ своихъ | м(о)л(и)твах, аминь». Библиография списка: Леонид, арихм. Систематическое описание славяно-российских рукописей собрания графа А. С. Уварова, ч. 1. М., 1893, № 383. Имеются и другие списки. 5. Сведений о местонахождении оригинала нет. Сохранилось два списка. [Сборник поучений и житий. 1392 г. Константинополь, монастырь Иоанна Предтечи (Студийский). Писец — инок Сергий]. Списки: — 1518 г. (ГБЛ, ф. 247, Рогожск., № 562). Бумага, 1°. Полуустав, 826 лл. На лл. 644—645 об. послесловие, скопированное с оригинала 1392 года: «Въ лет(о) 6900 [1392] июня м(е)с(я)ца 19 в ц(еса)рствующем во граде Константине ц(еса)ря Мануила Палеолога. При патриарсе Антонии, напр(е)ст(о)льствующе в велицеи и вселенныя м(а)т(е)ре ц(е)рквам церкви с(вя)теи Софеи, в ц(еса)рьстеи обители с(вя)теишаго и б(о)гопроведника превысоцаишаго, иже и в рожденных женами, великаго Пр(е)дт(е)чи Спасителева и кр(е)ст(ите)ля Иоанна, иже именуется б(о)гом богатыи, и воистину богат, иже и дон(ы)не чюдеса творитъ по морю и по суху, при игумене Антонии. Сию же книгу писах по бл(а)гословению и по совету старца моего с(вя)щ(е)нноичестнейшаго во иноцехъ киръ Афанасия, бывшаго прежде стадохранителя опщему житию и в нем братии в ма[на]стири иже именуется на Высоком. И въсмотри въ прорассудителным своим разумом, остави монастырь и яже в нем, и любезнеишая плоти, и честная, и сродникъ, и отиде в Константинь град, и пребываше яко един от оубогих, оставив внешняя мудрования, но будущих желая поздания. Много моляшеть его митрополит Киприян, дабы пошелъ на Русь восприяти честья, и не восхоте и рече: “Келия се ми луче || онех честных”. О прорассудителныи разуме, бодръствующее око, яко горкое се и прескорбное возлюбилъ еси, но обаче горко мне и иже не вкушающим то, а иже вкушающим то. Яко же пишет пр(о)рокъ: сладчаиши паче меда оустом моим и иньде многи скорби праведным и от всех их избавит г(оспод)ь. О произящныи в качествиих и тонкостех разсудителныи, дивлюся твоему воздержателному житию. Многажды мя учаше — аз ж(е) не внимах, и пластыря прикладая к моим язвам — азъ же отметах. И что сотворю н(ы)не, како сежу, что приобретох пользующее ми, но обаче аще порьнее [sic!] отметнухъ пластыря, второе и третие, притеку к моему наставнику, дондеж обрящу требующее ми исцеление. Еже о Х(рист)е от Серьгия, последняго во иноцех, челобитие игумену и братиям во

928


с(вя)теи Б(огороди)ци на Высоком. Послалъ есми к вам книгу сию в дом с(вя)теи Б(огоро)д(и)ци, да почитаете на завтренях на трепезах, бл(а)годаря б(о)га, понеж(е) писах сию книгу въ Ц(еса)реграде во обители с(вя)т(а)го Иоанна Пр(е)дт(е)чи. А во том чтобы не отсвоил ни един игумен книги сея, аще кто отсвоить || и понесет из манастыря да будет проклят в сии векъ и в будущии. Еще молю ваше господство, припадая со слезами: сотворите м(и)л(о)сть со мною, что естя память твори октября в 7 на коеждо понафида, м(и)л(о)сть б(о)жия да будет со всеми вами, аминь». Далее киноварью приписано: «Сия ж книга не суть та, о неи ж(е) писахом, но пи|сана с нее лет(а) 6026 [1518] при Василие б(о)жиею | м(и)л(ос)тию ц(а)ре и г(о)с(у)д(а)ре всеа Руси, с(ы)не великого | Ивана, с(вя)т(ите)льски(и) ж(е) пр(е)ст(о)лъ тогда правяще | всея руския земля Варламу митрополиту». На лл. 6—13 по соскобленной записи скорописью XVII в. сделана другая запись: «Сия кн(и)га | г(лаго)лемая | соборникъ | ярославца | посадцкаго | человека | Стефана Васил(ь)ева | с(ы)на Таратаева». На л. 825 об. скорописью XVII в., но другой рукою: «На сеи кн(и)ге ....... была подпись, а подпи|сана была, что та кн(и)га ярославца посац|каго ч(е)л(ове)ка Стефана Вас[илье]ва с(ы)на Тарата|ева, куплена въ Ярославле у Ивана Спиридо|нова сы)на Карсакова овощного ряду, | а купил я, Г[аври]ло Васильев ..... ку взял |……». Библиография списка: Н. Никольский. Материалы для повременного списка русских писателей и их сочинений (X—XI вв.). Корректурное издание. СПб., 1906. С. 152 (прим. 1). — XVI в. (ГБЛ, ф. 256, Рум., № 360). Бумага, 1°. Полуустав, IV+422 лл. На лл. 422—422 об. то же послесловие 1392 г., что и в предыдущем списке, но обрывающееся на словах: «…прикладая к моимъ язвамъ, аз же отметах, и что сотворю н(ы)не как…» (дальше листы утрачены). На лл. 418 об., 419 об., 420 об. и 421 об. скорописью XVII в.: «Сия книга Приказу Болшого дворца | под(ъ)ячего Михаила Конанова, | и я сию книгу продал | Андрею Кипреянову, а подписалъ своею рукою». Библиография списка: А. Востоков. Описание русских и словенских рукописей Румянцовского музеума. СПб., 1842, № CCCLX (C. 515—517); Переписка А. Х. Востокова в повременном порядке с объяснительными примечаниями И. Срезневского. — Сборник статей, читанных в ОРЯС, т. V, вып. II. СПб., 1873. С. 165—166, 198—199 (история покупки рукописи для графа Румянцева Калайдовичем в 1824 г.), 203—204 и 437 (примечание И. Срезневского № 100); Срезневский. Древние памятники, 2, стлб. 271—272; Филарет, епископ черниговский. Русские святые, т. III (сентябрь—декабрь). СПб., 1882. С. 52—53; Н. Барсуков. Источники русской агиографии. Изд. ОЛДП, LXXXI, СПб., 1882, стлб. 65—67; Д. К. Теренев. Серпуховской Высоцкий монастырь. Его иконы и достопамятности. М., 1902. С. 28—29; Никольский. Материалы для словаря. С. 89. 6. Местонахождение оригинала неизвестно. Сохранились списки. [Устав церковный. 1401 г. Константинополь, монастырь Богородицы Перивлепты. Писец — Афанасий]. Списки: — 1428 г. Саввин-Сторожевский монастырь в Звенигороде (ГБЛ, ф. 256. Рум., № 445). Пергамен, 4°. Полуустав, 1 бум. + 2 перг. + 314 + 2 перг. + 1 бум. На лл. 312 об.-313 об. два послесловия, из которых первое относится к рукописи, послужившей оригиналом для данного списка, а второе — непосредственно к сохранившемуся списку. Первое послесловие: «О о(т)ци и с(ы)не и д(у)се с(вя)темъ


929

| оупование по вере имея, косноухся | троудолюбие книги сея, иже ес(ть) око цер|к(о)вное, бес тоя бо оудостоивати мня|ся ц(е)рк(о)вное исполнение в неведении, | яко въ тме шатается. Нас же рачите|льство желаниемъ распали к такове|и коупле троуда, аще же и не хоудо|жне сию снискахом, но обаче троудне | края достигохомъ, летоу соущоу | 6909 [1401] маиа 1. Въ ц(еса)рствоующомъ гра|де, при державе ц(е)с(а)рьскои Иоанна Андро|никова с(ы)на, при архиеп(и)с(ко)пе вселеньстем патриарсе Матфеи, въ преч(е)стнеи оби||тели ц(е)с(а)рьскои всес(вя)тыя б(огороди)ца Иперивлепто | в час 3 дне, грешныи Афанасии, мале|иши въ единообразных. О(т)ци с(вя)тии и брат|[и]я о Х(ри)с(т)е проходяще книгоу сию, не поре|цете б(ог)а ради тягости на д(у)шю мою, а|ще и не оудобрение зрите или погреше|ние обрящете, г(о)с(под)ь со всеми вами и м(и)л(о)сть | его и съ д(у)х(о)мъ вашимъ, аминь». Второе послесловие: «В лет(о) 6936 [1428] авгоуста 25 бл(а)г(о)с(ло)в(е)ниемъ | господина моег(о) игоумена Федора напи|санию конець приятъ книга сия роуко|ю перваго въ грешницех Давыда чернь|чища въ обители с(вя)тыя б(городи)ца гл(агол)имеи| Стражь, ц(еса)рствоующу Василию Василье|вич(у), въ пределе князя великаго Юрья | Дмитреевич(а). О(т)ци с(вя)тии и братиа о Х(ри)с(т)е проходяще книгоу сию и зряще не оудо|брение хоудожства или погрешение о|бретающе, не порецете тягости на || мою д(у)шоу, довлет бо грешникоу моука, | яже оуготовася от г(о)с(под)а, но помянете | мя въ м(о)л(и)твах вашихъ к б(ог)оу, понеже | б(ог)ъ любы есть, емоу же слава в ве|кы, ами|нь». Библиография списка: А. Востоков. Описание русских и словенских рукописей Румянцовского музеума. СПб., 1842, № CCCCXLV; а[рхим.] Л[еонид]ъ. О славянских переводах церковного богослужебного устава. — ЧОИДР, 1867, кн. 2, отд. I. С. 8—10; Соболевский. Южнославянское влияние, 1894. С. 23 (кратко) и 1903. С. 24; Никольский. Материалы для словаря. С. 89; Государственный Румянцовский музей. Путеводитель, I, Библиотека. М., 1923. С. 202 (упом.); Карский. Палеография. С. 289, 293. — 1429 г. Троице-Сергиев монастырь (Казань, Гос. университет им. В. И. Ульянова-Ленина, Научная библиотека им. Н. И. Лобачевского, 4634). Бумага, 1°. Полуустав, 272 лл. На л. 6: «Из собрания Петра Фролова, 1817 года». На л. 271 об. послесловие, списанное с оригинала 1401 г. На л. 272 послесловие писца списка 1429 г.: «Лет(а) 6937 [1429] написана быс(ть) книга сиа въ обител(и) с(вя)тыя Тро(и)ци Сергеева монастыря при бл(а)говернем великом кн(я)зи Василии Василиевич(е), при архиеп(и)с(ко)пе киевском и всея Рус(и) Фотеи [п]овелением раба б(о)жиа игумена Савы рукою смерена[го] инока Ионы». Библиография списка: а[рхим]. Л[еонид]ъ. О славянских переводах церковного богослужебного устава. С. 8—10; Филарет, архиеп. черниговский. Русские святые, т. III (сентябрь—декабрь). СПб., 1882. С. 53; А. И. Артемьев. Описание рукописей, хранящихся в Библиотеке имп. Казанского университета. — ЛЗАК, 1876— 1877, вып. 7. СПб., 1884. С. 161—169 (под № LXXXVIII); Никольский. Материалы для словаря. С. 89; Н. Трубников. Список рукописей и редких книг, хранящихся при библиотеке имп. Казанского университета в особом помещении. Казань, 1904. С. 17 (упом.). 7. Местонахождение оригинала неизвестно. Сохранился список. [Слова Исаака Сирина. 1420 г. Константинополь, монастырь Богородицы Паммакаристы. Писец — Тимофей].

930


Список: — 1428 г. Смоленск (ГПБ, F. I 476). На лл. 153—153 об. воспроизведена запись оригинала 1420 г.: «Слава сврьшителю б(ог)оу, всякому делоу начало и конець, еже о нем начинаемому. Писана быс(ть) книга си въ ц(еса)рствующем граде Констянтинополи въ ц(еса)рстве с(вя)т(а)го ц(а)ря киръ Мануина [sic!], престол же тогда вселенскыи оукрашая с(вя)тыи патриархъ киръ Иосиф, въ обители пречистыя Б(огороди)ца ч(е)стнаго ея оуспениа, в манастыре Панъмакаристе, повелениемъ смиреннаго еп(и)с(ко)па киръ Герасима владимерскаго волынскыя земля, родом же москвитина, Титова сына, а Болванова внука, его ж(е) быс(ть) и книга си, г(лаго)лема Исаак Сирьанинъ, рукою раба б(о)жиа Тимофея. Почата бы(сть) писати в лет(о) 6928 [1420] м(е)с(я)ца маиа 25, кончана того же лета м(е)с(я)ца июня 22. Б(ог)оу нашему слава». Далее идет обширное послесловие, относящееся уже к собственно списку 1428 г. Оно начинается похвалой великому литовскому князю Александру Витовту, во владениях которого находился тогда Смоленск, а кончается известием о заказчике списка 1428 г. — о том же епископе Герасиме, который в 1420 г. был в Царьграде и заказывал там писцу Тимофею список 1420 г.: «Сь сее же книги [т. е. с оригинала 1420 г.] преписана бысть книга сия на второую книгоу. ……………… [похвала Александру Витовту] ………… В лет(о) 6936 [1428] м(е)с(я)ца августа 14 списа|на быс(ть) книга сия въ б(о)гохранимомъ гра|де Смоленьскоу повелениемъ смире|наго еп(и)с(ко)па киръ Герасима, преже бывь|шаго Владимерьскаго Волыньскыя зе|мли, родом же москвитина, Титова | сына, а Болванова вноука. Потомъ же | б(о)жиею бл(а)г(о)д(а)тию и великаго князя Але|ксандра, зовома Витовта, волею и хо|тениемъ и бл(а)г(о)с(ло)в(е)ниемъ пр(ео)с(вя)щеннаго а|рхиеп(и)с(ко)па Фотиа митрополита киевь|скаго и всея Роуси тотъ же смиреныи | еп(и)с(ко)пъ киръ Герасимъ владимерьскии | преведенъ быс(ть) со владимерьскои епи…» [здесь рукопись обрывается]. Библиография списка: А. Соболевский. 1) Запись начала XV в. — Чтения в Историческом обществе Нестора летописца, кн. IX. Киев, 1895, отд. II. С. 219—222; 2) Палеографические снимки с русских рукописей XII—XVII веков. СПб., 1901, табл. XIV; С. И. Маслов. «Слова постнические» Исаака Сирина по рукописи, принадлежавшей библиотеке Университета Св. Владимира. — Университетские известия, Киев, 1912, № 3, Прибавления. С. X, XIV, XV. 8. Местонахождение оригинала неизвестно. Сохранился список. [Минея четья на месяцы ноябрь — май, или Житие Симеона Дивногорца. 1420 г. (Константинополь, монастырь Богородицы Перивлепты). Писец — инок Евсевий — (Ефрем)]. Список: — XV в. (1432—1443). Троице-Сергиев монастырь (ГБЛ, ф. 304, № 669). Бумага, 1°. Полуустав, два почерка, 354 + II лл. На л. 124 внизу после Жития Симеона Дивногорца почерком одного из писцов списана приписка, бывшая в оригинале: «О оубогый Еусевие, последовахъ сие в лет(о) 6928 [1420] мартиа въ вторыи». На л. 354 внизу почерком второго писца: «Г(о)с(поди)ну игумен(у) Зиновию, г(о)с(поди)ну игуменоу Зиновию Сергиева манастыр[я]» (он был игуменом в 1432—1443 годах). На л. II ненум. об. приписка: «По фабричному знаку бумаги рукопись сия относится к 1450 году. Смотр[и] 278, указа[тель] Тромонин[а]». Библиография списка: Иларий и Арсений, иером. Описание славян-


931

ских рукописей библиотеки Свято-Троицкой Сергиевой лавры, ч. III М., 1879, № 669; А. И. Соболевский. Переводная литература Московской Руси XIV— XVII веков. Библиографические материалы СПб., 1910. С. 25 (под № 8); Н. П. Лихачев. Палеографическое значение бумажных водяных знаков, ч. II. СПб., 1899 (ОЛДП, CXVI). С. 58, 267 (1420 год Н. П. Лихачев принимает за дату написания рукописи). 9. ГБЛ, ф. 113, Волокол., № 462. Творения Иоанна Лествичника. 7 декабря 1420 г. — 18 марта 1421 г. Константинополь, монастырь Богородицы Перивлепты. Писец — Евсевий-Ефрем. Полуустав, III + 342 лл. Переплет — доски в тисненой коже. На верхней доске пять медных жучков, на нижней сохранились два из пяти. Одна сыромятная застежка, другая утрачена. Заголовки, заглавные буквы и инициалы (балканского стиля) киноварные. На бумажном листе, подклеенном к внутренней стороне верхней крышки переплета, скорописью XVI в.: «кн(и)га Осифаво манасты|ря». На л. 1 ненум. почерком XVII в.: «Лествица старая греческая». На л. II ненум. полууставом XV в. приписка по-гречески. На л. 2 внизу рукою писца киноварью: «О Х(ри)с(т)е начяхом дек(абря) 7 въ Иперивлепте». На л. 324 киноварью же рукою писца: «Х(ристо)с ес(ть) зачяло и конець, томоу слава въ векы. Въ лето 6929 [1421]». На л. 324 об. киноварью послесловие (рис. 2): «IC XC. НИКА. ФХ. ФП. Б(о)жиею помощию съвръшися б(о)ж(е)ствнаа сиа книга въ Конста|нтине граде въ ц(еса)рьстеи о|бители пр(е)с(вя)тыя бл(а)д(ы)чиця на|ша Б(огороди)ця Иперивлепто. Ея|же м(о)л(и)твами да помилуетъ | нас Х(ристо)с истинныи б(ог)ъ нашь, е|му же слава съ безначялным его о(т)цемъ и въсес(вя)тымъ | д(у)хомъ въ бесконечныя ве|кы, амин(ь). О | оубогыи | Еусевие. В лето 6929 [1421] мартиа 18. | Непотребныи Ефрем». Библиография: Строев. Библиологический словарь. С. 28 (кратко; ошибочно указано, что это список); Иосиф, иеромонах. Опись рукописей, перенесенных из библиотеки Иосифова монастыря в библиотеку Московской духовной академии. — ЧОИДР, 1881, кн. 3, № 122 (462); государственный Румянцевский музей. Путеводитель, I, Библиотека. М., 1923. С. 201 (упом.). Списки: — Первой половины XV в. (ГИМ, Воскр. 83). Бумага, 4°. Полуустав, 420 лл. С прибавлениями. На лл. 420—420 об. киноварью точно такое же послесловие, как и в предыдущей рукописи (даже с рисунком креста и проч.). Библиография списка: Строев. Библиологический словарь. С. 28 (сообщено послесловие); Леонид, архим. Описание славяно-русских рукописей книгохранилища ставропигиального Воскресенского, Новый Иерусалим именуемого монастыря и заметки о старопечатных церковно-славянских книгах того же книгохранилища. — ЧОИДР, 1871, кн. I. С. 48 (№ 79); Амфилохий, архим. Описание Воскресенской Новоиерусалимской библиотеки. М., 1876, отд. II, Рукописи на бумаге, С. 131—132 (№ 83; дата рукописи указана неверно — 1427 г.). — Первой половины XV в. (ГПБ, Кир.-Бел. 35/160). На л. 5 копия приписки о начале переписки рукописи 7 декабря в Перивлепте, на л. 182 об. киноварью копия послесловия (с крестом). Библиография списка: ГПБ. Опись рукописей биб-

932


лиотеки Кирилло-Белозерского монастыря. Л., 1962. Машинопись, № 35/160 — с ошибочной датой: 1421 год. — Второй половины XV в. (Ярославский музей, по описанию В. В. Лукьянова № 9/559). На л. 180 — копия приписки 1421 г. Библиография списка: [А. Ф. Бычков. Сообщение о рукописях Ярославского Спасского монастыря]. — Записки имп. АН, т. XII, кн. 1. СПб., 1867. С. 82; В. В. Лукьянов. Краткое описание коллекции рукописей Ярославского областного краеведческого музея. — Краеведческие записки [Ярославского областного краеведческого музея], вып. III. Ярославль, 1958, № 9 (559). С. 15—16. — Начала XVII в. (ГБЛ, ф. 173, Фунд., № 38). С копией послесловия рукописи 1421 г. Библиография списка: Леонид. Сведение о славянских рукописях, вып. II, № 30(38). Имеются и другие списки.

Константинополь и Афон 10. ГИМ, Усп. 18-бум. Творения Иоанна Лествичника. 10 декабря 1422 или 1423 г. — 15 марта 1424 г. Константинополь, монастырь Перивлепты и Афон, монастырь Ватопед. Писцы — Евсевий-Ефрем и Митрофан. Бумага, 4° (20 × 13). Полуустав, V + 338 + VI—IX лл. Переплет — доски в тисненой коже. Заголовки, заглавные буквы и инициалы (балканского стиля) киноварные. На л. III скорописью XVIII в.: «Лествичник 258». На л. 1 внизу киноварью почерком первого писца такая же запись, как и в предыдущей рукописи, но только с другой датой: «О Х(ри)с(т)е нач(а)ло сътворих дек(абря) 10 въ Ц(е)с(а)ри граде въ Иперивлепте». С л. 65 начинается другой почерк. На л. 304 киноварью рукою второго писца: «Х(ристо)с ес(ть) зач(а)ло + и конець». На л. 329 киноварью рукою первого (?) писца: «г(о)с(поди)ну ми и старцу Митрофану | о г(оспод)и съвръшихом въ лет(о) 6932 [1424] мартиа 15 въ С(вя)теи Горе ц(еса)рстеи обители Ватопеди», и сбоку: «О | лени|выи Е|всевие | непотре|бныи Е|ф|р|е|м|ъ» На лл. 331—338 добавление третьим почерком XV в. На л. IX полууставом XV в.: «г(осподи)ну великомоу князю». На л. Х об. почерком XV в.: «нашь ес(ть) г(о)с(у)д(а)рь княз(ь) велики всея Руси». Так как лл. 1—64 об. написаны почерком, сходным с почерком предыдущей рукописи, то и здесь тоже надо видеть автограф Евсевия-Ефрема. Приписка на л. 1 о начале работы над рукописью в монастыре Богородицы Перивлепты, аналогичная по форме приписке предыдущей рукописи, подтверждает, что и рукопись Усп. 18-бум. тоже начата была Евсевием-Ефремом. По-видимому, эту рукопись Евсевий начал писать после завершения предыдущей рукописи, следовательно, либо в 1422, либо в 1423 г. Но он не успел закончить вторую Лествицу, так как вынужден был перебраться из Константинополя на Афон. На Афоне уже незаконченную рукопись ему удалось вручить для завершения некоему старцу Митрофану, написавшему лл. 65—329. Это произошло в монастыре Ватопед 15 марта 1424 г., и об этом Евсевий сделал соответствующую запись. Из этой записи вытекает также, что на Афоне Евсевий обосновался сна-


933

чала в Ватопедском монастыре, потом, как мы увидим дальше, он жил в Павловском монастыре. Библиография: Истомин. Опись книг библиотеки Московского Успенского собора, № 18; Новый сборник палеографических снимков с русских рукописей XI—XVIII вв. Под ред. А. И. Соболевского. СПб., 1906, табл. 22 и 23; А. И. Соболевский. Славяно-русская палеография. С 20 палеографическими снимками. Изд. 2-е, СПб., 1908, табл. 8; Сборник снимков с русского письма XI— XVIII вв., т. I, под ред. И. Ф. Колесникова, изд. 2-е, М., 1913, табл. 15; Истомин и Сперанский. С. 101—102, № 18/1113.

Афон 11. Местонахождение рукописи не установлено. Известна по списку 1397 г. [Тактикон Никона Черногорца. До 1397 г. Афон (?)]. Список: — 1397 г. Новгород (ГПБ, Fn. I 41, собр. Ф. А. Толстого). Пергамен, 1°. Полуустав, в 2 ст., 222 лл. На л. 222 послесловие писца: «В лет(о) 7905 [1397] при княз(е) великомъ Васильи Дмитриевич(е) всея Руси, при мотрополите Киприяне всея Руси, при архиеп(и)с(ко)пе новгородьскомъ Иоане списана быс(ть) книга сия с(вя)тыи Никонъ въ Великомъ в Новегороде къ с(вя)теи б(огороди)це ч(е)стному ея Р(о)ж(е)ству на Лисичью Горку повелениемъ того же архиеп(и)с(ко)па новогородьского Иоана. Вынеслъ бо бяше сия книгы с(вя)тыи Никонъ изъ С(вя)тое Горы игуменъ Ларионъ того же монастыря, а тогда игуменьствующю Варламу оученику его. А писали сия книгы два калугера, Яков да Пуминь, 20 днии и 4 днии въ славу б(ог)у и преч(и)стей его м(а)т(е)ри вл(а)д(ы)ч(и)це нашеи б(огороди)ци ч(е)стному ея р(о)ж(е)ству, аминь». Библиография списка: К. Калайдович и П. Строев. Обстоятельное описание славяно-российских рукописей… графа Ф. А. Толстого. М., 1825. Дополнение к отд. I, № 312 (С. 707); Срезневский. Древние памятники, 1. С. 129—130; 2. Стлб. 283; Волков. Статистические сведения, по указателю № 549; И. Д. Мансветов. Церковный устав. СПб., 1885. С. 278; Карский. Палеография. С. 51, 296 и 421; Е. Э. Гранстрем. Описание русских и славянских пергаменных рукописей [Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина]. Л., 1953. С. 36; А. И. Семенов. Лисицкий монастырь — пригородный центр новгородского книгописания. — ТОДРЛ, XVII. М.-Л., 1961. С. 369. 12. Местонахождение оригинала неизвестно. Сохранились списки. [Сборник, в состав которого входило «Слово постническо Максима Исповедника по вопросу и ответу». 1425 г. Афон, монастырь св. Павла. Переводчик «Слова» — сербский монах Иаков Доброписец, заказчик перевода и составитель Сборника — писец Евсевий-Ефрем]. Списки: — Второй четверти XV в. (ГБЛ, ф. 304, № 756). Бумага, 4°. Полуустав, 485 лл. На лл. 344—362 об. «Иже въ святых отца нашего Максима Исповедника слово постническо по въпросу и ответу». В конце «Слова» на лл. 362 об.—363 копия послесловия оригинала: «Х(ристо)с зач(ало) и конець. По въпросоу и ответоу по-

934


стичьскомоу Слово с(вя)т(а)го Максима. Преводено от гречьска на роусийскыи въ С(вя)теи Горе Афонстеи || в лет(о) 6933 [1425] киръ Иаковом Доброписцем оубогомоу Евсевию, непотребномоу Ефремоу русиноу». Библиография списка: Иларий и Арсений. II, № 756 (дата — XV в.); Ухова. Каталог. С. 145 (Датирует по филиграням первой четвертью XV в., но это невозможно, так как в составе Сборника находится «Слово», переведенное в 1425 г.). Почерк Сборника ф. 304, № 756 отличается от подлинных рукописей Евсевия-Ефрема, следовательно, это не автограф. — 1431 г. Лисицкий монастырь близ Новгорода (ГБЛ, ф. 304, № 175). Бумага, 1°. Полуустав, III + 470 + II лл. На лл. 402—420 об. «Иже въ святыхъ отца нашего Максима Исповедника Слово постничьско по въпросу и ответоу». В конце на л. 420 об. копия послесловия оригинала: «Х(ристо)с зач(ало) и конець. По въпросу и ответу постничьскому слову с(вя)т(а)го Максима. Переведено от гречьска языка на русиискы въ С(вя)той Горе Афонстеи в лет(о) 6933 [1425] кир Иаковомь Доброписцемь оубогому Евсевиу иноку». На л. 470 приписка, относящаяся к списку: «В лет(о) 6939 [1431] индик(та) 9 м(е)с(я)ца иул(я) 2 | конца достиже кни|га с(вя)т(а)го Исака Сурина въ оби|тели Пр(е)ч(и)стыя Б(о)гом(а)т(е)ре ч(е)стнаго ея Рожьд(е)ства | на Лисичеи горке въ пределех Великаго Новагоград(а). Иеромонах Серпионъ Маза». Библиография списка: Строев. Библиологический словарь. С. 141; Иларий и Арсений, I, 175; Ухова. Каталог. С. 104—105. Имеются и другие списки. 13. ГИМ, Усп. 5-п. Устав церковный. Начало XV в. (до 1416 г. или около 1424 г.). Афон (?). Правописание русское (?). Пергамен, 1° (27,7 × 20,5). Полуустав, II + 304 лл. Переплет — доски в тисненой коже, XVII в. На лл. 2, 210 об. и 213 об. линейные заставки киноварью. На лл. 5, 49 и 89 большие заставки балканского стиля киноварью, коричневыми чернилами и охрой. На л. 46 узкая заставка. Заголовки, заглавные буквы и инициалы киноварные. На л. I ненум. скорописью XVII в.: «лета 7138 [1630] сия книга гл(а)г(о)л(е)мыи оуставъ тверскаго | оуезда Савина м(о)н(а)ст(ы)ря взят к Москве при игумене | Тихоне сентебря в 24 д(е)нь». Здесь же другою рукою: «По о[т]писке Тверскаго и Кашинского архиеп(и)ск(о)па | Еуфимья принесли де тот уставъ того ж Са|вина м(о)н(а)ст(ы)ря началники Сава и Варсунофеи | с собою из грекъ». На л. II ненум., почерком XVII в.: «Изо Твери Савина м(о)н(а)стыря». На л. 295 об. полууставом XV в. почерком, отличающимся от почерка рукописи: «В лет(о) 6940 [1432] въ Петрово говение | манастырю с(вя)т(а)го Савы миноу|ло 35 лет, а смерти князя вели|кого Михаила 34 лет на Пими|новъ д(е)нь». На л. 296 начинается изложение пасхалии «седмыя тысяща» с 6932 [1424] г. На л. 304 в конце пасхалии киноварью почерком писца: «Конець седми тысящамь. Тро(и)це с(вя)таа, слава | тебе. Докса си о те[о]с, слава ти б(о)же с(вя)тыи, слав(а) | ти б(о)же, амин(ь)». Библиография: Филарет, архиеп. черниговский. Русские святые, т. I (январь— февраль). СПб., 1882. С. 297—298; Истомин. Опись книг библиотеки Московского Успенского собора. С. 4—5 (под № 5 в отделе пергаменных рукописей);


935

Успенского собора. С. 4—5 (под № 5 в отделе пергаменных рукописей); В. С. Иконников. Опыт русской историографии, т. II, кн. 1. Киев, 1908. С. 996; Тверской патерик. Краткие сведения о тверских местно чтимых святых. Казань, 1908. С. 144; Истомин и Сперанский, С. 94, под № 5/1086; Щепкина и др. Описание пергаментных рукописей ГИМ, ч. 1. С. 226, библ. 14. ГИМ, Воскр. 1-бум. Евангелие. Начало XV в. Афон (?). Правописание болгарское. Бумага, 1° (24,3 × 18,4). Полуустав, в 2 ст., 231 лл. Переплет — доски в лиловом, сильно выцветшем и пообтершемся бархате. На лл. 1, 65 и 66 узкие заставки балканского стиля в красках. На лл. 7, 68, 107 и 173 большие заставки в красках и большие рисованные инициалы с двойными контурами. Заголовки в начале Евангелий золотые. Обычные заголовки и инициалы, а также заглавные буквы киноварные. По лл. 2—46 известная вкладная патриарха Никона в Воскресенский НовоИерусалимский монастырь. На л. 226 об. полууставом: «В лет(о) 6938 [1430] перекупле|на| быс(ть) книга сиа ермо|нахом Афанасиемь ру|сином въ с(вя)тои горе Афо|нстеи въ обители ц(еса)рьстеи въ Пандократо|роу, въ нарицаемеи лавре, въ ц(еса)рство гречьскаго ц(еса)ря|кир Калоуана Палеоло|га и при с(вя)теишем патриа|рсе Костянтинополь|кир Иосифа и прене|сена быс(ть) от греческаго ц(е)с(а)рства | на Роусь б(о)госпа(с)аемого | и б(о)гомь възлюбленнаго | града Тфери при бл(а)гочь|стивом и при б(о)голюби|вом и многом(и)л(о)стивом | и мнихолюбивом великом | кн(я)зи Борисе Александро|виче и дана быс(ть) книга | сиа с(вя)теи Б(огороди)ци на Переме|ру въ лет(о) 6944 [1436] при и|гумене Ионе». Библиография: Строев. Библиологический словарь. С. 27 (сообщена запись); Леонид, архим. Описание славяно-русских рукописей книгохранилища Ставропигиального Воскресенского, Новый Иерусалим именуемого, монастыря. М., 1871. С. 16; Амфилохий, архим. Описание Воскресенской Новоиерусалимской библиотеки. М., 1876, отд. II, Рукописи на бумаге, № 1. С. 60—62; Никольский. Материалы для словаря. С. 89; Покровский. Древнее псковско-новгородское письменное наследие. С. 114, прим. 1 (под № 2. Путает с евангелием «тверским», которое было в библиотеке Волоколамского монастыря и в середине XIX в. поступило в МДА, но, заметим, кстати, из МДА не поступило в ГБЛ); В. Н. Щепкин. Учебник русской палеографии. М., 1918 (на обложке: 1920). С. 35. 15. Местонахождение рукописи не установлено. Известна по спискам. [Сборник, в состав которого входило Житие преподобного Афанасия Афонского. 1431 г. Афон, Лавра св. Афанасия. Писец — Афанасий Русин]. Список (сравнительно с составом оригинала дополненный): — XV в. (1436—1445). Троице-Сергиев монастырь (ГБЛ, ф. 304, № 746). На лл. 337—416 «Житие и подвизи и отчасти чюдесъ съповедание преподобнаго отца нашего Афанасиа, иже въ Афоне». На л. 336 об. скорописью XV в. (не рукою

936


писца?): «В лет(о) 6939 [1431] списас(я) книг(а) сиа въ с(вя)тои горе Афонсце [и] въ обител(и) ц(еса)рсте(и) в лавре вел(икаго) Афан(а)сия под крилием с(вя)т(а)го Григ(о)риа Паламы и пр(е)п(о)д(о)бн(а)го о(т)ц(а) н(а)ш(его) Петра Афонскаг(о) в кущи с(вя)т(а)г(о) и славнаг(о) пр(о)р(о)к(а) Илия. Преписася [рукою] мн(о)г(о)греш(наго) и смир(е)н(наго) инок(а) Афанасиа русина». Вслед за этим добавление, относящееся к истории списка: «Послед(и) же повел(е)нием г(осподи)на Зинов(и)а | игумен(а) Сергеев(а) монастыря [был игуменом в 1432—1445 гг. При нем в Троицкий монастырь с Афона пришел Пахомий Серб. Не он ли принес оригинал Афанасия русина?] съпи|сася грешным Ионою, игум(е)ном угрешским». Библиография списка: Строев. Библиологический словарь. С. 5, прим. (сообщена приписка); [А. В. Горский]. Историческое описание Святотроицкия Сергиевы лавры. М., 1842. С. 138—139; Филарет, архиеп. черниговский. Русские святые, т. III (сентябрь—декабрь). СПб., 1882. С. 126 (прим.), 231; Н. И. Кедров. Просветительная деятельность Троице-Сергиевой лавры за первые три века ее существования. 1892, октябрь. С. 491—492; Никольский. Материалы для словаря. С. 89. 16. Местонахождение оригинала неизвестно. Сохранились списки. [Житие св. Григория Омиритского, или Сборник, в состав которого входило Житие св. Григория Омиритского. 1432 г. Афон, Лавра св. Афанасия. Переводчик Жития — инок Афонской Горы Андроник, писец — Афанасий русин]. Списки: — XV в. (ГПБ, Кир.-бел. 45/1284). На л. 255 об. киноварью рукою писца написано послесловие, бывшее в оригинале: «Х(ристо)с зачало и конець. О(т)цоу же моемоу коур Андронию вечнаа память, иже преведе сию книгоу от гречьскаго извода. [Дальше чернилами:] Въ лет(о) 6940 [1432] съписася книга сиа въ С(вя)тои Горе Афонсцеи во обители ц(еса)рьстеи пр(е)ч(и)стыя вл(а)д(ы)ч(и)ца нашеа Б(огороди)ца приснод(е)вы Мариамъ [sic!], въ нарицаемеи лавре пр(е)п(одо)бнаго и б(о)гоноснаг(о) о(т)ца нашего Афонасиа, под крилиемъ с(вя)т(а)го Григориа Паламы и пр(е)п(о)д(о)бнаго о(т)ца нашего Петра Атонскаго в коущи с(вя)т(а)го и славнаго пр(о)р(о)ка Илии. Переписася [рукою] многогрешнаго и съмиреннаго инока Афанасиа русина». На л. 256 рукою писца дьякона Емельяна сделана еще одна приписка о том, что рукопись написана «на Белоозеро в Кириловъ монастырь». Библиография списка: Строев. Библиологический словарь. С. 18—19 (сообщены приписки); Никольский. Материалы для словаря. С. 89; Н. Н. Розов. Из истории Кириллово-Белозерской библиотеки. — Труды [Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина], т. IX (12). Л., 1961. С. 181. 17. ГБЛ, ф. 98, Егор., № 543. Сборник житий (преимущественно Житие св. Григория Акрагантского). 1432 г. Афон, Лавра св. Афанасия. Писец — Авраамий Русин. Бумага, 4° (21, 5 × 14, 7). Размашистый полуустав, III + 104 лл. Переплет новый, 1962 г. (от старого вместе с рукописью хранятся отдельно снятые доски в коже).


937

К рукописи Егор. № 543 приложена еще одна, хранившаяся до 1962 г. в Калининском областном архиве под № 28 (см.: М. Н. Сперанский. Описание рукописей Тверского музея, вып. I. М., 1891, № 28—4406). Это часть рукописи Егор. № 543, в ней всего 14 лл. На л. 1 беглая строчная заставка чернилами и киноварью. Иницалы балканского стиля киноварные. Заголовки киноварные. На л. II ненум. пробы пера ХV в. На л. 104—104 об. рукою писца: «Въ лет(о) 6940 [1432] съписася книга сия | въ с(вя)теи горе Афоньстии въ о|бители ц(еса)рьстеи пречисты|я вл(а)д(ы)ч(и)ца нашея Б(огороди)ца пр(и)снод(е)вы | Мариа въ нарицаемеи лавре пре(по)д(о)|бнааго и б(о)гоноснааго о(т)ца наш|его Афанасиа Атоньскааго под|крилиемъ с(вя)т(а)го Григориа Пала|мы и пр(е)п(о)д(о)бнааго о(т)ца нашего Пе|тра въ кущ[и] с(вя)т(а)го и славнаго|прор(о)ка Илья. Написася рукою | многогрешнааго и съмеренна[го] инока || Авраамиа роусина въ ц(еса)рство грече|скааго ц(еса)ра кур Калуана Поле|олога и при вселеньском патри|арсе Коньстянтинополь кур | Иосифа помощью б(о)жиею и прене|сена быс(ть) от греческааго ц(еса)рства на Русь при б(о)голюбивом и бл(а)гочьстивом | и самодержавном великом князе | Борисе Александровиче въ сла|ву живоначальныя и еди[но]сущны|я Троица и въ чьсть пр(е)п(о)д(о)бному | и б(о)гоносномоу о(т)цю нашему Саве | Ос(вя)щенному и н(ы)не и пр(и)сно и въ ве|кы веком аминь. При господи|не о(т)ци нашемъ оучители, и на|ставници, и многомилости|вом, и братолюбивом, и кни|голюбивом Саве игоумени | въдана быс(ть) книга сиа въ | лет(о) 6945 [1437]».

М. Ф. Мурьянов

«ЗВОНЯТ КОЛОКОЛЫ ВЕЧНЫА В ВЕЛИКОМ НОВЕГОРОДЕ» (СЛАВЯНСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ)* Посвящается Николаю Игнатьевичу Никитину Слова «Задонщины» Звонят колоколы вечныа в Великом Новегороде1, указ 1478 года о доставке новгородского вечевого колокола в Москву в ознаменование ликвидации новгородской боярской республики2, взволнованный рассказ летописца о прощании псковитян со своим вечевым колоколом в 1510 году3 — эти факты говорят о том, что в древней Руси колокольный звон был символом, существенным церемониальным моментом в работе веча. Расцвет веча как политического института Киевской Руси приходится на вторую половину XI века и на XII век4. Из этого периода есть всего два летописных свидетельства о вечевом звоне, фигурирующие в Ипатьевской летописи (списке, датируемом примерно 1425 годом): 1. В статье 1097 года рассказ об осажденном городе Владимире Волынском содержит выражение «созваша вече», позднейшей рукой исправленное на «созвониша». 2. В статье 1148 года сообщается о Новгороде: «пославъ Изяславъ на Ярославль дворъ, и повеле звонити, и тако новгородци и плесковичи снидошася на вече»5. Кроме того, новгородские летописи сообщают о трех случаях, относящихся к XIII веку: 1. В 1214 году князь Мстислав «созвони вече на Ярославле дворе и поча звати новгородци къ Кыеву на Всеволода на Чермьнаго». 2. В 1270 году «бысть мятежь в Новегороде: начата изгонит князя Ярослава из города, и съзвониша вече на Ярославли дворе». 3. В 1299 году по случаю хиротонии архиепископа Феоктиста «съзвонивши вече у святои Софьи, князь Борисъ Андреевич со всеми новгородци въведоша его с поклономъ»6. *

Печатается по изд.: Славянские страны и русская литература. М., 1973. Повести о Куликовской битве. М., 1959, с. 10. 2 Полное собрание русских летописей, т. 11/12. М., 1965, с. 189. 3 Псковские летописи, т. 1. М.—Л., 1941, с. 94—95. 4 В. Т. Пашуто. Черты политического строя древней Руси. — В кн.: Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965, с. 24—34. 5 Полное собрание русских летописей, т. 2. М., 1962, с. 242, 370. 6 Новгородская I летопись старшего и младшего изводов. М.—Л., 1950, стр. 88, 90, 251. 1

«Звонят колоколы вечныа в Великом Новегороде»…

939

Очевидно, по этим сведениям нельзя сказать ничего определенного ни о времени возникновения обычая созывать вече колокольным звоном, хотя по археологическим данным колокола имелись на Руси с конца Х века7, ни о смысле этого обычая. М. Н. Тихомиров подметил интересный факт — в колокол ударяли на вечевых собраниях не только в Новгороде, но и на противоположном конце славянского мира, в далматинском порту Которе8; однако маститый историк воздержался от комментариев. Ранее этого С. Станоевич указал на существование такого обычая не только в Которе, где он известен с 1186 года, но и в другом далматинском порту, Дубровнике, о чем имеется документальное свидетельство 1190 года9; при этом югославский исследователь делает принципиальное разграничение между вечевой практикой этих портовых, в значительной степени романизованных, городов, и собственно славянскими обычаями: показательно в этой связи, что первое упоминание колокольного вечевого звона обнаружено в сербском документе от 15 июня 1253 года, в союзном договоре Дубровника с царем Михаилом Асеном против короля Уроша, причем в нем этот звон отмечается как ритуал Дубровника10. Круг этих фактов можно существенно расширить — мы обнаружили в Библиотеке АН СССР в Ленинграде пергаменный латинский миссал XIII века, происходящий из Котора, как это явствует из многочисленных записей на полях и свободных от основного текста страницах11, причем эти записи представляют собой текст грамот, и в них колокольный звон фигурирует в качестве реквизита начиная с 1124 года. Часть этих грамот опубликована по другим спискам; в процессе сличения рукописи с изданным материалом обнаружилось, что есть документальное подтверждение этого же обычая в общине острова Раб, у далматинского побережья Адриатического моря, причем в грамоте 1213 года реквизит сопровождается оговоркой о его традиционности12. Расшифровка этого ритуала не может быть осуществлена средствами славянской филологии или византинистики — знаменитый канонист Феодор Вальсамон (умер в 1199 году) называет употребление колоколов чуждым грекам обычаем13. Это подтверждает новгородский архиепископ Антоний (Добрыня Ядрейкович), описывая увиденные им в 1200 году святыни Константинополя: «Колокола не держать во святеи Софеи, но билцо мало в руце держа, клеплють на заутрени, а в колокола Латыни звонятъ»14. Необходимые нам сравнительные данные находятся на противоположном берегу Адриатического моря — ведь по церковной субординации епископ Котора с 1069 года подчинялся архиепископу итальянского 7 В. П. Даркевич. Произведения западного художественного ремесла в Восточной Европе (Х— XIV вв.). М., 1966. 8 М. Н. Тихомиров. Древнерусские города. М., 1956, с. 225. 9 С. Станоjевић. Била, клепала и звона код нас. — «Глас Српско академије», т. 153, други разред, 77. Београд, 1933, с. 81—90. 10 Там же, с. 85. 11 Рукопись F200, поступившая в составе библиотеки Петербургской римско-католической духовной академии — единственный в СССР кодекс беневентанского письма. 12 Codex diplomaticus regni Croatiae, Dalmatiae et Slavoniae, ed. T. Smičiklas, vol. 3. Zagreb, 1905, № 91. Ср.: И. Станишич. Колокол Чарноевича. — «Звезда», 1973, № 4, с. 36. 13 Patrologia graeca, ed. J.-P. Migne, t. 138, Paris, 1865, col. 1074—1075. 14 Православный палестинский сборник, т. 17, вып. 3. СПб., 1899, с. 18.

940


порта Бари15, где в 1087 году возник важный центр притяжения паломников — мощи св. Николая Мирликийского. Русская церковь, единственная во всей византийской сфере, наперекор Константинополю признала в 1091 году установленный по этому поводу латинский праздник 9 мая, день Николы вешнего16. Одним из мостов, соединявших романский мир с Балканами, был договор 1231 года между Дубровником и итальянским городом Фермо, и в его тексте сообщается, что заключение договора, происходившее в Фермо, сопровождалось традиционным звоном колокола17. С другой стороны, были соединительные звенья между Далмацией и Новгородом, наряду с безликими паломниками можно назвать новгородского князя Ярослава Владимировича, правившего до 1199 года и состоявшего в родстве с которскими князьями из рода великого жупана Неманьи через посредство венгерского бана Белуша, приходившегося Ярославу Владимировичу дедом18. Какой же смысл вкладывался в вечевой колокольный звон? Западноевропейская средневековая практика показывает, что колокола представляли собой предмет особых забот в церемониальном оформлении наиболее ответственных событий. Уже само искусство литья колоколов было священной профессией (ср. «Песнь о колоколе» Шиллера), имелся церковный регламент крещения колоколов и наречения их личными именами, чего не наблюдается ни в каких других случаях. Как юридически полноправный член церкви и живое, мыслящее существо колокол наделен в народных поверьях функцией попечителя справедливости, наказывающего все злоупотребления. Колокол применялся при присягах, так как верили, что скрепленная колокольным звоном присяга нерушима и преступившего такую клятву ждет самая ужасная участь. Колокольная клятва применялась чаще и ценилась выше, чем клятва на Библии19. В некоторых городах существовало правило, запрещавшее судопроизводство без колокольного звона по всем уголовным делам, связанным с кровопролитием20. «Ходить под колоколами», — говорили в России о так называемой очистительной, или васильевской, присяге, к которой приводился ответчик; если не было улик или средств оправдания, эта присяга проходила в церкви при колокольном звоне, публично21. Из 15 Lexikon für Theologie und Kirche, hg. von J. Höfer und K. Rahner, l. Bd. Freiburg i. Br., 1957, Sp. 1245. 16 М. Мurjanoff. Zur Geschichte der Verehrung des hl. Nikolaus. — «Archiv für Liturgiewissenschaft», Bd. 10. Regensburg, 1967, S. 171—175. 17 Codex diplomaticus regni Croatiae, Dalmatiae et Slavoniae, ed. T. Smičiklas, vol. 3. Zagreb, 1905, № 298. 18 М. Ф. Мурьянов. К культурным взаимосвязям Руси и Запада в XII в. — Ricerche slavistiche, t. 14. Roma, 1968, p. 29—41. — Во 2-й половине XII в. церемониальное назначение колокольного звона засвидетельствовано и в скандинавском регламенте проведения народных собраний: Norwegisches Recht. Das Rechtsbuch des Frostothings. Weimar, 1939, S. 15. 19 Handwörterbuch des deutschen Aberglaubens, hg. von Н. Bächtold-Stäubli, 3. Bd. Berlin—Leipzig, 1930, Sp. 875; С. de Almeida. Caracter magico do toque dos campainhas. — «Revista de etnografia», t. 6. Porto, 1966, p. 339—370; R. Comandini. Impiego delle campane a fini sacri e profani in Val Rubicone. La religiosità popolare nella Valle Padana, Atti del II Convegno. Firenze, 1966, p. 141—178. 20 Р. Воva. Il suono delle campane nella storia e nella legge penale. — «Rivista di diritto ecclesiastico», Roma, 1934, p. 60—65; Deutsches Rechtswörterbuch, hg. von der Preußischen Akademie der Wissenschaften. 4. Bd. Weimar, 1942, Sp. 948; Novissimo digesto italiano, t. 2. Torino, 1964, p. 810—812. 21 Словарь русского языка, составленный II отделением Академии наук, т. 4, вып. 5. СПб., 1911, с. 1539.


941

совокупности этих фактов можно понять значение вечевого колокольного звона как символа законности. История языка подтверждает археологические данные, что связи с южными славянами были не единственным путем проникновения колоколов на Русь. Наряду с архаизированным выражением Типикона «клепать в кампан»22 (в церковном Уставе XV века — «камбан»23) и украинским «дзвiн», имеющим южное происхождение (ср. лат. «campana»24, болг. «камбан», сербо-хорв. «звоно»), в русском языке утвердился колокол, первоначально «клакол», имеющий кельтскую этимологию (ср. ирл. «clocc», нем. «Glocke», франц. «cloche», сканд. «klocka»), что обусловлено бенедиктинской миссией ирландской культуры на континент в VII веке25. На Руси импорт колоколов вскоре дополнился, а затем и сменился собственным производством, первое летописное упоминание которого относится к 1259 году, когда князь галичский Даниил Романович часть колоколов для своего города Холма привез из Киева, а «другия ту солье»26. Русское производство колоколов достигло высокого совершенства — главный колокол Иоркского собора весит 600 пудов, собора Парижской Богоматери — 800, собора св. Петра в Риме — 830, венского собора св. Стефана — 980, Кельнского собора — 1600, Троице-Сергиевой лавры — 4000, царь-колокол Московского Кремля — 12 400 пудов27. Эстетический интерес к колокольному звону был характерен для всех слоев русского общества — известно, например, что Иван Грозный имел обыкновение подниматься на колокольню с царевичами и Малютой Скуратовым и благовестить к заутрене28; это было нелегким трудом, звонари крупных колоколен быстро глохли, хотя при работе затыкали уши и раскрывали рты, как это делают при стрельбе из пушки. О степени совершенства русской колокольной музыки можно судить по отзыву ученого библиотекаря Петербургской придворной певческой капеллы: «Западноевропейский звон не удовлетворяет русского слуха потому, что не дает ровного постоянного звука, нарушаясь перебоями и неправильностью, сбивчивостью движения звуковых волн»29. Это относится к церковному употреблению колоколов; с упразднением новгородской 22

К. Т. Никольский. Пособие к изучению Устава богослужения православной церкви. СПб., 1907. 23 И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка, т. 1, СПб., 1893, с. 1184. 24 Mittellateinisches Wörterbuch, bis zum ausgehenden 13. Jahrhundert. 2. Bd. Berlin, 1968, Sp. 124—126. — Слово сатрапа — от названия южноитальянской провинции Кампании, где впервые вошло в обычай церковное употребление колоколов. По позднему преданию, епископ Павлин Ноланский (410—431) однажды заслушался шелестом полевых колокольчиков и его осенила идея сделать по их подобию церковные колокола (Dictionnaire d’archéologie chrétienne et de liturgie, t. 3. Paris, 1914, col. 1962). В действительности колокола стали применяться несколько раньше, в IV веке, и первенство принадлежало Кампании благодаря ее отменного качества руде для выплавки бронзы (см.: G. Müller, Th. Frings. Germania romana, 2. Bd. Halle, 1968, S. 190—192). 25 J. Pоkornу. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch, 7. Lfg. Bern, 1953, S. 599—600. 26 Полное собрание русских летописей, т. 2. М., 1962, с. 844. 27 Klokken en klokkengieters. Bijdragen tot de campanologie, door do Historische Commissie van de Nederlandse Klokkenspel-Vereiniging. Culemborg, 1963. — Лучший материал для колоколов — колокольная бронза (78% меди, 22% олова), но для харьковского Успенского собора в 1889 году был отлит 18-пудовый колокол из серебра: Н. Оловянишников. История колоколов и колокололитейное искусство. М., 1912, с. 249. 28 Н. М. Карамзин. История государства Российского, т. 9. СПб., 1834, с. 85. 29 Богословская энциклопедия, т. 12. СПб., 1911, с. 351.

942


«вольности» вечевой ритуал звона отошел в прошлое, и единственным гражданским назначением колоколов был обязательный для сельских церквей метельный звон как ориентир для путников, заблудившихся в пургу, и пожарный набат. Указами 1769 и 1771 годов Синод распорядился, чтобы российские священнослужители в случае драк к набатным тревогам никого не допускали, для чего «наикрепчайшее иметь смотрение, чтобы у колоколен двери были крепкие и у оных замки твердые и надежные»30. И все же абсолютизм не убил историческую память о высоком гражданском значении вечевого колокола — декабристам верховный орган власти будущего славянского государства мыслился как Народное вече, заседающее в Нижнем Новгороде, переименованном в Славянск31, а Герцен взял для своих органов вольной печати названия «Колокол» и «Общее вече», причем подзаголовок «Колокола» — VIVOS • VOCO — является началом обычной надписи на колоколах западноевропейских соборов: Vivos voco, mortuos plango, fulgura frango (я созываю живых, оплакиваю мертвых, ломаю молнии)32. Тема колокольной музыки нашла единственное в своем роде отражение в русской литературе33, в стихотворении И. И. Козлова «Вечерний звон» (1827), которое, по отзыву анонимного современника, «дышит тихою горестью слепца ясновидящего»34. Вот это замечательное произведение поэта с трагической судьбой, которого Гоголь назвал «частью необъятного Пушкина»35: Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он О юных днях в краю родном, Где я любил, где отчий дом, И как я, с ним навек простясь, Там слушал звон в последний раз! Уже не зреть мне светлых дней Весны обманчивой моей! И сколько нет теперь в живых Тогда веселых, молодых! И крепок их могильный сон, Не слышен им вечерний звон. Лежать и мне в земле сырой! Напев унывный надо мной В долине ветер разнесет, Другой певец по ней пройдет, И уж не я, а будет он В раздумье петь вечерний звон!36 30 С. В. Калашников. Алфавитный указатель действующих и руководственных канонических постановлений, указов, определений и распоряжений святейшего правительствующего Синода. СПб., 1902, с. 135—136. 31 М. В. Нечкина. Движение декабристов, т. 1. М., 1955, с. 381—422; т. 2, с. 62—73. 32 A. Rohr. Glockeninschriften als Zeugnisse der Volksfrömmigkeit ihrer Zeit. — «Württembergisches Jahrbuch für Volkskunde», Stuttgart, 1965. 33 Об этой теме в зарубежных литературах см.: Е. Schick. Die Glocken in der Dichtung. Reformierte Schweiz, Bd. 4. Zürich, 1947, S. 258—263. 34 «Телескоп», 1831, № 8, с. 567—570. 35 Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч. М.—Л., т. 8, 1952, с. 155. 36 И. И. Козлов. Полное собрание стихотворений. Л., 1960, с. 125.


943

Пятнадцать русских композиторов, начиная с Алябьева, положили этот текст на музыку37, к ним присоединился Станислав Монюшко38, но долговечной оказалась народная мелодия — только ее и знают сейчас как песню, звучащую в исполнении Государственного академического русского хора СССР под управлением А. В. Свешникова39, так ее поют и на Украине. Известно, что текст Козлова является переводом стихотворения национального поэта Ирландии Томаса Мура «The evening bells» (1818)40, давно забытого на родине Мура41; возникшая в 1885 году версия о древнегрузинском источнике стихотворения Козлова, находившая поддержку долгое время42, должна быть оставлена после выступления К. С. Кекелидзе, категорически отвергшего саму возможность существования якобы утраченного стихотворения Георгия Мтацмидели, к которому пытались возводить «Вечерний звон»43. Поскольку отклик К. С. Кекелидзе не аргументирован и М. П. Алексеев проявил предельную осторожность в конечном выводе: «…приходится признать — в ожидании дальнейших находок и разъяснений, — что “Вечерний звон” Козлова является вольным переводом стихотворения Т. Мура»44, позволим себе обосновать наше убеждение, что дальнейших находок не будет и А. Калиновский, увидевший в стихотворении Козлова «буквальный» перевод церковной песни Георгия Мтацмидели45, ошибся. Лиризм «Вечернего звона» находится на своем месте только в литературе нового времени, средневекового монастырского духа в нем нет. Из-под пера ученого афонского игумена, заботливого воспитателя монастырской молодежи, не могло выйти произведение, вся «церковность» которого заключается в доносящихся извне звуках колокола, к тому же чуждых для обитателей Афона, где, по достоверным археологическим данным, относящимся к годам жизни Георгия, использовался не колокол, а византийское било46. Если монаху не подобает пре37 Г. К. Иванов. Русская поэзия в отечественной музыке, вып. 1. М., 1966, с. 142. Б. С. Штейнпресс. Алябьев в изгнании. М., 1959, с. 43. 38 Słownik muzyków polskich, t. 2. Kraków, 1967, p. 54. (Wieczorny dzwon, 1852, перевод текста — С. А. Ляхович). 39 «Вечерний звон» имел ни с чем не сравнимую популярность в Великую Отечественную войну среди фронтовиков. 40 М. П. Алексеев. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты. — В кн.: Международные связи русской литературы. М.—Л., 1963, с. 272—278. 41 Единственная поющаяся сегодня песня Мура — «Row, brothers, row»: Ch. Cudworth. Thomas Moore. — In: Die Musik in Geschichte und Gegenwart, Bd. 9. Kassel—Basel—London—New York, 1961, Sp. 547—549. 42 М. П. Алексеев. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты, с. 276—278. 43 К. С. Кекелидзе. История грузинской литературы, т. 1. Тбилиси, 1960, с. 234 (на грузинском языке). — За консультацию по этому вопросу выражаем благодарность заведующей Кавказским кабинетом Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР Р. Р. Орбели. 44 М. П. Алексеев. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты, с. 278. 45 Там же, с. 276. 46 G. Millet, J. Pargoirе. Recueil des inscriptions chrétiennes de l’Athos. Paris, 1904, № 333. — Это не исключает существования колоколов на родине Георгия — грузинская церковь, отстаивая свой суверенитет, оспаривавшийся константинопольским и антиохийским патриархами, играла на противоречиях между Константинополем и Римом, именно поэтому в «Житии и деяниях Георгия Мтацмидели» (XI век) утверждается, что только в Грузии и в римской церкви никогда не попиралось учение Христа.

944


даваться горестным воспоминаниям о «веселых, молодых» сверстниках юности, то витание его дум в «краю родном, где я любил», было бы чудовищно. Человеческое не чуждо и средневековым аскетам, но высокое положение Георгия Мтацмидели, с мнениями которого по церковным вопросам очень считались и грузинский царь, и византийский император47, обязывало его такие чувства скрывать — «церковная» песня, буквально соответствующая «Вечернему звону», вне всяких сомнений, была бы его последним литературным произведением. Своеобразным реквиемом колокольной культуре старой России стала рахманиновская поэма для хора, солистов и оркестра «Колокола» (op. 35, 1913 год) — одна из самых совершенных партитур Рахманинова, созданная на текст Бальмонта48, опубликованный в 1900 году как вольное переложение поэмы Эдгара По («The Bells», 1849). Через все четыре части рахманиновского произведения проходит эмоционально инструментованное звучание колоколов—серебряный звон (юность), золотой звон (любовь), медный звон (пожарный набат), железный звон (похороны): Он для правых и неправых Грозно вторит об одном: Что на сердце будет камень, Что глаза сомкнутся сном.

Подведем итог. Славянская традиция колокольного звона уходит в глубь веков, еще до крещения Польши и Руси араб ал-Масуди записал в своем сочинении «Промывальни золота и рудники самоцветов с подарками благородным царям и людям знания» (середина Х века): «Славяне разделяются на многие народы; некоторые из них суть христиане... Они имеют многие города, а также церкви, где навешивают колокола, в которые ударяют молотком, подобно тому как у нас христиане ударяют деревянной колотушкой по доске»49. Непризнание колоколов византийской церковью не стало препятствием для развития колокольной культуры в славянских странах, колокольная музыка стала украшением литургии и государственных церемониалов. Величавая красота и мощь звучания колокола сделали звон символом освящения событий, скрепляющим юридический акт подобно подписи и печати. Столь значительные общественные функции колокольного звона выдвинули его в ряд образных средств славянских литератур.

47

Дж. Апциаури. Георгий Мцире. «Житие и деяния Георгия Мтацмидели» (историко-филологический анализ). Автореферат кандидатской диссертации. Тбилисский университет, 1968. 48 К. Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969, с. 506—508. 49 А. Я. Гаркави. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870, с. 125.

1

12314567113784496 398 587 3 3533 933373 1

1

1

133 39!3 3 3 3 9"""3 3#$"3 6"%$&3'($3) 3*+3 3 3 3 3 3 3

1234567829 94 7 9927 999 77926 879 9!94 7 926 87!9785 79"#2$879 % 95&39$9!99'7#7&9 9999999999999 9 (&37 $6 29)*&+#596$7 86#2,9#$ +-9 ./9 90192 909 2$39454697#63976189044973$9799:1811 ;4?39@AB9CBD<EFAG9 9 9 H 4 7 78296925587$47# 79 91119)2542759IJ7#7K-9 66!9:26# 7!9L466!9"9586#5,94!99 9 ,3 1

2345678191 5 9 781 7979811779 1 591 11 !"#$"#"%1&54'(9 1)761* +69 11$1,51$-1 11

M3639'92 6#5,994!9!96 9!9#99 7: 29)17#9N$ +-!9 9&3785595&34 79)1266-81 1 -./012334567.80/6389:3./;0/37?14971.33 >:3@&891?A3B.6:3E9FA3GHIJK3LMN&LH&LH33GE./39> 3OPJQK 3

Из истории русской культуры. (Киевская и Московская Русь)

Recommend Documents